Книга секретов

Уэст Жаклин

До чего же хочется, чтобы жизнь снова вошла в привычную колею! Но нет! Коварная Аннабель МакМартин прячется где-то поблизости. Друг Резерфорд выбирает разлуку. Кто-то проникает в подвал с волшебными оживляющими красками. А зачарованные коты ведут себя все более подозрительно, и, кажется, их становится больше!

Читайте продолжение магически увлекательных повестей «Книга теней» и «Книга заклинаний».

 

Jacqueline West

THE SECOND SPY

Печатается с разрешения литературных агентств Upstart Crow Literary Group и The Van Lear Agency LLC

Copyright © 2012 by Jaсqueline West

Illustration copyright © 2012 by Poly Bernatene

© М. Моррис, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке, 2016

 

1

Если вы убеждены, что смерть может настичь вас в любой момент, то едва ли станете засиживаться перед телевизором. Процесс умывания и чистки зубов тоже вряд ли надолго займет ваши мысли. Даже то, что в свое время радовало вас: чтение, рисование или витание в облаках – уйдет из вашей жизни, как не бывало.

Если смерть идет за вами по пятам, все время придется быть начеку. Даже ясным августовским днем, войдя в комнату, вы зажжете все лампы до единой. Вы на удивление хорошо овладеете искусством подниматься по лестнице спиной. Вы никогда не забудете, ни на одну минуту, что трагическая судьба может подстерегать вас за каждой дверью.

У вас останется только два занятия: как можно больше времени проводить с теми, кто вам дорог, и прятаться.

К счастью, Олив Данвуди, коротавшая конец лета именно в такой чрезвычайно неприятной ситуации, имела идеальную возможность предаваться и тому, и другому одновременно.

Каждое утро, как только ее родители погружались в повседневные дела и заботы, Олив надевала старинные очки, висевшие на ленточке у нее на шее. Затем она выходила из спальни в коридор старого каменного дома на Линден-стрит и смотрела, как покрывается рябью поверхность висящих на стенах картин и оживают изображения…

Нарисованная трава колыхалась под дуновением призрачного ветра. Подрагивали ветви нарисованных деревьев. Нарисованные люди двигались, моргали и глядели на нее с холстов.

Ухватившись за раму картины, что висела как раз за дверью ее спальни, Олив вдавливала себя в колышущуюся, похожую на желе поверхность, плюхалась на туманный луг и со всех ног бежала вверх по нарисованному холму в поисках Мортона, своего друга.

Мортону было девять. Мортону было девять куда дольше, чем одиннадцатилетней Олив было одиннадцать. На самом деле, ему было девять дольше, чем Олив вообще жила на свете.

Много лет назад – так много, что за одно только это время можно было состариться и умереть – Мортон жил со своей семьей в доме, стоявшем рядом со старым каменным особняком на Линден-стрит. Соседи не могли не заметить, что в доме творится что-то неладное… как и с семьей МакМартин, что поселилась в нем. Наконец, настал день, когда и родители Мортона, и он сам слишком хорошо узнали, кто живет рядом с ними.

Самого Мортона художник и глава семейства Олдос МакМартин обманом заманил в картину. Сестру Мортона, Люсинду Нивенс, которая надеялась, что МакМартины примут ее в свою семью и обучат секретам колдовства, в конце концов предали и убили те, кому она служила. А что до родителей Мортона, то они исчезли. И никто не знал куда.

Ну… не совсем никто.

Аннабель МакМартин знала.

Но рассказывать не собиралась.

Во-первых, она вообще-то была мертва. Последняя кривая веточка генеалогического древа МакМартинов наконец-то переломилась, и ведьма отошла в мир иной в возрасте 104 лет. Поскольку Аннабель умерла, не оставив наследников, все фамильные сокровища МакМартинов так и остались громоздиться в углах и висеть на стенах старого каменного дома по Линден-стрит. По идее, такое неприятное обстоятельство, как смерть, должно было бы в будущем помешать Аннабель и ее предкам пакостить кому бы то ни было… Но только не в этом случае. Помимо пыльных, странных реликвий МакМартины оставили портреты – волшебные, живые, коварные портреты кисти Олдоса, искусно спрятанные в недрах дома. И все, чего хотели бывшие владельцы, – это вернуть свой дом со всеми его тайнами, могуществом и историей.

Олив пришлось убедиться в этом самым неприятным образом.

Она знала, что живой портрет бывшей хозяйки дома вырвался из темницы и жаждет мести, – именно это заставляло Олив осторожно выглядывать из-за углов и подниматься по лестницам спиной вперед. Порой зрение играло с ней разные шутки, и Олив казалось, будто она замечает в блике на лестничных перилах нарисованный завиток длинных каштановых волос, а над пустым креслом словно парит сияние нити нарисованного жемчуга. Приторно-сладкая, мертво-неподвижная улыбка ведьмы Аннабель словно выплывала из темноты в полуосвещенных комнатах дома.

Такое случалось обычно тогда, когда девочка оставалась одна.

Олив старалась оставаться не одна как можно дольше.

Когда она проводила время с Мортоном, ей было чуть менее страшно: казалось, они разделяли страх на двоих, как дозу мерзкого лекарства, разлитую в две ложки вместо одной. Олив и Мортон вместе скользили через издающие странные звуки захламленные комнаты, то ныряя в Иные места, то выбираясь обратно. Они обшаривали картину за картиной в поисках родителей Мортона, расспрашивали каждого встречного нарисованного жителя. Они переворачивали все нарисованные камни (камни всякий раз поспешно переворачивались обратно), заглядывали в нарисованные окна, подсматривали в нарисованные замочные скважины. Но, проверив под каждым камнем и подглядев в каждую скважину, они так и не нашли ни единой зацепки.

К счастью, сами поиски несколько разбавляли печаль толикой развлечения. Порой Олив и Мортон навещали картину, изображавшую разрушенный замок, и нарисованный привратник с радостью проводил для них очередную экскурсию. Они пугали толстых голубей на тротуаре в нарисованном Париже, перелезали через раму нарисованного бального зала и танцевали под музыку истосковавшегося по слушателям оркестра. Если в кухне никого не было, они ныряли в холст с тремя каменщиками и играли с Балтусом – псом, которого Олив спасла из другого полотна. А в дни, когда Олив и Мортон чувствовали себя особенно отважными, они даже катались на лодке по гладкому серебристому озеру, где когда-то Аннабель бросила тонущую Олив.

Частенько кто-нибудь из котов, хранителей дома, составлял им компанию. Коты могли переходить в Иные места и обратно так же легко, как из комнаты в комнату. Олив часто замечала вдалеке зеленые искорки глаз – или на другом берегу нарисованной реки, или среди искусно выписанных лепестков в цветущем саду – и знала, что коты за ней присматривают.

Но ничто не в силах было прогнать страх окончательно.

А когда минули последние дни лета, над Олив нависло и еще кое-что: словно синяк в мозгу, оно темнело у нее в голове и наливалось болью – больше, чернее и страшнее, чем преждевременная и, возможно, уже надвигающаяся смерть.

Средняя школа.

 

2

Знаменитый поэт как-то написал, что «апрель – самый жестокий из всех месяцев». Олив знала это – она наткнулась на стихотворение в пыльной библиотеке особняка на Линден-стрит. Большую часть поэмы она не поняла, но строчку про апрель запомнила – потому что это была очевидная неправда. Как и все дети, Олив знала, что самый жестокий месяц – сентябрь. Вот утром ты просыпаешься и видишь совершенно летнее небо, дует совершенно летний ветерок, и ты улыбаешься в предвкушении целого дня, полного свободы… как вдруг мама кричит, что ты проспала и уже опаздываешь на пятнадцать минут и, если не поторопишься, пропустишь школьный автобус.

Именно так и произошло с Олив. Вот только никакого дня, полного свободы и приключений, она не предвкушала, а проснулась разбитая, ноги сводило судорогой (всю ночь ей снилось, как разъяренная ведьма гонится за ней в огромном беличьем колесе). Крепко обняв Гершеля, потертого плюшевого медвежонка, Олив сказала себе, что это всего лишь кошмарный сон. Однако беда была в том, что содержание сна, за исключением колеса, могло оказаться вещим.

– Олив! – позвала снизу миссис Данвуди. – Ты уже опоздала на семнадцать целых пять десятых минуты и продолжаешь опаздывать!

Олив со вздохом сунула Гершеля обратно под одеяло. Она встала на кровати во весь рост, немного покачалась на пружинящем матрасе и прыгнула так далеко, как только могла прыгнуть и никуда при этом не врезаться. Олив проделывала это каждое утро – на случай, если под кроватью поджидает нечто с длинными, цепкими нарисованными руками. Оказавшись в паре метров от опасного места, она нагнулась, чтобы заглянуть под пыльные оборки покрывала. Все чисто. Ни следа Аннабель. Шкаф Олив открыла отработанным движением – дерни и отскочи; если Аннабель прячется в шкафу, дверца тебя прикроет. Олив осторожно выглянула из-за дверцы: и в шкафу никакой Аннабель. Натянув чистую рубашку и тщательно спрятав очки под воротник, Олив вылетела из комнаты.

Даже ясным сентябрьским утром второй этаж старого особняка оставался темным и мрачным. Слабые лучи солнца поблескивали на рамах развешанных по стенам полотен. Пальцы Олив дернулись: искушение надеть очки и нырнуть в Иное место тянуло за собой, как ржавая молния тянет попавшую в замок прядку волос.

– Олив! – окликнула миссис Данвуди. – До начала учебного дня всего тридцать четыре минуты.

Бросив через плечо последний тоскливый взгляд, Олив направилась к лестнице, поскользнулась на верхней ступеньке и чудом ухватилась за перила, чтобы кубарем не покатиться вниз.

Поскольку сегодня был первый день Олив в средней школе, мистер Данвуди приготовил праздничный завтрак – блинчики. Миссис Данвуди поцеловала Олив в макушку и сказала, что та выглядит очень повзрослевшей. Потом мистер Данвуди заставил Олив позировать для фотографии – на крыльце, с рюкзаком и новеньким калькулятором в обнимку (тот мог даже графики рисовать!), и только после этого миссис Данвуди отвезла ее в школу – Олив все-таки пропустила автобус, и если бы она пошла пешком, то опоздала бы больше, чем на пятнадцать минут. При всем при этом ни родители, ни сама Олив (которая была еще более рассеянной, чем всегда) не заметили, что на ней все еще надеты пижамные штаны с розовыми пингвинами.

А вот ребята в школе заметили.

В классе покатились со смеху так, что даже в коридоре ученики остановились посмотреть, что же такое забавное творится. Один мальчик дохохотался до того, что лицо у него стало цвета красной фасоли, и его отправили в медпункт – подышать ингалятором от астмы.

Девочка с длинными темными волосами и острым носом – у которой, заметила Олив, глаза были накрашены – перегнулась через проход между партами.

– Они мерзкие, правда? – сочувственно спросила она. – Не обращай внимания. Я вот лично думаю, – продолжила она, пока Олив пыталась выдавить что-то в ответ, – что штанишки у тебя прелестные. Только, – здесь девочка заговорила громче, чтобы все услышали: – ты разве не в курсе, что детский сад в другом здании?

И все снова расхохотались, а Олив от души пожалела, что не может просочиться в щели в полу – к огрызкам от ластиков и грифельной пыли.

Дальше все стало только хуже. На втором уроке, когда полагалось встать и рассказать о себе, Олив промямлила, что ей одиннадцать, что ее родители оба профессора математики, что они переехали в город в начале лета и что – поскольку больше ничего на ум ей не пришло – на животе над пупком у нее родимое пятно в форме поросенка. Чистая правда, но она, конечно, не собиралась никому сообщать об этом.

На третьем уроке Олив попросилась в туалет и так заблудилась, что почти час скиталась по зданию, пока не набрела на чулан за спортивным залом, где ее наконец отыскал добродушный уборщик.

На большой перемене Олив прокралась в столовую с таким чувством, словно в животе у нее стая бабочек выделывает мертвые петли. Все столики были уже заняты (по дороге в столовую Олив тоже успела заблудиться), а дети вопили, смеялись и таскали друг у друга с подносов еду. Растерянно моргая, Олив оглядывалась вокруг и спрашивала себя, хватит ли у нее храбрости, чтобы подсесть к кому-нибудь, и насколько опасно будет пойти в туалет и съесть обед в антисанитарных условиях. Но вдруг, словно заглохшая машина среди ревущих мчащихся автомобилей, из пучины хаоса вынырнул тихий столик.

За ним в полном одиночестве сидел взъерошенный мальчик в мутных, захватанных очках, с растрепанными каштановыми волосами и в футболке с большим синим драконом.

Большие синие драконы никогда еще не выглядели дружелюбнее, и Олив направилась прямиком к нему.

– Привет, Резерфорд, – сказала она, впервые за день улыбнувшись.

Резерфорд Дьюи поднял на нее глаза.

– Ты уже слышала про череп плиозавра, найденный на Юрском побережье?! – воскликнул он, не успела Олив плюхнуться на стул рядом.

Олив могла бы и сама задать ему немало вопросов («Где находится Юрское побережье?», «Что такое плевозавр?», «Его так назвали, потому что он плевался?»). Но единственный ответ, который она могла дать, был: «Нет». Поэтому так она и сказала.

– Завораживающая находка, – быстро и слегка в нос продолжил ее сосед, чей голос слегка заглушал непрожеванный куриный салат. – Один только череп имеет длину почти восемь футов. Все тело плиозавра, вероятно, было длиной футов в пятьдесят, что делает его вдвое крупнее косатки.

– Касатка – это же кит-убийца? – уточнила Олив, разворачивая свой сэндвич.

– Да, хотя прозвище «кит-убийца» отчасти несправедливо, косатка – не особенно кровожадное существо. К тому же все мы чьи-нибудь убийцы.

– Нет, мы… – Олив осеклась на полуслове, задумавшись, считать ли убийством уничтожение зла, сошедшего с картины.

Резерфорд проследил, как она откусывает первый краешек сэндвича.

– С чем у тебя сэндвич? – спросил он.

– С арахисовым маслом.

– В таком случае, ты убийца арахиса. Это неизбежно. Каждый из нас вынужден убивать, чтобы выжить.

Олив поежилась. В сотый раз за день она коснулась выпиравших из-под рубашки очков – убедиться, что они все еще на месте.

– Не волнуйся, – сказал Резерфорд. – Пока мы в школе, бабушка будет смотреть за окрестностями в оба. И в особенности – за твоим домом.

Олив взглянула в пытливые карие глаза Резерфорда. Не в первый раз она испытала странное чувство, будто тот читает ее мысли. Естественно, одернула она себя, ему не составило труда догадаться, что именно ее тревожит.

– Твоя бабушка не замечала никаких… признаков Аннабель? – прошептала Олив.

Резерфорд с безмятежным видом покачал головой. Даже секунду спустя, когда скомканная пластиковая обертка стукнула его по голове, он был столь же безмятежен.

– Нет. Никаких следов ее присутствия, – сообщил он. Мальчишки за соседним столиком тем временем с победным видом хлопнули друг друга по ладоням и мерзко захихикали. – И к тому же бабушка наложила на твой дом защитные чары: это не позволит войти в него никому, кто не получит приглашения изнутри. На нашем доме такие же; эти чары известны со Средних веков, когда они применялись для защиты замков и крепостей, и потому не подходят для охраны открытых пространств. Тем не менее, они все еще весьма эффективны.

Заметив, что глаза Олив затуманиваются, Резерфорд сменил тему:

– Ты уже слышала о миссис Нивенс?

Олив чуть не поперхнулась сэндвичем. Она оглянулась, чтобы убедиться, что никто этого не услышал.

– А что я должна была слышать?

– Полиция признала ее пропавшей без вести. Они и дом обыскали, и все вокруг. Теперь там все опечатано, и его держат его наблюдением.

Олив отложила сэндвич.

– Вряд ли они выяснят, что на самом деле произошло. Как думаешь?

Резерфорд поднял бровь.

– Ты имеешь в виду, выяснят ли они, что миссис Нивенс на самом деле была волшебным портретом в услужении у семейки мертвых злых волшебников, одна из которых и погубила ее? – Выражение его лица вновь стало прежним. – Думаю, что это крайне маловероятно.

– Ага. – Олив помолчала. – Уж обыскивая дом, они этого точно не выяснят. Там все такое нормальное.

Олив вновь вспомнился тот вечер, когда они с Мортоном и котами крались по жутковато тихим и чистым комнатам дома миссис Нивенс – дома, почти столетие хранившего тайну своей владелицы.

Не до конца опустевший пакет из-под молока приземлился точно в центр их столика, взорвавшись фонтаном тепловатых белых брызг. Мальчишки за соседним столиком загоготали.

– Исходя из моего личного опыта, самые «нормальные» на вид люди на самом деле и есть самые опасные, – сказал Резерфорд, утирая каплю молока с кончика носа.

До конца дня Олив вынуждена была пребывать под влиянием розовых пингвинов. На уроке химии она таращилась на полки с мензурками и пробирками, вспоминая комнату со странными банками с помутневшими стеклами, которую обнаружила под подвалом старого особняка, и пропустила мимо ушей половину первого в году домашнего задания. На уроке истории она размышляла обо всех тех людях, которых Олдос МакМартин заключил в свои картины, и так ушла в свои мысли, что не слышала, что к ней обращается учитель, пока тот не окликнул ее три раза. Но время шло, близился последний урок, и, наконец, Олив обнаружила, что поднимается на третий этаж и идет к кабинету рисования.

Олив подвинула к высокому белому столу металлическую табуретку, устроившись как можно дальше от одноклассников. И стала ждать.

И ждать.

И ждать.

– Ну и где, по-вашему, учительница? – спустя несколько минут осведомилась одна из шумных девочек с передних парт.

– Может, позвоним в канцелярию и скажем, что ее нет, – предложила самая шумная из них, которая так вертелась на стуле, что Олив не могла не заметить – и ее глаза накрашены тоже.

Но прежде чем Олив успела подумать еще хоть что-то о макияже или о том, какие люди мерзкие, или о пингвиньих штанах, за дверью класса раздался какой-то звук. Звон, топот, шелест – словно внутрь отчаянно ломился олень, запряженный в сани, сделанные из конфетных оберток. В замке зашевелился ключ.

– Да будь оно все проклято, – раздался сдавленный голос. Дверная ручка вновь задергалась, и в следующий миг дверь распахнулась, продемонстрировав стоявшую за ней женщину.

В руках у нее было полно бумажных и пластиковых пакетов, в которых, в свою очередь, полно было всяких других вещей: ершиков для трубок, солонок и еще чего-то, что напоминало останки крупной морской звезды. На шее у дамы болтались ремни, свистки на веревочках, шнурки, ручки, бусы и связки ключей, звеневшие, словно канцелярская «музыка ветра». Над пакетами во все стороны торчали длинные завитки темно-рыжих волос. Зарычав сквозь зубы, женщина сгрузила свою ношу на учительский стол и, моргая, оглядела ошарашенных учеников.

– Ну и естественно, дверь была открыта, – сообщила она, словно они уже успели начать разговор. – Вы-то все сюда попали, а у вас ключей нет.

Она заглянула в один из переполненных пакетов.

– Вот черт! Коровий череп, кажется, треснул, – вздохнув, дама обернулась к доске. – Меня зовут мисс Тидлбаум. – И она начертала нечто вроде «Мисс Ту…», переходящее затем в каракули. Шумные девчонки с передней парты так и покатились со смеху.

Мисс Тидлбаум вновь обернулась к гогочущему классу.

– Начнем сначала, – объявила она, уперев руки в бедра. Ремни, шнуры и ключи покачнулись и зазвенели. – И начнем с изображения предмета, который вы все знаете лучше всего: с себя.

Она перевернула один из пакетов, и на стол хлынул поток карандашей, акварельных палитр и коробочек с масляной пастелью; что-то отрикошетило от стола и улетело на пол.

– Можете работать всем, чем вашей душе угодно. В классе есть зеркала, бумага вон на той полке. Приступайте.

Шумно взметнув длинными юбками, мисс Тидлбаум подняла один из бумажных пакетов и поплыла к своему столу. По крайней мере, Олив думала, что это ее стол; вообще-то он был больше похож на песочный замок, только построенный из художественных принадлежностей, но где-то в глубине, возможно, находился и стол.

– Ну и к чему нам приступать? – надменным тоном спросила девочка с накрашенными глазами, ее голос звучал на грани между «не вполне вежливо» и «очень грубо».

Мисс Тидлбаум взглянула на нее поверх за́мка.

– К автопортретам. Я что, не сказала? Нет? Да. Автопортреты. Рисуйте, пишите, раскрашивайте себя. Делайте, что хотите.

Смеясь, шутя и толкаясь, класс бросился к карандашам и краскам, стараясь ухватить лучшие. Олив дождалась, пока все вернутся на места, а затем крадучись прошла через классную комнату. На учительском столе остались только два угольных карандаша и пачка мела, в основном сломанного. Олив принесла карандаши на парту и уставилась на свое отражение в маленьком круглом зеркальце.

Из зеркала на нее глядела девочка с прямыми каштановыми волосами. Ее рубашка на груди подозрительно оттопыривалась, демонстрируя очертания очень старых очков. Олив посмотрела девочке в глаза. Глаза были широко раскрытые, внимательные… и заметно испуганные.

 

3

Олив позволила тяжелому рюкзаку выскользнуть на пол прихожей. Стук, как зов без ответа, разнесся по гулким пустым комнатам особняка.

– Я дома, – тихонько позвала она. Стены как будто смыкались вокруг Олив. Она не понимала: приветствует ее дом или следит за ней.

На первом этаже все было так, как и должно было быть. Картины висели на своих местах, мебель стояла как обычно. Никто со странной гладкой и блестящей кожей не сидел в ожидании на бархатной кушетке в библиотеке. Никто не постукивал холодными пальцами по тяжелому деревянному столу в столовой. Никто с нарисованными золотисто-карими глазами не шептал имя Олив из темного дверного проема.

Олив закончила осмотр в кухне, где на дверце холодильника висела записка от мамы. «Дорогая, надеемся, что школьный день прошел чудесно, – гласила она. – Вернемся в промежутке между 5:34 и 5:39 вечера, в зависимости от обычных переменных». Олив внимательно оглядела пространство. И здесь тоже не было ни следа Аннабель. Строго говоря, представить Аннабель на кухне было в принципе непросто: жемчуга и кружево не вязались с кухонной утварью и хозяйственным мылом. Но все-таки когда-то это была кухня Аннабель. Возможно, она стояла на том самом месте, где сейчас стояла Олив, сидела везде, где сидела Олив, купалась в ванне, в которой купалась Олив. От этой мысли по рукам Олив словно пробежала стайка невидимых пауков.

Стряхивая их с себя, Олив метнулась к двери в подвал. Когда она рывком открыла ее, вокруг ее лодыжек закружился ледяной воздух. Олив успела привыкнуть почти ко всем странностям старого дома – скрипу и стонам стен по ночам, затянутым паутиной углам, низким потолкам, которые, как нарочно, были сделаны такими, чтобы люди бились о них головами, – но вот к подвалу она так и не привыкла. Мгновение Олив стояла в дверях, глядя на уходившие во тьму шаткие деревянные ступени и собираясь с духом. Потом, глубоко вдохнув, она сбежала вниз по ступенькам.

– Леопольд? – позвала она, шаря по стенам в поисках выключателя.

– К вашим услугам, мисс, – ответил скрипучий голос.

Олив наконец обнаружила выключатель, и пыльный свет залил подвал. Он замерцал на тяжелых складках паутины, проложил глубокие тени между надгробными плитами, вмурованными в стены, и блеснул в паре ярких зеленых глаз, что смотрели на Олив из самого темного угла.

Леопольд сидел на посту в своей обычной позе – блестящая черная грудь выпячена так сильно, что почти доставала до подбородка. Олив опустилась перед гигантским котом на колени. Между ними виднелся глубоко вырезанный в полу контур люка.

– Как прошел первый день в школе, мисс? – спросил Леопольд.

Олив вздохнула и потерла окоченевшие руки. Она оглядела осыпающиеся каменные стены, покрытые высеченными именами древних МакМартинов, и вдруг поняла, что ей больше нравится здесь, в темном, холодном подвале, сложенном из древних могильных плит, чем в классе средней школы.

– Я рада, что уже дома, – ответила она.

Леопольд кивнул.

– Говорят, в гостях хорошо, а дома лучше.

– Дом есть дом, – сочувственно сказала Олив. – Ничего не случилось, пока меня не было?

– Никак нет, мисс. Докладывать не о чем.

– А в туннеле?.. – спросила Олив, кивая на люк.

– Тишина.

– Хорошо. Спасибо тебе, Леопольд. – Олив выпрямилась, отряхивая штаны от песка, и удивилась, что они на ощупь такие оборчатые. Радость от того, что она наконец-то вернулась домой, стерла было воспоминание о стайке розовых пингвинов, но теперь они поспешно вернулись, неуклюже переваливаясь.

– Пойду-ка я лучше проверю остальной дом, – пробормотала она и боком поспешила к лестнице, стараясь, чтобы Леопольд не заметил оборки.

Олив скользнула через прихожую, выглянула из-за винтовой лестницы и с грохотом взбежала на второй этаж. На бегу она проверяла каждую картину, но и серебристое озеро, и лес в лунном свете, и нарисованная Линден-стрит выглядели точно так же, как и сто раз до этого.

Переодевшись в джинсы и запихав пижамные штаны с розовыми пингвинами так далеко под кровать, как только было можно, Олив обыскала коридор второго этажа, заглянула в пустую ванную, в пустую синюю спальню и в пустую лиловую спальню – самую пустую из всех. Портрет Аннабель – без самой Аннабель – все еще висел там над комодом. Глядя в опустевшую раму, Олив почти чувствовала, как лицо ведьмы с холодными глазами и легкой, застывшей улыбкой всплывает на холсте… как нечто давно умершее из-под темной воды.

Остальную часть пути до первого этажа Олив бежала со всех ног.

Она вихрем пронеслась мимо натюрморта со странными фруктами в вазе, мимо изображения церкви на высоком, обрывистом холме, и…

…и остановилась как вкопанная, сделав шаг назад, чтобы еще раз пристально посмотреть на этот холм.

В это полотно Олив ни разу еще не залезала. В нем не было людей и, на первый взгляд, вообще почти ничего не было.

Но сегодня полотно пошевелилось. Краем глаза Олив видела, как пышный папоротник на склоне холма колышется под порывом ветра.

Олив внимательно изучила картину. Однако больше ничего не случилось.

В любом другом доме движущиеся картины вызвали бы удивление – и это еще мягко сказано. Но Олив поразило не это, а то, что полотно ожило тогда, когда на ней не было очков.

Не сводя взгляда с холста, Олив водрузила очки на нос. Не успела она отвести руку, как из кустов на нарисованном холме вылетела и поднялась в небо стая птиц: крылья так и сверкают, сотни маленьких тел крутятся и вертятся, как единый живой организм. Олив тихонько восхищенно ахнула.

Девочка не в первый раз замечала, как некоторые вещи в Иных местах движутся даже тогда, когда на ней не было волшебных очков. Мортон, пес Балтус и мерцание медальона Аннабель – все они выдали себя, когда Олив смотрела на картины невооруженным глазом. Но все они оказались замурованы в Иных местах, придя туда из реального мира. Значило ли это, что ветер на этой картине родом из реального мира? Как Олдосу МакМартину удалось такое?

Олив заколебалась, чувствуя, как любопытство – да и сам пейзаж – притягивают ее к холсту. «Давай! – казалось, кричало полотно. – С папоротником все в порядке!»

Но времени исследовать Иные места у Олив не было. Не сейчас. И не в одиночку. Ей все еще оставалось проверить остальной дом и найти двух котов, так что отпустить контроль сейчас, пусть даже на полминуты, представлялось не лучшей идеей. Олив обернулась и обвела взглядом коридор. Никого. Набрав в грудь побольше воздуха, девочка двинулась вперед.

В конце коридора ее ждала розовая спальня. Сквозь кружевные шторы, вычерчивая на полу узор из золотых точек, пробивалось полуденное солнце. Аромат шариков от моли и застарелых саше с душистыми травами парил в воздухе. Олив встала перед единственной висевшей в комнате картиной: видом древнего города с аркой, которую охраняли два исполинских каменных воина. Даже сквозь очки пейзаж не выглядел ожившим. Нарисованные деревья на дальнем холме не шелохнулись и тогда, когда Олив подошла ближе и ткнулась носом в холст, а ее лицо утонуло в желеобразной поверхности картины. Олив протиснула в пейзаж голову, потом плечи, потом ноги, и вот вся оказалась на той стороне. Но попала Олив вовсе не в древний город, а в тесную, темную переднюю, где несколько мазков дневного света очерчивали контур тяжелой двери.

Олив бывала здесь уже столько раз, что и не сосчитать, но, когда она потянулась сквозь темноту к дверной ручке, по коже все равно побежали мурашки. С басовитым скрипом дверь отворилась, и Олив выбежала на лестницу, ведущую на чердак.

Чердак особняка походил на лавку древностей, которую взяли и хорошенько потрясли. Старые стулья, шкафы и зеркала, некоторые из которых были завешаны простынями, а некоторые покрыты паутиной, были кое-как свалены вдоль покосившихся стен. В углах громоздились груды картин. Башни из мятых коробок, старых кожаных сумок и запертых сундуков высились чуть ли не до потолка. Ржавые инструменты и осколки фарфора были разбросаны по комнате, как опасные конфетти. А посреди этого всего, чуть поодаль от прочих вещей, зловещим монументом стоял мольберт Олдоса МакМартина.

Сейчас он был прикрыт тканью, но Олив знала, что на мольберте оставался последний – незаконченный – автопортрет Олдоса. Нагнувшись, она приподняла уголок ткани – таким движением, каким вы подняли бы ботинок, которым наступили на очень крупного жука – и быстро взглянула на портрет. Бестелесные руки Олдоса шевельнулись на темном холсте. Длинный костлявый палец поднялся, словно указывал прямо на нее. Олив брезгливо отбросила полотно. Поспешно попятившись прочь от мольберта, она врезалась в старинную козетку и поневоле приземлилась на нее с пыльным плюх.

На подушках за ее спиной вытянулся в струнку пятнистый кот.

– Замок есть беззащитен! – вскричал он с сильным французским акцентом и поспешил нацепить шлем, сделанный из банки из-под кофе. Стараясь влезть в шлем побыстрее, кот перевернул банку и принялся вколачиваться в нее головой. – Рыцари, к оружию!

– Все в порядке, Харви – я имею в виду, эм… сэр Ланселот, – проговорила Олив. – Это всего лишь я.

– А, – отозвался Харви. Шлем он надел набекрень, так что в квадратную прорезь выглядывал только один зеленый глаз. – Bonjour, миледи, – с жестяным эхом прибавил он.

– Привет, – сказала Олив и поправила кофейную банку так, чтобы оба глаза Харви появились в прорези – прямо над надписью «Богатый, насыщенный вкус!» – Ничего подозрительного сегодня не видел?

– Подозгительного? – повторил Харви. – Non. Все било тихо. Да, истинно так, за исключением одного самозванца, что дегзнуль посягнуть на стены моей кгепости. Он быль повегжен. – И Харви с гордостью кивнул на пол, где виднелось пятно в форме звездочки от раздавленного паука.

Олив отодвинула ноги от пятна.

– И никаких признаков Аннабель? – уточнила она, наблюдая за пауком: вдруг он чудесным образом воскреснет. Паук не воскрес.

– Я ее не видаль, – сообщил Харви, легко запрыгнул на спинку козетки и принялся расхаживать по ней туда-сюда. – Ей, скогее всего, известно, что замок сей под защитой Ланселота Озегного, величайшего из гыцагей!

– Наверняка в этом все и дело, – согласилась Олив, когда Харви оступился на своем насесте и упал за козетку. Кофейная банка громко звякнула.

– А-га! – взревел Харви, снова запрыгивая на подушки. – Ловушки?! Думаете, такие тгюки сгодятся пготив Ланселота?

– Мне надо повидать Горацио, – сказала Олив, попятившись, когда Харви принялся драть козетку всеми четырьмя лапами.

Олив выбежала с чердака обратно вниз, в коридор второго этажа, и повернулась к родительской спальне.

Она почти никогда не заходила в этот конец коридора. Комната ее родителей находилась между тесной зеленой комнаткой, в которой не было ни одной картины, и еще одной более тесной белой, где висело изображение злобной на вид птицы, восседавшей на штакетнике, и хранились дюжины коробок, которые родители так до сих пор и не распаковали. Осмотрев через очки и зеленую, и белую комнату, Олив отворила дверь, ведущую в спальню родителей.

Это была большая комната с огромной кроватью. В центре кровати очень, очень большой кот, казалось, дрых без задних ног. Солнечный луч падал из окна прямо на его апельсиново-рыжий мех, отчего тот сиял, как какая-то ангельская актиния. Олив на цыпочках подошла поближе. Не в силах сопротивляться, она протянула руку и, едва касаясь, погладила теплый, шелковистый светящийся мех.

– Привет, Олив, – с закрытыми глазами произнес Горацио.

– Как ты узнал, что это я?

– По запаху, – сказал Горацио, все еще не открывая глаз. – Арахисовое масло и кислое молоко.

Олив скрестила руки на груди.

– По-хорошему, тебе не стоит спать у родителей на кровати, – сказала она. – Ты же знаешь, у мамы аллергия на кошек.

Горацио потянулся, устраиваясь так, чтобы на него падало как можно больше солнечного света.

– Да, и это прискорбно. Но порой приходится чем-то жертвовать ради счастья ближнего своего.

– Хм-м, – протянула Олив. Она следила за тем, как хвост Горацио, пушистый, как метелка для пыли, мечется туда-сюда по нагретым солнцем простыням. – Поверить не могу, что ты спишь средь бела дня, когда где-то бродит Аннабель, пытаясь пробраться обратно сюда.

– Возможно, я просто хотел, чтобы ты верила, что я сплю. Возможно, на самом деле я вовсе не спал. – Горацио приоткрыл один глаз, и щелочка сверкнула изумрудом. – Аннабель МакМартин не станет брать этот дом штурмом средь бела дня, Олив, в особенности зная, что мы настороже. Она куда умнее.

– Тогда где она прямо сейчас, как ты думаешь?

На мгновение воцарилось молчание. Затем Горацио произнес:

– Где-нибудь, где темно.

Спина Олив покрылась холодным потом. Она отвернулась от Горацио и постаралась сосредоточиться на двух полотнах, висевших на стене спальни. На одном был изображен старый деревянный парусник в сиреневатом море, а на втором – беседка с белыми колоннами в тенистом саду, полускрытая за высокими ивами. Долговязый мужчина в старомодном костюме сидел в беседке и читал книгу. Хорошо бы самой посидеть там с собственной книгой, слушая шелест ветра, вдыхая аромат цветов… Но у Олив были более важные и куда менее приятные дела.

– Я собираюсь проверить двор и убедиться, что все в безопасности, – храбро заявила она, оглядываясь на Горацио.

– Хорошо, – сказал кот. Он уже успел снова закрыть глаза.

Олив сбежала вниз, пронеслась через весь дом и выскочила из задней двери. Сад простирался перед ней во всем своем тернистом, лиственном хаосе. Старые деревья, окружавшие двор, как будто пытались укрыть беспорядок одеялом теней. Олив обошла сад по краю. Среди странных цветов, насколько она могла судить, не скрывались никакие улики. Возле кучи компоста в грязи не осталось следов, потерянные жемчужины не лежали во мху под деревьями. Олив уже начала было верить, что не найдет ничего интересного, когда вдруг по пояс ушла под землю.

Левая нога Олив вытянулась назад в неловкой балетной позиции, руки безуспешно попытались ухватиться за воздух, а подбородок приземлился в траву – между одуванчиками и муравейником. Пытаясь отдышаться, Олив уставилась на суетящихся муравьев. Те не обращали на нее внимания.

Опираясь на локти, Олив умудрилась выползти из земли и перекатиться в сторону – на спину, как жук. Сердце у нее так и стучало, когда она принялась ощупывать траву. Может, тут был старый колодец, заросший и позабытый? Или огромное животное вырыло во дворе себе нору? Олив с опаской осмотрелась, но самым крупным из живых существ, которого она могла увидеть, оказалась жирная белка, умывавшаяся на дереве. Олив склонилась над дырой в траве.

Здесь, на дальнем краю заросшего сада, тщательно укрытая ковром из веток и листьев, зияла нора – такая глубокая, что дна Олив не видела. Вход в нее был от двух до трех футов шириной. Олив осторожно провела рукой по краю ямы. Грязь ничем не заросла, а значит, яма не могла быть старой. И края гладкие – как будто копали лопатой. Нору вырыл человек… и вырыл недавно. Олив в последний раз обвела взглядом сад, сунула голову в яму и уставилась в темноту глубоко, глубоко внизу.

 

4

Олив предпочитала, чтобы в темных местах все же было немного света. Она обожала выключатели, свечи и рождественские гирлянды из лампочек и уж точно не стала бы спускаться в глубокую, темную пещеру без фонарика. Так что, когда она полетела в дыру головой вперед, это был исключительно несчастный случай. Вот только что она стояла на коленях в заросшем сорняками саду – а в следующий миг уже с писком (что-то вроде «АаааааоййййУПС!») скользила по отвесной земляной стене в темное, холодное пространство глубоко под землей.

Какое-то время она могла только дышать. Потом, убедившись, что дыхание наладилось, и она дышит, не прилагая специальных усилий, Олив проинспектировала свое тело. Кроме рубашки, которая теперь была жутко грязная, ничего вроде бы не пострадало – в том числе и очки. Олив неуверенно привстала и подняла глаза на зияющее отверстие далеко наверху.

«Я свалилась в ловушку! – воскликнул у нее в голове перепуганный голосок. – Как раз в такую, которую ставят на тигров! Или на медведей?»

«Нет. Ты думаешь про Винни-Пуха», – сказал другой голосок, чуть менее перепуганный.

«Ой, и точно… Ловушка на Слонопотама», – признал первый голосок.

– Заткнись, мозг! – прикрикнула на саму себя Олив.

Она робко огляделась. Даже несмотря на пробивавшиеся сверху слабые лучи серого дневного света, темнота была плотной, как шоколадный торт. Олив могла быть уверена только в одном, что она находилась глубоко под двором в некоем замкнутом пространстве. Слова Горацио о том, что Аннабель прячется где-нибудь, где темно, тревожно всплыли сквозь путаницу в голове.

– Аннабель? – шепотом позвала девочка. Сердце Олив с грохотом колотилось о ребра, и потому ее голос дрожал. – Ты здесь?

Никто не ответил.

Олив нерешительно вытянула руку в темноту, пока не уперлась кончиками пальцев во что-то твердое. Но это была не земля.

Это был камень.

Пошатываясь, Олив поднялась на ноги. По мере того как ее глаза привыкали к темноте, пространство, казалось, расступалось. Вскоре она смогла различить толстые каменные стены, утоптанный земляной пол и нечто слева от нее, мерцавшее в слабых лучах серого света. Олив подкралась поближе. Мерцание, казалось, размножилось и превратилось в ряды все новых и новых отблесков, сверкавших во тьме. И тут Олив сразу поняла, куда попала: она была в конце туннеля под подвалом, в комнате с банками.

Олив только недавно обнаружила эту комнату – после того, как обманом и силой заставила Леопольда покинуть пост, воспользовавшись заклятием из гримуара МакМартинов. Она до сих пор не понимала, почему большой черный кот настолько упорно охранял это место. С точки зрения Олив, оно выглядело не более чем странная кладовая для съестного, которое все равно никто и никогда не отважился бы съесть.

Но кто бы ни вырыл подземный ход, этот человек знал о погребе – знал и сумел туда пробраться. И Олив догадывалась, что лишь одному человеку, кроме нее, было известно о его существовании.

Аннабель МакМартин.

Олив внимательно огляделась вокруг. Комната была невелика, и совершенно очевидно, что Олив здесь одна. Девочка крепко обняла себя за плечи холодными руками и внимательно посмотрела на тесно заставленные полки. Банки были заполнены чем-то, что Олив и опознать-то не могла: красными порошкообразными, желтыми и маслянистыми штуками, у которых были ноги, штуками, которые и были ногами, штуковинами с лепестками, с шипами или с костями. Олив показалось, что шеренги банок с прошлого раза несколько поредели – но банок, пробоин в их рядах и осколков стекла, усеивавших пол, было так много, что точно сказать было невозможно. Да и кому вообще могли понадобиться эти банки?

Дрожа, Олив повернулась к высокому деревянному столу, стоявшему перед полками. Клочки бумаги были разбросаны по столешнице точно так же, как и несколько недель назад, когда Олив впервые их обнаружила: написанные от руки слова разлетелись, как рассыпанные кусочки пазла. Олив перевернула несколько клочков и в скудном, далеком свете дня сумела сложить «Зеле…», «…олетовый» и «смешать с к…». Рядом стояла большая ступка с покрытым оранжевой пылью пестиком. Олив сунула палец в ступку и принюхалась: пахло подгнившей апельсиновой цедрой. Очень осторожно Олив высунула язык и попробовала. На вкус на гнилую цедру было не похоже; вообще ни на что, известное Олив, было не похоже. Она вытерла палец об один из клочков бумаги, оставив на нем маленькую волнистую линию. Затем, растирая руки, вздохнула и вновь обвела комнату взглядом.

Было совершенно ясно, что это важное место. Леопольд охранял его никто-не-знает-как-долго, и теперь сюда вел уже не один, а целых два потайных хода. Что-то явно ускользало от Олив. Она не первый раз упускала важные вещи. И Олив усвоила, что, когда она упускает важные вещи, это обычно происходит потому, что она неправильно на них смотрит.

Олив вытянула очки из-под воротника и надела, пристально всматриваясь в шеренги склянок в полумраке. Содержимое банок не шелохнулось. Тайные письмена не всплыли буква за буквой в стеклянных стенках. Она оглядела саму комнату, но все выглядело точно так же, как и мгновение назад. Олив вздохнула. Она уже собиралась снимать очки, как вдруг ее взгляд упал на бумаги на столе.

Маленькая оранжевая завитушка, след от ее пальца, извивалась и перекатывалась на странице, совсем как настоящая волна в порошковом оранжевом море.

Иногда, когда бросишь мелочь в торговый автомат, случается долгая таинственная пауза: шестеренки внутри цепляются друг за друга и вертятся, монеты падают в правильные прорези, и начинаешь думать – выпадет твоя газировка или нет? Как вдруг… Клац. Бух. В лоток падает банка, холодная, как лед, и точно такая, как тебе хотелось. Вот это и случилось в голове у Олив, когда крохотная оранжевая волна зашевелилась.

Ноги Олив затопали по земляному полу, когда она рванула в туннель, вытянув перед собой руки и почти не замечая кромешной тьмы вокруг. Она больно ушибла пальцы о лестницу, ведущую к люку в подвале, но даже это не заставило ее притормозить.

– Леопольд! – закричала она, распахивая люк.

Кот взлетел в воздух с шевельнувшейся двери, обернулся в полете и изящно приземлился на лапки.

– Это вы, мисс? – воскликнул он. – Но как вы…

– Леопольд, кто-то вырыл ход на заднем дворе! Ход в туннель, – выдохнула Олив, выбираясь из люка и со всех ног бросаясь включать свет. – Я в него упала. Кто-то был в комнате там, внизу. Которая с банками.

Глаза Леопольда раскрылись шире.

– Что-то нарушено? Похищено? Испорчено?

– Я не уверена, – сказала Олив. – Похоже было, что нескольких банок на полках не хватает. Но, может, это были как раз те, которые разбились.

Леопольд умолк на долю секунды, раздумывая.

– Я позову остальных хранителей. Мы осмотрим двор.

– Мне надо переодеться в чистую одежду, но потом я сразу выйду, – пообещала Олив, когда Леопольд отвернулся. – Дай мне минутку.

С колотящимся сердцем Олив смотрела, как Леопольд скачет по лестнице прочь из подвала. Она дождалась, пока кончик блестящего черного хвоста не скроется из виду. А потом Олив сделала кое-что настолько умное, хитрое и скрытное, что сама удивилась, как такое пришло ей в голову.

