По-настоящему я рассмотрел Уиттберг на следующее утро, когда мы пошли завтракать. Уолтер сообщил мне демографическую статистику. Из девятитысячного городского населения три с половиной тысячи человек работали на обувной фабрике “Макинтайр и К°”. Остальные пять с половиной тысяч составляли их жены, а также слесари, врачи, плотники, бакалейщики, учителя, рассыльные, обслуживающие первые три с половиной тысячи жителей. Таким образом, обувная фабрика была единственной причиной существования всего города.

Он был расположен в десяти или двенадцати милях от Уотертауна, на берегу Черной реки. Река, которая и в самом деле была черной, делила город пополам, и в одном месте — поскольку это был скорее ручей, чем река, — ее оседлало одно из зданий обувной фабрики. Но хотя река и делила город естественным образом, не по этой границе проходил его социальный водораздел. Река текла с востока на запад, а середину города пересекал Харпер-бульвар, расположенный в направлении север — юг. Фабричные здания и дома низшего класса находились к западу от Харпер-бульвара, а более зажиточная часть города лежала к востоку от него. Сам же Харпер-бульвар, который представлял собой часть безымянного ответвления третьего шоссе, целиком принадлежал центральной части города, на нем помещались два кинотеатра и “Вулворт”, но не было “Крисге”.

Уиттбергский мотель располагался в южной части города, на шоссе, которое переходило в Харпер-бульвар метрах в двухстах севернее. Приняв утренний душ, мы с Уолтером сели в “форд”, проехали эти двести метров и остановились позавтракать в ресторане-закусочной “Сити Лайн”. На “форде” не было никаких опознавательных знаков профсоюза, поэтому никто не обратил на нас особого внимания. Люди, которых я видел на улице и в обитой зеленой материей закусочной, выглядели угрюмыми и уставшими от работы, в их одежде преобладали унылые тона. Было жарко, но не так влажно, как в Вашингтоне. Десятичасовой сон освежил меня и вернул мне ощущение моего настоящего возраста. Глядя в окно закусочной, я увидел пожилого прохожего, который вытирал шею красным носовым платком. Доедая яичницу с колбасой, я пытался вспомнить, когда в последний раз видел красный носовой платок.

Поскольку мы были в командировке, наши с Уолтером расходы оплачивал союз. Ведал всем этим Уолтер, так что он оплатил нашу еду чеком и оставил чаевые. Мы снова оказались на улице и стояли на тротуаре, щурясь от яркого утреннего света и оглядываясь по сторонам. Было полдесятого утра, очень солнечно, в воздухе ощущалась звенящая тишина. Мимо проходили женщины, толкая перед собой коляски с младенцами, по обе стороны улицы под косым углом были припаркованы несколько “шевроле” и “плимутов”. Тенты у магазинов по большей части были подняты, и, оглянувшись, я заметил коротышку в рубахе с закатанными рукавами, который вышел из обувного магазина с металлической палкой в руке и принялся опускать навес.

Я закурил сигарету, радуясь жизни, и повернулся к Уолтеру:

— Что мы теперь будем делать?

— Осмотримся, — сказал он. — Я хотел бы поговорить с этим парнем Гамильтоном, но прежде не помешает осмотреть город. Мне кажется, надо действовать так.

Я усмехнулся:

— Чувствую себя так, словно попал в авангард разведчиков, высланный армией захватчиков.

— Так оно и есть, — сказал Уолтер, улыбаясь, похлопал меня по руке и направился к “форду”.

Мы немного поездили по городу, каждый раз пересекая Харпер-бульвар. В восточной части города нам попался квартал, застроенный отстоящими на некотором расстоянии друг от друга кирпичными домиками с постриженными лужайками перед ними; добрая половина их, судя по вывескам на дверях, принадлежала врачам. В другом квартале этой же части города дома, в большинстве своем двухэтажные и обшитые вагонкой, по-видимому, принадлежали среднему классу. Здесь застройка была более плотной, на лужайках валялись шланги, а у крыльца стояли трехколесные велосипеды или самокаты. Многие из этих улиц были обсажены деревьями, причем в некоторых кварталах они были такими огромными, что их кроны образовывали над улицей зеленый шатер, превращая ее в подобие прохладного грота. Сквозь дверные жалюзи доносились звуки телевизора, а кое-где я заметил на заднем дворе играющих в манеже младенцев.

