Высматривая старого друга на площади возле Михайловского собора, на золотые купола которого выходили окна их с Барчуком кабинета, Юрка Сахалтуев нервничал и переживал, узнает ли он Кащея после стольких лет разлуки. Небось, тот постарел, посолиднел, и теперь нелепой покажется старая студенческая кличка, прилипшая к Димке из-за отчаянной его худобы.

Год назад бравый капитан уже пережил подобный шок, отправившись на встречу выпускников. До этого все как-то не получалось: то дела, то еще более важные дела, то задержание, то неотложные дела, то в больнице валялся. Но тут его разыскали за неделю и строго напомнили, что грядет двадцатилетие окончания школы и родимый класс жаждет видеть Неуловимого Джо, то бишь его, Юрку, и никаких отмазок более не принимает.

И он пошел. Ух, какое это было разочарование — увидеть своих одноклассников через двадцать долгих лет. Мальчишки, уже не мальчишки конечно, а лысеющие дядьки с огромными «пивными» животами с каким-то даже снисходительным сожалением рассматривали его — поджарого, вихрастого, полунищего мента. Разговор не клеился, ибо одними воспоминаниями не отделаешься, а в настоящем никаких точек пересечения у Сахалтуева со старыми школьными приятелями не оказалось. Хуже того, по долгу службы он чаще всего сталкивался именно с такими, как они, — нагловатыми, богатыми, успевшими сделать состояние и карьеру в смутный период развала самого большого в мире государства, которое с кем хотело, с тем и граничило. Капитан милиции не мог похвастаться ни крутой иномаркой, ни навороченным мобильным телефоном, ни обставленной по последнему слову моды квартирой. Женой похвастаться тоже не мог ввиду полного отсутствия присутствия личной жизни. Юрке выше крыши хватило примера майора Барчука; он утверждал, что учится на чужих ошибках, а делать свои у него нет ни времени, ни сил.

Но еще хуже было встретить своих девчонок — красавиц, умниц, прелестниц. И самую лучшую, как когда-то казалось, самую шикарную — Лариску Черкашину, за один благосклонный взгляд которой шестнадцатилетний оболтус Юрка Сахалтуев был готов умереть.

Теперь, сидя в ресторане, который был ему, откровенно говоря, не по карману, и слушая истории, похожие друг на друга, как однояйцевые близнецы, он все вглядывался в тяжелое, сильно накрашенное лицо полной, уверенной в себе, состоятельной, но недовольной жизнью женщины. Она мало смеялась, и возле рта ее пролегли глубокие морщины, а уголки пунцовых некогда губ скорбно опустились вниз. Сахалтуев помнил, как заразительно умела смеяться Лариска, и никак не мог заставить себя поверить в то, что это она.

Дама, сидящая напротив, курила сигареты одну за другой, говорила низким голосом и томно взглядывала на него, моргая приклеенными ресницами. И все это выглядело бы смешно, когда бы не было так грустно.

— И чего ты там потерял, в своей ментуре? — пьяно похлопывал его по спине Костик Катушкин — когда-то первый хулиган и заводила, а теперь солидный директор единственного банка в какой-то Тмутаракани и удачливый зять областного удельного князя. — Давай ко мне, начальником охраны! Хоть оденешься прилично, тачку купишь. А то что это за прикид? А часы, Юрик? С такими часами неприлично по городу ходить — бомжи засмеют.

И Лариска Черкашина одобрительно покивала головой, соглашаясь, что часы отвратительные.

Часы, кстати, были отцовские, командирские, с красной звездочкой и белой надписью, на кожаном потрепанном ремешке. Сахалтуев-старший подарил их Юрке дня за два до смерти, лежа пластом на продавленной кровати в переполненном онкологическом отделении. Он так исхудал, что снял часы с запястья не расстегивая. От него почти ничего не осталось, только огромные глаза сверкали на восковом прозрачном лице…

Сахалтуев похлопал Катушкина по спине, положил на стол свои двадцать долларов — заначку на черный день — и вышел из ресторана.

Теперь вот он переминался с ноги на ногу у памятника княгине Ольге, маялся и боялся, что переживет такое же жестокое разочарование, встретив Кащея. Это было бы несправедливо: из всех юношеских воспоминаний самыми лучшими и теплыми оказались воспоминания об их дружбе. Димка был безудержно талантливым, веселым и добрым парнишкой. Он легко схватывал любые знания, его голова была забита самой неожиданной и редкой информацией, и — что самое главное — он всегда умел правильно ею воспользоваться. К тому же похожий более всего на энергичный скелет, удравший из кабинета биологии, Димка умудрялся любой костюм носить с небрежной элегантностью принца крови; его манеры неизменно поражали факультетских девиц, а жесты были изящны и точны. Он свободно болтал на четырех живых языках и двух мертвых и тосковал, что никто из университетских преподавателей не может поставить ему правильное произношение на древнем фарси.

