#img_21.jpeg
Лидия Гальцева
„ПОЭЗИИ ОТЗЫВЧИВЫЙ ЯЗЫК“
Поэзия последних лет пристально вглядывается в человека труда, глубже постигает его нравственную суть, стремится запечатлеть его сегодняшние героические дела.
В творчестве поэтов, живущих на Урале и пишущих о нем, эта тенденция наиболее заметна и плодотворна.
Для ЛЮДМИЛЫ ТАТЬЯНИЧЕВОЙ, писательская судьба которой неразрывно связана с нашим краем, Урал обладает неизменной притягательной силой, является источником ее вдохновения. В ее книге стихов «Снегопад» (Южно-Уральское книжное издательство, 1972), вобравшей в себя стихи последних лет, в том числе лучшие страницы книги «Зорянка», удостоенной в 1971 году Российской Государственной премии имени Горького, самые задушевные и проникновенные строки обращены к Уралу:
Совсем юной девушкой, в 1934 году, вместе со своими сверстниками приехала Л. Татьяничева в Магнитогорск, где сооружался и уже действовал гигантский металлургический комбинат.
Образ Урала с тех дней стал для поэтессы «мужества оплотом и воплощеньем высоты»:
В рабочем коллективе, в гуще жизни складываются лучшие черты характера современника, созидателя новой жизни и новых принципов нравственности. Говоря об этом, Л. Татьяничева старается избежать декларации и лобового решения темы. В ее стихах слышатся доверительные, подкупающие своей искренностью интонации:
Этой причастностью к «огневому ремеслу» рабочих людей, схожестью нелегкого труда поэта с трудом горняков и металлургов можно объяснить и своеобразие поэтической образности Л. Татьяничевой. Например: «Песни все, что я найду в поиске своем, словно доменщик руду, прокалю огнем»: «Растворено в моей крови твое, Урал, железо!»
Поэтесса знает цену слову, она — против утративших живой смысл штампов, ставших «ходовым обращением», против «нейтральных, как отсыревший порох», слов, потерявших «точный смысл, окраску, динамичность». Она восстает против тех, кто пытается обезличить слово, лишить его «глубинного значения».
Подлинному произведению искусства «силу придают и благородство не столько ухищренья мастерства, сколь чистота, лишенная притворства, и редкостная цельность естества».
Стих Л. Татьяничевой упруг и лаконичен, он часто представляет собой развернутый поэтический образ («Камнеломка», «Сердце», «Обвал», «Плотина», «Зорянка», «Юрюзань», «Мой олененок» и другие).
В последние годы поэтесса много ездит по стране. Абакан и Тюмень, Самотлор и Магнитка, КамАЗ и Челябинск… Здесь, на передовых стройках пятилетки, яснее ощущаешь пульс нашей страны, трудовые ритмы жизни, живое дыхание века. Писательницу привлекают сильные характеры, яркие дарования, сложные и неповторимые человеческие судьбы. Именно там, в кипении буден, родились новые стихи: «Следы костров», «Сказ о березе», «Тайга», «Растут города», «Нефтяной фонтан», «Живуны», «Город нефтяников» и многие другие.
Запоминаются стихи о геологах, пробирающихся сквозь «тайгу-океан», где «в двух шагах сплошное непролазье», где «каждый шаг немыслимым трудом и мужеством немалым достается». И вот как награда за это высокое мужество — первый фонтан нефти:
О чем бы ни писала поэтесса, ее стихи всегда отмечены гражданственностью и подлинным патриотизмом. Чутко реагирует на события живой многогранной действительности ее «поэзии отзывчивый язык».
Гимн созидательному труду, преемственности революционных традиций рабочего класса, современности — поэма ВАЛЕНТИНА СОРОКИНА «Пролетарий» (Москва, № 10, 1972).
В недалеком прошлом рабочий Челябинского металлургического завода, В. Сорокин познал радость труда, чувство коллективизма и ответственности за любой свой шаг и поступок. Заводская школа не прошла для него бесследно: устойчивое мировоззрение и оптимистическое видение мира счастливо сочетается в его творчестве с умением аналитически подходить к явлениям нашего быстротекущего времени.
В. Сорокин исследует внутренний мир своего современника, представителя самого передового класса нашего общества, показывает облагораживающее влияние труда на его психологию и характер.
Он все чаще обращается к эпическим полотнам, емким и остро публицистическим (поэмы «Оранжевый журавленок», «Обелиски»). Стараясь достоверно запечатлеть реальные события, проследить диалектическую связь времен, выявить истоки сегодняшних героических деяний рабочего класса, В. Сорокин обращается к истории, к нашему революционному прошлому.
Так, поэма «Пролетарий» охватывает события целого пятидесятилетия.
Автор проводит своего героя Егора Русакова через горнило гражданской войны и нэпа, показывает его в годы мирного строительства на одной из индустриальных крепостей Урала, в период Великой Отечественной войны. Завершается повествование безмятежным солнечным утром 1968 года, когда Егор Русаков уходит из жизни и его провожают в последний путь те, кому предстоит «Революцию от подлости хранить».
Образ Егора Русакова разрастается в поэме до образа целого поколения борцов за Революцию и Советскую власть, ветеранов труда, передавших эстафету в надежные руки. От имени современного молодого рабочего поэт дает клятву верности революционным традициям отцов:
В минувшие годы читатели не открыли для себя новых поэтических имен, а уральские поэты, за творческими поисками которых мы заинтересованно наблюдаем в течение ряда лет, не оглушили и не ошеломили нас (будем откровенны) какими-либо сверхвыдающимися произведениями. Но это в конце концов не означает «тишины» и застоя которые якобы наблюдались в поэзии на фоне вялых и долго не смолкающих дискуссий о «содержательности поэзии», о «тихой» и «громкой» лирике; об интеллектуальности и т. д. Да, «взрывов» в поэзии что-то пока не ожидается, тем не менее литературный процесс не замедлен: идет непрерывная и вдумчивая работа, когда «изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». Читатели совсем недавно познакомились с новыми сборниками стихотворений Вячеслава Богданова, Владилена Машковцева, Александра Куницына.
Свой путь в поэзию ВЯЧЕСЛАВ БОГДАНОВ начинал как поэт преимущественно деревенской темы. На Кемеровском совещании молодых поэтов его тепло напутствовал Василий Федоров, который в предисловии к сборнику стихов В. Богданова «Голубой костер» (1968) писал:
«молодой поэт близко к сердцу принял деревенскую тему. Здесь проявилось благородное чувство душевной ответственности перед землей, перед ее людьми, без которого поэзия перестает существовать».
Деревня, с которой связано тяжелое «безотцовское детство» и начало трудовой биографии, служит объектом поэтических раздумий В. Богданова и в книге «Перезвон» (Южно-Уральское книжное издательство, 1972). На всю жизнь запомнились поэту «кровью пахнущие зори военной… страды», когда он, тринадцатилетний подросток в перешитой отцовской сорочке, впервые принимает участие в нелегком сельском труде, обучаясь «мужскому делу — класть возы». Через много лет возвратясь в родную деревню Васильевку, он вспоминает:
Но поэт не ограничивается воспоминаниями детства. В стихах «Садовод», «Степь», «Полдень», «Работа» живут «рабочие сельские будни» современной деревни.
Уже в первом сборнике стихов («Звон колосьев», 1964) В. Богданов заявил о себе как поэт гражданского темперамента, которому близки заботы и тревоги сельского труженика. В одном из лучших стихотворений сборника — «Васильевские вечера» — он с болью размышлял о тех трудностях, которые переживала наша деревня в середине 60-х годов. Одна из волнующих Богданова проблем — проблема взаимоотношений города и деревни, которая, как известно, привлекала внимание многих советских поэтов.
Сын деревни, В. Богданов накрепко связал свою судьбу с рабочим индустриальным городом. После окончания школы ФЗО он много лет работал слесарем-монтажником на Челябинском металлургическом заводе.
И тем не менее деревня по-прежнему близка и дорога поэту. Он преодолевает некоторую робость («Я запел бы о городе песню, да деревню обидеть боюсь») в овладении новой темой, и вот в его стихах впервые появляется образ рабочего парня, знающего цену своих рук, в которых «деревенская хватка живет»:
Город, приобщивший В. Богданова к рабочей профессии, занимает все большее место в судьбе лирического героя книги.
В стихотворении «Родство», «Причастность», «А жизнь идет…», в поэме «Звено» исчезает наметившееся было в творчестве поэта противопоставление города и деревни. Его возмужавший герой как никогда раньше ощутил кровную, органическую связь между ними:
В поэме «Время», ранее публиковавшейся в журнале «Молодая гвардия» под названием «Рабочая высота», поэт пишет о сегодняшнем молодом поколении, продолжающем традиции своих отцов:
На боевом посту, выполняя воинский долг, погибает один из героев поэмы Петр Кулагин. Он совершает подвиг, отстаивая, в конечном счете, завоевания отца, который когда-то первый ворвался в Прагу на своем танке, освобождая ее от фашистов. Во имя нашего завтра, во имя справедливости и тесного братства, во имя того, чтобы «меньше было братских могил на планете», пролита эта кровь. В поэме рассказывается о трудовых атаках рабочих парней, о буднях, которые подчас сродни ратным подвигам…
Но наряду с несомненными удачами и находками в стихах В. Богданова встречаются и небрежные, неряшливые строки, наскоро сколоченные фразы, нарочито грубая лексика.
Зря, полагаю, автор включил в сборник такие откровенно слабые стихотворения, как «Озеро», «Бессонница», «Я помню день», «Забытый брод», «Резвятся дали», «Человек», «Открытые лица».
Хочется, чтобы меньше было в будущих книгах В. Богданова и повторений, чтобы он последовательно осуществлял им же самим сформулированный принцип: «Повториться — значит, уступить».
В книге стихов ВЛАДИЛЕНА МАШКОВЦЕВА «Красное смещение» (Южно-Уральское кн. изд-во, 1972) много добрых строк посвящено нашему индустриальному краю и, прежде всего, Магнитке, где прошла комсомольская юность поэта, окреп и возмужал его характер:
В другом стихотворении поэт не без гордости заявляет: «Завод магнитогорский был наставником моим», и далее: «и по стажу и по сути я — рабочий человек!» В стихотворении «Причастность» Машковцев провозглашает тост за тех, кто поставил мартены и город из камня возвел», за тех, кто, «сгорая у пульта, ковал для России броню». Гражданские чувства поэта находят свое выражение в таких стихах, как «Огни над мартенами», «Красный камень-магнит», «В зарубежном городе», «Магнитогорские мартены», «С чего начиналась Магнитка», «1 февраля 1932 года».
Однако пытаясь создать обобщенный образ современного рабочего («Рабочий класс», «Челябинск», «Трамвай», «Причастность»), поэт нередко ограничивается декларациями:
К сожалению, и лирический герой поэта далеко не безупречен. Стихи В. Машковцева о женской красоте, любви и других добрых человеческих чувствах порою примитивны.
В стихотворении «Открытие красоты», например, поэт «заставляет» женщину совершать таинственный и малопонятный любовный танец.
И хотя поэт снабжает стихотворение всеми необходимыми аксессуарами романсовой лирики («червленный вечер», «голубые плечи, водопад волос», «сердце в сладком трепете»), мы с самого начала не верим его чувствам, они не встречают в нас ответного сопереживания, ибо фальшивы и надуманны.
Откровенно банально стихотворение «Художница», в котором, обращаясь к героине, поэт просит нарисовать «белую постель» и «свадебное платье» и великодушно обещает ей: «Мы с тобою вместе нарисуем дочь…»
Свой сборник В. Машковцев назвал абстрактно-многозначительно — «Красное смещение». Видимо, в одноименном стихотворении стоит искать определяющую идею, главную мысль автора. И я попыталась ее найти.
Поймет ли читатель, что такое «красное смещение»? По всей вероятности, нет. Во всяком случае смысл этого поэтического образа мне остался неясен. Но постараемся дочитать стихотворение.
Далее в нем идет речь о друзьях, к которым поэт почему-то испытывает чувство «святой и искренней жестокости». А заканчивается оно, простите, уж совсем неожиданно:
Впрочем, прочитав книгу Машковцева, я уже ничему не удивляюсь. В «спектре» книги: «пустота джазового шика», «безбожная скорость» и «седой каменеющий миг»…
Десять лет назад на Кемеровском совещании молодых поэтов, о котором здесь уже говорилось, впервые обратил на себя серьезное внимание АЛЕКСАНДР КУНИЦЫН, автор единственного в то время сборника стихотворений «Влюбленные», изданного в Челябинске. В нем, казалось, налицо были все внешние приметы сегодняшнего дня: ракетодромы, стальные магистрали Сибири, огни металлургического завода. Не было главного — умения постичь душу своего современника, рабочего парня, неистово, как и сам автор, влюбленного в жизнь.
К чести Куницына, он не склонен был переоценивать свои первые поэтические опыты и остро почувствовал необходимость постоянной учебы и совершенствования поэтического мастерства. Он и сейчас еще находится в процессе творческих поисков и дерзаний, глубинного постижения самого себя и всего, что его окружает, — поисков, которых не избежал ни один настоящий поэт:
Сейчас Куницын — автор нескольких поэтических сборников. В 1968 году в Челябинске вышла его книга «Зеленый ливень». Стремясь поэтически осмыслить суть эпохи и масштабные события современности, поэт не забывает и о том клочке родной земли, маленьком тесном дворике в «переулке… с воротами, собаками и ларьками», где «впервые ты без мамы по тротуару шлепал босиком». Именно с этого дворика и переулка провинциального города «начиналась» для поэта Родина. Вот почему нельзя забывать о них:
Более зрелым, сложившимся, со своим поэтическим видением мира, поэт предстал в цикле «Кладовуха», вошедшим в сборник «Эстафета» (изд. «Советская Россия», 1971). Стихи целиком посвящены Уралу, его умельцам, мастерам, металлургам и рудознатцам. Природа родного края, его неисчерпаемые богатства, легендарная история и сегодняшний день стали источниками поэтического вдохновения молодого поэта. Стих Куницына легкий, непосредственный, не отяжеленный метафорами. Поэтическая образность основана на знании истории и фольклора Урала.
Можно поздравить молодого поэта и с еще одной поэтической удачей. Недавно издательство «Современник» в серии «Здравствуй, Москва!» выпустило в свет книгу Александра Куницына «Огнецвет» (1973).
В ней Урал, «опорный край державы», предстает в сказочном многоцветье природы, по богатству красок не уступающей подземным самоцветам. Но главное богатство Урала — его замечательные люди, искусно владеющие «простыми и мудреными ремеслами»:
«Мир обогрет огнем творящих рук!» — восклицает поэт. И он славит эти рабочие трудовые руки, которые умеют «растить хлеба и строить города».
Таковы в новом сборнике стихотворения «Извечная забота у России», «И какая без соли еда?», «Со всемирно известной грядой…», «Сталь в печах клокочет, как живая», «Корень», «Где плавится руда…» и другие.
РИММУ ДЫШАЛЕНКОВУ И АТИЛЛУ САДЫКОВА («Ровесники», Южно-Уральское книжное издательство, 1973) роднит реальность, жизненность наблюдений, умение поэтически запечатлеть сегодняшний день, отразить в биографии лирического героя черты, присущие современнику. За плечами Риммы Дышаленковой — школа заводского труда, а Садыков — один из первооткрывателей целинных земель. Не случайно поэтому тема труда и его облагораживающее влияние на человеческие судьбы занимает ведущее место в их поэзии.
«Счастье петь, как поют поэты», Дал Римме Дышаленковой завод, где начиналась ее трудовая биография:
Для большинства стихотворений Риммы Дышаленковой свойственно бодрое, оптимистическое настроение и жизнеутверждающий пафос.
