По словам философа Яна Смэтса, куда бы мы ни взглянули в природе, мы не увидим ничего, кроме целостностей [354]. И при том не простых целостностей, а иерархических: каждое целое является частью какого‑то более крупного целого, которое само входит частью в еще большее целое. Поля внутри полей внутри новых полей, протянувшихся через космос и связывающих каждую и всякую вещь с любой другой.

Вселенная, продолжает Ян Смэтс, — это не бездумно статичная и инертная целостность — космос отнюдь не ленив, он является активно действующим и даже созидательным. Он стремится (мы сейчас говорим телеономически, а не телеологически) производить целые все более высокого уровня, все более всеобъемлющие и высоко организованные. Этот всеобщий космический процесс в его развертывании во времени есть не что иное, как эволюция. А тяготение ко все более высоким уровням единства Я. Смэтс назвал холизмом.

Если продолжить эту линию размышлений, мы могли бы сказать, что поскольку человеческий разум или психика является аспектом космоса, то в ней самой вполне можно найти то же иерархическое расположение целых внутри других целых, от простейших и самых рудиментарных до наиболее сложных и всеобъемлющих. В общих чертах, именно таковы открытия современной психологии. По словам Вернера, «Всякое развитие всегда идет от состояния относительной всеобщности и отсутствия различий к состоянию возрастания изменчивости, выраженности и иерархической интеграции» [394]. Якобсон говорит о «тех разделенных на слои феноменах, которые современная психология открывает в различных областях разума» [196], где каждый следующий слой является более интегрированным и всеобъемлющим, чем его предшественник. Бейтсон указывает, что даже само научение иерархично и включает несколько главных уровней, каждый из которых является «мета» — уровнем для предшествующего [33]. Тогда, в общем приближении, мы можем заключить, что психика, как и весь космос, имеет много уровней («многомерна») и состоит из последовательности целостностей, единств и совокупностей все более высокого порядка.

Холистическая эволюция природы, повсюду производящая все более высокие степени целостности, в человеческой психике проявляет себя как развитие и рост. Та же самая сила, сделавшая из амебы человека, делает из детей взрослых. Иными словами, рост человека от детства до зрелости является просто миниатюрной версией космической эволюции. Или можно было бы сказать, что психологическое развитие людей — это просто микрокосмическое отражение всеобщего развития в целом, и оно имеет ту же цель: развертывание стадий единства и интеграции все более высокого порядка. В этом заключается одна из главных причин того, что психика действительно имеет слоистую структуру. Во многом подобно геологическому формированию земной коры, психологическое развитие происходит слой за слоем, уровень за уровнем, стадия за стадией так, что каждый последующий уровень накладывается на предыдущий таким образом, что он включает его в себя, но превосходит его («обертывает» его, как сказал бы Вернер).

Итак, в психологическом развитии целое каждого уровня становится просто частью целого следующего уровня, которое, в свою очередь, становится частью следующего целого, и так далее на протяжении всей эволюции сознания. Возьмем в качестве одного из многих возможных примеров развитие речи: ребенок сначала осваивает лепет, затем гласные и согласные, простые слова, небольшие фразы и предложения и лишь потом развернутые предложения. На каждой стадии простые части (например, слова) интегрируются в более сложные целостности (например, предложения), и, как указывает Якобсон, «новые добавления накладываются на более ранние, которые начинают растворяться в более высоком слое» [196].

Современная психология развития целиком посвятила себя изучению и разъяснению различных уровней, стадий и пластов человеческого устройства — ума, личности, психосексуальности, характера, сознания. В работах Пиаже [294] и Вернера [393], Левинджер [243], Ариети [7], Маслоу [262] и Якобсона [196], в исследованиях Кольберга [229] по моральному развитию — повсюду полностью или частично признается концепция отдельных стадий возрастания дифференциации, интеграции и единства.

После всего сказанного мы сразу же имеем право спросить: «Что же такое высшая стадия единства, к которой можно стремиться?» Или, быть может, нам не следует формулировать свой вопрос в столь предельной форме, а взамен просто спросить: «В чем состоит природа некоторых высших и высочайших стадий развития? Какие формы единства обнаруживаются в наиболее развитых душах человеческого рода?»

Все мы знаем, что представляют собой «низшие» стадии и уровни психики (я говорю здесь наиболее обобщенно и упрощенно): им свойственны инстинктивность, импульсивность, либидозность, животность, обезьяноподобие. И всем нам также известно кое‑что о некоторых «средних» стадиях: это социальная адаптированность, приведение ума в порядок, интеграция «эго», синтаксическая организация, концептуальная продвинутость. Но разве нет никаких более высоких стадий? Разве «интегрированное “эго”» или «автономная индивидуальность» являются высочайшими достижениями человеческого сознания? Индивидуальное «эго» — это единство изумительно высокого порядка, но по сравнению с Единством всего космоса оно выглядит жалким кусочком целостной реальности. Неужели природа трудилась миллиарды лет, чтобы произвести на свет лишь эту ничтожную эгоистическую мышь?

Проблема с вопросами такого рода заключается в том, чтобы найти примеры личностей подлинно более высокого порядка, и четко решить, что же именно делает их такими. Сам я считаю, что с продолжением коллективной эволюции человечества эта проблема станет легко решаемой, поскольку в демографических данных будет появляться все больше «просветленных» личностей, и статистические расчеты вынудят психологов включать профили более высокого порядка в рассматриваемые ими стадии развития. Тем временем, сама идея «более высокого порядка» или «высших стадий развития» остается по преимуществу философской, хотя немногие одаренные души, не поленившиеся подумать над данной проблемой, полагают, что в великих мистиках и мудрецах мира представлены некоторые из самых высоких, если не высочайших, стадий человеческой эволюции. Именно об этом ясно сказал Бергсон; Лев Толстой, Тойнби, Джеймс, Шопенгауэр, Ницше и Маслоу также говорили об этом.

Суть здесь в том, что мы могли бы иметь великолепную популяцию предельно эволюционировавших и развитых личностей в лице великих мировых мистиков — мудрецов (исследования Маслоу поддерживают эту мысль). Давайте просто попробуем предположить, что подлинный мистик — мудрец представляет собой самые высочайшие стадии человеческого развития, настолько же превосходящие уровень развития нормальных, средних представителей человечества, насколько те превосходят обезьян. Это, фактически, дало бы нам выборку, аппроксимирующую «высшее состояние сознания» — некий тип «сверхсознательного состояния». Кроме того, большинство мистиков — мудрецов оставили после себя достаточно детальные записи о стадиях и шагах их собственной трансформации в области сверхсознания. Они сообщают нам не только о высшем уровне сознания и сверхсознания, но также и обо всех промежуточных уровнях на пути к нему. Взяв эти более высокие стадии и добавив их к низшим и средним, столь тщательно описанным и изученным в западной психологии, мы можем получить вполне сбалансированную и исчерпывающую модель спектра сознания. В этом как раз и состоят смысл и назначение данной книги.

Внешняя дуга и внутренняя дуга

Как только мы соберем воедино все стадии и уровни эволюции сознания, получится нечто похожее на всеобщий цикл жизни. И если все высшие стадии, о которых сообщают мистики, реальны, то в этом цикле обнаружится движение от подсознания (инстинктивного и импульсивного) через самосознание (эгоистическое, концептуальное, синтаксическое) к сверхсознанию (трансцендентному, трансперсональному, надвременному; см. рис. 1.). Далее наш цикл для удобства можно разделить на две половины: внешнюю дугу, то есть движение от подсознания к самосознанию, и внутреннюю дугу, — движение от самосознания к сверхсознанию. Весь этот цикл очень хорошо описан у Ананды Кумарасвами:

На жизнь или на жизни человека можно посмотреть, как на некую кривую линию — это дуга переживания времени, стягиваемая продолжительностью индивидуальной Воли к Жизни. Движение этой кривой наружу… — Путь Стремления, Правритти Марга — характеризуется самоутверждением. Движение внутрь — Путь Возвращения, Нивритти Марга — характеризуется возрастающей Самореализацией.

Религией людей на наружном пути является Религия Времени; религией тех, кто возвращается, является Религия Вечности [86].

История внешней Дуги — это история Героя: история ужасной битвы за прорыв из сна в подсознании, из погруженности в первобытную матрицу состояния предшествовавшего дифференциации. Это также история «эго», ибо «эго» и есть Герой, история его возникновения из бессознательного: его конфликтов, достижений, ужасов, тревоги и наград. Эта история развертывается на арене дифференциации, разделения и возможного отчуждения; на арене роста, индивидуации и возникновения.

Рис. 1. Всеобщий Цикл Жизни

Но внешняя дуга — движение от подсознания к самосознанию — составляет лишь половину истории эволюции сознания; необходимую, но половину. За пределами самосознающего «эго» находится, согласно мистикам и мудрецам, путь возвращения и психология вечности — внутренняя дуга. Нам предстоит попытаться выстроить полную историю эволюции сознания, включающую не только наружный взмах от подсознания к самосознанию, но и внутренний — от самосознания к сверхсознанию (его полная карта для дальнейших ссылок представлена на рис. 2). Мы обнаружим, что подсознание является видом доличностного единства, а сверхсознание — надличностным единством. История невероятного путешествия от одного из этих состояний к другому и составляет тему данной книги.

Рис. 2. Полный Цикл Жизни

Подход

Психологическую эволюцию человека, мужчины или женщины, от младенчества до взрослого состояния, то есть целостный процесс онтогенеза, обычно исследовали на Западе под весьма широким названием «психологии развития». Исторически в поле изучения попадали такие разнородные элементы, как развитие познавательных способностей, моральное созревание, теория научения, психосексуальные стадии, мотивационное, эмоциональное и интеллектуальное развитие, присвоение тех или иных ролей. Однако все это в большей или меньшей степени относилось только к внешней дуге.

Но на сегодняшний день исследования даже одной только внешней дуги столь обширны и включают в себя так много разных теоретических и методологических подходов, что из них можно извлечь лишь самые общие выводы. Имеются, как минимум, основные работы Болдуина, Дьюи, Тафтса, Дж. Мида, Броутона, Юнга, Пиаже, Салливена, Фрейда, Ференчи, Эриксона, Вернера, Хартмана, Ариети, Левинджер, Кольберга и других. Я упоминаю все эти имена лишь для того, чтобы показать, что намереваюсь не выявлять достоинства кого‑либо из них по сравнению с другими, а обсудить значимость внешней дуги, как целого, в свете знания о существования внутренней дуги. Поэтому я просто представлю рабочий обзор некоторых общепринятых стадий в развитии самоощущения, свободно и, как может порой показаться, довольно неразборчиво используя материал ведущих школ психологии развития.

Кроме того, я не стану абсолютно разграничивать различные линии развития — такие, как познавательное, моральное, волевое, мотивационное, эмоциональное или интеллектуальное развитие — поскольку пока еще невозможно во всех случаях решить, являются ли какие‑либо из них, или они все, параллельными, независимыми или эквивалентными, а также имеют ли они один общий или несколько разных источников. Мне хочется с самого начала избежать столь затруднительного спора.

То же, по существу, справедливо и в отношении внутренней дуги: здесь я также буду использовать подобного рода обобщенный подход, свободно заимствуя материал у мистических школ Востока, Запада, индуизма, буддизма, даосизма, суфизма, христианства, платонизма и т. п. Я вполне сознаю, что, применяя такой дружественный и нейтральный подход к каждой из различных школ, высоких или низких, психологических или религиозных, я подвергаю себя риску быть отвергнутым ими всеми — но никакой другой подход не предоставил бы нам необходимых данных для вполне законченной и совершенной модели.

Итак, мы начинаем с самого начала. Точнее, с момента рождения…

Плеромная Самость

[10]

Существует почти всеобщее согласие относительно того, что ни зародыш в материнской утробе, ни новорожденный ребенок не обладают развитым чувством самости. Для новорожденного не существует никакого реального разделения между внешним и внутренним, субъектом и объектом, между телом и окружающей средой. Это не означает, что ребенок рождается в мир материальных объектов, которые он не способен распознавать — но лишь то, что с точки зрения ребенка никаких объектов пока еще буквально не существует. События есть; а вот объективных событий — нет. То есть, младенец действительно осознает определенные события, но не как «объективные», отдельные от него самого. Объективный мир и субъективное осознание ребенка совершенно не дифференцированы, новорожденный не способен отличить материальный мир от своих действий в нем. Таким образом, его самость и его физическое окружение в определенном смысле суть одно и то же.

Самость «плеромна», как сказали бы в этом случае алхимики и гностики, что, по существу, означает, что самость и материальный космос не дифференцированы. Пиаже так и говорил: «На ранних стадиях развития мир и самость суть одно; ни одно из этих двух понятий не отличается от другого… можно сказать, что самость материальна» (курсив мой — К. У.) [297]. Самость встроена в ту materia prima, которая есть одновременно первичный хаос физической материи и материнская утроба, или Пракрита, откуда происходит всякое творение.

«Нельзя сказать, — заключает Левинджер, — что при рождении ребенок обладает «эго». Первой его задачей будет научиться отличать самого себя от всего окружающего» [243]. Или, по выражению фон Берталанфи, «самой примитивной стадией [сознания] является, по — видимому, та, где не переживается различия между внешним миром и «эго»… Ребенок еще не отличает себя самого от вещей снаружи; он еще очень нескоро этому научится» [34]. А Кестлер очень толково суммирует эти соображения: «Среди других, в особенности, Фрейд и Пиаже обращали внимание на тот факт, что новорожденный ребенок не проводит различия между своим «я» и окружающей средой. Он осознает события, но не самого себя, как отдельную сущность… Вселенная сфокусирована на самости, и самость является Вселенной, — вот то состояние, которое Пиаже назвал «протоплазмическим» или «симбиотическим» сознанием».

Поскольку это стадия абсолютного недуализма, стадия океаническая или аутическая, она также имеет тенденцию быть до — пространственной и до — временной. Для новорожденного нет никакого реального пространства в том смысле, что нет никакой дистанции или разделения между плеромной самостью и окружением. А потому нет и никакого времени, поскольку нет возможности распознать какую‑либо последовательность объектов в пространстве. Осознание новорожденного беспространственно, безвременно, безобъектно (но не бессобытийно). Именно по этим причинам аналитики (такие, как Ференчи) любят называть эту стадию состоянием «безусловного всемогущества», которое «длится до тех пор, пока не существует никакой концепции объектов» (Феникел) [120]. Иными словами, раз нет никакой концепции пространства, времени и объектов, нет и никаких воспринимаемых ограничений. Следовательно, это всемогущество неведения. По словам Неймана, исследователя юнгианской ориентации, это «плеромная стадия райского совершенства у еще не родившегося ребенка, эмбриональная стадия «эго», которую будущее сознание станет противопоставлять страданиям неавтаркического «эго» в мире» [379].

Отметим, что речь идет именно о доличностном, а не о надличностном (трансперсональном) совершенстве. Это действительно своего рода первичный рай невинности и неведения, состояние перед Грехопадением самосознания. И, как мы увидим дальше, его не следует путать с трансперсональным раем сверхсознания. В одном случае это «до-», в другом — «над-», а разницу между ними составляет всего — навсего полный жизненный цикл сознания.

Алиментарный Уроборос

[14]

Одна из первых задач ребенка — созидание объективного мира, отдельного от него самого. Одновременно начинается структурирование его субъективного самоощущения. Но данная задача ни в коей мере не подразумевает немедленного успеха, и в промежутке между стадией совершенной взрослости и стадией рудиментарного ощущения самости, локализуемой как индивидуальное тело, осознание ребенка плавает в том, что Нейман назвал «внеличностной уроборической областью». Вот как он формулирует эту мысль: «Я думаю об этом пласте архетипического поля как о чем‑то «внеличностом» и в то же время «запредельном» по отношению к противоположностям психического и физического, как их определяет сознание». Сам я предпочел бы говорить о «доличностном», «предперсональном», где психическое и физическое еще не дифференцированы, но главное состоит в том, что в «развитии индивидуума первоначально преобладают [уроборические] факторы, [доличностные или внеличностные], и только в ходе дальнейшего развития появляется и обретает независимость личностная сфера» [279]. Уроборос представляет собой коллективное, архаичное, все еще преимущественно океаническое состояние; само это слово происходит от имени мифического змея, который, пожирая собственный хвост, формирует «в замкнутом круге» самодовлеющую пред — дифференцированную массу, не ведающую о себе самой.

«Начальная стадия, символизируемая уроборосом, соответствует стадии до возникновения «эго», — пишет Нейман, — это стадия раннего детства, когда зародыш «эго» только появляется… И, естественно, первые фазы развития сознания «эго» у человека проходят под властью уробороса. Речь идет о фазах инфантильного сознания «эго», которое, будучи уже не полностью эмбриональным [то есть не полностью плеромным] и обладая собственным существованием, все еще живет в замкнутом круге [уроборос], не обособляется от него и только приступает к дифференциации от него» [279]. По словам Неймана, существует различие между плеромной и уроборической самостями. Первая абсолютно недвойственна и ни в чем не имеет границ; вторая же уже обладает некой собственной границей, начинает разрывать прежнее океаническое состояние на две глобальных части, а именно: на уроборическую самость, противопоставленную чему‑то вроде «уроборического другого» или «уроборической окружающей среды». И то, и другое по своей природе доличностны.

Следовательно, на этом этапе самость ребенка больше не является материальным хаосом, поскольку он начинает распознавать что‑то вне себя, нечто иное, чем он сам, и вот это глобальное, недифференцированное, доличностное окружение мы называем уроборическим другим. Поэтому данный уровень отмечен всепроникающей недвойственностью, но, в отличие от предыдущего уровня, эта недвойственность не абсолютна. Значит, в осознании ребенка по — прежнему существуют, хотя и в меньшей степени, чем на плеромной стадии, те самые «мгновенные состояния без различения времени и места», которые Салливэн назвал «прототаксической формой» опыта, когда все, что известно младенцу, — это «мгновенные состояния, в которых его переживания «космичны» в том смысле, что они не определены и не ограничены» [46]. Они уроборичны.

Поскольку рассматриваемая стадия приходится на начало расширенной оральной фазы младенчества, когда оральная связь ребенка с миром является главной, то Нейман также называет самость в такой момент развития «поглощающим пищу уроборосом», и можно говорить, что этот этап в чем‑то соответствует до — амбивалентной (доличностной) оральной стадии в психоанализе. Ее также называют «алиментарной», потому: что уроборос всецело находится во власти «висцеральной психологии», то есть бессознательной природы, физиологии, инстинктов, рептильного восприятия и самых рудиментарных видов эмоциональной разгрузки. По выражению Неймана, в уроборическом состоянии организм все еще «барахтается в своих инстинктах, как животное. Окаменевший в объятиях поддерживающей его Матери — Природы, он, во благо или во зло, отдан на ее попечение. Сам он ничто; мир — все [самость все еще более или менее материальна и плеромна]. Мир дает ему приют и кормит его, сам же он пока еще редко чего‑либо хочет и редко проявляет себя. Ничего не делать, инертно лежать в бессознательном, просто пребывать в неистощимом сумеречном мире, где все потребности без усилий обеспечиваются великим кормильцем — таково это земное блаженное состояние» [279]. А блаженно оно потому, что оно до — личностно, почти до — экзистенциально, — самость еще не страдает, ибо ее самой пока еще почти нет.

В каком‑то смысле уроборическое состояние остается блаженным неведением и осознанием до Грехопадения. «Зародыш «эго» все еще пребывает в плероме… и как не рожденное сознание дремлет в своем первичном яйце, в райском блаженстве» [279]. Согласно психоанализу, это стадия «магического галлюцинаторного всемогущества, период сразу после рождения, когда младенец чувствует, что ему нужно только пожелать чего‑то, и оно тотчас появится» [120]. В конечном итоге, как мы увидим, это доличностное блаженство, эйфория от того, что ты еще не «эго», уступает дорогу ананде и махасукхе, высшему блаженству от того, что ты уже не «эго», блаженству трансценденции.

Разумеется, соглашаться с тем, что уроборос «дремлет в раю», не означает утверждать, что у него вовсе нет своих страхов, рудиментарных напряжений или «неудовольствий». Даже если это состояние столь блаженно и невинно, как считают некоторые исследователи, мы не должны упускать из виду тот факт, что здесь же находятся и корни первичного страха. В Упанишадах сказано: «Повсюду, где есть другой, там есть и страх». Уроборическая самость младенца начинает ощущать гнетущее и первобытное состояние страха по той простой причине, что она теперь распознает другого — уроборического другого. Юнгианцы, фрейдисты и клейнианцы согласны между собой в том, что первичный страх лучше всего интерпретируется как оральный, то есть страх быть проглоченным, поглощенным и уничтоженным уроборическим другим [279], [120], [225]. Нейман называет это уроборической кастрацией.

Заканчивая описание стадии уробороса, мы можем заметить, что познавательное развитие организма находится лишь на самых ранних стадиях сенсорно — моторной области (первая, вторая и третья стадии, которые мы, вслед за Пиаже [297], называем «уроборическими формами или схемами»). Это состояние характеризуется как совершенно беспричинное [7], управляемое рефлексами и рефлекторной проработкой [46], и все еще проявляющее до — временную ориентацию [97].

Состояние «алиментарного» уробороса», переживаемое в его «чистейшей» форме на этой до — амбивалентной оральной стадии, тем не менее, в дальнейшем будет оказывать глубокое влияние по меньшей мере на протяжении последующих — (если на время принять психоаналитическую точку зрения) — орально — садистской и анальной стадий, хотя оно постепенно трансцендируется в пользу все более личностного и индивидуального осознания. Однако сам «алиментарный» уроборос остается сугубо до — личностным, коллективным, архаичным, рептильным. Очевидно, что это одна из самых примитивных структур человеческой психики, которую, наряду с базовой плеромой, вероятно, можно было бы проследить через низшие жизненные формы к самому началу космоса как такового.

Как только самоощущение младенца начинает смещаться от доличностного уробороса к индивидуальному организму, мы видим возникновение и создание органической или телесно — эгоической самости. Самость — тело или «эго» — тело в каком‑то смысле представляет собой переход от змеиной стадии уробороса к подлинно человеческой стадии ментального «эго», и поэтому мы часто называем всю эту область (со всеми ее стадиями и подстадиями) областью «тифона»: в мифологии Тифон наполовину человек, наполовину змея.

Я буду подразделять эту тифоническую фазу развития на три основные подстадии — осевое тело, праническое тело и образное тело, — постоянно помня, что эти подстадии взаимно перекрываются в нескольких областях.

Осевое Тело и Праническое Тело

Под «осевым телом» я, в сущности, подразумеваю физическое тело, ощущаемое отдельно от физического окружения. Младенец с самого рождения обладает физическим телом, но осевое тело он начинает распознавать не ранее четырех — шести — месячного возраста (а окончательно дифференцирует себя от не — себя лишь в возрасте пятнадцати — восемнадцати месяцев) [218]. «Осевые образы» — это обобщенный термин для первых устойчивых образов, помогающих дифференцировать воспринимающего субъекта от воспринимаемого или ощущаемого объекта. Осевые образы участвуют в наличных ощущениях и восприятиях. Все объекты в вашем поле осознания в данный момент являются осевыми образами (или осевыми объектами): объектами «там» (точно так же, как ощущениями «тут»). Следовательно, осевые образы распознают объекты (как что‑то отличающееся от самости), но только наличные объекты. Осевые образы преобладают на третьей, четвертой и пятой стадиях сенсомоторного интеллекта. «На пятой стадии, — пишет Гарднер, — ребенок уже приобрел эффективное, гибкое общение с миром объектов. Но он пока ограничен миром наличных объектов; когда вещи исчезают из поля зрения (или если он посмотрит в сторону), у него возникают трудности с включением их в сферу своего мышления» [149]. Его мир остается преимущественно (хотя и не полностью) осевым — ограниченным и простым, непосредственным и все еще смутным присутствием. Во всяком случае, под влиянием систем осевых образов младенец конструирует одновременно и какую‑то внешнюю реальность, и физическое, телесное ощущение внутренней самости [218].

Поскольку начинает возникать определенная органическая самость, появляются и ее базисные эмоции. Этот компонент, противопоставляемый более грубым рефлексам — инстинктам уробороса, мы, вслед за индуистами и буддистами, называем праническим уровнем или праническим телом. На данной стадии эмоции еще примитивны и стихийны. Такие авторы как Вернер [393] и Ариети [7] указывали, что познавательные построения такого раннего этапа (то есть, осевые образы) по самой своей природе настолько схематичны и стихийны, что не способны ни вызывать, ни поддерживать какие‑либо из более высоких или сложных эмоций. Присутствующие на данной стадии базисные эмоции, скорее, являются тем, что Ариети в своем скрупулезном обзоре литературы называет элементарными эмоциями или «протоэмоциями», такими как, например, ярость, страх, напряженность, аппетит, удовлетворение или простое удовольствие [7].

Как мы видели, характерным временным компонентом осевого уровня является непосредственное присутствие; поэтому неудивительно, что Ариети также называет подобные эмоции «быстрыми» или «короткозамкнутыми». Они оказываются единственными, которые могут всплыть и продержаться в осевом образе за период краткого и непосредственного присутствия; никакие другие не удерживаются и потому не возникают. Для проявления более сложных и устойчивых эмоций должны развиться новые познавательные конструкции, более разработанные, чем осевой образ. Иными словами, эмоции, характерные для этой ранней стадии, являются очень быстрыми и вспышкообразными — такими их видят и представители общего психоанализа — и потому имеют тенденцию к немедленной и концентрированной разрядке, которую ничто не успевает предотвратить [120], [243].

Мы могли бы, попутно, заметить, что согласно психоанализу, особенно последователям Мелани Клейн, наиболее значимыми осевыми образами являются образы груди — «матери, рассматриваемой как частичный объект». Этот образ груди обычно выделяется из «проективного отождествления», в котором мать, самость и грудь поначалу не дифференцируются и выступают как одно целое. Этой стадии соответствует страх «утраты груди». Считается, что это приводит к расщеплению образа груди на «хорошую грудь» и «плохую грудь», первая из которых обещает жизнь (Эрос), а вторая угрожает смертью (Танатос) [325], [46].

Осевой образ и скоротечность временной формы этого уровня (для удобства я объединяю осевой и пранический уровни в один) тесно связаны с двумя его обширными мотивационными аспектами — с принципом удовольствия — неудовольствия и с побуждением к непосредственному выживанию. Возьмем сначала побуждение к выживанию: коль скоро самоощущение младенца начало сосредоточиваться на его индивидуальном организме, он воспринимает смутную и пока еще не выраженную угрозу гибели более остро, чем в состоянии уробороса. На уровне осевого тела младенец в большей степени осознает свою отдельную самость и потому тоньше настроен на угрозу ее уничтожения. Таким образом, простое и «срочное» выживание, а точнее, продление от момента к моменту ощущения самого себя в качестве отдельного, на этом уровне становится первостепенным.

Второй компонент общей мотивационной атмосферы данного уровня — принцип удовольствия — неудовольствия. Я употребляю это выражение как в позитивном, так и в негативном смысле, что, кстати, Фрейд делал далеко не всегда; речь идет о поиске телесного удовольствия и удовлетворения наряду с избеганием напряжения, неудовольствия и дискомфорта. Ибо на рассматриваемой стадии — осевой — пранической или физико — эмоциональной — «мотивация, как тенденция искать удовольствия и избегать неудовольствия, становится фундаментальной психологической силой» [7]. Нейман согласился бы с такой оценкой и, кроме того, указал бы на причину того, почему этот принцип выступает не так явно на уроборической и плеромной стадиях, но по — настоящему расцветает на осевом телесном уровне: «Когда «эго» начинает выделяться из своей тождественности с уроборосом, и эмбриональная связь с маткой прекращается, у «эго» пробуждается новое отношение к миру. Мировоззрение индивида меняется с каждой стадией его развития, и смена архетипов и символов, богов и мифов является выражением: но также и инструментом такого изменения [здесь он говорит, как мы увидим ниже, о «символах трансформации»]. Отстраниться от уробороса — значит родиться и спуститься… в мир реальности, полный опасностей и неудобств. Рождающееся «эго» начинает осознавать качества удовольствия — боли и, исходя из них, испытывать свои собственные удовольствие и боль. В итоге мир становится амбивалентным» [279]. Значит, если «океаническое блаженство» царит в плероматическом и уроборическом состояниях, то в телесном правит принцип удовольствия. Второе, как мы увидим, является трансформацией первого.

Согласно психоанализу, телесное удовольствие поначалу является «полиморфически извращенным», то есть младенец способен извлекать приятные ощущения из всех видов деятельности, участков и органов тела. Принцип удовольствия в этом смысле является телесным принципом, ибо, выражаясь точнее, все тело на этой стадии «наполняется еще не дифференцированной тотальной сексуальностью, содержащей все более поздние «частные инстинкты» в одном» [130]. Кроме того, «движение к осуществлению удовольствия происходит спонтанно и решительно, как уклонение от чего‑то неприятного или приближение к чему‑то приятному» [7]. Таким образом, быстрый или «вспышкообразный» поиск и такое же избегание отмечают два тесно взаимосвязанных и почти нераздельных мотивационных тона на осевом/праническом уровне: выживание и удовольствие.

Д — р Ариети дает прекрасно уравновешенное и проницательное заключение о главных аспектах данного уровня самоощущения:

«Возможно ли на этом сенсорно — моторном… или уровне экзоцептуального принципа удовольствия [то есть на общем уровне осевого/пранического тела] испытывать ощущение или осознание самого себя, которое бы включало в себя и интегрировало изученные нами функции? Если под «самостью» мы подразумеваем живого субъекта, тогда, конечно, молено утверждать, что на этой стадии самость является организмом, оперирующим на протоэмоциональном экзоцептуальном уровне [ «экзоцепт» здесь приблизительно соответствует тому, что мы назвали «осевым образом»]. Если же под самостью мы подразумеваем индивида, каким он сам себя знает, тогда следует говорить, что это состояние сознания рудиментарно. Вероятно, оно состоит из совокупности простых взаимоотношений между физическими состояниями, между отдельными моментами восприятия, протоэмоциями и экзоцептами отношений, которые сперва захватывают некоторые части тела, в частности рот [оральная стадия]. Тем не менее, с развитием моделей двигательного поведения по отношению к внешним объектам, вероятно, даже у находящихся на до — человеческой стадии животных развивается некий вид примитивной двигательной самотождественности, наряду с осознанием тотальности собственного тела [7].

Наконец, как это предполагалось выше в квадратных скобках, общая тифоническая стадия (или стадии) — осевая, праническая и образная — в некоторых отношениях подобна всему оральному (особенно орально — садистическому) периоду, описанному в психоанализе. Однако сама тифоническая область простирается назад к «алиментарному» уроборосу и вперед — до анального и фаллического аспектов последующих стадий развития.

Образное тело

Возникновение у младенца способности к активному созданию образов отмечает решающий момент в его развитии. Наиболее важно то, что образы позволяют ему постепенно строить протяженный мир объектов и расширенную форму времени; и то и другое значительно способствует установлению «объектного постоянства» [294]. С помощью конкретного образа, сначала неточного, размытого и недвойственного, но затем все более и более определенного, младенец начинает великое конструирование нового типа окружающей среды и нового самоощущения. Это конструирование, согласно Пиаже, ведет к окончательному завершению сенсомоторных сфер и одновременно начинает проникать далеко за их пределы.

Если первым значимым осевым образом считается образ груди, то первым значимым конкретным образом будет «материнское» (Салливэн) [359], ибо «первым объектом для любого индивида является его собственная мать» [46]. Как пишет Салливэн: «Это очень смутный образ [материнское], который постепенно начинает выделяться в качестве чего‑то, не являющегося частью самого индивида» [46]. Кроме того, как своего рода продолжение и преобразование разделения между хорошей и плохой грудью, «то материнское, что способствует чувству благополучия или эйфории, характеризуется как «Хорошая Мать». Когда же оно каким‑либо образом беспокоит индивида, еще один «комплекс впечатлений» становится «Плохой Матерью» [46]. Иными словами, младенец таким образом вступает в решающие, но довольно длительные отношения с Великой Матерью, которые на телесном плане разыгрываются как экзистенциальная (жизнь или смерть) драма между индивидуальным организмом и его материнским окружением [25]. Этот спор настолько значим, что, согласно Эрику Эриксону, он оказывается связанным не более и не менее как с конфликтом между фундаментальными доверием и недоверием [108].

Можно также отметить, что всю эту стадию развития (простирающуюся назад до осевого/пранического уровня, а вперед — до анального и даже фаллического), интенсивно изучали Юнг и его последователи как «сферу материнского символизма» [279], а фрейдисты — как стадии «доэдиповой матери» [57]. Оба эти исследования были стимулированы сделанным Бахофеном монументальным открытием культа Великой Матери (как бы лежащего в основе всех патриархальных религий) [17]. Но «злая, пожирающая мать, и добрая мать, дарящая свою любовь, являются двумя сторонами одной великой… Богини — Матери, образ которой доминирует на этой стадии психического развития». [279].

По мере того как младенец создает и организует сложный комплекс образов и впечатлений материнского и других важных объектов окружения, он одновременно приступает к конструированию нерефлексивных образов себя, обычно называемых на этой стадии «телесными образами». Это просто «образные картинки» физического или осевого тела, и чем они «ближе» к физическому или осевому телу, тем более точными они считаются [339]. «Благодаря совпадению во времени внешних тактильных с внутренними сенсорными данными, собственное [осевое] тело становится чем‑то отдельным от всего остального мира, что дает возможность отличать себя самого от не — себя. Сумма умственных представлений [осевого] тела и его органов, так называемое образное тело [или телесный образ], составляет [на этой стадии] идею «Я» и потому фундаментально важна для будущего формирования «эго» [120].

Согласно Салливэну, начальные образы самого себя, как таковые, это просто «хороший я», «плохой я» и «не я», что, как мы можем добавить, обычно коррелирует с Хорошей Матерью, Плохой Матерью и Пожирающей Матерью вместе со всем «узлом впечатлений», отражающих ход борьбы бытия против недействительности, остро ощущаемой на этом уровне телесной самости [359]. В связи с фундаментальной недифференцированностью организма на этом этапе, можно также отметить, что данную стадию обычно считают бисексуальной с характерным взаимоперекрытием органов чувств [120], [279], [138].

Теперь давайте вернемся к самому образу, так как для нас важнее всего то, что на рассматриваемом уровне развития многие объекты, не находящиеся в непосредственной близости, могут представляться с помощью образов. То есть, младенец начинает воображать или рисовать в уме существование отсутствующих в данный момент объектов (это отличает настоящий образ от осевого: последний может представлять только присутствующие объекты, а настоящий — и те, которые не присутствуют). Следовательно, имеющаяся у младенца матрица опыта до какой‑то степени распространяется во времени посредством символов и представлений [7]. Ребенок начинает вступать в мир протяженной, но пока что случайной серии моментов. Он движется в длящемся настоящем, через которое проплывают неорганизованные образы прошлых событий и случайные образы будущих возможностей [359].

На этом этапе образы, судя по всему, действуют в форме, названной Салливэном «паратаксической», когда «недифференцированная целостность опыта разбивается на части, логически еще никак не связанные. Они «просто случаются» вместе или порознь, в зависимости от обстоятельств. Процесс аналогичен грамматическому условию «паратаксиса», обозначающего расстановку предложений одно за другим без всяких соединительных союзов «и», «или» и т. п. для показа логических связей между ними. Ребенок безоговорочно, без рефлексии принимает то, что он испытывает, как естественное. Здесь нет постепенного процесса символической деятельности, и не бывает никаких выводов. Опыт переживается как моментальные, не связанные друг с другом организмические (телесно — самостные) состояния» [46].

Паратаксическая форма приблизительно эквивалентна тому, что Фрейд определил как до — логический «первичный процесс», поскольку «в случаях паратаксического (познания) имеет место реакция, вытекающая из организации по типу первичного процесса» [7], [23]. Этот вид организации фон Домарус обозначил как «предикатную» или «частичную тождественность»: объекты воспринимаются как тождественные, если они имеют заметные выделяющие общие признаки или части, и таким образом классы объектов смешиваются с отдельными членами класса; а каждый из членов класса — со всеми остальными [7], [23]. Так, к примеру, первичный процесс не способен проводить четкие различия между пещерой, ящиком, маткой и чашей, потому что все эти объекты имеют общее качество «пустотности» и общую часть «вход, входное отверстие». Все они относятся к классу «пустых объектов со входом», и таким образом каждый объект видится тождественным любому другому, и один объект может быть целым классом, а целый класс, в свою очередь, может быть заключенным полностью в одном — единственном объекте. Как бы то ни было, «в самой чистой своей форме объекты принадлежат первичному процессу» [7], и именно этот факт ответственен за феномены «замещения» (один объект «становится» другим) и «конденсации» (целый класс объектов полностью растворяется в одном члене класса) [135].

Позже я объясню различие между инфантильным первичным процессом и более высокими формами фантазии (которые мы будем называть образным видением). Низшая фантазия — первичный процесс — может служить бесконечным источником неприятностей, тогда как процесс высшей фантазии — это бесконечный источник творческих способностей. Первичный процесс, по существу, является разновидностью магического познания, смешивающего предмет с предикатом и целое с частью (то есть оно неспособно отличать члена класса от самого класса) [23]. Равным образом, первичный процесс имеет тенденцию путать субъект и объект, и о нем, наверное, лучше думать как о каком‑то «загрязнении» субъективной психики материальным миром. Поскольку на данной стадии субъект и объект только начинают дифференцироваться, то ее познавательный стиль также имеет тенденцию к «спутанности» или недифференцированности. Пиаже объясняет это так:

В течение ранних стадий мир и самость суть одно и то лее; одно не отличается от другого [плероматические уроборические стадии]. Но даже когда эти две категории становятся различимыми, вначале их очень тесная близость сохраняется: мир все еще сознателен и наполнен намерениями, самость все еще, так сказать, материальна. На каждом этапе процесса разделения оба они эволюционируют в смысле все большего расхождения, но у ребенка они никогда не разделяются полностью… (сейчас мы не говорим о взрослом). На каждой стадии в концепции природы остается то, что можно было бы назвать «приверженностями», фрагментами внутреннего опыта, которые все еще тяготеют ко внешнему миру [297].

Это фундаментальное и магическое смешение внутреннего и внешнего, психики и материального окружения, является одной из характеристик довербального первичного процесса (на что обращает внимание и Ариети [7]). Получается так, будто эта наиболее примитивная из познавательных форм, развивающаяся по мере выделения психики из материальной целостности плеромы, сопричастна одновременно и ментальному субъекту и материальному объекту: не принадлежа исключительно ни тому, ни другому, она отражает первую рудиментарную вспышку познания: происходящего в тот момент, когда они впервые начинают дифференцироваться.

Настоящий образ может возникать лишь на третьей стадии сенсорно — моторного развития, а до этого времени у младенца присутствуют уроборические формы, осевые образы, моторные схемы и так далее. «Только к седьмому месяцу ребенок начинает переживать. Например, если он способен искать погремушку, спрятанную под подушкой, вероятно, в его уме может храниться образ погремушки» [7]. Но, начиная с этого периода, образы начинают решительно входить в сферу осознавания, и к шестой стадии сенсомоторного развития (к концу второго года жизни) ребенок может весьма точно воображать отсутствующие объекты и, значит, формировать правильную «картинку» постоянства объектов, то есть «знание о том, что мир состоит из вещественных, неизменно существующих объектов, которые могут подвергаться манипуляциям и разного рода преобразованиям, сохраняя при этом свою тождественность» [149]. И добивается он этого, по существу, благодаря способности «изображать» отсутствующие объекты, каким бы слабым во всех остальных отношениях не был на этой стадии процесс воображения.

Присутствие образа также значительно расширяет эмоциональную и мотивационную жизнь младенца, поскольку теперь он может реагировать не только на текущие события, присутствующих людей и наличные объекты, но и просто на образы таких сущностей, которые сами могут и не присутствовать [118], [120]. Ведь образ пробуждает те же эмоции и чувства, что и действительный объект или человек. Более того, ребенок впервые может испытывать длительные эмоции, ибо образ способен поддерживать и продлевать определенные чувства. Например, у Ариети ясно показано, что младенец может испытывать тревогу, являющуюся всего лишь воображаемым и, значит, искусственно поддерживаемым страхом. Точно так же он может чего‑то желать, поскольку желание — это просто воображаемое удовольствие [7]. Теперь уже не только наличный страх, но и страх воображаемый, не только наличное телесное удовольствие, но и желаемое удовольствие. Следовательно, образ порождает исполнение желаний, равно как и уменьшение тревоги, причем и то и другое — это расширенные и преобразованные формы более простого принципа удовольствия — неудовольствия, действовавшего на предыдущем уровне [7]. Поэтому исполнение желаний и избегание тревоги становятся важными мотивациями этого уровня, простирающимися за пределы настоящего или осевого момента вплоть до будущих возможностей. Однако, поскольку пока еще нет каких‑либо мощных и эффективных торможений, данные эмоции будут по — прежнему стремиться к немедленной разрядке [120]. Из‑за такой «непослушной» безотлагательности рассматриваемый этап часто называют стадией «преобладания импульсивности» [243].

Если все сложилось так, как должно быть, младенец выходит из своей первоначальной материальной и плероматической укорененности, пробуждаясь к новому, отделенному от него миру, в котором он уже не является главным действующим лицом. Первичный рай плеромы потерян навсегда.

Природа тифона: резюме

Мне бы хотелось завершить этот раздел, обратив внимание читателя на общее мнение западной и восточной психологии относительно того, что на самых низких уровнях развития задействованы биологические функции и процессы. Иными словами, для этих уровней характерны соматические процессы, инстинкты, простые ощущения и восприятие, а также эмоционально — сексуальные импульсы. Мы уже познакомились с западными точками зрения: в системе Пиаже это сенсомоторные области; Ариети говорит о них, как об инстинктивных, экзоцептуальных и прото — эмоциональных; Левинджер называет их до — социальными, импульсивными и симбиотическими; это области «Ид» («Оно») у Фрейда и уроборическая область — у Неймана; у Маслоу это две низшие потребности: физиологическая потребность и потребность в безопасности.

Восточная психология вполне согласуется с такой оценкой. В индуистской веданте это области аннамайя — коша и пранамайя — коша, или, в точном переводе, уровни голода и эмоциональной сексуальности [94]. Буддисты называют их пятью низшими виджнянами, или областью пяти чувств [107]. В йогической психологии чакр это три низшие чакры: муладхара, корневой материальный и плероматический уровень; свадхистхана, эмоционально — сексуальный уровень; и манипура, агрессивно — силовой уровень [329]; в психологической системе буддизма хинаяны — это три низшие скандхи: физическое тело, восприятие — чувство и эмоция — импульс [107]. В Каббале, мистической школе иудаизма, это Малхут (физический план) и Иесод (витально — эмоциональный план) [338]. И все вместе это просто указывает на одну из главных идей Фрейда: «эго — это прежде всего и по преимуществу телесное эго» [140].

Мы видели, что телесное эго — тифон или тело — самость — имеет тенденцию развиваться следующим образом: считается общепринятым, что сначала младенец не может отличать себя от не — себя, субъект от объекта, тело от окружения, иными словами, самость на этом этапе является в буквальном смысле одним целым с физическим миром. «На протяжении ранних стадий, — читаем мы у Пиаже, — мир и самость суть одно — самость все еще, так сказать, материальна». Такую начальную стадию материальной не — отделенности, — «протоплазмическую», согласно Пиаже, — мы выше называли плеромной и уроборической (если мне позволено объединить эти две стадии в резюме). «Плеромная» — старый гностический термин, означающий материальную вселенную — materia prima и virgo mater. «Уроборос» — мифический образ змея, пожирающего собственный хвост, — означает «полностью самоограниченное» (аутизм) и «неспособное распознавать другого» (нарциссизм).

Именно из этого состояния изначального слияния (или, скорее, из того, что мы в свое время назовем термином «фоновое бессознательное») возникает отдельная самость, причем, согласно Фрейду, прежде всего и преимущественно именно как тело. То есть ум, сам по себе еще неоперившийся и неразвитый, почти не дифференцирован от тела, и подход самости к миру практически полностью осуществляется через телесные категории и схемы (кусать, сосать, жевать, ударять, толкать, тянуть, удовольствие, ощущение, чувство, оральный, анальный, фаллический и прочее). Значит, самость неразвитого ума, оперирующего лишь с образами, и не дифференцированного от тела — это телесная или, по словам Неймана, рудиментарная самость «все еще идентичная с функционированием тела как целого и с единством его органов» [279].

Младенец кусает одеяло, и это не вызывает боли; он кусает свой палец и испытывает боль. Он узнает, что есть разница между телом и тем, что не есть тело, и постепенно учится переносить фокус осознания от плеромы к телу. Таким образом, из примитивного материального единства возникает первое реальное самоощущение: тело — «эго» (в этом резюме я говорю об осевом, праническом и образном телах как об одном). Младенец отождествляет себя с новопоявившимся телом, с его ощущениями и эмоциями и постепенно учится отличать их от материального космоса.

Отметим, что, отделяя себя от материального окружения, тело — «эго» действительно выходит за пределы примитивного состояния слияния и нераздельности с миром, превосходит материальное окружение и таким образом может осуществлять физические операции над ним. К концу сенсомоторного периода (примерно к двум годам) ребенок уже дифференцировал самость и не — самость до такой степени, что у него имеется достаточно устойчивый образ «постоянства объектов», что позволяет ему мышечно координировать физические операции над объектами в своем окружении, чего он не мог легко делать, пока не отделил себя от них.

Давайте запомним эту триаду: благодаря дифференциации самости от объекта, она превосходит последний и потому может оперировать с ним, используя в качестве инструментов присущие своему уровню структуры, — на данной стадии это сенсорно — моторное тело.

Таким образом, на стадии (стадиях) тела — эго самость больше не ограничена плероматическим окружением, но остается ограниченной биологическим телом или отождествленной с ним. Как тело — «эго», она находится под властью инстинктивных понуждений, импульсивности, принципа удовольствия, непроизвольных толчков и разрядок — всех первичных процессов и побуждений, подобных «Ид» («Оно»), так хорошо описанных Фрейдом и другими авторами. Вот почему мы называем телесное «эго» еще и «тифонической самостью» — Тифон в мифологии наполовину человек, наполовину змей (уроборос). Если использовать физиологические термины, то на этой стадии над самостью господствуют рептильный комплекс и лимбическая система.

Каким бы примитивным и низким ни выглядел тифон, он превосходит прежние плеромный и уроборический уровни и является единством более высокого порядка, ибо «тело вообще ратует за целостность и единство, и его тотальная реакция представляет собой подлинную и творческую целостность» [279]. В итоге стадию тифона, стадию симбиоза тела и «эго» следует рассматривать как «обобщенное телесное чувство, в котором единство тела является первым выражением индивидуальности» [279].

Надо полагать, что возникновение и обретение языка является единственным наиболее значимым процессом во внешней дуге жизненного цикла индивида. В своем широком потоке язык несет целый комплекс взаимозависимых и взаимосвязанных феноменов, среди которых далеко не последними являются новые более высокие стили познания [337], расширенное понятие времени [120], новая и более единая разновидность самости [243], значительно расширенная эмоциональная жизнь [7], элементарные формы рефлексивного самоконтроля [267] и начала членства [в культуре] — в том смысле, который вкладывает в этот термин Карлос Кастанеда [70].

Глубинная структура любого языка воплощает в себе специфический синтаксис восприятия, и в той мере, в какой индивид развивает глубинную структуру своего родного языка, он одновременно учится конструировать и таким образом воспринимать определенный тип описательной реальности, как бы встроенной в саму структуру языка [70]. С этого момента и на протяжении всего пути по внешней дуге, структура его языка является структурой его самости и «границами его мира» [428].

Зрелая и устоявшаяся форма такого культурно — согласованного познания, разработанная в более логичных и концептуальных формах, известна под многими названиями: вторичный процесс у Фрейда [135], синтаксическая форма у Салливэна [359], реалистическое мышление у Пиаже [297], аристотелевское мышление у Ариети [7]. Однако — и именно это мы должны особенно тщательно исследовать на данной стадии эволюции — синтаксическое познание, то есть, вербально — логическое мышление, не развивается одномоментно и все сразу. На предыдущем этапе эволюции — на уровне образа — тела — мы обнаружили: что осознание младенца пребывает во власти паратаксиса и магической образности, наряду с некоторыми пережитками уроборической, прототаксической формы познания. И, как правило, от этого магического первичного процесса, от многоаспектной образности паратаксической формы ребенок не переходит раз и навсегда ко вторичному процессу вербального, линейного синтаксического мышления. Между миром паратаксиса (магических образов) и миром синтаксиса (линейного, вербального мышления) существует большой интервал, заполненный рядом промежуточных познавательных форм, представляющих собой нечто вроде переходных гибридов, образующихся при столкновении синтаксиса с магией.

Эту промежуточную стадия (стадии), не являющуюся ни чисто алогической, ни чисто логической, называли допричинной (Пиаже) [297], дологической (Фрейд) [135], анимистической (Ференчи), магическими словами и мыслями (Ференчи) [131], палеологической (Ариети) [7], аутическим языком (Салливэн) [359]. Ее детально исследовал Лакан как «забытый язык детства», создающий наиболее выдающиеся структуры бессознательного (согласно точке зрения Лакана, которую я принимаю в соответствующем контексте) [236]. Как и магический первичный процесс, это палеологическое мышление часто оперирует на основе эквивалентности части/целого и тождественности по предикатам. Но, в отличие от чистого первичного процесса, складывающегося строго из невербальных образов, допричинное мышление носит вербальный и слуховой характер, ибо строится посредством линейного означения и поименования абстрактных и слуховых символов. В отличие от образов первичного процесса, это настоящий тип мышления как такового, оперирующего с протопонятиями, вербальными абстракциями и элементарным формированием классов. Можно сказать, что это язык, информируемый магическим первичным процессом. И потому Салливэн говорил, что допричинное мышление, названное им «аутическим мышлением или языком», является вербальным проявлением паратаксиса [46]. Ариети упоминает поразительный пример, приводимый Леви — Брюлем:

Конголезец говорит европейцу: «В течение дня ты пил пальмовое вино с человеком и не ведал, что в нем злой дух. Вечером ты услышал, как крокодил пожирает какого‑то беднягу. Дикий кот за ночь унес всех твоих кур. Так вот, человек, с которым ты пил, крокодил, сожравший кого‑то, и дикий кот — это одно и то же лицо». Очевидно [пишет Ариети], общая характеристика или предикат (одержимость злым духом) привела к отождествлению… На мой взгляд, логический процесс тормозится на той стадии, где общая характеристика… ведет к отождествлению различных субъектов (человек, крокодил и дикий кот), которые становятся эквивалентными… На этом уровне организации индивид склонен отмечать идентичные фрагменты опыта и выстраивать по ним концептуальную схему [7].

