16. СВЯТАЯ

Сидя в безлюдной детской комнате полиции Холленбекского дивизиона, Серж потянулся, зевнул и закинул ноги на конторку. Он курил и гадал, когда же вернется его напарник Стэн Блэкберн. Стэн попросил дождаться его здесь, покуда он не уладит «одно личное дельце». Об этом «дельце» Сержу было кое-что известно: женщина, не успевшая толком развестись, зато успевшая наплодить троих детей, успевших достаточно подрасти, чтобы в конце концов втянуть Блэкберна в полосу неприятностей. Если любовная история, замешанная на нарушении супружеской верности, дойдет до коридоров департамента, полицейскому по меньшей мере грозит временное отстранение от дел ввиду «недостойного поведения». Интересно, подумал Серж, останусь ли сам я прежним мартовским котом, если — вот именно, если! — когда-нибудь женюсь?

Он согласился на назначение в сотрудники отдела по делам несовершеннолетних лишь потому, что его заверили: он не будет переведен в участок на Джорджия-стрит, а это означало, что предстоит ему работать здесь же, в Холленбеке. Да, в ночную смену. Да, разумеется, не пешком, а на колесах. Он решил, что, когда встанет вопрос о повышении в звании, новая запись в его послужном списке нисколько не повредит. Но сначала нужно, конечно, сдать письменный экзамен, а исход его был более чем сомнителен. Вообразить себя решительно взявшимся за зубрежку по строгой учебной программе Серж попросту не мог. Даже в колледже ему не удавалось заставить себя учиться. Он улыбнулся, вспомнив, как несколько лет назад — лихие амбиции, нечего сказать! — решил прилежно вкалывать, чтобы получить новое звание и быстрее сделать карьеру. Старший полицейский в штате Калифорния — вот и вся его карьера, тридцать три зачета — вот и все его успехи. Стыдно сказать, но ведь и к этой низенькой ступеньке он подступался несколько раз.

И все же ему нравилось работать в Холленбеке, да и на жизнь хватало с лихвой. Его план экономии оказался на удивление безгрешным, появились кое-какие сбережения, ну а что касается будущего — дальше возможного повышения в сержанты и работы в следственном отделе он даже и не заглядывал. Большего мне и не нужно, размышлял он. К концу двадцатилетнего срока выслуги ему будет сорок три, и сорок процентов жалованья на оставшиеся дни — совсем неплохо, только, конечно, ни в Лос-Анджелесе, ни в его окрестностях он жить тогда не станет. Серж подумывал о Сан-Диего. Там славно. Только опять же — не в самом городе. Возможно, удастся подыскать себе что-нибудь в пригороде. Он знал, что в его планах должно найтись место и для жены с детьми. Рано или поздно, но этого не избежать. По правде говоря, он становился все неспокойнее и сентиментальнее. И начинал проявлять любопытство к телевизионным сериалам, закрученным вокруг семьи и домашнего очага.

С Паулой он встречался давным-давно. Ни одна девушка прежде не возбуждала в нем такого интереса. Красавицей ее не назовешь, но очень привлекательна, а от прозрачных серых глаз вообще не оторвать взгляда — если, разумеется, она не обрядилась во что-нибудь плотно облегающее ее стройную фигуру, тут уж она делалась чертовски привлекательной. Он чувствовал, что она не прочь выйти за него замуж. Паула частенько ему намекала, что хочет обзавестись семьей, на что он отвечал ей: смотри не опоздай, а то состаришься, тебе ведь уже двадцать два; тогда она спрашивала, как он насчет того, чтобы подарить ей пару ребятишек, «С удовольствием», — говорил он. Только все должно быть по закону, предупреждала она.

Обладала она и другими достоинствами. Преуспевающий в Альхамбре дантист доктор Томас Адаме наверняка дарует лакомый кусочек из своих богатств удачливому зятю, который сумеет добиться расположения его единственной и весьма избалованной дочери. Когда Паула сняла в доме, где проживал Серж, квартирку — тот самый двенадцатый номер, что занимала до нее стенографистка по имени Морин Болл, — он, Серж, почти и не заметил особой перемены в женском обществе, тут же начав — а точнее, продолжив — назначать свидания. Как-нибудь вечерком, хорошенько пообедав и приняв солидную дозу мартини, ему придется пройти через формальности и просить ее руки, и сказать ей: ну что ж, действуй, передай своим, пусть готовят свадебный стол, да пороскошней. Какого дьявола! Не может же все это без толку длиться целую вечность!

К восьми тридцати солнце зашло, и сделалось прохладнее, самое время проехаться по Холленбеку. Скорей бы Стэн вернулся, думал Серж, так и не решив, чем же ему пока заняться: уткнуться ли снова в учебник по конституции штата Калифорния (черт бы побрал эти летние курсы при университете!) или же почитать роман, который потому и захватил сегодня на работу, что знал: ждать в кабинете ему придется несколько часов.

Не успел он предпочесть роман, как в дверь, насвистывая, вошел Блэкберн. На лице его играла глупая улыбка, а вид был такой, словно «личное дельце» продвигалось слава Богу.

— Сотри помаду с рубашки, — сказал Серж.

— Ума не приложу, как это она там оказалась? — сказал Блэкберн, хитро подмигнув и посмотрев на сочный знак, ярко удостоверявший одержанную им победу.

Однажды, когда Блэкберн остановил машину в переулке у двухэтажного домишка и вошел внутрь, Серж увидел ее, эту его «победу». Не будь даже риска напороться на муженька или вполне реальной опасности того, что милые детки доложат обо всем своему папочке, — Серж бы и тогда на нее не позарился.

Блэкберн прошелся расческой по седым, редеющим волосам, поправил галстук и поковырял пальцем пятно на белой рубашке.

— Может, возьмемся за работу? — спросил Серж, скидывая ноги с конторки.

— Прямо не знаю. Что-то я притомился, — хихикнул тот.

— Пошли-пошли, Казакова, — сказал Серж, покачав головой. — Лучше уж я поведу машину, а ты тем временем передохнешь да силы восстановишь.

Он решил проехать на юг к Сото и свернуть на восток в сторону новой полосы отчуждения на Помонской автостраде. Случалось, по вечерам, когда жара спадала, он любил наблюдать за суетой рабочих, спешащих завершить строительство еще одного огромного лос-анджелесского комплекса из стали и бетона, который устареет раньше еще, чем успеют его сдать, и обречен задохнуться от потока автомобилей буквально через час после открытия. Но вот чего уже теперь нельзя не поставить в заслугу трассе, так это того, что она извела «ястребов». Доктрина о суверенном праве государства отчуждать частную собственность неожиданно добилась успеха там, где потерпели крах и полиция, и отдел по надзору за условно осужденными, и суд по делам несовершеннолетних. Стоило штату перекупить частные владения и вынудить родителей «ястребов» рассеяться по восточному Лос-Анджелесу, как банда словно растворилась в свежеющем воздухе.

Серж направился через бетонированные пути к холленбекскому парку — посмотреть, чем там промышляют юные сорвиголовы. За неделю они с напарником не произвели ни единого ареста, в основном по причине отнимавшего немало рабочего времени блэкберновского романтического увлечения, но сегодня Серж надеялся, им повезет. И пусть пока насчет их «недобора» сержант не произнес ни слова, Серж предпочитал выполнять работу ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы тебе не намылили шею.

Проезжая мимо лодочной станции, он заметил, как в кустах скрылся чей-то силуэт. Тут же они услыхали глухой и полный звук расколовшейся бутылки, кем-то второпях уроненной и угодившей в булыжник.

— Видел его? Не узнал? — спросил Серж Блэкберна, лениво поводившего фонарем по кустам.

— Похоже, кто-то из «малышей». Пожалуй, то был Бимбо Сарагоса.

— Глотнул винца, а?

— Глотнул? Только не он. Этого и клещами от бутылки не оторвешь, так к ней клеится.

— В бурю любая гавань хороша.

— Гавань. Ха, недурно звучит.

— Может, проедем ниже и словим его?

— Нет смысла. Он уж наверняка на той стороне озера, прибился к новой гавани. — И Блэкберн откинулся на сиденье, закрыл глаза.

— Не мешало б нам кого-нибудь сегодня повязать, — сказал Серж.

— Запросто, — сказал Блэкберн и, не открывая глаз, вслепую развернул одну за другой две жевательные резинки и сунул их в рот.

Выехав из парка на Бойл-стрит, Серж заприметил еще пару «малышей», Бимбо среди них не было. Того, что поменьше, звали Марио Вега, другого он не узнал.

— А кто вон тот здоровяк? — спросил он.

Блэкберн приподнял одно веко и посветил лучом на подростков, те усмехнулись и зашагали в сторону Витьерского бульвара.

— Кличка Примат. Забыл имя.

Обгоняя их, Серж оценил нарочитость обезьяньей походки этого молодчика: носки вывернуты наружу, каблуки зарываются в землю, руки болтаются по сторонам — вот она, «торговая марка» истинного члена банды, фыркнул он. Да еще странный ритуал медленного пережевывания воображаемой жвачки. На одном были «ливайсы», хаки другого распороты снизу по шву, чтобы «как положено» спадали на черные лакированные туфли. На обоих — пендлтоновские рубашки, застегнутые на обшлагах, дабы скрыть следы от уколов; коли имеешь такие отметины, статус твой повышается — ты уже наркоман. На головах — одинаковые матросские кепочки, какие носят в колониях для малолетних преступников, а побывал ты «на зоне» в действительности или нет — дело десятое…

Медленно проезжая мимо пацанов, Серж перехватил несколько слов из разговора, чуть ли не целиком состоящего из сцеживаемой сквозь зубы испанской матерной брани. Он вспомнил о книжках, утверждавших чистый формализм, своего рода обрядовый характер испанских оскорблений, в которых «акт» лишь подразумевается, да и то весьма косвенным образом. Но в родственном ему неофициальном мексиканском наречии все совсем иначе, подумал он. Мексиканское ругательство и просто не слишком изысканное выражение вгонит в краску даже свой английский эквивалент. Выходит, испанской брани чиканос дали второе рождение.

Серж решил уже было, что Блэкберн заснул, когда вдруг в десять минут одиннадцатого оператор из Центральной произнес:

— Всем холленбекским бригадам, а также Четыре-А-Сорок три: подозреваемый четыре-восемьдесят-четыре только что покинул Бруклин-авеню, дом двадцать-три-одиннадцать, и бегом направился на восток по Бруклин-авеню, затем на юг по Сото. Его приметы: мужчина, мексиканец; возраст: тридцать пять — сорок; рост: пять футов восемь — пять футов десять дюймов; вес: сто шестьдесят — сто семьдесят фунтов; волосы черные; одет в грязную красную водолазку с коротким рукавом, штаны цвета хаки, при себе имеет гипсовую статуэтку.

Когда поступил сигнал, Серж и Блэкберн как раз приближались к Сент-Луисской. Огибая то место, где было совершено воровство, Серж у входа в магазин увидел дежурную машину. Один полицейский сидел внутри в освещенном салоне, другой беседовал в магазине с владельцем.

Припарковавшись на минутку рядом с дежурным автомобилем, Серж прочел оконную вывеску: «Религиозные товары Luz del Dia» <Свет Господень (исп.)>.

— И что он свистнул? — окликнул он незнакомого полицейского, явно из числа салаг.

— Религиозную статуэтку, сэр, — ответил молодой, вероятно полагая, что они с Блэкберном стоят этого «сэр», если уж вырядились в гражданское. По крайней мере, довольно подумал Серж, мой сонный напарник открыл глаза. А что касается новобранцев, так нет ничего отвратительнее, чем разрушать их иллюзии слишком быстро.

Он выехал на Сото и принялся скользить взглядом в разные стороны. Потом повернул на восток к Первой и севернее на Мэттьюз и тут увидел субъекта в красной водолазке, который направлялся к центру города. Описание свидетельница дала замечательное, только вот позабыла самую малость — сказать, что он вдрызг пьян.

— Идет, — сказал Серж.

— Кто?

— Подозреваемый четыре-восемьдесят-четыре из «религиозного» магазинчика. Он и есть. Погляди.

— Ага, должно быть, он, — сказал Блэкберн, освещая покачивающуюся фигуру фонарем. Пьяница закрыл лицо руками.

Серж притормозил в нескольких футах от него, и оба полицейских вышли из машины.

— Где статуэтка? — спросил Блэкберн.

— У меня ничего нету, сэр, — сказал обрюзгший тип со слезящимися глазами. Сотни пинт выпитого вина превратили красный свитер в лиловый.

— Я этого парня знаю, — сказал Блэкберн. — Ну-ка, ну-ка… Эдди… Эдди — как там тебя?

— Эдуардо Онофре Эскуэр, — ответил человек, рискованно покачнувшись. — Пдипп… припоминаю вас, сэр. Уж столько раз вы вязали меня за пьянки.

— Точно. Испокон веков Эдди был почетным алкоголиком Бруклин-авеню. Где же ты пропадал, Эдди?

— В последний раз загудел в тюй… в тюрьму на целый год. В нашей сидел, в окружной.

— Год? За пьянство?

— Кабы за пьянки!.. Мелкое воровство, сэр. Позаимствовал две пары дамских чулочек, чтобы обменять на бутылек.

— И сейчас промышляешь той же чертовщиной, — сказал Блэкберн с укоризной. — Тебе известно, что даже мелкая кража, совершенная вторично, превращает тебя в рецидивиста. На сей раз пойдешь совсем по другой статье.

