Флер Даксени наморщила носик, прикусила губы и, наклонив голову набок, несколько секунд молча рассматривала свое отражение в зеркале. Затем весело рассмеялась.

– Никак не могу выбрать! Они все такие чудесные, просто сказка!

Продавщица из магазина «Дело в шляпе!» устало переглянулась с молоденьким парикмахером, который, нервничая, сидел в углу на позолоченном табурете. Парикмахер прибыл в номер Флер полчаса назад и до сих пор дожидался, когда же ему позволят приступить к работе.

– Вот эта, с вуалькой, просто чудо! – Флер взяла в руки миниатюрное изделие из черного атласа, украшенное клочком воздушного кружева. – Правда, изысканно?

– Очень изысканно, – согласилась продавщица и едва успела подхватить черный шелковый цилиндр, который Флер небрежным жестом бросила на пол.

– Очень, – эхом отозвался из угла парикмахер и украдкой взглянул на часы.

Через сорок минут он должен вернуться на рабочее место. Тревор будет недоволен. Может, позвонить, объяснить обстановку?

– Ну хорошо! Я решила. – Флер подняла вуаль и ослепительно улыбнулась всем присутствующим. – Надену эту.

– Прекрасный выбор, мадам, – обрадовалась продавщица. – Шляпка просто очаровательная.

– Очаровательная, – прошептал парикмахер.

– А остальные пять упакуйте, пожалуйста, в коробки.

Флер загадочно улыбнулась отражению и вновь опустила на лицо темную газовую ткань. Продавщица вытаращила глаза.

– Вы их все берете?

– Конечно! Разве можно выбрать? Они безупречны. – Флер обернулась к парикмахеру. – А вы, солнышко, сделаете мне под эту шляпку совершенно особенную прическу?

Молодой человек уставился на нее, чувствуя, как от шеи поднимается густой румянец.

– Ох… Да, наверное… То есть… Но Флер уже отвернулась.

– Запишите, пожалуйста, на мой счет в отеле, – сказала она продавщице. – Это ведь разрешено?

– Безусловно, мадам, – с жаром ответила девушка. – Более того, постояльцам отеля полагается пятнадцатипроцентная скидка на наши товары.

– Что ж, если полагается… – изящно зевнула Флер. – Лишь бы не возиться с кучей счетов.

– Я сейчас же пойду и все оформлю.

– Вот и прекрасно, – отозвалась Флер.

Продавщица помчалась выполнять, а Флер одарила молодого парикмахера чарующей улыбкой.

– Я в вашем распоряжении!

Голос у нее был низкий, мелодичный и удивительно ровный. Парикмахеру послышалась в нем легкая насмешка. Молодой человек, покраснев, приблизился к креслу, где сидела Флер. Остановившись у нее за спиной, он собрал в одну руку ее волосы и уронил их тяжелой рыжевато-золотистой волной.

– У вас хорошие волосы…

– Как это приятно! – откликнулась довольная Флер. – Волосы у меня всегда были отличные. И кожа замечательная.

Флер приоткрыла ворот гостиничного халата, потерлась щекой о светло-кремовое плечо и вдруг спросила:

– Как по-вашему, сколько мне лет?

Молодой человек растерялся.

– Я… даже не знаю…

– Сорок, – лениво произнесла Флер и закрыла глаза. – Сорок, – повторила она. – Поневоле задумаешься, верно?

– Вы совсем не выглядите… – начал парикмахер, силясь выдать комплимент.

– Не выгляжу на сорок? А насколько я вы гляжу?

Парикмахер окончательно смутился. Открыл было рот и снова его закрыл, так и не сказав ни слова. Он вдруг понял, что у этой невероятной женщины вообще нет возраста. Она не поддавалась никаким оценкам и классификациям.

Их взгляды встретились, и молодого человека пробрала дрожь, как будто что-то важное произошло между ними. Дрожащими руками парикмахер снова взялся за ее волосы, пропуская сквозь пальцы шелковистое пламя.

