V
Володю несколько ободрило, что председатель обошелся с ним как с равным и что все кончилось быстро, без лишних слов. Из конторы они вышли вместе с Осиповым, и только теперь Володя как следует рассмотрел своего «начальника», как он мысленно стал именовать учетчика-нарядчика.
Не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, что Осипов лишь прошлой осенью вернулся из армии. По всему видать, он гордился своей фуражкой с зеленым околышем, и Володя готов был поручиться, что Осипов носил ее всю зиму. Все на Осипове выглядело ладно пригнанным — китель, брюки с кантом, хромовые сапоги гармошкой, даже телогрейка, небрежно распахнутая на обе стороны. Лицо чистое, румяное, еще по-юношески пухлощекое — наверно, поэтому-то Осипов часто без нужды крепко сжимал губы, задумывался, многозначительно усмехался, вообще старался выглядеть серьезным и деловым человеком.
Володе он понравился сразу. Как видно, то же чувство симпатии возникло и у Осипова, потому что на улице, для приличия подумав и поморщив лоб, он решительно произнес:
— О квартире не беспокойся: будешь жить у меня.
— Спасибо. Только скажи прямо: здорово я тебя стесню? — спросил Володя, ничуть не смутившись обращением на ты. — Это чтобы я знал, что можно и что нельзя…
— Ни хрена ты его не стеснишь, у него одна старуха-мать обитается, — весело сказал Никифор сзади. — У него можно…
Что «можно» — Володя не понял и не стал допытываться. Хоть старик давеча и отозвался о нем нелестно, даже заставил покраснеть. Володе он теперь тоже понравился. Осипов внезапно остановился, строго спросил:
— Ты чего увязался за нами, дед? Ну?
— Да как же, Леша… человек новый, парень боевой и к тому же твой квартирант… не грешно бы…
— Ну, а ты тут причем?
— Я, Леша, всегда причем, без меня же вам все равно не обойтись, — прямо глядя светлыми, отнюдь не старческими глазами в лицо Осипову, сказал Никифор.
Осипов воровато оглянулся, быстро достал из нагрудного кармана смятую двадцатипятирублевку, ловко сунул ее в подставленную ладонь Никифора. Тот с живостью кивнул:
— Я мигом…
Володя понял и не хотел при первом знакомстве прослыть «некомпанейским» парнем. Он не менее ловко проделал то же самое, что и Осипов. Обрадованный Никифор тут же скрылся в каком-то переулке.
— Это ты зря, — сказал Осипов. — Обошлись бы.
— Ладно, не будем считаться, — беспечно ответил Володя.
Было уже сумеречно. Чуть примораживало. Размытая и перемешанная днем ногами и колесами грязь покрывалась тонкой корочкой, мягко хрустевшей под сапогами. А в то же время кое-где с нагретых тесовых крыш продолжала тихо падать капель.
Они шли долго — и все по одной, главной, улице, так что Володя невольно окрестил ее Советским проспектом. Он заметил несколько новых домов, это его удивило и обрадовало. «А говорили, что из деревни бегут… Верно, у нас на комбинате много деревенских, но это же все давнишние. Настоящий хлебороб, я думаю, не побежит, он сердцем к земле прирос. На нем все и держится, а мы так… сбоку-припеку, под ногами зря будем мешаться…»
Он усмехнулся, поймав себя на том, что повторяет где-то слышанные слова и все еще считает льнокомбинат своим. Но Володя и не мог рассуждать иначе. Деревню он знал плохо и чувствовал себя здесь чужим. Быть может, позже… но думать об этом сейчас было бесполезно.
Дом Осиповых оказался старым, даже немного покосившимся. У крыльца не хватало одной ступеньки. Осипов не предупредил об этом своего спутника, и Володя, оступившись, едва не разбил себе нос. Осипов смущенно крякнул и, погремев дверным кольцом, вошел в сени. Огня в избе не было. Володя стукнулся головой о полати и машинально растопырил руки, чтобы не наткнуться еще на что-либо, но Осипов уже включил свет. Вся деревня получала электроэнергию с ТЭЦ льнокомбината.