— Прошу вас, сэр, — захныкал Эдди. — Не вяжите меня, а лучше отпустите.

— Полезай-ка, Эдди, в машину, — сказал Серж. — Покажешь, где ты ее швырнул.

— Пожалуйста, не вяжите меня, — повторил Эдди, когда Серж завел мотор и направился на восток по Мичиган-стрит.

— Куда держим путь, Эдди? — спросил он.

— Не бросал я ее, сэр. Когда разглядел, что это такое, просто поставил перед Божьей церковью.

Осветив фонариком ступени серого строения на Брид-стрит, Блэкберн выхватил из темноты белую мантию и черный капюшон над черным лицом Блаженного Мартина де Порреса.

— Как увидал, кто он такой есть, сразу же и поставил на ступеньки церкви.

— Никакая она не церковь, — сказал Блэкберн. — Это синагога.

— Да кто б ни была, там вон и поставил, чтоб священник, значит, нашел, — пояснил Эдди. — Прошу вас, сэр, не надо меня вязать. Ей-Богу, сейчас же прямиком пойду в свою каморку, если вы, понятно, дадите мне такую возможность. Подсобите мне, сэр, и я больше никогда не стану воровать.

Клянусь своей мамашей.

— Что скажешь, напарник? — спросил Серж, ухмыляясь.

— Да ну его к дьяволу. Наше дело — подростки, верно? — спросил Блэкберн. — А Эдди что-то не очень похож на подростка.

— Отправляйся домой, Эдди, — сказал Серж, потянувшись через сиденье и отперев заднюю дверцу.

— Премного благодарен, сэр, — сказал Эдди. — Спасибо вам. Я пошел.

Он споткнулся о бордюр, но удержался на ногах, выпрямился и пошел, шатаясь, по тротуару. Серж подобрал со ступенек синагоги статуэтку.

— Благодарю вас, сэр, — крикнул Эдди через плечо. — Я и знать не знал, что беру. Как перед Богом клянусь, святого бы красть не стал.

— Перекусить не желаешь? — спросил Блэкберн после того, как они вернули черного Мартина в магазин, объяснив владельцу, что нашли его в целости и сохранности на тротуаре в двух кварталах отсюда и что, возможно, вор попался совестливый, потому толком и не сумел украсть Мартина де Порреса.

Хозяин сказал:

— Quizds, quizas. Quie'n sabe? <Может быть, может быть. Кто знает?

(исп.)> Мы любим думать, что и у вора есть душа.

Блэкберн предложил старику сигарету и сказал:

— Верить, что и среди них есть приличные ребята, — это наш долг, правильно я понимаю, сеньор? Юнцам вроде моих здешних companeros <приятели (исп.)> — тем ничего не нужно, плевать на все. Но когда они немного повзрослеют, ну вот как мы с вами, тут-то им и нужна хоть какая вера, совсем немного, а?

Старик кивнул, сделал затяжку и произнес:

— Истинная правда, сеньор.

— Ты как, созрел для жратвы? — спросил Серж у Блэкберна.

Минуту тот молчал, потом сказал:

— Серж, подбросишь меня до участка?

— Чего ради?

— Хочу позвонить. А ты, как поешь, заедешь за мной.

Какого хрена теперь делать? — размышлял Серж. У этого парня столько личных проблем, сколько не набиралось ни у одного напарника из тех, с кем он прежде работал.

— Думаю позвонить своей жене, — сказал Блэкберн.

— Разве вы не в разводе? — спросил Серж и тут же пожалел об этом: с таких вот невинных на первый взгляд вопросов и начинаются мрачные исповеди о супружеских тайнах.

— Так-то оно так, только я хочу разузнать, нельзя ли мне вернуться домой. Ну какой смысл мне жить в холостяцкой конуре? Мне уж сорок два.

Скажу ей, что мы сдюжим, была бы только вера.

Ага, цветочки уже распустились, подумал Серж, жди теперь ягодок. Черный Мартин испробовал свои чары на старом рогоносце.

Он высадил Блэкберна перед участком и покатил обратно к Бруклину, решив угостить себя настоящей мексиканской кухней. Carnitas <мексиканское мясное блюдо> — вот это будет в самый раз, на Бруклине можно было найти пару местечек, где настоящие «carnitas по-мичоакански» отпускались полицейским за полцены.

Тут он вспомнил о ресторанчике мистера Розалеса. Он не заглядывал туда уже несколько месяцев, а ведь там была Мариана, раз от разу все хорошевшая. Как-нибудь, пожалуй, можно будет пригласить ее в кино. Он понял вдруг, что не назначал свидания мексиканкам со школьных времен.

Войдя в ресторан, он не сразу увидал Мариану. Обычно он захаживал сюда один-два раза в месяц, но в последнее время все никак не удавалось: то тридцатидневный отпуск, то упорные попытки Блэкберна соблазнить какую-то официантку в заведении для автомобилистов в деловой части города (которая в свой черед проявляла необъяснимый интерес к старине Стэну и потчевала их горячими сосисками, гамбургерами, а иногда и копченой говядиной — все это благодаря любезности ничего не подозревавшего хозяина).

— А-а, сеньор Дуран, — сказал мистер Розалес, подавая Сержу знак рукой проследовать в кабинку. — Давненько не виделись. Как поживаете? Неужели болели?

— Отпуск, мистер Розалес, — ответил Серж. — Не слишком я припозднился с обедом?

— Что вы, нет, конечно. Carnitas? У меня теперь новая кухарка из Гванахуато. Вкуснейшие готовит barbacoa <жаркое (на вертеле) (исп.)>.

— Может, заказать что попроще? Ну, например, такос. И, пожалуйста, кофе, мистер Розалес.

— Стало быть, такос?

— Да, перцу побольше.

— Сию минуту, сеньор Дуран, — сказал мистер Розалес и направился в кухню.

Серж подождал немного, но вместо Марианы кофе поднесла другая девушка, постарше той да покостлявей. Официанткой она была совсем неопытной и, наполняя чашку, пролила жидкость на стол.

Покуда она не вернулась с такос, Серж покуривал да отхлебывал кофе.

Оказалось, он не так голоден, как думал, хотя такос, приготовленные новой кухаркой и ничуть не уступавшие тем, что стряпала прежняя, вроде бы должны были раззадорить его аппетит. С крошечных ломтиков свинины счищены малейшие капельки жира, лук тщательно пропущен через терку, мясо окроплено чилантро. А что касается пряного соуса — вкуснее он вообще никогда ничего не ел. И все же не настолько он был голоден, чтобы насладиться всем этим сполна.

Расправляясь с первым такос, он поймал взгляд мистера Розалеса, и маленький человечек сейчас же заспешил к его столу.

— Еще немного кофе? — спросил он.

— Нет, все и так замечательно. Я как раз вспомнил о Мариане. Ума не приложу, куда она запропастилась? Новая работа?

— Нет, что вы, — засмеялся тот. — Просто дела мои пошли в гору, так что теперь у меня две официантки. А ее я послал в продовольственный: вышло все молоко на сегодня. Скоро она вернется.

— Как ее английский? Продвигается?

— Вы будете удивлены. Очень уж она у нас смышленая. Уже болтает похлеще меня.

— Ваш английский превосходен, мистер Розалес.

— Благодарю вас. А как ваш испанский, сеньор? Что-то мне не доводилось слышать, чтобы вы на нем говорили. Пока не узнал вашего имени, принимал вас за англоамериканца. Может, вы и впрямь англо-американец, да только наполовину? Или чистокровный испанец?

— А вот и она, — сказал Серж, испытывая искреннее облегчение оттого, что Мариана прервала их разговор. В руках она держала две огромные сумки.

Ногой прикрыв за собой дверь и по-прежнему не замечая Сержа, она двинулась вперед. Он потянулся и завладел одной из сумок.

— Сеньор Дуран! — воскликнула она, черные глаза заблестели. — Как здорово видеть вас!

— Как здорово слушать твой прекрасный английский, — улыбнулся Серж и, помогая ей донести до кухни молоко, кивнул мистеру Розалесу.

Вернувшись за стол, он принялся энергично уплетать за обе щеки. Мариана надела передник и подошла к нему со свежей порцией кофе.

— Еще парочку такос, Мариана, — сказал он, с одобрением отмечая про себя, что она набрала несколько фунтов и плавно и неуклонно шла к своей женственности.

— Вы голоден сегодня, сеньор Дуран? Нам вас не хватало.

— Я голоден сегодня, Мариана, — ответил он. — И мне вас не хватало тоже.

Она улыбнулась и возвратилась на кухню. Как я мог забыть эту чистую и белозубую улыбку? — с удивлением размышлял он. Это просто поразительно — суметь забыть ее. То же тонкое, изящное лицо, широкий лоб; та же верхняя губа, чуть длиннее, чем надо бы; черные, полные жизни глаза с тяжелыми ресницами. Все тот же лик мадонны. Он знал, несмотря на то, что так долго внушал ему мир, в нем жив еще крохотный фитилек желания, и вот теперь он, этот фитилек, разгорается докрасна в пламя. И гасить огонь Серж не станет спешить: жар его так приятен…

Когда Мариана принесла вторую тарелку с такос, он коснулся ее пальцев.

— Хочу послушать, как ты говоришь по-английски, — сказал он.

— Что вы желаете меня сказать, сеньор? — засмеялась она застенчиво.

— Для начала перестань называть меня сеньором. Ты же знаешь мое имя, верно?

— Я его знаю.

— Тогда назови.

— Серхио.

— Серж.

— Это слово мне не произнести. Конец очень грубый и трудный. А Серхио — мягкое и легкое произносить. Пробуйте сам!

— Сер-хее-оу.

— Ой, как смешно звучит. Ты не можешь сказать Серхио? — Она засмеялась.

— Серхио. Два звука. Не больше.

— Ясное дело, — улыбнулся он. — Серхио — так звала меня мама.

— Ясное? — опять засмеялась она. — Я знала, ты сможешь сказать. Но зачем не говорите никогда по-испански?

— Забыл. — На лице его еще играла улыбка, и он подумал: ну как тут не скалиться! Этот ребенок восхитителен… — Голубка, — сказал он.

— Что это — «голубка»?

— Уна палома.

— Но ведь такое мое имя. Мариана Палома.

— Оно идет тебе. Ты маленькая голубка.

— Не очень я маленькая. Просто ты большой.

— А в твоей стране такие большие есть?

— Много нет, — сказала она.

— Сколько тебе, Мариана? Девятнадцать?

— Точено.

— Скажи: точно.

— Точено.

— Точно.

— Точ-ч-ч-но.

Оба рассмеялись, и Серж сказал:

— Хочешь, я научу тебя говорить правильно? «Точно» и «да» — эти слова говорить легко.

— Я хочу научить все английские слова, — ответила она, и Серж ощутил стыд: глаза ее были невинны, она не поняла. Потом он подумал: ради всего святого, если ему вдруг мало Паулы (а это почти невероятно) — что ж, на ней свет клином не сошелся, девчонок на его век хватит. Но если он вскружит голову глупенькому ребенку, что это доказывает? Неужели был он одинок так долго, что единственной целью его жизни сделалась забота о собственных удовольствиях?

И все же он сказал:

— Ты ведь не работаешь по воскресеньям, верно?

— Воскресенье — нет.

— Может, сходим куда-нибудь? Пообедаем? Или пойдем в театр? Хоть раз видела настоящее представление? С музыкой?

— Ты хочешь, я пошла с тобой? De veras? <Правда? (исп.)> — Лишь бы мистер Розалес тебя отпустил.

— Он отпускает меня куда угодно вместе с тобой. Он думает, ты человек хороший. Ты не шутишь?

— Не шучу. Так куда мы отправимся?

— На озеро. Мы можем отправляться на озеро? После обеда? Я возьму с собой еда. Я никогда не видела озеро в эта страна.

— О'кей, значит, пикник, — засмеялся он. — Когда люди берут с собой еду и отправляются на озеро, мы называем это пикник.

— Еще одно трудное слово, — сказала она.

Настала суббота. Серж уже несколько раз подумывал о том, чтобы позвонить мистеру Розалесу и отменить их загородную прогулку. Он никогда не переоценивал своих нравственных качеств. И совершенно отчетливо понимал, что всегда относился к таким людям, которые предпочитают жить без особых забот, «помаленьку», поступать, как полегче да поприятнее, и уж коли по своему желанию он может выбирать между какой-нибудь женщиной, книгой или кино, да еще по меньшей мере единожды в месяц имеет возможность напиться от души, — он считал, что жизнь складывается как нельзя лучше и что он сам себе хозяин. Но теперь кое-что изменилось: предметом его вожделения стала девчонка… Дело не в том, что он внезапно сделался Дон Кихотом, размышлял Серж. Просто в попытке овладеть этим младенцем (ничего не видавшим, не познавшим и не успевшим в своей короткой, но непростой жизни, младенцем, которому он, Серж, когда сидит в своем приобретенном всего год назад «корвете», сидит, накинув на плечи яркую спортивную куртку, подаренную ему, как и многие другие дорогие вещи, Паулой, — этому младенцу сам он должен казаться кем-то заветным и особенным), — в этой его попытке не было ничего, кроме излишней, бессмысленной и варварской жестокости. Я становлюсь дегенератом, подумал он. Через три года мне стукнет тридцать. В кого я умудрюсь превратиться к тому времени, можно лишь догадываться.

