В последние годы отечественная литература обогатилась произведениями врачей — писателей. Они подняли целый пласт человеческой жизни, ранее скрытый по многим причинам.

Нечаев О. И.

Образ врача в произведениях неспециалистов часто скатывается в крайности: или рафинированного рыцаря без недостатков, или наглого самодовольного высокомерного служаку, сборище пороков.

Председатель Пермского отделения

Врач, находясь внутри системы, доносит до читателя объемное видение ситуации на уровне рабочего места, учреждения и общества в целом.

Российского общества

Повесть проф. А. К. Углицких «На Окраине Перми Жил Студент ПГМИ» посвящена одному из наиболее ярких периодов жизни большинства людей — периоду студенчества.

Историков медицины

Андрей Клавдиевич застал период становления педиатрического факультета.

Ранее в Пермском (Молотовском) медицинском институте не было системной подготовки детских врачей, последним толчком для создания которой было утверждение в 1969 г. Министерством здравоохранения СССР новой номенклатуры врачебных специальностей.

Ядром факультета стали проф. Ю. В. Беляев, приглашенный из г. Горький, и пермские доценты А. И. Егорова и А. А. Лишке, вскоре ставшие профессорами и заведующими кафедрами.

Каждый студент медицинского вуза изучает анатомию человека, мне больше нравится название — нормальную анатомию (бывает ещё и ненормальная). Предмет сложный, интересный, внутреннюю логику которого не всегда просто постичь.

Во времена студенчества автора «На Окраине Перми Жил Студент ПГМИ…» кафедрой нормальной анатомии человека Пермского мединститута руководила известный на всю страну лимфолог проф. Елизавета Николаевна Оленева. Человек глубоко преданный своему делу, исключительно порядочный, интеллигентный и требовательный к себе и другим. Вспоминаю, как она расстраивалась, когда была вынуждена поставить двойку студенту, который занимался в её группе. Но объективность была для неё основой жизни.

Ректором института с 1970 по 1995 гг. был Евгений Антонович Вагнер.

При академике Е. А. Вагнере Пермский медицинский институт стал крупнейшим медицинским ВУЗом страны, были построены новые корпуса и лаборатории, расширена клиническая база. Объединяя много важных должностей, он был внимателен к мелочам.

Проф. Е. Н. Оленева рассказывала, как однажды ей позвонил ректор с вопросом: «Елизавета Николаевна, Вы каждый день на работу ходите?», — и получив утвердительный ответ, продолжил: «А почему Вы не заметили, что у классиков медицины носы облупились?». Речь шла о бронзовых скульптурах, расположенных у морфологического корпуса медицинского института.

При прочтении книги А.К.Углицких перед глазами встают образы уважаемых, светлых, дорогих сердцу людей, преподавателей ПГМИ тех лет: Е. А. Вагнера, Е. Н. Оленевой, И. А. Ривкуса, В. С. Варгина, А. А. Храмцова, В. Я. Родионовой, М. Н. Шваревой, К. М. Батуева…

Книга будет интересна читателям всех поколений от очевидцев событий и до современных студентов, тем более, что факты, изложенные Андреем Клавдиевичем, не утратили юношеской яркости.

 

Общеизвестно, что Пермский государственный медицинский институт отпочковался, вырос из «побега» медицинского факультета Пермского Университета.

То есть, началом всему стало появление на свет 13—14 октября 1916 года самого Пермского университета. В структуре физико — математического факультета которого имелось медицинское отделение. Ставшее в 1917 году полноценным медицинским факультетом.

А 23 февраля 1931 года, в соответствии с постановлением Совнаркома РСФСР, медицинский факультет стал отдельным медицинским институтом.

Корпус ПГМИ на углу ул. Куйбышева и Большевистской. Особняк возведен в первой четверти девятнадцатого века по проекту знаменитого зодчего И. И. Свиязева, а позднее, в середине века — перестроен архитектором Р. О. Карвовским в духе русского классицизма. Из архива О.И.Нечаева

 

От спецпереселенца НКВД до Академика АМН СССР

В 1972 ректором ПГМИ был профессор Евгений Антонович Вагнер. Человек незыблемого авторитета, мужества и личного обаяния.

Долгое время не знал я досконально многих обстоятельств жизни этого замечательного хирурга и ученого. Представлявшейся мне, в мои студенческие годы, вполне благополучной, карьерно — восходящей, почти беспроблемной.

Благополучной настолько, насколько может быть благополучной эта вот, официальная биографическая справка:

«Евгений Антонович Вагнер родился 22 сентября 1918 года в с. Понятовка Херсонской губернии. В 1940 г. окончил лечебный факультет Одесского государственного медицинского института и был оставлен в аспирантуре.

Во время Великой Отечественной войны служил начальником хирургического отделения эвакуационного госпиталя.

С 1946 г. — хирург, заведующий хирургическим отделением Березниковской городской больницы.

С 1955 г. — главный врач Молотовской областной клинической больницы.

В 1956 г. защитил кандидатскую диссертацию, в 1966 г. — докторскую диссертацию.

С 1961 г. — доцент кафедры госпитальной хирургии. С 1965 г. — зав. кафедрой факультетской хирургии и одновременно проректор по научной работе.

С 1967 г. — профессор, с 1970 г. — ректор ПГМИ, заведующий кафедрой госпитальной хирургии.

В 1965 г. присвоено звание заслуженного врача РСФСР, в 1973 г. — заслуженного деятеля науки РСФСР.

В 1980 г. избран членом — корреспондентом, в 1986 г. — действительным членом АМН СССР.

Член правления, затем заместитель председателя Всероссийского общества хирургов, член международной ассоциации хирургов, ученого совета и совета ректоров Министерства здравоохранения РФ, редакционных советов медицинских журналов.

Награжден орденами Октябрьской Революции, Отечественной Войны II степени, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Дружбы народов, орденом «Знак Почёта», медалями, в 1997 г. удостоен Государственной премии Российской Федерации.

Почетный гражданин г. Березники, г. Перми, Пермской области.

Умер 14 сентября 1998 г.».

Лишь гораздо позже задумался о том, почему, каким это образом, уроженец жаркого юга, немец по национальности, оказался вдруг за тридевять земель от родной Одессы на нашем холодном Урале? В те годы в Пермской области было немало этнических немцев, оказавшихся в наших краях не по своей воле, не случайно, а вынужденно. Под давлением обстоятельств.

Неужели же и Евгений Антонович из числа репрессированных, перемещенных?

Трудармеец — спецпереселенец — ректор ПГМИ — Академик АМН СССР, заслуженный врач и заслуженный деятель науки РСФСР — Почетный гражданин Березников, Перми, Пермской области Евгений Антонович Вагнер. Из архива О. И. Нечаева.

Судите сами.

В 1941 году недавний выпускник и молодой аспирант Одесского медицинского института Е. А. Вагнер призван в Действующую армию. Начал работать заведующим хирургическим отделением эвакогоспиталя.

«В начале 1942 года в жизни молодого военного врача наступил трагический перелом — особый отдел части снял его как немца по национальности с фронта и отправил в Казахстан. В Алма — Ате ему предложили сдать личное оружие, сняли знаки отличия и объявили о зачислении в трудовую армию. Так Вагнер оказался в товарняке, следовавшем на Урал…».

Что же это такое «трудовая армия»?

«Термин «трудовая армия» возник раньше, в годы гражданской войны, когда специальным декретом была объявлена всеобщая трудовая повинность и сформированы «революционные армии труда» для решения хозяйственных задач в военное время.

В годы Великой Отечественной войны вновь была введена принудительная трудовая повинность и тех, кто ее нес, стали называть «трудармейцами». Но ни в одном официальном документе периода 1941—1945 гг. понятие «трудовая армия» не встречается.

Большую часть этих формирований составили люди, считавшиеся неблагонадежными по социальному или национальному признаку: поволжские немцы, евреи, эстонцы, финны, румыны, венгры, итальянцы. Они использовалась на стройках НКВД в различных отраслях народного хозяйства. Стали бесплатной рабочей силой, пополнив обширную сеть ГУЛАГа в Сибири и на Урале.» 6 .

Соликамск встретил южанина суровыми морозами, жестокими вьюгами, обвальными снегопадами. Поселили трудармейцев на …овощехранилище.

Нары, голод, холод, тяжелый многочасовой труд…

Что делал, чем занимался тогда молодой врач?

Как сообщается, первое время «общими земляными работами»: копал траншеи, ямы, убирал овощи. Потом был переведен, направлен врачом в самую глухомань для медицинского обслуживания прибывающих эшелонов все новых и новых трудармейцев.

Возможно, мы не знаем этого наверняка, но, скорее всего, не раз и не два задавал он себе в свободную минуту сакраментальный вопрос: «За что?»

Впрочем, к счастью, свободного времени у Евгения Антоновича почти никогда не было. Ведь врач Вагнер опять занимался любимым делом — лечил людей!

Да, немец, да, косо посматривают, да, подозревают, да, следят за каждым шагом. Ну и пусть! Главное не в этом, это все можно, можно пережить! Главное сейчас в другом, главное в том, что ОН ОПЯТЬ ЛЕЧИТ ЛЮДЕЙ! Этого у него никто уже не в силах был отнять!

Закончилась война. Трудармейцы ждали послабления, разрешения вернуться на свои малые родины.

Дождались!

Новый закон Верховного Совета СССР гласил: «без права выезда с мест поселения на вечные времена».

Так трудармеец Вагнер стал еще и спецпереселенцем. Теперь он не мог выехать даже в Пермь для защиты своей кандидатской диссертации! За оставление мест поселений нарушителям закона грозил немалый срок.

Молодой ученый не имел также возможности представлять результаты своих исследований на научных конференциях, сьездах. Казалось, жизнь окончательно зашла в тупик.

Именно тогда ему очень помогла встреча с хорошим человеком — А. А. Росновским. Который попросил не оставлять молодого врача свои научные исследования. Росновский же убедил талантливого хирурга, что «спецпоселенчество — явление временное, а научная хирургия и творческая работа были, есть и всегда будут».

Остальное хорошо известно из официальной биографии ректора ПГМИ…

 

Лечфак или педфак?

Любопытный исторический факт: «первый набор студентов во вновь образованный Пермский мединститут (1931) проводился на семь факультетов: лечебно — профилактический, санитарно — гигиенический, охраны материнства и младенчества, подготовки фельдшеров без отрыва от производства, рабфак, высших медицинских кадров, химико — фармацевтический».

Но и в 1972 году у абитуриента ПГМИ также имелся немалый, считаю, выбор. Кандидат в студенты мог поступать на любой из четырех факультетов: на лечебный, педиатрический, санитарно — гигиенический или стоматологический.

Лидером, самым главным, престижным, значимым считался (и являлся!) именно Его Величество Лечебный Факультет. Это — обьективно. Это — не обсуждается.

На ступеньку, но, все — таки, ниже шел санитарно — гигиенический факультет, не в обиду замечательным выпускникам его будь написано это. Простите, друзья! Сейчас я во многом изменил ту, раннюю свою, точку зрения, но когда — то, и впрямь, полагал, что дело обстоит именно так.

Причина простая: выпускники санфака, хотя и занимались крайне важной и ответственной работой, обеспечивая безопасность граждан, но правом лечения людей они наделены все — таки не были. А мне хотелось лечить, а не только предупреждать!

Примерно, вровень с санитарно — гигиеническим значился в моей тогдашней «табели о рангах» и стоматологический факультет.

Да, стоматологи, конечно, лечили, но лечили они не всего человека. Их интересы ограничивались всего лишь челюстно — лицевой областью. С другой стороны, учились на стоматфаке на целый год меньше. Не «пять лет и десять месяцев», как на всех остальных факультетах, а всего лишь «четыре и десять…». Для кого — то из абитуриентов это обстоятельство имело определенное значение.

Оставался, впрочем, еще педиатрический… Каюсь, мало что знал об этом новом факультете. Так, в общих чертах. Но главным было то, что давал он право непосредственной лечебной работы. Одно это уже ставило его вровень, на одну ступеньку с лечфаком. Правда, право это распространялось только на детей.

С другой стороны, лечение пациентов детского возраста представлялось мне в каком — то смысле, занятием даже более трудным, нежели взрослых. Взрослый больной, он, хотя бы, может сказать, объяснить врачу, довести до сведения доктора: что, где, как болит… А ребенок? Что может врачу рассказать о своих болячках грудная кроха, к примеру?!

Вот почему, подавая документы в ПГМИ, колебался я до последней минуты. «Разрываясь» между лечебным и педиатрическим… Меняя «последние» и «окончательные» решения по сему поводу по нескольку раз на дню. Традиционно, чуть большее предпочтение отдавая именно лечебному структурному подразделению ПГМИ. Хотя, в итоге оказался, все — таки, на педфаке…

Как, почему так случилось, произошло?

Дело в том, что в момент подачи документов (а подавал я их именно на лечфак) одна из членов приемной комиссии, замечательный врач — хирург, доцент Вера Яковлевна Родионова посоветовала:

— А не хотите ли, молодой человек, пойти учиться на педиатрический…? Стать детским врачом? Факультет просто замечательный! Новый, открыт в прошлом году. Перспективный! Сейчас набирает студентов во второй раз. В историю войдете!

А теперь скажите, друзья, только честно, вот, вы бы устояли, если бы вам вдруг предложили «войти в историю»? Неужели отказались бы от интересной возможности реализовать, проявить себя на новом, необыкновенно трудном и важном поприще?

А кто сказал, что будет легко?

Виталий Алексеевич Четвертных — первый декан педиатрического факультета и Евгений Антонович Вагнер. Из архива О. И. Нечаева.

 

За всеми этими подготовками и приготовлениями, как — то незаметно наступил день очередного вступительного испытания.

Явка на экзамен назначена была на полдень.

Добираться до Главного Корпуса ПГМИ удобнее всего было мне …железной дорогой, электропоездом.

Почему, неужели же в Перми не было автобусов и трамваев?

Да, нет, автобусов и трамваев хватало. Просто жил я далеко от исторического центра города. Километрах в двадцати, примерно. В отдаленном пригороде, на самой городской окраине — в Орджоникидзиевском районе города.

Взгляните на карту города. Чтобы убедиться в том, что Пермь реально напоминает собой некое длинное — длинное, протянувшееся с севера на юг, «коромысло», «веретено», «веретёшко», километров под семьдесят в длину от одного его окончания до другого, ну никак не меньше!

«Виной» тому — моя любимица, красавица река Кама. Именно она «растянула» своей великостью и протяженностью город вдоль своих бесконечных берегов, подобно атлету, растягивающему тугой пружинный эспандер.

Так вот, на самом северном «полюсе» этого «коромысла», «веретёшка», на уровне Камской ГЭС, я и имел честь жить — поживать.

В нашей стране, кстати, несколько таких вот, городов, условно говоря, «эспандеров». Пермь успешно входит в их призовую «тройку» (наряду с Н. Новгородом и Волгоградом).

Опишу вкратце маршрут, которым в студенчестве добирался я с моей периферии до «сердца» нашего института — Главного корпуса ПГМИ.

Из «двери в дверь», что называется.

Первая часть этого путешествия — это пеший переход от моей кирпичной пятиэтажки, располагавшейся в самом конце улицы Веденеева до о.п. «Молодежная».

Появлением своим на свет поселок наш, «КБМаш» («Конструкторское Бюро Машиностроения») обязан был секретному и значительному «среднемашевскому» предприятию, работавшему на сугубые нужды «оборонки» (как, впрочем, и почти вся промышленная Пермь в те времена).

Вот такие «игрушки» выпускались на «почтовом ящике» «Конструкторское бюро Машиностроения» — Научно — производственное объединение «Истра». А в правом нижнем углу кадра здание пермской школы №16, в которой заканчивал я восьмой класс. Фотограф А. Углицких, 2011

Дистанция перехода небольшая — километра полтора — два. Дорога «легкая», все время под уклон, словно бы, «скатываясь» с горочки. Ноги сами себя, что называется, несли…

Наконец, с пристанционного холма, радуя глаз и волнуя сердце, открывался совершенно изумительный вид: темно — синее искусственное Камское море — водохранилище, с примыкающей к нему железной дорогой, и виднеющимися поодаль высокой «Спасской башней» главного управления шлюзами Камской ГЭС, любимой моей «бетонкой» и лодочной станцией… И над всем этим благолепием шатром невиданной красы раскинулась необъятная, бездонная глубина небесного купола!

Помните: «Цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет…» Так вот, иногда кажется мне, что Николоз Бараташвили написал строки эти — и я вовсе не шучу! — именно об этом небе! О пермских небесах моих!

Тем более, что Б. Л. Пастернак, который перевел на русский язык это гениальное стихотворения классика грузинской литературы, был вполне себе «нашенским», «уральским» человеком. Частенько бывал в Перми, подолгу жил в Пермской губернии (в первой четверти двадцатого века) и, следовательно, имел полную возможность наблюдать дивную природу Урала собственными глазами.