— Раздевайся, будь, как дома, — бодро предложил Осипов и, словно с мороза, смачно потер ладонью о ладонь. — Мамаша, ты спишь?
— Сейчас слезу, — донесся с печки негромкий женский голос.
— Она у меня прихварывает, на печке больше лежит, — объяснил Осипов. — А вообще старуха еще бодрая, износу не будет. Остались у тебя огурчики, мать? Сейчас дед Никифор явится.
— Носит его нелегкая, — пробормотала женщина, шаркая старыми валенками по некрашенному полу. — Связался со старым хрычом, будто других товарищей нет…
На ней была теплая кофта, чистый передник, на голове — простой серый платок, из-под которого выбивались прямые посеребренные прядки волос. Лицо суровое, с глубокими морщинами, внушившими Володе невольное уважение. Однако Володя сразу же заметил, что сына мать побаивается, а может, и жалеет, как единственного кормильца в семье.
— Я, мать, квартиранта привел, из городских. У меня будет работать. Поужинать собери… Чудно, ей-богу, — рассмеялся он, обращаясь к Володе, — то из деревни бежали, а теперь в деревню едут. Ты-то, небось, тоже, из бывших деревенских, а?
— Отец и мать крестьяне были, но я этого дела не помню, — сказал Володя. — А тебе что, не нравится, что мы приехали?
— Мне? Что ты! Это ваше личное дело, я так считаю. И ежели я, допустим, завтра махну в город — это тоже мое личное, дело, верно?
— Не знаю. По-моему, не совсем личное…
— Но ты же сам захотел поехать?
— Понятно, никто мне не приказывал.
— Ну и мне никто не может приказать.
— Ты это всерьез? — удивился Володя.
— Да нет, шучу, конечно… Где это Никифор запропал? Ладно, подождем. Он из-под земли выроет, а пустой не придет.
— Ох, добегается он до греха, свернет себе шею, — осуждающе вставила хозяйка.
— Ты, мать, в наши дела не вмешивайся, — сухо предупредил ее Алексей.
Однако Володя испытывал странную неловкость перед хозяйкой и, пожалуй, был бы рад, если бы дед Никифор пришел «пустой».
Никифор Савельич не заставил себя долго ждать. Он явился возбужденно-веселый, раскрасневшийся, со сбитой на затылок шапкой, суетливый и разговорчивый. Лихо сбросив с плеч полушубок, он с торжествующим видом стукнул двумя бутылками о стол и только тогда повернулся к хозяйке:
— Здорово, Татьяна. Все ворчишь? А ты плюнь, не бабье это занятие — на мужчин жаловаться. В старину за всякие поперечные слова попадало вашему брату, помнишь?
— Старину не приплетай, старик, она тут ни к чему. Они молодые, ну, а ты-то когда угомонишься, непутевый? Какой ты им товарищ, скажи на милость?
— Я всем товарищ — молодым и старым, молодым-то еще полезнее, потому как я жизнь прожил и многому научить их могу. Да и начальству я человек нужный. Логинов, к примеру, то и дело со мной советуется. И на работу я спорый, вот только теперь малость хворь одолела, а то бы я… А и невесело же болеть, братцы. Я на эти самые лекарства все свои сбережения потратил, ей-богу.
— Чем же ты лечишься, Савельич? Стрептомицином или, может, из Москвы что выписываешь? — с напускной серьезностью осведомился Алексей.
— Вон он чем лечится, вся деревня знает, — зло сказала хозяйка, ткнув пальцем на бутылки.
— Ты сроду такая, Танька, хоть и били тебя, и уму-разуму учили достаточно. Брякаешь невесть что, а посторонний человек за правду может принять.
— Правда и есть. Ползимы на печке валялся да на водку у своей Палаши клянчил — вот и вся твоя хворь.