Они с Юркой познакомились на вступительных экзаменах в университет, на юридический факультет, разговорились, подружились и не расставались вплоть до окончания вуза. Потом Сахалтуев отправился работать в милицию, о чем мечтал еще со школьной скамьи, а отличника и гордость факультета Димку Кащенко пригласили на работу в Службу безопасности. Его отправили за границу год спустя, и пути друзей разошлись. Встречаться им удавалось крайне редко, последний раз они виделись года три с половиной назад. Но каждый год, на Рождество и день рождения, Сахалтуеву из самых неожиданных уголков Земли приходили нарядная открытка и какой-нибудь трогательный подарок. Юрка любил всякие милые пустячки вроде корабликов, помещенных внутри бутылки, или старинных монет с полустертыми профилями, и Кащей никогда об этом не забывал.

Возле капитана остановился черный «сааб» прошлогодней модели, и в открытое окно высунулась остроносая физиономия, будто взъерошенный вороненок устроился за рулем.

— Юрка, брат, привет, залазь в машину! Едем обедать! Целоваться будем в процессе езды! — завопил «вороненок» фальцетом.

И Сахалтуев счастливо засмеялся — это был Дурдом, собственной персоной, и никакие годы, переделки и трудная работа не смогли его изменить. Не зря Юркина мудрая бабушка говорила о Димке: «Он у вас оттого такой тощий, что весь — цельный стержень. Ни грамма лени или сомнений».

— Я тебе подарки привез, — сказал Димка, — держи сумку крепче, там хрупкие предметы, а у вас кто-то придумал площадь булыжником вымостить. У нас ровно час на лирику, час на дело и три с половиной часа на загул. У меня все тщательно спланировано, можешь и не сопротивляться.

* * *

Татьяна отдыхала от долгого и хлопотного рабочего дня, сбежав в Мариинский парк. Прежде, во времена ее детства, многолюдный, он утратил былое великолепие — тут срезали почти все старинные деревья, давно не разбивали клумб с тюльпанами и розами и снесли старинный прелестный фонтанчик, в котором водились золотые карпы. И фиалки больше не усыпали крутые склоны, поросшие грушами, дубами и золотистыми гинкго.

Тото с грустью смотрела, как постепенно исчезает еще один кусочек любимого города, умирает прошлое, и понимала, что ничего с этим не поделаешь.

Она сидела у эстрады, в последнем ряду, и мысли ее блуждали далеко-далеко. Она рассеянно крошила французскую булочку, и у ее ног дрались за редкое лакомство воробьи, голуби и одинокий скворец.

— Извините, тут не занято? — церемонно спросила милая старушка в вязаной кофточке и длинной старомодной юбке, крепко пахнущей нафталином.

— Прошу, присаживайтесь, — улыбнулась Тото, которую не смутила нелепость самой ситуации: никого, кроме них, не было этим утром ни у эстрады, ни в аллеях.

— Как все изменилось… — сказала дама, устраиваясь на неудобной скамейке и обмахиваясь пожелтевшим от времени веером. — Вот вы, верно, не помните старую эстраду. Здесь было гораздо уютнее, и каждое лето тут устраивали симфонические концерты.

Татьяна смотрела на нее, очарованно улыбаясь. Это был персонаж из тех далеких лет, по которым она так сейчас ностальгировала. И будто кто-то там, наверху, услышал ее безмолвный крик, откликнулся, посочувствовал и послал родную душу.

— Тут дирижировали Рахлин, — говорила дама, не слишком обращая внимание, слушает ли ее собеседница, — Турчак и Косточка Симеонов. И акустика была великолепная — не то что теперь. Впрочем, такие, как Симеонов, тут теперь не дирижируют, так что беда невелика. Полагаю, деточка, вы слишком молоды, чтобы знать Турчака и Симеонова.

— А под сценой, — подхватила Тото, — росли круглые кусты с широкими листьями и сиреневыми цветами. У них бутоны были похожи на пухлые пальчики, и непослушные дети все время хлопали этими бутонами. Они лопались, как воздушные шарики, — бум-м!

Старушка поглядела на нее с нежностью:

— Как приятно, что вы это помните. Знаете, так страшно иногда бывает — больше нет знакомых лиц, не с кем словом перемолвиться. Прежде мы раскланивались с каждым вторым гуляющим, а теперь на меня посмотрели бы как на безумную — нынче не принято раскланиваться на улице с людьми, которых знаешь только в лицо. Боюсь, нынешнее поколение так угнетено суетой и высокими темпами жизни, что и не запоминает никаких лиц, если это не вызвано необходимостью. Хотя я никогда бы не сказала, что вам достаточно лет, чтобы помнить старую эстраду.

— Я помню даже сражения за плотную оберточную бумагу в кулинарии «семь-девять». Ее стелили на лавки. Самые состоятельные, элита летних концертов, владели пачкой белой или светло-желтой бумаги. Ну а мелкой сошке доставалась темно-серая, мышастая…

— У меня была знакомая продавщица, — важно сказала дама. — Она всегда оставляла мне светлую, цвета топленого молока… Мне вас сама судьба послала — а я как раз иду и думаю: даже поговорить не с кем, иных уж нет, а те — далече. Помните, в первом ряду на концертах Рахлина всегда сидела сестра Милицы Корриус?

Спустя какое-то время они медленно прогуливались по центральной аллее. Старушка держала Тото под руку и рассказывала о своей нелегкой жизни и запутанной судьбе.

