Кофе закончился еще в обед, чая не покупали вот уже недели две, и потому Николай свирепо прихлебывал кипяток, в который бросил две засахарившиеся от старости карамельки, обнаруженные в ящике у Сахалтуева аккурат под фотографиями расчлененного трупа из дела, месяца три как сданного в архив.

За окном было темно и неожиданно неуютно. Грянуло резкое похолодание, и майский вечер — еще вчера такой теплый и ласковый — сегодня встречал редких прохожих мерзким холодным дождиком и порывами пронизывающего ветра.

Час тому заглядывал к майору старлей из соседнего отдела, предлагал подбросить домой на служебной машине — благо собралась целая компания, но Барчук отказался. Какое-то седьмое чувство (шестым Николай полагал все же чувство юмора) подсказывало ему, что стоит дождаться коллегу Сахалтуева, который принесет в клюве свежие новости о Мурзике. Да и майору было чем поделиться с напарником. Ожидание затягивалось, и любой нормальный человек уже махнул бы рукой и отправился домой отсыпаться после длинного суматошного дня, но кто говорил, что Барчук — человек нормальный?

В результате он оказался прав в своем упорстве.

— Ждешь? — спросил от дверей Юрка. — Домой пойти, баиньки, в голову не приходило? Или адрес забыл? Так в паспорт загляни.

— А что ты все время меня отчитываешь? — взвился Николай. — Я с женой развелся, так ты над ухом жужжишь. Мне уже исполнилось восемнадцать, мамочка, я вполне дееспособный и сам могу принимать решения.

— Ой, тоже мне, агицын паровоз! Люди в такую погоду и в это время по домам сидят, ужин кушают. — И Сахалтуев безнадежно пошарил в ящике. — Вот черт, сигареты кончились.

— Поделюсь, — пробурчал майор. — Чего же ты тогда не домой пошел, а на службу поперся?

— Спинным мозгом чувствовал, что ты тут кукуешь один-одинешенек. Ужин вот привез от щедрот Кащеевых.

И Юрка принялся распаковывать сверточки из тяжелого пакета.

— Котлета с картошкой по-селянски. Кусок языка. А это что? А это рыба жареная, по фамилии судак. Ты же в буфет не спускался?

— Забыл, — признался растроганный майор, принимаясь за неожиданный ужин.

— Кипяток пьешь сиротский, — укорил его Сахалтуев. — И что глаголет твой свидетель Кочубей?

Барчук ждал, когда Юрка задаст ему этот вопрос, хотел его услышать и с ответом ждать не заставил:

— Врет и не краснеет, мерзавец.

— Даже так?

— Соловьем поет. Только что не в рифму. Без запинки. Без сучка и задоринки, чего, как показывает практика, в реальности не бывает.

— Ну-ну, это интересно, — Сахалтуев устроился на своем месте и по обыкновению водрузил ноги на стол. — Устал как собака. Рассказывай, начальник.

— Конечно, — передразнил Барчук тонким скрипучим голосом, — свидетель тонко намекнул мне, что рассказ его столь связен и логичен, потому что он сам проработал долгие годы в смежном ведомстве и хорошо знает цену любой мелочи. И что подготовился поэтому перед беседой, тщательно взвесил каждое слово. Только я ему ни на грамм не верю.

— Почему?

— А почему я знал, что ты сюда явишься?

— Закономерность, однако, сила привычки.

— И здесь закономерность. Юрик, а то ты не слышишь, когда тебе втирают? Зачем-то очень нужно Петру Федоровичу подставить нам некую гражданку Татьяну в качестве главной подозреваемой и потому преподносит ее просто-таки на блюдечке с голубой каемочкой. Причем, он и сам понимает, как неестественно выглядит его рассказ, вот и суетится со своими объяснениями про долгие годы службы на благо Родине. Хоть бы подождал приличия ради, пока я его спрошу, а откуда, гражданин хороший, такая точность, — было бы куда правдоподобнее. Нет, знает кошка, чье сало съела.

Юрка с интересом взглянул на насупленного друга:

— С этого момента прошу подробнее.

— Фигушки. Сперва твой отчет.

— Легко!

И Сахалтуев сжато и предельно четко обрисовал картину событий, о которых поведал ему Димка Кащенко.

— Интересно, — сказал Николай, во время рассказа не проронивший ни слова. — Точнее, кошмар. Наркота, всякие тайны Мадридского двора, страсти-мордасти… Только этого нам и не хватало.

— Согласен.

— Но зато кащейская версия, невзирая на ее явную сериальную суть, гораздо правдоподобнее, чем история, которую попытался мне втюхать господин Кочубей. Кстати, ты был прав — родственник, далекий потомок того самого. А может, и про это врет, солидности добирает.

— Ты мне расскажешь, что он тебе сообщил, или я сюда приехал только для того, чтобы тебя покормить? — поинтересовался капитан.

— Вполне серьезная и весомая причина, — надулся Барчук. — А лепетал он вот что: дескать, в Мариинском парке чуть ли не во всякую погоду — что в жару, что в ненастье, что при полном благолепии — пишет жуткие картины маслом некий пожилой художник…

— Который и заколол Мурзика прямо на мольберте, колонковыми кисточками?

— Не перебивай дядю! И что, дескать, покойный, фамилии которого господин Кочубей, увы, не знает, но опознал личность по фотографии, часто обретался возле этого самого художника, делая вид, что интересуется его живописью. Но на самом деле, как признался покойный в приватной беседе многоуважаемому Петру Федоровичу, его интересовала некая Татьяна…

— Итак, она звалась Татьяна. А что, этот покойный настолько сдружился с Кочубеем, что сделал его поверенным своих сердечных тайн?

— Вот-вот-вот! — возликовал Барчук, уставя палец в потолок. — Вот за что я тебя люблю! Стал бы ты — взрослый и вменяемый мужик — делиться своими переживаниями с первым встречным?

— Да я бы и со вторым не стал, — признался Сахалтуев.

— Совершенно верно. А Петр Федорович все пытается протащить нехитрую мыслю: дескать близких отношений с покойным не имел, но многое о нем случайно узнал. Даже поведал трогательную историю о том, что психологи называют сие явление феноменом попутчика. То есть нам гораздо легче чужим людям открыть правду о себе, вот отчего в поездах зачастую ведутся такие откровенные беседы, которые с домашними в принципе состояться не могут.

— Оставь в покое феномен, — попросил капитан. — О нем я кое-что знаю.

— И я знаю, — покладисто согласился Варчук, — но господин Кочубей все равно упорно просвещал меня на этот счет. Знаешь, что мне кажется? Что уволили его из конторы именно потому, что воображения у него никакого. Нет фантазии, нет творческого огонька. Топорно работает, хотя — надо отдать ему должное — старательно, аккуратно и очень настырно. Просто бульдозер какой-то. Давит на мозги, аж в голове гудит.

— Мы остановились на Татьяне.

— Татьяна сия, — продолжил майор, — якобы приходится художнику какой-то дальней родственницей. Живут они где-то возле парка.

— И что из этого можно инкриминировать в качестве преступления против общества?