Красота, и впрямь, какая — то просто невероятная!

Наша пермская «Спасская» башня» — Здание Главного управления шлюзами. 1949—1958 гг. Архитекторы: Б. К. Александров, Е. М. Попов, С. В. Кринский. Пермский край, г. Пермь, Комплекс КамГЭС. Фотограф А. Углицких, 2011

Далее следовало железнодорожное путешествие от «Молодежной» до станции «Пермь — I», занимавшее обычно минут двадцать — двадцать пять.

Движение электропоездов осуществлялось согласно расписанию, изобиловавшему, кстати, большими «ремонтными» разрывами, «перерывами». Поэтому всем «орджоникидзиевцам», коим выпало трудное счастье работать или учиться, как это называлось и называется до сих пор: «в центре», «в городе», приходилось под него постоянно приноравливаться, подгадывать…

Перечислю названия станций и остановочных площадок: «Кислотный», «Балмошная», «Юбилейная», «Язовая», «Мотовилиха».

От красивейший, дореволюционной еще постройки, станции «Пермь — I», следовало опять идти пешком.

Только теперь — все время «в горку», в «подъемчик»: по улице Орджоникидзе (нынешней Монастырской) минуя здание бывшего Камского речного пароходства (теперь в нем располагается областной краеведческий музей), затем — Комсомольским сквером мимо знаменитого на весь мир Пермского театра оперы и балета и вот он, как на ладошке перед тобой — Главный корпус ПГМИ!

К чему это я так «разошелся», с чего бы так все так подробно описал?

Да чтобы показать, что все студенчество мое, по сути, вполне можно полагать одним сплошным, хотя и, «разорванным» на тысячи и тысячи «отрезков», и, одновременно, растянутым на немалое лет, железнодорожным переездом. Осложненным хроническим вокзальным ожиданием.

Множество лет, по шесть дней в неделю, дважды в день — было так! Не потому ли расписание пригородного сообщения как «туда» (о.п. «Молодежная» — «Пермь — I»), так и «обратно» (ст. «Пермь I» — о.п. «Молодежная») так прочно «вшито» в память мою? Впечаталось навсегда! Настолько, что я и сейчас, спустя почти полвека, могу воспроизвести его на память!

Подобно демобилизованному солдату — отставнику, который до конца дней своих без запинки и в любое время суток может на память назвать табельный номер когда — то давным давно закрепленного за ним автомата или винтовки!

 

Краткая экскурсия по главному «мединститутскому кварталу» Перми

Главный корпус института располагался в самом историческом сердце Перми, на пересечении улиц Карла Маркса и Коммунистической. (Он и сейчас, несмотря на изменившийся почтовый адрес, находится там же. Просто поменялись названия улиц, вернувших себе дореволюционные поименования: улица Карла Маркса опять стала Сибирской, а Коммунистическая — Петропавловской).

Напомню, что ПГМИ был в 1972 году одним из шести имеющихся в городе — миллионере ВУЗов (Университет, Политехнический, Сельскохозяйственный, Педагогический, Фармацевтический институты, а также — Пермское высшее военное училище).

Комплекс мединститутских зданий на улице Коммунистической, занимая всю четную сторону прилегающего квартала, состоял из трех больших корпусов (Главного или Первого, Второго и Третьего).

Первый и Второй корпуса ПГМИ на Петропавловской (бывшей Коммунистической). Фотограф А. Углицких, 2011.

Экзамен по химии проводился в Главном (Первом) корпусе ПГМИ.

Думается, что неспроста: ведь именно в этом основательном, еще дореволюционной постройки, здании базировались все идеологические кафедры (истории КПСС, марксистско — ленинской философии, научного атеизма), кафедры биологии, гистологии, гигиены, а также деканаты большинства факультетов. А совсем неподалеку, со двора, располагался вход в «святыя святых» — ректорат.

В общем, Главный корпус можно считать, одновременно, и руководящим штабом и идеологическим «сердцем» ПГМИ.

Во Втором корпусе осуществлялось преподавание иностранных языков, включая, латинский, здесь же находились профсоюзный и комсомольские комитеты института.

Наконец, последним в ряду, самым угловым квартальным зданием являлся Третий корпус. Он всегда пользовался у студентов репутацией зоны «повышенного риска». Ведь в нем находились грозные кафедры нормальной и топографической анатомий, оперативной и военно — полевой хирургий! Помимо этого, на территории «Трешки» нашли пристанище прославленный анатомический музей ПГМИ и виварий.

Кстати, благодаря именно этим обстоятельствам, Третий корпус был еще и самым «озвученным» из числа остальных зданий квартала моей «альма — матер».

«Повинны» в том были круглосуточный собачий вой и лай, доносившийся из вивария, а также — «завывания» электрогитар и грохот барабанов. Ибо именно в «Трешке» — буквально наискосок от гардероба — размещалась небольшая по площади, но очень «громкая» репетиционная комната, в которой до поздней ночи увлеченно музицировали тогдашние факультетские вокально — инструментальные ансамбли…

«Анатомка» Третьего корпуса ПГМИ. Фотограф А. Углицких, 2011.

Завершив краткий «вояж» по заповедным для каждого студента ПГМИ местам, вернемся в Главный корпус на экзамен по химии.

 

Чужой «неуд.»

Конечно, невозможно было не обратить внимания на то, что многих из абитуриентов сопровождали целые «группы поддержки». Включавших в себя всех неравнодушных к судьбе конкретного кандидата в студенты и пришедших «поболеть» за него (родственников, знакомых, знакомых знакомых и так далее).

С одной стороны, это было понятно и по — человечески вполне объяснимо: если абитуриент приехал, к примеру, из другого города, кто — то же должен сопровождать его, помогать в обустройстве, хлопотать за неофита в общежитии, переживать, за несчастного? Должен! Ведь, тому достается, ой, как несладко!

А с другой — необходимо отметить, что многие из этих добровольных помощников зря времени на экзамене не теряли. Создав, развернув на прилегающих территориях настоящую систему сбора «разведывательной» информации. Действуя методом «экзит — пулов», то есть, опрашивая на выходе из экзаменационного зала всех доступных им участников вступительного испытания.

Назойливых «интервьюеров» этих интересовало буквально все: номера и вопросные составы экзаменационных билетов, условия и варианты решений экзаменационных задач.

Кроме того, эти люди активно занимались сбором оперативной информации о том, кто и как сегодня «принимает», в каком расположении духа находятся те или иные экзаменаторы, какие они любят задавать «дополнительные вопросы».

Думаю, по результатам этой работы в «личных штабах» некоторых тогдашних кандидатов на студенческие билеты активно принимались те или иные решения, выдавались рекомендации относительно правильности тактики «вступительной» компании. Возможно, этим, «обласканным» вниманием, дружеской, родительской заботой, абитуриентам было чуть полегче «сдаваться».

Я же был один. Как перст. А кто мог, собственно, мог со мной поехать? Некому было. Все — работали. Бабушек — дедушек уже, увы, не было. Одноклассники — так же, как и я, сами сдавали вступительные… В это же самое время… В свои высшие…

…Не прошло и двух томительных, «канительных» часов, как я, честно выстояв положенную в таких случаях очередь, не оказался, наконец, в просторной экзаменационной аудитории. «Вошел» в экзамен я тогда, как я это сейчас понимаю, уже слегка обезвоженным. (Жарко было в тот день в Перми, ой, жарко! В прямом и в переносном… Впрочем, кураж какой — то был).

Вытянул билет. Получил чистый лист бумаги со штемпелем в правом верхнем углу и, усевшись на ближайшее же свободное место, начал готовится к ответу. С головой погрузившись в мир химических формул и законов.

На первый взгляд, жребий не был слишком суровым ко мне: мой билет не производил впечатления чрезвычайно сложного, абсолютно «неподъемного». В ходе подготовки, я, так или иначе, «проходил», касался всех включенных в него вопросов. Мало того, когда я понял, что еще и задачу, похоже, решил, успокоился я окончательно, почему — то почти утвердившись в успехе задуманного…

Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает: первый тревожный «звоночек» прозвучал минут тридцать — сорок спустя, когда сердце невольно вздрогнуло от резкого, громкого, не терпящего возражений, голоса, исходящего от экзаменаторши, принимавшей за столом совсем неподалеку от меня:

— Углицких! Товарищи, а кто у нас тут: «Углицких»? Вы… Нет? Вы? Тоже — нет? Извините… А это вы? Вот и хорошо! Будем знакомы и как только будем готовы, вы слышите меня, Углицких, сразу же выходим… Сюда…

«Это же доцент Л — а!», — оборвавшимся сердцем догадался я. Как же мог я о ней забыть? Словно, кипятком меня тогда ошпарили! Это же почти крах получался, ребята… Иду к самой Л — ой! Не поминайте лихом!

Сердце отказывалось верить в неотвратимое! Это за что же, спрашивается, такая немилость?! А еще было немного обидно. Оказывается, все время, пока шла подготовка к ответу, мой экзаменационный лист уже преспокойненько лежал на столе перед самой знаменитой экзаменаторшей, терпеливо дожидаясь лишь моего личного появления…

Удар был неожиданным и потому — сильным, ничего не скажешь. В замешательстве, на секунду, возник вопрос: и что теперь делать? Вскинуть лапки, сдаться без боя, и, сдав билет, уйти? Нет, это не выход. И не выходить — тоже не выход. Отказаться от Л — ой, попросив другого экзаменатора? Но какие для этого имеются основания? Никаких.

Потом — почти успокоился: «все, что ни делается, делается к лучшему». Если вызывают и избежать этого никак нельзя, невозможно — надо идти, смирившись с неизбежным. Ведь, «любой, даже самый ужасный конец, все равно лучше бесконечного ужаса»!

Что и сделал некоторое время спустя. Честно собрал «пожитки» (и себя, заодно) и, как в омут головой — шасть! — двинулся к экзаменационному столу, сел подле Л — ой, разложился с со своими листочками — бумагами, приготовившись к ответу.

Но, как выяснилось, подняла меня Л — а из «берлоги» моей явно рановато — поспешила, неугомонная, не завершив, не оформив окончательно дела свои с предыдущей своей «крестницей».

Стара история, как мир: доцент Л — а поставила «двойку» абитуриентке. Очередную — очередной. Это нормально. Поставила и поставила. Но, представьте себе, неудачница наотрез отказалась покинуть аудиторию. Плачущая девушка сидела перед доцентом Л — ой и назойливо тянула:

— Пожалуйста, поставьте «тройку». Я же ответила на два вопроса из трех…

— «Тройка» вас не спасет. Задача не решена. Вы не пройдете…

— Пройду! Сдам остальные предметы на «пятерки» — пройду. Поставьте «тройку», что Вам стоит!

— Даже если сдадите на «шестерки», девушка, все равно не пройдете! Так что, давайте, не будем задерживать остальных!

Как несчастная ни пыталась, как ни умоляла о снисхождении, ей так и не удалось растопить лед непреклонного сердца железного химического доцента. Ушла в слезах…

Не знаю, так ли это было, на самом ли деле, или только показалось мне это, но когда дверь за горемыкой закрылась, Л — а как — то странно вздохнула. С еле уловимым, но — сожалением, сочувствием. Так мне показалось в самый первый момент.

Сердце мое тут же взыграло, отреагировав на событие это стремительным возрастанием надежды на благополучный исход собственного моего испытания:

«Ага, стало быть, даже им, самым твердокаменным и безжалостным, тоже, тоже временами приходится не слишком сладко»!? Почему — не знаю, но было такое ощущение! Да, по всему выходило, что даже эти «железные монстры», вершители судеб людских, судьи строгие и беспощадные, даже они способны со — чувствовать , со — переживать и  со — страдать !?

Впрочем, тут же выяснилось, что радоваться было особенно нечему, что «слезы» доцентские были не настоящими, «крокодильими». Ибо, экзаменаторша тут же активно принялась и за меня:

— Ну, что у вас, молодой человек? Готовы? Нет, нет, не надо пока отвечать по билету! Не спешите, я вам говорю! Первым делом — покажите задачу! Где ваше решение? Предъявите! Если нет — тогда и говорить не о чем… Так… так……Кажется, правильно… …Вы — пермяк? …Я вас русским, кажется, спрашиваю языком: вы — пермяк? Хорошо, а в школе какой учились? …Я номер, номер спрашиваю, вы что номера своей школы не помните? …Понятно… А где — это? Понятно… Да, все, похоже, правильно… Ну, что же, Углицких, теперь переходим к другим вопросам билета…

Это было похоже на чудо, на редкостную удачу — Я РЕШИЛ ЗАДАЧУ! Радость охватила, накрыла всего, с головой. Знай наших! Ковать, ковать железо, пока горячо! Развивать, развивать успех!

Но не успел я, как говорится, рта открыть и слова молвить, как дверь в аудиторию открылась, и на пороге вновь возникла та самая абитуриентка — неудачница. Моя предшественница. Оказывается, девушка вернулась, чтобы возвратить ненавистной Л — ой экзаменационный лист:

— А это — не мой! Это какого — то «Углицких»!

Всесильная Л — а пробежала глазами протянутый документ и погрузилась в тяжкое молчание. Лицо ее, словно бы, «осело», вены на лбу и шее обозначились еще резче. Видимо, лихорадочно соображала, что делать дальше, как выйти теперь из сложившегося положения…

Замолчал, осекшись на полуслове, и я… Вот тебе бабушка и Юрьев день! Еще бы, ведь теперь даже самый поверхностный анализ ситуации свидетельствовал если не о полном крахе всех моих надежд, то уж во всяком случае — о крайней шаткости моего и без того более чем скромного положения…

Батюшки — святы, нет, это же надо было вот так вот вляпаться! Нет, повезло так повезло — мало никому не покажется: оказывается «двойку», поставленную этой самой абитуриентке, Л — а умудрилась вписать не в ее, а в мой экзаменационный лист! Не к добру они, листы эти экзаменационные, так долго лежали рядышком на столе ее. «Воркуя», как голубки! В мой!

Да, да, именно так и случилось! По ошибке ли, по невнимательности ли, из — за жары ли, обрушившейся на город, из — за того ли, что все экзаменационные листы на свете похожи один на другой, как похожи друг на друга все близнецы — не знаю по какой из этих причин, конкретно, но — ВНЕСЛА! Не мою, чужую «двойку» в мой экзаменационный… Попутала, бестия! И теперь выходило, что я, не еще начиная ответа, уже был за него отрицательно аттестован!

Да, теперь дело мое принимало совсем уже интересный оборот! Чем — то всё это закончится, что предпримет, не ведающая жалости и сострадания, изворотливая и многоопытная Л — а? Как поведет себя, какую изберет тактику?

За несколько мгновений живое воображение мое уже нарисовало целую гамму версий, вариантов возможного дальнейшего развития событий. Спектр их был «широк», как никогда: от самого пессимистического до — почти безнадежного. Согласно первому и главному из них, Л — ой сейчас вообще нет никаких резонов ничего исправлять в моем листе.

А зачем?

А вдруг эта, неудовлетворительная, оценка и окажется впоследствии самой верной, самой истинной мерой всех моих знаний по химии, кто знает, ведь, я же еще не завершил ответа на вопросы билета?

Вся логика развития сюжета и недюжинный инстинкт самосохранения активно диктовали, предписывали бывалой, опытной экзаменаторше, что сейчас ей проще, выгоднее «добить» меня, нежели потом нехотя, сквозь зубы признаваться, в том, что она публично «облажалась».

Ибо, если кто — то предположит, что для Л — ой была важна хоть как — то некая абстрактная, абсолютная справедливость — тот рискует глубоко ошибиться… Ведь, давно и хорошо известно, что черного кобеля невозможно отмыть добела!

Репутация у доцента была уже настолько испорчена, что попытайся она изменить ее в лучшую сторону, прояви сейчас слабость, начав растекаться слезной лужей — «виновата, мол, сейчас исправлюсь» — да, никто бы ей все равно не поверил.

Отсюда и вывод, он же — прогноз: самое лучшее для Л — ой сейчас, это …просто сделать вид, что ничего не случилось.

Ровным счетом!

И продолжать строго придерживаться прежней, непоколебимой никакими привнесенными извне обстоятельствами, линии!

Конечно, идеальный вариант — это, если бы, Углицких этот, или как его там, действительно, получил бы, таки, в итоге уже проставленную ему «двойку», косвенно подтвердив «дальновидность и прозорливость» самой Л — ой. («Я, мол, всех этих „двоечников“ насквозь, знаете ли, вижу, заранее, по выражениям лиц их, загодя, когда они еще только готовятся завалить мне экзамен!»).

