Я прусь в это заведение гонимый не только безысходным чувством тоски и гнетущего одиночества, сколько тайным желанием увидеть тебя. Я восседаю у дальней стойки и взгляд мой блуждающий вроде как случайно задержавается на постоянно хлопающей входной двери. Твой характерный профиль бросается в глаза моментально. Как сейчас – это ощущение предательской дрожи в коленках, заходивших ходуном, какого черта, как это вообще может быть?! Сидит себе тихо забившись где – то в углу человечек и вдруг его пробирает дрожь ипересыхает в горле. Заявившаяся словно голливудская дива дама не признает в одиноко притулившемся гражданине знакомца не соизволяя удостоить кивка. Ещё бы, у тебя появилась компания, друзья, ты бросила своего верного друга и товарища буквально на следующий день после того, как мы договорились, уложили пакт о добрососедстве, мире и ненападении, бессрочный, причем, осмелюсь напомнить. Напыщеная гусыня, ты смылась втихаря, предала и бросила человека недостойно леди, так бросают пса, не собаку – пса шелудивого посреди дороги буквально на следующий день после пасхального богослужения. Оказывается ты набожна и религиозна, в отличии от меня, атеиста богопротивного… Прохожу мимо словно табурета пустого. И безо всякой дрожи.

Да, я целомудрен! Но не настолько же! Третий час, тебя нет, пора, как говорится у нас в Греции «на фиго», то есть сматывать удочки, но не будешь же оскорблять девушку невниманием.

Всякое большое дело начинается с малого перекура. Стой я не спиной – лицом к двери, не писались бы строки эти бессхитростные о моем персональном Ватерлоо, правда там ход истории изменил ливень, здесь же разворот тулуба в 180 градусов. «Надо же, какая девушка в лиловом…», прокомментировала безымяноя знакомица, и у меня предательски засосало под ложечкой. Седалища наши в поле зрения, наискось. Чудо, подле которого ты уселась, вне себя от счастья. В добрый час молодые люди. Совет вам да любовь. Моментально накатываю с новоявленой подругой. Народу кот наплакал, выруливаем рядом, чуть ли не касаясь, смотрящие друг наскрозь друга мужчина и женщина. У меня дела идут с явным опереженим графика. Надо же, я даже испытываю оределеную неловкость. Пара дежурных шатов всё ставит на свое место. С неподдельным интересом исподтишка наблюдаю за событиями, разворачивающимися в противоположном кутке. Дела идут явно в гору! О, у нас уже появились цветочки! Мои поздравления. С этим веником наперевес ты гордо продефилируешь в сопровождении очередного левака, которого аж распирает. Ещё бы! За бухло да веник отхватить такую телку! Ну, ну, вяло жую мысль свою, поимеешь ты дверь входную что на 22 – второй да телефончик, будешь названивать кацо… Не ты первый, не ты последний… Провожаю тебя холодным, пустым взглядом. Можно даже сказать, что мертвым.

«Алкоголь удваивает силу человеческих чувствий и удесятеряет силу их проявлений независимо от того, возвышены они или низмены. В состоянии максимального опьянения человек ведет себя натурально». Умри, лучшее не скажешь. Кто бы что не говорил, а древние римляне знали толк в благородстве. Сидя в ложах своих и лицезрея всю подноготную скота – в который превращает раба алкоголь, им и в голову не приходило напаивать рабынь, ибо зрелище это не выдержать даже извращенному древнему римлянину, понимали они.

Ты была не уровне полуфабриката. Боже!, тихо про себя при виде смазаного лица и дергающейся головы, тихо застонал я и поднял два пальца в виде в буквы V, с которой начинается имя твое. Куда Ирэн тут же бухнула водки с пивом. По мере твоей готовности процедура неоднократно повторялась. Ирэн, чисто по женски, из сострадания, время от временя брала мою руку в свою… Дальнейшее известно. Разворошеный под утро словно муравейник дом на 22 – второй, полиция, и ты, во всем своем блеске и нищете. Знаешь, что спасло меня от копа? Фраза из трех слов. Рука, уже было потянувшаяся за наручниками, зависла по пол дороги. Коп вспомнил свою любовь, кто знает?

Что это было? Амок? Мираж? Климакс? Наваждение? Истерика мужика, которому не дала баба? Любовь, которая встречается раз в жизни и о которую вытерли ноги? Предали осмеянию? Глумлению? А может это был мираж?