Чтобы спокойно проспать субботнюю ночь, он дал себе торжественный обет ни при каких обстоятельствах не поддаваться низкому соблазну и не обижать девочки, опекаемой старым добряком, никогда и ничем ему не насолившим. К тому же — тут он криво усмехнулся, — стоит только прознать про то мистеру Розалесу, и холленбекским полицейским больше не придется рассчитывать на бесплатную жратву в его заведении. А дармовщинку, как ни крути, отыскать куда сложнее, чем баб — даже если кто-то из них и впрямь окажется Мадонной из Гвадалахары.

Он подобрал ее у ресторана: в это воскресенье она должна была отработать два часа с десяти, в полдень вместо нее заступала сменщица.

Казалось, мистер Розалес от души рад видеть их вместе. Ее хозяйственная сумка, которую она называла «толстеньким мешочком», была полна различных яств. Когда они тронули, мистер Розалес помахал им рукой. Серж проверил, полон ли бак. Предстояло проделать весь долгий путь до Эрроухедского озера: уж если ей хочется озера, он предоставит ей лучшее из озер, а при виде домов, то озеро окружающих, эти лучистые черные глазки распахнутся так широко, что куда там серебряным песо!

— Я не знала, что ты точено приедешь, — улыбнулась она.

— Почему ты так говоришь?

— Ты всегда шутишь с сеньором Розалесом, и с другой девушкой, и со мной. Я подумала, может, то была шутка.

— Но ведь ты все равно приготовилась, так?

— Хотя я думала, может, то была шутка. Но я сходила на очень раннюю мессу и приготовила еду.

— Что за еда? Что-нибудь мексиканское?

— Claro. Я же Mexicana? <ясно… мексиканка (исп.)> Нет?

— Да-да. — Он рассмеялся. — Ты muy Mexicana <очень даже мексиканка (исп.)>.

— А ты совсем американец. Не могу поверить, что тебя могут звать Серхио Дуран.

— Случается, я и сам не могу поверить, голубка.

— Мне нравится это имя. — Она улыбнулась, и Серж подумал: на что она точно не похожа, так это на поникший цветок. Свою головку она держит высоко и смотрит тебе прямо в глаза тогда даже, когда от смущения заливается буйным румянцем.

— А мне нравится твое красное платье. И нравятся твои распущенные волосы, нравится, что они такие длинные.

— Официантке нельзя так носить свои волосы. Иногда я подумаю, что мне следовает постричься, как американские девушки.

— Ни за что! — сказал он. — Ты не американская девушка. Тебе хочется быть американской девушкой?

— Только иногда, — ответила она, серьезно на него поглядев, и они помолчали. Молчание это нельзя было назвать неловким. Время от времени она расспрашивала его, что за местечко они проехали или что это за странное здание вон там. Он искренне изумлялся, когда она вдруг, заприметив вдоль Сан-Бернардинской автострады какой-нибудь цветок, докладывала ему его название. Английское название.

Потом она опять его удивила, заявив:

— Я люблю цветы и растения так сильно, что сеньор Розалес говорил, мне, возможно, следовает вместо языка изучать ботанику.

— Изучать, — поразился он. — Где?

— Я начинаю колледж в сентябре, — улыбнулась она. — Учительница по английским урокам говорит, что мое английское чтение хорошее и что я тоже буду очень отлично говорить, когда начну учиться в колледже.

— Колледже! — повторил он. — Но малышки приезжают сюда из Мексики не для того, чтобы поступать в колледж. Это замечательно! Я очень рад за тебя.

— Спасибо, — улыбнулась она. — Я счастлива, что угодила тебе. Моя учительница говорит, я могу добиться успеха, пусть у меня нету очень много образования, зато я читаю и пишу очень отлично по-испански. Моя мама тоже была очень отличный читатель и имела хорошее образование перед тем, как вышла замуж за моего бедного отца, который не имел его вообще.

— Твоя мама жива?

— Нет. Вот уже три года.

— А отец?

— О да, он большой и сильный. И всегда очень бодрый. Но уже не так, как когда мама еще не умерла. У меня десять маленьких сестров. Я заработаю деньги и буду посылать каждой, одной за другой, если они не переженятся прежде, чем я деньги заработаю.

— Ты честолюбивая девушка.

— А что это такое?

— У тебя много сил и желания преуспеть.

— Это еще ничего не значит.

— Выходит, ты займешься ботаникой?

— Я буду изучать английский и испанский, — ответила она. — А лет через четыре могу стать учительницей или переводчицей, и даже раньше, если здорово натружусь, и буду тогда работать в суде. Ботаника — это так, мечета… Можешь ты меня представлять образованной женщиной?

— Я не могу представить тебя женщиной вообще, — сказал он, разглядывая ее молодое спелое тело. — Для меня ты всего только маленькая голубка.

— Ах, Серхио, — засмеялась она, — ты понабрал такие вещи из книжек. Мы еще не были друзьями, и я следила за тобой, когда прислуживала тебе и твоему companero, другому полицейскому. Ты вечно таскал книжки в кармане твоего френча и читал во время еды. В настоящей жизни нет места для маленьких голубок. Ты должен быть сильный и очень страшно работать. Но, несмотря на это, мне нравится слышать тебя говорящим, что я голубка.

— Тебе всего девятнадцать, — сказал он.

— Мексиканская девушка становится женщиной гораздо раньше. Я женщина, Серхио.

И снова они ехали молча, и Серж испытывал глубокое наслаждение, наслаждаясь ее наслаждением от мелькавших мимо виноградников, городков, которые сам он едва замечал.

Увидев озеро, Мариана была поражена именно так, как он и ожидал. Он взял напрокат моторную лодку и в течение целого часа показывал ей особняки Эрроухеда. Он знал, что при виде такой роскоши она потеряет дар речи.

— Но их так много! — воскликнула она. — Должно быть, здесь так много богатых.

— Их много, — сказал он. — И мне никогда не стать одним из них.

— Но ведь это не важно, — сказала она и, пока он выводил лодку из глубины, чуть придвинулась к нему. Яркое солнце, отражаясь от поверхности воды, било ему в глаза. Он надел солнечные очки, и она стала похожа на изваяние из темной бронзы, ветер играл ее темно-каштановыми волосами, на расстояние локтя отбрасывая их назад и обнажая тонкую впадинку на шее.

Когда они покончили с ленчем, было уже четыре часа. Солнце по-прежнему пекло, согревая каменистый холмик у дальнего берега, обнаруженный Сержем когда-то в компании с другой, той, что любила пикники и обожала заниматься любовью на свежем воздухе.

— Я думал, ты прихватила с собой что-нибудь из мексиканской кухни, — сказал Серж, расправляясь с пятым кусочком нежнейшего цыпленка и запивая его клубничной газировкой, охладившейся в пластмассовом ведерке со льдом на дне хозяйственной сумки.

— Я слыхала, американцы берут с собой на пик-ник polio frito <жареный цыпленок (исп.)>, — засмеялась она. — Мне сказали, все американцы на то и рассчитывают.

— Вкуснятина, — вздохнул он, думая о том, что давненько не пил клубничной содовой. В который раз он подивился тому, что клубника является любимым лакомством мексиканцев, так что у любого радушного хозяина в восточном Лос-Анджелесе всегда найдется лишняя коробка с клубничным пломбиром или фруктовым мороженым.

— Сеньора Розалес желала, чтобы я захватила с собой для тебя chicharrones <свиные шкварки (исп.)> с пивом, но я не захватила, потому что думала, тебе лучше понравится другое.

— Я в восторге от твоего ленча, Мариана, — улыбнулся он, уж и не помня, когда в последний раз едал такие сочные и хрустящие свиные шкварки. Ему пришло в голову, что chicharrones с пивом он не пробовал ни разу в жизни: когда их готовила мать, он был еще слишком мал для пива. Ему вдруг ужасно захотелось съесть несколько chicharrones и выпить стаканчик студеного пивка. Человеку вечно чего-то недостает, запретный плод сладок, подумал он, наблюдая за собиравшей утварь Марианой. Бумажные тарелки аккуратно сложены в запасную сумку. Через несколько минут никто и не поймет, что здесь кто-то обедал. На все мастерица, размышлял он, а в этом красном платье и черных сандалиях смотрится просто ослепительно. У нее красивые пальчики на ногах и восхитительные ступни, смуглые и гладкие, как и все ее тело. Что-то остро кольнуло в его груди, когда он вспомнил обо «всем ее теле» и об обете воздержания, данном им той самой личности, уважать которую сейчас он расположен был менее всего.

Покончив с уборкой, она присела рядом с ним, подтянула кверху колени, сложила на них руки, а подбородок пристроила на руки.

— Знаешь, что я скажу? — спросила она, не отрывая глаз от воды.

— Что же?

— Я никогда не видела озера. Ни здесь, ни в Мексике. Только в кино…

Это мое первое озеро, которое я вижу по-настоящему.

— Оно тебе нравится? — спросил он, чувствуя, как влажнеют его ладони.

Вновь что-то кольнуло в груди, и пересохли губы.

— Ты дарил мне прекрасный день, Серхио, — сказала она, посмотрев на него. В голосе послышались глухие нотки.

— Значит, получила удовольствие?

— Да, точено.

— Не «точено», а «точно», — засмеялся он.

— Точ-че-но, — улыбнулась она.

— Нет, не так. Т-о-ч-н-о.

Он коснулся пальцами ее подбородка и легонько потянул. Внезапно все ее лицо придвинулось к нему.

— Точно, — сказал он, пальцы его дрожали. — Я ведь обещал, что научу тебя говорить это слово.

— Точно, — сказала она.

— У тебя получилось.

— Точно, Серхио, да, ох, да, да, — задышала она.

— Улетай, голубка, — сказал он, не узнав глухого голоса, сделавшегося вдруг совсем чужим. — Пожалуйста, улетай, — повторил он, все еще держа ее за плечи, словно опасаясь, что она последует его совету.

— Да, Серхио, да.

— Ты делаешь ошибку, маленькая голубка, — прошептал он, но ее губы уже коснулись его щеки.

— Я говорю да, Серхио. Ради тебя — да. Para ti <ради тебя (исп.)>, да, да…

 

17. ПОЛИЦЕЙСКИЕ-НЯНЬКИ

Люси была привлекательна, не более того, но глаза… От ее проворных глаз ничего не укрывалось, стоило с ней заговорить, как они буквально пожирали тебя, и, странное дело, от этого ты не чувствовал никакой неловкости или неудобства. Наоборот, охотно уступал им, быть жертвой тебе даже нравилось. Вот именно, нравилось. Гус оторвал взгляд от дороги и внимательно осмотрел длинные ноги, скрещенные лодыжки, прозрачные чулки матового оттенка, вытканные будто из самого воздуха. Пока Гус курсировал по району, она сидела расслабившись, курила и следила за улицей — вроде бы вела себя так же точно, как и любой напарник-мужчина. Но работа с ней была чем-то совершенно особенным. Кое с кем из полицейских-женщин разница эта практически не ощущалась, не считая того, конечно, что приходилось быть осторожнее обычного и не встревать в истории, могущие представлять для партнерши хоть малейшую опасность. Ну а если вдруг избежать риска не удается, за ее безопасность отвечаешь ты, «мужская половина» бригады: и в полицейской форме баба остается всего только бабой.

Да, с некоторыми из них он чувствовал себя все равно как с мужиками.

Иное дело — с Люси. Эти карие глаза с тонкими морщинками в уголках; почему мне нравится безропотно отдаваться им на съедение? — гадал Гус. Обычно он будто ссыхался под ее строгим тяжелым взглядом.

— Думаешь прижиться на нашей работе? — спросил Гус, сворачивая на Главную улицу и размышляя о том, что прогулка по трущобам наверняка ее впечатлит. С большинством полицейского бабья так оно и бывает.

— Мне она нравится, Гус, — сказала та. — Прелесть, что за работа. Тем более здесь, в подразделении по делам несовершеннолетних. Вряд ли с ней сравнится, к примеру, работа в женской тюрьме.

— И я так считаю. Не могу представить себе, как ты шпыняешь тамошних буйволиц.

— Я тоже, — лицо ее исказила гримаса, — но рано или поздно, пожалуй, получу туда назначение.

— Может, и нет, — сказал Гус. — Ты и для нас ценный кадр, сама ведь знаешь. А если учесть, что ты всего несколько недель как из академии, я бы сказал, кадр ты просто незаурядный. Тебя могут отсюда и не отпустить.

— О да, конечно, без меня здесь никак не справиться, — засмеялась она.

— Ты ловка, проворна, и, по правде говоря, ты первая женщина, от работы с которой я получаю удовольствие. Обычно с вашим «братом» никто не любит работать. — Произнося это, он притворился, что внимательно следит за дорогой: карие глаза уже жгли его. Говорить то, что сказал, он не собирался. Было только семь вечера, стемнеть еще не успело, так что меньше всего он желал сейчас залиться краской и позволить ей это заметить. Хотя, с другой стороны, своими зрачками чужой румянец она разглядит и в кромешной тьме.

— Прекрасный комплимент, Гус, — сказала Люси. — Все это время ты был терпеливым учителем.

— Ну уж… Я еще и сам-то здесь далеко не дока, — ответил он, изо всех сил стараясь не покраснеть, и, пока они болтали, заставлял себя думать о посторонних вещах: о том, где они перекусят, и о том, что надо бы пройтись по автобусной станции на Главной улице, возможно, удастся встретить кого из тех подростков, что находятся в розыске, и о том, что не мешает прошвырнуться и по Елисейскому парку: пацанята в выходной наверняка попивают там пиво на травке. Лейтенант Дилфорд любит, когда их арестовывают за малейшую каплю алкоголя в крови, и почитает такие аресты ничуть не меньше, чем дежурные офицеры патруля — аресты за полновесное тяжкое преступление.