заявляет она.
В некоторых стихотворениях поэтессы заметны следы творческого усвоения лучших традиций пролетарской поэзии 20-х годов. Мне напомнили поэтов «Кузницы» такие, например, строки:
Во многом идет поэтесса в своих творческих поисках от Бориса Ручьева и Ярослава Смелякова.
В 1970 году на семинаре молодых рабочих поэтов в Магнитогорске стихи Риммы Дышаленковой впервые обратили на себя серьезное внимание. С тех пор прошло не так уж и много времени. Поэтический голос Дышаленковой за это время заметно окреп. Цикл стихов, входящих в коллективный сборник «Ровесники», составляет часть ее дипломной работы: в этом году она заканчивает заочное отделение литературного института имени Горького. Но, говоря по большому счету, следует все же отметить, что в этом цикле есть еще и слабые стихи.
Такие, например, как: «У меня есть друг велосипед», «Синеглазый русый молодец», «Весенние стихи», «Под звездою, под Венерой», «Встреча». Они значительно ниже поэтических возможностей Риммы Дышаленковой.
В творчестве АТИЛЛЫ САДЫКОВА — вся его нелегкая биография: детдом, работа в колхозе и на целине, рождение первого поэтического слова. Труд, даже самый будничный, рождает в душе поэта удивительное чувство окрыленности, радости открытия мира.
Стихи Атиллы Садыкова подкупают искренностью и задушевностью. Для них характерны разговорные интонации, удачные психологические характеристики, меткость народного словца и с лукавинкой юмор. Жизненная деталь, умело и с тактом вводимая поэтом, живописнее и многозначительнее иных многословных описаний. Вот как пишет поэт о своей работе на целине, о быте целинников:
Здесь нет слов о патриотизме и геройстве молодежи, осваивающей целину, и стихотворение завершается скупыми словами:
Но как же ярко характеризуют эти стихи геройский труд целинников, во славу которых воздвигнут на монументе трактор — «в спорах затяжных о поколеньях — наш веский и железный аргумент».
Взятые для анализа произведения принадлежат перу очень разных поэтов. За плечами одних — богатый творческий опыт, другие — только вступают в литературу.
Каждый из них в силу своего опыта и таланта вносит свой вклад в разработку так называемой «рабочей темы». И здесь, можно сказать, достигнуты определенные успехи. Но все-таки хотелось бы, чтобы поэзия глубже, аналитичнее подходила к явлениям современности, смелее проникала в сложный и многообразный внутренний мир рабочего человека, вторгалась во все сферы его деятельности.
Настоящие удачи и подлинные открытия ожидают тех, кто осваивает «материк рабочей темы».
Людмила Шепелева
РАБОЧАЯ ТЕМА В ПРОЗЕ ЧЕЛЯБИНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
Тема рабочего класса является магистральной для всей советской литературы. Закономерно, что она все интенсивнее разрабатывается и писателями нашего индустриального края, имеющими возможность видеть героев своих будущих произведений не проездом, находясь в командировке, а, как говорится, у себя дома.
Чтобы наметить некоторые тенденции развития «рабочей» прозы, проследить внутренние связи между минувшими и нынешними днями, обратимся к книгам недавнего прошлого, в которых решаются проблемы современности.
В этом отношении показательна повесть М. Гроссмана «Гибель гранулемы» (Челябинское книжное издательство, 1963). Не случайно ее герои живут в легендарной Магнитке, овеянной романтикой борьбы первых пятилеток. Об этом городе монтажник Павел Абатурин мечтал еще в годы военной службы на далеком северном острове. В процессе творческого труда, в общении с настоящими людьми, встреченными им на стройке, Павел убеждается в правильности выбора своего пути.
Борьба за человека, за утверждение истинно человеческих отношений составляет лейтмотив повести М. Гроссмана. Наиболее характерна сюжетная линия: отношения бригадира Линева к рабочему Кузякину. Кузякин — способный специалист, но человек бесхарактерный, думающий только о заработке, выпивке и из-за семейного разлада потерявший веру в людей. Присмотревшись внимательно к нелегкой жизни Кузякина, Линев решил отдать ему свой ордер на комнату, чтобы Кузякин смог забрать детей у разгульной жены. В этой сюжетной ситуации убедительно раскрыта психология героев. Линеву было откровенно жаль отдавать комнату, о которой так давно мечтал. Вместе с тем, он понимал, что получение жилья может в лучшую сторону изменить товарища. Давая ордер, бригадир налагал на Кузякина двойную ответственность: перед детьми и заводским коллективом.
Удовлетворение от своего поступка побеждает у бригадира все другие чувства. Кузякин же ошеломлен: сам бы он никогда комнату не уступил. Впервые пришлось ему столкнуться с таким отношением к жизни, которое в корне меняло представление о нравственных ценностях.
Так в повести намечается линия развития характера героя, осознания его места в коллективе.
Вторая сюжетная линия «Гибели гранулемы» — отношения монтажника Павла Абатурина со студенткой пединститута Аней Вакориной. Автор ставит героев в трудные жизненные обстоятельства: Павел узнает, что девушка тяжело больна.
Исключительная ситуация заостряет благородство души, цельность чувства героя. Павел мучается из-за того, что Анна не поверила в его любовь; а у него нет противоречий между долгом и чувством; он озабочен тем, что его предложение может быть воспринято как жертва.
Третья сюжетная линия повести — отношения бригады Линева с начальником участка Жамковым, руководителем, прячущим за громкими фразами свою мещанскую сущность.
Характер Жамкова нарисован жесткими штрихами, сатирически заострен. Чего стоит одна деталь: тетрадь, куда заносятся все проступки подчиненных, «интимные» разговоры о смысле жизни, чтобы потом держать тех в своих руках; или рассуждения Жамкова о «ломовом патриотизме», либо за бутылкой водки наедине с «единомышленницей» женой, вся житейская мораль которой сводится к нехитрой формуле: «всякие грабли к себе гребут».
«Вы знаете, что такое гранулема? — говорит Павлу Абатурину доктор. — Это бугорок в легких, где живут и размножаются микробы. Или гибнут микробы гранулемы, или гибнет человек… В жизни немало гранулем. Одни гнездятся в теле человека, другие в его душе. С ними не просто бороться».
В эту битву вступают положительные герои М. Гроссмана — люди мыслящие, одухотворенные высокими нравственными принципами.
М. Гроссман полемизировал с авторами популярных в начале 60-х годов произведений о «звездных мальчиках», противопоставляя им тех рабочих парней, которые своими руками создают материальные ценности и совершенствуют свое духовное развитие.
В этом и состоит социальный смысл и современное звучание повести М. Гроссмана «Гибель гранулемы».
В повести Ст. Мелешина «Рабочие люди» (Челябинское книжное издательство, 1958) спор о счастье ведут старые металлурги Пыльников и Байбардин. Оба они — в Магнитке с основания завода, начинали с жилья в одном бараке. Однако пути их расходятся. Приведем диалог:
«— Живу, как все. Торопиться некуда, беспокоиться не о чем. Есть оклад, дом, жена, дети, хозяйство. Государство мне, рабочему человеку, платит зарплату, а я руки свои ему отдаю.
— А душу? — в тон Пыльникову спросил Павел Михеевич.
Пыльников пригнул голову, взглянул на Байбардина сбоку, с хитрой улыбкой.
— Душа — это мое!.. Я сам себе хозяин. Хочу работаю — хочу нет. Плевать мне на производство….
Байбардин, глядя в посоловелые, немигающие глаза сталевара, выдохнул:
— Вон из моего дома! Я — производство! — выкрикнул он громким басом. — Ты на меня плевать хотел».
Как видим, Ст. Мелешин свое писательское внимание заостряет на мотивах труда. Байбардин гордится званием рабочего человека. Пыльников же в сталевары пошел только потому, что в горячем цехе больше платят. Байбардин тревожится за состояние дел на заводе. Пыльников думает лишь о том, что из-за аварии он лишается премиальных.
Катастрофа случилась и в семье Байбардина: он проглядел сына. Оказалось, что его Василий видит в Пыльникове образец рабочего, а над энтузиазмом своего отца снисходительно посмеивается…
В борьбу за молодого Байбардина вступает не только отец, но и невеста Василия — Клава. Она работает каменщицей и гордится своей профессией.
Перед Василием встает трудный вопрос: как соединить любовь к отцу и Клаве с их требовательностью, непримиримостью. Герой размышляет:
«А что же в жизни должно быть первым, главным? Значит, я живу на окраине?! А вдруг Клава не пойдет за мной на край света, раз нету у меня главного?»
Повесть «Рабочие люди» отличается четкой авторской позицией: человек трудом должен заслужить право носить гордое имя рабочего, надо шагать в ногу со временем, жить на полном дыхании, а не на окраине больших дел и высоких чувств.
Эта мысль нашла свое развитие в повести «Молния в черемухе», которая является своеобразным продолжением «Рабочих людей».
Перед нами коллектив металлургического комбината. Мартеновский цех выполняет важное государственное задание: пробует выплавить новую марку стали. Создатель ее — бывший подручный сталевара, ныне молодой ученый Виктор Зарубин, сын старшего мастера Павла Михеевича.
Ст. Мелешину удалось правдиво показать закономерность нашего времени: труд стал естественной творческой потребностью советского человека.
Павел Михеевич проработал в горячем цехе четверть века. Он был в числе тех, кто создавал завод. И вот сердце сдало, врачи заставили выйти на пенсию.
Иной человек мечтает доработать до пенсии, чтоб уж ничто не отвлекало его от занятий в домашнем хозяйстве. А Павел Михеевич Зарубин тоскует так, что свет не мил. Уход с завода — для него трагедия. Он каждый день идет на смену, старается помочь людям. Он не мыслит себе жизни без коллектива и с радостью принимает предложение провести ответственную плавку…
И вот после многих тоскливых дней Зарубин просветленно смотрит на свою черемуху:
«Теперь никакая молния не страшна. Нет, не подрубит корень она у черемухи. Дерево крепкое…»
Жена взяла его за руку и подвела к комоду, где висел костюм.
— А ну, где твои ордена? Приоденься, покажись. Да раскроем окно, да посидим, как молодые.
Веселая уверенность жены еще больше приободрила Павла Михеевича, он надел парадный костюм и взглянул на себя в зеркало. Ему показалось, что он и впрямь «чисто молодец» и выглядит, как на празднике или в президиуме, когда отмечали его пятидесятилетие»…
Страстную заинтересованность в деле перенял от отца его сын Виктор. Характерно стремление Мелешина передать сам процесс мышления своего героя. Вот как понимает Виктор смысл жизни:
«…если раньше он думал, что главное — это закончить институт, а потом считал главным закончить аспирантуру, а дальше — проверить на опыте состав марки стали, которую он открыл, то сейчас для него главным стало дождаться Клавдию, выдать первую пробную плавку космической стали и всей душой и сердцем почувствовать, наконец, жизнь, любовь, работу и счастье. Может быть, это и есть та гармония сознания, морали, этики, полезности каждого человека в обществе, к чему все стремятся, чтобы каждый и все были счастливы и жили, не оглядываясь назад, с полной отдачей всего лучшего, что вырабатывает в себе человек трудом, делом, мечтой…»
Глубоко раскрывается внутренний мир рабочего в рассказе «Железное эхо».
Старый металлург Максим Николаевич Демидов воспринимает завод как часть своей судьбы.
Размышления героев о своей жизни естественно сливаются с авторским обобщением о судьбе всего рабочего класса.
Ст. Мелешин заострял внимание на актуальной и для сегодняшнего дня проблеме воспитания чувства гражданского долга у молодежи. «Не слишком ли легко и рано записывают некоторых в рабочий класс», — об этом с тревогой думает старый мастер, сам в жизни сделавший столько, что «если подсчитать эшелонами его стали, пожалуй, можно опоясать земной шар три раза, совсем как три витка у космонавтов».
Максим Николаевич беспокоится еще и потому, что его собственные дети не разделяют заинтересованности отца в заводских делах. Как увлечь молодых, помочь им стать настоящими рабочими, такими целеустремленными, как героическое поколение строителей Магнитки, — вот что волнует ветерана труда.
В своем ученике Петре, сменившем его у мартена, Максим Николаевич с удовлетворением находит общность взглядов и интересов.
Рассказ завершается обобщением о смысле жизни таких людей, как Демидов: «человек вечен в делах и детях своих».
Характерный конфликт мелешинских произведений в рассказе «Гром спит в колоколах» (Южно-Уральское книжное издательство, 1972) обогащается новым мотивом: рабочий парень, экскаваторщик Иван, влюбленный в свой труд, начинает понимать, что людей нельзя разделять по простой схеме на отсталых и передовых. Вначале Иван воспринимает своего тестя как обывателя, довольствующегося малым, а себя — жертвой семейных обстоятельств. Оказалось же все гораздо сложнее: в прошлом у тестя — участие в гражданской войне, большой трудовой стаж; он сохранил любовь к городу и заводу, где проработал больше сорока лет. Иван задумывается над своим поверхностным суждением, которое он вынес о человеке. Это дает ему возможность впервые критически оценить и самого себя.
Такой поворот сюжета ведет к углублению характера героя. И в этом — залог новых творческих удач Мелешина.
Традиционный конфликт — творческое отношение к жизни и потребительское — лег в основу книги С. Черепанова «Утро нового года» (Челябинское книжное издательство, 1963).
Действие повести происходит на окраине большого города, где доживает свой век полукустарный кирпичный заводик. Время словно остановилось для большинства обывателей поселка, получающих больше дохода от домашнего хозяйства, чем от основной работы. Во главе завода стоит технически малограмотный человек. Это дает возможность свить возле него гнездо людям, нечистым на руку, разворовывающим народное добро.
Сами рабочие так оценивают свое положение:
«Жизнь у нас половинчатая. От нынешней деревни мы отстали, а к городу не пристали».
Директор говорит о рабочих:
«Засиделись, обросли мохом, не понимают новизны».
«Частница» Марфа Васильевна, талант которой расцветал на благодатной почве, гнула свою линию:
«Пусть хуже, зато у себя дома, где сам хозяин».
Раскрытие несостоятельности и краха собственнических взглядов — сильная сторона повести С. Черепанова. Наиболее значительным является характер Марфы Васильевны. Хищный облик ее раскрывается гротескными деталями. Повесть открывается описанием праздничного торжества в доме Марфы по случаю приезда сына Корнея. В финальной сцене показано полное духовное банкротство Марфы. Такое построение подчеркивает крах ее жизненных принципов.
В образе Корнея С. Черепанов стремится показать трудности и противоречия роста рабочего человека, оказавшегося под сильным влиянием мещанской среды. Корней безуспешно бьется в тине семейных обстоятельств, не находя силы выйти из-под материнской опеки. С другой стороны, сама жизнь вовлекает его в свой бурный поток.
Автор не дает законченного сложившегося характера; он намечает разрыв героя со своей средой.
Однако художественный просчет С. Черепанова состоял в том, что он не делал акцент на том новом, что появилось в рабочем человеке. Живописные сцены старого кондового быта затмевали изображение передовых людей завода.
Итак, в повестях 60-х годов внимание писателей привлекало столкновение принципов коммунистической нравственности с собственническими взглядами. В соответствии с этим полярно противостояли друг другу творческое отношение к труду и потребительское, одухотворенность высокой целью передового рабочего человека и бездуховность обывателя.
В книгах 70-х годов этот жизненный конфликт обогащается новым содержанием. В повести З. Прокопьевой «Такая длинная ночь» (Южно-Уральское книжное издательство, 1973) снова отражается противоречие между самозабвенным отношением к делу и моралью обывателя. На первый взгляд, меняются лишь запросы: инженер Кураев мечтает не о наваристых щах и румяных пирогах, а о даче на озере и машине.