«Дым рассеялся – и они расстаяли!» – молвила королева Елизавета Английская, и испанские галеоны исчезли в морской глубине. Тебе никогда не доводилось наблюдать это чудо природы? Оно возникае внезапно, словно привидение где – то на самом краю бескрайней пустыни, там, где небо сливается с землей, фантасмагорическое видение пальмовых рощ среди оазисов плещущихся вод манящих и зовущих своими сиренами тебя, страждущего путника и обессиленого скитальца, опрометчиво пустившегося в дальний путь. Ты явно не рассчитал свои, более чем скромные силы, сбивающий в кровь ноги, гонимый жаждой, палимый лучами одиночка, бредущий из сил последних посреди выжженого пекла, спотыкающийся, падающий, ползущий, карабкающийся и словно червь извивающийся путник. Рука протянутая твоя, дотянувшаяся среди райских кущей до плода наткнется на сухую верблюжу колючку, уныло и одиноко раскачивающуюся на ветру посредивыжженой солнцем пустыни.

Человеку свойственно вспоминать. Где – то слышал, что когда ты думаешь о ком – то, то и он, повинуясь неким флюидам невидимонеслышимым думает, ну ладно – хотя бы изредка вспоминает тебя. С некоторыми я до недавнего времени перезванивался и слышал в ответ: «Ты не поверишь, дорогой, но я только о тебе подумала…», я конечно не особо верю, но эта ложь из категории простительных, почти святая, каждому хочется, чтоб о нем, думали, вспоминали, мечтали, и скажи что не так? Проклятое время стирает, размывает лица, образы, черты, некогда дорогие и любимые, воспоминания эти очень светлые, интимные, потаеные, ни с чем ни сранимые, греющие душу. Ну и как же мне вспоминать тебя, а? Да лучше никак совсем, вот как! А ведь я к тебе неплохо относился, чего уж там. Знаешь, нет такого мужика, которому бы не дали по морде, это нормально, так и быть должно – непереносима оплеуха, пощечина, синяк рассосется, отпечаток же ладони женской будет гореть вечно. Гримаса судьбы в том, что получен он от человека, к которому я испытывал ни с чем не сравнимое чувство, страсть, наваждение, манию, перешедшую в болезнь… и ведь не ответишь ибо словно ребенок малосильный или старик уже совсем обессиленый.

Всё написано хаотично, разорвано по времени смыслу, содержанию, не могу сосредоточиться, сконцентрироваться, да и не хочу и не надо, к чему?, спрашивается, это мое внутреннее состояние, из которого пока выйти аж никак, стало так тому и быть. Прошел месяц всего, слишком ничтожно мало, чтобы прити в себя, говорят, когда ты теряешь близкого человека, хоронишь его, то к жизни возвращешьмя неизвестно когда – если вообще возвращаешься. Я ж и говорю, понадобится время чтобы вытравить, стереть, забыть, усилия мои титанические не пропадают втуне, но опять, же, эти встречи случайные которых не избежать, каждая из которых будет тупой болью отдаваться в сердце твоем.

Карловы Вары. Незаметно прислушиваюсь к одной давно позабытой речи, на которой общается между собой група южан. Слова их доходят как – будто сквозь вату, с опозданием, словно продираясь сквозь годы как человек продираеся сквозь лесные дебри. Прошло столько лет, но память встрепенулась, отреагировала, причем моментально, вспомнила, правда далеко не всё, но тем не менее, правда сказать уже ничего не могу, язык омертвел, вместо греческих выскакивают испанские, один язык заменил собою другой – не убил, просто занял место пустующее, но не совсем как и не до конца самого – так же как в жизни мужчины женщина занимает место другой женщины, а в жизни женщины один мужчина сменяет другого, а у тех и других вместе взятых одна любовь сменяет другую, в чем жизнь наша и спасение, иначе мир давно бы перевернулся, превратился в скопище сумасшедших, захлебнулся в слезах боли, задохся и оглох от крика отчаянья, наше спасение в том, что инстинкт жизни перебивает самое глубокое и сильное из человеческих чувств дарованой природой людям, и они перестают ими быть.