— Вот же чесотка, не дай бог, — рассмеялся Никифор. — В самую маковку угораздила, да только все равно мимо. Я ежели и выпью, так на свои трудовые, вон Алексей знает. Сколько я ему за это время делов переделал — не сосчитать. И зачем ты, Алексей, ее с печки стащил — не понимаю. Ее дело там прогреваться, а нам с другом-товарищем чокнуться. Правильно я говорю?
— Необходимо правильно, Никифор Савельич. Ты у нас — голова, таких поискать. Пелагея Васильевна должна бы гордиться таким заслуженным мужем, а она тебя притесняет. А ведь вполне вероятная вещь, что ты мог бы на купеческой дочке жениться, с ней, известно, совсем другая бы жизнь была. Как по-твоему?
— Это ты верно сказал, что я заслуженный, — скромно согласился Никифор. — По моим трудовым и прочим заслугам мне давно бы надо орден дать. Ты налей-ка по второй, а то что-то не прожгло…
Старик заинтересовал Володю. Он видел, что Осипов нарочно вызывает Никифора на разговор, чтобы позабавить гостя, но старик, выпив второй стаканчик, усердно закусывал хлебом и солеными огурцами, звучно жевал, поблескивая из-под белесых бровей веселыми ясными глазами.
Трудно сказать, сколько ему было лет. Может быть, пятьдесят, а может, и далеко за семьдесят. Когда он снял шапку, обнаружилось, что лишь над висками у него топорщились два белых жиденьких пучка волос, а череп светился младенчески-розовой кожей; некрепкой и тоже розовой шее почти не заметно морщин, зато около задорно поблескивающих глаз их было великое множество. Аккуратно завитые кончики сивых усов едва прикрывали язвительно-горькую, видать, давно прижившуюся усмешку.
— На Пелагею ты не греши, она баба верная, — запихивая в рот хлеб и ломтик огурца, вновь заговорил Никифор. — Одного со мной роду-племени, такая же сирота была. А женить меня, действительно, пробовали на другой, да ничего из этого не вышло…
— Не понравилась, что ли? — спросил Алексей.
— Не в том дело, даже совсем наоборот… Служил я в ту пору у волостного старшины Федора Коловейдина. За харчи да за одежонку в поле работал, кучером был, детишек нянчил. Подрос, и вот Коловейдин задумал меня женить. Своенравый был, пьянчуга отчаянный, да и чего ему было не пить, ежели в каждой избе подают. Боялись его, как огня… Вызывает раз, спрашивает: «Хочешь, Никишка, жениться?» — «Неохота, говорю, ростом не вышел, да и годков маловато». — «В самый раз, говорит, а невесту я уже подобрал…» Ну пришла блажь, а спорить с ним и не пробуй. Дал мне красную рубаху, поясок шелковый, новые валенки, поехали. Я за кучера, сижу, как замороженный, а хозяин веселится, руки потирает. Приезжаем в Синегорье, правим прямо во двор к Егору Петельникову, а тот уж нас ждет, с подносом Коловейдина встречает. В избе народу полно — жениха пришли смотреть. Я и глаз не знаю куда девать, и удрать невозможно — хозяин в спину подталкивает. Посадил на лавку, сам к столу, наливают по второй, а я сижу ни жив ни мертв и не замечаю, что у меня ноги до полу не достают… Понятно, люди хихикают: вот так женишок… Хозяин углядел, шепчет мне: «Сядь на самый край, а ноги повытяни в голенищах, чтоб валенки на полу стояли». Ладно, вытянул, а тут и невеста вышла. Я вполглаза глянул на нее, только хотел потверже на лавке утвердиться, как хлоп на пол, а дальше уж и не помню, как все было. Очутился на улице без шапки, сориентировался малость да такого дал стрекача, что и валенки не по росту не помешали…
— Так и расстроилась свадьба? — смеясь, спросил захмелевший Володя.
