Вот и наступил очередной мой «тот самый» день! День экзамена. По анатомии!

Я приехал в Третий корпус поздно, часов в одиннадцать утра, занял очередь. Спустя два часа вошел в экзаменационную аудиторию… А по прошествии еще двух — вышел из нее …не солоно хлебавши.

Позорно «завалив» первый (и единственный!) в своей жизни экзамен.

Убежден, что, окажись на моем месте в тот момент Остап Бендер, великий сын турецко — подданного из бессмертного романа И. Ильфа и Е. Петрова, он оценил бы сложившуюся ситуацию, примерно, следующим образом: «Финита ля комедия, дурачина!».

И прав был бы, прав на «все сто», как говорится!

Почему? Что послужило причиной случившегося позора?

А случилось то, что случилось: всё в тот день было «сметено могучим ураганом». Тайфуном по имени «Доцент Шварева»!

Справедливости ради, надо сказать, что и билет достался мне, действительно, не из самых легких. Из костной системы — кисть, из сердечно — сосудистой — аорта, кажется, из пищеварительной — желудок…

Тяжелый, почти «неподъемный», билет. Одна кисть, кисть — чего стоила! Все ее двадцать восемь небольших костей, образующих ладонь и пальцы. Поди, ответь, попытайся ответить правильно ничего не перепутав, не забыв!

Обьективно, к этому испытанию оказался я не готов. И не только потому, что знаний маловато оказалось. Хотя, это так. Но дело усугублялось еще и внешними неблагоприятными обстоятельствами. Нервозной обстановкой самого экзамена, царившей в тот день. Атмосферой его, взвинченной и напряженной.

Когда видишь, как у тебя на глазах буквально катком «проезжают» по твоим однокашникам, неизбежно появляется чувство почти что обреченности, безразличия.

Так вот, все то время, что я провел в аудитории, готовясь к ответу, я примерно с десяти — пятнадцатиминутным интервалом слышал очередные громкие эмоциональные оценки, упреки, выкрики, негативные возгласы доцента Шваревой в адрес не отвечавших ей в тот день студиозусов.

Безусловно, Шварева была почти во всем права: студенты в тот день демонстрировали плохую подготовку к анатомическому испытанию. Но, зачастую, крайне важным становится не «что», а «как»! Та избыточная эмоциональность, излишняя постановочность, театрализация экзаменационного «действа» мне, лично, тогда сильно помешали. Нормально подготовиться. Не позволив до конца собраться, полностью сосредоточиться.

И не только мне, полагаю.

И ведь что характерно: некому было осадить почтенную анатомическую матрону! Царившую над всем и вся. Да, по всему, по всему выходило: это был ее, «шваревский», день.

Не скрою, самое первое время, я еще надеялся, что на меня, дурака, обратит, наконец, ну, хоть какое — то внимание, хотя бы, «договорной» мой доцент. Но и этого, увы, не случилось. Как говорится, «только шли минуты год за годом», а толку все не было.

Мало того, положение мое постепенно делалось все хуже и хуже. Это ощущалось по всему, висело в воздухе. Становилось все очевиднее, что шансы на благополучный исход дела стремительно тают. Улетучиваясь, можно сказать, с первой космической…

Ясно было, что никто никого и не «собирался к себе вызывать», чтобы там ни нёс, какую бы пургу не гнал обаятельный, добрый знакомый мой по имени Валентин! Что исчезают эти шансы вовсе не потому, что доцент В. вероломно нарушает свои обещания, а потому, что он даже и не подозревает о том, что он кому — то что — то вообще обещал!

В итоге, оказался я «один на один», но не с доцентом В., а с другим доцентом — легендарной М. Н. Шваревой.

Попал, как кур в ощип!

Не буду вдаваться в дальнейшие подробности, ограничусь пока констатацией очевидного: Шваревой не составило особого труда и времени, убедиться в том, что я совершено не являюсь «героем ее романа», выражаясь витиеватым языком известной песенки.

А постольку снисходительных «полутонов» для знаменитого доцента принципиально не существовало, не успел я и глазом моргнуть, как оказался там, где и должен был оказаться с теми знаниями, какие у меня тогда имелись в наличии, то есть, в коридоре… Как лишний на славном празднике жизни.

Не снимаю с себя ответственности за произошедшее, но «черный юмор» ситуации заключался в том, что Шваревой на экзамене в тот день вообще не должно было быть, по определению, поскольку всю предшествующую неделю она была на больничном, и на работе ее появления вовсе не ждали (правда, об этом стало известно мне уже потом, много позже…).

 

Анатомия анатомического провала

Миг, когда за мной захлопнулись двери экзаменационной аудитории, буду помнить всегда! И то, что было со мной потом…

Особенно трудными оказались именно первые минуты после… Сейчас я понимаю, что это было типичным послешоковым возбуждением, постстрессовым состоянием…

Помню (обрывками), что я что — то, кому — то оживленно «рассказываю», с кем — то «делюсь» увиденным, пережитым. Что меня, буквально, «несет», что у меня самое настоящее речевое возбуждение, многословие, ускорение темпа речи, то есть, типичная логорея.