– Вы выглядите так, как выглядите, – хрипловато прошептал он. – Возраст здесь ни при чем.

– Как мило, – равнодушно одобрила Флер. – Не пора ли нам заняться прической? Только сначала, зайчик, закажите мне бокал шампанского.

Опустив руки не без легкого разочарования, парикмахер послушно отправился к телефону. Пока он набирал номер, открылась дверь – это вернулась девушка из «Дело в шляпе!» с целой стопкой шляпных картонок.

– Вот! – воскликнула она, запыхавшись. – Здесь распишитесь, пожалуйста!

– Будьте добры, бокал шампанского, – сказал парикмахер в трубку. – Номер триста один.

– Я тут подумала… – нерешительно начала продавщица. – Вы уверены, что вам нужны целых шесть черных шляпок? У нас в этом сезоне прекрасный выбор оттенков… – Она постучала ногтем по зубам. – Например, вам чудесно по дойдет изумрудно-зеленый…

– Черный, – твердо ответила Флер. – Меня интересует только черный цвет.

Спустя час Флер посмотрела на свое отражение в зеркале, улыбнулась и кивнула. Простой черный костюм идеально облегает фигуру. На ногах прозрачные черные чулки и скромные неброские черные туфельки, волосы уложены безупречным узлом, на котором прекрасно смотрится крошечная черная шляпка.

Единственный светлый блик во всем наряде – абрикосово-розовый шелк, выглядывающий из-под жакета. Флер твердо следовала правилу – даже в самой скорбной обстановке в костюме непременно должна быть яркая цветная деталь. В толпе унылых черных костюмов розовая искорка притягивает взгляд. Люди будут оглядываться на нее, сами не понимая почему. Именно то, что нужно.

Не сводя глаз с зеркала, Флер опустила на лицо полупрозрачную вуаль. Довольная улыбка исчезла, сменившись выражением загадочности и легкой грусти. Несколько секунд Флер молча рассматривала свое отражение, потом взяла черную кожаную сумочку от Оспри и медленно кивнула несколько раз, отметив, что вуалетка бросает на лицо таинственные тени.

Неожиданно зазвонил телефон, и Флер, встрепенувшись, отвлеклась от созерцания.

– Алло?

– Где ты была? Я не мог дозвониться.

Невозможно не узнать этот голос с сильным греческим акцентом. Флер с досадой сдвинула брови.

– Сакис, радость моя! Я сейчас немного тороплюсь…

– Куда ты собралась?

– Никуда. Пройтись по магазинам.

– Зачем тебе ходить по магазинам? Я купил тебе одежду в Париже.

– Да, дорогой, но я хотела сделать тебе сюрприз – подобрать что-нибудь новенькое к сегодняшнему вечеру.

В ее голосе трепетала искренняя нежность.

– Что-нибудь элегантное сексуальное… – Вдруг ее осенило вдохновение. – Знаешь, Сакис, я подумала, может, есть смысл платить наличными? Так получится дешевле. Я ведь могу снять деньги с твоего счета в гостинице?

– В определенных пределах. Скажем, не больше десяти тысяч фунтов.

– Столько мне не нужно! – рассмеялась она. – Мне нужен только один костюм! Пять сотен максимум.

– А потом сразу возвращайся в отель.

– Конечно, солнышко.

– Никаких «конечно». На этот раз, Флер, будь добра, не опаздывай. Поняла? Не о-паз-ды-вай. – Он пролаял эти слова командирским тоном.

Флер брезгливо поморщилась.

– Чтобы все было четко! Леонид заберет тебя в три часа, вертолет должен взлететь в четыре. В семь ты встречаешь гостей. Я не хочу, чтобы получилось, как прошлый раз. Это было… просто неприлично! Ты слышишь? Флер?

– Конечно!.. Постой, тут в дверь стучат. Пойду узнаю, что им нужно.

Она выждала секунды две, уверенным движением положила трубку на рычаг и тут же вновь сняла.

– Алло? Пришлите кого-нибудь за багажом, пожалуйста.