— Ясное дело, — весело подтвердил Никифор. — Потом Коловейдин еще раза три возил меня по невестам, так, ради смеха, а женился я уж после службы, по своей воле. Свадьбишка куцая получилась, да с солдата какой спрос?
— Ты уж расскажи заодно, как Ефрема уморил, — не без ехидства попросила Татьяна с печки, куда она успела снова забраться.
— А тебе его жалко? — тем же тоном сказал Никифор. — Ну, ясное дело, жалко, ты ведь у него не один год батрачила. Вот и глупая, потому как доживи Ефрем до коллективизации, все равно его, вражину, в Соловки пришлось бы упрятать. Но ты, Владимир, не думай, будто я его уморил, он сам уморился. Приехал я в ту пору на станцию, то ли за гвоздями, то ли за другой какой рухлядью — не помню. Ну, справил свои делишки, собираюсь обратно, вдруг, откуда ни возьмись, — Ефрем. А он, оказывается, в гости к зятю ездил, никак в самую Вятку, а теперь домой прется. Вижу, навеселе человек, да оно и понятно: на дворе стужа лютая, дорога не близкая, подзаправиться не лишне. Я бы и сам выпил, да не на что было. Я-то в старой шинелишке, еще с фронта привез, а Ефрем в меховой шубе. Подвези, просит. Ладно, говорю, а сам смекаю: Ефрем же богатый, может, и меня догадается угостить. Где там! Доезжаем до Мякинной слободы, он и говорит: погоди минутку, я тут к куму загляну, дело есть. Известно, у него везде дела, он и к зятю, наверно, насчет товара ездил… Ну, жду, прыгаю возле саней, а уж ночь наступила. Проклинаю себя, что с таким зловредным человеком связался, а совесть все-таки не позволила его бросить…
Гляжу, выводят моего Ефрема под руки, а он «Златые горы» орет. Ах, ты, сволочь, думаю… Ладно, взвалили Ефрема в сани, кумовья мне шумят: дескать, ты аккуратней вези, не выпал бы ненароком. Это, выходит, я опять за кучера, как в царские времена. Ну, черта с два! Однако поехали. Спервоначалу Ефрем песни пел, потом, чую, притих. Шуба на нем, конечно, добрая, но он ее распахнул, лихость свою показывает. Этак через час Ефрем как-то нехорошо хрипеть начал, однако не похоже, чтоб со сна. Неладно, думаю, что-то с мужиком. Тем более, что голова в сене, а все остальное снаружи… Въезжаем в Синегорье, у меня там знакомый фельдшер жил — я к нему. До этого сто раз у него бывал, а тут никак дом не найду. С перепугу, наверно… Плюнул на все и давай дальше ехать. Приезжаю прямо к Ефремихе, она в чем была выскочила, кинулась к Ефрему, а он уж готов, спекся. С вина, значит, сгорел…
— И дыму не было? — усмехнулся Алексей.
— Как же, не без этого, — беспечно ответил Никифор. — По волостям и следствиям таскали, а я-то тут причем? Кабы я с Ефремом пил или торговал, тогда другое дело, а так с какого пятерика я отвечать стал бы? Отступились. Верно, кумовья Ефремовы ловчились подкараулить меня на узкой дорожке, только ни хрена у них не вышло. А в тридцатом году я же их и раскулачивал. С тех пор и пошла моя жизнь на повышение. Ты не гляди, Владимир, что я два класса кончил, мы все тогда не шибко были грамотные, когда колхоз на ноги ставили. Зато линию свою крепко держали. Тогда я в большом почете был, не то, что теперь…
— Да вроде и теперь тебя никто не обижает, Никифор Савельич, — по-видимому, с искренним уважением сказал Осипов, подливая старику в стакан. — Сам же говоришь — Логинов с тобой часто советуется.