Не понимая, не осознавая, что я, собственно, никому сейчас не нужен, абсолютно не интересен со своими эмоциональными «соплями», что всем, кроме меня, на мое эмоциональное состояние «параллельно», я, тем не менее, всем все рассказывал и рассказывал, все делился и делился…

Любые неудачники, лузеры, всегда неинтересны окружающим. По определению. Если их и слушают, то слушают, разве что, из сострадания…

Происходит это, по моим наблюдениям, сразу по нескольким причинам.

Тем, кто уже успел к тому времени «завалиться», получить «неуд.» (а таких в коридоре в тот день было не так уж и мало) — все эти мои «страдания — стенания» были до лампочки, хотя бы, потому, что они и сами все это уже испытали, прошли. На себе. «Кого ты хотел удивить?»

Остальным, тем, кто еще не оказался в моем неинтересном положении — тем более было все это не интересно еще, как минимум, еще по двум соображениям.

Первое. Все мы тогда, в том 1974, были очень и очень молодыми людьми, то есть, находились в том наивном состоянии, когда ни прямая, ни косвенная опасность еще не осознается, как опасность, еще не транспонируется, не переносится на себя.

Так многие молоденькие солдатики, призванные на войну, по наивности своей наивно полагают, что они — то, в отличие от прочих, бессмертны, что их — то уж точно никогда не убьют! Что они — заговоренные! Что все пули — они предназначены остальным, тем кто вокруг, рядом, но только не им. А их, лично их, все пули и все осколки не заденут, пролетят мимо! Что они уж точно, обязательно вернутся домой! Живыми и абсолютно невредимыми. Да не просто вернутся, а — именно, героями! Да, да, с орденами на груди! Не позабыть бы только шильце с собой захватить, чтобы дырочки на гимнастерке для наград проделывать! На этом ложном ощущении собственной «исключительности» и покоится условная эгоистическая «непробиваемость», искреннее не понимание и равнодушие к чужим проблемам.

Второе. Во всяком человеке накануне всякого ответственного испытания всегда присутствует установка избегать, держаться как можно дальше от любой негативной информации. Тем более — за несколько минут до начала твоего собственного испытания, экзамена, боя и так далее.

Желание это — дело вполне закономерное и естественное.

Это — физиология.

Обусловлена «уcтановка на позитив» эта, на мой взгляд — я уже писал об этом выше — тем, что всякий экзамен всегда немножечко лотерея, а в лотерее может повезти, а может — нет. Почти с равным вероятием. Но кое — что в каждом испытании, все — таки, зависит и от тебя лично! Вот почему так важен твой собственный внутренний положительный энергетический настрой исключительно «на удачу», твой личный экзаменационный ресурс, «кураж»! Твое позитивное мировосприятие.

А вид законченных неудачников, лузеров, возбужденно обьясняющих вам, почему они стали неудачниками, лузерами, отнюдь не способствует требуемому оптимистическому настрою. Негативно влияя на внутреннюю «победную» ауру…

А с моей стороны, конечно, была, была простая, как дыхание потребность, необходимость выговориться…

В то же время, еще раз оговорюсь, что при всей моей «любви» к М. Н. Шваревой, мне не в чем упрекнуть легендарного доцента. Специально никто меня не «заваливал», не «топил». Нет, нет и нет! «Тонул» я, все — таки, по собственной глупости, сам.

В общем, это блаженное, дурацкое и странное, ни с чем не сравнимое состояние продолжалось не менее получаса. Зачем — то я метался, спрашивал, когда переэкзаменовка, для чего — то пытался дождаться после экзамена доцента В. Чудеса в решете, в общем!

Но в конце концов, за неимением иных вразумительных идей, не придумал ничего лучшего, как, часов около пяти вечера отправиться к …Валентину М.! Лично. В гости. Проведать старого «друга». Поблагодарить, так сказать! Он, мол, все это затеял — так, пусть отвечает!

И пошел, ведь, поперся, дурачина этакая! Без предварительной договоренности. Наобум, на везение, на случай. Без звонка.

Телефоны, как известно, в те времена были изрядной редкостью, да и то, только стационарные.

Поэтому в гости в те времена ходили лично, звонили или стучали в дверь — есть кто дома, ау, хозяева, отворите?! Если есть — «здрасьте, я ваша тётя!» Если нет, ничего страшного — в этом случае заезжали, заходили через час или же на другой день — в зависимости от важности и срочности необходимых дел…

Итак — к Валентину! Домой! Спросить, типа: «Ты что же это делаешь, гад!». Боже, как я «кипел» тогда от ярости и обиды! Как хотелось мне увидеть этого ничтожного врунишку, так мечталось заглянуть в лживые глаза его! Высказать все, что думаю!

Жил Валентин, у которого, кстати, буквально за несколько дней до описываемых событий, действительно, состоялась свадьба, в квартире своей молодой жены, в одном из престижных домов, что на улице Ленина (неподалеку от областной библиотеки им. А. М. Горького). Проплутав некоторое время, я нашел, таки, нужный адрес, поднялся на второй этаж.