По мере продвижения на запад город менял свое обличье. Там находился фабричный район со зданиями старинной кирпичной кладки. Их было шесть или семь, они стояли возле самой реки. В городке имелось десять мостов, все короткие и построены из побелевшего от времени железобетона. Все фабричные здания, построенные в мрачном стиле центральных графств Великобритании, были четырех— или пятиэтажными, квадратными, с черными металлическими балконами наверху, с незанавешенными окнами и маленькими зелеными дверьми по углам. Кирпичи почернели от дыма, пыли и времени.

Я знал: современный фабричный корпус — это современное одноэтажное строение из готовых панелей, которое выглядит точно так же, как типовое панельное здание школы. Это же, безусловно, были мастерские.

Среди фабричных зданий приютились трущобы. Если в городе имеются три небоскреба, один из них немедленно начинает разрушаться, так что вскоре на его месте появляются трущобы. По-видимому, существует такая закономерность. Наружные лестницы с ржавыми ступенями, окна без стекол, забитые картоном, обтрепанные и линялые занавески, рвущиеся наружу из открытых окон, повсюду горы старых шин и ржавых консервных банок, трухлявые деревянные изгороди с облупившейся краской, три свалки и бар в углу жалкой постройки с тентом, носящий гордое имя “Хрустальный дворец”. Половина жителей этих трущоб были цветные, половина — белые, а часть из них — мулаты.

— Такие городишки похожи друг на друга, — заключил Уолтер. — За пятнадцать лет я насмотрелся на них вдоволь. Все такие же, как этот. За исключением “цементных” городов, — то есть тех, где есть цементные заводы. Там все выглядит пыльно-белым, как в Северной Италии. — Он посмотрел на меня:

— Вы когда-нибудь были в Италии?

Я отрицательно покачал головой:

— Никогда не выезжал из Штатов. Во время прохождения военной службы находился в Монтане, потом в Техасе и, наконец, в Сент-Луисе.

— Однажды я играл в футбол в Италии. Хотите верьте, хотите нет, — сказал Уолтер и принялся рассказывать о команде профессионалов, за которую он выступал, и это было как-то связано с государственным департаментом.

Почему-то я начал рассказывать ему о девушке, которую встретил в УСО в Сент-Луисе, одном из редких городов, где эта организация сохранилась, а потом он поведал мне о девушке, которая однажды попала в мужскую раздевалку во время игры в Детройте, а я вспомнил еще одну историю, случившуюся с кем-то в Мехико, которую слышал от приятеля и им же, по всей видимости, придуманную, но она была очень забавна. Рассказывая друг другу эти байки, мы колесили по городу, осматривали и привыкали к тому, что он есть.

Некоторое время спустя мы оказались на Первой улице. Гамильтон жил на Четвертой, и Уолтер решил его отыскать.

Четвертая улица тянулась с запада на восток, примерно в десяти кварталах от реки, а параллельно ей, вплоть до предполагаемой границы города и даже дальше, уходили на север улицы с номерами вместо названий. Это было дешевое жилье, которое построил Макинтайр для своих подопечных. Миниатюрные квадратные коробки с островерхой крышей, кирпичным порогом и изгородью вокруг маленького дворика. От Первой улицы Харпер-бульвар начинал карабкаться в гору, причем крутизна горы возрастала, а бетонное покрытие сменяла щебенка. Кварталы здесь были квадратными, абсолютно квадратными, они образовывали как бы решетку на склоне холма, улицы, обозначенные номерами, уходили вдаль вплоть до Двенадцатой, а поперечные были обозначены именами: Сара-стрит, Уильям-стрит, Фредерик-стрит, Мерилин-стрит, и не составляло большого труда догадаться, что названы они в честь членов семьи Макинтайр.