— Это, конечно, так, — вздохнул Никифор, любовно косясь на стакан, однако воздерживаясь брать его. — А только все равно полного удовлетворения мне нету, Алеша. Вот хворь немного одолею, пойду к Логинову постоянную должность просить. Я же и руководить могу, характеру у меня хватит. Тут дело такое развернулось, колхоз опять в гору пошел, сев на носу, а я вроде в стороне…
В голосе старика Володе послышалась неподдельная грусть. Хотя и трудно было представить Никифора на руководящем посту, Володя почему-то сочувствовал ему, даже готов был поверить, что старик справится с любой должностью. Между тем Алексей Осипов уже наморщил лоб, размышляя, затем солидно заговорил:
— Слушай, Никифор Савельич, ты же, говорят, когда-то на маслозаводе заворачивал, должен знать все эти тонкости — становись туда для контроля. А то жалобы кругом, будто жирность там занижают. Может, и мы виноваты, я же, сам понимаешь, за всем углядеть не могу, а молоковозчик и вовсе неопытный, не разбирается в ихних пробирках.
— Верно! — оживился Никифор и даже кулаком по столу пристукнул. — Когда это было видно, чтоб молоко от наших коров на три процента жирности получалось? Это же разоренье колхозу, а вы ушами с бригадиром хлопаете, маслодельщикам в рот заглядываете. Ты думаешь, за что меня в тридцать третьем году на сепараторку поставили? За честность — вот за что. Тогда тоже всякие там примазывались, но я их живо на чистую воду вывел. Я, брат, эти дела на зубок знаю, даром что малограмотный. И ты, Алеша, не хвались, что, дескать, редко на заводе бываешь. Хоть каждый день езди — все равно могут надуть. На твоих глазах прямо.
— Ну, это, знаешь!.. — оскорбился Осипов.
— Вот и не знаешь, а я тебе точно говорю, — загорячился старик. — И между прочим, я сам могу тебя в любую минуту надуть. На одну сотую, а обтяпаю, хоть ты и рядом стоять будешь.
— Ладно, ладно, — снисходительно пробасил Осипов, давая понять, что он нисколько не верит в подобную ловкость Никифора. — Так пойдешь на завод? Я поговорю с Логиновым.
— Нет, не пойду, — хитро ухмыльнулся старик. — И дело знаю, а не пойду. Не справлюсь из-за старости. Там же работы до лешего — и молоко принимать, и жирность эту самую определять, и план, само собой, выполнять надо. Это же с утра до вечера крутиться придется, а у меня, сам знаешь, прежней резвости нет.
Ты бы что-нибудь полегче придумал, какую-нибудь руководящую должность, там бы я свой характер проявил, это уж без осечки.
Володя расхохотался. Повеселел и Алексей Осипов. Чокнувшись со стариком и перестав играть роль бывалого человека и «начальника», он, едва сдерживая смех, сказал:
— Тогда становись наблюдающим прорабом по плотницкому делу. Мы тут доильный зал начинаем строить, механическую дойку будем вводить — вот тебе и работа по душе. Плотники подобрались толковые, да только до тебя, Савельич, им далеко. Молодежь в основном, из стариков один Емельян…
— По-твоему, Емельянушка — хороший плотник? — усмехнулся Никифор. — Да ему и топорища настоящего не вытесать. Строили мы как-то амбар, он у меня за старшего был. А я не поддавался, тоже свой вкус имел. Ну и, понятное дело, спорили с ним прямо-таки до белого каления. Он же спорщик незаменимый, знаешь, небось. Никак ему не втолкуешь, а потом я приспособился: давай, говорю, Емельян, на кулаки? Чья возьмет, того и правда… Ну, он супротив меня слаб был, отступался. И ты теперь будешь говорить, что он хороший плотник?
— А ты, может, скажешь, что и Семен Степанович плох? — с вызовом спросил Алексей, незаметно подмигнув Володе.