Она направилась к сушильной машине, стоявшей в одном из затянутых паутиной углов подвала, порылась в груде белья и вытащила самую большую футболку, которую только смогла найти. Низ футболки она завязала узлом, так что получился импровизированный мешок. После чего Олив забралась назад в люк, спустилась по лестнице и через туннель вернулась в каменную комнату. Тщательно, стараясь ничего не пропустить, она собрала в футболку все бумажные обрывки до единого. Если Аннабель было нужно то, что в банках, то и записи на этих листках ей тоже были нужны. Строго говоря, если медленно оформлявшаяся теория Олив была верна, листки могли быть даже важнее, чем банки. Она обязана была их сберечь.

Поверх рваных клочков бумаги девочка опустила в мешок пять банок, выбрав те, содержимое которых сильнее всего различалось по цвету. В одной был белый порошок, в другой – вязкая черная жижа, а в остальных трех находилось нечто желтое, как яичный желток, нечто глубокое темно-красное и нечто голубое, прелестного акварельного оттенка. Изо всех сил стараясь не оступиться и не разбить свой груз, Олив поспешила назад по туннелю, вверх по лестнице, через люк и по ступеням – прочь из подвала.

На первом этаже дома царила тишина. Котов нигде не было видно. Внимательно оглядывая каждую дверь и каждый дверной проем, Олив оттащила футболку наверх, в свою комнату, и запихала ее под кровать.

Девочка опустилась на пол и, пока плюшевый медвежонок Гершель взирал на нее с подушек, сделала паузу, чтобы впервые за все это время по-настоящему подумать. У нее под кроватью рядом с пижамными штанами в розовых пингвинах и одиноким пыльным шлепанцем лежали ингредиенты и инструкция, как приготовить волшебные краски Олдоса МакМартина.

Порыв радости ударил ее, словно током. Но секундой спустя радость перешла в дрожь – как только Олив представила себе, что сделали бы коты, если бы только об этом узнали.

Они отобрали бы банки. Они помешали бы Олив сложить обрывки инструкции вместе. Они сказали бы, что возиться с колдовством Олдоса – дело скверное и опасное и что если она не хочет сама стать, как Олдос, то должна просто выбросить это из головы.

Но так поступить Олив не могла.

Она не могла допустить, чтобы краски и бумаги попали не в те руки. А туннель совершенно очевидно был небезопасен, даже несмотря на то, что коты стерегли его днем и ночью.

К тому же, если бы она выяснила, как создавать волшебные краски, то могла бы использовать их во благо. Быть может, она сумела бы помочь людям, заточенным в пейзажах Линден-стрит. Как знать? Она могла бы исправить часть зла, что совершил Олдос МакМартин. Ей только нужно было время, чтобы хорошенько все обдумать. А пока коты верят, что это Аннабель, а не Олив, взяла краски и разорванные бумаги, секрет Олив в безопасности.

В последний раз взглянув на кровать, Олив отряхнула руки от земли, натянула чистую футболку поверх грязной и поспешила вниз, к котам.

Горацио, Леопольд и Харви собрались за сараем в саду, так что из дома их было не видно. Подкравшись к ним на цыпочках, девочка расслышала негромкий, но жаркий спор.

– Это твой пост, – внушал кому-то Горацио. – Ты даже одно-единственное местечко не мог сохранить?

– Со всем уважением, – резко ответил Леопольд, – земельный участок – зона общей ответственности. Я осмотрел подкоп. Его сделали несколько дней назад, а может, и несколько недель. И никто из нас его не заметил. Харви, ты осматривал задний двор, когда был в ночном патруле?

– Я не увеген, кто есть такой этот «Хагви», – заявил Харви голосом сэра Ланселота, – но я тем не менее увеген, что он осматгивал задний двор с погазительной отвагой.

– В самом деле, – сказал Леопольд. – Тогда я не понимаю, как…

– Это Аннабель! – оборвал его Горацио. Олив съежилась за открытой дверью сарая, ловя каждое слово. – Более того, дело не в дворе, дело в том, что под ним. Вы разве не понимаете, вы оба, какой ущерб она способна нанести даже только с одной…

И тут локоть Олив ударился о дверь, и та издала оглушительный, ржавый скрип – как раз такой, от которого большинство людей тянется зажать уши. Олив передернуло.

Горацио замолчал. Секундой позже все три пары ярко-зеленых глаз выглянули из-за угла сарая: у Горацио сердитые, у Леопольда – настороже и у Харви – наполовину скрытые банкой из-под кофе.

– Олив? – уточнил Горацио.

– Ой! – Олив изо всех сил старалась выглядеть непринужденно. Она неловко задела дверь сарая, и та вновь душераздирающе заскрипела. – Так вы не в сарае. Я думала, вы там. В смысле, внутри. Вот почему я… эм…

– Так иди сюда, чтобы нам не приходилось орать, – огрызнулся Горацио.

Олив поспешила обойти сарай и присела так, чтобы оказаться на уровне кошачьих глаз.

– Мисс, – начал Леопольд, – мы должны извиниться перед вами. Я был, – дальнейшие слова дались ему с большим трудом, – некомпетентным хранителем. Безопасность туннеля была нарушена, и я заслуживаю наказания.

– Ти заслуживаешь, чтоб тебя сожгли на костге! – зашипел Харви, рыцарственно отшвырнув кофейную банку. – Обезглавить! Пгищучить!

– Эй! – запротестовала Олив, хотя не могла понять, почему щука должна была стать для кота наказанием, а не наградой. – Ты не имеешь права его ругать, потому что полчаса назад я тебя нашла спящим на посту.

– Сие есть пгавда, – уже тише сознался Харви. – Но задгемать не значит совегшить измену.

– Аннабель коварна, – сказала Олив, взглянув сверху вниз на Леопольда, который, в свою очередь, понуро изучал свои лапки. – Она могла одурачить кого угодно.

Горацио протяжно выдохнул.

– Она права, – сказал он наконец. – Полагаю, единственное, что нам остается, это засыпать подкоп и удвоить наши усилия.

– Цена безопасности – вечная бдительность, – пробормотал Леопольд своим передним лапам.

Олив погладила его по голове.

– Леопольд, – велел Горацио, – возвращайся внутрь и патрулируй туннель. Мы с Харви поработаем тут. Олив… – Олив выпрямилась, готовая приносить пользу, – а ты иди умойся. Твои родители скоро вернутся, а ты выглядишь, как будто вывалялась в ведерке для угля.

Олив снова понурилась. Она послушно двинулась к задней двери, раздумывая, что такое ведерко для угля. Леопольд плелся следом. За их спинами Харви с Горацио уже ползали по краю сада, изучая свежий вход в туннель.

– Вероятно, какое-то время мы будем редко видеться, мисс, – сказал Леопольд, не глядя Олив в глаза, когда за ними надежно захлопнулась задняя дверь. – На некоторый срок я уйду в подполье. Но если я вам вдруг понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. – И, слабо кивнув, без обычной военной четкости, Леопольд нырнул в подвал и исчез.

Олив смотрела ему вслед. Потом она стояла одна на кухне так долго, что ноги у нее начали неметь. Олив строила из мыслей башню и знала, что стоит ей пошевелиться – и башня обрушится.

Если ход в комнату за туннелем и правда прорыла Аннабель (а судя по всему, это была правда), то она почти наверняка взяла несколько банок. Тем не менее она не взяла бумаги, что давало Олив искорку надежды. Более того, с бумагами или без – Аннабель, насколько Олив знала, не была живописцем. Художником Иных мест был Олдос. Что толку было Аннабель от красок? Олив, размышляя, пожевывала прядку собственных волос. Что толку от красок ей самой?

Ну, если она не выяснит, как их смешивать, толку от них вообще никакого не будет. А чтобы хотя бы начать это выяснять, девочке придется сложить воедино все клочки разорванных бумаг. И это может занять целую вечность, даже если она не свихнется в процессе. Как-то раз надоедливый двоюродный дедушка Данвуди прислал Олив на Рождество пазл. Пазл был на пять тысяч деталей, и на каждой из них были нарисованы другие перепутанные кусочки. Собрав его, вы получали картину, изображавшую сваленные в кучу на столе кусочки паззла; от одной мысли о том, чтобы собрать нечто подобное, мозг Олив начинал шипеть и плеваться, как яичница на сковородке.

И даже если бы она умудрилась соединить правильно все бумажные клочки, и даже если бы они действительно оказались рецептами красок, и даже если бы она способна была понять, как ими пользоваться… для чего она бы ими воспользовалась? Что такого могла нарисовать Олив, что заслуживало бы вечной жизни?

Олив все еще размышляла и жевала волосы, когда настежь со скрипом распахнулась входная дверь.

– Привет, ученица средней школы! – радостно воскликнул мистер Данвуди, пока они с миссис Данвуди ставили на пол свои портфели. Слова «средняя школа» тут же дали хрупкой конструкции в голове у Олив ощутимый пинок.

Миссис Данвуди торопливо прошагала через прихожую, поцеловала Олив в макушку и направилась в кухню включать духовку.

– Пойду приготовлю ужин, а потом расскажешь нам все о первом дне в школе.

С самого начала трапезы и до конца вечера все трое Данвуди говорили о школе (и в особенности об уроке математики), школьных привычках (и в особенности о том, как пользоваться линейками, компасами и миллиметровкой) и важности хороших оценок (в особенности пятерок с плюсом). К тому времени, как Олив поднялась в свою спальню, мистер и миссис Данвуди уже сияли, как хэллоуинские фонари из тыквы, а Олив так устала и расстроилась, что хотела только забраться под одеяло, прижать к себе Гершеля и сунуть голову под подушки.

И так она и поступила.

 

5

Что-то маленькое, но очень настойчивое, тыкало Олив в плечо. Даже сквозь глубокий сон она чувствовала, как оно раз за разом бьет ее по руке, словно на рукаве ее пижамы появилась кнопка вызова лифта. Олив неловко пошевелилась под одеялом и уткнулась лицом в пушистый бок Гершеля.

Маленькое и настойчивое продолжало тыкать.

– Олив, – прошептал кто-то.

Олив отдернула плечо.

Тыканье переместилось к ее лицу.

– Олив, – снова раздался чей-то шепот. Маленькое и настойчивое принялось тыкать ее в щеку. Тык, тык, тык. – Олив.

Олив наконец сумела разлепить веки, которые будто заржавели, и уставилась в темноту. Откуда-то из складок одеяла на нее таращилась пара ярких зеленых глаз.

– Хорошо, – произнес голос с легким британским акцентом. – Ты проснулась.

– Теперь-то да, Харви, – несколько ворчливо ответила Олив. – Ты меня разбудил.

– Ш-ш-ш, – прошептал кот. – Кто-нибудь может нас подслушивать. Не раскрывай мою личность. Зови меня Агент 1-800.

– А что случилось с сэром Ланселотом? – спросила Олив.

– С кем?

– Не бери в голову. – Олив снова закрыла глаза.

Харви вновь настойчиво ткнул ее в щеку лапкой.

– У меня сверхсекретная, высоко-важная, жизненно-необходимая, срочно-доставочная информация, – прошипел он.

– Жизненно-необходимая? – переспросила Олив.

– Она касается Агента М. Также известного как сэр Пододеяльник.

– В смысле, Мортона, – все еще с закрытыми глазами сказала Олив.

– Ш-ш-ш! – зашипел Харви. – Агента М.

– И что с ним?

Харви наклонился к лицу Олив так, что практически очутился с ней нос к носу. Олив чувствовала, как его усы щекочут ее кожу.

– Агент М планирует побег.

Глаза Олив мгновенно распахнулись.

– Но – он не может сбежать. Он не может по своей воле самостоятельно покинуть Иные места.

Харви замер на секунду, переминаясь с лапки на лапку и топча живот Олив.

– Не то что бы мне хотелось доносить на коллегу-агента, – выговорил кот наконец, – но, боюсь… он пытался меня подкупить.

– Хм.

Харви понизил голос до шепота:

– Он вызвался быть Парнем, Который Умрет.

– Кем-кем? – сказала Олив, думая, уж не заснула ли она обратно.

– Парнем, Который Умрет, – повторил Харви. – В любой ситуации, в какой бы мы ни оказались: на дуэли, в рыцарском поединке, при игре в волейбол пушечными ядрами – я бы победил, а он бы умер. Он готов стать Мелиагантом для моего Ланселота. Шерифом Ноттингемским для моего Робина Гуда. Хорошим парнем для моего Капитана Черная Лапа!

– Ой.

Харви наклонил голову набок.

– Должен признать, искушение было серьезное.

– Ты ведь не согласился?

Харви напряженно замер.

– Конечно же, нет. Я верен нашему делу.

– Тогда все хорошо.

– Боюсь, что нет, – проговорили Харви, ткнув Олив еще раз, когда та попыталась снова закрыть глаза. – Агент М постепенно впадает в отчаяние. Он воспользуется любой возможностью, неважно, насколько опасной, чтобы выбраться.

Олив тяжело вздохнула.

– Наверное, мне надо с ним поговорить.

– Мудрое решение. – Харви одним прыжком, как супергерой, взлетел с кровати и скользнул к двери. – Положение под контролем, – пробормотал он в воображаемые часы-передатчик, – спящая ячейка введена в курс дела. Направляюсь к командующему штабом.

Спустя мгновение скрипнула дверь, и Агент 1-800 исчез.

Олив свесила ноги с постели и спрыгнула на пол, стараясь приземлиться как можно дальше от кровати. Она дважды оглядела коридор на предмет портретов и родителей, а затем на цыпочках вышла из комнаты, надела очки и втиснулась в картину с нарисованной Линден-стрит.

Стоило ее ногам коснуться туманной земли пейзажа, как что-то сильно врезалось ей в бок. Олив отшатнулась назад, стукнулась головой об угол висевшей в воздухе рамы и хлопнулась на спину прямо в траву. А сверху на нее приземлилось нечто, облаченное в белую ночную рубашку.

– МОРТОН! – выдавила Олив, как только снова смогла дышать. – Что ты творишь?

– Сбиваю тебя, – сообщил Мортон, словно это не было и без того ясно. Он скатился с Олив и, насупившись, поглядел на нее из травы. – Я целился в раму, чтобы мы оба из нее выпали. Но ты слишком тяжелая.

– А может, это ты слишком мелкий, – взвилась Олив.

Мортон вскочил, выпрямившись во все свои три с половиной фута роста.

– А может, это ты слишком ТУПАЯ!

Олив набрала побольше воздуха в грудь и досчитала до пяти. На вершине возвышавшегося перед ней подернутого туманом холма, в окнах нарисованных домов тускло мерцали огоньки.

– Мортон, – девочка постаралась говорить уверенно и спокойно, – мы уже говорили с тобой о том, почему ты должен оставаться в Иных местах. Потому что ты нарисованный. Люди это узнают и, скорее всего, отправят тебя в музей или типа того. А когда они выяснят правду про этот дом, то или уничтожат тут все, или увезут изучать, и тогда мы никогда не узнаем, что случилось с твоими родителями.

Круглое, бледное лицо Мортона, казалось, смягчилось. Олив была уверена – мальчик понимает логику ее слов. Но тут он сказал:

– Ты должна отдать мне очки.

Руки Олив вскинулись и вцепились в оправу.

– Ни за что!

– Почему они должны быть у тебя? Я бы мог ими пользоваться. Мы же ищем моих родителей. К тому же у тебя есть коты. Они могут водить тебя туда и обратно, когда пожелаешь. Ты просто, – Мортон остановился, ненадолго сбившись с мысли, – очкастая свинья.

– Я не очкастая свинья.

– Очкастая свинья! Очкастая свинья! Олив – очкастая свинья! – запел Мортон и поскакал обратно на холм.

– Перестань! – велела Олив.

– Хрю-хрю-хрю, – поддразнил ее Мортон, повернулся и бегом припустил по пустынной улице.

Олив бросилась вдогонку.

– А ну, вернись! – завопила она, но против воли начала улыбаться.

Пока Мортон, петляя и путаясь в мешковатой рубашке, заманивал Олив на вершину холма, хрюканье превратилось в хихиканье. Наконец, на краю укрытой туманом соседской лужайки, Олив схватила его за локоть, и оба рухнули лицом вниз на мокрую от росы траву. Влажная дымка клубом взвилась над ними, словно непоседливое облако.

Олив уселась, смеясь. Она начала было счищать зелень с пижамы, но все травинки уже успели вернуться на свои места, сросшиеся и выпрямившиеся, как прежде. Мгновение спустя Мортон тоже сел, все еще хихикая.

– Хрю-хрю, – выдавил он сквозь смех.

Постепенно Мортон перестал хохотать, а Олив – фыркать, и тишина Линден-стрит вновь обступила их, плотная, как нарисованный туман.

Кругом в молчаливом ожидании высились темные, выстроенные сотню лет назад дома. Из-за пустых крылечек и неподвижных штор, тихих комнат и запертых дверей, они выглядели так, будто те, кто внутри, спят глубоким сном. Большая часть домов, насколько знала Олив, была пуста. Но тут и там нарисованные люди – те, кто попался в ловушку, как Мортон, – ждали за задернутыми шторами, даже сейчас пристально глядя на улицу, наблюдая за Олив и Мортоном – единственным, что шевелилось снаружи. Больше здесь никогда ничего не менялось. Туманным весенним сумеркам предстояло продлиться годы – если не века.

– Я сегодня первый раз пошла в среднюю школу, – после нескольких минут молчания проговорила Олив. – Думаю, если бы я ее подожгла, хуже бы не стало. На самом деле, стало бы лучше. Потому что тогда бы нас хотя бы отправили домой пораньше. – Олив подвинула ногу и проследила, как облачко тумана опускается на место. – Ребята были противные, уроки трудные, и я нечаянно пришла в пижамных штанах. А когда я вернулась домой, то обнаружила, что кто-то пытался вломиться в дом и обокрасть его. Опять. Ах да – а еще злобная ведьма, которая не может по-настоящему умереть, гоняется за мной и уже пыталась меня утопить и сжечь заживо, так что когда она в следующий раз до меня доберется, то наверняка припасет что-нибудь похуже.

Мортон отвернулся от нее и покачал лохматым затылком.

– Хотел бы я ходить в школу, – проговорил мальчик.

Олив взглянула сверху на его сгорбившуюся худую спину. Комок грусти скользнул по груди и, удобно устроившись, лег на сердце.

– Я ищу способ тебе помочь, Мортон, – сказала она. – И я найду твоих родителей. Я же обещала.

– Я устал ждать, – пробормотал Мортон, глядя на свои сложенные руки. – Я ждал и ждал, и ничего не случилось.

– Неправда, – возразила Олив. – Мы нашли твою сестру.

Круглые голубые глаза Мортона вновь уставились на Олив. Она ясно прочитала в них: И полюбуйся, что из этого вышло.

Мортон снова отвернулся. Потом он заговорил, обращаясь будто бы к собственным коленям, двум маленьким белым холмикам, выступавшим под ночной рубашкой.

– Я знаю, ты думаешь, это плохая идея, – сказал он. – И я знаю, что ты никогда не позволишь мне взять очки. Но я найду другой способ выбраться отсюда. И ты не можешь мне помешать.

Олив потянула за ленточку, на которой висели очки, чтобы убедиться, что все узлы надежные и крепкие.

– Что, если нам заключить сделку, – медленно проговорила она. – Что, если ты пообещаешь не пытаться убежать, или обмануть котов, или выбраться из Иных мест, в течение следующих… – Олив помедлила, считая, – четырех месяцев. Если до этого времени я не найду твоих родителей, можешь воспользоваться очками. На время. Но потом ты должен будешь мне их вернуть.

Мортон прищурился, наклонив лохматую голову на бок.

– Два месяца, – сказал он.

Олив негодующе фыркнула.

– Три.

– Договорились. – Мортон протянул руку. Олив пожала ее, в очередной раз поразившись странному, скользкому теплу его не-совсем-настоящей кожи. Потом она согнулась, ткнувшись лбом в колени.

– Только этого мне и не хватало, – пробормотала она. – Мало на меня давят. Шестой класс, этот дом, Аннабель, а теперь еще и дедлайн.

– Хотел бы и я о чем-то новом побеспокоиться, – сказал Мортон и снова опрокинулся на спину. – Я просто хочу заняться чем-нибудь другим. Здесь все и всегда одно и то же. – Он сорвал травинку, осторожно опустил ее на место и принялся наблюдать, как корешки благодарно ввинчиваются в землю.

Чем-нибудь другим. Слова уцепились за разум Олив, как корни нарисованной травы. Мортону нужно что-нибудь другое. Что-то, что захватит его, бросит ему вызов и даст ему почувствовать себя нужным. Ему нужна целая полоса препятствий, уборка мусора на огромной территории или что-то типа гигантского пазла на пять тысяч деталей…

Олив вскочила на ноги.

– Сейчас вернусь! – крикнула она уже сбегая вниз с холма.

Несколько мгновений спустя она уже была у себя в спальне и рылась в комках пыли под кроватью. Ее рука нащупала что-то мягкое и с оборками, потом – что-то сухое и ломкое (что объясняло, куда делись цельнозерновые крекеры, которые она ела в постели на прошлой неделе) и, наконец, что-то, что снаружи походило на хлопок, но внутри было твердым и круглым.

Взяв полную обрывков бумаги футболку и несколько катушек скотча из ящика с художественными принадлежностями, Олив вновь выскользнула в коридор. Лучи лунного света, проходящие сквозь окна, раскололи ее тень на кусочки, которые собрались вокруг ее ног, как лепестки вокруг стебля. На миг Олив могла бы поклясться, что она была не одна… что тьма безмолвного коридора оплетала кого-то еще.

Она замерла, держась одной рукой за раму, и быстро оглядела соседние полотна: лес, серебристое озеро, церквушка на обрывистом холме. Ничего не шевелилось. Не было слышно ни единого звука. Но Олив чувствовала, что в покрове над ее последней тайной уже появились прорехи. Надо было действовать быстро. Недолго оставалось ждать, прежде чем кто-то – будь то друг или враг – доберется до ее секрета.

 

6

Три месяца. Три месяца. ТРИ МЕСЯЦА, чтобы найти родителей Мортона или потерять его самого.

Мысль об этом терзала Олив, как волдырь, пока она с боем прорывалась через второй день в средней школе. На сей раз она сумела добраться до школы в настоящих штанах, что было существенно лучшим результатом по сравнению с днем вчерашним. Однако сзади у этих штанов имелось таинственное розоватое пятно. Оно могло появиться как оттого, что штаны постирали вместе с линяющей одеждой, так и от воздействия какого-нибудь уникального вида плесени. А может, и оттого, что утром Олив села на кучку хлопьев «Пушистосахарных Котят», нечаянно рассыпав свой сухой завтрак даже по стулу. Так или иначе, Олив пребывала в блаженном неведении о пятне вплоть до урока математики, когда ее вызвали к доске решать задачу и весь класс принялся хихикать за ее спиной.

Задачу она тоже решила неправильно.

К концу учебного дня Олив едва хватило сил подняться по истертым каменным ступеням в кабинет рисования и отодвинуть стул от своей парты в последнем ряду.

Как и в прошлый раз, учительницы рисования нигде не было видно. Ученики вертелись за партами, болтали, стонали. Но минуты после звонка шли, и по классу постепенно расползалось понимание: что-то тут не так. Стулья перестали скрипеть. Пальцы перестали теребить посторонние предметы. Все глядели друг на друга в озадаченном молчании. Вскоре в классе воцарилась такая тишина, что стало слышно тихое посвистывание, которое доносилось из дальнего угла и эхом разносилось по комнате.

В поисках источника звука все повернулись и уставились прямо на Олив. Олив, под прицелом двадцати пяти пар глаз, тоже повернулась. За ней не было ничего, кроме высокой белой стены. Какое-то время она глядела на стену, притворяясь, будто та была самым захватывающим из всего, что Олив видела за день. И пока Олив изучала стену, боковым зрением она заметила нечто рыжее и кудрявое. Олив посмотрела вниз. Там, на полу, с разметавшимися по паркету темно-рыжими локонами, лежала мисс Тидлбаум. Посвистывание издавал ее нос.

– Мисс Тидлбаум? – шепотом позвала Олив. – Вы не спите?

– К сожалению, нет, – сказала мисс Тидлбаум. – Не поможешь ли мне подняться? Будь так добра.

Все еще с закрытыми глазами, мисс Тидлбаум протянула Олив худые руки, унизанные рядами звенящих браслетов с подвесками. Остальные молча созерцали, как учительница рисования тяжело поднимается на ноги (практически сбив при этом с ног саму Олив). Затем мисс Тидлбаум пошаркала к доске. Она шла сгорбившись и держась за поясницу, отчего шнурки, свистки и ремешки, висевшие на ее шее, получили дополнительную амплитуду для раскачивания.

– У меня старая травма спины, и сегодня она разыгралась. Цирковая штука, – сообщила мисс Тидлбаум, словно дальнейшего объяснения и не требовалось. – Вы же не против, если сегодня я поучу вас лежа?

Никто не ответил.

– Прекрасно, – сказала мисс Тидлбаум. Тяжело вздохнув, она улеглась на большой учительский стол, подняла лицо к потолку и закрыла глаза.

– Следующие две недели мы продолжим заниматься портретами, – поведала потолку мисс Тидлбаум. – Сегодня вас снова ждет работа над автопортретами. Я подписала ваши полки в шкафу, так что сможете найти свои рисунки. Где взять остальные материалы, вы знаете. – В этом месте несколько учеников недоуменно переглянулись, но мисс Тидлбаум, лежавшая с закрытыми глазами, этого не заметила. – Домашнее задание вам на завтра – принести фотографию. Можно одного человека, можно группы людей, но на ней должны быть люди. Никаких собак, кошек, единорогов или что там у вас. С этих фотографий вам придется писать портреты, так что убедитесь, что это хорошее и четкое изображение. Есть вопросы? – спросила мисс Тидлбаум, не открывая глаз, так что было весьма удачно, что никто не поднял руку. – О’кей. За работу.

Пока ученики рылись в шкафах в поисках незаконченных автопортретов и художественных принадлежностей, мисс Тидлбаум неподвижно лежала на учительском столе. Сложно было сказать, уснула ли она, но по негласному уговору все ходили на цыпочках и переговаривались шепотом – на всякий случай. Как только ученики уселись за парты и освободили проход, Олив сползла со стула и принесла свой автопортрет.

Она долго изучала рисунок. Он оказался и хуже, и лучше, чем ей запомнилось. Лицо получилось симметричным и без шероховатостей, хотя нос рос из середины лба, а глаза были то ли слишком широко, то ли слишком близко друг к другу посажены – сразу и не понять. Может, так получилось потому, что они сами по себе были слишком большие. Олив взяла ластик и принялась стирать.

Стирая переносицу, девочка задумалась о домашнем задании. Какую фотографию ей принести? Фотографами в доме Данвуди были мистер и миссис Данвуди, так что большая часть фото в семейных альбомах изображала Олив. По сути, быстро перелистывая любой альбом, вы получили бы мультик про постепенно вырастающую (или уменьшающуюся) Олив – смотря с какой стороны листать.

Было и несколько фотографий четы Данвуди, снятых до рождения Олив, – вроде той, например, что разместилась на столе у мистера Данвуди, на которой Алек и Алиса, стоя в центре танцпола, улыбались друг другу до ушей, а их очки бликовали влюбленными отсветами. Но оба родителя смотрели не в камеру, а отблески в очках изобразить было бы сложно.

Олив закусила щеку, размышляя. Что ей было действительно нужно – так это традиционное семейное фото, вроде тех, для которых люди позируют фотографам в студиях, где все улыбаются и слегка косятся вправо. Она же видела как раз такую фотографию, причем недавно…

В голове у Олив засверкал и закружился снегопад, словно крохотные белые кусочки в стеклянном шаре. Когда снежинки наконец осели, Олив разглядела, что это и не снежинки вовсе, а клочки бумаги, которые только что сошлись воедино, и на них было написано нечто новое. Нечто чудесное. Нечто, что означало: для того чтобы вернуть родителей Мортона, ей понадобится куда меньше трех месяцев.

До конца урока рисования и мисс Тидлбаум, и Олив оставались неподвижны: одна с закрытыми глазами, другая – уставившись перед собой, но обе ничего не видели.

Последний звонок вырвал Олив из грез. Мисс Тидлбаум же, казалось, и вовсе его не услышала. Учительница рисования так и лежала на спине, распластавшись на своем столе, пока ученики убирали художественные принадлежности на полки, надевали ранцы и выбегали из дверей. Олив дождалась, чтобы все ушли, прежде чем направиться к шкафам. Она поискала на полках свое место – участок, помеченный полоской клейкой ленты с надписью «Олив Данвуди». Но когда она складывала свой портрет обратно на полку, послышался шорох. На месте, выделенном для Олив, лежало что-то еще.

Олив вытянула листок с полки. Бумага оказалась одновременно и плотной, и ломкой, с мягкими истрепанными краями и пожелтевшими уголками. На ней остро заточенным черным карандашом был искусно исполнен портрет молодой женщины. С тонкими чертами, длинными ресницами и крохотным, холодно улыбающимся ртом. С густыми темными волосами и – уже почти не видной, у самого нижнего края листа – мерцающей нитью жемчуга на шее.

Мир вокруг Олив расплылся, а в уши хлынул приглушенный рев, как будто она слишком долго пробыла под водой глубокого черного озера. Она даже не услышала, как за спиной вздохнула мисс Тидлбаум и как заскрипел стол, когда учительница встала и засеменила в ее сторону. Листок задрожал у Олив в руках.

– М-м… Мисс Тидлбаум? – хрипло прошептала она.

Сквозь гул воды до нее донесся звон.

– Олив, – спросила мисс Тидлбаум, заглядывая Олив через плечо, – это ты нарисовала?

– Нет, – прошептала Олив. – Я просто нашла это у себя на полке. Я не… я не…

– Что ж, этот рисунок очень хорош. – Мисс Тидлбаум склонилась ниже. Связка ключей и шариковых ручек стукнула Олив по затылку. – Конечно, если бы это был твой автопортрет, он был бы не слишком хорош, потому что никакого сходства с тобой в нем нет. Но этот рисунок – работа художника.

– М-м-хм, – слабо сказала Олив.

– Ты сказала, ты нашла его у себя на полке? – переспросила мисс Тидлбаум. – Может, мне пустить его завтра по классу и узнать, кто его нарисовал?

Олив стряхнула с себя оцепенение.

– НЕТ! – Она повернулась лицом к мисс Тидлбаум, крепко прижав рисунок к груди. – Я имею в виду… он мой. Я просто его не рисовала. Но он мой, – девочка судорожно сглотнула. – Он из моего дома.

Глаза мисс Тидлбаум уже успели остекленеть.

– Забыла сказать первоклассникам принести завтра на урок велосипедные шины, – вздохнула она, глядя куда-то поверх головы Олив. – Черт возьми.

И с новым вздохом учительница рисования направилась назад к своему столу.

– М-м… мисс Тидлбаум? – спросила Олив, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Вы не… вы не знаете, кто-нибудь еще тут был? В этом классе?

Мисс Тидлбаум выглянула из-за груды всякой всячины на учительском столе. Ее кудри вздрогнули.

– Здесь? – Она обвела комнату взглядом, лишенным всякого выражения.

– В смысле, кроме других ребят.

– Ах да! – Мисс Тидлбаум расплылась в улыбке. – Другие ребята. Да.

– Но кто-нибудь еще здесь был? Например… какие-нибудь другие взрослые могли сюда зайти?

– Ну, каждый вечер приходит уборщик, но он не задерживается, – сказала мисс Тидлбаум, разделяя гору вещей на несколько горок поменьше. – Вообще-то он в последнее время только подметает. Говорит, мол, боится снова выкинуть в мусор произведение искусства. Ого! – ликующе вскричала она. – Да у меня тут целых три велосипедные шины!

Пока мисс Тидлбаум радостно вытаскивала шины на свет божий, Олив вновь взглянула на листок бумаги. Безжизненные глаза Аннабель пристально смотрели на нее. Даже от ее черно-белых глаз по коже Олив побежали мурашки. Она перевернула листок, чтобы скрыться от этого взгляда, и задрожала в жутком, пронзительном ознобе – на обратной стороне было что-то написано.

Ах, Олив! Так начиналось послание, написанное изящным дамским почерком.

Не могу передать, до чего тоскливо мне было смотреть на то, сколько ты всего натворила в конце этого лета, разгуливая без всякого на то права по нашей фамильной собственности, в то время как я сама вынуждена была оставаться снаружи. Но я знала, что ты не сможешь прятаться в четырех стенах вечно. Может быть, я и не способна пробраться в твой дом – точнее говоря, в свой дом – но я могу дотянуться до тебя в любом другом месте, в любое удобное для меня время. Помни об этом.

Да, я за тобой следила. И я знаю, что ты намереваешься предпринять. Вот мой единственный совет тебе: не упусти эту возможность, Олив. У тебя осталось не так много времени, и больше такого шанса тебе может и не представиться.

Конечно же, я не жду, что ты примешь мои слова во внимание. Трудно понять, кому верить, не правда ли? Поступить так, как я говорю, или наоборот? Можешь ли ты доверять своим самым близким друзьям? Я была убеждена, что могу доверять Люсинде – именно она все эти годы хранила эскиз моего портрета, нарисованный дедушкой, у себя в доме – но, в конце концов, она оказалась недостойной доверия. Приглядись повнимательней к тем, кому веришь, Олив. Потому что один из твоих друзей скрывает от тебя довольно большую тайну.

Удачи, Олив Данвуди.

Аннабель

 

7

– Замечательно, – прошептал Резерфорд.

Олив и Резерфорд свернулись калачиком на зеленом виниловом сидении – школьный автобус вез их по домам. Портрет Аннабель, запиской вверх, они прислонили к поднятым коленям.

– Я не думаю, что слово «замечательно» тут подходит, – прошептала в ответ Олив, растирая все еще покрытые гусиной кожей плечи. – По мне, «ужасающе» куда лучше.

Карие глаза Резерфорда за мутными стеклами очков широко раскрылись.

– Но впечатление такое, что она пытается тебя запугать. Разве ты не понимаешь, что это значит? – И он поспешил продолжить, не дожидаясь ответа – что было как раз неплохо, потому что ответа у Олив не было: – Это значит, что она в курсе: ее реальная власть над тобой ослабела. Возможно, она пытается перехитрить тебя и вынудить действовать иррационально, потому что заставить тебя делать что либо еще она больше не может.

– Не знаю, – сказала Олив. – Это может просто означать, что она ведьма.

Какое-то время они снова разглядывали изящный почерк Аннабель.

– И еще это значит, что она за мной следит, ждет, пока я выйду из дома, – продолжила Олив. Ее голос задрожал еще сильнее, как бы она ни старалась совладать с ним. – Она меня преследовала. Она была в стенах нашей школы. Она может быть где угодно.

Резерфорд и Олив обернулись и вытянули шеи над спинкой скамьи. Две дюжины ребят подпрыгивали вверх-вниз на зеленых виниловых подушках за их спинами.

– Не думаю, что она здесь, – прошептал Резерфорд, вновь устраиваясь на сиденье. – К тому же я и не думаю, что она появится вдруг откуда ни возьмись в людном месте и заорет: «Бу!» Она просто пытается напугать тебя, показывая, что все время следит за тобой.

– И у нее получается, – сказала Олив. Кончиком пальца она подчеркнула строчку в записке. – Как думаешь, она правду пишет про… – Олив оборвала себя прежде, чем выболтала свою тайну. Возможно, неплохо было бы действовать не в одиночку, но гораздо безопасней держать свои секреты при себе. – …про то, что я собираюсь сделать? – закончила она.

– А что ты собираешься сделать?

– Я пока не могу про это говорить. Я вообще еще не решила, буду я это делать или нет, – ответила Олив, не глядя Резерфорду в глаза, которые ее так и сверлили. – Думаешь, она пытается использовать… как ее… инверсивную психиатрию?

– Реверсивную психологию?

– Точно. Может, она знает, что, если она скажет мне чего-то не делать, я поступлю как раз наоборот.

– Не исключено, что это она может про тебя знать, – кивнул Резерфорд.

– Тогда, если Аннабель знает, что я сделаю наперекор тому, что она говорит, а я знаю… – Голова у Олив пошла кругом. – Я не знаю.

– Вне всякого сомнения, обсуждать этот вопрос было бы намного проще, если бы ты все же сказала мне, что именно ты, возможно, собираешься сделать, – высказал разумное предположение Резерфорд.

Олив посмотрела ему в глаза и быстро вернулась к пожелтевшему листку.

– Как ты думаешь, что означает эта фраза: «Мой друг скрывает от меня довольно большую тайну»? По-твоему, это она об одном из котов? Или о Мортоне? – Олив остановилась, чтобы подумать. – Но секрет Мортона мне только что выдал Харви. О том, что тот пытался сам сбежать из Иных мест.

– Это, мягко выражаясь, прибавило бы хлопот.

– Но откуда Аннабель узнала об этом? – Олив крепко сжала листок с портретом: автобус наехал на кочку, и все, кто был в нем, подпрыгнули на месте. – Кого еще она могла иметь в виду? Может такое быть, что она говорила о тебе?

Ответа не последовало. Резерфорд заерзал на зеленом виниловом сиденье. Он снял очки, подышал на линзы и принялся протирать их краем своей футболки с красным драконом. Без очков знакомое лицо Резерфорда вдруг показалось незнакомым. В какой-то, довольно-таки протяженный момент у Олив появилось ощущение, что она сидит рядом с кем-то посторонним.

– Может такое быть? – надавила она.

– Ну… я не собирался об этом упоминать, – ответил Резерфорд, говоря даже быстрее обычного, – пока не достигнуты все договоренности, поднимать эту тему смысла не было, и я не вполне понимаю, как Аннабель об этом узнала, если только она не шпионила заодно и за мной и за моей бабушкой, что, впрочем, весьма вероятно, но мои родители нашли международную школу в Стокгольме, которая этой осенью набирает учеников, и, по всей видимости, программа там отличная: преподают шесть языков и выезжают в поле на уроки археологии, палеонтологии и ботаники, и, конечно, коль скоро школа в Европе, оттуда проще добраться до многих из наиболее интересных памятников Средневековья, а я, как ты знаешь, специалист по Средним векам – хотя, само собой, я предпочел бы, чтобы школа была в Германии или во Франции, то есть в области моих основных интересов, – продолжил Резерфорд, полируя свои очки со все возрастающей скоростью, – однако родители мне пообещали, что, несмотря на то, что учебная программа считается чрезвычайно сложной и насыщенной, мы сможем ездить в экспедиции по разным немецким замкам во время школьных каникул, которых там немало …

К концу своей тирады Резерфорд тараторил настолько быстро, что Олив расслышала только «Оченасыманскиезамканикунескотяпрограммаетсяйноложныщенной…» – но это, в сущности, не имело значения. Она точно поняла, что он имеет в виду.

– Стоп! – оборвала его она. – Ты хочешь сказать… ты уезжаешь, – это должен был быть вопрос, но вопросительные интонации в голосе Олив отсутствовали. – Ты переводишься в другую школу? В Швеции?

– Как я сказал, договоренности еще не вполне достигнуты, – проговорил Резерфорд, наконец-то снова надев очки. Олив никогда еще не видела их линзы такими чистыми. – Но это весьма вероятно.

Уже во второй раз за день Олив показалось, что мир вокруг нее превратился в размытое пятно. Железные стенки автобуса и зеленые виниловые скамейки вдруг стали казаться бесплотными, словно облака. Олив даже не понимала, как сиденье ее выдерживает.

– Но ты сказал… сказал, что будешь жить тут со своей бабушкой по крайне мере год, – запинаясь, пробормотала она.

– Я так думал. Но потом мои родители услышали про эту школу, и…

– Когда ты уезжаешь? – перебила Олив.

– Я не уверен; еще остается купить билеты на самолет и заполнить бумаги, но переводиться в начале семестра кажется более разумным, чем в течение года, тогда мне пришлось бы много нагонять по каждому предмету. – Резерфорд громко сглотнул. – Иными словами… скоро.

– Скоро! – повторила Олив. В ее голосе было столько гнева, что она почти испугалась сама себя. – Выходит, ты уезжаешь. И я останусь одна.

Прежде, чем ответить, Резерфорд на мгновение посмотрел в окно. А затем тихо сказал:

– Ты и раньше была одна.

Олив не знала точно, слова ли Резерфорда уязвили ее или правда, скрытая в них, но ей как будто дали пощечину. Она вскочила, схватив рюкзак и портрет Аннабель.

– Олив… – начал было Резерфорд. Но Олив уже бежала по проходу.

Автобус затормозил в начале Линден-стрит. Олив выскочила из него, как только двери с шипением открылись, и помчалась по улице, как будто не слышала, как торопится за ней следом Резерфорд, который отставал всего на несколько шагов. Они с Резерфордом были единственными, кто на этом углу садился на автобус и сходил с него. Насколько Олив знала, кроме них, на Линден-стрит вообще не было детей. С ними или без них, средний возраст обитателей улицы стремился к трехзначным числам. Сквозь изменившиеся с приходом осени листья, которые нависли над Олив, как шелестящий, изъеденный молью балдахин, мелькнула остроконечная крыша старого каменного дома. Его темный силуэт угрюмо вырисовывался на гребне холма – кусок полночной тьмы в середине ясного дня. Олив помчалась к нему со всех ног.

Через два дома вниз по холму от старого особняка трудилась в саду миссис Дьюи. На первый взгляд миссис Дьюи могла показаться обычной пожилой леди. Она выглядела так, словно ее слепили из трех больших снежных шаров, посыпали розовой пудрой и водрузили на пару крохотных ножек. Она выращивала цветы, пекла печенье и выговаривала внуку за нечесаные волосы. Но на второй, более пристальный взгляд можно было заметить, что миссис Дьюи вовсе не была типичной бабушкой, которая любит возиться в саду. Вообще-то миссис Дьюи кое-что знала об истории дома Олив… и о магии. Однажды она спасла Олив жизнь с помощью амулета, сделанного из печенья и расписной фигурки рыцаря. И сейчас, при виде Олив, с топотом бегущей в гору, похожая на снеговик миссис Дьюи осторожно распрямилась.

– Олив! – окликнула девочку миссис Дьюи. – Не хочешь зайти с Резерфордом на печенье с молоком?

– Нет, спасибо, миссис Дьюи, – выдохнула Олив, прибавляя скорости. – Мне надо домой.

Когда ее внук поравнялся с садом, улыбка на лице миссис Дьюи успела превратиться в выражение озабоченности.

– Как я понимаю, ты ей рассказал, – шепнула она Резерфорду.

– Рассказал кое-что, – прошептал в ответ Резерфорд.

И оба Дьюи остались стоять у ограды, глядя вслед удаляющейся фигурке Олив.

А Олив вбежала на крыльцо старого особняка и захлопнула за собой тяжелую входную дверь. Она швырнула рюкзак на пол с такой силой, что тот пролетел по полу и сшиб старинную вешалку. Пытаясь отдышаться, она прислонилась спиной к двери.

Резерфорд собирается ее бросить. Впервые в жизни у нее нашелся друг в новой школе, и он собирается оставить ее на произвол судьбы. Это было даже хуже, чем начинать с нуля. В дополнение к тому, что вокруг нее плескалось море безликих незнакомцев, теперь еще и образовалась пустота – гигантская пропасть, зияющая на месте чего-то важного, и ей придется изворачиваться изо дня в день, стараясь не свалиться в нее.

Олив пнула дверь пяткой. Звук удара громом пронесся по пустому дому.

Она протопала в кухню и рывком выдернула из-под мойки мусорное ведро.

«Глупый Резерфорд. Предатель, – думала Олив, разрывая портрет Аннабель на мелкие кусочки – с каждой гневной мыслью все более мелкие. Клочки бумаги летели, как снежинки, в месиво из кофейной гущи и разбухших от воды салфеток. – Подлый! Лживый! Скрытный! Предатель!»

Олив схватила бутылки с кетчупом и горчицей и напоследок щедро полила и тем и другим обрывки лица Аннабель. Затем она запихала ведро обратно.

И не нужен ей был никакой Резерфорд. У нее были другие друзья – которые ее точно не бросят. У нее еще оставались коты. И Мортон… пока что.

Олив сглотнула. Судя по всему, Аннабель лгала не всегда, она уже не раз говорила правду.

Времени, чтобы тратить его попусту, у Олив больше не было.

 

8

Когда тем же днем Олив забралась через раму и шагнула в пейзаж Линден-стрит, девочка сразу поняла: что-то произошло.

