Пролетел год с тех пор, как премия Адама Ладда обсуждалась в  Риверборо  за чашкой чая. Месяцы приходили и уходили, и наконец забрезжило для  Ребекки  утро великого дня - дня, которого она с  нетерпением  ждала  пять  лет,  как  первой цели, до которой предстояло  добраться  в  ее  маленьком  путешествии  через  мир.  Школьные  дни  были  позади,  и   священнодействие,   известное  посвященным как "вручение дипломов", вот-вот должно было состояться;  теперь  это возвещало даже медленно всходящее на востоке  солнце.  Ребекка  тихонько  выбралась из  постели,  подкралась  к  окну,  раздвинула  шторы  и  радостно  встретила нежный розовый свет, означавший, что утро будет безоблачным.  Даже  солнце  в  этот  день  выглядело  как-то   по-иному   -   больше,   краснее,  значительнее, чем обычно. И если это действительно было так, не  нашлось  бы  ни одного выпускника, который счел бы это странным или неуместным,  принимая  во  внимание  все  обстоятельства.  Эмма-Джейн  пошевелилась   на   подушке,  проснулась и, увидев Ребекку у окна, подошла и  тоже  опустилась  на  колени  рядом с ней.

- День будет отличный! - вздохнула она  с  чувством  благодарности.  -  Теперь я спокойна! Ты спала?

- Немного. Слова стихотворения, которое я  буду  читать,  и  музыка  к  песням, которые мы будем петь, все время звучали у меня в ушах; и, что  хуже  всего, молитва Марии, королевы Шотландии: 

Adoro, imploro

Ut liberes me!

Эти слова, кажется, навсегда врезались в мою память.

Ни один из тех, кто  незнаком  с  жизнью  сельских  жителей,  не  может  вообразить всю важность, значительность,  торжественность  этого  последнего  школьного дня. По серьезности приготовлений, обилию условностей и  всеобщему  возбуждению он значительно превосходит свадьбу, ибо свадьба - обычное дело в  сельской  местности,  иногда  даже  сводящееся  к  простому  посещению  дома  приходского  священника.  Ничто,  кроме,  пожалуй,  церемонии  вступления  в  должность нового губернатора в здании  законодательного  собрания  штата,  -  ничто  не  может  сравниться  с  выпускными  торжествами,  по  мнению  самих  выпускников, их семей и младших учеников. В этот величайший из дней  Уэйрхем  бывал потрясен до основания. Матери  и  отцы  учеников,  так  же  как  и  их  всевозможные родственники, приезжали в городок  на  поезде  или  в  экипажах  после завтрака. Бывшие  ученики,  женатые  и  холостые,  с  семьями  и  без,  потоками вливались в милые сердцу старые улочки. Две  платные  конюшни  были  переполнены экипажами всех разновидностей, и ряды двуколок и  бричек  стояли  по обеим сторонам тенистых дорог; лошади  помахивали  хвостами,  наслаждаясь  бездельем. Улицы были заполнены  нарядными  людьми,  и  фасоны  включали  не  только "последние модели", но и хорошо сохраненные реликвии  давно  минувших  дней. Здесь собрались мужчины и женщины всякого рода и  звания,  так  как  в  Уэйрхеме учились сыновья и дочери владельцев магазинов и юристов, мясников и  докторов, сапожников и учителей, фермеров  и  священников.  В  самом  здании  семинарии царило волнение, такое глубокое и напряженное, что выражалось  оно  в  чем-то  вроде   естественно   наступившего   безмолвия,   кратковременной  приостановки жизни  для  тех,  кто  ожидал  ее  решающего  момента.  Женская  половина выпускных классов сидела по собственным спальням, и каждая из девиц  была  одета  с  таким  совершенством  во  всех  подробностях  туалета,  что,  казалось, вся ее прошлая жизнь была не чем иным, как лишь прелюдией к  этому  наряду. Так, по крайней мере, обстояло дело с их телами, но головы  их  были  украшены папильотками или десятками тонких косичек, чтобы покрыться  позднее  всевозможными  разновидностями  кудрей,  известных  девушкам  того  времени.  Накручивание волос на  папильотки  или  бумажки  было  излюбленным  способом  достижения желаемого результата, и хотя это часто влекло за собой  бессонную  ночь, немало находилось тех, кто охотно приносил эту жертву. Те же,  в  чьих  жилах не  текла  кровь  мучениц,  заменяли  папильотки  тряпочками  под  тем  предлогом, что тогда локоны получаются менее тугими и  более  естественными.  Жара, однако, способна растопить украшение самой гордой головы и  превратить  в  скрипичные  струны  любое  произведение  искусных  пальцев  и  завивочной  булавки. И  потому  встревоженные  мамы  склонялись  над  своими  девочками,  обмахивая их веерами в ожидании того момента, когда городские  часы  пробьют  десять - час, выбранный для избавления заключенных от  примененных  к  самим  себе пыток.

