«Да запросто. И пожал плечами».

Аргентина. Надо же. Не я один такой смурной выискался. Процедура потянула в общих чертах года этак на два. Раз пять махнуть в консульство, легализовать кучу документов, пройти комиссию медицинскую, и это архиважным окажется, то правда, там просто выжить – железное здоровье понадобится да нервы канатные, потратиться в итоге изрядно и всё того ради, чтоб в паспорте твоем появилась красивая картинка вклейка дарующая – о счастие то какое! ступить на землю далекую заморскую, с которой спустя каких – то два с половиной года ты будешь тикать не оглядываясь. Это как же надобно достать, добить, доконать, домучить… человека со стороны государства правового, демократического, ценности разделяющего, на пути стоящего… чтоб он глаза закрыв спасения искал – и где? – в Аргентине Богом забытой! Далекой, сказочной, заоблачной стране – мечте детства, где ты будешь наслаждаться жизнью в собственном ранчо, круглый год купаться в ласковых водах моря – окияна, ездить на открытом ландо, носить широкополую шляпу, тёмными звездными ночами вытанцовывать танго с прекрасными сеньоритами запивая все эти, да и многие другие тоже! благолепия соответсвующими напитками сответствующей крепости. В чем – то так оно и вышло, вычеркивая всё, за исключением напитков и сеньорит.

Кто исчет тот находит. Рано или поздно. Руця Божия протягивает свою спасительную длань в самый последний момент. Когда ты на излете. На издыхании всех сил своих последних физических и духовных. Отчаявшемуся, осунувшемуся, изуверившемуся во всём и во всех, отупевшему от этой бессмысленой ходьбы по замкнутому кругу. Главное – дойти. Не сдаться. Не опуститься. Не упасть обессилено на ближайшую лавку, не нагнуться за пустой бутылкой, не ждать пока закроется вердурерия и тебе выбросят словно псу объедки. Даже в Аргентине. Даже в Буэнос – Айресе. Даже там есть выход. Да он есть везде. Вся проблема в том, чтоб найти его.

Я ищу его уже второе десятилетие. Тыкаясь лбом из одного тупика в другой. Но оказывается и из тупиков есть выход. Сейчас я опять в очередном поиске выхода из очередного тупика. Да что нибудь придумается! Но я устал, сколько можно?! скитаться и мне нужен отдых. Передышка. Место где я могу отлежаться и отогреться. Но я его так и не могу найти. На всем белом свете. Кто скажет почему так. Разве так может быть? Чтоб на всем белом свете. И до сих пор не приткнуться. Еще немного и калитка в нормальную жизнь захлопнется окончательно и бесповоротно и ты зависнешь словно алгоголик или наркоман между домом, работой, семьей и… бездной. Ещё несколько глотков… ещё несколько поездок…

Что ни говори, а приплестись к чотру в зубы с двумястами баксами на всё про всё нужна дивная смесь невежества, нахальства и ещё много чего такого же. Первые числа декабря последнего года уходящего тасячелетия, жара под сорок, влажность под девяносто. BUENVENIDOSARGENTINA! Тебя приветствует профессональный (лучше б сердец женских) покоритель стран и контитнентов. Ещё посмотрим кто кого…

Ранчо, ландо, омары, шляпа, штиблеты белые…

Ночлежка, лапти на ногу босу, живот урчащий к позвоночнику прилипший…

Будучи человеком, да будет мне позволено выразиться – культуры некоторой, повадился я посещать центр, ассоциацию Российско – Аргентинскую что на Корриентес, что от меня прямо и направо в минутах этак двадцати. В стране уже ни много ни мало, три сезона, зима – весно – лето. Что в переводе на язык южного полушария означает лето – осень – зима. Итак. На дворе сентябрь холодный, на мне пальто чёрное длинное на подкладе ярко красном, ботинки шнурованые высокие желтые, шарф алый, брюки дорогущие цвету беж в которых затем средь дня белого на голову трезвую умудрился попасть под колеса да так ювелирно, что не оцарапался даже!