Повсюду в доме все было, как и должно. Пустые, пыльные комнаты приветствовали ее одна за другой, словно страницы сто раз перечитанной книги. Из окна второго этажа она заметила Агента 1-800, следившего за двором из ветвей высокого клена (мех выкрашен в желтый, чтобы сливаться с осенними листьями), и Олив почувствовала себя чуточку безопаснее. Но здесь, в мире Мортона, что-то изменилось.

Сперва она не могла понять, что же это. Все выглядело, как прежде. Дома стояли там, где им и полагалось стоять, деревья и трава были на месте, опавшие листья и желуди все до единого лежали так, как им было предписано. И все же в воздухе чувствовалось нечто странное, что-то более осязаемое, чем туман, который кое-где был плотным, как зефир.

Олив осторожно зашагала вверх по улице. Одна за другой ее приветствовали пустые лужайки. Дома высились сонные и молчаливые, как всегда. Но откуда-то издали доносился непривычный звук.

Олив нахмурилась и зашагала быстрее.

По мере того как она взбиралась на холм, звук становился все более отчетливым, громким, настоящим – пока, наконец, Олив не поняла, что же это было.

Звук голосов. Множества голосов. Больше, чем когда-либо разом звучало в присутствии Олив в приглушенном мире Линден-стрит.

Олив перешла с рыси на галоп. Пока она бежала к дому Мортона, гул голосов становился все громче. На краю лужайки Олив замерла как вкопанная.

Крыльцо большого серого дома Мортона было забито людьми. Все его соседи: женщина в кружевной ночной рубашке, мужчина в полосатой пижаме, старичок с бородой, молодая женщина, которую Олив лишь мельком видела в окне второго этажа, – все разлеглись на досках пола или, сбившись в группки, стояли на коленях и негромко беседовали, кивая головами в ночных колпаках. Несколько пар обутых в шлепанцы ног торчали между столбиками перил. Если бы к этой сцене прибавились подушки, спальные мешки и несколько мисок попкорна, то было бы полное впечатление, что Мортон закатил очень скромную пижамную вечеринку.

– Олив! – Над толпой высунулась голова Мортона. – Иди посмотри, что мы сделали!

Повинуясь нетерпеливо машущей руке Мортона, Олив осторожно поднялась по ступеням и протискивалась через крыльцо, улыбаясь, бормоча «привет» и стараясь ни на кого не наступить.

Мортон пробился сквозь толпу и схватил ее за руку.

– Смотри! – прошептал он, чуть ли не кипя от восторга. – Смотри! Смотри! СМОТРИ!

И он указал на середину крыльца.

Куча обрывков бумаги, выкраденных Олив из подвала, превратилась в горстку, похожую на крошки, оставшиеся от очень уж вкусного торта. Сгрудившись вокруг, соседи Мортона медленно, словно во сне, передавали друг другу мотки скотча.

Перед каждым из них лежал воссозданный листок бумаги. Листки были неровные и мятые и почти сплошь заклеенные скотчем, но они были. Их пересекали написанные неровным угловатым почерком слова, темные, целые и четкие даже в слабом сумеречном свете. У Олив было чувство, словно она смотрит финал невероятно сложного фокуса, не застав перед этим непременных взмахов волшебной палочкой и магических пассов.

Она пробежала взглядом первую строчку ближайшей страницы. «Алый», – гласили шипастые буквы. Со страниц неподалеку, казалось, так и взывали другие заголовки: «Охра», «Умбра» и «Изумрудно-зеленый».

– Ух ты, – выдохнула Олив со смесью восторга, ужаса и правильности, бурливших в ней, как пузырьки в газировке. – Я так и думала. – Она посмотрела на встрепанную макушку Мортона. – Ты знаешь, что это, Мортон? Это рецепты волшебных красок Олдоса МакМартина.

При звуке имени Олдоса МакМартина Мортон слегка вздрогнул. Потом он расправил плечи.

– Я уже и сам понял, – сказал он. – Я в курсе, что значит «алый».

– Поверить не могу, что ты так быстро с этим справился, – призналась Олив.

Мортон с гордостью кивнул.

– Мистер Фитцрой спросил, чем это я занят, и я разрешил ему помочь, – объяснил он, указывая на старичка с бородой. – Просто чтобы побыстрее пошло, а не потому, что мне нужна была помощь. Он привел кого-то еще, а потом она привела кого-то еще, и вскорости все были здесь. И теперь мы почти закончили. Но я сделал больше всех, – шепотом прибавил он.

– Спасибо вам всем, – сказала Олив. Дюжина пар нарисованных глаз воззрилась на нее. Вдруг Олив почувствовала, как голос ее начинает дрожать. – Так… так мило с вашей стороны нам помогать.

– Приятно найти себе занятие, – сказала седовласая женщина. Ее лицо выглядело немного нечетко, черты были мягкими и смазанными. Олив не могла понять, то ли дело было в сумраке, то ли в тумане, то ли в том, что Олдос такой ее и сделал.

– Мы с братьями и сестрами в детстве играли в пазлы, – добавила дама в кружевной ночной сорочке. – Помогало убить время. Особенно долгими зимними вечерами, когда нельзя было пойти гулять и казалось, что весна никогда не настанет… – Она затихла, уставившись на свои руки.

– Но что вы намерены делать с этими записями, юная леди? – спросил старичок, которого Мортон назвал мистером Фитцроем, и бросил на Олив пронзительный взгляд.

Олив оглядела нарисованные лица.

– Я просто… я… я позабочусь, чтобы с ними ничего не случилось, – сказала она. – Потому что я уверена, что Аннабель МакМартин была бы рада до них добраться. Я думаю, она один раз уже попыталась их добыть, но, может, не понимала тогда, насколько они важны. Я имею в виду, я сама этого не знала наверняка, пока не… – Олив опустила глаза на листок у ног Мортона: «Алый. Две чайные ложки порошка из сушеной крови…» Олив сглотнула. – Но я намерена позаботиться, чтобы они никогда к ней не попали, – продолжила она, стараясь, чтобы голос звучал твердо и уверенно. – И я сделаю все, что в моих силах, чтобы она не смогла ими воспользоваться.

– Тогда не безопасней ли будет уничтожить их на всякий случай? – удивился старичок. – Сжечь, чтобы никто их больше не собрал?

Олив охватила паника.

– Нет! – вскрикнула она. Нарисованные люди таращились на нее с непроницаемыми лицами. – Я… я не думаю, что мы должны это делать. Пока что нет, – поспешно продолжила она, согнувшись над бумагами и наугад сгребая их в кучу. – Не исключено, что я в них вычитаю что-нибудь полезное, например, как вам всем помочь. – Она прижала рецепты к груди.

Человек в полосатой пижаме, повернувшись к Олив, нахмурился.

– Главное, не дай этим котам до них добраться. – Он предостерегающе наклонил голову.

– Коты не такие, как вы думаете, – возразила Олив. – Они хорошие.

– Ты пытаешься убедить нас, что коты не фамильяры ведьмы? – осведомился лысый господин с ушами, торчавшими по сторонам его головы, как ручки наградного кубка.

– Нет, – ответила Олив. – Они фамильяры. Во всяком случае, они ими были. Но они больше не хотят ни служить МакМартинам, ни причинять кому-либо зло, никогда и ни за что. Вообще-то коты, скорее всего, и разорвали бумаги.

На некоторое время воцарилось молчание. Мортон стоял в толпе, неотрывно глядя на Олив и медленно переминаясь с ноги на ногу.

– Я бы не был насчет них так уверен, – проговорил, наконец, мистер Фитцрой. – В мое время они казались довольно преданными.

– Они изменились, – не сдавалась девочка. – Правда.

Женщина в кружевной сорочке снова посмотрела на свои руки.

– Как бы то ни было, я полагаю, нам они уже никак не могут повредить, – сказала она.

И вновь все замолчали. Олив крепко держала бумаги, поеживаясь под взглядами соседей Мортона. Тишина, казалось, становилась все более мертвой. Когда бы она ни заглянула в мир Мортона, царившее там молчание казалось просто невероятным. Ни потрескивания очагов, ни жужжащих холодильников, ни шума машин в отдалении. Не чирикали птицы, не шептал ветерок. Даже теперь, в толпе народу, не раздалось ни единого шороха или вздоха. Конечно же, содрогнувшись, припомнила Олив, так было потому, что только она одна тут дышала.

Олив боком пробралась к ступеням крыльца.

– Ну… – начала она. – Мне пора. Но еще раз спасибо за помощь. Я буду с ними осторожна, я обещаю. – Олив помедлила, уже стоя на первой ступеньке. – А, Мортон, – добавила она, стараясь говорить как можно небрежней и беззаботней, – чуть не забыла. Можно одолжить у тебя ту фотографию твоей семьи? Которую мы нашли в пустом портрете Аннабель?

Мортон беспокойно насупился:

– А тебе зачем?

– Для школы, – почти не соврала Олив. – Нам велели принести старые семейные фотографии.

– А, – сказал Мортон. Но хмуриться не перестал.

– Я ее сберегу как надо, честное слово, – пообещала Олив. – И верну, как только закончу.

Мортон отвернулся, не сказав больше ни слова. Минуя соседей, он прошел по крыльцу и скрылся в доме; длинный подол его белой ночной рубашки подметал половицы, как шлейф. Олив войти он не пригласил.

Девочка топталась на крыльце, вцепившись в пачку бумаг. Жители следили за ней нарисованными глазами.

– Я буду осторожна, – вновь пообещала она, хотя никто ее не спрашивал. После этого девочка тоже замолчала и стала ждать Мортона.

Тот появился секунду спустя и сунул фотографию в руку Олив.

– Спасибо, – поблагодарила она его. – Я сохраню ее. Я все это сохраню.

И затем, чувствуя себя так, будто решила пойти короткой дорогой в полночь через кладбище, перепрыгивая через ступеньку, Олив сбежала вниз и помчалась по лужайке к темной, безлюдной улице. Напоследок оглянувшись, она почувствовала, что Мортон все еще глядит ей вслед, хоть завеса тумана между ними и становилась все плотнее.

Олив вывалилась из рамы обратно в коридор, одной рукой прижимая к себе драгоценные листы, а другой пытаясь сохранить равновесие, но, не удержавшись, плюхнулась на живот с громким «уф!». Она даже не успела перекатиться набок, как кто-то зашипел:

– Не двигаться! Предъявить идентификацию!

Олив повернула голову и заглянула в безумные зеленые глаза. Она упала прямо на восстановленные бумаги и фотографию и была уверена, что Харви их не видит, но сердце у нее все равно застучало, как басовый барабан.

– Это… это всего лишь я, – с запинкой пробормотала она.

– А. Агент Олив. – Харви уселся рядом с ее головой и заговорил в воображаемые часы-передатчик. – Подозрение снято. Она одна из наших.

Его взгляд вновь переметнулся на лицо Олив.

– Во дворе все чисто, под землей и над. Однако, – продолжил он уже тише, – мой долг довести до твоего сведения, что Агент 411 удостоверился: часть банок и в самом деле утрачена.

– Агент 411? Ты имеешь в виду Леопольда?

Харви оглянулся через оба выкрашенных в желтый плеча, затем коротко кивнул.

– Наша текущая задача – предотвратить новые потери материалов.

– Хорошо, – сказала Олив. – Но разве ты не должен… м-м… патрулировать параметры? – Олив не была уверена, что употребила правильное слово, но, судя по всему, для Харви и это сошло.

– Совершенно верно, Агент Олив. Я совершу очередной осмотр территории. Сверху и снизу. Снаружи и изнутри.

Кивнув напоследок, Харви помчался вниз по лестнице.

Олив перекатилась на спину и встала. Она стянула очки с носа и осторожно спрятала на грудь под футболку. Потом она засунула фотографию в карман. В доме царила тишина, но она не хотела, чтобы ее вновь застали врасплох с кипой бумаг в охапке. Ей нужно было где-то их спрятать – где-то в безопасном месте, куда Аннабель не доберется, где можно подержать их, пока она не найдет времени поэкспериментировать. На случай, если Агент 1-800 вновь застанет ее врасплох, Олив запихала бумаги под футболку; листки царапали и щекотали ее кожу. Потом она оглядела коридор.

Прятать записи в картине леса под луной она не собиралась. Ни за какие коврижки. От одной мысли об этом месте Олив вздрогнула. Прятать их у серебристого озера она не собиралась тоже. И оставить бумаги в натюрморте со странными фруктами в вазе Олив не могла – это было бы все равно что играть в прятки в комнате, где стоит лишь только один предмет мебели. Олив, трудом передвигая ноги, прошла мимо натюрморта и приблизилась к обрывистому холму с далекой церквушкой.

Но не успела она дойти до края рамы, как что-то в воздухе переменилось. Олив принюхалась. Воздух в этой части дома обычно пах пылью и старым деревом, слегка отдавая саше и шариками от моли из гостевых комнат. Но сейчас Олив почувствовала запах дыма.

Дровяной дым. Запах дров, уютно потрескивающих в старинном камине.

Она повернулась к картине. Кружась и подпрыгивая в воздухе, над холмом плясал одинокий золотой лист, на вид в полнейшем восторге от себя и от мира, в котором находился. А ведь очков на Олив не было.

Девочка подошла к холсту поближе, вдыхая пряный, дымный запах, доносившийся из полотна. По краям картины виднелись кусты утесника; их золотистые цветы казались мягкими, словно птичьи перья. А папоротник-орляк, которым зарос склон, сегодня не выглядел шипастым и бурым – он успел расцвести морем крошечных розовых и белых цветов. И как это она никогда не замечала, до чего прекрасно это место?

Олив надела очки. На сей раз вместо стаи птиц холм пересекло облачко золотистых листьев, кувыркающихся и кружащих в воздухе. Олив почувствовала, что определилась. Это было не просто идеальное место, чтобы спрятать записи, но место, самой судьбой предназначенное для тайника Олив. Она ухватилась за нижнюю планку рамы, и…

– Олив?

Олив, словно защищаясь, обхватила себя руками. Бумаги под футболкой приглушенно хрустнули.

Горацио, не сводя с нее глаз, вышел из розовой спальни. Его хвост метался в воздухе, словно пушистый метроном.

– Что это ты затеяла? – спросил он.

– Просто… просто все проверяю, – с запинкой проговорила Олив. – Удостоверяюсь, что все в безопасности.

Горацио посмотрел на нее пронзительным взглядом.

– Ты выглядишь… Как бы так выразиться? – он коротко улыбнулся. – Сразу приходит на ум выражение: «Как кошка, сожравшая канарейку», но я всегда относился к нему с некоторым предубеждением. Нет, ты похожа на девочку, слопавшую торт, который ей было нельзя, и у которой теперь шоколад на подбородке.

– Я сегодня получила плохую оценку за контрольную по математике, – почти не соврав, выкрутилась Олив, стоя так неподвижно, как только могла, – чтобы бумаги не захрустели снова. – Думала там ее спрятать.

Горацио быстро перевел глаза с Олив на полотно.

– Там? – Казалось, кот заколебался. – Я бы не советовал. Строго говоря, я бы вообще не советовал иметь дело с этой картиной.

И, взмахнув хвостом, Горацио поспешно проскользнул мимо.

– Чего? – переспросила Олив, глядя ему вслед. – Но почему?

Горацио не удостоил ее ответом.

– Почему? Ты можешь мне рассказать, Горацио. Ты можешь мне доверять.

Тут Горацио остановился. Кот обернулся, чтобы посмотреть ей в глаза.

– Олив, почему бы тебе не пойти умыться? – сухо произнес он. – У тебя чувство вины на подбородке.

И, еще раз взмахнув хвостом, Горацио канул в темноту за дверью.

 

9

Этим вечером Олив так и не удалось найти подходящее место, чтобы спрятать рецепты красок. Если, конечно, вы не из тех, кто считает, будто собственный рюкзак – подходящее место для тайника. Олив так не считала.

Спрятать бумаги в рюкзаке означало всюду таскать его с собой: на обед, в ванную, в кровать, а на следующий день по переполненным коридорам средней школы, где необходимость изо всех сил избегать Резерфорда сама по себе обещала добавить проблем. Это добавило бы паранойи, озабоченности и нервов еще больше, чем обычно. Кроме того, Олив придется хотя бы часть своих мыслей посвятить безопасности рюкзака, а не все их отдать под воображаемые скандалы с Резерфордом. Хотя для этого у нее осталось еще полно мыслей.

С чего она вообще стала полагаться на этого совершенного постороннего для нее человека вроде Резерфорда Дьюи? Олив выдохнула, с грохотом захлопнув за собой дверь спальни. Зачем вообще заводить друзей, если они с самого начала собирались улизнуть в шведскую школу как раз тогда, когда ты наконец поверишь, что они тебе и вправду друзья? Она была рада, что не сказала ему ни о красках, ни о бумагах. И без того будет непросто выполоть Резерфорда из своей жизни.

Весь учебный день Олив провела погруженной в гневные мысли, пока не поволокла их вместе с рюкзаком по грязным каменным ступеням в класс рисования.

– Всем внимание! – воскликнула мисс Тидлбаум, явно намереваясь дунуть в висевший у нее на шее свисток, но вместо этого подула в болтавшуюся рядом с ним шариковую ручку. – Рассаживайтесь и доставайте фотографии, которые я просила вас принести.

Когда класс повиновался, мисс Тидлбаум, почему-то на этот раз пришедшая на урок босиком, скотчем прилепила к доске фото. По мере того как ученики один за другим поднимали глаза на снимок, в кабинете становилось все тише. Олив, почувствовав внезапно воцарившуюся тишину, прекратила испепелять взглядом парту и тоже взглянула на доску.

Это была семейная фотография. Судя по непокорным рыжим шевелюрам, которыми обладали все до единого изображенные на снимке, он принадлежала семье Тидлбаум. Семейство из шести человек – отец, мать, два мальчика и две девочки, одной из которых должна была быть мисс Тидлбаум в юности – позировало на фоне большого камина. Все шестеро были в маскарадных костюмах. Мать и дети нарядились поленьями: руки и ноги они просунули в дырки, вырезанные в раскрашенных картонных трубах. Отец, в свою очередь, был в костюме топора.

Никто не проронил ни слова, но чем дольше класс вглядывался в фотографию, тем явственнее чувствовалось, что всем становится не по себе. Сценка с улыбающимися Тидлбаумами подразумевала, что Папаша Топор вот-вот порубит свою семью на кусочки – порубит, а потом, может, бросит в тот самый огонь, что так весело горит за их спинами.

Мальчик, сидевший почти на первой парте, нерешительно поднял руку.

– Это ваша семья, да?

– Да, – подтвердила мисс Тидлбаум. Она отвлеклась от карандаша, который как раз прокручивала в висевшей у нее на шее точилке. – Это мы лет двадцать назад.

– А почему… почему вы… – с запинкой начал мальчик в большом не по размеру свитере, сидевший слева от Олив, – почему…

– Почему вы все так одеты? – перехватила инициативу девочка с накрашенными глазами.

– У моего отца был склад лесоматериалов, – объяснила мисс Тидлбаум, пристраивая рядом с фотографией гигантский альбом для набросков.

– Это что, на Хэллоуин было? – уточнила девочка.

– Нет, – сказала мисс Тидлбаум. – Так, ну хорошо. Когда начинаешь делать набросок фотографии, нужно видеть целостную картину. Научитесь чувствовать масштаб. – Мисс Тидлбаум повернулась к альбому и принялась рисовать. – Видите, как я размещаю под лица шесть овалов? Сразу видно, что я собираюсь использовать весь лист. А теперь добавлю простейший контур тел. – Мисс Тидлбаум изобразила пять бревен и топор; карандаш с тихим шипением царапал бумагу. – Линии, которые вам не нужны, всегда можно потом стереть. После того, как вы набросали каркас, можно начинать добавлять детали.

Мисс Тидлбаум отшвырнула карандаш в поднос для мела. Поднялось маленькое облачко белоснежной пыли.

– Под конец мы напишем портреты красками, но сперва вам надо сделать набросок карандашом. Ну, как перед лыжами надо научиться кататься на роликах. Что до материалов, – продолжила мисс Тидлбаум, пока школьники тупо моргали, глядя друг на друга, – если вам понадобится новый карандаш или ластик, или лист бумаги, то посмотрите по сторонам – они тут везде разбросаны. Если перевернете достаточное количество ненужных вещей, обязательно найдете то, что нужно.

И, улыбнувшись, будто только что сказала что-то неимоверно мудрое, мисс Тидлбаум продребезжала к своему столу.

Олив снова опустила глаза на семейное фото Мортона. Потом она взялась за карандаш и медленно вывела на листе два больших круга – для лиц. Мортон уже попал в картину; второй раз воплощать его было ни к чему. А новый портрет Люсинды Нивенс – Олив уже хорошо это знала – означал бы лишь новые неприятности. На ее картине должны были быть только двое.

Хмуро поглядывая на фотографию, Олив принялась за работу. Пока она рисовала, капелька ее ярости и страха, казалось, вытекла прочь через кончик грифеля, и Олив задумалась: неужели ей и впрямь наконец удастся обратить все эти беды во что-то полезное.

Когда Олив потом садилась в школьный автобус, она старалась думать только о своей затее. Резерфорд сидел впереди, на их обычном месте, но Олив прошествовала мимо и бухнулась на сиденье через несколько рядов. Краем глаза она заметила, что Резерфорд высунулся в проход и нацелил на нее мутные очки. Она отвернулась к окну.

Когда автобус наконец притормозил на углу Линден-стрит, Олив пулей пробежала по проходу и бросилась по тротуару прежде, чем Резерфорд успел добраться до выхода.

– Олив! – закричал он ей вслед. – Олив, подожди! Ты совершаешь ошибку!

Но Олив даже не обернулась.

Она не ошибалась насчет Резерфорда. Это он ошибался, если думал, что после всего она будет к нему прислушиваться.

Сморгнув несколько досадных слезинок, Олив влетела в дом, захлопнула за собой тяжелую входную дверь и заперла ее на ключ.

Тишина, царившая в стенах старого особняка, накрыла ее с головой, как вода. Дыхание Олив вдруг показалось ей самой пугающе громким. На какое-то мгновение даже почудилось, будто она слышит приглушенные шаги по дощатому полу второго этажа, но затем девочка поняла, что это всего лишь учащенное биение ее сердца. Стиснув одной рукой очки, а другой – рюкзак, Олив взбежала по лестнице в свою спальню.

Прижимая к груди банки с ингредиентами, она вновь осторожно выглянула в коридор. Открытые двери разинули свои пасти. Рамы картин глухо поблескивали в свете дня. Внимательно следя, чтобы ее не заметили ничьи сверкающие зеленые глаза, Олив бросилась вниз по ступеням и через прихожую в кухню.

Вскоре все принадлежности выстроились на иссеченной ножами деревянной столешнице. Пять мисочек. Пять ложек. Пять пыльных банок. В свете солнечного луча, трепетавшего тенями гонимых ветром листьев, Олив принялась просматривать воссозданные записи, сопоставляя рецепты с ингредиентами.

С черным и белым сложностей не возникло. Из надписей на цветных мелках Олив выяснила (а Олив могла бы получить ученую степень по мелкам и чуть меньшую – по цветным карандашам), что оттенок синего в банке называется «индиго». Желтый был старым добрым обыкновенным желтым, а красный в банке, должно быть, считался «алым». Олив склонилась над страницей, внимательно вчитываясь в неровный витиеватый почерк.

Тот гласил: «Алый. Две чайные ложки порошка из сушеной крови (козьей или крупного рогатого скота) смешать с толчеными крылышками божьей коровки и лепестками одной алой розы, собранными после того, как бутон раскрылся, но прежде, чем хоть один лепесток опадет. Посыпать травой «ангельский язычок». Размешать под струей свежей крови».

Олив поднесла красную банку к свету и повернула раз и другой. Насколько она могла судить, в ней могли быть сушеная кровь и крылышки божьей коровки. Возможно, и розовые лепестки тоже были. Олив открутила присохшую крышку и опасливо принюхалась. Пахло ржавчиной и грязью, но сквозь них слабо пробивался сладковатый аромат. Она решила думать, что лепестки там есть – это все упрощало. Что же до «ангельского язычка»… Олив понятия не имела, на что он похож, так что с тем же успехом он мог быть и в банке. К тому же в инструкции говорилось, что «ангельский язычок» – это трава, а трава не могла иметь такого уж большого значения. Мистер Данвуди вечно посыпал розмарином жареную картошку, но, с точки зрения Олив, картошка и сама по себе была пальчики оближешь.

«Размешать под струей свежей крови…»

Где же она добудет свежую кровь? Олив поглядела на собственные руки. Тонкие голубые линии вен, казалось, стали еще тоньше. Хватит ли ей храбрости, чтобы взять из ящика нож и…

Нет. Определенно не хватит.

Олив даже зарычала от досады. Она не могла позволить себе потерять еще больше времени. Коты могли появиться в любой момент. И если она не хотела потерять последнего друга-человека – ну, или вроде-как-человека – ей нужно было что-то придумать…

И тут фейерверком в голове вспыхнуло воспоминание. Олив заскользила по кухонному полу и распахнула дверцу холодильника. Большой кусок говядины, завернутый в пленку, покоился там на пенопластовой подложке; а в подложке собрались лужицы крови. Олив зачерпнула в первую миску красного порошка из банки, вылила на него кровь из мяса и перемешала. Идеально.

Настал черед следующего рецепта. Для желтого требовался желток яйца малиновки. Яиц малиновки у Олив не было, так что она взяла обычное яйцо из холодильника. В конце концов, у куриного яйца желток был крупнее, чем у яйца малиновки, так что получилось бы только больше желтой краски. Она и нарочно не придумала бы лучше.

Олив все еще перемешивала густой желтый настой, когда вдруг почувствовала холодок – словно кусочек тающего льда медленно сползал вниз по позвоночнику. Волосы у нее встали дыбом. Олив резко обернулась и огляделась по сторонам.

Никого вокруг не было.

Но в окне над старой каменной раковиной, где листья плюща свились в тугой занавес, она вроде бы уловила резкое движение. Неужели кто-то за ней следил?

Олив бочком подобралась ближе к окну. Если кто-то там и прятался: мужчина, женщина, рисунок, кот или предатель в грязных очках – то теперь его и след простыл. Листья плюща тихо пошевеливались на легком ветру.

Олив со всех ног бросилась обратно к столешнице. По рецепту для белой краски требовалось молоко черной овцы. Что ж, рассудила Олив, между черной овцой и черно-белой коровой разница не такая большая. Она схватила из холодильника кружку с двухпроцентным молоком и выплеснула его в миску. Суетясь, девочка не обращала внимания на необходимость хитроумно заменять ингредиенты. «Соль, выпаренная из детских слез»? Соль в бумажных пакетиках из ресторанов быстрого питания отлично сойдет. «Вода, никогда не бежавшая по трубе»? На бутылке в холодильнике было написано «Весенние воды». Этого должно хватить.

Ну вот. Все готово.

Трясущимися руками Олив составила плошки с красками, банки и рецепты на большой железный противень. В последний раз с опаской взглянув на окно, она со всем своим имуществом поспешно ретировалась из кухни.

Наверху Олив закрылась в спальне и дважды проверила, хорошо ли задвинут шпингалет. Затем она уселась на кровати и разложила все необходимое: фото семьи Мортона, чистый холст из ящика с художественными принадлежностями, несколько кисточек и поднос со свежесмешанными красками. Стоило Олив взяться за остроконечную кисть, как ее вдруг осенила новая мысль. Если портрет родителей Мортона выйдет хорошо, с помощью этих красок она сможет создать что-нибудь – или кого-нибудь – еще. И если этот кто-то, по чистой случайности, окажется Резерфордом…

Тогда он ее не покинет. Он навсегда останется с ней, в этом доме, будет ждать ее, никогда не меняясь, покидая свой холст только тогда, когда она, Олив, этого пожелает, точно как…

Перед глазами Олив встало круглое, бледное лицо Мортона.

Живот у нее нехорошо скрутило. Нет. Она не станет делать с красками то, что делал Олдос МакМартин. Она собиралась помочь другим. И только. Глубоко вдохнув, чтобы успокоиться, Олив обмакнула кисть в черную краску и принялась за дело.

Прошло больше часа, прежде чем ее сосредоточенную работу внезапно нарушил грохот хлопнувшей двери.

– Привет! – весело позвал ее отец из-под лестницы. – Есть тут у нас шестиклассница, желающая выбрать начинку для своей части пиццы с доставкой?

– Да! – крикнула в ответ Олив. Прикрыв краски влажной тряпкой и положив липкие кисти на противень, она помчалась вниз, прыгая через ступеньки.

– Как дела в школе? – спросила ее мама, отвернувшись от посудного шкафа, когда Олив вбежала из коридора на кухню.

– Нормально, – сказала Олив, тайком смахивая рассыпанную соль со столешницы на пол. – Но на дом много задали.

Миссис Данвуди просияла.

– На дом? – повторила она, выставляя на стол три тарелки.

– Мы можем чем-то помочь? – с энтузиазмом осведомился мистер Данвуди.

– Это по рисованию, – уточнила Олив.

Лица родителей вытянулись.

– Ну, иногда и в искусстве нужна точность, – не сдавался мистер Данвуди. – Есть ведь вопросы перспективы, точек схода и параллельных линий…

– Это портрет, так что там прямых линий вообще нет, – сказала Олив, и лица ее родителей вновь погрустнели. – И я могу его сама нарисовать. Но все равно большое спасибо.

И прежде чем мама успела ее попросить, Олив подхватила тарелки, пачку салфеток и поспешила в столовую накрывать на стол.

Миссис Данвуди улыбнулась ей вслед.

– И кто бы мог выдвинуть гипотезу, что мы произведем на свет художника? – тихонько спросила она мистера Данвуди.

– Вероятно, рецессивный признак, – улыбнулся в ответ мистер Данвуди. – Я бы классифицировал это как приятный сюрприз.

Но мистера и миссис Данвуди ждал бы куда больший сюрприз, если бы они могли знать, произведение какого именно искусства, с уже подсыхающими мазками, находится на кровати их дочери.

 

10

Проснувшись на следующее утро, Олив чувствовала себя хорошо. Говоря по правде, лучше, чем хорошо. Она чувствовала себя так, словно все ее тело накачали гелием, так что если бы она сейчас выпрыгнула в окно, то могла бы взмыть над Линден-стрит и глядеть вниз на зеленые и золотые верхушки деревьев, пока мягкий осенний ветер играл бы в ее волосах.

Она тихонечко отрепетировала лучший из своих страдальческих стонов.

– О-о-ох, – выдавила Олив. – О-о-ой.

Напротив, прислоненный к зеркалу трюмо, стоял наполовину готовый портрет родителей Мортона. Накануне вечером, не успели еще мистер и миссис Данвуди доесть и кусочка пиццы, как Олив уже прикончила свою часть и влетела обратно в спальню. Остаток вечера она трудилась над картиной, раскрашивая старомодные одежды, накладывая тени на руки, кисти, шеи и пальцы, пока папа не побарабанил пальцами по ее двери и не напомнил, что она уже на пятьдесят три минуты опаздывает ложиться спать. Олив так ушла в работу, что почти забыла о ссоре с Резерфордом. Даже Аннабель начала казаться не опасной, как оса, надежно запертая по ту сторону москитной сетки.

Олив было нужно лишь несколько часов, чтобы закончить портрет.

Она выпростала очки из-под воротника пижамы и водрузила их на нос. Фигуры на картине слегка пошевелились, повернув лишенные черт лица сперва в одну сторону, а потом – в другую. Олив быстро сняла очки – во-первых, потому что пустые, шевелящиеся лица немного пугали, а во-вторых, потому, что хотела оттянуть удовольствие от зрелища долгожданного воскрешения родителей Мортона. Конечно, призналась себе Олив, его настоящими родителями они не будут. Настоящих она так и не нашла, если их вообще можно было найти. Но эти родители будут ничуть не хуже – может, даже лучше. Если Олив правильно смешала краски, они будут, как живой портрет Аннабель: наделенные мыслями, личностями и воспоминаниями, но бессмертные и неизменные. В точности как сам Мортон.

Олив откинулась на подушки, прислушиваясь к голосам на другом конце коридора. Ее собственные родители все еще были в спальне – готовились к очередному полному примеров и уравнений дню.

Олив вновь испустила стон, на сей раз громкий.

– Мммммооаааааахххх, – простонала она, держась за живот. – Ааааааааууууууу.

Голоса на другом конце коридора умолкли. Мгновение спустя Олив услышала мамины шаги в коридоре.

В дверь негромко постучали.

– Олив? – позвала миссис Данвуди. Дверь со скрипом отворилась, и миссис Данвуди заглянула в комнату. – Ты в порядке?

– Я не очень хорошо себя чувствую, – пробормотала Олив.

– Что стряслось?

– Живот болит. И голова. У меня все болит, – застонала Олив, зажмурившись. – Может, дело в пицце…

– Ну, ты действительно очень быстро ее съела. – Миссис Данвуди присела на край постели. Она прижала ко лбу Олив прохладную ладонь, что было приятно, хотя никакой температуры у Олив и в помине не было.

– Я не думаю… – проговорила Олив, притворяясь, будто задыхается, – не думаю… что… смогу… сегодня добраться до школы.

Она подглядела за миссис Данвуди сквозь ресницы.

Мама кивнула.

– Позвоню на математический факультет и предупрежу, что сегодня меня не будет. Поскольку я уведомляю их поздно, мои занятия придется отменить, но…

Олив резко открыла глаза.

– Нет! – воскликнула она намного более здоровым голосом, чем ей полагалось. – В смысле… нет… – и со стоном притворщица снова прикрыла веки. – Тебе вовсе не обязательно им звонить. Ты должна пойти на работу. Я прекрасно справлюсь одна, просто хочу отлежаться и выспаться.

Миссис Данвуди нахмурилась.

– Не хочу оставлять тебя одну, когда ты болеешь.

– Думаю, дело всего лишь в пицце. Правда. Если мне станет хуже, я позвоню тебе на кафедру, обещаю.

Лоб миссис Данвуди и не думал разглаживаться.

– Хочешь, я позвоню миссис Дьюи и попрошу ее зайти посидеть с тобой?

– НЕТ! – можно сказать заорала Олив и снова откинулась на подушки, надеясь, что усилие, затраченное на почти что вопль, заставило ее выглядеть достаточно выдохшейся. – Все со мной будет в порядке, – тяжело дыша, проговорила она. – Я просто хочу побыть одна.

Из-под полуопущенных ресниц она покосилась на портрет. Голова отца Мортона несколько скособочилась. Это надо будет исправить.

– Что ж… – с сомнением протянула Миссис Данвуди, медленно поднимаясь. – По пятницам я заканчиваю в полдень. Сразу после этого я пойду домой, что значит, что я буду здесь к двенадцати часам восемнадцати минутам дня.

Олив слабо улыбнулась маме.

– Хорошо.

– Но если начнешь чувствовать себя хуже, немедленно звони мне и миссис Дьюи. Договорились?

– Договорились, – сказала Олив, закрывая глаза.

– Отдыхай, – шепнула миссис Данвуди. – Мы запрем двери. Никого не впускай.

В животе у Олив забулькало от страха, и на долю секунды ее и правда замутило.

– Не пущу, – прошептала она в ответ.

Дверь спальни тихо щелкнула, закрываясь. Олив лежала неподвижно, вцепившись в одеяло, пока внизу шипела кофеварка, гремели портфели и, наконец, с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь. Она ждала, пока не услышала наконец шум отъезжающей машины.

Олив вскочила и пинком отшвырнула одеяло. Она бросилась к холсту, думая лишь об ожидавшем ее приключении, не вспомнив о том, как надо спрыгивать с матраса и что надо заглянуть под кровать. Из зеркала трюмо на нее глядело собственное улыбающееся лицо. Олив проверила противень, все еще прикрытый влажной тряпкой. Краски в плошках выглядели гуще, чем вчера, но засохнуть пока не успели. Олив покосилась на часы у кровати. У нее чуть больше пяти – нет, четырех – часов, пока мама не вернется. Придется работать быстро.

Она заметалась между тумбочкой и трюмо, готовя кисти, краски и холст, а затем снова запрыгнула на постель и положила холст на колени. Олив смешала немного коричневато-персиковой краски и принялась трудиться.

Она выправила слегка кривоватую голову мужской фигуры и только-только приступила к контуру носа, как спиной почувствовала опасность. Олив пронзило короткое и острое чувство тревоги.

Кто-то шпионил за ней.

Олив медленно повернула голову к двери спальни – двери, которую, как она помнила, только что закрыли, – и встретила взгляд единственного ярко-зеленого глаза. На месте второго красовалась небольшая кожаная повязка. К ней в гости заявился Капитан Черная Лапа.

Олив украдкой, насколько это было возможно, набросила тряпку обратно на противень.

– Харви! – ахнула она. – Ты меня напугал.

– Точно, – гордо рыкнул кот. – Любая сухопутная крыса страшится одного вида грозного Капитана Черной Лапы.

– М-м, – задумалась Олив.

– И что это ты допоздна прохлаждаешься в постели столь славным пятничным утром? – вопросил кот, наклонив голову.

Олив предпочла обойти этот вопрос.

– Ты знаешь, что сегодня пятница? – уточнила она. Харви частенько производил такое впечатление, будто не знает, какой век сейчас на дворе, не говоря уж о днях недели.

– Само собой, знаю, – возмутился Харви. – Нынче пятница, девятое сентября, тысяча семьсот двадцать пятого года.

Вот. Что и требовалось доказать.

Олив подумала, не сказать ли Харви, что уроки сегодня отменили, или что она под домашним арестом и ей запрещено выходить из комнаты, или что в округе была замечена банда белых медведей-мародеров, питающихся исключительно шестиклассниками. Но в конце концов она решила держаться той лжи, которая один раз уже сработала.

– Я не очень хорошо себя сегодня чувствую, – объяснила она. – Кажется, я заболела. – И для пущей убедительности Олив слегка кашлянула.

Харви вытаращил открытый глаз.

– Цинга? – с надеждой уточнил он.

Олив помотала головой.

– Чесотка? Оспа?

– По-моему, всего лишь несвежая пицца.

Харви, казалось, был сбит с толку.

– Ну… я, пожалуй, продолжу отдыхать, – сообщила девочка, с намеком взбивая подушки.

– Воистину, – сказал Харви. – Ежели во мне возникнет нужда, подними флаг да пали из всех орудий. – Он отступил за дверь с эффектным пиратским поклоном и вскричал: – Капитан Черная Лапа берет курс на бухту!

Мгновение спустя топот лап утих в прихожей.

Олив встала и заново заперла дверь, а после вернулась к работе над картиной.

Она писала, пока плошки с красками почти не опустели, а пальцы, державшие кисть, не свело судорогой. Шейные мышцы заработали растяжение, а лицо болело оттого, что Олив постоянно улыбалась людям на портрете. Но полотно было закончено. С холста на нее глядела нарисованная пара в старомодной одежде, гордо демонстрируя полный набор конечностей, стоп и пальцев – именно столько и пристало иметь паре настоящих людей. Олив еще раз сличила картину с фотографией. Что ж, потрудилась она просто отлично – раз уж даже сама это признавала.

Еще пятнадцать минут Олив сушила холст феном, пока краска не утратила часть блеска и не перестала быть влажной, а потом протянула руку и коснулась картины мизинцем. Ничего не прилипло. Портрет был готов.

Чувствуя, как в кончиках пальцев вскипают пузырьки восторга, Олив надела очки. А потом прислонила холст к подушкам, встала перед ним на колени и приготовилась встретиться с родителями Мортона в первый раз.

 

11

Поверхность холста зарябила, и лицо Олив вдавилось в холст. Кому-то, кто никогда не пытался сунуть голову в картину, это могло показаться ненормальным. Олив происходившее показалось не просто нормальным, а восхитительным. Это означало, что ее полотно работало; она все сделала правильно. И, словно ныряя в теплое желе, Олив проникла в холст.

Только что она ползла по мятому покрывалу – и вдруг ее колени и руки уже скребут по грубой поверхности холста в нарисованной комнате. Олив так торопилась закончить портрет, что толком не нарисовала фон. Комната, в которой ее ждали родители Мортона (если это вообще можно было назвать комнатой), представляла собой белый квадрат, с наскоро набросанными кривоватыми линиями. Но фон не имел никакого значения. Главное было то, что родители Мортона стояли и улыбались в тех позах, в каких их нарисовала Олив. Они, не спуская глаз, следили, как Олив поднимается с колен и подходит ближе.

– Привет, – застенчиво сказала она. – Вы, м-м… вы мистер и миссис Нивенс, правильно? Вы родители Мортона и Люсинды?

Нарисованные улыбки не шелохнулись.

– Я Олив. Мортон мой друг.

Олив подождала, пока родители Мортона ответят. Отец Мортона снял руку с плеча жены, куда ее поместила Олив. Теперь, когда обе его руки свободно болтались вдоль тела, Олив поняла, что одна была короче другой. И не немножко короче. А сильно короче. С перспективой у Олив всегда были проблемы.

Мать Мортона просто таращилась на нее; нарисованная улыбка казалась приколотой к лицу, как листок к доске объявлений.

Оба они не проронили ни слова.

– М-м… – выговорила Олив. – Мортон всегда звал вас просто «мама» и «папа». Может быть, мне стоит звать вас как-то по-другому? По именам, например? Или «мистер и миссис Нивенс» будет нормально?

Нарисованные люди не ответили, но зато с энтузиазмом закивали. Отец Мортон кивал куда дольше, чем следовало.

Олив подошла еще на шаг ближе, вглядываясь в улыбающиеся лица. Она нарисовала глаза миссис Нивенс чуть больше, чем нужно; у Олив на всех рисунках так выходило. Все люди, которых она рисовала, выглядели под конец так, будто с ветвей их генеалогического древа свисал минимум один лемур. И если уж быть до конца с собой честной, решила Олив, у мистера Нивенса оказалась слегка коротковатая шея. Если уж быть по-честному честной, она готова была признать, что его голова вот-вот без остатка втянется в воротник. Но с лицом все было в порядке, уверила себя Олив. Черты были точь-в-точь как на фотографии. Мортон его узнает. Он их обоих узнает. И будет вне себя от счастья их видеть.

– Если вы пойдете со мной, я отведу вас к Мортону. Он до сих пор живет в вашем прежнем доме. Ну, типа того, – с трудом проговорила Олив под пристальными взглядами улыбающихся портретов. – Так что если бы вы могли просто взяться за руки и пойти за мной…

Мать Мортона неуверенно проковыляла вперед. Олив заподозрила, что сделала нижнюю часть тела миссис Нивенс слишком длинной, как у нее частенько выходило тогда, когда приходилось рисовать длинные пышные юбки со шлейфом. И возможно, гофрированный шелк юбки вышел твердоватым… но изобразить ткань так, чтобы она выглядела реалистично, было нелегко. Олив не сводила глаз с дела рук своих, пытаясь убедить саму себя, что миссис Нивенс вовсе не похожа на длинную черную трубу, из которой, заваливаясь назад, криво торчат торс и голова.

Она посмотрела на мистера Нивенса. К счастью, тот уже стоял, и его ноги не казались слишком длинными для остального тела. Однако Олив забыла нарисовать на густо-черных трубах его штанин контуры коленей. Когда мистер Нивенс шагнул к ней, ему пришлось переносить вес с одной прямой ноги на другую, словно он был ходячим циркулем.

– Ну хорошо, – проговорила Олив слегка дрожащим голосом. – Теперь берите меня за руку, покрепче держитесь друг за друга и делайте то же, что и я. Придется двигаться быстро.

Олив протянула отцу Мортона руку. Он взялся за нее своей – большой и нарисованной. Тщательно изучать ее времени не было, но Олив заметила, что рука выглядит слегка застывшей с пальцами, похожими на сосиски, которые торчали в разные стороны, как конечности морской звезды.

Сжав его руку, Олив выползла из полотна обратно на мягкую кровать. Родители Мортона последовали за ней без особых затруднений, разве что миссис Нивенс пришлось слегка постараться, чтобы протиснуть наружу свои массивные юбки. Олив потянула их прочь из спальни в коридор второго этажа.

И там, в пыльных лучах дневного света, падавших как раз на пейзаж Линден-стрит, Олив впервые как следует рассмотрела дело своих рук. И чем дольше она смотрела, тем отчетливей понимала, что то, что хорошо для рисунка, в реальном мире может выглядеть страшно.