Несколько раз, помнится, вдавил кнопку дверного звонка. Потому, что не сразу открыли. Но, спасибо, что услышали, в конце — то концов. Молодые оказались дома. За дверью послышались негромкие шаги, потом она открылась и я увидел на пороге Валентина. Собственной персоной. На молодожене был запахнутый цветастый халат. Валентин излучал абсолютное спокойствие, благополучие.

Мы вышли на лестничную площадку. Разговаривали несколько минут. Мне показалось, что мой визави был слегка подшофе…

— Явился — не запылился! Извини, в квартиру не приглашаю — жена спит еще. Славно погуляли вчера (Валентин зевнул) … Ящик шампанского на пятерых выдули… Представляешь! В общем, мрак! Голова, как чугунная! Ну, что, можно поздравлять?

— Ты совсем или как? С чем поздравлять — то? Разве с «двойкой» поздравляют?

— С какой «двойкой»? Ты что несешь? На сколько сдал, спрашиваю? На «отлично»? Или же на «хорошо»?

— На «двойку», Валентин, на «двойку»! Пришел, вот, поблагодарить! За хлопоты твои могучие… Спасибо!

— Не может быть, — ужаснулся тот. — Да, не может же этого быть — я же несколько раз говорил о тебе. С дядей. Он же мне обещал! Лично! И имя, фамилию твою ему давал, и номер группы… Его что — на экзамене не было? Ты кому отвечал — то?

— В том — то все и дело, что был, да отвечал — то я не ему, а Шваревой!

— Как Шваревой? — удивленно и разочарованно присвистнул Валентин, — откуда? Она же на больничном, мне говорили… Да нет же, не может такого быть! Как же так… (Кажется, до него что — то начинало доходить!) Вот беда — то! Подожди — ка, подумаю, что делать… Знаешь, что ты только сейчас не заводись, хорошо? Не заводись, прошу! Я все, все понимаю… Видимо, произошла досадная ошибка! Не стыковка какая — то! Завтра узнаю, уточню, что там не срослось, будь оно неладно… Ну, Андрей, держи бодрей! (Он еще и шутить, изволил!). Веселей, веселей на мир смотри! (Валентин бодро хлопнул меня по плечу). Мир — прекрасен! Все будет в порядке! Даже не парься!

Кстати, узнай в деканате, когда пересдача. Обещаю, родственник тебя обязательно возьмет, ты слышишь, обязательно! Голову на отсечение! Ты же меня знаешь! Я тебя когда — нибудь подводил? То — то и оно! И не боись, на пересдаче возьмет, возьмет, как миленький, и поставит то, что обещал! Ни о чем плохом не думай! Это мои проблемы! Я от слов своих никогда не отказываюсь…

— Ва — лен — тин — чик, а Ва — лен — тин — чик! — прервал наш разговор, донесшийся откуда — то из недр квартиры, певучий женский голос. — Ну кто там? Куда ты про — пал? Кто там? Ну иди ко мне, мне же скуш — на — а — о!…

— Все, говорить больше не могу. До завтра… Привет Шваревой!

Обитая дерматином дверь в безоблачное семейное счастье тихо закрылась…

 

«По дороге разочарований…»

Вышел на улицу. Поежился от резкого ветра. До чего же холодно сегодня, черт возьми!

Пошел на «Пермь — I».

Ближайшая электричка ожидалась минут через сорок.

Не знаю почему, но после разговора с Валентином стало почему — то чуть легче.

«Не все, не все еще потеряно! Сдам, обязательно сдам!» Так убеждал я себя, ожидая электропоезд.

Но в вагоне снова пошли неотступные сомнения: «Что делать? Верить Валентину дальше или же нет?»

Что, что, кроме стыда кромешного, испытывал я тогда? А ничего нового: заново «пережевывая» и «пережевывая» случившееся я пытался понять, в чем, собственно, ошибка? Признавая, что произошел серьезный системный сбой… И — возможен ли был иной исход? Или же случившееся — закономерность?

Анализируя ситуацию, я мысленно я снова и снова, в который уже раз, все «входил» и «входил» в тот полутемный экзаменационный зал, вновь и вновь «окидывал» взглядом присутствующих экзаменаторов — вот они, золотые мои. Все опять были на своих «привычных» местах: ближе всех ко мне расположилась доцент М. Н. Шварева, чуть подальше — профессор Е. Н. Оленева, а там, в самой глубине помещения — доцент В.

Снова тянул я «свой» экзаменационный билет, вновь «садился» за «свой», третий слева от окна стол, опять начинал «готовиться».

…Где ошибка, где, почему случилось так, как случилось? Как, как можно было довериться практически незнакомому человеку?

Ну и что из того, что Валентин постарше меня, что он «на год больше меня проучился»? Разве более старший возраст сам по себе гарантирует честность и порядочность человека, разве он избавляет людей от возможности ошибиться?

Разве он лишает их склонности к авантюрам и интригам, к сознательному или бессознательному обману?

Разве то, что Валентин — старшекурсник мешает ему, к примеру, вести в отношении меня какую — то «свою игру», цель которой я могу не знать вовсе? Да и я сам хорош, нечего сказать!