А вообще, воскресный вечер — долгий вечер.

— Ты здесь уже полгода, если не ошибаюсь? — спросила Люси.

— Почти пять месяцев. Но научиться еще должен многому.

— А перед тем где служил? В полиции нравов Центрального округа?

— Уилширского.

— А я вот никак не могу представить тебя в этой роли, — сказала она со смехом. — Когда по уик-эндам я работала в линкольн-хайтской тюрьме, этих ребят я навидалась. Всю ночь напролет шныряли туда-сюда. Нет, не могу представить тебя сотрудником полиции нравов.

— Понятно. Не слишком, значит, не слишком-то я похож на мужика, верно?

— Ох, я вовсе не то имела в виду, — сказала она, расцепив лодыжки и сверля его карими глазами. Стоило им в тебя вот так впиться, как тут же лицо ее, спокойное и белое, моментально темнело и делалось мрачным. — Совсем не то. В сущности, они мне не нравились. Слишком шумные, а с женским персоналом беседуют так, словно болтают со своими проститутками.

Мне и тогда не казалось, что бравада, хвастовство или напускная храбрость — называй как хочешь — придают мужественности. По мне, быть потише, понежнее да поскромнее — в том она и есть, мужественность, но среди «нравов» что-то я не много таких встречала.

— Им просто надобно изобретать какую-то защиту от всей той грязи, в которой они вынуждены купаться, — сказал Гус, ликуя оттого, что она едва не признала, что увлечена и чуть ли не бредит им. Но тут же испытал к себе омерзение и подумал со злостью: ах ты, гнусный маленький кретин. Лучше сотри с физиономии глупую ухмылку. Потом подумал о выздоравливающей после операции аппендицита Вики и понадеялся, что эту ночь она проспит спокойно.

Он поклялся, что прекратит детский флирт прежде, чем он зайдет дальше хотя бы на волосок: пусть Люси и не слишком робка и стеснительна, чтобы обращать внимание на подобную чушь, но скоро и ей все станет ясно. И в конце концов она наверняка повторит: я не то имела в виду, я имела в виду совсем другое. Гнусный маленький кретин, подумал он снова и украдкой взглянул в зеркальце на свои соломенные, заметно поредевшие волосы. Через пару лет он облысеет, как коленка, неужто и тогда будет грезить о блистательной девушке с белой кожей и карими глазами, которая, узнай только она его мысли, непременно усмехнется — жалостливо или даже с отвращением!

— Когда нам нужно отметиться в том доме под снос? — спросила Люси, и Гус обрадовался, что она сменила тему.

Какой-то шагавший по Хилл-стрит мужчина обернулся и, пока они не скрылись из виду, провожал Люси глазами. Гус не мог удержаться от улыбки.

Он вспомнил, как вот так же в первые месяцы после ее замужества оглядывались мужчины на Вики. Тогда она не была тяжелой и неуклюжей. Он размышлял о том, за кого их — его и Люси — можно сейчас принять. Двое молодых людей — он в костюме, белой рубашке и при галстуке, она в скромненьком, но очень удачно скроенном зеленом платье. Быть может, они направляются пообедать, на концерт или на Спортивную Арену? Конечно, любой бродяга сразу определит в их одноцветном четырехдверном «плимуте» полицейскую машину и узнает в них сотрудников отдела по делам несовершеннолетних, — но для всех остальных они просто любовники.

— Так как там у нас со временем, Гус?

— Двадцать восьмого.

— Не то, — засмеялась она. — Когда мы заглянем в тот дом под снос, о котором упоминал лейтенант?

— Ах, вот оно что! Да хоть сейчас. Прости, я замечтался.

— Как твоя жена? Поправляется? — спросила Люси.

Гус терпеть не мог говорить с ней о Вики, но она, как то и подобает напарникам, всегда интересовалась его семейными делами. Чаще всего такие разговоры заводят в ранние и тихие утренние часы, когда маловато работы.

— Да вроде все в порядке, держится молодцом.

— А как твой меньшенький? Уже балакает?

— Щебечет, — улыбнулся он. Беседовать с ней о своих детях он никогда не стеснялся и был уверен, что ей это и впрямь интересно.

— На фотографиях они такие хорошенькие. Мне очень хочется их как-нибудь увидеть.

— Это было бы просто здорово, — сказал Гус.

— Надеюсь, ночь выдастся спокойная.

— Почему? Спокойная ночь длится целую вечность.

— Верно, но зато я смогу тебя разговорить, — весело сказала она. — Когда мне это удается, я узнаю гораздо больше о том, что такое быть полицейским ночной смены.

— Ты имеешь в виду, когда я пересказываю тебе уроки Кильвинского? — улыбнулся он.

— Да, только держу пари, ты куда лучший учитель, чем был твой друг.

— Э-э, нет. С Кильвинским никто не сравнится, — сказал Гус, и лицо его вновь запылало. — Кстати, мне нужно ему написать. Что-то он давненько не отвечал на мои письма, мне это не нравится. Молчит с тех самых пор, как съездил на Восток повидаться с бывшей женой и детьми.

— Может, он еще не вернулся?

— Нет, я получил одно письмецо как раз после его возвращения, но в нем он ничего толком не говорит.

— Разве не странно, что до того он ни разу не повидался с детьми?

— Должно быть, у него были на то веские причины, — сказал Гус.

— Не думаю, чтобы ты на его месте смог отказаться от своих детей.

— Он от них и не отказывался, — быстро ответил Гус. — На Кильвинского это не похоже. Загадочный он тип, только и всего. Должно быть, у него были свои резоны.

— Если бы от тебя, Гус, когда-нибудь ушла жена, ты бы не отказался от своих детей. Ты — нет. И причины бы такой не нашлось.

— В любом случае я не имею права его осуждать, — сказал Гус, притормозив у светофора и радуясь тому, что над городом сгустилась темень.

— Бьюсь об заклад, он совсем не тот отец, не такой, как ты, — сказала Люси. Она опять не спускала с него глаз.

— Да нет же, ты ошибаешься, — сказал Гус. — Из Кильвинского вышел бы прекрасный отец. Лучшего отца никто б себе и не пожелал. Когда он что-нибудь объяснял, ты и не сомневался в его правоте. Все моментально становилось на свои места, так он здорово это делал.

— Уже темнеет.

— Поехали, глянем на тот дом, — предложил Гус, начиная чувствовать неловкость от умаляющего величие Кильвинского разговора.

— Идет. Это где-то на Уэст-Темпл?

— Похоже на ложный звонок.

— Анонимный?

— Да, какая-то женщина позвонила дежурному и сообщила, что ее сосед из двадцать третьего номера мало того, что превратил свою квартиру в грязную конуру, но еще и постоянно оставляет в ней своего маленького ребенка, оставляет совершенно одного.

— Никогда еще не бывала в настоящем доме под снос, — сказала Люси. — Всякий раз тревога оказывалась ложной.

— Помнишь, как его отличать? — улыбнулся Гус.

— Разумеется. Надо только притопнуть ногой, и, если тараканы настолько обкурились анашой и одомашнились, что даже не разбегаются, значит, это и есть настоящий дом под снос.

— Точно, — усмехнулся Гус. — А если к тому же повезет и ты учуешь запашок да соберешь его в бутылку с пробкой, считай, что дело в суде тобой уже выиграно.

Гус проехал туннель на Второй улице, миновал Портовое шоссе, свернул на север, затем на запад к Темпл. Закатное солнце опалило горизонт грязно-розовым заревом. День был туманный.

— Вон тот белый дом, спорим? — спросила Люси, кивая на трехэтажное оштукатуренное здание с фасадом из поддельного камня.

— Восемнадцать-тринадцать. Приехали, — сказал Гус, останавливая машину и размышляя о том, хватит ли у него деньжат на приличный обед. Обычно во время дежурств он пробавлялся гамбургерами или бутербродами, принесенными с собой в пакете. Но Люси — Люси любила вкусно поесть «чего-нибудь интересного да погорячей». Притворяясь, что ему самому по нраву обеды в ресторане, он безропотно ее сопровождал, несмотря на то что до получки у него не оставалось порой даже пятерки, да и бак в его автомобиле бывал залит лишь наполовину. В понедельник вечером у них с Вики разгорелся спор из-за ежемесячного чека, отсылаемого его матери. Цифры на нем «усохли» до сорока пяти: Джон — благодарение Богу! — был в армии.

Ссора случилась яростная, не в силах обуздать ее, он попросту заболел.

На следующий вечер Люси заметила его подавленность, и он ей все разболтал.

Ему было стыдно. И стыдно сейчас. Но она оказалась такой доброй… У него тогда даже настроение поднялось. Кстати сказать, с тех пор она ни разу не предложила зайти в какой-нибудь стоящий ресторан и вместо того настаивала — куда чаще, чем следовало, — ограничиться чашечкой кофе да бутылкой колы.

Дом был выстроен отнюдь не на века. Таких домов много в южной Калифорнии. Прежде чем попасть на второй этаж, пришлось одолеть две дюжины ступенек. Гус обратил внимание, что металлические перила сильно расшатаны.

Отдернув руку, он представил себе, как в один прекрасный день какой-нибудь пьянчужка, доковыляв нетвердой поступью от своей квартиры до лестницы, рухнет на перила, нырнет вниз на двадцать футов и врежется лбом в бетон, да еще небось отделается легкими ссадинами. На то он и пьянчужка…

Двадцать третья квартира была расположена в тыльной части дома. Шторы задернуты, дверь закрыта. Гус решил, что внутри никого нет: во всех остальных квартирах двери были распахнуты. Ловя как спасение в жаркий, отравленный смогом день легкий вечерний ветерок, жильцы отгородились от внешнего мира лишь москитными сетками.

Гус постучал, позвонил в крохотный колокольчик и постучал опять.

Наконец Люси пожала плечами, и они повернулись, чтобы уйти. Такому обороту событий Гус даже обрадовался. Сейчас он не был склонен заниматься привычной рабочей волокитой, но совсем был не прочь прокатиться по Елисейскому парку и, притворившись, что выискивает потенциальных юных алкоголиков, глядеть на Люси и говорить, говорить с ней, очутившись где-нибудь на Ист-Сайдском шоссе близ водохранилища, похожего при лунном свете на черный лед…

— Полицейские? — шепотом произнесла женщина, внезапно выросшая за пыльной москитной сеткой квартиры номер двадцать два.

— Да. Это вы звонили? — спросил Гус.

— Было дело, — сказала она, — только я сразу сказала, что не желаю, чтоб кто-то об этом разнюхал. Их сейчас дома нету, но малыш там, внутри.

— И что же тут, по-вашему, не так? — спросил Гус.

— Хм, ладно уж, входите. Похоже, я все-таки вляпалась в историю, — пробурчала она, приоткрыв сетку и облизнув нелепо накрашенные губы.

Помадой было измазано поллица, и только нос, казалось, избежал этой участи. Весь грим был наложен так, словно она готовилась выйти на сцену, отделенную от зрительного зала по меньшей мере четырнадцатью милями. — Я разговаривала с вашим лейтенантом — как там его? — и сказала ему, что здесь не только свиньи живут, а и мальчишка торчит в доме один-одинешенек, и я еще ни разу не видела, чтобы ему дозволили хоть пяткой за дверь сунуться. А прошлой ночью визжал, и визжал, и визжал. Если меня спросите, так я скажу, что это его папаша лупил, потому как мамаша тоже вопила.

— Вы с ними знакомы? — спросил Гус.

— Господи, нет, конечно. Это же отбросы, — сказала женщина и тряхнула жесткой метелкой светлых волос, обнажив их седые корни. — Квартируют здесь не больше месяца и чуть не каждую ночь куда-то сматываются. Бывает, заместо няньки тут остается ихняя кузина, или кто там она им. Но бывает, что с ним не остается никто. Не думайте, я давным-давно выучилась не вмешиваться в чужие дела, но сегодня стояла такая жарища, что дверь их была нараспашку, а я совершенно случайно проходила мимо — внутри все выглядело так, словно они вырыли там длиннющую траншею, а уж мне известно, что такое длиннющая траншея, не зря же я люблю военные романы… А в ней валялось дерьмо от ихнего терьеришки, и еда, и другая всякая хреновина по всему полу разбросана, и, только ушли они и мальчишку одного заперли, я себе и говорю: какого дьявола, позвоню-ка я куда нужно, но называться и не подумаю, сохраню то есть свою анонимность, да только теперь вроде как не очень это у меня получается, а?

— Сколько лет ребенку? — спросил Гус.

— Три. Малыш еще. Почти и не выходит никогда. Папаша — еще тот пропойца. Мамаша будто бы ничего. Этакая чушка-мышка, ну, вы меня понимаете. Пропойца да мышка — вот семейка! По-моему, старикан, как нахрюкается, так уж дает ей жару, но оно для нее будто не больно-то важно: обычно она ничуть не трезвее его. За-ме-чательные соседи. О-о-о, еще каких-нибудь пару лет назад этом дом числился по высшему разряду! А теперь… Нет, съеду, съеду-ка я отсюда.

— Сколько им лет? Родителям?

— Молодежь. Думаю, не больше тридцати. Не думаю, чтоб больше тридцати.

А уже такие грязные людишки!

— Вы уверены, что мальчик там один? Что он один там сейчас?

— Начальник, я видела, как они уходили. Уверена. Там он. Этакий тихий маленький мужичок. Никогда и не пикнет. Он там, внутри.

