Даже если бы Бернадетт не страдала агорафобией, она не смогла бы поехать со мной — у нас не было возможности взять с собой маму, если учесть, как она не любила автобусы, а без Бернадетт за ней некому было бы присматривать. Так что мне в любом случае пришлось бы ехать одной.

Я ничего не сказала Бернадетт в то утро, когда поехала на автобусную станцию играть в автомат и купила билет. Она думала, что я была в библиотеке. Это был первый раз, когда я ей солгала, и я чувствовала себя неуютно, так что хотела поскорее рассказать ей все, как только приеду домой. Когда я во всем призналась и показала ей билет, она была вне себя.

— Я влила в тебя все лучшее, что у меня было, Хайди, — бушевала она, — как теплое молоко в ведерко. Зачем ты это делаешь? Почему ты не можешь оставить все, как есть?!

— Потому что все не так, как должно быть, — произнесла я.

— И как же должно быть? — спросила она.

— Я должна знать, откуда я родом, Берни.

— Мы уже об этом говорили, — сказала она. — Неважно, откуда ты. Важно, что ты здесь.

— Может, тебе это и не важно, но я не такая, как ты, Берни. Я не хочу быть как ты, и как мама тоже.

— Ты хочешь меня обидеть, в этом все дело? — с горечью усмехнулась она.

— Ты здесь ни при чем, Берни, это касается меня, как ты не понимаешь! — закричала я. — Ты думаешь, я могу забыть про сооф, и про Хиллтоп-Хоум, и про все остальное, стоит тебе захотеть? Но я не забуду. Иначе у меня, как у мамы, будет не хватать деталей.

— Детали, которых тебе не хватает, не важны, Хайди, — сказала Берни.

— Не смей мне говорить, что важно, а что нет! — крикнула я. — Ты этого не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь. Ты хочешь, чтобы я была, как ты, но, если бы ты в самом деле обо мне заботилась, ты бы хотела, чтобы я была нормальной!

Берни резко отвернулась, словно я дала ей пощечину.

— Я будто совсем тебя не знаю, — сказала она и расплакалась.

Я тоже заплакала — отчасти от того, что мне было ее жаль, но больше потому, что поняла — она права. Она действительно меня больше не знала. Я, кажется, сама себя больше не знала. Я хотела поехать в Либерти — мне нужно было туда поехать, но еще мне было очень страшно, и я не могла признаться в этом Берни — она бы вцепилась в этот страх, как кошка в клубок шерсти, и быстро расправилась бы с моей решимостью.

— Это опасно, Хайди, — тихо произнесла она. — Ты еще слишком маленькая, чтобы ехать одной.

Я ничего не сказала ей о том, что это было еще и незаконно. Зачем мне было подливать масла в огонь, когда я знала, что она и так скоро об этом узнает?

— По-другому не получится. Ты не сможешь со мной поехать, и мама тоже. У нас нет выбора, — сказала я.

— Нет, есть. Не уезжай. — Бернадетт уже умоляла. — Подожди, пока не станешь постарше. Послушай… Я не говорю, что ты должна об этом забыть, но подожди немного. Мы будем продолжать звонить в Хиллтоп-Хоум, снова покажем твоей маме фотографии. Может, она что-нибудь да и вспомнит.

— Ты так говоришь, чтобы я осталась. А сама прекрасно знаешь, что мама не может ничего вспомнить, — с горечью произнесла я. — Я поеду туда, что бы ты ни говорила.

— Я запрещаю тебе ехать в Либерти, Хайди, и это мое окончательное решение, — твердо отчеканила Берни.

— Ты мне не мать! — крикнула я. — Не указывай мне, что делать. Ты мне даже не родственница. Ты никто. Никто!

Берни вырвала билету меня из рук. Она так рассердилась, что была не похожа сама на себя.

— Вот, значит, как, Хайди? — прошипела она сквозь стиснутые зубы, держа билет у меня перед носом трясущейся рукой. — Тебе, выходит, вообще больше ничего не важно?

— Да, — сказала я.

Она смерила меня тяжелым взглядом:

— Отлично. Тогда уезжай. Уезжай, и все.

Берни швырнула билет на пол и протопала из кухни в свою квартиру, захлопнув за собой дверь.

На моей памяти это был единственный раз, когда я видела эту дверь закрытой. Мы с Берни не разговаривали весь день. Время от времени я ходила на кухню проверить, но дверь была по-прежнему закрыта, и я почему-то не могла заставить себя открыть ее. Мама несколько раз спросила", где Детт, но я смогла отвлечь ее книжкой-раскраской с Флинстоунами и бесконечными чашками чая.

