Килгаленн не понял, что именно произошло между минотаврами и Такангором, но основной смысл происходящего не уловил бы только равнодушный к людским проблемам вавилобстер, озабоченный поиском подруги жизни. Панцирная пехота, еще десять минут тому летевшая в атаку на тиронгийские полки, явно признала верховенство кассарийского генерала, перешла под его командование и последние две минуты увлеченно громила недавних союзников.

Тифантийцы в состоянии близком к панике толпились над обрывом, стремясь пробиться на мост, ведущий к крепости; защитники Нилоны оплакивали утрату ворот и, судя по всему, были готовы в любую минуту выкинуть белый флаг; Ройгенон умчался в неведомую даль. Кошмарные чудовища, вызванные из небытия, несомненно, Командором Рыцарей Тотиса, казалось, переломили ход сражения в пользу нападающих, но сейчас Килгаллен уже не сомневался, что их последние минуты сочтены. Слишком много сверхъестественных существ, каждое из которых вполне могло стать героем отдельного эпоса, объединили свои усилия в борьбе с ними. Особенно отличился, с его точки зрения, тот самый вельможный демон, прибывший на Кахтагарскую равнину последним и так вызывающе эффектно. Это невероятное чудовище — глыба мрака с клыками и когтями — с неистовой яростью и изумительной для его размеров ловкостью догоняло и истребляло монстров, невзирая на их отчаянное сопротивление. Трехглазый не прозакладывал бы голову — оно того не стоило — утверждая, что у этих древних тварей какие-то свои давние счеты, но знаменитая интуиция подсказывала ему, что так оно и есть. Отдельное впечатление на короля Гриома, как и на его тифантийского коллегу, производило циклопическое существо, истинное порождение ночных кошмаров какого-то безумного божества, в нарядном золотом ошейнике с крупной бирочкой. Существо лихо расправлялось с любым противником при помощи множества пугающего вида конечностей, посвящая этому занятию большую часть времени; но иногда галопом мчалось к Такангору и крутилось возле него, как дворовой щенок, демонстрируя свою привязанность. По сути, один только грандиозный минотавр со своим боевым топором и трое его питомцев могли нанести непоправимый вред психике любого нормального человека.

Бог не на стороне больших батальонов, а на стороне лучших стрелков

Вольтер

Килгаллен с сожалением смотрел, как два исполинских хряка предъявляют необоснованные претензии к отряду ветеранов под командованием верного генерала его отца, бесстрашного Маллиуса Морта, и мысленно прощался с бравым воякой.

— Как вы думаете, — внезапно заговорил Люфгорн, наводя глядельный выкрутас в гущу сражения, где отчетливо виднелась туша какого-то монстра с длинной шеей, на котором галопировал дух исчезнувшей пирамиды, — как вы думаете, господа, у этих ящеровидных малюток, которые нас агитировали, еще остались акции их грибиных плантаций? По зрелом размышлении, их предложение кажется мне довольно выгодным. Конечно, детали еще следует обсудить…

— В любом случае, князь, — важно сказал Тукумос, — мы с Килгалленом первыми получили это предложение, так что вы будете за нами.

Великий Командор посмотрел на деловитых королей с веселым изумлением. Сам он никогда не был о них высокого мнения, но оказалось, что Бургежа трижды прав — короны что-то такое непоправимое делают с большинством голов.

— Лорд Саразин, — обратился к нему Трехглазый, единственный здравый человек в этой компании, — или кто вы на самом деле, надеюсь, у вас есть еще что-нибудь в запасе, чтобы противопоставить это что-нибудь тиронгийцам. Иначе мы проиграем. Это совершенно очевидно.

— Вы на удивление спокойны для монарха, терпящего жестокое поражение, — оскалился командор.

— Даже если я последую примеру Ройгенона и примусь скакать по всей равнине, оглашая ее паническими воплями, это вряд ли повлияет на исход битвы. А вот вы можете. Или я ошибаюсь?

— Нет, ваше величество. Как для человека, вы удивительно проницательны и дальновидны, — совершенно серьезно ответил Саразин, тем самым исключая себя из рода человеческого.

Тукумос не придал этому никакого значения, Люфгорн удивился, а Килгаллен невесело усмехнулся:

— Не уверен, если я не сумел предвидеть развязку этой авантюры.

— Ну, мы еще повоюем, — рыкнул Саразин. — Пожелайте мне удачи, ваше величество.

— Она вам понадобится, — сказал Килгаллен. — Кто бы вы ни были.

Если человек не верит в удачу, у него небогатый жизненный опыт

Джозеф Конрад

* * *

Битва чем-то похожа на бушующее море: это необузданная сила, не подвластная ничьей воле. В какой-то момент в ней нет ни логики, ни смысла — одна только ярость, натиск и дикая первозданная мощь. Эта стихия бушует до тех пор, пока не исчерпает своего неистовства, а до того бесполезно пытаться ее остановить. Все равно, что велеть шторму прекратиться по воле капитана попавшего в него корабля.