К Четвертой улице склон становился таким крутым, что люди, живущие на верхней ее части, могли видеть из своих окон крыши домов, стоящих напротив; перед ними открывалась панорама всего города. Те, кто жил на нижней части улицы, любовались этим видом из окна своей кухни.

Торговец алюминиевыми тентами побывал в квартале с четырехсотыми номерами домов на Четвертой улице, между Джордж-стрит и Катерина-стрит, и проданные им тенты были преимущественно розовыми. В доме номер 426 купили комплект из двух тентов, один для двери, другой — для окна гостиной. Находясь выше этого дома, на улице, я предположил, что был закуплен и третий тент, чтобы затенять вид из кухни на панораму города.

Уолтер припарковал автомобиль у дома, и мы спустились по шести бетонным ступеням от тротуара до двери. Между изгородью и входом в дом газон круто уходил вниз, и Гамильтон или его жена любовно соорудили на лужайке альпийскую горку. Дорожка пролегала вдоль дома и сворачивала за угол. Как и у всех домов в округе, гаража не было, да и места для него не оставалось.

Уолтер взял с собой портфель, и, когда он позвонил в дверь, я внезапно почувствовал себя коммивояжером. Настоящим, а не из анекдотов. Я обратил внимание на то, что большинство парадных дверей в этом районе были заперты, точно так же, как и эта, в то время как в районе обитания средних классов их обычно держали открытыми.

Через минуту дверь отворилась и нас оглушил неистовый рокот авиационных моторов. Невысокая усталая женщина в цветастом ситцевом платье и цветастом же переднике, но совершенно не подходящем платью по расцветке, недоверчиво взирала на нас сквозь противомоскитную сетку, затягивающую дверной проем. В центре дверного проема красовалась металлическая буква “Г”.

— Чего изволите? — спросила она.

— Доброе утро, миссис Гамильтон, — сказал Уолтер. — Ваш муж дома? — Его деловая маска была тут как тут, и меня поразила ее очевидная фальшь.

— Он на работе, — ответила женщина и, взглянув на портфель Уолтера, спросила:

— В связи с чем он вам понадобился?

— Мы из профсоюза АСИТПКР, миссис Гамильтон. Ваш муж прислал нам письмо несколько...

— Входите! — На ее лице появилось испуганное, почти паническое выражение, она бросила взгляд на пустынный тротуар у нас за спиной и открыла дверь. — Входите! Входите! Быстрей!

Уолтер шагнул через порог, его деловая улыбка сменилась удивлением, а я последовал за ним. Внутри покрытая ковровой дорожкой лестница вела вниз, в узкий, заставленный мебелью сумрачный коридор с темными обоями на стенах и того же тона ковровым покрытием; на стене висело зеркало в черной раме. Из открытой двери кухни в дальнем конце коридора проникал отсвет солнечных лучей. Рядом с лестницей стена была оклеена обоями кремового цвета, светлая лакированная дверь закрыта.

Женщина повела нас направо через занавешенный арочный проем. Внезапно раздалась пулеметная очередь, перекрывающая несмолкающий рев авиационных моторов. Мы очутились в маленькой квадратной гостиной, загроможденной темной мебелью. В углу стоял старый телевизор с маленьким экраном, а на нем розочка в вазочке. Из динамика доносились грохот и крики, на экране мелькали трудно различимые картины боя. На стене над кушеткой висела написанная сепией картина: “Возвращение с Голгофы”.

Женщина прошла вперед и выключила телевизор, и мне вдруг показалось, что на меня навалилась тишина. Она обернулась; теперь, когда мы были в доме, ее беспокойство немного улеглось.

— Я хочу, чтобы вы оставили моего мужа в покое, — сказала она. Выражение ее лица и голос выдавали злость и тревогу. Обращалась она к Уолтеру, правильно угадав в нем главного, а во мне помощника.

Не думаю, что Уолтер ожидал подобной реакции; я-то уж точно не ожидал. Я смотрел на него, с нетерпением ожидая, что же последует дальше.