Лица портретов были асимметричными и косыми, плоскими там, где следовало округлить, и выпуклыми там, где им следовало быть гладкими. Застывшие, жесткие конечности неуклюже гнулись. Глаза матери Мортона, которые издалека выглядели просто слишком большими, вблизи оказались гигантскими. Они были пустыми, темными и тусклыми, и ни один отблеск света не приносил в них ни капельки жизни. А усы отца Мортона, которые Олив выписывала такими осторожными штрихами, совсем не походили на волосы. Строго говоря, они походили на маленькое мохнатое животное, которое упало в обморок у него под носом, но может очнуться в любой момент. Олив не знала точно: то ли она неправильно приготовила краски, то ли ей попросту недоставало художественного мастерства, но даже оттенки их кожи и волос казались невозможно яркими, нечеловеческими и неправильными.

Девочка с трудом сглотнула.

Перед ней было лучшее, что она только могла нарисовать. Может, она попросту придиралась. Олив знала, что самым суровым критиком для нее всегда была она сама. Даже когда в третьем классе она получила фиолетовую ленточку за первое место на школьном художественном конкурсе, Олив не чувствовала себя счастливой – она не могла отвести глаз от прорехи в сердце своего шедевра, где одна макаронина отклеилась и испортила всю аппликацию. Может, Мортон решит, что его родители выглядят нормально. Может, и в реальной жизни они были немного кособокими и кривоватыми. Ну и иметь каких-никаких родителей – пусть даже кособоких и кривоватых – лучше, чем не иметь никаких.

– Держитесь крепче, – дрожащим голосом велела Олив мистеру Нивенсу. Она перелезла через картинную раму, таща своих нарисованных спутников следом.

Чувствуя, как будто у нее в животе что-то тонет, Олив повела родителей Мортона к Линден-стрит, вверх по укутанному туманом холму. Шаркающие и топающие звуки, раздававшиеся позади нее, только ухудшали ее и без того падающее самочувствие. Соседи Мортона выглядывали из окон и веранд, их некогда приветливые лица выглядели настороженными и подозрительными. К тому времени, как троица добралась до высокого серого дома, в котором жил Мортон, безымянное нечто в животе у Олив уже не просто тонуло, а захлебывалось в водовороте, словно у нее под ложечкой выдернули пробку из полной до краев ванны.

Мортон, болтая ногами, сидел на перилах крыльца и раскачивался туда-сюда, стараясь при этом удержать равновесие. Заметив приближающуюся троицу, он резко замер и чуть не свалился в клумбу с тюльпанами. Подойдя поближе, Олив увидела, что поверх своей ночной рубашки Мортон надел ту самую просторную футболку, в которой она носила разорванные бумаги. Футболка принадлежала мистеру Данвуди. На груди красовалась надпись: «У меня есть логарифм!» Олив знала, что, если Мортон обернется, она увидит и «Чего еще желать?», напечатанное поперек его лопаток. Но Мортон не обернулся. Он, не сводя глаз с гостей, неуверенно перелез через перила на лужайку и медленно зашаркал к боковой дорожке.

– Привет, Мортон, – сказала Олив. Ее сердце словно запнулось на мгновение – от волнения или от надежды Олив понять не могла. – Я привела тебе кое-кого. И для этого мне не понадобилось трех месяцев.

Мортон замер в нескольких метрах от них. Он уставился на нарисованную пару. Застывшие улыбки не шелохнулись, несуразные конечности неподвижно висели по бокам.

– Вот и Мортон, – подсказала им Олив.

Лицо мистера Нивенса, казалось, боролось само с собой.

– Аррррр, – выговорил он. Но его рот при этом двигался совсем не так, как должны двигаться рты. Он съехал в сторону, а зубы при этом оставались сжатыми. – Раааааа. Ара. Риииии.

– Мммммммм, – вторил портрет матери Мортона. Выглядело это так, будто она пыталась говорить с закрытым ртом. – МммммммМММММММмммммм.

Олив переводила взгляд с одного Нивенса на другого. Ее творения выглядели точно так же, как и минуту назад: две восковые фигуры из музея, ненадолго помещенные в микроволновку.

А вот Мортон, казалось, был в ужасе.

– Убери их, – прошептал он, пятясь к крыльцу.

– Но… но я же для тебя их нарисовала, – взмолилась Олив, следуя за ним. Нарисованная пара осталась на месте. – Ты же этого и хотел. Вот зачем я одолжила фотографию и велела тебе склеить все инструкции для приготовления красок – чтобы взять краски Олдоса и вернуть тебе маму и папу.

– Это НЕ мама и папа! – завопил Мортон. Он повернулся на пятках и пулей бросился в дом, захлопнув за собой тяжелую деревянную дверь. Мгновение спустя в нижнем углу окна Олив увидела круглое бледное лицо Мортона, который глядел на них.

Олив повернулась к своим творениям.

– МММмммммм, – сказала мать Мортона.

– Раррррррррр, – добавил его отец.

 

12

Засунув нарисованные существа, которые определенно не были мистером и миссис Нивенс, в их собственный холст, Олив сидела на смятом покрывале, нервно раскачиваясь взад и вперед. Все это оказалось огромной ошибкой.

При каждом взгляде на картину в желудок Олив словно падал ком раскаяния. Скорее всего, она только что уничтожила и растоптала последние капли доверия, которое Мортон к ней питал. А если коты узнают, что она стащила банки и воспользовалась красками… Олив передернуло. Хватало и того, что она потеряла Резерфорда. А теперь, спасибо идиотской картине, она могла потерять всех без исключения остававшихся у нее друзей.

Олив быстро, как только смогла, сгребла на противень все банки, миски и кисти и накрыла их тряпкой. У нее еще будет время разделаться со всем этим. Прежде всего надо было решить, что же делать с портретом. Искореженные лица мистера и миссис Нивенс смотрели с холста как два свидетеля ее вины. Нужно было избавиться от них. Но как?

Отвернув портрет лицом к подушкам, чтобы хотя бы отчасти остаться наедине с собой, Олив переоделась из пижамы в голубые джинсы и футболку и зашнуровала кеды. Она посмотрела на часы. Было 11:13. Жаль, что она пропустила 11:11, загадать желание ей бы не помешало. Олив прикрыла глаза и попыталась поразмыслить. Просто взять и уничтожить портрет она не могла – только не тогда, когда родители Мортона таращатся на нее своими огромными, безжизненными глазами. Это было бы слишком жестоко. Нет. Надо было его спрятать. Спрятать где-нибудь в безопасном, приятном и неожиданном месте.

И несмотря на то, что возможность загадать желание была упущена, Олив вдруг вспомнила про идеальный тайник.

С холстом под мышкой Олив выскочила в коридор второго этажа и подбежала к изображению скалистого холма. На сей раз вместо птичьей стаи или вороха листьев она увидела плывущие в нарисованном небе облака, которые двигались до тех пор, пока длинный, яркий солнечный луч не прорвался сквозь них и не упал точно на крышу старой каменной церквушки.

Там ей и предстояло спрятать картину. Олив это знала. Иные места приказывали поступить именно так.

Олив надела очки. Она помешкала, зависнув на раме, подтягивая с собой и холст, и свалилась в заросли папоротника-орляка по ту сторону картины с почти музыкальным треском. Холм, на котором она очутилась, был устлан папоротником, травой и низкими растениями, похожими на маленькие деревца с крошечными розовыми цветами, которые окрашивали весь пейзаж вокруг в розоватые тона. Лицо Олив омывал прохладный бриз, а воздух был дымный, пряный и сладкий. Над ее головой летали, негромко покрикивая, птицы.

Прижимая холст к груди, Олив выпрямилась и осмотрелась. Всюду, куда хватало глаз, тянулись каменистые склоны холмов, перемежавшиеся полосами дубового и березового леса, листья в котором уже покрылись золотом. На гребне ближайшего холма ждала маленькая церквушка. Олив побежала к ней, наслаждаясь мягким пощелкиванием, с которым ее подошвы погружались в цветущие травы.

Церковь окружало маленькое кладбище, истертые надгробия наполовину потонули в цветах. Олив в жизни не видела менее жуткого погоста. Кладбище казалось почти приветливым: могилы сбились в дружеский кружок у каменных церковных стен.

Двери церкви были открыты. Олив проскользнула внутрь и очутилась в длинном, тихом зале, уставленном деревянными скамьями. Сквозь ряды витражных окон лился раскрашенный свет. Большой витраж в дальнем конце церкви отбрасывал на плиты пола осколки радуги.

Олив осторожно пристроила свою картину в самом последнем ряду, чтобы от дверей ее было не видно. Никто ее тут не найдет. Она останется в надежном укрытии, а бедным, изуродованным людям-портретам в этом красивом месте будет на что посмотреть.

Олив выпрямилась. Может, дело было в том, что ей больше не приходилось тащить холст, но она словно стала на пятьдесят фунтов легче. Выбежав из открытых дверей назад в белый свет и глубоко вдохнув пряный воздух, Олив очутилась лицом к лицу с гигантским апельсиново-рыжим котом, властно восседавшим на надгробном камне.

– Олив Данвуди, – тихо произнес Горацио, – ты дура. Более того, ты упрямая дура, что делает тебя опасной дурой.

Олив не знала, с чего начать. Так что она начала с конца.

– Я… я просто хотела вернуть Мортону родителей, – заикаясь, выговорила она. – Мортон сказал, что убежит, если я за три месяца их не найду.

Горацио молча глядел на нее, так что Олив продолжила.

– Я сожгу инструкции, как делать краски. И выброшу то, что в банках. И никогда больше за них не возьмусь. И…

– Что я тебе говорил? – оборвал ее Горацио; его зеленые глаза сверкали. Он все еще не повышал голоса, хотя выглядел так, словно именно этого ему больше всего хотелось. – То, что ты оказалась достаточно слабоумна, чтобы хотя бы попытаться смешать и использовать краски Олдоса, само по себе достаточно скверно. Но мало тебе было, что ты идиотка, ты еще и оскорбила меня, не вняв моему предупреждению. – Кот поднялся на ноги. – Я говорил тебе не посещать эту конкретную картину. И что же ты сделала? Ты забралась именно в эту конкретную картину. – Горацио спрыгнул с надгробия. – Надо убираться отсюда. Сейчас же.

– Ладно, – сказала Олив. – Но пожалуйста, скажи мне хотя бы почему! Потому что мне казалось, что это как раз отличное место, чтобы спрятать портрет. Я знаю, что вообще не должна была его рисовать, но…

– Ш-ш-ш! – перебил Горацио. – Мы не можем обсуждать это здесь.

– Но почему? – требовательно спросила Олив.

– Не здесь! – зарычал Горацио, уже бросившись наутек.

Облака сгустились, и небо постепенно темнело, становясь из белого серым. Солнечные лучи, падавшие на церковь, погасли один за другим, как свечи, задутые поодиночке.

– Прости меня, Горацио! – Выкрикнула Олив, спеша вслед за мчавшимся вниз по холму котом. Она бежала все быстрее, стараясь не отставать, но Горацио все равно мелькал далеко впереди. – Я понимаю, что это было глупо, – задыхаясь, продолжала она, – но я хотела только помочь Мортону. Я думала, что смогу…

Олив споткнулась о торчащий камень и с размаху приземлилась на выставленные вперед ладони, ободрав их о голую скалу. Колючие стебли растения с розовыми цветами впились в ее раны. Кровь ярче даже кроваво-красной краски, поджидавшей в спальне, проступила на пораненной руке.

Олив подняла глаза. Там, где в зарослях папоротника-орляка только что мелькал мягкий рыжий мех Горацио, уже ничего не было – лишь серые сучья кустов подергивались на ветру. Отряхивая саднящие руки, Олив с трудом встала и снова осмотрела холм. Далеко внизу, справа, она уловила шорох мелькнувшего пышного оранжевого хвоста.

– Горацио, пожалуйста! – закричала она, бросаясь вслед за вспышкой рыжего меха. – Не сердись на меня!

Ответа не было.

К тому времени, как Олив добежала туда, где она заметила что-то оранжевое, Горацио и уже след простыл. Вокруг буйно разросся густой кустарник, а впереди был лес, покрытый коричневым с золотом балдахином. Олив оглянулась через плечо и поняла, что не знает, как вернуться к раме. Холмы сливались воедино, похожие, как близнецы, гребни вздымались один за другим, а церквушка исчезла из виду.

– Горацио! – взвыла Олив, охваченная ледяным ужасом. – Я потеряла раму! – Ее руки тряслись. Кровотечение так и не остановилось, и узкий алый ручеек сбегал по ладони вдоль линии жизни. – Горацио!

Что-то мягко хрустнуло в раскинувшемся перед ней лесу. Олив замерла, прислушиваясь. Ей показалось, что между стволами мелькнул еще один проблеск рыжего. Прежде чем тот исчез, Олив бросилась вдогонку – в лес.

Она неслась, вглядываясь в серые стволы, а под ее кедами хрустел ковер из бурых и золотых листьев. И вот снова – где-то в тенях мелькнул намек на оранжевый мех. Олив побежала за ним, в гущу шелестящих деревьев. Казалось, небо потемнело еще больше, и запах вокруг как-то изменился. Вместо цветочного аромата холмов тянуло чем-то более резким и дымным. Олив остановилась, чтобы глубоко вздохнуть, и еще раз оглядела лес: не покажется ли снова пушистое рыжее пятнышко. Но на сей раз она увидела не пушистое и не рыжее – а твердое, темное и деревянное, выступавшее поодаль из березняка. Стараясь как можно тише хрустеть листьями, Олив на цыпочках подобралась поближе.

Крохотный домик, вряд ли больше, чем лачуга, ждал ее на небольшой полянке. Деревянная крыша покосилась. Стены были построены из как попало сложенных камней. Над домишком, словно защищая его, высился исполинский дуб, а из трубы поднимался, извиваясь на ветру, шлейф нарисованного дыма. Дверь домика была открыта, и за этой дверью Олив заметила что-то оранжевое.

– Горацио! – вскричала она, бросившись внутрь прежде, чем кот вновь пропал из виду.

Но поприветствовал ее вовсе не кот.

 

13

– Привет-привет, – произнес низкий мужской голос.

Горацио сидел у ног человека, стоявшего в дверях домика. Человек был высок – так высок, что почти упирался головой в потолок своей хижины, – и молод, и очень худ, с рыжеватыми волосами, острыми скулами и сильной квадратной челюстью. Что-то в нем напомнило Олив о Робин Гуде. Может, старомодный британский акцент… а может, лук и колчан стрел, висевшие на стене как раз напротив открытой двери, но уж точно не наряд. Подойдя поближе, Олив увидела, что брюки у незнакомца рваные и залатанные, а на рубашке – пятна сажи.

– З-здравствуйте, – запинаясь, пробормотала Олив. – Это мой кот, – добавила она, показывая на Горацио. – Ну, вроде того.

– Так теперь он, выходит, твой? – молодой человек улыбнулся. От улыбки его лицо стало даже красивым, и теперь, несмотря на лохмотья, он еще больше походил на Робина Гуда из телесериала. – Рад это слышать. За то время, что мы с ним знакомы, он успел сменить не одного владельца.

– О… – медленно проговорила Олив. – Так он бывал тут – в смысле в этой картине – раньше, раз вы уже виделись?

– О да, – сказал молодой человек. Он наклонился почесать Горацио между ушами. Кот подставил голову под руку и зажмурил зеленые глаза. Олив редко когда видела Горацио таким гладибельным. – Мы очень старые знакомые.

– Похоже на то, – согласилась Олив, неловко переминаясь с ноги на ногу и пытаясь не вытереть машинально о футболку окровавленные ладони. – Что ж… мне жаль снова его забирать, но мне нужно, чтобы он проводил меня обратно к раме.

Олив перевела взгляд с парня на Горацио. Тот тоже спокойно посмотрел на нее.

– Горацио, – заявила она, с намеком подняв брови, – ты разве не говорил, что нам надо выбираться отсюда?

Горацио не отвел глаз.

– Незачем спешить, – ответил кот. – Теперь мы в полной безопасности.

Олив вновь повернулась к молодому человеку и указала на холмы за лесом.

– Понимаю, это очень глупо, но я заблудилась и не знаю, как теперь…

– Дитя, да у тебя кровь идет, – перебил незнакомец. Он чрезвычайно бережно взял Олив за запястья и притянул ближе, повернув ее руки ладонями вверх, чтобы лучше рассмотреть. Его собственные руки были очень холодными, что, как уже было известно Олив, значило, что молодой человек с самого начала был нарисованным, а не замурованным и превратившимся в рисунок человеком – таким, какой стала бы сама Олив, задержись она здесь слишком надолго. – Лучше позволь мне промыть твои раны, – заметил он.

Олив взглянула в нарисованные глаза. Кто-нибудь другой, пожалуй, назвал бы их цвет орехово-карим, но Олив было видно, что в глазах юноши смешались зелень, янтарь и золото. Олдос МакМартин мог быть очень плохим человеком, но художник он был очень хороший – раз уж сумел изобразить их настолько сияющими и живыми. Уж Олив-то знала, до чего непросто рисовать глаза.

– Все в порядке. Здесь нам определенно ничего не грозит, – сказал Горацио, заметив, что девочка колеблется. Олив перевела взгляд с нарисованных глаз молодого человека на ярко-зеленые глаза Горацио, и кот успокаивающе кивнул.

– Ладно, – наконец сказала она. – Но оставаться надолго мне нельзя.

Молодой человек с улыбкой кивнул и повел ее внутрь крошечного домика.

В маленькой железной печке в углу полыхал нарисованный огонь, и нарисованный дым шел вверх по трубе. Печка дышала мягким теплом, и мерцание пламени напомнило Олив о свечах, что горели в окнах нарисованной Линден-стрит. Но в домике оказалось полно и других вещей, заставивших ее надолго забыть об очаге. Стены единственной тесной комнатки украшала дикая коллекция: связки сушеных цветов и трав, плотницкие инструменты, кухонная утварь, зеркальце, кастрюли и сковородки, кусочки меха, перья, шнуры и струны. Хлама здесь было не меньше, чем на чердаке особняка. Но эти вещи выглядели куда более потертыми и простыми, чем чердачные древности. Это были пожитки человека, у которого не было даже самого необходимого, зато много ненужного барахла в количестве, достаточном, чтобы захламить весь третий этаж.

– Так вы… тут живете? Все время? В одной этой комнатке? – спросила Олив прежде, чем сообразила, что такие вопросы могут показаться довольно грубыми, и от души пожалела, что не может запихнуть их обратно в рот.

Но незнакомец лишь улыбнулся. Он поднял глаза от квадратного столика, за которым складывал в несколько слоев полоску ткани.

– Именно так.

– Совсем один?

Молодой человек не перестал улыбаться.

– Так и есть. Тут только я да несколько животных, с которыми я подружился. – Он показал рукой наружу, в сторону леса, где в ветвях деревьев попискивали птицы и белки, затем окунул сложенную ткань в банку с чем-то, выглядевшим как вода, и осторожно промокнул ладонь Олив.

Олив дернулась и закусила губу, но позволила юноше и дальше промывать рану, хоть руку и щипало. Нарисованные пальцы были холодны, как камни в речной воде. Она еще раз оглядела убогую комнатку, прежде чем опять опустить взгляд на костлявые пальцы незнакомца. Олив вдруг испытала безумное желание принести ему еду, а может, и красивую новую одежду, пока не вспомнила, что он был картиной, а не человеком, который способен был испытывать голод или холод.

– Готово, – наконец сообщил молодой человек и показал ей мокрую тряпку. На глазах у Олив брызги воды и алые потеки ее крови выцвели и исчезли, и ткань восстановила свой прежний вид.

– Ну, Олив, – спросил он, отшвырнув тряпку на пол (та перелетела на привычный крючок в стене и аккуратно расправилась), – как тебе твой новый дом?

Олив осеклась:

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

Молодой человек моргнул.

– Горацио рассказал, – помолчав, ответил он.

Олив покосилась на Горацио, который удобно устроился у ног парня и умывался.

– Все в порядке, Олив, – сказал кот, снова перехватив ее взгляд. – Можешь ему доверять.

Снаружи раздался мягкий глухой звук. Олив завертела головой, но ни Горацио, ни молодой человек, казалось, этого не услышали. Наверное, просто ветер, сказала себе Олив.

– М-м… – начала она. – Он все больше и больше мне нравится. Я начинаю чувствовать себя как дома. Но довольно долго было вовсе не так. Было видно – во всяком случае, казалось, – что дом нам не рад. Но теперь, думаю, что, может, и рад. Во всяком случае, хотя бы немножко.

Рыжеволосый кивнул.

– Хорошо, – подытожил он и какое-то время следил за ней, молча улыбаясь. Пока наконец не сказал: – Ну что ж, Олив, лучше бы нам доставить тебя к раме, пока ты больше ни обо что не поранилась. Горацио, ты знаешь дорогу.

Кот поднялся, как будто слегка неохотно. Он прошел к двери и стал ждать, не сводя с Олив глаз.

– Спасибо, – поблагодарила Олив молодого человека.

– Нет, это тебе спасибо, что ты меня навестила, – ответил тот, прислонившись к дверному косяку и провожая их с Горацио взглядом. В свете дня его рыжие локоны засияли, а черты стали чистыми и сильными, словно резными. Олив больше не была уверена, кажется ли он ей красавцем или помесью ястреба и льва.

Она помахала рукой. Молодой человек помахал в ответ. Горацио слегка кивнул ему, и кот с Олив двинулись в путь через лес.

Может, из-за чувства вины, а может, из-за чувства, что незнакомец все еще смотрит им вслед, Олив молчала, пока они с котом не вышли из леса и лачуга не осталась далеко позади.

– Горацио, – спросила она, когда они заспешили вверх по первому из каменистых склонов, – кто это был?

Горацио не обернулся.

– Просто крестьянин, – ответил он. – Бедняк, у которого даже дома настоящего нет.

– Как это грустно, – вздохнула Олив, вспомнив ласковые, костлявые пальцы и обтрепанные манжеты.

– Да, – отозвался Горацио.

Олив помолчала немного.

– Ты на меня злишься, правда? – спросила она, когда они продирались через заросли папоротника.

Кот не ответил.

– Я не пыталась натворить глупостей. Я просто думала, что если я нарисую родителей Мортона, то он останется в Иных местах и будет в безопасности, и ему больше не будет одиноко. Но вышло, как всегда.

– Как будто могло быть иначе, – процедил кот.

– Я больше не буду, – сказала Олив. – Я избавлюсь от инструкций и спущу все, что в банках, в унитаз. Я даже выброшу все из комнаты под подвалом, если ты считаешь…

– Нет, – оборвал ее Горацио. – Я позабочусь о банках и об инструкциях по смешиванию красок. А ты просто не лезь на рожон.

– Постараюсь. Честное слово, – проговорила Олив. – Ты мне веришь?

Горацио покосился на нее, но не сказал ни слова.

Они спустились со следующего холма: Горацио продолжал держаться на несколько шагов впереди, Олив старалась не отстать и ни обо что больше не споткнуться. Впереди, в белой дымке воздуха, брезжил квадратный проем рамы, сиявший светом коридора второго этажа.

Горацио подождал под рамой, пока Олив не наденет очки, наблюдая за тем, как она нашаривает их трясущимися руками.

– Ты пройдешь первой, – скомандовал он, в последний раз окинув взглядом скалистые склоны. – Не хочу спускать с тебя глаз.

Олив повиновалась и приземлилась на ковер в коридоре с подвернутой под себя рукой и большим рыжим котом сверху.

– Ты умудрилась своими штанами зацепить мой коготь, – раздраженно констатировал Горацио, выпутывая лапу из штанины ее джинсов. Олив почувствовала, как холодный коготь оцарапал ей лодыжку, когда Горацио спрыгнул с ее ног и отскочил в сторону. – Ты была бы весьма серьезным противником, Олив, если бы наносила хоть долю этого ущерба нарочно.

– Ты в порядке?

– Да. Со мной все прекрасно, – огрызнулся кот, встряхивая лапой. – Я так понимаю, все художественные принадлежности находятся в твоей спальне?

Олив кивнула.

– Тогда почему бы тебе не пойти вниз, пока я о них позабочусь?

Олив наморщила лоб.

– Но как ты собираешься…

– Мы знаем способы, Олив. Я не только разговаривать умею.

– Ладно. – Олив поднялась и медленно направилась к лестнице. Горацио провожал ее пристальным взглядом. – Я правда собиралась от всего этого избавиться, Горацио. Ты точно не хочешь, чтобы я помогла?

– Если бы я хотел, я бы так и сказал, – подчеркнул Горацио. – И разреши напомнить тебе, Олив, нередко случалось так, что всем заинтересованным лицам было лучше, пока ты не знала, где что лежит. А теперь иди вниз.

Подгоняемая этими словами, Олив медленно затопала по ступенькам. Она оглянулась через плечо, и не однажды. И всякий раз видела, что Горацио следит за ней – холодными, пристальными зелеными глазами.

 

14

После того как Горацио изгнал ее на первый этаж, Олив печально слонялась по пустым комнатам, пока не устроилась на кушетке в гостиной. Ровно в этот момент у входной двери раздался бодрый голос миссис Данвуди:

– Я дома!

Следующие несколько часов Олив провела под одеялами и тщательным присмотром мамы, притворяясь, что у нее болит живот, а вовсе не исцарапанные в кровь ладони. Она была слишком встревожена гневом Горацио и ужасом Мортона, чтобы суметь сосредоточиться на книге. Вместо чтения Олив смотрела телевизор, пока не почувствовала, что ее мозг начинает плавиться, а сюжеты – сливаться в один. Вскоре она уже запуталась, в каком шоу талантов кто выиграл, кто у кого увел парня и кто чью семью оскорбил и вынужден был теперь драться на магической дуэли.

Но где-то в середине дня, когда мыльные оперы и ток-шоу наконец-то уступили экран мультфильмам, раздался резкий стук в парадную дверь.

– Я открою, – сказала миссис Данвуди, откладывая в сторону стопку тестов по математике, которые она как раз проверяла. – Не вставай, Олив. – И по дороге к двери она погладила дочь по голове.

Олив перегнулась через подлокотник кушетки, высунувшись как можно дальше в сторону коридора и стараясь не свалиться при этом на пол. Первым делом она подумала, что это наверняка Резерфорд, и какая-то ее часть – маленькая и по большей части скрытая – очень на это надеялась. Потом Олив подумала, что это может оказаться Аннабель собственной персоной, возможно, переодетая курьером и прячущая лицо за огромным букетом. «Это вам», – сказала бы Аннабель, и миссис Данвуди пригласила бы ее войти, и вот тогда обрушится лавина настоящих неприятностей…

Но голос, донесшийся от входной двери, не принадлежал ни Резерфорду, ни Аннабель.

– Здравствуйте, – объявил голос под аккомпанемент перезвона множества ключей, свистков и ручек. – Я Флоренс Тидлбаум, преподаватель рисования в средней школе. Я обратила внимание, что Олив забыла свою работу в школе, и, после того как в учебной части мне подсказали ваш адрес, я подумала, а не занести ли мне ее к вам, чтобы Олив успела закончить ее к сроку и сдать в понедельник.

Олив, все еще укутанная в одеяла, сползла с кушетки и по стенке прокралась к выходу, держась так, чтобы ее не заметили.

– Как это мило с вашей стороны, – как раз говорила миссис Данвуди. – Я Алиса Данвуди, мама Олив. Я знаю, Олив всегда нравились уроки рисования.

– И мне, – сообщила мисс Тидлбаум. Олив как раз выскользнула из коридора и приникла к столбикам перил, чтобы подглядывать. – А вы чем занимаетесь, Олив?

– Алиса, – подсказала миссис Данвуди.

– Флоренс, – поправила мисс Тидлбаум.

– Флоренс, – помолчав немного, повторила миссис Данвуди. – Я математик.

– В самом деле! – воскликнула мисс Тидлбаум. – Я никогда особо не разбиралась в математике. Никак не могла понять, зачем постоянно складывать одинаковые числа, чтоб все равно почти всегда получать одинаковые ответы.

– Ну… да, – медленно проговорила миссис Данвуди. – Что ж, это было очень мило с вашей стороны сделать такой крюк, чтобы занести Олив ее домашнюю работу.

Мисс Тидлбаум всплеснула руками. Олив расслышала громкий перезвон ее браслетов даже из-под рукавов куртки.

– Ничего подобного. Не стоит благодарности. Я и раньше бывала в этом доме. Честно говоря, я не только из-за работы к вам заглянула.

– Вот как? – спросила миссис Данвуди.

«ВОТ КАК?!» – эхом раздалось у Олив в голове.

– Ваше собрание картин Олдоса МакМартина, – с энтузиазмом призналась мисс Тидлбаум. – Оно уже практически городская легенда.

Сердце Олив, как ракета, взмыло в горло и там застряло.

– Вот как, – проговорила миссис Данвуди. – Я едва ли думаю о нем как о нашем. Не уверена, что человек вообще может в полном смысле обладать произведением искусства. Мне кажется, оно скорее принадлежит дому.

Олив сглотнула. Сердце в горле сползло чуточку ниже.

– Но право, что это я вас тут держу? – спохватилась миссис Данвуди. – Проходите, пожалуйста. Я ужасная хозяйка. Наших гостей за то время, что мы живем в этом доме, можно посчитать на пальцах одной руки.

Олив со все возрастающим ужасом слушала, как каблуки мисс Тидлбаум стучат по полу прихожей.

– Держу пари, вы не нуждаетесь при счете использовать пальцы, вы же математик!

Миссис Данвуди рассмеялась:

– Верно подмечено.

– Я всегда думала, что иметь больше пальцев на руках было бы сподручно, больше вещей можно посчитать, – заметила мисс Тидлбаум.

– Полагаю, это было бы и в самом деле спод-ручно, – согласилась миссис Данвуди, и обе захихикали. Олив подумала, что ее вот-вот стошнит.

– Хотите, проведу вам маленькую экскурсию? – предложила миссис Данвуди.

«Нет! Нет! НЕТ!!!» – запричитал голос в голове у Олив.

– Да! – сказала мисс Тидлбаум.

– Начнем с библиотеки. – И миссис Данвуди повела гостью к тяжелым двойным дверям. – Там висит одно из моих любимейших полотен во всем доме…

Обе дамы скрылись в комнате, и голоса, шаги и бренчание ключей стали тише. Олив все так же сидела на корточках, сжавшись у перил: она знала, что сейчас они рассматривают картину с танцующими девушками на цветущем лугу. Когда миссис Данвуди и мисс Тидлбаум перешли в гостиную, чтобы полюбоваться на французскую уличную сценку, Олив по-пластунски проползла через коридор и прильнула к дверям.

– Прелестно, – говорила мисс Тидлбаум. – Разве не кажется, что эти голуби вот-вот взлетят?

С поминутно охающей, ахающей и восклицающей мисс Тидлбаум и крадущейся следом под прикрытием одеял Олив, маленькая процессия дрейфовала в столовую и в кухню. Когда миссис Данвуди и гостья двинулись к лестнице, Олив пришлось прыжком ретироваться в коридор и прятаться за углом, пока она не услышала, как мисс Тидлбаум высказывается насчет дивной игры светотени на серебристом озере и детализации голых ветвей в залитом лунным светом лесу.

– В гостевых спальнях дальше по коридору есть еще, – донесся до Олив голос миссис Данвуди. Дамы вошли в синюю комнату, и Олив так быстро, как только могла, проковыляла вверх по лестнице – по-прежнему не покидая своего лоскутного кокона.

Мгновение спустя миссис Данвуди и мисс Тидлбаум вновь появились на горизонте, и Олив успела вовремя заскочить в собственную спальню так, что они ее не заметили. Даже сосредоточившись на подслушивании разговора в коридоре, Олив не могла не заметить, что в ее комнате не осталось ни следа от ее злосчастных художественных потуг. Краски, банки, рукописные инструкции и даже ее кисточки исчезли. Горацио как индивид, не имеющий на лапах отстоящих больших пальцев, справился с работой блестяще.

– Посмотрите на цветовую гамму этого натюрморта, – как раз отмечала мисс Тидлбаум. – И что за странные фрукты! Кажется, я таких никогда не видела.

– Я тоже обращала на это внимание, – согласилась миссис Данвуди. – Наверное, это сорта викторианской эпохи, которые просто больше не выращивают.

– Или они все мутанты, – сказала мисс Тидлбаум таким тоном, словно это было более разумное объяснение.

– Хм-м, – отозвалась миссис Данвуди.

Учительница рисования, звеня на ходу, вошла в лиловую спальню, где их ждал пустой портрет Аннабель. Олив выскользнула из своей комнаты и свернула в синюю спальню, притаившись за дверью.

– А вот это интересно, – говорила мисс Тидлбаум. – В раме есть картина, но на самой картине ничего нет. Выглядит так, словно написали фон, а передний план так и не закончили.

– Странно, – согласилась миссис Данвуди. – Никогда этого не замечала.

– Возможно, художник желал сделать своего рода заявление… Например, то, что мы ожидаем найти и не находим, воздействует на нас сильнее, чем то, что мы действительно видим.

Олив обеими руками вцепилась в дверную ручку. Даже под одеялами ее тело вдруг захлестнула волна холода.

Пол заскрипел, когда дамы вновь вышли в коридор.

– А третий этаж тут есть? – поинтересовалась мисс Тидлбаум. – Снаружи дом кажется таким высоким…

Если бы Олив не держалась за ручку, она, наверное, упала бы.

– Забавно, что вы об этом упомянули, – сказала миссис Данвуди. – Судя по высоте дома, совершенно очевидно, что третий этаж был, но проход туда заложили или запечатали. Мы не смогли найти даже места, где он должен был быть.

Олив, затаившая было дыхание, наконец-то выдохнула – через нос, короткими, неровными рывками.

– Что ж, спасибо вам огромное за то, что позволили все здесь осмотреть. Это поистине было в удовольствие, – сказала мисс Тидлбаум, со звоном и лязганьем прошествовав мимо двери, за которой пряталась Олив.

Копна курчавых рыжих волос удалилась вниз по лестнице, а следом за ней – куда менее пышная прическа миссис Данвуди. Олив дождалась, пока их шаги не прозвучат из прихожей. После этого она выбралась в коридор и проковыляла вниз по лестнице, закутавшись в одеяла и делая вид, что все это время она тихо и мирно болела в своей комнате.

Миссис Данвуди подняла глаза на спускающуюся по ступенькам Олив.

– Олив, твоя учительница привезла тебе работу по рисованию, чтобы ты могла ее закончить. Разве это не чудесно с ее стороны?

– Чудесно, – голосом очень больного человека прохрипела Олив. – Спасибо, мисс Тидлбаум.

Мисс Тидлбаум улыбнулась и вновь всплеснула руками.

– Не стоит благодарности. Надеюсь, ты скоро поправишься.

– Надеюсь, и вы… – на автомате начала было Олив, но тут же оборвала себя, – тоже чувствуете себя хорошо.

Мисс Тидлбаум, казалось, не нашла в этой фразе ничего странного. Она просто продолжала улыбаться. А потом вновь замотала один из трех своих шарфов вокруг шеи (ключи и брелки на шнурах отозвались на это перезвоном), изрекла «До свидания!» и продребезжала на улицу.

– Какая милая женщина, – сказала миссис Данвуди, закрывая за гостьей дверь.

Олив, прислонившись лбом к оконному стеклу, наблюдала, как ржавый «универсал» учительницы рисования выворачивает на улицу и направляется дальше. Ее сердцебиение наконец начало замедляться до нормального ритма, но мозг по-прежнему гнал на всех парах.

Как мисс Тидлбаум узнала о картинах Олдоса МакМартина? Интересовали ли они ее только как произведения искусства… или как нечто большее? От очередной мысли Олив покрылась холодным по́том: не была ли мисс Тидлбаум замешана в подкидывании в кабинет рисования записки от Аннабель?

Олив прижалась лицом к прохладному стеклу, вновь почувствовав себя действительно больной. Точно как написала Аннабель – трудно было понять, кому верить. А в последнее время Олив и вовсе задумалась: можно ли вообще кому-то доверять?

 

15

Утром в субботу случилась странная вещь.

Нет, вовсе не то, что Олив сразу вытащила из-под кровати пару одинаковых, а не разношерстных, тапочек (хотя такое и правда случалось нечасто). И не то, что она почистила зубы и щеткой, и зубной нитью перед тем, как спуститься вниз, хотя это также была большая редкость. Даже не то, что она помнила все цифры чужого телефонного номера, когда сняла трубку и принялась его набирать, хотя уж это-то было до крайности необычно. Нет, странно было то, что номер, который она набирала, принадлежал Резерфорду.

Олив дала отбой прежде, чем успели пойти гудки.

Да о чем она только думала? Разве она могла так быстро забыть, что Резерфорд бросает ее на произвол судьбы? Олив уставилась на безмолвный телефон, покусывая прядь волос. Она больше не могла положиться на Резерфорда. Она не могла рассказать ему ни о катастрофическом фиаско с красками, ни о визите мисс Тидлбаум. Ей предстояло справляться с бедой в одиночку.

Ну… может, не совсем в одиночку.

Олив мчалась вверх по холму в пейзаже Линден-стрит, взбивая клубы тумана (которые тут же укладывались на место). Когда Олив пробежала мимо, старушка в кресле-качалке перестала раскачиваться. Когда девочка помахала ей, женщина не ответила. Олив чувствовала, как из-за темных оконных стекол за ней следила не одна пара глаз – тех самых, что следили вчера, когда она вела свои искалеченные творения на лужайку Мортона.

С горящими щеками, опустив голову, Олив поспешила дальше.

Ни во дворе, ни на крыльце Мортона не было. Олив со всех сторон оглядела улицу у большого серого дома, но маленького мальчика в длинной белой ночной рубашке и след простыл. Она проверила ветки дуба. Мортона не было. Посмотрела за кустами – Мортона не было.

Дверь серого особняка была закрыта. Олив постучала, но никто не ответил, а когда она попыталась повернуть ручку, выяснилось, что та не поддается. Дверь не могла быть заперта, знала Олив, потому что в Иных местах ничего не менялось без того, чтобы вскоре не возвратиться в прежний вид. Не поддаваться ручка могла только в одном случае – если кто-то держал ее изнутри.

– Мортон? – тихо позвала Олив, прижав губы к двери. – Мортон, я знаю, ты меня слышишь. Я тебе кое-что принесла.

И, сказав это, Олив тут же осознала, что хуже слов и придумать было нельзя. Уж чему Мортон еще долгое время не будет рад, так это сюрпризам от Олив.

Дверь не открылась. Дом Мортона, казалось, объявил ей бойкот.

Олив вынула черно-белую фотографию семьи Нивенс из кармана и, нагнувшись, осторожно просунула ее в узкую щель под дверью.

Олив долго стояла на крыльце в тишине, глядя на дверь. Затем та медленно и со скрипом отворилась, и высунулась маленькая белая фигурка Мортона.

– Я думал, ты хочешь меня удивить еще одними родителями, – сказал он.

Олив показала на пустое крыльцо.

– Не-а. Никаких родителей. Я закончила экспериментировать с красками Олдоса.

Мортон повис на дверной ручке, медленно раскачиваясь туда-сюда. Его всклокоченные белые волосы тоже раскачивались, они были похожи на одуванчик, который никак не сдуть.

– Эти коты знают, что ты натворила?

– Что значит «эти коты»? – переспросила Олив. – Ты же знаешь, как их зовут.

Мортон пожал плечами и продолжил раскачиваться.

– Нет, – призналась Олив. – Ну… Горацио знает. Он был вне себя. И забрал краски и бумаги.

Мортон прищурился.

– Мистер Фитцрой говорит, – начал он, раскачиваясь еще быстрее, – он говорит… что, может статься, в глубине души они пекутся не о нашем благе. – Мортон проговорил это быстро и монотонно, как выученное наизусть.

– Мистер Фитцрой их совсем не знает, – возразила Олив и встала руки в боки. – Я же сказала твоим соседям, что котам они могут доверять.

Мортон прекратил качаться и уставился на босые ноги Олив.

– Ну… тебе они тоже на самом деле не доверяют.

Олив открыла рот, но не произнесла ни слова. Соседи знали, что она солгала им о том, что будет держать бумаги в безопасности. Соседи знали, что она использовала краски. Она их самих тоже использовала, злоупотребив их помощью и помощью Мортона, чтобы сделать что-то, что никому не помогло. Они ей не доверяли. Но она не была уверена, что вправе их за это винить.

Мортон посмотрел Олив за спину.

– Спорим, я лучше держу равновесие на перилах, чем ты, – вдруг сказал он, пробежав по крыльцу и забравшись на перила.

– Спорим, ты лучше, – сразу согласилась Олив.

Но Мортон все равно решил доказать это делом. Он несколько раз прошелся туда-сюда, растопырив костлявые ручонки, и только однажды свалился в кусты. Когда он закончил, Олив вежливо похлопала.

– Я рада, что ты еще тут, Мортон, – сказала она, когда Мортон спрыгнул с перил.

Мортон нахмурился.

– Я имею в виду, я не рада, что ты тут застрял, я просто… – Олив вздохнула и помолчала. – Помнишь Резерфорда, который живет через два дома? Вы встречались, когда Люсинда прятала у себя Аннабель, – Олив плюхнулась на ступени крыльца. – Он уезжает. Будет ходить в пафосную школу в Швеции, там у него родители проводят исследования, а я так и застряну в шестом классе совсем одна. – Олив щелчком сбила со ступеньки дубовый лист и пронаблюдала, как тот вспорхнул на прежнее место. – Спорим, что ему просто было любопытно узнать что-то про особняк. Спорим, он вообще никогда не хотел со мной взаправду дружить.

Мортон присел рядом и натянул рубашку до самых пальцев ног.

– Может, он просто скучает по своим родителям, – сказал он.

Олив пнула крышечку от желудя. Секундой спустя та уже вернулась на место, словно никто ее и не касался.

– Ты обещал остаться тут еще на три месяца, не забывай, – тихо сказала она. – Мы заключили сделку.

– Три месяца без трех дней, – поправил Мортон.

Минуту они молчали. Олив наклонилась вперед, опершись подбородком на руки. То же самое сделал и Мортон. Оба смотрели на безмолвные дома на другой стороне улицы.

– Хочешь пойти потанцевать на балу? – наконец спросила Олив.

– Не очень, – сказал Мортон.

– А с Балтусом поиграть?

Мортон пожал плечами.

– Можем обследовать новую картину. На другом конце холла есть несколько, в которых…

– Все в порядке, – перебил Мортон. – Я, наверное, просто тут посижу.

Олив медленно поднялась на ноги.

– Ладно, – сказала она, глядя на его белую всклокоченную макушку. – Я очень скоро снова тебя навещу.

Макушка едва заметно кивнула.

Олив подождала еще минуту, а потом развернулась и перешла через лужайку на безлюдную улицу.

Она уже прошла пустое место, где стоял бы каменный особняк, если бы Олдос его нарисовал, и плелась по очередной тихой лужайке, когда кто-то произнес:

– Добрый вечер, мисс Олив.

Олив подскочила. Старичок с бородой – мистер Фитцрой, вспомнила она, – шагал к ней сквозь туман. Он одарил ее улыбкой, наполовину скрытой в жестких завитках бороды.

Олив попыталась улыбнуться в ответ.

– Здравствуйте, – пробормотала она.

– Я вас тут недавно видел, – сказал старик. – Вы вели этих двух… – он замялся, словно подбирая слово, – людей вверх по улице.

– Ах, – нервно отозвалась Олив. – Да, – она вдруг почувствовала, что вот-вот расплачется, и сглотнула. – Я просто… – начала она, – я просто пыталась сделать родителей Мортона, – Олив пожала плечами, глядя себе под ноги. – Но все пошло не так. И я от всего избавилась. От красок, от записей и от всего остального.

Старик пристально разглядывал ее какое-то время, а потом кивнул.

– Пойду-ка я проведаю мальчика. Может, поживу с ним какое-то время.

– Спасибо, – сказала Олив. Она взглянула в нарисованные голубые глаза. – У вас нет никаких догадок по поводу того, что же могло случиться с настоящими родителями Мортона?

Старик медленно, грустно вздохнул, отчего его усы дрогнули.