Когда волна сражающихся вынесла Намору ближе к Сатарану, тот приветствовал его жутким оскалом.

— Славная схватка, — заметил он. — Давно я так не отдыхал душой.

Намора навострил и без того острые уши и будто бы прислушался.

— Сдается мне, милорд, вся наша радость еще впереди.

— О, так вы тоже заметили.

— Интересно, кто этого не заметит?

— Да кто угодно, вот хотя бы эти замечательные господа, — развеселился Сатаран, методично поглощая очередного фьофьорли.

Он находил особое удовольствие в том, чтобы пожирать пожирателей демонов.

Речь, как наверняка догадался наш проницательный читатель, шла о достойных троглодитах, которые понимали, что больше никогда не соберут такую многолюдную аудиторию на таком сравнительно небольшом пространстве. И они пропагандировали грибные плантации направо и налево, не щадя ни старых, ни молодых. Если при этом учесть, что Мардамона по-прежнему одолевал просветительский зуд; таксидермисты высоко оценили фьофьорли в качестве уникальных экспонатов; Бургежа стремился собрать как можно больше бесценного материала для своей будущей документальной эпопеи, а господин Дуцелий Целиус подозревал, что энергичный эльфофилин рвет очередную Пухлицерскую премию у него, что называется, из рук, то всякий объективный читатель догадается, как нелегко приходилось захватчикам и их потусторонним союзникам.

Однако вельможные демоны как никто другой понимали, что последний и решающий довод в этой битве будет предъявлен только сейчас. Они прожили очень долгую и весьма насыщенную событиями жизнь, и это удалось им, потому что, помимо запредельного могущества, они обладали еще трезвым расчетливым умом и всегда здраво оценивали свои силы. И сейчас ни Сатаран, ни Бедерхем, ни тем более Намора не питали особенных иллюзий.

Князь Тьмы когда-то стал Князем, а они его подданными, ибо он был сильнее и мудрее их. Но даже Князь не пожелал бы встретиться лицом к лицу с кем-то из Необъяснимых или Нерожденных, ибо эти существа — создания иного мира, они ходят своими путями, и самое разумное — не гневить их. А уж если такое создание почувствует, что ему некуда отступать, если оно все поставило на карту и намерено сражаться до последнего, то у всех прочих мало шансов на победу.

Демоны не собирались бежать, но и выжить особо не рассчитывали. В лучшем случае, думали они, им удастся всем скопом и ценой жизни одолеть этого врага.

Но в этот миг…

Кстати, обычно все происходит иначе. Никакого такого «этого мига» не существует в природе. Просто что-то происходит в какой-то момент — должно же оно когда-то начать происходить, чтобы произойти в конце концов. А уже потом, если произошло что-то значительное, летописцы с трепетом нарекут этот момент «тем самым мигом».

Так вот, деваться некуда, иначе не скажешь — но в этот миг воины Преисподней, а за ними и остальные сверхъестественные существа внезапно поняли, что расстановка сил на Кахтагарской равнине снова изменилась.

* * *

Когда Такангор сказал: «Ваш выход», он исходил из логики происходящего. На месте их грозного противника, он сейчас вступил бы в битву лично, чтобы снова достичь перевеса в свою пользу. И почти не сомневался, что таинственный враг рассуждает так же. Во всяком случае, пока что он не без успеха предсказывал его следующие шаги.

Что касается демонов, большинства зверопусов и прочих сверхъестественных существ, они ощутили это, так сказать, на своей шкуре.

— Ого! — с некоторым даже почтением произнес Кальфон. — Вот это я понимаю.

— Вы о чем? — заволновался Кехертус, орудовавший всеми лапами неподалеку.

— А вы ничего не почувствовали?

— Дядя Гигапонт жалуется на некую общую встопорщенность. А у меня волоски встали дыбом. Особенно на передних лапах.

— Вот-вот. У меня тоже. Последний раз я испытывал нечто подобное во время великой битвы за Гон-Гилленхорм. Тогда Князь явил себя во всем своем блеске и великолепии: помнится, мы неплохо перекроили географическую карту к концу того сражения.

— Прошу учесть, что я против! — раздался гневный крик с вершины приближающегося древнеступа. — Кахтагарская равнина — природная жемчужина Тиронги, сюда стекаются толпы туристов, мы выгодно продаем открытки с местными пейзажами, и как король я приказываю оставить географию с топонимикой в покое. Гегава, будьте любезны, метните копье вон в того всадника. Очень метко, благодарю вас, мой дорогой. А теперь передайте мне дротик, я хочу бросить вам вызов и тоже попасть в кого-нибудь враждебного.

— Это не от нас зависит, ваше величество, — сказал благодушный Кальфон. — Все вопросы к нему.

И демон указал огромным пылающим герданом на лорда Саразина.

