Когда Мередит спустился к обеду, остальные гости уже собрались и пили херес в гостиной.

Контраст был разительный. Графиня, разряженная как для римского приема, Николас Блэк в элегантном черном смокинге. Мейер в поношенном костюме, лоснящемся от долгой носки. В чистой, свежевыглаженной старенькой рубашке, выцветшем старомодном галстуке. Держался доктор, однако, с достоинством, и его лицо не выражало ничего, кроме спокойствия. Мередит сразу подошел к нему:

– Рад познакомиться с моим лечащим врачом. Чувствуется, что я попал в хорошие руки.

– Не спешите судить, монсеньор, – не без юмора ответил Мейер. – У меня плохая репутация.

Тут графиня вытащила из угла отца Ансельмо и представила его коллеге из Рима.

Отцу Ансельмо уже перевалило за шестьдесят. Роста он был небольшого, лицо иссекли морщины, седые волосы падали на жесткий воротник, на плечах сутаны белела перхоть, на груди виднелись пятна от вина и соуса. Руки его скрючил артрит, и они находились в непрерывном движении. Мередита он приветствовал на итальянском, но говорил с сильным акцентом:

– Я рад видеть вас, монсеньор. Посланцы Рима у нас не частые гости. Ехать далеко, да и удобств тут никаких.

Мередит улыбнулся и попытался отшутиться, но старику явно хотелось выговориться:

– В этом беда нашего края. Ватикан даже не знает, что тут происходит. У них больше денег, чем можно себе представить, но нам не достается ни гроша. Помнится, когда я был в Риме…

Он говорил бы и говорил, если б по знаку графини слуга не принес ему бокал хереса и не увел от гостя. Мередит огорчился. Он вообще не любил болтливых стариков в сутане, и перспектива длительного общения с одним из них не сулила особой радости. Но тут же вспомнил проповедь Аурелио, епископа Валенты, и ему сразу стало стыдно. Поэтому он подошел к старику, дружески улыбнулся:

– Его светлость, епископ Валенты, шлет вам наилучшие пожелания и выражает надежду, что я не буду для вас слишком большой обузой. Но, боюсь, что по многим вопросам мне придется консультироваться с вами.

Отец Ансельмо отхлебнул хереса, покачал головой и проворчал:

– Его светлость шлет наилучшие пожелания! Как мило! Я для него – назойливый комар, и он хотел бы избавиться от меня. Но епископ не может сделать этого без судебного процесса. Другого-то пути нет. Мы оба отлично понимаем друг друга.

Как многие интеллигентные люди, Мередит не умел противостоять наглости других, не мог сам резко осадить наглеца.

– Я – гость, так что ваши взаимоотношения меня не касаются, – ответил он, стараясь загасить вспыхнувший было костер. – Я думаю, они не помешают нам поладить друг с другом.

И повернулся к Анне-Луизе де Санктис, которая увлекла его в другой конец гостиной.

Альдо Мейер не упустил из виду эту короткую стычку и отнес ее исход в актив Мередита. Хорошо воспитанный человек, благоразумный, рассудительный. И, скорее всего, с добрым сердцем.

Заметил стычку и Николас Блэк, улыбнулся графине, которая в ответ чуть изогнула бровь, как бы говоря: все идет по плану. А в силу того, что их интересы совпадала он даже забыл о ненависти к ней, решив оказывать Анне-Луизе всяческое содействие. И пока Мередит о чем-то беседовал с хозяйкой, а отец Ансельмо поглядывал на них, не забывая прикладываться к хересу, художник подошел к Мейеру.

– Ну, дорогой доктор, что вы думаете о нашем адвокате дьявола?

– Мне его жаль. Смерть уже отметила его. Должно быть, его и сейчас мучают боли.

По телу художника непроизвольно пробежала дрожь, будто перед ним открылся зев могилы.

– Давайте не говорить о смерти за обеденным столом, мой дорогой друг. Я вот думаю совсем о другом. Какой у него метод работы? Мягкий, вкрадчивый или?…

Вопрос повис в воздухе, но Мейер не поддержал художника:

– А какое нам до этого дело, вам и мне?

– Действительно, какое? – подозрительно быстро согласился художник и замолчал.