— Якобы долгое время не встречая случайного знакомого в парке — они, дескать, гуляли в определенное время по одинаковому почти маршруту, из-за чего, собственно, и свели в свое время шапочное знакомство, — Петр Федорович подкатился с вопросом к художнику: а где это наш Анатолий запропастился? Но художник, по словам Кочубея, сделал козью морду и знакомство с покойным не признал. То есть начисто якобы отрицал, что вообще его когда-то видел. А Петр Федорович утверждает, что гипотетические ухаживания Мурзика за родственницей Татьяной ни ей, ни художнику не нравились. Очень не нравились.

— Положим, верю. Мне бы тоже этот тип не понравился. Ни он сам, ни его настырные ухаживания. И что с того?

— А вот когда художник отказался от знакомства с покойным… то есть Кочубей тогда еще не знал, что он покойный, но когда узнал из телевизионной передачи, то сразу заподозрил неладное и позвонил нам.

— Раздался выстрел, жена упала. Штирлиц насторожился, — прокомментировал Юрка. — Интересно было бы узнать, а откуда наши московские коллеги накопали столько информации по Мурзику, а? Нема, нема — и танки едут.

— Правильно мыслишь. Я тоже подумал, что слишком много совпадений, навел справки — и…

— И?!

— Материалы раскопал бывший сокурсник Кочубея. Они несколько лет потом в одном отделе проработали бок о бок. Говорят, до сих пор поддерживают хорошие отношения.

— А ты времени зря не терял.

— Вообще-то все сходится, — сказал майор, тоскливо шелестя пустыми пакетами и обертками. — Если Мурзик замешан в грязных делах, то неудивительно, что публика так засуетилась.

— Наоборот, удивительно, — сердито возразил Юрка. — Сам посуди: вот-вот мы спихнем дело в архив, у нас такой карт-бланш, нечто мы чумовые, чтобы своими руками себе же на шею висяк пристраивать? Значит, сдадим мы его, забудем и дело с концом. Зачем нам такого вот свидетеля подсылать? Утопить эту неизвестную Татьяну? Привлечь к ней наше внимание? А зачем? Что в ней особенного?

— Не знаю, — сказал Николай. — Не уверен. Ну что, айда по домам, отоспимся и на свежую голову будем думать. А дело приготовь, мы его закроем. До поры до времени. Чтобы зря не раззадоривать родимое начальство. Когда понадобится, чем закрыли, тем и откроем. Лады? Да, учти, завтра с утра меня не будет: в парк пойду, живописцами интересоваться.

— Придется тебе все-таки с женщиной знакомиться, — сказал Юрка. — Ишь как вас судьба сталкивает, не отвертеться.

— Не накаркай! — завопил Варчук.

* * *

Утро в Машкиной квартире наступило неприлично рано, с унылым, серым рассветом. Татьяна, свежая и бодрая, зарядила уже кофеварку, приготовила тосты с сыром и беконом, и теперь возилась с точильным камнем, бормоча что-то о хозяйках, которые не точат ножей до тех пор, пока оными ножами можно будет отрезать разве что растаявшее масло.

Машка выползла из спальни, зевая, протирая кулачком глаза. Ее волосы представляли собой странное сочетание кустиков и рожек, что заставило Татьяну прыснуть со смеху.

Машка неодобрительно на нее поглядела, затем перевела укоризненный взгляд на часы в виде домика с медведем, висевшие на стене.

— Уму непостижимо. Половина шестого. Петушиное время. А она уже поет. Поделись секретом, как тебе удается прилично выглядеть в такую рань?

— Учись, учись, пока я жива: встаешь в шесть, а просыпаешься в двенадцать! — И тут же, без перехода включилась в новую стадию беседы: — Так говоришь, твой ненаглядный без ума от холодного оружия? Это просто чудесно. Который там час? Мамочки мои! Я опаздываю в свинячий голос!

Машка забубнила все еще сонным и монотонным голосом:

— Ну куда можно опаздывать в это время? На вчерашний троллейбус?

— Я тебе скажу, но это между нами, девочками. Утром должен приехать Андрей, и я совершенно не хочу, чтобы он думал, что я не ночевала дома.

Машка сразу проснулась, будто на нее вылили ушат ледяной воды, и вытаращила на подругу круглые глаза.

— То есть ты кроткая и послушная. К тому же — нежная и трепетная. Это что-то новенькое в нашем репертуаре.

Татьяна подняла к потолку указательный палец:

— А ты думала?

* * *

Она открыла ему двери до того, как он надавил на пуговку звонка, и от этого недвусмысленного признания в том, что его здесь с нетерпением ждали, на сердце у Андрея растаяла сладкая медовая лепешечка.

— Доброе утро! — сказал он непривычно мягким голосом, которому и сам поразился. — Вы куда-то собрались?

Татьяна в очередной раз поразила его, не став лукавить, притворяться или кокетничать.

— Нет, — ответила просто и легко, как если бы говорила с давним другом, — это я вас встречаю. Из окошка выглядывала… Так что случилось?

Вообще-то Андрей не слишком хорошо понимал, что говорит и делает, погрузившись в себя. Он давно, возможно что и никогда, не испытывал таких ярких, острых переживаний и потому на окружающее реагировал слабо. Но от звука ее голоса встрепенулся:

— А? Что? Почему случилось?

— У вас по телефону был странный голос, — пояснила Татьяна.

— Вы об этом? Забудьте. Пустое, мелкие неприятности. Даже не неприятности, а досадное недоразумение. Неважно. Важно другое: вчера я был в одном доме…

Она коснулась прохладными пальцами его руки, заставив вздрогнуть.

— Простите, что перебиваю, но, может, и нашу скромную обитель почтите вниманием? Не на пороге же разговаривать.

— Да я вообще-то на минутку. — Здесь Андрей набрал полную грудь воздуха и рискнул. — Если честно, то пока не выгоните. А про минутку это только что вот придумал, чтобы пробраться в дом.

И поскольку Татьяна выжидательно молчала, то он продолжил после паузы:

— Странно все время говорить, что думаешь. Непривычно.

— Но хоть интересно?

— До жути! — воскликнул молодой человек, нисколько не кривя душой.

Она провела его на кухню и усадила пить чай с горячими, только что испеченными булочками, которые аппетитной горкой лежали на широком старинном блюде. Ему казалось, что он перенесся на столетие назад, в век, когда никто и никуда не торопился; когда было очень важно не только, что ты делаешь, но и как. Очаровательная женщина в элегантном домашнем наряде сидела возле него и была готова выслушать и понять. С ней было интересно, весело и немного страшно, как бывает одновременно весело и страшно на корабле посреди необъятного и бездонного океана. И Андрей понял, что наконец оказался дома. Это чувство было настолько пронзительным, что у него даже заныло в груди. Он нигде больше не чувствовал себя настолько спокойно, надежно, уютно и защищенно.

— Глупый вопрос можно? — спросил он весело.

— Валяйте!

— У вас часом нет очень близкой родственницы? Сестры?

— Не удивилась бы, — пожала плечами Тото.

Андрей изобразил крайнее недоумение.

— Семья у нас была очень большая, — сжалилась Татьяна над собеседником. — И за годы революций и войн разбросало нас по всему свету. Кроме того, все мои дедушки, пра- и так далее предки были весьма любвеобильными. Так что никаких гарантий дать не могу. А в чем дело?

— Ничего, показалось вчера. Случайное сходство.

— У меня среднестатистическое лицо, — сообщила она. — Я даже на рекламный плакат в сберкассе бываю похожа.