Великий Командор пешим спускался с холма. На Кахтагарской равнине не было сейчас сильного ветра, но его плащ, еще недавно золотистый, а нынче багровый, в каких-то непроглядно-черных разводах, вился у него за спиной, словно подхваченный бурей. С каждым шагом лорд раздавался в плечах, сужался в области талии и становился выше ростом. Издалека было плохо видно, однако и черты его лица безудержно менялись: глаза проваливались буквально вглубь черепа и сияли невыносимым светом, губы высыхали, скулы и нос заострялись, словно обтянутые пергаментной кожей, короткие волосы вдруг выросли до плеч и сквозь них прорастали какие-то костяные шипы, образуя на голове лорда неестественного вида корону. Рот превратился в длинную упрямую жесткую складку.

Пространство гудело, прогибалось, скулило, норовило расползтись, чтобы оказаться подальше от него; река взревела и потекла быстрее; трава, в тех местах, где ее еще не выворотили и не вытоптали сражающиеся, пожухла, как от сильного мороза, а небо так же внезапно и стремительно потемнело. Резко похолодало.

Думгар молча встал за спиной у Зелга. Рядом бесшумно выросли фигуры Судьи Бедерхема и князя Гампакорты. Минотавр ожесточенно потеребил рог с наконечником.

— Я буду рядом, — сказал Такангор.

— Я тоже, мой мальчик, — сказал Гончая Князя Тьмы.

— Можете рассчитывать на мою скромную помощь, — добавил каноррский оборотень.

— Думаю, мне не потребуется помощь, — ответил Зелг. — Но все равно, я вам очень признателен, милорды, и вам, ваше… — Такангор гневно засопел, — превосходительство.

Он спрыгнул с коня и неспешно пошел навстречу Саразину, с каждым шагом меняясь не менее разительно, чем его противник. Гризольда метнулась было за ним, чтобы по обыкновению плюхнуться ему на плечо, но с разлета натолкнулась на невидимую стену.

— Не стоит за них беспокоиться, — сказал голем. — Это их личное дело, и они будут решать его в своем личном пространстве, куда иным нет хода.

— Я что, тоже не пройду? — озабоченно спросил Бургежа, порхая вокруг Думгара.

— Боюсь, что нет.

— Это нарушение свободы поговорить и пописать. Как же я задокументирую происходящее и завладею бесценным фактографическим материалом?

— Ничем не могу помочь.

— И никто не может? — мрачно спросил эльфофилин. — Вопрос риторический, не отвечайте. Там нашла коса на камень, и не до интервью, даже блиц. Ну что же, так и назовем эту кульминационную главу: «Коса и камень — лед и пламень».

— А как насчет жертв? — свесился с монстра Мардамон. — Для поддержания боевого духа мессира и обеспечения необходимого перевеса в смертельном поединке с силами, как я понимаю, видимо, все-таки зла?

— Вы могли бы подать отличный пример всем колеблющимся и сомневающимся, и стать отличной показательной жертвой. И я как раз в настроении, — елейным голосом произнес Судья Бедерхем, не сводивший глаз с Зелга, доспехи которого в этот момент из красных лат Аргобба сделались черными, как мрак океанской бездны.

Мардамон что-то забормотал себе под нос. Скорее всего, это были «Обидные слова», но, в отличие от Батаара, Адский Судья и Гончая Князя Тьмы и не такое выслушивал, не моргнув глазом, так что заклинание на него не подействовало, и жрец предусмотрительно направил монстра Ламахолота в задние ряды.

Герцог Кассарийский, не оборачиваясь, властно взмахнул рукой, и в небольшой толпе, стоявшей за его спиной, возникла фигура огненного рыцаря. Флагерон изумленно вертел головой, не слишком понимая, где был, куда попал, сколько отсутствовал и что за это время пропустил. Секунду спустя его сгреб в объятия Кальфон, обрадованный возвращением бесследно пропавшего товарища. Торопясь к месту событий, заинтересованный Сатаран проглотил сразу двух последних фьофьорли, а Лилипупс предложил одному из великих магистров Ордена Рыцарей Тотиса «разуть глаза на бесчинствобразия их командора и посохранять здоровье для потом, где оно много потребуется, если сейчас проглупить».

Великий магистр понял, что под этой зеленой шишковатой лысиной скрывается великое дарование и внял мудрому совету.

Сущность войны есть насилие, и умеренность в войне есть слабоумие

Томас Маколей

В этот момент сражение стало затихать.

* * *

— И зачем ты притащил мне эту тарелку?

— Потому что она твоя, я думаю.

— С твоим словесным портретом?

— Ну, портрет-то совпадает. Это ведь ты тогда зверопусил, путусил и как его… дворковал вландишным способом?

— Э-ээ, нет, я на такое не способен. Точнее, способен. Но лучшие результаты мы показываем, выступая в команде. В отличие от некоторых.

— То есть ты понял?

— Позже, чем ты, но догадался сам, не заглядывая в твою голову, — признался Спящий.