Эквивалентность части/целого и предикатная тождественность, характеризующие данный тип мышления, недвусмысленно помещают его в своего рода мифическую и магическую атмосферу. Ференчи, как и многие другие, говорит об этой стадии, как о стадии «магических слов и мыслей» [121]. Фон Берталанфи поясняет:

Тем временем, развилась специфическая для людей способность речи и вообще символической деятельности. Здесь мы подходим к магической фазе, где анимистический опыт все еще сохраняется, но с одним важным добавлением: человек обрел власть языка и других символов. Однако никакого четкого различия между символом и обозначаемой вещью пока не делается. Следовательно, в каком‑то смысле символ (то есть имя или какой‑то иной образ) является вещью, и манипуляция с символическим образом — такая, как произнесение имени вещи в соответствующей церемонии (изображающей зверей, на которых предстоит охотиться, и тому подобное) — дает власть над соответствующими объектами. У дикаря, младенца и регрессивного невротика существует масса ритуалов для осуществления подобного магического контроля [34].

Многие исследователи используют термины «магический» и «мифический», как взаимозаменяемые, что вполне приемлемо. Тем не менее я резервирую понятие «магический» для предыдущей стадии «магических образов» и чистого первичного процесса. С другой стороны, «мифическое», как мне кажется, лучше всего подходит для описания как раз этой стадии палеологики — более рафинированной, чем магия, но еще не вполне способной к логической ясности: мы будем называть это мифически — членской стадией. Хотелось бы, впрочем, добавить, что мифологическое мышление в его зрелых формах вовсе не является патологическим или искажающим действительность, а, скорее, соединяет с высшей фантазией (визионерский образ), раскрывая тем самым глубины реальности и высокие формы архетипического бытия, лежащего далеко за пределами обыденной логики. Тем не менее незрелая палеологика является бесконечным источником неразберихи в психике ребенка и ведет к множеству бед, многие из которых носят патологический характер.

Нельзя не сказать, что допричинное мышление является более или менее абстрактным, хотя оно складывается из рудиментарных абстракций, прорывающихся сквозь мифические элементы. «На палеологическом уровне, в противоположность фантазматическому уровню [предыдущей стадии развития, для которой характерны только чистые образы], у человека появляется способность к абстрагированию. Он умеет выделять схожие данные из разнообразия объектов и может строить категории или классы объектов. Тем не менее процесс абстракции далек от совершенства. Либо абстрагированная часть смешивается с целым, либо разные целые, к которым принадлежат схожие части, ошибочно отождествляются» [7].

Таким образом, рудиментарная языковая формация и допричинное мышление пропитывают все сознание этого раннего членского уровня. Но чем больше эволюционирует сам язык, тем скорее палеологика уходит на задний план, ибо «развитие речи постепенно трансформирует до — логическое мышление в логическое, организованное и отрегулированное, и это решительный шаг в сторону принципа реальности» [46]. Паратаксис уступает место синтаксису.

На этой стадии очень важно, что по мере развития ребенком синтаксиса — этот процесс начинается именно здесь, — он приступает к реконструкции воспринимаемого мира окружающих его других людей. При помощи языка, грамматики и синтаксиса он узнает специфическое описание мира, которое его потом научат называть реальностью. К этому относятся проницательные слова дона Хуана:

«Для мага реальность, или мир, который мы все знаем, — это всего лишь описание этого мира».

Ради подтверждения этой предпосылки дон Хуан сосредоточил все свои усилия на приведении меня к подлинной убежденности, что то, что я воспринимал как окружающий меня мир, было просто его описанием, которое вдалбливали в меня с самого рождения.

Он указал, что всякий, кто входит в контакт с ребенком, является учителем, беспрерывно описывающим ему мир, вплоть до того момента, когда ребенок становится способным воспринимать мир так, как его описывают. Согласно дону Хуану, у нас не остается никаких воспоминаний об этом знаменательном моменте просто потому, что ни у кого из нас не могло быть никакой точки отсчета для сравнения его с чем‑либо иным…

Для дона Хуана реальность нашей повседневной жизни состоит из бесконечного потока интерпретаций восприятия, которые мы, индивидуумы, разделяющие некое специфическое членство, научились делать одинаковым образом [70].

Итак, ребенок учится трансформировать и тем самым создавать собственный поток восприятия в соответствии с принятым в его культуре описанием [403]. Сначала он может только распознавать свою новую культурно — согласованную реальность, но, в конце концов, будет способен вспоминать ее от момента к моменту, после чего мир‑как — описание станет его высшей реальностью, и он, по существу, вступит в лингвистическую область бытия. Это решающее для роста переживание имеет, однако, естественную тенденцию делать предшествующие стадии более или менее недоступными. Главнейшая причина забвения большинства детских переживаний заключается не столько в их насильственном подавлении (с некоторыми из них это действительно происходит), сколько в том, что они не соответствуют структуре культурно — согласованного описания, и потому у человека нет терминов, с помощью которых он мог бы их вспоминать.

Мы, разумеется, не собираемся осуждать язык, а лишь указываем на то, что ускоренный рост и эволюция сознания несут с собой много сложностей и потенциальных конфликтов. Ведь эволюция — как по внешней дуге, так и по внутренней дуге — сопровождается иерархической серией спонтанно возникающих новых структур, в общем случае следующих упорядоченно, от низших к высшим, и каждая вновь возникающая структура должна быть интегрирована и консолидирована с предшествовавшими структурами, а это задача не из легких. Ибо не только высшие структуры могут тяготеть к подавлению низших, но и низшие порой способны бунтарски подрывать и сокрушать высшие. Возникновение вербального ума — это просто классический пример более высокой структуры, обладающей потенциалом подавления всех низших, что может вести к самым плачевным последствиям.

Но, как мы уже говорили, возникновение самого языка — низшего или вербального ума — знаменует собой решительный рост в сознании, особенно по сравнению с предшествующей телесной самостью простых физиологических состояний, восприятий и эмоций. В частности, отметим, что благодаря употреблению языка ребенок впервые может выстроить представление серии или последовательности событий, и таким образом начинает конструировать мир огромной временной протяженности. Он строит прочное понятие времени — не просто длящееся настоящее воображаемых объектов (как на предыдущей стадии), но линейную цепь абстрактных представлений, следующих от прошлого к будущему. «Поскольку теперь возможно вербальное представление последовательности событий, добавляется временное измерение: человек обретает свое первое понимание прошлого и будущего. Хотя нельзя еще точно измерить длинные периоды времени, прошлое и относительно отдаленное будущее появляются как полноправные временные измерения» [7]. Или, как пишет Блюм с психоаналитической точки зрения, «речь вводит расширенную функцию ожидания, поскольку события могут планироваться в мире слов» [46], так что, согласно Феникелу, «благодаря развитию слов, время и ожидание становятся несравнимо более адекватными. Способность к речи превращает… предмышление в логическое, организованное и более отрегулированное мышление» [120].

Все сказанное выше можно кратко суммировать таким образом: возникновение вербального ума отмечает значимую трансценденцию тифонического тела — ограниченного настоящим тела простых, появляющихся от момента к моменту, чувств и впечатлений. Ум фактически начинает (но только начинает) выкристаллизовываться и дифференцироваться из тела, так же как на предыдущей стадии тело выделилось из материального окружения. С вербальным или низшим умом самость больше не ограничена и не скована настоящим, близоруким и косным. Сознание расширилось за счет символического языка, создающего образное пространство для ума, значительно превосходящее простой сенсорный охват.

Это, конечно, монументальное продвижение по кривой эволюции сознания, и шаг, до сих пор удавшийся только человеческому роду. Однако, как я попытался доказать в книге «Вверх от рая» [437], за каждое приобретение в сознании нужно платить определенную цену, и ребенок вскоре это обнаруживает. Ибо сразу же отметим, что сам язык несет в своих глаголах какую‑то временную заданность, и потому неудивительно, что когда ребенок смотрит на мир глазами языка, он видит временной мир — и значит мир напряжения, где время и тревога являются синонимами (об этом знал Кьеркегор). Более того, он учится конструировать временное самоощущение и отождествляться с ним, обретает прошлое и смотрит в будущее. Цена за такой рост в сознании — признание собственной отдельности, а значит, и уязвимости. Ребенок начинает во все большей степени пробуждаться из дремоты в подсознании, — он, так сказать, выброшен из райского состояния неведения и доверия в мир разделенности, изоляции и смертности.

Таким образом, вскоре после обретения языка, и в редких случаях раньше, каждый ребенок проходит через продолжительный период кошмаров, — пробуждаемый от сна видениями кровавого убийства, живо переживающий неискоренимый ужас собственного отдельного существования, потрясенный первобытным насилием, всегда таящимся под поверхностью отдельной самости.

С позитивной же стороны, наряду с тем, что вербальная последовательность позволяет ребенку связывать время и конструировать временной мир, членом которого он становится, она способствует повышению его способности задерживать, контролировать, направлять и откладывать ранее импульсивные и неконтролируемые действия. Согласно Ференчи, «речь… ускоряет сознательное мышление и вытекающую из него способность к задерживанию моторной разрядки» [46]. Ребенок должен постичь и вспомнить мир времени, понять прошлое и будущее в абстрактных терминах, чтобы быть способным активно управлять своими реакциями на этот мир. То есть «активное владение собой» и «самоконтроль» тесно зависят от времени и временной определенности, равно как и от роста мастерства в овладении телесной мускулатурой [108], [243]. Развитие активного владения собой есть «постепенное замещение простых реакций разрядки действиями. Это достигается за счет введения какого‑то периода времени между стимулом и реакцией» [130].

Согласно юнгианской точке зрения, это «задерживание реакции и устранение эмоционального компонента происходит параллельно с расщеплением архетипа на группы символов» [194], [279]. Таким образом самость на этой стадии учится «дробить широкое содержание на частные аспекты и переживать их постепенно, один за другим», иначе говоря, в линейной последовательности во времени. Однако, утверждает Нейман, эта дифференциация «ни в какой мере не является негативным процессом», потому что только с ее помощью можно заместить неконтролируемую эмоциональную реактивность ростом сознания. «По этой причине, — продолжает он, — есть глубокий смысл в тенденции отделять [немедленную и инстинктивную] реакцию от вызывающего ее перцептуального образа [то есть вводить временной интервал между инстинктивным откликом и образным стимулом]. Если возникновение архетипа не сопровождается немедленным инстинктивным, рефлекторным действием, то тем лучше для сознательного развития, ибо результатом вмешательства эмоционально — динамических компонентов является нарушение или даже предотвращение… сознания» [279].

Язык не только помогает устанавливать реальность своего членства в мире и самость более высокого порядка, он также служит главным передаточным средством, через которое поступает, обычно от родителей, информация о действиях, приемлемых в мире. При помощи слова-и-мысли ребенок интернализует, переносит внутрь себя ранние родительские запреты и требования, тем самым создавая то, что по разному называли «предсовестью» (Феникел), «сфинктерной моралью» (Ференчи), «ранним моральным Супер — “эго”» (Ранк), «пред — Супер — «эго», «предвестниками Супер — «эго», «висцеральной этикой» или «внутренней матерью». Отметим, впрочем, что на данной стадии «внутренняя мать» является уже не просто сплетением образов, как Великая Мать на стадии образа — тела, но также и комплексом вербальных представлений. Это уже не просто неявное образование, оно содержит в себе определенную информацию в явной форме. Однако, поскольку ему недостает высокой организации и прочной связности, оно будет вырождаться, если в реальной действительности не присутствует соответствующая авторитетная фигура [120], [243], [343].

Язык и возникающая функция абстрактного мышления в огромной степени расширяют эмоциональный и волевой мир ребенка, ибо эмоции теперь могут свободно развертываться в мире времени и возбуждаться временем — впервые становится возможным испытывать и смутно артикулировать специфические временные желания и конкретные временные проявления неприязни. Возможности выбора также предоставлены осознанию ребенка, ибо в мире времени вещи уже не «просто случаются» (как в тифонических областях), а предлагают множество вариантов, которые можно привлекать выборочно. Только в пространстве языка вы можете произнести слово «или…». «Должен ли я сделать это ИЛИ я должен сделать то?» Таким образом, здесь мы обнаруживаем корни прото — воли и волеизъявления, трансформировавшиеся из более расплывчатого и глобального хотения предыдущего уровня.

По нескольким признакам эта стадия соответствует анально — садистическому периоду, описанному в психоанализе. (Строго говоря, анальная стадия сама по себе относится лишь к либидозному, праническому или эмоционально — сексуальному развитию, а его нельзя уравнивать ни с развитием «эго», ни с познавательным развитием. Тем не менее, поскольку в данной книге я не дифференцирую различные линии развития, анальная стадия включена в описание этого этапа, потому что именно здесь она чаще всего развивается. Точно так же я включу фаллическую стадию в обсуждение ментально — эгоического уровня в следующей главе.) Специфическими для этого уровня страхами считаются страх лишиться тела (фекалии) и страх телесных увечий [120]. Мы подробно исследуем последний, когда будем рассматривать динамику эволюции, так как он играет крайне важную роль. И наконец, Эрик Эриксон, представляя психоанализ, добавляет, что конфликты на данном этапе касаются борьбы чувства автономии против чувств сомнения и стыда, иными словами, как ребенок будет себя чувствовать в этом новом мире членства и выбора [108].

В целом, самоощущение на рассматриваемом этапе остается в чем‑то тифоническим, но уже в меньшей мере; самость приступает, — пока лишь приступает, — к дифференциации от тела. Текучие образы «хорошего меня» и «плохого меня», характерные для предыдущего этапа, организуются в рудиментарное лингвистическое самоощущение — в самость членства [в мире языка и культуры], самость временной определенности, самость слова — и-мысли.

Вербальный Ум: резюме

Как мы увидели, на этом этапе из простого телесного «эго» начинают возникать и постепенно выделяться подлинные умственные или концептуальные функции. С развитием языка ребенок вводится в мир символов, идей и понятий, и таким образом постепенно поднимается над флуктуациями простого, инстинктивного, непосредственного и импульсивного телесного «эго». Помимо всего остального, язык приносит с собой расширенную способность рисовать себе последовательности вещей и событий, которые непосредственно не представлены телесным органам чувств. «Язык — это средство иметь дело с не — явленым миром», — как сказал Роберт Холл, — и до некоторой степени с таким, который бесконечно превосходит мир простых образов [176].

Тогда, по тому же признаку, язык есть средство трансценденции наличного мира. (В более высоких областях сознания язык сам трансцендируется, но чтобы достичь трансвербальности, нужно идти от довербального к вербальному. Здесь мы говорим о трансценденции довербального вербальным, которая, хотя и составляет лишь половину дела, все равно становится экстраординарным достижением.) При помощи языка можно предвосхищать и планировать будущее и вести свою деятельность в настоящем с расчетом на завтра, то есть можно задерживать или контролировать телесные желания и активность в настоящем. То есть, речь идет о «постепенном замещении простых реакций разрядки действиями. Достигается это за счет введения промежутка времени между стимулом и реакцией» [120]. Благодаря языку и его символическим временным структурам, человек может отсрочить незамедлительную и импульсивную разрядку простых биологических побуждений. Он уже не полностью подвластен инстинктивным требованиям, а способен до некоторой степени контролировать их. И это означает, что самость приступает к отделению от тела и возникает как ментальное или вербальное или синтаксическое бытие.

Отметим еще раз ту триаду, которую мы ввели в предыдущей главе: когда ментальная самость возникает и при помощи языка дифференцируется от тела, она трансцендирует последнее и потому может оперировать им, используя собственные ментальные структуры, как инструменты (она способна задерживать немедленную телесную разрядку и отсрочивать удовлетворение инстинктов, применяя вербальные вставки). Одновременно это позволяет начать сублимацию эмоционально — сексуальной телесной энергии в более тонкую, сложную и развернутую активность. Эта триада дифференциации, трансценденции и оперирования составляет, как мы дальше увидим, единственную, самую фундаментальную форму развития, повторяющуюся на всех стадиях роста и ведущую — насколько нам известно — прямо к самому Высшему и Предельному.

По целому ряду причин самоощущение ребенка сосредоточивается вокруг его синтаксической культурно — согласованной познавательной способности и тесно связанных с ней эмоциональных проявлений, мотиваций и фантазий. Ребенок переносит свою центральную самотождественностъ с тифонических областей на вербальные и ментальные. Паратаксис умирает и начинает развиваться синтаксический, вторичный процесс, и линейное, концептуальное, абстрактное, вербальное мышление решительно вмешивается в каждый элемент осознания. В итоге самость перестает быть лишь быстротечным аморфным образом или констелляцией образов самого себя, простым словом или именем, а становится более высоко организованным единством слуховых, вербальных, диалоговых и синтаксических концепций себя, которое, будучи вначале зачаточным и расплывчатым, быстро консолидируется.

За исключением самых ранних фаз развития, когнитивное состояние индивида определяет большую часть изменений, происходящих в его психодинамической жизни. Именно это состояние заново прорабатывает прошлый и настоящий опыт и в значительной мере меняет его эмоциональные ассоциации. Среди мощных эмоциональных сил, которые мотивируют или будоражат людей, многие поддерживаются или даже порождаются сложными символическими процессами. Индивидуальные чувства — понятия личной значимости, самотождественности, роли в жизни или самоуважения не могли бы существовать без таких сложных познавательных конструкций… Понятия входят в образ самости и в значительной мере создают его. Человек на [синтаксическом] концептуальном уровне развития видит себя самого уже не как физическую сущность или имя, а как вместилище понятий, относящихся к его собственной личности… Думая, чувствуя и даже действуя, он теперь больше интересуется понятиями, а не вещами [7].

Феникел говорит об этом так: «Решающий шаг в направлении консолидации сознательной части «эго» происходит в тот момент, когда к более архаичным ориентациям добавляется слуховая концепция слов» [120]. Такая слуховая, концептуальная, синтаксическая самость представляет собой собственно эгоический уровень, содержащий в себе почти все аспекты самоощущения, включая эмоциональные и волевые факторы, прочно встроенные в культурно — согласованное мышление и концептуальное познание.

«Эго», в том смысле, в каком я использую этот термин, по нескольким важным признакам отличается от прочих форм самоощущения. Если уроборос был доличностной самостью, тифон — растительной, а членская [культурно — согласованная] самость — самостью имени-и-слова, то сердцевина «эго» — это мысленная самость, само — концепция. «Эго» является концепцией самого себя или совокупностью таких концепций вместе с образами, фантазиями, отождествлениями, воспоминаниями, субличностями, мотивациями, идеями и информацией, относящейся к отдельной концепции себя или связанной с ней. Следовательно, как утверждает психоанализ, «здоровое «эго» — это более или менее «правильная концепция самого себя», то есть такая, в которой учтены разнообразные и часто противоречивые тенденции «эго» [119]. Кроме того, «эго», хотя и дифференцируется от тела, однако тесно связано с произвольной мускулатурой тела, так что при патологических состояниях «эго» чаще всего наблюдаются соответствующие мышечные дисфункции [249]. Таким образом, эгоическо — синтаксический уровень подчинен концептуальному познанию и характеризуется трансценденцией тифонического тела.

Стадия «эго» — концепции, начало которой похоже на фаллическую (или локомоторно — генитальную) стадию в психоанализе, знаменует также окончательное появление настоящего Супер — «эго» [46], [108]. (Как я указывал выше, сама фаллическая стадия относится к тифоническим, телесным областям, но, как правило, наблюдается в сочетании с возникновением раннего «эго» и истинного Супер — «эго». Поскольку я не дифференцирую различные линии развития, то ранний эгоический период в этой книге будет трактоваться как эгоическо — генитальный.) Супер — «эго» — это интернализованный или интроецированный из слухового восприятия вербально — концептуальный набор внушений, команд, предписаний и запретов, обычно усваиваемый от родителей [120]. Интернализованная идея или понятие Родителя включает в себя родительские отношения, чувства и мысли относительно самого ребенка (или скорее, то, как их понимает ребенок). Другими словами, интернализуется не столько сам родитель, сколько взаимоотношения между родителем и ребенком [244], так что если воспользоваться соответствующими терминами транзактного анализа, можно сказать, что Родитель и Ребенок являются коррелятивными структуры внутри «эго». В психике они опираются друг на друга. (Этот факт обычно упускают из виду в классическом анализе, что позволило Фрицу Перлзу однажды сказать, что Фрейд «как всегда, был прав лишь наполовину»: он ввел понятие Супер — «эго», но забыл об инфра — «эго») [291]. Ведь если ребенок концептуально интернализует родителей, то одновременно он фиксирует и связывает те взаимоотношения, которые у него, как ребенка, складываются с родителями, и которые у них, как родителей, складываются с ним. Таким образом, взаимоотношения между родителем и ребенком, частью традиционные, частью воображаемые, становятся стабильной связью внутри эго [243]. Это отличительная черта эгоического уровня.

Иначе говоря, на данной стадии прежние межличностные взаимоотношения становятся внутрипсихическими структурами, что происходит благодаря вербальной концептуализации. То есть, развитие даже рудиментарных форм концептуального или синтаксического подхода несет с собой способность принимать абстрактные роли, и это решающий пункт в развитии «эго». «Диалектика личностного роста» у Болдуина [20], «Другое» и «стадия зеркала» у Лакана [236], «зеркальная самость» Кули [82], «принятие роли других» у Кольберга [229], «конкретный другой» и «обобщенный другой» у Мида [267], — все эти концепции указывают на «внутренний ролевой диалог как социальный источник самости» [243]. Важнее всего, что это — «ролевой диалог ребенка против родителя, импульса против контроля, зависимости против владения собой, причем все сразу и вместе. Всякий раз, когда происходит принятие роли другого, «эго» ребенка и его «внутренний другой» соответствующим образом усложняются» [243].

Итак, происходит решающая «внутренняя дифференциация структуры «эго» на Родителя и Ребенка, на Супер — «эго» и инфра — «эго», на «победителя» и «побежденного» (наряду с другими субличностями, слишком многочисленными для подробного обсуждения). Интернализованные Родитель-и-Ребенок суть взаимоотношения, укорененные в специфической ретрофлексии [418]. Ведь ребенок принимает роль Родителя по отношению к себе, оборачивая на себя те понятия и аффекты, которые не допустимы для Родителя. Например, если родитель неоднократно бранит ребенка за его несдержанность, рано или поздно последний начинает отождествляться с ролью Родителя и бранить сам себя за свои вспышки. Таким образом, вместо родителя, физически контролировавшего допустимость тех или иных импульсов, ребенок начинает контролировать их сам [292]. Он может хвалить себя, что приводит к гордости, или осуждать, что порождает вину [120]. Суть в том, что, принимая роль Родителя по отношению к самому себе, ребенок обретает способность разделять «эго» на несколько разных сегментов, каждый из которых сначала (но только сначала) базируется на оригинальных межличностных отношениях ребенка с родителем. Их внешние отношения становятся, таким образом, внутренними — между двумя различными субличностями «эго». Межличностное стало внутриличностным, так что «эго» — состояния Родителя и Ребенка превращаются в сеть взаимопересекающихся ретрофлексии и интернализованных диалогов [418].

Супер — «эго» или Родитель может подразделяться на Пестующего Родителя или «эго» — идеал и Контролирующего Родителя или совесть. А «эго» — состояние Ребенка — на Адаптированного Ребенка, Бунтующего Ребенка и Естественного Ребенка [33]. Впрочем, все эти состояния остаются, насколько я понимаю, мыслительными структурами внутри «эго», структурами той или иной степени концептуальной сложности. Иными словами, все они обладают доминантными синтаксически — диалогическими элементами с соответствующими им эмоциями, образами и чувственными тонами. Нельзя сказать, что на концептуально — эгоическом уровне не наблюдаются аффекты, фантазии и образы, — разумеется, все они есть, но они по большей части соотносятся или связаны с концептуальными формами [культурно — согласованной] реальности вербального членства.

Далее, именно эта синтаксически — диалогическая природа родительско — детского «эго» (которое мы будем называть сокращенно «Р-В-Р “эго”» по субличностям Родителя, Взрослого и Ребенка) позволяет проводить сценарное программирование, с которым так великолепно справляется транзактный анализ [33]. Невозможно программировать ни уроборическую, ни тифоническую самость (которые как бы программирует природа), но можно до определенного предела программировать диалогическое мышление, потому что вы в состоянии внедриться (как родитель, «промыватель мозгов», гипнотизер или терапевт) в одну из значимых ролей внутренних диалогов человека. И в той мере, в какой он отождествляется со своим «эго» (концептуально — диалогической самостью), он будет «привязываться к сценарию» или программироваться интернализованными директивами. Заслуга Берна [33] в том, что вслед за открытием Перлза [291] он детально описал, как почти каждый аспект «эго» — состояний можно увидеть в форме «внутреннего диалога» — синтаксические цепочки слуховых сигналов, сопровождаемых аффектами и образами, так что даже тифоническое «Ид» («Оно») на этом уровне переживается как «живой голос» [33].

Очень немногим удается пережить свое детство с полностью или хотя бы почти неповрежденным «эго» в сознании, поскольку «после того как устанавливается Супер — «эго», именно оно решает, какие побуждения или потребности будут разрешены, а какие подавлены» [46], [120]. Это значит, что под влиянием Супер — «эго» и в зависимости от всей истории предыдущих стадий развития самости некоторые понятия — аффекты расщепляются, отчуждаются (Мэй) [266], остаются недифференцированными или забытыми (Юнг) [209], проецируются (Перлз) [291], вытесняются (Фрейд) [137] или выборочно отсеиваются из осознания (Салливэн) [359]. Индивид остается не с реалистичной или в меру точной и гибкой концепцией себя, а с идеализированной самостью (Хорни) [190], со слабым «эго» (Фрейд) [140], с «персоной (маской)» (Юнг) [210].

Просто ради удобства я подразделяю всю область «эго» на три главных хронологических стадии: раннее «эго» (возраст от четырех до семи лет), среднее «эго» (от семи до двенадцати лет) и позднее «эго» (от двенадцати лет до начала внутренней дуги, — если индивид ее начинает, — но не ранее двадцати двух лет). В любой точке развития «эго» возможно вытеснение любого аспекта самости, который, будучи представлен в сознании, мог бы восприниматься как слишком угрожающий. Такие аспекты мы (вслед за Юнгом) называем «Тенью», а получающуюся в итоге ложную самость «Персоной», или «маской». Для нас Тень представляет те элементы личного «я», которые вполне могли бы находиться в сознании, но не попадают туда по динамическим причинам, описанным у Фрейда и Юнга. Это может происходить в любой точке возникновения «эго» (хотя ключевые моменты приходятся на ранний эгоический период), и поэтому иногда мы называем все эгоические стадии областью «эго»/Персоны.

Позволим себе, однако, заметить, что сама Персона является не обязательно патологической структурой, а чем‑то вроде «хорошей мины» или «социальной маски», которую надевают, чтобы облегчить себе социальное взаимодействие. Это — частная роль, разработанная для лучшего выполнения различных задач, так что у индивида есть несколько разных «масок» — маска отца, врача, супруга или супруги и так далее. Суммой всех его возможных масок будет тотальное «эго» (в моем определении). Оно строится и конструируется за счет выучивания разнообразных масок и сочетания их в интегрированной концепции самого себя. Как «конкретный другой» предшествует «обобщенному другому», так и маска предшествует «эго».

Трудности возникают, когда одна частная маска (например, «неагрессивный добрый парень») становится главной и господствует над полем осознания, так что для других законных масок («здоровой агрессивности» или «настойчивости») нет возможности войти в сознание. Эти отщепленные грани «эго» — самости становятся Тенью или вытесненными масками. Наша общая, в чем‑то упрощенная формула такова: «Персона» + «Тень» = «эго». Отметим, что все в Тени бессознательно, но не все в бессознательном является Тенью. То есть, среди всевозможных уровней бессознательного лишь немногие являются «персональными» или «Персонами — Тенью»; широкие полосы бессознательного являются пред — персональными, или доличностными: уроборическая, архаическая, коллективная и низшая архетипическая; столь же широкие полосы трансперсональны, или надличностны: тонкая, причинная, трансцендентная, высшая архетипическая.

И, наконец, я считаю поздний период «эго»/маски (от двенадцати до двадцати одного года) ключевым для всех видов масок. То есть, к этому моменту индивид уже научился создавать несколько подходящих масок и отождествляться с ними. Кроме того, на этой поздней стадии развития «эго» он не просто нормально осваивает свои разнообразные маски (стадия «тождественность взамен смешения ролей» по Эриксону) [108], но начинает трансцендировать их, разотождествляться с ними. Под разотождествлением я не имею в виду «диссоциацию» или «отчуждение», — это слово используется мной в его наиболее положительном смысле отказа от исключительной и сковывающей отождествленности ради создания нового отождествления более высокого порядка. Младенец разотождествляется с плеромой, отделяет себя от этой сковывающей тождественности. Аналогичным образом, «эго» разотождествляется с тифоническим телом, то есть оно больше не привязано исключительно к пранической сфере и не отождествляется с ней. Не может быть никаких более высоких отождествлений, пока не будет разрушена исключительность отождествлений низшего порядка — вот в каком смысле я употребляю понятие «разотождествление». Как только самость разотождествляется со структурами низшего порядка, она может интегрировать их во вновь возникающие структуры более высокого порядка.

Мы говорим, что в течение позднего эгоического периода индивид не только нормально осваивается со своими различными масками, но и начинает их превосходить, раз — отождествляться с ними. Таким образом он теперь склонен интегрировать все свои возможные маски в некое «зрелое и интегрированное “эго”», а затем начинает разотождествляться и с ним тоже, что, как увидим ниже, знаменует начало внутренней дуги, и впредь от этой точки все стадии являются надэгоическими, надличностными (см. рис. 2 в первой главе).

Эгоические области: резюме

На этой стадии мы видим ту же самую формулу развития, о которой говорилось в двух предыдущих главах — триадическую форму дифференциации, трансценденции и оперирования. Однако если рассмотреть триаду развития немного подробнее, то на каждой из ее главных стадий обнаруживается возникновение структуры более высокого порядка, отождествление с ней и дифференциация или разотождествление с низшей структурой, что равнозначно трансценденции последней, вследствие чего более высокая структура может оперировать с низшими и интегрировать их.

В итоге постепенно возникает достаточно самосогласованное ментальное «эго» (обычно между четырьмя и семью годами), которое дифференцирует себя от тела, трансцендирует простой биологический мир и потому способно в определенной степени оперировать биологическим и ранним физическим миром, используя инструменты простого репрезентативного мышления. Вся эта тенденция консолидируется с возникновением (обычно в возрасте семи лет) того, что Пиаже называет «конкретным операциональным мышлением», которое может оперировать с конкретным миром и с телом, используя понятия. Эта познавательная форма преобладает на средней стадии «эго»/маски.

К подростковому возрасту — поздней стадии «эго»/маски — начинает осуществляться еще одна экстраординарная дифференциация. По существу, самость просто начинает выделяться из конкретного мыслительного процесса. И она способна до некоторой степени трансцендировать этот мыслительный процесс и, следовательно, оперировать с ним. Поэтому неудивительно, что Пиаже называет эту стадию — высшую в его схеме развития — стадией «формальных операций», поскольку индивид способен оперировать с собственной конкретной мыслью (то есть, работать с формальными или лингвистическими объектами так же, как с физическими или конкретными), осуществлять детальную операцию, которая, среди прочего, имеет своим результатом шестнадцать бинарных утверждений формальной логики. Но единственное, что я хочу здесь подчеркнуть — это то, что все это может происходить лишь поскольку сознание дифференцирует себя от синтаксического мышления, тем самым трансцендируя его, и потому способно оперировать с ним (чего оно не могло делать, когда оно само было этим мышлением). В действительности, этот процесс на данной стадии только начинается — он усиливается на более высоких стадиях — но суть его достаточно ясна: сознание или самость трансцендирует вербальное «эго» — ум. Оно начинает быть трансвербальным, трансэгоическим.

Отметим, наконец, что вербальное «эго» — ум соответствует тому, что в буддизме махаяны называется мановиджняна [362], в индуизме — маномайя — коша [94], в буддизме хинаяны — четвертой и пятой скандхами [107]. Это также пятая чакра, вишуддха — чакра, или низший вербальный ум, и низшие аспекты шестой, аджна — чакры, или абстрактного разума [330]. В Каббале это Тифарет (эгоическая самость), Ход (интеллект) и Нэцах (желание) [338]. Это то, что Маслоу называл потребностями в самоуважении.

Итак, мы подошли к концу внешней дуги, но отнюдь не к концу нашей истории.

Восхождение сознания

Из того, что мы говорили до сих пор, очевидно, что на каждом этапе или уровне эволюции разновидность самости, равно как и соответствующее ей чувство реальности порождаются, главным образом, за счет сложных трансформаций предыдущей стадии. Таким образом, каждый возникающий уровень является не столько полным отрицанием предыдущего или производным от него, сколько его преобразованием и превосхождением.

В следующем разделе мы займемся изучением трансперсональной динамики этого эволюционного преобразования и обнаружим в его сердцевине проект — Атман, или попытку достичь предельного Единства такими путями, которые препятствуют этой цели и навязывают символические заместители, из которых каждый последующий находится как бы ближе к Источнику, но все еще остается всего лишь заместителем. На этом этапе, однако, стоит всмотреться в природу самих преобразователей, и тогда станет понятно, что каждое преобразование осуществляется или, по крайней мере, сопровождается неким типом символической структуры (слово «символ» используется здесь в наиболее широком смысле).

«Путь эволюции, ведущий человечество от бессознательного к сознанию — говорит психолог — юнгианец Нейман, — это путь, проложенный трансформациями и восхождением либидо [которое в юнгианской психологии считается не сексуальной энергией, а нейтральной психической энергией вообще]» [279]. И как четко продемонстрировал сам Юнг, «механизмом, который трансформирует энергию, является символ». Отсюда и (более позднее) название первой новаторской книги Юнга: «Символы трансформации» [205].

Мы уже обрисовали с полдюжины различных основных типов символических структур: уроборические формы, осевой образ, конкретный образ, слово-и-имя, концепция членства (все они, конечно, относятся только к внешней дуге). Каждая из этих структур способна порождать отличный от других тип представления и потому тесно связана с определенным видом эволюционного преобразования, или восхождения сознания.

Позвольте мне привести несколько примеров такой символической трансформации, чтобы сделать идею возможно более очевидной. Мы уже упоминали об особой форме времени, характеризующей каждую из главных стадий внешней дуги: безвременное состояние плеромной и уроборической стадий, непосредственное настоящее осевого тела, расширенное настоящее тела — образа, рудиментарные временные последовательности уровня членства [в языке и культуре] и расширенное линейное время эгоической стадии. Каким же образом возможен для индивида в ходе его ранней эволюции переход от одной из временных форм к следующей? Как или посредством чего одна форма времени уступает другой?

По большей части, общий ответ состоит в следующем: посредством различных символических структур, возникающих на каждой стадии роста сознания. Давайте посмотрим, как это происходит.

Форму времени на плеромно — уроборической стадии (если взять их вместе) можно назвать вневременной в смысле довременности, безначальности и бесконечности, не знающей никакой последовательности событий. Хотя младенец, несомненно, осознает некоторые события, он не способен ни ухватить их во временном отношении, ни даже отделить себя от них. Это, несомненно, плеромное состояние — состояние включенности в материальную вселенную.

Однако с возникновением и появлением на сцене осевых образов это примитивное, довременное осознание трансформируется в постижение преходящего настоящего, сначала смутного и неясного, но, тем не менее, настоящего. Таким образом довременность уступает место первому из времен: простому преходящему настоящему, и эта трансформация, этот рост осознания, стали возможны благодаря активности осевого образа, ибо он дает младенцу способность переносить недифференцированное плеромное осознание на специфические наличные объекты.

С возникновением конкретного образа простое настоящее трансформируется в расширенное, или длящееся настоящее, поскольку образ может представлять отсутствующие объекты и отсутствующих людей и, значит, распознавать иные моменты настоящего, чем тот, который непосредственно имеет место. Временной мир младенца на уровне образного тела складывается из расширенного настоящего или серии его взаимоналагающихся (паратаксических) моментов. Так медленно и кропотливо конструируется растущий мир времени, и конкретный образ играет на этой стадии решающую роль.

Впрочем, сам образ не может представлять или составлять в осознании расширенную серию какой‑то длительности, или последовательность событий во времени. Однако развитие языка — символических структур слова — и-имени — несет с собой способность распознавать серии событий и последовательности действий, а, значит, воспринимать не представленный в настоящем мир. Другими словами, данные символические структуры трансформируют настоящий момент во временной, окруженный прошлым и будущим. Именно так слово — и-имя преобразует преходящее настоящее уровня осевого тела во временную продолжительность уровня вербального членства. Это позволяет сознанию трансцендировать настоящий момент в решающем и далеко идущем восхождении. А следующая из главных символических структур — синтаксическая мысль — создает ясную и прочную ментальную структуру прошлых и будущих времен. Таким образом, на каждом уровне эволюции соответствующая символическая структура, сама возникающая только на этом уровне, трансформирует каждую частную форму времени и тем самым задает ритм восхождению сознания.

Сходные трансформации происходят в эмоциональной, мотивационной и волевой жизни индивида, составляя ряд от первобытных и архаичных океанических плеромно — уроборических стадий до индивидуальных и специфических целей, выборов и желаний «эго» и Персоны. Приводя пример подобных преобразующих событий, мы можем видеть, что исходная океаническая форма уроборического уровня преобразуется при помощи осевого образа в индивидуальный телесный принцип удовольствия. С помощью того же инструмента младенец начинает конструировать и представлять внешний мир, он уходит из инфантильной материальной и уроборической включенности и учится смещать фокус осознания с материального космоса на поверхность собственного организма (свое «телесное “эго”»), одновременно пробуя дифференцировать свое тело от непосредственного окружения. Как мы видели, его само — ощущение к этому моменту постепенно трансформировалось из плеромно — уроборической формы в осевую, телесную, а аморфный океанический тон — в телесный принцип удовольствия, сначала полиморфно извращенный и не привязанный ни к чему конкретному, но все‑таки телесный, а не океанический. Осевой образ преобразует океанические чувства, настроения и эйфорию в явное телесное удовольствие, имеющее решающее значение для становления и формирования телесной основы системы самости. Если бы такая трансформация потерпела сколько‑нибудь заметную неудачу, индивид остался бы с фиксацией на уроборической эйфории (извлекая удовольствие от утраты сознания в доличностном состоянии).

Трансформации продолжаются: младенец рано начинает ассоциировать телесное удовольствие с присутствием некоторых значимых объектов, как правило, материнского существа и «хорошей груди». Тем не менее с возникновением следующей главной символической структуры, подлинного образа, он может просто воображать событие, приносящее удовольствие, так что сам образ будет пробуждать и поддерживать реакцию довольства. В итоге он сможет не только испытывать непосредственное удовольствие, но и воображать такое удовольствие. Другими словами, младенец способен хотеть. Так образ трансформирует принцип телесного удовольствия в мерило умственного желания.

Сходным образом, возникновение языка — слова и имени, расширенного времени, культурно — согласованной реальности — трансформирует глобальное исполнение желаний в расширенные, специфические, временные желания, стремления и цели. Дальнейшее развитие концептуального мышления и консолидация синтаксического познания просто кристаллизуют и расширяют по всему линейному миру времени специфические цели и временные желания, теперь характерные для эгоического самоощущения. Таким образом, от аморфной и не направленной ни на что конкретное океанической эйфории — к желанию типа «Я хочу изучать физику»: таково множество трансформаций желания.

Хотя мы пока что рассмотрели только внешнюю дугу эволюции и ничего не сказали о внутренней дуге, нам, я полагаю, становится ясно, что эволюция сознания — его восхождение — отмечена рядом важных трансформаций, которые опосредуются или сопровождаются символическими структурами различных типов. На каждой стадии восхождения соответствующая структура, сама возникающая на этой стадии, преобразует каждую отдельную форму сознания в следующую, более высокую форму. И, как мы не раз уже видели, при возникновении в сознании такой следующей формы самость отождествляется с этой структурой, дифференцирует себя от предшествовавшей низшей структуры, и затем трансцендирует низшие структуры — и потому может оперировать ими, равно как и интегрировать их. Таково восхождение сознания, и оно продолжается до предела в самом Атмане (который, единственный из всех стадий, превосходит все символы и формы, — они там больше не нужны и являются только помехой на пути к Бесформенному).

Трансформация и трансляция

[23]

Между трансформацией и трансляцией существует различие, которое можно объяснить следующим образом:

Модифицируя лингвистические термины, можно сказать, что каждый уровень сознания складывается из глубинной и поверхностной структур. Глубинная структура состоит из всех основных ограничивающих принципов, воплощающих данный уровень. Она является определяющей формой уровня, в которой выражены все его потенциальные возможности и ограничения. Поверхностная структура представляет собой просто частное проявление глубинной структуры. Она ограничена формой глубинной структуры, но в пределах этой формы свободна выбирать разнообразные содержания (например, в пределах формы физического тела можно выбирать ходьбу, бег, игру в бейсбол и так далее. То общее, что есть во всех этих формах, и составляет глубинную структуру человеческого тела).

Глубинная структура, подобно парадигме, содержит в себе все основные ограничивающие принципы, в рамках которых реализуются поверхностные структуры. В качестве простого примера возьмем десятиэтажный дом: каждый из этажей является глубинной структурой, тогда как разные помещения и объекты на этаже — поверхностные структуры. Плерома находится на первом этаже, уроборос — на втором, тифон — на третьем, вербальность — на четвертом, а «эго» — на пятом (позднее мы выдвинем предположение, что парапсихология находится на седьмом этаже, трансценденция — на девятом, Бог — на последнем, а сам дом представляет собой Сознание как Таковое). Суть примера в том, что, хотя все «эго» совершенно различны между собой, они занимают пятый этаж, поскольку обладают одной и той же глубинной структурой.

Движение поверхностных структур мы называем трансляцией; движение глубинных структур — трансформацией. Если мы передвигаем мебель на четвертом этаже, то это «трансляция», но если мы поднимаемся на седьмой этаж, — это «трансформация». Чтобы дать еще один простой пример, можно применить это к юнговскому исследованию по проработке архетипа. (И чтобы этот пример был действенным, совсем не обязательно верить в существование юнговских архетипов. Не забывайте, кроме того, что я ограничиваю все это обсуждение примерами из сферы внешней дуги — структуры внутренней дуги нам еще только предстоит рассмотреть.) Архетип magna mater — первоматерии плеромного хаоса — может трансформироваться на телесном уровне в конкретный образ Великой Матери, а тот, в свою очередь, — в идею любящей жены на эгоическо — концептуальном уровне. Это подлинные трансформации. Но на каждой из этих стадий и по целому ряду причин может происходить специфическая трансляция. Так, если уроборический архетип magna mater трансформируется (на телесном уровне) в образ пещеры, этот образ может претерпевать трансляцию или замещение образом чашки, корзины, дома, матки или ящика, — как мы видели по магическому первичному процессу данного уровня. Этот трансляционный процесс будет не общим изменением уровня, а просто сменой «языка» или формы на том же уровне. Уроборическая magna mater трансформируется в пещеру, пещера транслируется в чашку — первый процесс вертикален, второй горизонтален.

Таким образом, результатом трансляции является другой «язык» или форма, а результатом трансформации — другой тип языка или формы. Примитивная уроборическая эйфория трансформируется в принцип телесного удовольствия, который может далее претерпевать разнообразные трансляции («амфиксис эротизма» по Ференчи) в разные участки тела или же сам трансформироваться в эгоические, временные и синтаксические желания и цели, которые, в свою очередь, могут транслироваться или замещаться, и так далее. Трансформация — это передвижение с одного уровня на другой, а трансляция — движение элементов любого данного уровня.

Как только возникает какой‑либо отдельный уровень самоощущения, он поддерживает сам себя посредством ряда более или менее устойчивых трансляций. Частная разновидность самости транслирует как свою внутреннюю среду, так и свое внешнее окружение в соответствии с главными символическими глубинными структурами и парадигмами, характерными для данного уровня. Так, например, достигнув эгоически — синтаксического уровня, индивид предается почти нескончаемому «разговору с самим собой», беспрерывно транслирующему и «редактирующему» его реальность в соответствии с символическими структурами его языка — и-мышления, а также с основными синтаксическими правилами и предпосылками его культурно — согласованной реальности (и уже во вторую очередь с его собственными философскими представлениями).

Другими словами, его разновидность самости, теперь трансформированная на эгоический уровень, поддерживается почти бесконечным потоком специфических трансляций. Следовательно, данная трансформация всегда помогает созданию возможности новых типов трансляции, а эти трансляции помогают поддерживать и сохранять данную трансформацию. Как мы увидим в следующих разделах, всякий раз, когда какая‑то серия трансляций терпит неудачу и прерывается, — будь то на внешней дуге или на внутренней дуге, — индивидуум готов к основной трансформации. Всякий раз, когда не удается трансляция, следует трансформация — и это может быть прогрессивная или регрессивная трансформация, в зависимости от факторов, которые мы будем обсуждать позднее.

Есть еще одно более важное различие: мы определяем знак, как форму, указывающую на какой‑либо элемент внутри данного уровня, представляющую его или связанную с ним; тогда как символ указывает на какой‑то элемент иного уровня (более высокого или более низкого). Это согласуется с традиционной точкой зрения на символизм, как ее разъясняет Хьюстон Смит: «Символизм — это наука о взаимоотношениях между различными уровнями реальности, и он не может быть точно понят без указания на эти уровни» [352]. Все, на что я могу указать на моем теперешнем уровне сознания, будет только знаком; все, что выше него, может обсуждаться или мыслиться лишь при помощи символов, и они могут быть окончательно поняты только после трансформации на сам этот более высокий уровень. Поэтому мы говорим также, что трансляция оперирует знаками, а трансформация — символами. И мы уже проследили несколько трансформаций от плеромы до «эго», которые опосредовались символами.

Учитывая все это, можно сказать, что каждая трансформация знаменует собой возникновение в сознании нового и более высокого уровня с новой глубинной структурой (символической матрицей), в пределах которой могут разворачиваться и оперировать новые трансляции поверхностных структур (знаковая матрица). Эволюция является серией таких трансформаций, то есть изменений в глубинной структуре, опосредуемых символами или вертикальными формами в сознании.

И что самое важное: мы говорим: что все эти глубинные структуры вспоминаются, в точном платоновском понимании анамнезиса, а все поверхностные выучиваются, в том смысле, который изучают западные психологи. Все согласны, что человек не учится тому, как стать Буддой, а просто обнаруживает или вспоминает, что уже является Буддой. Это неопровержимый факт вечной философии. Точно так же, никто не учится какой‑то глубинной структуре, люди просто обнаруживают или вспоминают ее еще до курса обучения поверхностной структуре (или вперемешку с ним). Вы не учитесь иметь тело, но все же учитесь играть в бейсбол с помощью своего тела; вы обнаруживаете глубинные структуры и учитесь поверхностным. Среди прочих вещей, эта фундаментальная теорема (мы будем обсуждать ее позже) освобождает нас от скучнейших попыток вывести существование высших структур из низших (например, от попытки получить «эго» из «Ид» («Оно»)).

Трансляция, трансформация

и психопатология

В завершение краткого обсуждения трансляции и трансформации, можно отметить, что два этих основополагающих процесса играют важную роль и в психопатологии, поскольку конкретный тип трансформации создает предпосылки для конкретного вида заболевания, тогда как трансляция сама по себе определяет природу специфических симптомов, рано или поздно выходящих на поверхность.

Позвольте привести небольшой пример. Для начала отметим, что вытеснение является не трансформацией, а, скорее, одним из видов неудачи чистой трансформации (другие виды — это приостановка, фиксация, диссоциация и регрессия). Если самость в процессе трансформации, скажем, тифонической области в эгоическую, сталкивается с сильным вытеснением, например, агрессии, то восхождение сознания в отношении этого аспекта самости останавливается. Или, точнее, начиная с данной стадии, импульс гнева будет ошибочно транслироваться по отношению к любой глубинной структуре, которая в итоге отвергает этот импульс. Эволюционное преобразование искажается, ибо импульс ошибочно транслируется на каждой стадии после вытеснения. Такая неправильная трансляция означает, что индивид может представлять себе эти импульсы не с помощью подходящих знаков, а лишь посредством символов, а эти символы представляют скрытые аспекты самости, застревающие с этого момента на низших уровнях бытия индивида. Мы могли бы сказать, что такие символы представляют аспекты самости, происходящие от другого уровня сознания (в данном случае, тифонического), и потому не могут преодолеть разрыв, отделяющий их от наличного уровня. При отсутствии вытеснения гнев мог бы легко трансформироваться до эгоического уровня и войти в осознание как знак, а индивид сумел бы корректно транслировать свою ситуацию как: «Да я злее самого черта!». При наличии вытеснения, однако, один из аспектов самости остается на более низком уровне, его нельзя трансформировать как следует, а потому он входит в осознание только как символ (ведь именно символы, а не знаки, представляют другие уровни), — и следовательно, индивид неправильно транслирует подлинную форму своей наличной реальности. И эта ошибочная трансляция навязчиво вращается вокруг символа, неудобно застрявшего в трансляционном процессе и создающего излишнюю тайну в его осознании.

Гнев, таким образом, трансформируется в символ… и в симптом. Последний, в своей основе, является символом некоторого аспекта самости, который стал диссоциированным от сознания [417], задерживается на низшем уровне самости или регрессирует туда, не может транслироваться в качестве знака, и потому проявляется лишь как символ/симптом. (Я не говорю здесь об определенных симптомах, которые генерируются на одном уровне и связаны лишь с перекрестными знаками, как в случае познавательного диссонанса [124]. Речь не идет также и о некоторых из наиболее важных симптомов — о тех, что являются символами более высоких уровней, пытающимися возникнуть в сознании, о симптомах, указывающих не на «Ид», а на Бога. Некоторыми из них мы займемся позднее.)

При отсутствии вытеснения гневный импульс разрядился бы просто и легко, во всяком случае был бы легко узнан и правильно транслирован. Однако при наличии психологического сопротивления он способен трансформироваться и транслироваться в какие‑то искаженные языки или формы. Он может прямо транслироваться или вымещаться на других людей или объекты. Кроме того, первоначальный гнев может быть ретрофлексирован, транслирован обратно на самость, так что человек испытывает уже не гнев, а подавленность (классическая психоаналитическая теория депрессии). Или же он может полностью проецироваться, то есть изначально транслироваться на другое лицо, причем проецирующий остается с чувством боязливой тревоги, поскольку теперь не он, а другой выглядит враждебным и злящимся на него. (Кстати, вид ошибочной трансляции обычно определяется глубинной структурой той стадии, на которой имело место вытеснение или сопротивление.)

Таким образом, на этом уровне симптом депрессии является всего лишь символом (или метафорой в лакановском смысле) [236] теперь уже бессознательного или теневого импульса гнева. Самому индивиду его симптом также представляется иностранным языком, которого он не может понимать, ибо он, среди всего прочего, забыл, как транслировать свой симптом. Симптомы депрессии приводят индивида в совершенное замешательство — он не знает ни почему он впал в депрессию, ни что послужило ее причиной, ни как ее контролировать. Все это для него столь же чуждый язык, как древнегреческий.