Этот момент и был самым тяжелым. И «прошел», «проскочил» я его, если уж быть честным до конца, неважно. Раскис, банально… Расклеился… Впрочем, бывает на экзаменах и не такое! Сплошь и рядом…

Может, усугубило, плеснуло дополнительно керосинчику, сыграло роль нервное перенапряжение последних дней и часов… Возможно, внесли свою посильную лепту, сделали свое черное дело и гипогликемия, и жажда, и стресс, усугубленные отсутствием рядом близких людей, которые точно на твоей стороне, которым можно «на все сто» довериться…

Словом, виной всему была извечная, напряженная борьба за выживание, за везение, за удачу, схватка, в которую хочет он того или не хочет, но вынужденно вступает всякий абитуриент… Опять же, это всего лишь эмоции, личные переживания, не боле, а чем же в итоге все завершилось?

Далее я попробую тезисно изложить мое видение, того, что случилось потом. Заранее согласившись, что все это «мистика голимая». Скорее всего, это именно так. Просто другого, иного объяснения у меня нет. И не было. Ни тогда, ни сейчас, по прошествии стольких десятилетий.

В самом общем виде: наивно полагаю и верю я в то, что в тот момент где — то высоко — высоко, ТАМ, ГДЕ НАДО, на мое счастье, оказался НЕКТО высший и справедливый. ТОТ, кто решил все и за всех. Определив, в том числе, и мое будущее.

Рассудив «мое дело», примерно, так:

«А нехай, мальчишка сопливый этот, сдаст — таки сегодня эту самую злосчастную химию! Хрен с ним! Раз уж готовился… Коль скоро, худо — бедно, но — занимался! Конечно, он мог бы и побольше приложить усилий, а не шляться каждый Божий день на свою ненаглядную «бетонку»!

Ну, хорошо, Бог с ним, завтра, может, с него и по полной спросим (у нас — не заржавеет!), но сегодня, сегодня — пусть его, пусть сдает.

Нет, о «пятерке» говорить конечно даже не приходится, слишком уж это ему жирно будет… Да и «четверки», пожалуй, многовато будет… Но вот удовлетворительной оценки, «троечки», герой наш сегодня, пожалуй, что, точно заслуживает! К цыганке, так сказать, не ходи! Да и рад будет, думаю, «троечке» этой своей он так, что и не передать! Ни словами, ни на бумаге! Вот, увидите!

Нет, нет, даже говорить не о чем: пусть, пусть сдает! Нельзя отнимать последнее, лишать единственного! Не он же, в конце концов, а эта строгая, неподкупная — доцентша в спешке, напорола, напортачила…

К тому же чудак этот и так получит сегодня наисерьезнейший в своей жизни урок, когда, отвечая по билету, почти реально будет ощущать, как в миллиметре, буквально, над его шейкой цыплячьей каждую секунду грозя сорваться, дрожит, подрагивает безжалостное, остро отточенное лезвие гильотины уже поставленной ему отрицательной экзаменационной оценки!».

…Дальнейший ответ свой помню я плохо, словно бы ластиком стерли его из памяти. Но показалось мне, что не только я скис, но и сама Л — а к концу тоже устала, как — то сникла, стала другой, иной. Словно бы — помягчела, умиротворилась…

Проблема, думаю, была все же даже не в самой этой злосчастной «двойке».

Она (проблема), как мне представляется сейчас, заключалась, прежде всего, «в сломе» самого моего настроя на экзамен, в изменении внутреннего состояния, выразившееся в появлении опасного безразличия: куда — то исчезло, испарилось, кануло в никуда то, столь необходимое в тяжелых ситуациях азартное настроение, пропал, как раньше говорили, «кураж», который был, точно был у меня в самом начале экзамена.

Причем «кураж» не в претенциозном понимании словаря Ожегова (как «непринужденно — развязанное поведение, наигранная смелость»), а именно в «первоначальном» значении, как бы сие не звучало пафосно.

К счастью, все когда — нибудь заканчивается. Наступил сей желанный миг и для меня. Погоняв еще некоторое время меня по основным разделам, химичка, наконец, приняла решение: «сдал», таки. Пусть идет к чертям!

Она нехотя, зачеркнула в моем экзаменационном листе предыдущую свою «оценку», и надписала сверху малюсенькую, малохольную какую — то, но — все — таки, «3» и «подкрепила», «затвердила» действо сие еще и надстрочным: «Исправленному «2» на «3» (удовлетворительно) верить. Доцент Л — а»»!

Я уже и на это, если честно, не надеялся.

Помнится, спросил:

— Как же я пойду на следующие экзамены со столь «ужасным» экзаменационным листом? Что обо мне там подумают?

— Понимаю, но помочь не могу. Обратитесь в приемную комиссию… Полагаю — обязаны выдать дубликат… До свидания!

— До свидания, — потом (после паузы, тихо, еле слышно) добавил, — Спасибо…

— На здоровье! Следующий!

…В приемной комиссии просьба «о выдаче дубликата экзаменационного листа» вызвала единодушное и неподдельное веселье:

— Уф, насмешили, молодой человек! Давно, давно уже так не смеялись! Спасибо! Ступайте, ступайте! Готовьтесь к следующим экзаменам! Все у вас замечательно…

 

А вот от оставшихся вступительных экзаменов в памяти моей почти ничего не осталось.

Особенно, от физики: как, кому сдавал, что было в билете? Не помню даже, где физически проходил «физический» экзамен. В каком месте, территориально, то есть: то ли в Главном корпусе, что на улице Коммунистической, то ли ездили мы в Теоретический корпус ПГМИ, что на площади Дружбы, что в Мотовилихе? Может, потому это так, что экзамен «физический» этот совсем «легким» мне (после недавнего экзамена по «химии» и в сравнении с ним) показался?

Впрочем, чисто логическим путем, прикидывая и так и эдак, «довычислялся» до того, что, скорее всего, сдача «физики» происходила именно в Теоретическом корпусе. Да, да, в Лекционной аудитории его, что на третьем этаже здания.

А сам Теоретический корпус ПГМИ располагался (и располагается по сей день) в нескольких километрах от Главного.

Что, в свою очередь означает, что наступает время для того, чтобы рассказать о пермском трамвае, поскольку именно это замечательное транспортное средство, словно бы и создано было для того, чтобы стать самым удобным средством для связи между институтскими корпусами…

 

Лирическое отступление о пермском трамвае

Трамвай всегда был одним из самых любимых моих видов городского транспорта. Думаю, что объясняется это просто: проведший значительную часть жизни на рельсах (в электричках, поездах), на подсознательном уровне, априори, всегда я отдавал, отдаю и, видимо, буду отдавать в дальнейшем предпочтение именно рельсовым средствам передвижения…

Посему трамвайное путешествие между двумя значимыми корпусами мединститута для меня всегда было делом приятным, занятием — необременительным, ибо весь маршрут — от остановки «Главпочтампт», что на улице Ленина и до «Площади Дружбы», что в Мотовилихе — почти никогда не отнимал более двадцати — тридцати минут.

При этом трамвай настолько «деликатен», что ничего от своих пассажиров не требовал и ни на чем не настаивал, ну разве что — на легком расслаблении, да на максимальном непротивлении путешествию, но и то — так, безо всякого на то давления, исключительно на основе добровольной необходимости…

Таким образом, если вы, уважаемый читатель, в данный момент являетесь пассажиром пермского трамвая, то, прошу вас, располагаться в этом замечательном транспортном средстве поудобнее.

Необходимо максимально расслабиться и просто смотреть и смотреть во все глаза и окна по всем сторонам, неважно по ходу ли, трамвая или против ли. Или, если угодно, можете просто подремать, пока электрический чудо — перевозчик совершает свой вояж.

Напомню, что маршрут проверен, «сертифицирован», «отполирован» до блеска десятками и десятками поколений студентов — медиков.

…Поначалу путешественников ожидает неспешное, комфортабельное передвижение по старой, малоэтажно — мезонинной, дореволюционно — «экскурсионной» Перми, улицей Ленина ее.

Потом — по — вдоль Разгуляя — бывшего дореволюционного купеческого «рая»… Тоже старинного и также деревянного…

Лишь затем «божья коровка» трамвая начинает медленно вползать, «карабкаться» вверх по наклонной «ветке» мотовилихинской дамбы, забираясь все круче и круче, почти что — на самое «седьмое небо».

При этом сверху, с высоты, открываются совершенно роскошная панорама с видами извитого русла протекающей далеко внизу речки Егошихи, утопающей в зелени златоглавой Успенской церкви, окруженной со всех сторон главным некрополем Перми — Егошихинским кладбищем. Альпы, Альпы, право слово! Пермская Швейцария да и только!

Венцом, высшей точкой подьема является Т — образный перекресток улиц Уральской и Крупской, слева увенчанный элегантной «грибной шляпкой» бетонного купола Пермского цирка.

(Кстати, застал я те времена, когда никакого постоянного цирка в Перми еще и в помине не было, на том самом месте, где он сейчас стоит, в начале каждого лета возводился брезентовый шатер цирка — шапито).

…А наш симпатичный электрический красный «жучок» продолжает и продолжает движение. Он, позвякивая и постукивая на рельсовых стыках, на всех парах несется широкой, просторной улице Крупской. Чтобы вскоре, спустя пару — тройку минут, победно и торжественно «выкатиться» на совершенно замечательную площадь Дружбы.

На одной стороне коей стоит огромное здание, в котором сочиняют, пишут и издают любимую газету пермяков «Звезда» (ласково именуемую жителями столицы Западного Урала просто «Звездочкой»), а на другой — высится Теоретический корпус нашего мединститута с кафедрами физики, общей и биологической химии, фармакологии, физической культуры, спортзалом и многим — многим другим…

С третьего этажа Теоретического корпуса, кстати, открывался совершенно роскошный вид на город, на знаменитый пермский трамплин (в описываемые времена — один из самых лучших в СССР).

По всему получается что именно здесь проходил мой экзамен по физике! Но, боюсь, что добавить к этому мне будет просто нечего… За исключением «четверки», честно заработанной на этом вступительном испытании…

А вот экзамен по биологии остался в памяти. И тем, что проходил он опять же в Главном корпусе, только теперь уже в цокольном этаже его. Там, где, и по сей день, наверно, расположена знаменитая кафедра биологии. И тем, что досталась мне на этом вступительном испытании «классика» биологического жанра: инфузория — туфелька, строение клещей и теория Ч. Дарвина, с которыми успешно справился.

Вообще, после экзамена по химии все остальные вступительные испытания почему — то казались легкими, а экзаменаторы — сверхобьективными и отзывчивыми…

 

Чтобы понять, как «докатился я до жизни такой», неизбежно придется основательно «погрузиться» в специфику жизни среднестатистического студента медицинского ВУЗа семидесятых прошлого века.

Не открою никаких «америк», если «неожиданно» сообщу, что на успеваемости студента — неофита сказывается буквально все: и трудности перехода от наивного школярства к институтской образовательной системе, и проблемы и особенности студенческого бытия, быта, и специфика учебного заведения и многое, многое другое.

Обозначим некоторые важные проблемы этого переходного периода, применительно к жизни студента — медика.

Вот, по моему мнению, наикратчайший их перечень:

Синдром «белки в колесе»;

Хочу — посещаю, не желаю — пропускаю!;

Синдром тонущего «Титаника»;

Все пропущенное — отрабатывается!;

Ее Величество — Нормальная Анатомия Человека;

Синдром страха мертвого;

Синдром нигилизма, цинизма и «воинствующего атеизма»;

Синдром «застрявшей в горле» латыни.

 

Синдром «белки в колесе»

Так уж впечаталось, вцементировалось в память: занятия в «моем» мединституте всегда начинались и заканчивались затемно.

«Благодарить» за это следует наши, разбросанные по всему городу, учебные корпуса и базы.

Обучение проходило на разных, весьма удаленных друг от друга территориях. Учебное расписание составлялось с учетом всевозможных временнЫх «допусков» и «зазоров», то есть, времени на необходимые переезды. Часто приходилось добираться из одного конца города — в другой.

Биология, история КПСС, гистология, анатомия, лекции — преподавались в главном корпусе; физика, общая химия, количественный и качественный анализ, биохимия — в теоретическом. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы!

Допустим, что у вас сегодня три учебные «пары». На круг это, вроде бы, немного: в чистом временном выражении, всего лишь 4,5 часа (1,5 X 3), плюс перерывы еще 40—50 минут, плюс 30—40 минут на обеденный перерыв. Итого: часов шесть. То есть, с 9.00 до 15.00! И все! Но не спешите спешить! Потому что переезды с одной базы на другую увеличат суммарную продолжительность студенческого трудового дня вдвое! Минимум!

Ведь, первая «пара» — это лекция, которая читается в Главном корпусе, а две оставшиеся — практические занятия, на которые надо переезжать в Мотовилиху.

Значит, надо добавить к расчетному времени еще минут тридцать (на переезд, раздевалки, транспортные катаклизмы — «трамвай пришел вовремя», «трамвай не пришел вовремя»).

А бывало так, что одна из двух оставшихся «пар» проходила в Теоркорпусе, но потом снова надо было возвращаться в Главный!

Плюс — какое — нибудь собрание, вызов в деканат, читальный зал, библиотека, профком, репетиция, да мало ли что…

Плюс — надо еще добраться к себе на самую окраину города.

В итоге, ты каждый день возвращаешься домой не раньше 19—20 часов вечера. Возвращаешься, чтобы с утра все повторилось сначала…

Иногда современные, нынешние студенты начинают сетовать на трудности «жития — бытия».

Мол, ездить «приходится издалека», транспорт «ходит плохо», на дорогах часто случаются «автомобильные пробки, заторы».

Я вполне понимаю этих студентов: им и впрямь, бывает нелегко. Достается. Некоторые, действительно, живут у черта на куличках, иногда в самом глубоком Подмосковье. Транспортная система в Москве сильно перегружена, порой, «сбоит», работает ненадежно. Все так.

И «все же, все же, все же», у меня всегда есть, что на это сказать. Мой ответ состоит из всего лишь одного слова. Но — какого!

— ШЕСТИДНЕВКА!

Когда я его произношу, озвучиваю — наступает тишина. Мертвая. Тут же. В любой студенческой аудитории… Потому, что это, действительно, шок!

Студентам двадцать первого века трудно поверить в то, что студенты двадцатого XX учились по …шестидневной рабочей неделе. Со всеми вытекающими… Для современных студиозусов «шестидневка» — буквально, за гранью восприятия, понимания, полнейшая «жесть»! Жесть жести, даже!

А мы тогда, кстати, даже и не роптали. Потому что так жила вся страна. И мы, просто не представляли себе, как это можно учиться по какой — то иной еще «дневке», кроме той, по которой мы уже столь доблестно учились…

 

Хочу — посещаю, не желаю — пропускаю! («Однова живем, бурсаки, однова!»)

Не секрет также, что система институтского обучения (лекции — практические занятия, семинары, коллоквиумы) во многом и принципиально отличается от школьной (классной).

Например, в вузах не принято вызывать в деканат родителей проштрафившихся студиозусов или писать замечания в их дневниках, потому что в институтах вообще нет принятого в школах «дневникового» института.

Априори считается, что студент сам по себе уже настолько взрослый и сознательный, что в родительской опеке боле не нуждается.

(Поэтому, не заморачиваясь и, не мудрствуя лукаво, деканаты времен моего студенчества просто — напросто отчисляли, вышибали вон по мере надобности и необходимости проштрафившихся подопечных своих и вся тебе недолга!).

С другой же стороны, студент в течение нескольких месяцев (именуемых учебным семестром) во многом оказывается, как бы, предоставленным самому себе. Будучи настроенным, как некая рация только на фиксированный «прием», то есть, пребывая в лекционном процессе почти исключительно в режиме одностороннего набора информации, сбора, аккумулирования знаний.

Вот так и жили и живут по сей день студенты — постепенно «наполняясь» знаниями, как наполняется, к примеру, чайник, водой — до самого верху, до самых краев!

Но «лафа» эта — оказывается на поверку обманчивой и отнюдь не вечной! Ведь продолжается она лишь до некоего часа «Х», знаменующего собой начало «предэкзаменационной недели», и последующей за ней собственно «экзаменационной сессии», когда студент, напротив, должен начать возвращать взятое «в долг», когда его основной, главной обязанностью становится отчет «о проделанной работе», открытая и гласная демонстрация приобретенных за время «приема» знаний для «обмена» их на красивые зачеты и экзаменационные оценки в зачетной книжке.

Методика эта («стулья — сейчас, а денежки за них — когда — нибудь потом»), при всех своих достоинствах и «оригинальности», очень и очень коварна. Ведь, вкупе с отсутствием родительского и иного контроля за процессом усвоения полученных знаний, применение ее, вполне способно вызвать катастрофу.

Окончательно атрофировав у части не слишком — то ответственных студентов и без того, несформировавшуюся, слабую еще «познавательную мускулатуру», разрушая у данного контингента шаткую еще «иммунную систему» самодисциплины…

Иными словами, иногда эта пресловутая студенческая вольница («хочу — посещаю лекции, не желаю — пропускаю!») оказывает недисциплинированным, нерадивым студиозусам медвежью услугу, подводя, этих недальновидных горемык, под реальный монастырь отчисления.