– Прошло много времени, – произнес он наконец. – Очень много. И когда ничего нового, чтобы запоминать, больше не происходит… – он сделал паузу и обвел рукой сонную улицу, укрытую пологом вечных сумерек, – память выключается, – мистер Фитцрой покачал головой. – Я не помню, когда они пропали: до того, как коты заманили меня сюда, или после. Не помню, когда видел их в последний раз. Но я помню, что они были хорошие люди. Действительно хорошие. – Его нарисованные голубые глаза сделались слегка мечтательными. – Мэри так умела посмотреть, что хочешь – не хочешь, а выложишь ей всю правду. Даже если вовсе не собирался, – старик усмехнулся. – Разговаривать с ней, если ты собирался что-то скрыть, было рискованно. Может, поэтому Старик так ее и ненавидел. Он не мог ей лгать.

– Мэри? – еле слышным шепотом повторила Олив. – Ее так звали?

Старик поднял кустистые брови.

– Ну как вам это понравится! Я что-то да и вспомнил. Мэри Нивенс. Да, точно. Мэри и… Гарольд. – Брови поднялись еще выше. Старик просиял.

Олив просияла в ответ.

– Мэри и Гарольд.

Все еще улыбаясь, мистер Фитцрой повернул к дому Мортона. Олив пошла в другую сторону, утирая слезы рукавом, но тоже улыбаясь до ушей.

На следующий день, оставив Мортону на пустом крыльце колоду карт и пазл с картинкой разобранного пазла, Олив отправилась на поиски остальных не предавших ее друзей.

Но коты, судя по всему, не желали, чтобы их нашли. Олив на цыпочках обошла первый этаж, проверяя все темные места под мебелью, пока в библиотеке мистер и миссис Данвуди радостным дуэтом стучали по клавиатурам своих компьютеров. Горацио и след простыл. Она спустилась в подвал и несколько долгих, холодных минут провела, глядя на опустевший пост Леопольда, страстно желая, чтобы тот вышел к ней из туннеля. Леопольд не вышел.

Когда ноги у нее уже слишком замерзли, чтобы ждать дальше, Олив поднялась на второй этаж. С каждой новой пустой комнатой и зияющим дверным проемом ее одиночество росло. К тому времени, как она осмотрела последнюю лишенную гостей гостевую спальню, Олив чувствовала себя такой же пустой, как пуст был сам дом. Волоча ноги, она вернулась в свою спальню и прижалась лбом к прохладной оконной раме, глядя вниз, на двор. Далеко внизу виднелись спутанные ветви сада, засыпанная и спрятанная дыра, разваливающийся сарайчик… и – прямо в посаженных в линию кустах сирени – мальчик с растрепанными каштановыми волосами и желтым драконом на футболке.

Сердце Олив невольно подпрыгнуло.

Словно почувствовав на себе ее взгляд, Резерфорд тоже подпрыгнул, и толстая книжка, которую он читал, свалилась с его колен прямо на землю. Он призывно замахал обеими руками. Его губы шевелились – к счастью, медленней, чем обычно, иначе Олив не смогла бы прочитать по ним то, что он говорил. «Выходи! – звал Резерфорд. – Выходи!»

Олив ненадолго застыла, стиснув пальцами подоконник. А потом задернула шторы.

Она прошагала по коридору второго этажа – прочь от своей комнаты, прочь от двора и прочь от стоявшего там Резерфорда – завернула в розовую спальню, надела очки и влезла в картину, за которой находился чердак.

Олив взобралась по источенным жучками ступеням и огляделась в знакомой комнате, заставленной башнями из коробок и пыльной, полуприкрытой чехлами мебелью. Румяный солнечный свет пробивался сквозь чердачное окно, сверкая в развешанных по кругу зеркалах и отражаясь в маленькой, явно отслужившей свое пушке. Олив выглянула из окна. Резерфорд до сих пор ждал на заднем дворе, неодобрительно глядя на дом. Он стоял слишком далеко, поэтому Олив не могла быть в этом уверена, но ей показалось, что Резерфорд перевел глаза на чердачное окно. Он несколько обмяк, словно надутый неделю назад воздушный шарик, а потом наклонился, поднял свою книжку и исчез в увядающих зарослях сиреневой изгороди.

Олив почувствовала неожиданный укол разочарования. Но прежде чем это разочарование успело перерасти в полноценную боль, ее застал врасплох мягкий звон от удара стекла о дерево где-то в темноте справа от нее.

– Эй? – позвала она. – Харви?

Лавируя между старой вешалкой для шляп и креслом, которое выглядело так, будто выплюнула начинку, Олив на цыпочках прошлась по комнате, пытаясь определить источник звука.

Еще один стук раздался ближе.

– Да, я за тобой слежу. Я знаю, что ты замышлял, – пробормотал голос с легким британским акцентом.

Олив выглянула из-за заплесневевшего портновского манекена. Там, всего в нескольких футах от нее, неподвижно сидел Харви. Он пристроился на краешке занавешенного мольберта Олдоса и глядел на что-то внизу, на что Олив не было видно.

– Агент 1-800? – окликнула она.

Харви подскочил и обернулся. Он спрыгнул на пол и встал между мольбертом и Олив.

– Агент Олив, – отозвался он, коротко и сухо кивнув.

– Я тебя уже несколько дней не видела, – сказала Олив. – Где ты был?

– Я на задании, – сообщил Харви. – Слежка. Тайная безопасность. Хирургическое… устранение.

– Ой, – сказала Олив. – Видел что-нибудь новое?

Харви скосил один глаз.

– Возможно, – ответил он. – Но куда большую угрозу может представлять именно то, чего я не видел. Если ты понимаешь, о чем я.

– Не понимаю, – призналась Олив и опустилась на пол лицом к коту.

Харви отодвинулся, сохраняя дистанцию.

– Труд секретного агента непрост, – тихо сказал он. – Держать свои уши чистыми, свой рот открытым, а глаза запечатанными.

– Уверена, – согласилась Олив.

– А еще есть вопрос доверия, – продолжил Харви. Он поднял блестящие, как стекло, глаза к потолочным балкам. – Кто доверится коту, которого не существует? Кто поверит хоть слову кота, вся жизнь которого – тайна?

– Хм-м, – отозвалась Олив, которая знала, что Харви и не ждет ответа.

– И кому можем доверять мы, если никто не знает нас? – Харви вновь перевел взгляд на Олив. – Представь себе шахматную партию, в которой все фигуры одного цвета. – Его глаза дико засверкали. – Ты не можешь знать наверняка, кто на чьей стороне. Двойные агенты. Тройные агенты. Четвертные агенты, – кошачьи глаза распахивались чуть шире с каждым словом, – додекаэдрические агенты.

– Похоже, тебе это и правда нравится, – заметила Олив.

Долю секунды Харви удивленно смотрел на нее.

– Я… – Он напрягся всем телом. – Это… прошу извинить меня, Агент Олив. Я должен вернуться к своим обязанностям.

Олив нехотя поднялась на ноги.

– Наверное, мне не стоит путаться у тебя под ногами. Если ты занят.

– На самом деле, – заявил Харви, снова пятясь к мольберту, – если ты посетишь эту зону в будущем, ты можешь меня и не найти.

Олив нахмурилась.

– Почему нет? А где ты будешь?

– Ага, – сказал Харви и поднял бровь. – Где я буду? Вот в чем вопрос. Я буду везде и нигде. Невидимый и неделимый. Никаким двойным агентам со мной не справиться.

– Ох, – проговорила Олив. – Тогда… наверное… пока?

– Пока, – тихо сказал Харви.

Олив спустилась по лестнице и торопливо вылезла из картины, чувствуя себя одиноко как никогда.

Больше ни одного из котов она не видела до самой поздней ночи. И то, что Олив увидела тогда, отнюдь не заставило ее чувствовать себя менее одиноко.

 

16

После полуночи, когда все в доме спали, Олив проснулась от кошмара. Ей снилась шахматная доска, все фигуры на которой были вырезаны из фиолетовых мелков. На потолке спальни переплетались волнообразные тени ветвей ясеня; одна веточка тихо постукивала по оконному стеклу. Сперва Олив подумала, что этот звук ее и разбудил. Но пока она лежала и прислушивалась, до нее донеслось кое-что еще.

Это было похоже на голос. Но голос не принадлежал ни ее матери, ни отцу. Чей он, она толком не поняла.

Олив отпихнула от себя одеяло и спустила ноги с кровати, стараясь шуршать как можно меньше. Затаив дыхание, она спрыгнула с кровати и на цыпочках подошла к двери. Когда Олив приоткрыла ее, петли скрипнули. Она постаралась открыть дверь как можно медленней и ровно настолько, чтобы можно было выглянуть в щель.

Коридор заворачивал за угол в двух направлениях. Один конец вел к лестнице, и в том числе к закрытым дверям родительской спальни. В другой стороне были лиловая, синяя и розовая спальни, двери которых Олив было не видно. Слабый лунный свет отражался от перил, превратив лестничную площадку в клетку из теней. Рамы картин блестели, словно затонувшее сокровище на дне океана.

Звук вроде бы доносился слева, из одной из пустых гостевых комнат. Половицы глухо скрипнули, когда кто-то вышел оттуда в коридор. Олив могла бы увидеть, кто это, только целиком высунув голову из двери, так что вместо этого она замерла в ожидании, прислушиваясь каждой клеточкой своего тела. И снова ей послышался чей-то приглушенный низкий голос, но слов было не разобрать.

Кто-то тихо заскулил. «Ш-ш-ш!» – зашипели в ответ.

Олив от души желала, чтобы на сердце у нее была кнопка «пауза». Оно билось так громко, что она почти ничего не могла расслышать. Тем не менее до нее донесся глухой удар и следом за ним скрип, как будто кто-то спрыгнул на дряхлые половицы. И затем воцарилась тишина.

Олив застыла, вцепившись в дверную ручку обеими руками и отчаянно вытаращившись в щель. Она так долго стояла, ничего больше не слыша, что почти убедила себя в том, что ей все показалось. Может, это доски скрипели оттого, что дом понемногу оседал, или у родителей в спальне был включен телевизор. Особняк умел сбить с толку – Олив хорошо это знала, – умел так разносить эхо по пустым комнатам, что перестаешь понимать, откуда что доносится, далеко это или близко, и что существовало на самом деле, а что было лишь порождением твоего собственного страха.

Но затем Олив увидела, как по полу скользнула чья-то безмолвная тень, сплющенная и размытая, как все тени в лунном свете, но определенно кошачья… Кот подходил ближе, и тень становилась темнее. Ее черный контур мог принадлежать кому угодно – вернее, кому угодно из рода кошачьих, но вскоре перед глазам Олив предстала голова вполне конкретного кота.

Его рыжий мех был омыт лунным светом. Пышные усы блестели. Он приближался, и вскоре Олив уже могла различить мохнатые лапы, лоснящийся мех и длинный, подергивающийся хвост, толщиной с бейсбольную биту.

Горацио.

Кот бесшумно прошел мимо ее открытой двери. Он повернул на лестницу, сошел по ступеням и канул во тьму.

Лишь через несколько минут сердце и легкие Олив снова вспомнили, как работать нормально. «Мы ничего странного не видели, – разъясняла им Олив. – Это обычное дело, что Горацио патрулирует дом по ночам. Может, он разговаривал с Харви, или с кем-нибудь на картине, или сам с собой. Может, вообще никто не разговаривал».

Олив осторожно прикрыла дверь, заглянула под кровать и снова забралась в постель. Затем она натянула одеяло до подбородка и попыталась понять, почему ей хотелось спрятаться от Горацио, ее друга… и почему вид Горацио, беззвучно скользящего по темному коридору, наполнил ее странным, басовитым звучанием ужаса.

 

17

Утро понедельника свалилось на Олив, как сковорода на ногу.

К этому Олив готова не была. Половина ее мозга упорно крутилась вокруг странной, похожей на сон сцены в темном коридоре, когда на какое-то время Олив показалось, что она стала свидетельницей чего-то важного и требующего осмысления. Остальная часть путалась весь учебный день, слишком погрузившись в оцепенение, чтобы замечать, как идет время.

На уроках математики и английского языка Олив не слышала ничего, кроме звонка. На обеденной перемене она поспешно проскочила мимо столовой, где, насколько она знала, ее должен был ждать Резерфорд, и нырнула в медпункт, сказав, что у нее ужасно болит голова и ей надо полежать (что было не так уж далеко от правды). Естественные науки запомнились мутным вязким пятном. Наконец, после урока истории, нагнавшего на Олив крепкий сон, она позволила потоку школьников пронести себя по коридорам в кабинет рисования.

Мисс Тидлбаум стояла перед классом от шеи до щиколоток закутанная в нечто вроде забрызганного красками медицинского халата. При условии, что врач, который носил его, был гигантом, к тому же еще и надел его задом наперед. Ученики понемногу заполняли комнату, но мисс Тидлбаум продолжала расставлять банки с красками, переливая яркие смеси из одной в другую. После звонка и еще пары секунд выжидания она, наконец, подняла глаза.

– Ну хорошо. К этому моменту вы уже перевели наброски на холсты, – объявила мисс Тидлбаум, отбрасывая с щеки вьющуюся рыжую прядь и оставив вместо нее размашистый синий мазок. – Сегодня мы начнем работать с красками. Первым делом достаньте наброски и подрамники… Нет – не так. Сперва возьмите с учительского стола свои краски. Но прежде чем вы возьмете краски, вам понадобятся палитры, – здесь мисс Тидлбаум продемонстрировала нечто, напоминающее картонку для яиц, только для очень плоских яиц. – Так что первым делом возьмите палитру. Но запомните, прежде чем вы доберетесь до палитры, вам надо застелить рабочую поверхность. Так что сперва клеенка, потом палитра, потом… Погодите, – оборвала себя мисс Тидлбаум, – я разве не сказала – первым делом надеть халат? Нет? Тогда, во-первых, наденьте халаты. Во-вторых, застелите парты. В-третьих, возьмите палитры. В-четвертых… – Глаза мисс Тидлбаум затуманились. Она перевела взгляд на стоявшие прямо перед ней здоровенные банки с темперой. – Краски. Точно. Возьмите краски. Потом подрамники. А про кисти я сказала? – заморгав, вопросила она у моря сбитых с толку лиц. – Ладно, не обращайте внимания. Я сама раздам кисти, пока вы… – Мисс Тидлбаум сделала паузу, а потом, видимо, сдалась. – Пока вы делаете все остальное, что я велела. Приступайте.

Олив, чьи мысли за это время давно покинули школу и блуждали теперь в другом конце города, огляделась, чтобы понять, чем заняты все остальные. Собрав все художественные принадлежности, она вернулась за парту и уставилась на набросок с портретом родителей Мортона, стоящий на подрамнике.

– Мэри и Гарольд, – прошептала она.

– Это тебе, – объявила мисс Тидлбаум у нее над плечом и высыпала на парту горсть кисточек.

Она задержалась, изучая работу Олив.

– Неплохо, в самом деле неплохо, – кивнула мисс Тидлбаум. Ключи у нее на шее задребезжали. – У тебя отличный глазомер. Но будь осторожнее с укороченной рукой в этом ракурсе. – Она снова кивнула и зазвенела. – Ты это не в первый раз делаешь, так?

Олив вскинула голову и дрогнувшей рукой оставила на юбке Мэри Нивенс размашистый мазок белил.

– Что вы имеете в виду?

Возбужденные глаза мисс Тидлбаум уставились на нее с расстояния нескольких сантиметров. Вблизи они походили на мозаику из коричневого и зеленого стекла.

– Ты не в первый раз рисуешь портреты, вот что, – с улыбкой сказала она.

– А. Да, – осторожно ответила Олив. – Но… на самом деле, они не очень-то получались.

Мисс Тидлбаум наклонила голову набок. Мгновение спустя упругий куст ее рыжей шевелюры склонился следом.

– Ну, – сказала она, – ты сама знаешь, что говорят о совершенстве и практике, и как одно вытекает из другого. – Мисс Тидлбаум бросила еще один взгляд на набросок. – На твоем месте я бы не опускала руки.

Упругие, пружинистые рыжие волосы касались шеи Олив, отвлекая и щекоча – так же, как занимавшие Олив вопросы. А если мисс Тидлбаум, как Люсинда Нивенс, втайне работает на Аннабель? А если это мисс Тидлбаум впустила Аннабель в класс или вообще сама и подложила записку от Аннабель на полку Олив? А если она заходила в старый особняк вовсе не ради экскурсии по картинной галерее, а чтобы собрать сведения для Аннабель?

– М-м… мисс Тидлбаум, – начала Олив, заставляя себя выговорить эти слова, прежде чем они протрубят отступление, – что вам известно о моем доме?

– Твоем доме? – переспросила мисс Тидлбаум.

– Да. Вы заглядывали к нам в пятницу, чтобы…

– А, дом МакМартина! – прокаркала мисс Тидлбаум. – Ну конечно. Да, все в городе – по крайней мере, все, кто интересуется искусством, – наслышаны об Олдосе МакМартине, художнике, который его построил. Думаю, он был несколько эксцентричен, – заметила учительница, остановившись, чтобы выпутать из гигантской связки ключей на бисерном ожерелье клочок туалетной бумаги. – Никогда не продавал свои работы, никогда не позволял их выставлять… а потом умер и оставил дом своей внучке, а потом она умерла, и теперь он весь твой. Вот и все, насколько я знаю.

Олив выдохнула.

– Вы когда-нибудь встречались с… Аннабель?

– С кем? – Мисс Тидлбаум, казалось, была в замешательстве. Олив уже не в первый раз замечала это выражение на лице учительницы. Насколько она могла судить, оно было неподдельным.

– Его внучкой.

– А, с мисс МакМартин? Да, однажды мы встречались, но тогда она была уже очень старой леди и не слишком походила на Аннабель – скорее, на Миллисенту или на какую-нибудь Прунеллу. Или, может, Гертруду. Никто же больше не называет младенцев Гертрудами? – Мисс Тидлбаум с задумчивым видом отвернулась. И затем резко обернулась обратно – так неожиданно, что Олив выронила карандаш. – О! И, Алиса…

– Меня зовут Олив.

– Ну да, Олив. – Мисс Тидлбаум оперлась о край парты. – Ты не будешь против, если я когда-нибудь к вам еще загляну? Мне бы хотелось сделать наброски, глубже изучить работы МакМартина.

– Не знаю, – быстро сказала Олив. – Не уверена, что мои родители смогут – в смысле, у нас у всех очень много дел, и…

– Ну конечно. – Мисс Тидлбаум помахала руками. Ряды серебряных браслетов нежно зазвенели. – Я совершенно уверена, что у тебя и без того хватает о чем беспокоиться, уж после переезда-то в такой большой и старый дом. – Она улыбнулась. – Может, как-нибудь в другой раз, Алиса.

Олив смотрела вслед удаляющейся мисс Тидлбаум. Хватает о чем беспокоиться? Да не то слово. Мисс Тидлбаум даже не представляет насколько.

Как минимум, Олив приходилось постоянно быть начеку, чтобы избегать и Резерфорда, и Аннабель: любой из них мог в любой момент появиться из-за угла школьного коридора. К счастью для Олив, в большом кирпичном здании имелось много укромных уголков, чтобы спрятаться.

Там были лестничные колодцы, ведущие в подвал, где ворчали и завывали огромные трубы и вентиляционные отверстия, представлявшие удобное (разве что слегка действующее на нервы) местечко, чтобы в одиночку съесть ланч. Был коридор третьего этажа, которым почти никто не пользовался, и маленькая шестиклассница могла быстро проскользнуть мимо хозяйственных и административных комнат, дыша въевшимися в воздух глиной и меловой пылью. И еще в самом конце актового зала практически позабытая душевая, кабинки которой перекрашивали столько раз, что щербины в металлических дверях выглядели, как разноцветные леденцы.

Но пока Олив металась от класса к классу, держась как можно незаметней, какая-то ее часть мечтала, чтобы можно было перестать прятаться, чтобы Резерфорд взял и уехал бы, и хотя бы на один пункт сократил список тех, от кого надо прятаться. Она поймала себя даже на том, что надеется, что Аннабель просто возьмет и покончит со всем этим, соткавшись из теней, чтобы положить конец этому кошмарному ожиданию. Это было похоже на игру в прятки, которая слишком затянулась. Как бы то ни было, чего Аннабель вообще ждет?

А потом – в пятницу – снаряд наконец нашел ее.

Как раз перед обедом Олив пошла к своему шкафчику взять сэндвич, который собиралась съесть под лестницей в подвале. Но стоило ей потянуть на себя дверцу, как маленькая, сложенная в несколько раз бумажка, помеченная витиевато выписанным «ОЛИВ», спорхнула к ее ногам.

Паника ударила Олив, словно грузовик на полном ходу. Она закружилась на месте, высматривая в людном коридоре следы Аннабель – шелестящий подол длинной юбки, проблеск темных волос за углом… Присутствия Аннабель ничего не выдавало.

Дрожа всем телом, Олив нагнулась и подняла записку. Враг вновь был в стенах школы. Он проследил, как Олив подходит к шкафчику, запомнил номер и вернулся, чтобы просунуть свое послание под запертую дверцу. Но когда Олив стала разворачивать записку, она поняла, что написал ее вовсе не тот враг, от которого она этого ожидала.

«Олив, – было напечатано мелким квадратным шрифтом, – Изначально я намеревался доставить это сообщение в твой дом, обернув им древко стрелы в стиле средневековых посланников, неспособных преодолеть замковые укрепления, но в конце концов бабушка убедила меня, что данный способ будет мудрее. В любом случае, чтобы показать, что ты получила это послание, прикрепи, пожалуйста, на рукав приложенный геральдический флаг».

Олив вздохнула, вынула из записки синий бумажный флажок и приклеила его к руке.

«Нам необходимо обсудить вопросы чрезвычайной важности, – было написано дальше. – У меня имеются сведения, которые, я уверен, тебя заинтересуют. Если ты согласна принять участие в этом конклаве (конклав – это тайная встреча; слово происходит из средневековой латыни; «клав» значит «ключ», а встречи такого рода нередко проводились в запертых на ключ комнатах), присоединись ко мне во время обеда за нашим обычным столом.
Резерфорд».

Твой союзник,

Сведения, которые ее заинтересуют? Олив скомкала записку в маленький белый шарик. Тут уж Резерфорд ошибался. Ни единого слова больше об этой потрясающей шведской школе она слышать не желала. Запихав смятую записку в карман, она схватила свой сэндвич и потопала в направлении столовой.

Как только Олив вошла, Резерфорд вскинул голову. Он вытянулся за пустым столом, принюхиваясь, как собака, только что уловившая звук, слишком тихий для человеческого уха.

Олив притворилась, что не замечает его. Она повернулась боком, чтобы Резерфорд мог хорошо рассмотреть синий бумажный флаг у нее на рукаве. А потом, чувствуя, что Резерфорд не сводит с нее глаз, вышла прочь из столовой и направилась вниз по коридору, в пустой лестничный колодец, где ее дожидались обертки вчерашнего обеда.

По дороге домой Олив заняла место рядом с незнакомым парнем, чтобы Резерфорд точно не мог к ней подсесть. Стоило дверям автобуса с шипением распахнуться на углу Линден-стрит, как она спрыгнула со ступеней и бросилась бежать, стуча ботинками по усыпанному листьями тротуару. Но стук получался не настолько громкий, чтобы не слышать, как Резерфорд кричит ей вслед.

– Олив! – взывал он. – Олив! Стой!

Олив не обернулась. Долю секунды спустя у нее за спиной раздался топот еще одной пары бегущих ног.

– Олив! – заорал Резерфорд. – Я всю неделю пытался привлечь твое внимание! Я должен сказать тебе что-то важное!

Олив побежала быстрее. Рваные тени высоких деревьев покрывали все вокруг рябью и расчерчивали ее кожу воздушными черными полосами.

– Олив! Во имя нашей дружбы, прошу тебя ОСТАНОВИТЬСЯ!

Теперь-то Олив обернулась. Она встала как вкопанная так резко, а Резерфорд бежал так быстро, что он врезался прямо в нее, и оба свалились в соседские тюльпаны клубком из перепутавшихся ног и рюкзаков.

– Во имя нашей дружбы?! – переспросила Олив, вскакивая на ноги. – Вот уж дружба так дружба, когда один друг скрывает от другого огромную тайну!

– Почему тебя это так бесит? – выдохнул Резерфорд, тщательно отряхивая свою футболку с зеленым драконом, прежде чем выбраться обратно на тротуар.

– Почему ты мне не сказал, что собираешься уезжать? – парировала Олив. – Планировал просто исчезнуть и оставить меня гадать, что с тобой стряслось? Почему это Аннабель должна была мне сказать, что ты от меня что-то скрываешь? Мне что, Аннабель надо верить больше, чем тебе?

– Ты же понимаешь, она именно этого и пыталась добиться своей запиской, – затараторил Резерфорд, нервно покачиваясь туда-сюда в нескольких дюймах от лица Олив. – Она пыталась встать между нами, убедив тебя не доверять мне, чтобы ты больше не давала нам с бабушкой тебе помогать.

– Ну, у нее бы это так легко не вышло, не предоставь ты ей такую замечательный повод! – завопила Олив.

Резерфорд заморгал сквозь мутные очки.

– Ты сама скрывала от меня ужасно важные вещи, – сказал он.

– Я не… – выпалила Олив. – Я имею в виду, откуда ты…

– Привет вам обоим, – вмешался чей-то приятный голос, и мягкая белая рука опустилась Олив на плечо. – Почему бы нам не перенести этот скандал в дом, где соседи не смогут подслушать каждое слово?

Олив подняла глаза на миссис Дьюи, на лице которой застыла натянутая улыбка.

– У меня в кухне как раз остывает свежая порция шоколадного печенья с двойной шоколадной крошкой, – продолжила та, цепко схватив Олив за запястье прежде, чем девочка успела увернуться. – И на сей раз, – уже тише прибавила она, – я настаиваю, чтобы ты зашла ко мне и попробовала.

Нечто в голосе миссис Дьюи подсказало Олив не спорить. Да и слова «двойная шоколадная крошка» не звучали обидно.

Другой рукой мисс Дьюи крепко взяла внука под локоть.

– Пошли, Резерфорд. И помолчи, пока мы не зайдем внутрь.

Резерфорд повиновался команде «пошли», но вот «помолчи», казалось, полностью пропустил мимо ушей.

– Я сегодня получил «отлично» за контрольную по истории, бабушка, – объявил он, демонстративно не обращая внимания на Олив, пока миссис Дьюи подталкивала их вверх по тротуару. – Только в одном вопросе ошибся. Вернее, один из моих ответов сочли ошибочным, хотя по существу он был верным. Вопрос был: «Как назывался период приблизительно с 500 по 1500 года нашей эры?», и учитель ожидал ответа: «Средние века», но, само собой, жившие тогда люди называли свое время не «Средними веками», а «Шестой эпохой», потому что не знали, что живут посередине чего бы то ни было, так что я и написал, что наиболее подходящим названием для этого временного периода будет «Шестая эпоха» в терминологии Августина. – Резерфорд сделал паузу, чтобы перевести дух.

– Всего одна ошибка – это все равно очень хорошо, – сказала миссис Дьюи, открывая дверь и поторапливая Олив и Резерфорда войти внутрь.

– Но я не ошибся, я…

– А ну, оба, марш на кухню, – велела миссис Дьюи.

Когда Олив впервые посетила дом миссис Дьюи, она слишком боялась саму миссис Дьюи, чтобы хорошенько осмотреться, и у нее осталось туманное впечатление о месте, полном растений. Теперь же Олив смахнула туман с воспоминания и добавила на зеленый фон тысячу живых и ярких деталей.

Первое впечатление, оказалось, не обмануло ее. В доме у миссис Дьюи действительно было полно растений. По правде говоря, он немного смахивал на оклеенную обоями теплицу, в которой кое-где попадалась мягкая мебель с оборками. В прихожей, гостиной и столовой громоздились ряды полок, столов и подставок, и все они были заставлены цветочными горшками. С потолка свисали растения с длинными, извилистыми усиками. На подоконниках тянулись к солнцу другие – с маленькими тугими соцветиями. Даже диванные обивки были с узором из листьев и цветов.

Миссис Дьюи затащила Олив и Резерфорда на кухню, где на окне над раковиной выстроился еще один ряд растений, на сей раз в маленьких белых горшочках, и в воздухе стоял аромат расплавленного шоколада. Сотни чайниц, бутылочек и банок, все полные порошков, семян, приправ и специй, – вроде банок, хранящихся под подвалом Олив, но куда более симпатичные и съедобные – словно вытянулись по стойке «смирно» на столах и полках. На безупречно чистом линолеуме стоял маленький столик, сервированный на троих.

Олив плюхнулась на стул, скрестила руки на груди и мрачно уставилась на скатерть. Резерфорд шлепнулся на стул напротив, сердито покосился на Олив и потом тоже переключился на скатерть. Миссис Дьюи расхаживала туда-сюда, цокая острыми каблучками, разливая молоко и выкладывая на блюдо печенье. Наконец, она уселась между ними, обвела взглядом сердитые лица и с любопытством посмотрела на скатерть, пытаясь понять, что же такого та натворила. Затем миссис Дьюи откинулась на спинку стула и тяжело вздохнула.

– Значит, Резерфорд рассказал тебе про международную школу, – сказала она.

Олив молча таращилась на стол.

– Ему очень трудно далось это решение, Олив, – продолжила миссис Дьюи. – Думаю, он до сих пор не уверен, правильно ли поступает. С одной стороны, он хочет быть вместе с родителями в Европе, но с другой – он чувствует, что нужно остаться здесь, дружить с тобой и помогать тебе. – Миссис Дьюи обернулась к внуку. – Правильно я говорю?

– Приблизительно, – пробормотал Резерфорд.

Взгляды Олив и Резерфорда встретились на долю секунды и тут же вновь разбежались в разные стороны.

– Мы оба хотим помочь тебе, Олив, – проговорила миссис Дьюи. – Твои неприятности слишком велики для того, чтобы справляться с этим одной.

Олив почувствовала, как в горле у нее начинает вставать ком.

– Возьми печеньице, – предложила миссис Дьюи, сунув Олив под нос тарелку. Аромат теплого шоколада заполнил ее легкие, лишь ненамного ослабив комок.

– Как ты знаешь, я приглядывала за твоим домом, девочка, – снова заговорила миссис Дьюи, глядя, как Олив откусывает первый кусочек. – Заклятье, которое я наложила, не давало проникнуть внутрь никаким непрошеным гостям. И насколько я могу судить, заклятье работает. Но… – миссис Дьюи выдохнула через нос, как настоящая леди, – боюсь, что… невзирая на мои самые отчаянные усилия… что-то могло к тебе пробраться.

Олив проглотила печенье.

– Что? – поперхнулась она. – Но как?

Миссис Дьюи передала ей салфетку.

– Видишь ли, в том-то и странность. Чем бы оно ни было, заклятья оно не нарушало. А это значит, что либо оно проникло в дом каким-то неожиданным, магическим образом – либо его пригласили войти.

Олив уставилась в мягкое, круглое лицо миссис Дьюи. Но вместо него перед ее глазами встала мама у парадного входа в старый особняк, открывающая дверь со словами: «Проходите, пожалуйста. Наших гостей за то время, что мы живем в этом доме, можно посчитать на пальцах одной руки…»

Пальцы Олив онемели. Недоеденное печенье выскользнуло из руки и шлепнулось на скатерть в цветочек.

– Вы можете определить, кто это?

Миссис Дьюи вдумчиво откусила кусочек своего печенья.

– Боюсь, что нет. Я не могу сказать, что это или кто это, портрет это или человек, и как оно туда пробралось. Все, что я могу с уверенностью сказать, это о наличии в твоем доме злого присутствия.

– В ее доме всегда такое чувство, – заметил Резерфорд.

Миссис Дьюи поджала маленькие розовые губки.

– И что мы можем поделать? – прошептала Олив.

– Съесть еще печеньице, – предложила миссис Дьюи, хотя Олив и первое-то не доела, и ободрительно улыбнулась. – Мало найдется такого, что не может исправить шоколадное печенье с двойной шоколадной крошкой.

Миссис Дьюи внимательно наблюдала, как Олив откусывает. Печенье было теплым, и мягким, и необыкновенно вкусным… но под знакомыми вкусами пряталось нечто ржавое и пряное, и совсем незнакомое.

– А есть в этих печеньях что-нибудь особенное? – медленно спросила Олив.

Улыбка миссис Дьюи стала понимающей и слегка застенчивой.

– Скажем так: я замечала, что после нескольких таких печений вижу немного яснее, – ответила она. – Возьми еще одно на дорожку, Олив. И нынче ночью держи глаза открытыми.

Миссис Дьюи принялась убирать тарелки и чашки. Резерфорд неподвижно сидел на стуле, избегая смотреть Олив в глаза. Олив нерешительно встала. Она не знала, что ему сказать. В голове у нее теснилось так много слов, подталкивавших друг друга к выходу, что выбраться не могло ни одно. Она смогла лишь прошептать «Прощай», – хотя всякий, кто увидел бы ее сейчас, решил, что она обращается к скатерти.

– Прощай, – пробормотал в ответ Резерфорд.

И, споткнувшись у парадной двери дома миссис Дьюи, Олив вдруг подумала, что Резерфорд, возможно, прощался с ней навсегда.

 

18

Старый каменный дом был пуст и темен. Шаги Олив громом прозвучали в тишине, эхом отразившись от стен. Она тяжело поднялась на второй этаж и уже собиралась было плюхнуться на кровать лицом вниз в обнимку с Гершелем, как вдруг краем глаза заметила знакомый пушистый силуэт.

Горацио сидел на ковре в противоположном конце коридора, пристально глядя на одну из картин. Когда Олив показалась в коридоре, он слегка вздрогнул.

– Олив, – сказал он, поднимаясь и направляясь ей навстречу. – Ты вернулась. Я и не заметил, что уже так поздно.

Олив присела у стены и потянулась погладить Горацио по голове, но стоило ей едва коснуться кончиками пальцев прохладного меха, как кот отпрянул.

– Ты все еще зол на меня из-за красок, да? – спросила она.

– Зол? – переспросил Горацио. – Нет, Олив, я на тебя не зол, – сказал он, продолжая пятиться и потихоньку отступая к лестнице.

– Такое впечатление, что ты меня избегаешь, – настаивала Олив. – Я думала, может, пойдем погуляем по Иным местам вместе, или…

– В настоящий момент, Олив, у меня много занятий более важных, чем играть с детьми, – отрезал Горацио и отвернулся. – А теперь, если ты позволишь, я выйду на улицу.

– Ты работаешь над тем, чтобы никто больше не забрался в туннель? – уточнила Олив, выходя следом за Горацио на лестничную площадку. – Вы с Харви засыпали ход, правильно?

Горацио замялся. Он сошел на несколько ступенек вниз, прежде чем оглянуться на Олив.

– Да, конечно, – ответил он наконец. – Насколько мы можем судить, никто больше не пытался проникнуть в туннель. Но мудро проявить предусмотрительность.

– Цена безопасности – вечная бдительность, – процитировала Олив, чуть улыбнувшись. На мордочке Горацио ничего не отразилось.

– Так Леопольд всегда говорит, – напомнила она.

– А. Леопольд. Да. – Горацио задержался на ней взглядом, прежде чем проскакать по ступеням до самого низа. Последнее, что увидела Олив, был отблеск дневного света, упавшего на рыжий мех из окон у входной двери.

Она обернулась и посмотрела туда, где совсем недавно сидел Горацио. Как оказалось, кот разглядывал изображение скалистого холма. Олив подошла к картине. Она стояла перед полотном довольно долго, недоумевая, что же увидел Горацио в нем такого, что захватило его внимание; но сегодня на картине не наблюдалось ни дыма, ни гонимых ветром листьев. При взгляде на каменную церквушку никто бы не догадался, что та хранила тайну Олив. Никто не понял бы, почему от этого пейзажа Олив вдруг пробил озноб; она и сама этого толком не знала.

Тем же вечером после семейного ужина в старом особняке мистер Данвуди предложил всем сыграть в «сорок два» – усложненную версию «двадцати одного», которую Алек и Алиса изобрели еще в студенческую пору.

– В конце концов, сегодня пятница, – сообщил он, лучась улыбкой. – Думаю, это требует чего-то особенного.

– Только не «сорок два», – простонала Олив.

Миссис Данвуди просияла.

– Почему бы нам не сходить за продуктами? – предложила она.

Олив сползла вниз на стуле. Для походов за продуктами Данвуди тоже придумали математическую игру, в обиходе известную как «Итого плюс налог». По правилам игры каждый член семейства брал часть списка покупок, загадывал их точную стоимость (включая налог, если товары им облагались), после чего все разделялись и старались закупить продукты так, чтобы попасть в загаданную сумму. У кого разница между желаемым и действительным получалась меньше всего, тот и выигрывал. Олив не знала точно, что получал в награду победитель, потому что она-то не выиграла ни разу, но, судя по всему, что бы это ни было, она вполне могла без него обойтись.

– Только не за продуктами, – снова простонала девочка.

Несколько идей, обсуждений и стонов спустя мистер Данвуди предложил всем отправиться на прогулку. К этому моменту у Олив уже кончились возражения. К тому же солнце как раз садилось, и за окнами виднелся холст неба в мазках бледного золота, огненного кармина и темного, властного пурпура. Прогуляться под таким небом, может, было бы и неплохо.

Когда все Данвуди спустились с крыльца, успели зажечься лишь несколько тускловатых уличных фонарей. Последние лучи заходящего солнца задержались на самых высоких домах Линден-стрит, заставив крыши сиять, как бронза, пока темнота не загасила их один за другим.

Листья, поднятые было вечерним ветерком, мягко шуршали, падая на тротуар у них под ногами. Олив пнула хрустящую груду под большим кленом в саду мистера Фергюса и послушала, как палая листва с шепотом ложится обратно на землю, чтобы затрещать под ногами мистера и миссис Данвуди. Миссис Данвуди успела пересчитать листья перед тем, как те вновь осели.

– Сорок семь, – тихонько сказала она мистеру Данвуди.

Они медленно прогулялись по кварталу туда и обратно, пройдя мимо сияющих окон Батлеров и уловив отзвук фортепианной музыки из гостиной мистера Ханнимана. В уютном домике миссис Дьюи горел свет. Олив задумалась: у них с Резерфордом, наверное, сейчас очередной урок ботаники? Или, может, они моют посуду после ужина и рассуждают о средневековой тактике боя? Или Резерфорд в своей комнате складывает в чемодан стопки футболок с драконами и армию тщательно упакованных фигурок? Сердце Олив почувствовало укол боли.

К тому времени, как они прошли дом миссис Нивенс, последний отблеск заката угас. Олив передернуло при взгляде на черные, пустые окна, и она замедлила шаг, пока родители не поравнялись с ней.

– Странно это вышло с миссис Нивенс, правда? – сказал мистер Данвуди, кивнув на высокий серый дом.

– Странно и грустно, – согласилась миссис Данвуди.

– Да, – прошептала Олив.

Мистер и миссис Данвуди держались за руки, но теперь отпустили друг друга, чтобы обнять Олив за плечи. Укрывшись между родителями, Олив почти почувствовала себя в тепле и безопасности. Бремя давившей на нее тревоги даже стало чуточку поменьше. Но когда они миновали повядшую сиреневую изгородь, призрачный силуэт старого каменного дома встал над ними в полный рост. Олив взглянула на темные окна и почувствовала, как дом смотрит на нее сверху вниз, подзывает, дерзко бросает вызов войти. А больше идти ей было некуда. Может, Олив и показалось, но единственный, последний луч солнца, который должен был давно уже кануть за горизонт, упал на ступени крыльца, расстелив у двери золотую ковровую дорожку.

С тревожным, тряским чувством в животе Олив по следам родителей поднялась на скрипучее крыльцо – и вновь вошла в старый каменный дом.

 

19

Держи глаза открытыми.

Олив, лежа в постели и глядя в потолок, повторяла про себя наставление миссис Дьюи. Тени листьев и ветвей плясали и скользили по штукатурке. Чье «враждебное присутствие» засекла миссис Дьюи? Мисс Тидлбаум? Самой Аннабель? Кто-то – или что-то – еще? И как просто «держать глаза открытыми» поможет ей добраться до правды?

Олив крутила эти вопросы в уме снова и снова, пока они не начали рассыпаться, крошась, как печенье или как обрывки листа бумаги…

…Вдруг ее глаза внезапно и широко раскрылись, и Олив уставилась во тьму с таким чувством, словно ее сбросили на кровать с высоты ста футов.

Да как она вообще могла уснуть?

Рывком усевшись, она посмотрела на будильник. Уже было больше трех часов ночи. Что бы ни шумело в прошлый раз в коридоре, оно, вероятно, давно уже ушло.

Олив перевела взгляд с будильника на дверь, которую оставила чуть приоткрытой. Вместо полоски коридора в бледно-сером лунном сиянии через щель в двери проскользнул луч колеблющегося синего света. Под пристальным взглядом Олив он, казалось, стал ярче, протянувшись по полу комнаты почти до ее кровати. Синий луч коснулся смятого одеяла, тыча и щекоча ноги Олив.

Она как можно тише выбралась из постели и пошла за лучом к двери. Коридор был пуст. Свет не горел, никого с волшебным фонарем или странным синим фонариком вблизи не наблюдалось. И все же лента синего света змеилась по коридору, разворачиваясь, словно ковровая дорожка такой ширины, чтобы по ней мог пройти только один человек. Дорожка шла от спальни Олив мимо пейзажей Линден-стрит и лунного леса, а потом вниз, в темноту первого этажа.

Олив моргнула. Она потерла глаза, снова посмотрела и еще немного поморгала. Световой ковер никуда не делся. Скорее, стал только ярче, превратившись в жемчужно-синюю реку, плескавшуюся у ее ног.

В памяти Олив внезапно всплыли слова миссис Дьюи: «Мало найдется такого, что не может исправить шоколадное печенье с двойной шоколадной крошкой». Девочка должна была что-то обнаружить, а этот свет показывал ей дорогу. Олив выскочила в коридор. Лента света, падавшего из ниоткуда, тянула ее вперед, а все, что осталось за границей сияющего потока, было укрыто тьмой. Олив шла, погруженная в сияние, следуя за ним по коридору и вниз по лестнице.

У входной двери свет поворачивал влево и через прихожую уводил в сторону кухни. Олив миновала зияющие дверные проемы гостиной и столовой. Сияющая тропинка провела ее через темноту, еще раз повернула, дойдя до кухни, и просочилась под дверь, ведущую в подвал.

«Чудесно, – пробормотал внутренний голос Олив. – Оно туда меня потащит».

Набрав для храбрости побольше воздуха в грудь, девочка повернула ручку двери в подвал.

Синий ковер прорезал тьму, не осветив ее. Темные, таинственные углы подвала оставались темными и таинственными, пока Олив осторожно спускалась по холодным деревянным ступенькам, переставляя ноги как можно медленней.

Свет замер у нижней ступеньки лестницы. Олив спустилась на ледяной пол подвала и остановилась, оглядываясь по сторонам и желая поскорее добраться до выключателя. Воздух был черным, как пролитая тушь. Осколки лунного света, падавшего из открытой двери над головой, казалось, только подчеркивали тьму. Олив прислушалась. Подвал вроде бы был пуст, но откуда-то – откуда-то издали, со всех сторон и, судя по всему, из-под ее ног – до Олив донесся звук голосов.

Могло ли быть такое, что учительница рисования прячется под ее домом? Или, может, живой портрет с глазами цвета меда и мягкими темными волосами притаился всего в нескольких шагах? И до чего же странной стала жизнь Олив, если оба этих варианта казались одинаково возможными?

По холодному каменному полу на цыпочках она прошла на звук голосов в уголок Леопольда. За ее спиной лента синего света дрогнула. Поток холодного воздуха сообщил Олив то, о чем она и так уже догадалась: люк был открыт.

– Она побывала наверху, – сказал кто-то низким шепотом далеко внизу.

Олив тихонько двинулась вдоль стены за откинутой крышкой люка, стараясь не думать о пауках, паутине с высосанными досуха букашками, которые вполне могли там находиться, и улеглась на холодный пол настолько близко к люку, насколько хватало ее смелости.

Следующий голос оказался низким скрипучим: Леопольд.

– Я просто не могу поверить, чтобы она…

– Не можешь поверить? После того как она тобой манипулировала? – перебил первый голос шепотом. Теперь Олив его узнала. Это был Горацио. – У тебя такая короткая память?