— В каком номере проживает хозяйка дома? Нам понадобится запасной ключ.

— Сегодня вечером Марта пошла в кино. Предупреждала, что в кино собирается. О ключе я и не подумала.

Она укоризненно покачала головой и уцепилась за обтрепанный поясок своих безразмерных штанов оливкового цвета, однако, как видно, их «безразмерность» тоже имела свои пределы.

— Мы не имеем права взламывать дверь, исходя только лишь из вашей информации.

— Это почему же? Мальчишке всего три годика, и он там один-одинешенек.

— Нет, — сказал Гус, в свою очередь качая головой. — Может, он и там, а может, они незаметно для вас забрали его с собой, вы ведь тоже пусть на миг, а хоть изредка отвлекались. Может быть все что угодно. Нам придется просто вернуться попозже и постараться застать их дома, а потом постараться получить от них приглашение войти, чтобы постараться хорошенько все там осмотреть.

— Проклятье, — сказала женщина. — Единственный раз за целую жизнь звоню в полицию и хочу совершить порядочный поступок, так нет же! Гляди-ка, как оно оборачивается.

— Дайте я попробую открыть дверь, — сказал Гус. — Может, она не заперта.

— Единственный раз звоню в полицию, — повторила женщина Люси. Гус отступил от них и шагнул к соседней квартире. Он распахнул москитную сетку и повернул круглую ручку. Дверь тихонько отворилась.

— Люси, — позвал он и вошел в душную прихожую, осторожно озираясь в поисках «терьеришки», который не станет особо церемониться, прежде чем ухватить непрошеного гостя за лодыжку. Обойдя влажную вонючую кучку посреди пола, он решил, что для терьера многовато, услышал, как по виниловым плиткам прошлепали чьи-то лапы, и тут же из ванной появилась исхудалая длинная псина. Посмотрев на Гуса, она вильнула коротким хвостом, зевнула и зашлепала обратно в ванную. Гус заглянул в пустую спальню и, когда вошла Люси, показал ей на «мину» под ногами, она обошла ее и направилась вслед за ним в гостиную.

— Грязные людишки, — сказала женщина, не отставая от Люси.

— Совсем не плохо для стандартов дома под снос, — принялся объяснять Гус. — Обычно там куда опаснее. Разбитые окна, плита с дырявым дымоходом, развешенные над огнем шмотки. Зайдешь — и по колено в испражнениях, не то что какая-то там скромная кучка. Всюду мусор. Засоренный туалет. Мне доводилось видеть такие милые уголки, где стены будто двигались сами собой, но потом до тебя доходило, что они лишь покрыты коркой — сплошной живой коркой из тараканов. А это вот местечко — ничего себе. И в спальне нет никакого ребенка.

— А я говорю, он здесь!

— Взгляните сами, — предложил Гус и встал боком, пропуская ринувшуюся в комнату женщину. При каждом шаге щеки ее вздрагивали, отмеряя тяжелую поступь.

Стало совсем темно, Люси включила свет в коридоре и двинулась в крохотную ванную.

— Он должен быть здесь, — сказала женщина. — Я видела, как они уходили.

— Гус! — услышал он и подошел к двери в тот момент, когда Люси повернула выключатель. Он увидел прикорнувшего у ванны малыша, скрючившегося рядом с валявшейся на груде полотенец собакой. Мальчик спал, и еще прежде, чем Люси зажгла свет, Гус заметил нелепые фиолетовые круги у него под глазами и вздувшиеся губы, истрескавшиеся и кровоточащие после недавней порки. Ребенок пускал слюни, дышал с присвистом, и Гус догадался, что у него сломан нос и сукровица забила ноздри. Рука малыша была неестественно вывернута.

— Грязные людишки, — шепнула было женщина и тут же, вмиг, зарыдала. Не говоря Гусу ни слова, Люси вывела ее из квартиры и через минуту вернулась.

В полном молчании она подняла мальчишку на руки и отнесла в спальню. Он не просыпался до тех пор, пока она его не перевязала. Гус глядел на нее, восхищаясь ее силой и тем, как ловко и нежно управлялась она со сломанным запястьем, умудрившись не разбудить ребенка до той минуты, когда они уже собрались уходить.

Проснувшись, мальчишка первым заметил Гуса, и какую-то секунду опухшие глазенки стыли медью на его лице. Потом он застонал. Ребенок стонал, превозмогая боль и ужас, и стон этот не прекращался весь тот час, что провели они с ним вместе.

— Мы еще вернемся, — сказал Гус женщине, всхлипывавшей в дверях своей квартиры. Они двинулись вниз по лестнице, и он попытался взять ребенка на руки, но едва он его коснулся, как тот отпрянул и издал пронзительный крик. Люси сказала:

— Оставь, Гус, он тебя боится. Ну полно, полно, милый, не плачь.

Она погладила его, и Гус посветил им фонариком на ступеньки. Через пару минут машина уже мчалась в Центральный приемный госпиталь. Всякий раз, стоило Гусу лишь чуть придвинуться к малышу, стон сразу сменялся диким воплем. Пришлось полностью доверить его попечению Люси.

— Ему и трех не дашь, — сказал Гус, когда машина замерла на больничной стоянке. — Совсем крошка.

Пока над мальчонкой корпели врачи, Гус ожидал в коридоре. Когда вызвали еще одного доктора осмотреть сломанную руку, Гус подглядел сквозь дверную щель, как первый из врачей, паренек с небрежной стрижкой, кивнул второму и показал на избитое маленькое лицо, отливавшее на ярком свету зелеными, синими и пурпурными красками, будто намалеванными на нем сошедшим с ума художником-сюрреалистом.

— Покопайся-ка в этой клоунской маске, — сказал тот с горькой усмешкой.

Еще через пятнадцать минут появилась Люси:

— Гус, у него была зашита прямая кишка!

— Прямая кишка?

— Она была зашита! О Господи, Гус, я знаю, в таких делах обычно бывает замешан отец, но Господи-Господи, не могу в это поверить…

— Стежки делал профессионал?

— Да. Какой-то врач. Но почему он не поставил в известность полицию?

Почему?

— Такие вот доктора, — сказал Гус.

— Он боится мужчин, Гус. Врача он испугался так же сильно, как и тебя.

Чтобы тот к нему подобрался, нам с медсестрой пришлось ластиться к нему и заговаривать ему уши. — Мгновение казалось, что она расплачется, но вместо этого она прикурила сигарету и прошла с Гусом к телефонному аппарату. Тот набрал номер дежурного офицера. — Такой хороший мальчуган, — сказала она, пока Гус дожидался, когда же начальство снимет трубку. — Сестра спросила, кто ж такое сотворил с его прямой кишкой, а он ответил: «Папочка, потому что я плохой мальчишка». О Боже, Гус…

Только к одиннадцати они закончили составление рапортов. Ребенок к тому времени был помещен уже в больницу общего типа. Родители его все еще не вернулись, и лейтенант Дилфорд назначил другой бригаде наблюдать за их квартирой, а Гус и Люси возобновили патрулирование.

— Ни к чему об этом думать, — сказал Гус, не выдержав получасового молчания напарницы.

— Знаю, — сказала она с вымученной улыбкой, и он вспомнил, как утешала она ребенка и как была красива в тот момент.

— Фу-ты, ну-ты, почти одиннадцать, — сказал Гус. — Проголодалась?

— Нет.

— Но в состоянии что-нибудь проглотить?

— Ты поешь, а я выпью кофе.

— Давай тогда пить кофе вместе, — сказал Гус, ведя машину в сторону бульвара Сансет, к ресторанчику с кабинками на двоих. Любой, увидев там такую парочку, примет их за влюбленных или даже за молодоженов. Гус подумал о том, что у него образуются такие же морщинки в уголках рта, как и у его матери. Он улыбнулся, решив тут же, что за молодого влюбленного его уже вряд ли кто примет.

Сидя в кабинке светлого и просторного ресторана, Гус заметил на рукаве у Люси ржавое пятнышко и снова стал размышлять о том, как она здорово управлялась с малышом, как в каждом ее движении дышали сила и умение.

Интересно, подумал он, каково прожить свою жизнь с кем-то, о ком не нужно постоянно заботиться, кто время от времени будет заботиться о тебе самом или по крайней мере делать вид, что заботится. Стоило ему вспомнить о Вики и матери, как в нем начал нарастать гнев. Что ж, неплохо то хотя бы, что есть на свете армия, способная позаботиться год-другой о его брате. Гус поклялся, что, если мать позволит Джону нахлебничать и после демобилизации, пусть тогда рассчитывает только на свое пособие, а он, Гус, не намерен давать ни единого лишнего цента. Не успев додумать эту мысль до конца, он понял, что лжет сам себе: в сущности, он такой же слабак, вся его сила — лишь в том, что он умеет заработать на хлеб. Когда дойдет до дела, он будет по-прежнему безропотно высылать им деньги, ибо сам он чересчур слаб, чтобы поступить иначе. Насколько легче шла бы жизнь, женись он на такой сильной девушке, как Люси…

— У тебя кровь на платье, — он кивнул на пятнышко и моментально пожалел о сказанном: не мешало бы постараться ее развеселить.

— Какая разница, — сказала она, не дав себе и труда взглянуть на пятно.

Гус ощутил, как что-то поднимается в нем, захлестывает грудь, а язык порывается что-то сболтнуть. Выдать какой-то секрет. Если б только эти твердые спокойные глаза ненадолго оторвались от стола и поглядели прямо на него, он бы наверняка не сдержался и выпалил то, что скопилось на сердце.

Ну а так — он сдержался и был рад, что сдержался, в противном случае она бы просто на него печально посмотрела: «Это совсем не то, что я имела в виду».

В большой кабине напротив Гус заметил трех молоденьких девчонок. Они о чем-то сплетничали крикливыми голосами и безостановочно курили, тщетно пытаясь удержать при себе двух мальчуганов. Тем удалось-таки соскользнуть незаметно на пол и юркнуть стремглав в проход меж кабинками.

Одна из девчонок, обладательница гордо вздымавшегося живота, часто улыбалась, глядя на детей своих юных подружек, без сомнения давно уже познавших, что тайна материнства на поверку оказалась совсем не такой, как они ее себе представляли. Глядя на их безобразные прически — вызывающе обесцвеченные космы волос, — Гус подумал, что вот ведь и Вики стала матерью столь же рано. И тогда неизбывное чувство вины, пусть глупой, неоправданной, снова проснулось в нем, но тут же растаяло, стоило ему проследить, как одна из мамаш грубо схватила за шкирку своего рыжеватого малыша, влепила ему пощечину и прошипела: «Ну-ка сейчас же садись и веди себя как положено, сучье отродье!»

Кофе был уже наполовину выпит, когда Люси заговорила вновь:

— Ты больше не вспоминал о том ребенке, Гус?

— Ни разу, — ответил тот.

— Разве это так легко — не вспоминать?

— Нетрудно. Когда привыкнешь. Да и тебе, Люси, лучше привыкнуть, и как можно скорее.

— Тогда о чем же мне вспоминать?

— Думай о своих проблемах. Я, к примеру, так всегда и поступаю.

Терзаюсь собственными мелкими проблемами.

— Расскажи мне о своих собственных проблемах, Гус, — попросила Люси.

— Помоги мне потерзаться чем-нибудь еще.

— Что ж, уже три дня, как мы не произвели ни одного ареста. Босс встал на изготовку и со дня на день примется лаять да кусаться. Вот чем нужно терзаться. Хотя бы этим.

— А тебе в самом деле нравится работа с детворой, а, Гус? То есть, если все-все принять во внимание, тебе нравится быть полицейским-нянькой?

— Нравится, Люси, в самом деле. Объяснить это не просто, но… В общем, возьмем тех же малышей, их — в особенности. Мне нравится моя работа, потому что мы — мы, Люси! — защищаем их. Хотя бы сегодняшний мальчонка!

Отца его арестуют, и, как знать, может, окружной прокурор сумеет доказать, что он и вправду вытворял с ним те ужасы, а может, сделать этого так и не удастся. Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том ошибиться. Быть может, мать его выложит все начистоту, только и это сомнительно. Но до того, как адвокаты, спецы по мозгам и криминологи скажут свое слово, с ним уж ничего страшного не произойдет. По крайней мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам несовершеннолетних им его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что мы защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже было решился. Да, мы — единственные, кто может защитить детей от их родителей.

— А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки и заставить его признаться? — спросила Люси, впечатав сигаретный окурок в дно пепельницы.

— Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой глотки, — улыбнулся Гус, — но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что ни на есть подонков, немало их арестовав, я вдруг понял, что мне даже коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в средневековой темнице мне никогда бы не выбиться в главные палачи.

— А я прошла через все темницы надлежащего мещанского воспитания, — сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от белой ключицы, где покоились ее каштановые волосы, ласкавшие кожу при малейшем движении головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он сам себе стал противен. Наконец он отвел взор от нежной полоски тела и услышал:

— Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе уже говорила?

Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и не посягать на его самостоятельность, даже если тот еще исправно писает в штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно за это расплачивается.

Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям постичь то обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем паче подонки?

Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных служб. До того, как узнала, сколько зарабатывает женщина в лос-анджелесской полиции. Но теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как теперь мне стать агентом благотворительности? Нутро-то у людей оказалось не слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?

— Но, может, они не так уж и плохи.

— Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи, до чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.

— Труднее всего мне было понять именно это, а после нужно было научиться с этим жить, — сказал Гус. — Первый год или около того я верил людям. Кто бы что ни говорил. И тут сам Кильвинский не мог меня переубедить. Всю свою жизнь я верил, что люди говорят мне правду, и, покуда не оправился от этой ошибки, я не был полицейским, я был нулем.