Закрываю глаза. И ничего не выходит. В смысле воображения. Я пытаюсь представить себе женщину к которой у меня чувство и хоть как – то, хоть что – то, прочувствовать. Но ни хоть как – то, ни хоть что – то не прочувствуется. Я прикасаюсь, вдыхаю, перебираю, целую, едва видимо, слышно, нежно, и – ничего. Словно между нами стекло. Толстое, матовое, непроницаемое, загородившее, похитившее у меня целый мир. За котором я словно на необитаемом каменистом острове, сердце мое и душа уподобились прибрежному, омываемому холодными океаническими водами равнодушно бьющиму по аморфному, бесполому, лишеному чувств человеческих камню, в которое я превратился без женской любви, без тебя.

Время от времени они встречаются лицом к лицу в тесном брайтоновском мирке, мужчина и женщина. Взоры их равнодушно скользят мимо и они проходят в лучшем случае удостаивая друг друга небрежного кивка. Между тем эта безразлично – равнодушная женщина самый близкий и дорогой, не считая сына, безразлично – равнодушному мужчине. Про женщину не скажу не знаю. Но они проходят и будут проходить, хорошо, что не расплевываясь, мимо, ибо так уж устроены люди – самые страшные, кровавые, незаживаемые раны нам наносят самые любимые, родные, ненаглядные, близкие… Человеческие отношения строятся тяжко, годами, если не десятилетиями, буквально по крупицам – рушатся же в миг один от поступка, слова, жеста, взгляда, собираются в течении жизни – разбазариваются за ночь. С уходом друг друга в их жизнях образуются зияющие пустоты, которые со временем заполнятся, хотя нет – некоторые не заполнятся как никогда так и никем и ни чем.

На закате жизни судьба сведет меня с другой женщиной. Так уж суждено, и ничего с этим не поделаешь. Рука моя окажется единственной протянутой навстречу которую она благодарно примет. Они встретятся и будут хранить тепло друг друга даже тогда, когда одна из них бессило обмякнет.

Прошло пол года. Не просто – абсолюной трезвости. Затворничества. Зализывания ран.

Боль не ушла, оказывается она просто копила силы и выжидала часа своего, а я ведь так надеялся, мотылек легкомысленый, а она просто спряталась, затаилась, играла мо сной в кошки – мышки, все эти бесконечно долгие дни, недели, месяцы с тем, чтобы растерзать и рвануть с новой силой, ударить но ногам, заходивших ходуном, сердцу, бешено заколотившемуся, дыханию сбитому, коже покрывшейся испариной, мозгам ничего не соображающим при виде одиноко идущей навстречу знакомой фигуры. Да, но и тебе кровь прилила к лицу, ах, всему виной сок морковный, кто бы подумал…

Ни с того ни с сего рука рванула, непроизвольно, судорожно, независимо от воли, или что там от нее осталось, крышку телефона. Ты вначале не сообразила, затем, мне показалось?, обрадовалась. Мы поговорили так, ни о чем, но ты не бросила трубку, я не бросил, значит есть на свете кой – какая правда жизни. Внезапно, так же повинуясь некой силе неведомой, выскочил на улицу зная, сейчас я увижу, я не мог тебя не увидеть – и вот локоны твои на ветру развевающиеся, я не мог их не увидеть – это стало выше меня.

Замкнутое пространство располагает к общению. В одиннадцать вырубается свет. Сон не идет не только мне. Лучи прожекторов смотровых вышек зайчиками прыгают по потолку разбивая ночные сумерки в которых каждый занят своим – курит, глазеет разноцветный ящик, ведет неспешные беседы за жизнь. Которые никто не ведет на воле.

Нельзя сказать, что мы закорешились, уж слишком разные люди, хотя в дальнейшем и имели небольшое дельце в Польше, с которого соскочил при первой же возможности, но об этом не здесь. От вынужденого безделья и нечего делать повадились, помимо шахмат, играть в игры детские. Столицы или имена разные, или писатели, ну вы поняли, сами небось из детского возраста не вышли, да мы всегда в нём, до доски гробовой, чего уж там… Москва – Амстердам – Мехико – … Послушай, понизив голос, как – то молвил ночной собеседник, когда речь в который раз зашла о женщинах…

«Мы их не расстреливали. Это была бы для них слишком легкая смерть. Мы их рубили саперными лопатками. Причем делали это как можно медленнее, как можно мучительнее. Чтобы видеть, как тело испускает дух, агонизирует в предсмертных муках. А когда пленных проводили через выжженные села, местные жители пытались сделать то же самое голыми руками».