И все же время от времени его теневой гнев трансформируется и транслируется в симптом/символ депрессии. Индивид сам осуществляет трансляцию и трансформацию, но не помнит ни то, как он это делает, ни то, что он вообще это делает [418]. Поэтому он живет не как «точная» «эго» — концепция, а как маска, отделенная от своего же теневого гнева и поддерживающая свое существование за счет ошибочной трансляции. (И наоборот, коль скоро рассеивается эта ошибочная трансляция, исключительное отождествление с маской исчезает.)

Следовательно, терапия на этом уровне включает два основополагающих шага. 1) Терапевт помогает индивиду ретранслировать симптом/символ обратно в его исходную форму. Это называется «интерпретацией», а хороший терапевт всегда является хорошим интерпретатором [165]. Он, например, может сказать: «Ваше чувство депрессии маскирует чувства гнева и ярости», переводя тем самым иноязычный симптом обратно в исходную форму. Он «сообщает» индивиду (или помогает ему самому раскрыть) «смысл» его депрессии и таким образом помогает заново перевести ее в терминах, более созвучных той глубинной структуре, в которой берут начало символы и симптомы. 2) Терапевтическая трансляция продолжается в той же манере «проработки», пока не происходит подлинная и более или менее завершенная трансформация сознания с низшего уровня на высший, так что символ становится знаком, и гнев может войти в осознание в своей оригинальной форме, как бы растворяющей в себе симптом.

* * *

До сих пор мы исследовали некоторые из самых ярких характеристик основных этапов на внешней дуге жизненного цикла, а также главные символические структуры, помогающие в осуществлении эволюционных трансформаций с этапа на этап. На каждом из основных уровней мы увидели довольно обобщенное, но прочное согласие между восточными и западными психологиями. Кроме того, мы увидели, что начинает становиться очевидной общая форма развития: каждый этап развития отмечен дифференциацией, трансценденцией, оперированием и интеграцией. Теперь пришло время обратиться к внутренней дуге — к нивритти марга, пути понимания, восхождению к Источнику, психологии вечности. Мы были свидетелями роста от подсознания к самосознанию; теперь мы наблюдаем за ростом от самосознания к сверхсознанию.

На стадии позднего «эго» (возраст от двенадцати лет до двадцати одного года) индивид не только нормально управляется со своими разнообразными масками, но и проявляет тенденцию к дифференциации от них, разотождествлению с ними и к их трансценденции. Таким образом, он склонен интегрировать все свои возможные маски в зрелое «эго», а затем начинает дифференцироваться и от него, полностью разотождествляясь с «эго», чтобы посредством трансформации раскрыть единство еще более высокого порядка, чем эгоическая самость. Это приводит нас прямо к стадии кентавра.

Единство более высокого порядка

Когда сознание начинает превосходить вербальное «эго» — ум, оно может — для первого раза в большей или меньшей степени — интегрировать его со всеми низшими уровнями. В силу того, что сознание уже не отождествлено ни с одним из этих элементов, все они — тело, Персона, Тень, «эго» — могут быть вовлечены в интеграцию более высокого порядка.

Эту стадию называют по — разному — «интеграцией всех низших уровней» (Салливэн, Грэнт и Грэнт) [358], «интегрированной» (Левинджер) [243], «само — актуализированной» (Маслоу) [262] и «автономной» (Фромм [146], Рисман [318]). Согласно Левинджер, она представляет собой «интеграцию физиологического и психологического» [243], а в исследованиях Броутона это та стадия, на которой «и ум и тело являются переживаниями интегрированной самости» [243]. Интегрированную самость, в которой ум и тело составляют одно гармоничное целое, мы называем «кентавром» [410]. Кентавр — мифологическое существо с телом животного и человеческим умом, существующее в совершенном состоянии единства.

В целом можно сказать, что как только человек входит в соприкосновение с кентаврическим уровнем и укрепляется на нем, элементы личности в целом — тело, «эго», Маска, Тень, низшие чакры — обретают тенденцию подчиняться собственной гармонии. Ибо индивид начинает их трансцендировать, а, значит, перестает принудительно манипулировать ими и эксплуатировать их. Вот почему данной стадии в разных источниках приписывают автономию, интегрированность, аутентичность, само — актуализацию — это идеал гуманистической и экзистенциальной психотерапии, та «высшая» стадия, на какую только может надеяться ортодоксальная западная психология. Вместо обобщения всех исследовательских данных по кентаврической стадии «самоактуализации» или «интеграции» я просто представлю одну убедительную работу.

Джеймс Броутон только что закончил широкое феноменологическое исследование того, что люди на разных уровнях развития понимают под взаимоотношениями ума, тела и самости [53]. Свои результаты он разделил (под влиянием Кольберга, Пиаже и Болдуина) на шесть стадий последовательного развития. На нулевом уровне — самом низком в его схеме — ум и тело не дифференцированы; самость «внутри», а реальность «извне» — это наша область тела — «эго». На первом и втором уровнях ум и тело дифференцированы, а самость склонна пребывать в уме, контролирующем тело; и ум, и тело кажутся реальными и «вещественными». У нас этому соответствуют ранняя и средняя эгоические стадии. На третьем и четвертом уровнях индивид дифференцирует социальную роль, или ложную видимость (нашу Маску), от подлинной эго — концепции, или «внутренней самости», которая соответствует нашему зрелому эгоическому уровню. Однако дальше, на пятом уровне (судя по выводам Левинджер) индивид не только разотождествляется с Маской, но и начинает дифференцироваться от познаваемого «эго», ибо «самость, как наблюдатель, отличается от концепции самого себя [нашего «эго»] как познаваемого… Физиологическое тело признается концептуальной конструкцией, точно такой же, как ум» [243]. И «эго» — ум, и тело более не считаются «вещественными», а рассматриваются просто как сконструированные [функциональные] части. Мне кажется, что на пятом уровне самость начинает смещаться к некому центру, первичному по отношению к телу и уму, как к отдельным сущностям, поскольку и то, и другое признается всего лишь конструкциями. И на шестом уровне, самом высоком в схеме Броутона, такое смещение, видимо, завершается, ибо на этом высшем уровне «и ум, и тело являются переживаниями интегрированной самости» [243]. Это, на мой взгляд, и есть кентавр, интегрированная и тотальная самость, которая выше и первичнее тела, ума, Маски и Тени, но как бы охватывает их все в качестве переживаний («опыта интегрированной самости», как показало исследование Броутона).

Полагаю, что многое для объяснения, изучения и общего «воскрешения» кентавра сделали экзистенциальные психологи. Это одна из причин, почему я называю этот уровень еще и «экзистенциальным». Начиная с Кьеркегора [223] и Ницше, и далее от Гуссерля [192], Хайдеггера [182] и Сартра [331] до Бинсвангера [36], Франкла [131], Босса [50], Мэя [266], Бугенталя [64] и Мэдди [228] потенциалы и кризисы тотального бытия красноречиво излагались в экзистенциальных терминах. Речь идет о понятиях аутентичности, конкретного-бытия-в-мире, чистого переживания и истинного видения, Dasein, интенциональности, автономии, смысла центрированной самости. Прошу простить за то, что термины свалены в одну кучу, но экзистенциальная литература настолько обширна и глубока, что я в состоянии лишь упомянуть об их сути и отослать читателя к оригинальным трудам. Дело в том, что эти понятия создавались, как потенциалы бытия и для него, и все они подчеркивались одним в высшей степени центральным понятием тотального тела — ума.

Я, разумеется, не хочу сказать, что все упомянутые авторы, как и многие другие, принадлежащие к «гуманистической и экзистенциальной» школе, вполне согласны между собой или что они говорят об одной и той же «самости», не говоря уже о том, что я называю «кентавром». Но мне все же кажется, что они разделяют существенное и впечатляющее число общих предпосылок и выводов (многие из этих авторов признают этот факт, в общем соглашаясь с названием «гуманистически — экзистенциальное» для данного направления — см., например, книгу «Современные теории личности» [88], где в разделах о Роджерсе, Адлере, экзистенциализме, холизме, организмических теориях и персонализме признаются общие сходства их всех). Однако, на мой взгляд, экзистенциальный кентавр является реальным и более высоким уровнем сознания, высокоупорядоченным единством дифференциации и трансценденции, а обширные сходства у этих авторов происходят из того факта, что они либо постигли интуитивно, либо испытали лично этот высокий уровень бытия и осознания.

Автономия, самоактуализация

и интенциональность

Итак, многие из экзистенциалистов — гуманистов продвинулись очень далеко в объяснении, изучении и описании потенциальных возможностей тотального тела — ума или кентавра. Первостепенным в этом отношении стало понятие «самоактуализация», введенное Голдштейном и Карен Хорни и популяризованное Маслоу, Роджерсом, Перлзом и «Движением за реализацию человеческих возможностей». Вся теория Роджерса, например, «сосредоточивает обновленное внимание на важности актуализации полного потенциала каждого индивида и на значении таких понятий, как переживание, организменное оценивание и организменное ощущение, имеющие в данной теории решающую значимость для осуществления этого уникального потенциала (курсив мой — К. У.)» [187]. Смысл в том, что полный потенциал человека берет начало в том, что Роджерс называет «тотальным непрекращающимся психофизиологическим потоком» или «тотальным организменным переживанием», а не из какого‑либо одного аспекта или фрагмента этого потока — «эго», тела, Супер — «эго», концепции себя и так далее. В наших же терминах самоактуализация тесно связана с кентаврическим уровнем, и к ней нет прямого доступа с уровней «эго» или Маски.

Ролло Мэй, например, утверждает, что «ни «эго», ни тело, ни бессознательное не могут быть «автономными», а могут существовать только как части целостности. И именно в этой целостности [кентавре] должны иметь свое основание воля и свобода» [266]. Видимо, действительная автономия (и самоактуализация) должны быть (и по определению только и могут быть) результатом сознательного возникновения этой целостности — своего рода сдвига тождественности с любого из фрагментов («эго», маски, тела) на их первичную и более высокую интеграцию. В соответствии с общим направлением экзистенциального мышления, когда человек чувствует или воспринимает собственную самость как первичное тотальное бытие, он принимает — может принимать — ответственность за все свое бытие-в-мире. Он способен, по выражению Сартра, выбирать самого себя. У такого высокоразвитого экзистенциального кентавра не бывает нерасположенности к настоящему, у него нет никаких спрятанных сторон самости, уворачивающихся от этого существования. Такой индивид может начинать двигаться к целому, сам будучи целым, и это как раз то, что Лесли Фарбер назвал «спонтанной волей» [118].

Мне особенно нравится понятие «спонтанная воля», поскольку — помимо своих собственных неотъемлемых достоинств — оно подчеркивает те виды потенциальных возможностей, которые доступны только кентавру или тотальному бытию, и недостижимы для тела, «эго» или маски в отдельности. Ролло Мэй так поясняет выводы Фарбера: «Д — р Фарбер разграничивает две области «воли», первая из которых состоит в переживании самости в ее тотальности, то есть в относительно спонтанном движении в определенном направлении. При волеизъявлении такого рода, тело движется как целое, а опыт характеризуется раскрепощенностью и открытостью воображения. Это тот непосредственный опыт свободы, который предшествует любым разговорам о политической или психологической свободе» [265]. Мы специально отмечаем здесь умственную установку на открытость и воображение, подчеркивание тотальной самости и понятие ее бытия как движения целого.

«По контрасту, воля второй области, как ее понимает д — р Фарбер, это воля, в которую входят какие‑то навязчивые элементы, какая‑то обязанность принимать решение с элементами за что‑то и против чего‑то. Если воспользоваться фрейдистской терминологией, то в эту область следует включить «волю Супер — “эго”» [265]. Спонтанная воля исходит от тотального тела — ума, тогда как вторая воля — от напряженного и целеустремленного «эго» (и Супер — «эго»).

Далее, мне хотелось бы указать, что Мэй, в общем, приравнивает спонтанную волю тотальной самости к тому, что экзистенциалисты называют интенциональностью, и поэтому говорит, что интенциональность «является недостающим звеном между умом и телом» [265]. Насколько я понимаю, связь достаточно проста, и сам же Мэй на нее указывает: тело имеет тенденцию быть «непроизвольным» или «спонтанным» в том смысле, что за исключением произвольных движений мышц, мы не контролируем нормально и сознательно телесные процессы циркуляции, роста, пищеварения, чувствования и все те миллионы спонтанных переменных, которые в сумме составляют «естественную мудрость тела». С другой стороны, мы, как правило, считаем, что многие виды произвольной, контролируемой и целенаправленной деятельности исходят от «эго». Тогда тотальная самость, как более высокое единство «эго» — и — тела, есть некий тип совпадения обеих сфер опыта — произвольной и непроизвольной. Следовательно, «спонтанная воля» — «недостающее звено между умом и телом» — это интенциональность.

В этой и следующей главах я намерен особо выделять понятие интенциональности, и потому в порядке введения (мы вернемся к нему позже) позвольте отметить, что, согласно Мэю, интенциональность — это «не отождествленность с интенциями (намерениями), а измерение, лежащее в их основании… то измерение, которое пронизывает и включает в себя как сознание, так и бессознательное, как познание, так и волеизъявление» [265]. Я буду называть познавательный аспект интенциональности образным видением или процессом высшей фантазии. «Воображение, — говорит Мэй, — является родным домом для интенциональности». Или еще лучше: «Интенциональность — это наделенная воображением внимательность, которая лежит в основе наших интенций и формирует наши действия». Можно сказать, что познавательным аспектом интенциональности является образное видение, а волевым аспектом последнего — интенциональность; причем и то и другое, как я полагаю, берет свое начало в единстве ума и тела более высокого порядка, которое мы называем кентавром.

Интенциональность — это спонтанная воля кентавра, в котором едины тело и сознание, а образное видение или высокая фантазия — это его язык. Ролло Мэй так и говорит: «Воображение — родной дом для интенциональности, а фантазия — один из ее языков. Под последней я подразумеваю не что‑то нереальное, куда мы убегаем, а ее изначальный смысл, phantasitikous, «способность представлять», «делать видимым». Фантазия — это язык тотальной самости (курсив мой — К. У.)» [265]. Сходным образом, Перлз с соавторами отмечают, что фантазия в своей чистейшей форме является просто выражением самости-в-единстве: «единством перцептуальных, моторных и чувствительных функций» [292], которое они называют разновидностью «спонтанного соприкосновения» (что очень похоже на «спонтанную волю» у Фарбера).

Юнг также быстро уловил объединяющую роль процесса высокой фантазии. «Внутренний образ, — пишет он, — это комплексный фактор, состоящий из самого разнообразного материала, заимствованного из самых разных источников. Это, однако, не конгломерат, а суммарный продукт с собственным автономным назначением. Образ является концентрированным выражением совокупной психической ситуации, а не чистых и простых содержаний бессознательного — ни исключительно, ни даже по преимуществу» (курсив Юнга) [214]. Следовательно, для Юнга комплексный образ — то, что я называю высокой фантазией или образным видением, — является выражением тотального бытия, включающим и сознательный, и бессознательный аспекты (припомним, что Ролло Мэй говорил об интенциональности, как об «измерении, пронизывающем и включающем в себя как сознание, так и бессознательное»). По собственным словам Юнга, «образ в равной мере является выражением как бессознательной так и сознательной ситуации текущего момента. Поэтому интерпретация его значения не может проистекать ни исключительно из бессознательного, ни из сознания, но лишь из их взаимного отношения» [214].

Говоря о процессе «высокой» фантазии, я подразумеваю, что существует также и процесс «низкой» фантазии. И мы уже видели его: это инфантильный первичный процесс уравнивания целого и части и тождественности субъекта и предиката, познавательная форма магического тифона. Две эти формы, какими бы похожими они ни казались непривычному взгляду, просто нельзя уравнивать.

Но именно здесь мы начинаем видеть возникновение принципа, которому предназначено сыграть наиважнейшую роль в постижении природы высших сфер бытия и сознания. Снова и снова мы будем наблюдать, как он появляется в связи со все более развитыми структурами психики: многие структуры «до-» из внешней дуги появляются на внутренней дуге уже как «транс-», или «над-». То есть до — вербальные глубинные структуры уступают место вербальным, которые сменяются транс — вербальными; до — личностные структуры уступают личностным, а те — над — личностным, или трансперсональным; до — эгоические переходят в эгоические, и далее — в над — эгоические; до — ментальные — в ментальные, а затем — в транс — ментальные, и так далее. Я частично показал все это на рис. 3.

Рис. 3 Основные моменты

Жизненного Цикла: «До-»

против «Транс-»

Хотя между до(пред) — и транс(над) — структурами, естественно, существуют поверхностные сходства, их нельзя уравнивать. Поскольку в современной психологии и психиатрии наблюдается тенденция к низведению всех транс — структур к до — структурам, я попытаюсь по мере нашего продвижения к более высоким трансструктурам сознания пояснить различия между ними и их дубликатами в более низких до — состояниях. Вот один пример.

Первичный процесс: до — вербальность

Мы можем начать с высокой фантазии или образного видения кентаврического уровня — познавательного аспекта интенциональности. Ведь зрелая фантазия кентавра определенно предшествует языку, но она не до-, а транс — вербальна.

Чтобы понять разницу, давайте начнем с довербального первичного процесса. На инфантильном уровне тела — «эго» или тифона, неспособном к реальной языковой структуре и культурно — согласованному познанию, фантазийный процесс (или «фантазмический мир», как его называет Ариети) действительно является, как уже более полувека указывают психиатры, довербальным и доконцептуальным. Довербальный первичный процесс — это примитивное желание, процветающее без всяких задержек, без консенсуального подтверждения, вторичного канализирования и связывания логикой, волей и языком, поскольку ничего из перечисленного еще не существует. Он изобилует исполнением желаний, недвойственностью и магически искаженными актами познания.

Кроме того, первичный процесс довербальных инфантильных стадий сильно связан с простыми инстинктивными, эмоциональными и витально — праническими потребностями и влечениями — «анальными», «фаллическими» и «грудными» фантазиями, самодовлеющими импульсами, с желаниями могущества и с материнскими мотивами инцеста/кастрации, с заботами низших чакр, то есть со всеми категориями тела — «эго», которые мы обсуждали. Следовательно, существует тесная взаимосвязь процесса довербальной фантазии с ритуально повторяющимися инстинктивными побуждениями — сексуальными и агрессивными, витальными и растительными. Видимо, поэтому Фрейд всегда связывал и, как правило, уравнивал области первичного процесса и инстинктивных понуждений [135].

Следовательно, первичный процесс, прежде всего и главным образом, связан с телом, он не только доминирует на уровнях телесной самости, но и остается навсегда встроенным в эту структуру сознания. «Все школы [психоанализа] согласны, что сознательная умственная деятельность сопровождается, поддерживается, сохраняется, оживляется и направляется бессознательной фантазией, которая берет начало в детстве, преимущественно (изначально) касается биологических процессов и отношений и подвергается символической проработке» [327]. Ближе к сути дела выводы Сьюзен Айзек по важным аналитическим находкам Клейн: «(а) Фантазии являются первичным содержанием бессознательных ментальных процессов, (б) Бессознательные фантазии касаются, в первую очередь, тела и представляют инстинктивные тяготения к объектам» [327].

Такова эта низшая фантазия — первичный процесс, который касается «преимущественно тела» и «биологических отношений» и может подвергаться «символической проработке». Согласно резюме Шефера об инфантильных категориях тела — «эго», первичный процесс привязан к, и базируется на «органах (рот, анус, гениталии), биологических веществах (фекалии, моча, молоко, кровь), движениях (сосать, прикасаться пальцами, вытягиваться, падать) и контактах (целовать, цепляться, ударяться)» [336]. Он и инфантильное телесное «эго» идут рука об руку, сформированные именно теми категориями, которые перечисляет Шефер.

Я уже часто отмечал, что первичный процесс и инфантильная телесная самость рано или поздно должны быть подчинены и трансформированы; что сознание должно отделиться от растительного тела и раскрыться навстречу ментально — эгоической сфере; что само — ощущение индивида должно покинуть гедонистическое телесное «эго» и преобразоваться в «эго» — ум. Неудача в любой точке этой трансформации оставляет индивида фиксированным на отдельных телесных зонах, связанным бессознательными фантазиями о достижении окончательного удовлетворения через эти участки тела (орального — посредством сосания, заглатывания или включения мира в себя; анального — путем владения и манипулирования миром; фаллического — «делая» мир или сексуально соединяясь с ним).

Если эти фиксации имеют место — это в той или иной степени происходит у всех людей; здесь же меня особенно интересуют наиболее серьезные случаи — когда, скорее всего, будет разыгрываться «символическая проработка» фиксированных форм. Например, человек, фиксированный на анальной форме, мог бы — через посредство первичного процесса, бессознательно приравнивать грязь к фекалиям и из‑за этого развить у себя фобию ко всякой нечистоте и навязчиво — принудительную чистоплотность, которая заставит его мыть руки по двадцать или тридцать раз в день [120]. «Грязь» в данном случае символизирует «фекалии», значит, «символическая проработка» распространилась с телесной зоны и охватила другие, не — телесные области. Лично я убежден, что «символическая проработка» действительно происходит во многом так, как ее описывают психоаналитики.

Проблема, однако, в том, что в психоанализе существует тенденция сводить всякий символизм и даже все высшие формы мышления и бытия к телесной форме инфантильного первичного процесса. Однажды прозвучало насмешливое замечание в адрес психоанализа: «Согласно данной доктрине, бессознательное в любом выпуклом объекте видит пенис, а в любом вогнутом — вагину или анус». На что великий аналитик Ференчи с непроницаемым лицом ответил: «Я нахожу, что эта фраза правильно отражает факты» [121].

При таком подходе неудивительно, что у психоанализа возникают серьезные затруднения с высшими и трансцендентными формами бытия, — сам Господь Бог становится всего лишь Великой Грудью в Небесах. В действительности Ференчи был прав — просто это еще не вся правда. Как он поясняет: «Ум ребенка (и сохранившаяся после него у взрослых тенденция бессознательного) сначала интересуется исключительно собственным телом, а потом, главным образом, удовлетворением своих инстинктов, тем удовольствием, которое доставляет ему сосание, еда, контакт с генитальными областями и функции испражнения; что же тогда удивляться, если его внимание более всего захватывают те объекты и процессы во внешнем мире, которые на основании чрезвычайно отдаленного сходства напоминают ему о самых дорогих переживаниях» [121].

И вот суждение Ференчи: «Так возникают те тесные, сохраняющиеся на протяжении всей жизни взаимосвязи между человеческим телом и объективным миром, которые мы называем символическими. С одной стороны, ребенок на этой стадии развития не видит в мире ничего, кроме образов своей телесности, а с другой, он учится посредством своего тела представлять все многообразие внешнего мира» [121]. Суть в том, что, согласно психоанализу, всякая символическая деятельность основывается на теле и в предельном смысле имеет отношение лишь к нему одному; для нас же это так лишь при наличии какой‑либо серьезной фиксации на телесном уровне, что обязательно влечет за собой символическую проработку этой фиксации (подробнее см. в главе шестой). А для психоанализа всякий символизм базируется только на теле. По словам Райкрофта: «Психоаналитическая теория утверждает, что символизация объекта или деятельности всегда вызвана одним из фундаментальных, инстинктивных или биологических интересов, подмена или замещение всегда идут от тела. Так, например, ножи, самолеты, ружья могут интерпретироваться, как фаллические символы, но пенис никогда не будет символом ножа» [327].

Помимо того, что психоанализ не видит, что это происходит лишь в случаях фиксации, он совершает редукционистскую ошибку, когда объявляет первую появившуюся в развитии структуру самой фундаментальной, основательной и «реальной» из всех структур. Обратите внимание, что Райкрофт в первой из приведенных выше цитат уравнивает первичное с первоначальным: самым реальным и «самым дорогим» (как выразился сам Ференчи) является то, что было первым в развитии — в том, что касается умственной деятельности, это означает первичный процесс и его связь с телом, управляемым принципом удовольствия: это, как мы видели, были первые подлинно вещественные структуры само — ощущения, возникшие в ходе развития. Короче говоря, психоанализ утверждает: первое — это самое реальное; следовательно, все последующее развитие должно символизировать эти первые и «наиболее реальные» переживания.

Однако с точки зрения вечной философии (а именно этот взгляд я стараюсь представить) самые высшие и подлинные формы бытия появляются во временном развитии последними. Поскольку высшие формы по определению должны повторять низшие, они могут появляться только после них. Аналогично, люди появились в эволюционном восхождении последними (пока что), просто потому что они представляют собой наивысшую форму бытия из всех до сих пор возникавших.

Именно из‑за того, что первичный процесс с его телесными категориями появляется в ходе развития первым, психоанализ пытается превратить все последующие стадии развития в простые ответвления и символы первичного процесса. Например, образ груди входит в сознание задолго до зрелого и чрезвычайно изощренного понятия мандалы (сложной круговой фигуры, используемой в медитативных практиках), так же как амебы появились на Земле задолго до людей. Но говорить, как это делает психоанализ, что мандала является просто символом груди, — все равно, что назвать человека просто символом амебы. А ведь именно до этого доходит психоаналитическая теория символизма. Тогда можно утверждать, что растения являются символом грязи, потому что она появилась раньше. И, основываясь на таком заблуждении, психоанализ торжественно обещает человечеству, что он никогда не сумеет понять высшие формы бытия. Низводя высшее к низшему, он повсюду видит зверя. Подобный подход вполне может видеть отхожее место и Сикстинскую Капеллу как почти одно и то же, ведь и то и другое построено всего лишь из кирпичей — а кирпичи‑то, в конечном счете, появились первыми…

Образное видение: трансвербальность

Почти с самого начала научного подхода в психологии и психотерапии продолжается долгий, но тонкий спор о статусе воображения и фантазии: что это, просто невротическое сновидение наяву или же это сверхинтуитивная форма познания, раскрывающая высшие уровни реальности? Является ли это архаикой или высокой степенью развития? Есть ли в них ценность? Или же это просто бегство от действительности и неприспособленность? [93], [145], [265]

Лично я полагаю, что это и то и другое: отсюда термины «высшая» и «низшая» применительно к фантазии. Низшая фантазия, олицетворяемая первичным процессом, вряд ли представляет собой что‑то большее, чем достаточно утонченный вид воображения, свойственный многим другим приматам, — так, человекоподобные обезьяны способны формировать «палеосимволы» [7]. Будучи более или менее привязанной к телу, даже при изображении других объектов, низшая фантазия склонна удерживать сознание в короткозамкнутой петле вокруг телесной самости и фактически имеет тенденцию тянуть сознание назад, в нарциссическое телесное бытие. Все это было достаточно подробно разъяснено и документировано в психоанализе, о чем, я надеюсь, мы вспоминаем, говоря о низшей фантазии, Ид — фантазии, тифоническом познании [120], [123], [134], [142].

Но это верно только в отношении инфантильной довербальной фантазии, а зрелый процесс высокой фантазии направлен не назад, к инстинктам, а вверх, к высшим формам бытия и осознания, трансцендирующим грубую телесную ориентацию. Роберт Мэстерс говорит об этом так:

Различие между поэтическим [интеллектуальным] воображением (образным видением) и фантазией (первичным процессом) философы и мистики по — разному формулировали на протяжении веков. Парацелъс несомненно имел в виду именно его, когда предостерегал от смешивания imagination vera алхимиков с фантазией, «этим краеугольным камнем глупцов». Мир воображения — это визионерский мир, мир теофании и других видений, и мы становимся восприимчивыми к нему только при помощи особого познавательного воображения [271].

Ни одна из только что перечисленных нами проблем процесса довербальной фантазии не присуща зрелому кентавру. Индивид завершил формирование языка и концептуального мышления; трансформировал инфантильные желания тифона в более социально согласованные формы; выдвинулся из структур инфантильной включенности в мир (плеромной и уроборической) — все это у него уже более или менее позади (за исключением, разумеется, фиксаций). Процесс фантазирования теперь является не путем регрессии к. довербальным фантазиям, а способом соприкосновения с трансвербальными реальностями. Он служит переходом (и символом трансформации) от экзистенциальной области к трансперсональной. Это чрезвычайно важная познавательная форма, причем не только для уровня кентавра, но также и для более высоких уровней — вот почему во многих формах трансперсональной медитации используются глубокая образность и визуализация, но никогда не применяется абстрактная концептуализация [173]. Ведь это — трансвербальная фантазия, и ею не только можно пользоваться в совершенно иных целях, чем довербальным первичным процессом, но и сама она принадлежит к совершенно иной сфере [106].

«Символическое мышление, — пишет Мирча Элиаде (критикуя психоаналитическую позицию), — не является исключительной привилегией ребенка, поэта или неуравновешенного ума: оно единосущно с человеческим существованием и приходит раньше языка и дискурсивного 30 рассудка. Символ раскрывает определенные аспекты реальности — ее глубочайшие аспекты, — которые не поддаются другим средствам познания. Образы, символы и мифы не являются безответственными порождениями психики; они отвечают определенной потребности и выполняют свою функцию — проявлять самые сокровенные формы бытия» [106].

Но, разумеется, может иметь место фиксация на довербальном первичном процессе и регрессия к нему с патологическими фантазиями инфантильного уроборического или материнского комплекса инцеста/кастрации с акцентом на инстинктивных потребностях и биологических отношениях — сексуальных, агрессивных и каннибалических. А может происходить и прогрессивная эволюция к процессу трансвербальной фантазии уровня зрелого кентавра. Это не возврат к младенчеству, а повторное открытие той части собственного бытия, которая начинает становиться трансперсональной, над — исторической, а не до — исторической.

Когда исторически обусловленное существо, например, средний западный человек наших дней, допускает вторжение в себя своей же не — исторической части (а это случается с ним намного чаще и полнее, чем он себе представляет), это не обязательно [заметьте, что Элиаде говорит «не обязательно», как если бы он признавал, что это может быть и регрессом, и прогрессом] возврат на животную стадию эволюции человека [стадию телесной самости] или нисхождение к глубочайшим источникам органической жизни [уроборическим — рептильным]. Часто при помощи образов и символов, которые вступают в игру, он заново вступает в райскую стадию первозданной человечности… в утраченный рай» [106].

Этот потерянный рай первичен не по времени, а по глубине. В главах, посвященных тонким областям, мы будем заниматься как раз этой не — исторической частью осознания.

Итак, в нескольких последних разделах мы увидели, что все экзистенциально — гуманистические силы — наряду с юнгианцами, восточной традицией, Мирчей Элиаде и другими — считают образное видение, высокую фантазию и интенциональность не низшей, а высшей формой познания, выходящей за пределы как инфантильного первичного процесса, так и вторичного процесса вербального рассуждения. И сейчас даже наиболее почтенные из ортодоксальных психиатров начинают говорить то же самое. Ариети, например, недавно опубликовал весьма влиятельную книгу под названием «Творчество: магический синтез», где убедительно доказывает, что творчество — один из высочайших у людей и наиболее ценных процессов — является синтезом первичного и вторичного процессов, а потому выходит за пределы ограничений того и другого [8]. Как мне кажется, это именно то, о чем мы говорили, обсуждая интенциональность и образное видение: магический синтез, высокоупорядоченный синтез и интеграция самого кентавра. Учитывая все сказанное, я полагаю, что скоро для всех станет очевидным, что существует довербальное (первичный процесс) и вербальное (вторичный процесс), а выше них и за их пределами есть существует магический синтез, трансвербальное: интенциональность, высокая фантазия и образное видение.

Предконсенсус и трансконсенсус

[31]

Инфантильное телесное «эго» — это, напомню, та стадия, когда тело и самость, или тело и «эго», еще не были дифференцированы. Зрелый кентавр, или тотальный тело — ум, есть та точка, где тело и «эго» вступают в трансдифференциацию и интеграцию более высокого порядка, то есть однажды дифференцировавшиеся тело и «эго» — ум теперь интегрируются. Можно видеть поверхностное сходство между до — дифференцированным телесным «эго» и транс — дифференцированным телесным умом, или кентавром, но по структуре они совершенно различны. Только что мы вкратце рассмотрели познавательные процессы каждого уровня, но это было в каком‑то смысле только началом.

Хотелось бы сказать, в частности, что к инфантильному телесному «эго» применимы понятия пред — консенсус, пред — членство, до — социальность, до — приспособленность. Зрелый телесный ум, кентавр, начинает быть над — консенсуальным, над — членским, транс — социальным, транс — приспособленным. Мне кажется, что психоанализ в целом, если и не напуган, то крайне подозрительно относится к транс — социальным и транс — традиционным формам бытия, потому что путает их с досоциальными, действительно «жуткими». А экзистенциально — гуманистическая терапия, с другой стороны, заявляет — и, я убежден, справедливо, — что настоящая аутентичность возможна лишь у того, кто транс — социален в своем бытии [228]. Для меня это легко объяснимо: психоанализ имеет дело только с областями «эго»/Тени/тела, тогда как экзистенциально — гуманистическая терапия минует их, не отрицая их важности, и продолжается в более высокой сфере кентавра. Разграничительной линией, как можно видеть на рис. 3, служит членское [культурно — согласованное] познание.

Но эта разделительная линия — главная линия разграничения между зрелым, социально — адаптированным «эго» и аутентичным кентавром (если использовать термин «аутентичность» как его используют экзистенциалисты), — представляет собой то, что я называю «биосоциальными полосами» [410]. «Био-» здесь обозначает «тело» (тифон), а «социальные» — «членство», принадлежность. Таким образом, биосоциальная полоса представляет верхний предел членского познания и общетелесных ориентации, за которым лежат области бытия, трансцендирующие традиционные, эгоические, институциональные и социальные формы, как это схематично показано на рис. 3. В том же ключе, данные области самости и бытия, лежащие за пределами биосоциальных полос, будут, как правило, трансвербальными, трансконцептуальными и транссоциальными. Заинтересованный читатель найдет «биосоциальные полосы» во всех соответствующих таблицах и рисунках данной книги; тем не менее во избежание излишнего усложнения я не стану задерживаться на этом переходном плане, а только укажу на него. Единственный вопрос, на котором здесь хочется заострить внимание — это то, что существует целый мир различий между досоциальным и транссоциальным бытием, между теми, кто еще не добрался до стадий членства, и теми, кто сейчас начинает их трансцендировать и двигаться за пределы биосоциальных сфер. Поскольку и досоциальность, и транссоциальность являются внесоциальными, ортодоксальная психология, и особенно психоанализ в своем редукционистском неистовстве, путают одно с другим самым чудовищным образом.

Я не знаю лучшего общего введения к теме досоциального и транссоциального, чем работа Шахтеля «Метаморфоз» (заметьте, что «metamorphosis» означает «трансформацию») [334]. Главный интерес Шахтеля сосредоточен на развитии восприятия и внимания, и он различает две основополагающие формы восприятия (терминология в данном случае не так уж важна, его точка зрения достаточно очевидна): 1) аутоцентрическое, выделяющее субъект, сенсорные качества, чувства, относящиеся к восприятию; и 2) ал — лоцентрическое, когда выделяется объект, и отмечается, на что он похож, что он такое. Если воспользоваться великолепным заключением Левинджер, суть того, что продемонстрировал Шахтель, заключается в том, что «аллоцентрическая открытость» ребенка миру утрачена большинством взрослых. Шахтель использует термин «социоцентрическое» [ориентированное на членство] применительно к разделяемому аутоцентрическому восприятию. Когда вторичная аутоцентричность [видение мира через созданные обществом наименования, категории и фиксированные понятия] и социоцентрическое [членское] восприятие становятся преобладающими, они смешиваются с аллоцентрическим [видением вещей такими, какие они есть], а также с соответствующим аутоцентрическим на взрослом уровне [то есть в его зрелых формах]. Если выражаться повседневным языком, к думанию и восприятию в русле стереотипов и расхожих наименований примешивается реалистическое восприятие объективного мира и вместе с ним — полное удовольствие от чувственного столкновения с миром» [243].

Теперь главное: «аллоцентрическая открытость» ребенка и соответствующее аутоцентрическое или сенсорное осознание можно как бы «обрести заново», но теперь в совершенно ином контексте — фактически, настолько ином, что следует говорить о других «видах» или других «структурах». Так, в зрелом «аллоцентрическом отношении» есть интерес и обращенность к объекту; в него вовлечены целостный объект и целостное бытие наблюдателя (курсив мой — К. У.). Аллоцентрический интерес к объекту ведет к его глобальному восприятию, но это иной вид глобальности, а не тот, что был в младенчестве (курсив мой — К. У.) и сплавлял воедино субъект и объект [плеромно — уроборическая стадия], или тот, что был в раннем детстве, когда отличительные черты объекта не воспринимались [первичный процесс]» [243]. Дейкман высказывает похожее суждение: «Вместо того чтобы говорить о возврате в детство [до — членскому восприятию], будет правильнее сказать, что демонтаж автоматических структур восприятия и познания позволяет получить выигрыш в интенсивности и богатстве чувственного опыта за счет потерь в абстрактной категоризации [или в культурно — согласованном познании вообще]. Это… происходит во взрослом уме, опыт обретает свое богатство из взрослых воспоминаний и функций, теперь подчиняющихся другой форме сознания [то есть, той, что теперь представляет собой трансчленство]» [372].

Некогда созданное культурно — согласованное познание (а это необходимый и желательный шаг) теперь должно быть трансцендировано — именно так я понял Шахтеля и его соавторов. В целом эта высшая «аллоцентрическая открытость» и «богатый сенсорный опыт» («организменное переживание» по Роджерсу) состоят в том, чтобы научиться видеть и чувствовать снова, сверх и прежде схематизации (Шахтель), абстрактной категоризации (Дейкман) и «эго» — концептуальных трансляций (Мэй). Нужно отметить, что теперь это уже трансвербальное, а не довербальное восприятие. Как пишет сам Шахтель: «Именно в таких переживаниях, которые трансцендируют культурные схемы [биосоциальные полосы членского восприятия]… берут свое начало каждое новое озарение и каждое подлинное произведение искусства, именно здесь закладываются основания надежды на прогресс, расширение диапазона человеческой деятельности и человеческой жизни» [334].

Непосредственное настоящее

Продолжим наше обсуждение. Мы видели, что телесное «эго» младенца осознает только непосредственное «здесь и сейчас» и буквально ограничено им. Временные последовательности целиком ускользают от него, события просто «кажутся происходящими» (паратаксическая форма, по Салливэну). В большинстве видов гуманистической терапии исключительное значение придается «непосредственному здесь и сейчас» [292], и это привело почти всех ортодоксальных психологов и психиатров к заключению, что подобные гуманистические формы терапии, в действительности, представляют собой возврат к инфантильному тифону, что они являются регрессивными и не способны ни на что большее, чем просто «отреагирование». Безусловно, некоторые разновидности «поп — терапии» на самом деле таковы, но в целом этот вывод психиатров упускает из виду самое главное. На уровне зрелого кентавра непосредственное и живое настоящее действительно является доминирующей формой времени, но, кроме того, индивид имеет теперь полный доступ ко всему традиционному миру расширенных временных реалий. Он вовсе не ограничен настоящим (как телесное «эго» ребенка), а укоренен в нем и не пребывает в неведении относительно исторического времени, он просто уже не привязан к нему (как «эго»). Тифон — это до — последовательное время, кентавр — транс — последовательное. Первый не ведает о мире линейного времени, второй начинает его трансцендировать. И, естественно, они кажутся похожими, но насколько же они фактически отличаются друг от друга, и сколь катастрофично было бы приравнивать их друг к другу! Раз линейное время было создано (опять необходимый и крайне желательный шаг), значит, оно может быть трансцендировано, и это будет не регрессией, а эволюцией.

Поскольку формой времени на экзистенциальном уровне является непосредственное, яркое и живое настоящее, многие ориентированные на уровень кентавра терапии пользуются этим, как одной из новых трансляций, дающихся клиенту [291]. То есть (в дополнение к некоторым другим кентаврическим трансляциям, которые мы обсуждали — таким как образное видение и интенциональность), широко используется трансляция «видения всей реальности как настоящего» (как в гештальт — терапии — «реально только то, что здесь и сейчас»). Индивид учится видеть мысли о вчерашнем, как происшествия в настоящем, и ожидание завтрашнего, как деятельность в настоящем (кстати, это теория времени св. Августина: прошлое — только воспоминание, будущее — лишь ожидание, но оба они суть факты настоящего). В той мере, в какой человек добивается глобального успеха с такой трансляцией, он трансформирует прежнее время в экзистенциальное; весь абстрактный и призрачный мир линейного времени, который уже выполнил свое назначение, сжимается в интенсивность настоящего. Индивид просто продолжает эту «проработку» до тех пор, пока трансформация более или менее не завершится и он не обоснуется в живом настоящем без того, чтобы быть им ограниченным [221], [292].

Способность жить полностью в настоящем является первостепенной характеристикой кентавра, каким я его описываю, поэтому неудивительно, что почти все специалисты по психологии развития, изучавшие «высокоразвитых личностей» — а кентавр представляет собой именно такое существо, — сообщали, что «терпимость к неопределенности и способность интенсивно жить в настоящем являются аспектами высших стадий [внутреннего роста]» [243].

Разве это регрессия? Я не понимаю, как можно трезво придерживаться подобного вывода. Скорее, можно предположить, что, если настоящее телесного «эго» было до — последовательным, то настоящее кентавра — транс — последовательно: самость взирает на поток линейных событий, оставаясь выше и за пределами временной последовательности. Она может видеть прошлое и будущее как настоящее, как наличные мысли из настоящего; она по — прежнему может видеть прошлое и будущее, вспоминать вчерашнее и планировать завтрашнее, но она способна видеть их как движения настоящего, — подобное восприятие неизмеримо превосходит возможности тифона. Младенческое телесное «эго» может видеть только настоящее; кентавр же видит из него все время. Совершенно ясно, что это две абсолютно различные формы осознания, центрированного на настоящем.

Спонтанность

Мы также видели, что телесное «эго» находится под властью своей «импульсивности», «неконтролируемой спонтанности» или «незамедлительной разрядки». У зрелого кентавра эта «незамедлительная разрядка» проявляется в спонтанности и импульсивной экспрессии — как раз в том, что мы рассматривали, как «спонтанную волю» или интенциональность. Исследования импульсивной экспрессии и спонтанности показывают, что ребенок разделяет эти черты с наиболее развитыми взрослыми, тогда как у индивидов на промежуточных стадиях (области среднего «эго»/маски) таких черт нет. Все согласны, что ребенок (как телесное «эго») спонтанен и импульсивен, однако, «как явствует из многих толкований, возрастание спонтанности, будучи родной стихией для побуждений индивида, является [также] признаком высших стадий… развития» [243]. Это означает одно из двух: либо самые высокоразвитые взрослые регрессируют в детство, на стадии до — эгоического контроля, либо они прогрессируют за пределы жестких форм контроля «эго» к стадиям над — эгоического контроля. Я, естественно, считаю, что телесное «эго» младенца обладает до — вербальной, до — контролируемой, до — сдерживаемой спонтанностью, а зрелый кентавр демонстрирует над — вербальную, транс — контролируемую, над — сдерживаемую свободу. Давайте в завершение этого обсуждения отметим вместе с Левинджер, что этот факт «не делает правомерным вывод том, что промежуточные стадии [членская и эгоическая] жесткого контроля могут быть пропущены» [243].

Кентавр: резюме

Есть несколько вещей, которыми мне хотелось бы завершить обсуждение своеобразной роли и природы экзистенциального или кентаврического уровня в общем контексте спектра сознания. Хотя у этого уровня есть доступ к языку, культурно — согласованному познанию, эгоической логике и воле, он способен выходить и выходит за их пределы, к неиспорченному сенсорному осознанию и непрерывному психофизиологическому потоку, а также к высокофантазийному процессу интуиции и интенциональности. Данный уровень разворачивается над языком, логикой и культурой, и все же является не довербальным и пред — культурным, а трансвербальным и транскультурным.

И вот момент, который я хочу выделить особо: рассматриваемый уровень, будучи трансвербальным, не является трансперсональным. Иными словами, трансцендируя язык, грубые понятия и грубое «эго», он не трансцендирует существование, личностную ориентацию или пробужденное психофизиологическое осознание (см. рис. 3). И хотя это последняя стадия, подвластная обычным формам пространства и времени, эти формы все еще присутствуют.

Но само сенсорное осознание, очищенное от налета эгоического и культурного схематизма, начинает с поразительной ясностью и богатством воспринимать область пробужденности. На этом этапе оно уже не является «растительным», «животным» или просто «органическим» — это скорее какой‑то тип сверхчувственного (и почти, но еще не вполне над — чувственного) осознания, некий прилив высшей тонкой и даже трансперсональной энергии. Как поясняет Шри Ауробиндо: «Используя внутренние чувства, то есть способности чувствования сами по себе, в их чистой… тонкой активности… мы способны к познанию чувственных переживаний, явлений и образов вещей иных, нежели те, что принадлежат к организации нашего материального окружения» [306]. О таком «сверхчувственном» осознании сообщают многие психотерапевты, ориентированные на уровень кентавра (Роджерс [322], Перлз [291], и другие); его обсуждает Дейкман [92]; и о нем же говорят, как об одной из начальных стадий мистического озарения (когда индивидуальная психика восходит до кентавра, а затем трансцендирует его)[329].

Я также убежден, и даже хотел бы подчеркнуть, что трансвербальный, трансконцептуальный кентавр является исконным местом обитания «интуиции» Бергсона и «чистого видения» Гуссерля. Я вовсе не намерен отрицать, что оба они видели дальше кентавра, в более высоких областях; мне лишь представляется, что в целом их философия самым блестящим образом отражает реальность кентаврической интенциональности, образного видения и непосредственного постижения в восприятии. Кроме того, Гуссерль был одним из немногих, кто ясно понимал глубокое различие между телесным чувственным тифоническим осознанием, неспособным к умственной рефлексии, и подлинным кентаврическим эмпирическим осознанием, включающим в себя акты рефлексии. Последнее было для Гуссерля трансвербальным сознанием и интенциональностью (это его термин), а не до — вербальным сенсорным осознанием. На данный момент, как мне кажется, не обратили внимания почти все современные «экзистенциальные терапевты», восхваляющие тифонические крайности. За расширенным обсуждением этих тем читателю следует обратиться к «Введению в метафизику» Бергсона и «Идеям» Гуссерля.

Единство и интеграция более высокого порядка: трансвербальность, транс — членство, но не трансперсональность, — таковы качества зрелого кентавра, который является, по моему убеждению, той стадией развития, когда высшие энергии начинают вторгаться в организм и даже физиологически преобразовывать его. Весь этот уровень, представляющий собой разотождествление с «эго» и отождествление более высокого порядка с тотальным телом — умом, знаменует собой высочайший потенциал, какого можно достичь в экзистенциальной или «грубой» сфере. Он очень похож на то, что Джон Лилли (вслед за Гурджиевым) назвал «состоянием + 12», то есть «блаженное состояние; космическая любовь, приятие благодати [высшие энергии], повышенное телесное осознание [супер — сенсорика], высочайшее функционирование телесного сознания» [242]. Важно заметить, что Лилли размещает этот уровень разума — тела выше концептуального, или уровня «усвоения и передачи новых данных и программ, учения и обучения» [242], то есть выше эгоического вторичного процесса и синтаксического познания. Это состояние также похоже на начальные стадии пути у Баба Фри Джона, когда, раскрепощая мысль и желания, благодаря внимательному вопрошанию, человек интуитивно постигает «безусловное чувство взаимосвязи. Это безусловное чувство взаимосвязи, наслаждаясь которым, парадоксальным образом продолжаешь осознавать мировосприятие и собственное телесное присутствие в мире, есть интуиция всепроникающего Божественного Присутствия» [59].

Это, как я думаю, одна из причин того, что даже у экзистенциалистов — говоря их же собственными словами — появляется тенденция интуитивно постигать трансперсональные реальности. И Гуссерль, и Хайдеггер, в конечном счете, тяготели к строго трансцендентным философиям (не говоря уже об экзистенциалистах — теистах Марселе, Ясперсе, Тиллихе). Д — р Мэй сам говорил о движении «от неличностного через личностное к над — личностному измерению сознания» [265]. А Джордж Браун, один из великих преемников Фрица Перлза в гештальт — терапии, являющейся, по словам самого Перлза, чисто экзистенциальной терапией, описывает, что происходит после того, как людям давали кентаврическую трансляцию центрирования в «здесь и сейчас» и они рано или поздно оказывались в тупике:

«Можно было бы описать тупиковое переживание множеством способов. Здесь замешаны трансперсональные энергии. Люди говорят об ощущениях парения, о спокойствии и умиротворенности. И мы на них не давим. Мы говорим: «Это прекрасно, продолжайте рассказывать, что с вами происходит». И иногда мы спрашиваем, могут ли они прикоснуться к чему‑нибудь там, где они пребывают. Если они этого не могут, ну что лее, это совершенно нормально. Если же могут, то обычно это означает, что они начинают видеть какой‑то свет [подлинная тонкая область]. Это также вполне может быть движением к трансперсональному. Они часто видят свет и направляются к нему, потом выходят из тела, и там их встречает солнце и великолепные вещи: зеленые деревья, синее небо и белые облака. Потом, когда они заканчивают с этим переживанием и открывают глаза, цвета видятся им яснее и чище, их зрение становится острее, восприятие улучшается [суперсенсорное осознание кентавра], они отбросили те фильтры [эгоические и культурно — согласованные], которые в тот момент времени налагали на них их собственные фантазии и патологии» [55].

Следовательно, экзистенциальный кентавр — это не только более высокий порядок интеграции «эго», тела, Маски и Тени, но и главный переход к высшим тонкой и трансперсональной областям бытия. (Заметьте, что исследования Стэна Грофа, судя по всему, очень серьезно подтверждают этот тезис) [166]. Это справедливо как в отношении «сверх — сенсорной» модальности кентавра, так и применительно к его познавательному процессу интуиции, интенциональности и образного видения. Все они являются намеками на высшие области трансценденции и интеграции.

Теперь настало время взглянуть на сами эти высшие области.

Нирманакайя: грубые области

До сих пор мы рассматривали главные уровни все возрастающей дифференциации, интеграции и трансценденции: простое и примитивное единство — слияние плеромы и уробороса; следующее единство более высокого порядка — биологическая телесная самость; затем ментальная Персона, или маска, которая при интеграции с Тенью дает более высокое единство тотального «эго»; и, наконец, кентавр, который представляет собой более высокий порядок интеграции тотального «эго» со всеми предыдущими низшими уровнями — уроборосом, телом, маской и Тенью.