— …и я не уехала. Знаете, так и не решилась. Думала, он — молодой офицер, блестящий, разница в возрасте почти… ах, не будем уточнять! Испугалась. И всю жизнь корила себя: нашла, чего бояться. Я ведь после и войну пережила, и в лагере побывала, и назад вернулась — в крошечную комнатенку в коммуналке, в особнячке на Екатерининской. Знаете, тот, что возле бывшего дома графа Уварова? — Татьяна молча кивнула. — И жизнь моя на пенсию в двадцать семь тогдашних рублей в этом узком гробике окнами во двор тоже была очень страшной. Единственное, что держало меня на этом свете, — это память о мальчике, который осветил весь мой путь особенным светом. Любовь, любовь, деточка. Надо было дожить до девяноста лет и высохнуть, как старому грибу, чтобы понять, что действительно страшно — потерять то настоящее, что вдруг, расщедрившись, дает судьба.

— А как его звали?

— Трояновский. Андрей Трояновский.

— Анна Васильевна, а можно вас спросить: вы верите в совпадения? — изменившимся голосом спросила Татьяна.

— Странный вопрос, — откликнулась Анна Васильевна. — Верю — не верю… Жизнь состоит из сплошных совпадений, голубушка, и они случаются независимо от того, признаете вы это или нет.

* * *

Все, кто знал Андрея Трояновского и Мишку Касатонова, непременно удивлялись их странной дружбе. Слишком уж разными и непохожими были двое молодых людей, слишком различными казались их семьи, традиции, воспитание, привычки и предпочтения. Пожалуй, единственное, что их объединяло — это пережитый обоими в тринадцать лет горький период развода родителей. Но и тут ситуации развивались по-разному.

Отец Андрея — интеллигентный человек из весьма состоятельной семьи дипломатов, и сам много лет проработавший за рубежом, женился по молодости лет и глупости, ужасно расстроив этим необдуманным поступком своих родителей. Они восстали против молодой невестки — и были, в принципе, правы, — но, как водится, перегнули палку, слишком явно демонстрируя свою неприязнь. Их сын из одного только чувства противоречия не развелся с женой, когда это было возможно; а после, если бы и захотел, — положение уже не позволяло. В советские времена развод мог сильно подпортить ему карьеру, и активно выездной Валентин Владимирович утешался исключительно тем, что супругу ему придется видеть крайне редко.

Судьбу Трояновских решили перестройка и гласность. Как только официально было объявлено, что в стране начались серьезные перемены и на личную жизнь высокопоставленного дипломата теперь не посягают партия и правительство, Валентин Владимирович, не медля ни минуты, подал на развод. Жена его, Наталья Николаевна, повела себя безобразно, грозя мужу самоубийством, устраивая истерики и спекулируя на любви Трояновского к сыну. Это не спасло брак, но окончательно испортило и без того никудышные отношения с бывшей супругой.

А вот сына он обожал. Андрюша нисколько не походил на мать и был точной копией деда, в честь которого его когда-то и назвали, — Андрея Георгиевича Трояновского, потомка старинной русской аристократической фамилии. Мальчик проявлял недюжинные способности к языкам и музыке, а повзрослев, удивил родственников прекрасными математическими способностями и деловой хваткой. Благодаря отцу и его семье он получил блестящее образование и диплом одного из престижнейших университетов Европы. К тому же Валентину Владимировичу было что вложить в бизнес сына, когда тот изъявил желание открыть собственное дело. Уже год спустя Андрей полностью вернул отцу одолженные деньги, и Трояновский-старший отбыл в очередную загранкомандировку с легким сердцем, абсолютно спокойный за будущее своего наследника.

Судьба Мишки Касатонова складывалась диаметрально противоположным образом. Его отец был слесарем в ЖЭКе и пил так безбожно, что его в конце концов уволили. Тут же грянули и развал Союза, безработица, нищета. Нина Касатонова быстро развелась с мужем-алкоголиком, но очень долго мучилась с разменом их крохотной квартирки. Работала на двух работах, потом торговала на базаре — и в жару, и в холод до поздней ночи стоя у лотка. Тянуть в одиночку сына и выжившую из ума старуху-мать было непосильным трудом, и о проблемах воспитания она не задумывалась. Накормлен, обстиран, чего еще?

Мишка рос вполне обычным уличным пацаном, который плохо помнил умножение на семь и был уверен, что «Мцыри» написал не то Гоголь, не то Пушкин. Андрея он ненавидел смертной ненавистью — холеный, прекрасно одетый паренек, живший в доме напротив, стоял у него как кость поперек горла. Как-то раз Мишка Касатонов решил его отметелить «по-взрослому», чтобы «барчук» узнал, почем фунт лиха в базарный день. И был не столько огорчен, сколько страшно удивлен результатом: Андрей, в то время увлекавшийся боевыми искусствами и посещавший солидную секцию карате, живо объяснил ему, что не на того нарвались.