Однако Прокопьева не повторяет того, что было сказано до нее: мещанство многолико, и образ Олега Кураева представляет собой одну из его бесчисленных разновидностей.
В журнальном варианте повести (З. Прокопьева «Не дозовешься», «Урал», 1973, № 1) жизнь завода составляла лишь фон повествования. В новом издании, переработанном и дополненном, стал более четким нравственный конфликт между начальником цеха Пеговым и инженером Кураевым.
Подлинная заинтересованность делом сочетается у Пегова с внимательным и сердечным отношением к людям. Кураев ценит лишь самого себя. Он относится к той категории «узких» специалистов, у которых еще не развита духовная культура. Отсюда — бездушие, цинизм и презрение к подчиненным, кичливость своими познаниями.
Кураев — молодой инженер. Он не чета «честной частнице» Марфе Васильевне (из повести С. Черепанова) по своему образованию. Но во взглядах на жизнь ушел от нее недалеко. Кураев понял ценность знания, на работе с ним считаются как с человеком, технически сведущим, специалистом своего дела. Однако он является только потребителем духовных ценностей, ибо знания рассматривает лишь как средство продвижения по служебной лестнице.
Естественно, что и в быт, в отношения со своей семьей, Кураев добра не вносит. В спор с Кураевым отважно вступает влюбленная в него девушка:
«Ты на работе «от» и «до», а Пегов почти всегда уходит в потемках».
Горячо и самозабвенно пытается Нюра доказать Кураеву его неправоту в оценке рабочих.
З. Прокопьевой удалось раскрыть главное в характере рабочего человека: увлеченность своей профессией, связь с коллективом. Нюра трепетно заботится о бытовых нуждах своей бригады, стремится найти подход к каждому человеку. В общении с людьми Нюра обретает уверенность в своих силах. Примечателен такой эпизод. Заместитель начальника цеха пытается воспользоваться неопытностью Нюры и подбивает ее на подлог. После решительного отказа Нюры следует такое объяснение:
«Не сработаемся мы с тобой, Травушкина…
— А и не надо, — смелела Нюра. — Выгоняйте…
— А ты, Нюра Павловна, так и действуй, — советовал Пегов. — Смелее, смелее будь…»
Слово «смелела» в этой сцене — емкое, точное. Характер Нюры еще только рождается, но уже заложена в нем прочная нравственная основа, — и в этом заслуга рабочего коллектива.
Нюра учится у Пегова бескомпромиссности, умению оценивать себя со стороны. Она тянется к книгам, культуре, впитывает в себя все новое, ей свойственна подлинная человечность, доброта.
Автор пишет в манере лирической прозы, так распространенной в современной литературе: постоянные инверсии, повторы словесных периодов, особенно олицетворений, ритмичность слога, внутренние монологи, лирический пейзаж, выполняющий роль самостоятельного художественного образа — обобщения. Пейзажные зарисовки составляют лучшие страницы повести, рисующей неповторимую и величественную красоту уральского края с его синими озерами, высокими соснами, отраженными в зеркале озер, и горами, устремленными вдаль.
Композиция повести «Не дозовешься» необычна. Главы названы так: «Километр первый», «Километр второй» и т. д. Это те километры, которые одолевает девушка в кромешной тьме к своему возлюбленному, ожидающему ее в шалаше у далекого озера. В воспоминаниях Нюры предстает перед нами вся ее жизнь. Такое построение обусловлено стремлением исследовать характер изнутри. Однако органично соединить рассказ о личной драме Нюры и производственной жизни ее бригады Прокопьевой не удалось.
В наше время стремительных социальных преобразований как о самом обычном деле в повести рассказывается о тяжелом физическом труде женщин-разнорабочих. Но уместна ли здесь лирическая авторская интонация? Нам думается, что требуется иная окраска, так как материал требует авторских обобщений о том, насколько сурова связь между непроизводительным физическим трудом и духовным развитием человека.
Характерный для лирической прозы прием слияния голоса автора и героя, выразителя его взглядов, предполагает непременный авторский комментарий, корректирующий восприятие героя. Отсутствие его неминуемо приводит к художественным просчетам. Один из них, на наш взгляд, псевдоромантика, изобилующая во внутренних монологах. Встречаются и прямые литературные реминисценции. Хочется обратить внимание также и на языковый натурализм, злоупотребление просторечьями и диалектизмами.
Много лет ведет поиски в рабочей теме Р. Валеев. Как правильно отмечала критика, в рассказе «Лето тихого города» (В сб. «Фининспектор и дедушка», Южно-Уральское книжное издательство, 1972),
«утверждается позиция человека, которому не понаслышке знакомо чувство рабочей гордости, но который на себе испытал, что не всякий труд и не всегда развивает человека духовно, делает его по-человечески богаче. Это позиция человека, понявшего вдруг, что мир не одномерен, это убеждение самого писателя, стержень его художественной позиции». [2]
Уже в первой книге рассказов «Верность» (1960 г.) Р. Валеев стремится показать рабочего человека действенным, влюбленным в свою профессию. Вот Костя Жмаев (рассказ «Удача») — горячий, беспокойный парнишка. Он только что окончил ремесленное училище, живет в общежитии и учится на сталевара. Каждый новый день Костя встречает с каким-то восторженным удивлением и радостью: что еще интересного он сегодня узнает, чему научится у людей. Косте хочется стать таким знатоком своего дела, как его учитель сталевар Василий Федорович, занять свое место в коллективе.
Автор восхищается своим героем, разделяет его порывы, оттого и постоянные лирические отступления, приподнятый тон повествования….
Герой рассказа «Лето тихого города», как и Костя, гордится званием рабочего, не задумываясь бросается гасить пламя в минуту аварии. И здесь у паренька есть свой учитель — мастер Дударай.
Но изменился характер героя, а вслед за этим стал более сдержанным и тон повествования.
В первом сборнике для автора характерно было раскрытие только эмоций героя. На смену ему пришел герой анализирующий, думающий. Рассказчик размышляет, для чего он работает, каково будущее их маленького завода и городка, кто прав из его братьев: старший, оставшийся на заводе, или средний, считающей всех окружающих обывателями и уехавший искать счастья в большой город.
В отличие от Кости Жмаева, герой рассказа «Лето тихого города» критически относится и к мастеру, к которому он, кстати, глубоко привязан. Вот его рассуждения:
«Дударай учится в политехническом институте в том городе, куда уехал Гумер, сильно этим хвастается и заставляет учиться ребят. Так он заставил Паньку записаться в вечернюю школу. (Правда, тут он — заметьте, мечтатель! — привел слишком житейский довод: мол, ты неуч такой, а жена как-никак десятилетку имеет.) Вот что я знаю о людях нашей бригады. Этого достаточно. То, что я смогу узнать еще, будет похоже на то, что я уже знаю. Да, неплохие люди, но не хочется мне что-то походить на них».
Герой стремится взять все лучшее у мастера, вместе с тем он хочет достигнуть большего.
Валеев тяготеет к аналитическому осмыслению жизненных противоречий.
О своем интересе к рабочей теме заявил А. Шушарин. Писателя привлекают первопроходцы, люди, работающие в сложных условиях: шахтеры, водолазы, взрывники. Поэтому характер всегда раскрывается в исключительных обстоятельствах борьбы со стихией, требующей напряжения всех душевных и физических сил.
Вот рассказ «Река непутевая» (Южно-Уральское книжное издательство, 1972). Строительству моста через Ишим грозит катастрофа: ввиду начавшегося весеннего паводка льдины грозят смять бетонные опоры. Пейзажные картины передают напряженность обстановки:
«Снег садился буквально на глазах, над степью заливались жаворонки, а в логах ревела вода… Освобождение вырываясь из-под льда, она вспучивалась метровым валом и стремительно катилась вниз… Льды потрескивали и грозно шуршали».
Трели жаворонка и ревущая вода, снежная мгла, летящая над степью, — эти повторяющиеся контрастные детали передают не только обстановку, но и переживания людей, борющихся с «непутевой» рекой.
Выделяются три характера: инженер Гаврилов, молодой рабочий Сеня Сирота, старый опытный взрывник Фрол Сучков. Степень риска дана по возрастающей линии: самое сложное выпадает на долю Фрола. Гаврилов проводит газик по вязкому болоту и ломкому льду, чтобы взять взрывника у геологов. Сеня Сирота перебирается со льдины на льдину и, хотя подвернув ногу, понимает всю опасность, не останавливается на полпути. Но Сене не удалось взорвать. И тогда идет к опорам настоящий мастер своего дела старик Фрол. Напряжение усиливается и обрывается в самый острый момент, когда Фрол подходит к опорам.
Итак, основа характера героическая. Критерий личности — отношение к своему долгу.
Герой повести «Свой брат, рабочий» (в сб. «Река непутевая», Южно-Уральское книжное издательство, 1972) рассуждает:
«Неважно, какую человек работу выполняет, важно, чтоб он делал ее как следует. Цены ему тогда нет».
Рассказ ведется от лица горного техника Аникина. Его манера излагать свои мысли — самая «современная», знакомая нам по многим произведениям, посвященным молодым героям: иронический тон, бравада, грубоватость. Но за всем этим у Аникина не теряется главное: понимание сущности жизни. Название повести точно передает характер этого «свойского» парня, у которого спорится в руках работа, легко складываются отношения с людьми.
Время действия коротко: всего один день в жизни шахтеров. Но для героя, еще совсем недавно окончившего горный техникум, этот день необычный. Он временно замещает мастера на участке, У него задание: выдать тридцать вагонов руды. Аникину же хочется — 40 вагонов. Вот этот трудовой энтузиазм рабочего человека и определяет пафос повести Шушарина.
Автор пишет о том, что хорошо знает. Личность автора и рассказчика органично сливается, и это придает повести «исповедальный» характер.
А. Шушарин правдиво рассказывает о трудностях шахтерского быта, но мысль сосредоточена на главном: показать, как естественна для советского человека, нашего современника, сама атмосфера трудового подвига. Аникин, рискуя здоровьем, предотвращает аварию, своими поступками, делом, мастерством учит, как надо работать.
Вначале Аникин воспринимается как очередной вариант «работяги», ведь герой сам постоянно твердит о себе, что он «вкалывает». На самом деле, это своеобразное позерство, боязнь высоких слов. Главное — мотивы труда, а они у Аникина — самые благородные. Ему хочется познать все горняцкие профессии, чтобы стать настоящим специалистом, на работе он все делает с таким азартом, что заражает своей энергией и жизнелюбием других. Аникин чувствует красоту труда, хотя признается в этом только самому себе:
«Аккуратно, не торопясь, я стенки, кровлю промыл, и жилочка проступила надо мной полукругом в черном граните, как нарисованная. Я рукавицу снял и ладонью ее погладил. Красавица!».
Автор стремится к лаконизму: ему удаются диалоги, раскрывающие характер в действии, и портретные характеристики.
Еще одна особенность свойственна всем рассказам сборника «Река непутевая»: мотив трудовых традиций рабочего класса, преемственности поколений. В «Реке непутевой» это сопоставление Сени Сироты и Фрола Сучкова. В повести «Свой брат, рабочий» — та поэтическая атмосфера, которая создается вокруг легендарной Пелагеи Игнатьевны, всю жизнь проработавшей штейгером. Начальник рудника ведет к ней горного техника Аникина представиться, — такое стало обычным среди шахтеров.
Следует, однако, отметить небрежность автора к языку.
Аникин на досуге любит делать вырезки из газет, вылавливать несуразицу, речевые штампы. Автор наделил своего героя зоркостью к слову. Но самому А. Шушарину порою изменяет чувство меры, и тогда плещут через край разухабистые словечки, наподобие: «вкалывать», «претесь», «притрешься», «привет тете», «бзики». В отдельных местах дело доходит до языкового натурализма…
Как видим, челябинские прозаики не стоят в стороне от решения проблем современности.
Вместе с тем надо отметить, что за последние годы не появилось еще таких произведений, которые бы стали заметным явлением в советской литературе.
Хочется пожелать нашим писателям проявлять большую активность в разработке главной своей уральской темы (в сравнении, скажем, с тематикой исторической). Упрек этот справедлив потому, что большинство из упомянутых здесь авторов не понаслышке знают производство, имеют возможность следить за глубинными процессами, происходящими сегодня в жизни рабочего класса.
В отражении героики трудовых будней современного производства, в открытии оригинальных конфликтных ситуаций — залог новых творческих достижений.
Борис Мещеряков
„СВИДЕТЕЛЬСТВА О БЛАГОНАДЕЖНОСТИ НАМ НЕ ВЫДАДУТ…“
(О журналистской деятельности С. М. Цвиллинга)
#img_22.jpeg
Антагонизм классов, классовая борьба российского пролетариата… Она полна именами героев — людей с сильными характерами и возвышенными, светлыми мечтами; людей, отдавших все свои силы, знания, энергию, нередко жизнь великому делу освобождения трудового народа от капиталистического рабства. Для этих замечательных людей Время — не враг, хоронящий их беззаветные подвиги, труд и славу. Наоборот, Время им — друг и товарищ, возвышающий значение их революционной деятельности. Именно к таким гвардейцам Революции относится широко известный на Урале Самуил Цвиллинг.
Население нашего обширного края хорошо знает его как первого большевистского председателя Челябинского Совета рабочих и солдатских депутатов, комиссара Советского правительства в Оренбурге. Но мало кто знает, что С. М. Цвиллинг был и незаурядным журналистом.
Профессиональной журналистикой Цвиллинг занялся в Екатеринбурге, куда он приехал в 1915 году из Тобольска, где отбывал ссылку после пятилетнего заключения в сибирских тюрьмах. Здесь он стал сотрудничать в ежедневной «политической, литературной и торгово-промышленной» газете — «Уральская жизнь», довольно популярной и за пределами Екатеринбургского уезда. В газете он выступал с небольшими заметками на различные городские темы, проявляя в них свои симпатии к народным нуждам. Это вскоре было замечено кадетами, чьи интересы выражала «Уральская жизнь». И Цвиллинг покинул не только газету, но и Екатеринбург. По совету товарищей в середине 1915 года Самуил Моисеевич с женой и сыном переехал в город Троицк Оренбургской губернии для работы в местной газете.
Троицкая уездная газета «Степь» выпускалась в 1908—1917 годах на четырех полосах малого формата, три раза в неделю, небольшим тиражом.
В этой газете Цвиллинг официально занимал должность секретаря редакции, а фактически в течение года был ее редактором. Здесь ярко проявились его способности публициста.
Газета «Степь» выходила как общественно-литературное и экономическое издание, была боевым рупором революционной демократии обширного уезда. В газете печатались литературные произведения М. Горького, Д. Бедного и других крупных прозаиков и поэтов. На характер и направление газеты значительное влияние оказывали большевики Ф. Сыромолотов, С. Ужгин, А. Капустин, Д. Одинцов, И. Шамшурин, Я. Аппельбаум, в разные годы сотрудничавшие в ней. Для них работа в «Степи» была легальным прикрытием их подпольной революционной деятельности, а редакция газеты — своеобразным штабом большевистской организации, возглавляемой видным уральским революционером, соратником Я. М. Свердлова — Ф. Ф. Сыромолотовым, членом партии с 1897 года.
Во второй половине 1915 и в начале 1916 годов почти в каждом номере «Степи» выступал секретарь газеты С. М. Цвиллинг. Заметки, статьи, корреспонденции, стихи, рассказы, рецензии, басни и фельетоны — весь этот жанровый арсенал журналистики широко и умело использовал Цвиллинг для пропаганды ленинских партийных взглядов и борьбы за новую жизнь.