Однако все это относится к тому, что в психологиях мистических традиций называется «грубой областью», за пределами которой лежат тонкая и причинная области (см. Табл. I). В индуизме грубая область называется «стхула — шарира» [94], в Каббале это все, что ниже Тифарет [338], в буддизме — Нирманакайя (это термин я использую чаще всего, наравне с самим словом «грубое») [332]. Это область обыденного бодрствующего сознания, и она просто состоит из всех тех уровней, которые основаны на грубом физическом теле и его построениях обычных пространства и времени, сосредоточены вокруг них или имеют их своей конечной точкой отсчета. Физическое или осевое тело само может быть названо «грубым уровнем», и все аспекты психики, его отражающие, также называются «грубым рефлектирующим умом» (или же «грубым умом»). Вместе взятые, они составляют полную грубую область — грубый телесный ум «эго», тела, Маски, Тени и кентавра.

Таблица I

Этот «грубый рефлектирующий ум» имеет в виду Ауробиндо, говоря, что средний индивид обладает «сумеречной или замутненной физической ментальностью» или «обыденным материальным интеллектом, принимающим свою наличную организацию сознания за предел возможностей» [306]. Ибо в обычном эгоическом состоянии «ум, привыкший только к свидетельствам органов чувств и ассоциирующий реальность с вещественностью факта, либо не приучен использовать другие средства познания, либо не способен распространить понятие реальности на сверхфизический опыт» [306]. И мне особенно нравится фраза, в которой он говорит об истинном тонком разуме (в противоположность грубому), как о «разуме и чувстве, которые не запираются в стенах физического «эго» (курсив мой — К. У.)» [306].

Все это — грубое тело и «эго», составляющие вместе полную грубую область, — хорошо согласуется с понятиями буддийской психологии. Считается, что Нирманакайя состоит из пяти чувств плюс мановиджняна, а мановиджняна — это «ум, связанный с чувствами» [332]. Д. Т. Судзуки прямо приравнивает мановиджняну к «эго» западной психологии, а также к логически — эмпирическому интеллекту [365]. Он также говорит обо всей данной сфере, как о сфере «чувства и мысли», и помещает все сведения западной психологии именно сюда — и только сюда [362]. Следовательно, мы видим, что грубую область человеческого бытия, помимо грубого или физического тела, составляет нерасторжимо переплетенный со всем остальным низший или грубый — рефлектирующий ум, так что всю эту область лучше всего было бы называть областью грубого тела — ума.

Отсюда следует, что почти все данные, полученные в ортодоксальной западной психологии, имеют отношение только к грубой сфере. Хьюстон Смит вполне четко высказывается по этому поводу [352]. Столь же ясно пишет и Рене Генон: психологи Запада с трудом «признают… что‑либо кроме вещественной формы [грубого тела — ума]», то есть нацелены на то, что Генон называет «вещественной индивидуальностью», и что очень похоже на «физическое “эго”» у Ауробиндо. Сам Генон выражается довольно резко, но корректно: «Что же касается современной западной психологии, то она имеет дело только с весьма ограниченной долей человеческой индивидуальности, где умственные способности находятся в прямой зависимости от вещественной формы, и, конечно, при использовании данных методов она неспособна двинуться куда‑либо дальше» [168].

Но существует ли это «дальше»? Согласно мистикам, — а мы с самого начала книги договорились взять их в качестве модели высшей эволюции, — действительно существует. «Обычный человек, — говорит Ауробиндо, — живет в своем разуме и чувствах [грубое тело — ум], соприкасающихся с миром, лежащим вне его, вне его сознания. Когда же сознание утоньшается, оно вступает в контакт с вещами гораздо более прямым путем, не только с их формами и внешними воздействиями, но и с тем, что внутри них; однако масштабы такого контакта могут быть пока еще небольшими. Но сознание также может расширяться, сначала входя в прямой контакт со всеми вещами во вселенной, а затем как бы вмещать их в себя — как говорится, видеть мир в самом себе — и в каком‑то смысле отождествляться с ним. Видеть все вещи в себе и себя во всех вещах… — это вселенское качество сознания» [306]. То есть существуют все более и более высокие порядки единства, тождественности и интеграции, сходящиеся, в конечном итоге, к самому всеобщему единству и Наивысшей Тождественности.

Если выразить все это совсем просто, эволюция может продолжаться. Она уже сделала из амеб людей; так что же заставляет нас думать, что после такого изумительного, длившегося миллиарды лет подвига она уже иссякла и выдохлась? Ведь если соотношение «амеба — человек» применить к современному человеку, то результатом может быть только Бог. А мистики показывают нам стадии высшей эволюции, ведущей к этой Вершине. «Конечно, если бы тело, жизнь и сознание были ограничены возможностями грубого тела — тем, что допускают наши физические ощущения и физическая ментальность [грубое «эго»] — это было бы слишком слабым результатом эволюции», говорит Ауробиндо. Тем не менее, по свидетельствам многих мудрецов, «за пределами нашего бодрствующего ума простираются более широкие области сознания, сверхсознательные сферы, о которых мы порой становимся осведомлены необычным сверхчувственным образом. А за пределами нашего грубого физического бытия есть другие, более тонкие уровни, управляемые лучшими законами и более могущественными силами; входя в принадлежащие этим уровням бытия состояния сознания, [мы можем] заменять более чистыми, высокими и интенсивными условиями бытия этих уровней грубость и ограниченность нашей теперешней физической жизни, наших побуждений и привычек» [306]. Следовательно, наши грубые «ум, жизнь и тело являются низшим сознанием и частичным выражением, которое стремится разнообразными эволюционными путями достичь этого высшего выражения себя, которое уже существует для запредельного ума [ «запредельный ум» — это просто области за пределами тела, ума и кентавра]. То, что существует в запредельном уме — это идеал, который оно в своих собственных условиях старается реализовать…» [306].

И первая стадия запредельного ума, сферы, находящиеся за пределами грубой области, — это просто мир тонкого уровня.

Самбхогакайя: тонкий уровень

За сведениями о природе любого более высокого уровня сознания, находящегося за пределами «эго» и кентавра, нам следует обращаться к великим мистикам — мудрецам Востока и Запада, к индуистам и буддистам, христианам и мусульманам. Отчасти удивительно, но абсолютно важно, что эти школы, расходящиеся во всем прочем, почти единодушно согласны в отношении «дальних горизонтов человеческой природы». Эти традиции говорят нам о действительном существовании более высоких уровней сознания, настолько же превышающих «эго» — ум, насколько он выше тифона. И выглядят они примерно так.

Начиная с шестой чакры, — аджна — чакры (если воспользоваться терминами йогической психологии чакр), сознание становится трансперсональным и трансвербальным. Оно вступает в подлинную «тонкую область», известную в индуизме под названием сукшма — шариры [94], а в буддизме — Самбхогакайи (технический термин, которым я буду здесь пользоваться). Этот процесс убыстряется и интенсифицируется, когда он достигает высшей чакры — сахасрары, — а затем, выходя на семь высших стадий сознания за пределами сахасрары, становится над — психическим [350]. Аджна, сахасрара и семь высших уровней, вместе взятые, называются тонкой областью.

Однако, ради удобства, мы говорим о «низшей тонкой» и «высшей тонкой» сферах. Первую из них олицетворяет аджна — чакра — «третий глаз», который, как утверждают, властвует над астральными и [пара]психическими явлениями. То есть, эта сфера «состоит» из астрального и «психического» планов сознания. Можно верить или не верить в существование этих уровней, но считается, что именно здесь они существуют (точнее, говорят: что здесь они достигают зрелости).

Астральный уровень включает в себя внетелесные переживания, определенное оккультное познание, восприятие ауры, подлинную магию, «астральные путешествия» и т. п. «Психический» уровень включает то, что мы назвали бы «пси-» феноменами: экстрасенсорное восприятие, предвидение, ясновидение, психокинез и тому подобное. Многие люди способны порой непроизвольно «подключаться» к этому уровню и проявлять статистически случайные или выше — чем — случайные «психические» способности. Но действительно войти на этот уровень — значит более или менее освоить управление «психическими» феноменами, — по крайней мере, некоторыми из них. Патанджали в своих «Йога — сутрах» посвятил целую главу этому уровню и его структурам (сиддхам, или сверхъестественным способностям) [370], [398]. Я должен также заметить, что многие исследователи в области парапсихологии полагают, что астральная и «психическая» сферы — это, в действительности, одно и то же, так что в общем мы говорим об одной «астрально — психической» сфере [399].

Суть низшей тонкой — «астрально — психической» — области состоит в том, что сознание, еще более дифференцировав себя от ума и тела, способно в каком‑то смысле трансцендировать нормальные способности грубого тела — ума, а значит, и оперировать с миром и организмом такими способами, которые обычному уму представляются фантастичными. Я же нахожу их естественным расширением трансцендентной функции сознания.

Высшая тонкая область

Высшая тонкая область начинается от сахасрары и простирается на семь уровней трансценденции, дифференциации и интеграции чрезвычайно высокого порядка. Я не буду представлять исчерпывающий разбор этой области — читателю лучше обратиться к трудам Кирпала Сингха [349], [350], где блестяще освещена область Нада — йоги и Шабд — йоги. Скажу лишь, что о ней повсеместно и постоянно говорят как о сфере высокой религиозной интуиции и подлинного вдохновения, области биджамантры; символических видений синего, золотого и белого цветов и мистических звуков; слышимых откровений и бесконечного сияния; это сфера высших присутствий, руководителей, ангельских существ, иштадев и дхьяни — будд; все они, как мы скоро выясним, являются просто высокими архетипическими формами собственного бытия человека (хотя сначала обязательно проявляются как «другое»). Это области Сар Шабда, Брамы Проверяющего, архетипов Бога, и Сат Шабда — и она простирается за пределами данных четырех к трем еще более высоким и совершенно неописуемым уровням бытия. Данте писал о них так:

Вперяя взор своп в Вечный Свет,

Я прозревал в его глубинах

С любовью сшитые в единый том,

Листы разрозненные всей вселенной…

Внутри сияния глубокой сути

Сего Возвышенного Света видел я три круга

Трех цветов, но одного размера

Во втором, казалось, первый отражался

Как радуга сквозь радугу, а третий

Огнем казался, коим равно дышали оба?

Учтите, что это то, что Данте буквально видел своими глазами, взором созерцания. Он не просто сочинял стихи, а использовал поэзию и образное видение для увековечения того, что он непосредственно видел.

Психиатр Дин, пионер в новой области «метапсихиатрии», сообщает следующее:

Происходит интеллектуальное озарение, которое совершенно невозможно описать. В интуитивной вспышке человек обладает осознанием смысла и скрытой цели вселенной, отождествлением и слиянием с творением, бесконечностью и бессмертием, глубинами за пределами глубин раскрывающегося смысла, — короче, постижением сверх — самости, столь всемогущей… [91].

В индуизме эта область называется виджнянамайя — коша [94], в буддизме махаяны — манас [362], в Каббале — Гебура и Хэсед [338]. Аспектам этой тонкой области давали наименования «сверхсамости» и «сверхразума» — как у Ауробиндо и Эмерсона (Ауробиндо использовал этот термин также и применительно к аспектам причинной области). Дело здесь в том, что сознание в своем быстром восхождении полностью отделяет себя от обыденного ума и ординарной самости и потому может быть названо «сверх — самостью» или «сверх — разумом», — это почти все равно, что назвать «эго» «сверх — телом» или «сверх — инстинктами», поскольку ментальное «эго» трансцендирует простые чувства и акты восприятия тифона, и таким образом возвышается над ними. Сверх — разум просто воплощает в себе трансценденцию всех ментальных форм и в своей высшей точке раскрывает интуицию чего‑то такого, что выше и первичнее ума, самости, мира и тела, — того, что, как сказал бы Фома Аквинский, все мужчины и женщины назвали бы Богом.

Но это не Бог как онтологический другой, взятый отдельно от космоса, людей и творения в целом. Скорее, это Бог, как архетипическая вершина собственного Сознания человека. Джон Блоуфелд цитирует Эдварда Конзе, выразившего точку зрения Ваджраяны: «“Это пустотность всего, благодаря которой может иметь место отождествление, — пустота, которая есть в нас, существующая вместе с пустой, которая является божеством.” Визуализируя это отождествление “мы действительно становимся божеством. Субъект отождествляется с объектом веры. [Как сказано,] Почитание, почитающий и почитаемое — эти три вещи нераздельны”» [43]. В своей высшей точке душа становится одним целым, в буквальном смысле одним с формой божественности, Дхьяни — Буддой, Богом. Человек растворяется в Божестве как Божество, которое с самого начала было его собственной Самостью или высшим Архетипом. Только в этом смысле св. Климент мог говорить, что тот, кто знает себя, знает и Бога. Теперь мы могли бы сказать, что знающий свою сверх — самость, знает Бога. Они суть одно и то же.

Тонкие области: резюме

Я специально сделал эту главу более короткой, чем другие, чтобы не вводить избыточного количества информации о том, что, в конечном счете, для большинства людей является незнакомой и непривычной областью. Так же я поступлю и в следующей главе. Однако мне хотелось бы, чтобы вы просто подумали о следствиях возможного существования тонкой области. Что, если мистики и мудрецы правы?

Все дело могло бы быть в том, что в тонкой сфере, особенно в высшей тонкой, происходит дифференциация и трансценденция очень высокого порядка. При посредстве высоко — архетипических символических форм — божественных, дающих озарение или слышимых — сознание следует по пути трансформации, ведущем далеко за пределы грубого тела — ума. Эта трансформация вверх, как и все другие, рассмотренные нами, включает в себя возникновение (через посредство вспоминания) глубинной структуры более высокого порядка, сопровождаемое сдвигом тождественности на эту структуру и разотождествлением с более низкими структурами (в данном случае, с «эго» — умом). Это равносильно трансценденции структур более низкого порядка (грубого ума и тела), которая таким образом дает сознанию возможность оперировать всеми низшими структурами и интегрировать их.

Лекс Хайксон описал одну форму тонкой глубинной структуры под названием «иштадева» [135]. Иштадева — это просто высокая архетипическая божественная форма, которая вызывается (а, значит, возникает) в определенных видах медитации и буквально визуализируется взором ума при помощи процесса высокой фантазии, или образного видения. Я понимаю, что некоторые могли бы сказать, что иштадева является «всего лишь образом ума» и не существует реально, но это одновременно значило бы принижать все, что порождает наш ум: можно было бы с тем же успехом говорить, что математика является просто порождением ума и потому не существует реально. Нет, иштадева является реальностью — более чем реальной — в своем возникновении из глубинного бессознательного.

Хайксон описывает это так: «Форма или Присутствие иштадева [вызываемая, как он четко объясняет, посредством образного видения] появляется трепетно живым, составленным из сияния Сознания. Мы не проецируем иштадева. Первичная лучезарность, принимающая форму иштадева, на самом деле проецирует нас и все феномены, которые мы называем вселенной». Этот высокий архетипический символ в итоге опосредует восхождение сознания к тождественности с этой Формой: «Постепенно мы понимаем, что Божественная Форма или Божественное Присутствие есть наш собственный архетип, образ нашей сущностной природы» [185].

И это не утрата сознания, а его интенсификация за счет развития, эволюции, трансценденции и отождествления высокого порядка: «Иштадева вовсе не исчезает в нас; это мы, как индивиды, исчезаем в иштадева, и теперь остается только иштадева. И в то же время нет никакой утраты в нашем индивидуальном бытии, когда мы постепенно сливаемся с объектом своего созерцания, потому что он с самого начала был нашим собственным архетипом и источником того фрагментарного отражения, которое мы называем своей индивидуальной личностью».

Главное здесь в том, что не грубое «эго» поглотило высокую Архетипическую Форму, а просто обнаружилось, что первичная природа «эго» и есть эта Форма, так что сознание возвращается к своей первичной и высшей тождественности, вспоминая ее: «Мы остаемся теперь трансцендентным центром сознания, выраженного через Форму или бесформенное присутствие иштадева. Теперь мы ощущаем жизнь иштадева внутри нас. Мы сознательно встречаемся с самими собой и становимся собой [за счет более высокого отождествления] в нашей архетипической и вечной природе» [185]. Такова, следовательно, одна из форм подлинной трансформации или развития в тонкой сфере — обнаружение или вспоминание единства более высокого порядка, которое теперь приближается к Единству — и которое вступает в трансперсональную область сверхсознания и открывает там лишь Архетипическую Сущность.

Дхармакайя: причинные области

По мере продолжения процесса трансценденции и интеграции раскрываются единства все более высокого порядка, ведущие к завершению в Единстве как таковом.

За пределами высшей тонкой области лежит причинная область, известная по разным источникам как алайя — виджняна (буддизм Йогачарьи) [362], анандамайя — коша (индуизм) [94], пневма (христианский мистицизм) [352], карана — шарира (веданта) [94], Бина и Хокма (Каббала) [338]. В общих терминах буддизма махаяны, это область Дхармакайи (данный термин я и буду здесь использовать). И снова, ради удобства, мы разделим ее на низшую причинную и высшую причинную области. Как и в предыдущей главе, изложение будет намеренно кратким.

Низшая причинная область, классически раскрываемая в состоянии сознания, известном под названием «савикальпа самадхи» [309], представляет вершину Божественного сознания, окончательное и наивысшее обиталище Ишвары, Созидательницы всех сфер [94]. В ней происходит кульминация событий, начавшихся в высшей сфере. Вспомним, что в высшей тонкой области самость растворялась или заново поглощалась в архетипическом божестве как это божество, с самого начала и всегда остававшееся собственной Сущностью и высшим Архетипом индивида.

На низшем причинном уровне это божество — Архетип само растворяется в окончательном Боге, который здесь предстает в качестве чрезвычайно тонкого звука и света — биджа — мантры, из которой и возникали индивидуальное божество, иштадева, идам или Архетип. Окончательный Бог является просто основой или сущностью всех архетипических и меньших божественных проявлений, которые вызывают и с которыми затем отождествляются в тонких областях. В низшей причинной сфере все эти архетипические Формы просто приходят к своему Первоисточнику в окончательном Боге, и именно поэтому и на этом этапе индивидуальная Самость сама оказывается этим окончательным Богом, а сознание трансформируется в более высокую степень тождественности с этим Сиянием. Такова низшая причинная область, предельное откровение окончательного Бога в Совершенном Сиянии и Освобождении.

Высшая причинная область

За пределами низшей причинной области, в высшей причинной области, все проявленные формы трансцендируются настолько радикально, что им больше даже не нужно появляться или возникать в Сознании. Это — тотальная и предельная трансценденция и освобождение в Бесформенное Сознание, Безграничное Сияние. Здесь нет никакой самости, никакого Бога, никакого окончательного Бога, никаких субъектов и никакой вещи помимо и отдельно от Сознания, как Такового.

Отметьте общее направление развития более высоких структур единства: в тонкой сфере самость растворяется в архетипическом Божестве (иштадеве, идаме, дхьяни — будде и так далее). В низшей причинной области Самость Божества, в свою очередь, исчезает в окончательном Боге, который есть ее Источник и Сущность. А в высшей причинной области Самость окончательного Бога также сводится к своей собственной Первооснове: растворяется в Бесформенном. Каждый шаг является возрастанием сознания и интенсификацией Осознания, пока все формы не возвращаются к совершенному и радикальному освобождению в Бесформенном.

Джон Блоуфелд прекрасно описывает это восхождение с точки зрения буддизма Ваджраяны: «В ходе ритуала это божество [иштадева] входит в тело адепта и помещается в его сердце на солнечном диске, поддерживаемом лунным диском, покоящемся на лотосе; вскоре адепт сокращается в размерах, пока не становится соразмерным с божеством [начало тонкой области]; затем, неразличимо смешавшись [став одним целым с божеством в высокой — тонкой сфере], они поглощаются в биджамантре, первичном семени — слоге, из которого первоначально возникло божество [низшая причинная область]; этот слог сжимается в одну точку [окончательный Бог]; эта точка исчезает, а божество и адепт в совершенном единстве остаются погруженными в самадхи пустоты [высшая причинная область]…» [43].

Мы уже приводили слова Лекса Хайксона, представляющие индуистский подход и описывающие восхождение в тонкую область. Он продолжает свое описание и для причинной области: после возникновения архетипа иштадевы и отождествления с ним (в высшей тонкой сфере), «этот Архетип растворяется в своей собственной сущности или основании [причинная область]… Теперь происходит совершенное освобождение в сиянии бесформенного Сознания. Нет никакого иштадевы, никакого медитирующего и никакой медитации, нет и осознания их отсутствия. Есть одно только сияние» [185].

Такую же последовательность описывают дзенские тексты, комментирующие коаны [220], [258], [364]. После начальных стадий сосредоточения на коане (это эквивалентно визуализации иштадевы или дхьяни — будды), достигается точка, где индивид растворяется в коане, становясь с ним одним целым во всевмещающем сознании: не с потерей осознания, а с чрезвычайным его усилением. Это называется «человек забыт», то есть отдельный субъект забывается в состоянии единства с коаном, и теперь есть только он один. Это очень тонкое состояние. По мере углубления этого процесса забывается и сам коан — то есть, он растворяет себя в собственном изначальном основании Бесформенного, — «дхарма (коан) забыта» или «и человек и дхарма забыты», и это высшая причинная область бесформенного самадхи. Описания этого процесса настолько похожи во всех традициях, достигающих этой высокой области, что можно быть уверенным относительно общих черт этого процесса. Их не спутаешь ни с чем.

Заметим, что само это состояние — высшее причинное состояние, когда «и человек и дхарма забыты» или «забыты и субъект, и объект», известно под названиями нирвикальпа самадхи (индуизм) [94], ниродха (буддизм хинаяны) [160], самадхи (веданта) [309], и соответствует восьмой из десяти дзенских картинок «поисков быка», изображающих стадии продвижения к наивысшему Просветлению [320].

Свабхавикакайя:

окончательная трансформация

Проходя через нирвикальпа самадхи, Сознание полностью пробуждается как свое Изначальное Условие и Таковость (татхата), которые в то же время являются условием и таковостью всего, что есть — грубого, тонкого и причинного. То, что свидетельствует, и то, что свидетельствуется, суть одно и то же. Поэтому весь Мировой Процесс возникает здесь как мое собственное Бытие, вне и до которого ничего не существует. Это Бытие полностью запредельно и первично в отношении всего возникающего, и в то же время нет ни одной части этого бытия, которая была бы чем‑то иным, чем то, что возникает.

Итак, центром самости оказывается Архетип, центром Архетипа — окончательный Бог, центром окончательного Бога — Бесформенное, поэтому центром Бесформенного оказывается не что иное, как весь мир Формы. «Форма — не что иное, как Пустота, Пустота — не что иное, как Форма», гласит самая известная буддистская сутра [81]. В этой точке экстраординарное и ординарное, сверхъестественное и обыденное являются одним и тем же. Это десятая дзенская картинка «поисков быка», означающая: «Дверь его хижины закрыта, и даже мудрейшему его не отыскать. Он идет своим собственным путем, не пытается следовать шагам древних мудрецов. С тыквой в руках он бродит по рынку; опираясь на посох, он возвращается домой» [220].

Это также сахаджа самадхи, состояние Турья, Свабхавикакайя — предельное Единство, где все вещи и события, оставаясь совершенно отдельными и дискретными, в действительности суть Одно. Поэтому само это состояние не является отдельным от других состояний; оно — не измененное или какое‑то особенное, а, скорее, просто «таковость» всех состояний, та вода, которая формирует саму себя в каждой и всякой волне опыта, как и весь опыт [408]. Его невозможно увидеть, потому что оно — это все видимое; нельзя услышать, потому что оно есть само слышание; нельзя вспомнить, потому что оно есть только в тот момент, когда оно есть. Это радикальная и совершенная интеграция всех прежних уровней — грубого, тонкого и причинного, которые теперь уже сами по себе продолжают возникать в непрестанной игре взаимопроникновения. Это окончательная дифференциация Сознания от всех форм в Сознании, после чего оно, как Таковое, освобождается в Совершенную Трансценденцию, которая представляет собой не выход за пределы мира, а ту окончательную трансценденцию, которая и есть сам Мир. С этого момента Сознание не действует в мире, а само является полным мировым процессом, интегрирующим в себе все уровни, области и планы, высокие и низкие, священные и профанные.

«Вы, следующие по Пути, — призывал дзенский мастер Риндзай, — раз и навсегда сядьте и отрежьте головы Самбхогакайя Будде и Нирманакайя Будде. Те, кто удовлетворился только завершением десяти стадий Бодхисаттвы, подобны крепостным. Те, кто удовлетворяются всеобщим и глубоким пробуждением, остаются всего лишь жалкими рабами, закованными в колодки и цепи. Пробуждение и Нирвана подобны столбам для привязывания ослов. Отчего это так? Это потому так, о вы, следующие по Пути, что вы не сумели увидеть пустотность трех великих мировых эпох [то есть всей вселенной, прошлого, настоящего и будущего]; вот то препятствие, которое вам мешает» [148]. Но, когда это станет понятным, где будут три области бытия или три тела Будды (грубое, тонкое и причинное)? Риндзай отвечает:

Чистый свет вашего сердца в этот момент есть Дхармакайя Будда в вашем собственном доме. Не проводящий никаких разграничений свет вашего сердца в этот момент есть Самбхогакайя Будда в вашем собственном доме. Не различающий свет вашего сердца в этот миг есть Нирманакайя Будда в вашем собственном доме [148].

Ибо, добавляет Риндзай, «тройственное Тело Будды [грубое, тонкое и причинное] есть не что иное, как он сам, здесь, перед вашими глазами, слушающий, как я преподаю Дхарму. Тогда кто же тот, кому все это понятно? Это Тот Единственный, кто прямо перед вами, во всяком осознании, без всяких различимых очертаний и в уединенной яркости. Этот Единственный понимает, как говорить о Дхарме и как ее слушать… Изучающие Сутры и Трактаты принимают Три Тела за абсолют. Но это не так. Эти Три Тела являются просто наименованиями, просто подпорками, они есть просто ментальные тени [для того, кто трансцендировал их все в Совершенном Освобождении]. Почтенные, узнайте Того, кто играет с этими тенями. Он есть изначальный источник всех Будд. Зная его, вы всегда дома, куда бы вы ни попали» [148].

Следовательно, любое сознательное существо, как оно есть, является совершенным воплощением и выражением Предельного. То, чем каждый человек является прежде, чем он является чем‑либо другим, есть Дхармакайя, Тело самой Истины. То, что человек чувствует до того, как почувствует что‑либо другое, есть Самбхогакайя — Тело Веселого Блаженства. То, что он видит до того, как увидит что‑нибудь еще, есть Нирманакайя — Тело проявленной — жизни‑как — самадхи. Три Тела Будды суть одно и единственное Сердце, и три эти области играют в Единстве в свою вечную игру.

И, наконец, это то предельное Единство, к которому направлена вся эволюция, человеческая и космическая. И можно было бы сказать, что космическая эволюция — этот целостный паттерн — завершается в человеческой эволюции, и как человеческая эволюция, которая сама достигает предельного единства сознания, тем самым завершает тот абсолютный Гештальт, к которому движется всякое проявление.

Вечность: Бог или Ид?

Я уже говорил, что попытаюсь в разделах о высших областях кратко обсудить различия между «до-» и «транс-» так, чтобы помочь избежать их путаницы. Мы уже обсудили различия между ними применительно к кентавру, теперь же займемся ими в отношении тонкой и причинной сфер. Мне хотелось бы сосредоточится на понятии безвременности в его «до-» и «транс-» аспектах.

От высшей тонкой области и дальше время само начинает как бы испаряться, пока в причинных областях не остается только Безвременная Вечность — безвременность, являющаяся не утратой, недостатком или отсутствием, а сверх — изобилием Сияния, которое невозможно вместить в пространственные или временные категории. Это не значит в точности, что само время исчезает, а сознание меркнет. Скорее, в состоянии Трансценденции (тонком и причинном) время сжимается в Вечное Сейчас и вместе с тем продолжает течь через него и из него. Как ваши глаза способны одним взглядом охватить или увидеть все четыре угла этой страницы, так глаза Вечности видят все времена в одном Моменте. Вся вечность содержится в каждой временной точке, так что все время есть Настоящее в Вечности. Каждая точка времени остается совершенно самой собой и самой по себе, и вполне естественным образом развертывается из себя самой. И, вместе с тем, каждая точка времени есть только в Вечности, от момента к моменту. Это то, что называется «nunc stans» — Вечным Моментом, охватывающим все времена, не уничтожая ни одного из них, ибо «Вечность пребывает в любовном единстве с тем, что порождается временем».

И здесь мы снова сталкиваемся с проблемой «до-» и «транс-». Давным — давно Фрейд заявил, что Ид безвременно. «Бессознательные психические процессы сами по себе безвременны, — сказал он. — В Ид нет ничего, что соответствовало бы идее времени» [57]. Из‑за огромного влияния идей Фрейда по поводу «безвременного Ид» произошли две вещи:

(1) Всякий раз сталкиваясь с «безвременным состоянием осознания», психоаналитики заявляли, что оно должно быть восстановлением материала безвременного Ид. Таким образом, вечное сознание интерпретировалось как возврат к инстинктивным, океаническим и примитивным формам осознания. Бог в такой системе становится всего лишь инфантильным симптомом, отчаянно нуждающимся в излечении. Сам Фрейд придерживается этого взгляда в книге «Недовольство цивилизацией».

(2) Многие психоаналитики, особенно в последнее время, поняли, что мысли Фрейда по этому вопросу были слишком наивными, и что в психоанализе нужно отвести место для трансцендентных состояний вневременного бытия. Поэтому они постарались узаконить понятия сознания единства и безвременного сознания за счет переопределения Ид или самого бессознательного. Норман О. Браун говорил, что в действительности Ид является самой Ноуменальной Реальностью [57]; Мате Бланко заявлял, что на самом деле Ид представляет собой бесконечную потенциальность [39]; Леуолд считал, что Ид является чем‑то вроде первичного бытия или первоосновы [246].

Эти формулировки второго типа, хотя они и предпочтительнее первой, повлекли за собой некоторые очень неуклюжие компромиссы. Мате Бланко, например, вполне ясно высказался в том смысле, что фрейдистское бессознательное именно таково, как о нем говорил Фрейд: это область первичного процесса, инстинктивная и эмоциональная, тот котел, в котором бурлит первобытная материя жизни. Оно является источником совершенно непреодолимых и разрушительных эмоций, и поэтому задача психоанализа состоит в разрядке и смягчении этой бессознательной потенциальности путем ее трансляции в мышление вторичного процесса. Однако, из‑за того, что Бланко отождествляет это же самое бессознательное с предельным основанием бытия — с Единым Парменида, как он прямо говорит, и даже с Богом, как он лишь намекает, — он невольно приходит к заключению, что задача психоанализа, коль скоро последний должен разряжать и смягчать бессознательное, состоит и в том, чтобы приглушать Бога и избавлять душу от Бесконечности.

Эта путаница проистекает из‑за отсутствия ясного понимания различия между «до» и «транс». Позвольте мне коротко рассмотреть формы времени для каждого из основных уровней сознания, и, я полагаю, вся проблема сразу вскроется (в данном резюме я сокращу число уровней до пяти).

На первом этаже здания сознания помещается плеромное и уроборическое состояние. Форма времени здесь полностью довременная и безвременная: никакого прошлого, настоящего, будущего, — одно лишь плеромное неведение. Это не транс — временное состояние; младенец не трансцендирует время, он ничего о нем не ведает.

На втором этаже — тифоническая самость — первичный процесс, праническое Ид, эмоционально — сексуальное бытие. Здесь нет никакого линейного времени (никакого прошлого и будущего), а только простое настоящее. Форма времени включена в это простое настоящее, не ведая о линейном времени.

На третьем этаже помещается эгоическое время — линейное, историческое, синтаксическое, обладающее прошлым, настоящим и будущим.

На четвертом этаже — кентавр. Временная форма — снова непосредственное настоящее, но уже транс — линейное, тогда как у тифона оно до — линейное. Кентавр обоснован в настоящем, но по — прежнему осознает линейное время.

На пятом этаже расположены все истинно вневременные области. Это — предельная Вечность, осознающая и линейное время, и непосредственное настоящее, но не укорененная ни в том, ни в другом. Это не непосредственное преходящее настоящее, длящееся одну — две секунды, а вечное, которое, вообще не имея длительности, лежит в основании всякой продолжительности и охватывает ее.

Первый и второй уровни — плерома — уроборос и тифон — это приблизительно то, что подразумевается в психоанализе под «Ид» («Оно»). И данные уровни являются более или менее безвременными в смысле до — временности — либо полностью безвременными (как плерома), либо ограниченными настоящим без доступа к линейному времени (как тифон). Таким образом, здесь психоанализ прав: Ид действительно является безвременным, но безвременным по неведению, а не в силу трансценденции. В нем нет никакого времени, потому что Ид слишком примитивно — слишком тупо — чтобы постигать такие понятия.

Фрейд говорил: «В Ид нет ничего соответствующего идее времени», и с тех пор, когда бы аналитики ни услышали о безвременных состояниях осознания, они думали, что имеют дело с Ид. Но утверждение Фрейда вряд ли закрывает вопрос: действительно, все состояния Ид являются безвременными, но из этого вовсе не следует, что все безвременные состояния относятся к Ид. Ид — просто часть довременной вселенной. В камнях нет ничего, что соответствовало бы понятию времени, этого нет ни в растениях, ни в низших животных. Все стадии эволюционного развития, предшествующие языковой, являются фундаментально безвременными (это либо совершенная безвременность, как у камня и плеромы, либо до — линейное время, как у растений, животных и в тифонических областях). Но в таких состояниях или в Ид нет ничего особенного, и уж, конечно, ничего Ноуменального или Предельного. Грубо говоря, Ид всегда остается до — временно тупым.

Это довременное Ид никоим образом нельзя уравнивать с трансвременными состояниями. Различие здесь столь же глубокое, как, скажем, между камнями и людьми или между людьми и богами; и трансвременные области совершенно определенно не могут сводиться к довременному. Первая школа психоанализа (упомянутая выше) совершила ошибку, вообще отказавшись признавать существование трансвременных состояний, и пытаясь тем самым низвести «транс-» до уровня «до-». Поскольку им очень хорошо знакомы первые два этажа сознания, то всякий раз при появлении пятого уровня или трансцендентного состояния, они просто объявляют его возвратом на первый уровень. И, ничего не зная о трансвременности, они, недолго думая, относят ее к до — временности. Пятый уровень сводится к первому, и Тайна рассеивается. С другой стороны, вторая школа психоанализа пытается признавать существование трансвременных состояний, но поскольку они не вполне уверены, что им с ними делать, они просто переопределяют довременное Ид так, чтобы включить туда все безвременные феномены. В результате они приходят к сомнительному выводу, что то же самое Ид, такое примитивное и беспорядочное в своей инстинктивной слепоте, служит обиталищем Самого Бога, той Первоосновы Бытия, которая восходит за пределы всех различий.

Ид безвременно — но оно до — временно. Бог тоже безвременен — но он транс — временен. По моему мнению, психоанализ (а вместе с ним ортодоксальная психиатрия и психология) должны признать эту невероятную разницу и перестать отождествлять Бога с Ид просто потому, что оба они пребывают вне потока линейного времени. Иначе можно было бы камни приравнять к ракетам, поскольку ни у тех, ни у других нет пропеллеров.

Это остается верным и для любой другой ключевой характеристики мистического единения в противопоставлении инфантильному океаническому состоянию. Инфантильное — плероматическое слияние предшествует субъект/объектной дифференциации, что подразумевает, что младенец неспособен отличить субъект от объекта. А мистическое единство (сахаджа самадхи) — транс — субъект/объектно, оно трансцендирует субъект и объект, сохраняя совершенное осознание этой традиционной двойственности, точно так же как язык трансцендирует сенсорное осознание, не отменяя его при этом. Сказать, что транс — дуальное самадхи является в действительности регрессией к пред — дуальному нарциссизму, — это все равно, что говорить, что лес в действительности является регрессией к желудю.

Короче говоря, инфантильное состояние слияния — Плерома, уроборос, тифон, вся область Ид — является до — временным, до — пространственным, до — вербальным и до — личностным. Подлинное мистическое единение, с другой стороны, транс — временно, транспространственно, трансвербально и транс — персонально. Из‑за того, что и до — Х и, транс — Х (каждое по — своему) являются не — Х, они на первый взгляд выглядят похожими. Но здравомыслящий человек быстро убедится в существенных и глубоких различиях между тем и другим. Всерьез уравнивать «до-» и «транс-» могут только те, чья интеллектуальная проницательность не простирается дальше поверхностных впечатлений. Впрочем, пока такой тип ментальности не потеряет своей привлекательности, ортодоксальная психиатрия по — прежнему будет видеть безумцев в святых и психотиков в мудрецах, тем самым с горделивым упрямством выказывая себя самое, как препятствие росту и эволюции человечества в целом.

Предыдущие главы были посвящены обзору главных стадий и уровней в развитии сознания; в последующих будут рассмотрены некоторые следствия этой модели. В них мы взглянем на динамику эволюции — которая представляет собой не что иное, как невероятный проект Атман. Мы будем рассматривать медитацию, бессознательное, инволюцию (противоположность эволюции), шизофрению и мистицизм. А начнем мы с «типов» бессознательного.

Авторы многих научных работ о «бессознательном» просто с самого начала допускают, что оно существует — как процесс, либо как содержание — а затем переходят к описанию его слоев, уровней, оснований, форм или содержаний. Я же убежден, что такой подход следует дополнить вопросами психологии развития и эволюционными соображениями, с одной стороны, и динамическими факторами, с другой.

Позвольте мне привести несколько примеров по самой проблеме. Транзактный анализ говорит о бессознательном (или пред — сознательном) сценарном программировании, содержащем вербальные предписания типа «испытывать вину» или «накапливать тревогу» [33]. Задача аналитика — обнаружить такие предписания, сделать их явными и сознаваемыми, тем самым освобождая клиента из‑под их принудительной власти. Ради простоты назовем это «вербально — сценарным бессознательным».

Теперь давайте отметим одну простую вещь: у до — вербального ребенка не может быть вербально — сценарного бессознательного. Скорее, сам язык сначала должен возникнуть в ходе развития, потом в него загружаются сценарные предписания, которые должны будут опуститься ниже обычного порога сознания — только на этом этапе и не ранее можно говорить о бессознательном сценарии. По той же причине ребенок на до — фаллической стадии не может иметь фаллическую фиксацию, а до — эгоический младенец не обладает бессознательной структурой характера — «эго», и т. п.

Очевидно, что существующее в «бессознательном» в значительной мере зависит от вопросов развития, — все бессознательное во всех своих формах не просто изначально дано. И все же многие современные авторы, судя по всему, предполагают, что существует некое «трансперсональное бессознательное», присутствующее с самого начала, однако вытесненное. Но, позвольте, если оно похоже на вербальные формы, структуру характера, умственные способности, абстрактное мышление и на высшие структуры вообще, то оно еще не вытеснено, ибо по логике развития у него еще не было даже шанса возникнуть.

Настроившись на такую точку зрения в отношении развития и динамики в противопоставление статике и данности, я очерчу пять основополагающих типов бессознательных процессов. Это именно типы бессознательных процессов, а не уровни бессознательного (хотя мы будем упоминать и о них). Я не собираюсь в своем обзоре исчерпать тему или дать окончательные определения, а лишь хочу указать на те вопросы, к которым, на мой взгляд, должна адресоваться трансперсональная психология.

Основное, или фоновое бессознательное

В слово «фон» (или основа) я вкладываю, по существу, нейтральный смысл; его не следует смешивать с «Основанием Бытия», или «Первоосновой». Хотя в определенном смысле это понятие и является «всеобъемлющим», фундаментально оно относится к процессу развития. Зародыш «обладает» фоновым бессознательным; по существу, это все глубинные структуры, существующие, как потенциально готовые возникнуть в какой‑то точке будущего через воспоминание. Все глубинные структуры, данные коллективному человечеству — принадлежащие каждому уровню сознания — от тела, ума, души и духа до грубого, тонкого и причинного, — погружены в фоновое бессознательное. Они бессознательны, но не вытеснены, потому что еще не входили в сознание (в этой жизни; мы можем говорить о вытеснении этих высших состояний в психологии инволюции или предрождения, о чем см. последнюю главу). Развитие или эволюция состоит из серии иерархических трансформаций или развертываний глубинных структур из фонового бессознательного, начиная с наинизших (плерома и тело) и заканчивая наивысшими (Бог и Пустота). Когда — и если — возникло все, содержавшееся в фоновом бессознательном, тогда остается только сознание: все сознательно, будучи Всем. Как говорил Аристотель, когда все потенциальности актуализируются, то результатом будет Бог.

Заметьте, что фоновое бессознательное по большей части (но, по — моему, навряд ли можно сказать, что полностью) лишено поверхностных структур, поскольку последние в основном выучиваются в ходе развертывания (вспоминания) глубинных структур. Это похоже — но лишь похоже — на идею Юнга об архетипах, как «формах, лишенных содержания». Сам Юнг писал, что архетип (глубинная структура) «определяется своим содержанием [поверхностной структурой] только в том случае, когда становится осознаваемым и потому наполняется материалом сознательного опыта» [213]. Каждый человек «наследует» одни и те же базисные глубинные структуры; но каждый выучивает индивидуальные поверхностные структуры, которые могут быть очень схожими или совершенно несхожими со структурами других людей (разумеется, в пределах ограничений, накладываемых самими глубинными структурами).

И, наконец, обратим внимание на то, что, чем ближе глубинная структура к возникновению в сознании, тем более мощно она влияет на уже возникшее сознание. Этот факт оказывается наиважнейшим.

Теперь все следующие четыре типа бессознательного могут быть определены относительно фонового бессознательного. Это даст нам понятие бессознательных процессов, которое будет отражать одновременно структурность и динамику, а также многослойность и развитие.

Архаическое бессознательное

Пионерские усилия Фрейда в психоанализе привели его к постулированию двух фундаментально различных психических систем: системы бессознательного, как он его назвал, и системы сознания. Бессознательное, полагал Фрейд, порождено вытеснением: некоторые импульсы, которым система сознания динамично сопротивлялась, были насильственно удалены из осознания. «Бессознательное» и «вытесненное» составляли для него в основном одно и то же [39].

Однако со временем Фрейд стал говорить не столько о системе сознания и системе бессознательного, сколько об «эго» и Ид, и эти две формулировки не вполне четко совпадали друг с другом [140]. То есть «эго» было не тем же самым, что система сознания, а Ид — не тем же самым, что система бессознательного. Прежде всего части «эго» (Супер — «эго», защиты и структура характера) были бессознательными, а части Ид — тоже бессознательными, но не вытесненными. По выражению Фрейда, «мы признаем, что Бессознательное не совпадает с вытесненным; по — прежнему верно, что все вытесненное есть Бессознательное, но не все в Бессознательном вытеснено» [140].

Не все, что находится в бессознательном, вытеснено, ибо, как понял Фрейд, кое‑что в нем было таковым с самого начала — не каким‑то личным переживанием, которое потом вытеснялось, а чем‑то, как бы начавшимся уже в бессознательном. Фрейд когда‑то думал, что символы сновидений и фантазий можно прослеживать до личных переживаний реальной жизни, однако потом он стал понимать, что многие из таких символов, по — видимому, не могут порождаться личным опытом. «Откуда же тогда необходимость этих фантазий и материал для них?» — слышим мы его вопрос. «Не может быть никаких сомнений насчет инстинктивных источников; но как тогда объяснить, почему одни и те же фантазии всегда формируются с одним и тем же содержанием? У меня есть на это ответ, который наверное покажется слишком вызывающим. Я убежден, что первичные фантазии… являются филогенетическим наследством. В них индивид… дотягивается… до опыта прошедших эпох» [144]. В это филогенетическое или «архаическое наследство», он, помимо инстинктов, включил «сокращенные версии эволюции, проделанной всей человеческой расой в течение долго длившихся периодов и с доисторических времен» [144]. Хотя Фрейд глубоко расходился с Юнгом во взглядах на природу такого архаического наследства, он все же утверждал, что «полностью согласен с Юнгом в признании существования этого филогенетического наследия» [145].

Для Юнга «филогенетическое наследство» состояло, конечно, из инстинктов и связанных с ними ментальных форм или образов, которые он со временем назвал «архетипами». В представлении Юнга инстинкт и архетип были тесно связаны — почти едины. Как поясняет Фрей — Рон, «связь между инстинктом и архетипическим образом представлялась [Юнгу] столь тесной, что он сделал заключение об их неразрывности… В изначальном образе [архетипе] он видел автопортрет инстинкта — другими словами, восприятие инстинктом самого себя» [145]. Что же касается самих архаических образов, точка зрения Юнга такова:

Человек наследует эти образы из своего родового прошлого, которое включает всех его как человеческих, так и до — человеческих или животных предков. Эти расовые образы наследуются не в том смысле, что человек сознательно вспоминает или переживает те образы, которые были у его предков. Они являются скорее предрасположенностью или потенциальной возможностью переживать мир и реагировать на него так же, как это делали его предки [то есть, являются архаическими глубинными структурами] [175].

Таково архаическое бессознательное: это просто самые примитивные и наименее развитые структуры фонового бессознательного — плерома, уроборос и тифон. Они изначально бессознательны, но не вытеснены, а некоторые из них имеют тенденцию оставаться бессознательными и никогда отчетливо не разворачиваются в осознании, кроме как в качестве рудиментарных глубинных структур с очень небольшим поверхностным содержанием или вообще без него. Саморефлексирующее осознание абсолютно недоступно для этих структур, и потому они всегда сохраняют тяжеловесный тон бессознательного, с вытеснением или без него (и это важный момент). «Преобладающее свойство Ид, — пишет Фрейд, — и состоит том, чтобы быть бессознательным» [143], и это природа Ид, а не что‑то созданное вытеснением.

Кстати, я не разделяю энтузиазма Юнга по поводу архаических образов, и не приравниваю архетипы, — структуры из высшей тонкой и низшей причинной сфер, — к архаическим образам, являющимся их инстинктивными (как говорил сам Юнг) или тифоническими аналогами. Соглашаясь с ним почти со всем относительно самих по себе архаических образов, я все же не считаю их равными архетипам. Архетипы — это образцовые паттерны проявления, а не старые образы.

Как бы то ни было, следуя и Фрейду, и Юнгу, можно сказать, что в общем смысле соматической стороной архаического бессознательного является Ид (инстинктивное, лимбическое, тифоническое, праническое), а психической стороной — филогенетическое наследство фантазии. В целом же архаическое бессознательное не является продуктом личного опыта; оно изначально бессознательно, но не вытеснено; в нем содержатся самые ранние и наиболее примитивные структуры, развертывающиеся из фонового бессознательного и даже после развертывания тяготеющие к неосознанности. Они до — вербальны и в большинстве своем до — человечны.

Фрейд сам пришел к пониманию значимости дифференциации личного бессознательного (которое мы будем обсуждать в следующем разделе) от архаического. Анализируя симптомы, сновидения и фантазии клиента, важно различать те из них, что являются продуктами действительного прошлого опыта или личной фантазии, от тех, которые никогда им лично в этой жизни не переживались, а вошли в сознание через безличное архаическое наследство. На мой взгляд, с первыми лучше иметь дело аналитически, со вторыми — мифологически.

Погружающееся бессознательное

После того, как какая‑либо глубинная структура возникла из фонового бессознательного и приобрела некую поверхностную структуру, она по нескольким причинам может возвращаться в состояние бессознательности, то есть погружаться обратно; всю сумму таких структур мы называем погружающимся (или погруженным) бессознательным. Погруженное бессознательное — то, что когда‑то, в этой жизни индивида, было сознательным, но сейчас скрыто от осознания.

Погруженное бессознательное, в принципе, может включать в себя любую возникшую структуру — коллективную, персональную, архаическую, тонкую и так далее. Оно также может содержать коллективные элементы, возникшие ясно и недвусмысленно, а затем вытесненные, или личные элементы, сформировавшиеся в ходе жизни, а потом вытесненные, или же смесь из тех и других. Юнг много писал об этом, так что нам нет необходимости его повторять [214]. Следует, однако, заметить, что даже Фрейд осознавал разницу между архаическим бессознательным Ид и погруженным бессознательным Ид, хотя иногда вряд ли четко различал их. «В ходе этого медленного развития некоторые содержания Ид попали… в «эго», другие остались в Ид неизменными, как его трудно достижимое ядро. Однако по мере развития юное и слабое «эго» возвращало в бессознательное состояние кое‑что из уже поглощенного им материала, отбрасывало его, и точно так же поступало и с некоторыми свежими впечатлениям, которые оно могло в себя вобрать, и потому они, будучи отвергнуты, могли оставить след только в Ид. Учитывая происхождение этой части Ид, мы говорим о ней как о вытесненном материале [в противопоставлении первой части, которая просто бессознательна с самого начала, то есть архаическому бессознательному]» [143]. Таково различие или, скорее, одно из различий между оригинальным архаическим бессознательным и вытесненным или погруженным бессознательным. Но, как говорил Фрейд, «не имеет особого значения, что мы не всегда способны провести четкую разграничительную линию между двумя этими категориями содержания Ид. Они примерно совпадают с различением между тем, что присутствовало врожденно и изначально [архаическое бессознательное], и тем, что приобреталось в ходе развития «эго» [погруженное бессознательное]» [143]. Обратите внимание на то, что Фрейд пришел к этим выводам на основе эволюционистского мышления, «учитывая происхождение…».

Погруженное бессознательное становится бессознательным по разным причинам, располагающимся в неком континууме невнимания, который простирается от простого забывания до выборочного и далее до насильственного/динамичного забывания (последнее и является настоящим вытеснением). Юнг так пишет о личном погруженном бессознательном:

Личное бессознательное… включает в себя все те психические содержания, которые были забыты в ходе индивидуальной жизни. Их следы все еще хранятся в бессознательном, даже если вся сознательная память о них утрачена. Кроме того, там содержатся все подсознательные впечатления и восприятия, у которых оказалось слишком мало энергии, чтобы достичь сознания. К ним следует добавить бессознательные комбинации идей, слишком слабые и слишком невнятные, чтобы пересечь порог осознавания. И, наконец, личное бессознательное содержит все психические содержания, которые несовместимы с сознательной установкой [208].

Простое забывание и недостаточный пороговый отклик образуют подсознательное погруженное бессознательное. А динамическое, насильственное забывание есть вытеснение в чистом виде, — это великое открытие Фрейда. Вытесненным погруженным бессознательным является та часть фонового бессознательного, которая, возникнув и подхватив поверхностные структуры, была затем насильственно вытеснена, возвращена в бессознательное из‑за несовместимости с сознательными структурами (подробнее об этом в следующем разделе).

Личный аспект вытесненного погруженного бессознательного — это то, что называется Тенью. Возвращенная в бессознательное, она может подвергаться сильному воздействию архаического бессознательного (по законам первичного процесса и в силу принципа удовольствия, которые господствуют в тифонических областях), хотя это, конечно, довольно относительно. Например, я согласен с Юнгом в том, что Тень может быть вербальной и высоко структурированной (похожей по структуре и содержанию на «эго»/Персону) [210]. На самом деле, видимо, существует какой‑то структурный континуум от высоко структурированных вербальных компонентов бессознательного до первичного хаоса неструктурированной materia prima, плеромной основы архаического бессознательного (на это обратил внимание и Мате Бланко, и это один из тех его выводов, с которыми я полностью согласен) [39]. Нет нужды доказывать, что одна из главных причин вытеснения Тени заключается в том, что она становится носителем архаического бессознательного: в нее загружаются те инстинктивные импульсы, которые представляются несовместимыми с «эго».