…За окном проплывали знакомые станции и остановочные пункты, разъезды и полустанки…

А я все еще был там, в воображаемом экзаменационном зале, на секционных столах которого лежали «демонстрационные препараты».

…Вот с одного из них «взял» я кисть руки, с другого — желудок с поджелудочной железой…».

А вот Шварева на моих глазах «топит» кого — то. Очередного. При мне, кажется, уже третьего. Быстро, быстро это у нее получается!

И только доцент В. невозмутимо слушает очередного студента, слегка откинувшись на спинку стула. Какое — то время наблюдаю за ним («Когда, когда вы обратите свой взор на меня, уважаемый доцент?»).

Интересно, что доцент В. внешне чем — то напоминает мне молодого пролетарского писателя М. Горького. Только вот усы у доцента не такие длинные, покороче, «щеточкой»…

…Уже проехали станцию «Балмошную»… Через две остановки на третьей — на выход…

А воспоминания — не отпускают, не дают расслабиться:

…Начинаю отвечать. И тут же чувствую: нет, нет, не «катит». Не туда… Не то… Какое лицо Шваревой! Тяжелое, непроницаемое… Жесть!

Я вновь и вновь «слышу», как она обрывает меня на полуслове «уточняющим» встречным вопросом!

Как потом, не дождавшись от меня четкого, исчерпывающего ответа, раздраженно бросает:

— Нет, это вы совершенно не знаете! Переходите к следующему вопросу…

«Начинаю» следующий вопрос. И опять — облом!

И вновь в ушах «застревает», как осколок, очередной выкрик. И опять — на весь зал:

— И это педиатрический факультет! Второй курс! Безобразие! Чья это группа? Кто вел эту группу, кто, я вас всех спрашиваю?

И все — молчат! Профессор Оленева — молчит! Доцент В. — как воды в рот набрал! Ассистенты, лаборанты — немы как рыбы!

А как же: «Швареву лучше не заводить!»

А та уже сует мне мою зачетку и отворачивается, показывая всем своим видом, что делать мне на экзамене больше нечего… Позор, какое же сильное чувство позора я испытываю сейчас, в данную минуту!!!

…Еще раз, медленно и печально, «выхожу» в экзаменационный коридор, прикрывая за собой дверь, и медленно поворачиваюсь… И тут же чувствую как лицо мое «покалывают» острые взгляды — «буравчики» тех, кто еще не входил в аудиторию, кто еще только встретится в доцентом…

Глаза, глаза окружают со всех сторон! Как бы спрашивая: «Ну, что, как там, дружище? Как принимают? Нормально? Нет? Не тяни! Сколько получил?» И тут же, понимая по выражению лица моего, что что — то не так, молча гаснут, отступают, растворяются в полумраке…»

Все. Мы на «Молодежной». Пора на выход!

 

Лирическое отступление о лодочнике — перевозчике Хароне, о Пальниках, о мосте через реку Чусовую и жестокой ВОХРе

Пока стоим, покуда выходим на перрон, расскажу — ка я вам еще и о Пальниках. Надеюсь, что успею.

Итак, что такое «Пальники», с чем их едят?

Ни с чем. Потому, что их не едят, в них — попадают. Ведь, «Пальники», друзья мои — это название поселка и одноименной железнодорожной станции, тремя остановками дальше моей «Молодежной». Да, да, «Молодежную» с «Пальниками» разделяют всего лишь три небольшие остановки, но проблема в том, что «Пальники» расположены уже не на нашем, а совсем на другом, противоположном, берегу реки Чусовой.

По иронии судьбы, последняя электричка, которой можно было вернуться из города на «Молодежную» была именно «пальниковской». Она отправлялась от «Перми — I» в первом часу ночи. Двадцать две минуты первого, если быть точным.

Порой, под мерное покачивание вагона и стук колес человек, особенно, уставший, намотавшийся за день, легко погружался в нирвану поверхностного, зыбкого сна. И проезжал свою станцию. Всех таких несчастливцев и «собирал» электропоезд этот крайний. Чтобы добросовестно перевезти по железнодорожному мосту туда, на другой берег, в «Пальники».

Короче, иногда пальниковская электричка «работала» перевозчиком «на не свой берег». Почти таким же, как другой перевозчик — мифологический связник между разными берегами реки Леты — славный лодочник по имени Харон…

Вот на том «не своем берегу» всем этим засоням и предстояло теперь, рано или поздно, проснуться. Очнуться на холодном железнодорожном вокзале станции Пальники в полном недоумении: «Где, где это я?»

А вокруг ночь кромешная и местность — неизвестная! Темно. «Где, где я? И как, как теперь мне, во втором часу ночи отсюда выбираться домой?».

«Юмор» заключался в том, что хотя станцию «Пальники» отделяло от о.п. «Молодежной» напрямую буквально несколько километров, вернуться ночью к себе, «на свой берег» несчастливцам не было практически никакой возможности.

Виной тому — повторюсь, широченная водная преграда — река Чусовая. Несмотря на то, через реку был отличный мост. Проблема в том, что этот мост был железнодорожным.