Сон не шел, абсолютно, вот как сейчас, в третьем часу, и уже не придет. Бесшумно шаркая подошвами медленно вдоль и поперек меряю камеру время от времени поглядывая на соседа, тихое дыхание которого едва доносится с нижней койки. Спокойное, умиротвореное, чисто вымытое лицо обычного, вроде красноармейца 43 – го, рубящего тупой саперной лопаткой безоружного пленного, жителя мирного, меня самого. Да, и меня самого, но узнал я об этом только сейчас, спустя годы в STURBUCKS за чашкой капучино, от тебя и узнал – ай умничка!, ничем себя не выказал, виду не подал, не сорвался – нельзя мне, словно саперу по минному полю густо усеяному без миноскателя идущему ошибиться, дойти надобно во что бы то ни стало, но до конца самого – только глаза отвел чтоб ты в них нечто не увидела, не смотри в глаза собаке, псу бешеному, зверюге смертельно подраненому.

Она прошла на расстоянии вытянутой руки с кавалером. Столик недалеко от оркестра, я, Лёха, две дамы. И ты, продефилировавшая рядом с кавалером.Три месяца минуло с тех самых пор как ушел в никуда от женщины которая застила собою весь белый свет, а вот взял и ушел. Прошла бездна времени и я спрашиваю себя в раз который, как возможно такое, почему ты бежишь словно от чумы от человека без которого еще вчера не мыслил жизни. Буквально и в прямом смысле этого слова. Расстанься мы раньше, и я бросился бы в канал, занемог надолго в дурке, но вот нечто переворачивается вверх тормашки и я ухожу, нет – убегаю сломя голову, но вот – ты прошелестела мимо, всего – то навсего, с кавалером…

Ночью той в доме том прежнем руками голыми разломано было всё, что невозможно разломать руками голыми, ножом простым кухонным изрезано всё, что невозможно лопаткой саперной. Я таки дождался ее. Затем мы еще встречались дважды. Спустя годы и десятиления. Скелет этот из своего персонального шкафа я заберу с собой. Как унесу ночную исповедь – признание случайного собеседника по блоку 3-А в городе, откуда полыхнула Вторая мировая. «Не трогайте их, они такие же как и вы, только переодетые», – предостерегал бесов Мефистофель, готовящихся ринуться в бой против ангелов. Кто я – ангел кроткий, в жизнитравинки не сорвавший, или демон с переналитыми кровью глазами, готовый растерзать любимое существо? Ревность, это что, как, откуда берется чувство это испепелящее страшнее которого природа не выдумала ничего, терзался и мучался вопрошая себя при прыгающих бликах – зайчиках на выпуклой сводчатой поверхности каземата в ночной тишине лишь изредка нарушаемой специфическими шорохами, почему выворачивает нас, рвет наизнанку болью дикой, почему сатанеет, разум теряет, да он скулит просто, щенку малому уподобляясь, то, что было человеком раньше.

Сейчас мне известен ответ на этот опрос. Знай же и ты.

Повторно грохнуло меня в Киеве, хотя и знакомы то были всего ничего. Обидчив крайне к сожалению моему величайшему, раним вроде как – лучше б оно наоборот. Жизнь сволочная, вот и черноротый оттого, как выразилась знакомая одна (опять же бывшая) так не будешь же навроде ивы плакучей, когда на месте ровном тебе в душу норовят плюнуть. Неужто не доходит, элементарного не понимают, что нельзя так с собакой даже, что за тупость удивительная такая… ты что – то ляпнула такое, чего ляпать аж никак непозволительно, а я возьми и – заткнись. Ненадолго, недели на две так. Цельных недели две из жизни вычеркнутых – гигантский срок!, помереть можно, правда затем лицо некое третейское намекнуло так осторожненько, что мол особа как бы в недоумении некотором, как бы не против, то есть как бы за… Да мы люди не гордые, да мы завсегда за! И ты, простак этакий, броду не разведавши, рванул, стремглав причем, по эскалатору, доверху… а ты спускалася как оно в случаях таких и водится донизу. И тут взгляды наши встретились и пресеклись даже, ты даже от неожиданости отстранилась от него… это было на КЛОВСКОЙ, сейчас ты там уже не работаешь, еще бы, краля такая на КЛОВСКОЙ какой – то, теперь ты в самом месте шикарном в роскошной конторе самой что в двух шагах от памятника предводителю с булавой высоко над головой поднятой, подле которого годы спустя мы встретимся в раз наш последний, ты обовъешь шею мою руками своими и поцелуешь так, что у меня закружится голова, затем мы присядем в заведении что на спуске и долго будем рассматривать некогда родные черты с тем, чтобы затем позабыть их навек.