Внедренное бессознательное

Теперь мы подходим к тому аспекту бессознательного, который больше всего озадачивал Фрейда, но тем не менее стал одним из его величайших открытий. Фрейд отказался от модели сознания — бессознательного ради модели «эго» — Ид, ибо «мы признаем, что Бессознательное не совпадает с вытесненным; по — прежнему верно, что все вытесненное есть Бессознательное, но не все, что является Бессознательным, вытеснено». Помимо архаического бессознательного, являющегося таковым, но не вытесненным, Фрейд обнаружил, что «и в самом «эго» много бессознательного» [139]. В то же время, именно в «эго» он поместил начало вытеснения: «Можно сказать, что сопротивление пациента возникает из его «эго»…» [139].

Дело в том, что вытеснение берет начало в какой‑то части «эго»; один из его аспектов вытесняет Тень — Ид. Но затем Фрейд обнаружил, что именно эта его часть сама является бессознательной, но не вытесняется. Он просто к двум прибавил два и получил, что не вытесненная часть «эго» есть вытесняющая. Он назвал ее «Супер — “эго”»: она бессознательна, не вытеснена, но вытесняет сама. «Можно сказать, что вытеснение входит в обязанности Супер — «эго», а осуществляется либо самим Супер — «эго», либо послушным его приказаниям «эго», причем части обоих, самого «эго» и Супер — “эго”, остаются бессознательными» [142]. Но не вытесненными.

Прежде чем мы попробуем разобраться в этой не вытесненной, но вытесняющей структуре, я должен кратко восстановить в памяти мою общую теорию вытеснения, основанную на работах Пиаже [297], Фрейда [120], Салливэна [359], Юнга [214] и Левинджер [243]. По существу, мы имеем следующее: процесс трансляции по своей природе тяготеет к экранированию всех актов восприятия и переживаний, которые не отвечают базисным ограничивающим принципам самой трансляции. Это нормально и необходимо и это образует основу «необходимых и нормальных механизмов защиты» — препятствуя подавлению или перегрузке системы самости ее окружением, внутренним или внешним. Это нормальное «невнимание», и оно — вопреки изобилию теорий, утверждающих, что «фильтрование» искажает реальность — абсолютно необходимо для нормального уравновешивания.

Если же процесс трансляции на любом уровне наталкивается на какие‑либо задержки, то индивид транслирует свою самость и мир неправильно (искажает или уничтожает, замещает или сжимает аспекты глубинной структуры, которая с тем же успехом могла бы правильно существовать в качестве поверхностных структур). Это происходит различными способами и по множеству причин и выражается в «энергетических порогах» или «информационных искажениях». Существенно то, что индивид теперь избирательно невнимателен или принудительно сдержан в своем осознании. Он уже не просто транслирует свою самость и мир (через посредство «нормальной невнимательности»), а «редактирует» любые угрожающие аспекты своих самости и мира (посредством избирательного невнимания). Результатом такой неправильной трансляции будут одновременно симптом и символ, а задачей терапевта (как мы уже видели) можно считать помощь индивиду в пере — трансляции («интерпретации») его символических симптомов в их исходную форму путем предложения ему «значений» для символов — симптомов («Ваше чувство тревоги — это в действительности чувство замаскированной ярости»). Вытеснение — это просто форма неправильной трансляции, но такой, которая является не просто ошибкой, а намеренным (даже если и бессознательным) редактированием, динамическим вытеснением со своими законными интересами. Человек не просто забывает, он не хочет помнить.

На каждом уровне развития самоощущение отождествляется со вновь возникшими структурами данного уровня. Когда из плеромы возникает тело, самость отождествляется с ним; затем — с появившимся вербальным умом и так далее. Далее, по самой природе исключительного самоотождествления никто не отдает и не может отдавать в нем себе отчета без разрушения этого отождествления. Другими словами, любое исключительное отождествление бессознательно — по определению и фактически. В тот момент, когда ребенок понимает, что он имеет тело, он перестает быть одним только телом: он осознает его, трансцендирует его и смотрит на него при помощи своего ума, а потому больше уже не может быть только телом. Также и в тот момент, когда взрослый понимает, что у него есть ум, он перестает быть только умом и начинает воспринимать его с точки зрения тех тонких сфер, которые находятся за пределами ума. До этого самость была более или менее исключительно отождествлена с данными структурами и потому не могла отдавать себе в этом отчет; она не могла видеть эти структуры потому, что сама была ими.

Иными словами, на каждом уровне развития невозможно полностью видеть видящего. Никакая наблюдающая структура не может наблюдать себя наблюдающей. Структуры данного уровня используются, как инструменты восприятия и трансляции мира — но нельзя воспринять и транслировать сами такие структуры, во всяком случае, полностью. Это может произойти только с более высокого уровня. Суть в том, что каждый процесс трансляции видит, но сам невидим; транслирует, но сам не транслируется; и он способен вытеснять, но сам не вытесняется.

Фрейдовское Супер — «эго» вместе с защитными механизмами и структурой характера являются теми аспектами уровня «эго», с которыми самость бессознательно отождествляется, причем настолько глубоко, что они не могут объективно восприниматься, как все остальное в «эго». Они транслируют, но сами не поддаются трансляции, вытесняют, но остаются не вытесненными. Это очень хорошо согласуется с соображениями Фрейда по поводу Супер — «эго», ибо сам он представлял, что: 1) Супер — «эго» создается идентификацией («идентификации замещают объекты — предпочтения») и 2) одна из целей терапии состоит в том, чтобы сделать Супер — «эго» сознательным, увидеть его как объект, и тем самым прекратить его использование в качестве чего‑то, через что видишь и (неправильно) транслируешь мир [46]. Это просто отдельный момент в общем процессе эволюции, который мы описывали ранее, когда после отождествления со вновь возникшей структурой — что является необходимым и желательным — индивид затем освобождается от этой структуры, разотождествляясь с ней, чтобы позже интегрировать ее в единство более высокого порядка. Я должен вскользь упомянуть, что, согласно Фрейду, Супер — «эго» часто бывает суровым и «мазохистским» из‑за загрязнения архаическим бессознательным [141].

Как бы то ни было, Супер — «эго» — это просто один из примеров того, что мы называем внедренным бессознательным: из‑за его внедренности в качестве самости, последняя не в состоянии видеть его целиком или четко. Оно бессознательно, но не вытеснено; оно является тем аспектом фонового бессознательного, который, однажды возникнув, возникает как система самости и потому остается бессознательным, обладая властью отправлять другие элементы в вытесненное бессознательное. И опять‑таки, оно не вытеснено, но вытесняет само. Это может происходить на любом уровне сознания, хотя, естественно, специфические детали значительно разнятся, ибо инструментами сопротивления становятся структуры данного уровня, а каждый уровень несет в себе совершенно особенные структуры (например, когда телесное «эго» было внедренным бессознательным, оно использовало в качестве форм неправильной трансляции не вытеснение, а интроекцию и проекцию, являющиеся частью первичного процесса, господствующего в тифонических — телесных областях) [325]. Впрочем, наиболее насильственные, патологические и характерные формы процесс, в целом, принимает на «эго» — ментальном уровне и в низших тонких областях. Уровням ниже этих не достает силы поддерживать жестокое вытеснение (архаическое Ид изначально не вытеснено и не вытесняет), а более высокие становятся настолько трансцендентными и интегрированными, что вытеснение, как мы обычно его представляем, угасает. Высшие области имеют свои собственные формы сопротивления, но это предмет отдельного изучения.

Всплывающее бессознательное

[45]

Давайте теперь рассмотрим кого‑нибудь, кто проделал эволюционные шаги от плеромы до телесной самости и далее до «эго» — ума. В фоновом бессознательном еще остаются глубинные структуры тонких и причинных сфер. Они еще не поднялись в сознание и, как правило, не могут возникнуть в нем, пока не появились более низкие структуры. Поскольку высшие структуры заключают в себе низшие, они должны развертываться последними. В любом случае смешно было бы говорить о реализации трансперсонального, прежде чем сформировалось персональное. Трансперсональные (тонкие и причинные) области еще не вытеснены, не экранированы от осознания, не отфильтрованы, — у них пока не было возможности возникнуть, всплыть в сознании. Мы же не говорим о двухлетнем ребенке, что он сознательно сопротивляется изучению геометрии, — его ум пока не развился и не развернулся до той степени, которая позволила бы ему начать занятия математикой. И как нельзя обвинить ребенка в вытеснении математики, мы не обвиняем его и в вытеснении трансперсонального.

В любой точке цикла развития эти еще не возникшие из фонового бессознательного глубинные структуры называются всплывающими. Для индивида на уровне «эго» или кентавра низшая и высшая тонкая, а также низшая и высшая причинная структуры будут всплывающим бессознательным. Они бессознательны, но не вытеснены (в этой жизни; я снова исключаю инволюционную и пренатальную психологию, о которой говорится в последней главе данной книги).

Отметьте, что тонкое/причинное всплывающее бессознательное разделяет некоторые характеристики архаического бессознательного, а именно: и то, и другое никогда (или еще) не было сознательным в этой жизни индивида и потому не вытеснялось, а находится в бессознательном с самого начала. Разница между ними (помимо того, что одно низко и примитивно, а другое высоко и трансцендентно) заключается в том, что архаическое бессознательное — это прошлое человечества, а всплывающее — его будущее. Однако бессознательное — будущее детерминировано только в отношении глубинных структур; поверхностные же еще не зафиксированы. Бессознательное — прошлое, с другой стороны, содержит не только глубинные, но и поверхностные структуры (такие, как Тень), поскольку и те, и другие уже возникли и были определены осознанием.

Теперь предположим, что развитие не останавливается на эгоическо — кентаврической сфере, — а исторически именно здесь происходит остановка, — и что тонкая сфера сама собой начнет возникать из фонового бессознательного. В действительности нет возможности указать точные сроки для этих высших сфер и стадий, ибо коллективное человечество эволюционировало лишь до стадии «эго», так что пока существует определенность только в отношении возникновения уровней, ведущих к этой стадии. Вообще говоря, тонкая область может начинать появляться когда заканчивается отрочество, но вряд ли раньше. По всевозможным причинам ее возникновение будет сопровождаться сопротивлением и даже, в некотором смысле, вытеснением. Ведь у «эго» достаточно сил для вытеснения не только низших, но и высших сфер, — оно способно отгораживаться от сверхсознания так же прочно, как и от подсознания.

Ту часть фонового бессознательного, возникновение которой вызывает сопротивление или вытеснение, мы называем всплывающим — вытесненным бессознательным. Это та часть фонового бессознательного, которая — за исключением возможной остановки в развитии, — остается бессознательной, миновав точку, где могла бы стать сознательной. Поэтому мы вправе искать причины такого невозникновения, и мы находим из в целом наборе настоящих защит против трансценденции. Среди них рационализация («Трансценденция невозможна или патологична»), изоляция или избегание отношений («Моему сознанию надлежит оставаться в границах кожи»), ужас перед смертью («Я боюсь умереть для моего «эго», что же тогда от меня останется?»), десакрализация (термин Маслоу для обозначения отказа видеть в чем бы то ни было трансцендентные ценности), подмена (интуитивно постигаемая высшая структура подменяется низшей с претензией на то, что низшая и есть высшая), сведение (к формам низшего знания или опыта). Какие‑то из них или все сразу просто становятся частью процессов трансляции «эго», так что оно спокойно продолжает транслировать, тогда как на самом деле уже должна начинаться трансформация.

Поскольку психоанализ и ортодоксальная психология никогда по — настоящему не понимали природу всплывающего бессознательного в его высших формах, то каждый раз, когда в осознании начинает всплывать тонкая или причинная область, — как пиковое переживание, или как тонкий свет и блаженство, — они спешат объяснить это прорывом какого‑либо архаического материала или давно вытесненных импульсов. Не зная ничего о всплывающем бессознательном, они пытаются анализировать происходящее в терминах погруженного бессознательного. Они полагают, например, что тонкая область — это не возникающая более высокая структура, а де — дифференцирующаяся низшая; не вневременность, опускающаяся вниз, а до — временность, возвращающаяся вверх. И поэтому они прослеживают самадхи вспять, до инфантильного единства с питающей грудью, сводят надличностное единство к доличностному слиянию в плероме, низводят Бога до соска, захваченного зубами младенца, и поздравляют друг друга с разъяснением Тайны. Все эта затея начинает уже разваливаться под собственной тяжестью, ибо слишком смехотворно то обилие вещей, которое психоанализ вынужден приписывать первым четырем месяцам жизни младенца, чтобы объяснять все, что возникает впоследствии

Как бы то ни было, теперь, с пониманием этих шести типов бессознательного (фоновое, архаическое, погруженное, внедренное, всплывающее и всплывающее — вытесненное), а также процесса трансляции/трансформации и стадий развития, представленных в первой части книги, мы можем обратиться к краткому рассмотрению медитации по отношении к бессознательному.

Мы уже поняли, что психологическое развитие у людей имеет ту же цель, что и природная эволюция: порождение все более высоких степеней единства. Предельным Единством является Будда, Бог или Атман (если использовать эти термины в самом широком смысле «предельной реальности»), из чего следует, что психологический рост имеет своей целью достижение Атмана. И это часть того, что мы называем «проект Атман».

Мы видели, что индивидуальное существо с самого начала содержит в себе все глубинные структуры сознания, свернутые и погруженные в его собственном бытии. И в частности, оно содержит первичное сознание Атмана и соучаствует в нем, причем с самого начала. Очевидно, что младенец не является просветленным. Но столь же очевидно, что младенец не лишен Атмана. «Все чувствующие существа обладают Природой Будды», — говорится в «Нирвана сутре» [364]. «Везде, где есть сознание, там есть и Дхармакайя», — провозглашает «Тибетская книга мертвых» [110]. «Anima Naturaliter Christiana», — сказал Тертуллиан, подразумевая под этим, что «душа с самого начала обладает знанием Бога, и все, что Бог ни дает, может быть самое большее сделано неясным, но никогда не может быть полностью уничтожено» [307]. Сходным образом, «именно это имеет в виду еврейский мидраш, приписывая изначальное знание нерожденному младенцу, находящемуся в материнской утробе и говоря, что там над его головой сияет свет, в котором он видит все части мира» [279]. С самого своего возникновения душа интуитивно постигает природу Атмана и стремится актуализировать ее в качестве реальности, а не как просто свернутую потенциальность. Это побуждение актуализировать Атман является частью проекта Атман.

Но это только часть, поскольку — даже хотя каждая стадия психологического роста — это шаг, приближающий к Богу — каждая стадия представляет собой все еще только шаг. То есть, каждая стадия по направлению к Богу сама все еще не является Богом. Каждая стадия — это поиски Бога, которые происходят в условиях, которым недостает Бога. Душа должна искать Единство через посредство ограничений данной стадии, которая пока не является Единством. И это другая сторона проекта Атман: каждый индивидуум хочет только Атмана, но хочет его при условиях, которые этому препятствуют. Только в конце психологического роста происходит окончательное просветление и освобождение в Боге и в качестве Бога, но это единственная вещь, которая желанна с самого начала. Однако обратите внимание: на каждой стадии роста душа хочет только Единства или Атмана, но поскольку каждая стадия меньше, чем Атман, она имеет тенденцию становиться, по сути дела, компромиссом и заменителем Атмана — и это происходит сознательно или бессознательно на всех уровнях, от самого низкого до самого высокого, как простое отражение проявления.

Дело в том, что каждый уровень роста стремится к абсолютному Единству, но такими путями или при таких ограничениях, которые с необходимостью этому препятствуют, допуская лишь компромиссы: суррогатные единства и суррогатные удовлетворения. И чем примитивнее уровень, тем более примитивным будет суррогат единства. Каждая следующая стадия достигает более высокого единства, и так продолжается до тех пор, пока не останется только Единство. Проект Атман продолжается до тех пор, пока не остается только Атман. В этом заключена динамика и цель эволюции и развития.

Если внимательно взглянуть на это определение проекта Атман, можно заметить, что в нем имеются три различные части. «Каждая стадия или уровень роста стремится к абсолютному Единству», — эту часть мы называем атманической тенденцией или Телосом Атмана. «Но такими путями или при таких ограничениях, которые с необходимостью этому препятствуют», что мы называем сдерживанием или отрицанием Атмана. «И допускают лишь суррогатные единства и суррогатные удовлетворения», — и это собственно проект Атман, образование компромисса между атманической тенденцией и сдерживанием Атмана. Не желая углубляться в чрезмерно технические термины, я обычно буду называть весь этот комплекс просто проект Атман (или Атман — проект). Заинтересованный читатель сможет понять из контекста, какую из трех линий я имею в виду.

Вариации проекта Атман

Если попытаться определить то, чему мне хотелось бы посвятить данный раздел, то это — описание природы проекта Атман с нескольких различных точек зрения, в абстрактной форме, чтобы лучше понять его общую и целостную структуру. В последующих главах мы займемся теми специфическими для каждой стадии формами проекта Атман, которые появляются на протяжении всего развития.

Согласно «вечной философии», предельной природой реальности является шуньята или ниргуна [364], что обычно переводится как «пустота», «пустотность» или «ничто». Но шуньята не подразумевает пустоту, как незаполненность или незанятое отсутствие. «Пустота», как заметил Р. X. Блис, означает не отсутствие черт, а цельность — «цельнокроеный покров Вселенной», по выражению Уайтхеда. Подобно тому, как руки, ноги и пальцы являются совершенно разными сущностями, но вместе с тем и частями одного тела, шуньята означает, что все вещи и события во Вселенной являются аспектами одного фундаментального Целого — единственного источника и таковости, — который и есть само Реальное [426]. И это, очевидно, справедливо и в отношении людей. Предельная психология — это психология фундаментальной Целостности или сверхсознательного Всего. Как бы то ни было, просто отметим, что такая Целостность, согласно «вечной психологии», есть то, что реально, и все, что реально. Радикально отдельных, изолированных и ограниченных сущностей не существует нигде [389]. Нет никаких швов ни в мире, ни в вещах, ни в людях, ни в Боге.

Отсюда следует, что возведение границы или барьера самости и удержание чувства отдельной идентичности против предсуществующей Целостности не только замешаны на иллюзии, но и требуют постоянной траты энергии, бесконечной суживающей или ограничивающей активности. Это, конечно, замутняет саму предсуществующую Целостность, и это, как я указывал в другом месте, является первичным вытеснением [410]. Это иллюзорное вытеснение вселенского сознания и его проекция в качестве внутренней самости против внешнего мира, субъекта против объекта.

Давайте отметим, что отдельный субъект или само — тождественность, наподобие той, которой обладают большинство нормальных индивидов, основывается на наложении иллюзорной границы на предсуществующую Целостность. Тогда эта предсуществующая Целостность выглядит как «субъект — здесь», противостоящий «миру — там». Если есть граница, значит есть субъект и объект, — и, если эта граница соблюдается исключительным образом, то она затмевает (но не разрушает) предсуществующую Целостность Атмана.

Согласно «вечной философии», открытие заново этой бесконечной и вечной Целостности является единственной величайшей потребностью и желанием людей [193]. Ведь Атман не только является фундаментальной природой всех душ, но и каждая душа или каждый субъект знает или интуитивно чувствует, что это так. Каждый индивид, каждое чувствующее существо постоянно интуитивно чувствует, что предсуществующая Природа есть бесконечное и вечное, Все и Целое, — и, таким образом, обладает подлинной атманической интуицией, Anima Naturaliter Christiana.

Но одновременно реальная трансценденция ужасает индивида, ибо она влечет за собой «смерть» его изолированного и отдельного ощущения себя самого. Субъект может найти предсуществующую Целостность только если откажется от границы между субъектом и объектом. И субъект, очевидно, страшится этого. И поскольку он не может или не хочет освободиться от своей отдельной самости и умереть для нее, то он оказывается неспособным обрести истинную и реальную трансценденцию, более широкое самоосуществление в качестве Целого. Держась за себя, за свою субъективность, он не впускает в себя Атмана; уцепившись только за собственное «эго», он отказывается от остального Всего.

Однако сразу же обратите внимание на то, что люди сталкиваются с действительно фундаментальной дилеммой: больше всего другого каждый человек хочет настоящей трансценденции, сознания Атмана, Целого, но в такой же степени каждый боится утраты отдельной самости, «смерти» изолированного «эго» или субъекта. Все, чего человек хочет, — это обретение Целостности, но все, что он делает, это боится ее и сопротивляется ей (поскольку она подразумевает смерть его отдельной самости). Это Телос Атмана, борющийся против всего того, что сдерживает Атман. И это фундаментальная двойная связанность перед лицом Вечности, предельный узел в сердце отдельной самости.

Поскольку человек желает реальной трансценденции больше всего другого, но не может или не хочет смириться с обязательной смертью своего отдельного само — ощущения, ему приходится в поисках трансценденции использовать такие пути или такие структуры, которые в действительности препятствуют ей и вместо нее навязывают символические суррогаты. Есть много вариантов таких суррогатов: секс, пища, деньги, слава, знание, власть, — все это, в конечном счете, суррогатные удовлетворения, простые заменители истинного освобождения в Целостности. Как выразился по данному поводу Жильсон, «даже в гуще низменнейших удовольствий самый пропащий сластолюбец все еще ищет Бога». Теперь это можно сказать с абсолютной уверенностью. И именно потому человеческое желание ненасытно, а все радости тоскуют по бесконечности; единственное, чего хочет человек, — это Атман; а все, что он находит — это лишь его символические заменители. Эта попытка снова обрести сознание Атмана в тех условиях, которые ему препятствуют и навязывают символические заменители, и есть проект Атман.

Субъективный аспект

Даже когда индивидуум чувствует себя отдельной, изолированной и ограниченной самостью, это является просто подменой его собственной истинной Природы, трансцендентной Самости предельного Целого. Каждый из людей интуитивно верно понимает, что он одной природы с Атманом, но такое понимание искажается тем, что люди применяют его к собственной отдельной самости. Человек ощущает ее бессмертной, всеохватывающей, занимающей центральное положение в космосе и самой существенной. Таким образом он подменяет Атман своим «эго». Следовательно, вместо того, чтобы разыскать действительную и безвременную целостность, он просто заменяет ее стремлением к вечной жизни; бытие одним целым со всем космосом он заменяет желанием владеть космосом; вместо того, чтобы быть одним целым с Богом, он пытается сам играть роль Бога.

Это то, что мы называем субъективным аспектом проекта Атман. Поскольку он создан расщеплением между субъектом и объектом, то может разыгрываться за счет манипулирования обеими сторонами осознания, субъективной и объективной (к объективному аспекту мы еще вернемся). Субъективный аспект проекта Атман представляет собой невозможное желание, чтобы человеческая самость была бессмертной, космоцентрической и всезначимой, но основывается на верной интуиции, что подлинная Природа индивида действительно является вечной и бесконечной. Не то, что его глубочайшая природа уже является Богом, но что его «эго» должно быть Богом — бесконечным, космоцентричным, всемогущим — таков его проект Атман. Но может быть либо Атман, либо проект Атман.

У Юбера Бенуа есть превосходный отрывок о природе субъективного аспекта проекта Атман. «Человек должен спросить себя самого», — начинает он, — «как это может быть, как человек может начать верить, что он приемлет свое временное состояние, это ограниченное и смертное состояние [бытия всего лишь отдельной самостью, а не Целым], которое, в действительности, эмоционально неприемлемо, и как можно жить таким образом?» То есть, как человек может жить без Атмана? Ответ, конечно, состоит в том, чтобы создавать заменители этого Достояния, создавать проект Атман, заставляя (сознательно или бессознательно) отдельную самость выглядеть Атмано — подобной — космоцентрической, бессмертной, обожествленной, центральной по отношению ко всему существующему и перводвигателем всего. И как же тогда, продолжает Бенуа, душа человека справляется с такой неприемлемой ситуацией нереализованного Атмана? «Он приходит к этому по существу, благодаря игре своего воображения, благодаря тому, что его ментальность обладает способностью воссоздавать такой субъективный мир, где уникальным движущим принципом на этот раз является он сам. Человек никогда бы не примирился с тем, чтобы не быть уникальной побудительной силой в реальной вселенной [то есть не быть Атманом], если бы у него не было этой утешительной способности создавать вселенную для самого себя, вселенную, которая созидается им в полном одиночестве» [27]. Это — субъективная часть проекта Атман.

Жизнь и смерть

Коль скоро из предсуществующей Целостности создано ложное, индивидуальное и отдельное самоощущение, самость сталкивается с двумя главными влечениями: увековечивать собственное существование (Эрос) и избегать всего, что угрожает ей уничтожением (Танатос). Такая обращенная внутрь изолированная псевдосамость, с одной стороны, яростно сопротивляется смерти, исчезновению и трансценденции (Танатос), а с другой притязает и претендует на космоцентричность, всемогущество и бессмертие (Эрос). Речь идет просто о позитивной и негативной сторонах проекта Атман: о Жизни и Смерти, Эросе и Танатосе, Вишну и Шиве.

Итак, мы имеем Эрос и Танатос, Жизнь и Смерть, два главных динамических фактора, возникающих как функция разграничения субъекта и объекта. Эрос в предельном смысле является желанием вернуть обратно ту предсуществующую Целостность, которая была затемнена при построении границы между самостью и другим. Но действительное обретение подлинного воссоединения субъекта и объекта, себя и другого, требует смерти и растворения исключительно отдельной самости, а именно это вызывает сопротивление. Поэтому Эрос не может найти истинное единство, реальную Целостность и взамен увлекается поисками символических заменителей утерянного Целого, а эти заменители, чтобы быть действенными, должны быть представлены как исполнение желания предсуществующего Единства. Таким образом, Эрос является силой, лежащей в основе всякого стремления, обладания, хотения, желания, увековечения, любви, жизни, волеизъявления и т. п. И он никогда не удовлетворяется, потому что находит лишь одни суррогаты. Эрос — это своего рода онтологический голод.

Далее мы подходим к Танатосу. Танатос — это смерть и страх смерти. Для западной психологии оказалось очень трудным понять тот факт, что существуют, по меньшей мере, две главных, но совершенно различных формы страха и тревоги. Одна из них — это патологический или невротический страх: любой тип тревоги, который можно правомерно проследить до «душевного заболевания», патологических механизмов защиты или невротического чувства вины. Другая же форма страха обусловлена не психическим расстройством или невротическим заболеванием, а восприятием истины — это фундаментальный, неотвратимый, неизбежный ужас, присущий отдельному самоощущению. Изначальной Природой человека является Целое, но коль скоро он расщепил его на отдельную самость, противопоставленную внешнему «другому», то отдельная самость неизбежно сталкивается с осознанием смерти и ужасом смерти. Он является экзистенциальным, данным, врожденным (пока существует граница между субъектом и объектом) — и восприятие этого ужаса есть восприятие истинного положения дел, а вовсе не душевное заболевание.

Этот факт прекрасно выражают Упанишады: «Везде, где есть «другое», есть страх» [191]. На Востоке эта мысль является совершенно очевидной уже по меньшей мере 3000 лет. К счастью, наконец, и на Западе, после десятилетий бесплодных попыток ортодоксальной психиатрии низвести экзистенциальный страх до невротического чувства вины, психологи — экзистенциалисты выявили и объяснили это весьма существенное положение с такой ясностью, что теперь обойти его вниманием — означает выставить напоказ собственное невежество. «Сущностная, фундаментальная первичная тревога, — писал великий психолог — экзистенциалист Босс, — присуща от рождения всем изолированным, индивидуальным формам человеческого существования. В этой фундаментальной тревоге человеческое существование и страшится своего «бытия-в-мире» и тревожится за него» [25]. Большинство из нас, конечно, прямо не осознают это первичный страх, лежащий в основе наших повседневных «эго», но Зильбург объясняет, почему это происходит:

Если бы этот страх постоянно был сознательным, мы оказались бы неспособными нормально функционировать. Он должен быть надлежащим образом вытеснен, чтобы мы могли жить с каким‑то минимальным комфортом… Мы можем принять как данность, что страх смерти всегда присутствует в нашем уме… Никто не свободен от этого страха [436].

Этот ужас перед смертью неотъемлемо присущ отдельному самоощущению, отдельному субъекту и возникает в той или иной форме везде, где есть граница. И при пробуждении этого импринта смерти есть только две вещи, которые можно с ним сделать. Иными словами, у людей перед лицом смерти, перед лицом Танатоса, есть две возможности выбора: можно отрицать и вытеснять его или трансцендировать его в сверхсознательном «Всем». Коль скоро человек держится за ощущение своей отдельной самости, он должен вытеснить смерть и ужас перед ней. А чтобы трансцендировать смертельный ужас, ему следует трансцендировать самость. Отдельная самость ничего не может поделать, чтобы на самом деле избавиться от ужаса перед смертью, ибо она и есть этот ужас, — они вместе вступают в существование и исчезают тоже только вместе. Единственное, что можно сделать со смертью, — это отрицать ее, вытеснять, смягчать или как‑то иначе скрывать. Только в сверхсознательном Всем, в действительной трансценденции, ужас перед смертью будет вырван с корнем, потому что отдельная самость там искореняется тоже. Но до того времени, как сказал Беккер, «именно сознание смерти, а вовсе не сексуальность, является первичным вытеснением» [25].

Ужас смерти, реакция против Танатоса. Но какова же в точности природа этого Танатоса? Что он означает в предельном смысле? Может быть, мы сумеем дать на это простой ответ.

Мы видели, что нигде нет никаких радикально отдельных сущностей, что граница между субъектом и объектом, в конечном счете, иллюзорна. Следовательно, эту границу между самостью и другим приходится постоянно воссоздавать в каждый текущий момент — по той простой причине, что она вообще не является реальной. В то же время, простая сила реальности, «тяга» Целого, в каждое мгновение пытается прорвать эту границу. И этой силой является Танатос. Пока индивид постоянно воссоздает свои иллюзорные границы, реальность столь же постоянно устраивает заговор, чтобы их разрушать.

Таков Танатос, и его действительным значением является трансценденция. Танатос — вовсе не сила, пытающаяся низвести жизнь до неорганической материи (такова, как мы еще увидим, сила «инволюции»), не навязывание повторяемости, не гомеостатический принцип и не желание самоубийства. Танатос есть сила шуньяты — сила и побуждение к трансцендированию иллюзорных границ, — но для самости, которая не хочет или не может отказаться от них (на любом уровне), он выглядит как угроза буквальной смерти и физической смертности.

Дело в том, что всюду, где есть границы, Танатос глубочайшей Природы человека в каждое мгновение действует так, чтобы убрать эту границу или принести ее в жертву. Пока есть граница, есть и Танатос. И индивидуум либо подчинится Танатосу, жертвоприношению и трансценденции, либо должен будет найти что‑то еще, что можно сделать с этим желанием смерти, влечением к самопожертвованию. Как я попытался доказать в книге «Вверх от рая» [427], все, что есть гнусного в человеческих делах, что характеризует человека, как самого коварного из зверей, позорит его, как массового убийцу и мучителя, проходит под рубрикой подмены жертвоприношения. Это прекрасно объясняет формулировка Отто Ранка, подытоживающая все, что мы могли бы сказать по данному поводу: «Страх смерти «эго» ослабляется убийством другого, принесением в жертву другого; ценой смерти другого покупается свобода от наказания умиранием, от убийства тебя самого» [25]. Фрейд сказал: «Желание убивать заменяет желание умереть», а Беккер подытожил это как «жертвоприношение тела другого в качестве выкупа за собственную смерть» [26].

Отметим, что отрицание смерти (и отыскание заменяющих жертвоприношений) есть часть проекта Атман, мы называем ее негативной стороной — «негативной» стороной попытки вернуть себе сознание Атмана. Мы видели, что сразу после рождения самости из изначальной Целостности она сталкивается с двумя главными влечениями: увековечивать собственное иллюзорное существование (Эрос) и избегать всего, что угрожает ей уничтожением (Танатос). С позитивной стороны (это вовсе не означает «с хорошей стороны», а означает «со стороны Эроса», подобно положительному полюсу магнита), она ищет все виды суррогатных удовлетворений, претендующих на исполнение ее желания быть бесконечной, космоцентрической, всемогущей, героической, богоподобной. С негативной стороны (стороны Танатоса), она экранирует или вытесняет все, что угрожает смертью, исчезновением, трансценденцией, освобождением — и затем создает замещающие жертвования. И мы говорим, что оба эти влечения — подменять удовлетворение и подменять жертву — являются формами проекта Атман, потому что обоими, в конечном счете, движет верная интуиция о собственной бесконечности и вечности. Но эта интуиция искажается ее применением к ощущению отдельной самости, которая абсолютно конечна и смертна.

Таким образом, Эрос — желание большей жизни, желание обладать всем, быть центром космоса — движется верным интуитивным чувством, что человек, в действительности, является Всем. Но, будучи приложенной к отдельной самости, эта интуиция извращается в желание обладать Всем. Вместо бытия всем, человек просто желает иметь все, что составляет основу всех замещающих удовлетворений. Это ненасытная жажда в душе всех отдельных самостей, позитивная сторона проекта Атман, и ее утолит только Атман.

Точно так же, отрицание смерти (сторона Танатоса или негативная сторона проекта Атман) основывается на правильном интуитивном чувстве, что собственная предсущая Природа человека является действительно безвременной, вечной, бессмертной за пределами всех форм. Но когда эту интуицию безвременности применяют к отдельной самости, она извращается в желание просто жить вечно, бесконечно продолжаться, избежать смерти навсегда. Вместо того чтобы быть безвременным в трансценденции, индивид подменяет это желанием жить всегда. На место вечности он подставляет отрицание смерти, стремление к бессмертию и замещающие жертвоприношения. И это снова негативная сторона проекта Атман: горькое бессмертие вечного отрицания смерти.

Таким образом, ощущение отдельной самости пребывает под властью проекта Атман — попытки вновь обрести изначальную Целостность такими путями, которые заведомо препятствуют этому и навязывают символические заменители. Вместо того чтобы найти истинную Целостность, она движима заботами о простом существовании: Эрос побуждает ее продлевать свою псевдоотдельность, а Танатос вовлекает ее в смерть и в страх смерти. И битва Жизни против Смерти, Эроса против Танатоса, становится сверхбитвой, фундаментальной тревогой и дилеммой, неотъемлемо присущей всем отдельным самостям, — первобытным состоянием страха, которое устраняет только истинная трансценденция в Целостность.

Объективный аспект

Это подводит нас к последнему из главных аспектов проекта Атман: отдельная самость, претендующая и притязающая на бессмертие и космоцентричность, в той или иной степени обязательно терпит неудачу в своих попытках достичь этой цели. Она неспособна полностью покончить с иллюзией, что она является стабильной, непрерывной, живучей и бессмертной. Джеймс выразил это в своих словах о том, что пугающий фон смерти никогда не покидает наши мысли, и посреди веселья мы видим оскал черепа [198]. Как только возникает отдельная самость, гнетущая атмосфера смерти становится ее постоянным спутником. Никаких компенсаций, защит или вытеснений не хватит, чтобы окончательно и полностью отгородиться от этого фонового страха. Ничто из того, на что способна обращенная внутрь самость, не может окончательно погасить это ужасающее видение, и потому привлекаются «внешние» или «объективные» факторы, чтобы помочь поддержать проект Атман, помочь смягчить ужас перед смертью и представить самость бессмертной.

Эти внешние факторы могут быть позитивными и негативными; могут служить Эросу и Танатосу. Индивид будет создавать или как‑то иначе приобретать целую уйму внешних или объективных потребностей, желаний, собственности, личных вещей, и т. п.; будет искать богатства, славы, власти, знания, и все это он склонен наделять либо бесконечной ценностью для себя, либо бесконечной притягательностью. Но поскольку по — настоящему люди хотят именно бесконечности, то все эти внешние, объективные и конечные вещи снова оказываются просто суррогатами. Они — объекты — заменители, так же как отдельная самость — это субъект — заменитель.

Опять же, у Юбера Бенуа есть удивительно точное высказывание о природе проекта Атман вообще и об объектах — заменителях в частности: «Человек только потому старается обожествить самого себя в мире времени, что не ведает о своей реальной божественной сущности [Атман]. Человек рождается сыном Божьим, всецело причастным к природе Высшего Принципа Вселенной; но он забыл о своем происхождении, иллюзорно убежденный, что является лишь этим ограниченным и смертным телом, которое воспринимается его чувствами. Беспамятный, он страдает от иллюзорного чувства своей покинутости Богом (тогда как в действительности он сам и есть Бог), и суетится в мире времени в поисках подтверждений своей божественности, которых он там найти не может…» [27]. Поскольку человек забывает и даже отрицает Бога, хотя по — прежнему интуитивно Его чувствует, он «суетится в мире времени» в поисках объектов — заменителей и в то же время пытается внутренне обожествлять самого себя (субъект — заменитель). Оба вида манипуляции неизбежно вытекают из утраты того радикального Единства, которое лишь одно является Полнотой.

Итак, у проекта Атман есть два аспекта — субъективный и объективный, и две стороны — позитивная и негативная, Эрос и Танатос (все эти четыре начала полностью перемешиваются: вы можете иметь субъект и объект Эроса, субъект и объект Танатоса). Но все они являются просто продуктом и функцией границы: везде, где на изначальную Целостность накладывается граница, эта Целостность выглядит, как субъект, противостоящий объекту, самость противостоящая другому. Затем эта субъективная самость желает вернуть изначальную Целостность (используя Эрос), но страшится своего собственного исчезновения (Танатоса). В качестве компромисса она организует проект Атман: относит к субъекту интуитивно воспринимаемые характеристики Целого и тем самым пытается заставить часть выглядеть, как Целое — космоцентрическое, бессмертное, отрицающее смерть. Субъект — заменитель, гоняющийся за объектами — заменителями, — и все ради желания Бога.

Форма смерти и вспоминания

Атман — проект проявляется во всем разнообразии форм, — и появляется всюду, где кажется, что там нет Атмана, то есть, во всей явленной сфере. Это, в действительности, просто другое имя майи. То, как я объяснил его выше, является просто формой, которую он чаще всего принимает у людей, и поэтому лишь самой общей такой формой. В человеческом развитии эти проекции выступают в разнообразных структурах и формах, от самых низких до высочайших, от плеромы до края предельности, даже во внутриутробном существовании, но, конечно же, в самом примитивном и ослабленном виде. Мы не порицаем младенца за отрицание Бога, — у действительной реализации Атмана еще не было (в этой жизни) даже шанса возникнуть (шанс появляется, как правило, во второй половине жизни, на внутренней дуге). Однако мы говорим, что все индивиды затронуты Богом, все чувствующие существа интуитивно воспринимают Его; это единственная вещь, которая удерживает космос от распада. Чувствующие существа — в любом возрасте и при любых обстоятельствах — интуитивно ощущают собственную сущность, как Атман, и стремятся к ней в условиях, ограничениях и возможностях своего частного уровня приспособленности. И чем выше их интуиция Атмана, тем в большей мере они относят его к своему собственному уровню.

Но отметьте, что часть проекта Атман действительно составляют поиски Атмана (то есть «Телос Атмана»). С самого начала все твари интуитивно чувствуют Бога. И с самого начала все мужчины и женщины интуитивно чувствуют свою предсущую атманическую природу, и это действует как огромный бессознательный магнит, который тащит их, так сказать, наружу и вверх к совершенному высвобождению в сверхсознательном Всем. Но он же заставляет их в качестве временной и коррективной меры использовать всевозможные заменители Атмана — замещающие субъекты, замещающие объекты, замещающие удовлетворения, замещающие жертвы, планы достижения бессмертия, космоцентрические замыслы и символы трансценденции.

Под этим давлением одна за другой создаются сменяющие друг друга структуры сознания — создаются и затем оставляются, формируются и затем трансцендируются, конструируются и затем остаются позади. Они создаются в качестве заменителей Атмана и предаются забвению, когда замена не удается. И эволюция осуществляется путем ряда таких безуспешных попыток достичь сознания Атмана — то есть осуществляется как проект Атман, с каждым шагом как бы немного приближаясь к цели.

Значит верно, что в ходе эволюции и развития последовательно возникают все более высокие структуры сознания, но они возникают как замещающие удовлетворения, и лишь по мере того как более низкие заменители в конце концов отбрасываются, по мере того как более низкие формы привязанности к Эросу сходят на нет, внимание к себе могут привлечь новые и более высокие формы, с каждым разом все более тонкие, пока все заменители Единства не перепробованы и не найдены недостаточными, так что остается только само Единство.

После того как путем вертикальной трансформации глубинной структуры прежнего уровня создается новый уровень эволюции — новый заменитель самости, но заменитель более высокого порядка — Эрос этого нового уровня посредством горизонтальных трансляций интегрирует поверхностные структуры этой стадии в некоторого рода целостность более высокого порядка. Поскольку у него не может получиться подлинного и реального Единства, он, по крайней мере, пытается (в качестве заменителя) объединить себя самого. Эти трансляции Эроса далее осуществляют организацию и развитие возникающих характеристик и поверхностных структур нового уровня, его стабилизацию и сохранение путем интеграции новых и более высоких символических заменителей. И весь этот трансляционный процесс продолжается до тех пор, пока — по разнообразным причинам — данный тип трансляции не оказывается неадекватным. И тогда трансляция терпит фундаментальную неудачу, и следует трансформация.

Причины неудачи трансляции многочисленны и различны на каждом из уровней спектра сознания. Однако, в общем, мы можем утверждать, что там, где Эрос (данного уровня) преобладает над Танатосом (данного уровня), продолжается трансляция и происходит стабилизация. Поиск-и-привязанность этого уровня довольствуется замещающими удовлетворениями, которые представляются осуществившими желание Единства. Однако когда Танатос преобладает над Эросом, соответствующая частная трансляция постепенно сходит на нет и, в конце концов, прекращается, вследствие чего происходит трансформация в другую форму самости, где возникает другой тип трансляции: вспоминается новая глубинная структура и можно научаться новым поверхностным структурам.

Это, по существу, означает, что сознание оставляет свою исключительную тождественность с низшей структурой — оно «умирает» для нее; он принимает Танатос этого низшего уровня, умирает для этого уровня и таким образом разотождествляется с этой низшей структурой. Принимая смерть низшего уровня, сознание трансцендирует его.

Когда затем возникает более высокий уровень, самость отождествляется с этой более высокой структурой. Таким образом создается новый вид самости — с новыми формами стремления к Эросу. И эта новая форма самости сталкивается с новым типом страха смерти или смертельной судороги. Это страх, порождаемый попытками самости защищать свою новую форму тождественности: нового себя, нового другого, а значит, и новые угрозы смерти с ее новые отрицания. Теперь новая трансляция будет продолжаться, пока Эрос данного уровня преобладает над Танатосом, привязанность преобладает над пустотой (шуньята), пока новая структура служит в качестве замещающего удовлетворения и не утрачивает привлекательности. Но как только это произойдет, как только Танатос перевесит Эрос, самость сразу же принимает «смерть» данного уровня, разотождествляется с ним — таким образом трансцендируя этот более низкий уровень — и тем самым переключает свою идентичность на следующую, более высокую возникающую структуру, которая сама обладает уже новыми формами Эроса и сталкивается с новыми угрозами Танатоса и смерти.

Мы займемся всем этим в следующих главах, а сейчас я приведу несколько коротких примеров.

На стадии телесного «эго» самость почти исключительно отождествлена с простыми телесными эмоциями и инстинктами. Ее стремление к Эросу является инстинктивным, биологическим, продиктованным физическим голодом, и если эти инстинкты травматически фрустрируются (скажем, влечение голода у младенца на материнской груди), то это потрясение переживается как угроза смерти, — разрушить инстинкт значит разрушить самость, ибо они на этой стадии тождественны.

Когда же возникает вербальный ум, самость дифференцируется или разотождествляется с исключительной привязанностью к инстинктам и переключает свою сущностную тождественность на вербальную самость (скажем, на Персону). Теперь она может смириться — в определенных пределах — с разрушением инстинкта еды: индивид не «умирает», если пища не предоставлена немедленно, он просто испытывает голод. Но теперь у него новая самость, и эта новая самость имеет новые потребности желания и сталкивается с новыми формами смертельной угрозы. Например, унижение — это смертельная угроза для Персоны. Самость — которая теперь отождествляется с Персоной, переживает буквально смертельную угрозу, когда Персона «потеряла лицо», унижена или выставила себя на посмешище. Персона говорит: «Я могла бы умереть от стыда!» Это происходит и будет происходить, пока самость остается отождествленной с Персоной (пока ее Эрос перевешивает Танатос), и прекращается только тогда и в том случае, когда самость разотождествляется с Персоной, принимает ее смерть, трансцендирует ее и переходит к более высокой и более емкой структуре. Как мы видели, такого рода процесс повторяется на каждой стадии развития. И когда пройдет разотождествление со всеми структурами и все они будут трансцендированы, останется только Безграничность; когда все смерти умрут, останется только Бог.

Все это, конечно, звучит немного абстрактно. Поэтому в следующих главах мы займемся исследованием форм проекта Атмана, появляющихся на каждом из уровней сознания. Мы увидим, что каждый уровень, сознательно или бессознательно, стремится к Единству (Телос Атмана), но в таких условиях, которые с необходимостью ему препятствуют (сдерживание Атмана) и навязывают суррогатные единства (проект Атман). Когда эти суррогаты перестают удовлетворять, низший уровень отбрасывается (посредством принятия его смерти) и создается новый более высокий уровень — по — прежнему являющийся заменителем, хотя и более близким к Реальному — пока не останется одно только Реальное и душа не обоснуется в том сверхсознательном Всем, которое было альфой и омегой ее единственного желания.

Уроборические инцест и кастрация

Простейшая, самая ранняя и грубая форма проекта Атман — та, что наблюдается в плеромном состоянии. Мы видели, что самость на этой стадии аутична, недуальна, полностью лишена дифференциации и едина со своим окружением. По выражению Пиаже, это материальная самость. Еще не телесная, не ментальная, не тонкая; она почти буквально материальна: одно целое с materia prima и virgo mater. Единство данной стадии — чисто физическое; это единство до — дифференциации, единство по умолчанию. Первичное в своем раю неведения и наиболее примитивное из единств.

Такой первичный и примитивный рай не может, впрочем, продолжаться долго, ибо, как только из фонового бессознательного начинают всплывать уроборические формы, материальное и плеромное сознание трансформируется. Недифференцированная масса плероматической стадии постепенно расплывается на две обширные области, которые мы ранее назвали и объяснили, как уроборическую самость противопоставленную уроборическому другому. Новорожденный начинает понимать, что его окружение и он сам — это не одно и то же. Теперь он распознает что‑то, существующее отдельно от него самого, и это «глобальное что‑то» мы называем «уроборическим другим». Я намеренно оставляю эти термины неясными, ибо, насколько известно, это крайне смутное состояние сознания, и я не хочу переусердствовать в интерпретации переживаемого младенцем. Однако существуют некоторые великолепные описания этих ранних стадий — это, в первую очередь, работы Маргерит Малер и Луизы Каплан [218], Пиаже [295], Клейн [225] и Эриха Неймана [279] (которую я и буду здесь обсуждать).

В своей исчерпывающей книге «История и происхождение сознания» Нейман дал детальное описание того, что он считает тремя главными (при нескольких второстепенных) фазами эволюции самости: уроборическую, материнскую и отцовскую фазы (в свое время мы обсудим все три). Он исследовал самые ранние из стадий — плеромную и уроборическую — и пришел к заключению, что самостью на этом уровне движет то, что он называет уроборическим инцестом/кастрацией.

Следует указать, что Нейман употребляет термины «инцест» и «кастрация» в самом общем смысле: как «желание» (инцест) и «болезненное разрушение» (кастрация). Он говорит так, имея в виду чисто сексуальные значения. С некоторыми оговорками я последую его примеру, поскольку «инцест» и «кастрация» довольно схожи с Эросом и Танатосом, но более выразительны и несут в себе более живой заряд. Следует также сказать, что при правильном употреблении термин «кастрация» лишен сексуального значения. Словарь Уэбстера дает три его определения: 1) удаление яичек, холощение, кастрирование (животных); 2) удаление яичников, в том числе у животных; 3) лишение сущностной силы или значимости путем увечья, вычеркивания, подчинения. Я имею в виду, разумеется, это последнее, если только специально не оговариваю другие значения.

Что же нам тогда делать с уроборическим инцестом/кастрацией? Согласно Нейману, уроборический инцест представляет собой тенденцию возврата к эмбриональному и уроборическому состояниям — мы бы сказали, желание объединиться с уроборическим другим и снова погрузиться в до — дифференцированное забвение. «Пока инфантильное… сознание остается слабым и ощущает усилие собственного существования, как что‑то тяжкое и гнетущее, а дремота и сон ощущаются как изысканное удовольствие, это инфантильное сознание еще не обнаружило свою собственную реальность и инаковость. Пока это длится, уроборос [и плерома, если говорить о них вместе] царят как великое кружащееся колесо жизни, где все, будучи еще не индивидуальным [до — личностным], погружено в [до — дифференцированное] единство противоположностей» [279]. Таким образом, «в уроборическом инцесте [Эросе] упор на [сексуальное] удовольствие и любовь ни в коем случае не преобладает, здесь это в большей мере желание стать растворенным и поглощенным; индивид пассивно позволяет себе быть взятым, тонет в плероме, тает…».

Иными словами, уроборический инцест — это просто самая примитивная форма Эроса, самая архаическая и наименее развитая форма проекта Атман; тенденция разыскивать единство самого низкого уровня — простое материальное врастание, при котором все сознательные формы снова тают в предельной тьме первичной материи. Однако отметьте, что он все‑таки является влечением к единству, можно сказать, самой низкой из вообразимых форм этого влечения, низшей формой проекта Атман.

Пока система самости захвачена или движима уроборическим инцестом, она именно по этой причине открыта для уроборической кастрации (хватки смерти). Пока самость хочет плеромного слияния, она тем самым открывается для подчинения этой первичной плеромой, — она может быть «кастрирована» или переполнена уроборическим другим и плеромой. Вот почему, думается, Нейман так часто говорит о «беспощадном уроборическом инцесте, в котором эмбриональная [самость] растворяется как соль в воде» [279]. Это «растворение» и есть уроборическая кастрация: простая уроборическая самость разрушается и растворяется в плероме. Главная мысль Неймана, какой бы смутной она поначалу ни казалось, заключается в том, что самость замешана в уроборическом инцесте, а значит, уязвима для уроборической кастрации. Пока жизнь (Эрос) сцеплена с этим уровнем, смерть (Танатос) также там присутствует. И именно здесь мы находим уроборический проект Атман.