А Мейер потягивал херес и наблюдал за лицом Мередита, беседующего с графиней. Отметил прозрачность кожи, глубокие морщины возле уголков рта, утомленные глаза, которым редко удавалось закрыться во сне. Мужчины по-разному реагируют на боль и страх. Этот, похоже, храбро переносил и то и другое, но с приближением смерти все могло перемениться.

Несколько минут спустя раскрылись двери столовой, и гостей пригласили на обед. Графиня заняла место во главе стола Мередит – по ее правую руку, Мейер – по левую. Отец Ансельмо и Николас Блэк оказались напротив друг друга. Прежде чем они сели, Анна-Луиза повернулась к Мередиту:

– Вы прочитаете нам молитву, монсеньор?

Художник, опустив голову, слушал латинские слова и посмеивался про себя. Ну и актриса эта женщина! Ничего не упустит! Так увлекли его мысли о графине, что он даже перекрестился после молитвы, а потом пять минут все поглядывал на Мередита, гадая, заметил ли тот невольное движение его руки. Убежденного атеиста священник оставил бы на милость Господа. Но колеблющемуся католику поспешил бы на помощь, что могло помешать осуществлению его планов относительно Паоло Сандуцци.

Словно подслушав его мысли, графиня заговорила о мальчике:

– А что с Паоло, доктор? – спросила она Мейера. – Он будет работать у меня?

– Думаю, что да, – осторожно ответил тот. – Его мать собиралась завтра зайти к вам.

– Вот и хорошо, – графиня повернулась к Мередиту. – Возможно, вас это заинтересует, монсеньор. Паоло Сандуцци, как вы уже догадались, сын Джакомо Нероне. Его крестили фамилией матери. Мы с доктором решили, что ему пора начинать работать. Я предложила ему место помощника садовника.

– Дельная мысль, – чуть улыбнулся Мередит. – А на что живет его мать?

– Она работает у меня, – подал голос доктор.

– О!..

– Какая она была красавица! – отец Ансельмо говорил, набив рот рыбой. – Сейчас-то она располнела. А я помню, как она принимала первое причастие. Очаровательное создание!

Он запил рыбу глотком вина и вытер рот скомканной салфеткой. Но его ни о чем не спросили и священник вновь склонился над тарелкой. Мередит повернулся к Мейеру:

– Как я понимаю, вы знали Джакомо Нероне, доктор?

– Да, я его знал, – откровенно ответил Мейер. – Собственно, я был первым, кто увидел его, после Нины Сандуцци. Она позвала меня, чтобы я вынул пулю из его плеча.

– Должно быть, она доверяла вам, доктор, – ввернул Николас Блэк.

Мейер пожал плечами:

– Ас чего бы и нет? Я был политический ссыльный. И не сотрудничал с местными властями.

Художник улыбнулся, предвкушая следующий вопрос, но Мередит спутал ему карты:

– Вам, наверное, известно, доктор, что при рассмотрении дела о приобщении к лику блаженных принимаются показания некатоликов, при условии, что они даны добровольно. Я хотел бы поговорить с вами об этом в любое, удобное вам время.

– Когда вам будет угодно, монсеньор, – ответил Мейер.

И с облегчением подумал, что проницательности Мередиту не занимать. Так что графине едва ли удастся приручить его.

Анна-Луиза де Санктис прервала затянувшееся молчание:

– Вам может помочь и отец Ансельмо, монсеньор. В деревне он знает всех и вся. И был знаком с Нероне, не так ли, отец?

Ансельмо положил вилку на стол, вновь промыл рот вином. Язык его уже начал заплетаться:

– Я никогда не был о нем высокого мнения. Он во все вмешивался. Кто-то мог и подумать, что он сам священник. Бывало, стучал ко мне в дверь, если у кого-то болел живот. Хотел, чтобы я немедленно шел причащать его. Однажды ночью из-за него меня чуть не застрелили немцы. После этого я не выходил из дому с наступлением комендантского часа.

– Я забыл, – кивнул Мередит. – Ну, разумеется, здесь же были немцы. Они, должно быть, доставляли немало хлопот.

– Они захватили виллу, – пояснила графиня. – Практически посадили меня под арест. Это было ужасно. Я никогда так не боялась, как в те дни.

Николас Блэк промакнул тонкие губы, улыбаясь за салфеткой. Перед его мысленным взором возникла графиня, прогуливающая по саду под руки с победителем, светловолосым капитаном, предающаяся с ним любовным утехам за задернутым пологом большой кровати, в то время, как крестьяне в окрестных деревнях умирали от голода. Домашний арест? Похоже, графиня ошиблась с термином. Немного терпения, и он узнает всю историю Анны-Луизы де Санктис.