— Это наша голова. Общая.

— Скажем так, в твою часть нашей общей головы. — Спящий потер затылок, что всегда означает смущение. — Печальная судьба, откровенно говоря. Не хотелось бы ее повторить.

— Как ты думаешь, Думгар знал?

— Этот старый кусок тверди земной? Иногда я думаю, он знает вообще все. Только молчит и улыбается.

— Мне тоже кажется, что он не мог не знать. Ведь Генсен создал его до разделения, и оно должно было состояться у него на глазах. Тогда почему он не сказал мне?

— Есть вещи, до которых ты должен дойти своим умом, а до тех пор они как бы не существуют.

— Ну, вот я понял, и теперь у меня волосы дыбом. У нас не будет выбора. Или умру я, или умрешь ты, или случится именно это: кто-то из нас станет Генсеном, а кто-то Саразином.

— Мне они оба как-то малосимпатичны, — признался Спящий. — И что, никаких вариантов?

— Думаю, один все-таки есть. Но только в том случае, если он действительно, взаправду устроит нас обоих.

— Детское слово, взаправду. — Спящий посмотрел на Зелга со странной нежностью. — Ты помнишь, когда сказал его мне?

— Честно? Нет, не помню. Хотя ты бы, наверное, хотел, чтобы я помнил. Я испортил хорошее впечатление о себе?

— Хорошее впечатление, — взвился Спящий. — Какой же ты оптимист. Я знаю, что не помнишь, — невесело усмехнулся он. — Ты надежно запер меня и все собственные знания обо мне в первую очередь от самого себя. Ладно, освежу твою обморочную память. В тот день мы убили в саду василиска.

— Большого?

— Немаленького. Наша драгоценная Ласика подняла потом грандиозный скандал и уволила двоих телохранителей.

— Почему?

— Ей пришла в голову замечательная идея, что он прокрался в замковый парк, чтобы убивать — тут, кстати, интуиция ее не подвела, — но потом умер своей смертью, а телохранители позорно прошляпили оба события.

— А что было на самом деле?

— Ты столкнулся с ним нос к носу. А ты еще был малыш…

Зелг зябко передернул плечами: он внезапно понял, каким именно был в тот день — таким, каким увидел ребенка, спящего на куче соломы в наглухо запертой подземной камере.

— Да, — кивнул Спящий. — В тот день я проснулся, в тот день ты узнал об этом и в тот же день заточил меня на все эти годы.

— Почему?

— Ты часто задаешь этот вопрос. Не зря ты избрал научную карьеру.

— Не так я ее себе представлял.

Они рассмеялись как добрые приятели.

— Мы испугались, — продолжил Спящий, не дожидаясь следующего вопроса. — И меня как встряхнуло. Я бросился тебе на помощь.

— Спасибо, — сердечно сказал Зелг.

— Не за что. Строго говоря, в ту секунду я был уверен, что я один-единственный, я даже не подозревал, что ты есть на свете. А потом все как-то стремительно, сразу и вдруг случилось. Я понял, что ты — часть меня, потом, что, скорее, это я — часть тебя, потом мы снова посмотрели на василиска и испугались уже вдвоем, и от накатившего ужаса поднялась какая-то волна…

— Я помню, — сипло сказал Зелг. — Волну, кажется, помню.

— Ну вот. И мы выжгли ему глаза. А потом и сердце. Он упал и умер. А мы заплакали. Нам стало его жалко.

— Мне и теперь его жалко, — вздохнул Зелг. — Мы же могли обратить его в бегство, или сделать что-то другое, более милосердное — могли? Или не могли?

— Ты спрашиваешь, умели ли мы, или ты хочешь знать, способны ли мы, когда мы единое целое, на приличные поступки или сразу становимся воплощенным злом?

— Полагаю, я спрашиваю о первом, но подразумеваю второе.

— Хотя бы честно — этого у тебя всегда было не отнять. Вот тогда ты и спросил: это взаправду?

— А ты?

— А я сказал — думаю, да. И в тебе что-то сломалось.

— Я сразу предположил второе.

— Ты решил, что вместе мы — зло. И я пикнуть не успел, как ты запер меня. А потом появились Эгон и Тристан. Бедняги. Несмотря на то, что ты приставил их сторожить меня, я всегда жалел этих бедолаг.

— Боюсь даже спрашивать, почему.

— А тебе не приходило в голову, что ты и их обрек на вечное заточение?

Зелг взялся ладонями за голову.

— Они ничего такого не говорили.

— Они преданы тебе. Так же, как был бы предан и я, если бы у нас сложилось.

— Представляю, как ты меня ненавидел.

— Конечно, ненавидел, куда ж без этого. А ты поставь себя на мое место. Ты бы не ненавидел? Но это потом, позже. А сперва я чуть не свихнулся, потом много плакал, потом звал тебя — хотел объясниться. Ну а потом, да, созрела ненависть. Это, знаешь ли, вино долгой выдержки.