Однако обратите внимание на то, что Танатос и кастрация — это не совсем одно и то же. Хотя я иногда буду употреблять эти термины как взаимозаменимые, поскольку не хочу вводить здесь слишком много определений, на самом деле кастрация — это Танатос, которому оказано сопротивление. Пока самость не может умереть для уроборического инцеста — Эроса, она открыта для уроборической кастрации. Поскольку она не может отказаться от уроборического инцеста — Эроса, не может умереть для этого желания, поскольку Эрос перевешивает Танатос, постольку Танатос проявляется, как кастрация, угроза. Вместо того чтобы трансцендировать свою уроборическую форму в движении вверх к тифоническим областям, самость просто подвергается кастрации, растворяется, разрушается и возвращается к плеромному слиянию. Это положение будет, я думаю, становиться яснее по мере продвижения нашего обсуждения.

Уроборическая трансляция продолжается, пока уроборический Эрос перевешивает Танатос, пока самость не откажется от уроборических исканий, желания и инцеста. Но как только она становится достаточно сильной, чтобы принять смерть уробороса, как только самость сумеет сдаться или умереть для исключительного уроборического инцеста, Танатос перевешивает Эрос, уроборическая трансляция прекращается и следует трансформация.

Если последняя оказывается чем‑то меньшим, чем «чистая» или завершенная трансформация, тогда аспекты сознания останутся «погрязшими» или фиксированными в уроборическом инцесте; то есть, индивид будет находить тайное удовольствие в растворении самости, в отказе от своего сознания ради доличностных целей. Но если все идет хорошо, уроборический инцест будет оставлен, — ведь он, в любом случае, является лишь суррогатным удовлетворением — и после того, как оно распробовано, найдено недостаточным и отброшено, из фонового бессознательного могут всплыть более высокие заменители. И еще отметьте: раз самость отказалась от уроборического инцеста, уроборическая кастрация уже трансцендирована.

Самое главное заключается в том, что самость, образно говоря, считает, что на данной стадии у нее нет будущего (и она в этом права), что Единство не здесь, и потому переносит свой проект Атман на следующую стадию эволюции.

Проект Атман в тифонических областях

На протяжении всей алиментарной уроборической стадии осознание младенца пребывало в океаническом состоянии, будучи разделено лишь одной очень нечеткой линией между уроборической самостью и уроборическим другим. Но по мере физиологического взросления организма, особенно в части способности к образному представлению, примитивное уроборическое само — ощущение начинает смещаться к индивидуальной телесной самости, а уроборический другой начинает фокусироваться в качестве «материнского» начала. Таким образом, младенец начинает подниматься из чисто доличностной уроборической области на тифонический план существования, где он сталкивается с экзистенциальной битвой бытия против ничто, с битвой, сосредоточенной вокруг фигуры Великой Матери, одновременно любящей и ужасающей, благоволящей и пожирающей.

Материнская фигура вначале представляет собой не просто того, кто заботится о ребенке, но буквально средоточие всего его мира. «До — Эдипова мать, как следствие биологической основы семьи, должна становиться всем миром ребенка» [57]. Когда младенец начинает трансцендировать и дифференцировать свой плеромно — уроборический нарциссизм, обретая, с одной стороны, внутренний мир, а с другой стороны, — мир внешний, материнское начало составляет одно целое с внешним миром. Значит, взаимоотношение младенца с материнской фигурой — это не отношение вскармливаемого к источнику пищи или сосунка к питающей груди, а отношение бытия к небытию, отношение самости к существованию. Вот почему все школы психиатрии уделяют так много внимания ранней фазе развития, — этот уровень оказывает очень глубокое влияние на последующую жизнь. Взаимоотношения младенца с материнским началом, в действительности, являются отношениями с существованием как таковым, с существованием в целом. Поэтому о материнском начале в этом контексте лучше всего говорить как о мифологической Великой Матери — Великой Среде Обитания, Великом Окружении или Великой Основе. Великая Мать — это первое, что видит самость, пробуждаясь от плеромно — уроборической дремоты. Можете вообразить воздействие этого события!

Поскольку само — ощущение начинает возникать как раз на этой стадии, самость первоначально не способна дифференцировать себя от Великой Матери. Это означает, что младенец, судя по всему, первоначально составляет с Великой матерью одно целое [46], [97], [214]. Но по мере созревания дифференциации между телом и окружением, в очень смутной форме, начинавшейся в уроборическом состоянии, обретают существование новые и более высокие формы самости. Тело начинает отрываться от окружающего материального мира; внутренний мир организма — дифференцироваться от Великой Матери. Следовательно, незначительная стычка, начинавшаяся между уроборической самостью и уроборическим другим, теперь разгорается в полную силу, как драма между телесной самостью и Великой Матерью. Самотождественность, бывшая столь мимолетной в уроборическом состоянии, теперь начинает стабилизироваться, и в игру на этом тифоническом уровне вступают факторы жизни — смерти.

В плеромном состоянии самость младенца была рассеянной как простое материальное единство — грубейшая форма проекта Атман; на уроборической стадии она нащупывала путь к единству с уроборическим другим (уроборический инцест). На телесной стадии младенец опять приходит к новому типу проекта Атман, к новому типу самости — заменителя. Однако вспомним условие такой самости — заменителя: она должна претендовать на исполнение желания единства Атмана, желания быть центром вселенной. Если вы просто припомните, что младенец борется за ЕДИНСТВО, тогда даже самые странные аспекты психоаналитической теории станут вполне очевидными и понятными.

Например, согласно психоанализу, ребенок на данной стадии транслирует свою ситуацию (в образах) так, чтобы представить себя центром космоса, и делает это, по выражению психоаналитиков, путем «включения в себя» или «заглатывания» мира (Великой Матери или, первоначально, «груди») в образной форме. Младенец пытается в такой образной форме вобрать весь мир в свою отдельную самость! Он пытается вобрать в себя весь мир, и тем самым сделать свою отдельную самость всем миром. «Мелани Клейн показала, [что] «эго» «базируется на объектном либидо, переносимом на тело»; самость является заменителем утраченного другого, заменителем, который претендует на то, чтобы быть этим утраченным другим; так что мы можем охватить самих себя, думая, что заключаем в себе свою мать [весь мир]. [Структура самости] есть результат желания (младенца) [достичь] единства с матерью посредством представления, что он ее проглотил, то есть включил ее в себя» [58]. Это действительно космоцентрический заменитель! Если индивид не может быть миром, то взамен будет стараться заглотить его. Из всех форм проекта Атман, с которыми мы будем встречаться, эта, вероятно, является самой примитивной после плеромно — уроборического рассеяния.

Такова одна форма его простого проекта Атман, движимого Эросом в поисках подлинного мира и Реальной Самости; таков его «инцест», его желание отыскать какой‑то вид сознания единства, но проводимое в условиях, которые его останавливают и навязывает образные заменители реального Мира и единства с ним.

Таким образом, младенец начинает транслировать свою самость и свой мир, пытаясь обрести что‑то вроде предшествовавшего Единства. В этом смысле можно рассматривать излюбленный феномен психоанализа: инфантильное сосание большого пальца. За счет магического первичного процесса, который, как мы видели, преобладает на этом телесном уровне, младенец способен транслировать Великое Окружение или Великую Мать в образ груди и затем в образ своего пальца; таким образом, посредством его сосания он может притворяться, что обретает единство со своим миром. То есть, он может транслировать себя в весь свой мир, а весь свой мир в себя. Это очень удачное замещающее единство — но очевидно, что оно действует только в образах — только в фантазии и в воображении. Это не реальное Единство, это единство — заменитель.

Все сказанное выше — просто описание части тифонического эротического инцеста, желания отыскать какой‑то вид единства в слиянии с Великой Матерью посредством включения ее в себя или заглатывания. Когда психоанализ говорит об «оральном эротизме», он просто имеет в виду оральный Эрос, оральные искания — старание найти Единство через рот, стать одним целым с миром, съедая его. Мы видели, что на орально — тифонической стадии главная связь младенца с миром осуществляется через рот; как же естественно тогда искать реального Единства с миром через оральную связь! Психоаналитическая фаза орального эротизма так проста, — проект Атман сосредоточивается вокруг телесного рта. На данном этапе, говорит Феникел, «идеи поедания объекта или бытия поедаемым объектом [являются] теми способами, какими бессознательно представляется воссоединение с объектами» [120]. Чтобы найти Атман, найти Единство, младенец поедает мир, поедает Великую Мать. Лично я убежден, что психоанализ абсолютно прав в таком понимании этой стадии (что, разумеется, не исключает вклада других исследователей, таких, как Пиаже; я просто использую психоаналитическую теорию, как один из примеров проекта Атман).

И, конечно же, там, где есть оральный инцест, есть и оральная кастрация. Послушаем Феникела: «В соответствии со специфическими целями орального эротизма… мы находим специфические оральные страхи, в особенности, страх быть съеденным» [120]. Как мы видели, эти оральные страхи восходят к прошлому, к алиментарному уроборосу, но их общий смысл предельно ясен: тифоническая жизнь против смерти, тифонический Эрос против Танатоса. Пока самость желает заглатывать мир, поедать мир, значит, она будет открыта для заглатыванием и поедания — кастрации — ее самой этим же миром. Великая Мать — это первая пища и первый Разрушитель…

Итак, из‑за того, что младенец замешан в инцесте с Великой Матерью, — поскольку он хочет слиться с ней, проглотить и включить ее в себя, он оказывается уязвимым для ужасных угроз смерти и кастрации в руках Великой Матери. «Человеческий ребенок, который на материнской груди переживает новую интенсивную форму соединения [Эрос — инцест]… должен также испытывать новую и более интенсивную форму разделения… и смерти. Потому что ребенок любит мать [или привязан к ней] настолько сильно, что чувствует отделение от матери как смерть [57].

И ребенок действительно чувствует отделение от Великой Матери как смерть, потому что Великая Мать когда‑то была частью системы его самости. Его самость буквально отождествлялась с Великой Матерью, и поэтому отделение или дифференциация от нее первоначально является угрозой смерти. И обратите внимание: пока самость желает такого слияния с матерью — придерживается своего орального инцеста, — отделение от Великой Матери будет угрозой смерти, первичной тревогой.

Но самость, в конце концов, должна принять смерть своего орального инцеста; рано или поздно смириться со смертью состояния материнского слияния, чтобы суметь дифференцировать себя от Матери и тем самым трансцендировать это примитивное срастание с матерью. Это может произойти только после того, как оральный инцест сходит на нет и принимается его смерть.

Отметьте, что если смерть или Танатос этого уровня не будет, в конце концов, принята, самость будет продолжать переживать оральный инцест, а потому и оральную кастрацию. Поскольку она не может отказаться от этого уровня и продолжает отождествляться исключительно с ним, она страдает от кастрации, когда с ним что‑либо происходит. Младенец не сможет разрушить свой оральный инцест, свое слияние с Великой Матерью (он остается «частью тела матери»); поэтому он по — прежнему будет испытывать отделение от Матери, как прикосновение смерти. Ведь эта первичная «тревога разделенности» — как ясно показал Отто Ранк [25] — есть не что иное, как ужас перед смертью. А раз это всемогущий смертельный ужас, значит захваченная им самость прекратит дифференцироваться и отделяться (потому что это слишком болезненно, слишком смертельно), то есть прекратит развитие и трансценденцию. Поскольку она не способна принять смерть этого уровня, она не может его трансцендировать.

Психоанализ выражает это по — своему: «В раннем младенчестве особое сосредоточение либидо [эротических исканий] во рту и гиперкатексис акта сосания происходят от неспособности примириться с отделением от матери… и представляет собой наследие человеческой неспособности принять смерть… А в результате проект [Атман] любовного единения с миром обременяется нереальной задачей самому стать всем своим миром» [57]. Не думаю, что это можно было бы выразить яснее. Если самость неспособна принять смерть этого старого инцеста или слияния с Матерью, если она не может примириться с разделением и дифференциацией от Матери, то она остается привязанной к этому состоянию примитивного единства, к этой примитивной форме проекта Атман, где она пытается достичь реального Единства, проглотив мир и став своим собственным миром.

Суть в том, что тревога разделения — это, в действительности, страх дифференциации, который на самом деле является страхом трансценденции. Тревога разделения возникает на каждой стадии развития, поскольку — как мы видели в главе десятой — дифференциация и трансценденция также происходят на каждой стадии развития. И эта тревога разделения продолжается до тех пор, пока не будет принята смерть данной стадии, после чего самость сможет дифференцироваться от нее и трансцендировать ее. Тревога разделения на каждом уровне — это неспособность принять смерть этого уровня, и если эта неспособность сохраняется, развитие останавливается именно на этой стадии.

Но если развитие протекает более или менее нормально, то на тифоническом уровне этот оральный инцест, в конце концов, будет сходить на нет, Танатос перевесит Эрос, и последует восходящая трансформация. Почти все из этой низкой формы проекта Атман отбрасывается (лишь — образная космоцентричность, фрейдовское «всемогущество образов», «всемогущество магических жестов» Ференчи, оральный инцест и заглатывание мира и т. д.), и это позволяет более высоким, хотя все еще суррогатным, вознаграждениям всплывать в осознание из фонового бессознательного. С другой стороны, неспособность оставить эти ранние архаические формы проекта Атман приводит к фиксации: часть самого сознания лишается возможности продолжать свою трансформацию вверх и восхождение к Атману и застревает в низких областях. Из этой точки фиксации будут проникать в осознание символы и, вероятно, также симптомы. Душа осталась в инцестной связи с этими более низкими областями и бессознательно получает подобия атманических чувств за счет эротической (Эрос) вовлеченности в свое низшее прошлое, в свои примитивные корни.

Стадия вербального членства

и анальная фаза проекта Атман

В предыдущих разделах мы увидели, как самость уже начала всплывать из подсознания. Тифоническая самость развила вполне стабильную дифференциацию между собой и другим и преуспела в трансценденции прежнего плеромно — уроборического состояния слияния. Поскольку самость предположительно возникала в качестве отдельной сущности, то она естественным образом развивала определенные формы эротических исканий (самосохранение, оральный инцест, магическое всемогущество) и раскрывалась для определенных форм смертельной уязвимости (материнской кастрации, оральной кастрации, растворения). Следовательно, уже существовали какие‑то очень грубые формы проекта Атман. В аспекте Эроса, самость уже хотела расширяться, обогащаться, становиться центром космоса — даже вплоть до попыток проглотить весь мир. В негативном аспекте — аспекте Танатоса — она уже испробовала рудиментарные формы отрицания смерти, пытаясь защитить себя от ужаса растворения, изоляции, разделения и возникновения. «Великим научным упрощением психоанализа, — пишет Беккер, — является понятие о том, что весь ранний опыт в целом есть попытка ребенка отрицать тревогу своего появления на свет» [25]. То есть, тревогу возникновения, разделения и смерти… И она начинается сразу же: коль скоро происходит какое бы то ни было возникновение — на всем пути от стадии уробороса.

В конце концов, такие инцесты более низкого порядка в той или иной степени отбрасываются, а значит ослабляются и низшие формы кастрации и страха смерти. Но что не ослабевает и не может быть ослаблено, так это проект Атман: он просто трансформируется на следующий уровень более высокого порядка. Появляется новая, более высокая форма самости и тут же сталкивается с новыми типами другого, испытывая новые желания и новые импульсы Эроса, а также мучаясь из‑за новых угроз смерти и создавая ее новые отрицания. Борьба жизни против смерти переносится на более высокий уровень, и проект Атман приводится в действие на новом плане. Здесь налицо новый рост, новые возможности… и новые формы страха.

Здесь мы подходим к вербально — членской стадии (которая обычно совпадает с психосексуальной фазой анальности — не путая две эти линии развития друг с другом, я по — прежнему буду обсуждать их вместе). Вся эта стадия, напомню, знаменует собой тот момент, когда вербальный ум начинает всплывать из фонового бессознательного и дифференцироваться от тела. То есть, тифоническое телесное «эго» приступает к естественной дифференциации на ментальное «эго» и физическое тело; таким образом, вербальный ум начинает трансцендировать простое тело. На предыдущей стадии мы были свидетелями дифференциации тела от окружения и Великой Матери. А здесь мы видим начало следующей, более высокой дифференциации «эго» от самого тела.

На более ранних этапах эволюционное «действие» — Эрос и Танатос, инцест и кастрация — осуществлялось через границу между телесной самостью и Великим Окружением (поскольку это была главная граница дифференциации). Здесь же эволюционное действие осуществляется преимущественно через границу между телом и возникающим «эго» (ибо оно теперь находится на переднем крае дифференциации). Значит, драма разделения — драма жизни и смерти, Эроса и Танатоса, всего проекта Атман — смещается от разделения тела и окружающего мира к разделению «эго» и тела.

Вербальная самость — это новая и более высокая, но все еще суррогатная самость. Она способна к более высоким формам единства, так как может формировать понятия. С помощью вербального ума сознание начинает расти и как бы сбрасывать ограничения физического бытия. Оно уже не привязано к настоящему. Благодаря языку, индивид может предвосхищать и планировать будущее и устраивать свои дела в настоящем в расчете на завтра. Кроме того, благодаря языку и его символическим, временным структурам индивид может отсрочить немедленную и импульсивную разрядку простых биологических побуждений. Требования инстинктов уже не имеют над ним тотальной власти, он до определенной степени трансцендировал их. Через посредство членского [культурно — согласованного] познания самость может участвовать в единстве (англ. unity) более высокого порядка, приобщаясь к вербальному сообществу (англ. comm‑unity), которое заведомо трансцендентно по отношению к простым и непосредственным актам восприятия физического тела. Значит, ребенок начинает транслировать свой мир и свою самость в терминах более высоких форм вербальных идей и культурно согласованных символов; его реальность становится реальностью представлений.

В то же время, именно потому, что вербальная самость начинает дифференцироваться от тела, последнее начинает становиться особым, объективным фокусом интереса — обителью инцеста и средоточием смерти. И это, попросту, неотъемлемая часть обширной психоаналитической «проблемы анальности».

Я понимаю, что понятие «анальность» не очень популярно в наши дни, особенно у гуманистических и трансперсональных психологов. Сам же я считаю, что в контексте полного спектра сознания оно является превосходным и даже блестящим выражением реальных гуманистических и даже трансперсональных интересов. На самом деле, это проблема жизни, смерти и трансценденции, сфокусированных на теле. То, что психоанализ зачастую употребляет понятие «анальность» в редукционистской манере — это еще не повод отказываться от самого этого понятия; нужно отказаться лишь от его редукционистского смысла. По моему мнению, такие мыслители как Беккер [25], Браун [57] и Ранк [311] столь блестяще переинтерпретировали это психоаналитическое понятие, что оно стало не только приемлемым для гуманистической и трансперсональной психологии, но и вообще незаменимым. Фактически, «анальность» — это просто кодовое слово для обозначения проекта Атман на данном уровне.

Для начала позвольте мне кратко подытожить работы Эрнста Беккера по психологии развития [25]. Он перевел психоаналитические понятия в экзистенциально — гуманистические термины и тем самым сберег и синтезировал все лучшее в психоанализе и в экзистенциальной психологии. Следовательно, перевести идеи Беккера на трансперсональный язык — значит сохранить лучшее из всех трех важных школ мышления — психоаналитической, экзистенциально — гуманистической и трансперсонально — мистической. Сам я полагаю, что, если взять понемногу от каждой из них, мы получим замечательно верное описание того, что действительно происходит в развитии в целом.

Беккер начинает с того, что стало старой и вполне достойной задачей психологии: с попытки понять, чего люди хотят на самом деле. Он ознакомился со всей литературой по предмету и решил, что это героизм. «Что я попытался сделать», — заключает он, — «это предположить, что проблема героики является центральной в человеческой жизни, что она уходит своими корнями в человеческую природу глубже чего‑либо иного». Если тщательно разобраться в природе героики, говорит Беккер, «то мы должны признать, что имеем дело с универсальной человеческой проблемой» [25].

А героика? Влечение быть героичным? Что это такое? Согласно Беккеру, — это просто влечение к тому, «что мы могли бы назвать “космической значимостью”. Термин не предполагает легкого к себе отношения, потому что именно к нему ведет наше обсуждение. [Возьмем лишь один пример] — нам нравится небрежно говорить о «соперничестве между братьями и сестрами», как если бы оно было каким‑то побочным продуктом роста, каким‑то фрагментом соревновательности и эгоизма у испорченных детей, которые еще не доросли до благородной социальной природы. Но это соперничество является слишком всепоглощающим и неотступным, чтобы быть простым отклонением, оно выражает саму сердцевину твари: желание выделиться, быть тем самым «единственным», одним во всем творении. Когда вы соединяете естественный нарциссизм с фундаментальной потребностью в самоуважении, вы получаете создание, которое просто обязано чувствовать себя объектом первостепенной ценности: первым во Вселенной, представляющим в себе все, что есть жизнь» [25]. Под героизмом, разъясняет Беккер, подразумевается просто побуждение быть центром космоса, быть Богоподобным, быть первым и последним и высшим во всем мире. Здесь мы назвали это влечением быть космоцентрическим.

В то же время, героизм означает также избегание всего, что лишает собственной космоцентричности. Поскольку смерть — это предельное лишение, то она является предельным ужасом. По выражению Беккера, «героизм есть прежде всего реакция на ужас перед смертью». К тому же, «вытеснение смерти — это первичное вытеснение» [25]. Поэтому героизм является также реакцией на смерть, на Танатоса, и воплощает в себе стремление быть вечным бессмертным, невосприимчивым к крови и вечно торжествующим.

Короче, героизм есть влечение быть богоподобным, космоцентрическим, бессмертным. Очевидно, что героизм — это проект Атман: влечение быть Атманом, быть безвременным и Всем, внепространственным и бесконечным, Единым и Целым. Позитивная или космоцентрическая сторона и негативная или отрицающая смерть сторона беккеровского героизма — это всего лишь аспекты Эроса и Танатоса в проекте Атман.

Беккер также обращается в субъективному и объективному аспектам героического проекта Атман. Субъективный аспект представляет собой то, что он называет «жизненно необходимой ложью» характера; тот факт, что отдельная самость является в основе своей ложью, «жизненно важной ложью» о возможностях героизма. Характер — это «направленный внутрь» проект Атман, внутренняя история героизма. Объективной стороной героического проекта Атман является, согласно Беккеру, весь мир культуры, ибо вся культура — это, в основном, «системой кодифицированного героя», обещающая бессмертие и отрицание смерти. Все культуры, говорил Отто Ранк, базируются на «символах бессмертия». Человечество воздвигает себе монументы из камня, золота и стали, не способные дряхлеть и умирать, и тем самым успокаивает свой страх перед непостоянством и невещественностью [26]. Культура — это то, что люди делают со смертью…

Таким образом, в работах Беккера раскрывается субъективный и объективный аспекты Эроса и Танатоса в героическом проекте Атман, попытки твари быть Бесконечной, быть Всем, быть самим Атманом. И вплоть до этого момента я с ним совершенно согласен. Но Беккер думает, что люди хотят быть Богом, потому что они всего лишь бесхарактерные лжецы, тогда как я полагаю, что они хотят быть Богом, ибо их предельный потенциал есть Бог. Для Беккера — если пользоваться моими терминами — проект Атман является фундаментальной ложью об Атмане. Индивид героически желает вечности и бесконечности, но, поскольку (согласно Беккеру) никакой вечности и бесконечности нет, героическое стремление — проект Атман — это просто ложь. Все ясно и просто. И самость, и культура, и религия — все ложь (на что Хьюстон Смит возразил, что хотя он сам делал много обобщений, «хочется верить, что среди них не было ни одного столь безответственного») [352].

Для меня проект Атман является не ложью об Атмане, а его заменителем. Проект Атман лишь отчасти ложь — и также отчасти истина. В предельном смысле люди являются Атманом, и ими движет героика, как его заменитель. Героика это не только «жизненно необходимая ложь» (хотя она и включает ее в качестве части), но также и «жизненно важная истина»; и эта смесь, этот компромисс — и есть проект Атман.

Для Беккера развитие — это развертывание «жизненно необходимой лжи» характера — развертывание героики. Для меня оно является развертыванием Атмана, движимым проектом Атман. Я полагаю, что анализ развития, сделанный Беккером, по — прежнему актуален, но только если мы помещаем героику в подлинный контекст проекта Атман.

Учитывая все сказанное становится понятно, что, используя экзистенциалистские и психоаналитические понятия, Беккер пытается доказать, что героизм (проект Атман) наблюдается на протяжении всего пути от самых ранних стадий развития и является центральным для всего понятия развития как такового. С самого начала, говорит он, ребенок вовлечен в космоцентричность (нарциссизм — Эрос) и в отрицание смерти (Танатос). «Идея смерти появляется у ребенка приблизительно к трехлетнему возрасту, но задолго до того он уже трудится над защитой себя от уязвимости. Этот процесс естественным образом начинается на самых ранних стадиях жизни младенца, на так называемой «оральной» стадии [уроборической и тифонической]. Это — стадия перед полной дифференциацией ребенка от своей матери [Великой Матери], перед тем, как он полностью научился распознавать собственное тело и его функции или, если говорить технически, перед тем, как его тело стало объектом в его феноменальном поле» [25]. То есть, на тифонической стадии тело является самостью и потому не воспринимается самостью; тело на этом этапе должно быть внедренным бессознательным.

Взгляд Беккера на орально — тифоническую стадию состоит как раз в том, что «мать в это время буквально представляет собой жизненный мир ребенка. В течение этого периода ее усилия направлены на удовлетворение его желаний, на автоматическое облегчение его напряжения и боли. А ребенок просто «полон сам собой», он неуклонный манипулятор и чемпион своего мира. Он живет в оболочке собственного всемогущества и магически контролирует все, в чем нуждается для подпитки такого всемогущества… Его тело — это его нарциссическая проекция [проект — Атман], и он пользуется им, пытаясь “поглотить мир”» [25]. Это, как мы видели, одна из самых ранних и грубых форм проекта Атман.

Теперь мы подходим к анальной стадии — главной теме этого раздела. (Я кратко рассмотрю беккеровскую интерпретацию рассматриваемой стадии, а затем перейду к общему обсуждению ее самой; мы снова обратимся к соображениям Беккера в следующем разделе.) «Анальная стадия, — пишет Беккер, — это еще один способ говорить о том периоде, когда ребенок начинает обращать внимание на собственное тело как на объект в своем феноменальном поле» [25]. Иными словами, речь идет о периоде, когда самость в качестве вербального ума начинает дифференцировать себя от физического тела, так что оно становится для нее объектом, более не принадлежащим к внедренному бессознательному. «Его нарциссическим проектом [Атман] становится овладение и обладание миром через посредство самоконтроля» [25]. Таким образом фокус проблемы героики — попытки стать космоцентрическим и бессмертным — теперь начинает смещаться на тело. Именно оно становится фокусом жизни и смерти.

И это весьма необычный фокус. В ортодоксальном психоанализе была проделана хорошая работа по детализации всех желаний — и всех ужасов — анальной стадии развития. Я никогда не забуду, как Эрик Эриксон обсуждает случай четырехлетнего малыша Питера: «Мне сказали, что Питер научился задерживать работу своего кишечника, сначала на несколько дней, а в последнее время — на неделю. Мне нужно было поспешить, потому что вдобавок к недельному запасу фекалий в маленьком четырехлетнем тельце Питера было еще и содержимое большой клизмы. Он выглядел очень жалким и, когда думал, что никто за ним не наблюдает, прижимался своим раздутым животом к стене для поддержки» [108].

Посредством ряда глубокомысленных вопросов Эриксон обнаружил, что Питера увлекла детская история о «Маленьком Паровозике, который мог», — увлекла тем, что на одной странице этой истории в картинках изображался паровозик с дымом из трубы, въезжающий в туннель, а на следующей странице он появлялся из туннеля без дыма. «Понимаете, — сказал Питер Эриксону, — поезд въехал в туннель и в темном туннеле стал мертвым!» Эриксон приводит свой комментарий: «Нечто живое попадает в темный проход и выходит оттуда мертвым» [108]. Мы уже много рассуждали о первичном процессе и палеологическом мышлении, преобладающем на ранних стадиях развития, и теперь вы можете понять, почему они так важны. Палеологика путает часть с целым и уравнивает все субъекты с похожими предикатами; так были «уравнены» туннель и кишечник Питера (оба длинные, пустые, темные и так далее), «дымящий — живой паровозик» и пища, «бездымный — мертвый паровозик» и фекалии. Таким образом, Питер верил, что если он освободится от фекалий, что‑то прежде живое выйдет наружу поврежденным или мертвым, и поэтому сдерживался изо всех сил. Если сказать проще, битва жизни против смерти — Эроса против Танатоса — происходила в кишках маленького Питера, и он просто в ужасе застыл от экзистенциального страдания.

Но это лишь слегка преувеличенный случай тех страхов, которые обычно сопровождают эту стадию. Послушаем Беккера: «Основной ключ к проблеме анальности заключается в том, что она отражает [теперь отпочковавшуюся и растущую] двойственность человеческого состояния — его самость и его тело. Анальность и ее проблемы возникают в детстве потому, что его тело, такое чужое и неуклюжее, обладает над ним определенной властью… Трагедия человеческой двойственности [в данном случае, растущей дифференциации между «эго» и телом], нелепость его ситуации становится слишком реальной. Анус и его непостижимая омерзительная продукция представляют не только физические детерминизм и ограниченность, но в равной степени и судьбу всего, что является физическим: разложение и смерть» [25]. Анальность — это на самом деле знакомство ребенка с тем, что называется аникка (непостоянство, один из трех признаков существования, данных Буддой). Последними словами Будды были такие: «Все состоящее из частей в конце концов распадется. Прилежно работайте над своим спасением». Ребенок обнаруживает такой распад и предполагает невообразимо ужасное: что распадающееся на самом деле является частью его самого! И ему нужно просто спустить это в унитаз. Неудивительно, что все дети на этой стадии с криком просыпаются от ночных кошмаров, а мы все вытесняем воспоминания в надежде подкрепить свою претензию на постоянство и вещественность. Но ребенок со страхом и трепетом обнаруживает присущий всему распад, — то, что бедный маленький Питер никак не мог «отпустить», то, чему он никак не решался противостоять, было черным смрадом смерти, скалящимся черепом посреди праздника. Вопрос «Что же делать с фекалиями?» означает «Что же делать со смертным и переменчивым телом, если в самой глубине души я знаю, что являюсь бессмертным (Атманом)?» Здесь, я полагаю, подлинная суть анальной стадии. И, как мы еще увидим, вся эта тенденция телесного ужаса (вместе с его коррелятом, телесным инцестом) достигает сверхъестественной кульминации на следующей психосексуальной стадии, ознаменованной именами Электры и Эдипа.

Феникел утверждает, что вся анальная стадия пронизана «фантастическими страхами перед повреждением тела» [120]. Мы скоро вернемся к этому, но самое главное вполне ясно уже сейчас — непомерно раздутые страхи за тело представляют собой просто новую форму тревоги разделения. Самость начинает дифференцироваться или отделяться от физического тела и до завершения этого процесса она уязвима для тревоги за телесную целостность. Самость когда‑то полностью отождествилась с телом, и пока эта исключительная отождествленность сохраняется, она уязвима и испытывает ужас перед телесной кастрацией, те самые «фантастические страхи перед повреждением тела». На предыдущей стадии младенец мучился тревогой разделения всякий раз, когда Великая Мать устранялась, что происходило только потому, что самость, когда‑то полностью отождествившаяся с Матерью, еще не завершила обязательную дифференциацию. По той же причине теперь самость испытывает тревогу разделения по отношению к физическому телу, к его придаткам или к его представителям (таким, как фекалии). Питер не мог «отделиться» от своих фекалий, потому что они представляли его тело и его жизнь. Он испытывал тревогу разделения и не был способен дифференцироваться.

Но в самой гуще всех ужасов смерти и страхов кастрации у ребенка есть свои тайные желания, свой Эрос, свой инцест. Он по — прежнему хочет быть Героем, быть Атманом, вопит о бессмертии и требует всемогущества. Психоанализ называет желания анального периода «анальным эротизмом». Но что же лежит в их основе? «Анальный эротизм поддерживается инфантильной фантазией о магическом теле, которое осуществило бы нарциссическое [атманическое] желание самодостаточного и самовосполняющегося бессмертия» [57]. Бессмертие — это отрицание смерти: в случае Питера фекалии угрожали его проекту бессмертия. «Инфантильная анальность… это амбивалентная смесь Эроса и смерти, включающая привязанность к анальной зоне… фантазий единства с [Великой] Матерью и нарциссических фантазий бытия одновременно и Самостью, и Другим» [57]. Это, как пишет Браун, влечение к «символическому удержанию мира, овладению и обладанию им», и оно основано на «фантазиях человеческого нарциссизма в его бегстве от смерти» [57].

Главное здесь состоит просто в том, что ребенок ищет какого‑то Единства — соединения с Матерью, попытки быть одновременно Самостью и Другим — через посредство символического манипулирования телом. И сами поиски, и их контекст относятся к тому Единству, которое является основой основ. Сознательно или бессознательно все существа тяготеют к этому Статусу. То же делает и ребенком в своей собственной простой и очень грубой манере. На этом этапе он ищет какие‑либо замещающие символические формы единства посредством манипулирования своим телом и языком (культурный аспект этой стадии). Вот почему Ференчи и Фрейд говорили о «всемогуществе слов и мыслей», расцветающем на этом уровне [121], Салливэн — о странной власти «аутического языка», того языка, который распоряжается огромной, но воображаемой властью [359], а Лакан — о «забытом языке детства», укорененном в океанических (примитивный Атман) чаяниях и требованиях только — для — себя [269]. Все это — просто часть Эроса ребенка, его инцест, его борьба за проект Атман, его желание быть Героем, Богом, Одним надо всем.

Как лучше рассматривать данную стадию, которую немецкие аналитики называют стадией упрямства, а Эриксон — фокусом автономии? [108]. Быть автономным! Героем! Это, безусловно, часть глубочайших чаяний ребенка. Быть автономным — перводвигателем своего мира, «уникальным движущим принципом»! Ребенок кричит: «Нет!» и «Делай это сам!» [243] Он противится с исключительнейшим упрямством; он напрягает мышцы сопротивления и осмеливается бросать вызов всему миру, только бы он мог быть абсолютно автономным, своего рода маленькой Первопричиной самого себя и своего мира. Он сталкивает свою волю с непокорной инаковостью не — себя и требует абсолютной победы. Это горячая битва, столкновение потенциального Бога с миром, не воспринимающим его магических попыток и не желающим ему подыгрывать. Но попытка предпринимается, абсолютный жест выполняется, и расцветает желание магически принудить мир к повиновению и в конечном счете всецело овладеть им, подобно Зевсу, Тору или Исиде.

И эта попытка обречена на провал; посредством манипулирования словом и телом ребенок не в большей степени способен быть всем миром, быть Всем, быть Атманом, чем, например, посредством сосания большого пальца. В конце концов, новая самость — заменитель не является первичным и автономным двигателем себя и другого. Инфантильная форма проекта Атмана проиграна со всех сторон, так что рано или поздно может возникнуть следующий заменитель более высокого порядка и более близкий к реальному Атману. Только так создаются все более тонкие и тонкие самости, и только так проект Атман уступает место Атману. С другой стороны, если самость отказывается расстаться с этой более низкой формой инцеста, она остается уязвимой для соответствующей более низкой формы кастрации и смертельного ужаса; она не способна преодолеть тревогу разделения самого тела и потому остается беспомощной жертвой своих собственных оснований.

Мы уже видели, что этическая стадия свидетельствует о возникновении или о консолидации экстраординарного количества факторов развития. Но, если кратко подытожить всю стадию в целом, можно сказать, что она знаменует окончательную дифференциацию ментального «эго» от физического тела. В данной главе я подробнее обосную эту идею, начав с телесных аспектов, а потом обратившись к ментальным.

В телесном аспекте главное состоит в том, что оральные и анальные импульсы в конце концов уступают место импульсам генитальным (фаллическим или клиторальным), и весь этот процесс достигает своей кульминации в комплексе Эдипа/Электры.

Итак, согласно традиционной аналитической теории (которую мы слегка подкорректируем для своих целей), в течение эдиповой стадии развития каждый нормальный мальчик (для экономии места я ограничусь в обсуждении мужским полом) стремится, по меньшей мере, в словах, символах и фантазиях, сексуально овладеть матерью. Очень распространена мастурбация, и анализ соответствующих ей фантазий безошибочно показывает, что мать является первым объектом генитальной любви, независимо от того, насколько юной и незрелой может быть генитальность. Далее, аналитическая теория утверждает, что у ребенка развивается яростная ревность к отцу просто потому, что он теперь рассматривается как великий соперник в получении любви матери: препятствие, огорчение, гложущий червь в самой сердцевине фантазий, которые были бы без него столь сладкими. Однако рано или поздно ребенок каким‑то своим фантастическим образом воображает, что если бы отец догадался о его тайных желаниях, то сурово наказал бы его, отчленив преступный орган. Это комплекс кастрации, и считается, что он «разрушает вдребезги» эдиповы желания. Чтобы избежать катастрофы, ребенок перенимает позицию отца и интернализует родительские запреты и табу в форме Супер — «эго», тем самым отбрасывая или вытесняя свои инцестивные желания. И что же нам делать с комплексами Эдипа и кастрации?

Что касается Эдипова комплекса, то мы уже видели, что на каждой из предыдущих стадий ребенок транслирует свой мир, чтобы избегать Танатоса и представлять себя в центре космоса, и что для осуществления своего проекта Атман он развивает нарциссическое фокусирование, замещающие удовлетворения, особые сопротивления, компенсации и защиты. Оглянемся назад: мы видели, что на уровне телесного «эго» ребенок транслировал себя и мир так, чтобы стать и самостью и другим, превратить себя в свой мир путем «заглатывания мира»; на стадии вербального членства он пытался достичь единства путем освоения мира членства и попыток всецело обладать им, тем самым доказывая свою автономность и космоцентричность. Теперь же, в начале эгоическо — синтаксической стадии, он воображает, что способен телесно соединиться с Великой Матерью и таким образом обрести какой‑то вид первичного единства. Стремление к единению с материнской фигурой, которая во всех отношениях представляла для ребенка целый мир, буквально является желанием единства со Всем или, по крайней мере, его хорошим заменителем. Что может быть более естественным? За всем этим кроется желание снова обрести Атман, неограниченное и подлинное состояние каждого существа и каждого сознания. Соединиться с Великой Матерью с помощью телесного Эроса — вот побудительная форма его инцеста. «Назначение полового акта может быть ни чем иным, как попыткой вернуться в материнскую утробу». Высказывание Ференчи близко по смыслу к тому, о чем мы говорили выше, — желанным является именно подлинное и абсолютное возвращение к Атману, и лишь во вторую очередь на сцену выходят действительные регрессивные элементы. Однако половой акт в фантазии или в действительности сам по себе не достигает этого прямого и длящегося единения (Тантра, в данном случае, не в счет), ибо, независимо от того, как долго вы можете пребывать в сексуальном взаимодействии, вы по — прежнему остаетесь самим собой. Вы не становитесь Всем, которое есть сокровенная цель и желание совокупления. Значит, генитальная сексуальность — это замещающее удовлетворение, а секс — это символ Атмана.

И в то же время тут есть и кое‑что еще. Соединиться с Великой Матерью — с собственной Великой Матерью — означает буквально зачать самого себя, стать отцом или родителем для самого себя… Богом для самого себя. Норман О. Браун так говорит об этом: «Сущность Эдипова комплекса заключается в проекте стать Богом — cause sui по формуле Спинозы, entre‑en‑soi‑pour‑soi по формуле Сартра… Эдипов проект — это попытка победить смерть, став собственным отцом» [57]. А вот высказывание Фрейда: «Все инстинкты — любовь, благодарность, чувственность, вызов, самоутверждение и независимость — удовлетворяются в желании стать отцом для себя самого» [57]. То же говорит и Беккер: «Эдипов проект — это бегство от пассивности, от забвения, от случайности: ребенок хочет покорить смерть, став отцом самому себе, создателем и защитником своей собственной жизни» [25].

Проект становления Богом или, скорее, проект движения к сознанию Бога, сознанию единства, сознанию Атмана — вот, что в точности скрывается за Эдиповым комплексом. Комплекс Эдипа — это просто еще одна, хотя и очень низкая, форма бессмертного проекта Атман — это желание быть единым со Всем, бросающим вызов смерти, всемогущим и вечным, выраженное в данном случае через генитальные импульсы. Поэтому генитальные аспекты этого проекта являются вторичными: у ребенка просто есть новый орган, через посредство которого он может драматизировать свой вечный поиск. Он может манипулировать фаллосом и транслировать его, как раньше поступал с фекалиями — движущей силой обоих этих процессов, в конечном счете является проект Атман.

Но Эротический инцест сталкивается с комплексом генитальной кастрации, и считается, что этот комплекс полностью расстраивает инцест. Но раз инцест в действительности является формой проекта Атман, то что же нам делать с комплексом кастрации? Начнем с Беккера: «Ужас перед кастрацией — это не страх наказания за инцестивную сексуальность и не угроза Эдипову комплексу; скорее это экзистенциальная тревога жизни и смерти, фокусирующаяся на животном теле… Сегодня мы понимаем, насколько верны все разговоры о крови и экскрементах, сексе и чувстве вины… поскольку все эти вещи отражают ужас человека перед своим собственным фундаментально животным состоянием, тем состоянием, которое он не способен понять, особенно будучи ребенком… Это, наконец, безнадежный ужас комплекса кастрации…» [25]. Этот комплекс является окончательным и вынужденным пониманием Первой Благородной Истины Будды: то, что состоит из частей, подвержено страданию и распаду.

Однако почти во всем, что выходит за пределы этого объяснения, мы расходимся с экзистенциалистами и Беккером (равно как и с ортодоксальным психоанализом), поскольку после прекрасной гуманизации комплекса кастрации, они оставляют дело повисшим в воздухе. Беккер полагает, что проект Атман вообще невозможен — по его мнению, нет ни Бога ни Атмана, а есть только «жизненно необходимая ложь» о них. Поэтому он считает доказанным, что комплекс кастрации полностью «развенчивает» надежду на рай и вдребезги разрушает проект Атман: «В комплексе кастрации выражено понимание ребенком того, что он взвалил на себя невозможную задачу, и что предпринятый им поиск cause sui [проект Атман] нельзя осуществить телесно — сексуальными средствами… Комплексом кастрации представлено трагическое развенчивание ребенка, изгнание его из рая» [25].

На самом же деле, Беккер просто продемонстрировал, что героический проект Атман — по его собственным словам — «нельзя осуществить телесно — сексуальными средствами». Конечно, такими средствами его осуществить нельзя! Но его можно осуществить более высокими средствами, и одним из первых шагов (даже хотя это всего лишь один шаг) будет отказ от телесно — сексуальной формы для обретения способности начать восходящую трансформацию к более высоким областям (ментальной, а затем тонкой и причинной). Весь смысл комплекса кастрации состоит в том, что, помогая дифференциации и трансценденции телесно — сексуального инцеста, он открывает самость для восходящей трансформации в ментальные области — в этом вся суть «сублимации» и именно поэтому психоанализ упрямо называет ее всего всего лишь успешным «защитным механизмом» [46], [120]. (На самом деле сублимация это даже не защитный механизм, а еще один термин для восходящей трансформации или эволюции; смысл ее вполне ясен: трансформировать из тела в ум — возгонять, сублимировать.) Комплекс кастрации действительно завершает исключительную телесно — сексуально — инцестивную форму проекта Атман, но это не конец самого проекта Атмана. Он разрушает не проект Атман, а его инфантильную и телесную форму.

Короче говоря, «удавшийся» комплекс кастрации помогает доказать предельную невозможность достичь Атмана или подлинного Единства исключительно при помощи тифонического тела. Это сердцевина данного комплекса. Разумеется, комплекс кастрации может быть слишком сильным и приводить к вытеснению и диссоциации тела, а не к его простой дифференциации (об речь пойдет ниже). Я, конечно, не имею в виду рекомендовать травматические страхи по поводу кастрации или советовать родителям пугать своих пятилетних детей действительным физическим расчленением. Очевидно, что я использую понятие «комплекс кастрации» в его наиболее общем смысле, охватывающем все его аспекты, хорошие и дурные. Главное в том, что исключительный телесно — генитальный инцест должен быть отброшен, а такой отказ традиционно называется «снятием» или «устранением комплекса кастрации». Самость должна умереть для желания воссоединить телесное «эго» с миром исключительно сексуальным путем. После плеромного слияния (уроборического инцеста) и голода (тифонического инцеста), сексуальный союз является самой низкой из всех возможных форм единства: это простое и примитивное соединение только двух тел и лишь на краткие периоды времени. Такое соединение весьма бедно по сравнению с абсолютным Единством, при котором все тела, высокие и низкие, составляют совершенное Одно в Вечности. Это Единство Атмана, и всякое сексуальное единство является лишь его кратким проблеском, а оргазм — замещающим удовлетворением. Но для того, чтобы возникло любое из высших единств (ментальное, затем тонкое, причинное, атманическое), необходимо отказываться от исключительности этих низших единств и инцестов и трансформировать их цели. Самость должна умереть в отношении желания найти Единство через секс. И смерть этого инцеста означает, что комплекс кастрации успешно завершен, что Танатос на этом уровне принят и, следовательно, может произойти восходящая трансформация, то есть сублимация.

С другой стороны, если этот инцест не трансформирован, то индивид остается уязвимым для «кастрации» в самом негативном смысле этого слова — Танатос не принят. Когда психоанализ заявляет, что «мальчик на фаллической стадии отождествился со своим пенисом» [120], то все, что имеется в виду, — это достижение последней точки, где самость еще более или менее отождествлена с телом. После данного уровня «эго» и тело окончательно дифференцируются. Но именно потому, что самость на рассматриваемой стадии отождествлена с эмоционально — сексуальным телом, сами гениталии становятся чем‑то вроде высоко ценимого имущества (если это почему‑либо кажется вам странным, подумайте о ваших знакомых мужчинах или женщинах, которые так и не переросли данную стадию. Но вернемся к нашему ребенку). Поскольку мальчик «отождествился со своим пенисом», значит он мучается страхом генитальной кастрации. Феникел очень ясно выразился по этому поводу [120], и я полагаю, что он совершенно прав (это еще не вся история — существует еще познавательное и моральное развитие, и т. п., — но ее подлинная часть).

«Страх, что с этим чувствительным драгоценным органом может что‑то случиться, называется тревогой кастрации» [120]. Я думаю, совершенно очевидно, что тревога чисто генитальной кастрации это просто одна из новых форм тревоги разделения. Вот почему «ее предшественниками являются оральная и анальная формы тревоги по поводу утраты груди и, соответственно, фекалий» [120]. Феникел говорит, что фекалии, материнская грудь, бутылочка с соской и сама мать — «все когда‑то были [самостью], но теперь являются объектами» [120], — и, как мы видели, именно потому, что со всем этим была связана тревога разделения, и всякий раз она длилась вплоть до завершения дифференциации или разотождествления. К тому же, пока самость не дифференцируется от генитального тела, она будет испытывать тревогу генитального разделения, известную под названием страха генитальной кастрации, — это сфокусированный на теле Танатос в своих зловещих, вызывающих сопротивление формах. «Страх кастрации у мальчика в фаллическом периоде можно сравнить со страхом перед угрозой быть съеденным в оральном периоде или со страхом перед лишением телесного содержимого в анальном периоде: он представляет собой кульминацию фантастических страхов перед повреждением тела» [120]. Все это происходит из‑за фантастической и исключительной отождествленности с телом, разыгрываемой через один из его соединительных каналов с миром: оральный, анальный, генитальный. Телесный инцест влечет за собой телесную кастрацию, — вот, в одной фразе, основополагающая история.

С другой стороны, отказаться от исключительности такого эмоционально — сексуального инцеста, принять его смерть, дифференцироваться или раз — отождествиться с ним означает успешно «снять комплекс кастрации» и открыться навстречу сублимации в ментальные области (за счет ментального отождествления с комплексом «эго»/Супер — «эго», как мы увидим далее). Таким образом, когда Танатос перевешивает Эрос и эта низшая трансляция отбрасывается, индивид еще раз трансформирует одновременно форму самости и форму своих поисков (субъект — заменитель и объект — заменитель). Он окончательно дифференцируется от тифонического или эмоционально — сексуального тела и переносит центр своей тождественности на ментальное «эго». И этой новой и более высокой самости — заменителю он вверяет свой проект Атман.

Слияние, дифференциация и диссоциация

Я хочу прервать нашу историю эволюции через эгоические области, чтобы кратко обсудить очень важную вещь, касающуюся развития в целом, — это, как подсказывает заголовок раздела, различие между слиянием, дифференциацией и диссоциацией. Ведь такой «выбор» существует на каждой стадии развития, а последствия «решения» абсолютно судьбоносны.

Если начать наше обсуждение с эгоической стадии, не может быть сомнений в необходимости и желательности того, чтобы ум и тело дифференцировались; только таким путем самость может возвыситься над ограниченностью простыми ощущениями, актами восприятия и импульсами (телесной самости в целом). Когда ум и тело дифференцируются, самость может расширяться в мире ума, а не оставаться застрявшей в непосредственности тела, привязанного к настоящему. Точно так же, как ранее была желательной дифференциация тела от окружения, теперь желательна дифференциация «эго» от тела. Психоанализ весьма ясно говорит нам о пагубных последствиях фиксации самости на чисто телесных формах (оральной, анальной, фаллической), когда она не способна подняться над простым телесным эротизмом и застревает в инфантильных категориях телесной манипуляции. Например, мы видели, что самость, которой не удалось полностью и до конца дифференцироваться от тела, будет пытаться найти единство Атмана через отверстия тела: может быть, путем непроизвольного переедания (оральная фиксация: стремление найти единство с миром в попытке его съесть) или путем садистской манипуляции (анальная фиксация: стремление найти единство с миром в попытке им обладать), или путем истерических демонстраций (фаллическая фиксация: стремление найти единство с миром в попытке «сексуально сделать» мир). Таков негативный результат проекта Атман, застрявшего — в слиянии — на уровнях телесной самости.

С другой стороны, существует различие между дифференциацией и диссоциацией. Необходимо и желательно, чтобы «эго» и тело дифференцировались, — но плохо, если они диссоциируются или фрагментируются. В общем случае, когда происходит дифференциация, может произойти и диссоциация. Успешное развитие подразумевает серию чистых дифференциаций с малым числом диссоциаций или вообще без них, но такое, конечно, бывает редко. Диссоциация означает просто изгнание какой‑то структуры в погруженное бессознательное, — не трансценденцию, а вытеснение ее.

