19. ОЧЕРЕДЬ

Среда выдалась препаршивая. Не веря своим ушам, холленбекские полицейские вслушивались в поток позывных, заполонивших эфир, и голоса их коллег из участка на Семьдесят седьмой, требующих помощи и содействия.

— Начинается бунт, — сказал Блэкберн. Хоть они и были с Сержем заняты сегодня патрулированием, но, сидя как на иголках в дежурной машине, не могли сосредоточиться ни на чем, кроме вестей о том, что творится сейчас в юго-восточной части города.

— Не думаю, что это будет настоящий бунт, — сказал Серж.

— Говорю тебе, он начинается, — повторил Блэкберн, и Серж подумал: может, он и прав. Обезумевшие голоса операторов посылали автомобили сразу из нескольких дивизионов на Семьдесят седьмую, где как на дрожжах росли толпы, заполонившие уже Сто шестнадцатую улицу и Авалонский бульвар. К десяти часам на углу Империал и Авалона был установлен командный пункт и сформирован патруль, занявший круговую оборону. Сержу стало очевидно, что задействованных полицейских сил явно недостаточно, чтобы справиться со все ухудшающейся обстановкой. — Говорю: начинается, — сказал Блэкберн. — Пришел черед Лос-Анджелеса. Будут жечь, палить и жарить на кострах.

Дьявол! Давай-ка выбираться к какому-нибудь ресторанчику, поближе к жратве. Сегодня ночью мы домой не попадем, как пить дать.

— Поесть не откажусь, — сказал Серж. — Но, по-моему, переживать пока рановато.

— Говорю тебе, они вот-вот с цепи сорвутся, — сказал Блэкберн, а Серж никак не мог взять в толк, радуется напарник этому или совсем наоборот.

Возможно, что и радуется, подумал Серж. В конце концов, с тех пор, как жена подала на него в суд, требуя развода, жизнь его не особо богата событиями: до судебного разбирательства приходится остерегаться новых романов, а точнее — того, что его ждет, если о них прознает супруга.

— И где же мы хотим покушать? — спросил Серж.

— Поедем к Розалесу? Недели две там не обедали. По крайней мере я. Как у тебя с той маленькой официанткой? По-прежнему на мази?

— Встречаемся изредка, — ответил Серж.

— И я тебя, конечно, не виню, — сказал Блэкберн. — Вон в какую красавицу превратилась! Мне бы тоже не мешало с кем-нибудь столковаться. С кем угодно. У нее случаем нет двоюродной сестренки?

— Нет. Чего это тебе приспичило?

— Со своим бабьем я встречаться не могу. Чертова супружница в качестве боевого трофея захватила мой чертов блокнот с чертовыми телефонными номерами. Боюсь, что она уже установила круглосуточное наблюдение за адресами. Хорошо бы заиметь бабенку, о которой ей еще ни хрена не известно.

— Неужто не можешь подождать, пока дело рассмотрят присяжные? Потерпи до развода.

— Потерпеть? Иди ты к дьяволу. Видишь ли, я мужчина, а не размазня, мужчина, которому нужна собственная лоханка. А я не видал этой чертяки почти три месяца. Кстати, твоя юная подружка работает теперь меньше прежнего, или я ошибаюсь?

— Ходит в колледж, — сказал Серж. — Но немного и подрабатывает.

По-моему, сегодня она как раз в вечернюю.

— А что с другой твоей приятельницей? С той блондиночкой, что подобрала тебя как-то ночью перед участком, с ней тоже на мази?

— С Паулой? Да так, более или менее.

— Бьюсь об заклад, хочет тебя подженить, верно? Все они того хотят, потому у них спереди и петелька для твоего крючка имеется. Не делай этого, слушайся меня. Сейчас у тебя не жизнь, а малина, цени это, парень. И не разменивайся ни на какие кольца, потому что они — те же наручники.

Больше всего Сержу досаждало то, что в ее присутствии он никак не умел утихомирить свое сердце. Когда за несколько минут перед тем, как мистер Розалес вывесит на двери табличку с надписью «закрыто», они оставили у обочины машину и вошли в ресторан, сердце его вновь пустилось в галоп.

Мистер Розалес кивнул им седой головой и помахал рукой, приглашая в кабинку. Месяцами Сержа мучила мысль, что хозяин ресторанчика догадывается об их отношениях с Марианой, однако виду тот не подавал, и в конце концов Серж решил, что это лишь прихотливая игра его воображения. Он взял за правило встречаться с Марианой не чаще раза в неделю — иногда выходило и реже, — отвозил ее домой довольно рано и делал при этом невинные глаза, будто они не вернулись только что из мотеля, в крошечном номере которого провели несколько часов, в номере, без лишних вопросов предоставляемом дирекцией холленбекским полицейским, стоит только тем предъявить вместо оплаты свой значок. Поначалу он думал, что пройдет совсем немного времени и начнется обычная мелодрама с нытьем и рыданиями и с «Серж, я больше так не могу. Эти дешевые отели…», и был готов к тому, что слезы, как водится, отравят и само удовольствие, — пока, однако, этого не произошло.

Ему было совершенно безразлично, где заниматься с Марианой любовью, похоже, она тоже не придавала этому значения. И никогда не жаловалась. И никто из них не давал друг другу никаких серьезных обещаний. Он был рад, что все идет именно так, но тем не менее ожидал с беспокойством первого акта грядущей мелодрамы. Рано или поздно, но это случится наверняка.

Сами плотские утехи с Марианой заставляли его о многом задуматься.

Почему лишь с нею он испытывает ни на что не похожие чувства? Ответа он не находил. Конечно, он, ответ, далеко не исчерпывался тем, что Серж был у нее первым: он ведь и сам прошел через нечто подобное в свои пятнадцать с темноглазой дочерью сезонного рабочего, у которой первым был кто-то другой, а иногда кто-то другой успевал оказаться первым даже в тот вечер, который он, Серж, почитал «своим». Нет, дело не в том, что у Марианы он первый. А в том, что всякое свидание с нею — все равно что причастие. Ее пыл сжигал его дотла, принося умиротворение и покой. Она словно отворяла его бренное тело, снимая с души накипь и скверну. Потому и не спешил он возвращаться, затягивая встречи, невзирая на то даже, что после них вовсе не просто было состязаться с сексуальной удалью Паулы. Подозревая, что он завел кого-то на стороне, она делалась все требовательней и желала его все больше и больше — в такие минуты он чувствовал себя будто однорукий калека в лапах хищницы, — разумеется, в конце концов настал черед ультиматумов и сцен. И вот пару вечеров назад Паула едва не разрыдалась в голос. Они смотрели какой-то пустой фильм по телевизору, и Серж с издевкой прошелся по старой деве, которая по сюжету безуспешно домогалась толстенького биржевого маклера, а тот, конечно, был не в силах вырваться из мертвой хватки своей деспотичной жены.

— Да выкажи наконец хоть каплю жалости! — чуть ли не закричала она, когда он прыснул, приходя в веселье от невзгод несчастной теледамы. — Где твое сострадание? Ей же до смерти страшно остаться одной. Она нуждается в любви, дьявол тебя дери. Неужто ты не видишь, что ей не хватает любви?

После этого он решил вести себя осторожней и куда осторожнее подбирать фразы: финал уж близок. И потом перед ним встанет дилемма, жениться на Пауле или нет. И если нет, то, по всей вероятности, он не женится уже никогда, ибо никогда уже не будут для него столь соблазнительны виды на брак.

Он размышлял об этом, пока они ожидали, когда Мариана примет у них заказ. Однако из кухни она так и не появилась. Вместо нее к столу подошел сам мистер Розалес. Он подал им кофе и раскрыл блокнот.

— Где она? — спросил Серж и пристально посмотрел в глаза хозяину, но не прочел в них ничего особенного. Держался тот так же, как всегда.

— Я подумал, сегодня ей лучше остаться дома и заняться уроками. Я так ей и сказал. Здорово она с ними управляется, с уроками. Мне не хочется, чтобы она чересчур уставала, перенапрягалась и расстраивалась из-за сверхурочной работы или чего бы то ни было еще.

Сказав эти слова, он мельком взглянул на Сержа, и, пусть в глазах его не было злобы, Серж уверился в том, что старику все известно. Но, Господи, да ведь каждый, в ком есть хоть крупица понятливости, догадается, что не для того он целый год по несколько раз в месяц таскал ее с собой на прогулки, чтобы подержать за ручку! Ему почти двадцать девять, да и ей уже двадцать стукнуло! Какого черта еще можно от них ожидать?

Серж вяло ковырял в своей тарелке, Блэкберн же, по привычке уничтожая все, что только оказывалось в поле его зрения, без спешки, но в неукротимой размеренности работы жующих челюстей прикончил и то, к чему Серж даже не прикоснулся.

— Переживаешь насчет бунта? — спросил Блэкберн. — И тут я тебя не виню.

Как подумаю, что они могут устроить здесь то же, что и на Востоке, прямо кусок в рот не лезет.

— Так, как там, здесь не получится, — сказал Серж. — Мы не допустим всей той муры, что терпели они столько времени на своем отсталом Востоке.

— Угу, у нас ведь лучшая полиция во всей стране, — сказал Блэкберн. — Наша пресса о том только и трещит. Но дозвольте полюбопытствовать, как пара сотен синих мундиров намеревается обуздать черный океан? Что, вычерпает его фуражками?

— Ничего такого не будет; уверен, что не будет ничего такого.

Ночью в Холленбеке приказали задержаться всем сотрудникам. Но к трем пополуночи разрешили сдать смену, и, когда Серж сказал Блэкберну, что волнения подавлены, тут и сомневаться нечего, и что завтра все успокоится и войдет в норму, напарник лишь пожал плечами.

В среду «все» не успокоилось и в норму тоже не вошло, а в 7:05 вечера двухтысячная толпа вновь собралась на углу Сто шестнадцатой и Авалона. На место беспорядков были брошены подразделения из Центрального, Университетского, Ньютонского и Холленбекского дивизионов. В 10:0 °Cерж и Блэкберн, плюнув на патрулирование, сидели в машине на участковой автостоянке и, отказываясь верить, внимали полицейскому эфиру. Тем же заняты были и четверо их товарищей в форме, готовящихся выехать в Уоттс.

На развилке Шоссе-Империал и Пармели уже прогремели выстрелы, метившие в полицейский автомобиль, а часом позже Серж услыхал, как какому-то сержанту было отказано в просьбе применить слезоточивый газ.

— По-моему, они думают, сержанту невдомек, что там за трахопорка и что с нею делать, — сказал Блэкберн. — По-моему, они думают, что ему следует их урезонить, а не изводить газом.

Далеко за полночь до них дошли известия о том, что посылать в Уоттс их не станут. Сержу с напарником разрешили сдать дежурство. В десять тридцать Серж позвонил в ресторан, и Мариана согласилась встретиться с ним у дома Розалесов в любое время, только бы он к ней вырвался. Она частенько засиживалась за учебниками до утра, так что обычно Серж проезжал мимо ее окон тогда, когда все семейство Розалесов еще благополучно предавалось снам. Он останавливал машину на противоположной стороне улицы под тенью вяза и дожидался Марианы — и новой радости, которая бывала всякий раз полнее и неистовее предыдущей. Казалось, он был не в состоянии запечатлеть мгновенья счастья в своем сознании. Мгновенья счастья с Марианой. И не умел запомнить миг полного катарсиса их соития. Все, что он помнил, — это ощущение, словно плавает во тьме в теплом пруду, ощущение свежести и кипящей жизни, и ни разу не Подумал о том, что ему чего-то не хватает, чего-то недостает. Быть может, она чувствует иначе?

Было уже четверть третьего, но, заметив свет в ее окне, он все же притормозил. Если не спит — услышит. Спустя минуту она вышла на цыпочках из парадного, одетая в голубой халат и тонкую розовую ночнушку, которую он мгновенно признал, хоть никогда не видел при свете. Зато отлично помнил на ощупь. Не успел он прикрыть рукой лампочку над головой и распахнуть дверцу, как губы его пересохли.

— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, на секунду ускользнув от его жадных губ.

— Я не мог не прийти. Ты же знаешь, долгая разлука меня убивает.

— Меня тоже, Серхио, но погоди. Погоди! — сказала она, вырываясь из объятий.

— В чем дело, голубка?

— Нам надо поговорить, Серхио. Сегодня ровно год, как мы ездили в горы и я впервые увидела озеро. Помнишь?

Ну вот, подумал он, чуть ли не торжествуя. Я ведь знал, что так случится. Хоть он и страшился слез, однако был рад, что наконец с этим будет покончено. Покончено с ожиданием.

— Я помню горы и помню озеро.

— Я ни о чем не жалею, Серхио. Ты должен знать об этом.

— Но?.. — спросил он, закуривая и готовя себя к тягостной сцене.

Выходит, Мариана первая, подумал он. А следующей станет Паула.

— Но будет гораздо лучше, если это прекратится сейчас, пока мы еще чувствуем друг к другу то, что чувствуем.

— Ты случаем не беременна, а? — внезапно спросил он, пораженный мыслью, что вот она, та новость, которую Мариана для него приберегла.

— Бедняжка Серхио, — печально улыбнулась она. — Нет, querido <дорогой (исп.)>, не то. Я умею предохраняться, выучилась всем этим способам, хоть мне и бывает стыдно всякий раз. Бедненький Серхио. А что, если б я и вправду забеременела? Не думаешь ли ты, что я уехала бы отсюда с твоим ребенком под сердцем? Может, прямо в Гвадалахару? И жила бы там своей несчастной жизнью, воспитывая твое дитя да тоскуя по твоим ласкам? Я уже как-то говорила тебе, Серхио, слишком много ты читаешь романов. У меня тоже есть своя жизнь, и ее нужно устраивать. Она для меня важна не меньше, чем твоя — для тебя.

— Какого дьявола все это значит? Куда ты клонишь? — В темноте он не мог разглядеть ее глаз, и это ему так же не нравилось, как и все остальное.

Прежде она никогда так не говорила. Он начинал выходить из себя. Ему захотелось включить освещение, дабы удостовериться, что ее не подменили, что то действительно она.

— Глупо притворяться, что мне легко с тобой расстаться, Серхио. Глупо притворяться, что я люблю тебя недостаточно, чтобы оставить все как есть.

Но вечно продолжаться так не может. Рано или поздно, но ты женишься на той, на другой… И, пожалуйста, не надо меня убеждать, что никакой другой не существует.

— Я не… Но…

— Прошу тебя, Серхио, дай мне закончить. Если для полного счастья тебе не хватает жениться на ней, так женись. Сделай это. Сделай хоть что-нибудь, Серхио. Реши для себя, что ты должен делать, и делай. И вот тебе мое слово: если решишь, что тебя устраивает моя судьба и ты не прочь ее со мной разделить, тогда этот дом ждет тебя. Тогда приходи, приходи сюда в воскресенье, после обеда, как сделал это в первый раз, когда мы ездили к озеру в горах. Передай сеньору Розалесу все, что пожелаешь сказать мне, не забывай, он здесь мне заместо отца. Ну а если он одобрит твои намерения, иди ко мне и скажи это. И тогда о нашей помолвке будет объявлено в церкви, и мы не коснемся друг друга, не коснемся так, как раньше, до самой брачной ночи. И в день нашей свадьбы я надену белое платье, Серхио. Но я не буду ждать тебя целую вечность.

Серж нащупал выключатель, но она схватила его за руку, а когда он в отчаянии потянулся к ней, она вырвалась опять.

— Почему ты говоришь со мной в таком странном тоне? Господи, Мариана, да что я натворил?

— Ничего, Серхио. Ты абсолютно ничего не натворил. Но с тех пор, как нас связала любовь, я не исповедовалась и не причащалась.

— Вот оно что. — Он закивал головой. — Проклятая религия всех вас сводит с ума. Разве ты чувствовала себя грешницей, когда мы занимались любовью? Да? И в этом все дело?

— Не только, Серхио, хотя частично — да. В прошлую субботу я была на исповеди. Теперь я снова дитя Божье. Но дело не только в этом. Я хочу тебя, Серхио, но лишь в том случае, если ты будешь настоящим, совершенным человеком. Мне нужен Серхио Дуран — совершенный человек. Понимаешь?

— Мариана! — сказал он мрачно, окончательно расстроившись. Когда он снова к ней потянулся, она открыла дверцу и, босоногая, порхнула через тенистую улицу. — Мариана! — повторил он.

— Ты не должен возвращаться, Серхио, — шепнула она на миг дрогнувшим голосом, — пока не станешь таким, как я сказала.

Он вгляделся, прищурившись, в темноту и секунду наблюдал за ней, прямой и спокойной. Длинный голубой халат трепетно хлестал ее на ветру по икрам.

Подбородок был, как всегда, высоко вздернут, и Серж ощутил, как боль в его груди сделалась острее, и подумал — длилось это одно только кошмарное мгновение, — что его будто раскололи надвое и что единственная его половинка сидит, беспомощная и безмолвная, перед призрачным этим видением, которое прежде казалось ему столь бесхитростным и понятным.

— Ну а если придешь, я облачусь в белое. Слышишь? Я облачусь во все белое, Серхио!

 

***

В пятницу, тринадцатого августа, ровно в полдень, Серж был разбужен звонком сержанта Лэтэма. Пока он сидел на кровати, силясь задействовать свои сонные мозги, тот безостановочно орал в телефонную трубку.