В тот день и началась их дружба. Наталья Николаевна Трояновская, конечно, долго морщила нос и заводила бесконечные речи о том, что «этот сын алкоголика и торговки не должен переступать порог приличного дома», но Андрей уже в тринадцатилетнем возрасте умел защищать себя и своих друзей. Он частенько угощал Мишку вкусностями, которых не могло быть в доме Касатоновых, давал ему книги, приглашал смотреть последние фильмы по новомодному «видику». А приезжая на каникулы из-за границы, где получал высшее образование, обязательно привозил другу подарки. Только благодаря влиянию Андрея Мишка доучился до десятого класса и неожиданно для всех поступил в институт. Когда же Трояновский обзавелся собственным бизнесом, уже никто не удивлялся, что партнером у него стал Михаил, и надо сказать, что более преданного и верного друга нужно было поискать.

Но полгода назад Мишка Касатонов допустил грандиозную ошибку из тех, что могут полностью перекроить всю последующую жизнь. Ему захотелось собственных денег и независимости, и однажды бес попутал: воспользовавшись отъездом Андрея, он затеял хитрую финансовую комбинацию, вложив в нее солидные средства. Само собой разумеется, деньги были не его, а Трояновского. Мужик, уломавший его на эту авантюру, обещал, что проблем не будет: все деньги отобьются за неделю, прибыль пополам, а шеф ничего и не узнает. «Каким же идиотом нужно быть, чтобы клюнуть на такую примитивную наживку», — думал впоследствии Мишка, наливаясь водкой в ночном баре. Естественно, что никакой прибыли не случилось: согласно официальной версии, фуры с товаром арестовали на таможне; посредник не то сам повесился, не то ему помогли; крайних не было, а Андрей вот-вот должен был вернуться из поездки. Ситуация пиковая.

И вот в этой пиковой ситуации возник на пути Касатонова милый и благожелательный господин, известный редким избранным по кличке Чингиз. Внешность у него, впрочем, оказалась вполне европейская, а прозвище он — как поговаривали — заработал потому, что приказывал своим бойцам ломать провинившимся хребет, точь-в-точь как его недоброй памяти тезка Чингиз-хан.

Этот Чингиз охотно ссудил отчаявшемуся Мишке требуемую сумму; проценты выставил божеские; срок — вполне умеренный, но за все это райское блаженство время от времени требовал услуг. Просьбы его бывали разными: от самых на первый взгляд невинных — провести переговоры с каким-нибудь бизнесменом или встретить приезжего — до самых диких и неожиданных, как вот сегодня.

Дело в том, что срок выплаты очередного взноса подошел на прошлой неделе, и Мишка проценты и часть суммы аккуратно Чингизу передал. Тогда, на прошлой неделе, никто ничего у него больше не потребовал. И вдруг сегодня, в самом конце рабочего дня, когда Касатонов бездумно раскладывал пасьянс на компьютере, зазвонил мобильный. Это был звонок, на который Мишка не мог не ответить.

Самое неприятное, что Чингиз знал о них с Андреем все. Как выяснилось.

— Квартиру вы смотрели, — констатировал он. — На Музейном, кажется. Не слышу?

— Да, — ответил Михаил.

— Это твой Андрюша себе гнездышко подыскивает?

— Ну, не я же.

— И правильно. Дороговато для тебя, пока. Так вот, если он эту квартиру купит, а потом продаст нужному человеку, считай, ты свой долг отдал.

— К чему такие сложности, не понимаю?

— Твое дело — не понимать, а выполнять, голубушка, — ласково мурлыкнул Чингиз, и у Мишки по спине поползли противные толстые мурашки. — Ясно?

— Ясно. Только Андрей — сложный человек, вы же сами знаете. Если и купит, то потом…

— Пусть сперва купит, потом поговорим.

И мобильник жалобно запищал, сообщая хозяину, что разговор, оказывается, закончен.

— Охренели все с этой квартирой, — прошептал Мишка, вытирая галстуком пот со лба. — Господи, как же вы меня задрали… все!

* * *

А загула никакого не получилось, хотя и Кащей, и Сахалтуев честно попытались осуществить эту идею. Но деловой разговор у них случился такой странный и долгий, что больше ни на что не хватило времени.

Славный своим рационализмом и трезвомыслием, Димка не стал тратить драгоценные минуты на покашливание, предупреждения о том, что «это только между нами», неопределенные междометия и тонкие намеки. А взял быка за рога.

— Если эта информация всплывет не вовремя и не в том месте, мне придется несладко, — заявил он сразу после того, как они выпили по первой, за встречу. — Но за мной должок остался, так что рискуем. Зачем тебе Мурзик?

Юрка нервно хохотнул:

— Надо же, мы с Коляном угадали. Мы его тоже Мурзиком обозвали. И у нас из-за него намечаются крупные неприятности.

— Это он умеет, — мрачно сказал Димка.

— Умел.

— Ну да. Конечно.

— Нашли мы его в лесопарковой зоне, на Трухановом, — принялся излагать Сахалтуев. — Заколот профессионально, наш патологоанатом сказал, что даже красиво. Профессионально поставленный удар. Вот сюда, под ухо. Он еще был жив какое-то время — плюс-минус минуту. Кричать не мог, разве что хрипеть, так что никто бы его не услышал. Привезли его накануне вечером, наверняка в какой-то машине — фиг теперь найдешь и узнаешь; утром труп обнаружили несчастные отдыхающие…

— Они к нему не могли иметь никакого отношения?

— Какое отношение, кроме того, что он им пикник испортил. Да нет, мы их проверяли, конечно. «Глухарь». Но вот что любопытно, Димка, — нестандартный «глухарь», я бы даже сказал, уникальный. Единственный, за который начальство собирается погладить по головке.