«Поток людей», «Лучше поздно, чем никогда», «Гримасы азарта», «Продовольственный вопрос», «На очередные темы». «В городской думе», «Кинематограф и школа», «Барская идеология», «Жизнь и красота», «Голый покойник», «Патентованный патриотизм», «Беженцы в Оренбурге», «Фавориты», «Международные финансисты» — таков далеко не полный перечень его произведений, опубликованных в «Степи» за подписью «С. М. Цвиллинг», а также под псевдонимами: «СЦ», «Ц», «С. Лелин», «С. Валерин».
Несмотря на цензурные рогатки, Цвиллинг критически оценивал происходящие события, смело высказывал свои взгляды и мысли. Примером этой смелости и четкой политической позиции может служить небольшая статья «Жан Жорес. К годовщине смерти». В ней автор писал: «…Исполнилась годовщина со дня смерти одного из гениальных вождей международного социализма…» С его именем во Франции «неразрывно связан подъем социализма на высшую ступень… французская социалистическая партия потеряла в нем талантливого теоретика и способного практика-организатора… Он умер на славном посту, и имя его рядом с именами Бебеля, Маркса, Энгельса… украсит лучшие страницы истории борьбы человечества за народные идеалы…»
И в годовщину смерти Ж. Жореса «мы присоединяем к общей скорби демократии всего мира по поводу этой утраты — наш маленький скорбный голос…»
Нетрудно представить себе, какой смелостью должен был обладать автор этой статьи, опубликованной в троицкой уездной газете! В условиях царизма да еще в период войны он в любой час мог быть схвачен охранкой и посажен в тюрьму без суда и следствия — по законам военного времени.
«Степь» критиковала городского голову Троицка; сообщала о тяжелых условиях жизни «инородцев»; писала о забастовках рабочих Кочкарских золотых приисков; скептически освещала деятельность государственных учреждений — и за все это преследовалась властями. Только одних денежных штрафов газета за первые семь лет своего существования уплатила более двух тысяч рублей — сумму по тому времени очень большую. Дело дошло до закрытия «Степи» — «за крамолу». Об этом Цвиллинг говорил в трех корреспонденциях, опубликованных летом 1915 года в екатеринбургской газете «Уральская жизнь».
Вскоре, однако, «Степь» была восстановлена и продолжала борьбу за культурный прогресс, за интересы трудового населения «забытого богом края». В сообщении «От редакции» говорилось: «Более трех месяцев тому назад бывший оренбургский губернатор г. Сухомлинов заставил нас замолчать. Но наше отношение ко всем… случайным колебаниям политической погоды остается прежним, прежней остается и наша программа служения общественности…»
И газета действительно продолжала служить прогрессу. В одной из передовых статей, рассказывая о бедственном положении беженцев, прибывших из западных областей России в оренбургские степи, Цвиллинг делал выводы: нужны профессиональные союзы квалифицированных рабочих.«Но, — подчеркнул он, — для существования таковых необходимы определенные политические гарантии, беспрепятственно допускающие свободу рабочего движения…»
Корреспонденции и фельетоны «Из записной книжки», как правило, носили критически-разоблачительный характер: о дороговизне, о казнокрадстве, о беженцах. В одной из таких корреспонденции Цвиллинг рассказал о совершенно диком факте: пьяный купец Нюнькин проиграл в карты дворянину Алдошкину свою жену на вес по 9 рублей 20 копеек за каждый пуд. При этом дворянин поставил условие, что долг купца он зачтет не больше как только за три пуда живого веса. Купец взвесил свою жену. Ее вес оказался 3 пуда 12 фунтов. Тогда дворянин потребовал остальной долг наличными деньгами. После этого разыгралась кровавая драка. Заключая заметку, Цвиллинг писал: «И если сдирание семи шкур с потребителя является характерным признаком «общественной» деятельности этих героев тыла, то приведенный выше случай продажи на вес жены как бы завершает собой картину вакханалии и разнузданности аршинного сословия…»
В апреле 1916 года Цвиллинг опубликовал корреспонденцию «Осадное положение», в которой писал об исключительно тяжелом положении прогрессивной печати России — о преследовании ее полицией и царской цензурой: «…провинциальная печать стонет под этим игом и ждет, когда, наконец, из недр архивов Таврического дворца (в нем заседала Государственная дума, — Прим. Б. М.) будет извлечен законопроект о печати…»
В июне 1916 года Цвиллинг раскритиковал черносотенную «Троицкую газету». «Хороша дочь Аннушка, — хвалит мать да бабушка», — едко высмеял ее Самуил Моисеевич.
Газета разразилась гневной корреспонденцией. Автор распинался в ней об «идейности» и «патриотичности».
В ответ на это выступление «Троицкой газеты» (а она издавалась Троицким товариществом печати и купеческим обществом, ее редактором был некий М. В. Кремлев) Цвиллинг в статье «Идейность» («Степь», № 1086, 1916, 16 июня) писал: «Скинь мантильку, мой ангел! К чему так много позирования, когда вся «идейность» заключается в «мешке» господ-пайщиков «Троицкой газеты» и бесталанных ее вдохновителей?!.»
В начале 1916 года по Уралу совершил гастрольную поездку петроградский «лектор-просветитель» — «специалист по женским идеалам» некто Мураневич. Его лекция «Семья, женщина и школа», недалеко ушедшая от «идеалов» Домостроя, вызвала возмущение прогрессивно настроенных уральцев: первая лекция в Троицке закончилась составлением «протокола протеста», а вторая — провалилась из-за неявки слушателей. В Миассе лекция Мураневича не встретила одобрения, а в Челябинске — «свист звучал весьма явственно».
В резком фельетоне «Лекция по кулинарному искусству и куроводству», Цвиллинг писал: «Русскую женщину лекция господина Мураневича обидеть не может. Ибо разве можно обидеться на ворону за то, что она каркает… Мы твердо верим, что русская общественность в своем поступательном движении вперед несет освобождение русской женщине от многовекового мужского ига и готовит ей совершенно равное место в общественной и государственной жизни..»
Показательно, что фельетон Цвиллинга был подхвачен челябинской газетой «Голос Приуралья» и екатеринбургской «Уральской жизнью». Последняя трижды выступала, критикуя Мураневича, который «громит стремление женщины к освобождению, полноправию, возмущается тяготением женщины к общественной работе. Ба, да то идеалы прусского юнкерства! Знаменитые три «K» — Kinder, Küche, Kirche — детская, кухня, церковь!» Автор корреспонденции Н. Иванова подчеркнула, что «обетованная земля», в которую призывает г. Мураневич, лежит в прошлом, а прошлое никогда не возвращается…»
— Как вы думаете, отчего все меньше становится красивых людей? — спросил однажды Цвиллинг молодого литературного сотрудника Михаила Фабриканта.
— Я что-то не замечаю этого…
— Так, Миша, так. А вопрос этот занятный… Мне задала его одна здешняя дама… Интересный вопрос! Оч-чень инте-ресный!
Подумав, Цвиллинг добавил:
— Придется, видно, дать ответ этой даме через газету!..
В статье отмечалось, что современное общество с его тяжелейшими условиями жизни людей калечит и физически и духовно. «Что же будет дальше? — спрашивает Цвиллинг. — Должно ли безобразие окончательно похоронить красоту, и будущий человек должен ли рисоваться нам в виде чудовища с печатью всех преступлений и пороков на челе? Ответ на этот вопрос лежит все в той же плоскости. Современный строй не вечен!»
И далее, говоря о том, что на смену этому строю, при котором «человек человеку волк», придет более разумный строй, он проводит мысль о красоте новых человеческих взаимоотношений, обуславливающих такую красоту людей, «перед которой с восторгом преклонился бы и древний римлянин…»
Много лет спустя, накануне 50-летия Великого Октября, М. Л. Фабрикант (он теперь носит другую фамилию — Страховенко, — данную ему рабочими за успешную работу в области социального страхования) вспоминал, что философские выступления Цвиллинга в печати оказывали огромное воздействие на молодежь… нелишне заметить, что статья «Братья Карамазовы на экране», написанная в плане философско-психологических размышлений о творчестве Достоевского была в уральской прессе одной из первых.
Деятельность Цвиллинга в Троицке не ограничивалась журналистикой. Он был активным членом Общества приказчиков (профессиональный союз), членом Комитета помощи беженцам и функционером подпольной партийной организации. Он организовал нелегальный кружок из гимназистов, сочувствующих большевикам; осуществлял через работников «Степи» связь с политическими ссыльными, которые жили в Кустанае, Боровом и Кочкаре. Именно в Троицке Цвиллинг приобрел значительный журналистский опыт и закрепил навыки подпольной революционной работы.
Февральскую революцию Цвиллинг встретил в Челябинске.
Весть о свержении царя в город поступила в первые мартовские дни. Забурлила уездная Челяба. Цвиллинг — в водовороте событий, выступает с речами на многолюдных митингах, призывает массы к углублению революции.
Солдаты послали Цвиллинга своим депутатом в городской Совет, а восьмого марта он был избран товарищем, то есть заместителем председателя этого Совета. Началась большая работа по становлению рабоче-крестьянской власти.
С небольшой группой большевиков-подпольщиков (Васенко, Дорин, Колющенко и др.) Цвиллинг провел необходимую работу по воссозданию партийной организации и 19 марта 1917 года был избран председателем Челябинского городского комитета РСДРП.
Смелые и решительные действия большевиков вызывали недовольство и озлобление их противников.
Остро встал вопрос о размежевании сил. 18 июня на собрании объединенной партийной организации Е. И. Васенко и С. М. Цвиллинг внесли проект резолюции о необходимости размежевания большевиков с меньшевиками.
В конце июня Челябинский комитет выпустил листовку о контрреволюционной деятельности меньшевиков. Автором листовки был С. М. Цвиллинг. Он писал в ней, что меньшевики — это «защитники интересов мелкой буржуазии — лавочников и обывателей, они идут в полном контакте со всей контрреволюционной буржуазией, и задача их — раздробить, обессилить и распылить плотные ряды революционного пролетариата.
Товарищи рабочие! Не поддавайтесь обману сладких речей дезорганизаторов. Пусть членами партии меньшевиков будет та буржуазная интеллигенция, которая потеряла всякую живую связь с рабочими, которая вошла в соглашение с буржуазией и поддерживает ее. Ни одного рабочего в ряды мнимых социал-демократов!
Никакого блока с теми, кто не стесняется иметь в своих комитетах бывших земских начальников и тех, кто вел травлю против Совета рабочих и солдатских депутатов. Громче клич над всем миром: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
В боевом воспитании трудящихся особенно велика была роль газет. Еще в середине марта Президиум Челябинского Совета постановил выписать для распространения среди рабочих и солдат тысячу экземпляров «Правды», сто экземпляров «Известий Петроградского Совета». Кроме того, в Челябинск поступали «Известия Самарского Совета» и уфимская газета «Вперед».
Особым вниманием челябинцев пользовалась «Уральская правда», — орган Уральского областного и Екатеринбургского комитетов РСДРП, которая стала выходить с 22 апреля (5 мая) 1917 года по решению Апрельской областной партийной конференции.
Революционная деятельность «Уральской правды» вызывала ярую злобу у буржуазии и ее приспешников. Владельцы типографий, где печаталась газета, — А. З. Кац и товарищество «Уральский край», — саботировали выпуск газеты, а потом и вовсе отказались ее печатать.
Чтобы побороть эти трудности, Уральский обком партии решил приобрести собственную типографию и начал переговоры с местными комитетами РСДРП. Среди рабочих Урала был организован сбор денег. Челябинская парторганизация энергично поддержала своих екатеринбургских товарищей.
Вопрос обсуждался (18 июня) на общем собрании партийной организации. Обсудив вопрос, собрание постановило: «устроить запись и прием денег по квитанциям в виде займа и открыть сбор добровольных пожертвований на это дело».
По поручению екатеринбургских товарищей Цвиллинг договорился с владелицей типографии Елькиной (в этом ему помог сын Елькиной — Соломон — активный революционер, большевик) о продаже типографии. Так челябинские большевики помогли Уралобкому партии приобрести типографию для рабочей газеты.
В конце июня 1917 года Цвиллинга отзывают в распоряжение Уральского комитета партии. Обкомпарт включил его в состав редакционной коллегии газеты «Уральская правда».
Цвиллинг с головой окунулся в газетные дела: вел внутриредакционную организаторскую работу, редактировал рукописи и сам писал на актуальные политические темы. 13 августа 1917 года в «Уральской правде» были опубликованы его две статьи: «Социал-демократы в городских думах» и «Новая задача».
В духе ленинской брошюры «К лозунгам» (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 3, стр. 10—17) и решений VI большевистского партийного съезда Цвиллинг в статье «Новая задача» разъяснял уральским рабочим: «Лозунги революционной демократии должны в каждый данный момент соответствовать действительному положению вещей в стране. Вот почему при неизменной общей линии политического поведения партии лозунги меняются более или менее часто, в зависимости от изменения соотношения сил внутри страны». Без генерального боя контрреволюция свои позиции не сдаст, поэтому, — подчеркнул Цвиллинг, «лозунг «Вся власть советам!» перестал быть лозунгом мирным», ибо переход власти в руки рабоче-крестьянских Советов может осуществиться только вооруженной борьбой: «Только новая революция, свергнув военную диктатуру высшего командного состава и крупной буржуазии, способна установить в стране истинное народоправство… Борьба с властью военной диктатуры! Беспощадная борьба с контрреволюцией! Таковы новые лозунги для партии революционного пролетариата…»
«Уральская правда» была закрыта контрреволюционным временным правительством Керенского. Тогда уральские большевики организовали выпуск новой газеты «Уральский рабочий».
Во втором ее номере (8 сентября) Цвиллинг в передовой статье «Корниловцы победили» развивает тему своей предыдущей статьи.
Сотрудничая в «Уральской правде» и «Уральском рабочем», Цвиллинг как член Уралобкома и облисполкома вместе со своими товарищами вел большую организаторскую и пропагандистскую работу, переписывался с челябинскими большевиками. В одном из сентябрьских писем Челябинскому комитету РСДРП, например, он изложил целую программу действия: «…Возможно чаще созывайте для бесед солдат и объясняйте им каждый новый момент в политическом положении страны… С полной беспощадностью раскрывайте перед массами диктаторскую политику правительства Керенского, продолжающего душить рабочую печать, держать в тюрьмах наших товарищей… Одним словом, продолжайте целиком выявлять нашу политическую линию и в резолюциях требуйте правительства из рабочих, опирающегося исключительно на революционную демократию и ответственного перед ее центральными органами. Борьба за переход власти в руки такого правительства есть задача и лозунг настоящего момента…»
В Екатеринбурге, наряду с газетой «Уральский рабочий», издавалась газета «Борьба» — орган Екатеринбургского Совета рабочих и солдатских депутатов. В этом издании отражалась борьба масс в ходе революции, но газета проявляла непоследовательность, предоставляя свои страницы авторам различных политических партий. В конце августа на заседании исполкома Уральского областного Совета рабочих и солдатских депутатов было принято решение: войти в соглашение с Екатеринбургским Советом о передаче газеты «Борьба» областному Совету. И вскоре «Борьба» стала выходить как орган Уральского областного, Екатеринбургских окружного и городского Советов рабочих и солдатских депутатов. На ее страницах стало больше выступать большевистских авторов, в том числе выступал и С. М. Цвиллинг.