Я проскочил ее на повороте Боэдо и Корриентес. Начал накрапывать дождик и как всегда в случаях таких человек вжимает голову в плечи, больше глазеет под ноги чем по сторонам, а зря, так делать ни в коем разе, о чем затем пожалеет горько и плакать будет такими же слезами горькими, да будет поздно и спохватившись да голову подняв в раз который убедишься что жизнь прошла мимо, зря прожита, и не догонишь, не наверстаешь, не вернешь, завидев силуэт мерно покачивающийся удаляющийся тебя бьет словно обухом и вот ты уже бежишь голову сломя доганяя судьбу свою ухватывая ее за локоток так сзади, так нежнейше, «Un cafesito por favor, seniorita!», на выдохе, переводя взгляд свой с пучка белокурых туго затянутых на затылке волос на лицо и чувствуешь, как горячая волна захлестывает тебя всего разом, и ты понимаешь, до тебя враз доходит пронзительно и ясно, что вот в этот промозглый зимний вечер, прямо сейчас, на месте этом заплеваном, грязном и мокром в жизнь твою вошла женщина которая перевернет ее вверх тормашками и которую тебе не забыть вовек.

Прошло где – то около месяца. Прежде чем у входной двери мелодично зазвенел колокольчик.

Затем ты исчезла. Пропала просто. Прежде чем столкнулись лбами в одном из, Буэнос одна сплошная деревня, закоулков. И заулыбались, издалека завидев друг друга.

Ты всегда засыпала первой. Проваливалась едва коснувшись подушки. С первыми лучами, пробивающимися через высоченное дно колодца и огромные окна венецианские, тихий свет которых ласкал тебя, нагую, возлежащей на огромном, безразмерным просто ложе любовном. Там, на Онсе. Никак не вспомнить, это было до или после когда ты ушла чтобы затем вернуться. Разве мог предположить тогда я, что и следующая женщина в жизни моей уйдет так же, и та, что за ней… Правда, ты, как и та женщина, вернулась в отличии от той, ушедшей навсегда. Навсегда, навсегда… Скажи, Amor, можно я буду к тебе так обращаться, единственной по имени, ты ведь обратила внимание – остальные безымяные, все, кроме тебя не потому, что я любил тебя больше, или там сильнее, просто мы так общались друг с другом и это было правдой, а не только потому, что в далеком чуждом и враждебном мире встретились и потянулись друг к другу два одиночества, они встречаются везде и тоже тянутся навстречу как распускающиеся бутоны прекрасных цветов в лучах весеннего солнца, правда затем один из них увядает, чахнет, сморщивается и никнет клонясь печально долу, в то время как другой – напротив, распускается полный соков жизненных во всем своем великолепии и красоте. Ты ведь единственная, ты ведь не можешь не помнить: «За каким чортом ты приперлась в эту драную Аргентину?». – «Да вот тебя встретить». И я тоже знаю теперь за каким чортом туда приперся я. Да я приперся бы самому чорту в зубы только для того, чтобы встретить тебя. Прекрасную, нагую, возлежащую на ложе любви. Сонмы мужчин отдали бы не задумываясь жизни за право обладать и любоваться тобою, покоящейся на высокой подушке с прядями ниспадающими о которые ламаются гребешки, лицом, телом, на которые я вглядываюсь, смотрю долго и пристально, не отрываясь, словно предчувствуя, что придет день как и час и другая вытеснит твой облик из памяти, сердца, души, словно окатываемый всё усиливающимися волнами прибоя он размывается, меркнет, тускнеет, погружаясь в пучину памяти буквально на глазах его сменяет другая женщина, пряди, лицо, голос, походка, я гоню образ ее, но женщина, возникающая словно Афродита из морской пены появляется вновь и вновь… Постепенно море успокаивается, на место волн приходит легкая морская зыбь, которую в свою очередь сменяет штиль, и – она. Я знаю, Amor, ты поймешь и простишь, так же как я пойму и прощу тебя.