В вестибюле было тихо и спокойно. Продавщица в бутике «Дело в шляпе!» заметила Флер и помахала ей, но Флер, не оглядываясь, прошла к стойке регистрации.

– Я хочу выписаться. И еще мне нужно снять деньги со счета. Счет на имя Сакиса Папандреу.

– Да-да, – любезно отозвалась белокурая служащая и, пробежавшись пальчиками по клавишам, спросила:

– Сколько денег вы желаете снять?

Флер ослепительно улыбнулась в ответ.

– Десять тысяч фунтов. И не могли бы вы вызвать мне два такси?

Служащая удивленно взглянула на нее.

– Два?

– Одно – для меня, одно – для багажа. Багаж отправьте в Челси. – Флер опустила глаза под вуалью. – А я поеду на похороны.

– Ax, примите мои соболезнования! – Девушка вручила счет отеля на нескольких листах. – Кто-то из ваших родных?

– Пока нет, – промолвила Флер и, не глядя, подписала счет.

Она смотрела, как кассирша отсчитывает две толстые пачки денег и укладывает их в конверты с гербом отеля. Флер приняла оба конверта, бережно уложила их в сумочку и защелкнула застежку.

– Пока нет, а там посмотрим.

Ричард Фавур с закрытыми глазами сидел на передней скамье в церкви Святого Ансельма и слушал, как церковь наполняется людьми: приглушенный шепот, шарканье ног, постукивание каблучков по плиткам пола, орган тихонько играет «Иисус, моя радость».

Ричард всегда ненавидел этот хорал. Органист предложил его три недели назад, когда стало ясно, что Ричард не в состоянии сообщить, какое произведение органной музыки особенно любила Эмили. После неловкой паузы органист тактично промолвил:

«Многим нравится "Иисус, моя радость"».

Ричард с готовностью согласился.

А теперь недовольно хмурил брови. Наверное, можно было выбрать что-нибудь не настолько заезженное и безликое. Эмили обожала музыку, постоянно ходила на концерты, пока позволяло здоровье. Не случалось разве ей обернуться к нему с горящими глазами:

«Мне так нравится эта пьеса, а тебе?».

Ричард зажмурился, напрягая память, но вспоминалась только Эмили во время болезни: как она лежит в кровати, бледная, хрупкая, с потускневшими глазами, без единого слова жалобы… От чувства вины перехватило горло. Почему он ни разу не спросил жену, какую музыку она больше всего любит? Ни единого раза за тридцать три года совместной жизни! А теперь поздно. Он уже никогда этого не узнает.

Ричард устало потер лоб и взглянул на программку, лежавшую на коленях. В глаза бросились слова: «Богослужение и панихида в память Эмили Миллисент Фавур». Простые черные буквы, чистая белая бумага. Ричард решительно отверг все поползновения сотрудников типографии добавить разные финтифлюшки, вроде серебряной окантовки и тисненых ангелочков. Он был уверен, что Эмили с ним согласилась бы. По крайней мере, надеялся, что не ошибается.

Через несколько лет после свадьбы Ричард понял, что не очень хорошо знает свою жену, а еще через несколько – что никогда и не узнает до конца. Эта невозмутимая отстраненность и привлекала его в ней с самого начала – как и бледное красивое лицо, и стройная мальчишеская фигура, которую она оберегала от взоров так же ревностно, как прятала сокровенные мысли. Тайна манила Ричарда, и ко дню свадьбы его жажда дошла почти до отчаяния. Наконец-то они с Эмили смогут полностью раскрыться друг для друга – так он думал, мечтая узнать не только ее тело, но и разум, и душу, самые потаенные страхи и мечты.

Они обвенчались ветреным солнечным днем в маленькой деревушке в графстве Кент. Во время церемонии Эмили сохраняла полное спокойствие и безмятежность. Ричард решил, что ей просто лучше удается скрывать волнение, наверняка сжигавшее ее так же, как и его, – волнение, что становилось все сильнее с приближением вечера и начала новой жизни.