Теперь мне известно, что люди с легкостью соврут тогда даже, когда им полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти им жизнь.

— Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.

— Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со временем ты себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется заниматься этим всю жизнь.

Гус старательно избегал ее глаз.

— Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе мне не избавиться от этого никогда.

— Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, — улыбнулся Гус.

— Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.

— Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.

— С чего ты взяла? — спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали его.

— Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.

— Ну… — сказал Гус. — Не знаю… в общем… — И тут же сдался и уступил немигающему взгляду, как уступает смертельным объятиям благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни свернул разговор, он с готовностью последует за ним, решил Гус. Сердце радостно стучало могучим молотом.

— Ты отличный полицейский, — сказала она. — Знаешь, что почем, и вместе с тем мягок и жалостлив, особенно к детям. Это такая редкость… Как только тебе удается относиться к людям по-прежнему? Будто они сплошь хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?

— Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано заботиться о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.

— Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо встречала. Самый сильный и самый мягкий.

— Люси, можно угостить тебя после работы рюмочкой? Бары закроются только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в «Кабачок Марти»?

— Не стоит.

— О, я вовсе не имел в виду ничего такого, — сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.

— Сегодня наша последняя ночь, Гус, — сказала Люси.

— То есть как?

— Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.

— Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле…

— Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.

— Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки.

Тебе будет не хватать здешней суеты.

— Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? — внезапно спросила она.

— Да, но…

— Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?

— Что?

— Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?

Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся.

Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:

— Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать… нет, не три года, а «три ребенка» назад… Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок?

Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.

Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей… Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут… А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа — все будто зависло над пропастью…

— А-а, Плибсли, — произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.

— Да, сэр? — сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.

Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.

— Что произошло? — спросил Гус, вскакивая на ноги. — Дети? Что-то стряслось?

— Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.

— Моя мать? — спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.

— Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.

Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком.

Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок…

 

18. ТОРГАШ

— Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую улицу. Очень даже, — сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю бывший напарником Роя. — Чему я только не выучился, пока работал в негритянском округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.

— Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, — сказал Рой, размышляя о том, что его черед радоваться наступит тогда, когда солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда форма не будет так противно липнуть к телу.

— Ты сам здесь уже порядочно. Рой?

— Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается, так что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит.

За это я его и люблю, этот округ.

— А в белом когда-нибудь работал?

— В Центральном, — кивнул Рой.

— Ну и как? Есть разница?

— Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому и медленнее. И время медленно ползет. А так — то же самое. Все люди — кровожадные ублюдки, просто тут они чуть смуглее.

— Ты давно вернулся в строй, Рой? Можешь не отвечать, если неприятно вспоминать. Не успел я сюда перевестись, тут только и было разговоров, что о твоем ранении. Не думаю, чтоб многим удавалось выкарабкаться после того, как они получали в живот такой заряд дроби.

— Да, удавалось немногим.

— По-моему, ты терпеть не можешь об этом рассказывать.

— Не то чтобы терпеть не могу, просто осточертели все эти разговоры. За пять месяцев, что я сидел за конторкой и плевал в потолок, единственной моей обязанностью было пересказывать эту долбаную историю каждому встречному-поперечному. Тысячу раз объяснял всякому любопытному полицейскому, как же меня угораздило так оплошать и подставить кишки под целый пуд черных шариков. Мне попросту осточертело. И если ты не настаиваешь…

— Ох, да нет же, Рой. Я тебя прекрасно понимаю. Ну а сейчас-то, сейчас с тобой все о'кей? То есть, я хочу сказать, что, если тебе вздумается когда-нибудь передохнуть, я с удовольствием не только сяду за руль, но заодно поведу и всю документацию.

— Со мной все о'кей, Дьюгэн, — засмеялся Рой. — На прошлой неделе я сыграл три игры в гандбол, в настоящий гандбол, а не в какие-то там поддавки. Физически со мной все в полном ажуре.

— По мне, я просто счастлив, что рядом такой опытный напарник, прошедший и огонь и воду… Случается, я задаю слишком много вопросов, так это оттого, что порой мне в одиночку бывает не совладать с огромной ирландской пастью, что у меня под носом.

— Ладно-ладно, напарник, — улыбнулся Рой.

— Когда пожелаешь, чтоб я заткнулся, просто обмолвись словечком и…

— Ладно, напарник.

— Двенадцать-А-Девять, Двенадцать-А-Девять, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять, южная Вермонт-авеню, восемьдесят-три-двадцать-девять, квартира «Б» — «Базар».

— Двенадцать-А-Девять, вас понял, — сказал Дьюгэн, и Рой свернул в расчерченный смогом оранжево-красный закат и неторопливо направился по нужному адресу.

— Раньше, еще на гражданке, я считал, что большинство ограблений происходит по ночам, — сказал Дьюгэн. — А теперь думаю, что львиная доля приходится на дневное время, когда никого нет дома.

— Так и есть, — сказал Рой.

— Мало кто из воришек решается залезть в квартирку, набитую народом, верно?

— Слишком опасно, — подтвердил Рой, закуривая сигарету, теперь, когда стало прохладнее, вкус ее оказался приятней, чем у предыдущей.

— Хотел бы я прищемить хвост какому-нибудь наглому воришке. Может, сегодня повезет?

— Может быть, — ответил Рой, сворачивая с Флоранс на Вермонт-авеню.

— Собираюсь продолжить учебу, — сказал Дьюгэн. — С тех пор как демобилизовался из флота, я спихнул несколько зачетов, но теперь всерьез возьмусь за ум, а как получу диплом, подамся в полицейскую науку. Сам-то ты учишься, Рой?

— Нет.

— И никогда не учился?

— Прежде — да.

— А как с дипломом? Есть хороший задел?

— Зачетов двадцать.

— И все? Потрясающе. На этот семестр запишешься?

— Слишком поздно.

— Но заканчивать ты все же намерен?

— Ну конечно, — сказал Рой, и снова у него в желудке вспыхнул костер, затем подступила тошнота. Несварение всегда теперь вызывало приступы тошноты. На желудок уже надежды нету, думал он, а тут еще этот новичок с горящими глазами. От его занудства меня скоро понос прихватит. И эта невинность. От нее же рехнуться можно…

Ничего, это у него пройдет, размышлял Рой. Не вдруг, но постепенно.

Время, главный воришка, понемногу, каплю за каплей, выцедит из души всю невинность; вот так же таскает сова из гнезда птенца за птенцом, покуда оно, гнездо, не захлебнется ужасом в собственной пустоте.

— Похоже, напарник, приехали, — сказал Дьюгэн, надевая фуражку и распахивая дверцу прежде еще, чем Рой затормозил.

— Хотя бы дождись, когда колеса остановятся, — сказал Рой. — Мне вовсе не хочется, чтобы ты ломал себе ногу. Куда спешить? Обычный вызов по рапорту.

— Прости, — улыбнулся, краснея, Дьюгэн.

Квартира была расположена под самой крышей в глубине дома. Подражая Роевой привычке, днищем фонарика Дьюгэн легонько постучал по двери.

Подражал он ему не только в этом, успел уже, к примеру, перейти на ту же марку сигарет и раскошелиться на новый трехбатареечный фонарь-головастик, хотя прежнему его, пятибатареечному, не исполнилось и нескольких недель. Я всегда хотел иметь сына, язвительно подумал Рой, глядя на то, как Дьюгэн барабанит по двери и осторожно отступает в сторону. Именно так Рой его и учил: всегда, везде, в любое время суток и по любому вызову нужно действовать в том же порядке. И непременно правая рука должна быть свободна, блокнот да фонарь можно и в левой подержать. И не снимай фуражку с головы, пока не уверишься в том, что здесь все в порядке. Только тогда, войдя в дом, можно присесть, снять фуражку и расслабиться. Правда, самому Рою расслабиться уже не удавалось, даже тогда, когда он старался изо всех сил. Если он еще надеется, что желудок его все-таки заживет, научиться расслабляться он обязан. Сейчас он не может позволить себе такую роскошь, как язва. И никогда не сможет. Потому он и хочет расслабиться. Да только Дороти… Дороти буквально ходит за ним по пятам, настаивая на том, чтобы он разрешил новому ее великовозрастному мужу-толстяку удочерить Бекки. Рой сказал, что сперва он похоронит их обоих, а раньше — нет, раньше никак невозможно; тогда та попыталась воздействовать на него через мать, его мать, в которой всегда находила заступницу.

Он стоял и думал о Бекки. О том, как произносит она слово «папочка», и о том, как она прекрасна. Она так прекрасна, что даже не верится. И думал о том, что волосы у нее цвета чистого золота. Когда открылась дверь, он думал о Бекки. За дверью была девушка. Она не была прекрасна, и золотых волос у нее не было тоже, но Рой моментально решил про себя: она привлекательна. Шоколадная кожа, слишком темная, подумал он, хоть глаза светло-карие, в черную крапинку. Они напомнили ему глаза дочери. Его ровесница, может, чуть постарше. Дикий фонтан волос на голове. Как бы Рой ни презирал мужчин с такой вот африканской прической, черным женщинам она к лицу. По крайней мере она не подвешивает к шее костяшки да нет железных серег в ушах, подумал он. По крайней мере она обходится без африканских вычурностей. Всего-то лишь прическа. Да и с ней все в порядке. Будто иной и быть не могло.

Она жестом пригласила их войти и небрежно кивнула На ограбленную квартиру. Рой заметил, что дверная лепка взломана отверткой, которую затем использовали для того, чтобы поддеть дверь.

— Эти замки — все равно что кусок сургуча, они не годятся, — сказал Рой, касаясь замка фонарем.

— Теперь-то можете мне об этом не рассказывать, — сказала она с улыбкой и печально покачала головой. — Меня обчистили. Полностью, до последней пылинки.

Он обратил внимание, что она на удивление высока. Стоя рядом с ним, ей не нужно было даже особо запрокидывать лицо, чтобы заглянуть ему в глаза.

Не меньше пяти футов и шести дюймов, отметил он про себя. И великолепно сложена.

— Вы что-нибудь трогали? — спросил Дьюгэн.

— Нет.

— Ну-ка, ну-ка, поглядим, есть ли здесь гладкие вещицы, с которых можно снять славные отпечатки пальцев, — сказал Дьюгэн, отложив в сторону свой блокнот и словно крадучись обходя всю квартиру.

— Вы были на работе, когда это произошло? — спросил Рой, садясь на высокий стул у кухонного буфета.

— Да.

— Где работаете?

— В деловой части города, я зубной техник.

— Живете одна?

— Да.

— Что же исчезло?

— Цветной телевизор, наручные часы, фотоаппарат «полароид», вещи.

Короче, все, что представляло хоть какую-то ценность.

— Досадно, — сказал Рой, размышляя о том, что сложена она ве-ли-ко-леп-но и что у него никогда не было черной женщины, а с тех пор, как он оправился после раны, не было женщины вообще, не считая Вельмы, грузноватой косметички; с ней он познакомился через соседку матери, миссис Смидли. Вельма была ему интересна ровно настолько, чтобы заманивать его к себе раз в две-три недели, чаще у нее никак не получалось. Он уж подумывал о том, не наделала ли проклятая дробь с ним чего такого, что резко снизило его мужскую энергию. Коли так, дело дрянь, не удивительно, если он лишится возможности щедро вкушать одну из очень немногих радостей, что жизнь, похоже, дарует любому сукину сыну, дабы чуть потешить беднягу, прежде чем расправиться с ним окончательно.

— Каковы шансы заполучить телевизор обратно? — спросила она.

— Знаете его серийный номер?

— Боюсь, что нет, — ответила она.

— Тогда не слишком-то велики.

— Выходит, большинство краж со взломом остаются нераскрытыми?

— Отчасти так оно и есть. Формально — да. Украденные вещи не возвращаются к владельцу, потому что ворам удается их тут же перепродать скупщикам краденого, заложить в ломбард или толкнуть прямо на улице тем, кто не любит задавать лишних вопросов. Рано или поздно, но воришек ловят, и, случается, следователям совершенно ясно, что за ними тянется длиннющий список дел, причем счет грехов может идти когда на десятки, а когда и на сотни, но обычно заполучить вещи обратно не удается.

— Значит, виновного рано или поздно ловят, да только жертве от этого нет никакого проку, так?

— Приблизительно.

— Негодяи, — тихо молвила та.

Почему она не переедет, размышлял Рой. Почему не переедет дальше на запад, к границе этого черного округа? Если и не выберется из него, так хоть жила бы не в таком «веселеньком» месте; на окраине преступность пониже. А впрочем, какого дьявола, сказал он себе. Какого дьявола, если и там есть грабители, а влезь к ней ночью в окно какой-нибудь белый псих — чем оно лучше — быть придушенной в собственной постели? От зла не спрячешься. Ему не страшны никакие барьеры, включая и расовые.

— Порядочно у вас уйдет времени, чтобы восстановить убытки, — сказал Рой.

— Это уж как пить дать, — сказала она и отвернулась, застеснявшись выступивших слез, блеском увлажнивших тяжелую бахрому ресниц. — Хотите кофе?