Но это будет потом, ах счастье какое, что людям неведомо это страшное слово «потом», что нам неведомо будущее, иначе мы бы не выпустили друг друга из объятий, никогода, мы бы в них просто задохлись как задохнулись и погибли мириады любящих сердец человеческих от одной только мысли о расставании навек. Человек входит в чужую жизнь становясь частью ее, со временем все большей и большей, он кричит криком страшным «Я не хочу!» ее лишаться, царапается, цепляется из сил последних, ведь изначально люди не хотят этого, всеми силами противятся, им кажется, что вот, наконец – то, он, она, нашли то к чему стремились всю жизнь, к тому, что составляет главное самое у каждого из нас, между ними возникает некое притяжение, зависимость, страсть именуемые любовью, они не могут друг без друга, мучаются, изводятся сами и изводят друг друга и всё для того, чтобы в итоге расстаться навсегда. С тех пор прошло немало лет и в стране уже другой возникло чувство уже к другой, затем в стране еще одной другой возникло… но ты ведь знаешь, каждая последующая копия отличается качеством, выходит более блеклой, буквы размыты, нечетки, простенький текст читается с трудом. Ты начинаешь буквально на ровном месте спотыкаться, ошибаться, совершать непростительные, элементарные ошибки, впадать в крайности, часом чуть ли не в детство, перестаешь быть самим собою, не понимаешь в чем дело, это непонимание раздражает до крайности, изводит, делает жизнь несносной, невыносимой, уж поверь. И ты хочешь покончить с этим, но покончить не выходит никак, потому, что в тебе еще есть силы и бурлит жизнь, ты начинаешь искать, метаться, надеяться, все в тебе противится одиночеству, ты знаешь, что где – то в этом мире есть женщина – не может быть, в которой спасение и ты должен найти ее во что бы то не стало, и ты ее найдешь или погибнешь, ибо это единственное, что примирит тебя с миром. Единственное. Больше никто и ничто.

У нас впереди год любви и счастья. Бездна времени. Правда, его могло быть и больше, не уйди ты от меня. Ты ушла в апреле, я помню и никогда не забуду, словно это произошло вчера, этот черный, сказочный по красоте день в мельчайших деталях. Золотая осень в Южном полушарии, тишина, умиротворение, и я, идущий к тебе навстречу словно на заклание, на эшафот, на плаху, в твердой уверенности, не чувствуя – зная, куда и зачем иду я. Это совсем недалеко, всего пару квадр, которые я осиливаю словно взбираясь на Голгофу в ожидании распятия. Я знал об этом еще тогда, когда мы сидели в парке на лавочке и ты судорожно держалась за мою руку. Ты держалась за руку так судорожно как только и может держаться женщина за руку мужчины от которого только что вытравила плод. Ты не первая судорожно тискающая мое запъястье сидя вот так на лавочке и у меня нет иллюзий. Я предчувствовал что потеряю тебя, что так не может продолжаться всегда, но ты вернулась, искала, ты так захотела меня видеть, внезапно, до крика, до боли, тебе стало страшно, что мы расстались навек, и ты пошла, побежала, стучала, звонила, но я уже там не жил, я подолгу не задерживаюсь ни где, хотя я хочу жить на одном месте вечно, всю оставшуюся жизнь, никуда не ехать, не плыть, не идти, не лететь, мне надоело всё, зачем мне эти города, страны, материки и континенты, миллионы, миллиарды человеческих существ, зачем мне все женщины мира, если мне нужна лишь ты одна… Через пол года мы найдем друг друга и взорвемся в объятьях и это чудо будет нет, не вечно, чудо не может длиться вечно, но вполне достаточно, чтобы считать свою жизнь счастливой. В не зависимости от того, что ждет меня дальше.

Шум ниспадающей воды доносящийся из ванны прекратился, и я весь напрягся… мы замерли на пороге словно щенки, нежно так, тихонько лобызая друг друга, выдыхая время от времени это волшебное Amor… вдыхая пряди твои волос еще влажных, глаза, губы, тело, долго и медленно, медленно и долго, нашим измученым и усталым телам это не надо – этого требуют наши просветленные утренние души в который раз услышать шелест этого волшебного слова – Amor! В миг какой – то проскакивает искра и мы начинаем терзать друг друга в лучах поднявшегося солнца утреннего на ложе любви безразмерном как и чувства наши внезапно вспыхнувшие, которого нам мало как мало мира всего, мы терзаем друг друга остервенело, исступленно, взахлеб, молча, яростно, любя и ненавидя одновременно, тела наши переплетены словно в смертельной схватке как в последний раз, глаза широко раскрыты и закроются только на миг в тот самый, когда по телам током пробежит любовная судорога и губы наши вопъются в губы до боли, до крови, до скрежета зубовного.