Затем лица наши сблизятся и мы начнем вдыхать друг друга, как тогда, на Подоле, когда ты шептала: «Запах, я люблю этот запах…», ведь мы без ума от этого, в самые ноздри бьющего запаха, аромата присущего только одному, рядом сидящему существу с чисто вымытой белой кожей безо примесей всякой химичекой дряни. Мы тыкаемся друг друга носиками слепо словно новорожденые котята и что – то бессвязно лепечем, затем я беру твои пальчики в свои и начинаю их покусывать, самые что ни на есть кончики, пристально вглядываясь в глаза, что напротив, которые всё суживаются и суживаются, словно у кошки. Но это, как и многое чего другое, произойдет годы спустя, а пока – а пока вы спускаетесь, я же соответственно подымаюсь, что – то происходит с глазами моими, в которых богомольная старушка там же, на МИНСКОЙ увидела нечто нехорошее, страшное даже, грозящее – она вырвала меня из толпы хватая за рукава и стала просить, требовать, умолять, мелко – мелко осеняя беспрестанно крестным знамением. Затем, затем я очнулся поздно, очень поздно. В померкнувшем было сознании начало чего – то там проясняться. Да, вот здесь, около пустой бутылки это произошло в первый раз, ну почему же, похвалил память свою, отчего же, прекрасно помню всё, затем провал, и снова – словно молнии вспышка при выде стула опрокинутого, Боже, так это произошло здесь и так между мною и существом тонконогим этим, затем я тянусь к недопитому стакану и свет утренний меркнет в глазах спасая разум мой.

Мы никогда не возвращались к этому, ни разу, да и зачем, странно, ревность, изорвавшая меня буквально в клочья словно испарилась, исчезла, расстворилась, канула в небытие будто ее и не было чуть ли на следующий день. Тогда почему она непрестанно терзает годы спустя по отношению к другой женщине?C чувством этим жить нельзя, но ведь жив же я и даже строки эти роняю, руки мои не дрожат как и не частит пульс и дыхание не сбивает и не кроет испариной кожу в день и час тот, когда ты принадлежишь другому. Живое воображение, фантазия, рисует все как на ладони в подробностях наимельчайших, но я спокоен, застывший мужчина с застывшим взглядом и непроницаемым лицом.

На всю оставшуюся жизнь память не загасить, да и ни к чему это, так, баловство одно, вздор чистый, детство неисправимое, гимназианство, ей Богу, за самого себя стыдно, но если ее, поганую силой не прихлопнуть – очень может статься – она прихлопнет тебя самого. Не позабыв перед тем, как накрыть плитой могильной, крепко – накрепко пристукнуть крышку.

В ещё Аргентина была и Боэдо было с исчезающнй вдали фигурой неспешно бредущего худенького, беленького, невысокого, одетого прилично человечика, херувимчка, такого всего из себя чуть ли не воздушного, одухотворенного, прозрачного и из себя светлого… в номер которого через несколько суток своим ключем открыв двери войдет тихо хозяин, высокий такой, здоровый и черноусый, присядет удивленно и уставится молча на распростертое тело безжизненно распластаное лицом ниц на кровати неприбраной. Вздохнет затем горько так, протяжно, понимающе и сожалеюще, совсем как Милан на мансандре, что прямо за собором Святой Магдалены и перекрестится, тихо что – то про себя шепча.

Знал ли я тогда, тогда и тогда, что такое ревность есть? Нет, не знал.

Привет. Привет! Как дела? Да ничего, так себе, жить можно. Давно был в (называет гадючник)? Вчера. Ну и как? Да как всегда. К тому же пьян был. С Мишей в (называет другой гадючник)? Та не (после некоторой паузы), с проституткой. Так что, с ней и напился? Ага.

Ты позвонила более чем после полугодичного перерыва. Весь день бродил по бодворку словно вываляный в грязюке, потеряный, одинокий, опустошеный, думая о тебе. Постоянно думаю о тебе. Надеюсь скоро это безумие закончится. «О чем ты думаешь, когда часами не высускаешь из рук отбойный молоток?», интересуется формен. Знал бы о чем – забрал бы молоток. А ты вот взяла и позвонила. Более чем после полугодичного перерыва. Почувствовала?