— Я скажу «прости» и это будет искренне, но ничего не исправит, — Зелг вздохнул. — Какое уж тут прости. Даже не знаю, чем бы я ответил на это «прости». Наверное, негодованием, или презрением.

— Мне можешь не рассказывать, — хмыкнул Спящий. — За эти годы я выучил каждый темный закоулок твоей души.

— Ты же спал.

— Сны — странная штука.

— И что нам теперь делать?

— Не знаю, — признался Спящий. — Я столько лет вынашивал планы, один коварнее другого. Столько мечтал о мести. Продумывал каждое гневное едкое слово, которое брошу в твое удивленное и испуганное лицо. Мне снилась твое поражение; мне снилось, как я заключаю тебя в подземную темницу, и это было единственным счастьем, которое я знал. Как теперь от всего этого отказаться — рра-з и готово — это ведь мое единственное достояние.

— Нет, — Зелг даже руками замахал в негодовании. — Ты — часть меня, а мое достояние совсем другое. У нас есть Кассария со всеми нашими друзьями и подданными, Думгар, Такангор, Юлейн, Бумсик с Хрюмсиком, Мумеза с Наморой…

— Не забудь про Карлюзу с Мардамоном, — ворчливо сказал Спящий. — И не забудь, что Кассарию ты прошляпил самым постыдным образом.

Зелг хотел было возразить в том смысле, что кто же в этом виноват, но не посмел.

— Балахульдой вот еще прибарахлились, неизвестно, как избавляться будем, и адским филиалом, как будто нам и без них хлопот не хватало, — продолжал скрипеть Спящий, но гнева в его голосе не было. А была… нежность? Любовь?

И еще Зелг понял, что Спящий все время повторяет «мы», «нам».

— Без тебя мне их не защитить, — сказал он торопливо. — И тебе без меня тоже. А если в этот раз как-то получится, то все равно не выйдет в следующий.

— Не агитируй, — буркнул Спящий, — раздражает; и потом, это я уже усвоил. И что предлагаешь?

— Мне Кассария, тебе Гон-Гилленхорм и встречи для души и по мере необходимости. У меня есть план, если ты согласишься, то будешь загружен важной работой по самые уши и на целую вечность.

— Вот именно об этом я и мечтал все эти годы, — сказал Спящий. — Именно вот работы мне, по-твоему, не хватало, да? Что сказать — искуситель из тебя как из Думгара поплавок. Давай уже, выкладывай. А то этих мыслей даже мне не прочесть, скрытный ты мой.

* * *

Из старого браконьера получается хороший лесничий

Американская поговорка

Так и случилось, что на поле боя перед изумленным лордом Саразином стоял истинный повелитель Кассарии и Гон-Гилленхорма Зелг Галеас Окиралла да Кассар, возлюбивший свою тьму, примирившийся с нею и заключивший нерушимый союз на все времена.

В каком-то смысле он мало походил на всем знакомого Зелга; но также ничем не напоминал то странное существо, клубившееся на берегу Тутоссы. О, нет! Этот кассариец явно обрел себя и знал, кто он такой. Он сильно переменился, и внутренне, и внешне: в полтора раза выше, на косую сажень в плечах шире; от бурлящей в нем силы воздух вокруг гудел, дрожал и плавился, как бывает в пустыне в полуденный зной. Его череп вытянулся, уши прижались и заострились; лоб, надбровные дуги и переносица превратились в костяной щиток, переходящий в некое подобие драконьей морды; но лиловые глаза сверкали по-прежнему весело, и, заглянув в эту крохотную бездну, можно было смело утверждать, что это все тот же Зелг, ученый, романтик и пацифист. Но теперь он был не одинок. Теперь его защищал и поддерживал тот, совсем другой — жестокий, свирепый, безжалостный хозяин Гон-Гилленхорма. Лед и пламя, море и вулкан, но только объединившиеся во имя одной цели — вместе они составляли неодолимую силу, Зелга Кассарийского.

А за его спиной вырастали из красного тумана, всегда висящего в ущелье Адранги пятьдесят призрачных рыцарей, Волков Канорры.

Великие маги, древние пророки Каваны и кассарийские некроманты, прославившиеся в веках своим чародейским искусством; каноррские оборотни и демоны Преисподней; амарифские колдуны и шаманы Жаниваша, — как дорого дали бы все они за то, чтобы узнать, как Зелг да Кассар получил власть над ними. И за тысячелетия не отыскали бы верного ответа; ибо вопрос был задан неверно.