Конечно, силами деканатов и курсовых старостатов с завидной регулярностью устраиваются массовые проверки посещаемости, но, согласитесь, что при определенном везении, фарте, всякий прогульщик может существовать (хотя бы — некоторое время) вполне себе безбедно.

Впрочем, несмотря ни на что, всегда существовала, существует и, думаю, вечно будет существовать категория, квота этаких «лихих» студентов, которым ощущение этой самой студенческой свободы, межсессионной «вольницы» сносило, сносит и всегда будет сносить напрочь «крышу», пьянить больше вина. Или спиртных напитков иной крепости, к которым, кстати, во все времена и эпохи студенчество в целом относились более чем благосклонно — вспомните — ка, в этой связи, ту же знаменитую, скажем, «Песенку бедного студента» из Вагантов, вошедшую в легендарный альбом Давида Тухманова «По волне моей памяти»! А ведь это — средние века!

А с нынешних — то — что уж об этом спрашивать? Ведь, однова живем, бурсаки, однова!

 

Синдром тонущего «Титаника»

Коварство системы заключается еще и в том, что тайное в ней становится явным не тут же, не сразу, а — опосредовано, «проявляется» как бы, исподволь, постепенно, спустя некое время! Когда исправить что — либо практически уже невозможно!

Реализовалась эта системная особенность очень и очень просто: отработки те же, к примеру, — ну, «капают» и «капают» себе, ну, «копятся» и «копятся», и что с того? Ничего, вроде, как и не происходит.

Равно, как и пропущенные лекции — те, опять же, «отмечаются» и «отмечаются», но, какое — то время — без последствий, жизнь вокруг все также прекрасна, спокойна и размерена. Никто же не заставляет отрабатывать немедленно, тут же, сразу же. Стало быть, все пока нормально. Можно продолжать в том же духе.

А на самом деле — дела уже так плохи, что дальше некуда! Отработать в предэкзаменационную неделю более трех — четырех занятий по одной учебной дисциплине чисто физически почти невозможно, нереально, а если таких проблемных предметов у студента не один, а несколько? А в итоге: готовьтесь с вещами на выход, товарищ нерадивый студент!

Образно говоря, лайнер «Титаник» уже смертельно ранен, но сам он об этом пока еще ничего не знает. Это чудо инженерной мысли уже вовсю черпает и черпает своим распластанным ледяной бритвой айсберга правым бортом стылую атлантическую воду, этот незадачливый красавец корабль потихоньку уходит ко дну, но внешне все выглядит так, словно бы, ничего не случилось: на палубах еще вовсю играют оркестры, танцуют красивые пары, официанты разносят шампанское в высоких бокалах, и очередей к спасательным шлюпкам, равно как и палубного крена, пока почти что не заметно. Ни стюарды, ни радист, ни матросы, ни пассажиры даже и не догадываются, не осознают всей гибельности своего положения!

 

Все пропущенное — отрабатывается!

Главный же парадокс заключается в том, что при всех вышеозвученных позициях, в мединститутах ВСЕ ПРОПУЩЕННОЕ — ОТРАБАТЫВАЕТСЯ!

Все! Всегда!! Независимо от причин!!! Без каких — либо исключений (болезнь, там, сдача донорской крови, участие в межвузовских конференциях и спортивных соревнованиях и так далее и тому подобное)!

Аргументация при этом предельно проста:

«Да, известно, что ты пропустил занятие по болезни. Что у тебя имеется официальное уважительное освобождение. Но ты же не предъявишь этот самый бюллетень свой потом, в качестве оправдательного документа, тем из своих пациентов, которым ты так и не сможешь поставить правильный диагноз?

Значит, будь любезен — пропустил — отработай! Восполни пробел! Чтоб не краснеть потом, у постели больного!»

Считаю, что на этом принципе стоит, неколебимо зиждется вся система медицинского образования! Как земля на трех китах!

Ибо, все мы люди грешные, слабые.

Нам всем бывает нелегко по утрам вставать, отрывая себя от теплых постелей, чтобы затем к сроку добираться часами до места учебы, работы! Нам себя очень жалко. Всегда.

И это нормально.

Потому, что мы, действительно, единственные, неповторимые, уникальные. В силу этого наш изощренный мозг все время ищет выхода из создавшейся ситуации, придумывает отговорки, оправдания, для того, чтобы не сделать того, чего ему не очень хочется делать.

Как жаждем мы поблажек, снисхождения к себе, как любим негу! Как мы желаем жить в тепле и холе!

А тут вставай, ни свет ни заря, тащись из дому в стужу, в дождь, в снег. За тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство! Иногда за десятки километров.

День за днем, неделя за неделей, год за годом!

А вокруг — соблазны соблазнительные! А погоды стоят майские, офигительные! Зелень, сирени всякие… И все это цветет, благоухает! А дьявол за левым плечом нашептывает, нашептывает всякому слабовольному студенту на ушко. Дает советы, студиозусу бесхарактерному. Советы — примитивнейшие! Типа, «сачкани! прогуляй! пропусти! отдохни! расслабься! выпей вина! а фиг с ними, с занятиями этими! работа не волк — в лес не убежит! от работы кони дохнут! пускай, работает ишак!».

Это деморализует обучающихся, делая их особенного слабыми, беззащитными, безвольными.

— Фигня, — утешает себя такой, вот, «студень» — прогульщик, — Потом, когда — нибудь, отработаю!

Вот для того, чтобы таким вот, легкомысленным будущим врачам, не повадно было, для того, чтобы выпускались специалисты знающие, образованные, система медицинского образования должна иметь и имеет механизм, который призван сделать невыгодным что — либо пропускать, прогуливать. И этот механизм существует и реально работает.

Суть «метода» предельно проста: надо сделать так, чтобы отрабатывать занятие было, по определению, всегда тяжелее, нежели штатно, по расписанию …присутствовать на нем. То есть, надо сделать так, чтобы все четко осознавали: лучше присутствовать, нежели прогулять. Ибо себе же дороже встанет, дороже! Потом. Вот и весь секрет!

Во исполнении принципа этого система отработок в мединститутах предполагает (помимо стандартной процедуры проверки знаний пропущенного занятия) еще и дополнительное «утяжеление» в виде предоставления прогульщиками рефератов. Объемных, многостраничных. По сути, целых научных трудов, трактатов. С оглавлениями, введениями, основными разделами, частями, заключениями и списками литературы! Как положено, в общем.

Зная о неизбежности этого тяжелого, «рефератного наказания» за прогул, колеблющемуся «студню» куда легче сделать правильный выбор в пользу добросовестного присутствия на коллоквиуме, семинаре, занятии.

Вы скажете: жестко? Отвечу — нормально! А по — другому в медицинских ВУЗах просто не должно быть! В противном случае, скоро на занятия вообще перестанут ходить!

 

Ее Величество — Нормальная Анатомия Человека

На первом курсе мединститута студенты — медики изучают, по большей части, так называемые общеобразовательные науки, «общеразвивающие», гуманитарные дисциплины. Казалось бы, ничего не только врачебного, но и даже отдаленно медицинского! Лишь со II курса в программе появляются курсы и практики, так или иначе, хотя бы и косвенно, но относящиеся к медицине: биологическая физика и химия, общая физиология и другие.

Но, все — таки, нет правил без исключений: с самого первого дня обучения в каждом медицинском институте преподается предмет, не только имеющий отношение к человеку, но и напрямую относящийся к самой медицине, к проблемам здоровья и болезни, жизни и смерти, диагностике и врачеванию заболеваний человека.

Речь, конечно же, о нормальной анатомии человека. Из всех преподававшихся на первых двух курсах учебных дисциплин эта — всегда занимала, занимает, и будет вечно занимать свое особое место, важность которого никем и никогда не может быть оспорена!

Поскольку постольку именно нормальная анатомия человека и является почти всей возможной на самых ранних этапах обучения в медицинских вузах медициной, в понимании и объеме термина этого, символом, знаменем и синонимом ее.

Ввиду особой важности, попытаюсь обосновать эту принципиальную позицию.

— Именно на анатомии мы, первокурсники, едва сдерживая волнение и сердечный трепет, впервые облачились, примерили самые первые свои белые и «настоящие», самые «всамделишные» медицинские халаты и шапочки, почти наяву ощутили себя настоящими медиками, будущими врачами!

— Именно на анатомии человека мы, будущие врачи, знакомясь с тайнами человеческого тела, становились (хотя и условно, авансом!) но — членами некоего пусть и не «элитарного», но уж, как минимум, «высшего» привилегированного клуба, делались соучастниками профессионального анатомического сообщества, навсегда с тех самых пор оставаясь для всего остального человечества «своими», соратниками и единомышленниками;

— Членов этого профессионального «объединения» анатомов отличает от прочих, обычных людей, именно ПОСВЯЩЕННОСТЬ в некую тайну, недоступную, по определению, всем остальным смертным — тайну жизни и смерти, здоровья и болезни, нормы и патологии;

— Практические занятия анатомией являются и являлись для нас, первокурсников, ярким свидетельством доверия — еще и потому, что им доверяли человеческое тело! Как настоящим врачам! Как — равным! Мы ежедневно могли соприкасаться (и — соприкасались!) с этой неживой, пусть, но — человеческой плотью, материей, с тканями, имея полную возможность изучать все эти субстанции, препарировать мышцы, связки, иные анатомические образования, расчленяя, разъединяя и соединяя их! Вот что было крайне важно!

— Имело большое значение также то, что у нас был свой язык, особый, особенный, язык — официальный язык анатомии и медицины — ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО ЛАТЫНЬ! Назвать которую «мертвой» ни у одного из нас не поворачивался язык.

Как может быть «мертвым» язык, которым так активно пользуются, на котором столь успешно общаются! Если есть на латыни обозначения всего что есть в человеческом теле: названия всех костей и мышц, связок и фасций, ямок и бугорков, отверстий и бугристостей, позвонков и суставов и иных анатомических объектов, тел, всех внутренних органов!

Даже дома, по возвращении из института, первое, чем делились мы с родителями, знакомыми, товарищами, так это информацией о том, что делали мы сегодня, именно, в «анатомичке»: что, конкретно, видели, с какими анатомическими препаратами познакомились.

 

Синдром страха мертвого…

Следующей проблемой младшекурсников в белых халатах является страх мертвого, страх перед мертвецами… Это еще одна вечная студенческая «страшилка», еще один камень преткновения для начинающих медиков.

Еще древние мыслители указывали: «Смерть — это то, что настолько пугает людей, что они согласны верить во что угодно — царствие небесное, загробную жизнь, реинкарнацию, лишь бы уберечь свой разум от осознания своей конечности. Страх смерти — один из факторов, породивших все религии и все заблуждения человека»

Понятно, что все это напрямую имеет отношение и к Фрейду, с его психоанализом, и — к языческому еще поклонению мертвому, мертвецам, и — к религиозным сакральным обычаям, и — также просто бытовым приметам, привычкам и так далее… Ведь страх перед мертвецами имеет многотысячелетние корни. В основе обычая еще неандертальских погребений — страх перед мертвецами (не оставлять же их среди живых людей!).

В работе «Тотем и табу» З. Фрейд отмечает:

«Если покойник носит имя, похожее на название животного и т.д., то упомянутым народам кажется необходимым дать новое название этим животным или предметам, чтобы при употреблении данного слова не возникло воспоминание о покойнике, благодаря этому получилось беспрестанное изменение сокровищницы языка, доставлявшее много затруднений миссионерам.

За семь лет, проведенных миссионером Добрицхоффером в Парагвае, название ягуара менялось три раза; такая же участь постигла крокодила, терновник и звериную охоту. Боязнь произнести имя, принадлежавшее покойнику, переходит в стремление избегать упоминания всего, в чем этот покойник играл роль и важным следствием этого процесса подавления является то, что у этих народов нет традиций, нет исторических воспоминаний и исследование их прошлой истории встречает величайшие трудности.»

Один из самых известных примеров — Николай Васильевич Гоголь, как известно, опасавшийся быть заживо похороненным в состоянии «беспробудного» (летаргического) сна…

Иными словами, всякий вступающий на путь медицины должен либо преодолеть в себе этот страх «мертвого тела», либо — не заниматься «мертвой жизнью». Прекратить занятия анатомией. И следовательно, …медициной. Ибо они не могут существовать друг без друга.

Студенту, не сумевшему преодолеть в себе комплекс страха мертвого остается лишь одно — уйти из мединститута. Увы, ежегодно пусть, небольшое, но относительно постоянное число студентов — медиков навсегда покидает стены медицинских учебных заведений из — за невозможности преодолеть в себе проблемы тесного взаимодействия с мертвецами…

 

Синдром нигилизма, цинизма и «воинствующего атеизма»

Другой стороной анатомической «медали», иной крайностью, является обратная ситуация, то есть, демонстративное, нарочитое неуважение к мертвому, к мертвым.

Речь о так называемом медицинском или — врачебном, или — анатомическом (как угодно назовите!) цинизме, мифы о котором столь распространены и живучи среди определенных категорий населения.

Один из примеров того — фотографирование (позирование) медиков — студентов с анатомическими препаратами. Не секрет, что почти все любят фотографироваться. И медики в этом отношении — не исключение. Но иногда случается: студенты в анатомках позируют перед объективами фотоаппаратов, пронесенных с собой, на занятия или отработки. С человеческими черепами, костями в руках! Или вообще, увековечивают себя, едва ли, не в обнимку с трупами!

Что это, откуда? Из области какого бреда?

Может быть, это мальчишеская демонстрация «бесстрашия» перед мертвой плотью? Попытка «заглушить» в себе страх перед грядущей неизбежностью? Нигилистическое пренебрежение перед сакральной стороной жизни, языческими верованиями, религиозными догмами, догматами и постулатами?

Или же простое производное от советского еще, воинствующего, атеизма повсеместно тогда распространенного (да только ли «советского» — а давайте — ка вспомним и тургеневский классический персонаж — «выдающегося физиолога» Базарова?).

А может, все еще проще и это просто банальное отсутствие воспитания, проявление затяжной инфантильности, последствие и симптом духовной глухоты?

Случались вещи и покруче. Хотя и реже.

Некоторые будущие «пироговы» и «боткины» из моих студенческих лет обедали в расположенной неподалеку от Третьего корпуса знаменитой столовой с «оригинальным» названием «Три пескаря» (кто знает, может и нынешние студенты — медики до сих пор ходят в нее же!).

Проблема же заключалась в том, временами эти юные анатомы ходили в эту обычную, повторюсь, городскую столовую в тех же халатах, в которых занимались в «анатомке». Из карманов которых, бывало, торчали не сданные на время обеденного перерыва сами анатомические препараты (речь о человеческих костях)!

Конечно, такие случаи были немногочисленными. Но были. Конечно, с циниками проводилась серьезная воспитательная работа. С целью недопущения подобного впредь. К виновным применялись различные формы взысканий и наказания, вплоть до лишения стипендий.

А вот совсем уже запредельный случай. Уверен, что многие из тех, кто учился в ПГМИ в 1973—74 гг., наверняка помнят, не забыли о нем.

Как — то зимним вечером двое студентов после занятий в анатомке совершили нечто ужасное, из ряда вон. Они зачем — то похитили анатомический препарат (человеческий череп с препарированными лицевыми мышцами). Не сдали в препараторскую а, спрятав в портфеле, вынесли в город.

Была суббота. Да еще — день получения стипендии. По доброй студенческой «традиции» друзья решили обмыть, отметить эти важные события.

Для начала отправились они в пивбар, потом, потом добавили еще и еще. Закончилось тем, что ближе к ночи, будучи уже «в дым и вдрызг», собутыльники прикопали похищенный препарат, повторюсь, человеческую голову с препарированными мышцами, в ближайшем …сугробе. Присыпав снежком. Это случилось в самом центре миллионного города!

А всю субботнюю ночь дул сильный, порывистый ветер. Который полностью обнажил прикопанное, присыпанное… Представляете себе, что испытали воскресным утром несчастные прохожие, обнаружившие столь страшную находку?!

К чести милиции, разыскали негодяев быстро…

По моему, их не судили и не посадили, хотя и продержали «там, где надо» еще некоторое время. Покуда разбирались. Впрочем, думаю, с них вполне хватило и справедливого суда Евгения Антоновича Вагнера который, как и всегда в таких случаях, был краток, суров, но — предельно объективен: «Гнать взашей! Немедленно и без разговоров!»

Виновные были отчислены из ПГМИ…

Редкая фотография из серии: «Евгений Антонович — смеется!» И таким вот — улыбающимся, расслабленным он тоже бывал. Но только не слишком часто — больно уж много проблем наваливалось ежедневно. (Ректор ПГМИ Е.А.Вагнер на чествовании победителей студенческой эстафеты газеты ПГМИ «Медик Урала». 1974 — 1975 г.). Из архива О. И. Нечаева

Хочу подчеркнуть, что, хотя, проблема эта существовала (да и сейчас, думаю, существует), подавляющее большинство поколений и поколений студентов ПГМИ относились к человеческим телам, ставшим анатомическими препаратами, ответственно, с уважением.