— Очень, — сказал Рой, радуясь тому, что Дьюгэн по-прежнему роется в спальне. Наблюдая за тем, как она идет от плиты к шкафу, он думал: может, мне и стоило бы… Может, не все еще животные утехи утрачены для меня навсегда…

— А себе я сделаю покрепче, — сказала она, протягивая ему на блюдце чашку с золотым ободком, кувшинчик со сливками и сахарницу. Потом возвратилась к шкафу, достала непочатую бутылку канадского бурбона, распечатала ее и щедро плеснула в свой кофе. — Никогда не пью в одиночестве, — сказала она, — но сегодня, пожалуй, напьюсь. Погано себя чувствую!

Блуждая глазами, переводя их с девушки на бутылку и обратно, Рой втолковывал себе, что покамест он вне опасности. Пьет он только потому, что ему нравится пить, и потому, что ему нужно расслабиться, и уж если выпивка для его желудка совсем не бальзам, то целебные свойства виски-транквилизатора с лихвой компенсируют приносимый ему вред. По крайней мере он не сходит с ума по наркотикам. А увлечься ими в больнице было легче легкого. Так оно и случается с множеством из тех, кто месяцами страдает от болючих ран и держится на одних лишь медицинских препаратах.

Но во время работы он может и не пить. Он знал, что мог бы. Но ведь он никому не вредит… К тому же от нескольких унций виски у него и мозги лучше варят, и пока ни одному напарнику в голову не приходило, что он прикладывается к бутылке. А малышу Дьюгэну — так меньше всех.

— Не будь я на дежурстве, я бы тоже к вам присоединился, — сказал Рой.

— Какая жалость, — произнесла она, не поднимая глаз. Отпила глоток, состроила гримасу, но тут же глотнула опять, решительней прежнего.

— Не будь я на дежурстве, я бы не позволил вам пить в одиночку, — сказал он и встретил ее взгляд. Она отвернулась и, ничего не ответив, снова отхлебнула кофе.

— Может, начнем составлять рапорт? — спросил Дьюгэн, возвращаясь в гостиную. — Там есть шкатулка из-под драгоценностей да кое-что еще, возможно, на них имеются четкие отпечатки. Я сложил их в углу. Не сегодня, так завтра приедет наш специалист и снимет следы с шифоньера и всего остального.

— Завтра меня здесь не будет. Днем я работаю.

— Ну, если он не слишком занят, может, вырвется к вам и сегодня, — сказал Дьюгэн.

— Вырвется. Я о том позабочусь. Скажу, что вы мой близкий друг, — вставил Рой, и она опять на него посмотрела. Взгляд ее ничего не выражал.

— Что ж, тогда займемся составлением рапорта, мэм, — сказал Дьюгэн. — Могу я узнать ваше имя?

— Лаура Хант, — сказала она, но на этот раз Рою показалось, что в ее глазах что-то мелькнуло.

На обратном пути в участок Рой начал нервничать. В последнее время это случается с ним куда реже, внушал он себе. Да и трясет его совсем не так скверно, как прежде, когда он несколько месяцев торчал за конторкой.

Скверно было тогда. Периодически боль возвращалась, пошаливали нервишки.

Бутылку он держал в багажнике своей машины и совершал частые прогулки к автостоянке. Он мучился подозрениями, что лейтенант Кроу, их дежурный командир, о чем-то догадывается, однако Роя никто никогда ни о чем таком не расспрашивал. Впрочем, он и не переусердствовал. Пил ровно столько, сколько необходимо было для того, чтобы расслабиться, смягчить, задобрить боль и бороться с депрессией. Лишь дважды он сорвался, не в силах дотянуть до конца смены. В таких случаях он притворялся больным — «приступ тошноты», объяснял он, — а потом отправлялся в свою одинокую квартирку, тщательно следя за тем, чтобы стрелка спидометра не скакнула за отметку в тридцать пять миль, и сосредоточив взгляд на скользкой, неуловимой белой линии, бегущей вдоль шоссе. Ну а сейчас, когда он снова сидит в дежурной машине, сейчас ему куда как легче. Легче во всем. И хорошо, здорово, что он вернулся в прежнюю квартиру.

Те месяцы, что жил он у родителей, вредили ему ничуть не меньше, чем изощреннейшая пытка, будь она к нему применена. А Карл — со своими пухлыми маленькими детьми, со своей безупречной супругой Марджори, со своей новой машиной и чертовым брюхом, в неполные тридцать лет свисавшим над ремнем, — Карл был просто невыносим: «Мы все еще можем подыскать для тебя местечко, Рой. Разумеется, ты не станешь рассчитывать на то, что сразу войдешь вдело как равный партнер, но со временем… В конечном счете это ведь семейное дело, а ты мне брат… Я всегда полагал, что из тебя мог бы получиться бизнесмен — если б ты только твердо решил повзрослеть, и вот теперь я надеюсь, что твоя стычка со смертью заставила тебя образумиться и осознать свои истоки и оставить свои причуды помнишь Рой ребенком я тоже хотел стать полицейским и пожарником но я это перерос ты же признал что не слишком-то любишь свою работу и если дело так и обстоит ты не можешь помышлять о том чтобы сделаться удачливым полицейским если только такое бывает удачливый полицейский и тебе Рой пора бы уж понять что ты никогда больше не соберешься с духом и не получишь диплом по криминологии. Да у тебя Рой и желания-то нет снова корпеть над книжками и я тебя не виню потому что какого черта хотеть тебе быть криминологом и ох ты ведь и не хочешь больше им быть что ж Рой это лучшая новость какую я когда-либо от тебя слышал что ж мы можем пристроить тебя куда-нибудь в нашем деле и когда-нибудь в один прекрасный день и даже скоро можно сменить вывеску на „Фелер и сыновья“ и рано или поздно Рой на ней будет надпись „Братья Фелеры“ и видит Бог папа с мамой будут очень довольны а я сделаю все от меня зависящее я поднатаскаю тебя и сотворю из тебя бизнесмена достойного нашей фамилии и знаешь это будет совсем не то что работа на босса на безликого надсмотрщика я ведь знаю твои недостатки Рой твои грешки и слабинки. Видит Бог мы все не без греха и я сделаю на это скидку в конце концов ты мне брат».

Когда Рой решился все же вернуться к своим прежним обязанностям и переехать обратно в свою квартиру, именно Карл был смущен и сбит этим с толку больше других. Господи, мне нужно, необходимо расслабиться, думал Рой, глядя на медленно ведущего машину Дьюгэна, изучающего записанные на «горячей простыне» номерные знаки. Дьюгэн изучил тысячи номерных знаков.

— Поезжай на угол Восемьдесят второй и Хувер-стрит, — сказал Рой.

— О'кей, Рой. А зачем?

— Хочу воспользоваться тамошним служебным телефоном.

— Будешь звонить в участок? Я думал, мы так или иначе туда заглянем, чтобы оформить рапорт по той краже.

— Хочу звякнуть в следственный отдел. И пока что не хочу возвращаться в участок. Давай немного покатаемся по улицам. Будем патрулировать.

— О'кей. Чуть дальше по этой улице есть телефонная будка.

— Она не работает.

— Еще как работает. Прошлой ночью я оттуда звонил.

— Послушай, Дьюгэн. Вези меня на угол Восемьдесят второй и Хуверовской.

Тебе известно, что я всегда звоню из тамошней будки. Она работает постоянно, без сбоев, мне нравится пользоваться ею.

— О'кей, Рой, — Дьюгэн рассмеялся. — Сдается мне, я тоже начну совершенствовать свои привычки, только вот приобрету немного опыта.

Стоя за открытой металлической дверцей телефонной будки, с надеждой припав к бутылке, Рой слушал свое шумное и гулкое сердце. Может, мне только нужно сделать звонок в отдел криминальных расследований, подумал он мрачно. С этим новичком Дьюгэном надо бы держать ухо востро. Глотка и желудок еще не остыли от жара, но Рой пил снова и снова. Сегодня он слишком нервничает. Порой с ним такое случается. Руки делаются влажными и липкими, слегка кружится голова, он должен расслабиться. Он закрутил крышку на бурбоне и поставил бутылку обратно в будку. Минуту постоял, посасывая разом три мятных леденца и жуя огромный кусок резинки. Потом вернулся к машине. Дьюгэн в нетерпении барабанил пальцами по рулю.

— Давай-ка поедем в участок, Дьюгэн, мой мальчик, — сказал Рой, ощущая, как спадает напряжение, и зная наверняка, что вслед за этим исчезнет и прежнее уныние.

— Сейчас? О'кей, Рой. А я подумал, ты сказал «попозже».

— Мне надо попасть на стульчак, и как можно скорее, — ухмыльнулся тот, закуривая сигарету, и, пока Дьюгэн набирал скорость, Рой все насвистывал невпопад какую-то мелодию.

Оставив Дьюгэна в комнате для сбора донесений испрашивать порядковый номер для их рапорта, Рой двинулся было, запнулся, но потом все же зашагал к автостоянке. Стоя у дверцы своего желтого «шевроле», какое-то время он о чем-то спорил сам с собой, пока не понял — пока не смог себя убедить, — что лишний глоток позволит ему расслабиться чуть сильнее и окончательно уничтожит предчувствие надвигающейся депрессии. Бороться с этим предчувствием без всякой подмоги — пустое занятие. Оглядевшись и никого на темной стоянке не заметив, он отпер «шевроле», вытащил из «бардачка» бутылку и сделал огромный, жадный, обжигающий нутро глоток. Потом вставил пробку обратно, поколебался, снова вытащил ее и выпил еще и еще раз и лишь затем спрятал бутылку.

Когда он вернулся в участок, Дьюгэн уже был Готов.

— Поехали, Рой? — улыбнулся он.

— Едем, малыш, — хихикнул тот, но не успели они пропатрулировать и получаса, как ему вновь понадобилось «звякнуть» в отдел криминальных расследований из будки, что на углу Восемьдесят второй и Хувер-стрит.

В 11:00 Рой, чувствуя уже себя просто дивно и замечательно, начал подумывать о той девушке. О ее бутылке он думал тоже, гадая, так ли ей, девчонке, хорошо сейчас, как ему. Думал он и о ее гладкой коже и гибком теле.

— Большая симпатяга эта Лаура Хант, — сказал он.

— Кто? — переспросил Дьюгэн.

— Та баба. Рапорт об ограблении. Ну!..

— Ах да, очень даже милая, — сказал Дьюгэн. — Жаль, что я не смог выписать штрафного талона. В этом месяце еще не подцепил ни одного лихача.

Беда в том, что я до сих пор не выучился их определять. Разве что когда кому-то из них вздумается рвануть на красный свет через три секунды после того, как он зажегся, ну или когда нарушает так же явно…

— Прямо как литая, — сказал Рой. — Мне это понравилось, а тебе?

— Да. А ты не знаешь какого-нибудь местечка, где можно их «подсидеть»?

Где бы мы могли наверняка выписать талончик?

— Яблоневый сад, а? Да, конечно, езжай по Бродвею, и я покажу тебе целый яблоневый сад, стоп-сигнал, на который все просто терпеть не могут останавливаться. Если пожелаешь, мы выпишем там хоть десяток талонов.

— Одного достаточно. Думаю, мне следует ежедневно оформлять по одному лихачу. Как считаешь?

— По одному через день — и босс будет счастлив. Есть у нас в этом чертовом округе и другие заботы, кроме как выписывать талончики. Ты разве не заметил?

— Да, конечно, — рассмеялся Дьюгэн, — мне кажется, есть здесь дела и посерьезнее.

— Сколько тебе лет, Дьюгэн?

— Двадцать один, а что?

— Так просто.

— Молодо выгляжу, верно?

— На восемнадцать. Понятно, что, если ты поступил на эту работу, тебе должен быть двадцать один, но выглядишь ты на восемнадцать.

— Да, я знаю. А сколько тебе, Рой?

— Двадцать шесть.

— И только-то? Я думал, ты старше. Наверное, это потому, что я новичок, все-то мне кажутся гораздо старше.

— Прежде, чем оформим первый талон, рули-ка на Вермонт.

— А точнее?

— К той квартирке. Рапорт об ограблении.

— Что-то срочное? — спросил Дьюгэн, осторожно взглянув на Роя и показав огромные белки больших, чуть выпученных глаз. Увидев их блеск, Рой расхохотался.

— Дьюгэн, мой мальчик, видишь ли, я собираюсь уделить немного внимания налаживанию связей с общевсенносью. То есть хотел сказать — с общест-вен-ность-ю.

Дьюгэн вел машину молча, а когда они подъехали к дому, свернул в переулок и загасил фары.

— Я все еще на стажировке, Рой. Мне не хочется попадать в беду.

— Не дрейфь, — хихикнул Рой и, выходя из машины, выронил на землю фонарик.

— Что мне делать?

— Жди меня на этом самом месте, чего ж еще? А я тем временем постараюсь уладить кое-какие дела на будущее. Если не вернусь через две минуты, можешь отрезать мне ухо.

— О, да я и не беспокоюсь. Просто я ведь на стажировке… — сказал Дьюгэн, и Рой широкими неверными шагами направился к парадному.

Оступившись на первой же ступеньке, он едва не расхохотался.

— Привет, — усмехнулся он, не дав ей рта раскрыть и не дожидаясь, когда стихнет дверной колокольчик. — Я уже почти закончил дежурство и вот подумал, может, вы и впрямь намерены напиться. Это входит и в мои планы.

Грустный пьяница всегда ищет на стороне другого грустного пьяницу, разве вы не знали?

— Я не очень-то удивлена этой встречей, — сказала она, придерживая у груди белый халат. Особенно приветливой назвать ее было нельзя, впрочем, и неприветливой — тоже.

— А мне правда грустно, — сказал он, по-прежнему стоя в дверном проеме.