В пятнадцатом номере этой газеты (12 сентября 1917 года) Цвиллинг выступил со статьей «Зачем нужно вооружение рабочих». Курс на восстание, как известно, без призыва к прямым действиям с оружием в руках, выработал VI съезд РСДРП(б). В середине сентября вопрос о восстании встал уже как непосредственная практическая задача партии. В. И. Ленин призывал местные партийные организации все свое внимание и силы сосредоточить на военно-технической подготовке восстания. Именно в этом плане вел разговор с рабочими на страницах «Борьбы» С. Цвиллинг.
Чтобы доходчивей разъяснить массам «Зачем нужно вооружение рабочих», Цвиллинг начинает свою статью с недавнего исторического примера. Он рассказывает о корниловской авантюре, о том, что контрреволюция хотела «повторить в Петрограде древнюю варфоломеевскую ночь», но рабочие «перехитрили дурных пастырей», и «как только в Питер докатилась весть о вооруженном походе Корнилова и его шайки, как только революционные органы кликнули клич — «Революция в опасности!» — рабочие противопоставили вооруженной контрреволюции силу вооруженной пролетарской армии в 60 000 штыков. Нашлись у них и пулеметы и даже пушки…»
Заканчивает С. М. Цвиллинг свою статью следующим образом: «Против вооруженной контрреволюции должна стоять сплоченная, вооруженная рабочая армия. Только эта армия в тесном союзе с революционными солдатами и матросами сможет отстоять революцию от вооруженных покушений Милюковых, Корниловых и Черновых, за которыми в свою очередь стоят Керенские, Савинковы и т. п. «спасители» родины.
И как контрреволюция простирает свои щупальцы на всю Россию, образовывая черные очаги измены во всех городах, так равно и красная рабочая гвардия должна быть организована повсеместно. Это не только вооружение рабочих, но это всеобщее вооружение рабочих. Пусть каждый рабочий сочтет своим святым долгом состоять в Красной гвардии.
Рабочие батальоны, обученные, дисциплинированные — вот оплот революции и самый верный ее защитник! Всеобщее вооружение рабочих — залог окончательной победы и торжества рабочей и крестьянской революции, долженствующей установить мир и братство между народами. Да здравствует всеобщее вооружение рабочих! Да здравствует Красная рабочая гвардия!»
Идею вооружения рабочих — идею подготовки вооруженного восстания — Цвиллинг пропагандировал в своих многочисленных выступлениях на рабочих собраниях и в письмах в местные большевистские партийные комитеты. В одном из писем в Челябинский комитет РСДРП(б) от 21 сентября, он писал: «…Немедленно организовывайте Красную гвардию из рабочих и приступайте к обучению ее военному строю и стрельбе из винтовок. Если не сможете достать для обучения трехлинейные винтовки, обучайте берданками. К обучению в качестве инструкторов привлекайте наших партийных товарищей — офицеров и унтер-офицеров. Решение об организации Красной гвардии проведите через Совет…»
В сентябре — октябре 1917 года по указанию Центрального Комитета большевистской партии по всей стране проводились губернские партийные конференции.
Уральский областной комитет партии направляет Цвиллинга в Оренбург для проведения большевистской губернской конференции РСДРП(б). Он успешно выполняет партийное поручение, сочетая его с большой агитационно-пропагандистской работой в массах.
В дни Октябрьского вооруженного восстания С. М. Цвиллинг находился в Петрограде, куда он был делегирован уральскими большевиками на II Всероссийский съезд Советов.
После съезда, на котором Цвиллинг избирается кандидатом в члены ВЦИК, он направляется в Оренбургскую губернию комиссаром правительства. Период с ноября 1917 по апрель 1918 года для него и его большевистских соратников наполнен огромной организаторской, военной и массово-политической работой…
В ноябре 1917 года ставленник контрреволюционного Временного правительства Дутов арестовал ряд оренбургских большевиков, в том числе и Цвиллинга. И всем им грозил расстрел. Но большевики бежали из дутовского застенка и вновь боролись против врагов революции… Находясь в тюрьме, Цвиллинг пишет ряд писем товарищам в Екатеринбург, Петроград, Челябинск, Белорецк — для опубликования их в печати.
Одно из них было опубликовано в «Уральском рабочем»:
«Дорогие товарищи! К сожалению, приходится отвечать на ваше письмо (полученное С. М. Цвиллингом накануне ареста. — Прим. Б. М.) при ненормальных условиях, ибо все мы, в количестве 35 человек, социал-демократы-большевики сидим в тюрьме, арестованы шайкой атамана Дутова и меньшевиков с эсерами. Вероятно, вы уже об этом знаете. Но знаете ли вы, что некоторые из нас при аресте зверски избиты?
Сообщаю результаты выборов в Учредительное собрание по городу Оренбургу. На первом месте большевики — 13 000 без гарнизона. Эсеры с меньшевиками — не больше 300 (имеется в виду число голосов, поданных на выборах. — Прим. Б. М.).
Настроение у нас — арестованных — бодрое. Вторые сутки голодаем, требуем освобождения…»
В другом письме, опубликованном в «Известиях Челябинского военно-революционного комитета» Цвиллинг выражал твердую уверенность, что скоро придет конец казачье-юнкерской контрреволюции… В третьем письме, помещенном в газете «Правда», он сообщал о предательстве «попутчиков революции» — местных меньшевиков и эсеров… Так перо публициста-большевика Цвиллинга действовало даже в условиях дутовского застенка. После побега из тюрьмы и участия в боях против дутовцев Цвиллинг вновь избирается председателем Оренбургского ревкома. С пятого февраля в городе стала выходить газета «Известия Оренбургского военно-революционного комитета», в которой Цвиллинг, наряду с редактором А. А. Коростелевым, большевиками Кобозевым, Мискиновым, Тереховым и другими, выступает автором многих статей и заметок. Погиб С. М. Цвиллинг 2 апреля 1918 года в бою с белоказаками под станицей Изобильной — недалеко от Оренбурга.
Тяжелую утрату переживали не только боевые соратники и родные, но все трудящиеся Оренбурга и Челябинска, в том числе солдаты, воевавшие вместе с ним. О гибели Цвиллинга В. В. Куйбышев по прямому проводу сообщил В. И. Ленину, прося у Совета Народных Комиссаров срочной помощи для ликвидации белоказачьих банд Дутова. Во многих населенных пунктах состоялись траурные митинги памяти большевика-комиссара Цвиллинга. Печать отозвалась некрологами.
Полиграфисты Оренбурга опубликовали в газете «Известия Оренбургского Военно-революционного комитета» стихотворение:
Приходят новые поколения советских людей, но в памяти их живут герои революции и гражданской войны.
Не забудется и светлый образ большевика-ленинца С. М. Цвиллинга, революционера, комиссара и журналиста. Его публицистика, яркое и правдивое партийное слово в печати — замечательный пример для наших современников. Идейная убежденность и вера в пролетариат, как самый революционный класс, позволяли ему делать смелые прогнозы на будущее. В ноябре 1915 года он писал в троицкой «Степи»:
«Пройдут годы. Прорезанный сетью железных дорог, усеянный школами и библиотеками, взрыхленный плугом промышленности — наш край взрастит новое, многочисленное поколение читателей, которые в свою очередь создадут не одну и не две газеты в Приуральской степи. Вырастет здесь новый бодрый творческий класс промышленных пролетариев, который создаст свою южноуральскую рабочую прессу!..»
Как верно, прозорливо писал публицист Цвиллинг! Прошло всего два года после опубликования этих слов в уездной небольшой газете, как российский пролетариат во главе с ленинской партией положил начало обновлению страны и всестороннему ее прогрессу.
Царские холуи «свидетельства о благонадежности нам не выдадут», — писал Цвиллинг в дореволюционное время о своей журналистской деятельности.
Зато пролетарскую благонадежность и свою верность рабочему классу и его партии он подтвердил всей своей короткой, но яркой жизнью, имя которой — подвиг.
Александр Лозневой
ЗОВЕТ ГОРА МАГНИТНАЯ
Рис. Г. Филатова
Вырвавшись из цепких древних лесов, поезд понесся степью, разбрасывая клочья дыма и пара.
Я стоял у окна вагона и думал: какие они теперь, дорогие сердцу места?.. Узна́ю ли? Увижу ли старых друзей, которых оставил бог весть когда?
В ды́мке понемногу проявлялся, вставал молодой могучий город. Хотелось скорее ступить на его улицы, свидеться с юностью.
…И вот смотрю на громады домен, на строй мартенов, на белое облако над коксохимом, и все это — родное, близкое, — тянет к себе чрезвычайно. Облако над коксохимом — добрая примета, это значит, идет кокс. Хлеб для домен, как мы его всегда называли.
Не отрываясь, смотрит туда же, на пар тушильной башни, соседка по купе — пожилая женщина. Смотрит, и на глазах у нее слезы. Еще девчонкой пришла она на коксохим, стала машинистом выталкивателя. Это она когда-то выдала первый кокс, и о ней написали в «Правде». На всю жизнь запомнился тот радостный день — 28 декабря 1931 года!
Женщина взволнованно рассказывает о себе. Она из первого выпуска Магнитогорской школы ФЗО, которая находилась тогда в Верхнеуральске. Вместе с нею окончил школу и Андрей Филатов. Вместе потом работали на коксохиме. Ей, видать, и дивно, и приятно, ведь А. Д. Филатов был Героем Социалистического Труда, директором металлургического комбината. Она, Н. И. Козельцева, тоже поработала на своем веку! После войны оказалась в другом городе. И вот едет, чтобы собрать документы — пора на пенсию.
Вдали на берегу пруда — бездымные трубы ЦЭС. Что ж… хорошо! Вот если бы и этот, коричневый, что над мартенами, убрать!
Переливается, блестит на солнце вода и где ей конец — не видно.
Когда начинали строить завод, тут была речка. И хотя называлась она Уралом, но совсем непохожа была на тот Урал, что в кинофильме, где, захлебываясь в волнах, плыл Чапаев. Мы, строители, переходили ее вброд.
Нет и в помине той речки. Есть огромный, глубокий пруд, разделяющий город на Европу и Азию. Да, пожалуй, это уже не пруд, а море. Свое. Магнитогорское море. С рыбой и чайками, с парусниками и баржами, со своими лиманами и пляжами…
Стою у вагонного окна и жду: скоро покажется вокзал — небольшой, деревянный, с черной, просмоленной крышей, тот самый, что возводили тогда в холоднее зимние месяцы.
Не показался. Отжил свое. Уже и ме́ста не узнать, где стоял. Не увидел я и деревянных бараков. А сколько их было! На пятом, на одиннадцатом, на шестом участках… На тесной Ежовке! Отжили и землянки, что обступали строительство со всех сторон и почему-то назывались «шанхаями».
Передо мною разворачивался во всю ширь и мощь современный город. И вокзал, и школы, и драмтеатр — все сделано с наибольшими удобствами для людей. Все не такое, не похожее на то, что было, и в то же время такое; да, именно таким, пожалуй, мы представляли свой город, закладывая первые фундаменты. Деревья, цветы, широкие улицы в асфальте — поистине город-сад!
Хожу по тротуарам, всматриваюсь, задрав голову, в дома. И люди, проходящие мимо, понимают — приезжий. Мне и хорошо, и грустно в этом городе. Вглядываюсь в сотни лиц и не вижу ни одного знакомого. Где же они, бывшие грабари, плотники, монтажники? Милые, озорные, трудолюбивые! Где они, дружки-товарищи, с которыми начинал жить, смеялся и пел, делил с ними радость и горе. Будто никого и не было. И я, кажется, нахожусь не в этом, а ином, чужом городе, где никогда не бывал, и меня здесь никто не знает. Хочется набрать побольше воздуха в легкие и что есть сил крикнуть: нет, я свой! Я такой же, как и все вы, идущие по тротуарам! Это — мой город!… И все-таки: где они? Сколько их было! Как сложились их судьбы?.. Не все же выехали, не все же на войне погибли… И захотелось сразу, сходу навести справки, разыскать хотя бы одного…
Поднимаюсь на второй этаж, дважды звоню по старой памяти. Женщина, открывшая дверь, крайне удивлена: что вы, столько лет прошло! Но старик, отложив газету, успокаивает: «Васька?.. Василий Захарович?! Ну да, он, Тананыкин!.. Как же, выучился, инженером стал… Давно переехал. Может, слышал — Соколово-Сарбайск… Помощником главного… В газете пишут — дела у них там не меньше наших: одним словом, вторая Магнитка…»
В другом конце города дали адрес друга, который служит в группе советских войск в Германии. Торопился я, поспешал, хотел обнять его здесь, а он… за рубежом. Полковник.
«Обратитесь в адресное бюро», — посоветовали мне. Да, конечно. Но вряд ли поможет бюро! Разъехались, разлетелись кто куда. Многих унесла война. Вечным сном спит на немецкой земле лаборант ЦЭС Петя Калугин. Остался в песках Монголии молодой конструктор Лев Гупер… С Левкой, бывшим беспризорником, была особая дружба. Она началась еще тогда, в двадцатых… Босой, голодный бродил я по улицам Харькова, не зная, как добыть кусок хлеба. На бирже труда — тысячи безработных. Да и на работу берут в первую очередь специалистов, членов профсоюза, а у меня — ни специальности, ни опыта, и сам я — зеленый птенец! И тогда Левка, чистильщик сапог, усадил рядом: давай вместе! Добрый был парень! Зарабатывали копейки, но у нас был хлеб (кипяток на вокзале). Мы радовались и пели. Пели одну и ту же свою песню, выстукивая щетками:
Судьба забросила Левку на строительство Магнитки. И мы снова вместе. Работали грабарями, подносчиками. Посещали литкружок. Писали: он — прозу, я — стихи. Потом расстались: надо было служить Родине, защищать ее от врагов, и мы стали воинами. И вот через много лет вхожу в комнату, где он жил, вижу его портрет, и горе перехватывает горло. Далеко отсюда Монголия, и где-то у реки Халхин-Гол вечным сном спит Левка…
Умерли многие: и артист Толкачев, который, уходя на фронт, оставил мне на память карточку своей маленькой дочери. И его коллега — Павлик Афанасьев. И сталевар Алеша Грязнов, и журналист Саша Дерябин, и шофер Неревяткин, что умер у меня на руках на Юго-Западном фронте…
И кажется мне, никого из друзей не осталось, и, пожалуй, лучше уехать отсюда (не важно куда) — уехать подальше, забыться, не вспоминать, — хотя знаю — никому не дано уйти от прошлого.
В телефонной книжке тысячи фамилий. Вчитываюсь до потемнения в глазах — ни одной знакомой. Все чужие… Впрочем, что это? Одна из них вспыхнула, загорелась звездочкой. Я даже вздрогнул. Набираю номер. Жду. В трубке мужской голос. Что мне нужно?.. Ах, да… мне нужно… И от волнения теряюсь, не знаю что́ сказать. А голос не умолкает, звучит в трубке, и в нем, в этом низком голосе, что-то такое… знакомое. Называю имя и чуть не прыгаю от радости. Да, это он, Борис!.. Постой, сколько же мы не виделись? Тридцать пять? Больше?.. Боже мой, почти вечность! Но сколько бы ни было, мы здесь, в Магнитке, и вот встретимся!..
Жизнь не баловала меня. И мерз, и умирал от жажды, был ранен, контужен. Да и кто из нас, магнитогорцев, прошедших суровую школу труда, помышлял о легкой жизни!
И мы говорили почти весь день и сказали не все, многое упустили. И о чем бы ни заводили разговор, всякий раз уходили в прошлое, в дни первой пятилетки, когда стоял вопрос: «Кто — кого? Мы или они?» Когда полуголодные, полураздетые, в лаптях, а то и босиком спускались в котлованы, поднимались на леса и всюду и везде клялись: «Мы победим! Только мы!»
Нет, этого не забыть!