— Как вы можете такое говорить! — возмутился молодой человек, боясь додумать до конца мысль о том, что ему это лицо кажется самым удивительным и прекрасным на всем белом свете.

А она тем временем вытащила из старинного дубового буфета тарелки, серебряные приборы и салфетки и принялась сервировать стол.

— Раз уж вы приехали с утра пораньше, то давайте я вас накормлю завтраком. Это внесет свежую струю в наши отношения.

— А я вот возьму и не откажусь, — усмехнулся он. — Вы не боитесь, что я всем растреплю, что завтракал сегодня у вас? И это нанесет ущерб вашей репутации?

— Если уж мне суждено быть скомпрометированной, то желаю быть скомпрометированной вами.

И Андрей отвесил ей галантный и церемонный поклон.

Спустя час, прощаясь у парадного, Трояновский как можно небрежнее «припомнил»:

— О! А о деле-то и не поговорили. Я, пожалуй, заеду после работы, если вы не возражаете. Или в городе вас подхвачу.

Татьяна лукаво и насмешливо на него поглядела.

— То есть я хотел сказать, что хочу увидеть вас еще раз. Сегодня. И завтра тоже… Уф-ф! Сказал все-таки.

— Я тоже хочу вас увидеть, — улыбнулась она. — Но у меня сегодня безумный день — просто паноптикум какой-то. Я позвоню ближе к вечеру. Хотите?

— Еще бы.

Он сделал шаг ей навстречу, чтобы обнять на прощание, но не решился, отступил и чуть ли не бегом кинулся к своей машине. И, упав на водительское сиденье, яростно потер лоб:

— Черт знает что! Наваждение какое-то.

* * *

Найти художника оказалось делом несложным. Он действительно сидел напротив Мариинского дворца на маленьком раскладном стульчике перед мольбертом и был похож на классического живописца, каким его принято изображать в литературе: в широком бархатном блузоне с пышными старомодными рукавами; в черном берете, элегантно сдвинутом на правую бровь; с волнистыми седыми волосами и круглой палитрой в левой руке. Он самозабвенно творил очередное бессмертное произведение, но, хоть майор Варчук и не был искусствоведом, картина показалась ему плохонькой. Впрочем, не нужно быть курицей, чтобы оценить вкус яичницы.

Итак, Петр Федорович Кочубей не соврал, рассказывая о человеке с мольбертом. Но в этой части его свидетельства Николай и без всяких доказательств был уверен на все сто процентов. Он не спал всю ночь, и так и эдак складывая мозаику из кучи разрозненных и таких противоречивых фактов, узнанных от Кащея и коллеги из сопредельного ведомства. К утру Варчук уверился в том, что неведомую Татьяну явно пытаются подставить ему не столько в качестве козла отпущения, сколько с целью основательно попортить ей если и не биографию, то нервы. И ведь могло бы получиться, кабы не свалившийся как снег на голову Юркин лучший друг со своей невероятной историей о лондонских событиях многолетней давности. Воистину неведомо людям, на каких тонких ниточках бывают подвешены их судьбы.

К этой женщине следовало приглядеться. А для этого нужно было дождаться либо ее прихода, либо завершения сеанса живописи на натуре и провести художника до самого дома. Вот это и оказалось самой сложной частью операции. Похоже, живописец явился в парк всерьез и надолго. Об этом свидетельствовали увесистый пакет с бутербродами и двухлитровый термос с ароматным горячим напитком, добытый им из сумки часа четыре спустя. Голодный и потому злой как черт майор не мог даже двинуться с места, чтобы перекусить где-нибудь на скорую руку. Он сидел на скамейке в боковой аллее, курил одну за другой сигареты, с ужасом понимая, что пачка скоро закончится, и упорно ждал.

Наконец его молитвы были услышаны. Живописец явно остался недоволен тем, как продвигается его работа: он нервно вытер кисти, сложил мольберт, собрал вещи и двинулся вниз по центральной аллее, опираясь на старинную трость с набалдашником в виде серебряной птицы. Шел он медленно, тяжело. Но, к счастью, дорога до его дома была совсем короткой. И Николай, проводив «объект» до самого парадного, записал адрес в записную книжечку и с легким сердцем отправился на работу. Если дело Мурзика требовали закрыть, то от остальных его никто не освобождал.

* * *

За круглым столом, накрытым зеленой плюшевой скатертью, приняв эстафету от молодежи, важно заседали Капитолина Болеславовна и Олимпиада Болеславовна. С церемонией чаепития было покончено, и теперь они рассматривали семейные фотографии. Фотографий было много и самых разных — от старинных дагерротипов и порыжевших снимков времен Гражданской и Второй мировой до ярких, цветных современных. Все эти остановленные мгновения были благоустроены тоже очень по-разному: одни с любовью и очень бережно помещены в старинные тяжелые альбомы с серебряными замками; другие собраны в толстые серые конверты; третьи кучами навалены в картонные коробки.

Внимание сестер привлек черно-белый снимок, сделанный, судя по надписи, в середине тридцатых годов — высокий, статный молодой красавец обнимает за плечи очаровательного подростка лет четырнадцати-пятнадцати. Лица у обоих благородной лепки, с тонкими римскими носами и ямочками на подбородках.

— Да, Липочка, — поведала Капа, вертя фотографию в руках. — Просто страшно представить, что этот монстр мог быть Таточкиным дедушкой. Сатанинская личность, хотя и хорош черт. Не могу не признать.

Липа недоуменно вскинула бровки:

— Какая разница — дедушка или прадедушка, если в ней все равно бурлит его кровь?

Капа кивнула, нехотя соглашаясь:

— Да, Таточка вся в него и в Ниту. От деда в ней ничего нет. И от родителей — ни капли. Прости Господи душу грешную, но я все время забываю, какие они были. Вот отболела по ним душа, и как стерли их… Даже страшно иногда делается.

— Это объяснимо, Капочка. Они не вписывались в нашу жизнь. Почти чужие люди. Не то что Лёся. Я никогда не удивлялась, что Нита предпочла Лёсю. И ты зря говоришь, что Таточка от него ничего не унаследовала. Леонтий был светлым, как солнышко. Разве его можно было не полюбить?

— Что верно, то верно, но, боюсь, расплачиваться за этот выбор придется нашей девочке.

Липа помолчала, а затем молвила твердо и убежденно:

— Она получила в наследство и неукротимую силу отца, и доброту сына. Она справится.

Капа добыла из кучи снимков фотографию повзрослевшего уже подростка и ласково провела по ней рукой:

— Бедный мальчик. Какая причудливая судьба ему досталась.

— Не бедный, а счастливый… — строго поправила ее Липа.

* * *

Когда Александр встретился с Тото в «Каффе», ничто в этой женщине не выдавало обуревавших ее чувств. Татьяна была весела, приветлива, собранна и спокойна. Будто это и не она вовсе час тому цвела от счастья, беседуя с Андреем Трояновским и осознавая, что влюблена в него без памяти.

Говоров хозяйским взглядом окинул ее стройную фигуру, столь привлекательную в строгом деловом костюме, оценил галстук ручной работы:

— Я тоже такой хочу.

— Будет тебе точно такой же, — пообещала Татьяна. — Кофе пить уважаешь?

— Один кофейничек и в темпе вальса, — сказал Александр. — Потом завезу тебя, куда скажешь, и помчусь по делам. День сегодня суматошный.

— У меня тоже.