— Ух ты!

— Представляешь? Вежливо дают понять, что дело пора сдавать в архив и не морочить себе мозги — мало ли кого прирезали погожей осенней ночью? Вот бы так всегда, а? Шучу.

— Не удивлен, честно говоря, — буркнул Кащей, наливая по новой.

Заседали они в гордом одиночестве на открытой террасе загородного ресторана, где в этот дневной час никогда не бывало много посетителей. И говорить могли свободно.

— Я тогда в Лондоне ошивался, — сказал Димка без предисловия. — То да се, государственная служба, сам знаешь.

— Догадываюсь.

— Я тебя умоляю, такая же рутина, как и у вас. Разве что декорации поинтересней, а работа поскучнее. Тихое болото, каждый тянет одеяло на себя, делает карьеру. Настоящих профессионалов можно пересчитать по пальцам одной руки, и они мешают остальным нормально жить. Юношеский максимализм и готовность умереть за идею быстро уступают место трезвому расчету, и даже цинизму, до некоторой степени.

Юрка покивал головой. Знакомая история.

— Мурзик был самой мелкой сошкой из возможных, — продолжил Кащей, жадно затягиваясь сигаретой, — но имел доступ к таким знатным телам, что другие диву давались. Поудивлялись, поудивлялись, а потом заинтересовались. И оказалось, что умненький-благоразумненький Мурзик служит курьером между наркоторговцами и нашими высокопоставленными чиновниками: схема проста до безобразия — дипломатические каналы, багаж, не проходящий таможенный досмотр, свои люди на границе, свои люди в тогдашних высших эшелонах власти… Продолжать?

— Можно не надо, — ответил Сахалтуев, и Димка рассмеялся, несмотря на всю неприглядность истории. Дело в том, что так говорил их преподаватель литературы, прозванный студентами Златоустом. По твердому убеждению друзей, конкуренцию ему мог составить только Виктор Степанович Черномырдин.

— Когда всем этим болотом заинтересовалась служба внутренней безопасности вкупе с коллегами из ведомства по борьбе с наркотиками, грянул тихий, неприметный и грандиозный скандал. Ты знаешь, что такие истории заканчиваются похоже: одна-две показательные «казни», причем страдают, как правило, мелкие исполнители: одно отстранение, пара переводов на руководящие должности. Но тогда все было провернуто с потрясающей простотой. В Москву отозвали совсем не тех, кого следовало. Один из отозванных в пути скончался от инфаркта — по-моему, это не было подстроено заранее, просто сердце у старика не выдержало. Второй… вторым был Сашка Ярцев, классный парнишка, который ни сном ни духом не ведал ни о каких наркотиках. — Димка вытащил безупречно белый платок и промокнул лоб. — Он повесился, бедняга.

— Грязное дело, — пробормотал Сахалтуев.

— Не то слово. В общем, Мурзика никто не тронул, не могу понять почему. Самым простым было бы убрать его еще тогда, и концы в воду. Он слишком много знал.

— То есть ты хочешь сказать, что после этого он спокойно умотал в Бразилию…

— В Бразилию?! — изумился Кащей. — Ну ни фига себе.

— А ты не знал?

— Откуда?

— И то верно. По нашим данным, он сперва обретался в Лондоне, затем в Бразилии. Спустя несколько лет вернулся в Москву, потом снова уехал. Думаешь, скрывался?

— Скорее, продолжал работать.

— Ну и что с ним случилось в матери городов русских? Кому он тут дорогу перешел? И сколько лет спустя. Шантажировал кого-нибудь из власть имущих? Приехал деньжат снять?

— Тоже версия. Тоже вполне логичная. Но ты не торопись, Юрик, — попросил Кащенко. — Подожди, закажем еще по шашлычку и перейдем к третьей части Мерлезонского балета.

— Даже так?

— А чего ты хотел — в нашем ведомстве обожают многоходовки.

— Чтоб вы там все скисли! — вырвалось у Сахалтуева. — Прости, Димка, присутствующие, конечно, не в счет. Просто и так работы выше крыши, люди с катушек съехали, друг друга гробят почем зря, а тут еще разгребай старые завалы.

— Поддерживаю, — кивнул Кащей. — Ты прав, на все сто. Давай, за все хорошее. — Они церемонно чокнулись. — Так вот, самое главное, на мой взгляд, заключается в том, что, спасая свою шкуру, Мурзаков тогда совершил самую большую ошибку в своей никчемной жизни. Он убрал одного человека — самого опасного для него на тот момент — и подставил другого. Оба были моими друзьями, близкими людьми, хоть и знал я о них до смешного мало.

— Понимаю. Специфика работы.

— Она, проклятая, чтоб ей ни дна ни покрышки. Так вот: вся заваруха началась с того, что наш специальный агент в Лондоне, давно и успешно там прописанный, совершенно случайно узнал об афере с наркотиками. Это был не его профиль, не его основная задача — об основной я и не знаю ничего, не положено. Словом, он подал рапорт, у нас в посольстве началась история с географией, а вот этого человека кто-то приговорил. Причем достаточно высокопоставленный, чтобы знать настоящее имя того, кто скрывался под псевдонимом «Призрак». Мурзаков его убил — это я знаю наверняка, хотя никаких доказательств не имею. Просто поверь мне на слово, я точно знаю, что это Мурзик совершил убийство, успешно закамуфлировав его под несчастный случай. Автокатастрофа. Три жертвы. Из них две — совершенно невинные; один вообще ребенок четырех лет.