Тем временем Блейз Мередит продолжал:

– Из свидетельских показаний следует, что Джакомо Нероне вел переговоры с оккупационными войсками от имени крестьян. Что вы можете об этом сказать?

– Я думаю, это преувеличение. В основном переговоры велись через меня. Когда отношения ухудшались, слуги говорили мне об этом, а я шла к командиру гарнизона… Отношения v нас были сугубо деловые. Обычно он соглашался с моими просьбами. Нероне, возможно, преувеличивал свое влияние на немцев, чтобы не потерять уважения крестьян.

Слуги начали убирать грязные тарелки. Мередит не спешил задать следующий вопрос, поэтому Николас Блэк счел возможным заполнить паузу:

– Кто-нибудь знает наверняка, кто этот человек и откуда он пришел?

Анна-Луиза давала указания слугам. Мейер промолчал. Отец Ансельмо осушал очередной бокал вина. Так что отвечать пришлось Мередиту:

– Его личность не установлена. Поначалу его принимали за итальянца. Потом, похоже, у многих создалось впечатление, что он – дезертир из армии союзников, англичанин или канадец.

– Интересно, – насупился художник. – На итальянском фронте было несколько тысяч дезертиров.

– Да, необходимо учитывать и эту возможность, – кивнул Мередит. Я думаю, мне удастся узнать что-то более определенное.

– Если он – дезертир, то не может быть святым, не так ли?

– Почему же? – изумился Мередит.

Художник картинно всплеснул руками:

– Я, конечно, не теолог, но каждый солдат принимает присягу! Нарушение клятвы – грех, не так ли?

– Для неверующего у вас чисто христианская логика, – добродушно ответил Мередит.

За столом засмеялись, Блэк покраснел:

– Это логичное заключение.

– Несомненно. Но могут возникнуть особые условия. Человек не может совершать грех, прикрываясь данной им клятвой. Если присяга потребовала от него чего-то греховного, он был обязан нарушить ее.

– Как вы будете устанавливать подлинность тех или иных сведений? И мотивы?

– Мы должны полагаться на показания людей, лично знавших его. Суд установит их подлинность, – Мередит улыбнулся. – Это длительный процесс.

– В этом-то и беда римлян, – внезапно заговорил отец Ансельмо. – Вы не видите очевидного, даже если вам все подсовывают под нос, – он едва шевелил языком, выпив слишком много вина. – Послушав вас, можно подумать, что никто ничего не знает. Как бы не так. Мы все знаем, кем он был. Я знаю. Доктор знает. Гра…

– Он пьян, – прервала священника Анна-Луиза. – Извините, монсеньор, но его надо немедленно отправить домой.

– Он – старик, – добавил Мейер. – У него больная печень, и ему требуется совсем немного вина, чтобы опьянеть. Я отведу его домой.

Старик оглядел стол, ловя уходящую мысль. Но попытка не удалась, его седая голова упала на грудь.

– Пьетро вам поможет, – бросила графиня.

– Я тоже, – добавил Николас Блэк.

Мередит отодвинул стул и встал.

– Он, как и я, священник. Я отведу его домой, вместе с доктором.

– Возьмите мою машину, – предложила Анна-Луиза де Санктис.

– Ему лучше пройтись, – возразил Альдо Мейер, – Свежий воздух отрезвит его. Идти недалеко. Помогите мне, монсеньор.

Вдвоем они подхватили священника под руки, подняли на ноги и вывели из дома на посыпанную гравием подъездную дорожку.

Николас Блэк и графиня остались за столом. Первым подал голос художник:

– Тонкая работа, дорогая, очень тонкая, не так ли?

– Идите к черту! – И графиня выпорхнула из-за стола, предоставив ему право улыбаться самому себе.

Когда они шли по дороге, а отец Ансельмо бессильно висел на плечах провожатых, Мередит с изумлением отметил, что старик почти ничего не весит. В гостиной и за обеденным столом тот скорее производил впечатление человека грузного. Теперь же было видно, какой он хрупкий, тощий, за исключением толстого живота.