— Надеюсь, ты за своими хлопотами не забыла, что у тебя через три недели выставка? — уточнил Говоров, и, к неудовольствию Татьяны, в его голосе мелькнули менторские нотки.

— Вовсе нет, — как можно приветливее откликнулась она, стараясь держать себя в руках.

— Три недели — маленький срок, — внушительно, как нерадивой секретарше, объяснил Говоров. — Ты и не заметишь, как они пролетят. А ничего не будет готово. Ты должна понимать, насколько важно для меня это мероприятие, насколько серьезно я к нему отношусь.

Татьяна, все еще прилагая усилия, чтобы не взорваться, кивнула:

— Милый, ты, конечно, будешь страшно удивлен, но и для меня эта выставка тоже имеет кое-какое значение. Все-таки это мои картины.

Александр перебил ее на полуслове:

— Я веду с этими людьми и другие дела, и мне совершенно не хотелось бы попасть впросак. Если ты не будешь готова к назначенному сроку, мне придется признать, что я поручился за легкомысленного человека. Тогда и к остальным моим проектам будут относиться соответственно. Улавливаешь суть?

— Я когда-нибудь давала тебе повод упрекнуть меня в непунктуальности? — тихо спросила она.

— Нет. Еще нет, — примирительно заговорил Александр, понимая, что перегнул палку, но не имея сил остановиться, оседлав любимого конька. — Понимаешь, я слишком много видел художников, которые получали грант от какого-нибудь фонда или аванс от заказчика, а потом ничего не делали. Я недавно разговаривал с партнерами по своим проблемам и упомянул, что скоро можно будет посмотреть экспозицию. Они говорят: не верим.

— Это их проблемы. Сложнее всего оправдываться за те проступки, которые еще не успел совершить, — холодно ответила Тото.

— У тебя взгляд сегодня непривычный, — заметил он невпопад.

— Я как тот филин из грузинского анекдота — еще не пою, но слушаю винимательно-винимательно, — ответила она невесело.

— Ты должна меня понять.

— Я понимаю.

— У меня сложилась определенная репутация, и я ею очень дорожу.

— А что тебя конкретно беспокоит?

Александр повторил с нажимом:

— До выставки осталось всего ничего, а ты еще ни разу не обратилась ко мне за разъяснениями или помощью…

* * *

Андрей приехал на работу в странном, непривычном для его окружения расположении духа. Всегда сдержанный, чуть холодноватый и отстраненный, сегодня шеф был приветлив, радостен и одновременно растерян. Он улыбался, глаза у него были счастливые, но сосредоточиться на вопросах, задаваемых сотрудниками, Трояновскому так и не удалось. Даже невинный вопрос секретарши — что лучше подать шефу, кофе или сок, — привел его в ступор. Он сперва долго и благожелательно кивал в такт словам, будто ему сообщали некую новость, а затем откликнулся:

— Да-да, конечно.

Секретарша поджала губы и отправилась готовить и кофе, и сок, и еще чай — на всякий случай.

Михаил, сидя за компьютером, вполголоса пропел:

— Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь… Привет. Ну что, повидал Татьяну Леонтьевну с утра пораньше?

— С чего ты взял? — поинтересовался Андрей.

— Я с тобой знаком столько времени, что и вспоминать противно. Это ж мне было всего семь лет, когда я поддался твоему вредному влиянию и стал читать книжки про мушкетеров вместо того, чтобы активно заниматься спортом и музыкой.

— Какой музыкой? — оторопел Трояновский.

— На гитаре в парадном играть, — гоготнул Мишка, — вот какой. Затормозил ты мое нормальное развитие, братишка. И спаплюжив лучшие мои детские и юношеские годы…

— Короче! — весело пригрозил шеф.

— Короче, знаю я тебя как облупленного. — И голосом, которым обычно озвучивают пиратские копии американских фильмов, произнес: — Хочешь об этом поговорить?

— Канэчна хачу! — завопил Андрей, которого распирали эмоции.

* * *

— Дело в архив сдал, докладную написал, даже к Бутузу на ковер сходил, — с веселой ехидцей отрапортовал капитан, завидев наконец в дверях могучую фигуру непосредственного начальства.

Непосредственное начальство бестолково потыкалось по углам кабинета и спросило жалобно:

— Юрка, а пожрать у нас ничего нет?

— Проглот вы, батенька, — неодобрительно заметил Сахалтуев. — Что ни слово, то про съестное.

— Сами мы не местные, — вывел Варчук длинную руладу, — простите, что такой молодой к вам обращаюсь, но оцень уз кусать хоцца…

— Айда в буфет.

— А что Бутуз? — сразу успокоился Варчук, который терпеть не мог сидеть за столом в одиночестве.

— Что-что? По-моему, даже обрадовался, что не с тобой общался. Пожурил ласково и слегка за то, что дело не раскрыли, но тут же по-отечески похвалил, выразил глубокое понимание сложностей и трудностей, постоянно возникающих в нашем благородном деле, и пожелал дальнейших успехов. Словом, все в порядке, ни у кого никаких претензий не возникло, из чего я делаю вывод, что внезапная инициатива свидетеля Кочубея поддерживалась не вышестоящими инстанциями, а кем-то другим. То ли это личное дело самого Петра Федоровича, то ли он оказывает неоценимую услугу кому-то со стороны. Вероятнее второе.

— Что вам? — спросила буфетчица, которой надоело ждать над металлическими судочками, пока клиенты выберут блюдо.

— А? Что мне? — вздрогнул Варчук, вглядываясь в странное месиво картошки с чем-то, что призвано было исполнять роль мяса. — Мне вот этого… этой… еды, одну порцию, пожалуйста.

— Это жаркое по-китайски, — строго сказала буфетчица, плюхая в тарелку содержимое половника. — Для вас стараемся.

— Спасибо, — растерянно сказал Николай, который помнил жаркое немного другим. — И супа налейте.

— Рассольника или солянки? Или борщ?

— Зеленый.

— Значит, рассольник.

— Хорошо, — согласился майор.

— А мне как обычно, Наденька, — пропел сзади Сахалтуев. — И сметанки не жалейте.

— Сейчас, Юрочка, — разулыбалась буфетчица, вылавливая из кастрюли с борщом кусок мяса размером с кулак и помещая его в центр сахалтуевской тарелки. — Вам надо правильно и разнообразно питаться. А вы к нам редко заходили на этой неделе. Вон даже цвет лица пропал.

— Виноват, Наденька, исправлюсь.

И буфетчица заалела как маков цвет.

— Учись, — сказал капитан, когда они уселись за стол. — Ну что тебе стоит запомнить, как ее зовут, и улыбнуться разок. Тогда бы мясо жевал, а не вот эту… еду.

— Ничего, — пробурчал Варчук. — И это вполне съедобно. А так улыбнешься один раз, другой, глядишь — ты уже на пороге ЗАГСа. Нет, сюда я больше не ездок, увольте.

— Как хочешь, — пожал Юрка плечами. — Борщ сегодня отменный. А твой, зеленый, — он весело хрюкнул, — как?

— Нормально! Я же сказал — вполне съедобно.

— Ладно-ладно, не заводись. Как успехи с живописью?

— Тоже нормально.

И майор добыл из кармана записную книжку:

— Вот, пробьешь мне после обеда адресок и данные всех, кто там прописан.