 

Синдром «застрявшей в горле» латыни («Вот возьму я фибулю!»)

«Нормальная анатомия человека» — уникальная дисциплина еще и потому, что это единственный из институтских предметов, продолжительность обучения которому официально составляет более одного года (если быть точным, то — целых три учебных семестра)!

Начинают изучение ее в сентябре на первом, а завершают — в зимнюю сессию на втором курсе. Связано сие, естественно, с полнотой изучаемого, с гигантским объемом информации, которую необходимо как — то усвоить, «переварить» будущим врачам.

Иными словами, нормальная анатомия человека — это почти что неприступная крепость. Успешное взятие которой, последовательное овладение всеми деталями и узлами ее, невозможно без знания специального языка и основательной памяти.

Основной метод постижения, запоминания совершенно астрономического числа сложнейших анатомических образований — неприятие любой штурмовщины, кавалерийских «наскоков», «налетов», набегов!

Это не для анатомии, друзья!

Спасти в данном случае может только неспешная, но упорная, целеустремленная планомерная осада высоченных крепостных стен главной твердыни медицины! Только так! Речь о ней, о родимой зубрежке, зубрежке и еще раз зубрежке!

Не верьте тому, кто будет говорить вам о том, можно без труда вынуть рыбку из пруда. Что, мол, современная наука поможет что — то выучить «во сне, под гипнозом, под наркозом», там, или еще черт знает под чем!

Врут — с!

Никакими новомодными «прибабашками», никакими электронными «примочками», ассоциативными рядами, иными известными современными технологиями, анатомию человека, глыбу эту, абсолютно неподъемную, не одолеть.

Ее, голубушку мою, можно лишь ВЫСИДЕТЬ СОБСТВЕННОЙ, извините, ЗАДНИЦЕЙ!

А чтобы делать это было не так тоскливо, в помощь начинающим анатомам поколениями и поколениями студентов — предшественников и создана была целая наивная квази — литература, состоящая из разнообразных мнемонических «запоминалок» — коротких и не очень стишков о костях, мышцах, органах человека.

Несколько примеров:

Пример I.

Пример II.

А вот «запоминалка» для всех двенадцати пар черепномозговых нервов:

А вот, кстати, еще один вариант самой первой мнемонической считалки:

Или «научно звучащие, но смешные подлинные благоглупости, типа:

Пример IV.

И так далее

Но, конечно же, основными, подлинными инструментами изучения анатомии были не вышеприведенные «мнемонические» вирши, а вещи посерьезнее.

Речь о хороших, качественных лекциях, полноценных практических занятиях и практикумах, посещениях анатомических музеев, а также — об изучении специальной литературы: добротных анатомических атласов и качественных учебников, в ряду которых особенно выделялись «Атлас анатомии человека» (4 тома) Р. Д. Синельникова, «Учебники нормальной анатомии человека» В. Н. Тонкова или В. М. Привеса.

 

Слово о доценте М. Н. Шваревой

Под стать великому предмету была и преподававшая его кафедра нормальной анатомии человека. Не буду останавливаться подробно на всей кафедральной истории, отсылая интересующихся к соответствующим интернет — ссылкам.

Кафедра нормальной анатомии человека ПГМИ: в верхнем ряду слева — асс. Варгин Владимир Сергеевич, во втором ряду вторая справа — доц. Шварева М. Н., в нижнем ряду по центру проф. Оленева Елизавета Николаевна, по левую руку от нее доц. Батуев Констанитин Михайлович и доц. Ривкус Игорь Анатольевич. Из архива О. И. Нечаева

Юбилей проф. Е.Н.Оленевой. Цветы юбиляру вручает доцент кафедры анатомии И.А.Ривкус, сидят: справа ректор ПГМИ, проф. Е.А.Вагнер, слева — муж Елизаветы Николаевны, В.А.Оленев, фронтовик, доцент Политехнического института. Из архива О. И. Нечаева

А вот из числа кафедральных доцентов наибольшей, «популярностью» пользовалась именно М. Н. Шварева. Более известная среди студиозусов под своим легендарным прозвищем, оглашать которое я здесь и сейчас принципиально не намерен.

Всё и обо всех знающий интернет сохранил единственное упоминание об этом специалисте: «В 1932—1951г. кафедрой руководил профессор Соколов Б. М. (из г. Воронеж). В 1943 г. он издал монографию „Общая ганглиология“. Было защищено 10 кандидатских диссертаций по морфологии вегетативной нервной системы (Шварева М. Н., Лядова Н. Д., Иванова Е. И. и др.)».

При этом, даже имени — отчества Шваревой я, к стыду своему, уже не помню. То ли Марья, то ли Мария Николаевна… Неизвестны мне и даты ее жизни. Можно лишь попытаться хотя бы приблизительно прикинуть ее возраст (по состоянию на начало 1974 года), наивно полагая, что кандидатские диссертации тогда защищали в тридцать, примерно, лет. Стало быть, было этому анатомическому доценту в 1974 году примерно лет около …шестидесяти!

Всего — навсего!? Почти столько же, сколько и мне сейчас!? Быть того не может!

А ведь казалась тогда нам, тогдашним восемнадцатилетним мальчишкам и девчонкам, легендарный доцент Шварева едва ли не такой же древностью, как Древний Рим, там, или же Египет времен фараона Тутанхамона!

Педфаковцы — младшекурсники. Слева направо: Андрей Углицких, Сергей Копылов, Владимир Машковцев (крайний справа). У входа в главный корпус ПГМИ. Предположительно, конец зимы — начало весны 1973 г. Из архива А. Углицких

Но почему же это так важно — не забыть именно об этом анатоме и педагоге?

Да потому, хотя бы, что была М. Н. Шварева действительно одним из самых лучших знатоков человеческого тела. Профессионалом высочайшей пробы.

Не вина этого строгого преподавателя, сталинской еще школы, «закваски», этого истинного рыцаря анатомии, что она не только сама хорошо знала свой предмет, свою научную дисциплину, но еще требовала от студентов, почти такого же, как и у нее самой, уровня и качества анатомических знаний.

Это, как вы понимаете, у подавляющего числа обучающихся особой радости не вызывало. Не могло ее вызывать! По определению. По одной простой причине: знать анатомию, как доцент М. Н. Шварева, конечно же, могла только сама доцент М. Н. Шварева, да, еще Господь Бог!

При этом, упорствуя в своем анатомическом «максимализме», Шварева совершенно не учитывала того очевидного обстоятельства, что студенты, в массе своей, вовсе не собирались становиться ни анатомами, ни патологоанатомами! Они просто хотели быть практикующими врачами. Резонно полагая что анатомия для лечебной практики, несмотря на всю важность ее, все — таки, имеет, больше, именно прикладной характер.

Доцент же настаивала именно на фундаментальной «исключительности», торжестве анатомии человека над всем и вся. Вот это вот, идеологическое «противоречие», расхождение и превращало порой тогдашние сдачи экзамена по анатомии в настоящие «мамаевы побоища», в поля сражений Да, да, было так…

Сказать, что студенты боялись Шваревой — не сказать ничего! Как черти ладана! Панически! Ведь для подавляющего большинства из них встреча на экзамене с прославленным доцентом по своим последствиям зачастую была сопоставима со столкновением несчастного «Титаника» со своим айсбергом!

Сколько, сколько было отчислено обучающихся из медицинского института, благодаря принципиальному «перфекционизму» великой Шваревой не знает никто.

Лично я полагаю, что очень и очень много!

Пользуясь случаем, хочу внести пять своих «воспоминательных» «копеек» в копилку рассказов об этой легенде кафедры анатомии человека.

…Сессия. Экзамен идет уже несколько часов. Полный коридор «сдающихся» студентов. Они густо облепили подоконники и лестницы, они торчат у дверей в аудиторию, ожидая своей очереди на вход.

Студенты уже знают, что для многих из них сегодняшний экзамен станет сущим, огромным разочарованием. Именно потому, что сегодня принимает Шварева. И еще потому, что сегодня Шварева, как говорится, в «ударе».

Знают, потому, что сегодняшнее «истязание младенцев» продолжается уже третий или четвертый час. Потому, что «двойки» поставленные мэтром анатомии, сыплются и сыплются сегодня, как из рога изобилия.

Но долгу время, а потехе — час: наступает, таки, обеденный перерыв и у самих экзаменаторов. Они, ведь, тоже устают, им также надо подкрепиться, набраться сил.

Вот дверь в экзаменационную аудиторию неожиданно распахивается, и в дверном проеме показывается М. Н. Шварева. Это производит настоящий фурор.

Грозный доцент молча обводит медленным, ничего не выражающим взглядом, плотную толпу застывших, парализованных от ужаса, студентов.

Которая под этим взглядом начинает растворяться, редеть. Таять, на глазах, буквально. Как тает почти мгновенно кусочек сахара — рафинада, брошенный в крутой кипяток. И вот, по прошествии всего нескольких секунд, перед прославленным преподавателем уже образуется свободное пространство, достаточное для начала движения.

Шварева начинает неспешное шествие.

А студенческая масса продолжает и продолжает «убывать», таять, освобождая и освобождая все новые и новые территории. Активно вжимаясь в стены, подоконники, в лестничные марши…

Доцент идет, внешне чем — то напоминая тот самый айсберг, погубившей некогда «Титаник»: невысокая, тучноватая, идет — с одышкой, идет медленно, по — утиному, вперевалку, с видимым трудом…

Первая! Вечная! Единственная!

И — тишина вокруг! Абсолютная! Невероятная. В этой немыслимой тишине слышно лишь шарканье ног Шваревой, сопровождаемое ее задышливым дыханием.

Разговоры, шушуканье, смешки, возгласы — все закончилось! Все осталось там, в той, еще «мирной», «дошваревской» жизни. Словно бы кто — то взял и вывернул ручку «громкость звука» у работающего радиоприемника, перевел ее в самое крайнее левое положение! Словно ты сейчас находишься на просмотре какого — то немого фильма: «изображение» имеется, а звук — отсутствует. (О таких мгновениях в компаниях нынче стало принято говорить: «Ну, вот, кажется, еще один милиционер родился!»).

Такой вот эффект!

И лишь тогда, когда за доцентом, скрипя, закрывается, наконец, массивная дверь с косо прикрепленной табличкой «Ассистентская», «студенческий» коридор начинал понемногу «оттаивать», оживать.

Снова на грешную землю возвращалась жизнь, «появляясь» из небытия…

Заново, как бы из ниоткуда. Поначалу появлялись, возникали единичные, робкие человеческие голоса, потом «образовывался», возрождался шелест перелистываемых страниц конспектов и учебников, и лишь следом за этим — как бы в итоге уже окончательной «отморозки», вновь становились слышны смешки, чьи — то шутки…

Неспроста же в ПГМИ была столь популярной легенда о том, что каждый раз, в преддверии Нового года, «благодарные» студенты посылали Шваревой на дом …гроб с вложенным в него учебником анатомии человека…

С другой стороны, не могу не отметить, что мне неизвестно ни одного случая, когда Шварева поставила кому — то заведомо несправедливую, явно незаслуженную оценку.

Нет, безусловно, доцент Шварева была человеком абсолютной, неподкупной честности, реальной бессребреницей! И для нее всем на свете: семьей, домом, отдыхом, личной жизнью — была ее любимая наука анатомия… И это тоже правда!

Рассказ мой был бы все же однобоким, неполным, если бы не сообщил я о той, крайне немногочисленной, но — имевшей место группе студентов, которые на экзаменах, наоборот, из кожи вон лезли, чтобы попасть на анатомии только, именно к …М.Н.Шваревой! И ни к кому иному!

Да, да, были, были и такие! Горжусь тем, что существовали и в те времена такие студенты, ребята, сознательно и принципиально идущие на «вы» с самым сильным из возможных экзаменаторов!

О нет, друзья, не подумайте, что говорю я о каких — то не вполне психически адекватных коллегах своих! Отнюдь! Напротив, на «Швареву» шли, выходили именно самые лучшие, отборные, наиболее знающие, самые сильные…

Природа этого психологического феномена еще нуждается в уточнении. Я лично наивно полагаю, что двигало этими храбрецами вполне привычное и даже характерное для некоторых российских граждан, то есть людей, испокон веков живущих в стране, основной религией которой всегда был фатализм, неодолимое желание испытать себя и судьбу, проверить прочность своих, действительно, недюжинных знаний по анатомии, абсолютная уверенность в последних!

Ох, уж эта знаменитая русская рулетка! До чего же живуча ты, до чего же сильна, владычица ты наша! Да, оглянитесь вокруг, вся российская история изобилует подобными сюжетами!

Сколько, сколько же было их у нас, этих чудо — богатырей, хаживавших с рогатиной одной, да, что там с рогатиной, иногда и просто — с ножом, каким — нибудь, в одиночку, да на поднятого из берлоги разъяренного, вставшего на дыбы дикого, огромного зверя!

И к слову сказать, некоторым из них удавалось, таки, заставить «капитулировать» саму М. Н. Швареву! Во всяком случае, мне лично известны несколько таких студентов — уникумов.

Вот уж, воистину, «безумству храбрых поем мы песню…»

 

Вот и наступил очередной мой «тот самый» день! День экзамена. По анатомии!

Я приехал в Третий корпус поздно, часов в одиннадцать утра, занял очередь. Спустя два часа вошел в экзаменационную аудиторию… А по прошествии еще двух — вышел из нее …не солоно хлебавши.

Позорно «завалив» первый (и единственный!) в своей жизни экзамен.

Убежден, что, окажись на моем месте в тот момент Остап Бендер, великий сын турецко — подданного из бессмертного романа И. Ильфа и Е. Петрова, он оценил бы сложившуюся ситуацию, примерно, следующим образом: «Финита ля комедия, дурачина!».

И прав был бы, прав на «все сто», как говорится!

Почему? Что послужило причиной случившегося позора?

А случилось то, что случилось: всё в тот день было «сметено могучим ураганом». Тайфуном по имени «Доцент Шварева»!

Справедливости ради, надо сказать, что и билет достался мне, действительно, не из самых легких. Из костной системы — кисть, из сердечно — сосудистой — аорта, кажется, из пищеварительной — желудок…

Тяжелый, почти «неподъемный», билет. Одна кисть, кисть — чего стоила! Все ее двадцать восемь небольших костей, образующих ладонь и пальцы. Поди, ответь, попытайся ответить правильно ничего не перепутав, не забыв!

Обьективно, к этому испытанию оказался я не готов. И не только потому, что знаний маловато оказалось. Хотя, это так. Но дело усугублялось еще и внешними неблагоприятными обстоятельствами. Нервозной обстановкой самого экзамена, царившей в тот день. Атмосферой его, взвинченной и напряженной.

Когда видишь, как у тебя на глазах буквально катком «проезжают» по твоим однокашникам, неизбежно появляется чувство почти что обреченности, безразличия.

Так вот, все то время, что я провел в аудитории, готовясь к ответу, я примерно с десяти — пятнадцатиминутным интервалом слышал очередные громкие эмоциональные оценки, упреки, выкрики, негативные возгласы доцента Шваревой в адрес не отвечавших ей в тот день студиозусов.

Безусловно, Шварева была почти во всем права: студенты в тот день демонстрировали плохую подготовку к анатомическому испытанию. Но, зачастую, крайне важным становится не «что», а «как»! Та избыточная эмоциональность, излишняя постановочность, театрализация экзаменационного «действа» мне, лично, тогда сильно помешали. Нормально подготовиться. Не позволив до конца собраться, полностью сосредоточиться.

И не только мне, полагаю.

И ведь что характерно: некому было осадить почтенную анатомическую матрону! Царившую над всем и вся. Да, по всему, по всему выходило: это был ее, «шваревский», день.

Не скрою, самое первое время, я еще надеялся, что на меня, дурака, обратит, наконец, ну, хоть какое — то внимание, хотя бы, «договорной» мой доцент. Но и этого, увы, не случилось. Как говорится, «только шли минуты год за годом», а толку все не было.

Мало того, положение мое постепенно делалось все хуже и хуже. Это ощущалось по всему, висело в воздухе. Становилось все очевиднее, что шансы на благополучный исход дела стремительно тают. Улетучиваясь, можно сказать, с первой космической…

Ясно было, что никто никого и не «собирался к себе вызывать», чтобы там ни нёс, какую бы пургу не гнал обаятельный, добрый знакомый мой по имени Валентин! Что исчезают эти шансы вовсе не потому, что доцент В. вероломно нарушает свои обещания, а потому, что он даже и не подозревает о том, что он кому — то что — то вообще обещал!

В итоге, оказался я «один на один», но не с доцентом В., а с другим доцентом — легендарной М. Н. Шваревой.

Попал, как кур в ощип!

Не буду вдаваться в дальнейшие подробности, ограничусь пока констатацией очевидного: Шваревой не составило особого труда и времени, убедиться в том, что я совершено не являюсь «героем ее романа», выражаясь витиеватым языком известной песенки.