Отвращение к пьяному священнику, которое поначалу испытывал Мередит, скоро сменилось состраданием. Так вот что случается с людьми, открывшими ужас жизни. Вот в кого превращаются они, когда возраст подтачивает тело и душа сгибается под тяжестью времени и воспоминаний. Кто мог любить такую развалину? Кого волновало, жив он или умер, какая судьба в вечности уготована его душе, да и осталась ли вообще душа после стольких бесцельно растраченных лет? Похоже, Мейера волновало… Этот семит с подмоченной репутацией, должен понимать, что происходит с мужчиной, когда отказывает печень и подводит простата, когда из-за артрита трудно держать ложку в руке. Мередит с тревогой подумал, что в этом мире возможна более суровая смерть, более мучительный путь к господу Богу, чем его собственный.

Он все еще размышлял над этим, когда они подошли к дому священника. Осторожно привалили отца Ансельмо к стене, и Мейер громко постучал в дверь. Несколько секунд спустя послышались шаркающие шаги, на пороге появилась толстая старуха в бесформенной черной ночной сорочке, с засаленным ночным колпаком на спутанных волосах. Сонно уставилась она на них:

– В чем дело? Поспать не дадут. Если вам нужен священник, его нет. Oн…

– Он пьян, – прервал ее Мейер. – Мы привели его домой. Его надо уложить в постель, Роза.

Она сердито фыркнула:

– Я знала, что такое и будет! Я предупреждала. Ну почему они не оставят его в покое? Поздно ему общаться с господами. Он же старик – большой ребенок, который не знает, как обслужить себя. – Она взяла Ансельмо за руку и попыталась увести в дом. – Пошли, сумасшедший ты мой. Роза уложит тебя в кровать и присмотрит за то…

Тут ноги старика подогнулись, и он не упал лишь потому, что Мейер успел поддержать его.

– Помогите, монсеньор, – обратился он к Мередиту. – Придется нам уложить его в постель.

Они подняли отца Ансельмо за ноги и плечи, внесли в дом по скрипучей лестнице – на второй этаж. Роза со свечой в руке шла впереди, показывая дорогу. Пахло плесенью, гнилью, как в мышиной норе. В спальне стояла большая кровать, застеленная грязными покрывалами. На одной половине до их прихода, видимо, спала Роза, вторая оставалась нетронутой. Старика поднесли к кровати и уложили на нее. Мейер начал расстегивать ворот* ник, но старуха оттеснила его:

– Оставь! Ради Бога, оставь! Сегодня ты и так принес немало вреда. Я присмотрю за ним. Мне не впервой.

После короткого колебания доктор пожал плечами и вышел из комнаты. Мередит последовал за ним и, выйдя на улицу, полной грудью вдохнул свежего воздуха.

Мейер раскуривал сигару.

– Вы шокированы, монсеньор?

– Мне жаль его, – ответил Мередит. – Искренне жаль.

Доктор пожал плечами:

– Половина вины лежит на церкви, мой друг. Она послала бедолагу Ансельмо в самую глушь, полуобразованного, без средств к существованию, без уверенности в будущем, ожидая от него дисциплины. Он – обычный крестьянин, да еще не слишком умный. Ему чертовски повезло с такой женщиной, как Роза Бензони, которая держит его под каблуком и стирает ему носки.

– Я знаю, – рассеянно ответил Мередит. – Это и тронуло меня более всего. Она ему как жена. Она… она любит его.

– Вас это удивляет, монсеньор?

– Мне просто стыдно… – Он покачал головой, как бы отгоняя привидившегося комара. – Я провел всю жизнь в служении церкви и теперь думаю… думаю, что потратил ее зря.

– Подобные мысли преследуют и меня, – вздохнул Альдо Мейер. – Пойдемте ко мне, я угощу вас кофе.

В плохо освещенной, небольшой комнате в доме Мейера, среди деревенской мебели и рядов медных тарелок, надраенных Ниной Сандуцци, Мередит чувствовал себя так же легко и покойно, как и в доме Аурелио, епископа Валенты. Причем на этот раз ему удалось освоиться гораздо быстрее и без особых переживаний. Теперь он знал, сколь необходима ему дружба, и был готов пройти даже больше, чем свою половину пути. Когда Мейер поставил чашки, насыпал кофе, нарезал хлеб и сыр, Мередит спросил:

– В чем смысл сегодняшнего званого обеда? Все явно следовало одной цели, но я не понял, какой именно.