Вечером Берни наконец вернулась, чтобы разогреть консервированное рагу. Она разложила его по тарелкам для меня с мамой, но свою тарелку забрала с собой. На этот раз она оставила дверь приоткрытой.

Впервые в жизни я уложила маму спать одна. К счастью, она не упрямилась. Я даже смогла заставить ее принять душ и помыть голову — обычно этим занималась Берни. Затем я помылась сама, и, когда уже легла спать, в комнату вошла Берни и села на край моей кровати.

— Хайди, никогда больше не лги мне, — произнесла она.

— У меня не было выхода, Берни. Иначе ты не позволила бы мне купить билет, — сказала я. Прищурившись, я разглядывала ее силуэт.

Она печально улыбнулась и тихонько покачала головой:

— Мы обе знаем, что тебя не остановить, верно, Хайди-Хо?

* * *

Три дня спустя, днем 22 сентября, я уехала в Либерти. Я выследила Зандера с утра, чтобы попрощаться и сказать ему, что мне удалось убедить миссис Чудакову, что он будет хорошей няней для ее близнецов вместо меня. Он был рад новой работе, но больше всего хотел, чтобы я снова и снова повторяла ему то, что я сказала о нем миссис Ч.

— Я сказала, что ты хороший человек, — говорила я, — и хороший друг.

— Так и сказала, хороший человек? Клянешься слюной твоей матери? — спрашивал он каждый раз.

— Клянусь слюной моей матери, — отвечала я.

— Круто! — И он широко улыбался.

— Ты будешь заходить к Берни с мамой? — спрашивала я. — Выбрасывать мусор и приносить им почту?

— Ага. Но ты ведь вернешься, правда?

Я кивнула, немного удивившись тому, что мне было грустно с ним прощаться.

В тот день мама лежала в постели — ей опять нездоровилось. Берни уже дала ей четыре таблетки, но она все еще стонала и держалась за голову.

— Пока, мама, — сказала я, наклонившись, чтобы поцеловать ее в щеку.

— Скоро придешь, Хайди? — Мама подняла на меня взгляд.

— Да, мама. Скоро приду.

Поездка должна была занять три с половиной дня туда и столько же обратно, но маме это было не важно. Она совсем не чувствовала хода времени. Я с тем же успехом могла бы спуститься на первый этаж, чтобы принести почту. Я стояла у ее кровати с большим синим чемоданом Берни. На плече у меня был мой рюкзак, в котором лежали блокнот со списками и два бутерброда с сыром и ветчиной, а билет до Либерти я аккуратно засунула в карман куртки.

— Скоро придешь, Хайди? — снова спросила мама, поднимая голову с подушки и слабо улыбаясь мне.

— Да, мама, — ответила я.

Но на самом деле я не вернулась. По крайней мере не вернулась тем, кем я была в тот день.

Мы с Берни в конце концов помирились. Она сказала, что простила меня за то, что я наговорила ей сгоряча, и, хотя я пообещала никогда ей больше не лгать, между нами все было не так, как прежде, и я чувствовала тяжесть на душе оттого, что причинила ей боль. Она не скрывала своего страха за меня, но знала, что я не изменю своего решения, и не спорила со мной, даже когда узнала о том, что мне нельзя было путешествовать одной.

— Что-нибудь придумаю, — заверила ее я, хотя сама не была в этом уверена.

Берни даже помогла мне собраться в дорогу. Иногда казалось, что мы с ней заодно, но потом по какой-то оброненной фразе мне сразу становилось ясно, насколько она против всей этой затеи.

— Все из-за этого Трумэна Хилла, — с горечью сказала она перед самым моим отъездом. — Если бы он соизволил поговорить с нами по телефону, ты бы не ехала сейчас искать этого никчемного-на-четыре-буквы. — Берни помрачнела. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Берни, это тебе; — быстро сменила я тему, вытаскивая из рюкзака маленькую картонную трубочку и протягивая ей.

— Что это? — спросила она, вытирая глаза тыльной стороной руки.

Она открыла трубочку с одного конца и вытащила рулон блестящей бумаги.

Это была карта, которую я сделала для нее, маркером нарисовав на ней маршрут автобуса от Рино до Либерти. Еще внутри была пластиковая коробочка с цветными булавками.

— Ты повесишь карту на стене рядом с телефоном, Берни. Я буду звонить на каждой остановке, а ты будешь отмечать булавками, как далеко я уехала. Так ты все время будешь знать, где я, как и всегда.

Берни обняла меня.