Он отреагировал, как и подобает деловому человеку:

— Миссис Гамильтон, ваш муж просил нас...

— Он не должен был этого делать. Я ему сказала, чтобы он не делал этого.

— Но как бы то ни было, он сделал это. — Уолтер пожал плечами и вежливо улыбнулся. — И мы приехали побеседовать с ним, а не с вами.

— А я говорю вам, оставьте его в покое! Он не знает, что... — Она беспомощно огляделась по сторонам, словно хотела что-то нам объяснить, но не знала как. — Чаку сорок три года, — сказала она. — На войне он лишился мизинца на левой руке. Нет, не то. — Женщина в смятении провела рукой по волосам. — Он ожесточенный человек, мистер...

— Килли.

— Чак считает, что весь мир несправедлив к нему. Все, что он имеет, его не устраивает, все не такое, как он хотел. Палец, работа, этот дом. Я... Нет, я не то чтобы осуждала... — Миссис Гамильтон отвернулась в смятении, снова беспомощно оглядывая комнату. — Вот, — сказала она, — хочу показать вам... — Она подошла к маленькому цилиндрическому столику справа от продавленной кушетки. На ней стояла настольная лампа, белый фарфоровый кролик с растущим у него на спине пучком травы, белая потрепанная кукла и фотография в рамке. Она взяла фотографию — черно-белый снимок восемь на десять на глянцевой бумаге под стеклом, — и протянула ее Уолтеру. — Видите его? Можете разглядеть, что он собой представляет?

Я взглянул на фотографию через плечо Уолтера. Мужчина в армейской форме, на фоне старинного замка. С застывшей гордой улыбкой на лице, руки в карманах, ноги слегка расставлены, на голове — военная фуражка набекрень. Молодой, счастливый и самоуверенный мужчина. Я бы назвал его красивым и уж во всяком случае не лишенным некоего грубоватого обаяния.

— Снимок сделан в Англии, — объяснила миссис Гамильтон. — Более двадцати лет тому назад. До того как он потерял палец, до того как понял, что все его планы... До того, как все пошло у него прахом. Постойте, я хочу показать вам... Подождите, пожалуйста. — Она направилась к двери, затем остановилась и сказала:

— Я хочу, чтобы вы поняли.

Она вышла из комнаты, и я посмотрел на Уолтера. Он покачал головой, пожал плечами и молча поставил фото на место. Тем временем вернулась миссис Гамильтон с маленьким фотоснимком в руке.

— Чак не знает о нем, — сказала она. — Теперь он не любит фотографироваться. Вот только эта одна фотография и есть. — Женщина передала снимок Уолтеру. — Чак теперь такой. Мой брат сфотографировал его в прошлом году.

Я снова заглянул через плечо Уолтера и на этот раз увидел Чарлза Гамильтона в профиль. Снимок был сделан на природе, видимо во время какого-то пикника. На переднем плане за одним из столиков сидел Чарлз Гамильтон. Локтем одной руки он опирался о стол, а другой рукой обнимал смеющуюся грудастую девушку с невыразительным лицом. На Гамильтоне была рубашка поло с короткими рукавами, он слегка наклонился вперед, с улыбкой глядя куда-то в сторону. Его обнаженные руки были жилистыми, что свидетельствовало о его незаурядной физической силе, на плече виднелась татуировка, которую невозможно было рассмотреть. В углу рта у него торчала сигарета, и видимый на снимке глаз был прищурен из-за поднимающегося от нее дыма.

Это был тот же самый человек, только сорока трех лет, то есть двадцать лет спустя после того военного снимка. В повороте его головы и развороте плеч все еще чувствовалась самоуверенность, на губах играла все та же гордая усмешка, но следует признать, что теперь в ней слегка ощущалась горечь. Глядя на фотографию, я думал о том, что он никогда не расстанется со своими мечтами и представлением о собственном предназначении, так хорошо запечатленными на первой фотографии, что он по-прежнему молод и таким останется до конца дней.

— Вы видите? — спросила нас миссис Гамильтон. — Вы видите, что он собой представляет?