– Это длинная история, – ответил Мейер. – И потребуется время, чтобы все объяснить. Обед – идея графини. Она хотела показать, с кем вам придется иметь дело, убедить вас, что лучше обращаться за советами к ней, а не к двум деревенским остолопам, вроде отца Ансельмо и меня.

– Но мне показалось, она боится чего-то, что может быть сказано вслух.

– И это тоже, – кивнул Мейер. – Мы все боимся, и уже давно.

– Меня? – изумился Мередит.

– Себя, – поправил его Мейер. – Все мы, так или иначе, приняли участие в судьбе и смерти Джакомо Нероне. И ни один из нас не может теперь ходить с высоко поднятой головой.

– В том числе и англичанин… художник?

– Он появился позже. Странный тип… да еще увлекся Паоло Сандуцци. Он хочет соблазнить мальчика и заручился в этом поддержкой графини.

Мередит на мгновение лишился дара речи.

– Но это чудовищно!

– Человечно, – возразил Мейер. – В случае с девочкой, более естественно, но суть-то та же.

– Но графиня сказала, вы сами добились, чтобы мальчик начал работать на вилле.

– Она солгала. Она привыкла лгать. Поэтому помочь ей нелегко.

Мейер поставил кофейник на стол, разлил кофе по глиняным чашкам. Сел напротив Мередита, который не сводил с него глаз.

– Вы очень откровенны, доктор… почему?

– В жизни я кое-чему научился, хотя, возможно, и слишком поздно, – твердо ответил Мейер. – Нельзя зарыть правду так глубоко, чтобы она не выбралась на поверхность. Мы пытались похоронить правду о Джакомо Нероне, а теперь она обвилась вокруг наших ног. Рано или поздно вы все узнаете, и, с моей точки зрения, тянуть тут не стоит. Тогда вы вернетесь в Рим и оставите нас в покое.

– Означают ли ваши слова, что вы готовы дать показания?

– Да.

– И это ваш единственный мотив – утверждение истины?

Мейер поднял голову и, возможно, впервые увидел инквизитора, жившего под кожей Блейза Мередита.

– Разве мои мотивы имеют значение? – спросил он.

– Мотив может затенять истину, особенно, когда речь идет о человеческой душе.

Мейер медленно кивнул, понимая, что имеет в виду собеседник. И заговорил после короткой паузы:

– Жизнь мне не удалась. Не могу сказать, почему. Я приложил руку к смерти Джакомо Нероне. И в этом допустил ошибку. Но я не верю, что неправильно оценил его во всем остальном. Я хотел бы поговорить с вами об этом. Узнать мнение нового человека. Иначе я закончу дни, как отец Ансельмо, циррозом печени, потому что боюсь ночных кошмаров… Опасаюсь и вас, впрочем, как остальные. Не поверив вам, я не смогу с вами говорить.

В глазах Мередита блеснула веселая искорка:

– А почему вы решили, что можете довериться мне, доктор?

– Сегодня вам хватило мужества признать, что вы стыдились себя, – ответил Мейер. – Такое случается нечасто, как в церкви, так и вне ее… А теперь выпейте кофе, и мы побеседуем, прежде чем я отправлю вас спать.

Но беседы не получилось. Мередит подавился первым же глотком. Ему скрутило живот, и Мейер вывел священника в сад. Гостя вырвало желчью и кровью. Когда приступ прошел, доктор уложил несчастного на кровать и начал пальпировать живот, прощупывая границы смертоносной опухоли.

– Такое случается с вами часто, монсеньор?

– В последнее время все чаще, – ответил Мередит, кривясь от боли. – Особенно плохо по ночам.

– Сколько вам дали времени?

– Шесть месяцев, возможно, меньше.

– Половину, – жестко заявил Мейер. – Три месяца – максимум того, на что вы можете рассчитывать.

– Так мало?

Мейер кивнул:

– По всем статьям вас необходимо направить в больницу.

– Я хочу как можно дольше оставаться на ногах.

– Конечно, я сделаю все, что в моих силах, – в голосе доктора слышалось восхищение. – Но с такими приступами потребуется чудо, чтобы сохранить вам работоспособность.

– Этого и хотел от меня епископ – чтобы я попросил о чуде, – Мередит хотел улыбнуться, показав, что это шутка, но Мейер, как терьер, ухватился за последнюю фразу:

– Повторите, что вы сказали!