Наверное чувство это сродни чувству маленького ребенка, которого любящая мама оставила одного в большой, пустынной комнате. Ему становится страшно одиноко и тоскливо от одной только мысли, что его дорогая мамочка больше никогда не вернется, что его оставили навсегда в этой страшной комнате и он больше никогда не увидит ее, свою дорогую и горячо любимую мамочку, тут крохотное существо начинает метаться, плакать, кричать, стучать в запертые двери и тыкаться слепо носиком в оконное стекло не понимая как его, такого маленького, крохотного и беззащитного могли оставить наедине с этим холодным, чуждым, враждебным миром.

Такси! Оно скрывается за поворотом и вмесие с тобой уходит весь мир. Медленой, тяжелой походкой враз постаревшего человека возвращаюсь в свою враз ставшею пустой, холодной и ненужной комнату, присаживаюсь устало и наконец то смеживаю глаза. Впереди день длиной в год, длиною в жизнь, длиною в вечность. Сейчас меня начнет мучит, грызть, разъедать одиночество, когда ты всё время один – ну как сейчас, то ты к нему привыкаешь, свыкаешься, как привыкают, свыкаются люди с протезом, или там с глухотой, но затем, когда нога вырастает заново или возвращается слух человеку невыносимо возвращаться назад – в увечье или болезнь. Не в силах оставаться в стенах, еще хранящих твое тепло я пойду в залитый солнцем город, найду траву и упаду лицом кверху, на которое будет падать тень большого южного дерева. Закрою глаза и впаду нет, не в сон – забытье, которое будет продолжаться до самого вечера и когда я выйду из забытья тень уйдет далеко и спрячется за крышами. Я приму положение именуемое сидячим и начну с любопытством рассматривать биение жизни происходящее вокруг – детишек, резвящихся под присмотром дородных матрон – мамаш на детской площадке, пожилую пару – перекидывающую через сетку волан, шахматистов и картежников – окупировавших столики неподалеку, просто пешеходов, прохожих, праздношатающихся, гуляк, отдыхающих этим воскресным днем в одном из парков столицы. Затем чужестранец встанет, отряхнется, и почувствовав прилив жажды и голода, пойдет в жилище именуемое домом. Это совсем недалеко. Примет душ, переоденется, поужинает, откнется в кресле, щелчком выбьет из пачки сигарету, прикурит от свечи, и вспомнит, в раз который – о тебе.

У тебя ключи от моего жилища. Правда ты ими не злоупотребляешь, вернее недозлоупотребляешь, это я к тому, что могла бы заявляться и чаще. Ах, какой дивный, роскошный сон! Ты сидишь напротив, нога за ногу, грациозно покачивая лодочкой с какой – то стати в самой непосредственной близости перед моим носом. Поскольку сплю я на животе, да еще подвернув под себя руку, буквально свешиваясь с подушки, а иногда и с кровати!, то в подобной интерпретации сновидений нет ничего удивительного. Да, но чтобы остро заточеный конец буквально задевал жизенно важный орган?

«Аmor…», уж как – то подозрительно, и что главное самое – подозрительно ласково, зачирикала ты, «…а не найдется ли у нас там чего нибудь выпить?», после чего я поверил в вещие сны. «Для такой сеньйориты у нас всегда завсегда!» – бодро отрапортовал я вскакивая словно конь по зову хозяина, не придав спросонья значенья не только странному сну – видению – пробуждению, но и подозрительным ноткам, прозвучавшим в несвойственой даме сердца ночной речи.

С тех пор прошла неделя другая времени в течении которых я затаившись словно нашкодившый шелудивый кот тихо себе мяукал в углу в ожидании примерной трепки, которая всё никак не наступала, и я на радостях тех уж было подумал, ну всё, слава тебе Господи, не в первой, пронесло, где наша не пропадала, травой поросло – но не поросло, не минуло и даже не гавкнуло. Ибо нет ничего такого на свете тайного, что не стало бы когда – то явным, вот как! Между прочим Amor твоя идея была. Не виноватый я, не виновааа – тый!