Кто оценит могущество крохотной слезинки, горькой и горячей, пролитой над неоплаканными, забытыми, безымянными душами? Она прожгла время и густую вязкую материю небытия и вызвала их из мрака забвения, спасла от невыносимого безнадежного ожидания и вечной неприкаянности. Впервые за долгие века кто-то плакал о них, о рыцарях, верных долгу и не уронивших свою честь; о покинутых своим владыкой на пороге между бессмертием и несуществованием; о забытых потомками, для которых они превратились всего лишь в часть истории, деталь пейзажа, когда даже упоминая о них, их никто не помнил, потому что это была легенда о Кантабане, Клотиссе и Тирнахе Турандаре, а не воинах, отдавших жизнь за чужую любовь. Трудно поверить, но Зелг первым и единственным воздал честь их верности и любви, первым скорбел об их смерти, первым вознегодовал о том, что их имена преданы забвению. И нуждающиеся в любви и благодарности, как никто другой, забытые и неприкаянные духи явились к нему, чтобы служить новому господину еще отважнее и преданнее, чем служили Кантабане. Ни одно колдовство в подлунном мире не может сработать сильнее, чем сострадание и милосердие, но чернокнижники еще не раскрыли эту тайну.

Покуда мы не разлучены со смертью, нам не страшны никакие беды

Томас Браун

— По предварительным и самым заниженным оценкам, — хмыкнул Судья Бедерхем, — один только этот отряд ничуть не слабее прежнего духа Кассарии. И хотя малыш, без сомнения, сердечно привязан к своей Касе, но с абстрактной точки зрения он заполучил таких же могущественных союзников. Во всяком случае, вотчина некромантов не останется без защиты.

— По-моему, — сказал Сатаран, — это уже не суть важно: его самого распирает от могущества. Где он набрался этой дикой древней силы?

— А вы не догадываетесь?

— Не может быть. Какой ужас!

— Если позволит ваша светлость, — возразил Думгар, — не уверен, что это именно ужас. Кажется, все идет как должно.

— Эдна всегда говорила, что если ей удастся разгадать хотя бы один твой секрет, она станет относиться к себе с почтением, — усмехнулся Судья Бедерхем.

— Ее светлость всегда была высокого мнения о моих скромных возможностях, — ответил великолепный дворецкий.

— Тише, — сказала Гризольда, для которой ни на земле, ни на небесах, ни в Аду не существовало авторитетов. — Вы мешаете смотреть. То есть вы утверждаете, что эти пятьдесят солдатиков, которые простояли столбом у нас в коридоре всю предыдущую неделю, что-то собой представляют? Можете говорить, чтобы ответить.

— Спасибо, — прошипел Сатаран, прицеливаясь, чтобы схватить непочтительную фею и закусить ею пару десятков фьофьорли, которые оказались не самой изысканной пищей.

— Не бузите, — остановила его достойная фея. — Я сейчас не в настроении драться.

Сатаран подавился протестующим возгласом.

— Еще как представляют, дорогая Гризенька, — откликнулся Гампакорта. — Наш мальчик не только сумел вытащить их из-за такой грани, о которой даже думать страшно, но и пробудить к новому бытию. Признаться, я даже несколько завидую.

— А вам-то чего завидовать? Вы же им, вроде, король или князь?

— Я далекий потомок того повелителя, который оставил их на произвол судьбы, когда пришло время воссоединиться со своей возлюбленной. А Зелга они избрали своим вожаком.

— Кем-кем?

— Вожаком. Это очень древняя традиция, старая как мир. Своему князю они служат, как служат люди, до передела людских возможностей. Но стая, как вы понимаете, это единое целое. Однажды избрав вожака, они не просто преданы ему, они передают ему часть себя, питают его своей силой, насыщают энергией. Не скажу, что еще — ни у меня самого, ни у большинства моих предков не было собственной Стаи. Это великая честь.

— Узя от зависти слопает своих тараканов, когда узнает, — хихикнула Гризольда.

— Помилуйте, Гризенька, что вы говорите, он же не каннибал!

— Тогда слопает свой ночной колпак. Он землю перевернул, чтобы войти в историю, а Галя палец о палец не ударил, а уже перещеголял большинство Кассаров — он вам и Зверопус, он вам и Хозяин Спящего, он вам — вишенкой на тортике — Вожак Волков Канорры. — Гризольда нахмурилась. — Нужно смотреть за таксидермистами в оба — им такой кассариец в жизни не попадался, а они сейчас немножко того, и их может занести.

— Странное должно быть ощущение, — вдруг заговорил Такангор, внимательно наблюдавший за происходящим. — Если это хоть чуточку похоже на то, когда на тебя надевают корону минотавров, то кажется, что ты всем должен и тебе все должны. Не завидую я милорду Зелгу.

— Но вы же ощущаете прилив сил? — спросил Гампакорта, не скрывая волнения.

— Ощущаю. Но сил мне и своих хватало, а вот забот прибавилось. — И уже ни к кому конкретно не обращаясь, минотавр забубнил. — Видимо, в жизни каждого солидного мужчины однажды назревает серьезный воспитательный разговор с не в меру скрытной маменькой.