А по железнодорожным мостам ходить гражданским лицам никак нельзя было. Не пускает никого страшная ВОХРа (военнизированная охрана), охранявшая сей режимный обьект.

Охрана вооруженная и имеющая право стрелять в нарушителей. На поражение!

В общем, не дай никому Бог, оказаться полночь — за полночь в Пальниках, ребята! Вроде бы и близко твой дом — вот он, рукой подать, да не доберешься.

Зимой, впрочем, оставался один шанс: рискнуть и пойти в наглую, прямо по реке, по льду. По тропочке, протоптанной от одного речного берега к другому, рядом с мостовыми опорами. Но это, если лед был прочный. А прочный ли он — не знал никто и никогда. Наверняка.

Но хуже всего было, если такая конфузия случалась летом — вот тут уже и впрямь, хоть караул кричи! Через реку не поплывешь, по мосту не пройдешь! А первая электричка до Перми только в шесть утра.

Значит, оставалось тебе либо куковать до утра в здании железнодорожного вокзала, либо идти в расположенное неподалеку локомотивное депо, узнавать, не пойдет ли ночью локомотив, товарняк какой, на другой, нужный тебе берег. В надежде, на оказию.

Иногда такое случалось: из пальниковского депо в Пермь по ночам перегоняли резервные или отремонтированные электровозы.

Вот и шли горемыки: проситься, Христа ради, к машинистам, на локомотив. И те, надо отдать должное, порой, входили в твое положение.

Брали пассажира на борт локомотива, одновременно предупреждая, что останавливаться на «Молодежной» не будут, мол, «не имеют права». В лучшем случае — лишь «притормозят», да и то «не слишком сильно».

То есть, если не боишься прыгать с локомотива ночью на ходу — милости просим на «борт», если сомневаешься — сиди себе на вокзале, жди первую утреннюю электричку.

Не раз и не два за всю мою многолетнюю историю близких, почти романтических, не побоюсь этого слова, отношений с железной дорогой доводилось мне спрыгивать на ходу с ночных локомотивов…

Ощущения, доложу я вам, невероятные, почти фантастические! Представьте себе: вот, вы на борту несущегося в ночь электровоза. Вне кабины его, снаружи. Держитесь за поручни. Над вами, как положено, черное бездонное небо, с Млечным путем и россыпями бесконечных звездных миров. Красота! Вот вы переезжаете Чусовую, следуете вдоль черных ночных берегов Камского моря. Ветер, ветер в лицо: сильный, резкий… До слез. Он мешает вам наблюдать, видеть, как там, вдалеке, горят гирлянды огоньков Камской ГЭС, как работают бессонные шлюзы, как толкают пузатые баржи буксиры — толкачи…

А локомотив приближается, тем временем, к вашей «Молодежной»… Вот, машинист стучит вам в стекло кабины, делает знак — жестом указывает на локомотивную подножку.

И вы понимаете: «Надо приготовиться»! И тут же спускаетесь на самую нижнюю ступеньку.

Теперь земля несется, проносится уже совсем близко от вас, рядом с вами… Впрочем, нет, лучше туда до срока не смотреть! Пока…

А срок — он уже совсем близко. Электровоз вылетает на полном ходу к началу бетонной платформы о.п. «Молодежной» и тут же начинает притормаживать.

«Пора! Надо прыгать!»

Сейчас или никогда!

Решившись, вы резко отталкиваясь от локомотива, и летите туда: во тьму, в темень, в неизвестность.

О, этот сладкий миг полета, в неизвестность, в пустоту, навстречу ветру, огням шлюзов, буксиров! Который быстро сменяется жестким контактом с земной твердью, с бетоном платформы! Удар! Теперь, чтобы окончательно погасить скорость, надо по инерции пробежать еще десяток, другой метров.

Останавливаетесь, переводите дух. Выдыхаете, понимая: все, жив, дома, ура!

 

Лирическое отступление об электричках

…Привычка эта: спрыгивать на ходу с подножек электричек и вообще ездить на открытых подножках, вне (снаружи) вагонов, вырабатывалась с мальчишества.

Ведь железная дорога, электричка — самый доступный, ходовый, «домашний» вид транспорта для жителей окраинных микрорайонов. К тому же ездить в самих вагонах, по суровым нормам пермского мальчишеского «кодекса чести» тех лет, «шпанистого» «этикета» вообще было «западло», не принято: в вагонных помещениях было слишком многолюдно, нечем дышать, к тому же еще и накурено — наплевано в тамбурах.

А вот подножка — совсем другое дело: это и свобода, и простор, и ветер в лицо, и ощущение скорости, и — счастья, если хотите!

Как все — таки, хорошо, что в тот злополучный день я, будучи в том, «разобранном», состоянии, умудрился, таки, не оказаться в Пальниках!

…Дома появился поздно. Маме ничего не сказал. Точнее, буркнул, что все нормально… Хотя, на самом деле ничего нормального не было и в помине.