А постольку снисходительных «полутонов» для знаменитого доцента принципиально не существовало, не успел я и глазом моргнуть, как оказался там, где и должен был оказаться с теми знаниями, какие у меня тогда имелись в наличии, то есть, в коридоре… Как лишний на славном празднике жизни.

Не снимаю с себя ответственности за произошедшее, но «черный юмор» ситуации заключался в том, что Шваревой на экзамене в тот день вообще не должно было быть, по определению, поскольку всю предшествующую неделю она была на больничном, и на работе ее появления вовсе не ждали (правда, об этом стало известно мне уже потом, много позже…).

 

Анатомия анатомического провала

Миг, когда за мной захлопнулись двери экзаменационной аудитории, буду помнить всегда! И то, что было со мной потом…

Особенно трудными оказались именно первые минуты после… Сейчас я понимаю, что это было типичным послешоковым возбуждением, постстрессовым состоянием…

Помню (обрывками), что я что — то, кому — то оживленно «рассказываю», с кем — то «делюсь» увиденным, пережитым. Что меня, буквально, «несет», что у меня самое настоящее речевое возбуждение, многословие, ускорение темпа речи, то есть, типичная логорея.

Не понимая, не осознавая, что я, собственно, никому сейчас не нужен, абсолютно не интересен со своими эмоциональными «соплями», что всем, кроме меня, на мое эмоциональное состояние «параллельно», я, тем не менее, всем все рассказывал и рассказывал, все делился и делился…

Любые неудачники, лузеры, всегда неинтересны окружающим. По определению. Если их и слушают, то слушают, разве что, из сострадания…

Происходит это, по моим наблюдениям, сразу по нескольким причинам.

Тем, кто уже успел к тому времени «завалиться», получить «неуд.» (а таких в коридоре в тот день было не так уж и мало) — все эти мои «страдания — стенания» были до лампочки, хотя бы, потому, что они и сами все это уже испытали, прошли. На себе. «Кого ты хотел удивить?»

Остальным, тем, кто еще не оказался в моем неинтересном положении — тем более было все это не интересно еще, как минимум, еще по двум соображениям.

Первое. Все мы тогда, в том 1974, были очень и очень молодыми людьми, то есть, находились в том наивном состоянии, когда ни прямая, ни косвенная опасность еще не осознается, как опасность, еще не транспонируется, не переносится на себя.

Так многие молоденькие солдатики, призванные на войну, по наивности своей наивно полагают, что они — то, в отличие от прочих, бессмертны, что их — то уж точно никогда не убьют! Что они — заговоренные! Что все пули — они предназначены остальным, тем кто вокруг, рядом, но только не им. А их, лично их, все пули и все осколки не заденут, пролетят мимо! Что они уж точно, обязательно вернутся домой! Живыми и абсолютно невредимыми. Да не просто вернутся, а — именно, героями! Да, да, с орденами на груди! Не позабыть бы только шильце с собой захватить, чтобы дырочки на гимнастерке для наград проделывать! На этом ложном ощущении собственной «исключительности» и покоится условная эгоистическая «непробиваемость», искреннее не понимание и равнодушие к чужим проблемам.

Второе. Во всяком человеке накануне всякого ответственного испытания всегда присутствует установка избегать, держаться как можно дальше от любой негативной информации. Тем более — за несколько минут до начала твоего собственного испытания, экзамена, боя и так далее.

Желание это — дело вполне закономерное и естественное.

Это — физиология.

Обусловлена «уcтановка на позитив» эта, на мой взгляд — я уже писал об этом выше — тем, что всякий экзамен всегда немножечко лотерея, а в лотерее может повезти, а может — нет. Почти с равным вероятием. Но кое — что в каждом испытании, все — таки, зависит и от тебя лично! Вот почему так важен твой собственный внутренний положительный энергетический настрой исключительно «на удачу», твой личный экзаменационный ресурс, «кураж»! Твое позитивное мировосприятие.

А вид законченных неудачников, лузеров, возбужденно обьясняющих вам, почему они стали неудачниками, лузерами, отнюдь не способствует требуемому оптимистическому настрою. Негативно влияя на внутреннюю «победную» ауру…

А с моей стороны, конечно, была, была простая, как дыхание потребность, необходимость выговориться…

В то же время, еще раз оговорюсь, что при всей моей «любви» к М. Н. Шваревой, мне не в чем упрекнуть легендарного доцента. Специально никто меня не «заваливал», не «топил». Нет, нет и нет! «Тонул» я, все — таки, по собственной глупости, сам.

В общем, это блаженное, дурацкое и странное, ни с чем не сравнимое состояние продолжалось не менее получаса. Зачем — то я метался, спрашивал, когда переэкзаменовка, для чего — то пытался дождаться после экзамена доцента В. Чудеса в решете, в общем!

Но в конце концов, за неимением иных вразумительных идей, не придумал ничего лучшего, как, часов около пяти вечера отправиться к …Валентину М.! Лично. В гости. Проведать старого «друга». Поблагодарить, так сказать! Он, мол, все это затеял — так, пусть отвечает!

И пошел, ведь, поперся, дурачина этакая! Без предварительной договоренности. Наобум, на везение, на случай. Без звонка.

Телефоны, как известно, в те времена были изрядной редкостью, да и то, только стационарные.

Поэтому в гости в те времена ходили лично, звонили или стучали в дверь — есть кто дома, ау, хозяева, отворите?! Если есть — «здрасьте, я ваша тётя!» Если нет, ничего страшного — в этом случае заезжали, заходили через час или же на другой день — в зависимости от важности и срочности необходимых дел…

Итак — к Валентину! Домой! Спросить, типа: «Ты что же это делаешь, гад!». Боже, как я «кипел» тогда от ярости и обиды! Как хотелось мне увидеть этого ничтожного врунишку, так мечталось заглянуть в лживые глаза его! Высказать все, что думаю!

Жил Валентин, у которого, кстати, буквально за несколько дней до описываемых событий, действительно, состоялась свадьба, в квартире своей молодой жены, в одном из престижных домов, что на улице Ленина (неподалеку от областной библиотеки им. А. М. Горького). Проплутав некоторое время, я нашел, таки, нужный адрес, поднялся на второй этаж.

Несколько раз, помнится, вдавил кнопку дверного звонка. Потому, что не сразу открыли. Но, спасибо, что услышали, в конце — то концов. Молодые оказались дома. За дверью послышались негромкие шаги, потом она открылась и я увидел на пороге Валентина. Собственной персоной. На молодожене был запахнутый цветастый халат. Валентин излучал абсолютное спокойствие, благополучие.

Мы вышли на лестничную площадку. Разговаривали несколько минут. Мне показалось, что мой визави был слегка подшофе…

— Явился — не запылился! Извини, в квартиру не приглашаю — жена спит еще. Славно погуляли вчера (Валентин зевнул) … Ящик шампанского на пятерых выдули… Представляешь! В общем, мрак! Голова, как чугунная! Ну, что, можно поздравлять?

— Ты совсем или как? С чем поздравлять — то? Разве с «двойкой» поздравляют?

— С какой «двойкой»? Ты что несешь? На сколько сдал, спрашиваю? На «отлично»? Или же на «хорошо»?

— На «двойку», Валентин, на «двойку»! Пришел, вот, поблагодарить! За хлопоты твои могучие… Спасибо!

— Не может быть, — ужаснулся тот. — Да, не может же этого быть — я же несколько раз говорил о тебе. С дядей. Он же мне обещал! Лично! И имя, фамилию твою ему давал, и номер группы… Его что — на экзамене не было? Ты кому отвечал — то?

— В том — то все и дело, что был, да отвечал — то я не ему, а Шваревой!

— Как Шваревой? — удивленно и разочарованно присвистнул Валентин, — откуда? Она же на больничном, мне говорили… Да нет же, не может такого быть! Как же так… (Кажется, до него что — то начинало доходить!) Вот беда — то! Подожди — ка, подумаю, что делать… Знаешь, что ты только сейчас не заводись, хорошо? Не заводись, прошу! Я все, все понимаю… Видимо, произошла досадная ошибка! Не стыковка какая — то! Завтра узнаю, уточню, что там не срослось, будь оно неладно… Ну, Андрей, держи бодрей! (Он еще и шутить, изволил!). Веселей, веселей на мир смотри! (Валентин бодро хлопнул меня по плечу). Мир — прекрасен! Все будет в порядке! Даже не парься!

Кстати, узнай в деканате, когда пересдача. Обещаю, родственник тебя обязательно возьмет, ты слышишь, обязательно! Голову на отсечение! Ты же меня знаешь! Я тебя когда — нибудь подводил? То — то и оно! И не боись, на пересдаче возьмет, возьмет, как миленький, и поставит то, что обещал! Ни о чем плохом не думай! Это мои проблемы! Я от слов своих никогда не отказываюсь…

— Ва — лен — тин — чик, а Ва — лен — тин — чик! — прервал наш разговор, донесшийся откуда — то из недр квартиры, певучий женский голос. — Ну кто там? Куда ты про — пал? Кто там? Ну иди ко мне, мне же скуш — на — а — о!…

— Все, говорить больше не могу. До завтра… Привет Шваревой!

Обитая дерматином дверь в безоблачное семейное счастье тихо закрылась…

 

«По дороге разочарований…»

Вышел на улицу. Поежился от резкого ветра. До чего же холодно сегодня, черт возьми!

Пошел на «Пермь — I».

Ближайшая электричка ожидалась минут через сорок.

Не знаю почему, но после разговора с Валентином стало почему — то чуть легче.

«Не все, не все еще потеряно! Сдам, обязательно сдам!» Так убеждал я себя, ожидая электропоезд.

Но в вагоне снова пошли неотступные сомнения: «Что делать? Верить Валентину дальше или же нет?»

Что, что, кроме стыда кромешного, испытывал я тогда? А ничего нового: заново «пережевывая» и «пережевывая» случившееся я пытался понять, в чем, собственно, ошибка? Признавая, что произошел серьезный системный сбой… И — возможен ли был иной исход? Или же случившееся — закономерность?

Анализируя ситуацию, я мысленно я снова и снова, в который уже раз, все «входил» и «входил» в тот полутемный экзаменационный зал, вновь и вновь «окидывал» взглядом присутствующих экзаменаторов — вот они, золотые мои. Все опять были на своих «привычных» местах: ближе всех ко мне расположилась доцент М. Н. Шварева, чуть подальше — профессор Е. Н. Оленева, а там, в самой глубине помещения — доцент В.

Снова тянул я «свой» экзаменационный билет, вновь «садился» за «свой», третий слева от окна стол, опять начинал «готовиться».

…Где ошибка, где, почему случилось так, как случилось? Как, как можно было довериться практически незнакомому человеку?

Ну и что из того, что Валентин постарше меня, что он «на год больше меня проучился»? Разве более старший возраст сам по себе гарантирует честность и порядочность человека, разве он избавляет людей от возможности ошибиться?

Разве он лишает их склонности к авантюрам и интригам, к сознательному или бессознательному обману?

Разве то, что Валентин — старшекурсник мешает ему, к примеру, вести в отношении меня какую — то «свою игру», цель которой я могу не знать вовсе? Да и я сам хорош, нечего сказать!

…За окном проплывали знакомые станции и остановочные пункты, разъезды и полустанки…

А я все еще был там, в воображаемом экзаменационном зале, на секционных столах которого лежали «демонстрационные препараты».

…Вот с одного из них «взял» я кисть руки, с другого — желудок с поджелудочной железой…».

А вот Шварева на моих глазах «топит» кого — то. Очередного. При мне, кажется, уже третьего. Быстро, быстро это у нее получается!

И только доцент В. невозмутимо слушает очередного студента, слегка откинувшись на спинку стула. Какое — то время наблюдаю за ним («Когда, когда вы обратите свой взор на меня, уважаемый доцент?»).

Интересно, что доцент В. внешне чем — то напоминает мне молодого пролетарского писателя М. Горького. Только вот усы у доцента не такие длинные, покороче, «щеточкой»…

…Уже проехали станцию «Балмошную»… Через две остановки на третьей — на выход…

А воспоминания — не отпускают, не дают расслабиться:

…Начинаю отвечать. И тут же чувствую: нет, нет, не «катит». Не туда… Не то… Какое лицо Шваревой! Тяжелое, непроницаемое… Жесть!

Я вновь и вновь «слышу», как она обрывает меня на полуслове «уточняющим» встречным вопросом!

Как потом, не дождавшись от меня четкого, исчерпывающего ответа, раздраженно бросает:

— Нет, это вы совершенно не знаете! Переходите к следующему вопросу…

«Начинаю» следующий вопрос. И опять — облом!

И вновь в ушах «застревает», как осколок, очередной выкрик. И опять — на весь зал:

— И это педиатрический факультет! Второй курс! Безобразие! Чья это группа? Кто вел эту группу, кто, я вас всех спрашиваю?

И все — молчат! Профессор Оленева — молчит! Доцент В. — как воды в рот набрал! Ассистенты, лаборанты — немы как рыбы!

А как же: «Швареву лучше не заводить!»

А та уже сует мне мою зачетку и отворачивается, показывая всем своим видом, что делать мне на экзамене больше нечего… Позор, какое же сильное чувство позора я испытываю сейчас, в данную минуту!!!

…Еще раз, медленно и печально, «выхожу» в экзаменационный коридор, прикрывая за собой дверь, и медленно поворачиваюсь… И тут же чувствую как лицо мое «покалывают» острые взгляды — «буравчики» тех, кто еще не входил в аудиторию, кто еще только встретится в доцентом…

Глаза, глаза окружают со всех сторон! Как бы спрашивая: «Ну, что, как там, дружище? Как принимают? Нормально? Нет? Не тяни! Сколько получил?» И тут же, понимая по выражению лица моего, что что — то не так, молча гаснут, отступают, растворяются в полумраке…»

Все. Мы на «Молодежной». Пора на выход!

 

Лирическое отступление о лодочнике — перевозчике Хароне, о Пальниках, о мосте через реку Чусовую и жестокой ВОХРе

Пока стоим, покуда выходим на перрон, расскажу — ка я вам еще и о Пальниках. Надеюсь, что успею.

Итак, что такое «Пальники», с чем их едят?

Ни с чем. Потому, что их не едят, в них — попадают. Ведь, «Пальники», друзья мои — это название поселка и одноименной железнодорожной станции, тремя остановками дальше моей «Молодежной». Да, да, «Молодежную» с «Пальниками» разделяют всего лишь три небольшие остановки, но проблема в том, что «Пальники» расположены уже не на нашем, а совсем на другом, противоположном, берегу реки Чусовой.

По иронии судьбы, последняя электричка, которой можно было вернуться из города на «Молодежную» была именно «пальниковской». Она отправлялась от «Перми — I» в первом часу ночи. Двадцать две минуты первого, если быть точным.

Порой, под мерное покачивание вагона и стук колес человек, особенно, уставший, намотавшийся за день, легко погружался в нирвану поверхностного, зыбкого сна. И проезжал свою станцию. Всех таких несчастливцев и «собирал» электропоезд этот крайний. Чтобы добросовестно перевезти по железнодорожному мосту туда, на другой берег, в «Пальники».

Короче, иногда пальниковская электричка «работала» перевозчиком «на не свой берег». Почти таким же, как другой перевозчик — мифологический связник между разными берегами реки Леты — славный лодочник по имени Харон…

Вот на том «не своем берегу» всем этим засоням и предстояло теперь, рано или поздно, проснуться. Очнуться на холодном железнодорожном вокзале станции Пальники в полном недоумении: «Где, где это я?»

А вокруг ночь кромешная и местность — неизвестная! Темно. «Где, где я? И как, как теперь мне, во втором часу ночи отсюда выбираться домой?».

«Юмор» заключался в том, что хотя станцию «Пальники» отделяло от о.п. «Молодежной» напрямую буквально несколько километров, вернуться ночью к себе, «на свой берег» несчастливцам не было практически никакой возможности.

Виной тому — повторюсь, широченная водная преграда — река Чусовая. Несмотря на то, через реку был отличный мост. Проблема в том, что этот мост был железнодорожным.

А по железнодорожным мостам ходить гражданским лицам никак нельзя было. Не пускает никого страшная ВОХРа (военнизированная охрана), охранявшая сей режимный обьект.

Охрана вооруженная и имеющая право стрелять в нарушителей. На поражение!

В общем, не дай никому Бог, оказаться полночь — за полночь в Пальниках, ребята! Вроде бы и близко твой дом — вот он, рукой подать, да не доберешься.

Зимой, впрочем, оставался один шанс: рискнуть и пойти в наглую, прямо по реке, по льду. По тропочке, протоптанной от одного речного берега к другому, рядом с мостовыми опорами. Но это, если лед был прочный. А прочный ли он — не знал никто и никогда. Наверняка.

Но хуже всего было, если такая конфузия случалась летом — вот тут уже и впрямь, хоть караул кричи! Через реку не поплывешь, по мосту не пройдешь! А первая электричка до Перми только в шесть утра.