— Уже не спишь, Серж? — спросил Лэтэм.

— Да, угу, то есть нет, — ответил он наконец, — теперь не сплю. Какого хрена ты там говорил?

— Я сказал, что ты обязан явиться сюда, и явиться немедленно. Всех полицейских-нянек засылают на Семьдесят седьмую. Форма у тебя имеется?

— Да, дьявол, кажется, имеется. Надо поискать.

— Ты уверен, что уже не спишь?

— Да. Нет, не сплю.

— Вот и ладно, выкапывай свой синий мундир из кучи с нафталином и поживей напяливай на брюхо. Захвати дубинку, фонарик и шлем. Можешь не повязывать галстук и не хлопочи насчет своей мягкой фуражки. Ты отправляешься на бой, приятель.

— Что еще там происходит? — спросил Серж, сердце его, сбившись с ритма, казалось, стремится обогнать само себя.

— Плохо дело. Дело дрянь. Короче, шевели задницей и газуй на Семьдесят седьмую. Как только отправлю туда всех наших людей, еду туда сам.

Пока брился, Серж дважды ругнулся, порезав лицо. Светло-карие глаза слезились, пойманные в алую, исчеркавшую белки сеть прожилок. Ни зубная паста, ни жидкость для полоскания не уничтожили отвратительный привкус во рту, оставленный выпитой бутылкой скотча. С тех пор как Мариана бросила его во тьме бормочущим что-то себе под нос, он никак не мог понять, понять ясно и отчетливо, что же все-таки случилось. Что и почему. Он пил и читал до самого рассвета, а потом, прежде чем уснуть, пил и читал еще час. Как мог он так ошибаться в маленькой своей голубке, которая на поверку оказалась хищным соколом, сильным и гордым? И независимым. А сам он кто?

Хищник? Жертва? Вовсе он ей не нужен. Во всяком случае, нужен совсем не так, как он радостно себе воображал. По-другому. Когда же, черт его дери, научится он не ошибаться, хотя бы в ком-то или в чем-то? И вдобавок ко всему — к головной боли, от которой трещат мозги, к свитому в рог от тревоги желудку, в котором еще бурлит виски, к двум часам оглушающей дремы, — вдобавок ко всему он собирается… Собирается сам не знает куда, где ему могут понадобиться все его силы, до последней ничтожной капли, вся его находчивость и сообразительность, могут понадобиться для того, чтобы спасти себе жизнь…

Когда с этим безумием на улицах будет покончено и все образуется, он женится на Пауле, подумал Серж. Он возьмет за ней столько приданого, сколько предложит ее папаша, и будет исполнять роль отца семейства в каком-нибудь аккуратном домишке и вовсю наслаждаться дарованным уютом и комфортом. Короче, будет жить в свое удовольствие. И будет подальше держаться от Марианы. Да и что он в ней нашел? Юность да девственную невинность, что еще мог увидеть в ней в меру испорченный выродок-гедонист?

Теперь-то ясно, что томиться и изводить себя из-за нее — чистая глупость, дурная романтика, ведь, по сути, оказалось, что она отняла у него больше даже, чем он имел. Сомнительно, что сейчас, вот в этот самый момент, она чувствует себя такой же несчастной, каким чувствует себя он. Тут Серж вдруг подумал: пусть меня пристрелят, пусть меня пристрелит какой-нибудь черный сукин сын. Я не способен обрести мир и покой. А может, ничего такого и нет в действительности. Может, такое бывает лишь в романах.

Он обнаружил, что не в силах защелкнуть пряжку на своем Сэме Брауне, и вынужден был сменить паз. В последнее время он пил больше обычного, а с тех пор, как принялся ухаживать сразу за двумя, и в гандбол играл куда реже. Чтобы застегнуть обе пуговицы на поясе синих штанов, пришлось втянуть живот. Нет, в плотно пригнанной толстой шерстяной форме он выглядит по-прежнему стройным, подумал Серж, решив сосредоточиться на таких обыденных и мелких проблемах, как растущий живот: сейчас он не может позволить себе погрязнуть в трясине депрессии. Сейчас ему предстоит влезть в такую переделку, в которой еще не бывал ни один полицейский в этом городе; не исключено, что его желание умереть встретит горячий отклик в сердце какого-нибудь фанатика, который дарует ему полное избавление с искренним удовольствием. Серж знал себя достаточно хорошо, чтобы знать и другое: умирать он боится определенно, а потому, вероятно, не очень того и жаждет.

Не доехав пяти миль до Уоттса, Серж увидел дым и тут только осознал истинность слов полицейских, повторяемых ими вот уже двое суток: это пожарище не долго будет скучать на Сто шестнадцатой улице, и даже на Сто третьей его не удержать. Оно кинется пылать по всему южному району. В такой жаре форма сделалась невыносима, солнечные очки и те не помешали солнцу резать как по живому глаза и кипятить его мозги. Он взглянул на лежащий рядом на сиденье шлем и от одной мысли, что придется напялить его на голову, содрогнулся. Он проехал по Портовому шоссе к Флоренс-авеню, потом свернул на юг к Бродвею и выбрался к участку на Семьдесят седьмой, где царил настоящий хаос, впрочем, ничего другого он и не рассчитывал тут застать. Десятки полицейских машин поминутно то прибывали сюда, то отправлялись отсюда в разных направлениях; бесцельно бродили в поисках охраны, способной сопровождать их до передовой, газетчики; вой сирен карет «Скорой помощи», вой сирен пожарных машин и вой сирен дежурных полицейских автомобилей слились воедино. Как можно ближе приблизившись к участку, Серж оставил машину на улице. Говоривший разом по двум телефонам дежурный полицейский, чувствовавший, похоже, себя ничуть не лучше Сержа, яростно замахал ему рукой в сторону кабинета начальника смены. Он был битком набит полицейскими и репортерами. Потный сержант с лицом, смахивавшим на сушеное яблоко, тщетно взывал к ним, прося освободить помещение. Единственным, кто, казалось, хоть что-то понимал в этом бедламе, был плешивый лейтенант с четырьмя полосками за выслугу лет на рукаве. Он сидел за конторкой и невозмутимо попыхивал кривой коричневой трубкой.

— Дуран из Холленбекского дивизиона. Отдел по делам несовершеннолетних, — представился Серж.

— Вот и отлично, парень, скажи-ка мне свои инициалы, — попросил лейтенант.

— С, — ответил Серж.

— Порядковый номер?

— Один ноль пять восемь три.

— Холленбек, отдел по делам несовершеннолетних, говоришь?

— Так точно.

— Вот и отлично, теперь ты будешь зваться «Двенадцать-Адам-Сорок-пять».

Впрягайся в упряжку к Дженкинсу из Портового и Питерсу из Центрального.

Найдешь их на автостоянке.

— Машина на троих?

— Еще пожалеешь, что не на шестерых, — сказал лейтенант, делая запись в вахтенном журнале. — Захватишь два ящика патронов у сержанта, он ждет вас на улице у тюрьмы. Удостоверься, что в машине имеется один карабин да лишний ящик патронов к нему. А ты, паренек, из какого будешь дивизиона? — обратился лейтенант к пристроившемуся за Сержем невысокому полицейскому в огромном, явно не по размеру, шлеме. И тут Серж узнал в нем Гуса Плибсли, учившегося вместе с ним в академии. Он не видал его около года, но останавливаться не стал. Глаза у Плибсли были голубые и круглые, как всегда. Интересно, подумал Серж, неужто я выгляжу таким же напуганным?

— Ты садись за руль, — сказал Серж. — Я не знаю этого округа.

— Я тоже, — ответил Дженкинс. У него все время прыгал кадык, а глаза часто мигали. Серж имел возможность убедиться, что он не единственный здесь, кто предпочел бы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте.

— Питерса знаешь? — спросил он.

— Только что познакомились, — сказал Дженкинс. — Побежал в сортир оправиться.

— Пусть он и ведет, — сказал Серж.

— Меня устраивает. Хочешь карабин?

— Можешь оставить его себе.

— По мне, так лучше залезть, не откладывая, под одеяло и прижаться щекой к плюшевому мишке, — сказал Дженкинс.

— Это он? — спросил Серж, ткнув пальцем в сторону направлявшегося к ним широченными шагами долговязого мужчины. Как на шарнирах, подумал он, оценив походку и глядя на короткие брючины, едва доходившие до щиколоток, и на манжеты рубашки, терзавшие предплечья. Сложен тот был совсем неплохо, Сержа это вдохновило. Дженкинс оказался менее впечатлительным. В самом деле, прежде чем они снимутся с этого наряда, наверняка и лишний центнер мускулов им в тягость не покажется.

Когда они пожали друг другу руки, Серж сказал:

— Мы тут выбирали шофера, так вот — тебе повезло. Ты не против?

— Ладно, — ответил Питере. На рукаве у него белели две полоски, что делало его старшим в их машине. — А кто-нибудь из вас, ребята, знает этот округ?

— Никто, — сказал Дженкинс.

— В таком случае мы с вами в равном положении, — сказал Питере. — Давайте-ка двинемся, пока я не договорился до нового поноса. Одиннадцать лет на этой работе, но никогда прежде не видал того, что тут вчера творилось. Кто-нибудь из вас был тут прошлой ночью?

— Я — нет.

— А я торчал на укреплениях в Портовом участке, — сказал Дженкинс, качая головой.

— Тогда подтяните складки на своих задницах и хорошенько схватитесь за сиденья, потому что, говорю вам, вы не поверите, что это Америка. Я видел такое в Корее, там — да, но только это — Америка.

— Лучше кончай, а то договоришься до моего поноса, — сказал Дженкинс с нервным смешком.

— А насчет поноса — не успеешь и пару раз моргнуть, как научишься срать, не задевая проволоки, даже через москитную сетку, — сказал Питере.

Они не проехали и трех кварталов на юг по Бродвею, стиснутому с обеих сторон блуждающими толпами, как в заднее стекло машины, с треском расколов его, влетел кусок бетона весом фунта в два и с глухим стуком врезался в спинку переднего сиденья. Раздался дружный хохот. Десятка четыре человек — никак не меньше — разбежались врассыпную с угла Восемьдесят первой и Бродвея. Динамик кричал надсадным голосом оператора из Центральной:

«Полицейский нуждается в подмоге, угол Манчестер и Бродвея! Полицейский нуждается в помощи, Сто третья и Грейп! Полицейский нуждается в помощи, угол Авалона и Империал!» Каждые несколько секунд радио взрывалось все новыми криками о срочной помощи, так что очень скоро стало почти невозможно ориентироваться в этом потоке молящей о спасении безысходности: не успевал ты заспешить по одному вызову, как тут же тебя призывали срочно мчаться на подмогу в противоположном направлении. Сержу казалось, они шныряют по всему Уоттсу и обратно к Манчестер по какой-то безумной траектории, выписанной сплошными зигзагами. Шныряют лишь для того, чтобы в дикой этой погоне за собственным страхом подставить свой автомобиль под камни мятежников, которым трижды удалось уже обстрелять их булыжниками, а однажды — прицельно метнуть в машину бутылкой. В это и впрямь нельзя было поверить, и, когда Серж увидал изумленный взгляд Дженкинса, он подумал, что, должно быть, сам похож сейчас на него как две капли воды, будто ужас сделал их всех близнецами. За сорок пять минут хаотического движения по захламленным и грязным улицам, переполненным скандирующими лозунги, накатывающими волнами и окружающими кренящиеся пожарные машины толпами, — за сорок пять минут никто из них ничем не нарушил молчания. Широко раскрытыми глазами глядели они на то, как совершались безнаказанно сотни, тысячи преступлений. Лишь один или два раза Питере чуть сбавил скорость, давая время Дженкинсу выставить из окна карабин и спугнуть негров, вдребезги бьющих витрины. Но едва группки любителей поживиться за чужой счет расступались перед бешено вращающимся стволом, как Питере давал газу и устремлялся дальше.

Когда истек первый час, в течение которого они вряд ли обмолвились и десятком слов, Серж наконец не выдержал:

— Какого хрена мы делаем?

Каждый, похоже, был занят лишь тем, что укрощал да прятал свой страх и безверие, навеянные полной неразберихой на улицах и мизерным количеством полицейских автомобилей, иногда все же встречавшихся на их пути.

— Пересиживаем беду в этой стальной коробке и дожидаемся Национальной гвардии, вот что мы делаем, — сказал Питере. — Считай, что ничего еще не произошло. Потерпи до ночи. А что сейчас — так то еще цветочки. Считай, ты не видал еще ничего. Ни-че-го.

— Может, нам лучше бы все-таки что-то предпринять, — робко предположил Дженкинс. — Мы только и делаем, что колесим вокруг да около.

— Что ж, давайте остановимся где-нибудь на Сто третьей, — сердито сказал Питере. — Я вас там высажу, а уж вы, ребята, попытайтесь помешать полутыще негритосов вынести оттуда на плечах да под мышками все магазины и забегаловки вместе с их подсобками, паркетом, унитазами, паутиной и крысами. Как вам такая идейка? А может, заглянем на Центральную авеню?

Может, предпочитаете там выйти из машины? Ах да, там вы уже побывали. А как насчет Бродвея? Можно очистить от швали тот перекресток, что на Манчестер. И грабежа там немного. Всего лишь град камней, метящих в каждую проезжающую нашу машину. Обещаю вам предоставить такую возможность, коли охота, чего уж, поскоблите своим дробовиком по тамошней мостовой. Только остерегайтесь, как бы кто не воткнул его вам в задницу и не выпустил в нее всю обойму.

— Если хочешь передохнуть, я могу сесть за руль, — тихо предложил Серж.

— Само собой, можешь сесть, коли есть желание. Погодите, пока стемнеет.

Тогда уж не поскучаете.

Когда Серж взялся за баранку, его часы показывали без десяти шесть.

Солнце стояло по-прежнему высоко и раскаляло докрасна висевшее над городом марево от пожарищ, словно намеревавшихся окружить с юго-востока ту часть Лос-Анджелеса, которой так старательно избегал Питере. Праздношатающиеся толпы негров — мужчин, женщин, детей — орали, веселились или таскали на себе награбленную добычу, нисколько не смущаясь присутствием полицейской машины. Нет, это совершенно бесполезно, думал Серж, совершенно бесполезно пытаться отвечать на радиовызовы, на этот девичий лепет из диспетчерской, нередко прерываемый к тому же всхлипами и слезами, отчего разобрать что-либо в нем вообще становилось почти невозможно.

Было очевидно, что основные события происходят в самом Уоттсе, а потому Серж, обуреваемый неодолимым желанием навести хоть какой-то порядок, направился к Сто третьей улице. Он никогда не ощущал в себе задатков лидера, но, черт возьми, если б ему удалось собрать горстку парней посговорчивее, вроде того же Дженкинса, который словно только и ждет приказа действовать, да Питерса, наверняка способного подчиниться храбрости, что не станет таиться, как его собственная, — если б только Сержу это удалось, он чувствовал, что сумел бы что-то предпринять.

Каждые минут пять они обгоняли какую-нибудь полицейскую машину, та же «команда» из трех человек — те же мундиры, те же шлемы, — так же озадаченных и так же сбитых с толку, как и они сами. Если не собраться с духом немедленно, ситуация станет совсем неуправляемой, подумал Серж. Он мчался на юг по Центральной авеню, потом свернул на восток к Уоттскому опорному пункту, где наконец обнаружил то, чего желал так неистово и страстно, как никогда не желал ни одной женщины, — он обнаружил там какое-то подобие порядка.

— Присоединимся? — спросил он, кивнув на отделение из десяти человек, неподалеку от участка круживших у входа в гостиницу. Среди них Серж заметил сержанта, и у него немного отпустило желудок. Теперь можно отказаться от своего дикого плана ценой напускной храбрости собрать воедино команду полицейских, утешая себя при этом мыслью о том, что кто-то же должен, черт их всех дери, кто-то же должен начать действовать!.. Но теперь этим «кто-то» будет сержант, а сам Серж может следовать чужим распоряжениям. Он был рад такому повороту событий.

— Помощь не нужна? — спросил Дженкинс, когда они к ним подошли.

Сержант обернулся, и на его левой скуле Серж увидел глубокую рану — на запекшейся крови осела пыль, однако страха в глазах не было. Закатанные по локоть рукава обнажили мощные, сильные руки. Внимательно вглядевшись в зеленые глаза, в глаза, где не было страха, Серж прочитал в них ярость.

Пожалуй, этот человек может что-то предпринять.

— Видали, что сталось с теми магазинами на южной стороне? — произнес сержант надтреснутым голосом.

Немало же он накричался, отдавая приказы, подумал Серж. Отдавая приказы и борясь с черным ураганом, который все равно ведь нужно кому-то остановить.

— Видали те долбаные магазины, что еще не горят? — повторил сержант. — Так вот, там полно мародеров. Не успел я проехать мимо и добраться до Комптон-авеню, как потерял все стекла на своей долбаной машине. В трех долбаных магазинах их никак не меньше шестидесяти, да еще сотня сзади стоит. Въехали с тылу на своем грузовике прямо сквозь долбаные стены, а теперь вот разносят там все в пух и прах.

— И какого хрена мы можем с этим поделать? — спросил Питере, а Серж наблюдал, как в трех кварталах от них сгорало дотла здание на северной стороне улицы. Пожарники, явно не способные войти внутрь из-за ведущейся по ним снайперской стрельбы, томились в ожидании рядом с участком.