 

Первая переэкзаменовка

Хорошо известно, что редкие люди учатся на ошибках других. Остальным, увы, суждено учиться на собственных. Но и внутри этой, второй категории также существуют свои градации, оттенки.

Так, скажем, некоторые из этих «остальных» относительно легко делают выводы и учатся на основании всего лишь одной, единственной собственной ошибки. Поскольку обладают способностями к анализу — синтезу и умеют делать выводы.

Думаю, людей таких, по определению, должно быть на земле большинство, иначе развитие цивилизации довольно быстро зашло бы в тупик.

Я же, как выяснилось, не отношусь ни к одной из перечисленных групп. Потому, что одной ошибки для того чтобы осознать и понять, что делать дальше, мне оказалось мало!

С Валентином М. встретились мы опять через день после моего экзаменационного провала.

Состоялся очередной серьезный разговор. В ходе которого я в очередной раз очарован был обаятельным своим собеседником.

Валентин в очередной раз обстоятельно, в деталях обрисовал положение дел, сообщив об очередном успешном раунде успешных «переговоров» с доцентом В.

Узнал я также окончательную причину экзаменационного «форс — мажора». Доцент В. не смог взять меня к себе на экзамене «из — за опережающей активности Шваревой».

Но, теперь «эта проблема позади» и на переэкзаменовке я, мол,«буду отвечать именно ему, доценту В.». Конечно, о «пятерке» теперь не стоит и мечтать («пора, пора становится реалистом, Андрей!»), но при оптимальном стечении обстоятельств «вполне возможна «четверка». И не простая, а «твердая».

В завершении Валентин еще раз подтвердил, что анатомию мне «нечего и учить», поскольку абсолютно ясно, что доцент В. «гарантировано, железно не подведет»!

Думаю сейчас о том, как я мог тогда всему этому поверить? Этому откровенному, ничем не прикрытому вранью! Почему? Неужели же я был настолько внушаемым? Логически рассуждая, конечно же, объяснить природу данного феномена просто невозможно.

Но ведь, с другой стороны, никому и никогда не хочется лишний раз разочаровываться в людях и «менять коней на переправе».

Наверное, так уж устроены люди.

К тому же, как можно не верить человеку, который стоит перед вами и спокойно глядя вам в глаза уверенно вещает с таким редкостным достоинством и выдержкой!?

А почему бы, действительно, не дать еще один шанс? Шансик? В общем, повел я себя как страус, сунувший голову в очередной «песок».

Короче говоря, как вы, наверное, уже догадались, все отпущенное мне на подготовку время — а это дней десять — двенадцать — провел я столь же бездарно и безалаберно, как и прежде.

Шел на переэкзаменовку, преисполненный тех же иллюзорных надежд и необоснованных ожиданий, что и раньше.

В одном мне только повезло на этот раз. В том, что к М. Н. Шваревой я больше не попал. Это было здорово! Но и к доценту В., увы, тоже!

А угодил я, также как и каждый переэкзаменовывающийся двоечник, прямиком к заведующей кафедрой, профессору Оленевой Елизавете Николаевне.

Ведь, согласно действующим на кафедре правилам, все не сдавшие экзамен студенты приходят на пересдачу только к заведующей кафедрой. И уж этого — то «родственник» Валентина М. ну, никак не мог не знать!

Так стало мне окончательно ясно, что Валентин М. никогда не ходил ни к какому доценту В., и что тот не мог обещать ему поставить мне «четверку» на переэкзаменовке.

Ибо есть правило, применяемое ко всем без исключений — сдающим экзамен повторно никогда не ставят оценок выше «удовлетворительно». Будь пересдающие семи пядей во лбу! И поделом — не нужно проваливать экзамены! Провалил — пересдай, но оценка в любом случае не может быть выше «тройки».

Вот и выходило, что все это время врал мне Валентин. Врал и не краснел! Врал, говоря об очередной «четверке», якобы гарантированной доцентом В. Именно с этого момента я окончательно убедился в том, что доцент В. — достойный и порядочный человек, честный преподаватель, не замешанный ни в каких «договорных делах».

Непонятным во всей этой истории осталось лишь одно: для чего Валентину вообще понадобилось ломать всю эту комедию? В чем была, образно говоря, «фишка»? Хотя, вопрос, как говорится, риторический, ибо ответа на него я, видимо, уже никогда не узнаю, поскольку с Валентином мы с тех самых пор больше никогда уже не виделись.

Зато я получил на переэкзаменовке очередную и вполне заслуженную «двойку».

Так бесславно завершилась зимняя сессия моя, сессия, поставившая меня на грань вылета из института.

Стартовали безрадостные, постылые зимние каникулы.

Только теперь осознал я в полной мере всю незавидность своего незавидного положения. Если я проваливаюсь на очередной, на этот раз точно последней, переэкзаменовке — ухожу в армию. Автоматически.

Еще понял я, что отныне и присно должен надеяться только на собственные силы.

Только анатомия! Сдать, сдать анатомию!

Цель эта казалась мне сложнейшей, но — все еще — не безнадежной. Ведь не «табулой же раса», не белым стерильным листом, в смысле знаний по анатомии, был я, в конце концов!