Значит, оставалось тебе либо куковать до утра в здании железнодорожного вокзала, либо идти в расположенное неподалеку локомотивное депо, узнавать, не пойдет ли ночью локомотив, товарняк какой, на другой, нужный тебе берег. В надежде, на оказию.

Иногда такое случалось: из пальниковского депо в Пермь по ночам перегоняли резервные или отремонтированные электровозы.

Вот и шли горемыки: проситься, Христа ради, к машинистам, на локомотив. И те, надо отдать должное, порой, входили в твое положение.

Брали пассажира на борт локомотива, одновременно предупреждая, что останавливаться на «Молодежной» не будут, мол, «не имеют права». В лучшем случае — лишь «притормозят», да и то «не слишком сильно».

То есть, если не боишься прыгать с локомотива ночью на ходу — милости просим на «борт», если сомневаешься — сиди себе на вокзале, жди первую утреннюю электричку.

Не раз и не два за всю мою многолетнюю историю близких, почти романтических, не побоюсь этого слова, отношений с железной дорогой доводилось мне спрыгивать на ходу с ночных локомотивов…

Ощущения, доложу я вам, невероятные, почти фантастические! Представьте себе: вот, вы на борту несущегося в ночь электровоза. Вне кабины его, снаружи. Держитесь за поручни. Над вами, как положено, черное бездонное небо, с Млечным путем и россыпями бесконечных звездных миров. Красота! Вот вы переезжаете Чусовую, следуете вдоль черных ночных берегов Камского моря. Ветер, ветер в лицо: сильный, резкий… До слез. Он мешает вам наблюдать, видеть, как там, вдалеке, горят гирлянды огоньков Камской ГЭС, как работают бессонные шлюзы, как толкают пузатые баржи буксиры — толкачи…

А локомотив приближается, тем временем, к вашей «Молодежной»… Вот, машинист стучит вам в стекло кабины, делает знак — жестом указывает на локомотивную подножку.

И вы понимаете: «Надо приготовиться»! И тут же спускаетесь на самую нижнюю ступеньку.

Теперь земля несется, проносится уже совсем близко от вас, рядом с вами… Впрочем, нет, лучше туда до срока не смотреть! Пока…

А срок — он уже совсем близко. Электровоз вылетает на полном ходу к началу бетонной платформы о.п. «Молодежной» и тут же начинает притормаживать.

«Пора! Надо прыгать!»

Сейчас или никогда!

Решившись, вы резко отталкиваясь от локомотива, и летите туда: во тьму, в темень, в неизвестность.

О, этот сладкий миг полета, в неизвестность, в пустоту, навстречу ветру, огням шлюзов, буксиров! Который быстро сменяется жестким контактом с земной твердью, с бетоном платформы! Удар! Теперь, чтобы окончательно погасить скорость, надо по инерции пробежать еще десяток, другой метров.

Останавливаетесь, переводите дух. Выдыхаете, понимая: все, жив, дома, ура!

 

Лирическое отступление об электричках

…Привычка эта: спрыгивать на ходу с подножек электричек и вообще ездить на открытых подножках, вне (снаружи) вагонов, вырабатывалась с мальчишества.

Ведь железная дорога, электричка — самый доступный, ходовый, «домашний» вид транспорта для жителей окраинных микрорайонов. К тому же ездить в самих вагонах, по суровым нормам пермского мальчишеского «кодекса чести» тех лет, «шпанистого» «этикета» вообще было «западло», не принято: в вагонных помещениях было слишком многолюдно, нечем дышать, к тому же еще и накурено — наплевано в тамбурах.

А вот подножка — совсем другое дело: это и свобода, и простор, и ветер в лицо, и ощущение скорости, и — счастья, если хотите!

Как все — таки, хорошо, что в тот злополучный день я, будучи в том, «разобранном», состоянии, умудрился, таки, не оказаться в Пальниках!

…Дома появился поздно. Маме ничего не сказал. Точнее, буркнул, что все нормально… Хотя, на самом деле ничего нормального не было и в помине.

 

Первая переэкзаменовка

Хорошо известно, что редкие люди учатся на ошибках других. Остальным, увы, суждено учиться на собственных. Но и внутри этой, второй категории также существуют свои градации, оттенки.

Так, скажем, некоторые из этих «остальных» относительно легко делают выводы и учатся на основании всего лишь одной, единственной собственной ошибки. Поскольку обладают способностями к анализу — синтезу и умеют делать выводы.

Думаю, людей таких, по определению, должно быть на земле большинство, иначе развитие цивилизации довольно быстро зашло бы в тупик.

Я же, как выяснилось, не отношусь ни к одной из перечисленных групп. Потому, что одной ошибки для того чтобы осознать и понять, что делать дальше, мне оказалось мало!

С Валентином М. встретились мы опять через день после моего экзаменационного провала.

Состоялся очередной серьезный разговор. В ходе которого я в очередной раз очарован был обаятельным своим собеседником.

Валентин в очередной раз обстоятельно, в деталях обрисовал положение дел, сообщив об очередном успешном раунде успешных «переговоров» с доцентом В.

Узнал я также окончательную причину экзаменационного «форс — мажора». Доцент В. не смог взять меня к себе на экзамене «из — за опережающей активности Шваревой».

Но, теперь «эта проблема позади» и на переэкзаменовке я, мол,«буду отвечать именно ему, доценту В.». Конечно, о «пятерке» теперь не стоит и мечтать («пора, пора становится реалистом, Андрей!»), но при оптимальном стечении обстоятельств «вполне возможна «четверка». И не простая, а «твердая».

В завершении Валентин еще раз подтвердил, что анатомию мне «нечего и учить», поскольку абсолютно ясно, что доцент В. «гарантировано, железно не подведет»!

Думаю сейчас о том, как я мог тогда всему этому поверить? Этому откровенному, ничем не прикрытому вранью! Почему? Неужели же я был настолько внушаемым? Логически рассуждая, конечно же, объяснить природу данного феномена просто невозможно.

Но ведь, с другой стороны, никому и никогда не хочется лишний раз разочаровываться в людях и «менять коней на переправе».

Наверное, так уж устроены люди.

К тому же, как можно не верить человеку, который стоит перед вами и спокойно глядя вам в глаза уверенно вещает с таким редкостным достоинством и выдержкой!?

А почему бы, действительно, не дать еще один шанс? Шансик? В общем, повел я себя как страус, сунувший голову в очередной «песок».

Короче говоря, как вы, наверное, уже догадались, все отпущенное мне на подготовку время — а это дней десять — двенадцать — провел я столь же бездарно и безалаберно, как и прежде.

Шел на переэкзаменовку, преисполненный тех же иллюзорных надежд и необоснованных ожиданий, что и раньше.

В одном мне только повезло на этот раз. В том, что к М. Н. Шваревой я больше не попал. Это было здорово! Но и к доценту В., увы, тоже!

А угодил я, также как и каждый переэкзаменовывающийся двоечник, прямиком к заведующей кафедрой, профессору Оленевой Елизавете Николаевне.

Ведь, согласно действующим на кафедре правилам, все не сдавшие экзамен студенты приходят на пересдачу только к заведующей кафедрой. И уж этого — то «родственник» Валентина М. ну, никак не мог не знать!

Так стало мне окончательно ясно, что Валентин М. никогда не ходил ни к какому доценту В., и что тот не мог обещать ему поставить мне «четверку» на переэкзаменовке.

Ибо есть правило, применяемое ко всем без исключений — сдающим экзамен повторно никогда не ставят оценок выше «удовлетворительно». Будь пересдающие семи пядей во лбу! И поделом — не нужно проваливать экзамены! Провалил — пересдай, но оценка в любом случае не может быть выше «тройки».

Вот и выходило, что все это время врал мне Валентин. Врал и не краснел! Врал, говоря об очередной «четверке», якобы гарантированной доцентом В. Именно с этого момента я окончательно убедился в том, что доцент В. — достойный и порядочный человек, честный преподаватель, не замешанный ни в каких «договорных делах».

Непонятным во всей этой истории осталось лишь одно: для чего Валентину вообще понадобилось ломать всю эту комедию? В чем была, образно говоря, «фишка»? Хотя, вопрос, как говорится, риторический, ибо ответа на него я, видимо, уже никогда не узнаю, поскольку с Валентином мы с тех самых пор больше никогда уже не виделись.

Зато я получил на переэкзаменовке очередную и вполне заслуженную «двойку».

Так бесславно завершилась зимняя сессия моя, сессия, поставившая меня на грань вылета из института.

Стартовали безрадостные, постылые зимние каникулы.

Только теперь осознал я в полной мере всю незавидность своего незавидного положения. Если я проваливаюсь на очередной, на этот раз точно последней, переэкзаменовке — ухожу в армию. Автоматически.

Еще понял я, что отныне и присно должен надеяться только на собственные силы.

Только анатомия! Сдать, сдать анатомию!

Цель эта казалась мне сложнейшей, но — все еще — не безнадежной. Ведь не «табулой же раса», не белым стерильным листом, в смысле знаний по анатомии, был я, в конце концов!

Какие — то же знания у меня были! Ведь как — то же сдал я текущие зачеты, как — то ведь сумел вовремя, без проволочек, выйти на сессию. Значит, основа — то была, значит, не все еще потеряно!

Да, оставалось совсем немного времени. Еще недели три, если повезет — три с половиной… Не густо, прямо скажем! Впрочем, и это шанс! Если им распорядиться ответственно… Возможно, это и есть то самое время, которое необходимо было мне?

Чтобы никто и ничто больше не мешало готовиться, решил я …вообще уехать из Перми. Благо, мой знакомый студент Игорь предложил поехать с ним в город Свердловск. Сестра его служила балериной в тамошнем Театре оперы и балета.

Сказано — сделано!

…Приехали мы в славный город Свердловск рано утром. Помнится, стояли сильные холода. Город засыпан был снегом и окутан морозной дымкой по самые гланды.

В нем я и просидел безвылазно все студенческие каникулы, день и ночь занимаясь анатомией.

Учил все. Подряд. От «А» до «Я». От «альфы» до «омеги». Все системы и органы человеческого тела.

Особенный интерес вызывали у меня также и те, «особенные» вопросы, которые экзаменаторы любили задавать дополнительно. К таковым относились, в частности, анатомия желудочков мозга, черепно — мозговые нервы, оболочки мозга, иннервация руки и плеча и так далее.

Поначалу от обилия материала и от безысходности положения меня едва ли не тошнило, порой испытывал я отвращение, даже ненависть к изучаемому, иногда казалось, что, вот, еще чуть — чуть и брошу, брошу все к такой — то матери!

Но потом, в круге третьем или четвертом этого ада, словно бы, по прохождению некой точки «не возврата», стало как — то полегче.

А далее — словно бы, отпустило.

А еще дальше — еще больше: понемногу открылось «второе дыхание»!

И тут ощутил я вдруг, что мне даже нравится стала эта невыносимая анатомия! Что открылась, открылась мне некая внутренняя логика, новая, не осознаваемая ранее эстетика, красота, заложенная в «конструкции» науки о строении и устройстве человеческого тела, стало понятным внутреннее совершенство ее! Невероятно, но дело обстояло именно так!

По иному стало видеться мне и само человеческое тело — как единая, мощная, совершенная, биологическая система, система систем, машина, каждая часть которой подчиняется целому, а целое — всегда учитывает индивидуальные возможности отдельных частей своих в свете решения общебиологических задач выживания, самосохранения и продолжения рода!

Это было новым видением тысячу уже, кажется, раз виданного — перевиданного, невероятным и притягательным одновременно! Все, существовавшее ранее в моем сознании в виде разрозненных, почти не связанных между собой, отдельных элементов, независимых блоков, деталей, закономерностей — в какой — то волшебный миг, внезапно, подспудно выстроилось, сошлось в некую единую реальность. Каждое звено которой, логично переходя и трансформируясь в другие части, не мыслило себя вне общего управления, взаимодействия и контроля!

Вы скажете, так не бывает, мол. Что это, дескать, придумки фантазера от медицины! Ну какой — такой «кайф» возможно испытать нормальному человеку от изучения ненормально сложной нормальной анатомии человека?

И я также какое — то время полагал, думал. До той самой поры, покуда спустя множество лет после всех тех моих анатомических провалов и открытий, будучи уже зрелым, возрастным человеком, не поступил в Литературный институт на Высшие Литературные Курсы (ВЛК). На которых я и услышал любопытный рассказ профессора М. П. Еремина. Окончательно убедивший меня в том, что никакие это не мои выдумки, а что такое, действительно, бывает.

 

Михаил Павлович Еремин, Николай Рубцов, Аза Алибековна Тахо — Годи и «Илиада» Гомера

В интернете о профессоре М. П. Еремине до недавнего времени ничего не было. Почти ничего. Явная несправедливость! Ведь Михаил Павлович — личность! Выдающаяся. Фронтовик, крупный филолог, серьезный, авторитетный литературовед, педагог. Свыше двадцати лет заведовавший кафедрой в Литинституте.

Для нас же, слушателей ВЛК конца двадцатого века, профессор Еремин открылся, как оригинальнейший, яркий пушкинист.

Один из любимейших моих преподавателей в Литинституте — профессор М. П. Ерёмин (Куратор спецкурса по А.С.Пушкину).

А еще Михаил Павлович обожал поэта Н.Рубцова. Который когда — то был его студентом. Души в Рубцове Николае Михайловиче профессор Михаил Павлович Еремин не чаял. Часто вспоминал о нем. Вот один из таких рассказов:

«Помню, в шестидесятых читал я как — то студентам очередную лекцию.

Посвященную тематике и проблематике литературных произведений, лекцию об идеях, лежащих в основе литературного творчества…

Как обычно, в самом конце спросил студентов:

— Вопросы есть?

Тишина. Никого. Потом, смотрю, в задних рядах поднимается чья — то одинокая рука:

— Можно?

— Сделайте милость, спрашивайте, молодой человек. Только, представьтесь…

— Рубцов Николай…

«Чувствую, у меня что — то дрогнуло внутри. Потому, что, к тому времени, я уже знаком был со стихами этого талантливейшего поэта — вологжанина. Наизусть знал и рубцовского „Доброго Филю“ и „Я уеду из этой деревни“». Но виду не подаю:

— Приятно познакомиться. Слушаю Вас, Николай. 

— Я считаю, профессор, что ничего нового в литературе за последние две тысячи лет, в смысле, открытия новых тем, там, и прочего не произошло. Что все, что было — в «Илиаде» Гомера — любовь, ненависть, месть, зависть, коварство — то и осталось!

И, не дожидаясь ответа, Рубцов сел на место.

Не скрою, был я озадачен. Почему? Да потому, что Рубцов прав был.

Во многом. Если — не во всем.

Но потом взял себя в руки — и пошел плести «словесные кружева». Насчет того, что, возможно, действительно, ничего глобального не появилось, но, однако, в то же время, имело место уточнение, шла, так сказать, углубленная проработка открытого, освоенного мыслителями и писателями Древнего Мира, в том числе, и древними греками.

В общем, с миру по нитке — голому рубашка получилась.

Выкрутился.

Я же профессор, как — никак…

А профессор, по определению, должен все знать. А иначе — какой это профессор?

Так вот и познакомился с Николаем Михайловичем.

Лишь спустя некоторое время случайно узнал откуда это Рубцов так здорово Гомера, едва ли не наизусть, знает, цитирует…

Подоплека оказалась такова:

…Работала у нас в Литературном институте на кафедре античной литературы профессор Аза Алибековна Тахо — Годи. Вдова знаменитого философа Лосева.

Строга и требовательна была.

Считала, что все студенты Литинстута должны обязательно прочесть «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. И потом — подробнейшим образом пересказать ей на зачете содержание этих книг.

Чтобы получить этот самый зачет. Если студент не может этого сделать — до свиданья! Никакого зачета по античной литературе не будет!

Такой, вот, педагог. Принципиальный.

Да, строга была!

Вот и требовала — почти невозможного. Почему? А вы сами — то пробовали, друзья, книги эти осилить? То — то! Голову сломать можно! До того «занудные», нечитабельные, фактически, в общепринятом понимании этого слова, тексты!

Особенно, для неподготовленного человека.

А Рубцов, надо сказать вам, студентом, не ахти, каким усидчивым был. Он постарше остальных, у него жизненный опыт побольше — детдом, служба на флоте…

Спиртным, конечно, увлекался. Было…

В общем, в срок он Азе Алибековне ничего не сдал. Хотя, пытался. Честно пытался читать. И даже — дошел до второй песни «Илиады»… А дальше бросил. Не выдержал. Уж больно тяжело!

Ладно, перенесли ему сессию.

Рубцов еще раз начал Гомера грызть. За все мягкие, так сказать, места. Надо же зачет Азе Алибековне как — то сдать! Ведь, не поставит положительной оценки, если не пересказать ей Гомера всего.