— Подонок, — сказал Юрка.

Кащей покивал:

— А другого человека он подвел под монастырь.

— Его обвинили в убийстве?

— В каком-то смысле еще страшнее. Нет, не обвинили; виновных не нашли, признали несчастным случаем; но — хоть я и не знаю всех подробностей — Артур, так звали моего коллегу, оказался косвенно виновным в смерти нашего друга. Он его предал, сам того не желая. Мурзик был не то хитрее, не то осведомленнее. И почему-то я уверен, что второе. Дальше начинается самое интересное — и ты же понимаешь, что я откажусь от каждого своего слова, буде ты решишь использовать его против хороших и правильных людей?

— Обижаешь, да?

— А вдруг ты заделался идеалистом и уверен, что судить преступника нужно только в официальном порядке?

— Нет, я еще не чокнулся. Только я этого тебе тоже не говорил. Слушай, а что ты мне привез на этот раз?

— Три минуты тишины, — не спросил, но утвердил Кащей. — Верно. Иначе мозги закипят от всей этой дряни. Я тебе, Юрик, привез совершенно потрясающий альбом с гравюрами в обложке из вишневых дощечек, ассирийских крылатых быков — бронзовые статуэтки и еще парочку мелочей на твой вкус, но пусть это будет небольшим сюрпризом.

— Ближний Восток? — горько усмехнулся капитан. — Дипломатический корпус или ты сменил специализацию?

— Знаете, кума, вот если бы должна была сказать правду, то пришлось бы соврать…

— Ты береги себя, — попросил Сахалтуев.

— Все под богом ходим, — пожал плечами Кащей. — Казалось бы, что может случиться с человеком в тихом и добропорядочном Лондоне? Ан нет, из Ирака возвращаются, а на Пикадилли можно и остаться навсегда.

— Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

— Что до Мурзакова, то я бы его и сам порешил с превеликим восторгом и даже не боялся бы после перед Богом отвечать.

— Ну, ну, ну! С этого момента подробнее…

— Я тоже присоединяюсь к просьбе твоего начальства, как дико это ни звучит: сдай ты это проклятущее дело в архив.

— Ты что, не хочешь раскрутить всю эту поганку? Там же твои друзья погибли!

— Хотелось бы, но тебе все равно не дадут, за Призраком пойдешь. И еще одна причина есть, немаловажная. Может, эту сволочь пришили его когдатошние боссы, что весьма вероятно, и нисколечко его не жаль. Но только вот Артур — он теперь живет тут.

— Где — тут? — тупо переспросил Сахалтуев, оглядываясь по сторонам, будто ожидая обнаружить таинственного Артура в рощице, окружавшей ресторан.

— Тут, в Киеве. Метрах в двухстах от твоей работы. И я очень боюсь, что именно он столкнулся с этой гнидой на узкой дорожке.

— Основания?

— Удар, Юрка. Профессиональный безотказный удар — я сам его с некоторых пор предпочитаю всем другим. Знаешь, кто мне его ставил?

— Я этого не слышал, — быстро сказал Сахалтуев. — Ничего не слышал, особенно про этого вашего специалиста по чистым убийствам. Так что там у тебя за сюрприз? Рассказывай…

* * *

Званый ужин у Говорова всегда становился маленьким событием в жизни определенного круга людей. Получить приглашение на сей праздник считалось делом весьма непростым, а нагло напроситься в гости к Александру Сергеевичу еще никому не удавалось. Он не стеснялся отказывать тем, кого не желал видеть в своем доме.

В отличие от подавляющего большинства подобных мероприятий, у Говорова действительно было весело, интересно и необычно. Светский лоск хозяина и его тонкий вкус служили гарантией того, что вечер не будет потрачен даром. О приемах Говорова по городу ходили легенды.

Тут можно было не просто встретить весьма солидных и влиятельных людей, но и застать их в редком, благостном расположении духа. По этой причине многие рвались на званые вечера к Александру, чтобы попытаться решить свои деловые вопросы, по этой же причине он никогда не принимал подобных гостей, сколь бы выгодным и престижным ни считалось их присутствие.

Трояновский очень хорошо знал об этом неписаном законе и оттого еще больше ценил приглашение, полученное от Говорова накануне. Практически оно являлось пропуском на следующий уровень власти и успеха. Этого приглашения Андрей ждал долго и терпеливо, и вот надо же, чтобы именно сегодня вечером, когда желанная цель столь близка, позвонила Маринкина подруга и сообщила, что та напилась вдрызг, рыдает и несет всякую чепуху о том, что сейчас же выбросится из окна или перережет себе вены — словом, найдет, как укоротить свой век. И что она, подруга, просто боится оставаться наедине с обезумевшей от горя Маришкой и не хочет нести ответственность, случись что. Также, уже лично от себя, она присовокупила, что никогда не сомневалась в том, что все мужики — изрядные сволочи и только из-за них женщины мрут как мухи в самом цветущем возрасте.