Таким образом, у нас, получился непрерывный континуум от слияния до дифференциации и далее до диссоциации. Обычно на каждом уровне развития слияние, или полная неудача в дифференциации, случается, если не отброшен или не трансформирован эротический инцест. Человек соглашается с замещающим удовлетворением этого уровня и в дальнейшем отказывается от развития, дифференциации и трансценденции. Вот что имеет в виду психоанализ, когда говорит: «Последствием избыточного удовлетворения [чрезмерность Эрос — инцеста] на данном уровне является то, что индивид отказывается от этого уровня лишь с большой неохотой; если позже и случаются несчастья, то всегда возникает тоска по прежнему удовлетворению» [120]. И это происходит на всех уровнях развития. Мы все знаем о трехлетнем малыше, который продолжает сосать палец, потому что наличная ситуация вызывает у него стресс, а ранее существовавшее единение плероматического слияния с материнской грудью было чересчур удовлетворяющим. Но можете ли вы представить себе, что того же типа вещи будут происходить на всех стадиях развития, и даже на причинной? Рационалист испытывает удовлетворение в концептуальной деятельности и поэтому склонен отказываться от дифференциации и разотождествления с этим ментальным5 уровнем, — он отказывается вступить на тонкую стадию, потому что боится отказаться от своего рационального «пальцесосания». Точно так же, некоторые формы высшей тонкой медитации настолько блаженны, что индивид может надолго застрять (в состоянии слияния) на этой области, отказываясь расстаться с высшим тонким пальцесосанием и таким образом перейти в причинную область. В каждом из таких случаев Эрос — инцест данного уровня не отброшен, и потому самость перестает дифференцироваться — она остается в слиянии с этим уровнем и принимает его замещающее удовлетворение за реальное.

Но там где избыток Эроса — инцеста ведет к слиянию, избыток Танатоса — кастрации ведет к диссоциации. Этот избыток Танатоса — кастрации может принимать форму либо избыточной фрустрации (когда Эрос сведен на нет), либо откровенного страха и травмы (когда Танатос непомерно раздут). В психоанализе это выражено следующим образом: «Если фрустрация привела к вытеснению [поскольку есть преизбыток Танатоса], то тем самым рассматриваемые влечения отсекаются от всей остальной личности [диссоциируются]; они никак не участвуют в дальнейшем взрослении, и их проявления из бессознательного время от времени беспокоят сознание» [120]. Мы уже тщательно разобрались в природе таких «беспокоящих проявлений»: это просто символы и симптомы, берущие начало в вытесненном — погруженном бессознательном (диссоциированные аспекты самости).

Следует упомянуть, что, по моему убеждению, никто не может избежать той или формы диссоциации тела/ума на эгоической стадии. «Эго» действительно является трансценденцией тела, но не в достаточной мере. Эго все еще сохраняет слишком тесную связанность с исключительным телом (то, что Ауробиндо называл «физическим “эго”») и поэтому склонно чересчур пугаться самого тела. Только ближе к стадии кентавра, когда сознание начинает дифференцироваться от самого «эго», «эго» и тело могут быть приведены к широкой и связывающей интеграции. До этого времени мы можем только пытаться снижать диссоциацию тела/ума, но никогда ее не искореним. Значит, в большинстве нормальных случаев можно лишь говорить (и надеяться), что слияние и диссоциация ума и тела не чрезмерны, а их дифференциация происходит более или менее по плану. Это та процедура, которую мы видим на каждом из основных уровней развития, потому что всюду, где есть дифференциация, может быть и диссоциация…

Материнский инцест/кастрация

Поскольку в этой книге я стараюсь исходить из общих оснований с большинством главных психологических школ, то в данном разделе мне хотелось провести параллели с юнгианской точкой зрения, представленной Эрихом Нейманом. Это, однако, не слишком уведет нас в сторону, поскольку мысли Неймана прямо связаны со всем нашим обсуждением. Вот один пример.

С точки зрения Неймана, движение от тифонического тела к ментальному «эго» есть движение от «материнского инцеста» к «отцовскому» (второй термин мы разъясним в следующем разделе). Это развитие, согласно Нейману, состоит из нескольких под — стадий (сдача, борцы, убийцы, полет дракона), но в целом является просто переходом, трансформацией от телесно — ограниченных желаний к ментальным формам и понятиям [279].

«Материнская область» в том смысле, в котором Нейман употребляет этот термин, есть область «природы материнства» — инстинктивной, эмоциональной, биологической — с центром в оральной, анальной и генитальной зонах тела. «Материнский инцест» может происходить через посредство любой из этих зон, но завершенности он достигает на генитальной стадии. Обратите внимание, что здесь мы используем некоторые термины в очень широком смысле, например термин «телесная самость». Рудиментарное влияние тифонического тела начинается с уробороса, становится доминирующей формой самости на осевом и образно — телесном уровнях, далее тянется через анальную фазу членства в мире и заканчивается на ранней эгоической стадии. Следовательно, в самом общем смысле, мы можем называть все эти уровни «телесными областями», пусть даже одновременно с ними происходят многие другие процессы — познавательное развитие, вербальное развитие и так далее) Так же обстоит дело и с «материнской областью»: на уроборической стадии Великая Мать начинает оказывать влияние, которое становится абсолютно значимым на осевом уровне, длится в течение анальной фазы членства и заканчивается на ранней эгоической/фаллической стадии. Поэтому Нейман употребляет термины «материнский инцест» и «телесный инцест», как взаимозаменяемые. Тем самым он просто подразумевает (если воспользоваться моими собственными терминами), что «телесные области» и «область Великой Матери» — это примерно одно и то же: и то, и другое тянется от уробороса через вершину своего влияния на стадиях осевого/образного тела, продолжается на анальной стадии членства и окончательно завершается на фаллическом и раннем эгоическом уровне. Если просто думать о самых ранних этапах развития, как находящихся под властью тела («тифонические области») и под властью Матери («материнский инцест»: ребенок ищет свое единство через посредство «материнского начала»), тогда представления Неймана естественным образом встанут на свое место. В данном разделе я буду употреблять все эти термины в очень свободной и общей манере, чтобы присоединиться к чрезвычайно важным выводам Неймана относительно этой общей трансформации: телесного/материнского в эгоическое/отцовское.

Основной смысл доводов Неймана заключается в том, что пока имеет место телесно — сексуальный инцест (оральный, анальный или фаллический — во всей «телесной области»), самость открыта для «материнской кастрации» — кастрации или распада или травматического разрушения Великой Матерью, которая правит тифоническими/телесными областями. Ибо Великая Мать «угрожает “эго” опасностью самоуничтожения и самоутраты, — иными словами, угрожает смертью и кастрацией» [274]. И здесь мы оказываемся на очень знакомой почве. «Мы уже видели, — продолжает Нейман, — что для нарциссической природы подростка, одержимого образом фаллоса, характерна увязанность сексуальности со страхом кастрации» [279]. Снова знакомое место. «Страх перед фаллосом у женщин символически приравнивается к кастрации Великой Матерью, а на психологическом языке это означает растворение [отпочковавшегося] «эго» в бессознательном» [279]. Во многом совпадая во взглядах с психоаналитиком Феникелом, Нейман утверждает, что на этой материнской стадии «мужественность и героизм «эго»… отождествляются с фаллосом и сексуальностью» [279]. Таким образом, угроза матриархальной «кастрации нависает над «эго», которое еще не порвало своих связей с Великой Матерью» [279]. Такая кастрация может принимать специфическую форму (только на этой стадии) страхов перед действительной генитальной кастрацией (а также более общую форму кастрации — растворения «эго» — ума в иррациональных «вспышках раздражения», гиперэмоциональности и гедонистических импульсах). Это мои слова, но идеи самого Неймана: быть кастрированным Великой Матерью/телесными областями означает быть затянутым из вновь возникших ментальных областей обратно в тифоническо — пранические — телесные; именно такую интерпретацию как раз имел в виду Нейман [279].

Я уже говорил, что для перехода развития через эту стадию, самость должна умереть для телесного отождествления, для своего «материнского инцеста». Вот почему, как мне кажется, Нейман утверждает, что «теперь мы подходим к битве с Великой Матерью и к победе над ней. Вызывающий благоговейный ужас характер этого дракона — Великой Матери — заключается в ее способности соблазнить «эго», а затем кастрировать и разрушить его в материнском инцесте… Но когда «эго» уже не в силах оставаться [на данной стадии], ему нужно победить страх… и совершить то, чего оно больше всего боялось. Оно должно предстать перед уничтожающей силой… Дракона — Матери, не позволяя при этом себя уничтожить» [279]. «Эго» должно пройти через смерть (Танатос) и разделение с материнскими уровнями без регрессии, распада или вытеснения — оно должно прекратить слияние (инцест) и начать дифференцироваться без диссоциации. Если это удается, тогда “эго” героя более не отождествляется с фаллосом и сексуальностью. На этом [новом и более высоком уровне] другая часть тела символически возвышает себя в качестве… “высшей мужественности”: голова, символ сознания, с глазами, как управляющим органом — теперь именно с ней отождествляет себя “эго”» [279].

И снова отметьте: принятие смерти/отделения низшего уровня, дифференциация или разотождествление с ним, возникновение следующего более высокого уровня и отождествление с ним. Это происходит только после того, как преодолена и пройдена тревога разделения (Неймановская «битва с драконом»), и знаменует собой более высокую форму трансценденции. Вследствие этого, говорит Нейман, «главенство Великой Матери и контроль, осуществляемый ею за счет инстинктивной мощи тела [тифона], замещаются относительной автономностью «эго», более высокой [самости], которая обладает собственной волей и подчиняется собственному рассудку» [279].

Далее, согласно Нейману, для новой — ментально — эгоической области — характерна дифференциация от тела. По его выражению, «развитие сознания “эго” сопровождается тенденцией к обретению независимости от тела», ибо «эго» является «миром света и сознательности по контрасту с земным, телесно — ограниченным миром бессознательного…; “эго” и сознание переживают свою собственную реальность благодаря тому, что отличают себя от тела. Это один из фундаментальных фактов человеческого разума» [279]. Отметьте также, что Нейман осознает, хотя и не подчеркивает, разницу между диссоциацией и дифференциацией: «Развитие, приводящее к разделению на две системы [ума и тела], согласуется с необходимым процессом психической дифференциации, но, как любая дифференциация, оно подвержено риску стать чрезмерно дифференцированным и извращенным» [279]. Это и есть диссоциация.

В любом случае, новая ментальная — эгоическая стадия представляет собой мир понятий, воли, рассудка, логики и морали. Сначала она управляется «отцовским инцестом/кастрацией» или, лучше сказать, «культурным или родительским инцестом — кастрацией»: желания и страхи индивида сосредоточиваются в меньшей степени на теле, и в большей степени на социо — культурной Персоне и ее идеях. И теперь именно через эту более высокую среду самость, переходящая от одного раздела проекта Атман к другому, проводит свои новые инцесты и переживает свои новые смерти.

Родительский инцест/кастрация

Мы видели, что нормальное ментальное «эго» приняло дифференциацию, смерть и трансценденцию низших уровней: плеромного, уроборического, тифонического и уровня вербального членства (или «телесных областей» вообще). Но теперь самость отождествлена с ментальным «эго» и потому ожесточенно сопротивляется смерти этой новой структуры. Битва жизни против смерти, Эроса против Танатоса, переходит на ментальный уровень, и проект Атман начинает разворачиваться через эту структуру. Так проект Атман становится уже не телесно — сексуальным, а ментально — эгоическим. В его игре участвуют уже не фекалии и фаллос, а «эго» и Персона.

В главе пятой мы видели, что отличительной чертой ментального «эго» является его внутренняя дифференцированность — разделение «эго» на несколько (необходимых и полезных) субличностей или персон (масок), среди которых преобладающими являются Родитель/Супер — «эго»/Победитель, Дитя/Инфра — «эго»/Побежденный, а также Взрослый/Вычислитель, «эго» — идеал и совесть. Любая из данных субличностей может после своего возникновения диссоциироваться (вместо дифференциации) и пополнить собой погруженное бессознательное (такая субличность становится Тенью или «бессознательной личностью», безжалостно перемешанной с архаическим бессознательным). Кроме того, любая из них может всплывать — и часто действительно всплывает — из фонового бессознательного в качестве внедренного бессознательного (в частности, так происходит с Супер — «эго»): этот процесс, коль скоро он происходит, является совершенно естественным, нормальным и здоровым.

Поскольку я восхищаюсь тем, как работает транзактный анализ, я нередко говорю о совокупном ментальном «эго» (или, по крайней мере, о его раннем и среднем состояниях) как о Р-В-Д «эго». Кроме того, так легче помнить о внутренней дифференцированности «эго» и трех самых важных персонах (Р, «Родитель»; В, «Взрослый»; Д, «Дитя». Кстати, когда, например «Родитель» пишется с заглавной буквы, это означает интернализованного, «внутреннего» Родителя, а не действительного, внешнего родителя). Тем не менее, — и это достаточно важно, — до конца этой главы я ограничусь обсуждением преимущественно Супер — «эго» [Родителя]. Не следует принимать это сокращение изложения за ограничение значимости остальных аспектов «эго». Дело в том, что Супер — «эго» является одной из самых важных субличностей, и поэтому к нему могут быть отнесены почти все теоретические положения (и заинтересованный читатель может затем при необходимости применить их к другим субличностям).

В самом общем смысле, Супер — «эго» — это просто неотъемлемая часть высокоуровневого отождествления ментально — эгоической самости. В частности, оно означает, что ребенок отождествился с родителями — он ментально интернализовал их в форме Родителя, — «смоделировал родителей в своем уме», чтобы помочь формированию своей ментальной самости [14], [38], [51], [97]. Это делается на вербальном и ментальном уровнях, а не на телесном и сексуальном. Поскольку ребенок на данной стадии может формировать идеи и понятия, он способен концептуально или ментально отождествляться со своими наставниками, с родителями. Это не телесный инцест, а отцовский/концептуальный инцест: более высокий уровень Эроса.

Первое введение ребенка в мир физического тела происходит через Великую Мать — начинаясь с рождения и продолжаясь в сосании, укачивании, касаниях, чувствовании, приучении к туалету и так далее. А первое вхождение в ментальный мир осуществляется через посредство членского языка и словесного общения с вербальными матерью и отцом. Довербальная Великая Мать воплощает в себе мир не — концептуальных чувств, ощущений и желаний. Но индивидуальная и вербальная, использующая понятия мать совсем иная: в отличие от Великой Матери, которой она когда‑то была, ее теперь можно понимать на основе слова — и-имени, на вербальном и ментальном уровне [359]. И к ней вскоре присоединяется фигура отца, еще одна вербальная и использующая понятия индивидуальность. Для ребенка все это является более или менее новым, и потому он склонен использовать новых, вербальных родителей, в качестве ролевых моделей более высокого порядка, так что, в конце концов, ребенок отождествляется с родителями, как с Родителем — с Супер — «эго», — и это становится просто частью новой самости более высокого порядка [165], [178]. Ребенок концептуально моделирует самость по образцу родителей посредством родительского инцеста или родительского ролевого моделирования.

Если же взглянуть на все это под несколько иным углом, родители предлагают ребенку новые способы трансляции реальности, воплощенные в наборах особых условий, которые — как всегда — просто представляют характеристики нового, более высокого уровня. В данном случае эти особые условия являются наборами вербальных, концептуальных, эгоических и синтаксических моделей. Ребенку предлагают (а иногда приказывают) придавать эгоическо — синтаксическую форму тому, что он прежде предпочел бы отреагировать телесно или эмоционально. И родители продолжают добиваться выполнения этих особых условий, так что ребенок продолжает использовать новую форму трансляции до тех пор, пока не начнется и более или менее завершится трансформация. Все это составляет часть того, что мы обычно называем «родительским», или «отцовским», инцестом.

По сути дела, родительский инцест помогает ребенку перейти от телесно — ограниченного Эдипова комплекса к ментальному «эго» и Супер — «эго». Именно это имеют в виду психоаналитики, когда говорят, что Супер — «эго» является наследником Эдипова комплекса [46] и это происходит потому, что «отождествления замещают объектные выборы» [382] (что реально означает замещение телесно — сексуальных желаний ментальными отождествлениями). Феникел выражает проблему так: «эго “заимствует” у своих сильных родителей ту мощь, которая позволяет ему подавить Эдипов комплекс. Так разрешение Эдипова комплекса приводит к замечательному и решающему “шагу внутри эго” [его внутренней дифференциации], который столь важен для последующего эгоического развития…» [120]. Например, согласно психоанализу, «смена [внешних] родителей на [внутреннее] Супер — эго… есть необходимое условие индивидуальной независимости. Самоуважение регулируется уже не приятием или неприятием со стороны внешних объектов, а чувством того, что ты поступил правильно или неправильно» [120]. Но все это просто указывает на тот факт, что построение Супер — эго происходит на более высоком уровне…» [120]. (Верно, что какие‑то аспекты Супер — «эго» могут быть регрессивными, нарциссическими и архаическими [говорят, что оно частично формируется путем орального включения в себя — что я, в основном, отвергаю], но главное схвачено точно: сказать, что Супер — «эго» является «высокоуровневым» наследником Эдипова комплекса, — значит сказать, что ментальное «эго» движется за пределы тифонического тела).

Всю эту область психологии Супер — «эго» Нейман называет «отцовским инцестом/кастрацией» [279]. Термин «отцовский» он употребляет по нескольким причинам. Во — первых, патриархат исторически и мифологически вытеснил матриархат [17], [66]. Это могло бы быть развитием полового неравенства, но половое неравенство свойственно всему человечеству, а не Нейману — он просто сообщает о том, что произошло. Во — вторых, сегодня мы также обнаруживаем, что — согласно Феникелу — «в наших культурных обстоятельствах отцовское Супер — эго, как правило, является решающим для обоих полов» [120]. Это тоже могло бы быть следствием неравенства полов и чем‑то культурно — обусловленным, но даже если это и так, то, пока само общество не изменится для большинства людей, — как для мужчин, так и для женщин, — «отцовское Супер — эго является решающим». Отсюда и отцовский инцест/кастрация, что попросту означает лишь то, что для большинства людей отец на данной стадии представляет собой самую решающую ролевую модель и авторитетную фигуру.

Тем не менее по самым разным причинам я предпочитаю более общий термин «родительский инцест/кастрация», а читатель пусть сам решает в каждом конкретном случае, какая из родительских фигур, материнская или отцовская, будет для него ключевой. Оба родителя играют значительную роль и в той или степени интернализуются посредством родительского инцеста [427].

Мне хотелось бы только подчеркнуть, что самое существенное в Родителе, или Супер — «эго», — то, что оно помогает самости дифференцироваться от тифонического тела и тем самым трансцендировать его; и это, как обычно, происходит через возникновение более высокой структуры и отождествление самости с этой структурой. Родители являются очень важными фигурами на этой стадии, поскольку предоставляют — или должны предоставлять — осязаемые ролевые модели всех тех многообразных и необходимых масок, с которыми ребенок может отождествляться через родительский инцест, а это, в свою очередь, помогает развитию богатой внутренней дифференциации. Часто случается так, что родители не столько вынуждают ребенка к вытеснению, сколько неспособны предложить ему адекватные ролевые модели: тогда дифференциация не получается, и ребенок оказывается не в состоянии развить свои потенциального возможности с уровня фонового бессознательного. Такая задержка роста происходит не из‑за того, что родители сделали, а из‑за того, что им не удалось сделать — обеспечить своего ребенка ролевыми моделями для родительского инцеста.

Эгоический проект Атман:

«эго» — идеал и совесть

Эгоическая самость — Р-В-Д «эго» — это действительно новый и более высокий порядок само — воплощения — новое и более высокое единство. Она немного ближе к Атману, в ней немного больше Телоса Атмана, — но она все еще не Атман, и потому у нее все еще есть свой проект Атман, своя попытка быть блистательным Героем, бессмертным и всемогущим Одним. Самость (более или менее) приняла смерть и трансценденцию всех низших уровней, но теперь она в значительной мере отождествлена с ментальным «эго», с Р — В-Д — «эго», и поэтому такая новая самость — заменитель яростно сопротивляется смерти и трансценденции. Вскармливаемая своими новыми инцестами, она в ужасе съеживается перед новыми смертями. Снова затевается битва жизни против смерти, и новая форма проекта Атман поднимает свою бессмертную голову.

Мы можем ясно увидеть это на примере одного лишь Супер — «эго» (я снова ограничу обсуждение субличностей «эго» одним Супер — «эго», или Родителем, и потому буду обсуждать проект Атман на эгоическом уровне только применительно к Родителю). Супер — «эго» традиционно подразделяют на «эго» — идеал, то есть все «позитивные» предписания и идеалы, и совесть, то есть все «негативные» предписания и запреты. (Я вовсе не намерен исключать из рассмотрения очень важные работы Кольберга; просто сейчас наше обсуждение ограничится новой интерпретацией психоаналитических концепций.) На мой взгляд, всю эту тему можно кратко выразить, сказав, что «эго» — идеал — это просто сторона Эроса в эгоическом проекте Атман, а совесть — сторона Танатоса. Они представляют собой позитивную и негативную стороны эгоической формы бессмертной попытки быть Героем, Богом, Атманом, — и факты подкрепляют именно такую интерпретацию.

Мы можем начать с «эго» — идеала. Левинджер прекрасно подытожил ортодоксальную точку зрения на происхождение «эго» — идеала (как ее излагал Лэмпл‑де Грут):

Идеал «эго» берет начало в младенческом «галлюцинаторном исполнении желаний» [уроборические области]. Когда младенец начинает осознавать различие между внутренним и внешним [уровень осевого тела], галлюцинаторное исполнение желаний сменяется фантазиями о всемогуществе и величии [образный проект Атман первичного процесса]. Из‑за последующего опыта его относительной беспомощности, эти фантазии сменяются фантазиями о всемогуществе его родителей [начало родительского инцеста]. После разочарования и в этом, он формирует идеалы и этические нормы. Для Лэмпл‑де Грута, вся эта последовательность остается только исполнением желаний [или эротическим инцестом вообще] [243].

В данном абзаце суммированы почти столетние психоаналитические изыскания, и, по моему мнению, речь идет просто о том, что в фундаментальном смысле «эго» — идеал — это кульминация исполнения эротических желаний, позитивная сторона проекта Атман. То есть, «эго» — идеал является кульминацией и суммой многих трансформирующих событий, нацеленных на закрепление различных форм проекта Атман, начиная, согласно некоторым мнениям, уже с плероматического и уроборического состояний. Он содержит — или, скорее, проходит через — все ранние формы Эроса, инцеста, позитивных желаний, жадных стремлений и непомерных потребностей, включая в себя все ранние попытки быть космоцентрическим и героичным. И в той мере, в какой происходит фиксация на одном из этих ранних уровней, такие примитивные желания и формы инцеста продолжают, согласно психоанализу, жить в «эго» — идеале, тем самым искажая действительные идеалы индивида, лживо преувеличивая его способности и обременяя его несбыточными грезами о рае. В итоге можно обобщенно сказать, что «эго» — идеал будет прибежищем для всех прошлых попыток космического совершенства. Это самый простой путь к пониманию природы «эго» — идеала, и с такой его интерпретацией согласились бы не только психоаналитики, но и Беккер и все экзистенциалисты.

Но это лишь половина истории — я полагаю, истинная, но все же половина. Рассматривая «эго» — идеал, психоанализ обнаруживает, что в его сердцевине лежит желание трансцендентного совершенства, превосходящего личную ограниченность, и на этом основании приходит к выводу, что «эго» — идеал является регрессивным желанием до — личностного совершенства в плеромном рае [120]. Я уже говорил, что это может быть лишь частично верным. Ведь многое в «эго» — идеале представляет собой просто наличную форму проекта Атман. Это как бы отливочная форма, куда взрослый человек помещает свои проблески интуиции о реальном и высшем сознании Атмана. Или, можно сказать, это небольшое отверстие в оболочке «эго», через которое проникает интуитивный отсвет реального Совершенства. Значит, если только не имела места действительная фиксация, то «идеальность» «эго» — идеала вовсе не является регрессивным желанием до — временного совершенства в плероме, как, судя по всему, считают многие аналитики [46], [120], [122], [141]. Скорее, это прогрессивное (хотя все еще несколько ограниченное) желание транс — временного освобождения в Единстве. Поскольку самость хочет трансценденции, хочет Атмана, но не осмеливается принять смерть или Танатос данного эгоического уровня, постольку она будет вынуждена примириться с компромиссом и заменителем, которым по основе своей и является «эго» — идеал, — частично иллюзия и «жизненно необходимая ложь», частично истина и реальность. В нем содержатся все интуитивные догадки об Атмане, которые невозможно ни понять, ни актуализировать в настоящем, и поэтому оно всегда побуждает человека стремиться за пределы его наличного состояния посредственности, даже когда он суетится ради заменителей и суррогатов.

Естественно, возникает вопрос, к чему именно стремится это «эго» — идеал. Я не буду затевать спор по данному поводу, а просто соглашусь с Блосом, который утверждает, что эго — идеал толкает людей «на невероятные подвиги творчества, героизма, жертвенности и самоотверженности. Человек скорее сам погибнет за свой эго — идеал, чем позволит тому умереть [замещающая жертва]. Это наиболее бескомпромиссное влияние на поведение взрослого индивида: его позиция всегда остается недвусмысленной» [45]. И что же это за позиция? Просто «поиск, [который] простирается в безграничное будущее, переходящее в вечность. Поэтому испуг перед конечностью времени, перед самой смертью представляется не — существующим…» [45]. Бессмертие и космоцентричность — это проект Атман «эго» — идеала. Проект бессмертия «эго» — идеала представляет собой просто вечно длящееся совершенство, а это как раз новый удел Эроса в его бегстве от смерти и пустоты, шуньяты, того Эроса, который страстно желает бессмертия через посредство вечно тянущейся цепочки «завтрашних дней». Иначе говоря, «эго» — идеал — это стремление поддержать и обезопасить само — ощущение, находящееся во власти иллюзии — во всем остальном верной, но искаженной, — что эта самость и есть бессмертный и совершенный Атман. Здесь, я полагаю, сердцевина «эго» — идеала.

Если мы теперь перейдем к негативной стороне проекта Атман, мы можем сказать, что если «эго» — идеал является обителью Эроса, то в совести прогладывает Танатос. Подобно тому, как корни «эго» — идеала пролегают вплоть до плеромной и уроборической стадий, так и происхождение совести связано с самым первым опытом Танатоса — со встречей с уроборическим другим и с последующим сопротивлением ему [225], [226]. «Некоторые неприятные переживания [Танатос] позже структурируются, как родительские ограничения и требования [ «висцеральная этика» на стадии членства], которым ребенок повинуется ради сохранения любви родителей. На следующем этапе [начало эгоической стадии] некоторые из этих требований усваиваются посредством интернализации [родительский инцест]… Наконец, ребенок принимает ограничения и формирует совесть… [Совесть] во всех отношениях остается, прежде всего, средством ограничения» [243]. И ограничение подкрепляется Танатосом — всегда присутствующим страхом смерти, который как‑то сдерживается совестью и выпускается в терпимых дозах, необходимых для приведения самости в соответствие с требованиями совести (разве сам Фрейд в конце концов не сказал, что этот аспект Супер — «эго» сформирован Танатосом?)

Итак, подводя итог этого обсуждения мы могли бы сказать, что «эго» — идеал является кульминацией всех предшествующих инцестов, в то время как совесть — кульминацией всех прежних кастраций — всех ограничений, отрицаний и прикосновений смерти. И если кастрации предыдущих уровней были тяжелыми и приводили к фиксациям, то в руках суровой совести индивид будет продолжать вытеснение и диссоциацию тех прежних аспектов сознания, которые фактически должны были бы интегрироваться. Вместо дифференциации, трансценденции и интеграции происходят диссоциация, фиксация и вытеснение. Вместо того чтобы пожертвовать предыдущей стадией и принять ее смерть, индивид диссоциирует ее аспекты в качестве замещающей жертвы. Диссоциация — это по самой своей сути замена жертвования. То есть, вместо того, чтобы принять чистую смерть предыдущего частного уровня, индивид предлагает части самого себя взамен настоящего самопожертвования. Под руководством интернализованного Родителя он будет вытеснять, отчуждать и диссоциировать все те аспекты самости, которые с точки зрения интернализованного Родителя угрожают смертью. Таким образом тот, кто приобрел фальшивую и идеализированную Персону (маску) будет диссоциировать и вытеснять все грани своей самости (такие, как Тень), угрожающие его раздутому образу себя. Вместо того чтобы принять смерть фальшивой Персоны, индивид подменяет ее смертью Тени, вытесняя и диссоциируя последнюю. Подобно тому, как «эго» — идеал подменяет Эрос, совесть подменяет Танатос. Так, я полагаю, легче всего по — новому интерпретировать важные работы психоанализа, касающиеся Супер — «эго», его «эго» — идеала и совести.

Отбрасывание родительского

инцеста/кастрации

Как только родительский инцест выполнил свое назначение — создание самости более высокого порядка посредством родительского инцеста и родительского ролевого моделирования — он должен быть отброшен путем разотождествления и дифференциации. Мать — Родитель и Отец — Родитель должны быть принесены в жертву, их смерть должна быть принята, а их исключительная власть над сознанием — сломана. Если же самость отказывается отбросить родительский инцест, тогда она уязвима для родительской кастрации: индивид остается в состоянии безвольной податливости приказам родителей. Самость пребывает в родительском слиянии. Индивид не в силах выдержать тревогу разделения, связанную с уходом от Родителя — матери и Родителя — отца, и поэтому вся ментальная — эгоическая область кастрируется мнениями «мамочки и папочки». Человек проходит через жизнь, так ни разу и не осмелившись на оригинальную идею и на то, чтобы «идти своим путем». Воцаряется слияние: прекращаются развитие, дифференциация и трансценденция.

Драма достигает своей кульминации в подростковом возрасте. Создав несколько подходящих масок (посредством родительского инцеста), индивид теперь начинает дифференцироваться и разотождествляться с ними в той мере, в какой сумеет трансцендировать их и интегрировать в зрелое «эго», а затем начинает трансцендировать и само «эго». Тут требуется смерть старого материнского — отцовского Супер — «эго» (которую Нейман называет Умерщвлением Первых Родителей) [279]. Естественно, это будет чем‑то, что может перепугать настоящих родителей, и возникающее в результате напряжение принесет много неприятностей обеим сторонам [292].

Если же на этой стадии все складывается успешно, тогда индивид развивает зрелое, интегрированное «эго», — первый шаг на внутренней дуге, — и, следовательно, переходит к надэгоическим формам самости: кентаврической, тонкой, причинной и предельной. Проект Атман становится все тоньше и, в конечном итоге, может полностью уступить место самому Атману. И в видении этого предельного Света рождается Сияющий Бог.

Поскольку в нескольких последних главах мы уже обрисовали основы эволюции (Эрос/Танатос, возникновение, инцест/кастрация, дифференциация/диссоциация и т. д.), то теперь мы можем вкратце рассмотреть оставшиеся стадии развития. Кроме того, нам не нужно задерживаться на новых интерпретациях ортодоксально — психологических моделей высших областей сознания, ибо в ортодоксальной западной психологии, по сути дела, нет ни одной такой модели.

Кентавр

В общем, все характеристики кентавра (интенциональность, образное видение, интегрированность тела и ума) представляют или отражают единства более высокого порядка, новые и более высокие формы Телоса Атмана. Вот почему почти все работающие с уровнем «кентавра» терапевты постоянно говорят либо о «единстве более высокого уровня», либо об «основополагающем единстве» — единстве «эго», тела, ума и эмоций. Ролло Мэй писал: «Если бы нужно было что‑то противопоставить тому мнению, что картина множественности «эго» [постулируемая в качестве окончательной истины во многих школах психологии] отражает фрагментированность современного человека, я бы возразил, что всякое понятие фрагментации заведомо предполагает некоторое единство, которое и распадается на фрагменты… Как логически, так и психологически мы должны пойти дальше эго — Ид — Супер — эго [Тифона и Р — В-Д — эго] и постараться понять то «бытие», выражениями которого они являются» [266]. По мнению Карла Роджерса: «Организмическое чувствование или переживание — это больше, чем повышенное сенсорное осознание внутренних телесных состояний и деятельности лимбической [тифонической] системы. Это интеграция такого осознания с осознанием функций, представленных неокортексом. Это также интеграция активности левого и правого полушарий головного мозга [образное видение]» [187]. Перлз и его сотрудники указывают, что большинство людей воспринимают по опыту «эго» и тело как вполне отличные и даже отдельные друг от друга; однако, «к счастью, можно продемонстрировать подлинное основополагающее единство» [курсив мой — К. У.] — пишут они и посвящают всю книгу как раз такой демонстрации [292]. Лоуэн также утверждает, что большинство людей диссоциируют тело от ума и выстраивают преграду или барьер между психикой и соматикой: «Эта преграда также отделяет и изолирует психическую область от соматической. Наше сознание сообщает, что каждая из этих областей воздействует на другую, но из‑за выстроенной преграды оно не проникает достаточно глубоко, чтобы почувствовать их основополагающее единство» [курсив мой — К. У.] [251].

Кентавр или интеграция тела и ума — новая и более высокая форма проекта Атман, новая и более высокая форма на пути к Единству. Но, чтобы попасть на эту новую стадию, человек должен умереть для старой — должен принять смерть «эго».

А этот процесс влечет за собой новую тревогу разделения: страх отказа от эго «эго», страх умирания для исключительной тождественности с эгоической концепцией себя. Вообще говоря, тревога разделения может оказаться ужасной, особенно на нынешней стадии коллективной эволюции, когда все, выходящее за пределы «эго», рассматривается с крайней подозрительностью и обычно подпадает под диагноз до — эгоического.

Но в данной точке эволюции (если вернуться к отдельному человеку) задача «эго» уже выполнена: оно хорошо послужило для продвижения от подсознания к самосознанию, а теперь должно уйти, чтобы освободить место сверхсознанию. На внутренней дуге индивиду придется распрощаться с «эго», с этим старым другом. Самость должна дифференцироваться от «эго», разотождествиться с ним, трансцендировать его, а затем интегрироваться со вновь возникшими более высокими структурами. Однако не забывайте, что «эго» остается нетронутым, когда самость разотождествляется с ним — так же, как осталось неповрежденным тело после того, как «эго» его трансцендировало. Трансценденция не подразумевает деформацию. У человека по — прежнему есть «эго» — просто его само — тождественность уже не привязана исключительно к «эго».

Для того чтобы все это произошло, нужно пройти через тревогу разделения, связанную с отказом от «эго», — точно так же, как раньше самому «эго» пришлось преодолевать тревогу разделения с телом (комплекс кастрации), а еще раньше телу пришлось справляться с тревогой разделения с Великой Матерью. От всего того, с чем самость когда‑то бессознательно отождествлялась, она должна дифференцироваться, со всем этим раз — отождествиться, и все это трансцендировать. И вот теперь настал черед «эго».

Пока индивид остается отождествленным с «эго» и действует посредством эгоических желаний и инцестов, он уязвим для эгоической кастрации. Поскольку «эго» транслируется при помощи понятий и идей, атаку на эти идеи оно воспринимает как смерть. Так как у «эго» имеются определенные влечения к власти и цели, их фрустрацию оно также воспринимает как смерть [232]. Все это является не чем иным, как некой формой эгоической кастрации. Пока есть «эго» и этический инцест, существуют и этическая смерть и кастрация.

Если самость способна выдержать тревогу эгоического разделения, она может дифференцироваться от «эго», трансцендировать его и интегрировать его В себя. Если нет — если самость остается влюбленной в замещающие удовлетворения и инцесты «эго» — тогда прекращаются дифференциация, рост и трансценденция. Воцаряется эгоическое слияние.

Впрочем, учитывая «уровень» нынешнего общества, индивиду очень редко удается эволюционировать выше стадии зрелого «эго». Поскольку, в среднем, форма само — ощущения в обществе колеблется между ранней, средней и поздней эгоическими стадиями, за этой точкой сила общества, «задающая темп в трансформации», проявляет тенденцию к затуханию. Так что тем, кто развивается за пределы эгоических стадий, приходится рассчитывать либо на собственные исключительные таланты, либо на специальную профессиональную поддержку. Под последней я подразумеваю не «врача, лечащего умственные расстройства», а проводника в самоактуализации: в общем смысле, экзистенциального — гуманистического психотерапевта (а в дальнейшем — духовных Учителей).

Задачей гуманистического терапевта (который, как мы видели, склонен обращаться к кентаврическим областям психики) будет помощь в том, чтобы уговорить «эго» приступить к восходящей трансформации для достижения уровня кентавра. И это означает, что терапевт кентаврического уровня начнет с того, что даст индивиду новый способ транслировать реальность. Свои экзистенциальные трансляции терапевт будет выставлять против эгоических (или личностных) трансляций клиента, пока «эго» не сможет трансформироваться в кентавра. Таким образом терапевт «задает темп трансформации», заменяя «выдохшиеся» к этому времени силы общества и родителей. Терапевт стратегически подрывает и расстраивает старые эгоические трансляции и инцесты и одновременно преподает и поощряет новые, более высокие кентаврические трансляции [426]. Когда клиент оказывается способным искренне и свободно их усваивать и принимать, это значит, что трансформация более или менее завершена и «терапия», по большому счету, окончена [292].

Не следует думать, что в этом процессе индивид просто создал из глины своей психической программируемости какую‑то самодельную реальность. Подлинная трансформация — на любом уровне — вовсе не является формой «промывания мозгов», гипноза или пропаганды. Это, скорее, некоторая форма возникновения, вспоминания, воссобирания. Транслируя реальность с кентаврического уровня, терапевт выявляет тот же уровень самости у клиента (если, разумеется, все складывается хорошо). Терапевт задействует у клиента язык его высшей самости и проживает за него и для него этот язык или эту форму, пока клиент не станет жить этим сам. Терапевт просто оказывает содействие в возникновении — всплытии (через вспоминание) кентаврического уровня из фонового бессознательного.

Как мы объясняли ранее для всех случаев, экзистенциально — кентаврический терапевт содействует этой трансформации, налагая на клиента особые условия, и эти особые условия действуют как символы трансформации. И в этом отношении подойдет любая из характеристик кентавра: терапевт может (в зависимости от особенностей его школы) использовать интенциональность, образное видение, пребывание в настоящем или упражнения для достижения единства тела — ума, и т. п. Я полагаю, что с литературой по всем направлениям Третьей Силы (гуманистическая и экзистенциальная психология) все уже настолько знакомы, что мне нет нужды вдаваться в детали. Главное в том, что работающий на уровне кентавра терапевт пытается помочь клиенту развить новые и более тонкие формы инцеста — Эроса, новые и более тонкие желания и мотивации (в первую очередь, мотивацию к само — актуализации). Это сознательно практикуемое влечение к само — актуализации является просто новой формой инцеста, но уже не телесным инцестом секса и гедонизма, не эгоическим инцестом линейных целей, влечений и концептуальных желаний, а кентаврическим инцестом желания собственной самоактуализации за пределы традиционных форм бытия (за пределы биосоциальных полос).

И этот новый инцест, возникающий из останков умершего «эго», не только является само — актуализующимся, но и создает аутентичный смысл в жизни [64]. Создание смысла, согласно экзистенциалистам, является просто частью интенциональности, которой Ролло Мэй посвятил целую книгу, доказывающую, что «интенциональность [есть] структура, придающая смысл опыту» [265]. В поддержку своей мысли он цитирует Гуссерля: «Смысл — это интенция разума». Следовательно, мир без смысла — говорит экзистенциалист — это просто «мир без интенциональности более высокого порядка, мир, где человек не полагает себе целью свою целостную жизнь, вступает в нее и хочет ее, тем самым создавая смысл жизни в одном и том же акте» [131]. Намереваться, стремиться к какой‑нибудь вещи, также означает указывать на эту вещь или иметь ее в виду, хотеть ее; вот почему экзистенциалисты всегда уравнивают интенциональность со смыслом. Так что утверждение «Моя жизнь бессмысленна» в действительности говорит «Я не имею в виду мою жизнь», а это значит: «Я не ставлю своей целью, не хочу моего собственного бытия». Согласно экзистенциалистам, если в жизни не возникает интенциональность, то в ней не возникает и смысл [265].

Для экзистенциалистов это не просто беспредметное теоретизирование — ведь они не только опознали болезнь (отсутствие смысла в жизни, или, иными словами, отсутствие самоактуализующегося Эроса), но и обозначили ее причину. Они четко определили, почему я не позволяю интенциональности возникать из фонового бессознательного, почему я не хочу ставить себе целью свою жизнь и находить в ней смысл. И это то, о чем мы говорим все время: страх смерти…

Смерть. Это Танатос, Шива и Шуньята, и как только она выражает свое присутствие, я застываю в ее объятьях. Я фактически сталкиваюсь на этом новом уровне с экзистенциальным ужасом, с кошмаром, с тем что называется «angst» и «болезнью к смерти» [323]. И этот ужас не только замораживает низшие уровни моей самости, мой «материнский» или «отцовский», или «эгоический инцест»; нет, он замораживает всю мою кентаврическую интенциональность, мое желание жить в целом [25].

Поскольку я страшусь смерти тотального тела — ума, мне следует быть осторожным в жизни, мне приходится сдерживать, тормозить и замораживать мое целостное бытие [25], [36]. Поэтому я замораживаю свои интенциональность и образное видение: нет никакого видения моей жизни и ее смысла в целом, и я остаюсь только со старыми эгоическими волнениями и линейными абстракциями. Их привлекательность давно затерлась, они стали унылыми и скучными, но я все равно боюсь тронуться с места. Я застыл на этом новом уровне, потому что встретился на нем лицом к лицу со смертью. Я обнаружил более высокую самость только чтобы увидеть, что она подвергается глобальной угрозе со стороны столь знакомого мне оскаленного черепа Смерти. Теперь у меня есть возможность нового, более высокого Эроса (самоактуализации), но его пробуждение неизбежно влечет за собой ужас нового, более тонкого Танатоса — кастрации тотального тела — ума. Я обрел тотальную самость для того, чтобы столкнуться с тотальной смертью. И теперь для меня невозможно осмысленно направлять свою будущую жизнь, потому что я испуган жизнью в настоящем… [328].

Итак, Маслоу установил, что наибольшее препятствие к самоактуализации — это «Синдром Ионы», наиболее общей формой которого является «боязнь величия». Но откуда берется этот страх перед величием, полной реализацией способностей и самоактуализацией? Действительный ответ, по мнению Маслоу, заключается в том, что «мы просто недостаточно сильны, чтобы выдержать больше!» Самоактуализация и полнота смысла в жизни, полная открытость навстречу жизни — это слишком много для нас. Как выразился Маслоу, «это просто слишком потрясает и утомляет. Ведь так часто люди в… экстатические моменты произносят: “Это слишком!”, “Я этого не вынесу” или “Я едва не умер”… Восторг счастья невозможно испытывать слишком долго». Синдром Ионы, в своей основе — это не более чем «боязнь разорванности, потери контроля, раздробленности и дезинтеграции, даже боязнь гибели от такого переживания» [25], [263]. Так что отметьте, что страх смерти отражается как страх жизни. Это, очевидно, происходило в каких‑то незначительных формах и на всех предыдущих уровнях (в качестве кастраций этих уровней), но теперь мы впервые сталкиваемся с жизнью и смертью тотального тела — ума, и страх смерти способен подстроить все для замораживания потенциальных возможностей данного уровня, потенциалов самоактуализации и возможностей фундаментального смысла существования.

Я сожалею, что мне приходится разбирать эту экстраординарную тему в столь обобщенном виде, ибо она по — настоящему важна. Могу лишь сказать, что работа экзистенциального терапевта заключается в том, чтобы помочь человеку в противостоянии кентаврической кастрации, так чтобы он сумел обосноваться в настоящем, а затем, исходя из этой сосредоточенной в настоящем «отваги быть» смог бы начать ставить себе целью и иметь в виду свое будущее, и таким образом находить в нем смысл, самоактуализацию [64], [131], [228]. Ибо когда все эгоические инцесты начинают умирать, а эгоические замещающие удовлетворения становятся скучными — что тогда? Когда все эгоические стремления удовлетворены, а история продолжается без смысла для души? Без каких‑либо социальных, эгоических или личностных заменителей? Что же дальше? Напомню трогательные строки Т. С. Элиота:

Когда все эгоические влечения исчерпываются и теряют привлекательность, душа естественным образом втягивается в размышления о жизни, о самой себе и бытии, и тогда неизбежно возникает проблема смысла и само — актуализации, так что тотальное тело — ум встает перед дилеммой. Согласно экзистенциалистам, эту дилемму следует встречать лицом к лицу и проходить через нее (а не вокруг нее), с тем чтобы воскресить «образное видение своей собственной жизни, ее интенциональность и смысл». Ибо экзистенциалисты говорят нам, что смысл жизни — это то же самое, что желание жизни, а человек может собраться с духом и пожелать прожить собственную жизнь, только встретившись с собственной смертью.

Так или иначе, экзистенциалист помогает смерти «эго» и возникновению кентавра. Кентавр является новой и более высокой самостью; его Эрос — это просто интенциональность и влечение к самоактуализации. Его Танатос — просто глобальный страх смерти, но здесь самость впервые начинает сознательно и серьезно размышлять о смерти и вообще признавать ее. Кентавр не принимает — и не способен принимать — собственную смерть; но это первое само — ощущение, у которого достаточно сил, чтобы открыто встретиться со смертью и противостоять ей. И именно поэтому «неподлинная личность [тифонических и эгоических областей] испытывает тревогу не так часто и не столь остро. У такого индивида нет того живого осознания одинокой и неожиданной смерти, которое Хайдеггер считает атрибутом подлинности» [228]. И часть работы терапевта кентаврического уровня состоит в том, чтобы помогать клиенту противостоять новому страху с «отвагой быть» и находить образное видение в самой гуще этой атмосферы одинокой и неожиданной смерти.

Кроме того, есть только один путь трансценденции угрозы смерти кентавра — трансцендировать самого кентавра: дифференцироваться от него, разотождествиться с ним. А это значит, что нужно умереть для кентаврического инцеста. Как ни странно это поначалу звучит, человек должен идти за пределы «смысла своей жизни» (потому что он начинает выходить за пределы «своего»); он должен отказаться от интенциональности и «само — актуализации» (потому что надо отказаться от «самости»); отбросить самоавтономность (потому что скоро «не я, но Христос» будет мотивировать сознание).

Кентавр действительно является новой и более высокой самостью на этой стадии, но это все еще смесь истины и иллюзии, все еще самость — заменитель, воображающая себя Атманом и пребывающая под властью проекта Атман. Все, что мы говорили о кентавре, как о самости более высокого порядка, верно — но он еще не Атман и потому по — прежнему разыгрывает из себя самодовольного Героя. Эта форма проекта Атмана нигде не видна с такой ясностью, как в понятии «автономии»: быть самодостаточным, довольствоваться собой, быть миниатюрным богом, идолом, поклоняющимся самому себе перед лицом вечности. Это в действительности не что иное, как наиболее изощренная попытка отдельного субъекта оставаться отдельным субъектом, разыгрывая свои изолированные тенденции, раздувая ограниченные возможности, приписывая собственному временному характеру Всемогущую и Автономную Божественность.

Кентавр, как и любая из предшествовавших структур, действительно выполняет необходимую, но промежуточную функцию, и после того, как он актуализировался, его следует трансцендировать, а не прославлять и уж, конечно, не почитать. Эрос кентавра должен быть рано или поздно отброшен; если этого не происходит, индивидуум остается в слиянии с этим уровнем, привязанным к его инцестам. Прекращаются дифференциация, развитие и трансценденция, и человек окончательно довольствуется замещающим удовлетворением изолированной «автономии», автономии, которая основана на предсуществующей интуиции Автономного Атмана, но перенесена в извращенном виде на изолированный и смертный организм. Главный смысл кентавра — который действительно является относительно сильной и действенной структурой — в том, чтобы создать самость, достаточно сильную чтобы умереть, а не создать самость, достаточно сильную, чтобы хвастаться этим, не говоря уже о том, чтобы навсегда стать ведущим группы гуманистической психотерапии.

Если человек может выдержать дифференциацию от всего этого — может выдержать эту новую и требовательную тревогу разделения, отказ от кентаврических инцестов и выход «за пределы самоактуализации» и «автономии», то есть, фактически, выдержать отказ от личностной жизни в целом, тогда он открыт навстречу трансперсональным областям тонкого и причинного планов сознания.

Тонкая и причинная эволюция

Я разберу тонкую и причинную области очень кратко и сжато, потому что многие вещи мы уже рассматривали, а также потому что все наиболее существенное к данному моменту должно быть вполне очевидным. Это просто ряд дифференциаций и единств более высокого порядка, со своими новыми инцестами, новыми кастрациями, новыми тождественностями и новыми замещающими самостями, который длится до тех пор, пока в высшей точке не остается никакой самости, кроме высшей Самости, и проект Атман не свертывается в сам Атман.

Начнем с тонкой стадии: благодаря особым условиям, налагаемым Гуру или Учителем, тонкая сфера начинает всплывать из фонового бессознательного. Кентаврическая трансляция постепенно сходит на нет, и начинается трансформация на тонкий уровень. В конечном итоге, самость — посредством тонкого инцеста или тонкого Эроса — отождествляется с Архетипической структурой, и затем действует в качестве этой структуры, разотождествляясь с кентавром (и с телом, и с умом). После этого тонкий инцест, тонкий Эрос, продолжает действовать из данной тонкой самости: он принимает форму блаженной любви, прямого инцестивного соединения с Гуру и с его (или ее) линией передачи традиции, союза с иштадевой, света блаженства сахасрары и т. п. В высших областях тонкого уровня (за пределами сахасрары) инцест включает в себя откровения в звуке (нада), слышимое озарение и экстатическое освобождение из грубой смертности в Лучезарное Присутствие. Душа начинает становиться «единой с Богом», и это единение или отождествление осуществляется через тонкий инцест с формой Архетипического Божества и в качестве такой формы.

Таков, вкратце, тонкий инцест — и он несет с собой тонкую кастрацию. Ее наиболее типичной формой является неослабевающий страх утраты Света, с одной стороны, и действительного растворения самости этим Светом, с другой. Растворение самости Светом Блаженства — это не то же самое, что отождествление самости со Светом или поглощение ее Светом (что, как предполагается, должно происходить). Тонкая кастрация состоит в разрушении или уничтожении самости, а не в ее благоприятной трансценденции и интеграции.

На тонком уровне развития самость индивида, как предполагается, должна быть заново поглощена идамом/иштадевой/гуру, который в действительности является его собственным наивысшим Архетипом, и поэтому здесь происходит не утрата или ослабление сознания, а его интенсификация и расширение. Однако тонкие энергии могут вторгнуться и разрушить самость (тонкая диссоциация), и это одна из форм тонкой кастрации, которую обычно вызывает слишком быстрое усиление тонкого инцеста. По — видимому, такое часто случается в кундалини — йоге — йогин слишком настойчив в сублимации грубого инцеста в тонкий инцест и оказывается затопленным своими собственными архетипическими энергиями.