— Нет, про Семена не скажу. Но тоже, брат, промахи бывали, — прищурился Никифор. — Починяли мы как-то, годов этак тридцать пять назад, конюшню у покойного Ивана Пряхи… помнишь, Татьяна?.. Э, уснула старуха, бог с ней, — не получив ответа с печки, махнул он рукой. — Ну и напочиняли, чтоб Ивану в гробу не перевернуться. Прижимистый и жадный был мужик, Ефрему ровня. Помню, мальцом я был, придешь к нему с корзинкой, кусок подаст и непременно разные наставительные слова произнесет. Такой уж умственный мужик — учить всех любил…
— Ну, а с конюшней-то как? — не утерпел Володя.
— Известно как: через полгода задняя стена начисто вывалилась. Э, да что вы понимаете, нынешние, — с неожиданной горечью и затаенной обидой проговорил старик. — Вам, конечно, корзина и все прочее в диковинку, а я, как вспомню прежние свои мытарства, холодным потом обольюсь, потрясу этак головой и спрошу себя: да неужто ты жив и здоров, Никифор Савельич? Вот как… Помню, лет шесть мне было, как раз первый день пасхи. Для меня эти праздники — самое милое дело: и люди добрее бывали, и опять же стряпня разная, пироги там, селянки мазаные… Обошел я с корзиной всю Сосновку — подают и подают. Набрал с пупырем, надо домой возвращаться, а я эту корзину, будь она неладна, обеими руками едва поднимаю. Однако пошел. Выбрался на мостик у омута — не могу нести и все. Реву, а выбросить и кусочка жалко: мазаного-то я только два раза в году и пробовал — в рождество да в пасху. Допер-таки, однако какую-то жилу надорвал, с месяц болел. Ежели бы у меня такое юношество было, как у вас теперь, мне бы вовек износу не было…
— Да тебя и сейчас палкой не уколотишь, черта белесого, — внезапно раздалось с печки.
— Скажи на милость! — изумленно всплеснул руками Никифор. — Не спит ведь, чесотка! А и верно, братцы, колотили меня в молодости за девок досмерти, а я отлежусь и опять пру на игрища. Любил, любил девок, не таюсь, да уж и они меня жаловали. Ну, теперь, конечно, отпрыгался. По ночам худо сплю, а утром кашель душит и все такое прочее. Только тем и спасаюсь, что зараз три цигарки собственного самосаду выкурю да вот водочкой согреюсь…
— Эти лекарства, конечно, необходимо эффективные, но и к медичке не лишне бы обратиться, — посоветовал Алексей.
— Э, что она понимает, твоя краля? Вот солнышко скоро пообогреет — я опять закукарекаю. А фельдшерица, и правда, девка завидная, не зря ты возле нее увиваешься. Что ж, женись, по крайности хоть я на свадьбе погуляю.
— С этим успеется, никакой такой необходимости пока нет, — поджал губы Алексей. — Насчет прораба-то ты так и не сказал — согласен или снова на попятную?
— Ты с этим не шути, — строго остановил его Никифор. — Доильный зал — это же механизация, а что я в ней смыслю? Тут инженер требуется, так я слышал.
Насчет работы я с Логиновым побеседую, он обещал подумать. Инспектором по севу, говорит, назначим, только уж ты меня, говорит, не подведи и про нездоровье свое забудь… А когда я подводил, скажи на милость? Да ежели мне дадут развернуться, я самого себя переживу, напополам разорвусь, а сделаю. Я так и сказал Логинову Сергею Емельяновичу: выведем колхоз по севу на первое место, а там я вроде как на пенсию выйду и беспокоиться о своем стариковстве не буду. Так-то вот, Алеша. Давай еще по одной, и я домой потопаю, пока моя старуха сюда не нагрянула. Товарищ-то твой, — он кивнул на Володю, — видать, серьезный парень, говорит мало, все приглядывается, думает. Ну, за вашу, значит, дружбу…
Когда дед вышел, Алексей, улыбаясь, спросил:
— Ну, как старик? С таким не загорюешь, верно?
— Д-да! — восхищенно отозвался Володя. — А он, по-моему, не так прост, как кажется.