Швейцарский  муслин,  однотонный  или  в   горошек,   был   излюбленным  материалом для выпускных платьев, хотя находились и  такие,  кто  парился  в  белом кашемире или альпаке, в связи с тем что в  некоторых  семьях  считали,  что шерстяное платье больше пригодится в будущем. Голубые и розовые шелковые  ленты, которым предстояло украсить талии, висели на спинках  стульев,  а  та  девица,  у  которой  был  атласный  пояс,  молилась,  дабы  избегнуть  греха  тщеславия и гордости.

Удастся ли сшить хоть какое-то платье к выпускной церемонии, оставалось  неясным для Ребекки вплоть до прошлого месяца, когда в  обществе  Эммы-Джейн  она посетила чердак Перкинсов  и,  обнаружив  там  несколько  кусков  марли,  решила, что,  на  худой  конец,  и  это  сойдет.  "Дочь  богатого  кузнеца",  решительно отбросив  мысль  о  швейцарском  муслине  в  крапинку,  предпочла  последовать примеру  Ребекки,  что  она  обычно  делала  и  в  более  важных  вопросах. Обе тут же придумали  фасоны,  которые  включали  такие  сборочки,  такие мережки и складочки, такие  вставки  из  нитяных  кружев,  что  платье  Ребекки, чтобы успеть закончить шитье в срок,  даже  пришлось  разделить  на  части и раздать нескольким швеям: пояс - Ханне, лиф и рукава - миссис  Кобб,  юбку - тете Джейн. Усердный труд, вложенный в презираемый материал, стоивший  всего лишь три или четыре цента за ярд, сделал платья  вполне  приличными  и  даже красивыми, а что до линий и фалд, которыми ложилась  марля,  они  могли  дать несколько очков вперед атласу и парче.

Девочки сидели вдвоем в своей комнате в ожидании заветного часа, причем  Эмма-Джейн в довольно слезливом настроении. Она не могла не  думать  о  том,  что это последний  день,  который  они  проведут  вместе.  Начало  конца  их  восхитительно близких отношений, казалось, уже замаячило на  горизонте,  так  как накануне Ребекке были предложены мистером Моррисоном две должности: одна  в пансионе в Огасте, где она должна была бы аккомпанировать на уроках  пения  и ритмической гимнастики  и  надзирать  за  младшими  девочками,  когда  они  упражняются в игре на фортепиано; другая - место помощницы учителя в средней  школе в Эджвуде. Жалованье и в том, и в  другом  случае  предлагалось  очень  скромное, но первая из вакансий давала условия для продолжения  образования,  на взгляд мисс Максвелл, очень ценные.

Возбуждение Ребекки сменилось восторгом, и когда первый звонок разнесся  по коридорам, возвещая, что  через  пять  минут  выпускной  класс  в  полном  составе проследует на торжественную церемонию в здание  церкви,  она  стояла  неподвижная и безмолвная, прижав руку к сердцу.

- Он приближается, Эмми, этот момент, - сказала она  через  минуту,  -  помнишь в "Мельнице на Флоссе", когда  Мэгги  Талливер закрыла  за  собой  золотые ворота детства? Мне кажется, я вижу, как они поворачиваются на своих  петлях, слышу, как они захлопываются со стуком,  -  и  я  не  могу  сказать,  радостно мне или грустно.

- Мне было бы все равно, как там они  поворачиваются  или  хлопают,  -  сказала Эмма-Джейн, - если бы только мы с тобой  остались  по  одну  сторону  этих ворот. Но этому не бывать, я знаю, не бывать!

