Сомнительно, чтобы достопочтенному мистеру Берчу когда-либо встречался в Сирии человек, переубедить которого было бы труднее, чем уже ставшего бесчувственным к евангельской проповеди Джекоба Муди из Риверборо.
Он был высокий, сухопарый, смуглый, чернобородый; космы черных, с проседью, нечесаных волос и багровый шрам, шедший через нос и щеку, делали его внешность еще более пугающей. Его полуразвалившийся дом стоял на каменистом участке земли за пастбищем Сойеров, а принадлежавшие ему акры раскинулись во все стороны от его жилища. Он жил один, ел один, пахал, сажал, сеял и убирал урожай один и был бы более чем рад и умереть в одиночестве, "неоплаканный, непочтённый и невоспетый". По дороге, что шла вдоль его полей, сравнительно редко кто-либо ездил, и, несмотря на то что вдоль нее густо росла черемуха и ежевика, туда уже много лет не ходили дети. Осенью яблони Джекоба ломились от яблок, но их не крал ни один риверборский или эджвудский мальчишка, ибо повергающие в ужас рассказы о судьбе, постигшей в давние времена одного сорванца, передавались от мальчика к мальчику, обеспечивая плодам Муди гораздо лучшую защиту, чем мог бы обеспечить любой полицейский патруль.
Вероятно, никакие обстоятельства не могли служить оправданием грубых манер старика или отсутствия у него всяких гражданских добродетелей и достоинств, но, осуждая его за тот образ жизни, который он вел теперь, соседи обычно забывали о несчастном прошлом, приведшем к этому: сварливая жена, нелюбящие и неверные сыновья, горькая судьба дочери и все прочие злые шутки, которые сыграла с ним судьба, - так, по меньшей мере, смотрел всегда на свои горести и разочарования он сам.
Таков был человек, чей моральный облик предстояло изменить "дочерям Сиона". Но как?
- Кто добровольно вызовется посетить мистера Муди? - мягким тоном спросила председательница.
Посетить мистера Муди! Казалось чудом, что крыша сеновала не обвалилась; она отразила звук и каким-то образом заставила эхо звучать мрачно и язвительно.
- Никто не вызовется, Ребекка, и ты это знаешь, - сказала Эмма-Джейн.
- Почему бы нам не тянуть жребий, раз никто из нас не хочет говорить с ним, и все же кто-то должен?
Это предложение поступило от Персис Уотсон, которая была бледна и задумчива с тех самых пор, как на собрании впервые упомянули имя Джекоба Муди. (Персис страстно любила ягоды черемухи, и однажды она встретилась с ним... Что ж, у всех нас есть воспоминания, которые мы храним в тайне!)
- Не будет ли это грешно - решать вопрос таким способом?
- Это картежники тянут жребий!
- В Библии люди делали это очень часто.
- Для миссионерского собрания такой способ не годится. Эти замечания посыпались одно за другим на смущенную председательницу, "в то время" (как она всегда выражалась в сочинениях) как она пыталась разобраться в этической стороне неожиданной и трудной дилеммы.
- Это очень запутанный вопрос, - сказала она задумчиво. - Я могла бы задать его тете Джейн, если бы у нас было время, но, полагаю, его у нас нет. Кажется, что это не очень хорошо - тянуть жребий, но как же мы можем решить вопрос без этого? Мы с вами знаем, что намерения у нас хорошие, так что, может быть, такой способ и подойдет. Элис, возьми этот листок бумаги и оторви пять полосок - все разной длины.
Снизу донесся чей-то голос - голос, звучавший очень жалобно:
- Можно мне поиграть с вами? Хальда уехала кататься, и я совсем одна.
Это был голос "абсолютно лишенной вероломства" Тирзы Мизерв, и раздался он в самый подходящий момент.
- Если она тоже будет потом членом, - сказала Персис, - почему не разрешить ей подняться сюда, чтобы держать бумажки? Она будет действовать по-настоящему честно и никому не станет оказывать предпочтение.
Идея показалась замечательной, и ее осуществили так быстро, что не прошло и трех минут, как "лишенная вероломства" уже держала пять бумажных полосок в горячей маленькой руке, вновь и вновь усердно меняя их местами, пока они не стали совсем похожими друг на друга и изрядно засаленными и помятыми.
- Ну, девочки, тяните! - распорядилась председательница. - Тирза, ты не должна жевать смолу на миссионерском собрании, это неприлично. Вынь ее изо рта и приклей куда-нибудь, пока не закончатся все формальности.
Пять "дочерей Сиона" приблизились к роковому месту и одна за другой протянули свои дрожащие руки. Затем, на мгновение молча сжав каждая свою бумажку, они поднесли их друг к другу, чтобы сравнить.
Самую короткую бумажку вытянула Эмма-Джейн Перкинс, став в результате избранным судьбой орудием возвращения Джекоба Муди к более пристойному образу жизни!
Она обвела все вокруг себя полным отчаяния взглядом, словно в поисках какого-нибудь безболезненного и пристойного способа самоубийства.