– Епископ хотел, чтобы я попросил о знамении, прямом доказательстве святости Джакомо Нероне. Некоторые из зафиксированных исцелений могли быть чудесами, но я сомневаюсь, что мы сможем доказать это юридически… Мой же случай стал бы неопровержимым доказательством.

– А вы, монсеньор? Что вы ответили епископу?

– У меня не хватило смелости согласиться с ним.

– То есть вы скорее будете переносить боль, которая станет еще сильнее?

Мередит кивнул.

– Вы так боитесь Бога, мой друг?

– Я не уверен, чего боюсь… Это… меня словно просят прыгнуть через затянутый бумагой обруч, за которым будет то ли абсолютная тьма, то ли ослепляющее спасение. И единственный способ узнать, что за обручем – прыгнуть. Я… мне не хватает смелости решиться на это. Вам кажется это странным, доктор?

– Странным… – задумчиво протянул Мейер. – Странным в том смысле, что я слышу это от священника. Но я понимаю, что вы хотите сказать.

Он думал о бумагах Джакомо Нероне, лежащих нетронутыми в ящике комода. И о страхе, который охватывал его, когда он протягивал руку, чтобы открыть ящик.

Но Мередит не стал спрашивать объяснений. Закрыл глаза и откинулся на подушку, бледный и измученный. Мейер дал ему поспать до полуночи, затем разбудил, проводил до виллы и велел привратнику отвести монсеньора в его комнату.

Не спал в полночь и Николас Блэк. Он сидел на кровати, курил, не отрывая глаз от своей картины, стоящей на мольберте на фоне затянутых портьер. Художник долго выбирал место, где поставить мольберт, но зато теперь свет падал на полотно так, как он этого хотел, и худенькая светлокожая фигурка мальчика, – Паоло Сандуцци, – казалось, рвалась с темного дерева. Алые губы улыбались мужчине, который их нарисовал, блестящие глаза всматривались вдаль, словно хотели узнать будущее.

Созерцая плод своих трудов, Николас Блэк испытывал ту же удовлетворенность, что и Нарцисс, склонившийся над гладью пруда. Но явная удача с портретом мальчика не могла заслонить незавидности его положения: у него были лишь картины, в то время как у других – сыновья, которых они любили, воспитывали, готовили к самостоятельной жизни. Неужели не будет конца постоянному бегству, панической алчности, униженности поражения?

Когда-нибудь, с чьей-то помощью, должен же он примириться с жизнью. Другие распутники женились на девственницах, которые воспитывали им детей и согревали шлепанцы, в то время как они могли спокойно каяться в грехах. Скоро, скоро и он должен прибиться к собственной гавани, успеть до того, как задуют холодные зимние ветры и опавшие листья покроют садовые дорожки.

Потом Блэк вспомнил разговор за обеденным столом, и в нем вновь затеплилась надежда. Завтра, сказал Мейер, мальчик должен прийти на виллу. Его мать переговорит с Анной-Луизой де Санктис, и он начнет работать помощником садовников. Несведущий крестьянин, тянущийся к знати, слуга, который может стать сыном. Тактичность, доброта, а при необходимости и твердость позволят с самого начала определить их отношения. Николас Блэк отлично видел, что мальчика влечет к нему так же, как и его – к мальчику, но кому-либо еще знать об этом не следовало. Паоло с самого начала надобно объяснить, сколь важна внешняя сдержанность, что любые попытки использовать слабости его господина приведут к полной неудаче. Тем не менее Блэк полагал, что ему удастся добиться желаемого.

Волновался Блэк и потому, что не мог понять мотивов графини, побуждающих ее стать его союзницей. С одним, впрочем, все было ясно. Она хотела, чтобы художник помог ей в борьбе со священником. Но его более занимали другие мотивы Анны-Луизы: мир брошенных любовников – это джунгли, где идет непрерывная борьба. И нет жалости в отчаянном бегстве от одиночества. Тут побеждает сильнейший, срывается тонкая оболочка цивилизации, бал правят плотские желания и интриги.

Николас Блэк прожил в этих джунглях достаточно долго, чтобы утерять последние иллюзии. Если Анна де Санктис помогала ему, значит того требовали ее собственные интересы. Но какие? Может быть, страсть? Каждый сезон появлялись все новые богатые вдовушки, желающие снять сливки с подрастающего поколения. Вдовушки платили, юноши исправно исполняли требуемое от них, а затем возвращались к своим девушкам, женились и жили на полученные ранее деньги. Но графиня не стала бы превращать себя в посмешище для всей деревни. До Капри рукой подать. Рим не за тридевять земель. Деньги у графини водились, так что она могла развлекаться там, где хотела.