- Эмми, не смей плакать, ведь я сама чуть не  плачу.  О,  если  бы  ты  кончала семинарию вместе со мной! Это мое единственное горе. Ну вот,  я  уже  слышу стук колес! Сейчас люди на улицах увидят, какой сюрприз приготовил наш  класс. Обними меня разок на счастье, дорогая Эмми, только осторожно:  помни,  какая непрочная наша марля.

Десять минут спустя Адам Ладд, только  что  прибывший  из  Портленда  и  державший путь от  станции  к  церкви,  вышел  на  главную  дорогу  и  резко  остановился под деревом на обочине, прикованный  к  месту  зрелищем,  полным  такого живописного очарования, какое ему  редко  доводилось  видеть  прежде.  Вряд ли класс, во главе которого стояла Ребекка, мог  согласиться  следовать  общепринятым традициям. Вместо того  чтобы  шагать  от  семинарии  к  церкви  парами  друг  за  другом,  они  решили  последовать  туда  на   великолепной  колеснице. Телега для сена была увешана зелеными ветками и букетами  полевых  маргариток на длинных стеблях  -  этими  веселыми  красавицами  лугов  Новой  Англии. Каждый дюйм бортов, остова и даже  спицы  колес  -  все  было  увито  желтым, зеленым, белым. В этой цветочной беседке на кленовых  ветках  сидели  все двенадцать девочек класса, а десять мальчиков маршировали по обе стороны  колесницы с маргаритками в бутоньерках.

Ребекка правила двумя белыми лошадьми, держа  в  руках  увитые  цветами  вожжи и сидя на покрытой зеленью скамье,  которая  мало  чем  отличалась  от  трона.  Ни  одна  девочка,  одетая  в  белый  муслин,  ни  одна   счастливая  семнадцатилетняя  девочка  не  может  быть  некрасивой.  И  эти   двенадцать  деревенских девочек на выгодном  романтическом  фоне  казались  прелестными,  когда июньское солнце, пробираясь сквозь листву,  падало  на  их  непокрытые  головы, делая такими заметными яркие глаза, свежие лица, улыбки и ямочки  на  щеках.

Ребекка,  как  подумал  Адам,  когда   снял   шляпу   и   приветствовал  великолепную процессию, - Ребекка, высокая и стройная, с задумчивым лицом  и  пламенеющим радостью взором, с перевязанными лентой черными косами, могла бы  быть юной музой  или  сивиллой,  а  украшенная  цветами  телега  с  грузом  цветущей юности могла бы быть изображена  на  аллегорическом  полотне  "Утро  жизни". Стоя под вязами на старой тихой улочке,  где  полвека  назад  прошла  другая выпускница - его мать, он проводил глазами колесницу и  уже  собрался  проследовать вместе с толпой к церкви, когда  услышал  за  спиной  негромкое  рыдание. За оградой сада стояла  одинокая  особа  в  белом,  чей  аккуратный  носик, каштановые волосы и голубые глаза  были  ему  знакомы.  Он  шагнул  в  ворота сада и сказал:

- Что стряслось, мисс Эмма?

- Ах, это вы, мистер Ладд? Ребекка не разрешила бы мне плакать,  чтобы  глаза не были красные и лицо не распухло. Но я должна хоть разок  поплакать,  прежде чем войду в церковь. Да и,  в  конце  концов,  неважно,  что  я  буду  некрасивой, ведь мне придется всего лишь петь в хоре. Я не получаю  диплома,  я просто кончаю учиться и уезжаю.  Но  это  меня  не  огорчает,  вот  только  расстаться с Ребеккой - этого я не вынесу.

Они  пошли  вместе,  и  Адам  всю  дорогу  пытался  утешить  несчастную  Эмму-Джейн, пока они наконец не добрались до старого молитвенного дома,  где  всегда происходило вручение дипломов.

Зал в праздничном убранстве  желтого,  зеленого  и  белого  цветов  был  переполнен. Воздух казался горячим и душным, а звучавшие  сочинения,  стихи,  песни - точно такими, как и все те,  что  были  с  сотворения  мира.  Всегда  кажется, что сцена вот-вот обрушится под  тяжестью  юношеских  банальностей,  произносимых  по  таким  случаям,  но  невозможно  заниматься   бесстрастным  анализом услышанного, ибо вид самих этих мальчиков и девочек - юных и полных  надежд созидателей завтрашнего дня - разоружает любого критика. Мы  отчаянно  зеваем, слушая сочинения, и тем не менее всем сердцем тянемся к их  авторам,  в глазах которых отблеск "прекрасных картин" будущего и нет страха перед тем  "неизбежным ярмом", что столь неумолимо принесут им годы.