— Мне хотелось бы поговорить о нем с кем-нибудь, кто его знает, — сказал вместо ответа Уолтер.

Миссис Гамильтон взяла протянутый ей снимок.

— Он все еще очень красив, — сказала она, — и очень силен. Но все у него идет не так, как надо. — Женщина взглянула на Уолтера:

— У нас есть автомобиль марки “де сото”. Муж ненавидит его и говорит: “Они уже больше не выпускают эти проклятые штуковины”. А до этого был “хадсон”. Обе они попали к нам из третьих или четвертых рук, и ему приходится парковать ее снаружи, за поворотом, он... Дело не в профсоюзе, вы понимаете? Так уж у него складывается жизнь. Не обманывайте его, мистер Килли, пожалуйста.

Она была близка к тому, чтобы рассказать нам о его супружеской неверности, но достаточно было второй фотографии и комментария по поводу ее, мол, он во всем разочаровался. Она старалась всячески ему помочь.

— Почему он написал нам, миссис Гамильтон? — спросил я. Мне казалось, что, если бы словесный портрет Чака был правдивым, он не смог бы написать то письмо.

— Старик Макинтайр, — сказала она, — много чего наобещал Чаку. Они ладили между собой, и, я думаю, Чак нравился ему больше, чем кто-либо другой. Но он наобещал ему всего, или, вернее, Чаку обещания всего лишь померещились, а сам взял и умер. Новый же начальник, этот мистер Флейш, ничего не слышал о Чаке. Чак ходил в контору по пятницам и, я полагаю, уже видел себя работающим в ней. Но теперь у него не осталось никаких шансов получить эту работу.

— Миссис Гамильтон, мне кажется, вы не понимаете, что мы с Полом... — начал Уолтер.

— Вам кажется, что я не понимаю? Чак — разочарованный человек, мистер Килли, злой, разочарованный человек, и ему наплевать на риск, потому что у него нет ничего, чем он дорожил бы. Куда порядочнее было бы с вашей стороны не... не использовать его.

— Письмо подписали двадцать пять человек, — вежливо возразил Уолтер, — и было бы нечестно по отношению к ним...

— Было бы нечестно по отношению к Чаку! Вы не понимаете... Не думаете же вы... — Она замолчала, ловя ртом воздух и стараясь взять себя в руки. — Вы полагаете, что сможете победить? Надеетесь забрать что-либо у тех, кто сейчас всем этим управляет? Я тысячу раз ему говорила, я умоляла его не посылать вам то первое письмо, но, когда пришел ваш ответ, убедить его в чем-либо стало и вовсе невозможно. Ничего путного из этого не выйдет, вы только причините неприятности Чаку и всем, кто подписал письмо. Но в первую очередь Чаку. Но повторяю, ничего хорошего из этого не получится, вы это понимаете?

— Мне жаль... — сказал Уолтер, и слова его прозвучали как-то неуверенно.

Я понял, что он думает о чем-то еще. Предполагалось, что здесь создалась идеальная ситуация и рабочие будут бросать розы к нашим ногам. Именно поэтому он взял меня с собой. Но поведение миссис Гамильтон нарушало ту картину, которую он себе нарисовал.

Уолтер поднял портфель и сказал:

— Мне жаль, но у меня нет выбора. Я тоже служащий, миссис Гамильтон, и должен по крайней мере поговорить с вашим мужем и с некоторыми из тех, кто поставил свои подписи. Если после этого окажется, что почва для национального профсоюза еще не подготовлена, мы вернемся в Вашингтон и обо всем доложим. Это честно?

— Если они увидят, что вы с ним разговариваете...

— Кто они, миссис Гамильтон?

Она нахмурилась и взглянула на занавешенное окно.

— Я не знаю. Кто-нибудь. Вообще кто-нибудь. Уолтер вздохнул. Он был убежден, что находится в наилучшей форме — физической, умственной и эмоциональной. И если люди не поддавались его воздействию, они рано или поздно начинали действовать ему на нервы, от досады он терял терпение. Миссис Гамильтон с ее фотографиями и смутными страхами была эмоционально ослаблена, она дала волю чувствам.