— А это смотря какое у него настроение. Бывает, напустится на нашего брата, руководителей, и тогда спасу от него нет. То плохо, там прошляпили, тут недосмотрели — бить, дескать, вас некому. Он и перед Логиновым не стесняется, режет, что на язык взбредет. Вообще, с чудинкой старик… выпить любит.
— А ты? — с невинным видом спросил Володя, целясь вилкой в ломтик огурца.
— Что я? — не понял Алексей.
— Ну, это самое… часто закладываешь?
— Ах, ты вон про что! — кисло усмехнулся Осипов. — Бывает… с тоски. А какие еще здесь развлечения? Одна малохудожественная самодеятельность. Я вот в Свердловске служил, познакомился через одну девочку с компанией — эх, деньки были! Шик! Культура! Сидишь, бывало, на вечеринке и без вина пьяный: танцы, музыка заграничная, девчата в шелку, по последней моде. А главное, все у них свободно, без всяких церемоний… Приехал сюда — как в другой мир попал, До сего времени забыть не могу да и не хочу.
— Ну тебя-то, конечно, там давно забыли…
— Не в том дело, — отмахнулся Алексей. — Я хотел в Свердловске остаться, да вот мать, куда ее денешь? Ну и живу тут пока по необходимости, развлекаюсь вот… Что ж, допьем?
— Давай, — охотно согласился Володя, думая о своем. — Я ведь, знаешь, тоже оказался у вас по необходимости, так что, как говорится, поживем — увидим…
— Интересного мало, прямо скажу. Не понимаю я вашего брата, добровольцев, и не верю в ваши благородные порывы. В прошлом году, говорят, много таких понаехало в колхозы, а кто остался? Единицы. По-моему, шумиха одна. Ты не подумай, — подозрительно глянул на Володю Осипов, — что я тебя отговариваю, боже упаси. Живи тут на здоровье, если тебе это нравится.
— Тебе, — то, я смотрю, не очень нравится, но я не вмешиваюсь. Мне тоже кое-где пришлось побывать, попробую сам разобраться. Какую же работу дашь, Алексей?
— Пока жерди для культурного пастбища будешь заготовлять, а там пойдешь на строительство доилки. Платить будут прилично, у нас хозрасчет кругом, нормы и расценки на все — успевай только считать да записывать. Тебя я не, обижу, не беспокойся.
— Спасибо, — небрежно кивнул Володя. — Видать, этот ваш Логинов — дельный человек?
— Да как тебе сказать? — наморщил лоб Алексей. — Хозяйствует толково, но какой-то он угловатый, черт его знает… Избаловало его прежнее районное, начальство, ну он и ершится, всех удивить хочет. В общем, палец ему в рот не клади, а так, по-моему, мужик справедливый.
— Ага, понятно, — сонно пробормотал Володя, он почувствовал усталость как-то сразу — может быть, потому, что до этого все время держался напряженно, скованно. А Осипов, опьянев, стал еще более самим собой — перестал без нужды морщить лоб и поджимать губы, его жесты приобрели мальчишескую непринужденность. Он был симпатичным парнем, этот Алексей Осипов, и Володя без всякой зависти подумал, что бывший сержант, конечно, должен нравиться девушкам.
Как бы угадав его мысли, Алексей внезапно спросил:
— Давеча я видел ваших девчат — ничего себе… Ты, случайно, не за ними увязался? По необходимости, так сказать?
— Не болтай ерунду, — вяло проговорил Володя, за внешним безразличием скрывая легкое, смущение.
— Ты же знаком с ними?
— Ну, знаком. Так, по-шапочному…
— Все равно. Там одна есть — как глянула, у меня мурашки по коже… Ну, ладно, утро вечера мудренее. У тебя уж глаза посоловели. Отдыхай, а я еще посижу, подумаю…
Володя тяжело поднялся, прошел за занавеску к кровати. Раздеваясь, подумал: «Уж не Верочка ли ему приглянулась? Ну это, знаешь ли…»
И упал на кровать поверх одеяла.