Весна была холодная, пасмурная. Помню, сошел я, вербованный, с поезда. Вокруг бревна, кирпичи, горы песка, извести… В низине над речкой поднимается здание ЦЭС. Куда ни кинь взгляд — бараки, бараки… Дальше, у горы Кара-дыр — соцгород: строятся первые кирпичные дома. Их пока немного — три-четыре. По сторонам ни деревца, ни кустика — пустая, голая земля. Летит навстречу резкая, колючая поземка… Я в тапочках, в легком пальтишке, что купил на базаре в Харькове. Холодно, но меня «спасает» сундучок. Тащу его, напрягаюсь изо всех сил, и на лбу выступает пот.
Нас, вербованных, человек сорок-пятьдесят. Идем от вокзала пешком. Ехать не на чем. Останавливаемся и долго рассматриваем гору Магнитную. Так вот она какая! На вершине — люди. У подножия — паровоз: пыхтит, тянет платформы — идет руда!.. О горе́ Магнитной заговорил весь мир, и мы счастливы, что стоим рядом с нею.
Где-то на пятом участке отдел кадров. Долго плутаем среди бараков: они, бараки, все на один манер и пока ни улиц, ни номеров… Понимаем: не все сразу! Кто-то из «старожилов», наконец, показывает нам отдел кадров. Но тут выясняется — надо сперва на Ежовку, в санпропускник. Без справки из него в отделе кадров и говорить не хотят. Что ж, правильно! Тифу не место здесь. Не зря всюду плакаты, листовки. А на одном из бараков во всю стену надпись: «Вошь — опаснее врага!»
Мы хорошо понимаем: на стройку съехались всякие люди, иные немытые, нечесаные, привыкшие по старинке обходиться без мыла. Да и где его взять, мыло?..
И теперь, спустя много лет, удивляешься: как это мы, строители, селившиеся по двести человек в бараке, не стали жертвами эпидемий? Но тут ничего удивительного. Надо отдать должное нашему здравоохранению. Уже тогда, несмотря на бедность и отсталость, медико-санитарная служба была поставлена неплохо. Это же они, медики, заботились о том, чтобы в каждом бараке клокотал титан, чтобы мы, строители, пили кипяченую воду. Врачи, фельдшеры, медицинские сестры повседневно несли в массы санитарную культуру — читали лекции, проводили беседы, требовали от жильцов выполнять санитарно-гигиенические правила.
Это был тоже своего рода подвиг!
Хлопцы торопливо шагали в санпропускник: скорее бы покончить со всем этим и — на работу! Я еле поспевал за ними: сундучок вытягивал из меня жилы. Ручка оборвалась, пришлось взять его на плечо, придерживать руками. Но руки млели и мерзли.
Мы давно проголодались и теперь думали, где бы поесть. Запасов никаких, в магазине все по карточкам. В столовую тоже не войдешь без пропуска: пропуск выдается только после того, как оформишься на работу. Оставалось одно — рынок. Но рынок требовал денег. Сутки назад, пересаживаясь на магнитогорский поезд, мы уже воспользовались челябинским рынком: карманы вывернули, но поесть, как следует, не поели. Спекулянты дерут на рынке втридорога.
— Хоть бы теперь буханку на всех, — вздыхает кто-то.
— Потерпим.
— От терпежки протягивают ножки.
— Кому что, а кошке — мыши.
Я опускаю в бессилии сундучок: будь ты неладный!
— Что — сало привез?
Оглядываюсь и вижу незнакомого парня. На нем новое пальто в клетку, шапочка с козырьком. На ногах — краги. Он бесцеремонно тычет ногою в сундучок, втягивает в себя воздух, определяет, чем пахнет.
Подхватываю сундучок, поспешаю вслед за товарищами. Парень не отстает, идет рядом. Он даже пытается помочь мне, но я не соглашаюсь.
В сундучке все мое богатство — книги. И я ни за что не расстанусь с ними.
Санпропускник оказался добротной баней с дезкамерой. Вымывшись, мы с удовольствием облачались в пропаренное белье Приняв из дезкамеры пальто, ищу шапку и не нахожу ее. Шапка у меня хоть и старая, но еще крепкая, непромокаемая, с кожаным верхом. Куда же она могла деться? Обшариваю карманы пальто и вдруг извлекаю не то рукавицу, не то кисет. Ба, да это же она, шапка!
— Я ж казав не клади ни ремня, ни шкуры, — бурчит санитар, видать, украинец. — Там же пар — сто двадцать градусов!
Шапка сморщилась, не надеть и на нос. Хлопцы подтрунивают: сунул бревно, а вынул спичку! Мне не до смеха. Были б волосы, еще бы ничего, а то остригли: пока одежда парилась — под нулевку сняли. Так поступают с каждым, кто приходит сюда. Порядок есть порядок. Но как же быть? На улице мороз, ветер… Поднимаю глаза и опять вижу парня в крагах.
— На, прикрой уши, — протягивает он бабий платок.
Не решаюсь. Молчу.
— Бери, — настаивает он. — Здесь не Харьков.
— А вы тоже из Харькова?
— Много знать будешь, скоро состаришься.
Отвожу руку с платком: не надо! Но он набрасывает платок мне на голову, стягивает узлом на подбородке. «Дура! Мороз-то какой!»
— Харьковчане, выходи! — Это кричит старший группы. — Надо спешить.
Кожухи, краги, лапти — все смешалось. Большая комната стала тесной. Крики, смех, пение. Кто-то предлагает плащ за буханку хлеба… В углу старик отмеряет стаканами табак: один стакан — один рубль! Ищу сундучок и не нахожу его. Только что был — и вот будто в воду канул. Не видно и пижона в крагах. Срываю с головы платок: у, гад проклятый!..
Выбегаю на улицу, но где его искать, вора? А харьковчане уж вон где. «Не отставать!» — кричит старший.
Ветер осыпает снегом, будто песком. Прикрываю уши ладонями, бегу вслед за хлопцами: хорошо — отдел кадров близко. Ни сундучка, ни шапки уже не жаль, но вот учебники — где их взять?
Меня оформили грабарем. Орудовал ломом, лопатой. Вывозил на тачке землю из котлована. Набросаешь с верхом, и с разгону по доске — вперед! Норма сто тачек. Тяжело. Да что поделаешь, не гулять приехал.
Помню, как-то раз пришли мы, грабари, на работу, смотрим, у котлована диковинная машина стоит. Что за машина?
— Екскаватор это, — пояснил кто-то. — За границей на золото куплен…
Радуемся: машина сама будет землю рыть. Наконец-то полегчает. И правда, пришел механик, уселся в кабинке, и техника заработала. Вытянула по-гусиному шею, зачерпнула ведер 30—40 земли и, развернувшись, вывалила куда надо. Вот это да! Мы замерли, наблюдая. Не машина — чудо! И название у нее «деррик», видать, немцы придумали! Жужжит машина, работает, и вдруг… что такое? Ткнулась черпаком в землю, задергалась, будто в судороге, — и ни туда и ни сюда. Что ни делает механик — не идет, хоть лопни!
— Чо рты разинули!.. За лопаты! — кричит десятник.
Пришел иностранный спец — в костюме при галстуке — будто не работа у него, а торжество какое. Покачал головою — грунт не тот. Велел разбирать машину.
С неделю возился механик, и все же добился своего — пошла! Но не прошло и часа, как снова поломалась. Перетянули машину в другой котлован — вроде грунт помягче. И там больше стояла, чем работала, копнет раз-два и готова.
— Вот тебе и на золото купленная!
— Уральская почва ей не по нутру!..
Экскаватор потом еще долго стоял у котлована, но мы уже не восхищались заморской техникой. Брали ломы, лопаты, наваливались на тачки — все равно выполним пятилетку!
Неважно было с механизацией и на стройке жилья: лопата, топор, тачка, в лучшем случае — конная грабарка. И у нас, рабочих, и у тех, кто руководил нами, не было опыта. Недоставало знаний. От фундамента до крыши все работы велись вручную. Глянешь теперь на строящийся дом — людей почти нет. Видно — подъемный кран да два-три человека наверху. Но дом растет. Да еще как! В те же дни на возведение дома ставилось триста-четыреста человек. Раствор поднимали в ведрах, кирпичи на «козе». «Козы́» теперь и в помине нет, а тогда без нее невозможно было обойтись. Вскинешь, бывало, ее на спину, и пошел по скрипучим лесам аж на пятый этаж! Пока дойдешь, семь потов из тебя.
И все же, несмотря ни на что, строили! Строили гораздо быстрее, чем при царе. Все старые нормы перекрывали. Мы хоть были и не шибко грамотные, а свою арифметику знали твердо: задумаем две-три нормы дать — так и сделаем. Сроду не ошибались. Правда, иногда независимо от нас, по какой-то причине план срывался. Но и тут мы были начеку — объявляли воскресник. Мало оказывалось воскресника — назначали субботник после работы. И неважно, на какой день приходился субботник — на вторник, четверг или пятницу — все равно. Иной раз на неделю два, а то и три субботника приходилось.
Иностранные спецы только поглядывали на нас да пожимали плечами: что они могли знать, спецы, о нашем упорстве!
Поучившись на курсах токарей, я стал работать в механическом цехе. Мне нравилось обтачивать шкивы, стержни, всякие болванки. Мечта сбылась, чего ж еще? Я радовался. Но мечта, приведшая в цех, звала дальше. Я понял — ликбез это не все. Надо учиться. И первое что сделал — начал читать. Читал все, что попадалось под руку, но чаще стихи, рассказы, повести. Слово «роман», встречавшееся на обложках, отпугивало. Почему, пожалуй, и сам не знал. Может, потому, что секретарь часто упоминал это слово на собраниях? Комсомол воевал тогда с мещанством… Нет, что ни говорите, трудно было разобраться в толстых романах!
Чтение в то время было повальное. Читающих можно было видеть в очереди у магазина, на лесах, в столовой, перед заступлением на смену: читали везде, как только выпадала свободная минута. А в бараках, где не полагалось гасить свет, — засиживались над книгой до утра.
Да иначе и быть не могло: люди стремились к знаниям. О книге, источнике знаний, говорили всюду. Даже в договорах на соцсоревнование. Кроме обязательств чисто производственного характера строители, как правило, брали обязательства: прочитать столько-то книг, провести читательскую конференцию, выписать такую-то газету или журнал.
Спрос на книги изо дня в день увеличивался, и в библиотеках порой просто нечего было выдавать читателям. Кто-то использовал эти временные затруднения и подкидывал в бараки то «Жития святых», то бог весть когда изданные романы, в которых на все лады восхвалялся «капиталистический рай». Шла жестокая классовая борьба, и комсомольский секретарь был прав, вынося разговор о книгах на собрания. Для нас, окончивших ликбез, — это был своего рода компас.
С приходом лета курились дороги, поднимались облака пыли. А вокруг ни кустика, ни деревца — буквально никакой зелени. А как хотелось, отработав смену, побродить где-нибудь в тени деревьев, подышать свежим воздухом. Места для отдыха не было. Не один раз обсуждался этот вопрос на партийных и комсомольских собраниях. Правда, был заложен парк, но ни деревьев, ни зелени там пока не было. И вот тогда кто-то подал идею насчет пальм.
— Каких пальм?
— Железных, конечно.
Идея захватила многих. А что — пока поднимутся деревья, будут стоять пальмы! Сказано — сделано! Вскоре были завезены столбы. Хлопцы-умельцы навырезывали «пальмовые листья» из железа. И столбы и листья выкрасили в ярко-зеленый цвет. А поставить пальмы уже не составляло труда. Все решил субботник, на который вышло более тысячи комсомольцев.
«Парк» поднялся за какие-то считанные дни. Еще недавно был пустырь, и вдруг — Африка. Даже самим не верилось. Но и тут и там на аллеях шумели «пальмы». А под ними гуляли влюбленные.
Более десяти лет стояли пальмы. За это время, как и следовало ожидать, поднялись саженцы — родился настоящий парк металлургов. Потом писала об этих пальмах Людмила Татьяничева:
Комсомольцы первые взялись за озеленение города. Сперва высаживали сосны, ели, но они почему-то не приживались. Мы с грустью смотрели на порыжевшие иголки и думали: как же тут жить, если даже деревья не растут?
Нет, мы просто не умели их беречь. Не было опыта. Да и садили порой не то, что надо было.
Потом научились.
И вот, много лет спустя, я снова вхожу в парк металлургов. Передо мною тополя. Те самые тополя, которые садил здесь более тридцати лет назад. Зеленые, шумные, красивые.
Мы идем с Евгением Эктовым по аллее, и я рассказываю, как все это было. Женя помоложе меня, он не видел первых лет стройки. Но мы с ним друзья. Перед войной работали в газете «Магнитогорский рабочий». Начавшаяся война разбросала нас по разным фронтам. Женя стал летчиком, громил врага с воздуха. Был тяжело ранен. Награжден орденом Красного Знамени. Вылечился, вернулся в свой город. Он все такой же непоседа и торопыга. Ему и сейчас некогда: в редакции заводской газеты готовы оттиски, и ему, редактору, надо спешить.
Стою, прислонившись к тополю, и чувствую — радость охватывает меня. Тополь чуть вздрагивает, шуршит листвой, как бы говоря: вот я какой вырос! Задираю голову, смотрю на его вершину, что уходит в небо, и хочется крикнуть:
— Привет тебе, мое зеленое чудо!
Однажды на шестом участке, где мне пришлось жить, был объявлен митинг. Митинги в то время были не редкостью. Они проводились на стройке всюду. Люди охотно шли на эти короткие или, как их называли, летучие митинги. Да это и понятно: молодежь, съехавшаяся на стройку, живо интересовалась всем, что делается в стране и за рубежом, жила полнокровной духовной жизнью.
Когда я подошел к собравшимся, митинг уже начался. Но что такое?.. Это какой-то необычный митинг. На трибуне, что мы сколотили из досок, стоит молодой, симпатичный парень и, размахивая руками, читает стихи. Артист, что ли? Да нет же, одежда вроде рабочая… Через минуту-две все выяснилось: это выступал поэт-магнитостроевец Борис Ручьев. Не глядя в бумагу, он рубил наизусть все, что успел написать. Поэту не было в то время и двадцати. Кряжистый, голубоглазый, бросал он в толпу жгучие, литые слова. Я протиснулся ближе к трибуне, затаил дыхание. А он продолжал:
Это были стихи о дружбе. И посвятил их поэт товарищу по работе Михаилу Люгарину. Тут же, на трибуне, стоял Люгарин. Тощий, скуластый, обожженный до черноты солнцем. Он тоже потом читал. Но у него совсем иные стихи, обращенные к родным полям, к матери, что осталась в родной станице… Люди хлопают в ладоши, приветствуют поэтов, просят заглядывать в клуб, где можно еще послушать, потолковать.
После митинга я разговорился с поэтами, как со старыми знакомыми, хотя видел их в первый раз. Они оказались простыми, хорошими хлопцами. В тридцатом году вместе приехали на Магнитострой. Стали бетонщиками и вот трудятся на строительстве, пишут стихи, и уже прославились. Я признался, что тоже балуюсь стихами. Но когда они попросили прочитать, я как назло не мог вспомнить ни одной строчки. Поэты переглянулись, и Ручьев сказал:
— Ладно, приходи с тетрадкой.
У Бориса Ручьева тогда уже вышла первая книжка, и его, как поэта, перевели из барака в только что выстроенную заводскую гостиницу. Об этом позаботился сам директор завода. В гостиницу я и пришел к Ручьеву со своей тетрадкой. В комнате, где он жил, было уютно, чисто и тихо. Да, конечно, никакого сравнения с барачной жизнью! На столе — гора книг, бумага… И я подумал: в таких условиях целый роман написать можно. Но тут за стеной что-то грохнуло, загудело. Послышался звон гитары, донесся топот…
— Не только писать, спать не дают, — сказал Борис.