* * *

Снимок в солидной газете, на котором Сергей с улыбкой гладил маленькую, на редкость симпатичную собачушку неведомой породы, произвел в офисе настоящий фурор. Сотрудники радостно смеялись: впервые их фирме была посвящена такая доброжелательная и, что немаловажно, пространная статья. Другие газеты тоже поместили заметки о Колганове, но эта, несомненно, была лучшей.

Звонили с поздравлениями заклятые друзья и злейшие враги. Одни тонко — как занозу утюгом заглаживали — старались выпытать, во сколько обошлась Колганову имиджевая реклама; другие язвили, что у них нет таких доходов.

Сергей, ни сном ни духом не ведавший, что о вчерашнем мероприятии напишет чуть ли не вся центральная пресса, недоуменно шелестел газетами и похмыкивал.

Татьяна устроилась напротив.

— Шеф, у меня две новости. Обе хорошие. С какой начинать?

— Давайте с хорошей, — тепло улыбнулся он.

И поймал себя на мысли, что запах ее духов, неуловимый, тонкий и изысканный, будоражит его воображение, как бывало только в далекой молодости.

— Вы фотогеничны, — утвердила она.

— Мерси за комплиман… А какая тогда хорошая?

— В жизни вы гораздо лучше. Обаятельнее.

— Балуете вы меня, Танечка, — сказал Колганов. — А если я привыкну?

— К хорошему обязательно нужно привыкать и никогда больше не отвыкать, — наставительно отвечала она.

Сергей еще раз окинул взглядом удачный снимок.

— Признайтесь, откуда вы добыли собачку? Она ведь не сама по себе решила зайти к нам на огонек?

— В цирке, конечно, — рассмеялась Тото. — Правда же, чудесный песик?

Сергей воззрился на нее с неподдельным восхищением:

— Как вам только это в голову пришло?

— Я, конечно, приглашала толковых журналистов и подчеркивала, что нас интересует отнюдь не хвалебная статья, но именно их, каждого в отдельности, просвещенное мнение и ценные рекомендации…

— Однако-оо… — протянул Колганов, соображая, что у него самого, да и ни у одного из его сотрудников не хватило бы ни смелости, ни отчаянности, дабы озвучить такую идею журналистской братии, — порвут же на части, осмелев от вседозволенности.

А Татьяна между тем продолжила:

— Однако что бы им, бедным, запомнилось? Они ведь каждый божий день этих мероприятий смотрят — у-у-у! — И она смешно вытянула губы трубочкой, став лет на пять моложе. — А тут приблудная собачонка, самая фотогеничная на всю собачью труппу. Я их часа полтора отсматривала, пока выбрала. И вот вы уже не только большой друг детей и японцев, но и любитель животных. Вот, видите, — и она процитировала статью: — «После приветствия неожиданного „гостя“ пригласили на кухню и угостили на славу. Сергей заверил нас, что и о дальнейшей судьбе собачки он обязательно побеспокоится, — и почему-то это не вызывает никаких сомнений… „Не надо спасать мир, — сказал он. — Нужно всего лишь каждый день делать что-то конкретное для тех, кто рядом с тобой…“» Ну и так далее, включая искренние вам похвалы. Как говорил Штирлиц, лучше всего запоминается последняя фраза.

— И что запомнят про меня? — лукаво спросил Сергей.

— Что вы добрый, порядочный и с вами нужно иметь дело. С вашего позволения, я отлучусь из офиса. У меня сегодня просто какой-то хоровод любви с нашими будущими партнерами и клиентами.

Сергей проводил ее до дверей, а после какое-то время стоял неподвижно, забыв вернуться на свое место, напряженно о чем-то раздумывая. Подойдя же к столу, обнаружил, что Татьяна забыла у него в кабинете толстую книгу в старомодном переплете. То была «История оружия», заложенная очаровательной стильной закладкой в японском духе на статье о кинжале дага.

Колганов потоптался с книгой в руках, поднес ее к лицу, втягивая тонкий запах, который, как ему казалось, все еще витал вокруг, и прошептал:

— Невероятная женщина….

* * *

— Ну и что теперь будет с Маринкой? — спросил Миха, наливая коньяк в пузатые бокалы.

— Ты лучше спроси, что со мной будет! — попросил Андрей.

— Ну, спрашиваю.

— Спрашивают — отвечаем, — деланно весело откликнулся Трояновский. — Не знаю, Мишка, ничего уже не знаю.

— Ну ты даешь! — сказал Михаил, подумав, что это чуть ли не первый раз в жизни, когда Андрей не обращает внимания на его вредную привычку начинать каждую фразу с «ну». Эк, прихватило друга детства, что он даже к словам-паразитам не придирается.

— Понимаешь, — Андрей отставил коньяк в сторону, — здесь, с Татьяной, все может быть только всерьез. Да оно и есть всерьез.

— Это пугает, — без тени издевки сказал Михаил.

Они слишком давно дружили и слишком многое пережили вместе, чтобы он теперь не понимал, что творится на душе у его холодноватого и сдержанного друга.

— Еще как пугает, — не стал спорить Андрей. — Как-то все это слишком по-настоящему.

Мишка усмехнулся:

— То есть не как обычно — «Мерседес уходит от погони», а «Обратной дороги нет».

Андрей с некоторым удивлением взглянул на товарища, от которого не ждал такой яркой образности.

— В самую точку. Знаешь, я даже формулу такую вывел: что есть женщины, с которыми живут, а есть женщины, ради которых и живут, и умирают.

— Ого, как тебя, беднягу, скрутило.

— А еще она заставляет меня все время говорить правду. И не правду даже, а то, что я на самом деле думаю. То есть не заставляет, но иначе не получается почему-то.

Михаил поморщился, вообразив себе, что бы сказала его нынешняя пассия, узнай она, что кавалер думает о ней на самом деле.

— Экстрасенска, что ли? — уточнил он после паузы. — Вот это больше похоже на правду. Они все немного свихнутые.

— Да нет же, — досадливо махнул рукой Андрей. — Перестань издеваться. Не до того. Я и сам толком не понимаю, как это у нее получается, только вот смотрит — и ясно, что весь наш лепет не проходит. Как это прораб твой говаривал? Номер не прохиляет.

Михаил задумчиво, словно пробуя на вкус каждое слово, повторил:

— Все время говорить, что думаешь? Врагу не пожелаешь.

— И есть у нее какая-то тайна, — тихо и убежденно сказал Трояновский. — Есть.

— С чего ты взял?

Андрей вскинул на него прозрачные серые глаза:

— Мы все что-то скрываем. Каждый свое. Кто-то так, по мелочи, кто-то серьезное и порой страшное. А если она такие вещи вслух проговаривать не боится, то что же тогда прячет? А?

— Смотри, братишка, — проникновенно сказал Михаил, — как бы действительно жизнь не испортить. Знаешь что? Поезжай-ка ты в нормальный кабак, сними по дороге клевую телку, расслабься. Выкинь свою Татьяну из головы. И квартиру эту… — Тут он спохватился, вспомнив о необходимости решить вопрос в свою пользу, и быстро закончил: — А о квартире после поговорим.

Андрей бросил на него быстрый взгляд, полный неприкрытого интереса. Он тоже хорошо знал своего друга, и от него не ускользнули некоторое замешательство и торопливость Михаила. Будто он чуть не допустил грубую ошибку и волнуется, смог ли ее исправить.