И повалился я прямо под ноги ей. Словно сноп подрезаный головой к венецианскому окну высоченному в тонких ажурных переплетениях металических сквозь которые лучи солнечные освещали тебя нагую, а я любовался тобою в кресле нога за ногу закинувши отрешенно произведением искусства любовью меня одарившим. Которое примчалось посреди ночи с одной только мыслью в висках словно молот стучавшей: «Только бы он был дома, только бы он был дома…», повторяла ты словно заклинание, только бы он был дома… Я повалился под ноги женщине впервые в жизни, в конвульсиях повалился и рыданиях, и это правдой было – и конвульсии, и рыдания, и кулаки сжатые исступленно колотящие по вытцветшему от времени паркету мозаичному узорчатому, и слёзы хлынувшие ручьем, который я размазывал тыльной стороной ладони, и стыд, и ужас, и горе, и отчаянье, и любовь, и страх – самое главное это страх, что вот сейчас она уйдет, дверь захлопнется и я вновь останусь один, но я больше не могу один, без тебя, и это была правда, и ты знала об этом, ты конечно не поверила ни в слёзы, ни в мой лепет бессвязный – оправдание очередного мужского ничтожества повстречавшегося на твоем пути жизненом как не поверила бы ни одна женщина, но ты не могла уйти, бросить валяющегося в ногах, гибнущего, так могла поступить только одна особа, она так и поступит, но это будет потом, а пока – ты опустилась на колени и стала меня утешать, ласкать, целовать мои мокрые от слёз глаза приговаривая, ну что ты, Игорек, дорогой мой, Игоречек, Игореша, ну не надо, я ведь тоже люблют тебя – ты как бы спрашивала сама себя сомневаясь, а любишь ли?, и отвечала тут же – ну да, конечно… Затем мы глотали, жрали, алкали огненую воду, жадно, не запивая и не заедая, быстрей, опьянеть, забыться, не чувствовать, не помнить, не знать, не верить, затем так же жадно и больно любили и это было тоже правдой, ведь нам тогда нельзя было расставаться и мы знали это и не было ничего такого, чего мы бы не простили друг другу.

Пригородный трен. Мы возвращаемся после попойки. Держимся за руки как и положено влюбленным, подруга в стороне несколько и как бы отстраненно так на нас посматривает. Время от времени мы обмениваемся с ней молниеносными взглядами – бликами, взглядами – молниями, но ты основательно загашена после вчерашнего и тебе того не до того, тебе того не видать. «Продаст, продаст, как пить дать продаст…», непрерывно бьется в разломаную с утра пораньше голову, на все сто процентов причем бьется под стук колес в голову вспоминающую все известные ей крылатые и просто изречения про проклятую водяру, скотинящую и зверящую человека. А ведь поначалу славно было, путем, нормально, прилично вполне и даже – с трудом, но вспомнил слово это заграничное непроизносимое, да вот же оно – респектабельно!, вот как было на деле самом!

Аmor, как – то процвиринькала ты, а не махнуть ли нам на плэнер, и ты живописала и плэнер, и компанию донельзя интеллигентную, и как действо это будет выглядеть замечательно, и как было не согласиться провести погожий денек в богатом и чистом пригороде, на берегу водоема, поваляться на песочке, попить, поесть, погулять, покутить в ресторации по такому поводу закрытому для всякого люду приблудно постороннего но для нас открытого гостеприимно где подругин папа там вроде ключника и приглашает нас да и не только в гости для приятнейшего времяпровожденя. И было все как задумано и обещано, и чистый пригород ухоженый, и погода прекрасно солнечная, и водоем с пляжем, и компания донельзя интеллигентнейшая и так само культурнейшая в точности не упомню какая, и ресторация со столами ломящимися от жратвы да пойла на любой тебе смак и вкус, и подруга разом с папой, козлом старым, распутником, глаз на тебя с сей же момент положивший, даже подруга… будь она неладна… тоже… И то, давно забытое, что называется «роскошью человеческого общения» застолье, базар, музыка, валяние на чистом изумрудном песочке, купание – загорание (хорошо не потоп никто), ты, рядом любимая и неглядная, подруга такоже где – то рядом… будь она неладна… Если я не ошибаюся, а в даном случае я не ошибаюсь, мы все, в том числе и ты лично, Аmorосновательно перепились и как было не перепиться в день такой чудный, в компании такой расчудесной, да при выпивке, да при закусе, да при водоеме, да при музоне, да при, чуть было не написал – подруге твоей опять же ага… Ну не возвращаться же в состоянии таком да еще на ночь глядя, ведь правда, и кто бы не согласился, ты первая, и вот уже откуда ни возьмись поразбросаны промеж бутлей пустых на полу там же матрацы разноцветные куда кулями бесформеными повалилась публика культурная, интеллигентная, начитаная, разно и всесторонне развитая и образованая вроде тебя, меня, папы козлаглаз с тебя не сводившего да дщери его, распутницы малолетней, волею судеб или по недоразумению случайному на соседнем матраце притулившуюся… и в усмерть, да как и все мы!, пьянючую.