Дошел Рубцов, при повторной попытке, до четвертой, кажется, песни. И опять сорвался!

Нет, невозможно, положительно невозможно осилить грека проклятого! Надо же — такую тягомотину сочинить!

Плюнул на все Рубцов, уехал к себе в Тотьму. Там взялся за проклятую книгу в третий раз.

Потому, что разлив был, оказался поэт наш отрезанным от внешнего мира… Дошел — аж до восьмой песни на сей раз… И опять — срыв!

Но вот дальше — произошло …чудо! С четвертой или пятой, там попытки, вдруг «сдался» ему грек! Открылся!

И такая красота невозможная, по словам Рубцова, явилась ему со страниц «Илиады», что ни в сказке сказать, ни пером описать! И пошло — поехало. Перевернулось все в голове у автора «Доброго Фили». Другими глазами он на мир, вдруг, смотреть стал… Так вот и сдал зачет Азе Алибековне.

Какой вывод?

Простой — читайте Гомера! У него все написано…»

Так, вот, думаю, что, примерно, через те же самые «метаморфозы» и «тернии», те же этапы постепенного, эволюционного открытия, раскрытия сути изучаемого материала, случившиеся с Н.М.Рубцовым в ходе многочисленных и почти отчаянных попыток его прочтения «Илиады» Гомера, прошел и я, в своем 1974 году, намертво, буквально, «по бульдожьи», вцепившись в непередаваемые, одновременно, и сложность, и красоту человеческой анатомии.

Так что не надо говорить, что так не бывает, не надо! Еще как бывает!

…Впрочем, базисные знания должны быть не только усвоены но еще и обязательно закреплены. Поэтому, по возвращении в Пермь, я прошел курс анатомии человека еще дважды, минимум. Результатом усилий стало появление определенной уверенности в себе, в своих знаниях.

Я перестал, образно говоря, в вопросах анатомии идти «камнем ко дну», научившись наконец «держаться на плаву» в новообретенном своем анатомическом «море»!

Это не было еще полноценным, «стопроцентным» знанием, но позволяло с большим или меньшим вероятием надеяться на успешный исход почти безнадежного дела…

 

Считал и считаю случившееся заслуженным уроком. Ударом по моему легкомыслию, недальновидности, несобранности, по моим наивности и верхоглядству.

Несмотря на то, что у кого — то из читателей может сложиться впечатление, что я, мол, более склонен винить в произошедшем какие — то внешние обстоятельства и факторы, уверяю, что на самом деле это не так. Понятно, что корень зла — именно во мне и ни в ком больше, абсолютно ясно, что первопричиной всему были именно мои ошибочные действия и установки.

Скажу также, что время от времени каждый из живущих на Земле подвергается разнообразным искушениям. «Жизнь прожить — не поле перейти» — гласит пословица. Не всякий человек способен противостоять этому злу. Не стал, увы, исключением из правила и я, попавшись на очень простой, если не сказать, примитивный крючок.

Будь у меня побольше мудрости, жизненного опыта, рассуждал бы я, думаю, следующим образом. «Да, я потерял место в институтском ансамбле. Но ведь я его так и так бы потерял, рано или поздно». Погнавшись за двумя зайцами, я так и не сумел поймать ни одного!

А музыкальная «карьера» моя на этом, кстати, не оборвалась, не завершилась. Мне довелось быть участником нескольких ВИА, работавших в весьма достойных учреждениях культуры, таких, к примеру, как ДКЖ, во вновь открытом ДК Гознака, в ДК им. Калинина и др.

Ничего, что я не снискал на поприще сем ни большой славы, ни больших дивидендов. Важно другое — что моя любовь к музыке осталась со мной навсегда.

Кстати, в случившемся усматриваю я, как ни странно, еще и некий положительный контекст. Дело в том, что обжегшийся на молоке человек, в дальнейшем, можно сказать, всю оставшуюся жизнь, предпочитает дуть даже на воду…

Впрочем, впереди было еще почти четыре года учебы… Впереди меня ждало еще одно серьезное испытание, также лишь по счастливому стечению обстоятельств не приведшее к отчислению из института.

Но прежде, чем рассказать и о нем, хочу вспомнить, как и на какие, мягко говоря, «шиши» жили мы — студенты ПГМИ «золотых» семидесятых двадцатого века.

 

Что можно было купить на один советский рубль?

Не так давно довелось побывать мне на занятиях первокурсников Российского национального исследовательского медицинского университета им. Н. И. Пирогова. Поговорить с ребятами за жизнь, что называется.

Разговор состоялся на кафедре биологии.

Поначалу собеседники мои осторожничали, но понемногу «оттаяли», осмелели, стали задавать вопросы о жизни советских студентов: о размерах тогдашних стипендий, плате за общежитие, стоимости проездного билета на общественной транспорт.

«Воленс — неволенс», начал вспоминать и я:

Моя стипендия с I по IV курс составляла 40 рублей, на V — VI курсах мы получали уже по 45 рублей. Еще больше получали тогда Ленинские стипендиаты — по 100 рублей в месяц.

Билет на городской автобус стоил в Перми — 6 коп., на пригородный поезд от ст. «Пермь — I» до о.п.«Молодежная» — 15 коп., буханка белого хлеба — 22 коп., буханка черного — 15 коп., колбаса докторская 1 кг — 2 руб. 20 коп., масло сливочное 1 кг — 3 руб. 60 коп., крупы в ассортименте — около рубля за кг, бутылка водки 0,5 л — 2 руб. 87 коп., бутылка пива «Жигулевского» — 37 коп., порция пельменей мясных — 33 коп.

Нашел в интернете информацию о том, сколько товаров и услуг можно было купить на один советский рубль (цены, естественно, самые минимальные из возможных):

«Стоимость порции винегрета в столовой составляла 5 копеек, супа картофельного с фрикадельками 1/2 порции — 18, порция тефтели (2 шт.) + подлива с гарниром — 26, стакан компота из сухофруктов — 4. Пирожок с повидлом стоил 5 копеек, кусочек хлеба — 1, кружка пива „Жигулевского“ кружка — 22, поездка на трамвае — 3, карандаш ТМ (простой) — 1, сеанс в кинотеатре (утром) — 10, звонок по городскому таксофону — 2, спички (1 коробок) — 1, два почтовых конверта (без марки) — 1 копейка.»

Таким образом, выходило, что советский студент мог проехать на автобусе, троллейбусе или трамвае, примерно, 666 раз в месяц. А нынешний студиозус при своей стипендии в 1800 рублей, только 60.

Можно прикинуть и на колбасу, ту же, «Докторскую», скажем. Нынче разброс цен на этот продукт составляет от 250 до 450 рублей. В среднем — 300 рублей. Стало быть, нынешний студент может купить примерно 6 кг колбасы «Докторской». А во времена моей молодости, этот показатель составлял, как минимум, 18 кг, то есть в три раза больше! (Другое дело, что купить колбасу в мои времена было трудно по причине ее отсутствия в свободной продаже).

В общем, как ни крути, а в мои годы материальное положение студентов было чуть лучше.

Да что там говорить, если советский студент мог позволить себе даже посещение ресторана! Правда, в те времена и ресторанов в Перми было куда меньше, нежели сейчас…

 

Лирическое отступление об основных «студенческих» ресторанах Перми конца семидесятых

«Топовым» рестораном всех времен и народов тех лет в Перми являлась «Кама», что на ул. Карла Маркса, нынешней Сибирской.

Но и кроме ресторана «Камы», в Перми вполне благополучно существовали: ресторан «Нева» на улице Куйбышева; ресторан при гостинице «Урал» — возле Комсомольского сквера Оперного театра; ресторан при гостинице «Турист» на пересечении ул. Орджоникидзе и «Компроса» (теперь гостиница «Амакс»); ресторан при гостинице «Прикамье» — неподалеку от Октябрьской площади; ресторан «Центральный» — находившийся в самом начале «Компроса», также ныне не существующий.

Плюс — ресторан железнодорожного вокзала «Пермь — I»; ресторан железнодорожного вокзала «Пермь — II»; ресторан «Горный Хрусталь» в Мотовилихе; ресторан «Металлург» (неподалеку от стадиона «Молот»); ресторан «Аэлита» в Балатово. Наконец, ресторан аэропорта «Большое Савино».

Студенческая вечеринка. Из архива А. Углицких

Что и сколько стоило в тогдашнем, полувековой давности, ресторане?

Если не ошибаюсь, основная ресторанная закуска тех лет, представляющая собой некую толику протертого, превращенного в мелкую «стружку» сыра, вкупе с половинкой вареного яйца, приправленных некоторым количеством слегка желтоватого майонеза (так называемый «Салат „Новость“») стоила — где — то около рубля, сто грамм водки — 1 руб. 20 коп., так называемое «горячее» (мясное блюдо с гарниром) — еще рубля два.

Итого, имея на руках пять рублей, можно было относительно спокойно провести в ресторанном заведении некоторое время, иногда — до несколько часов. Слушая хорошую музыку — а ансамбли в ресторанах были укомплектованы настоящими профессионалами своего дела.

Таким образом, получается, что современному студенту живется труднее, менее сытно, чем нам, в наших «золотых» семидесятых прошлого?

Не спешите спешить! Не все так просто. Ведь во всем, что касается именно снабжения, ассортимента продуктов питания, следует признать абсолютную предпочтительность нынешних времен, по сравнению с советскими, канувшими в небытие. Но — до определенного времени.

До 1975 года в Перми еще были в свободной продаже мясо и мясные продукты, в магазинных витринах можно было увидеть несколько сортов колбасы, сыров. Еще можно было попросить продавщицу порезать вам, скажем, граммов сто колбасы. Или — 150, там. Или рыбы, скажем… На закуску к пиву.

 

А теперь совсем уже финальная история. Случившаяся, точнее, к счастью, так и не случившаяся со мной в конце обучения в ПГМИ, на V курсе, осенью 1976 года.

А началась она с того, что несколько моих сокурсников дерзко позволили себе не поехать на очередные сельскохозяйственные работы.

 

Лирическое отступление о том, что такое сельскохозяйственные работы, что такое колхозы, также о том, чем занимались советские студенты в колхозах

В «ветхозаветские» советские времена весь сентябрь большинство студентов обычно проводили не в теплых учебных аудиториях, а на природе, в деревне, помогая государству, в лице его передового колхозного крестьянства, собирать очередной урожай.

Лично я ездил на сельхозработы во времена своего студенчества пять лет. Все годы обучения, за исключением последнего.

На первом курсе, помнится, было это Учебное хозяйство Пермского сельскохозяйственного института, базировавшееся в селе Кыласово, что неподалеку от ст. Ергач Кунгурского района.

На втором судьба забросила в Еловский, на третьем — в Суксунский районы, на четвертом и пятом — в колхозы Чайковского района Пермской области.

Что делали, чем занимались студенты в колхозах?

Уборкой картофеля.

Технология такой работы хорошо отработана, освоена, «отшлифована» поколениями и поколениями советских студентов.

По утрам командированных привозили на свежекопанное картофельное поле, из которого уже извлек картофель специальный комбайн. Картофелеуборочный. Но комбайн этот, несмотря на свое многообещающее название, много чего не умел.

Не умел ни собирать картофель с земли в холщевые мешки, ни грузить мешки эти на грузовые автомобили, ни отвозить собранный урожай до места хранения, ни разгружать мешки с картошкой в картофелехранилище, ни возвращать затем пустые мешки обратно на поле, разбрасывая тару для картофеля вдоль новых рядов свежевыкопанного овоща.

Все это должны были делать люди, и все это доставалось на долю приезжих студентов.

Студенты 24 группы педфака. Слева направо: Сергей Зенков, Сергей Копылов, Владимир Машковцев, Сергей Татауров, Сергей Великанов. Первый колхоз. Кыласово, сентябрь 1972 года. Из архива А. Углицких

Студенты были не только дешевой, но еще и надежной рабсилой!

Существовало традиционное разделение труда: студентки собирали картофель в мешки, студенты — работали грузчиками…

Хорошие, должен заметить, это были времена! Иногда становится даже жаль, что нынешние студенты напрочь, лишены этой высокой «чести и привилегии» — начинать учиться на месяц позже, подзаработать немного денег, пожить от души на природе, на свежем воздухе, потопить печь, потаскать тяжести, покататься на подножке автомашины, почувствовать себя абсолютно самостоятельными и почти независимыми!

Удовольствие сие невероятное! К тому же, колхозное сосуществование обычно стремительно сплачивает ребят, позволяет студентам быстрее раскрыться, найти себя и свое место в коллективе, способствует выявлению лидеров, раскрывает, «высвечивает» таланты (равно впрочем, как и порочные наклонности — любовь к спиртному, леность, бузотерство, неуживчивость и так далее).

Преподавателям колхозные командировки предоставляли возможность формирования из новичков — студентов полновесных студенческих коллективов.

Не скрываю, что считаю, что если бы колхозов не существовало, то надо было бы их специально выдумать для блага, в первую очередь, самих же студентов!

24 группа педфака ПГМИ. Первый колхоз. Учебное хозяйство ПГСХИ Кыласово, Кунгурского района Пермской области. Сентябрь 1972 года. Из архива А. Углицких

Конечно, к пятому курсу студенты становились профессионалами в области уборочных работ. Но этот профессионализм, помимо квалификации, иногда сопровождался и нездоровыми настроениями: «Да я столько лет ездил, пусть и другие поездят!» «Наездились — хватит уже».

 

«Не буди лихо, пока оно тихо!»

Сентябрь 1976 года провел я на сельхозработах. Хотя, не скрою, что ехать в колхоз на пятом курсе, в пятый раз подряд, мне не слишком — то хотелось. Не манила, не прельщала перспектива в очередной раз отрываться от цивилизации, городской жизни, от налаженного быта. И так далее. Более того, не скрываю, что мысль эта крамольная — «сачкануть», игнорировать всю эту очередную деревенскую идиллию, сидела и во мне довольно сильно. Однако, в самый последний момент, сам не знаю почему, решил я вдруг, все — таки, не нарываться, «не рисковать». И поехал.

А вот некоторое студенты — пятикурсники не поехали. Понадеявшись на авось. «Да что они нам могут сделать — мы же уже почти выпускники!» «Пошумят — пошумят да и отвяжутся! Мало мы что ли ездили до этого! Пора и честь знать!». И так далее.

Эти ребята, кстати, хорошие крепкие студенты, появились в институте не первого сентября, как остальные, а только к первому октября, «выкроив», таким образом, еще целый лишний месяц отдыха.

Первое время казалось, что «рискнувшие» оказались оказались в выигрыше, что все, действительно, вполне благополучно обошлось.

А потом случилась беда!

Оказалось, что в тот злополучный год сорваны были уборочные компании в ряде регионов СССР и пришла с самого верху, из Москвы, жесткая директива ЦК КПСС — разобраться на местах и образцово — показательно покарать, наказать тех, кто не поехал…

И пошла писать губерния!

В самых лучших традициях советской безрассудной компанейщины, всех кто, по тем или иным причинам не выезжал в тот год в колхоз, начали доставать, экстренно «выдергивая» с занятий в деканат, заставляя писать объяснительные.

Но и это оказалось только началом! Карательный маховик, поначалу вращавшийся не слишком ходко, с каждым днем и с каждым оборотом, раскручивался все сильнее и сильнее.

Что же в итоге поставили в вину «штрафникам»?

Месячный прогул и срыв Продовольственной программы.

Месячное отсутствие студента на рабочем месте — прогул — это было более чем серьезно!

Второе. Срыв так называемой «Продовольственной программы».

Как уже писалось выше, по всей стране с 1975 года резко ухудшилось продовольственное снабжение. Из магазинов исчезли или почти исчезли мясо, колбасы, рыба, ряд других продуктов.

Как корова языком…

Раздосадованные, раздраженные люди занимали очереди в магазины с утра, стояли в них помногу часов… А чтобы не окончательно не запутаться, не потеряться — кто, где стоял, или же — не стоял, начали писать на ладонях (шариковыми ручками) номера.

В отдельных случаях — заводились особые «списочные» тетради, появились «старшие по очереди», образовались из ниоткуда спекулянты — перекупщики мест «очередников» и так далее.

Это не могло не тревожить руководство страны. И не побудить его к резким ответным действиям. Вот откуда, думаю, на самом деле росли ноги всем этим «жестокостям».

В общем, попали некоторые мои однокурсники из огня да в самое полымя!

Вскоре состоялись заседания парткома и ректората, принявшие решение об отчислении всех студентов — «нарушителей трудовой дисциплины».

«Легче» всего досталось отчисленным из института студенткам — они смогли быстро восстановиться. Уже на следующий год. А вот ребятам пришлось худо. Некоторые из них, не служившие ранее, были тут же призваны в армию.

За три недели пропущенных колхозных работ — два года армии! На самом деле угодившие под горячую руку студенты в итоге потеряли даже не два, а целых три года. Потому, что они ушли с пятого курса, а восстановились через два года только на зимний семестр 4 курса!