Они должны быть около лестницы под люком, поняла Олив. Голоса котов звучали рядом, но с глухим эхом, словно доносились из глубокого колодца. Олив вытянула шею, заглядывая в люк.

Раздался третий голос. Сперва Олив не смогла разобрать, что он говорит, но потом расслышала слова «двойной агент», сказанные с резким британским акцентом. Так, значит, Харви тоже был там.

Она побывала наверху. Это Горацио об Аннабель? Она-то уж точно в свое время манипулировала Леопольдом – равно как и Горацио, и Харви. Но «двойной агент»? Ничего двойного в Аннабель и близко не было. Ее планы были абсолютно ясны. Мог ли он иметь в виду мисс Тидлбаум? Нет, в этом не было ни малейшего смысла… Мисс Тидлбаум даже ни разу не видела котов, насколько знала Олив. Но о ком еще они могли говорить?

Из отверстия снова донесся раздраженный шепот Горацио.

– Да что еще нужно предпринять, чтобы заставить тебя поверить…

– Просто не вижу, с чего бы ей… – Слова Леопольда слились в очередное неразборчивое бормотание.

– Могу тебя заверить, что она в самом деле там побывала, – вновь заговорил Харви. – Я лично наблюдал это с моей операционной базы. И как бы прискорбна ни была для меня мысль, что один из нас сделался предателем и перебежчиком, такое уже бывало…

– Нет, – сказал Леопольд, мягко, но четко. – Нет.

Слово эхом отдалось у Олив в голове. Нет.

– Ты отказываешься нам верить? – переспросил Горацио. – Я тебе докажу.

Раздалось еще более тихое и низкое бормотание. Лестница скрипнула. Олив отшатнулась от люка и прижалась к стене подвала, тщетно пытаясь не думать о многоногих созданиях, вполне возможно, как раз сползающихся со стен к ней в волосы. Она затаила дыхание и замерла.

Горацио и Леопольд один за другим вылезли из люка. Никто из них, казалось, не замечал ковер бледно-синего света, все еще заливавшего лестницу. Олив прижалась лопатками к могильным камням стены, стараясь не шевелиться и даже не моргать. Два кота тихо прошли через комнату к лестнице. Вдруг Горацио остановился. Он обернулся и уставился в темноту, точно туда, где стояла Олив. Взгляд Леопольда повернулся в том же направлении. Олив застыла, как никогда в жизни. Она представила себе, будто ее кожа превратилась в пластик, будто она не чувствует ни могильного холода за спиной, ни свербящего песчаника под ладонями, ни воздуха, который начинает гореть в легких. Она, не моргая, глядела на котов.

– Она что, думает, что мы ее не видим? – спросил Леопольд у Горацио.

– Я бы поставил именно на это, – сухо сказал Горацио. – Выдохни, Олив. А то вид у тебя такой, словно ты вот-вот заработаешь повреждение мозга.

Олив выдохнула.

– В штатной ситуации я бы пожурил тебя за то, что ты подслушивала, – продолжил Горацио, – но в текущих обстоятельствах это даже весьма удачно. Идем с нами, Олив. Я хочу показать кое-что вам обоим.

На подкашивающихся ногах Олив последовала за котами по шаткой лестнице. Ни Леопольд, ни Горацио по-прежнему не обращали внимания на ленту света, то шагая по синей тропе, то сходя с нее, как будто не видели ее, – и конечно, поняла Олив, это потому, что коты и не могли ее увидеть. Горацио провел их наверх, время от времени оборачиваясь, чтобы проверить, идут ли они за ним. Леопольд шел сразу следом, как раз перед Олив, молча и не оборачиваясь.

– А что Харви? – спросила Олив, когда все вышли из подвала. – Он разве не идет?

– Харви убеждать не требуется, – сказал Горацио, бросив на Леопольда короткий недобрый взгляд.

Тропа света пересекала кухню и уходила в прихожую, точно так же как когда вела Олив в подвал. Олив сошла с тропы и раскопала в кухонном ящике фонарик – так, на всякий случай.

– Вы двое видите в темноте, а мне для этого нужна помощь, – объяснила она.

Горацио раздраженно фыркнул, прежде чем обернуться и дальше указывать дорогу.

Они все шли вдоль сияющей ленты света. Горацио взобрался по лестнице и повернул направо и пронесся рысью мимо спальни Олив. Свет, заметила Олив, больше не обрывался у ее дверей. Вместо этого он бежал дальше по коридору, удлиняясь по мере того, как она на цыпочках шла по синей реке, будто бы он тоже следовал за Горацио.

Двигаясь еще быстрее, Горацио и лента света промчались мимо лиловой и синей спален и направились к розовой комнате. Колючее дурное предчувствие поднялось от пальцев Олив вверх по всей руке.

– Мы идем на чердак? – спросила она. Но коты не ответили.

Когда они подошли к пейзажу древнего города, свет уже был там, сияя на поверхности холста. Никто из котов не предложил ей хвост. Олив неловко напяливала очки, когда Горацио повелительно кивнул Леопольду, и черный кот впрыгнул в раму.

– Только после тебя, Олив, – промурлыкал Горацио. – Я настаиваю.

Олив погрузилась в холст вместе с Горацио, настороженно прижавшимся к ее ноге, запнулась о раму и чуть было не вывалилась лицом вперед через дверь на чердак. Кот взбежал вверх по ступеням и исчез в тени.

Тьма, царившая на чердаке, была удушающей – за исключением разве что сияющей синей ленты, что вела Олив вверх по лестнице. Скудного лунного света, просачивавшегося через круглое окошко, хватало лишь на то, чтобы стены не потонули в беспросветной темноте. Олив включила фонарик, вспоров комнату электрическим лучом. Она подпрыгнула при виде светившего на нее другого фонарика, но это оказалось всего лишь отражение в сбившихся в кучу зеркалах. И тем не менее, если и до того сердце у Олив билось часто, то теперь его стук и вовсе превратился в барабанную дробь.

Оба кота поспешно шмыгнули в тень. Олив поколебалась на верхней ступеньке, проверяя темноту фонариком, ручеек синего сияния плескался у ее босых ног. На мгновение свет как будто сгустился, стал ярче… а затем выпустил один-единственный сияющий синий луч, прокатившийся по чердачному полу, как моток шелка.

Олив последовала за лучом, петлявшим между обычных чердачных безделушек: миниатюрной пушки, скелетообразных вешалок для шляп, – пока не остановился у призрачного силуэта задрапированного мольберта. Там свет вспыхнул в последний раз перед тем, как медленно угаснуть.

Фонарик в руке Олив задрожал. Колотящееся сердце дернулось и замерло.

Подождите-ка минутку…

Ткань, надежно укрывавшую мольберт, кто-то сдвинул. Олив была в этом уверена. Раньше она висела ровными складками до самого пола, а теперь слегка скособочилась, словно ее поспешно набросили на место. Девочка рискнула приблизиться к мольберту. Две кисти, еще влажные, торчали из-под занавеса, с полки мольберта. На ткани виднелось пятно размазанной коричневой краски – пятно, которого, могла поклясться Олив, раньше не было.

Горацио и Леопольд выскользнули из темноты и уселись перед мольбертом.

– Олив, – велел Горацио, – открой картину.

Олив перехватила фонарик в левую руку. Ее правая рука, протянутая к занавесу, тряслась. Затем одним быстрым движением, как будто сдирая очень уж большую и окровавленную повязку, Олив сдернула ткань и отбросила ее прочь.

С холста на девочку уставился Олдос МакМартин.

Олив забыла, как дышать.

Узнать его было несложно. Лицо МакМартина отпечаталось в голове у Олив с тех самых пор, как много месяцев назад она нашла его фото в ящике в лиловой комнате. Теперь же она уголком глаза заметила ту самую фотографию на полке мольберта, вынутую из старомодной рамки и пристроенную среди кистей и свежих пятен краски.

С фотографией или без, она бы узнала это лицо: жесткое, словно вырезанное из дерева, с выступающими скулами, квадратной челюстью и глазами, горящими, как пламя, в двух глубоких, темных ямах. Пара рук, теперь нарисованных полностью, спускалась до длинных, костлявых пальцев – тех самых, с которыми Олив боролась за гримуар. Верхняя часть головы на портрете отсутствовала, так что у Олдоса не было волос, и одно плечо пока что представляло собой лишь смутный контур, но было ясно, что для завершения портрета потребуется лишь несколько часов, а то и меньше. И пока разучившаяся дышать Олив стояла, уставившись на него, портрет пошевелился. Пылающие глаза Олдоса МакМартина заглянули в ее собственные. Пальцы, длинные и костистые, сжались на страницах раскрытого альбома. И тут МакМартин начал улыбаться.

Олив сдернула очки с такой силой, что ленточка впилась ей в шею. Она чуть не выронила фонарик, так что луч, задрожав, метнулся туда-сюда по портрету, отсвечивая на блестящих мазках свежей краски. Глаза Олдоса как будто замерцали, словно он даже сейчас следил за Олив.

– Видишь, Леопольд? – раздался голос Горацио во тьме у нее за спиной. – Я же говорил, что она работала против нас.

 

20

Олив резко обернулась. Трясущимися руками она навела фонарик на котов. Свет вспыхнул в ярко-зеленых глазах Леопольда, словно спичку поднесли к фитилю. Горацио уклонился от луча и отбежал в сторону, не сводя с Олив глаз все время, пока говорил.

– Вот что она собиралась сделать, – мягко произнес он. – Разве я не говорил тебе, Леопольд? Теперь-то ты мне веришь?

Глаза Леопольда снова вспыхнули, но он ничего не сказал.

– Что? – ахнула Олив, мысли в голове у которой вертелись, как миксер в миске с маслом.

– Это ты сделала подкоп во дворе, чтобы добраться до ингредиентов для красок без нашего ведома, – сказал Горацио.

– Нет, не я! – возмутилась Олив.

Но Горацио, описывая вокруг нее круги в темноте, продолжил:

– Это ты восстановила магические инструкции и унесла банки.

– Ну… да, но…

– Это ты приготовила краски. Харви тебя видел.

Олив выдохнула. Она повернулась, пытаясь поймать Горацио в луч фонарика, но он вновь ускользнул.

– Я… – запинаясь, выговорила она. – Но я… я не…

– Вот почему Харви остался в подвале охранять нижнюю комнату, – сказал Горацио. – Ему не требовалось дополнительных доказательств тому, что ты сделала.

Леопольд замялся в нерешительности. Он пристально смотрел на Олив.

– Леопольд, – начала Олив, – можешь обыскать мою комнату, если хочешь. У меня больше нет ни красок, ни инструкций, как их делать. Я велела Горацио забрать их, потому что я никогда больше не собираюсь ими пользоваться, и…

– Велела мне забрать их? – повторил Горацио. – Я только вчера обнаружил их у тебя в комнате. Я уничтожил их прежде, чем ты успела воспользоваться ими в своих вредоносных целях.

У Олив отвисла челюсть.

– Горацио! Это неправда! Я клянусь, Леопольд, – взмолилась Олив, – это не я…

– Ты отрицаешь, что воспользовалась красками Олдоса, чтобы написать портрет? – требовательно спросил Леопольд еще более низким и хриплым голосом, чем обычно.

– Нет… но я… я просто… Честно, этот я не писала, я только пыталась…

– Она пыталась вернуть Олдоса, – сказал Горацио. Олив снова хлестнула темноту лучом фонарика, но Горацио остался невидим. – Теперь он ей нужен, чтобы научить всему, что не по силам ей одной. Она хочет именно того, чего однажды возжелала Люсинда Нивенс, чего в свое время желала сама Аннабель. Разве она не доказала это с гримуаром? Она хочет стать его ученицей. Ей нужна его власть.

– НЕ НУЖНА! – воскликнула Олив. – Я не хочу быть как он! Я этого не делала!

Горацио изящно ускользнув от луча света, встав точно за плечом у Леопольда.

– Она для всех нас опасна, – промурлыкал он Леопольду на ухо и шагнул вперед, подталкивая его поближе к Олив. – Возможно, нам следует поместить ее на портрет, к ее хозяину.

Олив невольно отступила на шаг и стукнулась плечом о холст. Она отдернула руку.

Коты подкрались еще ближе.

– Прежде всего, Олив, ты должна отдать нам очки, – продолжил Горацио. – Тебе определенно нельзя доверять.

Олив сглотнула. Фонарик дрогнул у девочки в руке, бросив на котов нетвердый отблеск. Горацио в очередной раз увернулся от света.

– Нет, – дрожащим голосом сказала Олив. – И не подходите ближе. Я закричу. Мои родители услышат.

– Может, они тебя и услышат, но не смогут до тебя добраться, – ответил Горацио, плавно подползая все ближе.

Олив нацелила фонарик прямо на его морду. Горацио сузил зеленые глаза и остановился. И в долю секунды перед тем, как он отвернулся, Олив заметила кое-что странное в оттенке его глаз, уже не таких ярких, как раньше. А его мех…

– Горацио, – прошептала она. – Что с тобой случилось?

Кот поспешно отпрянул.

– Леопольд, – зло бросил он, вновь метнувшись в тень, – вы с Харви должны и впредь постоянно следить за комнатой под подвалом. Так мы сможем быть уверены, что она не сумеет украсть еще банки. Об этом портрете я позабочусь сам.

Леопольд едва заметно кивнул.

– Но… тогда… кто будет сторожить весь остальной дом? – спросила Олив.

– А зачем? – огрызнулся Горацио. – Мы и без того знаем, где проблема. Она везде, где находишься ты.

Девочка с мольбой повернулась к Леопольду.

– Леопольд, я клянусь… ты должен мне поверить… я…

– Леопольд, – оборвал ее Горацио. – Разве эта девочка не предавала тебя достаточное количество раз, чтобы ты наконец усвоил урок? Вниз. Сейчас же.

Леопольд заколебался было, переводя глаза с Горацио на Олив. Но потом, понурившись, он отвернулся от Олив и медленно побрел к лестнице. Темнота поглотила его чернильно-черный мех.

В последний раз бросив на Олив испепеляющий взгляд, Горацио попятился прочь, повернулся и бесшумно исчез на лестнице вслед за Леопольдом.

Олив осталась на чердаке одна.

Несмотря на холодный воздух, ее бросило в жар. Ладони вспотели, сердце оглушительно билось, а в голове порхала и крутилась стая вопросов.

Что бы ни говорил Горацио, она знала, что не писала портрет Олдоса. Даже если отбросить все остальные соображения в сторону, она просто недостаточно умелый художник. А это значило, что портрет написал кто-то еще.

Но кто?

Аннабель? Насколько Олив знала, та не была художницей. К тому же как бы Аннабель пробралась на чердак без очков или без помощи одного из котов? Мисс Тидлбаум? Но та бы тоже не смогла подняться на чердак, да и откуда ей было знать, где найти ингредиенты для красок, не говоря уже о том, как их смешать? Олив закусила щеку, пытаясь думать. Могли ли костистые руки сами дорисовать себе тело? Олив понятия не имела, но это казалось крайне маловероятным. Горацио так странно себя вел… Может, он и был художником? Олив постаралась представить себе Горацио с кисточкой в одной из мохнатых лап. Этот образ рассмешил бы Олив, если бы она не была в таком ужасе.

Горацио. В глазах у Олив помутилось. Она сморгнула слезы – но одна слезинка скатилась у нее по подбородку и впиталась в воротник пижамы.

Что случилось с Горацио? Почему друг ополчился против нее и заставил Леопольда с Харви ее покинуть? Неужели он действительно верил в то, что им рассказал, – что Олив пытается служить МакМартинам? Нет, рассудила Олив. Он не мог в это верить. Он был единственным, кто знал о неудачном портрете родителей Мортона; именно его она попросила забрать краски и распорядиться ими во благо.

Тогда почему он ее оболгал? Горацио, которого она знала, мог временами быть колючим, но он был честен. И со временем Олив поняла, что под этой маской скрывается забота и любовь, лежащая в глубине его многовекового сердца.

А этот Горацио едва ли был похож на кота, которого она знала. Этот Горацио, с тусклыми глазами, холодным, жестким выражением и гладким, недостаточно мягким мехом…

Он был похож на краску.

Пыльный чердачный воздух застрял у Олив в легких. Фонарик в руках задрожал и обвел беспокойным лучом горы хлама.

Она поспешно перебрала хранившиеся в памяти образы Горацио – как запылал его мех в солнечном свете на кровати ее родителей, и каким мягким и теплым он был под кончиками ее пальцев; как в коридоре второго этажа, когда прохладные уши выскользнули из-под ее руки, свет отражался от него вместо того, чтобы заставить каждый рыжий волосок сиять, – и уверенность стала заполнять ее, как заливающий форму цемент. Олив почувствовала себя несокрушимой. И сильной. И готовой к чему угодно.

Глубоко и зло вдохнув, Олив обернулась и оказалась лицом к мольберту. Олдос МакМартин тоже смотрел на нее. Больше всего ей хотелось схватить холст и распороть его о старую вешалку, а потом пинками гонять сломанную раму по чердаку, а под конец, может, скомкать остатки портрета и проверить, в состоянии ли маленькая, побитая жизнью пушка запустить этим хламом прямо в ночное небо. Но Олив заставила себя сдержаться.

Кто бы ни писал портрет, он вернется, чтобы закончить. И ожидание – как бы трудно оно ни давалось – было, вероятно, единственным способом для Олив раскрыть личность автора. Олив поставила бы все содержимое своей копилки на то, что у нарисованного Горацио и нарисованного Олдоса куда больше общего, чем краска.

Но она не собиралась позволить художнику еще раз сбить себя со следа. Олив схватила с мольберта черно-белую фотографию, держа ее самыми кончиками пальцев, как будто от снимка у нее могла появиться сыпь. Не глядя в золотисто-зеленые глаза Олдоса, она накрыла ужасный портрет тканью.

Лунный свет, падавший из круглого окошка, казалось, становился все ярче, когда Олив пробежала через комнату и, зажав фонарик под мышкой, обеими руками стала отжимать оконную раму. Разбухшее дерево громко и зло застонало. Олив на миг замерла, прислушиваясь, но больше не раздалось ни звука – ничего, кроме ночного ветра, шепчущего в кронах деревьев.

Высунувшись из открытого окна, Олив разорвала фотографию Олдоса на клочки. Затем она порвала клочки на еще более мелкие кусочки, и так до тех пор, пока обрывки не стали такими крошечными, что их больше нельзя было даже разорвать. Она швырнула клочки в воздух. Ветер подхватил их, разбрасывая и кружа, и унес во тьму.

Тогда Олив снова надела очки и спустилась по лестнице, прочь с чердака.

 

21

Олив не была уверена, что сумеет заснуть после того, что случилось на чердаке. Она забралась в постель, завернулась в одеяло, как столовое серебро в салфетку, и приготовилась не спать. Но потом она вдруг открыла глаза, когда ее спальня сверкала утренним солнцем, а снизу плыл аромат завтрака. Олив была уверена и в том, что никогда в жизни не возьмет в рот ни кусочка съестного, но оказалось, она умудрилась прикончить четыре маффина и большой стакан апельсинового сока, прежде чем осознала, что хочет есть. И может, из-за того, что она хорошо выспалась, или из-за того, что подкрепила свои силы маффинами, но с каждой новой минутой Олив чувствовала себя все более решительной и непреклонной.

Как только она закончила помогать вытирать посуду, а мистер и миссис Данвуди счастливо устроились за столом со свежим кофе и гигантскими стопками тестов на проверку, Олив поспешила обратно на второй этаж, надела очки и залезла в пейзаж Линден-стрит.

Она бегом взобралась по туманному холму и бросилась к маленькому белому пятнышку на крыльце Мортона. По мере того как Олив приближалась, пятнышко постепенно оформилось в самого Мортона. Он сидел на полу в складках белой ночной рубашки и перебирал кусочки пазла, который принесла Олив.

– Мортон! – выдохнула она. – Мортон, мне надо с тобой поговорить.

– Нашел еще один угловой кусок, – похвалился Мортон, продолжая рыться в коробке с пазлом. Он покосился на нее. – Это опять про того, другого мальчика?

– Нет, – с нажимом сказала Олив. – Это не про… него. – Она опустилась на ступеньки и зажала рукой бок, в котором нещадно кололо – кажется, маффины тоже собирали себя из кусочков. – Это про дом. И про МакМартинов. И про Горацио. И это важно.

Мортон выронил пригоршню пазлов.

– Важно? – с сомнением повторил он.

– Да! – Олив наклонилась, оказавшись нос к носу с Мортоном. – С Горацио случилось что-то ужасное. Каким-то образом… его превратили в краску.

Мортон нахмурился.

– Как?

– Это часть проблемы. Я не знаю как. Может, он слишком надолго застрял в Иных местах, точно как ты, и он…

Но Мортон уже качал головой. Белые спутанные волосы тоже закачались.

– Коты много раз оставались тут со мной. Как в ту ночь, когда Люсинду… – Он умолк, не договорив. – Они оставались надолго. И они не менялись. – Мальчик вновь перевел взгляд на Олив, и на его лице появилось объяснительное, учительское выражение. – Они же не по-настоящему живые, знаешь ли.

– Знаю, – слегка раздраженно отозвалась Олив.

– Вот смотри, – продолжил Мортон, взяв кусочек пазла и помахав им у Олив под носом. – Не живое, – медленно произнес он. – В краску не превращается. И бумаги, которые ты мне принесла, чтобы я их собрал. Они не были живыми. Они в краску не превратились.

– Точно, – выдохнула Олив. – Значит… он не может быть тем же самым Горацио. – В груди у нее стиснуло от паники, как только она осознала, что еще это значит. Настоящий Горацио – которого она знала, которому доверяла и в котором нуждалась – пропал. – Но куда делся настоящий?

– Ну, – подчеркнуто медленно протянул Мортон, все еще говоря с ней, как с маленькой, и явно этим наслаждаясь, – где ты в последний раз видела, что он вел себя как нормальный Горацио?

Мистер и миссис Данвуди часто расспрашивали Олив именно так. Ну где ты в последний раз видела свои брекеты? Когда ты проснулась, они были у тебя во рту или нет? А перед тем, как ты пошла спать? Как они очутились за замороженным горошком? Теперь ее мозг принялся отщелкивать все воспоминания о Горацио в обратном направлении: странное поведение на чердаке вчера ночью, когда он старался не попасть под луч фонарика. Его силуэт, скользящий мимо спальни Олив, когда она проснулась от беспрестанного стука и скрипа. Зеленые глаза, поднятые к картине со скалистым холмом, где как-то днем она застала его врасплох. Холодный коготь, засевший в отвороте ее синих джинсов как раз тогда, когда Олив выпала обратно в дом из рамы той самой картины…

Олив втянула в себя воздух.

– Сегодня вечером я сюда вернусь, – медленно проговорила она. – Думаю, из этой картины я смогу разглядеть то, что от меня ускользало.

Она обернулась к Мортону.

– И если ты не против – я была бы рада твоей помощи.

Улыбка Мортона грозила растянуться до самых ушей.

Ни разу в жизни Олив еще не ждала с таким нетерпением, чтобы суббота поскорее закончилась. Вместе с мистером Данвуди она подчистила граблями задний двор, где толстый ковер кленовых листьев уже почти скрыл аккуратно засыпанный подкоп за садом. Она расписала три камня лаком для ногтей. Она даже сделала все уроки, хотя от выходных оставалась еще целая половина. И все же время тащилось со скоростью улитки, прилипшей к комку выплюнутой жвачки. После ужина и казавшейся бесконечной партии в «сорок два» Олив пожелала родителям спокойной ночи и ринулась вверх по ступеням в свою комнату, где переоделась в черную футболку и пижамные штаны из темной фланели. После этого она улеглась с книжкой в кровать и стала ждать.

Казалось, не один час прошел, прежде чем она услышала, как лестница застонала под шагами родителей. Щелкнул замок на двери их спальни. Еще несколько минут Олив прислушивалась к ревущей в ушах крови. А потом, как раз когда она уже собиралась выскользнуть из постели, дверь ее собственной спальни пискнула.

Олив застыла. Узкая полоса лунного света, не шире пальца, упала на ее кровать. Олив лежала не шелохнувшись и притворялась спящей. Лунная полоска исчезла. Минуту спустя где-то на расстоянии раздался тихий скрип. Когда дом вновь погрузился в молчание, она выскользнула в коридор, закрыла за собой дверь и нырнула в нарисованную Линден-стрит.

На сей раз Мортон ее ждал. Когда Олив с громким «хлоп» приземлилась на влажную от росы землю, его круглая голова выскочила в нескольких ярдах от рамы; во всклокоченных белых волосах застряли длинные зеленые травинки.

– Ты в порядке? – спросил он.

– В полном, – шепнула в ответ Олив. Она обернулась, чтобы подглядеть через раму, но что бы там ни скрипело, оно уже исчезло.

– Я не был уверен, когда именно ты вернешься, и решил просто подождать тебя здесь, – сообщил Мортон.

– Спасибо. – Олив опустилась на колени в траву рядом с ним, подняв водоворот упрямо повисшего вокруг тумана.

– Так и за чем мы следим? – спросил Мортон.

Олив снова вскочила и поманила Мортона к раме. Он встал на цыпочки, чтобы заглянуть за край.

– Видишь, как отсюда просматривается весь коридор? – спросила Олив.

Мортон кивнул.

– Я думаю, с той картиной творится что-то странное – с вон той самой последней, что у двери розовой комнаты. – Олив показала пальцем. Мортон вытянул шею в этом направлении. – Но от двери моей собственной комнаты мне ее не видно, – Олив вздохнула и поморгала. – Надеюсь только, что это случится, прежде чем мне настанет пора вылезать.

Какое-то время они оба стояли у рамы, выглядывая из-за края. Коридор был черен и неподвижен. Даже лучи лунного света на ковре, казалось, застыли. После нескольких минут молчаливого ожидания они решили было поиграть в «двадцать вопросов», но Мортон был нервным и рассеянным, а Олив боковым зрением без конца видела воображаемых лазутчиков, снующих по коридору. Пальцы ее ног как раз начали неметь и затекать, а Мортон в пятый или шестой раз повторял: «Ты уже спрашивала, больше оно хлебницы или меньше», когда в дальнем конце холла вдруг шевельнулась чья-то тень.

– Смотри! – прошептала Олив. Они с Мортоном согнулись так, чтобы над рамой торчали одни глаза.

Из темноты розовой спальни выплыло маленькое темное пятнышко. Оно двинулось по коридору, и лунный свет из окон фасада охватил и растянул его тень. И эту длинную черную тень, как выяснилось, отбрасывал кот.

– Это Горацио? – выдохнул Мортон.

– Вроде того, – выдохнула Олив в ответ.

За Горацио скользнуло еще одно темное пятно. Оно было высоким и узким, и отбрасывало такую длинную тень, что та дотянулась почти до рамы, где на корточках сидели Олив и Мортон. Олив прищурилась, стараясь рассмотреть его получше, но при этом не дать заметить себя. Тень двинулась по коридору и в какой-то момент пересекла синий луч лунного света. И в это мгновение Олив разглядела высокую, стройную мужскую фигуру – мужчину с длинными вьющимися волосами и в оборванной одежде; мужчину с чертами, словно вырезанными из дерева. Мужчина нес две сумки. Одна, маленькая с короткими ручками, висела на левой руке. Другая была большим холщовым мешком вроде наволочки, затянутой на шнурок. В мешке что-то шевелилось.

Оттуда донесся приглушенный жалобный писк – звук, который Олив как минимум один раз уже слышала. Человек грубо встряхнул торбу. Писк оборвался. Мужчина задержался перед картиной с обрывистым холмом и (Олив, глядевшая на это, едва могла дышать) сунул руку в мешок. Не вынимая ее, он забрался в раму и затащил обе сумки следом.

Горацио уселся на ковер в коридоре, следя, как мужчина исчезает из виду. Потом кот поднялся на ноги и затрусил по коридору мимо рамы Линден-стрит и вниз по лестнице в темноту.

Мортон, с широко распахнутыми глазами, повернулся к Олив.

– Кто это? Как ему?…

– Мортон, я еще не совсем понимаю, что происходит, но мне нужно, чтобы ты проследил за Горацио. Постарайся не подпускать его к картине, в которую залез этот человек. Если сможешь, постарайся вообще не пускать его на второй этаж. Сможешь?

Мортон кивнул.

Олив схватила его за руку, и один за другим они выбрались из рамы в коридор второго этажа.

– Будь осторожен, – прошептала Олив.

– Ты будь осторожна, – шепнул в ответ Мортон. Бросив на нее последний беспокойный взгляд, он поспешил вниз по ступеням.

Олив со всех ног бросилась по коридору, удостоверилась, что ленточка от очков надежно держится у нее на шее, и, стараясь двигаться бесшумно, влезла в полотно с обрывистым холмом, чтобы пуститься по следам человека-тени.

 

22

После темноты коридора дневной свет в картине показался непривычно ярким. Пасмурное серое небо заставило Олив зажмуриться. Море цветов, окружавшее ее со всех сторон, теперь казалось колючим, неприятным и угрожающим. Что-то странное было в этом месте – то, как оно менялось с каждым новым взглядом или посещением, словно кто-то им управлял. И Олив догадывалась, кем мог быть этот кто-то.

Она осмотрелась, моргая и лихорадочно размышляя. Молодого человека нигде не было видно. Но Олив тем не менее понимала, что он не мог быть далеко, и не хотела бы противостоять ему в одиночку. Оглядевшись в последний раз, она кинулась бежать вверх по холму, к каменной церквушке, и море цветов цеплялось за ее пижамные штаны зазубренными стеблями.

Портрет родителей Мортона ждал там, где она его оставила – прислонив к последнему ряду церковных скамеек. Олив схватила холст и вынесла его обратно на дневной свет, задержавшись на гребне холма, чтобы оглядеть лес внизу. Там, между деревьев справа от нее по склону, вилась ленточка дыма. Олив взяла портрет под мышку и бросилась в сторону исчезающей тропы.

С каждым шагом Олив заросли ежевики на склонах, казалось, делались еще гуще, обдирая ей лодыжки шипастыми ветками. Дважды пришлось останавливаться, чтобы выпутать из кустов отворот фланелевой штанины. После этого Олив помчалась еще быстрее, выбежав из зарослей орляка прямо в позолоченный лес. Холодный воздух драл ей горло, словно зубья пилы.

Приблизившись к домику, Олив заставила себя замедлить шаг. Она перебегала от одной рощицы берез до другой, надежно прячась за ними. За стволами, обтянутыми похожей на бумагу берестой, виднелась крошечная лачуга, из печной трубы которой постоянно валил столб дыма. Дверь была открыта, изнутри не доносилось ни звука. Олив пристроила портрет родителей Мортона на землю за тесно росшими стволами, поправила очки и заползла в холст.

Мистер и миссис Нивенс не выказали никакого удивления при виде Олив. Впрочем, они не выказали бы никакого удивления и в том случае, если бы она прошлась колесом по полу, стреляя из пальцев ног виноградным желе и распевая «Звездное знамя» задом наперед. И когда Олив, запыхавшись, поднялась на ноги, они улыбались все теми же остекленевшими улыбками. Миссис Нивенс скосила свои чересчур большие глаза. Мистер Нивенс пошевелил похожей на сосиску рукой – это могло быть как приветственным взмахом, так и невольным нервным спазмом. Если бы, конечно, у мистера Нивенса были нервы.

– Привет, – прошептала Олив. – Мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, пойдемте со мной.

Мистер и миссис Нивенс все так же улыбались.

– Приму это за знак согласия, – сообщила Олив.

На сей раз она выбрала миссис Нивенс. Нарисованная рука легла в ее собственную, как скользкий белый слизень.

– Держитесь друг за друга, – скомандовала Олив. После этого она вытянула мистера и миссис Нивенс из холста назад в золотой лес.

Как только нарисованная пара вновь поднялась на ноги, Олив поспешно оттащила их подальше от опустевшего полотна и увела подальше от хижины. Мистер Нивенс неловко топал лишенными колен ногами, а миссис Нивенс, укрытая пышными юбками, шурша катилась рядом, пока, наконец, все трое не укрылись за исполинским дубом. Домик теперь был далеко и почти исчез из виду.

– Хорошо, – шепнула Олив. – А теперь мне надо, чтобы вы пошумели.

Нарисованные люди по-прежнему широко улыбались.

– Пошумели, – повторила Олив. – Звуки. Разговоры. Что угодно. Шум.

Миссис Нивенс прищурилась. Мистер Нивенс дернул мохнатыми усами.

– Шумите! – взмолилась Олив. – Аррррр! Ммммммм! Рарарарар! Рррррыыыы!

– Рррааааррр? – спросил мистер Нивенс.

– МмммммММММ! – сказала миссис Нивенс.

– Вот оно! – воскликнула Олив. – Громче! ММММ!!! РРРРРРР!!!

Мистер и миссис Нивенс заговорили разом:

– МмммммММММмммм!

– РЫыыырррраааыыы…

Олив выглянула из-за ствола в сторону домика. В открытой двери появилась голова молодого человека.

– Хорошо! – прошептала она, размахивая руками, как чрезмерно старательный дирижер. – Не останавливайтесь! Ммммм! Ррррр!

– Ррррррррааааррррыааааарр!

– МмммммммммММММ! МмммммммммМММММ!

Молодой человек вышел из хижины и стоял теперь перед дверью, вытянув голову в поисках источника странного звука.

– Ммммм!!! – с энтузиазмом воскликнула миссис Нивенс.

– РРРРыаааРРР! – согласился мистер Нивенс.

Молодой человек решительно направился в их сторону.

Олив припала к земле и незаметно перебралась на другую сторону дуба, оставив нарисованную чету мыкать и рыкать. Парень подошел ближе, взгляд ярких орехово-карих глаз метался из стороны в сторону. Олив подождала, пока он не отойдет от домика на достаточно большое расстояние. И тогда, держась так, чтобы от молодого человека ее все время укрывали деревья, она помчалась в сторону поляны.

Олив одолела прогалину последним, полным паники рывком и влетела в открытую дверь. С колотящимся сердцем она выглянула наружу. Молодой человек все еще медленно удалялся, глядя по сторонам. У нее было совсем мало времени.

Олив торопливо осмотрелась в захламленной комнатушке. Инструменты, утварь, тряпки и травы были пучками развешаны по стенам, как прежде. Но куда делись те две сумки, которые тащил парень, когда Олив увидела его в коридоре? Олив опустилась на колени. В темноте под длинной, узкой койкой, втиснутой в угол, она заметила кожаную сумку с ручками. Олив вытащила ее на свет. Она была совершенно уверена, что видела эту сумку раньше – но тогда та пряталась в куче других сумок и чемоданов и казалась незапоминающейся и неважной в сравнении с изобилием куда более интересных вещей вокруг…

Чердак. Вот где она ее видела. Она лежала в груде заплесневевших коробок и пароходных кофров, которыми, по всей видимости, никто не пользовался не один десяток лет. И вот теперь она снова кому-то служила. Сердце Олив сжалось, словно кулак. Да – молодой человек побывал на чердаке. Где он еще побывал? И что еще он мог найти?

Дрожащими руками Олив откинула проржавевшие защелки и заглянула в старую кожаную сумку.

Та была полна банок. Ее банок.

Тут были и индиго, и алый, и черный, и белый, и желтый. А рядом лежали заткнутые пробками бутылки поменьше, полные ярких, непрозрачных оттенков – куда насыщеннее и красивее, чем те их варианты, что смешала она. Краски. Олив потрясла сумку, чтобы бутыли откатились в сторону. На дне лежала пачка бумаг, скрепленные скотчем швы отразили робкий серый свет, падавший от входной двери. Живот Олив скрутило. Она сгребла тяжелую кожаную сумку и с трудом поднялась на ноги.

Оставалось еще найти вторую сумку – ту, которая дергалась и скулила. Откуда-то от дальней стены дома донесся слабый глухой удар.

Олив нырнула в угол, где стоял тяжелый деревянный ящик с откидной крышкой. Выронив кожаную сумку, которая брякнулась на пол со стеклянным стуком, Олив подняла крышку обеими руками. Внутри, наполовину спрятанный под нарубленными дровами, лежал завязанный веревкой мешок. Когда Олив вынимала его, мешок пинался и вырывался. И мешок, и веревка были нарисованы: вблизи можно было разглядеть тончайшие мазки кисти, изображавшие тканые волокна. Олив прижала мешок коленом к полу, чтобы тот не запрыгнул на свое место в ящик, и попыталась развязать веревки. Но не только узлы оказались хитрыми – стоило только чуть-чуть ослабить нарисованный шнур, как тот тут же затягивался обратно. Олив знала: молодой человек может скоро вернуться. В отчаянии она пробежалась взглядом по инструментам на стенах. Между небольшой пилой и чем-то, похожим на металлический шпатель, висел ряд ножей. Не выпуская извивающийся, дергающийся мешок, который теперь еще и нетерпеливо рычал, Олив схватила самый маленький нож. Она перерезала веревки и отшвырнула их на пол, где те поспешно свились заново и заплелись в узлы. Олив рывком распахнула торбу.

Ее кожи коснулся теплый оранжевый мех. А поверх туго завязанного, на манер намордника, рта на нее уставились ярко-зеленые глаза.

Тщательно, стараясь не вспороть ничего, что этого бы не заслуживало, Олив перерезала шнуры, стягивавшие лапки Горацио, и освободила его от кляпа. Она выронила нож, который быстро вспорхнул на свое место на стене.

– Горацио, – прошептала она. – Я так рада тебя видеть. Ты в порядке?

– Ничего не в порядке, – прошипел кот. – Надо выбираться отсюда.

Прежде чем Горацио успел возразить, Олив сгребла увесистого кота обеими руками и неуклюже поспешила к двери. Молодого человека нигде не было видно. Вместо того чтобы возвращаться по собственным следам, Олив украдкой обогнула дом. Затем она бросилась бежать в лес, держа в охапке Горацио.

– Моя героиня, – сухо сказал Горацио, болтаясь у Олив в руках. – Не соблаговолишь ли ты теперь-то опустить меня на землю? Ведь не зря у большинства живых существ четыре ноги, а не две.

Олив опустила Горацио на толстый ковер желтых листьев.

– Благодарю, – сказал кот. Его яркие глаза оглядели лес. – Туда, – объявил он и припустил быстрой рысью. Олив со всех ног устремилась следом.

– Горацио, что происходит?! – задыхаясь, выпалила она на бегу. – Там на чердаке портрет, и еще есть другой ты, но он просто краска, и тот бездомный человек, наверное, пользовался тобой, чтобы выходить из картин, а ты – я имею в виду, другой ты – на самом деле не избавился от красок и инструкций, как их делать, потому что они у того человека, и другой ты сказал, что это я вырыла подкоп во дворе, но это не я, и я…

– Олив… – перебил ее Горацио, когда девочка замолчала, чтобы набрать воздуха, – не могла бы ты все же приберечь это выдающееся по своей невнятности объяснение до той поры, когда нам не будет грозить непосредственная опасность? – Кот остановился, подергивая ушами и усиками. Он взял чуть правее, прежде чем снова пуститься бежать. – А что до того, что происходит… У меня было более чем достаточно времени, чтобы обдумать этот вопрос, коль скоро последние несколько дней я провел связанным в мешке из-под картошки, где других развлечений несколько недоставало. И вот что я свел воедино: Аннабель действительно выкопала ход в туннель, но она не взяла ни одной банки.

– Почему нет?

– В этом не было бы никакого смысла. Она не смогла бы переправить банки Олдосу в Иные места. Ей нужна была ты, чтобы сделать это.

Неприятные воспоминания вцепились в Олив, словно нарисованный орляк: медальон с последним портретом Олдоса, который она принесла Аннабель прямо в руки. Гримуар, которому она, сама того не зная, позволила водить себя по дому, пока не освободила Аннабель вновь…

Олив впилась ногтями в ладони.

– Она точно знала, что я буду делать, – тихо произнесла Олив. – Она всегда знает.

Горацио посмотрел на нее не лишенным доброты взглядом.

– Она понимает, как работает твой разум, Олив. В некотором роде вы с Аннабель очень похожи. Вы обе умны. Вы обе верны. Вы обе безрассудно упрямы. – Он выгнул мохнатую бровь. – Аннабель догадалась, что ты вынесешь краски и бумаги из туннеля, а там дом смог бы привести тебя точно туда, где он хотел тебя видеть. Именно сюда.

Олив на бегу посмотрела на пасмурное серое небо. Под ее взглядом оно, казалось, стало еще темнее – точно так же, как потемнели небеса, когда Олив впервые посетила Иные места, когда Олдос МакМартин следил за своими нарисованными мирами, управляя ими, заставляя ветер подниматься и деревья шуметь…

– Он властен над этим местом, ведь так? – спросила она Горацио, хотя ей и не нужен был ответ. Она обернулась через плечо на лес, на ветви, шелестящие под порывом внезапного ветра. Он мог заставить ветер дуть, а небо – почернеть, а каждый золотой листик – танцевать в воздухе…

– Это ведь он, да? – прошептала она.

Горацио замер на полушаге и обернулся, чтобы посмотреть ей в глаза.

– Молодой человек из хижины. Он… – почему-то Олив не могла закончить предложение. Она вдруг поняла, как чувствовали себя Мортон и его соседи, опасаясь произнести это имя вслух, когда его обладатель мог таиться в каждой тени, даже если его никто не видел.

И Горацио закончил фразу за нее:

– Да, Олив. Он Олдос МакМартин.

 

23

Как-то раз на ярмарке штата Олив разрешили прокатиться на карусели Tilt-A-Whirl. Одного раза ей хватило. Остаток дня она бродила с головой набок, борясь с тошнотой и головокружением и стараясь ни во что не врезаться. Сейчас, продираясь через папоротник за пушистым хвостом Горацио, Олив чувствовала себя так, словно застряла на этой карусели, которая может никогда не остановиться.

– Странно, как же я раньше не догадалась, – простонала она. – Я думала, это точно Аннабель или моя учительница рисования, и к тому же ты – другой ты – сказал, что я могу ему доверять, а я доверяла тебе и поэтому подумала…

– Знаю, – отозвался Горацио через плечо. – Когда каждый от тебя чего-то да хочет, бывает очень трудно понять, кому верить.

Олив невесело хихикнула.

– Знаешь, Аннабель в своем письме мне написала почти то же самое.

Глаза Горацио, блеснув в сером свете, обратились на Олив.

– Вот как? – спросил он. На его рыжей мордочке мелькнуло – и тут же вновь улетучилось – выражение озабоченности. – Что ж, порой даже лжецы время от времени говорят правду.

Горацио обогнул заросли колючих кустов. Его голос доносился до бегущей следом Олив:

– Говоря о правде, – продолжал кот, – я должен признать, что тоже не подозревал, что мы найдем здесь Олдоса. Я узнал само место и потому старался избегать его… пока ты не сделала посещение принудительным. Это Шотландия, Олив. Эти холмы были землей МакМартинов, – объяснял он, пока они пробирались сквозь кустарник вдоль кромки леса. – Когда его поместье сожгли дотла заподозрившие правду соседи, Олдос укрылся в лесу. Там он прятался, выжидая и строя козни, пока не сумел покинуть страну раз и навсегда. – Горацио поднял взгляд на цветущие холмы. – Поскольку я сознательно держался подальше от этой конкретной картины, обнаружить, что Олдос нарисовал здесь себя в молодости, равно как и меня, стало просто восхитительным сюрпризом.

– Ты не должен был идти сюда за мной, – выдохнула Олив.

– Тогда он просто похитил бы тебя вместо меня. Вернул бы себе очки и заточил бы тебя здесь навечно. Или избавился от тебя как-нибудь.

Горацио вздохнул и внимательно оглядел холмы, прежде чем броситься через кустарник к раме, висевшей вдали.

– Они умудрились поводить за нос нас обоих и получить именно то, чего хотели. Подменив меня этим… этим нарисованным ничтожеством, – прорычал Горацио, – он смог изолировать тебя, обездвижить меня и наложить руки на материалы для изготовления красок. И наконец, у него появился идеальный шанс закончить портрет. – Горацио коротко тряхнул головой. – У юного Олдоса, может, и был какой-никакой талант, но в сравнении со Стариком он – школьник. А все, что Олдос МакМартин успел выучить, довести до совершенства или создать за свою долгую и жестокую жизнь, хранится в том портрете.

Горацио поднял глаза на мрачное лицо Олив.