— Я ничего никому не приказываю, — сказал сержант. Серж понял, что тот гораздо старше, чем показался поначалу, только какая в том беда, если он не трусит и к тому же сержант! — Хотите идти со мной — так пошли, очистим от них магазины. Сегодня никто им тут даже не воспрепятствовал, никто не бросил им вызов, этим долбаным долбарям своих долбаных матерей. Говорю вам, никто к ним даже не подступился. Их предоставили самим себе.

— Похоже, расклад там десять на одного, — сказал Питере, и Серж почувствовал, как у него снова заныл желудок и стало медленно сводить живот.

— Я пошел, — сказал сержант. — А вы, ребята, поступайте как знаете.

Они молча и тупо поплелись за ним — все, даже Питере. Сперва сержант шел шагом, но вскоре они вдруг поняли, что вслед за ним перешли на рысь.

Они слепо перешли бы и на бег, захоти того сержант, но у него хватило ума не частить и не сбиваться с разумного ритма, дабы не тратить энергии попусту. Пока они наступали, дюжина грабителей пыталась протащить тяжелую бытовую технику сквозь разбитые окна, так что на появление полицейских никто не обратил внимания.

Первый удар сержантской дубинки пришелся на одного из мародеров, и какое-то мгновение все остальные наблюдали за тем, как сержант ныряет в окно и начинает пинать и дубасить взмокшего от пота полуголого подростка, пыхтевшего у спинки громадной кровати, которую вместе с другим парнишкой он хотел было вынести отсюда по частям. Затем полицейские дружно ворвались в самую гущу толпы, крича и размахивая дубинками. Какой-то гигант мулат в окровавленной майке столкнул Сержа на усыпанный битым стеклом пол, и он увидел, как с десяток человек бегут к задней двери, швыряясь на ходу бутылками. Лежа на стеклянной колючей подстилке, резавшей в кровь руки, Серж прикидывал в уме количество бутылок из-под спиртного, пополнивших и без того могучий арсенал метательных снарядов, что всегда под рукой у любого негра в Уоттсе. В этот миг всеобщего безумия он размышлял почему-то о том, что мексиканцы, между прочим, пьют куда меньше и что вокруг Холленбека никогда бы не валялось столько бутылок. Прогремел выстрел, и мулат, успевший уже подняться, принялся бежать, а Дженкинс вскинул к плечу карабин и выпустил пять зарядов в глубь помещения. Когда Серж, оглохший от грохота над ухом, поднял глаза, он увидел, что черные вояки, все десять, лежат на полу, потом один из них поднимается, затем второй, третий, а спустя несколько секунд девять из них уже несутся по разоренной автостоянке, а те, что на улице, орут благим матом, роняют награбленное и рассыпаются во все стороны.

— Высоковато взял, — сказал Дженкинс, и Серж увидел на дальней стене футах в семи от пола выписанный дробью узор. Раздался пронзительный вопль, и они перевели взгляд на седого беззубого негра, зажавшего рукой обильно кровоточащую лодыжку. Он попытался подняться, упал и пополз к покалеченной широкой кровати, отделанной позолотой. Он заполз под нее и подтянул под себя ступни.

— Они ушли, — удивленно произнес сержант. — Только что копошились тут, будто муравьи, а теперь их и след простыл.

— Я стрелять не собирался, — сказал Дженкинс. — Первым пальнул кто-то из них. Я видел пламя и слышал выстрел. Я лишь отстреливался.

— О том не беспокойся, — сказал сержант. — Черт побери! Они ушли.

Какого хрена мы не начали стрелять еще позавчера? Черт! Ну и ну…

Смотри-ка, и впрямь помогает!

Спустя десять минут они направились в Общегородскую больницу. Стоны старого негра стали действовать Сержу на нервы. Он посмотрел на прислонившегося к дверце Питерса, на его шлем, брошенный рядом на сиденье, на слипшиеся от пота редеющие волосы. Питере не спускал глаз с радио, которое работало теперь с удвоенной энергией. Машина мчалась по Портовому шоссе к северу. Небо почернело уже с трех сторон, но пожары неумолимо продвигались все дальше. Продвигались туда же — к северу.

— Через минуту будем на месте, — сказал Серж. — Неужто не можешь чуток обойтись без этого оханья?

— Боже-Боженька, болит ведь, — ответил старик, стискивая и баюкая свое колено, шестью дюймами ниже которого зияла влажная рана.

Дженкинс, похоже, не особо желал глядеть на нее.

— Мы будем там через минуту, — сказал Серж. Он был рад, что того подстрелил именно Дженкинс, его напарник: теперь они вместе — и Дженкинс, и он — будут оформлять этого типа в тюремную палату Общегородской больницы, а значит, смогут целый час, а то и два не выходить на улицы. Ему было необходимо сбежать оттуда и привести в порядок свои беспокойные мысли: слепая ярость — совсем не то, что нужно. Поддавшись ей, он рискует быть убитым, и довольно быстро.

— Должно быть, дробинка в него угодила, — уныло сказал Дженкинс. — Пять зарядов. Шестьдесят шариков крупной дроби. И только один малюсенький шарик попадает в лодыжку одному-единственному грабителю. Готов спорить, что еще до рассвета кто-то из наших парней получит свою порцию из какой-нибудь дурацкой пушки, и палить в него будет задница, никогда до того не стрелявшая даже в воздух, а тут вдруг разом попавшая в яблочко с расстояния в двести ярдов. Кто-то из наших ребят сегодня свое получит.

Может, и не один.

Как только меня угораздило затесаться в такую компанию, подумал Серж.

Сегодня все, что мне нужно, — это два сильных напарника, а вместо этого гляди-ка, кого подкинула судьба.

Дженкинс взял старика за костлявый локоть, и тот захромал к больничным дверям. Они поднялись на лифте в тюремный блок. Зарегистрировав задержанного, застряли в пункте «неотложки», где Сержу приводили в порядок его изрезанные руки. Когда их обработали и промыли, он увидел, что раны оказались совсем неглубокими, хватило простой перевязки. В девять часов они уже медленно ехали на юг по Портовому шоссе, слушая, как небрежно перечисляют вызовы операторы из Центральной — вызовы, любой из которых до наступления этого сумасшествия заставил бы устремиться со всех сторон по указанному адресу добрую дюжину машин, но сейчас они звучали так же примерно, как сообщения об обычной супружеской ссоре.

— Полицейский нуждается в помощи! Угол Сорок девятой и Центральной! — раздавалось из динамика. — Полицейскому — помощь, Верной и Центральная!

Полицейский нуждается в подмоге, Верной и Авалон! Нужна подмога полицейскому, Сто пятнадцать и Авалон! Ограбление, Вернон и Бродвей!

Ограбление, Пятьдесят восьмая и Хуверовская! Грабители на Сорок третьей и Главной!

Потом вклинивался другой голос, принимавшийся зачитывать свой список срочных вызовов, которые теперь никто и не пытался закрепить за отдельными машинами: всем уже стало очевидно, что не хватает автомобилей даже на то, чтобы защитить себя и друг друга, не говоря о том, чтобы бороться с ограблениями, поджогами да разбираться, кто это там стреляет из укрытий.

На полусожженной Центральной авеню Сержа встретил снайперский огонь.

Пришлось тормозить напротив полыхающего пожаром двухэтажного кирпичного здания и прятаться за кузовом своей «зебры», дальше двигаться они не могли: две пожарные машины, ехавшие за ними вслед и при звуке первых же выстрелов брошенные экипажем, блокировали улицу. Для всех, кроме разве что ветеранов Кореи и второй мировой, начавшаяся стрельба была чем-то новым, ужасным и ошеломляющим. Лежа в течение сорока минут за стальным корпусом своего автомобиля и в исступлении стреляя — один за другим несколько раз — по окнам зловещего желтого дома, в котором, по чьему-то предположению, прятались снайперы, Серж все думал о том, что это вот и есть самое страшное. И задавал себе вопрос, может ли полиция совладать со снайперами и при этом остаться всего лишь полицией. Он начинал уже считать, что здесь, в горниле мятежа, затевается и происходит нечто такое, что скажется на судьбе всей нации, всего народа, возможно, затевается то, что в конце концов лишит Америку будущности. Но мне сейчас лучше сохранять самообладание и быть начеку. И не сводить глаз с желтого здания, думал Серж. Так будет лучше. Приползший к ним на брюхе испачканный сажей молоденький полицейский в изорванном мундире принес известие: прибыла Национальная гвардия.

В пять минут пополуночи они приняли сигнал о помощи и отправились в мебельный магазин на южном Бродвее, где трое полицейских охраняли снаружи набившихся внутрь мародеров. Один из полицейских клялся, что, завидев дежурную машину, оставленный на «стреме» грабитель нырнул в магазин и что сам он, полицейский, заметил у него в руках ружье. Другой полицейский, работавший как раз в этом районе, утверждал, что в мебельном имеется целый склад оружия, и что владельца — психованного белого американца — обчищали несколько раз, и что вот, мол, хозяин и решил принять собственные меры предосторожности.

Машинально, не раздумывая, Серж приказал Питерсу на пару с одним из незнакомцев зайти к магазину с тыла и присоединиться к уже припавшей там к земле и плотно укрытой тенью синей фигуре в белом шлеме, нацелившей карабин на черный вход. Они послушно зашагали, не задав ему ни единого вопроса, и тут только до Сержа дошло, что это сам он раздает команды, и тогда он кисло подумал: вот наконец ты и сделался, на свою беду, вожаком, так что тебе теперь наверняка повесят свинцовую медальку на твой жирный зад. Од огляделся и несколькими кварталами ниже по Бродвею увидел перевернутую машину. Она догорала. Непрерывное эхо доносило сквозь ночь пистолетную трескотню, однако в поле зрения пятисот ярдов было на удивление спокойно. Он понял, что, если в обглоданном пожаром остове мебельного магазина ему удастся навести хоть какой-то порядок, здравый смысл не покинет его окончательно, и подумал, что сама по себе такая мысль — свидетельство того, что, может, никакого здравого смысла в нем нет уже и в помине.

— Что еще прикажете, капитан? — спросил, ухмыляясь, морщинистый полицейский, под прикрытием дежурки Сержа припавший с ним рядом на колено.

Дженкинсовский дробовик покоился на автомобильной крыше, уставившись в кривое, с острыми зазубринами, отверстие на фасаде магазина, зияющее в том самом месте, где красовалось раньше зеркальное стекло.

— Похоже, я и вправду командир, — улыбнулся Серж. — Конечно, можешь поступать, как тебе заблагорассудится, но только кто-то ведь должен взять на себя бремя командования. А лучшей мишени, чем я, здесь все равно не найти.

— Причина достаточно весомая, — сказал тот. — Что ты намерен предпринять?

— Сколько, по-твоему, их там внутри?

— Человек двенадцать.

— Может, следует дождаться новой подмоги?

— Мы сторожим их уже двадцать минут и за это время раз пять запрашивали помощь. Но кроме вас, ребята, никого тут что-то не видали. Может, я говорю это невпопад, но поблизости пока что помощью и не пахнет.

— Надо бы их всех арестовать. Всех, кто там сидит, — сказал Серж. — Мы всю ночь носимся тут вокруг да около, подставляя под пули лбы и молотя народ дубинками, а по сути, лишь перегоняем их из одного магазина в другой, с одной улицы на другую. Надо бы арестовать их всех до последнего ублюдка, и арестовать немедленно.

— Хорошая мысль, — сказал Морщинистый. — За весь вечер я никого еще толком не задержал, только ползал, бегал да палил из укрытий, как какой-нибудь убогий пехотинец. В конце концов, это Лос-Анджелес, а не Айво-Джима.

— Давай оприходуем этих гадов, — сердито сказал Дженкинс.

Серж поднялся и побежал, пригнувшись, к телефонному столбу, стоявшему в нескольких футах сбоку от витрины.

— Эй, вы там! — крикнул он. — Выходи по одному, да пусть никто из вас не забывает сложить на макушке руки!

Переждав секунд тридцать, он покосился на Дженкинса. Тот покачал головой и кивнул на ствол своего дробовика.

— Эй! Или вы выхОдите, или мы вас всех перестреляем к чертовой матери!

— закричал Серж. — Ну-ка, выходи! Живо!

Он выждал еще с полминуты, чувствуя, как вместе с тишиной возвращается его ярость. Приступы гнева сегодня хоть и случались с ним, но были скоротечны. Большей частью он ощущал страх, но иногда гневу удавалось-таки над ним возобладать.

— Дженкинс, пальни-ка по ним, — скомандовал Серж. — Только на сей раз бери пониже, чтобы влепить кому-то по первое число.

Сам он вскинул револьвер и, прицелившись в фасад, трижды выстрелил в темноту. Залпы дробовика пламенем взорвали тишину. Несколько секунд, пока звенело эхо, ничего другого не было слышно. Потом раздался вопль, пронзительный и призрачный одновременно. Казалось, где-то визжит ребенок.

Затем кто-то выругался и закричал мужским голосом:

— Мы выходим. Не стреляйте. Выходим мы, выходим…

Первому из появившихся грабителей было лет восемь. Он рыдал в три ручья, высоко задрав к небу руки. Грязные красные шорты упали до самых колен. Болтающаяся подметка на левом ботинке смачно шлепала по асфальту, пока он пересекал тротуар, чтобы замереть под лучом дженкинсовского фонаря, а там уж завыть снова.

Следующей вышла мать мальчишки. Одна рука ее была поднята кверху, другая тащила за собой бившуюся в истерике девочку лет десяти, лепечущую что-то и, спасаясь от белого луча света, прикрывшую ладошкой глаза. Потом появились двое мужчин, тот, что постарше, все еще повторял ту же фразу:

«Мы выходим, не стреляйте», а второй, сложив на голове руки, угрюмо глядел в самый зрачок фонаря. Через каждые пару секунд с уст его срывались глухие ругательства.

— Сколько там еще осталось? — строго спросил Серж.

— Одна-одинешенька, — сказал старик. — Господи, одна-одинешенька, Мэйбл Симмс там внутрях, да сдается мне, вы насмерть ее ухайдакали.

— А где тот, что с ружьем? — спросил Серж.

— Нету там никакого ружья, — ответил тот. — Мы вот старались разжиться хоть какими вещичками, пока не поздно. Никто из нас в эти три дня ничего и не крал, а вокруг-то все тащат напропалую новые вещички, ну и мы решили разжиться маленько. Мы здешние, живем через дорогу, начальник.

— Когда мы подъехали сюда, какой-то тип с ружьем нырнул в этот долбаный вход, — сказал Морщинистый. — Где он?

— То был я, господин начальник, — сказал старик. — И никакое то было не ружье. Лопата. То лопата была. Я тока что прибирался со всем этим стеклом, что из окна торчало, чтобы, значит, мои внучкИ не изрезались, когда входить будут. В жизни ни разу не крал, ей-Богу!

— Пойду проверю, — сказал Морщинистый. Он осторожно ступил в черное нутро магазина, Дженкинс последовал за ним. Несколько минут лучи от их фонариков полосовали темноту и чертили по ней кресты. Из магазина они вышли, поддерживая с обеих сторон непрестанно бормочущую «Господи Иисусе, Господи Иисусе!» необъятных размеров негритянку с нависшими над глазами локонами. Они доволокли ее до улицы, где ждали остальные, и тут она извергла из глотки устрашающий крик.

— Куда ранена? — спросил Серж.

— По-моему, не ранена вовсе, — сказал Морщинистый, выпуская ее и не препятствуя массивной туше плавно скользнуть на тротуар. Очутившись на нем, женщина принялась колотить руками по бетону и застонала.

— Дозвольте мне глянуть? — попросил старик. — Я ее вот уж десяток годков как знаю. Живет от меня через стенку.

— Ну давай, — сказал Серж, наблюдая за тем, как старый негр силится усадить толстуху и придать ей полувертикальное положение. Он поддерживал ее, не разрешая упасть и надрываясь от натуги, похлопывал по плечу и что-то говорил — слишком тихо, чтобы мог услышать Серж.

— Не ранена она, — сказал старик. — Просто перепужалась до смерти, как все мы.

Как и все мы, подумал Серж, и ему пришло на ум, что это вот и есть подходящий конец для военной кампании Сержа Дурана, Сержа-вожака. Ничего другого ему, в общем-то, ожидать и не следовало. В реальности все всегда происходило иначе, чем он обычно предвкушал. Все случалось совсем не так, потому ему ничего иного ожидать и не следовало.

— Оформишь? — спросил Морщинистый.

— Можешь записать их на свой счет, — ответил Серж.

— Бороться с нами бесполезно, лучше и не пробуйте, белорожие вонючки, мать вашу… — сказал мускулистый грубиян. Руки его теперь свободно висели по бокам.

— Ну-ка прилепи свои лапы себе на макушку, или я отворю тебе брюхо, — сказал Морщинистый, сделав шаг вперед и надавив ему на живот дулом своего дробовика. Серж заметил, как напрягся палец на спусковом крючке, когда негр инстинктивно коснулся ствола, однако стоило ему заглянуть Морщинистому в глаза, как он отдернул пальцы, словно ошпаренный. Потом сложил руки на макушке. — Почему бы тебе не отвалить вместе с ними? — зашептал Морщинистый. — Я собирался уступить.

— Можешь оставить их себе, — сказал Серж. — А мы пошли.