* * *

При виде призрачных рыцарей, лорд Саразин пожелтел и в отчаянии выкрикнул Слово Дардагона. Равнина содрогнулась, земля пошла волнами, стены Нилоны завибрировали. Люди откликнулись испуганными криками, лошади — ржанием. Древнеступ сделал смелую попытку встать на дыбы, будочка перекосилась, Юлейн с Гегавой изо всех сил вцепились в резные перильца.

Туманный стой даже не дрогнул.

Ты уязвим, пока ты жив

Адель Лэнгл

— Пупсик, — требовательно сказала мадам Мумеза, поправляя съехавшую шляпку.

— Лютик, — заговорил Намора ласковым голосом экскурсовода, — ты, вероятно, хочешь спросить, почему на них не действует Слово Дардагона. Все проще простого — они духи. Их не сдуть с поверхности мира каким-то Словом. Они остались здесь по собственной воле, не спрашивая ничьего соизволения, явились к Зелгу по какой-то личной причине, и покинут этот мир тоже исключительно по собственной воле.

— Но все-таки Дардагон, — в сомнении протянула мадам Мумеза.

— Дардагон был благороден и великодушен, и к тому же не всемогущ. Он всегда знал разницу между смятенными душами, оставшимися здесь по чистой случайности; жертвами чьей-то злой воли; теми, кого держит на поверхности незавершенное дело или чужой приказ; и теми, кто сделал этот выбор сам, без принуждения, не из каприза, а движимый исключительно великими чувствами. Над последними он не был властен. Вот как, например, я, лютик — я люблю тебя и никогда тебя не покину, пускай бы даже все демоны Преисподней встали между нами.

— При твоей репутации, пупсик, — кокетливо сказала мадам капрал, — ты мало чем рискуешь, делая такое заявление.

Спустя несколько минут заскучавший Сатаран глянул в их сторону и вытаращил глаза от изумления.

— Что они делают? — спросил он у Флагерона.

— Целуются, — ответил огнекрыл с завистливым вздохом.

— На поле боя?

— Где ж еще? Я вам авторитетно заявляю, что любовь на поле боя не только не гаснет, но вспыхивает с новой силой. Уж я-то знаю, что говорю.

— Это уже весь Ад знает, — хмуро сказал Сатаран. — Когда начнется следующая схватка, я вас спрашиваю? То объятия, то вдумчивые беседы, то нелепые угрозы, а когда же дойдет до дела? Я воевать хочу!

Между тем, сражение уже кипело с неистовой силой.

Лорд Саразин, обезумевший Спящий Галеаса Генсена, прилагал все свои исполинские силы, все чародейское могущество, накопленное за предыдущие эпохи, чтобы преодолеть сопротивление кассарийского некроманта и поселиться в нем, как в захваченном замке. Ему нужно было совершить великое деяние — уничтожить личность Зелга, оставив в неприкосновенности его могущество, таланты и наследственные способности. Задача нелегкая, но он неоднократно добивался успеха в подобных колдовских поединках. Он понимал, что на сей раз противник силен, и даже гораздо сильнее, чем он мог предположить, затевая эту авантюру с вторжением в Тиронгу, но все еще не осознавал, с чем именно ему пришлось столкнуться, и удивлялся, что Зелг до сих пор успешно защищается.

Саразину требовалось как-то отвлечь внимание остальных участников сражения от их поединка, и он воззвал к силам Тьмы, желая призвать новых воинов для новой великой битвы. Воззвал, вложив в это колдовство всю ярость и неистовство, всю силу, которая позволяла ему повелевать запредельными тварями, — и замер в недоумении и растерянности. Ничего не произошло, будто его сковали по рукам и ногам тяжеленными железными кандалами, будто его великий дар, словно беспомощного узника, заточили в подземелье, где он может бесконечно и безрезультатно биться головой о несокрушимые каменные стены, причиняя боль только себе самому.

Зелг смотрел на него с нескрываемым сочувствием. С таким же успехом мог бы продолжать сопротивляться до зубов вооруженный рыцарь, попавший в болото. Он бьет мечом направо и налево, он крушит палицей невидимых врагов, схвативших его во тьме, он выкрикивает проклятия — но все бесполезно, он зря тратит и свое воинское искусство, и великую силу. Этот враг иного рода, и он неодолим. Рыцарь обречен. Что бы он ни воображал, на что бы ни надеялся, рано или поздно он проиграет.

Молодому некроманту было немного странно, что ни Узандаф, старавшийся приобщить его к семейным тайнам, ни множество всесильных предков, оставивших после себя горы поучительных воспоминаний, не сообщили ему главного: что быть некромантом — значит не повелевать мертвыми, а говорить за них, помогать им, осуществлять их последнюю волю, защищать тех, кто уже не может защитить себя сам.