Тонкая самость — это чрезвычайно высокая самость, близкая к Атману, но это все еще не Атман. Однако замещающая самость на данной стадии настолько тонка, что ее почти всегда принимают за сам Атман — и это, вероятно, делает ее самой трудной для ломки формой проекта Атман. Индивид должен будет отказаться от своего тонкого инцеста — своего блаженства и света сахасрары и своего экстаза в звуке нада, — если он хочет разрушить это слияние и перейти в причинную область. И если он способен пройти через тревогу разделения с тонким, тогда он открыт для трансценденции тонкой области, ведущей к причинной.

В причинной области последняя из главных форм фонового бессознательного всплывает в сознании и как сознание, и потому все формы сводятся к Сознанию как Таковому и вновь поглощаются им. Все формы сводятся к Архетипу (в тонкой сфере), который сводится к окончательному Богу (в низкой — причинной), который далее сводится к Бесформенному Сознанию (в высокой — причинной). Но это впадение в Бесформенное, в действительности, является причинным инцестом, а чрезвычайно тонкое напряжение, развивающееся между Формой и Бесформенным — причинной кастрацией. То есть, в нирвикальпа — самадхи или джнана — самадхи нарастает очень тонкое напряжение (если это слово здесь уместно) между Проявленным и Непроявленным. Впадение в Непроявленное, в Любовь Высвобождения, в Пустотность, — это причинный инцест; вокруг него развивается тонкое чувство того, что область Проявления умаляет Высвобождение, что Проявленное кастрирует Бесформенное Сияние. Это тонкое напряжение является последним узлом, стягивающим Сердце, который предстоит распутать.

Если индивиду удается отказаться от причинного инцеста — от своей исключительной любовной связи с Пустотой, — тогда воскрешается предельное состояние, как единственно Реальное, окончательное во всех смыслах, где Форма является Бесформием, а Бесформие — Формой. Такое состояние невозможно увидеть, ибо оно есть все видимое и потому остается Незримым. Его невозможно услышать, ибо оно есть все слышимое и потому остается Непроизносимым. Его нельзя познать, ибо оно есть все познаваемое и потому остается Великой Тайной.

Как непознаваемое, беспрепятственное, неограниченное Сознание, оно сияет в своей завершенности от момента к моменту, как бесконечная серия всегда новых совершенных состояний, которые все время изменяются в своей игре и все время одни и те же в своей полноте. Это выглядит конечным пределом эволюции, но в действительности является первоначальной реальностью каждой из эволюционных стадий, от первой до последней. Именно потому оно всегда и совершенно недостижимо, просто потому, что оно всегда уже налицо, безвременное и вечное. И именно поэтому, когда все попытки достичь его — даже в причинной области — уже оставлены, понимаешь, что оно полностью присутствовало с самого начала, никогда не утрачивалось и не обреталось снова, никогда не забывалось и не вспоминалось, но всегда уже наличествовало прежде всего остального. (Вот почему говорится, что обычные существа не лишены его, а Будды не обладают им.)

Как бесконечное, всюду проникающее и все охватывающее Сознание, оно есть одновременно Одно и Многое, Единственное и Все, Источник и Таковость, Причина и Условие, так что все вещи являются лишь одним из жестов этого Единого, а все формы — игрой с ним. Будучи Бесконечностью оно вызывает изумление, а будучи Богом — требует почитания, в качестве Истины оно является мудростью, а в качестве подлинной Самости человека оно требует тождественности.

В своем бытии оно не имеет никаких препятствий и незримо продолжается всегда. Блаженство за пределами блаженства, оно недоступно чувствам. О нем, единственно очевидном, нельзя даже догадываться. Единственно присутствующее, оно сияет постоянно, даже сейчас.

Согласно учениям индуизма, отношение Брахмана к проявленной Вселенной состоит из двух главных «движений»: эволюции и инволюции [13]. Мы уже рассмотрели эволюцию — движение мира к Брахману — Атману. Инволюция — это в какой‑то степени ее противоположность — движение, в котором Брахман проявляет себя вовне, создавая миры; это процесс кенозиса или само — опустошения, являющийся в то же время процессом чистого действия и чистого творчества. Если эволюция идет от низшего к высшему, то инволюция есть обратное движение, как бы «обертывающее» или «одевающее» высшие уровни бытия низшими; это движение «вниз» по великой Цепи Бытия. И именно оно будет предметом нашего краткого рассмотрения в данной главе (см. рис. 5 и 6).

Я должен предупредить читателя, что мы здесь как бы движемся вспять — по крайней мере, по сравнению с историей эволюции, которая до сих пор занимала наше внимание. До сих пор мы говорили о последовательном порождении все более высоких структур сознания в движении вперед по пути восхождения. Теперь же нам предстанет обратная сторона истории, мы будем обсуждать предшествующее нисхождение, свертывание и инволюцию высших форм бытия в низшие. Чтобы понять этот процесс, читателю придется, так сказать, научиться ходить задом наперед.

Ибо, согласно «вечной философии», для того чтобы эволюция, то есть развертывание высших структур, вообще происходила, эти высшие структуры должны в некотором смысле присутствовать с самого начала: они должны быть свернутыми, в качестве потенциальной возможности, в низших формах. Если этого нет, то эволюция будет ни чем иным, как творением ex nihilo, из ничего. А как давно уже знают теологи, из ничего и выйдет ничего — ех nihilo nihil fit. И история инволюции — это просто история того, как высшие формы оказываются потерянными в низших, как они становятся свернутыми и заключенными в низших состояниях. Инволюция, или нисхождение высшего к низшему, является предварительным условием эволюции — развертывания высших состояний из низших.

Рис. 5. Эволюция и Инволюция

В крайней точке инволюции, — а это плерома или материальный мир, — все высшие и высочайшие состояния бытия пребывают свернутыми как недифференцированная потенциальность. Самое высокое и самое низшее, бесконечное и конечное, дух, разум и материя — все это свернуто в качестве недифференцированной и бессознательной потенциальной возможности; это и есть фоновое бессознательное. А эволюция представляет собой просто развертывание этого свернутого потенциала, поэтому все многообразные формы бытия могут рано или поздно возникнуть из фонового бессознательного, начиная от низшей (плерома) и кончая наивысшей (Атман). На каждой стадии этого процесса слияние низшего и высшего сменяется их интеграцией, что само по себе не может произойти, пока низшее и высшее не дифференцируются и не разотождествятся. К концу эволюции все структуры, свернутые в фоновом бессознательном, уже возникли в сознании, вследствие чего фоновое бессознательное иссякает, оставляя один только Атман или Сознание как таковое.

Рис. 6. Прохождение Бардо — Эволюция и Инволюция

Тибетская книга мертвых

Что‑то происходило с вами еще до вашего рождения. Вы можете думать об этом в метафорическом, символическом, мифическом смысле или воспринимать это буквально — но что‑то определенно происходило с вами до того, как вы родились. В этой главе я предложу одну из версий этой экстраординарной истории.

Тибетская книга мертвых является одним из тех нескольких духовных документов, в которых засвидетельствован рассказ о «событиях», предшествующих рождению (или новому рождению). Она сообщает о событиях, которые, как считается, происходят от момента физической смерти до момента физического возрождения в новом теле, — о серии событий, протекающих на протяжении сорока девяти дней. По — тибетски книга называется Бардо Тхотрол (в литературе это название чаще всего передается как «Бардо Тходол»); при этом Бардо означает «промежуток», «промежуточное состояние» или, как я сам предпочитаю переводить, «состояние между». Сорок девять дней — это период «между» смертью и новым рождением.

Однако действительное рождение, роды из материнской утробы, — это не единственный тип рождения. Как выразился буддистский мудрец Иппен, «каждое мгновение — последнее, и каждое мгновение — это новое рождение» [367]. Таким образом рождение и смерть тоже происходят постоянно, в каждый момент времени, прямо сейчас. В каждое мгновение вся Вселенная со всеми ее обитателями начинает свое существование, и в каждое мгновение все они переживают падение и возвращение к своей первооснове. Каждый миг они рождаются; каждый миг они умирают. Поскольку бардо является просто состоянием «между» смертью и возрождением, следовательно, существует реальное бардо между данным моментом и следующим. Состояние бардо есть в каждом мгновении возникновения и угасания миров.

Таким образом, есть два главных бардо или «промежуточных состояния» — одно происходит, как серия временных событий, длящаяся до сорока девяти дней после физической смерти, другое же существует прямо сейчас, от момента к моменту. И тибетская традиция добавляет еще один простой и ключевой пункт: эти два бардо являются одним и тем же. То, что происходило с вами до вашего рождения, — это то, что происходит с вами сейчас. Понять одно — значит понять и другое, и вот почему тибетцы неизменно настаивают на том, что их «Книга мертвых» — это руководство, посвященное тому, как проводить свою жизнь. Мы кратко опишем события состояния Бардо, каким оно представлено для сорокадевятидневного периода после смерти, а затем обратимся к состоянию бардо сиюминутного существования.

Стадия первая: Чикхай Бардо

События сорокадевятидневного периода Бардо подразделяются на три основные стадии: Чикхай, Чоньид и Сидпа (по порядку следования). Сразу же после физической смерти душа входит в Чикхай, что является состоянием безупречной и сияющей Дхармакайи, предельного Сознания, Брахмана — Атмана. Предельное состояние дается в дар всем индивидам: они сразу окунаются прямо в предельную реальность и существуют в ней, как предельное Дхармакайя. «В этот момент, — говорится в «Бардо Тхотрол», — всеми чувствующими существами переживается первый проблеск Ясного Света Реальности в Бардо, который есть Непогрешимый Ум Дхармакайи» [110]. Или, как несколько иначе говорится в другом месте Бардо Тхотрол: «Твое собственное сознание, сияющее, пустое, неотделимое от Великого Тела Лучезарности, не знает ни рождения, ни смерти и оно есть Неизменный Свет — Будда Амитабха. Знание этого является достаточным [для освобождения]. Распознавать пустоту своего собственного ума как Буддовость… значит постоянно пребывать в Божественном Уме» [110]. Другими словами, сразу же после физической смерти душа поглощается предельным — причинным телом и сама становится предельным — причинным телом.

Этот краткий обзор «Бардо Тхотрол» я буду перемежать своими комментариями об инволюции и о природе проекта Атман в инволюции. Прежде всего отметим, что в начале переживания Бардо душа поднимается к предельным высотам Бытия, к предельному состоянию Единства, то есть начинает свое путешествие в Бардо с самого верха. Но обычно там, «наверху», она не остается, и Бардо Тхотрол объясняет, почему. По словам Эванса — Вентца, «в области Ясного Света [наивысшая стадия Чикхай] менталыюсть индивида… на мгновение насладится состоянием совершенного равновесия и [предельного] единства. По той причине, что такое экстатическое состояние отсутствия «эго», состояние причинного сознания совершенно непривычно обычному человеку, у него не хватает сил для того, чтобы оставаться и действовать в нем; кармические склонности затуманивают чистое сознание мыслями о личности, об индивидуализированном бытии, о дуализме, и сознание, утрачивая равновесие, выпадает из состояния Ясного Света» [110].

Душа выпадает из предельного Единства потому, что «кармические склонности затуманивают сознание»; выражение «кармические склонности» означает поиск, стремление к обладанию, желание — фактически то, что мы называем Эросом. И по мере развития этих поисков, возникает иллюзия, что состояние совершенного Единства начинает «распадаться». Посмотрим на это под другим углом — поскольку индивид неспособен выдержать интенсивность предельного Единства («по причине непривычности такого состояния»), он «уходит в себя», отгораживаясь от этого Единства, пытается «приглушить» его, высвободиться из Совершенной Интенсивности в Атмане. Скорчиваясь от страха перед лицом бесконечности, он взамен обращается к формам стремления, желания, кармы и обладания, пытаясь «найти» состояние равновесия. Самозамыкание и Эрос — эти кармические склонности сочетаются и вступают в сговор, уводя душу от чистого сознания вниз, в множественность, в менее интенсивные и менее реальные состояния бытия. Но на этом этапе давайте просто запомним общую роль 1) Эроса и 2) самозамыкания; а также отметим, что именно здесь душа начинает уходить из высочайшего состояния в низшие, что как раз и означает начало самой инволюции.

Согласно Бардо Тхотрол, весь этот процесс нарастания кармических склонностей, Эроса, поисков и самозамыкания повторяется снова и снова через все стадии сферы Бардо. С каждым последующим самозамыканием душа все дальше отпадает от Первоисточника, и эта схема повторяется до тех пор, пока самозамыкание, Эрос и карма не истощатся и не иссякнут в качестве сил инволюции. В этом суть идей, изложенных в Бардо Тхотрол. Как объясняет Лама Кази Дава Самдуп,6 в самом начале Бардо есть первый Ясный Свет «экстаза и величайшей интенсивности. На следующей стадии интенсивность становится меньше. Брошенный об землю мяч достигнет наибольшей высоты при первом отскоке, во второй раз он отскакивает ниже, и каждый следующий отскок будет все ниже и ниже, пока мяч не перестанет отскакивать совсем» [110].

Самость в процессе инволюции подобна такому мячу: будучи движима самозамыканием и Эросом, или «кармическими склонностями» к стремлению, привязаностям и жажде обладания, она как бы отскакивает во все более ослабленные и менее энергетические состояния. При своем первом отскоке (уже коротко рассмотренном выше) она проходит через предельную — причинную область, при втором (как мы скоро увидим) — через тонкую область, а при третьем попадает в грубую область физического тела и будущего рождения. Чогьям Трунгпа так объясняет главный принцип этого процесса: «В состоянии предельной ясности начинает развиваться базовая тенденция к обладанию [Эрос/самозамыкание]… затем энергия слепо нарастает и в конце концов распадается из абсолютной энергии ясности на различные уровни, так сказать, ослабленной энергии» [132]. Так, согласно Бардо Тхотрол, в конечном итоге «сила кармы истощается и принцип сознательности приходит к покою» [110]. Самозамыкание и Эрос наконец сходят на нет, «мяч перестает отскакивать», нисходящая трансформация прекращается, и душа возрождается в плеромном и телесно — ограниченном состоянии.

Вернемся, однако, к началу истории об инволюции и просто отметим, что из‑за поиска, привязанности и самозамыкания индивида первоначальный покой в Полноте Причинного/Дхармакайи утрачивается. Так и должно быть, поскольку в Дхармакайе есть только Единое, Одно, а поиск всегда требует двух (ищущее — субъект и искомое — объект). Таким образом, стабильность нарушается, и рано или поздно следует нисходящая трансформация. Так индивид попадает на следующую стадию Бардо: в тонкую область.

Стадия вторая: Чоньид Бардо

Чоньид — это период, когда происходит проявление миролюбивых и гневных божеств, то есть, проявление тонкой области, Самбхогакайи. При сопротивлении Ясному Свету причинной области и самозамыкании перед ним, Реальность трансформируется в изначальные зародышевые формы миролюбивых божеств (иштадевы тонкой сферы), а они, в свою очередь, при сопротивлении им и отречении от них, трансформируются в гневных божеств.

На семи следующих одна за другой подстадиях первыми появляются мирные божества в разнообразных формах — татхагаты, дакини и видьядхары — в сопровождении ослепительно ярких цветовых оттенков и вызывающих благоговейный трепет сверхчеловеческих звуков. Одно за другим божественные видения, световые образы и тонкие яркие звуки каскадом проходят через сознание. Они представлены, даны индивиду открыто, свободно, в полноте и совершенстве: видения Божества почти болезненной интенсивности и блеска.

Теперь то, как индивид совладает с этими божественными видениями и звуками (нада) становится для него предельно значимым, поскольку каждый божественный сценарий сопровождается намного менее интенсивным видением, областью относительной притупленности и приглушенности озарений. Эти сопутствующие тусклые и приглушенные видения представляют первые проблески мира сансары, шести сфер эгоической привязанности, сумеречного мира двойственности и раздробленности, примитивных единств более низких уровней.

Согласно «Бардо Тхотрол», в большинстве случаев индивиды просто отшатываются в ужасе перед лицом этих божественных видений, — они замыкаются в себе, стремясь к менее интенсивным и более управляемым формам переживания. Спасаясь от божественного просветления, они соскальзывают к фрагментированной и потому менее интенсивной сфере двойственности и множественности. Но дело не только в том, что они отшатываются от божественного — их притягивают, влекут к себе низшие области, в которых они находят удовлетворение. «Бардо Тхотрол» говорит, что на самом деле их «привлекает нечистый свет». Как мы уже говорили, такие низшие области являются замещающими удовлетворениями. Индивид думает, что эти плотные низшие уровни — как раз то, чего ему хочется. Но рано или поздно оказывается, что именно из‑за того, что эти миры действительно более тусклые и менее интенсивные, в них нет ни блаженства, ни озарения, зато в избытке есть боль и страдание. Как иронично: в качестве заменителя Бога индивиды создают для себя Ад, известный как сансара, майя, уныние. В христианской теологии говорится, что адское пламя есть отринутая любовь Бога (агапе).

Таким образом, то же самое послание «Бардо Тхотрол» снова и снова повторяется на стадии Чоньид: пребудь в свете Пяти Мудростей и тонких татхагат, не ищи тусклого света сансары и ее шести сфер, безопасных иллюзий и эгоической тупости. Вот лишь один пример:

Вслед за тем, в силу плохой кармы, великолепный синий свет Мудрости Дхарлшдхату приведет тебя в страх и ужас, и ты возжелаешь освободиться от него. Ты будешь умолять о нежности тусклого белого света дэвов [одна из более низких областей].

На этой стадии ты не должен ужасаться перед божественным синим светом, который появится сияющим, блистательным и великолепным, и не должен пугаться его. Это свет Татхагаты, называемый Светом Мудрости Дхармадхату.

Не восхищайся тусклым белым светом дэвов. Не привязывайся к нему; не будь слабым. Если он привлечет тебя, ты будешь блуждать в местах пребывания дэвов и тебя затянет в колесо Шести Лок [110].

Суть в следующем: «Если ты испугаешься чистых излучений Мудрости и тебя привлечет нечистые огни Шести Лок [низших сфер], тогда ты обретешь тело в одной из Шести Лок и будешь страдать от несчастий сансары; и ты никогда не освободишься из Океана Сансары, где будешь вращаться снова и снова, и будешь вынужден изведать страдания» [110].

Но вот что здесь происходит: по сути дела, мы видим изначальную и первичную форму проекта Атман в его негативном и ограничивающем аспектах. На этой второй стадии (Чоньид) в осознании уже есть некого рода разграничение, какая‑то субъект — объектная двойственность, наложенная поверх изначальной Целостности и Единства состояния Дхармакайи в Чикхай. Так что теперь есть граница, а везде, где есть граница, появляется и проект Атман. Посредством Эроса и самозамыкания индивид иллюзорно расщепил свое собственное предельное и недвойственное Сознание на две основных части: 1) субъективную самость, которая теперь свидетельствует, и 2) объективное пространство озарений, которые являются объектом свидетельствования и созерцания (эти озарения, правда, имеют божественный характер, но они все равно «объективные и внешние»). В начале состояния Бардо — когда душа пребывала «на самом верху» — она была всем этим, а не наблюдала это со стороны. Она просто была Единственным, без всякого субъект — объектного расщепления, в том первичном состоянии Единства, которое раскрылось в Чикхай — бардо. Но теперь это Единственное расщепилось на субъективную самость, с одной стороны, и объективное пространство наблюдаемых событий, с другой. Теперь существуют граница, проект Атман, Эрос и Танатос. Все это врывается в существование с появлением первой Границы.

Поскольку душа теперь уже не является Всем, она впервые чувствует недостаточность, а, следовательно, и желание (Эрос). И единственным способом не страдать от такой недостаточности будет возвращение той Изначальной Единственности как Брахмана — Атмана. Поэтому в самой основе своего бытия душа желает этого состояния Единства, — меньшее ее не удовлетворит. Это — изначальное желание Атмана и телос Атмана. Данте ясно понимал это: «Желание совершенства есть то желание, которое всегда заставляет любое удовольствие выглядеть несовершенным, ведь в этой жизни нет радости или удовольствия достаточно большого, чтобы утолить жажду в нашей Душе» [352]. Даже Фрейд интуитивно знал об этом, хотя, что не удивительно, смешивал это со своими сексуальными наваждениями: «То, что кажется… неустанным побуждением к дальнейшему совершенству, легко может быть понято, как результат вытеснения инстинктов, на котором основывается все самое драгоценное в человеческой цивилизации. Вытесненный инстинкт [на самом деле, вытесненное сознание Атмана] никогда не перестает страстно стремиться [Эрос] к совершенному удовлетворению [ананда — блаженство], которое должно заключаться в повторении [сатори] изначального опыта удовлетворенности [сознание единства]. Никаких замещающих или реактивных образований и никаких сублимаций не будет достаточно, чтобы снять настойчивое напряжение вытесненного инстинкта» [139]. Это также cor irrequitum св. Августина; и послание, содержащееся в Платоновском «Пире»: «Это становление одним вместо двух было самим выражением древнейшей потребности человечества. А причина в том, что человеческая природа изначально была Единой и мы были неким целым, желание же и поиск целого называется любовью».

Единственный способ, каким душа — теперь уже на тонкой стадии Чоньид Бардо — может вернуть себе это Единство, состоит в том, чтобы заново объединить субъективную самость с объективным и божественным пространством озарений, которые теперь каскадом проходят перед ней. И это как раз то, что рекомендуется в «Бардо Тхотрол»: «Если удастся понять, что все объективные феномены в таком сиянии есть не что иное, как эманации собственного Сознания, то в это лее мгновение узнавания будет обретена природа Будды». [110].

Однако заново соединить субъект и объект — означает умереть для субъекта или ослабить чрезмерную замкнутость сознания вокруг ощущения отдельной самости. И субъекта с его ощущением себя, как чего‑то отдельного, ужасает эта смерть, этот Танатос, эта Шунъята. Вот почему субъект так напуган божественными озарениями и так сильно боится воссоединения с Богом: оно для него означает смерть. Чистота сияния божественного света угрожает буквальной смертью и исчезновением, — это проявление Шивы и Шуньяты.

Значит именно здесь истоки той фундаментальной дилеммы, о которой я часто упоминал: великой движущей силой самости является стремление вновь обрести, вернуть себе изначальное Единство. Но действительное возвращение к этому Единству означает смерть и исчезновение самости, и именно этой смерти она теперь сопротивляется и от нее бежит. И в этом дилемма — самость хочет этого Единства, но ищет его таким способом, который абсолютно препятствует достижению цели.

Именно здесь на сцену выходит проект Атмана. Поскольку реальное, непосредственное и не приглушенное Единство для отдельного само — ощущения теперь невозможно (так как требует смерти самости), душа должна искать какой‑то заменитель утраченного Единства. А чтобы этот заменитель был действенным, он должен быть представлен как осуществление желания изначального Единства. И поскольку заменитель, очевидно, не является реальным, не является подлинным Единством, действительным Атманом, он может быть только символическим, притворным или относительным: это та полуправда, которую мы называем проектом Атман. Каждый уровень спектра сознания создается в качестве символического заменителя утраченного единства, так что в конечном счете каждый уровень спектра (до достижения просветления) является заменителем сознания Атмана.

Не забудьте, что сейчас мы обсуждаем инволюцию, а не эволюцию. Проект Атман действует и там и здесь, поскольку и там и здесь существуют заменители, но проявляет себя в разных направлениях. Мы видели, что эволюция действительно является серией замещающих удовлетворений, самостей — заменителей и суррогатных единств, но в ней каждый из этих заменителей был на порядок выше предшествующего, ближе к Первоисточнику, более Реальным и, если хотите, менее суррогатным. И это «движение вверх» или восходящая трансформация осуществлялось именно потому, что самость принимала смерть и Танатос каждого низшего единства, вследствие чего в сознании могли возникать высшие формы единства. Эволюция продолжалась, пока самость была способна (раньше или позже) принимать смерть своей существующей в данный момент структуры, разотождествляться с ней и трансцендировать ее в движении к высшим структурам, более объединенным и менее суррогатным. И это возникновение структур высшего порядка движимо изначальным телосом Атмана — любовью, Агапе, если пользоваться христианскими терминами.

В инволюции, однако, как раз этого не происходит. Ни на одной стадии самость не примиряется со смертью и Танатосом, она действует не с помощью Агапе, а путем самозамыкания, не с помощью телоса Атмана, а с помощью ограничения Атмана. Эти силы (Агапе, самозамыкание, Эрос, Танатос) можно представить следующим образом:

В эволюции самость отождествлялась с каждой вновь возникающей (благодаря Агапе) более высокой стадией, и пока она была с ней отождествлена, Эрос самости действительно сражался с Танатосом этого уровня и отвергал его: самость не могла принять смерть данного уровня и потому создавала всякого рода опровержения смерти и проекты бессмертия для данного частного уровня. Однако рано или поздно Эрос данной стадии сходил на нет, и в конце концов принимался Танатос — самость «умирала» для этого уровня, разотождествлялась с ним и трансцендировала его для достижения уровня более высокого порядка. Эволюция продолжалась, пока Агапе и Танатос рано или поздно одолевали Эрос и самозамыкание.

В инволюции происходит обратное: Эрос и самозамыкание побеждают Агапе и Танатос. Каждая самость — заменитель оказывается на порядок ниже, — как каждый отскок мяча.

Эрос и Танатос являются по своей основе силами трансляции, они бурно проявляют себя на любом данном уровне, ведя горизонтальную битву за судьбу души. А Агапе и самозамыкание можно считать силами трансформации, — они тянут в разных направлениях, заставляя самость менять свой уровень. Пока Эрос побеждает Танатос на определенном этапе, его трансляции протекают более или менее исправно. Но когда Танатос пересиливает Эрос, то трансляции уже не удаются, и система самости начинает трансформацию, вертикальную смену уровня. И, если Агапе одолевает самозамыкание, то трансформация направлена вверх: проект Атман продвигается все ближе и ближе к самому Атману, это эволюция. Но если самозамыкание одерживает верх над Агапе, трансформация идет вниз: проект Атман уходит все дальше и дальше от самого Атмана, это инволюция. Проект Атман вовлечен и в эволюцию, и в инволюцию, поскольку обе они связаны с заменителями; однако их направления различны, ибо силы трансформации меняются местами.

Если теперь вернуться к душе в тонкой области — на стадии Чоньид, — я полагаю, что многое из этого прояснится. На стадии Чоньид душа уже ушла из предельной — причинной области (Чикхай) в тонкую область божественных и архетипических озарений (Чоньид). Но душе отнюдь не просто покинуть предельную Открытость предыдущей стадии! Как мы говорили, чтобы вынести такую чрезвычайную утрату, как утрата Единства, ей необходимы некоторые компенсации. А поскольку Единство было (иллюзорно) утрачено из‑за того, что на Него наложилась субъект — объектная двойственность, то эти компенсации и заменители могут разыгрываться через посредство как субъективного, так и объективного фрагментов осознания (двух аспектов проекта Атман).

Возьмем сначала объективный аспект: поскольку душа уже больше не является Единым, у нее есть только видения или образы этого Единства, и эти «объективные видения» — все, что осталось от осознания, которое когда‑то было самим Единым. Прямое, бесформенное и непосредственное соединение с Единым душа заменяет простыми видениями или формами Единого, и эти архетипические формы в действительности только усиливают отделение души от самого Единства. Они сохраняют пропасть между субъектом и объектом. Однако отметьте: эти тонкие формы являются частью замещающих удовлетворений души; она замыкается в них вместо того, чтобы укрыться в Действительном Едином и в соединении с Ним. Вместо того чтобы быть Всем (в причинном состоянии Чикхай Бардо), душа питается формами Всего (в тонком Чоньид Бардо). А эти архетипические формы и видения, согласно «Бардо Тхотрол», являются ни чем иным, как миролюбивыми божествами, иштадевами, тонкими озарениями и звуками, которые каскадом проходят через осознание. Вместо того чтобы быть Богом, индивид воспринимает визуально и слухом упрощенные формы Бога, называемые звуками нада, и иштадевами. Предельное Единое, как говорится в «Бардо Тхотрол», трансформируется (по мере нисхождения) в тонкие божества, и эти танцующие видения, архетипические и изначальные, теперь действуют как замещающие удовлетворение для самости — заменителя, как утешительный приз за Потерянный Рай. Все они являются замещающими объектами. Душа уже не Бог, а просто видение Бога.

Однако это не единственное замещающее удовлетворение, ибо существует еще и субъективная сторона проекта Атман. Поскольку душа уже больше не является недвойственной Дхармакайей Единства, то она трансформируется в свидетеля, в субъективную тенденцию, или ограниченную форму осознания, которая уже не является Всем, а, будучи отрезанной от целого, просто наблюдает, как аспекты целого проявляются объективно. Взамен Самости — Атмана душа довольствуется отдельной самостью, которая, замыкаясь в самой себе, кажется отдельной от всей тонкой области. Но вспомним об условии существования самости — заменителя — она должна претендовать на исполнение желания сознания — Атмана, желания быть космоцентричным и «присматривать» за Вселенной или, по крайней мере, быть ее центром. И душа достигает этого посредством фокусирования своего первичного сознания Единства на себе самой и помещения такой сфокусированной самости в самый центр сфокусированной Вселенной. Вместо того чтобы быть всей Вселенной, душа просто кажется сама себе ее центром.

Вот это мы имеем в виду, когда говорим, что самость — заменитель представляет себя осуществляющей желание быть космоцентрической, быть Атманом, быть Первоисточником. Это самость, которая замещает иллюзорно утраченный Атман и в символической форме притворяется сама перед собой, что она и есть утраченный Атман. Итак, поскольку 1) самость хочет вернуть сознание — Атман, но 2) поскольку она ужасается перед необходимыми для этого смертью и трансценденцией, то 3) она устраивает себе компенсацию и замену: берет интуитивное постижение сознания — Атмана, всегда возникающего в каждый момент, и обращает его на саму себя. Она ищет Атман на путях, препятствующих такому поиску и навязывающих символические заменители. Помните цитату из Юбера Бенуа? Как может душа жить без Атмана? «Индивид приходит к этому, по сути, лишь благодаря игре своего воображения, благодаря тому, что его ментальность обладает способностью воссоздавать субъективный мир, где движущим принципом на этот раз является он сам. Человек никогда не примирился бы с тем, что не он является уникальной мотивирующей силой в реальной Вселенной [то есть не является Атманом], если бы у него не было этой утешительной способности создавать Вселенную для себя, Вселенную, которую он творит в одиночестве».

И все же, добавляет Бенуа, «человек стремится обожествить себя во временной сфере только потому, что не ведает о собственной реальной божественной сущности. Лишившийся памяти, он страдает от иллюзорного чувства покинутости Богом (в то время как в реальности он и есть сам Бог) и бестолково мечется по сфере времени в поисках подтверждений своей божественности, которых он там найти не может».

Итак, на место сознания — Атмана, которое всегда является подлинным и исконным достоянием человека, пусть даже иллюзорно им утраченным, он «суетливо» пытается подыскать заменители, который стали бы (убедительно) представлять его, как космоцентрического, обожествленного, уникально бессмертного, единственного, не имеющего равных. Эти поиски основываются на исконной интуиции его Реальной Самости, которая на самом деле бесконечна и вечна, — но на интуиции извращенной тем, что она применяется к отдельной самости, абсолютно конечной и смертной. С одной стороны, на место сознания единства индивид избирает в качестве самости — заменителя внутренний субъективный мир, а с другой создает мир «где‑то там» в качестве замещающего объекта и помещает самость — заменитель в самой середине этого мира — заменителя (так, чтобы она выглядела космоцентрической). И внутренняя самость, и внешний мир являются символическими заменителями утраченного Единства, которое не было ни субъективным, ни объективным, а просто Целым. Они представляют собой замещающие удовлетворения, которыми индивид утешается после утраты Единства и при помощи которых он теперь затевает драму своего отдельного само — ощущения, спектакль своих желаний и поиск заменителей Атмана, нацеленные на его индивидуальность.

Теперь — если вернуться состояниям Бардо, — у души, находящейся уже в тонкой области (Чоньид), есть и самость — заменитель, и мир — заменитель. Отдельная самость, воображая себя космоцентрической и неуязвимой, устраивается наблюдать за божественным пространством, где разворачиваются тонкие видения, звуки и архетипические блаженства, затопляющие теперь ее сознание. Эти замещающие удовлетворения действительно доставляют удовольствие, но это длится недолго. Какой бы божественной и архетипической ни была эта область, она все же является всего лишь заменителем, и у души постепенно начинает расти протест против ее умиротворяющих божеств.

Если бы душа могла в этой точке принять смерть и трансценденцию отдельной самости, она бы немедленно возвратилась к Единому в качестве этого Единого. В «Бардо Тхотрол» об этом сказано очень ясно. Но душа убегает от смерти и жертвования, и таким образом мирные божества начинают трансформироваться в гневных. «Поэтому, — говорится в «Бардо Тхотрол», — после прекращения появления Мирных и Владеющих Знанием Божеств, пришедших тебя приветствовать, начинают появляться пятьдесят восемь изрыгающих пламя и пьющих кровь гневных божеств, которые есть в сущности те же самые Мирные Божества в своем измененном аспекте» [110].

Поскольку душа теперь действует в тонкой области с тонким Эросом и тонким инцестом, она уязвима для тонкой кастрации. Танатос, Шива и Царь — Смерть, — вот кто теперь буквально врывается на сцену с кровожадной яростью. А такого самость никак не ожидала! Она полагала, что ей досталась вся сладость и весь свет, когда, отвергнув Единое, она выбрала взамен менее интенсивную область тонких божеств. Но ведь всюду, где есть «другое», есть и страх; теперь здесь есть «другое», потому что здесь есть граница. Божественное «другое» — это просто божественный ужас. И в доказательство этого через тонкую область проходят пятьдесят восемь кровожадных ужасных божеств.

Из‑за своего тонкого инцеста, душа открыта для тонкой кастрации. Но в ходе эволюции самость прогрессирует вверх, проходя через ужас кастрации и тревогу разделения, принимая смерть частного уровня и тем самым трансцендируя этот уровень с помощью Агапе — любви. Не так обстоит дело в процессе инволюции. Самость не принимает смерть своей наличной структуры — по сути дела, она просто уходит от ужаса. Как говорится в «Бардо Тхотрол», самость «падает в обморок» или «лишается чувств» от ужаса. В более современных терминах, она вытесняет всю тонкую область, мирную и гневную, и делает ее полностью бессознательной. Душа «падает в обморок» — впадает в беспамятство — теряет сознание, и потом «приходит в себя» уже в следующем низшем бардо, даже хотя она сама затеяла всю эту драму и определяла весь ход событий.

Таким образом, успокоительная миссия проекта Атман на тонком уровне терпит полных крах: в конце концов, у самости — заменителя тонкой области нет иммунитета против смерти и гневной, изрыгающей пламя и кровожадной судьбы всех отдельных самостей и замещающих субъектов. Самость — заменитель не обещает бессмертия и нескончаемого совершенства; ведь она, в сущности, не является первичным и автономным двигателем самости и «другого»; она не космоцентрична, не героична, не богоподобна. И потому, когда надвигаются угрозы реальной Смерти и Танатоса, тонкая самость съеживается и в ужасе «теряет сознание», чтобы очнуться уже в следующем бардо. Трансляция терпит неудачу, и следует трансформация. А раз самозамыкание перевешивает Агапе — любовь, то эта трансформация направлена вниз. Инволюция продолжается.

Стадия третья: Сидпа Бардо

Итак, усилия индивида найти заменитель Атмана забросили его на стадию Сидпа Бардо, в область грубого — рефлексирующего ума, где этот ум начинает обращаться к грубому физическому миру в поисках заменителей. В этой области душа переживает интенсивную битву инцеста/кастрации, представленную в «Бардо Тхотрол» ужасающим приговором от Господина Жизни (Эроса) и Господина Смерти (Танатоса). А какова форма инцеста на данном уровне? По словам «Бардо Тхотрол»: «О, благороднорожденный, в это время тебе предстанут видения совокупляющихся существ мужского и женского пола. Если [все идет к тому, что] тебе придется родиться мужчиной, то тебя охватит чувство принадлежности к мужскому полу, и ты будешь испытывать интенсивную ненависть к отцу, ревность и притяжение к матери [для женщин наоборот]» [110].

И вот мы здесь, перед входом в самую низкую из всех областей — плеромную и уроборическую — с телесно — сексуальными инцестом и кастрацией, с Эдипом и Электрой, с принципом удовольствия, с Фрейдом и всем остальным. Самость — заменитель теперь является грубой — рефлексирующей, тяготеющей к телесно — ограниченным формам, тифонической и уроборической, а ее замещающие удовлетворения сводятся к простому гедонистическому удовольствию и сексуальному облегчению. Согласно «Бардо Тхотрол», если в этом видении единения мужчины и женщины душа пытается разделить их, то она придет к новому рождению с этой парой в качестве родителей. Ее простой проект Атман сводится к попытке быть космоцентричной, разделяя родителей друг от друга, героически похищая женщину у мужчины — что она и делает буквально — а затем, в страхе перед надвигающимся кризисом, в очередной раз впадает в беспамятство, вытесняет всю область Сидпа, и, появляясь из материнской утробы, пробуждается уже в грубой области, слитая с плеромой и забывшая обо всем, что с ней произошло.

Амнезия и промежуточное состояние

Но взгляните, через что только не пришлось пройти душе для того, чтобы родиться! Из предельного Единства, ясного света вездесущей Дхармакайи, через тонкое состояние Самбхогакайя, божественное и озаряющее блаженство, через грубо — рефлективную ментальную область стадии Сидпа, и, наконец, — в грубое тело и плеромное возрождение. Через все это. И индивид был всем этим. В опыте Бардо он начал свой путь как Бог, а закончил как тифон. Он не может вспомнить ни единой вещи из того, что происходило в промежутке…

Вот что происходит: мы видели, что на каждой стадии инволюции душа конструирует самость — заменитель и мир — заменитель. Причинное (если рассматривать его отдельно), тонкое, ментальное и телесное создавались в качестве замещающих образований, чтобы самость представала бессмертной, богоподобной, вечно сущей и космоцентрической. Но на каждой стадии эти заменители, в конце концов, терпели неудачу, и самость, — в ужасе от угрозы своего собственного исчезновения, — не принимала смерть своих заменителей, а просто замыкалась в себе и отступала в испуге. «Переход от одного бардо к другому, — пишет Эванс — Вентц, — аналогичен процессу рождения; индивид приходит в себя из одного обморока или транса, потом из другого, пока не заканчивается третье [и последнее] Бардо…» [110]. Поэтому индивид «представляется движущимся вспять [то, что мы называем инволюцией или трансформацией вниз], шаг за шагом, во все более и более низкие состояния сознания» [110]. Поиски Целостности такими способами, которые ей препятствуют, побуждают индивида создавать для себя все более жесткие, узкие и ограниченные формы самотождественности. Индивид, ищущий Атмана такими способами, которые его заведомо предотвращают, вынужден создавать заменители, которые содержат все меньше сознания и все меньше. Так создается спектр сознания.

Но поскольку каждую из этих «ступеней нисхождения» сопровождает обморок беспамятства, то вся их последовательность становится бессознательной — не разрушается, не устраняется, не упраздняется, а именно делается бессознательной. Это означает, что все высшие уровни присутствуют, но просто забыты (или, если хотите, в случае инволюции было бы уместно говорить о вытеснении высших уровней или об их насильственном экранировании от осознавания).

И легко понять, что результатом всей такой последовательности забывания является фоновое бессознательное. Все высшие состояния бытия пребывают свернутыми и заключенными в фоновом бессознательном новорожденного. Они пребывают там в результате инволюции и существуют как некий недифференцированный потенциал. Развитие или эволюция является развертыванием свернутых структур, начиная от самой низкой и вплоть до высочайшей: от тела к уму, а затем к тонкой и причинной структурам.

Мы уже поняли, что в эволюции каждая из этих структур возникает в качестве замещающего удовлетворения и отбрасывается, как только перестает удовлетворять. И теперь мы можем видеть, что все они появляются в эволюции в качестве заменителей потому, что каждая из создавалась в качестве заменителя в процессе инволюции. Самость может снова восходить по этой инволюционной цепи заменителей, только если испробует их все, найдет каждую из них неудовлетворительной, примет ее смерть и тем самым трансцендирует ее — то есть будет делать все то, от чего она отказывалась в процессе инволюции. Но самость заново развернет цепь бытия только до той точки, в которой она примет замещающие удовлетворения (телесные, ментальные, тонкие, или причинные заменители) в качестве удовлетворительных. На этом частном уровне возникает инцест самости, она принимает его суррогаты за реальные вещи, ее Эрос одерживает верх над Танатосом, она не станет подвергаться тревоге разделения из‑за трансценденции этого уровня и умирании для него, и следовательно, эволюция полностью останавливается (в этой жизни). Самость в этой своей жизни приблизилась, насколько смогла, к Первоисточнику (при этом все еще воображая, что она и есть Источник). В состоянии Бардо, после своей физической смерти, она будет потом инволюционировать до той стадии, до которой она эволюционировала. Высоко эволюционировавшее существо полностью избежит инволюции вообще: на первой же стадии Ясного Света эта душа останется Единством, останется Ясным Светом, — она не скорчится перед лицом Бога, не отшатнется от объятий вечности; и, отказавшись создавать какие бы то ни было замещающие субъекты и объекты, никогда не родится снова в качестве отдельной самости (хотя может избрать для себя новое рождение в качестве тулку, аватара или бодхисаттвы, — ведь окончательное просветление ждет только тех, кто дает обет не «уходить», пока не освободятся все).

Но вернемся к новорожденному: поскольку все глубокие структуры различных уровней — грубого, ментального, тонкого и причинного — уже существуют как потенциальные возможности в фоновом бессознательном, их нужно не создавать, а только вспомнить. Они были свернуты при «обмороке» души и забывании, и теперь разворачиваются в процессе осознавания и вспоминания. По мере того как вспоминаются (через посредство Агапе) сами глубинные структуры, происходит их заполнение соответствующими поверхностными структурами за счет событий, происходящих в этой области сознания и в этой жизни. Как мы говорили, глубинные структуры вспоминаются, а поверхностные выучиваются (естественно, с немногими исключениями — специфические воспоминания прошлого воплощения представляют один из примеров вспоминаемых поверхностных структур).

Это развертывание или последовательное проявление все более высоких форм в глазах психолога выглядит как возникновение высшего «из» низшего — многие так и пытаются его определить: «эго» якобы происходит из Ид, ум — из условных телесных рефлексов, душа — из инстинктов, человек — от амебы. На самом же деле, высшее приходит вслед за низшим и выделяет себя из него, но не происходит из низшего. Сейчас всем известно, что на каждой стадии развития или эволюции возникают элементы, которые невозможно объяснить исключительно в терминах предшествовавших стадий. Пиаже очень четко высказался на этот счет [297], ту же позицию занимает Полани [298]. Невозможно логически, онтологически или метафизически вывести высшее из низшего. Высшие формы могут возникать потому, и только потому, что они были поначалу свернуты как потенциальные возможности в низших формах, и в ходе эволюции просто выкристаллизовываются и дифференцируются из них. Именно это имел в виду Ауробиндо, когда говорил: «Поскольку Сознание [предельный Брахман — Атман] ответственно за сотворение мира, оно должно быть не просто состоянием знания, но силой знания, и не только волей к свету и видению, но и волей к власти и труду. И поскольку ум тоже сотворен из него [Атмана], то ум должен быть развитием за счет ограничения этой первичной способности и этого… высшего сознания [это «развитие за счет ограничения» как раз и есть инволюция]» [306]. Тогда эволюция — это вспоминание пути инволюции и обнаружение заново высших форм, которые были облечены в низшие во время бегства самости от Бога.

Таким образом, эволюция, где бы она не проявлялась, становится серией трансценденций и восхождений — возникновений целостностей все более высокого порядка. Ведь вспоминание в действительности означает восстановление чего‑то, ранее бывшего целым, повторное приобщение к единству, и именно поэтому эволюция состоит из серии все более высоких целостностей, пока не будет достигнута единственная предельная Целостность. Эволюция холистична потому, что она является вспоминанием природы Бога.

Вот, в заключение, еще одно значение «бардо» или состояния «между», и если идея «реинкарнации» или «возрождения» кажется вам неприемлемой, быть может это значение вам будет легче принять (хотя на самом деле это, в сущности, одно и то же): смысл не только в том, что вся инволюционная серия действительно имела место до рождения человека, но и в том, что он заново разыгрывает всю последовательность состояний инволюции в каждый текущий момент. В каждый момент человек является Буддой, Атманом, Дхармакайей, — но точно также в каждый момент он оказывается и «мистером Икс», отдельной самостью, изолированным телом, явно ограничиваемым в своих проявлениях другими изолированными телами. В начале этого и любого другого момента каждый индивид есть Бог в форме Ясного Света; но к концу того же момента — через мгновение ока, — он уже оборачивается изолированным «эго». И то, что происходит «между» началом и концом этого момента тождественно тому, что происходило «между» смертью и новым рождением, как это описано в «Бардо Тхотрол».

Этот ежемоментный феномен мы называем «микрогенией» — микро — генетической инволюцией спектра сознания [412]. В каждый момент своей жизни индивид проходит через полную последовательность Бардо — от предельного к причинному, потом к тонкому и к грубому, — и он вспоминает ровно столько, насколько он эволюционировал. Если индивид эволюционно развился до тонкой области, он будет помнить грубый, ментальный и тонкий аспекты сознания, но не будет помнить причинный и предельный аспекты опыта данного момента: они остаются во всплывающем бессознательном, дожидаясь возникновения через вспоминание. Тогда эволюция — это просто прекращение микро — инволюции на все более высоких стадиях: чем больше человек эволюционирует, тем меньше он инволюционирует.

Обязанность души в этой жизни — вспоминать. Буддистские термины смрити и сатти — патхана, индуистский смара, суфийский зикр, платоновское припоминание — собирание, христианский анамнесис, — все эти термины означают «вспоминание». «Именно сбой во вспоминании, — говорит Кумарасвами, — увлекает с высот вниз душу, которая шествовала вместе с Богом и имела какое‑то видение истин, но не была способна их удержать» [84]. В этом, конечно, и точный смысл послания, которое содержится в «Бардо Тхотрол». Не удивительно, что Нейман пришел к выводу, что «главная задача человека в мире — вспомнить своим сознательным умом, каким было знание до пришествия сознания» [279]. Сходным образом, «Цаддик обнаруживает потерянное с рождения, и возвращает человеку» [279].

Итак, душа, окончательно вспомнившая и видящая все это, хотя бы смутно, может лишь остановиться в удивлении: как можно было все это забыть? Как можно было отречься от того Состояния, которое есть единственная Реальность? Как могла моя душа настолько погрузиться в это, что ее окружает одно лишь несчастье? Но видеть это сейчас, вспоминать только Бога во всем, что проходит и отмечать благодать этой единственной Самости, вне которой нет ничего — как можно было пропустить этот знак? Как можно было пропустить этот знак…

И в этом окончательном вспоминании, от воздействия единственного Бога в абсолютной Тайне и радикальной Непознаваемости раз и навсегда прекращается проект Атман. Нет больше проекта Атман, ибо есть только единственный Атман, радикальный, сияющий, всепроникающий, совершенно экстатичный в своем освобождении, совершенно обычный в своем действии, совершенно очевидный по своей природе. Но Атман — это Невидимое. Атман — это Непознаваемое. Атман — это Непроизносимое. Предсущий всему, что возникает, Он не является чем‑то иным, чем все возникающее, и потому его, в конце концов можно увидеть. Вот что говорит Доген Дзендзи:

Это медленно плывущее облако ничтожно!

Какие же мы все лунатики!

В пробуждении одна великая истина:

Черный дождь стучит по крыше храма.

На протяжении всех эонов мы стремились к этому. На протяжении эонов мы хотели этого. Но на протяжении эонов было только это: черный дождь стучит по крыше храма…

А поскольку всегда есть только Атман, то никакого проекта Атман в сущности никогда и не было.

Справочные таблицы

Для обзора разнообразных стадий восхождения сознания я составил несколько справочных таблиц, которые приведены ниже. Следует, впрочем, предварить их небольшими оговорками. Помещая рядом такие категории, как познавательное развитие, моральное развитие и развитие «эго», я вовсе не намеревался приравнивать их одну к другой. Однако, в целях общей сопоставимости, я решил не пытаться разделять все разнообразные линии психологического развития. Как уже говорилось в начале книги, эта задача во многих отношениях превосходит возможности нынешнего состояния знания. Например, вполне очевидно, что интеллектуальное развитие происходит независимо от психосексуального развития. В частности, Левинджер полагает, что развитие «эго» не зависит от психосексуального развития [243]. Кольберг показал, что интеллектуальное развитие является необходимым, не достаточным для морального развития [329]. Так же обстоит дело и в отношении других разнообразных линий развития, идущих параллельно, независимо и (или) в определенной корреляции со всеми другими линиями. Естественно, у меня есть свои собственные соображения на этот счет, но они представляют тему отдельной работу, с которой я решил пока повременить и дождаться новых результатов исследований и новых публикаций по психологии развития.

Здесь же я постарался просто представить все разнообразные стадии в различных схемах развития, предложенных наиболее уважаемыми исследователями, так, чтобы можно было легко видеть общую тенденцию — то есть, восхождение сознания. Это поможет нам не только понять восхождение сознания в целом, но и направить дальнейшие исследования на высшие стадии эволюции и само — развития. Должен упомянуть, что в составлении таблиц корреляции западных исследований мне существенно помогли работы Левинджер [243], Ариети [7], Ди Лео [97], Джоунза [204] и Робертса [321].

В качестве типичного примера данных, представленных в таблицах, возьмем иерархию потребностей по Маслоу [321], которая, по мнению нескольких исследователей, может также служить схемой развития [243]. Она строится следующим образом: сначала младенец должен удовлетворять свои простые физиологические потребности, такие, как голод, — это наш алиментарный уроборос. После того, как телесное «эго» младенца возникает из состояния слияния с окружением, он сталкивается с потребностями безопасности, с необходимостью обезопасить себя, как стабильное существо перед лицом Великого Другого. Когда система самости постепенно эволюционирует до состояния вербально — членского познания и осознания, она сталкивается с потребностью в принадлежности (и любви), то есть с потребностью быть членом какой‑либо группы, большей, чем собственная телесная самость. По мере того как самость рано или поздно созревает до стадий среднего и позднего «эго», когда отчетливо возникает само «эго», наступает черед потребностей в самоуважении (к такому выводу пришел и Карл Роджерс) [187]. Когда индивид эволюционирует до состояния зрелого Кентавра, появляется тенденция к возникновению потребностей в само — актуализации (как мы видели в главе 7). И, наконец, «за пределами само — актуализации» находится потребность в трансценденции — в трансперсональные области, тонкую и причинную. Все это суммировано в Таблице 4 в виде простого перечисления стадий по Маслоу рядом с соответствующими им стадиями нашей собственной схемы.