* * *

Перед трельяжем удобно разместились хрустальные пудренички, вазочки и ладьи, полные прелестных дамских мелочей, вроде изящных золотых шпилек, маникюрных палочек из слоновой кости и всякой прочей милой чепухи; два больших флакона с резьбой и гранеными шарами на пробках; старинная японская шкатулка с эмалевыми фигурками на крышке и ларчик с украшениями. В простой ореховой рамочке — фотография: очаровательный белокурый мальчонка на коленях у отца — такого же светловолосого и светлоглазого. Оба они счастливо и влюбленно улыбались, глядя в объектив, и даже постороннему зрителю было нетрудно догадаться, что они обожают того, кто сейчас фотографирует их, невидимый остальным.

Татьяна отрешенно гляделась в зеркало, рисуя себе маску. Маска была на удивление знакомая, просто непривычная: одна половина лица — макияж светской львицы; вторая — скромное личико обитательницы коммунальной квартиры. И выходило, что это два абсолютно разных человека, чьи черты прихотью безумного художника соединились на время в одном.

Бабушка Нита подошла сзади бесшумно, но Татьяна даже не вздрогнула и не шелохнулась, когда из глубины зеркала выплыла темная тень.

— Машка знает? — тихо спросила Нита, взглядом указывая на фотографию.

— Нет, — твердо отвечала Тото. — Незачем ей.

— Невыносимо порой хранить такие тайны в одиночку.

— Ничего, справлюсь как-нибудь.

— Ты очерствеешь, — тихо и горько сказала бабушка. — Очерствеешь и высохнешь. Сердце не в состоянии всегда испытывать боль.

— Пусть так, — согласилась Тото. — Ты права, я и сама это чувствую. Но все-таки это мое и только мое. И никому не следует знать об этом.

— Своя рука — владыка, — вздохнула Нита и обняла за плечи свое упрямое дитя. — Не устала еще жить на два фронта?

— В целом нет. Так, накатывает волнами.

— Отчего бы тебе не принять предложение Алекса? — спросила Нита. — Он порядочен, надежен и любит тебя. Когда-то все равно придется остановиться. Как это сказано: можно долго обманывать одного, можно недолго обманывать всех, но долго обманывать всех невозможно.

Татьяна взяла из хрустальной банки большой кусок ваты и принялась смывать макияж.

— Ба! Когда ты принимаешься цитировать великих — это явный признак того, что ты не уверена в своей правоте.

— Кого это я цитировала? — с наигранным возмущением спросила Антонина Владимировна.

— Линкольна, — просветила Тото.

— Чепуха! — Нита взмахнула рукой, и огромный бриллиант вспыхнул и рассыпался снопом ярких огней, многократно отразившихся в гранях хрустальных флаконов. — Я это раньше него придумала…

Татьяна вздохнула и вгляделась в зеркало, которое исправно показывало молодую женщину с тоскливыми глазами старухи. Отражение ей явно не понравилось, и она резко встряхнула головой.

— Наверное, ты права, и придется что-то решать. Я уже устала. Но как подумаю, что нужно остановиться и замереть… Всю жизнь ездить только в метро или только в шикарном автомобиле, нацепить на себя какую-то одну маску и никогда ее не снимать. Скажем, выйти замуж за Сашу и встречать Новый год в его особняке с семьей и нужными людьми. Знаешь, а я чуть было и не согласилась. Только спохватилась вовремя.

— Просто ты еще никого не любила больше себя.

Тут Антонина Владимировна бросила короткий взгляд на фотографию и торопливо добавила:

— В этой жизни.

Татьяна криво усмехнулась:

— Ты знаешь — я очень честно пыталась.

Она обняла бабушку, уткнувшись лицом в шелковый халат. Нита, баюкая как маленькую, гладила ее по волосам.

— Я хочу быть счастливой в любви, как ты, — шептала Тото. — Чтобы все можно было послать к чертям, на все махнуть рукой, ничего ради этого не пожалеть.

— Боюсь, ты выбрала не самый удачный пример.

— Но ведь ты же была счастлива? Была?

— Я и сейчас счастлива, — вздохнула Антонина Владимировна. — Только я постоянно кое-кому твержу, что счастье и радость — это совершенно разные понятия. Подчас даже не совпадающие во времени и пространстве. Счастье — это тяжелый труд, это порой пот и слезы.

— Я помню, — сказала Тото. — Как молитву. Если Господь Бог хочет кого-то наказать, он наказывает его счастьем, потому что горе пережить и перетерпеть можно, а вот счастье… Кстати, по сравнению с тобой я влюбилась еще весьма прилично. Каких-то несчастных ковырнадцать лет разницы.

— Утешила, голубушка. — И бабушка виртуозно взмахнула седыми ресницами. — Между прочим, у меня тоже было — дцать.

— Кокетка-виртуоз! — восхитилась Тото.

— А как идут дела с покорением Машкиного кавалера? — поинтересовалась Нита, увлекая внучку на кухню.

— Да вот подкинула ему молчаливое доказательство родства наших душ, — отрапортовала Татьяна. — Теперь подожду результата.

Она аккуратно собрала все принадлежности и спрятала фотографию в крохотный потайной ящичек в крышке стола.

— Не замедлит твой результат, — крикнула Нита из коридора. — Мужчины нетерпеливы, большинство из них не умеют ждать. Из чего следует…

Татьяна рассмеялась:

— …что мужчины охотятся. А женщины просто хватают добычу.

Бабушка внимательно рассмотрела наряд Татьяны и прокомментировала в пространство:

— Если она берет кошачий глаз и гарнитур из волосатика — то это к тому, что девочка влюбилась. А я вот так и не могу поверить в магическую силу камней.

— А они помогают даже тогда, когда в это не веришь, — откликнулась Тото.

* * *

Чего-то он явно не понимал: прописанная в квартире номер четыре по Музейному переулку, два, гражданка Зглиницкая Татьяна Леонтьевна вела жизнь, интенсивности и скорости которой позавидовал бы любой электровеник, не то что скромный опер, наглухо застрявший в майорском звании до пенсии. Варчук никогда в жизни не видел ничего подобного. Это был театр одного актера, только вот какому зрителю он предназначался?

Очаровательная Татьяна Леонтьевна успевала в течение дня преобразиться столько раз и провернуть столько дел, что Николай начал, с одной стороны, ей завидовать, а с другой — прикидывать, как бы заманить ее к себе в отдел, можно даже на полставки. С таким сотрудником нераскрытых дел в их ведомстве не осталось бы.

Образ ее жизни и способ поведения были весьма подозрительными на первый взгляд, но на второй подозрения исчезали, уступая место крайнему изумлению. Майор впервые не понимал, что происходит на его глазах и какой в этом происходящем скрыт тайный смысл. Голова у него шла кругом, мысли путались, но зато вернулось давно забытое чувство заинтересованности, азарта и любопытства. То есть все то, что он успел растерять за долгие годы рутинной и неблагодарной службы. Наблюдая за гражданкой Зглиницкой, он мысленно возносил благодарности Петру Федоровичу Кочубею за те удовольствие и радость, какие доставляло ему слежение за объектом.