— Возьмем вот этого, — сказал Морщинистый. — А все остальные грабители могут разнести свои задницы по домам. Только не выпускайте их обратно на улицу.

Дженкинс и Питере согласились с тем, что спустя двенадцать часов, проведенных на дежурстве, им не повредит съездить в участок на Семьдесят седьмой: возможно, наконец их сменят. Вроде бы стало поспокойнее. Пусть Уоттский опорный пункт и находился в довольно трудном положении, которое можно было бы назвать «снайперской осадой», но полицейских сил здесь хватало, а потому Серж направил машину в участок, размышляя по дороге о том, что не погиб, как герой из книжек, не погиб, хоть и нервничал да был сбит с толку ничуть не меньше ихнего. Внезапно он вспомнил, что в прошлом месяце, во время двухдневного безвылазного пребывания в своей квартирке, прочел книгу Т.Э.Лоуренса <Лоуренс, Томас Эдуард (1888–1935) — известный британский разведчик>. Может, романтический книжный героизм подхлестнул в нем непреодолимое и страстное желание захватить мебельный магазин? А потом романтическая затея вылилась в низкопробную комедию, в скверный фарс.

Мариана так и сказала: слишком много он читает книжек. Но разве только в том дело! Все рушится. В последнее время он стал свыкаться с ощущением, что он и сам разваливается на куски, но на куски оказалось разбито все — не на какие-то там две аккуратные половинки, это еще можно было бы понять, — кругом раскиданы одни лишь кривые щепки да осколки, все разбито вдребезги, а сам он в этом хаосе один из общественных «стражей порядка», как ни банально это звучит. И пусть никогда прежде он не чувствовал себя прекраснодушным идеалистом, сейчас, затерянный в темноте, обступаемый со всех сторон огнем, шумом и хаосом, он, нежданно-негаданно получив такую возможность, был должен, обязан создать хотя бы крошечный слепок, миг порядка — в опустошенном мебельном магазине на южном Бродвее. Но что хорошего из этого вышло? Все завершилось так же в точности, как неизменно завершались все его потуги сделать нечто полезное. А потому женитьба на Пауле, пьянки от случая к случаю да проматывание денег ее папаши, похоже, и есть самая подходящая для Сержа Дурана жизнь.

К изумлению всех троих, приехав в участок, они узнали, что их и вправду решили сменить. Коротко буркнув друг другу «пока», они заспешили к своим машинам, не дожидаясь, когда кто-нибудь передумает и заставит их остаться на дежурстве до утра. Домой Серж ехал по Портовому шоссе, небо по-прежнему дышало алым жаром, но уже явственно ощущалось, что Национальная гвардия свое дело делает. Пожаров было уже меньше, а добравшись до Джефферсонского бульвара и оглядевшись, Серж не увидел их вообще. Вместо того чтобы прямиком ехать домой, он остановил машину у работавшего ночь напролет буфета на Бойл-хайтс и впервые за тринадцать часов, вернувшись в Холленбекский округ, почувствовал себя в безопасности.

Ночной буфетчик знал Сержа как сотрудника по делам несовершеннолетних и никогда не видел его в форме. Когда тот вошел и сел в пустом зале, он покачал головой.

— Ну как там? — спросил буфетчик.

— Еще хреново, — ответил Серж, пробегая пальцами по волосам, из-за шлема, сажи и пота липким и спутанным. Руки были отвратительно грязны, но уборной для клиентов тут не было, и Серж решил: выпью чашечку кофе, а там домой.

— Почти и не признал вас в форме, — сказал ночной буфетчик. — Обычно вы всегда в костюме.

— Сегодня все мы в форме, — сказал Серж.

— Ага, понимаю, — сказал буфетчик, и Серж подумал, что редкие усики, несмотря на его высокий рост, придают ему сходство с Кантинфласом.

— Хороший кофе, — сказал Серж. Сигарета тоже была хороша. От горячего кофе желудок окончательно освободился от спазмов.

— Ума не приложу, зачем боссу нужно, чтоб я тут торчал, — сказал буфетчик. — Всего-то и было, что пара-другая клиентов. Из-за этих «mallate» все сидят в своих четырех стенах… Мне не следовало произносить это слово. «Ниггер» — ужасное слово, а «mallate», хоть означает то же самое, — еще хуже.

— Да.

— Не думаю, что черные попытаются спалить Ист-Сайд. С нами, мексиканцами, они не ладят, зато уважают. Знают, что, коли попытаются спалить наши дома, мы их поубиваем. Англос они не боятся. Никто не боится англос. Слабеет ваш народ.

— Если и так, то меня это не удивляет, — сказал Серж.

— Я заметил, что в этой стране мексиканца вынуждают жить бок о бок с черными только потому, что он беден. Когда я только сюда приехал, мексиканцы хотели разъединиться с черными. Черный совсем не похож на мексиканца. Они хотели — мексиканцы — жить рядом с англос. Те ведь почти такие же, почти как мы. Но то, что происходило и происходит, — мягкотелость англос, заявления на весь мир, что вы жалеете, мол, что приходится кормить их и содержать, то, как вы лишаете негра чувства собственного достоинства, предоставляя в его распоряжение все, чего его душа ни пожелает, — я начинаю думать, что из-за всего этого мексиканцы станут сторониться и чураться англос, и начинаю думать, что поделом.

Ничего, что я говорю вам такие вещи? Я вас случаем не обижу? Что-то очень много болтаю сегодня. Из-за этого мятежа у меня сердце болью заходится.

— Я не из тех англос, которых легко обидеть, — сказал Серж. — Можете говорить со мной так, словно я мексиканец.

— Кое-кто из полицейских, работающих в barrios <район, округ (исп.)>, и впрямь напоминает мне мексиканцев, — улыбнулся буфетчик. — Вы, сеньор, даже немного похожи на мексиканца, взять хоть ваши глаза… Так мне кажется.

— Вы считаете?

— Я говорил в том смысле… Ну все равно как комплимент.

— Ясно.

— Когда двенадцать лет назад я приехал в эту страну, я думал, это плохо, что мексиканцы большей частью живут здесь, в Ист-Сайде, оберегая и почитая старые обычаи. Я думал даже, что нам не след учить детей la lengua <язык (исп.)>, что их надобно учить тому, что сделает их настоящими американцами. Я присмотрелся поближе и считаю, что местные англос здесь принимают нас так же почти, как и самих англос. Раньше я гордился тем, что меня принимают, как какого-нибудь англос, я ведь помню, как плохо обращались с мексиканцами еще совсем недавно. Но покуда наблюдал за тем, как вы слабеете и страшитесь, что вас перестанет любить весь мир, я думал уже: смотри-ка, Армандо, Mira, hombre, los gabachos <смотри-ка, друг, на этих ребят (исп.)>, нечему завидовать. Даже если б ты мог, все равно не стал бы одним из них. Если кто-то захочет спалить твой дом или приставить нож к твоему брюху, ты убьешь его — и плевать, какого цвета у него кожа.

Если он нарушит твои законы, ты докажешь ему, что поступать так очень рискованно. И младенцу известно, что нельзя брать в руки горящий уголек, а после дуть на него и верить, что он погаснет. Разве гринго не учат этому своих детей?

— Учат, да не все.

— Согласен. Вы словно твердите: тронь его несколько раз, может, он горячий, а может, и нет. А потом ребенок растет, спеша сделаться мужчиной, и носится как угорелый по вашим улицам, и в том не вся его вина, потому как никто его не выучил, что горящий уголек всегда жжет. Я рад, что живу в вашей стране, но потому только, что мексиканец. Простите, сеньор, но я не желал бы стать гринго. И коли ваш народ и дальше будет слабеть да портиться, оставлю я все ваши удобства да комфорты и возвращусь обратно в Мексику, не желаю я смотреть на то, как гибнет великая нация!

— Может, и я отправлюсь вместе с вами, — сказал Серж. — Найдется там комнатка для меня?

— В Мексике всем хватит места, — улыбнулся буфетчик, поднося к стойке свежий кофейник. — Хотите, я расскажу вам про Мексику? Мне всегда приятно, когда я рассказываю о Юкатане.

— Хочу, — сказал Серж. — Стало быть, вы из Юкатана?

— Да. Это далеко. Очень далеко. Что-нибудь знаете об этом месте?

— Расскажите мне. Только сперва… Можно я воспользуюсь вашей ванной?

Мне нужно умыться. И не могли бы вы организовать мне что-нибудь перекусить?

— Разумеется, сеньор. Пройдите вон в ту дверь. Чего бы вам хотелось покушать? Ветчина? Яйца? Бекон?

— Мы ведь собираемся говорить о Мексике. Я бы поел чего-нибудь мексиканского. Как насчет menudo? Вы страшно удивитесь, если я скажу вам, сколько времени не ел menudo.

— Menudo у меня имеется, — засмеялся буфетчик. — Не ахти, конечно, но вполне сойдет, не отравитесь.

— А имеются у вас кукурузные лепешки?

— Само собой.

— Ну а лимон? И орегано?

— И то, и другое, сеньор. Вижу, что вы знаете толк в menudo. Теперь мне просто стыдно предлагать вам свою убогую стряпню.

Шел уже пятый час, но сна не было ни в одном глазу. Расслабившись, Серж ощутил вдруг прилив веселья, все равно как бывает в подпитии. Но больше всего сейчас его занимал собственный голод. Глядя в зеркало на потное, в разводах лицо, он расхохотался и подумал: Бог ты мой, как же я голоден. И как же я хочу menudo.

Даже не смыв пены с рук, Серж неожиданно высунулся из-за двери и спросил буфетчика:

— Кстати, сеньор, а вам случайно не доводилось много путешествовать по Мексике?

— Я знаю всю страну. De veras. Я знаю свою Мексику.

— В Гвадалахаре бывали?

— Красивый город. Его я тоже знаю, и даже хорошо. Замечательный там народ, да только народ по всей Мексике замечательный и очень всегда обходительный.

— Может, и о Гвадалахаре расскажете? Хочу побольше знать об этом городе.

— С удовольствием, сеньор, — издал счастливый смешок буфетчик. — И впрямь удовольствие — найти в этот одинокий час человека, готового сносить твою болтовню. В особенности если человек этот желает послушать про твою страну. Не будь вы полицейским, я бы так или иначе угостил вас menudo бесплатно.

Было уже семь утра, когда Серж сел в машину и наконец отправился домой.

Объевшись menudo и лепешками, он тешил себя надеждой, что желудок выдержит, не разболится. Жаль, что нет у него немного травяной настойки, такой, как, бывало, делала его мать. Отменное и безотказное средство от желудочной боли. А расхвораться сейчас никак нельзя: ровно через шесть часов ему снова вставать и готовиться к еще одной ночи. Судя по вестям, доносимым по радио, грабежи и поджоги возобновятся сегодня с новой силой.

Серж не стал выруливать на автостраду и поехал по Мишн-роуд. Но уже на Северной Мишн он увидел нечто такое, что заставило его резко нажать на тормоза и сбавить скорость до пятнадцати миль в час и изумленно уставиться на группку из десятка мужчин, женщины и пары мальчишек, выстроившихся перед входом в еще не открывшийся ресторан. Котелки, миски и кастрюльки, которые они с собой сюда принесли, отличались по форме, но были все, как один, очень вместительными, из чего Серж заключил, что ждут они открытия ресторана лишь для того, чтобы купить — по миске, кастрюльке или котелку — menudo. Потом они отнесут его домой и примутся за лечение (свое ли или кого из домашних) последствий вчерашней попойки: ночь с пятницы на субботу всегда проходит буйно. Нет в природе такого мексиканца, который бы всей душой не верил в то, что menudo снимает похмелье. А поскольку верят в это все, похмелье и вправду снимается, словно растворяется в этой их вере. И будь у Сержа котелок, он бы наверняка остановился и тоже запасся menudo на будущее, невзирая на то что сейчас его живот чувствовал себя так примерно, как набитый всякой всячиной бурдюк. Он взглянул на шлем, но засаленный подшлемник был слишком уж измазан копотью и сажей, чтобы заменить собой кастрюлю, и Сержу ничего другого не оставалось, как дать газу и помчаться на своем «корвете» домой, мечтая поскорей улечься в постель.

Сегодня он будет спать крепче, чем все эти последние недели. Лучше, несмотря на то что видел начало конца: они уже ощутили вкус анархии и поняли, как это легко — нанести поражение гражданской власти, а значит, это только начало, и дальше последует продолжение, а потом за дело возьмется какой-нибудь белый революционер, он-то и попытается разрушить все до самых основ. Да, это только начало, и англос не могут тут ничего изменить, на это не хватит у них ни сил, ни трезвости, ни практической сметки Они сомневаются буквально во всем, в особенности же в самих себе.

Возможно, они утратили саму способность верить. Они бы никогда не сумели поверить в чудо, умещающееся в кастрюльке с menudo.

Он взглянул в зеркальце заднего обзора, но очередь из жалких мексиканцев исчезла. Не пройдет и нескольких минут, как они снова воспрянут духом, подумал он. Им поможет menudo.

«Пусть они и не самые прилежные католики, — говорил когда-то отец Маккарти, — зато почтительны и веруют по-настоящему». Andale pues <вперед (исп.)>, подумал Серж. А теперь — спать.

 

20. ПОГОНЯ

— Хорошо, что этим долбаным тупицам не приходит в голову делать из винных бутылок зажигательные бомбы, — сказал Силверсон, и Гус съежился, увернувшись от булыжника. Тот пронесся над помятым багажником автомобиля и угодил в треснувшее заднее стекло. Отлетевший осколок задел третьего полицейского. Имя этого негра Гус успел позабыть, а может, оно оказалось погребено в руинах рассыпавшегося в прах рассудка, уничтоженного страхом и ужасом.

— Стреляй в этого стервеца, что… — заорал Силверсон Гусу, но тут же на полной скорости рванул из толпы, так и не закончив предложения.

— Ага, не колются эти бутылки из-под колы, — сказал полицейский-негр. — Коли б та, последняя, раскололась, сейчас бы мы имели на коленках порцию пылающего газолина, и притом без тазика.

Всего тридцать минут, подумал Гус. На часах без пяти восемь, еще даже не стемнело, а с участковой стоянки на Семьдесят седьмой, судя по записи в вахтенном журнале, они выехали в 7:25, стало быть, прошло всего тридцать минут. А запись — вот она, перед его глазами, запись тридцати минут от роду. Как же им удастся пережить в этом аду целых двенадцать часов? Через двенадцать часов их обещали сменить, да только к тому времени они наверняка будут мертвы. Все до единого.

— Пятница, тринадцатое, — пробормотал Силверсон, сбавляя скорость после того, как они чудом выбрались с Восемьдесят шестой улицы, где их прогнала сквозь строй неизвестно откуда возникшая толпа с полсотни молодых негров и где в дверцу их машины ударила бутылка с зажигательной смесью. Она отскочила, так и не взорвавшись. Но было это потом, а сперва кто-то разнес камнем боковое стекло. А под ногами у Гуса лежал еще один булыжник; не отрывая от него широко распахнутых глаз, он думал: мы всего-то и выдержали, что тридцать минут. В это нельзя поверить. Нельзя. — Ну и организация у нас! — сказал Силверсон и опять свернул на восток, направляясь к Уоттсу, откуда поступало теперь большинство вызовов. — Никогда не работал в этом вшивом округе. Здесь я не отличу собственной задницы от куска свиной колбасы.

— Я тут тоже никогда не работал, — сказал полицейский-негр. — А ты, Плибсли? Тебя ведь Плибсли звать, верно?

— Я не знаю здешних улиц, — ответил Гус, крепко прижав дробовик к животу и мучаясь вопросом, когда же отпустит его паралич. В данный момент он был уверен, что не сумеет вылезти из машины. Но потом предположил, что, если им «повезет» и какая-нибудь зажигательная бомба разорвется в салоне их автомобиля, отсюда его вышвырнет инстинкт. А потом он представил, как сноп пламени охватил его.

— Тебе просто говорят: вот ящик с тридцативосьмерками, а вот дробовик, и кивают на двух других парней, и говорят: бери машину и мотай туда.

Смешно! — сказал Силверсон. — Никто из нас и не работал-то тут прежде.

Дьявол! Приятель, я двенадцать лет оттарабанил в Хайлэнд-парке. А здесь не отличу свой зад от мелко нарезанной салями.

— Кое-кого из ребят вызывали сюда еще прошлой ночью, — тихо сказал негр. — Сам я уилширский, но меня сюда прошлой ночью не вызывали.

— А сегодня здесь вся городская полиция, — сказал Силверсон. — Да где эта трепаная Центральная авеню? Поступил сигнал о помощи с Центральной авеню.

— Не бери в голову, — сказал тот. — Каждую минуту у них уж новый наготове.

— Погляди-ка вон туда! — сказал Силверсон и на Сан-Педро-стрит устремился по встречной полосе к бакалее, откуда вышли, унося с собой ящики с провизией, один за другим с десяток человек.

— Ну, бесстыжие задницы, — сказал полицейский-негр и, как только Силверсон затормозил, выскочил из машины и ринулся к витрине, преследуя спасающихся бегством мародеров. К удивлению самого Гуса, тело его сработало, рука отворила дверцу, а ноги понесли — пусть не по прямой, пусть вприпрыжку и не сгибая колен, но все же понесли его — к магазину.