Стены в новой гостинице действительно оказались «говорящими».
Полистав тетрадку, Ручьев выбрал одно стихотворение и посоветовал отнести в «Магнитогорский рабочий». Через несколько дней оно было напечатано. Я до сих пор храню этот, дорогой для меня, номер газеты: рыжая оберточная бумага, далеко не четкая печать. Концовка стихотворения не вошла по вине печатника. Но как бы там ни было, а стихи увидели свет. Я радовался.
Однажды поэт Василий Макаров сказал мне:
— Теперь ты наш, приходи на занятия…
Это означало, что меня приняли в литературную бригаду имени М. Горького, так называлась тогда Магнитогорская писательская организация.
Василий Александрович Макаров — руководитель бригады — очаровал меня душевным отношением к нам, молодым авторам. По-отцовски встречал он каждого, учил, печатал первые произведения.
Литбригада жила напряженной творческой жизнью. В ее орбиту втягивались все новые и новые авторы. А страницы газет и городского печатного журнала обогащались новыми произведениями. По установившейся традиции члены литбригады шли в цехи, на стройплощадки, в клубы, красные уголки, общежития — читали стихи, рассказы, беседовали с рабочими.
Этой полезной и нужной работы не мог не заметить директор завода А. П. Завенягин. В своем приказе № 21 он впервые в истории города отметил заслуги местных литераторов. Двадцать тысяч рублей директор выделил только для того, чтобы популяризовать их творчество. Машинист паровоза А. Авдеенко и бетонщик Б. Ручьев удостоились тогда творческих командировок по Уралу. По инициативе директора был оборудован Дом писателя, приобретена библиотека.
Вскоре А. Авдеенко вышел со своей книгой «Я люблю» на широкую всесоюзную арену. Роман был горячо встречен читателями и критикой. Выдержал десятки изданий, был переведен на многие языки. Не менее порадовала нас и книга стихов Бориса Ручьева «Вторая родина».
Летом 1934 года литбригада готовилась к Первому съезду писателей Урала. Когда встал вопрос о делегатах, первым было названо имя Александра Авдеенко. (Борис Ручьев к тому времени переехал в Свердловск.) Делегатами избрали Михаила Люгарина, Валентина Сержантова, совсем юного Марка Гроссмана, Сергея Каркаса и меня.
16 июня наша делегация во главе с Александром Авдеенко выехала из Магнитки. Разумеется, Авдеенко был душой нашего общества: мы слушали его рассказы о встречах с Алексеем Максимовичем Горьким; толковали о прозе, о поэзии. Люгарин читал свои новые стихи, которые вез для журнала «Штурм».
В Свердловске нас поселили в гостинице, где, по рассказам, останавливался В. В. Маяковский, написавший там свое знаменитое стихотворение об Иване Козыреве. Все это было очень интересно, и волновало нас, молодых авторов, до глубины души.
Съезд открылся 18 июня в клубе имени Профинтерна.
Войдя в зал, я увидел нечто необыкновенное: на сцене — от пола до потолка — стоял макет книги А. Авдеенко «Я люблю». Справа вполовину меньше — макет «Второй родины» Б. Ручьева. Получилось так, что в центре внимания съезда были магнитогорцы. И докладчики, и выступающие в прениях, почти все говорили о книгах Авдеенко и Ручьева, как о выдающейся победе рабочего класса на литературном фронте. Высоко оценил книгу «Я люблю» прибывший на съезд из Москвы известный критик и литературовед Владимир Ермилов. Добрые слова сказал о Борисе Ручьеве поэт Виктор Гусев.
На съезде присутствовали писатели Вера Инбер, Борис Горбатов. Из писателей Урала — наиболее видные — Бондин, Кориванова, Реут. После я узнал, что в зале съезда находился и П. П. Бажов. Но тогда его мало кто знал: талант Бажова развернулся в полную ширь позже.
На съезде я познакомился с Павлом Хорунжим, писавшим много стихов на злобу дня, и Николаем Куштумом, издавшим к тому времени два поэтических сборника. После, поступив на заочное отделение Литературного института, я подружился с Куштумом. Приезжая в Москву на сессию, мы обычно останавливались в Красково. Н. Куштум был добрый, общительный человек. С ним было приятно говорить на любую тему, особенно о поэзии, которую он страстно любил.
После съезда литбригада имени М. Горького еще шире развернула свою деятельность. С хорошими, полнокровными стихами начали выступать Людмила Татьяничева и Марк Гроссман. Появились первые стихи арматурщика Саши Ударова. Во главе оргкомитета магнитогорских литераторов стал один из комсомольских работников Анатолий Панфилов. Принимая живое участие в издании журнала «За Магнитострой литературы», он многое сделал для выявления новых талантов. Молодым авторам помогал определиться на учебу. Постоянно следил за их творческим ростом.
Как-то зашел я к Панфилову в горком комсомола. Он сидел за столом и что-то писал. Вдруг поднял голову и спросил:
— «Облако в штанах» читал?
Я замялся. Честно говоря, В. В. Маяковский в те дни не очень увлекал меня. Я зачитывался Пушкиным, Некрасовым, а из современных — любил Багрицкого, Жарова.
— Значит, не читал?
Мне стало неловко. Анатолий покачал головой и, вынув из кармана книжку в красной обложке, сказал:
— Читай здесь.
Я долго и внимательно читал, а когда кончил, Анатолий оторвался от стола и начал спрашивать — как я понимаю это произведение, что хотел выразить в нем автор и т. д. Я отвечал, как умел, а он все больше и больше спрашивал. Потом перешел к поэме «Хорошо»… «Левый марш». Заговорили о других писателях. Кроме чисто литературных вопросов задавал политические. Я решительно не понимал, что он от меня хочет. Поднялся и хотел было уйти, но тут Анатолий схватил меня за руку и сказал:
— Поздравляю. Идешь пропагандистом.
Для меня это было совсем неожиданно. Как это я, землекоп, и вдруг — пропагандист?.. Да еще куда — в школу ФЗО, где обучаются ребята после семи классов. Я же не только семи классов, — начальной школы не кончил. Все мое образование сводилось к ликбезу. Как же быть? Мне и хотелось, и в то же время я колебался.
— Ты же стихи пишешь! — сказал Анатолий и этим вышиб из меня все сомнения.
После он говорил, что пристроил меня в школу ФЗО с единственной целью — заставить больше работать над собой, особенно в повышении идейно-политического уровня. Да, он заставил меня работать. Прежде чем выступить перед учащимися, я перечитывал десятки книг, просматривал вороха газет. Дня не хватало — продолжал работу по ночам. Но Панфилову и этого показалось мало. Вскоре он определил меня на курсы в совпартшколу…
Панфилов не создал повестей и романов, но его перу принадлежат труды по искусствоведению. Он — кандидат наук.
Однажды я вошел в комнату, где помещалась редакция журнала «За Магнитострой литературы» и увидел невысокого приземистого парня. Он стоял перед Панфиловым и глухо читал:
Читал долго, держа в руках тетрадку, но не заглядывая в нее: у него была хорошая память. Это был Саша Ударов. Мы как-то быстро сдружились с ним. Он приехал (в Магнитку из Рязанщины. Саша жил в общем бараке. Днем работал, а вечером учился. Времени у него было мало, и он ухитрялся писать стихи по ночам, когда все засыпали.
Через год его призвали в Красную Армию. На Дальнем Востоке, куда он попал, в то время была тревожная обстановка. Захватив Маньчжурию, японские империалисты то тут, то там бесцеремонно нарушали нашу государственную границу. А в 1938 году бросили крупные силы к озеру Хасан, намереваясь овладеть Советским Приморьем. Как известно, самураи получили твердый отпор, но это не образумило их. Они все более наглели. И вот напали на Монголию. Саша Ударов оказался в гуще тех событий, сражался у реки Халхин-Гол и героически погиб там.
Магнитка всегда притягивала писателей. Мы хорошо помним приезд на стройку Ярослава Смелякова, который в первый же вечер выступил перед рабочими с чтением своих стихов. Близок был Магнитке и Валентин Катаев. Здесь, у горы Магнитной, родилась его книга: «Время, вперед!».
В 1934 году приехала на Магнитострой тоненькая черноглазая Людмила Татьяничева. Оставшись без родителей, решила попытать счастья в новом городе, где уже трудились ее друзья. Люся была токарем, потом перешла в газету «Магнитогорский рабочий» и как-то сразу оказалась на своем месте. Вскоре она уже заведовала отделом культуры, писала обстоятельные, умные статьи, печатала первые стихи.
Случилось так, что, вернувшись с военной службы, я стал ее заместителем в отделе. С первых же дней увидел, что Люся уже не Люся, а уважаемая всеми Людмила Константиновна — талантливая журналистка и не менее талантливая поэтесса.
Работать рядом с Татьяничевой было интересно и легко. Она умела задавать хороший деловой тон, направлять творческую мысль сотрудников по нужному руслу, умела открывать новые, нетронутые темы. Трудолюбие, чуткость к товарищам по работе уже тогда выгодно отличали ее от других.
Помню, как горячо настаивала она, чтобы я поступал в Литературный институт, в котором уже учились Михаил Львов, Николай Куштум и она сама. Я не мог не воспользоваться этим советом. Поступил. Но это, как ни странно, вызвало недовольство нашего редактора. До этого Татьяничева два раза в году уезжала на сессию одна, а я оставался в отделе, теперь же приходилось уезжать обоим, и отдел на месяц-полтора оголялся. Конечно, это редактору было не по душе, хотя он был хороший человек и всегда ратовал за то, чтобы сотрудники учились.
…Недавно, находясь в польском городе Люблине, я случайно повстречал там Александра Авдеенко. Мы не виделись более тридцати лет. Многое изменилось в нашей жизни. Он давно живет в Москве, но первое слово, которое я услышал от него, было о Магнитке.
Мы, люди, выросшие на Великой стройке, навсегда сохранили ее в сердцах.
Александр Александров
МАЛОИЗВЕСТНЫЕ СТРАНИЦЫ
Мы беседуем с Андреем Николаевичем Фоминых, бывшим членом губкома комсомола, ныне ветераном партии и труда. Он вспоминает приезд наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского в Челябинск в начале января 1924 года. На Челябинском вокзале наркома встречали представители партийных и советских организаций.
Нарком просвещения был командирован Центральным Комитетом РКП(б) для разъяснения решений октябрьского Пленума ЦК и ЦКК по внутрипартийным вопросам. 14 января состоялось общее собрание коммунистов Железнодорожного района города Челябинска, на котором было принято решение, осуждающее раскольнические действия оппозиционеров.
В своем докладе нарком просвещения прежде всего остановился на незыблемости ленинских основ большевистской партии — ее демократическом централизме и железной дисциплине каждого члена в отдельности. Он подчеркнул важность воспитания молодых членов партии в коммунистических вузах.
В Челябинске нарком просвещения познакомился с работой многих учреждений культуры, побывал в шахтерском городке Копейске, осмотрел детские дома, посетил школы, педтехникум, Дом просвещения, краеведческий музей. В музее А. В. Луначарскому понравилась археологическая коллекция, о которой он отозвался с большой похвалой, заметив, что такого рода коллекции особенно важны теперь, когда в школах введено преподавание истории первобытной культуры.
В книге отзывов А. В. Луначарский оставил запись:
«Посетил музей, составленный с большой любовью и знанием дела. От души желаю молодому делу быстрого развития. Нарком по просвещению А. Луначарский».
Остался доволен А. В. Луначарский и коллективом челябинского педтехникума, игравшего заметную роль в культурной жизни города.
В Народном доме Анатолий Васильевич встретился с учителями, библиотечными работниками, представителями театрального искусства, студентами педтехникума. Он выступил перед ними с докладом о задачах просвещения.
«У вас в Челябинске, — сказал А. В. Луначарский, — я с удовольствием убедился, что основной тон работы взят правильно. Работа вашего Дома просвещения, который стремится установить связь с педтехникумом и вовлечь широкие учительские массы в новую идеологию, обнаруживает понимание задач, стоящих перед ними. Педагогический техникум — это уже новая школа. Работы слушателей обещают дать современного учителя. Занятия в опытной школе при ней показывают, что идея новых программ усвоена по существу правильно, а опыт занятий по комплексному методу в ней обнаруживает много творчества и большое остроумие учащих. В совместной работе педтехникума с опытной школой и Дома просвещения — намечаются стержни новой школы и рельефно выделяется готовность учащих Челябинска создать трудовую школу…».
Говоря о школе в деревне, Анатолий Васильевич подчеркнул:
«Надо поставить школу в деревне таким образом, чтобы старик-крестьянин мог бы поучиться у сына и дополнить свои сельскохозяйственные знания…»
Имя наркома просвещения было одним из популярных среди уральцев. А. Завалишин — вольнослушатель народного университета Шанявского, писатель и драматург, возвратившись в родную станицу Кулевчинскую, организовал из бедняков первую коммуну и присвоил ей имя А. В. Луначарского. Именем наркома были названы библиотеки и школы, сельские клубы и народные дома.
Вторично А. В. Луначарский побывал на Урале в январе 1928 года. Он участвовал в работе второго областного съезда по народному образованию, посетил школы Свердловска, ознакомился с краеведческим музеем.
Сохранилось печатное свидетельство — речь А. В. Луначарского перед отъездом из города Свердловска.
«Я очень счастлив и очень рад, что побывал на Урале, — говорил он, — я очень счастлив, что не уезжаю сразу отсюда, что я вновь посмотрю некоторые заводские места, где непосредственно ведется работа вашим стойким и героическим пролетариатом… Я рад и горд тем, что уральский пролетариат и его представители давно уже связали ваш прекрасный театр с моим именем. Я рад тому, что присутствовал на спектакле, который был дан для съезда, и видел, с каким ярким талантом проводится театральная культура, которая делает моему скромному имени большую честь».
Через год А. В. Луначарский вновь совершил поездку по Уралу и на этот раз посетил Оренбург, назвав город — воротами из Европы в Азию.
Он познакомился здесь с учебными заведениями, встречался с учителями, выступал перед рабочими и красноармейцами. Поднял вопрос об открытии ветеринарного института, настаивал на создании Дома культуры.
Выступил на заседании горсовета с докладом о внешнем и внутреннем положении страны, затем посетил музыкальный техникум и прослушал концерт учащихся.
Он побывал в крупнейшей на Оренбуржье казачьей станице Сакмарской. Его сопровождал командир Евсеев. Описывая позднее эту свою поездку в очерке «В станице Сакмарской», А. В. Луначарский особое внимание обратил на выступление казаков и казачек на митинге. «Одна из них, — писал нарком, — брала слово больше всех других и говорила на языке, который мог бы восхитить Пушкина, громко, четко и необыкновенно энергично». Сакмарцы подарили наркому шашку и провозгласили его почетным казаком.
Поездка по Уралу сблизила и породнила А. В. Луначарского с людьми этого обширнейшего края. Несмотря на занятость, он не терял живых связей с учителями, партийными и советскими работниками.
Исполняется тридцать лет со дня издания на Урале первого печатного сборника в Бишкильской типографии, организованной Уральским рабочим союзом, и А. В. Луначарский отзывается на это немаловажное событие телеграммой: «Шлю самый искренний привет всей уральской коммунистической печати. Тридцать лет тому назад, в подпольной плохо оборудованной типографии начал раздаваться голос свободного уральского пролетариата и революционера. Сейчас уральская печать выросла и является гордостью нашей советской прессы. Желаю дальнейшего процветания».