- Давайте вытянем еще раз, - взмолилась она. - Я меньше всех на это гожусь. Я наверняка все испорчу, мне сначала надо хоть чему-то научиться.
Сердце Ребекки замерло при этом искреннем признании, которое только подтверждало ее собственные опасения.
- Мне очень жаль, Эмми, дорогая, - сказала она, - но единственным оправданием тому, что мы стали тянуть жребий, может быть отношение к результату как к чему-то священному - это почти как Бог, говорящий с Моисеем из Неопалимой Купины.
- Ох, хорошо бы, прямо здесь она и была! - воскликнула расстроенная и несговорчивая миссионерка. - Я шагнула бы в нее сразу - даже не остановилась бы, чтобы снять гранатовое кольцо!
- Не будь ты такой трусихой, Эмма-Джейн! - воскликнула, пытаясь ободрить ее, Кандейс. - Джекоб Муди не убьет тебя, даже если у него ужасный характер. Отправляйся скорее, пока не успела еще больше струсить. Не пойти ли нам с ней, Ребекка? Мы могли бы подождать ее у ворот пастбища. Тогда, что бы ни случилось, Элис, как секретарь, сможет занести все в протокол собрания.
В подобных критических ситуациях время летит с такой невероятной быстротой, что Эмме-Джейн показалось, будто прошло одно мгновение, а ее уже тащили по полям остальные "дочери Сиона", и "лишенная вероломства", запыхавшаяся от быстрого бега, замыкала шествие.
У ограды пастбища Ребекка в последний раз с жаром обняла подругу и, шепнув:
- Что бы ты ни делала, следи за тем, как подводишь разговор к главному, - сняла верхнюю жердь и подтолкнула Эмму-Джейн на другую сторону изгороди. Затем девочки неохотно повернулись спиной к жалкой фигурке, и каждая выбрала себе дерево, под чьей дружеской сенью могла бы бодрствовать и, возможно, молиться до тех пор, пока миссионерка не возвратится от трудов на уготованной ей ниве.
Элис Робинсон, чьи сочинения всегда получали оценку 96 или 97, - 100 символизировало такое совершенство, какое только могло быть достигнуто в смертном мире Риверборо, - Элис, не только "дочь", но и "книжница Сиона", наточила карандаш и записала несколько удачно подобранных вступительных слов, чтобы использовать их, когда Эмма-Джейн Перкинс и Джекоб Муди кончат вершить историю этого дня.
Сердце Ребекки тревожно билось под ее полотняным платьем. Она чувствовала, что разыгрывается настоящая драма, и, хотя, к несчастью, не она была в ней центральной фигурой, ей все же была отведена скромная роль. Короткая бумажка досталась не самой способной "дочери"; это Ребекка вполне сознавала. Но сумела бы хоть одна из них добиться внимания Джекоба Муди, вовлечь его в приятную беседу и, наконец, заставить его осознать неправильность его образа жизни? В этом она сомневалась, но в то же время настроение у нее поднималось при мысли о трудностях, сопряженных с этим предприятием.
Трудности всегда были стимулом для Ребекки, но они устрашили бедную Эмму-Джейн, которую пробирала дрожь от возбуждения, растерянности, страха и желания поддержать свой слабеющий дух. То, что ее беседе с Джекобом Муди предстояло быть внесенной в "протокол" секретарем, стало каплей, переполнившей чашу. Ее голубые глаза казались светлее, чем обычно, и блестели точно фарфоровые блюдца, ее обычно розовые щеки были бледны, но она энергично продолжала шагать вперед, решив быть "дочерью Сиона", а самое главное - заслужить восхищение и уважение Ребекки.
"Ребекка может сделать что угодно, - думала она с восторженной преданностью, - и я должна стараться быть не глупее, чем я есть на самом деле, или она выберет себе в самые близкие подруги какую-нибудь другую из девочек".
И, собрав все свое мужество, она направилась в палисадник Джекоба Муди, где он в это время колол дрова.
- Хороший сегодня день, мистер Муди, - начала она вежливым, но хриплым шепотом. Слова Ребекки: "Подводи разговор! Подводи!" - призывно звенели в ее ушах.
Джекоб Муди взглянул на нее с любопытством.
- Пожалуй, неплохой, - проворчал он, - только некогда мне на дни-то глядеть.
Эмма-Джейн робко присела на конец большого бревна, лежавшего возле чурбана, на котором Джекоб рубил дрова. Она полагала, что мистер Муди, как другие хозяева при появлении гостей, прервет работу и поговорит с ней.
"Этот чурбан тоже вроде идола, - подумала она. - Хорошо бы отобрать его у Джекоба, тогда он, может быть, заговорил бы".
В этот момент Джекоб поднял топор и опустил его на лежавшее на чурбане полено с такой силой, что Эмма-Джейн буквально подскочила.
- Ты б поглядывала, сестренка, а то щепка в глаз отлетит! - проронил Муди, с мрачным видом продолжая свою работу.
"Дочь Сиона" вознесла безмолвную молитву о ниспослании ей вдохновения, но никакое вдохновение не посетило ее, и она сидела молча, невольно подпрыгивая каждый раз, когда топор опускался на полено, которое рубил на части Джекоб.