– Но все в порядке, Олив, – удивительно ласковым голосом сказал он. По крайней мере, удивительно ласковым для Горацио – примерно как наждачная бумага по сравнению с битым стеклом. – Я рад, что пришел за тобой. И что ты пришла за мной.

Это вызвало в Олив желание плюхнуться на колени и сжать Горацио в объятиях с такой силой, чтобы тот даже дышать не мог, но кот уже отвернулся. Он кивнул на раму от картины, висевшую в воздухе перед ними.

– Как только мы выберемся из этого полотна, Олдос тут застрянет, точно так же, как раньше. На самом деле, я бы даже сказал, что нам повезло: все повернулось так, что нам представился шанс благополучно выбраться отсюда, поймать самозванца и снова устроить все как надо. – Горацио вновь пустился вперед быстрой рысью. – Поверь мне, уж стоит мне наложить лапы на этого вторгшегося…

Но прежде чем Горацио произнес еще хоть слово, раздался резкий щелчок, и Олив с Горацио оба провалились сквозь папоротник в спрятанную под ним глубокую яму. В голове у Олив едва успел раздаться крик: «Это ловушка на тигра! Нет, на медведя! Нет, на…» – как ее ноги стукнулись обо что-то твердое, послав вверх по позвоночнику заряд боли, и Олив, обмякнув, рухнула на колени. В нескольких метрах над ее головой цветущий орляк снова заплелся в сеть, надежно укрывшую от них все, кроме нескольких проблесков серого неба.

– Ну почему же мы раньше не заметили эту яму? – выдохнула Олив, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

– Потому что раньше ее тут не было, – ответил Горацио. Будучи котом, он приземлился на все четыре лапы и теперь прохаживался туда-сюда, уставившись на затканный орляком выход из ловушки далеко вверху. – Ее здесь нарисовали! – Горацио поднял лапу, на которой отпечатался мазок свежей коричневой краски. – Замаскировали. Западня.

Олив одним движением встала на ноги. Не обращая внимания на исцарапанную спину (которая настоятельно требовала, чтобы Олив снова легла, и на этот раз лучше бы на живот), она вытянулась по каменистой стене как можно выше, пытаясь достать до края ямы. Выход был на пару метров выше кончиков ее пальцев. Олив подпрыгнула – но все равно не могла достать до края.

– Может, ты сумел бы забраться по моим рукам, – сказала она коту. – Или я могу тебя подбросить.

Глаза Горацио раскрылись шире.

Но прежде чем Олив успела его взять, над краем ямы раздался голос:

– Боюсь, это не сработает.

По покрову орляка прошла тень. Мгновение спустя через прореху в зелени на них уже смотрел оборванный юноша из леса. Его лицо исказилось в медленной, хищной усмешке, и вдруг Олив увидела, что разница между этим симпатичным молодым человеком и ужасающим портретом на чердаке не так и велика.

Парень (Олдос МакМартин, напомнила себе Олив) держал в руках кисть и бутылку краски. Олив припомнила стеклянный стук, с которым кожаная сумка упала на пол домика. Что-то не менее большое и тяжелое с таким же стуком упало на дно ее желудка.

– Я не склонен позволить одной маленькой девочке и одному непослушному коту стоять на пути у моей семьи, – произнес Олдос и окунул кисть в бутылку. Несколькими быстрыми росчерками от земли к нарисованному воздуху он набросал зазубренный, ветвящийся силуэт, и еще один, и еще, пока наконец яму не окружили невысокие черные деревья.

– Не лучшая моя работа, – сказал он, – но я несколько спешу. И говоря о скверных работах – я ведь встречался с твоими портретами, Олив… – Олдос сделал паузу, чтобы с улыбкой покачать головой. – Что за жалкие экземпляры. Не уверен, что ты смогла бы нарисовать хуже, даже если бы специально захотела.

Олив сглотнула.

У нее над головой молодой человек вынул из кожаной сумки еще одну бутыль и положил на палитру черные, белые и коричневые мазки.

– Тебе недоставало ингредиентов, ты неправильно смешала краски, а главное – твоя техника оставляет желать весьма и весьма лучшего, – терпеливо, как школьный учитель, разъяснил он.

– Видишь? – Его кисть порхала в воздухе, оставляя за собой след волшебной краски. – Достаточно линии, максимум двух, чтобы обозначить форму растения.

Теперь кисть размашисто хлестала, проращивая листья из концов все еще влажных веток.

– То, что минуту назад было голой землей, теперь стало живой изгородью. – Зазубренные ветви из коричневой краски переплелись в сером воздухе, цепляясь одна за другую, и сплелись в покров, плотный, как забор. – Несколькими мазками, верной игрой света и цвета я могу превратить цветы в лед. Траву в камень. Склон бесплодного холма – в разверстую могилу.

Олив до этого смотрела с открытым ртом. Теперь она его закрыла.

– Горацио, – прошептала она, следя за работой Олдоса, – что он собирается сделать?

Горацио молчал.

Кисть Олдоса с шипением рассекала воздух, словно факел, оставляющий за собой дымный след. Из нарисованных стволов начали проступать шипы – где-то длинные, как клинки, где-то небольшие и острые, словно иголки. От одного их вида Олив содрогнулась. Когда яму, наконец, оцепили заросли ножей, Олдос остановился и сделал шаг назад, чтобы осмотреть плоды своих трудов.

– Чего-то не хватает, – пробормотал он себе под нос. И затем, взяв новую кисть, несколькими плавными штрихами добавил алые розы – яркие, как свежие раны.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал колдун. – В конце концов, нет ни одной причины, по которой смертоносным вещам не следовало бы быть прекрасными.

Работа Олдоса действительно была прекрасна. Олив не могла этого не признать, хоть у нее и шли мурашки по коже. Глядя из темноты в мерцающие зелено-карие глаза Олдоса, Олив вновь подумала об уродливых, скомканных портретах мистера и миссис Нивенс с их плоскими глазами и безжизненными лицами. Она не могла и надеяться соперничать с Олдосом ни с его волшебными красками, ни без них. Она не могла победить его ни магией, ни искусством. Она просто не была талантлива так, как он. От злости и досады ей вдруг стало трудно дышать.

– Теперь подождем. Много времени это не займет, – вновь улыбнулся Олдос, опуская кисть. – А потом я тебя запечатаю. Я напишу такую идеально живую поверхность, так гладко вписанную в пейзаж, что никто и никогда не догадается, что здесь вообще была яма. Если, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, кто-то все же явится сюда искать тебя, он будет стоять прямо над тобой, оглядывая холмы, и никогда не узнает, что ты в ловушке прямо у него под ногами.

По телу Олив прошла волна паники, которая смешалась с затаенной яростью, пока Олив наконец не почувствовала, что могла бы сейчас зашвырнуть в голову Олдосу валуном – если бы только у нее был валун, чтобы швыряться!

– Почему ты просто со всем этим не покончишь? – требовательно спросила она.

Олдос слегка приподнял брови.

– Если бы ты была все еще жива, когда я тебя запечатал, ты могла бы попросту задохнуться. – Брови вернулись на свое законное место, а по лицу Олдоса расползлась плотоядная улыбка. – Но стоит тебе превратиться в краску и больше не нуждаться ни в дыхании, ни в пище, ни в питье, ты сможешь оставаться там внизу, во тьме, вечно.

Улыбка стала шире.

– Вечно, Олив. Можешь себе это вообразить? Даже у смерти не будет возможности подарить тебе свободу.

– Олдос, – прорычал Горацио. – Пощади девочку.

Олдос помолчал. Взгляд его ярких желто-зеленых глаз заметался по дну ямы и остановился на Горацио.

– Да что на всем белом свете, – начал он голосом низким и мягким, словно раскат далекого грома, – могло внушить тебе мысль, будто ты волен просить чего-либо у меня?

Олдос склонился над краем ямы. Олив видела сквозь терновник и ковер орляка, как его лицо приблизилось и стали яснее видны черты.

– Предатель. Слабак. Наш род уже лишился однажды своего дома. Думаешь, я позволю, чтобы это повторилось? Я, который вынужден был жить, как нищий, на той самой земле, где должен был жить, как король?

Олдос занес влажную кисть.

– Не добавить ли мне в вашу уютную норку пауков? – спросил он даже мягче, чем прежде. – Несколько гадюк? Осиное гнездо? Или еще что-нибудь, чтобы сделать последние мгновения жизни Олив как можно менее приятными?

Олив сглотнула, глядя то Олдосу в глаза, то на ограду из смертоносного терновника. Горацио не шевелился.

Олдос подождал.

– Скажи еще хоть слово, и я это сделаю, – промурлыкал он, когда стало ясно, что отвечать Горацио не намерен. – Думаю, я позволю Горацио остаться и посмотреть, как ты превратишься в краску, Олив. Это может быть для него неприятно. Судя по всему, он к тебе привязан.

Олдос вновь перевел взгляд на кота.

– Как только моя семья возвратит себе этот дом и все, что в нем есть, – включая твоих заблудших соотечественников, Леопольда и Харви. – Голос Олдоса струился вокруг, словно шипение змеи, – мы разработаем несколько особых наказаний и для тебя, Горацио.

Олдос отвернулся от ямы, чтобы собрать банки и кисти. Еще миг, и он исчез. Олив прислушалась к хрусту кустарника под его удаляющимися шагами.

– Как ты думаешь, что он делает? – шепнула она Горацио.

– Ждет, – ответил тот.

– Куда он, по-твоему, направился?

– Недалеко.

На мгновение они оба застыли. За болью в содранной до ссадин спине и громовым биением сердца Олив не замечала ни слабого неприятного ощущения в ступнях, ни того, как лодыжки стало покалывать, и те начали неметь. Сквозь кружевные тени, падавшие сверху, она посмотрела на свою руку. Кожа заблестела и покрылась следами мазков.

– Горацио… – прошептала она.

Горацио посмотрел туда же, куда и она.

– Разве уже столько времени прошло? – спросил он.

– Сначала мы с Мортоном долго следили за коридором из его картины, а потом я вошла сюда…

Даже сквозь сумрак на дне ямы Олив различила, как Горацио опустил голову.

– Прости, Олив, – сказал он. – Прости, что не смог тебя спасти.

– Ты меня прости, – сказала Олив. – В конце концов, идея использовать краски и забраться сюда – была моя ошибка.

Они снова замолчали. Мгновение спустя Олив бросилась на каменистую стену, перебирала руками и ногами, но не смогла найти опору. Когда ей удалось выскрести из стены немного грязи, та лишь взлетела на прежнее место, восстанавливая прежнюю поверхность, по которой было никак не влезть. И даже если бы Олив доползла до края ямы, она сомневалась, что прошла бы через терновник живой.

Она тяжело опустилась обратно на землю. Покалывание ползло уже к коленям. Кисти рук онемели. В темноте, в нескольких дюймах от нее, Горацио сидел неподвижно, как камень.

– Горацио, – прошептала Олив. – Если я вроде… ну… того, какой была Аннабель, значит ли это, что вы с Аннабель… что вы были друзьями? – Она сглотнула. – Я имею в виду… ты был привязан к ней?

Девочка услышала, как Горацио негромко вздохнул.

– Что ж, Олив, – сказал кот, – вот тут вы с ней как раз весьма различаетесь.

Они еще немного помолчали.

– Горацио, – глухо проговорила Олив, – если ты все-таки отсюда выберешься, ты расскажешь всем – в смысле, моим родителям, и Мортону, и Леопольду, и Харви, и Резерфорду…

– Да, Олив, – быстро сказал Горацио. – Всем до единого.

– Расскажешь им, что я…

– Не двигаться!

Олив и Горацио повиновались.

– Агент Олив! Агент Оранжевый! – закричал голос с легким британским акцентом. – Не двигайтесь! Мы вас прикроем!

 

24

Два кота, один большой и черный, второй маленький и пятнистый, и взлохмаченный мальчик в пижаме с драконами выглянули из-за тернистого края ямы высоко наверху.

Сперва Олив была уверена, что грезит: ее собственное воображение привело друзей на помощь как раз тогда, когда для этого было самое время. Потом она заметила, что у Резерфорда в руках пара маленьких пистолетов. Третий пистолет был зажат в зубах у Леопольда. Четвертый держался на шнурке у миниатюрной кобуры, пристегнутой к перевязи поперек груди Харви. Даже воображение Олив на такое было не способно.

Пока Олив глазела вверх, Резерфорд наставил оба пистолета на терновник. Она стиснула зубы и приготовилась к звуку выстрела. Но вместо этого раздалось лишь мягкое шипение.

Олив поглядела наверх.

– Водяные пистолеты?

Резерфорд, не переставая жать на спусковые крючки, посмотрел на нее.

– Заряженные растворителем для красок, – объяснил он. – И микстурой из трав моей бабушки.

Харви запрыгнул на капающие стебли, яростно размазывая их передними лапами.

– На тебе! – заорал он. – И тебе! Даже не вздумайте путаться с Агентом 1-800!

Свежая краска, покрытая блестящей жидкостью, быстро принялась растворяться. Ручейки тающей черной и красной краски потекли по стене ямы к босым ногам Олив.

– Хватай меня за руки! – сказал Резерфорд, перегнувшись через расчищенное пространство и протягивая руки в яму. Олив схватилась за них. Прежде чем Резерфорд начал тянуть, Горацио взобрался по лестнице из их тел и устроился на краю ямы.

– Давай, Олив, – поторопил он. – Лезь!

Уцепившись за руки Резерфорда, Олив изо всех сил стала взбираться вверх по стене, скользя в потоках краски онемевшими ногами. Леопольд подцепил лапой футболку у нее на плече, Харви сомкнул зубы на прядке ее волос, и вдруг оказалось, что Олив уже выползает из ямы, а Резерфорд опрокинулся на спину и моргает на сером дневном свету.

– Вооружитесь, мисс, – скомандовал Леопольд, уронив свободный водяной пистолет у ее руки. Он задержал взгляд на ее покрытой прожилками коже. – Не попадите боеприпасами на себя, – предостерег он.

– Где Олдос? – спросил Резерфорд, отворачиваясь от наполовину растаявшей терновой изгороди.

– В лесу, – выдохнула Олив, которая едва могла дышать от жжения в ногах. – Но он вернется.

– Надо срочно вытащить отсюда Олив, – сказал остальным Горацио. – Уже и так прошло много времени. Ей опасно здесь находиться.

Олив попыталась встать, но ноги отказались ее держать. Она рухнула обратно на землю, ободрав ладони о каменистую почву. Водяной пистолет выскользнул у нее из кулака и отскочил в заросли орляка.

– Не могу встать, – выдавила она сквозь стиснутые зубы.

– Придется нам ей помочь, – приказал Леопольд. – Харви, положи пистолет и иди сюда.

Резерфорд и три кота только-только сумели помочь Олив вновь удержать равновесие на онемевших ногах, когда из орляка за ними раздался щелчок.

За щелчком последовал глубокий, мягкий смешок.

Коты замерли, словно кто-то вытащил из них батарейки. Олив обернулась и упала на одно колено. Резерфорд встревожено отступил на шаг.

Олдос МакМартин изящной походкой шел по цветущему склону, и с каждым его шагом облака все больше сгущались. Пейзаж заливала темнота. Сбившись вокруг Олив, коты испуганно, еле заметно вздрогнули.

– Я избавился от твоих нарисованных помощников, Олив, – проговорил Олдос, подходя ближе. – Чуточку кремня, чуточку огня, – улыбнулся он все той же кривой, хищной улыбкой, и Олив почувствовала, как желудок у нее ухнул в пятки. – А от этих избавиться еще проще.

Пока Олив, покачиваясь на онемевших руках и коленях, отчаянно шарила в поисках потерянного водяного пистолета, Олдос сделал движение рукой – жест столь скупой, что, казалось, он почти что не существовал – и прошептал что-то себе под нос.

Леопольд упал первым. Длинное черное тело рухнуло на землю и свернулось в дергающийся и извивающийся комок, затем вытянулись все четыре лапы, как будто Леопольд пытался убежать сам от себя. Кот страшно завыл, ничего подобного Олив никогда прежде не слышала.

– НЕТ! – завопила она, забыв о потерянном пистолете, и на четвереньках рванулась к Олдосу. Но ставшие резиновыми конечности отказались ее держать. Олив упала наземь, слишком далеко, чтобы до него дотянуться. Вверх по ее ногам взмыли два потока боли.

Харви упал следующим. Его вой слился с воем Леопольда, который уже угасал и переходил в всхлипывание. Резерфорд смотрел на них с расстояния в несколько футов, вцепившись в свои водяные пистолеты и в отчаянии переминаясь с ноги на ногу.

Олив поползла по земле на онемевших руках.

– Не трогай их! – взмолилась она. – Пожалуйста! Можешь взять что угодно! Только не трогай их!

Львиная морда Олдоса чуть не треснула от улыбки.

– Но у меня и так уже есть все, чего я хочу, – ответил колдун. – Этот дом мой. Иные места – мои. Эти своенравные животные, – Олдос дернул рукой, и Горацио рухнул наземь, – какими бы бесполезными они ни были – тоже мои.

– Пожалуйста, прекрати! – молила Олив, подползая ближе.

Резерфорд двинулся, как будто собирался броситься между ними, но глаза Олдоса вспыхнули и, казалось, пригвоздили мальчика к месту.

– Не против стать следующим? – спросил МакМартин.

Резерфорд не ответил.

Олдос опустил взгляд на трех корчившихся котов.

– По правде говоря… – мягко произнес он, – я не вполне уверен, что все еще хочу, чтобы они были моими. Пока что вреда от них было намного больше, чем пользы. Коль скоро я вернул себе дом, я всегда могу призвать себе нового фамильяра. – Улыбка вновь искривилась, превратив лицо Олдоса из красивого в чудовищное: – так что я волен избавиться от этих.

Олив, хватая воздух ртом, повернулась к Резерфорду. Она не в силах была выговорить ни слова. Резерфорд сосредоточенно хмурился, быстро переводя глаза с Олив на котов и потом на Олдоса.

– Позволь показать тебе, как надо уничтожать фамильяра, Олив, – сказал Олдос, подходя к Леопольду. – Это намного проще, чем ты, вероятно, думаешь.

Его рука описала в воздухе круг. Мгновение спустя другой круг, на сей раз из странного темно-синего пламени, заключившего в себя слабо подергивавшееся тело Леопольда. Мех Леопольда задымился.

Олив яростно подтаскивала себя по кустарнику. Ее ладони онемели; онемели настолько, что она едва чувствовала царапины, которые должны были бы кровоточить, хотя из ее нарисованной кожи не проступала кровь; так онемели, что она еле заметила, когда ее ладонь наткнулась на что-то твердое – что-то пластиковое – как раз подходящего размера, чтобы сжать его в кулаке.

– Остановись, – приказала она, подняв водяной пистолет. – Или я выстрелю.

Олдос нехотя отвел глаза от Леопольда. Они остановились на руке, в которой Олив сжимала водяной пистолет. Несмотря на онемение, Олив почти почувствовала булавочный укол льда там, куда опустился его взгляд. Олдос поднял руку, готовый изобразить магический знак, который вырвал бы пистолет из ее кулака точно так же, как Аннабель однажды вырвала фонарик. И когда Олдос сделал шаг вперед, не отрывая желтоватых глаз от кулака Олив, Резерфорд наконец получил свой шанс. Подняв оба водяных пистолета, он перепрыгнул через павших котов и разрядил их Олдосу МакМартину прямо в лицо.

Олдос замер. За его спиной синий огненный круг погас, и три извивающихся кота затихли. Какое-то мгновение Олдос казался слегка удивленным, словно услышал, как кто-то вдали позвал его по имени. Он провел рукой по лицу. Затем снова замер, и легкое удивление на его лице стало куда менее легким. Олдос медленно опустил глаза и посмотрел на кисть руки.

Там, где были пять длинных, костлявых пальцев, больше не осталось ничего, кроме пяти бледных смазанных пятен. Щека там, где он ее потер, стала размытой дырой, сквозь которую виднелся золотой лес за его спиной.

– Что ты на… – прошептал он. Но прежде чем он успел закончить вопрос, Резерфорд снова выстрелил, и слова Олдоса стали всего лишь вздохом.

Пока Резерфорд прыскал из обоих пистолетов, Горацио неуверенно поднялся, а спустя миг его примеру последовал и Харви. Два кота, завывая, бросились на Олдоса – когти выпущены, зубы оскалены. Наконец, сумел встать и Леопольд. С еще кое-где дымящимся мехом он ринулся в атаку, кинувшись Олдосу прямо на грудь. Его полное ярости шипение эхом прокатилось по холмам.

Олив лежала в зарослях орляка, боль пригвоздила ее к земле. Ноги горели огнем. Руки отказывались удерживать водяной пистолет; она почувствовала, как он в очередной раз выскользнул из ее пальцев. Приподнявшись на локтях, она наблюдала за битвой.

С нарисованной кожи Олдоса капало. При каждом движении его тело делалось все более нечетким, словно кончик тающей сосульки. Папоротник под ним стал размытым и грязным. Коты с Резерфордом окружили Олдоса: Резерфорд продолжал яростно прыскать из пистолетов, коты с шипением царапали и размазывали изображение лапами.

Вскоре Олдос перестал сопротивляться. Он поднял руки, чтобы защитить лицо, и стер рукавом край подбородка. Сквозь вихрь кружащихся котов Олив видела, как исчезают черты лица Олдоса. Резко очерченный подбородок растворился в воротнике сорочки. Рыжеватые волосы стекли по плечам, капая на землю, словно дождь. Горацио полоснул лапой, и желтые глаза Олдоса пропали: сперва они превратились в мазок краски, а потом, после следующего удара, в ничто.

Олив еще не успела поверить увиденному, а от молодого Олдоса МакМартина остались лишь несколько размытых пятен на папоротнике, грязная лужа, которая натекла из растворенной краски, и перепачканные кошачьи лапы.

Забрызганные с головы до лап краской коты тяжело дыша стояли тесным безмолвным кругом. Они взглянули сперва друг на друга, а затем на себя, проверяя, не получили ли каких-нибудь серьезных травм.

– Фу, – сказал наконец Горацио. – Я бы хотел помыться.

– Вылижи, – предложил Харви, который как раз сосредоточенно следовал собственному совету.

– Я не стану это вылизывать, – отрезал Горацио.

Резерфорд в заляпанной краской пижаме, шумно переводивший дух в позе рыцаря-победителя, обернулся посмотреть на Олив. Выражение гордости быстро сошло с его лица.

– Олив? – позвал он.

Но Олив не могла ответить.

Если бы она открыла рот, из него вырвался бы лишь крик. Раскаленные иголки и булавки добрались до ее плеч. Когда она попыталась согнуть ноги и подняться, от колен по мышцам и костям пронеслись ударные волны боли. Она едва могла держать глаза открытыми.

В колючем пылающем тумане Олив разглядела, как друзья собираются вокруг. Девочка тихо пискнула, когда Резерфорд поднял ее руку и положил себе на плечи. Затем наступило странное ощущение, будто ее поднимают, приподнимают ей ноги, взявшись зубами за отвороты штанов, и она словно плывет прямо над заросшей ежевикой землей, пока наконец не выскальзывает из нарисованных холмов обратно в темноту дома.

 

25

Голоса вокруг что-то шептали и бормотали, доносясь словно из-за закрытой двери. Олив их слышала, но они казались далекими и неважными. И не имели к ней никакого отношения.

– Куда нам ее нести? – спросил один голос.

– В ее спальню, – прошептал другой. – Поднимаем, ребята!

Олив почувствовала, как ее пятки волочатся по ковру в коридоре. Боль от трения сливаясь с уколами миллионов раскаленных булавок, пронзила ее ноги, но она не в силах была их поднять. Она не в силах была поднять даже веки. Затем вдруг оказалось, что она падает на спину на что-то заметно более мягкое, чем нарисованный орляк. Новая волна боли спиралью пронзила ее конечности. Она покосилась сквозь темноту наверх, пытаясь сфокусировать взгляд на трех парах ярко-зеленых глаз и одной – в грязных очках, плавающих над ней.

– Может, мне стоит позвать бабушку, – предложил Резерфорд.

– Это не та магия, которой пользуется твоя бабушка, – сказал Горацио.

– Может, нам разбудить родителей и отвезти ее в больницу?

– И как мы это объясним? – сердито парировал Горацио.

Все ненадолго затихли.

– В больнице ей ничем не помогут, – произнес, наконец, Горацио. – Докторов не учат лечить травмы от волшебных красок.

Раздался голос Леопольда:

– Она выкарабкается, – твердо сказал он, хотя Олив расслышала нотку страха. – Мы вовремя ее вытащили.

Что-то теплое и пушистое прижалось к груди Олив.

– Слышу сердцебиение, – прошептал Горацио. – Олив.

Олив моргнула. Широкая оранжевая мордочка Горацио вплыла в щелку между ее веками.

– Олив, ты должна не переставать двигаться. Надо разогнать кровь.

Олив попыталась скинуть с себя Горацио, но не могла даже поднять руку. Боль прострелила до самого плеча.

– Так держать, Агент Олив! – воскликнул голос откуда-то со стороны ее ног – или, во всяком случае, оттуда, где Олив в последний раз чувствовала свои ноги. – Учебная стрельба! – торопил ее Харви. – Попытайся меня лягнуть! – Он ткнул ее лапой в ногу. – Давай!

Олив слабо покачала ногой. Несколько лет назад, когда она строила снежную крепость без варежек, девочка обморозила руки и все еще помнила жгучую, ноющую боль. Сейчас она ощущала себя так, словно все ее тело закатали в сугроб. Она втянула воздух сквозь зубы.

– И это все, на что ты способна? – поддразнил ее Харви.

Олив снова покачала ногой и поморщилась.

Харви перекатился бочонком по ее лодыжкам.

– Хороший агент просчитывает действия противника на три шага вперед, – шепнул он. – Давай, Агент Олив, прицелься и…

Олив пинком сбросила Харви с кровати.

Боль прошила ее от самых кончиков пальцев на ногах.

– Ох! – простонала она.

– Отличное попадание, мисс, – сказал Леопольд.

– С ней все будет в порядке, – заверил Горацио.

Олив знала, что должна испытывать облегчение. Она знала, что лежать в собственной кровати, когда нарисованный Олдос уничтожен, а все ее друзья собрались вокруг, весьма неплохо. Но чего-то не хватало. Чего-то… Олив дернула гудящими пальцами. Нет. Кого-то.

– Мортон! – прохрипела она.

– Что с ним? – спросил Резерфорд.

– Он там, снаружи! – Задыхаясь, выпалила Олив. – Сам по себе. С нарисованным Горацио. – Как только Олив осознала, сколько времени уже Мортон провел не на глазах, не в Иных местах, паника взметнулась у нее в груди, как разгорающийся пожар. – Он собирается сбежать! – ахнула она.

– О чем ты, Олив? – спросил Горацио у нее из-под бока.

– Он собирается уйти, – умудрилась выговорить Олив, – и потеряться или пораниться и никогда не вернуться!

– Мы его найдем, мисс, – пообещал Леопольд. – Не волнуйтесь.

– Спецслужбы берутся за дело, – прибавил Харви, запрыгивая обратно на кровать.

– Где ты в последний раз его видела? – спросил Резерфорд.

– Он спускался на первый этаж. Следом за другим Горацио.

– Оставайся тут, – велел Горацио. – Просто продолжай шевелить руками и ногами. Мы с этим разберемся.

Три кота выскользнули из двери, Резерфорд на цыпочках вышел следом. Олив услышала, как их тихие шаги тают вдали.

Она уставилась на темный потолок и попыталась по очереди пошевелить пальцами, испытывая обжигающую боль. Олив остановилась, чувствуя себя страшно вымотанной. В конце концов, была глубокая ночь, а она только и делала, что перескакивала из картины в картину, падала в ямы, носилась по лесам, холмам и коридорам. А постель была такая удобная…

Но заснуть сейчас девочка не могла – это было бы отвратительно. Во-первых, Горацио велел не переставая двигаться. Да и Мортон с Горацио-самозванцем все еще были где-то в доме – или где-то за его стенами.

Олив нервно засучила ногами. Она завертела головой из стороны в сторону, что оказалось не слишком уж больно, и начала подниматься на руках, что оказалось очень больно.

Рухнув назад на подушки, Олив постаралась прислушаться к звуку крови, хлынувшей по ее телу, вообразить, как та протекает по нарисованным местам, шипя, потрескивая и дымясь, словно кипяток, попавший на глыбу льда. Она слышала, как сердце бьется у нее в ушах, бум, бум, низко, мягко и размеренно.

Бум. Бум.

И тут, откуда-то издалека до нее донесся еще один «бум».

Бум. Бум.

Олив повернула голову набок и потянулась посмотреть в открытую дверь спальни. Она увидела коридор, слабо сияющий лунным светом. Он был пуст.

Но тут снова послышался стук.

Бум. Очень тихо. Тихо, но четко.

Сердце Олив забилось чуть быстрее. Другой «бум» быстрее не стал. И тогда Олив поняла, что это были за звуки.

Кто-то взбирался по ступеням.

– Резерфорд? – шепотом позвала Олив.

Но шаги были медленные, не как у Резерфорда.

Бум.

– Горацио? Леопольд?

Но шаги не были похожи на кошачьи.

– Эй? – прошептала Олив.

Никто не ответил.

Бум.

Этот шаг раздался очень тихо. И очень близко.

Прикусив щеку изнутри, чтобы не закричать, Олив перевернулась на бок. Боль буквально взревела у нее в руках и ногах, когда Олив перекатилась по кровати и ударилась о пол с негромким шмяк. Собрав последние крохи сил, Олив, извиваясь, заползла под кровать и притаилась там, едва дыша. Ее глаза, выглядывающие из-под пыльных оборок покрывала, уставились в открытую дверь.

В коридоре тихо скрипнуло. От двери по полу скользнула тень.

В эту тень кто-то шагнул.

Олив подняла глаза от подола длинной, чопорной юбки на накрахмаленные манжеты сорочки, на нитку жемчуга и выше – на прелестное, нестареющее, кошмарное лицо.

Аннабель быстро оглядела комнату: трюмо, уставленное банками из-под газировки, беспорядок на комоде, перекрученное одеяло на кровати. Олив затаила дыхание. Все прочие тревоги, планы и мысли исчезли из ее головы. Она знала только то, что ее собственные худшие страхи сбывались, но словно зеркально – Аннабель стояла в ее спальне, а Олив пряталась под кроватью.

Аннабель вновь скользнула глазами по комнате, на долгую, кошмарную секунду задержавшись взглядом на измятой кровати. Потом она отошла от двери и плавно двинулась в коридор.

Олив лежала под кроватью с колотящимся сердцем и лихорадочно думала.

Что же ей делать? Куда и за чем направилась Аннабель? Выйти ли против нее в одиночку? И с каким оружием? Позвать ли на помощь, разбудив родителей, и не только подвергнуть их опасности, но и обрушить шаткий карточный домик хрупких секретов?

Из коридора больше не доносилось ни звука.

Олив, опираясь на все еще зудящие ладони, с трудом выползла из-под кровати и также двинулась к двери. Лунный свет окрасил коридор в оттенки серого, погрузив оба его конца в густую тень. Аннабель исчезла во тьме.

Все еще на четвереньках, дыша сквозь зубы, Олив добралась по коридору до ванной. Она пошарила рукой на столике в поисках спичечного коробка. По крайней мере, у нее будет хотя бы одно оружие против Аннабель… каким бы жалким оно ни было.

Словно дрожащая обезьянка, Олив взбиралась, хватаясь за ручки выдвижных ящичков в ванной, пока не встала на обе ноги. Они еще были онемевшими, но, по крайней мере, было уже не так больно. Олив шатаясь выбралась из ванной и направилась по темному коридору к лиловой спальне.

Черная пасть двери была разинута, старинная мебель и пустая рама портрета Аннабель поблескивали внутри, словно зубы. В комнате никого не было.

Олив медленно пробиралась дальше, проверяя каждую комнату в поисках Аннабель точно так же, как неделю за неделей она делала каждый день. Даже в разгар дня, при лившемся из окон дневном свете, это было страшно. Она и представить себе не могла, что будет заниматься этим во мраке ночи, в одиночку, полупарализованной, точно зная, что Аннабель уже здесь.

Девочка доковыляла до синей спальни. Та тоже была пуста. Олив скользнула вдоль стены, еще крепче сжав в руке спички, когда проходила мимо пейзажа шотландских холмов, на переднем плане которого появилось маленькое смазанное пятно. Но когда Олив взглянула на холст, она почувствовала дуновение холодного ночного ветра, пробравшегося под пижаму. На мгновение она подумала было, что, как прежде, дует из картины… Но без Олдоса, который управлял бы стихиями Иных мест, это было невозможно. Нет – дуло из розовой спальни, из самой последней двери в длинном, темном коридоре.

Олив устремилась внутрь, держа спички наготове.

Аннабель там не было.

Окна были открыты настежь. Кружевные шторы колыхались на прохладном ветру. Сияние далекого фонаря, просочившись сквозь кружева, рассеялось по комнате, высветив нечто, чего здесь раньше не было.

Посреди спальни, на опутанных сброшенным занавесом деревянных ножках, стоял мольберт Олдоса. Пустой мольберт Олдоса. Портрет Олдоса МакМартина исчез.

 

26

– Так, значит, Олдос и Аннабель снова вместе, – раздался голос в темноте у нее за спиной.

Олив резко обернулась и чуть не упала. Резерфорд стоял позади нее, вооруженный водяными пистолетами.

– Резерфорд! – выдохнула Олив. – Ты меня напугал.

– Прошу меня извинить, – сказал Резерфорд с легким поклоном. – Это не входило в мои намерения.

Олив почти улыбнулась. На самом деле, она чуть было не сказала что-нибудь вроде «Все в порядке», или «Я так рада тебя видеть», или «Спасибо, что пришел, чтобы найти меня», но в последний момент осеклась. В конце концов, она все еще злилась на Резерфорда – хотя и никак не могла припомнить за что. Олив заставила себя нахмуриться.

– Как ты…

Но Резерфорд поспешно продолжил, не глядя ей в глаза:

– Она наверняка услышала, как ты идешь. Думаю, ей нравится, когда элемент неожиданности на ее стороне. Возможно, она как раз несет портрет куда-нибудь в безопасное место, чтобы скорректировать свои планы.

– Но как ты узнал, что она тут была? – требовательно спросила Олив. – Как ты узнал о портрете Олдоса?

Резерфорд недолго переминался с ноги на ногу.

– Объясню позже, – проговорил он. – Мы все еще не нашли ни Мортона, ни фальшивого Горацио. Можем называть его Фальш-ацио. Или Горальшивым. Смекаешь?

– Нет, – прорычала Олив.

– Я полагаю, нам стоит вернуться к поискам, – сказал Резерфорд.

Олив на нетвердых ногах протопала мимо, прежде чем он успел снова сбить ее с толку. То и дело кряхтя и сердито ворча сквозь зубы, она сумела добраться до лестницы и повиснуть на перилах. Крепко цепляясь за них, она одолела первые три ступеньки за время, которого раньше хватило бы ей, чтобы сбежать по лестнице, выскочить из дома и домчаться до самого конца Линден-стрит. Резерфорд держался позади, подпрыгивая на месте от явного нетерпения.

– Вот так, – шепотом поторопил ее он. – Только десять ступенек осталось. Лишь самую чуточку больше, чем три раза по столько, сколько ты уже прошла.

– Ты говоришь, как мой папа, – проворчала Олив, медленно касаясь пальцами ног следующей ступеньки.

Прежде чем она успела поставить на нее резиновую ногу, внизу раздалось приглушенное бах.

– Похоже, это захлопнулась дверь, – отметил Резерфорд.

Олив оставила попытки спуститься по лестнице обычным способом. Вместо этого она уселась и скатилась по оставшимся ступенькам, как с горки, а Резерфорд поспешил следом.

Харви пронесся перед ними по прихожей и затормозил у лестницы.

– Обнаружена подозрительная активность, – прошипел он в воображаемые часы-приемник.

– Что это было? – прошептал Леопольд, бесшумно бежавший по коридору со стороны подвала.

– Это из библиотеки, – пробормотал Горацио. Большой оранжевый кот наблюдал за всем из тени у лестницы и сидел так тихо и неподвижно, что, пока он не заговорил, никто его не замечал.

Все пятеро крадучись двинулись через прихожую, к тяжелым двойным дверям библиотеки. Олив прижалась ухом к полированным деревянным панелям. Оттуда не доносилось ни звука. Ухватившись за ручки, Олив распахнула двери одним быстрым толчком.

Лунный свет, лившийся через узкие, высокие окна библиотеки, раскрасил все нежно-голубым цветом. Рама картины с танцующими девушками слегка поблескивала. Книги в переплетах всех цветов радуги поблекли до оттенков серого и серебряного. И посреди комнаты, на большом вылинявшем ковре сидел другой Горацио. Его силуэт сверкал, как металл. Нарисованные глаза едва мерцали.

Отважно ворвавшись в комнату, Олив осмотрелась и убедилась в том, чего и так уже боялась. Мортона тут не было.

Горацио – настоящий Горацио – медленно ступил на край ковра, глядя на своего врага-двойника.

– Ты, – промурлыкал он. – Чудовище.

– Ты, – промурлыкал нарисованный Горацио. – Кретин.

– Это ты кретин, – огрызнулся Горацио. – До сих пор в рабстве у МакМартинов, слепой к бессмысленной жестокости всего, что они творят.

– Не учи меня жить, предатель, – огрызнулся в ответ рисунок. – Мне тошно от одной мысли, что я превратился в тебя.

– Ты меня не учи, близорукий дурак. – Горацио сделал шаг вперед. – Со временем ты сделал бы то же самое.

– Вне всяких сомнений, не сделал бы. – Нарисованный Горацио тоже сделал шаг ближе.

– Вне всяких сомнений, сделал бы.

Два Горацио стояли нос к носу, подергивая одинаковыми усами, не сводя друг с друга яростных взглядов одинаковых зеленых глаз. Казалось, что Горацио спорит с собственным отражением. Зрелище было настолько невообразимо странным, что Резерфорд, Леопольд и Харви просто таращились на него, не шевелясь и не произнося ни слова. Даже танцующие девушки на картине, похоже, искоса смотрели на них. Олив, шатаясь, отошла на край комнаты, разрываясь между желанием вновь броситься в темноту искать Мортона или остаться, чтобы убедиться, что нарисованный кот не сбежит.

– Со временем ты начал бы видеть все точно так же, как и я, – продолжал Горацио. – Ты увидел бы, что МакМартины ничуть не лучше обычных людей, которые…

– Вот именно, обычных. Сиречь не особенных.

Горацио сердито тряхнул головой. Нарисованный Горацио сделал то же самое.

Настоящий Горацио заговорил первым:

– Ты служишь этим злобным созданиям не потому, что восторгаешься ими, а потому, что боишься их.

– Ты служишь слабоумной девчонке вообще без какой-либо на то причины.

– Я никому больше не служу, – прорычал Горацио.

– Тогда какой смысл? – прорычал в ответ рисунок.

Настоящий Горацио замер, впервые утратив дар речи.

– Какой смысл в тебе? В твоем существовании? – напирал на него нарисованный Горацио. – Что такое фамильяр без господина? Неужели ты проведешь тысячелетия в праздности, бесполезной домашней кошкой?

Горацио все еще не отвечал.

– В сущности, ты хуже домашней кошки. Ты даже мышей не ловишь. – Рисунок придвинулся ближе, его ледяная морда остановилась всего лишь в сантиметре от Горацио. – Так скажи мне: какой в тебе смысл?

В комнате воцарилась молчание, внезапное и всепоглощающее, как обморок. Никто не шевелился. Высокие, темные стены, казалось, сомкнулись вокруг, как будто сам дом ждал ответа Горацио.

– Смысл такой, что мы его любим, – сказала Олив так внезапно, что сама себя испугалась. Она поморгала, пытаясь понять, это в самом ли деле она сказала – или кто-то еще.

Оба Горацио одновременно обернулись к ней. Настоящий Горацио выглядел ошарашенным. На морде нарисованного изобразилось отвращение, словно Олив заявила, что смысл – использовать его вместо туалетного ершика.

– Они тебя любят? – переспросил рисунок. Он повернулся к настоящему Горацио и медленно, саркастически ухмыльнулся. – Ути-пути. Они тебя любят. Ну разве влачить вечную не-жизнь того не стоит? Они же тебя любят. Они…

Горацио бросился вперед, сбив своего двойника назад на ковер. Долю секунды спустя два кота превратились в рычащий ком меха и когтей, прокатившийся по пятнам лунного света и исчезнувший в тени.

Харви дернулся было броситься в бой, но тяжелая черная лапа Леопольда остановила его.

– Нет, – предостерег Леопольд. – Это его битва.

Олив перевела глаза с двух котов на черный провал между дверей библиотеки. Если Мортон все еще находился в доме, он совершенно точно уже услышал бы их голоса – и все же его до сих пор не было. Либо что-то перехватило его по дороге (или кто-то, подумала Олив, перед глазами у которой встала Аннабель, маячившая за дверью ее спальни), либо прямо сейчас он убегал в ночь, маленький, одинокий в чужом ему мире. Заставив себя вновь сосредоточиться на дерущихся котах, Олив впивалась ногтями в ладони, пока ее глаза не наполнились слезами, словно ее собственная боль могла каким-то образом положить конец битве.

Конечно же, не могла.

Бой тем временем продолжался. Один атаковал, второй уклонялся, один бил со всей силы, другой летел кубарем – синхронно, как в жутком танце. Единственное различие было в том, что нарисованный Горацио оставался таким же холеным и невозмутимым, как всегда, а мех настоящего Горацио начал выглядеть помятым, и бока вздымались от тяжелого дыхания.

– Разве нам не стоит пристрелить самозванца? – осведомился Харви, любовно взглянув на свою маленькую кобуру и затем подняв глаза на Резерфорда.

– Думаю, Леопольд прав, – шепнул в ответ Резерфорд. – Это дуэль Горацио. И хотя слово «дуэль» само по себе происходит от старого латинского слова, означающего «война», со временем оно также стало подразумевать поединок исключительно двух участников.

Глаза Харви потускнели.

– Выходит, никакой стрельбы? – спросил он.

– Помни, кто ты! – Доносился до Олив рык нарисованного Горацио, прижавшего настоящего Горацио к подушкам дивана. – Ты здесь не затем, чтобы тебя любили.

– Я знаю, что я такое. – Горацио лягнул противника, и тот отлетел прочь. – Я знаю, потому что я это выбрал.

Он проскакал по подушкам, сшиб врага на пол и спрыгнул на ковер вслед за ним.

На протяжении трех ударов сердца Олив коты, застыв, смотрели друг на друга с выгнутыми спинами и распушенными хвостами. Глаза нарисованного кота тускло блестели. Глаза Горацио – мерцали, как свечи за зеленым стеклом. Затем, в одно мгновение, оба полоснули друг друга когтями. Загнутые когти сверкнули в лунном свете и рассекли две одинаковых морды. Оба Горацио с одинаковым шипением отдернулись назад.

У настоящего Горацио от глаза до переносицы пролегла глубокая царапина, из которой сочилась кровь, маслянистая и черная в лунном свете. Нарисованный Горацио был ранен точно так же и в то же место… но из пореза не сочилось ни капли крови. И под взглядами Олив, Резерфорда и трех котов царапина затянулась, не оставив и следа.

Фальшивый Горацио улыбнулся.

– А об этом ты не подумал? – спросил он, глядя в окровавленное лицо противника. – Тебе никогда не выиграть эту битву, бедный, жалкий домашний питомец. Ты не можешь повредить мне, Горацио.

Настоящий Горацио улыбнулся в ответ.

– Полагаю, я продолжу пытаться, – сказал он. Неожиданным прыжком он сбил противника с ног, и оба вновь укатились во тьму.

Когда коты пропали из виду, Олив сжала кулаки еще сильнее. Уже так много времени прошло. Мортон все не приходил… и она могла уже и опоздать. Но как Олив могла уйти, пока Горацио бился с врагом, которого привела она сама?

– Где бы мог быть Мортон? – шепнула она Резерфорду. И тут, сквозь шипение и завывание двух Горацио, до Олив донесся еще один звук. Это был низкий, горловой гул… и он, кажется, доносился сверху.

Олив перестала колебаться. Она бросилась к выходу.