Какие — то же знания у меня были! Ведь как — то же сдал я текущие зачеты, как — то ведь сумел вовремя, без проволочек, выйти на сессию. Значит, основа — то была, значит, не все еще потеряно!

Да, оставалось совсем немного времени. Еще недели три, если повезет — три с половиной… Не густо, прямо скажем! Впрочем, и это шанс! Если им распорядиться ответственно… Возможно, это и есть то самое время, которое необходимо было мне?

Чтобы никто и ничто больше не мешало готовиться, решил я …вообще уехать из Перми. Благо, мой знакомый студент Игорь предложил поехать с ним в город Свердловск. Сестра его служила балериной в тамошнем Театре оперы и балета.

Сказано — сделано!

…Приехали мы в славный город Свердловск рано утром. Помнится, стояли сильные холода. Город засыпан был снегом и окутан морозной дымкой по самые гланды.

В нем я и просидел безвылазно все студенческие каникулы, день и ночь занимаясь анатомией.

Учил все. Подряд. От «А» до «Я». От «альфы» до «омеги». Все системы и органы человеческого тела.

Особенный интерес вызывали у меня также и те, «особенные» вопросы, которые экзаменаторы любили задавать дополнительно. К таковым относились, в частности, анатомия желудочков мозга, черепно — мозговые нервы, оболочки мозга, иннервация руки и плеча и так далее.

Поначалу от обилия материала и от безысходности положения меня едва ли не тошнило, порой испытывал я отвращение, даже ненависть к изучаемому, иногда казалось, что, вот, еще чуть — чуть и брошу, брошу все к такой — то матери!

Но потом, в круге третьем или четвертом этого ада, словно бы, по прохождению некой точки «не возврата», стало как — то полегче.

А далее — словно бы, отпустило.

А еще дальше — еще больше: понемногу открылось «второе дыхание»!

И тут ощутил я вдруг, что мне даже нравится стала эта невыносимая анатомия! Что открылась, открылась мне некая внутренняя логика, новая, не осознаваемая ранее эстетика, красота, заложенная в «конструкции» науки о строении и устройстве человеческого тела, стало понятным внутреннее совершенство ее! Невероятно, но дело обстояло именно так!

По иному стало видеться мне и само человеческое тело — как единая, мощная, совершенная, биологическая система, система систем, машина, каждая часть которой подчиняется целому, а целое — всегда учитывает индивидуальные возможности отдельных частей своих в свете решения общебиологических задач выживания, самосохранения и продолжения рода!

Это было новым видением тысячу уже, кажется, раз виданного — перевиданного, невероятным и притягательным одновременно! Все, существовавшее ранее в моем сознании в виде разрозненных, почти не связанных между собой, отдельных элементов, независимых блоков, деталей, закономерностей — в какой — то волшебный миг, внезапно, подспудно выстроилось, сошлось в некую единую реальность. Каждое звено которой, логично переходя и трансформируясь в другие части, не мыслило себя вне общего управления, взаимодействия и контроля!

Вы скажете, так не бывает, мол. Что это, дескать, придумки фантазера от медицины! Ну какой — такой «кайф» возможно испытать нормальному человеку от изучения ненормально сложной нормальной анатомии человека?

И я также какое — то время полагал, думал. До той самой поры, покуда спустя множество лет после всех тех моих анатомических провалов и открытий, будучи уже зрелым, возрастным человеком, не поступил в Литературный институт на Высшие Литературные Курсы (ВЛК). На которых я и услышал любопытный рассказ профессора М. П. Еремина. Окончательно убедивший меня в том, что никакие это не мои выдумки, а что такое, действительно, бывает.

 

Михаил Павлович Еремин, Николай Рубцов, Аза Алибековна Тахо — Годи и «Илиада» Гомера

В интернете о профессоре М. П. Еремине до недавнего времени ничего не было. Почти ничего. Явная несправедливость! Ведь Михаил Павлович — личность! Выдающаяся. Фронтовик, крупный филолог, серьезный, авторитетный литературовед, педагог. Свыше двадцати лет заведовавший кафедрой в Литинституте.

Для нас же, слушателей ВЛК конца двадцатого века, профессор Еремин открылся, как оригинальнейший, яркий пушкинист.

Один из любимейших моих преподавателей в Литинституте — профессор М. П. Ерёмин (Куратор спецкурса по А.С.Пушкину).

А еще Михаил Павлович обожал поэта Н.Рубцова. Который когда — то был его студентом. Души в Рубцове Николае Михайловиче профессор Михаил Павлович Еремин не чаял. Часто вспоминал о нем. Вот один из таких рассказов:

«Помню, в шестидесятых читал я как — то студентам очередную лекцию.

Посвященную тематике и проблематике литературных произведений, лекцию об идеях, лежащих в основе литературного творчества…

Как обычно, в самом конце спросил студентов:

— Вопросы есть?

Тишина. Никого. Потом, смотрю, в задних рядах поднимается чья — то одинокая рука:

— Можно?