— У меня для тебя тоже кое-что есть, — сказала она.

Она вручила мне коробку, перевязанную красной шерстяной ниткой:

— Открой ее, когда сядешь в автобус.

Мы снова обнялись. Мама вышла из своей комнаты, все еще в ночной рубашке. Ее спутанные волосы намокли от пота. По тому, как она щурилась, я поняла, что у нее по-прежнему болела голова.

— Чмок, — сказала мама, подходя к нам и обхватывая нас руками, втискиваясь в наши с Берни объятия.

Я повернулась к ней и прижалась щекой к ее мягкому и гладкому лицу. Мама почувствовала мои слезы.

— Ой-ой, Хайди, — забеспокоилась она.

— Я тебя люблю, мам. — Я крепче прижалась к ней и поцеловала ее.

Мама отстранилась.

— Чай, Хайди? — спросила она, выжидающе глядя на меня.

— Нет, мама. Сейчас не надо чая.

— Бо-бо, Детт, — сказала она, держась за голову.

— Знаю, цветочек. Я тебя уложу, когда Хайди уйдет, и дам тебе еще желе, — улыбнулась ей Берни. Затем повернулась ко мне: — Обещаешь звонить с каждой остановки?

— С каждой, — заверила я.

— Как только приедешь в Либерти, тоже сразу мне позвони, — сказала Берни, кладя мне руки на плечи, как всегда, когда хотела быть уверенной в том, что я ее слушаю.

— Позвоню. Честное слово, — кивнула я.

— Ты не забыла бутерброды и деньги?

— Нет, я все взяла.

— Помнишь название службы такси? — уточнила она.

— Да, Берни. «Эй-Би-Си».

Берни позвонила в справочную службу Либерти и узнала название такси, офис которого находился рядом с автобусной станцией, чтобы они отвезли меня в Хиллтоп-Хоум. Она попыталась дозвониться до Хиллтоп-Хоума, чтобы сказать им, что я приеду, но женщина, отвечавшая на звонки, все время переводила Берни в режим ожидания, прежде чем она успевала вымолвить хоть слово.

— Позвони мне, как только приедешь в Либерти и когда доедешь до Хиллтоп-Хоума.

— Хорошо, Берни, — снова кивнула я, — обещаю.

— Никому не говори, что едешь одна. Все время делай вид, что ты с кем-то вместе. Выбери кого-нибудь, кому можно доверять, какую-нибудь женщину. Такую, чтобы могла сойти за твою мать.

Мы обсудили эти детали уже несчетное число раз.

— Хайди, как только приедешь в Хиллтоп-Хоум, разузнай все, что сможешь, и сразу садись на обратный автобус и возвращайся домой.

— Хорошо, — сказала я.

Берни все еще держала меня за плечи и, когда я попыталась высвободиться, взяла обе мои руки в свои.

— Берни, мне пора, — напомнила я.

Бернадетт нехотя отпустила меня, и ее руки тяжело повисли вдоль тела.

— Главное, не бойся, — прошептала она.

— Я не боюсь, — соврала я, хотя и пообещала никогда ей больше не лгать.

— Хайди… — Голос Берни прервался, и ее глаза снова наполнились слезами.

— Не волнуйся, Берни. Со мной все будет в порядке.

— Ты уходишь, — сказала она.

Это был не вопрос, а утверждение.

Спустившись по лестнице, я остановилась на ступеньках у входа и посмотрела вверх. Бернадетт стояла у окна вместе с мамой. Зандер сидел на крыльце и ел печенье с кремом. Он протянул мне две пачки.

— На дорогу, — сказал он.

Я хотела обнять его, но подумала, что вряд ли ему это понравится, и вместо этого шлепнула его по руке. Он усмехнулся и звонко шлепнул по моей руке в ответ, но, конечно, не очень сильно.

— Пока, — улыбнулся он.

Я пятилась и махала маме, Берни и Зандеру, придерживая задевавший меня за ноги чемодан и коробку Берни под мышкой, пока не свернула за угол. В ожидании пятого автобуса я поставила чемодан и коробку на тротуар. Я в самом деле уезжала, в самом деле ехала одна в штат Нью-Йорк! Я почувствовала странную пустоту в животе и металлический привкус во рту, как у воды из питьевого фонтанчика в библиотеке. Сглотнув, я посмотрела наверх, в синее небо. Меня успокаивала мысль, что кусочек этого же неба будет висеть над Либерти, когда я туда доберусь. Бернадетт была права: я ехала в Либерти, преследуя слово из четырех букв, и этим словом было «сооф».