Сейчас, закрывая глаза, он вспоминал те первые звенящие мгновения, когда за коридорным закрылась дверь и он впервые остался наедине со своей женой в номере истбурнской гостиницы. Он смотрел, как Эмили отточенными плавными движениями снимает шляпку, сам не зная, чего он больше хочет – чтобы она отшвырнула дурацкую вещицу и бросилась в его объятия или чтобы это восхитительное ожидание длилось вечно. Казалось, Эмили нарочно отдаляет миг соединения, дразня его своей холодностью, своим спокойствием, будто прекрасно понимая, что с ним творится.

Наконец она повернулась к нему. Их взгляды встретились; он глубоко вздохнул, не зная, с чего начать, что из рвущегося наружу высказать, прежде всего. А она одарила его, будто издалека, спокойным взглядом голубых глаз и спросила:

«В котором часу обед?».

Даже тогда он все еще думал, что Эмили поддразнивает его, намеренно затягивает время ожидания, подавляя свои чувства, пока они не вырвутся на свободу и не сольются с его страстью. И он терпеливо ждал, изумляясь ее самообладанию. Ждал, когда прорвет плотину; ждал потопа и наводнения, слез и нежной капитуляции. Ждал и не дождался. Чувство Эмили больше походило на апрельскую капель: его ласки и откровенное проявление любви неизменно встречали прохладный отклик. Когда он попробовал добиться от нее более откровенной реакции, столкнулся сперва с непониманием, а затем и с почти испуганным сопротивлением.

В конце концов, он бросил эти попытки, и мало-помалу, незаметно для самого Ричарда, его любовь тоже преобразилась. Чувства больше не бурлили на поверхности души раскаленным прибоем, а ушли в глубину, отвердели, превратились в нечто прочное, сухое и благоразумное. И сам Ричард был теперь твердым, сухим и благоразумным. Он научился хранить свои мысли про себя и высказывать вслух хорошо, если половину того, что у него на уме. Научился улыбаться, когда хотелось хохотать во все горло, прищелкивать языком, когда хотелось кричать от отчаяния; научился держать себя в узде.

И сейчас, ожидая, когда начнется поминальная служба, он был благодарен Эмили за эти уроки. Не научи она его самообладанию, у него по щекам уже текли бы неудержимые горячие слезы, а руки, спокойно державшие программку, закрыли бы искаженное болью лицо – Ричард, забыв обо всем, целиком отдался бы своему безмерному горю.

К приходу Флер свободных мест почти не осталось. Она остановилась на пороге, оглядывая лица, прислушиваясь к голосам, оценивая одежду присутствующих и качество букетов. Окинула взглядом скамьи – нет ли здесь кого-нибудь, кто может ее узнать?

Нет, ни одного знакомого. Мужчины в скучных костюмах, дамы в невнятных шляпках. Флер даже засомневалась: не ошибся ли Джонни? Не ужели в этой бесцветной толпе таятся настоящие деньги?

– Хотите программку?

Она подняла глаза и увидела, что к ней, широко шагая по мраморному полу, приближается длинноногий незнакомец.

– Скоро уже начнется, – прибавил он, нахмурившись.

– Да, конечно, – вполголоса отозвалась Флер и подала ему бледную надушенную руку. – Флер Даксени. Рада вас видеть… Простите, я забыла ваше имя…

– Ламберт.

– Ну разумеется! Теперь вспомнила.

Она помолчала, поглядывая на его лицо, по-прежнему высокомерно нахмуренное.

– Вы – тот, который умный.

Ламберт пожал плечами.

– Можно сказать и так.

Умный или сексуальный, подумала Флер. Не одно, так другое – или и то и другое сразу. Она снова взглянула на Ламберта. Одутловатое лицо с расплывчатыми, словно резиновыми чертами – такое впечатление, будто он все время строит рожи. Пожалуй, лучше ограничиться комплиментом его уму.

– Пойду сяду, – сказала она. – Надеюсь, мы с вами еще увидимся.