— Сделайте милость, спрашивайте, молодой человек. Только, представьтесь…

— Рубцов Николай…

«Чувствую, у меня что — то дрогнуло внутри. Потому, что, к тому времени, я уже знаком был со стихами этого талантливейшего поэта — вологжанина. Наизусть знал и рубцовского „Доброго Филю“ и „Я уеду из этой деревни“». Но виду не подаю:

— Приятно познакомиться. Слушаю Вас, Николай. 

— Я считаю, профессор, что ничего нового в литературе за последние две тысячи лет, в смысле, открытия новых тем, там, и прочего не произошло. Что все, что было — в «Илиаде» Гомера — любовь, ненависть, месть, зависть, коварство — то и осталось!

И, не дожидаясь ответа, Рубцов сел на место.

Не скрою, был я озадачен. Почему? Да потому, что Рубцов прав был.

Во многом. Если — не во всем.

Но потом взял себя в руки — и пошел плести «словесные кружева». Насчет того, что, возможно, действительно, ничего глобального не появилось, но, однако, в то же время, имело место уточнение, шла, так сказать, углубленная проработка открытого, освоенного мыслителями и писателями Древнего Мира, в том числе, и древними греками.

В общем, с миру по нитке — голому рубашка получилась.

Выкрутился.

Я же профессор, как — никак…

А профессор, по определению, должен все знать. А иначе — какой это профессор?

Так вот и познакомился с Николаем Михайловичем.

Лишь спустя некоторое время случайно узнал откуда это Рубцов так здорово Гомера, едва ли не наизусть, знает, цитирует…

Подоплека оказалась такова:

…Работала у нас в Литературном институте на кафедре античной литературы профессор Аза Алибековна Тахо — Годи. Вдова знаменитого философа Лосева.

Строга и требовательна была.

Считала, что все студенты Литинстута должны обязательно прочесть «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. И потом — подробнейшим образом пересказать ей на зачете содержание этих книг.

Чтобы получить этот самый зачет. Если студент не может этого сделать — до свиданья! Никакого зачета по античной литературе не будет!

Такой, вот, педагог. Принципиальный.

Да, строга была!

Вот и требовала — почти невозможного. Почему? А вы сами — то пробовали, друзья, книги эти осилить? То — то! Голову сломать можно! До того «занудные», нечитабельные, фактически, в общепринятом понимании этого слова, тексты!

Особенно, для неподготовленного человека.

А Рубцов, надо сказать вам, студентом, не ахти, каким усидчивым был. Он постарше остальных, у него жизненный опыт побольше — детдом, служба на флоте…

Спиртным, конечно, увлекался. Было…

В общем, в срок он Азе Алибековне ничего не сдал. Хотя, пытался. Честно пытался читать. И даже — дошел до второй песни «Илиады»… А дальше бросил. Не выдержал. Уж больно тяжело!

Ладно, перенесли ему сессию.

Рубцов еще раз начал Гомера грызть. За все мягкие, так сказать, места. Надо же зачет Азе Алибековне как — то сдать! Ведь, не поставит положительной оценки, если не пересказать ей Гомера всего.

Дошел Рубцов, при повторной попытке, до четвертой, кажется, песни. И опять сорвался!

Нет, невозможно, положительно невозможно осилить грека проклятого! Надо же — такую тягомотину сочинить!

Плюнул на все Рубцов, уехал к себе в Тотьму. Там взялся за проклятую книгу в третий раз.

Потому, что разлив был, оказался поэт наш отрезанным от внешнего мира… Дошел — аж до восьмой песни на сей раз… И опять — срыв!

Но вот дальше — произошло …чудо! С четвертой или пятой, там попытки, вдруг «сдался» ему грек! Открылся!

И такая красота невозможная, по словам Рубцова, явилась ему со страниц «Илиады», что ни в сказке сказать, ни пером описать! И пошло — поехало. Перевернулось все в голове у автора «Доброго Фили». Другими глазами он на мир, вдруг, смотреть стал… Так вот и сдал зачет Азе Алибековне.

Какой вывод?

Простой — читайте Гомера! У него все написано…»

Так, вот, думаю, что, примерно, через те же самые «метаморфозы» и «тернии», те же этапы постепенного, эволюционного открытия, раскрытия сути изучаемого материала, случившиеся с Н.М.Рубцовым в ходе многочисленных и почти отчаянных попыток его прочтения «Илиады» Гомера, прошел и я, в своем 1974 году, намертво, буквально, «по бульдожьи», вцепившись в непередаваемые, одновременно, и сложность, и красоту человеческой анатомии.

Так что не надо говорить, что так не бывает, не надо! Еще как бывает!

…Впрочем, базисные знания должны быть не только усвоены но еще и обязательно закреплены. Поэтому, по возвращении в Пермь, я прошел курс анатомии человека еще дважды, минимум. Результатом усилий стало появление определенной уверенности в себе, в своих знаниях.

Я перестал, образно говоря, в вопросах анатомии идти «камнем ко дну», научившись наконец «держаться на плаву» в новообретенном своем анатомическом «море»!

Это не было еще полноценным, «стопроцентным» знанием, но позволяло с большим или меньшим вероятием надеяться на успешный исход почти безнадежного дела…