Среди присутствующих Ребекка увидела Ханну с  мужем,  дорогого  родного  Джона и кузину Энн, но отсутствие матери больно отозвалось  в  сердце,  хотя  она знала заранее, что та не сможет приехать, - бедную Орилию удерживали  на  Солнечном Ручье заботы о детях и ферме и отсутствие денег  как  на  поездку,  так и на подходящее платье. Коббов Ребекка заметила в зале почти сразу. Да и  никто, вероятно, не мог не обратить внимания на дядю Джерри, ибо тот не  раз  принимался лить слезы, а в промежутках между звучавшими со сцены сочинениями  распространялся перед своими соседями по скамье о чудесных талантах одной из  выпускниц, которую знал еще с детства: это  он  привез  ее  из  Мейплвуда  в  Риверборо, когда она переехала жить к своим теткам, и сказал "матери" в  тот  самый вечер, что нет такого препятствия на пути  к  славе,  какого  бы  этот  ребенок не одолел.

Кроме Коббов были и другие знакомые по Риверборо лица, но где  же  тетя  Джейн в ее черном шелковом платье, перешитом для торжественного случая? Тетя  Миранда не собиралась приезжать, это Ребекка знала, но где в этот величайший  из дней ее любимая тетя Джейн? Однако эта мысль,  как  и  все  другие,  едва  появившись, исчезла, так как все утро было чередой  картин,  сменяющих  друг  друга, словно в волшебном фонаре. Она играла на  мелодионе,  она  пела,  она  читала на латыни молитву королевы Марии как во сне и пришла в  себя,  только  встретив  глаза  мистера  Аладдина,  когда  произносила  последнюю   строку.  Заключительным  номером  программы   было   ее   стихотворение   "Созидатели  завтрашнего дня", и здесь, как это много  раз  бывало  прежде,  ее  личность  играла  такую  огромную  роль,  что  казалось,  будто  из  уст  ее   исходят  мильтоновские сентенции, а не стихи семнадцатилетней школьницы. Ее  голос,  ее глаза, ее фигура дышали убежденностью, серьезностью, волнением, и,  когда  она покинула сцену, у сидевших в зале было впечатление, что  они  прослушали  настоящий шедевр. Большинство из  них  ничего  не  знало  о  Карлейле или  Эмерсоне, в лучшем случае могли припомнить, что один сказал: "Мы все  поэты,  когда  хорошо  читаем  стихи",  а  другой:  "Хорошей  делает  книгу  хороший  читатель".

Все выступления были закончены, началось вручение  дипломов,  и  каждая  девочка, украдкой коснувшись волос, ловко поддернув муслиновые юбки  и  чуть  заметным ласкающим движением проверив, не  сбился  ли  пояс,  вышла  вперед,  чтобы с поклоном, который  был  предметом  тревожных  мыслей  на  протяжении  многих  недель,  получить  заветный  свиток  пергамента.  Очередная   порция  аплодисментов  приветствовала  каждого  выпускника  и  выпускницу   в   этот  волнующий момент, а поведение Джеримайи Кобба, когда вперед шагнула Ребекка,  было столь из ряда вон выходящим, что  на  несколько  дней  стало  предметом  разговоров в Уэйрхеме и Риверборо. Старая миссис  Уэбб  клялась,  что  он  в  течение двух часов истер ее скамью в церкви - ковер,  подушки  и  деревянный  остов - больше, чем она за те сорок лет, что сидела  на  ней.  Но  все  было  позади, и, когда толпа немного поредела, Адам Ладд сумел подойти к сцене.

Ребекка говорила с несколькими незнакомыми ему людьми, но, увидев  его,  обернулась и вышла в проход ему навстречу.

- О, мистер Аладдин, как я рада, что вы смогли прийти! Скажите мне,  -  и она взглянула на него с робостью, ибо его одобрение было для  нее  дороже,  чем одобрение других, и завоевать его было труднее, -  скажите  мне,  мистер  Аладдин, вы довольны?

- Более чем доволен! - сказал он. - Я рад, что знал ребенка, горд, что  знаком с девушкой, и очень хочу встретить женщину!