– В задних рядах много свободных мест! – крикнул он ей в спину.

Флер притворилась, что не расслышала. Сосредоточенно изучая программку, она быстро прошла вперед и остановилась у третьего ряда.

– Простите, здесь не найдется места? Задние ряды переполнены.

Флер невозмутимо ждала, пока десять человек, пыхтя, пересаживались потеснее; затем изящно опустилась на скамью. Склонила на мгновение голову и снова подняла взгляд, полный сдержанной скорби.

– Бедная Эмили, – произнесла она. – Бедная, милая Эмили.

– Кто это? – шепнула Филиппа Честер мужу, снова занявшему место рядом с ней.

– Не знаю, – пожал плечами Ламберт. – Какая-нибудь приятельница твоей матушки. Она явно хорошо меня знает.

– Что-то я ее не помню, – сказала Филиппа. – Как ее зовут?

– Флер. Не запомнил фамилию.

– Флер… Никогда о ней не слышала. Может быть, школьная подруга?

– Да-да! – подхватила Филиппа. – Наверное. Как та, Джоан. Помнишь, как она явилась к нам в гости ни с того ни с сего?

– Не помню, – отмахнулся Ламберт.

– Да помнишь! Ну Джоан! Она еще подарила маме ту кошмарную стеклянную миску. – Филиппа, сощурившись, присмотрелась к Флер. – Только эта уж очень молодая. Мне нравится ее шляпка. Я бы ужасно хотела носить такие малюсенькие шляпки, но у меня слишком большая голова. Или прическа неподходящая.

Ламберт что-то пробормотал себе под нос, уставившись в листок бумаги. Филиппа огляделась по сторонам. Столько народу, и все пришли сюда ради мамы.

– Скажи, моя шляпка нормально выглядит? – спросила она.

– Замечательно, – отозвался Ламберт, не поднимая глаз.

– Столько денег стоит, даже подумать страшно. Но, знаешь, когда я надевала ее сегодня утром…

– Филиппа! – зашипел Ламберт. – Ты можешь помолчать? Я не в силах сосредоточиться! Мне надо готовиться к выступлению!

– Ах да. Да, конечно.

Филиппа присмирела, почувствовав укол обиды. Ее никто не просил выступить. Речи произнесут Ламберт и Энтони, младший брат Филиппы, а ей остается только молча сидеть в новой шляпке. Да и этого она не умеет делать, как следует.

– Когда я умру, – проговорила она вдруг, – я хочу, чтобы вы все выступили на моей поминальной службе. И ты, и Энтони, и Джиллиан, и все наши дети…

– Если они у нас будут, – буркнул Ламберт, не оборачиваясь.

– Если они у нас будут, – уныло повторила Филиппа, глядя на море черных шляпок. – Я могу умереть раньше, чем они родятся… Мы ведь не знаем, когда умрем. Хоть бы и завтра. – Ее поразило видение самой себя в гробу: лицо покрывает восковая бледность, вокруг рыдающие родственники… Защипало глаза. – Да, я могу умереть завтра. И тогда…

– Не болтай ерунду. – Ламберт убрал в карман листок с текстом своей речи и незаметно ущипнул Филиппу за толстую ляжку. – Ну скажи, что ты болтаешь?

Филиппа промолчала. Пальцы Ламберта сжались сильнее, так что она охнула от боли.

– Я болтаю ерунду, – тихо ответила Филиппа.

– Правильно. – Ламберт разжал пальцы. – А теперь сядь прямо и держи себя в руках.

– Прости. Я просто разволновалась. Так много народу… Я даже не знала, что у мамы столько друзей.

– Твоя мама пользовалась успехом в обществе, – сказал Ламберт. – Ее все любили.

«А меня никто не любит», – хотела пожаловаться Филиппа, но вместо этого лишь беспомощно подергала свою шляпку, так что из-под узких черных полей выбились несколько растрепанных прядей; когда все встали, чтобы исполнить первый гимн, вид у Филиппы был еще более неприглядный, чем прежде.