Негр схватил какого-то высокого и черного, как копирка, типа за грудки и, не снимая перчаток, влепил ему затрещину. Перчатки, видно, оказались с кастетной начинкой, потому что тот взвился, перевернулся спиной назад и рухнул в отверстие, зияющее в зеркальном стекле. Острые края полоснули его по руке, брызнула кровь, и он издал душераздирающий вопль.

Остальные через задний ход и боковые двери бросились врассыпную, и спустя несколько секунд в разграбленном магазине находились уже только трое полицейских да истекающий кровью мародер.

— Ты отпусти меня, — взмолился раненый, обращаясь к негру. — Мы оба черные. Ты сам-то точь-в-точь как я. Такой же.

— Никакой я тебе не такой же. Ты ублюдок, — ответил негр и поднял его одной рукой, выказывая недюжинную силу. — А таким, как ты, я отродясь не бывал.

Пока они отвозили мародера в участок и занимались оформлением бумаг, что в данном случае означало лишь составление наброска обычного рапорта по аресту без заполнения регистрационного листка, — пока они всем этим занимались, минул час. Для Гуса этот мирный час пролетел чересчур быстро.

Проглотив горячий кофе, он убедился, что желудок свело пуще прежнего. Он и очнуться не успел, как они уже снова были на улице, только теперь на город спустилась ночь, и темнота потрескивала сухими выстрелами.

Я дурачил их пять лет, думал Гус. И почти одурачил себя, но сегодня им все станет ясно, и станет ясно мне… Он всегда боялся, что, когда это наступит, он будет дрожать, как кролик, уставившийся в глаза удаву. Так он это себе и представлял. Придет миг Великого Страха — чем бы он там ни был вызван, но он придет и окончательно парализует его послушное тело, оно взбунтуется и откажется повиноваться рассудку.

— Слышите пальбу? — спросил Силверсон, когда они снова выехали на Бродвей и увидели, как небо сверкнуло дюжиной огней. Улицы перегородили пожарные машины, и Силверсон вынужден был петлять окольными путями, совершая странное и безадресное патрулирование — повсюду и в никуда.

— С ума сойти, — сказал негр, которого, как оказалось, звали Клэнси.

Естественная тенденция обращения всего сущего в хаос, подумал Гус.

Главнейший закон природы, как повторял Кильвинский. Только творцы порядка могут на время приостановить его действие, однако рано или поздно, но неизбежно наступает царство тьмы и хаоса, так говаривал Кильвинский.

— Посмотрите-ка на эту задницу, — сказал Клэнси и посветил фонариком на одинокую фигуру грабителя, рыскавшего рукой в витрине винного магазина в поисках кварты прозрачной жидкости, каким-то чудом уцелевшей средь битого стекла. — Следовало бы применить к мерзавцу передовые методы микротротуарной хирургии. Интересно, как бы ему понравилась лоботомия в исполнении доктора Смита и доктора Вессона?

Когда Силверсон остановил машину, Клэнси, за которым теперь числился дробовик, пальнул в воздух, но тот тип даже не обернулся и продолжал шарить рукой в потемках. Только дотянувшись наконец до бутылки, он подставил под яркий свет коричневое сердитое лицо и не спеша зашагал со своим трофеем прочь от магазина.

— Сукин сын, утер нам нос, — сказал Силверсон, отъезжая от одинокой фигуры, бормочущей ругательства и топчущей темноту мерной, непреклонной поступью шагов.

Следующий час не принес ничего нового: бешеная езда по принятым сигналам, прибытие на место как раз вовремя, чтобы начать преследования тающих во мгле силуэтов, голоса операторов из Центральной, продолжающие поливать эфир сообщениями о ждущих подмоги и об ограблениях, — и все это до тех пор, пока вызовы не превратились для них в сплошной шумовой вал, и тогда все трое, проявив благоразумие и мудрость, решили, что главная их задача — защитить самих себя и пережить эту ночь целехонькими.

Но в 11:00 кое-что изменилось. Когда они принялись разгонять толпу, намеревавшуюся поджечь большой продуктовый магазин на Санта-Барбара-авеню, Силверсон сказал:

— Давай поймаем пару этих задниц. Ты бегать умеешь, Плибсли?

— Умею, — мрачно ответил Гус и в этот миг знал, почему-то знал, что бежать сможет, что выдюжит. В сущности, бежать он был обязан, и в тот момент, когда Силверсон, пронзительно закричав, бросился к обочине, а мелькнувшие тени растворились в тени более густой и черной, их кинулась преследовать еще одна тень, тень явно более проворная, чем остальные.

Последний из убегавших не успел одолеть и сотни футов, как Гус нагнал его и огрел ребром ладони по загривку. Услышал, как тот упал и прокатился по тротуару. Разобрав по крикам, что Клэнси и Силверсон уже его схватили, Гус, даже не остановившись, проворно ринулся теперь за новой тенью. Не прошло и минуты, а он несся уже, слушая ветер, по Семьдесят седьмой, тревожа хозяйничавшую на ней жирную темень, а перед ним скользило нервное пятно, а перед этим пятном, в полуквартале, колыхалось пятно другое, еще одно. Ни Сэм Браун, ни чужеродность хлопавшего по мозгам шлема, ни щелкавшая по ременной бляхе дубинка не могли Гусу помешать ощутить в себе какую-то удивительную легкость, свободу, резвую удаль, не обремененную даже предчувствием. Он бежал так, как бегал в академии, как бегал по-прежнему дважды в неделю по выходным, он бежал, а значит, делал то, что делал лучше всего другого в этом мире. Внезапно он понял, что никто из них не сможет с ним тягаться. Пусть ему было страшно, но он знал, что вытерпит, и, покуда собственный пот жег, бередил его тело, возрождался и дух его, крепчал, пламенел, а теплый ветер в лицо раздувал это пламя, а он все бежал и бежал.

Вторую тень он настиг близ Авалона. На сей раз то был настоящий громила с бычьей шеей, полого спускавшейся от самых ушей до могучих плеч, но, когда тот, пытаясь задеть полицейского, сделал несколько вялых выпадов, Гус легко уклонился и отступил, а громила, даже не отведав Гусовой дубинки, неуклюже рухнул наземь, задыхаясь и ловя ртом воздух. Гус спокойно нацепил на него наручники, связав их с крепежной скобой на бампере чьей-то разбитой машины, припавшей кузовом к обочине.

Потом он поднял голову и увидел, что третья тень, не проделав и трехсот футов, едва плетется слабой трусцой в сторону Авалонского бульвара и часто оглядывается через плечо. Гус бежал, бежал снова, легко и свободно переставляя ноги, просто дав волю телу и разрешив ему бежать, бежать, пока отдыхает рассудок, — только так и можно преуспеть в беге. Тень все росла и росла, а когда добралась до тусклого синего отсвета от уличного фонаря, тут Гус с ней и поравнялся. Глаза грабителя в неверии сощурились на приближавшегося полицейского. Гуса схватила одышка, но он ринулся вперед, все еще чувствуя себя достаточно сильным. Изнуренный противник повернулся и заковылял к куче с мусором, накиданной рядом с тлеющим обгоревшим зданием. Потом предстал перед Гусом с доской в руках, держа ее как бейсбольную биту.

Было ему лет двадцать, рост — шесть футов с лишним. Свиреп. Гусу сделалось страшно, и, хотя мозг приказывал взяться за револьвер, что было сейчас единственно разумным, вместо этого он потянулся к дубинке и стал кружить вокруг. Грабитель с сипом глотал воздух и хрипел, и Гус был уже уверен, что тот сдастся, не выдержит, отступит. Но доски он не выпускал, и Гус кружил и кружил, роняя под ноги на тротуар капли пота. Белая рубашка его прилипла к телу и сделалась совершенно прозрачной.

— Бросай, — сказал Гус. — Не хочу тебя обижать.

Грабитель продолжал пятиться, тяжелый деревянный обломок покачивался у него в руках, заставляя его кряхтеть и пучить глаза.

— Бросай, или от тебя останется мокрое место, — сказал Гус. — Я сильнее тебя.

Доска скользнула из рук грабителя и с глухим звуком шмякнулась о тротуар, сам он сперва осел, а потом, задохнувшись, улегся с ней рядом.

Гус гадал, что с ним делать. Он пожалел, что не прихватил с собой наручники Силверсона, да ведь все произошло так быстро!.. Его тело пустилось в погоню, совсем позабыв о разуме, но теперь вот и разум догнал его, теперь все было при нем.

Он увидел с ревом несущуюся по Авалону черно-белую машину, ступил на мостовую и замахал рукой. Через пару минут он уже снова был на Санта-Барбара, где присоединился к изумленным его ловкостью и подвигами Силверсону и Клэнси. Они отвезли всех трех грабителей в участок, и Силверсон еще рассказал надзирателю про то, как его «маленький напарник» словил троих мародеров. Но в желудке у Гуса по-прежнему было неспокойно, пришлось сменить кофе на простую воду. Сорок пять минут спустя, когда они вернулись на улицу, Гус все еще дрожал, потел ужасно и говорил себе: чего другого ты ожидал? Что сразу от него отделаешься, словно в дурацком фильме про войну? Что ты, у кого всю жизнь ни с того ни с сего тряслись поджилки, позабудешь тут же всякий страх? Ты ждал чуда?

Ночь для него заканчивалась так же, как начиналась. Его била дрожь, а временами он находился на грани паники. Но было и отличие: он знал теперь, что тело не подведет его даже тогда, когда откажет разум, тело будет бежать с легкостью и изяществом антилопы, будет бежать до тех пор, пока все не кончится. Тело не оставит его и будет действовать. Таков его удел, и, зная его, он, Гус, уже не поддастся настоящей панике. Подобное открытие, подумал он, на всю жизнь восхитило бы любого труса…

 

21. ЗОЛОТОЙ РЫЦАРЬ

«Что за черт здесь происходит?» — думал Рой, стоя посреди перекрестка на углу Манчестер и Бродвея, ошарашенно глазея на толпу в двести человек и гадая, неужто они и впрямь ворвутся в банк. Солнце по-прежнему палило нещадно. Он услышал грохот и увидел, как группа в сотню человек на северо-западном углу вломилась в окна витрин и принялась грабить магазин.

Что за черт тут происходит, думал Рой; лица полицейских, стоящих рядом с ним и казавшихся также сбитыми с толку, мало его утешали. Когда разнесли стекла на юго-западном углу, Рой подумал: Бог ты мой, собралась еще одна сотня, а я их даже не заметил! Неожиданно свободной от толпы осталась лишь юго-восточная часть перекрестка. Туда-то и начали отступать полицейские, все, кроме какого-то коренастого служителя закона, в одиночку наседавшего на компанию из полудюжины негров, не выпускавших из рук охапок мужской одежды и бредущих к небрежно припаркованному «бьюику». Концом дубинки полицейский огрел по спине первого из них, второго опытным хлестким ударом по ноге опрокинул на колени, но тут же сам получил по физиономии брошенной из толпы упаковочной клетью из-под молока, после чего сразу попал под пинки двух десятков человек. Среди них были и женщины. Рой примкнул к команде из шести спасателей, бегущих поперек Манчестер. Они поволокли его за собой, но моментально оказались закиданы градом камней и бутылок, одна из которых угодила Рою в локоть и исторгла из его глотки крик.

— И откуда все эти камни? — спросил седовласый крепыш полицейский в разорванной форменной сорочке. — Как только им удается набрать столько булыжников на городской улице?

Доставив раненого в дежурную машину, человек двенадцать полицейских возвратились на перекресток, проезд транспорта через него был временно запрещен. Стражи порядка и толпа наблюдали друг друга сквозь всеобщий гомон, крики, насмешки, хохот и рев радиоприемников.

Рой так никогда и не узнал, кто стрелял первым, но, когда началась пальба, он плюхнулся наземь, задрожал и пополз, прижимая к животу обе руки, в дверной проем какого-то ломбарда. Потом он подумал, что надо бы снять с головы белый шлем и им прикрыть живот, но понял, что это бесполезно. Он заметил, как в неразбериху перекрестка ворвались три или четыре дежурные машины и как толпы народу бросились в панике врассыпную, а сконфуженные полицейские громко обменивались меж собой противоречивыми и бестолковыми приказами. Откуда велся огонь, никто из них не имел ни малейшего представления.

Не покидая дверного проема и не убирая рук с живота, Рой вникал в болтовню о снайперах на каждой крыше и о том, что стреляют из самой толпы.

Потом несколько полицейских принялись палить по дому в жилом квартале к югу от Манчестер. Дробовики и револьверы скоро превратили его фасад в настоящее решето, но, чем все это закончилось, узнать Рою не довелось: какой-то полубезумный полицейский махал руками, приказывая им отправляться опять на север. Пробежав сотню ярдов, Рой увидел поперек тротуара тело мертвого негра с простреленной шеей, еще один покойник валялся посреди улицы. Это не может быть правдой, думал Рой. Средь бела дня. Ведь это Америка, Лос-Анджелес. Но тут он увидел, как в него летит, кувыркаясь, кирпич, и ему снова пришлось упасть на живот. Потом он услышал звон расколотого зеркального стекла позади и одобрительные возгласы. На аллее слева появились человек тридцать негров. Незнакомый молоденький полицейский подбежал в тот самый момент, когда Рой вставал на ноги, и сказал:

— Тот, что в красной рубашке. Это он швырнул кирпич.

Затем полицейский невозмутимо прицелился в разбегающихся негров и выстрелил из своего дробовика. Двух из этой компании гром поверг на асфальт. Тот, что в красном, держался за ногу и визжал, другой — в рубашке коричневого цвета — поднялся и захромал, увлекаемый толпой ругающихся мародеров, растворился в суете бегущих прочь грабителей. Потом Рой услыхал два слабых хлопка и в гуще отступающей толпы увидел крошечную вспышку.

Окно стоящего рядом автомобиля разлетелось вдребезги.

— А ну-ка, сволочь, покажись, — заорал молодой полицейский невидимому снайперу, затем развернулся спиной и медленно зашагал прочь. — Это кошмарный сон, — пробормотал он, взглянув на Роя. — Разве нет?

И тогда Рой увидел что-то уж и вовсе невероятное: молодой негр с густой бородой, в черном берете, из-под которого выбивались завитки волос, в шелковой майке, свирепо и воинственно настроенный парень, выступил из толпы в пятьдесят человек, и велел им отправляться домой, и сказал им, что полиция — это не их враги, и все такое, столь же дерзкое. Толпа двинулась на него и какую-то короткую минуту в бессознательном остервенении мутузила его ногами. Подоспевшим полицейским пришлось переносить бездыханное тело и под охраной укладывать в автомобиль.

Завыли сирены, и подъехали две машины «Скорой помощи» и одна полицейская, с шестью седоками внутри. Среди них Рой заметил сержанта. Он был молод, и его попытки навести порядок хотя бы среди подчиненных по большей части оказывались тщетными. На то, чтобы доставить убитого в морг-распределитель, а раненого — в госпиталь, ушел почти час. В эту пятницу бунт в Уоттсе разгулялся не на шутку.

Сержант приказал Рою арестовать раненого, того типа в красной рубашке.

В помощь Рою выделили двух полицейских. Они отвезли раненого в тюремную палату окружной больницы. На ветровом и заднем стекле их машины камни живого места не оставили. Краска на прежде белой дверце покоробилась от пущенной в нее бутылки с зажигательной смесью. Радуясь длинной дороге в больницу, Рой в душе надеялся, что у напарников не возникнет страстного желания поскорее вернуться на улицы.

Уже стемнело, когда они снова направились к участку на Семьдесят седьмой. К этому времени они успели перезнакомиться. Каждый начинал сегодняшнюю смену с другими напарниками, но потом пошла эта кутерьма на углу Манчестер и Бродвея. Только ни хрена оно не значит, кто с кем работает, решили они, заключив меж собой соглашение: держаться друг друга и обеспечивать обоюдную защиту; ни в коем случае не откалываться от компании: у них и так единственный дробовик, и хоть это нисколько не вдохновляет такой ночью, как сегодня, но все-таки кое-что да значит.

— Еще нет и девяти, — сказал Баркли, полицейский с десятилетним стажем, вызванный сюда из Портового округа. Лицо его напоминало измятый томат.

Первые два часа, что они были вместе, он непрестанно повторял: «Ну как в это поверить! Никак не поверить», пока не услыхал: «Будь добр, заткнись, пожалуйста». Уинслоу, бросивший эту реплику, имел за плечами пятнадцатилетний опыт службы в полиции и работал в Западном округе. Сейчас он сидел за шофера, и Рой думал: слава тебе, Господи, что послал нам в водители ветерана. Уинслоу никак нельзя было назвать лихачом. Машину он вел медленно и осторожно.

Сидя в одиночестве на заднем сиденье и упершись бедром в ящик с патронами, Рой не выпускал дробовика из рук и, плотно обхватив его, баюкал при каждом толчке колес. Пока что ему не довелось стрелять из него, но он решил для себя, что выстрелит в первого, кто швырнет в них булыжник или зажигательную бомбу, и уж тем более в любого, кто откроет по ним огонь или просто прицелится, и даже в любого, кто покажется подозрительным. Стреляют и по грабителям. Это всем известно. Но он по грабителям стрелять не будет, хотя и рад, что кто-то другой взял на себя этот труд. Они уже убедились, что подобие порядка наступает при первых же залпах оружия. Уничтожить этот кошмар может только слепая сила, короче, он рад, что кто-то стреляет и по грабителям. Но сам решил, что это не про него. Он постарается вообще ни в кого не стрелять. И уж во всяком случае, не станет никому стрелять в живот.