— Не так давно я видел печальное лицо, и было в нем печали больше, чем во мне. Я видел его сегодня вечером и подумал, что мы могли бы выпить вместе и посочувствовать друг другу.

— Вы опоздали на старт, — сказала она без улыбки, кивнув на бутылку на обеденном столе. Содержимого в ней значительно поубавилось.

— Я могу догнать, — сказал Рой.

— Завтра мне рано на работу.

— Я вас долго не задержу. Все, что мне требуется, — это пара рюмок да пара дружеских глаз.

— Разве вы не можете обрести это дома?

— Выпивку — да. Но не глаза. Там так же одиноко, как и здесь.

— Когда вы освобождаетесь?

— К часу. Я подъеду к часу.

— Слишком поздно.

— Прошу вас.

— Ну хорошо, — сказала она и впервые чуть улыбнулась, мягко прикрывая дверь. Крепко вцепившись в поручни, он сполз вниз по лестнице.

— Поступил вызов, — сказал Дьюгэн. — Я как раз собирался за тобой подняться.

— Что за вызов?

— "Срочно в участок, код номер два". Интересно, что там у них стряслось?

— Кто его знает! — ответил Рой, закуривая и срывая обертку с жевательной резинки — на случаи, если придется беседовать в участке с сержантом.

Когда они подъехали, сержант Шуманн уже ждал на автостоянке в окружении двух бригад с других дежурных машин. Ступив на асфальт, Рой осторожно зашагал в их сторону и присоединился ко всей компании.

— О'кей, вроде все в сборе, — сказал Шуманн.

Этот молоденький сержант с замашками властолюбца Роя определенно раздражал.

— А в чем дело? — спросил он, заранее зная уже, что Шуманн предпримет какую-то авантюру и что она будет иметь мало общего с выписыванием штрафных талонов.

— Поедем на прогулку по Уоттсу, — ответил Шуманн. — На прошлой неделе нами получено несколько писем из конторы члена муниципального совета Гиббса, получены также и коллективные послания от граждан, жалующихся на шатающихся по Уоттсу пьяных бездельников. Вот мы и наведем там сегодня порядок.

— Тогда тебе лучше нанять пару прицепов, — сказал, смоля сигару, ветеран Беттертон, — в фургончик не воткнешь даже тех алкашей, что поливают там один-единственный угол.

Пока полицейские смеялись, Шуманн прочистил горло и неловко улыбнулся.

Рой обратил внимание, что не смеялся лишь Бенсон. Бенсон был негр.

— Как бы то ни было, хотя бы несколько арестов, да мы произведем, — сказал сержант. — Вы, приятели, отлично знаете все эти закоулки в районе Сто третьей и Империал, может, понадобится заглянуть на Девяносто вторую и Бич. Фелер, ты с напарником берешь фургон. Остальные садятся в свои машины. Стало быть, вас шесть человек, так что никаких неприятностей быть не должно. Держитесь все заодно. Сперва заполните фургон, потом растолкаете сколько влезет по машинам и оформите каждого, как положено.

Только не здесь, доставите в Центральную тюрьму. Я предупрежу, чтобы там подготовились. Все. Приятной охоты.

— О, всемилостивый Боже, — тяжело вздохнул Беттертон, когда они направились к своим машинам. — Приятной охоты. Нет, вы слышали? Господи Иисусе! Хорошо, что я увольняюсь через два года. Это-то и есть новое поколение? Приятной охоты, ребята. Бог ты мой!

— Хочешь, Рой, я поведу фургон? — с готовностью спросил Дьюгэн.

— Ну разумеется. Сегодня ты у нас по этой части. Выходит, фургон вести тебе.

— Для этого не нужны водительские права? Верно?

— Да ведь то всего лишь старая потрепанная колымага, Дьюгэн, — пояснил Рой, и они пошли в глубь стоянки. Потом он остановился и сказал:

— Чуть не забыл. Пойду возьму новую пачку сигарет из своей машины. Ты принимай фургон. Встретимся у входа в участок.

Не в силах совладать с ключами, он слушал, как напарник дает полный газ, как рычит мотор фургона. Измучившись, Рой вынужден был зажечь фонарик. По эту сторону автостоянки было тихо и спокойно, так что переживать ему ни к чему. Не появись у него ощущения, что снова накатывает депрессия, он бы не стал этого делать. Наконец он отпер машину; чтобы не освещать салон, надавил кнопку на дверной стойке, лихо откупорил второй рукой бутылку и уселся, свесив ноги наружу, готовый выскочить из машины в любой момент при звуке приближающихся шагов. В четыре-пять глотков он опорожнил бутылку и поискал в «бардачке» другую; ничего не найдя, он только тут понял, что прикончил ее еще утром. Смешно, решил он и тихо хихикнул, вот умора-то! Затем запер машину и направился деревянной походкой к урчащему перед входом в участок фургону. По дороге он хрустел леденцами и без всякого желания прикуривал сигарету.

— Должно быть, весело работать на «пьяном фургончике», — сказал Дьюгэн.

— Мне раньше не приходилось.

— Еще бы не весело, — сказал Рой. — Только не забудь дать знать о своих приятных ощущениях, когда на тебя рыгнет какой-нибудь алкаш или потрется обосранными штанами о твою форму.

— Об этом я и не подумал, — сказал Дьюгэн. — Может, стоит надеть перчатки? У меня есть, я купил.

— Да ну! Мы с тобой только подержим дверь, а швырять их в нее предоставим остальным.

В дребезжащем и тряском «бобике» Роя слегка замутило, и он высунул голову в окно. Летний ветерок убаюкивал. Рой стал подремывать и очнулся лишь тогда, когда на углу Девяносто второй и Бич Дьюгэн, перескочив через бордюр, въехал на автостоянку и начались аресты.

— Может, удастся подловить кого-нибудь с щепоткой марихуаны или еще кого, — сказал Дьюгэн, спрыгивая с подножки, пока Рой сонно таращился на толчею негров, распивающих в припаркованных автомобилях, играющих в кости за стеной винного магазина, стоящих, сидящих — откинувшись на спинки отслуживших свое стульев, или на ящиках из-под молока, или на капотах и бамперах старых машин, которым, похоже, в Уоттсе нет счету на любом пустыре или спортивной площадке. Сквозь темень он разглядел здесь и несколько женщин и подивился тому, что может привлекать их на таких вот заброшенных пятачках, обложенных со всех сторон булыжником да битым стеклом. Но потом вспомнил, каково это — находиться в их домах, и догадался, что, пожалуй, запашок на улице все ж таки лучше, несмотря на то что и тут он не сладок: на пустырях всегда полно голодных бродячих собак, полно их дерьма, и людского дерьма полно тоже, и полно алкоголиков и алкоголичек, а значит, полно и запахов, которые носят они с собой все равно как собственную тень. Рой осторожно прошел к тыльной части фургона, откинул стальной засов и распахнул двойные двери. Отступив назад, он пошатнулся, чем остался очень недоволен. Надо за этим последить, подумал он, и тут его осенила мысль о пьяном полицейском, заполняющем пьянчужками «пьяный фургон». Он хихикнул, потом хихикнул еще, а потом ему понадобилось усесться в фургон, чтобы спустя несколько минут умерить наконец свое веселье.

Арестовали трех алкашей. Один из них, тряпичник, валялся у стены за тремя переполненными мусорными контейнерами и чуть не остался незамеченным. В костлявой руке он держал полуобглоданное коричневое яблоко, но двигаться был не в силах, так что пришлось волочить его до самого фургона, а после закидывать в кузов: он рухнул с чавкающим сочным звуком. Другие пьяницы, расположившись на скамейках по бортам, казалось, даже не замечали вонючего похрапывающего свертка у своих ног.

Пропатрулировав по Сто третьей, выехали на Уилмингтоновскую. Не прошло и получаса, как фургон был набит до отказа шестнадцатью мужичками, в каждой из дежурных машин их сидело не меньше трех. Беттертон помахал Рою рукой и устремился к Портовому шоссе, спеша в деловую часть города и предоставив фургончику медленно громыхать и, позвякивая, катиться дальше в полном одиночестве.

— Должно быть, там сзади не очень-то им удобно, — сказал Дьюгэн, — наверно, мне следует ехать еще медленнее.

— Они упились до полного бесчувствия, — ответил Рой, и эта мысль показалась ему весьма занятной. — Не сворачивай на шоссе, — сказал он. — Лучше поедем в объезд. Но сначала заскочим на Хуверовскую.

— Зачем?

— Хочу звякнуть в участок.

— Можем мимо него проехать, Рой, — сказал Дьюгэн.

— Я хочу позвонить. Нет смысла туда заезжать. Это не по пути.

— Да ведь твоя любимая будка нам тоже не по пути. По-моему, ты можешь воспользоваться и любой другой.

— Пожалуйста, делай, как я сказал, — медленно произнес Рой. — Я всегда пользуюсь одной и той же телефонной будкой.

— Кажется, я догадываюсь почему. Не такой уж я остолоп. Не поеду я к той будке.

— Делай, как я сказал, черт тебя дери!

— Ну хорошо, только не желаю я больше с тобой работать. Я боюсь с тобой работать, Рой.

— Вот и прекрасно. Завтра же сходи и скажи Шуманну, что мы с тобой не сошлись характерами. А хочешь, я ему скажу. Или скажи ему сам что хочешь.

— Истинной причины я не назову, можешь не беспокоиться. Я не доносчик.

— Истинная причина? А что, дьявол тебя возьми, это такое? Если тебе вдруг удалось это вычислить, поделись сперва со мной, Шуманн потерпит.

Пока Дьюгэн покорно вел фургон по указанному адресу, Рой сидел в полном молчании. Когда они остановились на обычном месте, он подошел к будке, попытался всунуть в замок ключи от машины, потом — ключ от квартиры, и только затем настала очередь ключа от телефонной будки. Это показалось ему очень забавным и восстановило его доброе настроение. Он отпер дверцу и пил, не отрываясь от горлышка, пока не проглотил последнюю каплю. Потом швырнул бутылку через изгородь, как и поступал всякий раз, сделав «последний вечерний звонок». Возвращаясь к машине, он громко расхохотался, представив себе, что думает хозяин дома, обнаруживая каждое утро в цветочной клумбе пустые бутылки.

— На Центральную авеню, — распорядился Рой. — Хочу проехаться по Ньютон-стрит и поглядеть, не встречу ли там знакомых ребят.

Язык у него уже слегка заплетался. Но до сих пор с ним не случалось никаких эксцессов. Он всегда был очень осторожен. Сунув в рот три свежие резинки, он закурил. Дьюгэн вел машину и не говорил ни слова.

— Работать в этом округе было просто здорово, — сказал Рой, глядя на сотни негров, торчавших на улицах даже в столь поздний час. — Никто никогда не уходит домой с Ньютон-стрит. В пять утра на ней полным-полно народа. Я здесь многое понял. Был у меня напарник, звали его Уайти Дункан.

Он многому меня научил. А когда я болел, он приходил меня навестить. Не слишком-то часто ко мне заглядывали полицейские, а он вот приходил проведать. Уайти появлялся раз пять или шесть и приносил мне журналы и сигареты. А несколько месяцев назад умер. Чертов пьяница. И умер от цирроза печени, как какой-нибудь чертов пьяница. Несчастный старый пьянчуга. Он тоже любил людей. По-настоящему их любил. А что может быть хуже для пьяницы? Что может скорее его прикончить? Несчастный, старый, толстый сукин сын.

Рой снова задремал, потом проверил свои часы. Когда они избавятся от алкашей и вернутся в участок, дежурство как раз подойдет к концу, тогда он сможет переодеться и отправиться к ней. Он уже не слишком жаждал ее тела, но зато глаза… Ее глазам он мог бы рассказать очень многое, он хотел им многое рассказать. На углу Двадцать второй и Центральной он увидел гигантскую толпу.

— Вот место, где ты всегда сумеешь загрузиться алкашами по самую крышу, — сказал Рой, замечая, что у него начинает неметь лицо.

Дьюгэн притормозил, чтобы пропустить пешеходов, и тут Роя посетила веселая идейка.

— Эй, Дьюгэн, знаешь, что мне напоминает этот фургон? Такой же был у одного торгаша-итальянца; когда я был маленьким, он продавал овощи на нашей улице. Может, его фургончик был малость поменьше, но тоже был выкрашен в синий цвет и закрыт, как наш с тобой. Итальяшка колотил кулаком по борту и орал: «Яб-блоч-чки, ре-ди-ска, огур-рр-чи-ки… Подбегай, налетай, раскупай!» — Рой буйно расхохотался, а беспокойный взгляд Дьюгэна заставил его уже завыть от смеха. — Поворачивай налево, быстро, и езжай на ту стоянку, где толпятся и травят байки все эти задницы. Сейчас же езжай туда!

— Но для чего, Рой? Проклятье, да ты совсем пьян!

Рой потянулся через всю кабину и, не переставая смеяться, резко дернул руль влево.

— Ладно, ладно, поедем туда, — сказал Дьюгэн, — я так и сделаю, но имей в виду: с завтрашнего вечера и навсегда отказываюсь с тобой работать, ты слышишь?

Рой подождал, пока Дьюгэн, рассекая по пути встревоженные кучки бездельников и вынуждая их плестись к следующему проезду и на улицу, не выберется на середину стоянки. Еще несколько алкашей разбежались перед фургоном во все стороны. Рой высунулся в окно, похлопал трижды по стенке синей колымаги и закричал:

— Ниг-геры, ниг-геры, ниг-геры… Подбегай, налетай, раскупай!..