И за что только наказание это, скажи? Но, как всегда по жизни этой, худшее нас ожидает впереди. Вынести это невозможно никак, но нет ничего такого, чего б не вынес человек.

Мы сидим себе как будто не стряслось ничего, хотя с тех про прошло сто лет. Вечность прошла. Каждый прожитый день уже давно превратился в вечность, унылое однообразное чередование брешей, пустот, никому не нужных, не приносящих радости бытия смены дня и ночи.

Время от времени я срываюсь, живое свидетельство того – что не подох ещё, ну вот как вчера, к примеру, но это не приносит ни удовольствия, ни успокоения, ничегошеньки – напротив. Зачем мне это, скажи. На день следующий меня всего внутренне разбивает. Я вымучиваю день этот с одной только мыслью. Поскорее добраться до своего верного друга и товарища чипин – гана и ухватив литое тело покрепче давить, давить остервенело без края и конца гашетку до боли, онемения, до судороги в пальцах.

Странно, но у меня выходит общаться с тобой. Не ожидал. Правда, это совсем не то, что было в начале карьеры многообещающей знакомства нашего, ну да ладно, не по Сеньке шапка оказалась. Ничегошеньки в душе твоей так и не проснулось, так и не шевельнулось, не содрогнулось как и не ужаснулось содеяному – калечению человека осознаному, а вот тут нате, возьми и позвони.

Пожалуй ты уже добралась домой. Теперь это несколько ближе, на 15 – ю. Сейчас самое время любви и между вами происходит то, что обычно и происходит наедине между мужчиной и женщиной. Любовная прелюдия, взаимные сексуальные знаки внимания, то да се, стон твой протяжный в крик соития преходящий, лицо искаженное гримасой оргазма, тело бьющееся в судороге любовной – всё планом крупным перед глазами самими. Да вот же я, странно, что ты меня не видишь, как обычно ногу за ногу забросивши курю равнодушно молча рассматривая вас словно рыбок спаривающихся в аквариуме. Теперь я буду всегда с тобой, третим лишним, каждый раз тебе являться будут эти глаза смертельно подраненого животного, такие больные – пребольные они будут всё приближаться и приближаться и в минуту ту самую, когда рот твой раздерется и забьется тело – ты зажмуришься и закричишь не в силах вынестиукор их. Буду присутствовать незримо, буду чувствовать, вот как сейчас, когда в душе моей – впрочем, это не важно, только не исчезай, только не исчезай, ведь мы же договорились, иначе я так и останусь неотомщенным.

Упущения некоторые как и умолчания далеко не случайны. Нет, не потому, что я боюсь обнажиться до конца или щажу тебя или себя, нет, дело в том, что я щажу одного еще совсем молодого человека которому суждено читать строки эти я не хочу, чтобы ему стало страшно, чтобы он возненавидел женщин, чтобы жил с болью за отца, да много чего я не хочу… Но тебе, лично и персонально я шепну на ушко в обязательном порядке как и загляну в глазища и ты отшатнешься, тебе станет страшно и больно обязательно и непременно, если ты конечно существо живое с кровью пульсирующей в висках, а не тварь бессовесстная, о нет, ты – человек, а поэтому ты – отшатнешься!

Палач и жертва. Оба согласны на условия. Любые. Сценарий и сюжет будут расписываться годами. В тиши зрительного зала прозвучал лишь первый аккорд, сыграна увертюра, перевернут первый лист партитуры «Нескончаемой пьесы для двоих длиной в жизнь» в исполнении актеров, роли которых – берегись, предупреждаю заранее, это сейчас ты в роли кота, а я следовательно мышки, но придет час, и роли наши поменяются с точностью до наоборот. Ты ведь, друг мой, враг мой, женщина совкусом, воображением, шармом, да и не без порока, тебе понравится, более того – будешь в восторге от изысканой красоты отношений любви – ненависти палача – жертвы, места которых будут меняться в зависимости от обстоятельств. Весь наш роман ещё впереди. Всё будет так, как предопределено руцей Божей. Иначе я потеряю веру в Него. Ты – тоже. Иначе – зачем я? Во что превратится душа моя заблудшая, страдающая и мечущаяся не имея ни покоя, ни услады, ни любви, ни привязанности – ничегошеньки, кроме пустоты, хаоса и отчаянья, забирающих меня всё больше и больше, превращая в пустую, выпотрошеную оболочку, в чем страшно признаться даже самому себе.