Нарком просвещения не был в Магнитогорске, но оставил о строительстве нового города любопытнейший документ. Строительство только началось, а в журнале «Огонек» уже появилась его статья.
Не многие помнят, что прежде чем у подножия горы Магнитной развернуть большую индустриальную стройку, Совнарком РСФСР объявил конкурс по созданию проекта города Магнитогорска.
А. В. Луначарский был назначен председателем жюри этого удивительного, впервые проводимого на всю страну конкурса.
Какие же требования, учитывая материалы конкурса, выставлял в статье А. В. Луначарский? Новый город будет расположен в степи, и «поэтому особое внимание должно быть обращено на освежение его большим количеством древесных насаждений. Неподалеку от города предусматривается устройство огородно-молочного советского хозяйства и питомника».
Каким виделся А. В. Луначарскому архитектурный рисунок нового индустриального города?
«Было бы смешно идти по линии какой-нибудь пышности и подражания внешне изукрашенным стилям времени упадка буржуазного вкуса, но было бы также весьма плачевным, если бы мы придали нашему городу тот унылый вид, каким отличаются некоторые новые здания, хотя бы даже в Москве. Темная, грязноватая окраска домов, подслеповатость окон, произвольные пропорции — все это может привести к некоторому понижению жизненного тонуса, вместо того чтобы поднимать его, заряжать его энергией, бодростью, жизнерадостностью, как должна на самом деле заряжать человека вещная обстановка им самим для себя сознательно в этот начальный период социалистического творчества создаваемая…»
Тех, кто побывает в нынешнем Магнитогорске, удивит воплощенное в жизнь предвидение, так смело высказанное А. В. Луначарским. Статья заканчивается глубокой верой в светлое будущее:
«Научные мечты Маркса и Энгельса, сменившие собой могучий полет фантазии утопистов, через ленинскую великую коммунистическую партию начинают осуществляться уже не только в области политики, в области общего планирования хозяйства, но и в области создания новых форм повседневной жизни. Мы подходим к эре построения «жизни, достойной человека», как любил выражаться Маркс».
С момента ее опубликования прошло более сорока лет, но как актуально звучат его слова и сейчас для градостроителей, повседневно создающих новые индустриальные центры и города на карте нашей Родины.
Таковы малоизвестные страницы биографии наркома просвещения о его связях с Уралом. В большой жизни этого обаятельного человека, выдающегося деятеля нашей партии, незаурядного публициста и литератора, они не затерялись.
Евгений Дорошенко
ЗАПИСКИ БИБЛИОГРАФА
Первое поэтическое слово об Урале
На Руси с 1471 по 1682 год велись так называемые «Разрядные книги». Первоначально сюда заносились сведения о военных походах. Потом в них стали регистрировать перемещения служивого сословия. Через какое-то время основное место в «Разрядных книгах» уже занимали «повседневные дворцовые записи». Вели эти книги дьяки из разрядного приказа. Бюрократический стиль и в XV веке не был новинкой.
Немногим более десяти лет назад историограф В. И. Буганов среди сотен бесцветных записей в «Разрядных книгах» обнаружил интересную страницу — описание похода русских на Юргу через Уральские горы («Камень»).
«Сото же лета (1499 г.), — гласит документ, — повелением государя великого князя всея Руси Ивана Васильевича хождение воевод князя Петра Федоровича Ушатого да князя Семена Федоровича Курбского да Василия Ивановича Заболотского Бражника в Югорскую землю, на Куду (ханты) и Гогуличи (вогулы)…»
…Поход для русских оказался удачным. Была захвачена богатая добыча. Но не перечисление многочисленных трофеев привлекло внимание филологов и краеведов к документу. Интерес вызвали следующие строчки: …«А с Печоры реки пошли воеводы на лыжах на Введение пречистые богородицы (21 ноября). А от Печоры воеводы шли до Камени 2 недели и тут разделились воеводы: князь Петр да князь Семен через Камень шел щелью (ущельем), а Камени во облаках не видеть, только ветрено, — ино облака раздирают, а длина его от моря до моря».
Не следует забывать, что написаны строчки почти 500 лет назад… Кто был этот человек, восхищенный и пораженный суровостью и величием Урала, неизвестно… Однако только можно сказать, что писал их не черствый дьяк и не приказной писарь. Должно, сам видел закрытые облаками вершины Урала, сам «шел щелью» вместе с ратниками, и в спину ему дул пронизывающий ветер, «ино облака раздирающий»; а потом стоял на одной из вершин и, не видя конца горным хребтам, решил, что длина их — «от моря до моря». Иначе нельзя написать таких взволнованных строк.
Основатель Челябинска
Более десяти лет назад в фондах Центрального государственного архива древних актов историки обнаружили документ, по которому удалось установить точную дату основания города Челябинска.
«Сего сентября 2 дня на реке Миясе в урочище Челяби, из Мияской крепости в тридцати верстах, заложил город, где оставил для строительства оного Челябинского городка и кошения сена надежную команду, регулярную и нерегулярную, и несколько мужиков…» — говорится в донесении помощника начальника Оренбургской экспедиции Алексея Ивановича Тевкелева Н. В. Татищеву, написанном в 1736 году.
Следовательно, официальным основателем города Челябинска нужно считать А. И. Тевкелева.
Алексей Иванович Тевкелев еще задолго до того, как им был заложен Челябинск, пользовался доверием и уважением русского правительства. При Петре I он был старшим переводчиком по секретным делам. После окончания войн с Турцией и Швецией Петр I намеревался послать А. И. Тевкелева в Киргиз-Кайсацкую орду для переговоров о принятии киргизами русского подданства. Преобразователь России отлично понимал значение киргиз-кайсацких степей для страны, называл их «ключом и вратами ко всем азиатским странам».
Миссия Тевкелева была осуществлена уже после смерти Петра I. В Киргиз-Кайсацкую орду А. И. Тевкелев выехал в 1731 году в сопровождении двух геодезистов и нескольких казаков.
А. И. Тевкелев довел свое дело до конца. За эту дипломатическую победу Тевкелев был произведен в полковники, награжден 1 000 рублями и назначен помощником И. К. Кириллова, начавшего осуществлять свой проект «устройства Оренбургского края». В это время и появилась Челябинская крепость, заложенная А. И. Тевкелевым.
Полковник показал себя как истинный «слуга двуглавого орла», проявил жестокость и беспощадность. За «старание» он был награжден чином бригадира (впоследствии дослужился до генеральского чина), а также землями и крестьянами в Уфимской провинции.
В дальнейшем новый наместник Оренбургского края И. И. Неплюев нашел в Тевкелеве полезного себе помощника по управлению краем и поручал ему на время своих отлучек в Москву и Петербург «главное управление Оренбургской губернии».
„Сенаторский фурьер“
В 60-х годах XVIII века, незадолго до начала Пугачевского восстания, в Исетской провинции, центром которой был Челябинск, появился человек, доставивший немало хлопот провинциальному и губернскому начальству. В следственных документах и в исторической литературе он фигурирует под целым рядом имен: «чебаркульский казак Федор Каменщиков», «Слудников», «Алтынный глаз» и, наконец, «сенаторский фурьер Михаил Резцов».
Носитель всех этих имен Федор Каменщиков — личность довольно незаурядная для своего времени. «Правдолюбец, человек деятельный и настойчивый, преданный делу простого люда и выступавший на его защиту», — так определил его социальную сущность известный советский историк В. В. Мавродин.
Но расскажем о нем подробнее. По происхождению Федор Каменщиков был казаком Чебаркульской крепости. Отец его занимался добыванием слюды, и, вероятно, поэтому Федора называли еще и Слудниковым. А с детства его наделили прозвищем «Алтынный глаз».
Ф. Каменщиков в 1761 году подал челобитную на старшин Чебаркульской крепости, притеснявших простых людей. Несколько лет дело разбиралось в Челябинской и Троицкой канцеляриях. Наконец в 1764 году дело было закончено. Не все жалобы подтвердились, и Ф. Каменщиков был избит плетьми. Но, продолжая бороться за справедливость, казак решил восстановить ее собственными силами. Вернувшись в Чебаркульскую крепость, он вздул одного из старшин, а в другого стрелял. За это его снова избили и посадили под караул в Троицкой крепости.
Своим упорством Каменщиков приобрел широкую популярность в Исетской провинции. К нему стали обращаться за помощью все обиженные и угнетенные. В Троицкую крепость, где режим был не очень строг, пришли ходоки от Буткинской слободы. Они слезно просили Каменщикова помочь им в решении земельной тяжбы. Тот дал согласие, и в апреле 1765 года, сбежав из-под караула, явился в Буткинскую слободу. Здесь он написал челобитную, и все крестьяне к ней «приложили руку». Затем, захватив в Чебаркуле жену и малолетнего сына, в сопровождении выборных от крестьян, Ф. Каменщиков двинулся в Петербург. По дороге, остановившись в одном из сел, приписанных к Кыштымскому заводу Никиты Демидова, он организовал сход и объявил себя «сенаторским фурьером Михаилом Резцовым», пояснив, что прислан из Петербурга для секретного расследования «обид и разорения» крестьян от приказчиков Демидова, что там в Петербурге «ему за то дана шпага». Затем приказал заковать в кандалы и посадить под стражу демидовских «ушников». Крестьяне вручили челобитную, а он привел их к присяге в том, что те будут стоять на своем до конца.
Слухи о деятельности Каменщикова дошли до Шадринской канцелярии, и оттуда был послан «разведчик» Черновский. Через день шадринские власти читали «ордер» от «находящегося здесь из Санкт-Петербурга, в силу… Ея Императорского Величества указу для некоторого секретного дела фурьера Резцова». В этом «ордере» сообщалось, что шадринский «разведчик» пойман и высечен плетьми за «помешательство» в его, «фурьера Резцова», делах.
Когда воинская команда из Челябинской крепости добралась до демидовского села, «фурьера» там уже не было. Он с женой, сыном и эскортом из крестьян ехал по Казанской дороге.
По мере приближения к столице, Ф. Каменщиков начал повышать свой чин — он уже был не «фурьером», а полковником и даже генералом. По дороге выслушивал жалобы крестьян, обещал за всех заступиться.
В Петербург Ф. Каменщиков прибыл благополучно, но вскоре его выдал один из спутников, позарившийся на вознаграждение. 18 октября 1765 года в Оренбурге Федора Каменщикова присудили к наказанию плетьми и вечной каторге на Нерчинских рудниках.
Приговор был приведен в исполнение.. Но крестьяне не верили ни наказанию, ни ссылке Ф. Каменщикова. Долго еще ходили по Исетской провинции легенды о необыкновенном «фурьере» из Петербурга.
Предшественник „кыштымского зверя“
Многим знаком герой повести Евгения Федорова «Кыштымский зверь» — Г. Зотов. Это невымышленный образ. Григорий Зотов, стяжавший себе славу неслыханными зверствами, действительно управлял Кыштымскими заводами в 20-х годах прошлого столетия. Однако он не был исключением для своей эпохи. Лет за шестьдесят до него, когда Кыштымский завод еще принадлежал Демидовым, числился на заводе приказчиком некий Иван Селезнев. Вот выдержки из челобитной крестьян, приписанных к Кыштымскому заводу, с перечислением зверств Селезнева:
«…Петра Фляжкина в (1) 757 г. в Кыштымском заводе в конторе держал на цепи 7 дней и, незнаемо за что, батожьем смертельно сек и волосы на голове ругательски обрил, и от тех побоев скорбел один год с половиною. Якова Плотникова в (1) 758 г. в Кыштымском заводе в конторе, незнаемо за что, немилостиво палкой бил, голову проломил до крови, ногами в сапогах топтал, и оттого лежал 3 недели болен… Симона Немкова в (1) 759 г. в вешнее время, наехав на дороге у озера Иртяша, неведомо за что, конной плетью немилосердно и бесчеловечно стегал, и от тех побоев лежал болен один год. Федора Бурдукова в (1) 759 г. в вешнее время в Кыштымской конторе, разоблача в одну рубаху, палкою немилостиво бил, Матвея Жидкова и Ивана Мосеева в (1) 759 г. в вешнее время в конторе ж, незнаемо за что, кнутьями немилостиво сек».
Далее перечень продолжается.
Челобитную эту трое выборных от крестьян доставили в Оренбург, но там их заковали в кандалы и отправили назад к Селезневу. Жалобщиков Селезнев приказал высечь «допросными палками» на базарной площади, обрить им волосы и посадить под арест, сковав по рукам и ногам. Когда к одному из арестованных приехала жена, Селезнев заставил и ее работать в оковах несколько месяцев.
Скрыть преступления демидовского приказчика не удалось, челобитной крестьян дали ход. Однако посланный на расследование князь Вяземский вел дело в соответствии с духом времени. Крестьяне обвиняли Селезнева в том, что от его жестокого наказания умер крестьянин Павин. Вяземский же установил, что, мол, наказание не могло быть причиной смерти Павина, так как он работал еще несколько дней после наказания и умер только на третий день по приезде домой. Крестьяне Седикин и Огарков умерли после наказания конской плетью, первый — через 4 недели, а второй — на седьмой день. Князь Вяземский решил, что «умереть от тех побоев не можно».
Но даже при таком ведении следствия отрицать того, что крестьяне подвергались истязаниям, было нельзя. Селезнева наказали… Какую же кару придумала следственная комиссия этому потерявшему человеческий облик зверю? Селезнев был посажен на неделю под караул на хлеб и воду, а затем с него взяли подписку, что «впредь таких наглых ругательств» он крестьянам чинить не будет.
Труды „Колумба Южного Урала“
Огромное значение для истории Южного Урала имеют работы Петра Ивановича Рычкова, современника М. В. Ломоносова, первого члена-корреспондента Российской Академии наук. Едва ли хоть один из серьезных исследователей истории Урала обходился без ссылок на его труды. Рычков посвятил Южному Уралу сорок лет своей жизни. Ему довелось работать под руководством и покровительством лучших учеников Практической школы Петра I — И. К. Кириллова, В. Н. Татищева, В. А. Урусова, И. И. Неплюева.
Из многочисленных работ П. И. Рычкова особенно значительны «История Оренбургская» и «Топография Оренбургской губернии». Оба сочинения были опубликованы в первом русском журнале «Ежемесячные сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие». «История…» — в 1759 году, а «Топография…» — в 1762 году. Последняя работа была издана, кроме того, и отдельно в том же году.
В трудах П. И. Рычкова содержатся ценнейшие сведения о крае, который был в то время землей, неизвестной не только широким кругам общества, но и правительству. Не зря П. И. Рычкова называют «Колумбом Южного Урала». Выход в свет «Топографии Оренбургской губернии» было для своего времени крупным событием и в литературной, и в общественной жизни России. Редактор и рецензент первой части «Топографии…» — М. В. Ломоносов. Он похвально отозвался о книге и рекомендовал ее к напечатанию. На работы П. И. Рычкова обратили внимание и европейские ученые. Шлецер, профессор Геттингенского университета, сделал ряд подробных извлечений из «Топографии…» и опубликовал их на немецком языке. Затем до 1772 года «Топография…» еще дважды переводилась на немецкий язык. Сделал попытку перевести эту работу и академик Паллас.
Еще в середине прошлого столетия «Топография Оренбургской губернии» стала библиографической редкостью. В 1887 году эта работа была переиздана Оренбургским отделом русского географического общества.
В фонде Челябинской областной публичной библиотеки имеется только переиздание «Топографии…», но зато здесь хранится первая журнальная публикация «Истории Оренбургской», которая считается еще большей редкостью, чем «Топография…». Челябинские краеведы и любители старины имеют возможность познакомиться с полным текстом этого сочинения по первой его публикации 1759 года.