Первым желанием Андрея было сказать, что если Марина хочет повеситься, то на здоровье! Флаг ей в руки, куст сирени в задницу — и вперед. Сколько же можно устраивать истерики по пустякам и вовлекать остальных в какую-то абсурдную игру, нисколько не считаясь с их проблемами, с их чувствами, наконец. Однако минуту спустя в нем заговорило чувство долга.

Бабушка всегда говорила, что у него гипертрофированное чувство ответственности за остальных и что его на этом легко ловят все кому не лень. Он признавал бабушкину правоту, но ничего с собой поделать не мог.

Чертыхаясь и ярясь от бессилия и неспособности что-либо изменить, Трояновский перезвонил Мишке, надеясь упросить друга поехать за взбесившейся Маришкой, но Миха отключил мобильный, о чем и сообщил равнодушный и лишенный интонаций женский голос.

Оставалось смириться и ехать за подругой. Но сперва Андрей отправился к Говорову: тому, конечно, абсолютно все равно, будет ли он на вечере, однако любой необдуманный шаг грозит испортить и без того едва-едва случившиеся добрые отношения. Вежливость еще никому и никогда не повредила.

Как и ожидал Трояновский, у Александра Сергеевича было людно, шумно и ярко, как будто внезапно наступил Новый год. Звучала приятная музыка, отовсюду слышались смех, хлопанье пробок шампанского. Двери открыл сам хозяин — неожиданно домашний, «уютный», непривычно размякший. Он рассеянно выслушал извинения молодого коллеги, покивал сочувственно, но сам все время оглядывался назад, себе за плечо, — и было ясно, что его внимание приковано к происходящему в гостиной.

Там, окруженная небольшой толпой гостей, стояла истинная Шемаханская царица — стройная, воздушная женщина в экстравагантном ультрамариновом комбинезоне с шальварами и в чалме. На тонких руках болтались браслеты, и это что-то напомнило замотанному и злому на весь мир Андрею — просто в первый миг он не сообразил, что именно. А потом она удалилась вглубь комнаты, по-прежнему окруженная восторженными поклонниками, и Трояновскому на миг померещилась, что это была Татьяна, только чудесным образом перевоплотившаяся из Золушки в волшебную фею, ставшая в одночасье моложе, красивее, роскошнее.

«Черт знает что, — зло подумал он, сбегая вниз по ступенькам. — Уже мерещится на каждом шагу. Втрескался я, что ли?» И еще сильнее рассердился на себя за то, что употребил, пусть и мысленно, Маришкино словечко «втрескался». Пора что-то решать с личной жизнью, и уже совершенно очевидно, что Марине с ее вздорным характером, невежеством и отсутствием хороших манер в ней находится все меньше места. И никакие стройные ноги этому горю не помогут.

Андрей вытащил мобильный и решительно нажал кнопку «Музейный».

— Алле, — пропел мелодичный голос, принадлежавший Олимпиаде Болеславовне. Она четко выговаривала обе буквы «л». — Алле, добрый вечер.

— Простите за поздний звонок, — сказал он как можно мягче. — Я могу попросить Татьяну?

Трояновский не видел, как на том конце провода Липа сделала большие глаза, отчаянно сигнализируя взволнованной Капе: это ОН!

— Вы знаете, — пропела старушка в трубку, — она только-только вернулась и наслаждается отдыхом в наших термах. Вас не затруднит перезвонить минут через десять? Либо я могу что-то передать.

— Нет-нет, не стоит, — торопливо ответил Андрей, полагая, что как-то глупо передавать малознакомой женщине, что она ему грезится и что он с ума сходит — так хочет ее видеть. — Всего доброго, извините. Я перезвоню.

— Капочка! — возопила Липа, устроив трубку на аппарате. — Неси тетрадку! Срочно! Как там делаются эти чудеса техники?

* * *

Пока он добирался по ночному городу на окраину, где жила Маришкина подруга, пока мучительно вспоминал, в каком из пугающе похожих домов та обитает, не имея ни малейшего желания созваниваться и уточнять адрес, прошло немало времени. И все это время Андрей вспоминал тонкий силуэт в дверном проеме и с каждой минутой все более утверждался в мысли о том, что это все-таки была Татьяна — либо ее усовершенствованный двойник. Короче, его просто заело любопытство, и пятнадцать минут спустя он уже увереннее нажал нужную кнопку.

Олимпиада Болеславовна была права: техника в наши дни способна делать настоящие чудеса. В доме Александра Сергеевича Тото взяла мобильный и, мило кивнув гостям, удалилась в спальню.

— Добрый вечер, я слушаю.

— Извините за вторжение, — проговорил Трояновский. — Я просто хотел узнать, можно ли заехать завтра утром?

— Бога ради, — приветливо откликнулась она. — Часов с десяти вас устроит?

— Вполне, — растерянно отвечал Андрей, не готовый к такому развитию событий.

— У вас какие-то неприятности, — утвердила Татьяна. В ее голосе не было праздного любопытства, а только сочувствие, но он все равно насторожился.

— Почему вы так решили?

— По голосу. Или я неприлично лезу не в свое дело?