«А поутру они проснулись». Эту шукшинскую вещь я смотрел в одном из питерских театров в те страшные доисторические времена, когда, простой советский человек мог себе позволить не только пойтив театр, но и запломбировать зуб, да много чего мог себе позволить! Да, так вот, когда по утру они проснулись, оказалось, что кабак последи ночи взломан да ограблен банально. Бюро, из которого злоумышленик (ики?!) вынесли недопитое, хотя как там могло остаться недопитое, вот в чем вопрос?, музон, да еще бухло из бара. Ошарашеные и вмиг протрезвевшие глядели мы друг на дружку пооткрывав одновременно рты и глаза до сих пор залитые отказываясь верить происходящему. Как водится в случаях таких прискорбных тут же начались какие – то никчемные разборки инициированые распутным козлом папашей к тому же к пьянству склонному, ему бы радоваться что не поубивали, хотя как лицо материально ответственное его понять можно, но подозревать в учиненом разбое гостей дорогих, меня (МЕНЯ?!). «Да Игорь еще свою последнюю рубаху отдаст!» – заступилась ты за меня, и это правильно будет! Лучше бы за дщерью своей присматривал, довольно злобно подумал я про себя конечно, искоса поглядывая на подругу. Вроде ничего. А может это мне приснилось. Померещилось. Пьян был в усмерть. Ничего не помню. Ничего не видел. Не слышал. И не знаю. Ничегошеньки. Так и будем держаться на дознании. До конца победного. Что с пьяни взять?

Я по прежнему нескончаемо болтаюсь – мотаюсь между тобой, пригородами, Мар – дэль – Платой, Бразилией, не вылезая из машины, трена, автобуса, самолета. В жизни моей появился новый смысл. Денег вполне достаточно, ты выбросила на мусорку свою тележку, кормившую и поившую тебя все это подлое и проклятое время, не встаешь ни свет ни заря, не наматывешь бесконечные километры, не улыбаешься заискивающе каждому придурку, не дрожишь о куске хлеба, крыше над головой и дне завтрашнем, жизнь закрыта, это комфортно, спокойно, умиротворенно, по себе знаю, когда жизнь закрыта – жизнь можно. В принципе мы ведем себя так как хочем. На уик – уэнд выбираемся как правило в ресторацию, у нас их полюбившихся несколько, затем – Буэнос город ночи, все происходит в зависимости от настроения и выпитого. Возвращаемся домой или – да почти всегда!, пускаемся в поисках ощущений и новизны в дом свиданий, нам ведь так нравится рассматривать происходящее в огромных, на все стены, пол, потолок, двери – зеркалах, а Аmor? Затем на наши высосаные любовью тела нападает дикий голод и мы летим куда глаза глядят посреди ночи, эй, такси, и вот вокруг нас официанты шпалерами и в фраках белых и при бабочках все как один, молчаливо и подобострастно пока ты листаешь меню, я не листаю, мне все равно, затем, затем в такси ты забросишь свою ногу в ажурном черном чулке что на шпильке и таксист, кинув взгляд короткий в зеркало заднего вида вцепится мертвой хваткой в руль, стиснет зубы и выжмет педаль акселлератора до упора, до упора, до упора продолжается наш безудержный гудеж и проматывание жизни, пир при надвигающейся чуме, раскаты грома которой доносятся все явственней и которые мы упорно не хочем слышать.