– Что ты делаешь? – прошептал Резерфорд, хватая ее за рукав.

– Я должна найти Мортона! – бросила Олив через плечо. – Не дай нарисованному Горацио уйти!

Увернувшись от хватки Резерфорда, девочка выскользнула из дверей библиотеки и понеслась в еще более непроглядную темноту коридора.

Пока Олив пробиралась по прихожей, гул не прекращался. Она шла на него в черноту, к лестнице, где шум, казалось, становился еще громче. Вскоре он уже раздавался не просто сверху, но словно отовсюду разом, сотрясая ревом древние каменные стены, отдаваясь эхом в костях самого дома. Чувствуя себя крошечным зверьком в пасти кого-то огромного и голодного, Олив торопливо взбежала вверх по ступеням.

В таком же темном коридоре второго этажа не было ни души, и все же мощное, оглушительное гудение не утихало. Раз или два Олив послышались также чьи-то поспешные шаги. Она прокралась мимо темного дверного проема собственной спальни, замерев при виде чего-то белого, мелькнувшего на ковре в нескольких шагах от нее.

Олив подошла чуточку ближе. Гул продолжался, став даже еще глубже и громче. Олив шагнула в пятно света, пробивавшееся из щели под дверью ванной, и рывком распахнула дверь.

Мортон стоял в дальнем конце комнаты, наклонившись над стоящей на четырех когтистых лапах гигантской ванной.

– Мортон! – ахнула Олив.

Мортон подпрыгнул и оглянулся. Затем обернулся, закрутил краны, и рев воды, мчащейся по древним трубам, утих.

– Ты не пытался сбежать! – воскликнула Олив, бегом бросаясь к нему и заключая Мортона в медвежьи объятия.

Выражение лица Мортона стало странным. Это была, как догадалась Олив, наполовину улыбка, наполовину хмурая гримаса. Он неловко высвободился.

– Мы заключили сделку, – сказал Мортон. – И я делал вот это.

Мальчик отступил в сторону, указывая на ванну.

Следуя взглядом за жестом Мортона, Олив впервые внимательно осмотрелась вокруг.

Гигантская ванна была до краев наполнена водой – и, судя по всему, мыльными пузырями. И солью для ванн. И средством для снятия лака. И средством для чистки кафеля. И всем чем угодно еще, что удалось отыскать Мортону в шкафчике под раковиной. Дверцы шкафчика были раскрыты настежь, на полу стояли опустевшие банки и бутылки, а с бортиков ванны тихо капала зеленоватая пена. Осмотрительно держась от пены подальше, Мортон переводил взгляд с ванны на Олив.

В темных и тревожных, сумбурных мыслях Олив кто-то вдруг щелкнул выключателем.

Она рванула из ванной и перегнулась через перила, вытянув шею в сторону прихожей.

– Резерфорд! Горацио! Сюда! – прошептала она.

Мгновение спустя шипение и поспешные шаги переместились из библиотеки в прихожую. Олив свесившись с перил, отчаянно подзывала жестами двух дерущихся котов и трех судей их поединка.

– Сюда! – скомандовал Леопольд. – Джентльмены, окружаем слева!

Направляемые ходячей баррикадой из Резерфорда, Харви и Леопольда, оба Горацио вкатились в открытую дверь ванной, скользя на влажной плитке. Харви, Леопольд и Резерфорд влетели следом. Олив закрыла дверь.

Оказавшись в окружении, нарисованный Горацио медленно попятился к центру комнаты.

Его не-такие-яркие-как-надо глаза блеснули. Но вместо возмущения, гнева или хотя бы досады на его морде отразилось странное удовольствие.

– Видите ли, что бы вы ни сделали со мной, это уже не имеет никакого значения, – мягко произнес кот. – Вы опоздали. Она уже здесь побывала.

– Что ты имеешь в виду? – прорычал из угла Леопольд.

По широкой оранжевой морде нарисованного кота начала расплываться улыбка.

– К этому времени она уже отыскала портрет хозяина – законченный портрет – и благополучно его унесла.

На мгновение все замерли.

– Это правда, – прошептала Олив. – Я ее видела. И портрет пропал.

– Но моя бабушка, – заговорил Резерфорд, – наложила на дом защитные чары…

Нарисованный кот резко и сухо рассмеялся.

– И кто, по-твоему, пригласил ее войти?

– Это был ты, – выдохнула Олив. – Ну конечно.

– Я сумел отвлечь вас всех на то время, пока она уходила, и теперь и она, и портрет вновь в надежном укрытии. – Кот обвел их всех гордым взглядом. – Я сделал именно то, для чего был предназначен. Я послужил своей цели куда лучше, чем вы трое послужили своим. От тебя, Леопольд, я многого и не ждал, – продолжил рисунок. – Ты, надутый старый дурак, что счастлив следовать приказам – судя по всему, чьим угодно приказам.

Леопольд надулся, словно воздушный шарик, готовый лопнуть, но нарисованный кот еще не договорил.

– Что же до тебя, Харви… – Глаза Харви расширились. – От тебя, невменяемого маленького психа, пользы, как от трещины в фарфоровой чашке.

Глаза Харви выпучились так, словно вот-вот вывалятся из глазниц.

– Да как ты смеешь?! – рыкнул он. – Ты, предатель, ты… ты дважды вражеский, трижды лицемерный, четырежды клеветнический…

– Но ты, Горацио, – произнес нарисованный кот, не обращая на ругань Харви ни малейшего внимания, – ты и я… мы с тобой всегда гордились нашими умственными способностями. Ты позволил чувству затуманить твой разум. – Он склонил голову набок и прищурился, пристально глядя Горацио в глаза. – Я едва узнаю тебя.

Горацио прищурился в ответ.

– А мне очень жаль, что я узнал тебя, – тихо проговорил он. И затем, прежде чем кто-либо успел предугадать это движение – и меньше всех его нарисованный заклятый враг. – Горацио прыгнул и сбил второго кота с ног. Когда два оранжевых кота заскользили по плитке к ванне, Леопольд и Харви вступили в бой. Они ухватили извивающийся комок котов зубами и когтями и швырнули обоих Горацио в поджидавшую тех воду.

Внушительная пенистая волна выплеснулась на пол. Мортон с писком отскочил, отдергивая подол своей рубашки. Леопольд и Харви выскочили из зоны поражения, отряхивая шерсть от мыльной воды. Олив и Резерфорд с ошарашенном видом смотрели, как ванна превращается в бурлящий, шипящий, воющий фонтан. Оттуда извергалась порыжевшая вода, украшенная оранжевым конфетти. То тут, то там над бортиком мелькали то голова, то лапа, то кончик насквозь мокрого хвоста, чтобы вновь исчезнуть в волнах.

После затянувшихся секунд, полных плеска и брызг, вода в ванне успокоилась. Несколько небольших заключительных волн перехлестнули через изогнутые бортики. Череда мыльных пузырей лопнула один за другим, коснувшись пола. Все ждали. И вот, наконец, пересеченная шрамом морда Горацио – вымотанная, мрачная и чрезвычайно раздраженная – появилась над краем ванны.

– Горацио! – воскликнула Олив. Но прежде чем кто-либо еще успел пошевелиться или сказать хоть слово, раздался громкий стук где-то внизу, а затем – звук быстрых, тяжелых шагов, взбегавших по лестнице на второй этаж.

Сердце Олив взмыло до самого нёба. Резерфорд, по лицу которого быстро расплывалось выражение ужаса, повернулся к ней. Коты застыли. Мортон нырнул за ванну, спрятавшись в тени.

Дверь ванны настежь распахнулась.

Миссис Дьюи стояла на пороге, тяжело переводя дыхание и вцепившись в отвороты своего цветастого халата, прикрывавшего не менее цветастую ночную рубашку. Она быстро оглядела затопленную комнату.

– Она здесь была! – выдохнула миссис Дьюи. – Аннабель! Кто-то совершенно точно ее впустил, потому что она не нарушила заклятия, что значит… – миссис Дьюи умолкла, как только ее взгляд остановился на внуке.

– Резерфорд Дьюи! – крикнула она. – Что, во имя всего святого, ты сотворил со своей пижамой?

 

27

Резерфорд не успел даже начать объясняться – а зная Резерфорда, можно было предположить, что объяснение вышло бы длинным, логичным и в высшей степени детальным, – когда раздался скрип уже другой открывающейся двери.

Мистер и миссис Данвуди, жмурясь, выглянули из своей спальни в дальнем конце коридора. Выглядели они довольно помято. Миссис Данвуди щелкнула выключателем, и в коридоре зажегся свет, вынудив их еще сильнее прищуриться. Бок о бок, в одинаковых пижамах, они медленно двинулись по коридору, наклонив головы в сторону источника шума. У двери в ванную они остановились как вкопанные и широко раскрыли прищуренные было глаза. Они обвели взглядом двух мокрых котов, кротко стоявших в углу, полную пены ванну, увенчанную недовольной мордой Горацио, насквозь промокший пол, соседского мальчика с парой водяных пистолетов, его запыхавшуюся бабушку в цветастом ночном облачении и Олив, нервно переминавшуюся с краю и вцепившуюся в пижамные штаны.

– Олив?.. – начал мистер Данвуди, словно не был уверен, что называет правильное имя.

– Алек и Алиса, я очень прошу за все это прощения. – Миссис Дьюи решила пойти ва-банк. – Недавно Резерфорд был подвержен приступам лунатизма…

– Да, – перебил Резерфорд. – И сно-в-дома-влезания. И сно-кото-купания.

– Это весьма прискорбно, – сказала миссис Дьюи.

– Особенно для котов, – добавил Резерфорд.

– О, – только и выговорила миссис Данвуди, которая моргала, уставившись на ванну. Горацио, в свою очередь, уставился на нее прищуренными глазами.

– Мы искренне извиняемся за то, что всех вас перебудили, – сказала миссис Дьюи, переводя взгляд с Олив на ее родителей, – и очень ценим ваше понимание.

– Пожалуйста, не извиняйтесь, – вторил ей мистер Данвуди, который выглядел так, будто до него только сейчас начало доходить, что это не сон. – Я только рад, что мальчик пришел именно сюда, где он был бы в безопасности.

Резерфорд с Олив переглянулись.

– Да, – сказала миссис Дьюи. – Ну после того как мы тут за собой приберем, я отведу его домой в его собственную постель. Подай-ка мне полотенце, Резерфорд.

– Нет, нет, – возразила миссис Данвуди. – Мы сами вытрем. А вы отдохните. Наверняка для вас обоих это было большим испытанием.

– Я их провожу, – объявила Олив прежде, чем успел вызваться кто-нибудь из ее родителей.

Олив и семейство Дьюи спустились вниз по лестнице. Миссис Дьюи подождала, пока они не отойдут настолько, чтобы чета Данвуди их не услышала. Тогда она прошептала:

– Насколько я могу судить, Аннабель исчезла еще до того, как я успела подойти к твоей двери. Должно быть, она просто вбежала внутрь и тут же выбежала наружу. Не знаю, что ей было нужно, но…

– Мы знаем, – тихо сказала Олив. – Резерфорд вам расскажет.

Они задержались в прихожей, как раз у тяжелой входной двери. Луна бросала через окна длинные, растянутые полосы света, похожие на бледно-голубые руки, пытающиеся залезть внутрь.

– Я заново наложу чары, – негромко проговорила миссис Дьюи. – И, Олив… думаю, будет хорошо, если ты станешь заходить ко мне домой время от времени – скажем, раз в неделю? Я могла бы научить тебя кое-каким вещам.

Она открыла входную дверь и помедлила, внимательно оглядывая крыльцо, ступени и лужайку. Все было тихо. Миссис Дьюи в последний раз чуть улыбнулась Олив, и ее круглая цветастая фигура переместилась за дверь.

Олив и Резерфорд замешкались на пороге. Между ними пронесся порыв влажного ночного ветра. Олив стало холодно в мокрой одежде, кожа покрылась мурашками, и она поняла, что онемение наконец-то прошло.

Шепотом, который, как она надеялась, не расслышит его бабушка, Олив требовательно спросила Резерфорда:

– Как ты узнал?

Резерфорд моргнул.

– Как я узнал что?

– Все! Как ты узнал, где меня искать? Как ты узнал, что мне нужна помощь? Как ты узнал, что надо взять с собой водяные пистолеты? Как ты уговорил котов помочь тебе? Как ты узнал?

– Ну, с котами было просто, – уклончиво ответил Резерфорд. – Леопольд уже сам искал повод снова тебе поверить, так что мне осталось только объяснить, что происходит, – он помедлил: – а Харви, думаю, просто очень уж понравились пистолеты.

– Но как ты узнал, что происходит?

Резерфорд посмотрел на Олив. Лунный свет превратил его очки в две маленькие мерцающие луны. Он слегка переступил с ноги на ногу, словно решая, куда ему повернуть.

– Я чтец, – вымолвил он наконец.

– Я знаю, – нетерпеливо сказала Олив. – Ты вечно читаешь. Так ты и узнаешь странные слова типа плевозавра и эспатронов.

– Эскадронов, – поправил Резерфорд. – Я не про книги. Я про… – он помедлил. – Я читаю… Я читаю чужие мысли.

Олив была не в силах пошевелиться, а в голове у нее тем временем спешно пролистывались задом наперед все воспоминания, связанные с Резерфордом. То, как он всегда, казалось, догадывался, что у нее на уме. Странное, испытующее выражение, порой появлявшееся на его лице, когда он на нее смотрел. То, как он вечно появлялся, словно из ниоткуда, как раз тогда, когда начинало происходить что-то интересное. Внезапно неправдоподобное признание Резерфорда стало донельзя походить на правду.

– Я должна была догадаться, – выдохнула Олив.

Резерфорд кивнул.

– Представлялось разумным отложить посвящение тебя в тайну настолько, насколько можно. Это свойство куда более полезно, если о нем не знают. Теперь знаешь ты и моя бабушка.

Резерфорд поглядел на миссис Дьюи, ждавшую его на крыльце.

– Трудно знать наверняка, кому верить, – прибавил он, чуть пожав плечами. – Даже если умеешь читать чужие мысли.

– Наверное. – Олив заколебалась. Ей вспомнились выведенные изящным почерком с завитушками слова Аннабель. «Трудно понять, кому верить, не правда ли?» – Так это и была та «довольно большая тайна», про которую писала Аннабель, да?

– Это представляется весьма вероятным, – согласился Резерфорд. – Шпионя за мной и моей бабушкой, она легко могла это вычислить.

– Так ты… можешь сказать, что Аннабель думает прямо сейчас? – спросила Олив, слегка поежившись и глядя на пустую Линден-стрит.

Резерфорд покачал головой:

– Она не человек. Всего лишь портрет. Это по-другому работает. И с котами то же самое; я совсем не могу читать их мысли. На самом деле, это очень жаль. Я был бы счастлив узнать, что думает Харви.

Олив улыбнулась:

– Я тоже.

– Обычно мне нужно смотреть человеку прямо в глаза, когда я его читаю, – продолжил Резерфорд. – Однако людей, которые мне ближе всего, я могу считывать даже на расстоянии – во всяком случае, именно к такому заключению я пришел. Я полагал, что это работает только с членами моей семьи, но, судя по всему, дело не в этом. Поскольку единственные, кого я могу читать издалека, это мои родители, бабушка и… ты, – закончил Резерфорд. – Вот как я узнал, что сегодня ночью тебе нужна была помощь.

Олив посмотрела мимо Резерфорда на миссис Дьюи, которая все еще ждала на крыльце, притворяясь, будто не подслушивает их разговор.

– Почему ты раньше мне об этом не рассказал? – спросила она.

– Ты тоже скрывала от меня многие вещи, – просто сказал Резерфорд. – Гримуар, и что ты с ним сделала. Краски – что ты сумела их смешать и использовать. Было ясно, что ты на самом деле не доверяешь мне, и мне было довольно трудно доверять тебе.

Олив опустила взгляд на половицы, синеватые в лунном свете.

– В знак полной откровенности, – продолжил Резерфорд, – я принял решение. Если ты позволишь мне помогать тебе, и больше не станешь скрывать от меня значимые вещи, я думаю, что предпочту остаться здесь.

Олив подняла глаза.

– В смысле… ты не поедешь в ту шведскую школу?

Резерфорд кивнул.

– После того что сегодня случилось, я довольно-таки уверен, что ты примешь мою помощь. По правде говоря… – он сделал паузу, поправляя свои грязные очки: – по правде говоря, я бы все равно лучше остался здесь. Это первая школа из всех, в которые я ходил, где кто-либо добровольно сидел со мной в столовой на протяжении последовательного множества дней.

Олив улыбнулась.

– Хорошо. Тогда… да. Я была бы рада, если бы ты помог.

Резерфорд улыбнулся в ответ. Затем он поднял руку, раскрыв ладонь, словно принимал присягу.

– Я, Резерфорд Дьюи, настоящим клянусь честью своего родового имени, что я…

– Без клятв, – перебила его Олив. – Просто будем говорить друг другу правду.

Резерфорд поклонился и поднялся по крыльцу к своей бабушке.

– Спокойной ночи, Олив, – сказала миссис Дьюи, следуя за внуком по ступеням.

– Спокойной ночи, – ответила Олив. После этого она вернулась к себе в дом, закрыла тяжелую входную дверь и надежно заперла ее за собой на замок.

Наверху, в ванной, мистер и миссис Дьюи закончили подтирать затопленный пол. Олив, поднимаясь по лестнице, расслышала их голоса.

– Дорогой, если ты подкрадешься к нему сзади, угол, под которым он мог бы побежать, станет очень острым, – как раз говорила миссис Данвуди, когда Олив вышла из-за угла. Раздалось шипение, затем – скрип мокрой ноги по полу, и Горацио, вылетев из дверей, врезался Олив в щиколотки.

Мистер и миссис Данвуди, оба с большими полотенцами в руках, с опаской выглянули в коридор.

– Не беспокойтесь насчет кота, – проговорила Олив, за которой сжался Горацио. – Я его посушу.

Мистер Данвуди с облегчением выдохнул. Миссис Данвуди чихнула.

– А после этого ты сразу пойдешь спать? – подсказал мистер Данвуди.

Олив кивнула.

Мистер и миссис Данвуди быстро поцеловали ее в макушку и сонно отчалили по коридору в свою спальню. За ними с щелчком закрылась дверь.

Олив и Горацио ринулись назад в ванную. Харви с Леопольдом осторожно вышли из-за двери. Голос за ванной пропищал:

– Можно мне уже выходить?

Мгновение спустя над бортиком ванны появилась всклокоченная белая голова Мортона.

– Мы проводим Мортона домой, мисс, – произнес Леопольд.

– Мортон! – воскликнула Олив, пока Мортон выкарабкивался из-за ванны и одергивал на себе рубашку. – Ты спас положение.

– Знаю, – ответил Мортон, пожав плечами с потаенной гордостью. – Я просто подумал: «Что отчищает краску?» – и потом подумал: «Ну, можно попробовать все и сразу». И это сработало.

– Ага. – Олив посмотрела в ванну. У стока все еще виднелось несколько оранжевых пузырей. – Я была уверена, что ты сбежишь, – сказала она. – У тебя была идеальная возможность.

Круглое, бледное лицо Мортона из довольного стало себе на уме.

– У тебя еще два с половиной месяца осталось, – сказал мальчик.

Олив выдохнула.

– Хорошо. – Она присела на край ванны и лопнула пальцем один из оранжевых пузырей. – Но если в Иных местах никогда и ничего не меняется, как ты определяешь, сколько прошло времени?

Мортон поднял брови.

– Слежу за тобой, – просто сказал он. – Ночью ты отправляешься к себе в спальню, и твои папа или мама заходят пожелать тебе спокойной ночи. – Голос Мортона чуть смягчился. – Иногда они задерживаются подольше, и тогда я знаю, что они, наверное, подтыкают тебе одеяло. Потом ты снова выходишь, и становится светло, и это значит, что настал следующий день. Я считал дни в уме, – слабо улыбнувшись, сказал он. – Так я и определяю, что время идет. Вот так, ну и еще ты уже стала выглядеть по-другому.

– Правда? – удивилась Олив, испытывая странное удовлетворение. – И как я теперь выгляжу?

Мортон смотрел на Олив долгое, безмолвное мгновение.

– По-другому, – повторил мальчик.

– Нам пора идти, мисс, – вмешался Леопольд. – Долг зовет.

– Наблюдение возобновится, как только Агент М будет водворен на свою операционную базу, – прибавил Харви.

– Правильно. – Олив встала. Последний оранжевый пузырь исчез в водостоке. – Спасибо, Леопольд. Спасибо, Агент 1-800.

Коты удовлетворенно кивнули, прежде чем направиться к двери.

– И спасибо тебе, Мортон.

Мортон улыбнулся в ответ и последовал за Харви и Леопольдом в темноту коридора. Горацио захлопнул за ними дверь.

Олив встала на колени и развернула самое большое и пушистое полотенце, соблазнительно выставив его перед собой. Горацио испустил вздох. Затем, демонстративно волоча лапки и пыхтя, он подошел ближе, чтобы дать Олив себя вытереть.

– Порез болит? – спросила Олив.

– Да, – глухо донеслось из полотенца. – Но я полагаю, что он был должным образом обеззаражен.

Олив принялась очень нежно промокать его голову под тканью.

– Кажется, Аннабель получила то, за чем пришла, – продолжил приглушенный голос.

Чудесное настроение Олив рассыпалось под натиском ужаса, как именинный пирог, на который уронили пушечное ядро.

– Ага, – пробормотала она.

Горацио под полотенцем немного помолчал.

– Может, портрет и у нее, – сказал он наконец, – но вытащить Олдоса из него она не может. Ей нужны или очки, или один из нас.

– Так мы… пока в безопасности?

– Не вполне, – возразил Горацио, выходя из полотенца и коротко отряхиваясь. – Я бы сказал, что мы в опасности, но опасность не непосредственная.

Мокрая Олив и почти сухой Горацио в бдительном молчании прокрались по коридору в спальню Олив. Гершель поджидал на подушках. Олив заползла под одеяло и улеглась рядом. Горацио стоял прямо у выхода, приглядывая за ней, пока Олив не устроилась под одеялом окончательно.

– Мы будем патрулировать дом, – мягко сказал он, – постарайся поспать. – И переступил порог.

– Горацио, – окликнула Олив.

Кот остановился. Лунный луч, падавший через дверь, посеребрил кончики его шерстинок.

– Я надеюсь, ты… – с трудом выговорила Олив, – в смысле, я надеюсь, что… Я надеюсь, что ты не чувствуешь себя бессмысленным. Ну, как сказал другой Горацио. Потому что… ты мне правда нужен.

– Да, – тихонько вздохнув, сказал Горацио. – Кто бы исправлял за тобой все эти неприятности, а Олив?

– Нет, я имею в виду… ну, да, ты нужен, чтобы исправить все то, что я напортила, но еще… что я раньше сказала. – Олив набрала побольше воздуху в грудь. – Мы тебя любим. Мортон, и Харви, и Леопольд… и я. Правда любим.

Горацио стоял неподвижно. Даже кончики ушек и усов, освещенные луной, не шевелились.

– Да. Ну, – сказал он, наконец, – такого смысла кому угодно будет достаточно.

И после этого он выскользнул за дверь и исчез.

 

28

– Итак, – провозгласила мисс Тидлбаум, – когда я выяснила, что это не опухоль, а всего-навсего вросший ноготь, моя жизнь вновь круто изменилась. Я имею в виду, учишься не принимать ничего как должное – особенно ногти. Вам всем надо бы время от времени снимать носки и обувь и просто изучать свои ноги. Это действительно помогает взглянуть на все в правильном ракурсе.

Мисс Тидлбаум оглядела своих учеников, только что прослушавших двадцатидвухминутную историю ее болезней (Олив знала точно, потому что смотрела на часы и рисовала в блокноте по закорючке в минуту) и удовлетворенно выдохнула.

– Ну ладно, – начала она. – Думаю, пора нам сосредоточиться. Ну, и куда я дела свой календарь?

Мисс Тидлбаум воззрилась на стоявший перед ней захламленный стол так, словно видела его впервые в жизни. Она пролистала несколько составленных из папок пизанских башен, перевернула обувную коробку, полную пластиковых крышек, и проверила под округлым предметом из папье-маше, который, вероятно, должен был быть человечком, но больше напоминал кабачок.

– Ничего страшного, – объявила она, вскинув руки. – Я вспомнила, чем мы занимались. Просмотром ваших семейных портретов. В понедельник мы начнем новую тему. Без календаря я не могу точно сказать, что вам понадобится, но приходите, пожалуйста, подготовленными. Почему бы вам… – Мисс Тидлбаум прервалась, схватила записную книжечку, висевшую у нее на шее, и что-то быстро записала. – Нарезанная брокколи. Вот что это было. – Она вновь подняла глаза. – Разбирайте принадлежности и покажите свои работы. Когда я вычеркну вас из списка, можете забрать портреты домой.

Заскрипели стулья. Школьники сползали с них и мчались через весь класс к шкафчикам. Олив, как обычно, дождалась, пока остальные уйдут с дороги, и только тогда направилась к полке, на которой лежал портрет родителей Мортона. Но стоило ей вытянуть холст наружу, как с края полки спланировало что-то еще.

Оно приземлилось на пыльные половицы рядом с носком ее туфли. Олив подняла. Это оказалась маленькая, сложенная вдвое открытка из плотной бумаги цвета слоновой кости. Лицевая сторона была пуста. Оборотную сторону, однако, украшала записка, выведенная изящным дамским почерком. У Олив задрожали руки. Уставившись на этот знакомый почерк, она на секунду задумалась, не попала ли во временную петлю – не провалилась ли каким-то образом в тот жуткий день, когда стояла на этом самом месте в классе рисования, глядя на собственное имя, написанное рукой Аннабель.

Но в этой записке ее имени нигде не было.

Дорогая Флоренс, – гласила она, – я получила Ваш коллаж из бутылочных крышек и колье, столь изобретательно изготовленное вами из желудей, пуговиц и рыболовных блесен (каковые, как я вижу, до своего превращения в бижутерию плодотворно использовались по назначению, поскольку все они издают в высшей степени рыбный запах), но должна сообщить вам, что эти подарки – равно как и неоднократные выражения Вашей благодарности – решительно не нужны.

Несмотря на Ваши очаровательные попытки навязаться ко мне в гости, боюсь, я не допускаю посетителей в свой дом. Уход за домом такого размера попросту свыше сил человека моего возраста, а мне бы не хотелось, чтобы посторонние, какими бы забывчивыми или настойчивыми они ни были, видели дом не в лучшем его состоянии.

В дальнейших благодарностях с Вашей стороны нет нужды. И пожалуйста – больше никаких подарков.

Искренне ваша,

А. МакМартин

Прежде чем Олив успела сложить новые фрагменты пазла воедино или хотя бы справиться с дрожью в руках, за ее спиной раздался звон.

– Так вот куда я ее положила, – проговорила мисс Тидлбаум, вытягивая открытку у Олив из руки. – Должно быть, оставила ее там, чтобы не забыть. Спасибо, Флоренс! – она погладила себя по голове. – Я подумала, Олив, что это может тебя заинтересовать – все-таки письмо отправила бывшая владелица твоего дома. И я все собиралась рассказать тебе, как познакомилась с мисс МакМартин.

Руки Олив с тыльной стороны сплошь покрылись гусиной кожей. Даже если мисс Тидлбаум и не имела никакого отношения к портрету на чердаке, еще долго при звуке бренчащей связки ключей по телу Олив будут бегать мурашки.

– Я только один раз ее видела, – продолжила мисс Тидлбаум, рассеянно перебирая унизанное множеством свистков ожерелье. – Она почти не выходила из дома, так что я отправилась на Линден-стрит лично поблагодарить ее за значительное пожертвование местному музею искусств – я член комитета по общественной работе и пополнению фондов, – но она даже за порог меня не пригласила. А я была бы очень рада там осмотреться, чтобы увидеть собрание работ Олдоса МакМартина… Такой возможности у меня так и не было до недавнего времени, когда твоя мама была настолько любезна, что впустила меня. – Мисс Тидлбаум улыбнулась. – Но мисс МакМартин тогда была уже очень стара, и ей вроде бы было не по себе, даже когда я ее благодарила, что уж говорить о том, чтобы принять в доме посетителя. Вот почему я решила вместо этого послать благодарственные подарки. Искусство звучит громче слов.

Между двумя ударами лихорадочно бьющегося сердца Олив умудрилась втиснуть: «А что пожертвовала мисс МакМартин?» Неужели в другом здании, прямо в ее собственном городе, находилось еще одно ответвление Иных мест – еще замурованные люди?

– Деньги, – сказала мисс Тидлбаум. – Не помню точную сумму, но на чеке было много нулей. И несколько полотен; ни одного кисти самого Олдоса МакМартина, просто несколько картин из семейного собрания.

Сердце Олив ухнуло на свое обычное место.

Мисс Тидлбаум тихонько вздохнула.

– Честно говоря, я тебе завидую, – призналась она. – До чего вдохновляюще, должно быть, жить в подобном месте.

– Угу, – сказала Олив.

– Вообще, можешь оставить открытку себе, – разрешила мисс Тидлбаум, всовывая ее обратно в руку Олив. – Пусть напоминает тебе об истории твоего дома. – И мисс Тидлбаум просияла, явно полагая, что Олив лишилась дара речи не иначе как от благодарности. – Не за что, – сказала она. – А теперь, коль скоро мы обе тут стоим, почему бы мне сразу не вычеркнуть тебя из списка? Можно взглянуть на твою работу?

Олив медленно повернула портрет родителей Мортона и показала рисунок мисс Тидлбаум.

Во второй, не магической версии, девочка очень постаралась изобразить их одежду реалистично, тщательно прорисовывая морщинки, вмятины и складки тканей. Глаза мистера и миссис Нивенс все еще были великоваты, но, по крайней мере, чета больше не походила на пару лемуров, переодетых в человеческие костюмы. Пальцы мистера Нивенса уже не были так сосисочны, а улыбка миссис Нивенс получилась одновременно приветливой, теплой и игривой, отчего ее лицо казалось почти живым.

– Ты уделила пристальное внимание детализации и позаботилась, чтобы все было пропорционально, – довольно кивнула сама себе мисс Тидлбаум. Тысяча темно-рыжих кудряшек согласно качнулись следом. – Превосходная работа над выражениями лиц. К этому у тебя настоящий талант. Это и правда нечто особенное.

Олив потупилась и улыбнулась.

Мисс Тидлбаум задумчиво постучала себя по подбородку открытой шариковой ручкой, оставив на нем целый рой чернильных веснушек.

– Знаешь, Олив, – начала она, – если ты не против, я хотела бы оставить твой портрет в качестве примера для будущих уроков. И конечно, он будет выставлен в витрине почета.

Мисс Тидлбаум повела рукой в сторону стены, сплошь заставленной застекленными полками. Олив заметила на них несколько красочных холстов, горшки, оплетенные веревками (настолько похожими на питонов, что, казалось, могли бы душить африканских зверей), и горстку знакомых человеко-кабачков из папье-маше.

– Спасибо большое, – сказала девочка, – но это кое-кому в подарок.

– А. Понимаю, – кивнула мисс Тидлбаум, направляясь к столу, у которого ждали остальные ученики. – Ну, как говорится, лови момент.

Все еще улыбаясь себе под нос, Олив медленно подошла туда, где выставлялись на просмотр картины. Она отнесла свой этюдник с картиной в самый конец ряда и поставила на нем портрет поровнее мистера и миссис Нивенс. Пока остальные пихались, смеялись и разглядывали работы друг друга, Олив смотрела в нарисованные глаза.

«Где вы, Мэри и Гарольд Нивенс? – мысленно спросила она нарисованную чету. – Я везде в доме вас искала… Где же вы?»

– Это твое? – раздался голос за плечом у Олив.

Олив подпрыгнула. Она отвернулась от нарисованных глаз миссис Нивенс и уставилась в живые человеческие, с густо наложенной черной подводкой.

– Э… да. Мое, – промямлила она.

Темноволосая девочка наклонилась поближе к холсту.

– Какие старомодные и реально странные костюмы. Ты, наверное, целую вечность вырисовывала все эти пуговки.

– Да… это было долго.

– Они твои предки или что? – Одноклассница снова перевела взгляд на Олив.

– Ну… – замялась Олив. – Они типа… типа дальних родственников.

Девочка кивнула.

– Правда очень здорово, – помолчав, произнесла она. И затем вернулась к своим шумным друзьям, оставив Олив ее друзьям – бессловесным.

Держа под мышкой большой прямоугольный, обернутый бумагой пакет, Олив спешила вверх по Линден-стрит бок о бок с Резерфордом.

– А ты все время слышишь, что думают другие, как будто кучу телевизоров включили одновременно? – спросила она. Это был восемнадцатый вопрос подряд (не то что бы Олив вела счет), но Резерфорд, судя по всему, пока не терял терпения. Скорее, он испытывал восторг оттого, что кто-то хочет слушать его ответы.

– Нет, – сказал он. – Если бы я слышал миллиарды мыслей одновременно, я бы, наверное, вообще ничего не мог разобрать. – Он подпрыгнул на месте, поправляя свой гигантский рюкзак. – Я вынужден сосредотачиваться на одном человеке за раз, и обязательно на ком-то, кого я знаю, – иначе как я пойму, чьи именно мысли слышу? Иными словами, я не могу вот так вот запросто решить подслушать мысли президента – вне зависимости от того, законно это было бы или нет.

– Это больше похоже на читать? Или на слышать что-нибудь?

– На самом деле, это больше похоже на сон, – ответил Резерфорд, понизив голос, когда они проходили мимо мистера Батлера, корпевшего над живыми изгородями. Тот проводил их подозрительным взглядом. – Я вижу и слышу много всего одновременно, и не все там имеет смысл, а события часто идут не по порядку. Нередко это выглядит так, словно кто-то взял и наложил множество картинок одну на другую.

– Как ты думаешь, ты мог бы меня этому научить?

Резерфорд покачал головой.

– Бабушка говорит, что с этим надо родиться. Оно наследственное, как ямочки на щеках или умение складывать язык в трубочку. Или кудрявые волосы. – Он потянул себя за торчащий за ухом вихор. – Это довольно распространенно в семьях волшебников. Судя по всему, и у нас в роду были чтецы, но в последних двух поколениях эта черта не проявлялась.

Олив уставилась на свои туфли, лениво шаркавшие в грудах палой листвы, и подумала о фамильной склонности к математике, так и не проявившейся конкретно в ее поколении.

Резерфорд наблюдал за ней. Он кивнул на сверток у Олив под мышкой.

– Думаю, твои художественные таланты с лихвой окупают недостаточность твоих способностей к математике.

Олив подняла на него глаза.

– Знаешь… довольно странно понимать, что ты можешь заглянуть мне в голову в любой момент, хочу я этого или нет. Неудивительно, что Харви сказал, что ты шпион. Ты ведь и правда что-то вроде того.

– Обещаю не делать этого часто, – сказал Резерфорд. – Даю тебе слово чести. Могу даже клятву дать.

– Все в порядке, – отмахнулась Олив. Они как раз дошли до лужайки миссис Дьюи. – Просто не делай так, если это не какой-нибудь экстренный случай или типа того.

Резерфорд отвесил ей низкий поклон. От этого гигантский рюкзак съехал с его плеча и стукнул его в бок, едва не сбив с ног. Резерфорд попытался восстановить свое достоинство.

– Я буду читать твои мысли только в экстренных случаях, – провозгласил он, подняв раскрытую ладонь. – Или если я подумаю, что случай экстренный. Или если я буду знать, что экстренный случай случится. Или…

– Этого хватит, – уверила Олив.

– Но твой вопрос напомнил мне, – продолжал Резерфорд, восторженно запрыгав с ноги на ногу, – что завтра днем мы приглашаем тебя в гости. Бабушка научит нас основам изготовления защитных амулетов и покажет травы, необходимые для приготовления соответствующих магических отваров. С учетом твоего положения это должно быть весьма полезно.

Олив вздохнула:

– Я пытаюсь не учитывать своего положения. – Она взглянула на высившийся дальше по улице старый каменный дом. – Но я лучше пойду. Хочу отдать Мортону его подарок.

Резерфорд низко поклонился Олив на прощание, и Олив, сделав в ответ неуклюжий книксен, побежала по тропинке к каменному особняку и потянула на себя тяжелую входную дверь.

В прихожей было тихо и пусто. Спокойно. Олив тихонько закрыла за собой дверь и поставила ранец и прямоугольный сверток на пол. Она заглянула в открытые с двух сторон двери: пыльная библиотека с высоким потолком и двойными дверями – слева, парадная гостиная – справа.

Аннабель МакМартин – настоящая, живая и смертная Аннабель МакМартин – не так давно стояла на этом самом месте, захлопывая дверь перед мисс Тидлбаум и закрываясь на замок от всего мира. И всего лишь вчера неживая бессмертная Аннабель снова стояла здесь, выискивая способ вернуть все это себе. От этой мысли Аннабель стала ощущаться настолько рядом, что Олив почти почувствовала ее леденящее присутствие за спиной, и то, как холодная, гладкая рука тянется к волшебным очкам, и…

– Олив?

Сердце Олив подпрыгнуло так высоко, что стукнулось о зубы. Она пискнула.

В конце коридора из-за двери высунулось улыбающееся лицо миссис Данвуди.

– Я сегодня пришла с работы пораньше, – объявила она. – Подумала, что после очередного длинного учебного дня не помешает тебя немного побаловать. – И миссис Данвуди приподняла тарелку. – Вот, приготовила тебе перекусить. Палочки сельдерея с арахисовым маслом и изюмом.

– Это сливочное арахисовое масло?

– Естественно, – ответила миссис Данвуди, пока Олив шагала по коридору на кухню. – Хрустящее мне и самой не нравится. Такая разнородность текстуры меня отвлекает.

– Спасибо, мам, – поблагодарила Олив, беря тарелку, и заметила, что на каждой сельдерейной палочке были аккуратно выложены в ряд ровно шесть изюминок.

– В холодильнике свежий апельсиновый сок, – прибавила миссис Данвуди, перелистывая стопки счетов и каталогов на столе.

– Я в комнате перекушу, – сказала маме Олив. – Мне кое-что задали, хочу с этим поскорее разделаться.

– Тогда потом мы можем придумать что-нибудь веселое, – предложила миссис Данвуди. – Сходить в библиотеку или взять в прокате кино.

– Обязательно.

Оставив радостно напевающую маму разбираться со счетами, Олив поспешила обратно к дверям, подхватила рюкзак и прямоугольный сверток и с глухим топотом поднялась по ступеням.

Но прежде чем она успела открыть дверь своей спальни, кое-что заставило ее замереть как вкопанную.

– Дамы и господа! – провозгласил голос на другом конце коридора. – Еще немного, и вы будете благоговеть пред лицом подвигов величайшего из когда-либо рождавшихся на свет и высвобождавшихся из цепей фокусников! Никаких хитростей! Никакого обмана! Только чистое, сверхчеловеческое мастерство! Единственный – и неповторимый – Гарри Хвостини!

Пушистая голова Харви с каким-то хлопаньем и хлюпаньем высунулась из-за двери розовой спальни. За головой постепенно последовало его тело, замотанное полосами разорванной ткани, ржавыми цепями, шнурами, увенчанными кисточками от штор, и всем, что можно найти на чердаке. Харви пополз к Олив. Его передние лапы были прибинтованы к телу, так что он вынужден был отталкиваться задними, а голова двигалась по полу, словно нос корабля. Олив за несколько футов было слышно, как трещит статическое электричество от трения меха о ковер.

– Приготовьтесь изумиться! – прорычал Харви перед тем, как опрокинуться на спину и приняться яростно брыкаться, чтобы выпутаться. – Еще несколько секунд… только… несколько…

Веревки и цепи заплелись вокруг молотящих воздух лап Харви, как нитки в игре «колыбель для кошки». В конце концов ему удалось высвободить одну лапку, но вскоре та вновь запуталась в клубке тряпок и цепей.

– Мистер Хвостини? – позвала Олив, поставив на пол тарелку и рюкзак и опустившись на колени рядом с извивающимся котом.

– Зовите меня Гарри, – выдохнул Харви.

– Гарри, – повторила Олив. Она попыталась высвободить один из когтей Харви из узла и получила в награду удар током. – Вы сегодня не видели никаких признаков МакМартинов?

– Нет, – сквозь зубы выдавил Харви, наконец-то вытряхнувший голову из особо плотной петли из шнурков для гардин. – Все тихо, все спокойно, как говорил Шекспир.

– Не думаю, что это сказал Шекспир. – Олив понаблюдала секунду, как Харви сражается с путами. – Хочешь, я помогу тебе выбраться?

– В этом нет никакой нужды! – отрезал кот. – Три, два… В смысле – девять, десять…

С третьей попытки Харви наконец удалось перекатиться на бок и удержать равновесие на одной задней и одной передней лапе. Витки цепей и веревок все еще опоясывали прочее его тело, делая его похожим на небрежно спеленатую мумию.

– Та-дам! – объявил он.

Олив поаплодировала, прежде чем встать и направиться к себе в спальню. У нее за спиной Харви, судя по звуку, грохнулся на пол.

Горацио сидел в ногах ее постели, неотрывно глядя в окно. В лучах полуденного солнца его мягкий, теплый мех казался полупрозрачным. Олив пристроила тарелку с закуской на тумбочку и бросила рюкзак на постель. Матрас спружинил. Горацио не шевельнулся.

– Привет, Горацио, – сказала Олив. – Я собираюсь отнести Мортону подарок. Это портрет его родителей. На этот раз написанный нормальными красками, – быстро прибавила она. – Хочешь сходить со мной в Иные места?

Горацио не ответил. Его уши едва заметно дернулись.

– Горацио?

Горацио медленно обернулся к Олив.

– Она где-то там, снаружи. Недалеко.

Олив прижала рисунок к груди.

– Что же нам делать? – прошептала она.

– А что мы можем сделать? – Горацио приподнял пушистые брови. – Быть начеку. Смотреть в оба. Доверять друг другу.

Мерзкое чувство, захлестнувшее Олив, чуть-чуть отступило. Девочка кивнула.

– Ш-ш-ш, – вдруг зашипел Горацио.

– Что?

– Ты что, не слышишь?

Олив прислушалась. Откуда-то с первого этажа раздался грохот, а следом – запальчивая тирада.

– Кажется, Харви до сих пор бьется в своих путах.

– Не это. – Взгляд Горацио остановился на окне, за которым почти совершенно голые ветви ясеня тихонько постукивали по стеклу.

Олив уставилась в окно поверх торчащих ушей Горацио. Она прислушалась. Подождала. Но что бы ни ощущал Горацио, Олив этого не почувствовала. А чувствовала она, будто балансирует на очень узком краю где-то очень высоко. Олив знала, что долго стоять на месте у нее не выйдет, и ей придется шагнуть или назад в безопасность, или вперед в неизвестность.

– Что это? – шепнула она Горацио.

Кот скупо улыбнулся.

– Может статься, нам не придется сражаться в одиночку, – сказал он.

 

Об авторе

Жаклин Уэст одержима сюжетами, в которых волшебство пересекается с обыденной жизнью – от говорящих котов до заколдованных очков и картин как порталов в иные миры. Лауреат поэтических конкурсов, бывшая учительница и время от времени – музыкант, Жаклин в настоящее время живет вместе со своим мужем в Ред Винг, штат Миннесота. Там она грезит о пыльных библиотеках, потайных ходах и многих новых приключениях для Олив, Мортона и Резерфорда.

Ссылки

[1] То есть 2,4 метра.

[2] 15,2 метра.

[3] Добрый день (фр.)

[4] Нет (фр.)

[5] Примерно от 60 до 90 см.

[6] Сэр Мелиагант – злодей из легенд о короле Артуре. После многих приключений сэр Ланселот побеждает его и отрубает ему голову.

[7] Главный противник благородного разбойника Робина Гуда. Естественно, всегда терпит позорное поражение.

[8] Один метр.

[9] То есть почти на 23 кг.

[10] В школах США нет разделения естественнонаучных предметов на физику, химию и биологию, на этом уровне они преподаются как одна дисциплина.

[11] Популярная карточная игра.

[12] 300 метров.

[13] Государственный гимн США.

[14] Карусель, у которой платформа поднимается и опускается под разным углом, а посадочные места вращаются в разных направлениях и с разной скоростью.