— Во сколько мистер Гамильтон приходит домой? — спросил он более сухим, чем прежде, тоном.

Женщина так сильно стиснула в руках фотографию, что та смялась.

— Так вы не оставите нас в покое?

— Мы не можем этого сделать. — Уолтер вздохнул и покачал головой. — Я уже объяснил почему. Так во сколько ваш муж приходит домой, миссис Гамильтон?

— А что, если я вам не скажу?

— Тогда мы будем ждать снаружи, в машине.

— Нет! Пожалуйста!

— Так, может быть, он сам придет к нам? Тогда ваши соседи ничего не узнают. — Замешательство заставило меня предложить что угодно, лишь бы прекратить этот неловкий и бесполезный разговор.

Уолтер бросил взгляд в мою сторону, улыбнулся и кивнул.

— Хорошая идея, — похвалил он и, обращаясь к миссис Гамильтон, добавил:

— Мы остановились в мотеле “Уиттберг”, на Харпер-бульваре. Пробудем там до семи. Если ваш муж не будет против, мы поговорим с ним там.

— Но я не хочу, чтобы вы вообще говорили с моим мужем.

— Мы должны. — Уолтер двинулся было к выходу, но остановился и сказал:

— Если его не будет до семи, мы вернемся и поговорим с ним здесь. — И, обращаясь уже ко мне, добавил:

— Пошли, Пол.

Хозяйка дома хранила каменное выражение лица. Потупившись, она разглаживала помятую фотографию. Я замешкался и пробормотал:

— Рад был знакомству, — а затем, когда до меня дошла ужасающая нелепость этой формулы вежливости, поспешил за Уолтером Мы сели в машину и поехали в гостиницу. Уолтер молчал. Когда позади осталась пара кварталов, я произнес:

— Что вы обо всем этом думаете, Уолтер?

— Не знаю, — покачал он головой. — Скорее всего, она просто вздорная жена, которой на каждом шагу мерещатся неприятности, но точно не знаю.

— Она, казалось, пришла в ужас от встречи с нами, вы не заметили?

— Заметил.

Мы остановились на перекрестке у подножия холма, и Уолтер взглянул на меня усмехнувшись.

— Если это действительно один из “карманных городов”, мы отправимся назад в Вашингтон быстрее, чем вы сможете произнести “Тафт-Хартли”. Мы здесь не для того, чтобы стать героями-мучениками. Пол.

— Вы действительно так думаете? “Карманный город”?

— Не знаю. Да это и не имеет значения. Я повидал подобные города, которые живут только за счет фабрики, как здесь. Такие городишки составляют половину всех городов страны. Фабрикой обычно управляет настоящий сукин сын, который желает управлять и всем городом. Ему подвластны газета и радиостанция, шеф полиции и священнослужитель, банк и супермаркет, больница и большинство частных домов. Если вы попадаете в подобный город, то тут же разворачиваетесь и возвращаетесь домой. Город зачисляется в особую категорию, на нем как бы вывешивается этикетка.

— Навешивается этикетка?

— О, я забыл сказать вам об этом. — Зажегся зеленый свет, и Уолтер рванул через перекресток. — У нас есть служба, — сказал он, — которая следит за особо крупными предприятиями. Читает местные газеты и собирает прочую информацию. Понимаете, “карманный город” — это пороховая бочка, и рано или поздно она взрывается. Внезапно рабочие осознают, что дальше терпеть не могут. До того как это произойдет, мы ничего не можем сделать, но в тот же момент, когда это случается, мы посылаем туда летучий эскадрон, вооруженный листовками, и не успеет город опомниться, как все уже провернули. — Уолтер улыбнулся и подмигнул мне. — Такую “операцию” вам стоило бы понаблюдать.

— Может быть, это удастся как раз здесь.

— Ни за что в жизни. Я думаю, что в данном случае не город плохой, а плохая жена у Гамильтона. Но если это так, мы разберемся. А теперь поехали в мотель и будем ждать Гамильтона.