В приступе человеколюбия я, скорее, снесу им башки, думал он. Но ни при каких обстоятельствах не выстрелю в живот никакому подонку.

— Куда предпочитаешь направиться, Рой? — спросил Уинслоу, перекатывая сигару из одного угла широченных губ в другой. — Ты тут лучше всех ориентируешься.

— Похоже, больше всего достается Центральной авеню, Бродвею и Сто третьей, — сказал Баркли.

— Давайте проверим Центральную, — сказал Рой.

Ровно в 9:10, когда они были в каких-нибудь двух кварталах от Центральной авеню, запросили помощь из пожарного депо: на Центральной ведется интенсивная стрельба, мешающая тушить пожары.

Они еще не доехали до места, а Рою уже стало жарко. Приблизившись, насколько это было возможно, к пылающему аду, Уинслоу затормозил. Пот лил с Роя в три ручья. Когда они, пробежав трусцой с полтысячи футов, достигли первой из осажденных пожарных машин, взмокли уже все. Вечерний воздух обжигал Рою нутро. Треск выстрелов слышался, казалось, отовсюду. У Роя жестоко разболелся живот, но было это совсем не расстройством. Пуля ударила в бетонное покрытие тротуара и, отскочив от него, со свистом прожгла пустоту. Полицейские шмыгнули к пожарной машине и прильнули к ней, чуть не столкнувшись лбами с чумазым пожарником в желтой каске и с выпученными глазами.

Нет, это не Центральная авеню, думал Рой. И этот указатель, отмечающий ее перпендикулярное соседство с Сорок шестой улицей, — не может быть, чтобы он не ошибался. Когда-то Рой работал на Ньютон-стрит и, патрулируя эти улицы, сменил не один десяток напарников, кто-то из них успел уж умереть, как тот же Уайти Дункан. Центральная была одним из курсов фелеровских университетов. Он проходил их в юго-восточном Лос-Анджелесе, а Центральная авеню была его базовым классом. Но этот шипящий, кипящий ад — нет, это не Центральная авеню.

Тут только Рой заметил два перевернутых автомобиля. Они горели.

Внезапно до него дошло, что он даже не может вспомнить, что за здания стояли на углу Сорок шестой и Сорок седьмой. Каждое из них теперь вздымалось ввысь на двести футов сплошной пеленой огня. Случись это год назад, я бы наверняка не поверил, размышлял он. Я бы просто решил, что это приступ, какой-то фантастический приступ белой горячки, и запил бы его новой порцией виски. Он вспомнил о Лауре и поразился тому, что и сейчас, даже сейчас, когда он лежит, прижавшись к огромному колесу пожарной машины, а со всех сторон на барабанные перепонки давят грохот стрельбы, вой сирен и гулкие раскаты бушующего пламени, — даже и сейчас у него может засосать под ложечкой и легко согреться теплом нутро, стоит ему лишь представить ее в своих объятиях или подумать о том, как она гладит его волосы рукой — гладит так, как не умел никто другой: ни Дороти, ни мать, ни одна женщина в мире, никто. Когда страсть к алкоголю притупилась, он догадался, что любит ее, а когда три месяца спустя после начала их романа он осознал вдруг, что она пробуждает в нем те же чувства, что и Бекки, догадка превратилась в знание. Дочь его, болтавшая теперь без умолку, выговаривавшая слова совершенно ясно и отчетливо, ребенком, несомненно, была удивительным и блестящим — не просто красивым, но потрясающим. Пока он думал о Бекки, светлой, златокудрой, какой-то воздушной и неземной, и о Лауре, смуглой, неподдельной, настоящей, земной, земной до мозга костей, о Лауре, которая помогла ему прийти в себя и вновь почувствовать себя человеком, о Лауре, которая хоть и была младше его на пять месяцев, но казалась мудрее и старше на несколько лет, которая щедро и неустанно расходовала на него свои жалость, сострадание, любовь и гнев, терпеливо дожидаясь, когда же он бросит пить (он и бросил — после того как, замеченный нетрезвым на дежурстве, был отстранен на два месяца от работы), которая ухаживала за ним (все эти шестьдесят дней) у себя на квартире, которая так ничем его и не укорила, а лишь глядела на него светло-карими трагическими глазами, когда он снова обрел человеческий облик и решил возвратиться к себе, — пока он думал о них обеих, боль возвратилась.

Лаура его так никогда и не упрекнула, а он по-прежнему навещал ее по ночам три-четыре раза в неделю. Потому что не мог без нее обходиться, потому что нуждался в ней. Она просто глядела на него, всегда лишь глядела своими влажными глазами. Конечно, постель в их взаимоотношениях играла отнюдь не последнюю роль, однако его привязанность к Лауре совсем не исчерпывалась ею — лишнее доказательство того, что он влюблен. Вот уже несколько недель и даже месяцев он был на грани принятия решения, и сейчас его передернуло от одного только предположения, что, не будь этого сосания под ложечкой и сменяющего его тепла, приходящих всякий раз, как он думал о Бекки и Лауре, не будь этого чувства, которое умел он в себе вызывать, — не будь этого, он бы не колеблясь тут же, прямо здесь, в хаосе, замешанном на крови, огне и ненависти, развернул бы карабин дулом к себе, взглянул в большую черную дыру двенадцатого калибра, в холодный черный глаз, и быстро нажал на курок. Нет, подумал он, вопреки всем заверениям Лауры он еще далек от окончательного выздоровления, иначе ему бы не лезли в голову подобные мысли. Испокон веку его учили, что самоубийство — всегда сумасшествие. Но разве не сумасшествие то, что творится вокруг? У него, как в бреду, закружилась голова, и он решил перестать об этом думать и пожалеть свои мозги. Его мокрые ладони оставляли на ствольной коробке крохотные капли влаги. Он вдруг забеспокоился, что влага разъест дробовик ржавчиной, и принялся тереть деревянную ствольную коробку рукавом, пока не осознал абсурдность того, что делает, и не рассмеялся вслух.

— Эй вы, ребята, айда за мной! — заорал какой-то сержант, согнувшийся в три погибели и как раз пробегавший мимо пожарной машины. — Нужно выбить отсюда проклятых снайперов и заставить работать пожарников прежде, чем этот чертов город превратится в дымную груду развалин.

Разбившись по трое, они исходили всю Центральную вдоль и поперек, но так и не засекли ни единого снайпера. Они их только слышали. Время от времени все принимались гоняться за юркими тенями да постреливать по темным призрачным силуэтам, суетившимся у обобранных начисто магазинов, тех, что еще не были подожжены. Рой пока не стрелял: не представилось случая. Но был рад, что стреляют другие. Когда на Центральной авеню сделалось более или менее тихо, когда на ней не осталось почти ничего, что можно было украсть, и когда грабители предоставили ей возможность спокойно дотлевать, Уинслоу предложил убраться отсюда, но для начала непременно устроить привал и перекусить в каком-нибудь ресторане. На вопрос, какой такой ресторан он имеет в виду, Уинслоу махнул им рукой, и они послушно последовали за ним к машине, где обнаружили, что за время их отсутствия кто-то разнес вдребезги два прежде целых окна и изрезал обивку. Однако покрышки, похоже, были не слишком подпорчены, и Уинслоу сел за руль и повез их к ресторану на Флорэнс-авеню, запримеченному им заранее. Они вошли в гигантскую дыру, образовавшуюся после того, как, должно быть, чей-то автомобиль насквозь протаранил стену. Наверняка в нем сидел испугавшийся до смерти белый, которого занесла нелегкая в эти мятежные края, ну а тут на него напали толпы черных, еще несколько часов назад, до всей этой стрельбы, хозяйничавших здесь, стопоря движение и избивая любого, цвет кожи которого оказывался слишком похож на цвет их ненависти.

Но с тем же успехом, подумал Рой, это могла быть и машина грабителя, преследуемого полицией до этой вот стены, через которую он въехал в ресторан, даже не сбавив скорость. Эффектное было зрелище, нечего сказать!

А чья машина да кто сидел за баранкой — какая, в сущности, разница?

— Посвети мне, — сказал Уинслоу, вытаскивая из исправно урчащего холодильника полдюжины гамбургеров. — Еще студеные. Отлично. Взгляни-ка, Фелер, вон в тот ящик, не найдется ли там сдобных булочек с изюмом? А на том маленьком столе у тебя за спиной, по-моему, нас дожидается горчица и все такое прочее.

— Гляди-ка, и газ работает, — сказал Баркли, подперев чем-то фонарик на прилавке и наставив луч на сковороду. — Из меня повар — пальчики оближешь!

Хотите, немного поколдую?

— Жми, браток, — сказал Уинслоу, подражая негритянскому говору, и крепко стиснул подобранную на полу головку латука, очищая ее от верхних листьев и швыряя их в картонную коробку. Они ели, запивая газировкой, и пусть она оказалась недостаточно охлажденной, но здесь, в кромешной тьме, выбирать не приходилось. Было уже за полночь, когда они управились с едой и сидели, покуривая и переглядываясь, вслушиваясь в непрерывную трескотню выстрелов и вдыхая вездесущий запах дыма. И выстрелы, и дым, и собственные взгляды напоминали им о необходимости возвращаться. Наконец Баркли не выдержал:

— Может, будем собираться? Хоть мне и жалко наших битых стекол. Если честно, больше всего на меня нагоняют страху эти бутылки с зажигательной смесью и то, что им ничего не стоит влететь в салон, разлететься вдребезги и поджарить нам пятки. Только окна нас и защищали.

Больше всего в эту ночь Роя поразил Уинслоу. Он колесил по Уоттсу, а оттуда на запад и север, по всему опустошенному городу так, словно совершал обычное патрулирование. Казалось, он аккуратно внимает оглушительному реву радио, бесконечным позывным и запыхавшейся речи, обрушивавшимся на них сквозь невнятный шум динамика. В конце концов одна из операторов с девчоночьим голосом, истерически всхлипывая, начала тараторить список из двенадцати срочных вызовов, адресуя его «любой бригаде, находящейся поблизости от указанных районов». Теперь уже и ей, и всем остальным стало ясно, что нет никаких «бригад, находящихся поблизости», а если б они и были, так были бы по горло заняты спасением собственных задниц, послав к чертям все другое. Ровно в два ноль-ноль Уинслоу притормозил на Нормандия-авеню. Там было черным-черно, хоть глаз выколи, и даже отблески с горящего вдали здания мало чем помогали. Он остановил машину, и они принялись наблюдать за шайкой человек в тридцать, обирающей магазин готового платья. Уинслоу сказал:

— Не многовато ли их для нас, а, что скажете?

— Не удивлюсь, если они вооружены, — сказал Баркли.

— Видите вон тот зеленый «линкольн» там, перед входом? — спросил Уинслоу. — Когда они отсюда двинутся, поеду за ними. По крайней мере возьмем хоть кого-то. Самое время закинуть в тюрягу пару-тройку грабителей.

Трое человек уселись в машину, и даже с такого расстояния в кромешной мгле Рой разглядел на заднем сиденье «линкольна» гору костюмов и платьев.

«Линкольн» рванул с обочины, и Уинслоу сказал:

— Грязные поскребыши мамкиных подмышек. — И дежурная машина помчалась вперед. Уинслоу включил фары и красную подсветку. Проехав мимо магазина, они на скорости восемьдесят миль в час пересекли Пятьдесят первую улицу, и погоня началась.

Водитель «линкольна» оказался водителем отличным, чего, правда, нельзя было сказать о его покрышках, так что отменные покрышки полицейской машины на поворотах давали ей солидное преимущество. Уинслоу быстро покрывал разделявшее их расстояние, не слушая Баркли, выкрикивавшего указания. Сидя молча на заднем сиденье, Рой жалел о том, что здесь не предусмотрены ремни безопасности. От него не могло укрыться, что Уинслоу не обращает на них обоих никакого внимания и что догонит этот «линкольн», даже если всем им придется распрощаться с жизнью. И вот они уже неслись на север по Вермонт-стрит. Не глядя на спидометр, Рой знал, что стрелка на нем перепрыгнула отметку в сто миль, и уж конечно, было это абсолютным безрассудством: есть тысячи грабителей, тысячи! Но Уинслоу пожелал именно этих, а Баркли заорал: «Солдаты!» — и в двух кварталах к северу от них Рой увидал на дороге военное заграждение, и увидал его водитель мчавшегося в сотне футов впереди «линкольна». Стараясь свернуть влево, минуя заграждение, он окончательно стер свои покрышки. Какой-то национальный гвардеец принялся стрелять из пулемета, и когда трассирующий пунктир стал рыхлить перед ними асфальт, когда услышали они пулеметную очередь — тогда и Уинслоу ударил по тормозам. Увидев, что аварии «линкольн» не потерпел, Рой буквально опешил — такого исхода он никак не ожидал. Грабителю удалось-таки вписаться в поворот, и теперь он спешил на запад по узкому темному кварталу, а Уинслоу уже упрямо разворачивался, и Рой мучительно гадал, удастся ли ему высунуться из окна со своим дробовиком или хотя бы с револьвером и начать стрелять, чтобы остановить «линкольн» прежде, чем Уинслоу их всех угробит. Его удивило, насколько яростно он хочет сейчас жить, и на мгновенье перед ним предстало лицо Лауры, но тут же Уинслоу сделал немыслимый поворот, отыграв у «линкольна» двести футов, и Роя отбросило на ручку дверцы.

Уинслоу, стараясь не расходовать попусту сил, сирены не включал. Рой потерял счет машинам, с которыми они едва не сшиблись, и был благодарен судьбе, что в этот час на этой городской улице оказалось лишь несколько частных автомобилей. Вдруг Баркли издал радостный возглас: «линкольн» наскочил на бордюр, снова развернулся влево и врезался в чью-то припаркованную машину. Он еще продолжал буксовать, вращаясь по дуге, когда трое грабителей стали выпрыгивать из него, а Уинслоу, стиснув зубы, помчался по тротуару за улепетывающим водителем. Худенький негр бежал посередине тротуара, время от времени бросая через плечо перепуганные взгляды на настигающие его фары. Покуда Уинслоу ехал прямо по тротуару, снося по пути углы заборов и подминая колесами кустарники, до Роя вдруг дошло, что напарник собирается попросту задавить негра. Их не разделяло уже и тридцати футов, когда грабитель обернулся в последний раз и, распахнув рот в беззвучном вопле, перемахнул через железную цепь ограды.

Уинслоу забуксовал, выругался и выскочил из машины. Рой и Баркли отстали от него на какую-то секунду, но Уинслоу, демонстрируя удивительное для своих лет и комплекции проворство, уже успел миновать забор и теперь несся, сокрушая все на своем пути, по заднему двору. Перекинув дробовик через ограду, карабкаясь на нее и распарывая штаны, Рой услыхал четыре выстрела, а вслед за ними — еще два. Через мгновение появился и Уинслоу.

Он шел и на ходу перезаряжал свой револьвер.

— Смылся, — сказал он. — Долбаный ниггер смылся. Даю тысячу долларов тому, кто разрешит мне пальнуть в него хотя б еще один разок.

Когда они вернулись к машине, Уинслоу объехал квартал и вновь приблизился к неуклюже осевшему посреди улицы зеленому «линкольну». Из разбитого радиатора со свистом вырывался пар.

Уинслоу медленно шагнул из дежурки и попросил у Роя дробовик. Тот протянул его и, взглянув на Баркли, пожал плечами. Уинслоу ступил к машине и дважды, изрыгая из дула пламя, выстрелил по задним колесам. Потом подошел к капоту и снес прикладом фары, затем вдребезги разбил ветровое стекло. Потом обошел машину, держа дробовик наготове, словно приняв «линкольн» за опасного раненого зверя, способного еще атаковать. Потом ткнул прикладом в два боковых окна. Рой поглядел на дома по обеим сторонам улицы, но света нигде не увидел. Жители юго-восточного Лос-Анджелеса, и всегда-то умевшие не встревать в чужие дела, в эту ночь, что бы там ни происходило и ни гремело на улице, не выказывали ни малейшего любопытства.

— Довольно, Уинслоу, — крикнул Баркли. — Давай убираться отсюда ко всем чертям.

Вместо того чтобы последовать этому совету, Уинслоу отпер дверцу. Чем он там занимался, Рою видно не было, но спустя секунду тот появился с большим куском ткани в руках. При свете фар Рой наблюдал за тем, как он складывает и убирает карманный ножик. Уинслоу снял с бака колпачок и сунул внутрь ветошь, роняя на асфальт под резервуар капли бензина.

— Ты что, Уинслоу, рехнулся? — заорал Баркли. — Давай-ка убираться отсюда ко всем чертям!

Но тот не обратил на него никакого внимания и дал струйке бензина скатиться на безопасное от «линкольна» расстояние. Потом сунул пропитанную жидкостью тряпку обратно в бак, оставив лоскут фута в два свободно свисать до земли. Затем отбежал к «устью» бензинового ручейка и поджег его. Почти тут же, встрепенув густое облачко дыма, раздался взрыв, и машина запылала.

Уинслоу уселся в дежурку. Вел ее он так же осторожно и не напрягаясь, как прежде.