В течение нескольких дней Варчук успел побывать в цирке, где Татьяна выбирала симпатичную дрессированную собачку для презентации (смысл ее действий и тут ускользнул от майора, как тот ни напрягал свои бедные мозги, усохшие на делах, сработанных по схеме «украл — выпил — в тюрьму»); на самой презентации, куда ему добыл пропуск старый приятель-журналист, и где ему посчастливилось узнать, зачем эта собачка ей понадобилась; в магазине фирмы «Массандра», где обогатился глубокими знаниями о коллекционных винах; на нескольких выставках; провел добрых полтора часа в обувном отделе и несколько раз печально топтался под самыми разнообразными кафе и ресторанами, где его «объект» встречали как родную, но где цены кусались, как цепные злющие псы.

Что касается молоденького стажера Артема, неплохо показавшего себя во время ареста невменяемого наркомана, то с ним случился жуткий конфуз. Приставленный следить за Татьяной, он три раза подряд умудрился потерять ее из виду с утра пораньше, в самом начале наблюдения. И хотя начальство не слишком распекало его за неудачу, ходил как в воду опущенный. И по секрету сообщил Сахалтуеву, что не оправдывается, конечно, вот только «объект» стряхнул его с такой ошеломительной легкостью, что сами собой напрашиваются смутные подозрения.

Капитан молодого коллегу выслушал внимательно, посоветовал быть проще и не фантазировать, а исправлять ошибки; но после ухода Артема крепко задумался.

Сахалтуев уже прочел шефу лекцию о том, что он, конечно, завел отдельный блокнот, в котором будут записаны под порядковыми номерами многочисленные поклонники или женихи госпожи Зглиницкой, но пусть шеф не просит учить этот список наизусть. Он де, капитан Сахалтуев, не компьютер, и такого объема памяти у него все равно нет.

Тут бы самое время Барчуку присовокупить, что все женщины — стервы, но отчего-то на сей раз ему так не подумалось. Майор временно забыл об этом своем глубоком убеждении, увлекшись наблюдением за Татьяной. И хотя слежка велась с перерывами, в свободное время, всего несколько дней, ему отчего-то казалось, что он давно и хорошо с ней знаком. И что этот человек сможет понять и поддержать его даже в самой сложной и неоднозначной ситуации.

Если бы кто-то сказал Николаю, что он привязался к объекту расследования, бравый опер ответил бы: чушь. Конечно нет. Но правда заключалась в том, что он действительно находил несказанное удовольствие в самой мысли о том, что пройдет одинокая ночь в пустой квартире, наступит новый день и он сможет увидеть странную и загадочную, ни на кого не похожую женщину. Женщину, о которой, оказывается, так приятно мечтать.

* * *

Марина зашла в кабинет к Михаилу как-то странно, боком, протиснувшись в полуприкрытые двери. Вела она себя непривычно робко и неуверенно. К тому же еще осунулась, даже немного подурнела; и видно было, что она сильно встревожена и очень нервничает.

Мишка поглядел на нее с сожалением: он хорошо знал ей цену, никаких иллюзий на ее счет не питал и уж, конечно, не был склонен считать девушку ни кротким агнцем, ни той единственной и неповторимой, ради которой можно пойти и в огонь и в воду. Но именно поэтому она ему и нравилась. Простая и понятная, видная насквозь, своя. Такая спустит и неловкое словечко, и дурацкую шутку. При ней не чувствуешь себя как на аудиенции у английской королевы, и точно знаешь про себя, что ты умнее и значимее. А вот единственных и неповторимых Мишка всегда боялся до дрожи в коленках. Недавние события показали, что недаром.

— Миш, — спросила Марина, устраиваясь в своем любимом кресле у низенького столика, — с тобой можно поговорить?

— Исповедуйся, грешная дщерь моя.

Девушка взглянула на него недовольно. Процедила сквозь зубы:

— Ты у своего друга поднабрался самого худшего — все время кривляетесь, как два клоуна. Взбеситься однажды можно.

Михаил издевательски ухмыльнулся, поддерживая беседу:

— Я ему тоже все время твержу, что он мне всю биографию перепаскудил.

Марина сделала над собой очевидное усилие, чтобы не продолжить перепалку, какие постоянно возникали у нее с приятелями Андрея, но произнесла вполне примирительно:

— Мне всерьез нужно поговорить, потому что вроде больше и не с кем.

— Что, тошно? — неожиданно другим тоном спросил Мишка. Участливо и совершенно по-человечески, так, что ей сразу захотелось расплакаться.

— Сама не думала, что может быть так плохо, — быстро и горячо заговорила девушка. — И ведь что самое противное, придраться-то не к чему. Все так аккуратненько, опрятненько, вежливо, утонченно… — Она закрыла лицо руками. — О Господи! Мне вот подружки завидуют, а я по десять раз на дню вся холодею. Вот сколько мы вместе? Три года почти?

— Три, — кивнул Михаил утвердительно. — На, глотни коньяка, успокойся. Давай-давай пей, помогает.

— Да не успокоюсь я!

Она схватила бокал, выпила его почти залпом, скривилась:

— Как вы эту гадость пьете?

— С отвращением… — пробурчал Миха. — Вы вместе три года. И что?..

— Три года. — Она шумно высморкалась в батистовый платочек с красивой вышивкой. — Ходим вместе, едим за одним столом, спим в одной постели. А чувство такое, что смотришь на него сквозь стекло. Ну, я не умею объяснить… Просто просыпаешься рядом и ждешь, что вот он и скажет: «Давай разбегаться, детка».

Приятель взглянул на нее с удивлением. Откровенно говоря, он не ожидал от Маринки такой проницательности. Ему-то по наивности казалось, что она совершенно не замечает, что творится у нее под самым носом, уверенная в своей красоте и потому уже незаменимости.

— Я тебя понимаю. Я и сам иногда думаю, что он все время где-то не здесь. Разговаривает, а мозги его где-то шляются.

— Никогда не думала, что придется тебе признаваться в таком! — судорожно всхлипнула девушка. — Нашла себе подружку.

— Ты говори, говори. Тебе надо выговориться, — сказал Мишка, снова наполняя бокалы.

Но Марина, видимо, уже выплеснула эмоции и теперь собиралась перейти к сути.

— Мне надо решить, что делать. И ты мне поможешь, потому что это, Мишенька, в твоих же интересах!

— Ну-ну, — саркастически хмыкнул приятель.

— В твоих, в твоих, — дернула она плечиком. — Я видела их вместе, голубков этих. Мне показали… — спохватилась, — случайно, знакомая заметила. Мишенька! Он никогда таким не был. Ни со мной, ни с тобой, ни с одним живым человеком. А это…

— А это опасно, — подхватил Миха.

— Когда я тебя на днях спрашивала…

— Когда спрашивала, красавица моя, тогда все иначе было. А теперь и мне его настроение не нравится. Ты, Маришка, не болтай лишнего пока. Все равно не поможет. И не паникуй. Я скажу, когда надо будет паниковать.

Марина его уже не слышала. Она заметно опьянела и теперь горестно бормотала, уставившись куда-то поверх головы собеседника:

— Кричу, кричу, как под водой. А он ничего не слышит, смотрит сквозь, будто я прозрачная. Все вы, мужики, — уроды конченые.

* * *

Липа, Геночка и Аркадий Аполлинариевич топтались в прихожей.

— Этот странный субъект, который пытался уже сунуться в нашу квартиру, сегодня бродил в садике, — заявила Олимпиада Болеславовна. — Надо что-то предпринять. И немедленно.