Значит, причина иная. Ее страх перед монсеньором Мередитом ясно указывал: между ней и Джакомо Нероне что-то произошло. Что именно? Уж не заревновала ли она, когда Нероне предпочел простую крестьянку хозяйке виллы?

Ревность может принимать странные формы. Паоло Сандуцци служил живым примером того, что графиня не состоялась и как женщина, и как любовница. Соблазнить его, увести от матери – означало месть отцу и… оскорбление Николаса Блэка.

Художник вспыхнул от злости и откинулся на подушку, глядя на портрет Паоло Сандуцци, презирая женщину, приютившую его под своей крышей и обещавшую финансировать его следующую выставку.

Анна-Луиза де Санктис лежала в мраморной ванне, наполненной горячей водой. Ее расслабляющее действие вкупе с принятой ранее таблеткой снотворного в скором времени должны были принести блаженное забытье.

Эта узкая комната, с хрустальными флаконами и запотевшим зеркалом, являлась тем чревом, из которого она рождалась заново каждое утро, где ежевечерне находила прибежище от гнетущего одиночества. В горячей воде, меж теплых мраморных стен, она словно парила, замкнувшись в себе, довольная собой, отрешившись от внешнего мира, растворяясь в иллюзии вечности.

Но иллюзия эта с каждым вечером становилась все призрачнее. А утреннее пробуждение – все более горьким. Чужие руки лезли в ее личную жизнь, и она знала, что на этот раз ей предстоит настоящая борьба.

Мейер был первым из ее врагов: неудачник с написанным на лице разочарованием в жизни, с обтрепанными манжетами, мелкий реформатор, жалкий философ, человек, который все знал, но ничего не делал, не принимающий чужих иллюзий, потому что своих у него не было. Однажды она заключила с ним союз против Джакомо Нероне, но теперь доктор защищал Нину Сандуцци, родившую Нероне сына. Мейер отказал ей даже в сострадании, одной жесткой фразой показав ей, что себя обмануть не удастся.

Она хотела ребенка. То была чистая правда. Она хотела Паоло Сандуцци. Но для себя. Он был сыном Нероне. Плотью от его плоти. Костью от его кости. Она подарила бы ему свою любовь… и деньги. Любовь, которую Нероне швырнул ей в лицо. Деньги, чтобы вырвать его из ужасающей нищеты, на которую обрек мальчика его отец. Но Мейер встал на ее пути. Мейер, Нина Сандуцци и даже священник из Рима.

Она долго жила в Италии и понимала, сколь ловко манипулирует церковь югом страны. Хитростью ее руководители могли потягаться с Макиавелли и без малейшего колебания привлекали светскую власть для утверждения десяти заповедей. Как союзник Мередит мог бы многим ей помочь. Как противник становился непобедимым.

Следующие ее мысли касались Николаса Блэка. Верность художника вызывала у нее немалые сомнения. Она, конечно, видела, как расчетливо ведет он игру, целью которой был мальчик. Но и ее обещание помочь Блэку строились на голом расчете.

Она даст художнику время обработать Паоло, искусить его предложение дружбы и жизни в Риме. Мальчик откликнется быстро, в нем уже начинает проявляться юношеское нетерпение. Их связь из маленького скандала перерастет в большой. Встанет вопрос о лишении Нины Сандуцци материнских прав. А тогда… вот тогда на сцену выйдет графиня, госпожа, защитница интересов тех, кто проживает на ее землях. Она предложит отгородить мальчика от дурного влияния, дать ему образование.

Даже церковь оценит плюсы такого решения. Тем более, если дело пойдет к признанию Джакомо Нероне святым. И графиня еще пройдет с Паоло Сандуцци по Виа Венето, гордая и удовлетворенная, словно Нероне зачал своего сына в ее бесплодном теле.

Анна-Луиза поднялась из ванны, вытерлась насухо, надушилась, надела ночную рубашку, легла в кровать. И перед тем, как провалиться в глубокий сон, ей пригрезился темноволосый, улыбающийся юноша, рука которого крепко сжимала ее руку. А потом из юноши он превратился в мужчину, из сына – в страстного любовника…