— С волками жить — по-волчьи выть, — произнес он наконец, обращаясь к своим притихшим напарникам. — Сейчас я такой же ниггер, только и всего. И знаете, что я вам скажу? Чувствую я себя просто замечательно.

После трех стало немного спокойнее, а в 4:00 они подъехали к участку на Семьдесят седьмой. Спустя пятнадцать часов, проведенных им на дежурстве, Роя наконец сменили. Он слишком устал, чтобы переодеваться в штатское, и, уж конечно, слишком вымотался, чтобы отправляться к себе на квартиру. Но даже устань он меньше, он все равно бы не поехал сегодня домой. В целом мире существовало одно-единственное место, куда мог он сегодня отправиться. Когда он затормозил перед домом Лауры, часы показывали ровно 4:30. Теперь он не слышал выстрелов. Эта часть Вермонт-стрит была не тронута огнем и почти не тронута грабежами. Было очень темно и покойно. Он дважды постучал, и она тут же открыла дверь.

— Рой! Который теперь час? — спросила она. Халат был накинут на желтую ночную сорочку, и на Роя накатила приятная волна знакомой боли.

— Прости, что так поздно. Но я не мог не прийти.

— Ну что ж, входи. У тебя такой вид, будто ты вот-вот плюхнешься на пол и расквасишь нос.

Рой вошел, и она зажгла лампу. Держа его за руки, поглядела на него так, как умела только она.

— На тебе лица нет. Вместо него — настоящая чумазая рожица. Снимай с себя форму, а я пока наполню ванну водой. Ты голоден?

Рой покачал головой и направился в знакомую уютную спальню. Расстегнув ремень, он позволил ему преспокойно упасть на пол. Но, вспомнив о том, какая Лаура аккуратная, пнул его ногой в угол и тяжело уселся на бело-розовый пуф. Он скинул туфли и посидел с минуту, подумывая о сигарете и не в силах ее прикурить.

— Хочешь выпить, Рой? — спросила Лаура, выходя из ванной, откуда слышался бодрящий шум воды.

— Нет, Лаура, пить я не хочу. Даже сегодня.

— Глоточек тебе не повредит. Один лишь глоток.

— Не хочу ни одного.

— Ну ладно, малыш, — сказала она, подбирая его туфли и кладя их на дно стенного шкафа.

— Что бы я без тебя делал!

— Тебя не было четыре дня. Я подумала, ты занят.

— Собирался прийти еще в среду вечером. Тогда как раз, когда началась вся эта канитель, но нам пришлось работать внеурочно. Да и вчера. Ну и сегодня, конечно, Лаура, сегодня был денек — хуже некуда. Только я все равно не мог не прийти. Стало невмоготу.

— Я очень сожалею обо всем этом, Рой, — сказала она, стягивая с него сырые черные носки, а он лишь молча кивал, благодаря ее за помощь.

— Сожалеешь — о чем?

— Об этом бунте.

— Чего ради? Разве ты его затеяла?

— Я черная.

— Никакая ты не черная, а я никакой не белый. Мы просто парочка влюбленных.

— Я негритянка, Рой. Не потому ли ты и переехал отсюда обратно к себе?

Ты ведь знал, что мне не хочется тебя отпускать.

— Пожалуй, я слишком устал, чтобы вести сейчас эти разговоры, Лаура, — сказал Рой, поднимаясь и целуя ее. Потом содрал с себя прилипшую к телу пыльную рубашку, и Лаура повесила ее на вешалку вместе с брюками. Трусы и тенниску он бросил на пол в ванной. Взглянув на глубокий шрам на своем животе, он ступил в мыльную пену. Никогда еще ванна не была так кстати.

Наслаждение. Он откинулся спиной назад, прикрыл глаза и расслабился. С минуту он дремал. Потом почувствовал ее присутствие. Она сидела рядом на полу и наблюдала за ним.

— Спасибо, Лаура, — сказал он, с любовью глядя на эти светло-карие глаза в крапинку, и гладкую темную кожу, и нежные изящные пальцы, легшие ему на плечо.

— Как по-твоему, что я в тебе нахожу? — улыбнулась она, поглаживая ему шею. — Притяжение противоположностей, должно быть, так ты думаешь, а? Твои золотистые волосы и золотистое тело. Ты самый красивый мужчина из всех, кого я знаю. Думаешь, все дело в этом?

— Это только позолота, — сказал Рой. — А под нею — ничего, кроме обычной жестянки.

— Под нею всего предостаточно.

— Если там что-то и есть, так только благодаря тебе. Когда ты подобрала меня год назад, там не было ничего.

— Это я была ничем, — поправила она.

— Ты — это все. Ты — это красота, и доброта, и любовь, но главное, ты — спокойствие и порядок. Именно это мне сейчас нужно — спокойствие и порядок. Знаешь, Лаура, я очень напуган. А вокруг еще этот хаос.

— Я знаю.

— Я не был так напуган с тех самых пор, как ты помогла мне бросить пить и научила не бояться. Господи, Лаура, ты же не знаешь, что такое хаос, не знаешь, как он выглядит. На это стоит посмотреть.

— Знаю. Я знаю, — сказала она, продолжая ласкать его шею.

— Больше не могу без тебя, — сказал он, уставившись на водопроводный кран, роняющий время от времени капли в пенную гущу. — У меня была кишка тонка остаться с тобой, Лаура. Да, мне нужен мир и покой, да, я знал, что вместе нам не страшна ничья ненависть, но у меня была кишка тонка. Теперь же, когда я вернулся в те одинокие стены, оказалось, что у меня тонка кишка жить без тебя, теперь, после всего этого мрака и безумия сегодняшнего дня, без тебя мне никогда не суметь…

— Не говори больше ничего, Рой, — сказала она, поднимаясь. — Подожди до утра. Утром все будет иначе.

— Нет, — ответил он, поймав ее за руку мокрыми, скользкими от мыла пальцами. — Нельзя зависеть от завтра. Выгляни в окно, и ты поймешь, что не должна зависеть от завтра. Отныне я живу лишь ради тебя и благодаря тебе только жив. Теперь ты от меня не отвяжешься. Никогда.

Рой притянул ее к себе и поцеловал в губы, потом припал к ее ладони, а она все так же гладила его шею свободной рукой, повторяя: «Малыш, малыш мой…», как повторяла всегда. И как всегда бывало, он испытал облегчение.

По-прежнему без сна, они лежали обнаженные, укрывшись одной простыней, а над Лос-Анджелесом вставало солнце.

— Тебе надо поспать, — шепнула она. — Вечером тебе опять дежурить.

— Теперь уж такого кошмара не будет, — сказал он.

— Да. Может быть. Может, их усмирит Национальная гвардия.

— Даже если нет — все равно, теперь такому кошмару не бывать. Мой отпуск начинается с первого сентября. К тому времени наверняка со всем этим будет покончено. Как ты смотришь на то, чтобы справить свадьбу в Лас-Вегасе? Можно устроить это, не откладывая.

— Нам вовсе не обязательно жениться. Женаты мы или нет — какая разница.

— Знаешь, та пара косточек, что мне еще не разбили, по-моему, ужасно щепетильна в отношении всяких там светских приличий. Сделай это ради меня.

— Хорошо. Ради тебя.

— Разве ты не воспитывалась в уважении к институту брака?

— Папа был баптистским проповедником.

— Что ж, тогда все ясно. А меня воспитывали лютеранином, да только в церковь мы никогда особо часто не ходили, за исключением тех случаев, когда того требовали приличия, так что, полагаю, из наших детей мы сделаем баптистов.

— Я больше никто. Я не баптистка. Никто и ничто.

— Ты — все.

— Нам ведь не возбраняется иметь детей?

— Еще как не возбраняется!

— Золотой рыцарь и его смуглая дама сердца, — сказала она. — Только мы еще настрадаемся, и ты, и я. Нам придется за это расплачиваться. Ты не знаешь, что такое священная война.

— Мы победим в ней.

— Никогда не видела тебя таким счастливым.

— Я никогда и не был таким счастливым.

— Хочешь, я скажу, почему полюбила тебя с самого начала?

— Почему?

— Ты не был похож на других белых. Те заигрывали со мной и приглашали к себе на квартиру или в «какое-нибудь сногсшибательное веселенькое местечко», ну знаешь, куда ездят обычно бело-черные парочки. До встречи с тобой я не могла по-настоящему довериться ни одному белому, я понимала: они видят во мне лишь то, что хотят во мне видеть, но только то совсем не я.

— И что же это?

— Не знаю. Может, в них говорила лишь похоть. Похоть, распаляемая при виде мелкого зверька с коричневой шкуркой, распаляемая от ощущения первобытной жизненной силы какой-то негритянки. В общем, что-то в этом роде.

— Ну и ну! Сегодня ночью ты просто подавляешь меня своим интеллектом.

— Уже утро.

— Тогда — сегодня утром.

— Были еще и белые либералы, готовые потащить меня на губернаторский бал, но, сдается мне, этим типам сгодилась бы и любая другая, или почти любая, лишь бы была негритянкой. Так что им я тоже не верю.

— Ну а потом был я.

— Ну а потом был ты.

— Старина Рой, пьянчужка.

— Раньше, не теперь.

— Это потому, что ты одолжила мне часть себя вместе со своим мужеством.

— Ты такой стеснительный да скромный, что мне это начинает надоедать.

— Прежде я был надменным, тщеславным, высокомерным и самонадеянным.

— Мне трудно в это поверить.

— Теперь мне тоже. Но это правда.

— Ты не был похож ни на одного из тех белых, что я встречала. Да, ты тоже искал во мне свою корысть, но при этом желал от меня только то, что любой человек может дать любому человеку, а негритянка я или нет — не играло никакой роли. Ты всегда смотрел на меня как на женщину и как на личность, сам-то ты хоть о том догадываешься?

— Догадываюсь, что я не просто похотливый тип.

— Это ты-то не похотливый? — засмеялась она. — Ты на удивление похотливый любовник, но сейчас ты слишком слабоумен, чтобы с тобой о том говорить.

— А где мы проведем медовый месяц?

— Что, это тоже обязательно?

— Само собой, — ответил Рой. — Я щепетилен, если ты еще помнишь.

— Сан-Франциско — прекрасный город. Когда-нибудь бывал там?

— Нет. Поехали в Сан-Франциско.

— Это еще и очень терпимый город. Теперь надо считаться и с этим.

— Как тихо, — сказал Рой. — В какой-то момент сегодня ночью, когда я особенно перетрусил, мне казалось, шум огня не прекратится никогда. Я думал, что мои уши будут вечно слушать один лишь рев огня…

 

22. ВСТРЕЧА

— Ходят слухи, с завтрашнего дня мы чуть ли не полностью переходим на обычный ритм работы, — сказал Рой. Он произнес это с удовольствием: они с Лаурой решили, что, как только с бунтом будет покончено и представится благоприятная возможность, он попросится в краткосрочный отпуск и они отправятся на недельку в Сан-Франциско — конечно, после того, как поженятся в Лас-Вегасе, где, может быть, задержатся на пару дней, ну а потом, не исключено, съездят еще на вечерок из Вегаса в Тахоэ… — Вот это будет славно — отделаться наконец от смены в двенадцать часов, — произнес Рой в порыве чувств, переполнявших его от одной лишь мысли о том, что как они с Лаурой запланировали, так и поступят, а значит, все его сомнения рассеяны.

— Я сыт этим по горло, — сказал Серж Дуран, делая ленивый разворот на Креншоу, где совершали они патрулирование. Рою нравилась серьезная надежность, с которой тот вел машину, в сущности, ему нравился и сам Дуран. За пять лет они с ним виделись раз-два и обчелся, прежде Рой палец о палец не ударил, чтобы узнать его поближе. Но сегодня, не успели они провести вместе и двух часов, а он, Рой, уже проникся к нему симпатией и был рад, что во время составления патрульных списков тот же Дуран обратился к сержанту и сказал: «Разрешите мне поработать с моими однокашниками Фелером и Плибсли». Гус Плибсли тоже был вроде парень что надо. Рой понадеялся, что сдружится с ними обоими. Он все отчетливее сознавал, что среди полицейских так и не завел настоящих друзей. Но с этим, как и со многим другим, пора кончать. Теперь его жизнь пойдет иначе.

— Сейчас, когда с бунтом почти улажено, трудно поверить, что он был в самом деле, — сказал Гус, и Рой подумал, что Плибсли повзрослел больше чем на пятилетку. Он помнил его робким человечком, чуть ли не самым мелким на курсе. Теперь он казался и выше, и солиднее. И конечно, не забыл Рой нечеловеческой выносливости Плибсли. Вспомнив, какую угрозу она представляла для их инструктора по физ-подготовке старшины Рэндольфа, он улыбнулся.

— Совсем нетрудно, если едешь по Центральной авеню или Сто третьей улице, — сказал Серж. — Ты был там в пятницу вечером, Рой?

— Я там был, — ответил тот.

— Кажется, и мы там были, — сказал Гус, — но я так перепугался, что не стану утверждать наверняка.

— Не ты один, браток, — сказал Рой.

— Но я был так напуган, что почти ничего толком и не помню из того, что со мной происходило, — сказал Гус, и Рой увидел, что застенчивая улыбка осталась у Плибсли прежней, так же, впрочем, как и просительные нотки в голосе, столь раздражавшие Роя раньше: в те дни он был еще слишком глуп, чтобы слышать неподдельную искренность.

— Не далее как сегодня я размышлял о том же самом, — сказал Серж. — Та ночь в пятницу уже сейчас превращается у меня в башке в какой-то туман.

Огромные провалы в памяти, иногда не могу вспомнить элементарных вещей. Не считая страха, понятно.

— Как, ты тоже, Серж? — спросил Гус. — А ты, Рой, что скажешь? Тебе это знакомо?

— Конечно, Гус, — ответил тот. — Я был напуган до смерти.

— Ну и ну!.. Вот дьявольщина, — сказал Гус и умолк, и Рой догадался, что разговор его приободрил и успокоил. Возможность поболтать с полицейским, которого, подобно тебе, явно гнетут сомнения, утешала, и Рой почувствовал жалость к Гусу и тягу дружить с ним.

— Ну и закончил ты свой колледж, Рой? — спросил Серж. — Помнится, мы говорили с тобой в академии о твоем дипломе по криминологии. Тогда тебе оставалась самая малость.

— Ближе той малости, Серж, я к нему так и не подобрался, — засмеялся Рой и с удивлением обнаружил, что в этом смехе нет иронии. Похоже, Рой Фелер наконец-то мирится сам с собой, подумал он.

— Да я и сам не очень-то налегал на зачеты, — сказал Серж, понимающе кивнув. — Теперь вот, когда на носу первый экзамен на сержанта, ругаю себя дураком. А ты, Гус? В школу ходишь?

— Как Бог на душу положит, — ответил Гус. — Где-то через годик надеюсь сдать на бакалавра по деловому администрированию.

— Молодцом, Гус! — сказал Рой. — В один прекрасный день мы станем на тебя работать.

— Ох, да нет же, — сказал виновато Гус. — Не слишком-то я прилежно учился, чтобы рассчитывать сдать экзамен на сержанта, к тому же в самые ответственные моменты я леденею и превращаюсь в истукана. Как пить дать, с треском провалюсь и только опозорюсь.

— Из тебя выйдет мировой сержант, Гус, — сказал Серж, и, похоже, искренне.

Рой испытал к ним еще большее расположение, и ему захотелось вдруг, чтобы им стало известно о его предстоящей женитьбе — о Лауре, о белом полицейском и его черной жене, — и, если им покажется, что он сошел с ума, они достаточно милосердны, чтобы не допустить и намека на издевку. Но даже реши они, что он безрассудный глупец, и докажи это оба вежливым смущением — такой оборот все равно ничего не изменит.

— Слава тебе, Господи, темнеет, — сказал Гус. — Денек сегодня жаркий выдался, да еще этот проклятый смог. Самое время поплавать. У моего соседа есть бассейн. Может, завтра набьюсь к нему в гости.

— А как насчет этого вечера? — спросил Серж. — Скажем, сразу после работы? В доме, где я снимаю конуру, имеется свой бассейн. Лучше поскорей воспользоваться этим преимуществом, потому что скоро я оттуда съеду.

— И куда же? — поинтересовался Гус.

— Присмотрели себе квартирку с невестой и собираемся ее купить. Так что, пожалуй, на смену плаванью под луной придут газонокосилка да тяпка для выпалывания сорняков.

— Так ты женишься? — спросил Рой. — Я тоже — как только выхлопочу недельный отпуск.

— Выходит, и ты не устоял? «Еще один сгорел на работе»? — улыбнулся Серж. — Что ж, меня это обнадеживает.

— А я думал, ты женат, Рой, — сказал Гус.

— Я и был, пока мы учились в академии. Но недолго. Потом развелся.

— Дети есть? — спросил Гус.

— Малышка, — ответил Рой и вспомнил последнее воскресенье, когда привел ее к Лауре. Они так здорово играли, что Бекки в нее попросту влюбилась.

— Значит, не окончательно осерчал на брак? — спросил Серж.

— Брак здесь ни при чем, — ответил Рой. — Он одаривает тебя детьми, а чем тебя одаривают дети, о том тебе может и Гус порассказать.

— Без них он ничто, пустое место, — сказал Гус.

— Ты давно женат, Гус? — спросил Серж.

— Девять лет. Почитай, всю жизнь.

— А сколько тебе?