— Отчего же вы так решили? — опешил добрый Геночка, которому претила сама мысль о том, что на свете есть люди, способные посягнуть на чужое добро.

— По фигуре узнала, — укорила его Липа. — У меня ведь превосходная зрительная память, и вы это отлично знаете. Если я хоть раз, хоть мельком увижу человека — пусть даже со спины, — то потом узнаю его даже много лет спустя.

Тут она сделала паузу, внимательно разглядывая чайник у себя в руках.

— Куда это я шла — на кухню или из кухни?

— На… — кротко и коротко ответствовал Аркадий Аполлинариевич.

— А где у нас кухня? — уточнила чудная дама.

Геночка вытянул руку в нужном направлении, застыв в позе вождя мирового пролетариата. Липа важно кивнула и удалилась.

Аркадий Аполлинариевич, однако, задумался.

— А ведь память на лица у Олимпиады Болеславовны и впрямь фантастическая. Ну-с, Геночка, что мы предпримем? Может, стоит устроить на него засаду? Пустим в дом и посмотрим, что он будет делать…

— Как что? Воровать!

— Вот именно, друг мой. Вы, как обычно, правы. Тут главное — что воровать?

Геночка, растаявший от комплимента, медленно розовел.

— И у кого воровать, — вставила словцо Липа, неожиданно выныривая из темного коридора. Аркадий Аполлинариевич даже икнул от испуга. — Потому что вряд ли мы похожи на самых обеспеченных людей этого района.

* * *

В доме у Сергея, в кабинете самое почетное место занимало развешанное на ковре холодное оружие. Сам хозяин, наклонившись над письменным столом, осторожно и с невероятным почтением распаковывал сверток, в котором обнаружился завернутый в старинную шелковую ткань футляр с кинжалом.

Жанночка возникла на пороге с недовольным лицом.

— Сержик! — произнесла она, продолжая беседу, начатую еще часа три-три с половиной тому. — Объясни мне! Я не понимаю, как можно ухлопать такую кучу денег на какую-то железяку.

— А тебе и не надо понимать, котик, — уже немного сердито отвечал Колганов, которому этот назойливый монолог мешал наслаждаться новым приобретением.

Сергей благоговел перед холодным оружием, считался его тонким ценителем и знатоком и входил в тройку самых известных коллекционеров страны. Мнение Жанны по этому поводу его совершенно не волновало до недавнего времени, ибо он совершенно искренне полагал, что ни одна женщина не способна оценить колдовскую красоту и безупречное изящество благородного клинка. Однако его уверенность была поколеблена недавней находкой — книгой, оставленной в его кабинете Татьяной. И теперь болтовня подруги понемногу начинала раздражать: в конечном итоге, он же не комментирует ее нелепые наряды — нравится девочке, пусть играется. Только пускай не лезет со своим прехорошеньким носиком в чужие дела.

— Мама говорит — это возрастное, — несло дальше Жанну. — Отец, когда вышел на пенсию, тоже стал марки собирать и спичечные этикетки. От нечего делать. Но тебе-то не шестьдесят! И тебе нужно думать о нашем будущем.

— Детка, это уникальный предмет, — доброжелательно улыбнулся Сергей, предпочтя пропустить мимо ушей замечание о возрастных отклонениях. — Мне он достался совершенно случайно и настолько дешево, что ты себе представить не можешь. Ну, как если бы ты за норковую шубу заплатила столько, сколько за три пуговицы от нее. Просто смехотворная цена.

— Можно, кстати, было и купить новую шубку, — вздохнула девушка, подходя ближе, чтобы обнять его. — Можно было шикарно съездить отдохнуть где-нибудь.

— В Турции. Или в Испании, — язвительно вставил Серж. Он отстранил возлюбленную, чтобы она не мешала.

Жанна не заметила насмешки:

— Алинка прошлым летом отдыхала — золота привезла всякого! — и, покосившись на кинжал, уточнила: — Золота, а не железа.

— Иногда полезно бывает сходить в музей, — посоветовал Сергей. — Для общего кругозора.

— Ни один нормальный человек тебя все равно не поймет! — взвилась Жанна.

— Не скажи. Бывают разные люди. И разные женщины.

— Вот и катись к такой! Понятливой! — обиженно воскликнула девушка.

Хлопнула дверь кабинета.

— А что? — сказал Серж, обращаясь к портрету генерала де Голля, висевшему над столом. — Неплохая мысль.

* * *

Татьяна и Андрей прогуливались по парку. Сгустились сиреневые сумерки, потихоньку стали разгораться фонари. Будто стайка гигантских светлячков залетела в темные, прохладные, чуть сыроватые аллеи, где к вечеру пахло землей, почему-то грибами и сиренью.

— Хорошо-хорошо, сейчас посмотрим, кто кого, — азартно говорил Андрей. — А ну, навскидку, любимое…

— «Твой лоб в кудрях отлива бронзы…»— моментально откликнулась Тото.

— «Твои глаза, как сталь, остры, — продолжил тут же молодой человек. — Тебе задумчивые бонзы в Тибете ставили костры». Оно? Теперь моя очередь: «Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь…»

— «Но молчи! Несравненное право — самому выбирать свою смерть», — закончила Татьяна.

Получилось у нее это как-то не литературно, а истово и очень убежденно. Будто она не стихи читала, а выговаривала самое потаенное.

— Мечтали бы? — спросил Трояновский, думая о том же самом.

— Да, — просто кивнула она. — Я вообще уверена, что родители дают человеку тело и имя, Бог — искру таланта и душу, а судьбу и смерть человек выбирает сам.

— Можно задать неприличный вопрос? А вы, если хотите, не отвечайте.

— Конечно.

— Вы никогда не вспоминаете своих родителей.

— Они погибли в автомобильной катастрофе, — ответила Тото после небольшой паузы. — Очень давно, когда я была совсем маленькой. После этого дедушка с бабушкой стали моими опекунами, даже отчество у меня по дедушке, а не по настоящему отцу. Дедушка, впрочем, тоже очень скоро умер.

— Простите, пожалуйста, — прошептал Андрей.

— Что вы — не извиняйтесь. Было бы нечестно утверждать, что я испытываю скорбь или боль. Наверное, я очень жестокий человек, но я не могу тосковать по тем, кого совсем не знала. Я всю жизнь прожила с бабушкой и со всей нашей веселой компанией в известной вам квартире.

— Вероятно, это была прекрасная жизнь.

— Всякое бывало. Но я бы никогда не согласилась на другую.

Андрей уставился на нее со странным выражением:

— Завидую. А мне всегда казалось, что я не живу. Так, делаю что-то, оправдываю надежды родителей, друзей, подруг. Добиваюсь чего-то, потому что не добиваться не принято. Зарабатываю деньги. Покупаю, продаю. А жить начну вот-вот, с завтрашнего дня, ну в крайнем случае с понедельника.

Татьяна рассмеялась. Смех у нее был прелестный — заливистый, мелодичный.

— Что? — смутился он.

— Представила себе, сколько новых жизней было не начато с понедельника. Хотите, отправимся к нам?

— Именно этого и хочу, — нежно сказал молодой человек.

И очень осторожно взял ее за руку. Татьяна смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда мерцающих, сиреневых в этих сумерках глаз царицы морей. И тогда он медленно и осторожно, как если бы это была маленькая птица или иное беззащитное и испуганное существо, поднес ее руку к губам и стал целовать ладонь.