— Что вы. Нет, никаких неприятностей, просто устал. Завтра в десять буду у вас, жалко, что не в шесть.

— Вы ранняя пташка? — мурлыкнула она.

— Просто вы лишили меня возможности сказать: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног…»— быстро проговорил он. — Спокойной ночи.

— Спокойной.

В комнату, где она уединилась, вошел Александр.

— Кто это звонил?

— Знакомый, — улыбнулась она, и Говорову показалось, что улыбка адресована не ему, а каким-то ее приятным мыслям. — А что? Прежде ты не интересовался, кто звонит.

— Прежде я не делал тебе пятого предложения подряд. Тото, я понимаю, что ты скажешь — сейчас не время, гости и все такое, но времени не будет никогда. Ну, какие у нас с тобой причины, чтобы и на сей раз не пожениться?

Татьяна обняла его и потерлась носом о плечо.

— Разумных — никаких.

В квартире Александра еще наслаждались ужином гости, а Тото уже переоделась и собралась уходить.

— Я выйду через черный ход, а ты после передашь гостям мои сожаления. Скажешь, что я пошла почивать.

Он огорченно и немного раздраженно заметил:

— Машину я вызвал — зеленый «форд» стоит прямо у подъезда. Не перепутай и не сядь к какому-нибудь постороннему ловеласу. С тебя станется… Ну почему ты не можешь остаться?

— Милый, мы же еще вчера договаривались, — терпеливо сказала Тото.

— Не понимаю, куда ты бежишь, — тебя что, семеро по лавкам ждут? Или объявили всеобщую мобилизацию?

Татьяна приложила палец к его губам и выскользнула из квартиры, оставив Говорова в обычном для таких ситуаций состоянии — смеси тоски, раздражения, досады и предвкушения новой встречи.

* * *

Таксист остановился у въезда во двор, вознося хвалу коммунальному хозяйству города: прямо посреди асфальта зияла огромная дыра — пролом, как вход в пекло, и ни одна машина не могла преодолеть это препятствие.

— Понятно, — пробормотала Татьяна. — Ну что ж, спасибо, что довезли.

Она страшно устала за этот длинный и суматошный день, особенно ее утомили гости: большого скопления людей она органически не переносила и потому с радостью сбежала к Машке, воспользовавшись возможностью покинуть шумную компанию по вполне уважительной причине.

Она тяжело брела по неосвещенному двору, переставляя ноги, как колоды. Руки были спрятаны в карманы темной просторной куртки, и со стороны Татьяна походила на девочку-подростка, возвращающуюся домой в неурочное время.

Шаги за спиной не заставили ее вздрогнуть, но плечи все же напряглись.

«Только этого не хватало», — лениво подумала она, и как в воду глядела.

От стены котельной отделились несколько коренастых мужских фигур и устремились к ней. В тусклом свете, падавшем из одинокого окна, Тото разглядела лица: классический образец, неоднократно воспетый писателями и режиссерами, — низкий лоб, тяжелые надбровные дуги, маленькие злые глаза и нехорошие ухмылочки. Складывалось впечатление, что их где-то специально растят таких, воспитывают, обучают, а затем уже выпускают в свет. Людей посмотреть и себя показать.

Один из мужиков больно ухватил ее за предплечье цепкими пальцами:

— Дай-ка мы тебя проводим, красавица.

Тон его не допускал возражений. Трое или четверо его товарищей — группа поддержки — согласно закивали в том смысле, что да, проводят, и еще как!

— Ой! — произнесла Тото проникновенно, вложив в свои слова максимум признательности и облегчения. — Правда? Спасибо огромное! Слава Богу, а то темно и, знаете, все-таки страшно одной. Мало ли что? А сама ведь не подойдешь, не попросишь, чтобы проводили: еще поймут неправильно.

— А-а-а, ну, это ээ-эээ… — догадливо откликнулся мужик.

«Группа поддержки» ошарашенно приостановилась, ожидая команды, но он явно был неспособен породить какую-нибудь толковую мысль. Он просто широко шагал рядом с ней, с удивлением ощущая, с каким доверием опирается на его мускулистую руку маленькая, неожиданно теплая ручка.

А Татьяна выдержала правильную паузу и добавила:

— Уф! Давно так спокойно по этим лабиринтам не ходила. Еще раз спасибо.

Он довел ее до нужного парадного в полном молчании, открыл тугую, сопротивляющуюся дверь, пропустил даму вперед. Она шагнула в проем, не заколебавшись ни на минуту, и провожатый сделал какое-то странное движение квадратной своей челюстью, будто костью подавился.

Остановившись на первой ступеньке, Татьяна повернулась к нему лицом и сказала сердечно:

— Вот мы и пришли. Благодарю.

Он взял ее за подбородок царапучими, желтыми от никотина пальцами, приподнял лицо, внимательно вглядываясь в светящиеся спокойные глаза и произнес:

— Счастлив твой Бог. Ну, прощай.

Затем резко повернулся и вышел, громыхнув дверью.

Татьяна поднялась на пару пролетов и, наконец, вытащила из кармана руку с пистолетом. Пистолет она поставила на предохранитель, задумчиво поглядела вниз, сквозь давно не мытое окошко, и шепнула:

— И твой тоже.