— Двадцать семь.

Роя вдруг осенило. Но для начала он спросил:

— Как зовут твою девушку, Серж?

— Мариана.

— А что, если перенести бассейн на завтра? Гус с женой да мы с Лаурой могли бы заскочить к тебе, познакомиться с твоей невестой, а потом немного поплавать да попить пивка перед тем, как отправиться после обеда на работу.

Дело сделано, подумал он. Вот оно, первое испытание.

— Идет, — ответил Серж, загоревшись. — Сможешь это устроить, Гус?

— Сказать по правде, моей жене что-то нездоровится в последнее время, но, может, она захочет приехать, даже если не будет купаться. Сам-то я очень хочу.

— Вот и прекрасно. Буду вас ждать, — сказал Серж. — Как насчет десяти утра?

— Отлично, — сказал Гус, а Рой подумал: лучшего способа и не найти.

Просто привезти ее туда и поглядеть. К черту извинения да предупреждения!

Пусть они на нее полюбуются, пусть увидят ее во всей красе, длинноногую, стройную, бесподобную в своем купальнике. Тогда-то он и поймет, как оно бывает и чего ему потом ожидать. — Не будет это слишком… — замялся Гус.

— То есть, я хочу сказать, что мне страшно неловко тебя о том спрашивать… Если твоя хозяйка выкажет недовольство… Или, может, тебе не по душе, когда вокруг с шумом носится целый выводок шумливой детворы…

Я ведь пойму…

— Хочешь захватить с собой детей? — улыбнулся Серж.

— Мне бы…

— Так захвати. Мариана детей любит. Собирается нарожать шестерых, а то и восьмерых.

— Спасибо, — сказал Гус. — Мои дети взвоют от восторга. Красивое имя у твоей невесты — Мариана.

— Мариана Палома, — сказал Серж.

— Что-то испанское, верно? — спросил Гус.

— Она мексиканка, — ответил Серж. — Из Гвадалахары.

— Постой-постой, а разве Дуран не испанское имя?

— Я и сам мексиканец, — ответил Серж.

— Будь я проклят, если это хоть раз пришло мне в голову, — сказал Рой, вглядываясь в Сержа и тщетно стараясь обнаружить в его облике мексиканские черты, разве что вот форма глаз, быть может…

— Ты чистый мексиканец? — спросил Гус. — Не похоже.

— Стопроцентный, — засмеялся Серж. — По-моему, большего мексиканца, чем я, и не найти, мне по крайней мере не удавалось.

— Значит, и по-испански говоришь? — спросил Гус.

— Вроде немого, — ответил Серж. — Мальчишкой умел, но потом позабыл.

Однако все идет к тому, что стану учить его заново. Воскресным вечерком я отправился к Мариане домой и после того, как получил благословение мистера Розалеса — это ее padrino, — предстал перед нею и попытался просить ее руки по-испански. Кажется, под конец в моей речи английские слова начисто вытеснили испанские. Должно быть, зрелище было хоть куда: напыжившийся клоун-заика с охапкой белых роз.

— Готов побиться об заклад, ты был сногсшибателен, — усмехнулся Рой и подумал: интересно, произвожу ли я со стороны впечатление такого же счастливого человека?

— Мариана предупредила, что до тех пор, пока мой испанский не сравнится хотя бы с ее английским, в нашем доме мы будем говорить только на испанском.

— Здорово, — сказал Гус, а Рой гадал над тем, требовала ли она долгого и изнурительного ухаживания на старый мексиканский манер и сколько времени Серж добивался от нее разрешения на первый поцелуй. Я становлюсь сентиментален, улыбнулся Рой сам себе.

— Обычно у мексиканцев мужчина в доме — господин и повелитель, — сказал Серж, — до тех пор, пока не состарится, а уж тогда боссом в семье становится мамаша, а поседевшие герои расплачиваются за прежнее свое тиранство. Но боюсь, что у нас с Марианой с самого начала все наоборот.

— Сильная женщина, не вижу в этом ничего плохого, — сказал Рой. — Полицейскому такая и нужна.

— Да, — подтвердил Гус, пристально глядя на пламенеющий закат. — Мало кому удается в одиночку справляться с этой работой.

— Что ж, вот мы и veteranos, — сказал Серж. — Пять лет. Можем нацепить себе на рукава по нашивке. Я думаю, спустя пять лет нам не мешает устроить встречу однокашников.

— Было бы здорово, — сказал Гус. — Маленькую вечеринку мы устроим и завтра. А если нас опять всех вызовут на командный пункт, может, удастся поработать вместе и завтра в ночную.

— А я и не сомневаюсь, что завтра мы разойдемся по своим округам, — сказал Серж. — Бунт выдохся. Он умер.

— Желал бы я знать, сколько времени еще будут заниматься ерундой всякие там специалисты по каузальным теориям? — сказал Рой.

— Это только начало, — сказал Серж. — Назначат комиссии, и интеллектуалы, пару раз в своей жизни пожавшие руку какому-нибудь негру, начнут демонстрировать свои глубокие познания в межрасовых отношениях, и это только начало. А негры, скажу я вам, ничуть не лучше и не хуже белых.

Ну а теперь они станут творить какие угодно гадости, чего, кстати, все от них и ждут, и единственной их заботой будет выйти сухими из мутной водицы.

С этого момента будет не перечесть негров, пригожих для того образа «сердитого черного», что так упорно тиражируется прессой.

— Ты тоже полагаешь, что черные такие же люди, что и белые? — спросил Рой у Гуса, который как прикованный, не отрывая глаз, следил за закатным солнцем.

— Да, — рассеянно отозвался Гус. — Я выучился этому от своего первого напарника еще пять лет назад. Он был лучшим из полицейских. Лучше полицейского я не встречал. Кильвинский говаривал, что большей частью люди все равно что планктон, не умеющий бороться с течением, послушно дрейфующий по волнам, приливам да отливам. Есть, правда, и такие, что похожи на бентос: они могут бороться с потоком, но лишь когда ползут по склизкому дну океана. И наконец, есть другие, они что нектон, тот и впрямь умеет плыть против течения, и для того ему не нужно ползать брюхом по дну, но, чтобы удержаться на плаву, требуется сила. Недюжинная сила.

Кильвинский причислял к такому вот нектону лучших из нас. Как бы то ни было, он вечно повторял, что бескрайнему темному морю абсолютно безразлично, большой ты или маленький да какую тень отбрасываешь, так или иначе, для моря ты лишь несчастная тварь, исполненная страданий.

— Он что, был философом? — улыбнулся Рой.

— Иногда мне кажется, что я допустил ошибку, пойдя в легавые, — сказал Серж. — Оглядываясь назад, на все эти пять лет, я вижу, что разочарований да крушений надежд было хоть отбавляй, и каких разочарований! Но у меня такое чувство, что, повторись все сначала, я бы опять не смог ничего этого избежать.

— Сегодня мне на глаза попалась одна передовица. В ней говорилось, что можно только сожалеть о том, что в этих волнениях было ранено и погибло столько народу, — сказал Гус. — Парень пишет: «Конечно, мы допускаем, что полиция имеет право стрелять, но лишь для того, чтобы ранить. Отсюда логически вытекает, что полиции приходится проявлять удивительную изобретательность, чтобы умудриться укокошить стольких людей».

— Хреновый силлогизм, все шиворот-навыворот, — сказал Серж. — Да только таких вот невежественных выродков всерьез винить нельзя. Они насмотрелись тысячи киношек, где только и показывают, как ты запросто, в два счета, простреливаешь чью-то кисть или пулей вышибаешь из нее револьвер. Так что дуться на них нет никакого проку. Они не виноваты.

— Это лишь кучка планктона, сваленная в бетонное море, а, Гус? — сказал Рой.

— А я вот не очень-то раскаиваюсь в выборе профессии, — сказал Гус. — Мне представляется… Я полагаю, что мне известно нечто такое, о чем большинство людей даже не подозревает.

— Все, что мы можем, — это постараться защитить самих себя, — сказал Рой. — Их-то мы наверняка не переделаем.

— И не спасем, — сказал Гус. — Так же, как и самих себя. Несчастные сукины дети.

— Эй, эти паршивые разговоры наводят жуткую тоску, — внезапно сказал Рой. — С бунтом покончено. Наступают светлые деньки. Завтра у нас вечеринка с плаваньем и бассейном. Не будем падать духом. Выше нос!

— Идет, давайте тогда попытаемся словить какого-нибудь плутишку, — предложил Серж. — После доброго ареста у меня всегда поднимается настроение. Ты ведь раньше работал в этих краях, верно, Гус?

— Точно, — ответил тот, улыбнувшись, и подобрался на сиденье. — Рули на запад, в сторону Креншоу. Есть там несколько укромных местечек, облюбованных лихачами на краденых машинах. Может, удастся задержать какого-нибудь угонщика.

Первым ту женщину увидал Рой. Она делала им знаки из машины, стоявшей у телефонной кабинки на Родео-роуд.

— Похоже, к нам поступил гражданский вызов, — сказал Рой.

— Ну и ладно, я уж и так малость притомился мотаться тут вокруг да около, — сказал Серж. — Может, у нее возникли непреодолимые трудности, которые только нам и под силу преодолеть.

— Быстро сегодня стемнело, — заметил Гус. — Каких-нибудь пару минут назад я еще любовался закатом, а теперь — бац! — и сразу темно.

Серж притормозил рядом с женщиной. Та неуклюже выбралась из своего «фольксвагена» и, шаркая ногами, обутыми в тапочки, поволоклась к их машине. Банный халат, в который она была одета, не мог утаить от их взглядов ее колоссальных объемов.

— А я как раз ехала к телефонной будке, чтобы звонить в полицию, — запыхтела она, и еще прежде, чем Рой вышел из машины, он почуял запах перегара и внимательно рассмотрел багровое лицо и сорняк крашеных рыжих волос.

— Какие проблемы, мэм? — спросил Гус.

— Мой старикан — чокнутый. Только пьет да напивается, и уж сколько времени на работу не ходит, и совсем обо мне не заботится, ни обо мне, ни о детях, гроша от него не видим, и, как только ему приспичит или заохотится, колотит меня почем зря, места живого не оставляет, а нынче и вовсе рехнулся и пнул меня ногой прямо в бок. Негодяй, по-моему, ребро сломал.

Она полезла под халат, скорчила гримасу и потрогала свои ребра.

— Живете далеко? — спросил Серж.

— На той самой улице, где Колизеум, — сказала женщина. — Как насчет того, чтобы съездить ко мне домой и вышвырнуть его оттуда взашей, оказав мне услугу?

— Он ваш законный муж? — спросил Серж.

— А толку-то, если чокнутый!

— Ну хорошо, мы отправимся вслед за вами и побеседуем с ним.

— Уж это-то никак вам не удастся, — упорствовала женщина, влезая обратно в «фольксваген». — Негодяй нынче вовсе обезумел.

— Ладно-ладно. Так мы едем следом, — сказал Рой.

— В любом случае хоть развеемся со скуки, — сказал Гус, и они двинулись за миниатюрным автомобилем. Рой уложил дробовик сзади на пол и теперь размышлял, стоит ли его, когда они пойдут в дом, спрятать впереди или же тут на полу тоже сойдет, ведь дверцы можно и запереть. Он решил оставить его как есть — на полу.

— На этой сторонке живут в основном белые? — спросил Серж у Гуса.

— Здесь всех хватает, — ответил Гус. — Живут вперемешку от самой Ла-Сьенеги и до Голливуда.

— Будь в этом городе гетто, оно бы стало всем гетто гетто. Величайшее гетто в мире, — сказал Серж. — Гетто на загляденье. Взять те же Болдуин-хиллз…

— Гнездышки хоть куда, — подтвердил Гус. — Тоже смешанная сторонка, ассорти.

— Кажется, эта баба в «фольксвагене» — лучший кандидат на арест из всех, что мы сегодня видели, — сказал Рой. — На повороте она едва не сшиблась всмятку вон с тем «фордом».

— Нагрузилась, — сказал Серж. — Знаете что, если она врежется в кого-то, мы просто прикинемся, что впервые ее видим, и смотаемся отсюда.

То, что она пьяна в стельку, я вычислил тогда еще, когда она кое-как выползла из своей машины, подошла вперевалочку и дыхнула мне на кончик сигареты, так что я прикурил без спичек.

— Наверно, этот дом, — сказал Гус, осветив фонариком номер на двери, и Серж резко затормозил за замершим в четырех футах от бордюра «фольксвагеном», так и не съехавшим толком к обочине. — Три-Зет-Девяносто один, гражданский вызов, сорок один двадцать три, подъездная дорога к Колизеуму, — произнес Гус в микрофон.

— Не забудь запереть свою дверцу, — сказал Рой. — Я оставил на полу дробовик.

— Я не стану входить, — сказала женщина. — Я его боюсь. Он предупредил, что убьет меня, если наведу на него легавых.

— Ваши дети в доме? — спросил Серж.

— Нет, — выдохнула она. — Когда мы затеяли драку, они сбежали к соседям. Ой, забыла вам сказать, у нас есть револьвер, а нынче мой старикан ну прямо сбесился.

— И где же тот револьвер? — спросил Гус.

— В спальне в шкафу, — ответила женщина. — Можете забрать себе обоих.

— Мы пока что не знаем, будем ли вообще кого-то брать, — сказал Рой. — Сперва мы с ним поговорим.

Серж первым шагнул на ступеньки, и она сказала:

— Квартира двенадцать. Мы живем в двенадцатой.

Они прошли через декоративную арку и оказались в окруженном квартирами дворике. Слева от них играл мягким светом плавательный бассейн, справа на открытой веранде стояли столы для пинг-понга. Миновав арку, Рой поразился размерам здания.

— Очень мило, — сказал Гус, не скрывая своего восхищения при виде бассейна.

— Двенадцатая — это где-то здесь, — сказал Рой и зашагал к выложенной кафелем лестничной клетке, со всех сторон обвитой папоротником высотой в мужской рост.

Когда из-за карликового древовидного папоротника выступил тщедушный и бледный, как мел, человечек в сырой от пота майке и устремился к Рою, тот все еще размышлял о том, что даже здесь он слышит запах перегара из уст той женщины, а потому успел лишь обернуться. Человечек нацелил Рою в живот дешевый револьвер двадцать второго калибра и выстрелил один раз. Присев на лестничную площадку, Рой изумился мощному эху, разносящему по широкому патио чьи-то крики, звуки выстрелов и нескончаемый, какой-то бессмертный визг. Потом Рой понял, что лежит в одиночестве у подножия лестницы.

Мгновение было тихо. И тогда до него дошло: живот.

— Ох, нет, только не туда, — сказал Рой и прикусил зубами язык, силясь подавить приступ истерики. Шок. Он может убить. Шок!

Он разорвал рубашку, расстегнул ремень и взглянул на крошечную пульсирующую впадину под ложечкой. Он знал, что больше ему выжить не удастся. Только не туда. Не в кишки. У него больше нет кишок, чтобы вынести все это! Он надорвется — без кишок.

Рой разжал зубы. Ему пришлось сделать несколько глотательных движений, чтобы избавиться от залившей рот крови, бегущей из искусанного языка. На этот раз болит не так, подумал он и удивился, что сознание его ничуть не помутилось. Рядом он увидел припавших на колени Сержа с Гусом. Лица их были похожи на пепел. Серж перекрестился и поцеловал большой палец руки.

На сей раз было гораздо легче. Господи, да! Боль шла на убыль. Его окутало коварным теплом. Но нет, все не так. Все не правильно. Сейчас никак нельзя. И тут, когда он это осознал, на него напал панический страх.

Сейчас никак нельзя, он ведь только-только начал понимать… Ох, пожалуйста, не сейчас, подумал он. Я только начинаю понимать…

— Понимать, понимать, — вымолвил Рой. — Понимать, нет, нет, нет.

Собственный голос показался ему глухим и мерным, как звон колокола. А потом он уже говорить не мог.

— Santa Maria, — сказал Серж, беря его за руку. — Santa Maria… Где эта чертова «скорая помощь»? Ay, Dios mio… Гус, он холодеет. Sobale las manos…

Потом Рой услыхал, как рыдает Гус:

— Его не стало, Серж. Его больше нет. Бедный, несчастный Рой, несчастный бедолага. Его больше нет.

Потом заговорил Серж, и Рой услышал:

— Нужно его укрыть. Ты разобрал его слова? Он говорил смерти «нет».

Нет, нет, нет, сказал он. Santa Maria!

Я не умер, думал Рой. Это чудовищно, жестоко и нелепо — говорить, что я умер. И тут он увидел Бекки. Она важно шагала через луг по траве и казалась настолько взрослой, что, когда он позвал ее, получилось «Ребекка»; она приблизилась к отцу с улыбкой, и солнце искрилось в ее волосах, таких золотых, какими никогда не были его собственные.

— Dios te salve Maria, llena de gracia, el Senor es contigo… — сказал Серж.

— Я его накрою. Раздобуду у кого-нибудь одеяло, — сказал Гус. — Пожалуйста, кто-нибудь, принесите одеяло.

И тогда Рой дал себе волю и пустился наконец в плавание. Он плыл под туго натянутыми белыми парусами, и впереди его ждал мрак. Последнее, что довелось ему услышать, удаляясь, был голос Серджио Дурана, повторявший только два слова: «Santa Maria». Повторявший еще, и еще, и еще…