И вот, наконец — то, наступил день последней моей переэкзаменовки.
Случилось это уже в феврале 1974 года, спустя неделю, примерно, после начала нового семестра. Единственного семестра, в котором я не получал стипендии. Не удостоился. Впрочем, не о получении стипендии тогда уже шла речь в моем случае, Бог с ней, со стипендией, а о самом студенчестве моем!
Судьба моя решалась сейчас, в эти минуты и часы, судьба!
С самого утра, мы, несколько десятков студентов — неудачников, числом, наверное, около тридцати, сбились, собрались в кучку на втором этаже в Третьем, «анатомическом» корпусе. Перед входом в аудиторию. Все собравшиеся знали, что ожидает их в случае очередного провала. «Пан или пропал, пан или пропал!» — бешено колотились сердца…
…Отвечал я, как и в прошлый раз, Елизавете Николаевне. Звучит самоуверенно, но на этот раз я был почти …доволен собой, своим ответом. Казалось мне временами даже, что отвечаю вполне себе достойно, почти не повторяясь и не сбиваясь.
(Вот, если бы так в первый раз!)
Однако, вскоре выяснилось, что радоваться было еще рановато:
— Хотя вы, молодой человек, смогли сегодня ответить на почти на все вопросы, но, увы, извините, сегодня мне этого уже недостаточно. — неожиданно жестко оценила мой ответ Елизавета Николаевна. — Напоминаю: вы завалили основной экзамен, вы так и не сумели, не смогли продемонстрировать достаточных знаний на первой переэкзаменовке… Поэтому, поймите меня правильно, я не могу поставить вам удовлетворительную оценку… Извините, и до свидания!
Мир в очередной раз рухнул! Сколько, сколько раз уже со мной случалось такое! Сразу же вспомнился злополучный вступительный экзамен по химии, доцент Л — а, потом доцент Шварева!
В воздухе ненадолго, но повисла нехорошая, гнетущая тишина. Я понял, что сейчас я должен что — то сказать, и сказать так, чтобы как — то переломить ситуацию в свою пользу. При этом мне нельзя говорить долго — это утомит профессора, я не должен ныть и упрашивать о снисхождении к себе — в устах великовозрастного, почти что девятнадцатилетнего дылды это будет выглядеть по меньшей мере смешно, если не просто отвратительно. Еще я не должен «давить» на профессора, поскольку это будет воспринято как агрессия или грубость.
В итоге получилось, примерно, следующее:
— Уважаемая Елизавета Николаевна! Да, я допустил большую ошибку, изначально проявив халатное отношение к анатомии.
Случилось это по ряду обстоятельств, не имеющих отношения к анатомии, обстоятельств, о которых я сейчас не хочу даже говорить. Скажу лишь о том, что причина состояла в том опасном заблуждении, что можно чего — то добиться не ценой собственных стараний и усилий.
Я признаю, что я очень виноват и безусловно должен быть наказан за это. Но скажите, уважаемая Елизавета Николаевна, разве то, что я пережил за эти недели и месяцы, само по себе не было уже достаточным наказанием для меня?
Профессор внимательно слушала. Не перебивала. Я продолжал:
— В ходе подготовки к переэкзаменовкам, особенно к сегодняшней, я очень много передумал, пережил и прочувствовал! Я ощутил впервые за все время изучения анатомии человека насколько совершенно и одновременно уязвимо человеческое тело, насколько хрупко его существование.
Еще я открыл для себя красоту науки о строении человеческого тела, ее эстетическую продуманность и завершенность. Возможно, вы скажете, что это не самое большое открытие в жизни, которое я совершил! Но я его уже совершил и сам по себе этот факт крайне важен для меня! Поэтому, я очень прошу вас не лишать меня возможности делать подобные открытия впредь!
Вы, конечно, вправе поставить мне любую оценку, но прошу вас задать мне какие — то дополнительные вопросы, чтобы лично убедиться в правоте сказанного мной!
Я не знаю, сколько времени продолжалось томительное ожидание ответа. Показалось, что вечность! Почти физически я ощущал как сложно сейчас профессору принять какое — либо решение. Наконец Оленева сказала:
— Не подумайте только, что вы смогли кого — то здесь разжалобить, молодой человек. Все, что вы сейчас произнесли, мы здесь, на кафедре, слышим почти ежедневно!
Но и не дать человеку ни одного шанса — также не по правилам. Поступим так: я задаю несколько дополнительных вопросов. Если вы на них отвечаете, я на законном основании ставлю вам положительную оценку, если же этого не произойдет — тогда не обессудьте…
— …
— Расскажите о третьем желудочке мозга… Где он расположен, чем образованы его стенки, для чего он существует?
«О, третий желудочек мозга — я так люблю тебя! Я люблю все твои стенки, все твои анатомические образования, все особенности твоего божественного строения!»
Воистину, это был знак неба! Ведь, не далее, чем за час до экзамена я повторил эту тему еще раз, от «А» до «Я»! И поэтому буквально «отбарабанил» ответ подробно, ни разу не сбившись…
— Неплохо… А что вам известно о паутинной (арахноидальной) мозговой оболочке?
И на этот вопрос ответ мой был адекватным и полным…
Третий вопрос профессора Оленевой касался анатомии лицевого нерва. И на него экзаменатор получил четкий, едва ли не исчерпывающий, ответ.
Не говоря ни слова, Елизавета Николаевна поставила «удовл.» в моей зачетке:
— До свидания, Углицких. Мой совет — учитесь лучше! И не попадайте, пожалуйста, больше в подобные ситуации…
— Спасибо!
Меня шатало от счастья, когда я вышел из аудитории в коридор, в котором ожидали своей очереди несколько моих товарищей по несчастью.
— Сдал! — радостно закричал я. — Сдал!!
Не знаю, что это было: победа ли, с привкусом поражения, поражение ли, ставшее внезапно, в одночасье, победой, но это случилось, ЭТО — БЫЛО!
Таков финал истории, буквально терзавшей меня в течение нескольких невыносимо долгих и трудных недель конца 1973 — начала 1974 годов.