Наконец хозяину надоела эта немая гостья и, опершись на топор, он спросил:
- Слушай, сестренка, ты здесь зачем? Зачем тебя прислали? Яблок тебе надо? Или сидра? Или чего? Выкладывай или проваливай - одно из двух.
Эмма-Джейн, которая уже успела скрутить свой носовой платочек в холодный, влажный, слипшийся шарик, в последний раз отчаянно закрутила его и, запинаясь, вымолвила:
- Вы бы не хотели... Не лучше ли вам... Вам не кажется, что вам следовало бы чаще ходить на молитвенные собрания и в воскресную школу?
Топор чуть не выпал из ставшей вдруг бессильной руки Джекоба; он уставился на "дочь Сиона" с невыразимой яростью и презрением. Затем, хотя кровь бросилась ему в лицо, он взял себя в руки и крикнул:
- Убирайся с этого бревна и из этого палисадника - в два счета, ты, нахальная маленькая ханжа! Чтобы девчонка Джима Перкинса учила меня в мои лета, куда мне ходить! Драпай, говорю тебе! И если еще раз увижу твою лживую постную харю в моем дворе да по такому делу, я спущу тебя с холма или натравлю на тебя собаку! Катись, тебе говорят!
Эмма-Джейн повиновалась без проволочек. Она сорвалась с бревна, выскочила из палисадника и "катилась" и "драпала" вниз с холма со скоростью, никогда не виданной даже Джекобом Муди, который стоял, глядя с язвительной усмешкой на ее отчаянно мелькающие пятки.
Она летела вниз, спотыкаясь; слезы текли по ее щекам и мешались с поднимавшейся из-под ног пылью. Разбитые надежды, стыд, страх, гнев - все терзало ее грудь по очереди, пока наконец с истерическим выкриком она не упала через брусья изгороди в раскрытые, чтобы принять ее, объятия Ребекки.
Другие "дочери" вытирали ей глаза и поддерживали ее обессиленное тело, в то время как Тирза, совершенно перепуганная, разразилась слезами сочувствия и ее невозможно было успокоить.
Никто не задавал никаких вопросов - все чувствовали, что состояние Эммы-Джейн отвечает на любые вопросы прежде, чем они заданы.
- Он грозил натравить на меня собаку! - простонала она, когда, оказавшись близ пастбища Сойеров, ей удалось наконец овладеть своим голосом. - Он назвал меня нахальной маленькой ханжой и сказал, что выгонит меня из своего палисадника, если я приду еще раз! И он расскажет все моему отцу - я знаю, что расскажет, потому что ненавидит его смертельно!
Вдруг до сознания Ребекки дошла точка зрения взрослых. Прежде она не представляла себе эту точку зрения, пока та не стала слишком очевидной, чтобы можно было ее игнорировать. Неужели они поступили неправильно, отправившись беседовать с Джекобом Муди? Будут ли тетя Миранда и мистер Перкинс сердиться?
- Но почему он так ужасно вел себя, Эмми? - ласково спросила она. - Что ты сказала сначала? Как ты подвела речь к главному?
Эмма-Джейн всхлипнула еще более судорожно, вытерла нос и глаза, стараясь взглянуть на дело беспристрастно.
- Думаю, я никак не подводила - ничуточки. Я не знала, что ты хочешь этим сказать. Меня послали с поручением, и я пошла и выполнила его чем могла лучше. (Грамматика у Эммы-Джейн всегда хромала в минуты волнения.) А потом Джейк заревел на меня, точно бык судьи Бина... И назвал мое лицо харей... Закрой свою секретарскую тетрадку, Элис! Если ты запишешь хоть одно слово, в жизни не буду с тобой больше разговаривать... И не хочу я быть "членом" ни минутой дольше. Я боюсь вытащить еще одну короткую бумажку. Мне этих "дочерей Сиона" хватит по гроб жизни! И мне наплевать, кто ходит на собрания, а кто нет.
К этому времени девочки были уже у ворот Перкинсов, и Эмма-Джейн с унылым видом вошла в пустой дом, чтобы смыть все следы трагедии со своей особы, прежде чем мать возвратится из церкви.
Остальные медленно продолжали свой путь вдоль улицы, чувствуя, что их казавшееся столь многообещающим миссионерское общество почило почти так же быстро, как родилось.
- До свидания, - сказала Ребекка, глотая стоявший в горле комок разочарования и огорчения, так как ей было ясно, что весь вдохновляющий план потерпел неудачу и бесследно исчез, как радужный мыльный пузырь. - Все кончено, и мы никогда не станем пытаться это повторить. Я пойду домой и буду усердно шить через край, потому что терпеть не могу этот шов. А тетя Джейн должна написать миссис Берч, что мы не хотим быть отечественными миссионерами. Возможно, мы все-таки недостаточно большие. Я совершенно убеждена, что приятнее обращать людей, когда они желтые, или коричневые, или любого другого цвета - только не белые. И я думаю, что, должно быть, легче спасти их души, чем заставить их ходить на собрания.