Здесь, на Кахтагарской равнине, состоялось столько решающих сражений, что самые знаменитые историки давно уже сбились со счета. В этой земле лежало столько павших воинов, что их с лихвой хватило бы на несколько армий, гораздо более многочисленных, чем войска Трех Королей. И все они, не вернувшиеся домой, хотя обещали это родным, не погребенные, не оплаканные, не отпущенные на свободу, взывали о помощи, милосердии и возмездии. Он слышал их всех. Они тянулись к нему со всех сторон, каждый со своей болью и обидой. Его сострадание и жалость облегчали их вековые мучения, и поэтому кассарийский некромант стал самым важным существом в их послесмертном бытии. Они надеялись только на него и предлагали взамен помощь и защиту. Зелгу лишь оставалось принять их — он дал согласие, и море силы, сотую долю которой его предки с таким трудом добывали заклинаниями и ритуалами, легло у его ног. Он мог черпать столько, сколько считал нужным.

Несметные рати возвращались из мрачного и холодного небытия и волею величайшего некроманта Ниакроха сами выбирали свою судьбу. Немало было тех, кто предпочел исчезнуть уже навеки, чтобы не испытывать тоску по утраченной жизни и не мучиться воспоминаниями. Кто-то неистово желал жить и предлагал заключить с кассарийцем договор по примеру иных не-мертвых его подданных. Кто-то — их было неисчислимое множество — пожелал отправиться на Гон-Гилленхорм, в голубую крепость на неприступной вершине, и там начать все заново; эти просили такого посмертного бытия, о котором мечтали при жизни, и взамен предлагали вечную верность.

Зелг не отказал никому. Это нельзя было назвать сделкой в том смысле, в каком понимают сделки достойные Архаблог и Отентал, но даже они оценили бы, что получил герцог в обмен на свое согласие.

Лорд Саразин, привыкший думать, что в мире есть лишь несколько существ, равных его истинной ипостаси, не мог поверить, что вчерашний студент, наивный пацифист и доморощенный некромант способен хоть что-то противопоставить его чарам. Когда весь окружающий мир взбунтовался против него, когда земля ушла из-под ног, сила иссякла, как ручей, пересохший в жестокую засуху, а власть над потусторонними тварями закончилась вмиг, ему показалось, что он и сам исчезает.

Будучи несравненным мастером-чародеем, он не мог понять, каким колдовством его одолели, и это сводило его с ума. Будучи Спящим величайшего мага и зная о Спящих то, что иным и не снилось, он не мог вообразить, что Зелг да Кассар отпустит своего Спящего без боя, а Спящий его не покинет; что Зелг уступит ему власть, а Спящий этим не воспользуется; что кассариец подарит своему безумному чудовищу надежду и утешение, а чудовище простит и ответит ему верностью и любовью.

Неизвестно, отчего его охватила такая неистовая ярость — от того, что он обнаружил, что проиграл, или от того, что он понял, что у него и у Генсена когда-то был выход, которого они не увидели.

Саразин обвел равнину пылающим взглядом. Ненависть клокотала в нем, как лава. Последней каплей в этой переполненной чаше гнева стал Такангор, который стоял у золоченой арки, ласково поглаживая косматоса.

— Эй, голем! — крикнул лорд Саразин.

И сердце у Зелга ухнуло в бездну.

* * *

Дворецкие тем меньше похожи на людей,

чем величественнее их окружение

П. Г. Вудхаус

Думгар сделал каменное лицо. Такого лица он не делал даже тогда, когда несравненная Бутусья предложила ему слегка раскрепоститься и принять участие в трехдневной оргии по случаю успешного опустошительного вторжения не-мертвых орд в Лягубль.

— Да, сударь, — холодно ответил он, давая понять, что считает подобное обращение недопустимым в приличном обществе.

При этом правый краешек его губ слегка вздернулся, намекая, что далеко не всех в этом обществе он считает приличными.

Лорд Саразин обратил к нему гневное лицо и голосом, о котором Бургежа сказал «Впечатляет. Таким бы голосом отказывать молодым дарованиям в публикации», вскричал:

— Заклинаю тебя Диармайд, голем, созданный из гнева, мести и крови моей, повинуйся своему творцу и господину! Убей его! — и властным движением руки указал на Зелга.

По поводу этого, видимо, давно и отлично отрепетированного жеста Бургежа высказался следующим образом: «Впечатляет. Этими бы взмахами отгонять молодые дарования от редакции».

В этот миг всем показалось, что сейчас что-то произойдет: огромное тело голема окуталось тем самым багровым туманом с черными всполохами, что и вся фигура лорда Саразина; затем по нему пошли трещины, как по земле, в которой вызревает адский огонь, чтобы прорваться взрывом вулкана; в этих трещинах мерцало и корчилось плененное пламя.

Демоны тревожно переглянулись, сейчас они совершенно по-новому оценивали шутки, которые отпускали по поводу кассарийского дворецкого: они не были убеждены, что им хватит сил без потерь справиться с этим древним неразрушимым чудовищем. Да, теперь они знали его настоящее имя; но, высеченное когда-то на его лбу другим чудовищем, нынче оно стерлось от времени, а никто еще не изобрел иного способа убить старейшего и сильнейшего из големов Ниакроха.