Поднявшись по ступеням крыльца, он вошел в прохладный сумрак, и, оглядев огромный зал с вытянувшимися вдоль стен колоннами, увидел за фонтаном мерцание золота; пройдя мимо струящейся воды, он оказался перед высоким троном и — о, чудо! — госпожа сидела на нем, облаченная в царственные одежды. Она сделала ему знак приблизиться, он подошел; она приветствовала его, и речь ее была любезной и спокойной, такой, словно ничего не было между ними, как обычно говорят господа со своими слугами.

— Оруженосец, — сказала она, — мы желаем иметь шкуру служителя Зла, а именно льва, поверженного вчера тобою, чтобы она лежала перед нами в качестве ковра; а потому возьми разделочный нож, ступай к мертвой бестии, сдери с него шкуру и брось ее к нашим ногам. Таково будет поручение тебе на сегодня, и как только ты исполнишь его, то можешь использовать остаток дня, как считаешь нужным. Иди, и пусть тебе сопутствует удача.

Он опустился перед ней на колено, она ответила любезной улыбкой, но не подала ему руки для поцелуя, и ни одного знака внимания не было более выказано ему. Он разозлился на самого себя, и, хотя ему были известны ее хитрости, он не мог не удивиться, что эта та самая женщина, которую он обнимал прошлой ночью.

Итак, ему ничего не оставалось, как отправиться в чащу, где был убит лев, и когда он пришел туда, день был в самом разгаре, стояла страшная жара. Он продолжал идти и достиг того места, где лежала госпожа, когда упала на землю перед ужасным зверем, — трава все еще хранила отпечатки ее тела, — несколько напоминающие отпечаток зайца. Но когда он приблизился к тому месту, где был убит великолепный зверь, — о, чудо! — он не нашел никаких следов, кроме своих собственных, и двух выпущенных им стрел, одну с красным, а другую с синим оперением. Первой его мыслью было, что кто-то побывал здесь прежде него и оттащил тело зверя подальше. Но мысль эта заставила его рассмеяться: такого просто не могло быть, ведь в таком случае должны были остаться следы перемещения такой огромной туши, следы крови и шерсти на траве, если бы они порубили ее на куски, следы ног. Он пришел в смущение, снова рассмеялся, и сказал презрительно, обращаясь к самому себе: я считал себя героем, совершившим подвиг, но теперь вижу, что я стрелял в пустоту, и ничто иное, как пустота была поражена мечом сына моего отца. И что бы я ни думал прежде, теперь я вижу, что эта земля наполнена ложью, здесь нет ничего реального, кроме, может быть, меня самого. Может быть даже, что сейчас исчезнут и трава, и деревья, и я окажусь летящим сквозь облака.

Он повернулся и отправился обратно по дороге, ведущей к Золотому Дому, размышляя, что еще может ожидать его, и шел очень медленно, отягощенный своими мыслями. Так пришел он к тому месту, где они упустили оленя, и, все еще поглощенный своими думами, немного поплавал в озере, после чего продолжил путь, так ничего и не решив.

Он медленно брел по дороге, день шел на убыль, и почти перед самым закатом он приблизился к дому; скрытый низким кустарником, он остановился и огляделся.

И вот, пока он стоял, то заметил фигуру женщины на крыльце, с нетерпением смотревшей по сторонам; а затем быстро сбежавшей по ступеням навстречу Уолтеру, который сразу узнал служанку.

Она приближалась, и когда расстояние между ними сократилось до трех шагов, то остановилась и подала условный знак, после чего произнесла приглушенным голосом:

— Слушай меня! и ничего не говори, пока я не закончу: я назначила тебе свидание, потому что заметила некое существо, которое мне нужно было обмануть. Но твоею клятвой, твоей любовью, и всем твоим благоразумием, заклинаю тебя не приходить ко мне этой ночью, как я просила тебя прежде! Приходи скрытно в ореховую рощу возле дома, ближе к полуночи, и жди меня там. Ты понял меня, и сделаешь так, как я говорю? Скажи только "да" или "нет", у меня нет времени на длительный разговор. Кто знает, не следит ли кто за мной?

— Да, — поспешно отвечал Уолтер, — но, единственная моя, любимая…

— Ни слова больше, — сказала она, — надейся на лучшее…

И, повернувшись, она быстро убежала, но не тем же самым путем, каким пришла, но другим, словно бы собираясь войти в дом с другой его стороны.

А Уолтер медленно направился к дому, думая про себя, что вот сейчас, в настоящий момент, он ничего не может сделать, а если бы и мог, то ему следовало воздерживаться от этого, и находил, что не много мужества в поведении, подобном пешке на шахматной доске, повинующейся рукам игрока.

И, пока он шел, перед ним стояло лицо девушки, его выражение, когда она подбегала к нему, и во все то недолгое время, пока она находилась перед ним; и все невысказаннное им ей, и боль, испытываемая от любви к ней, и страдания души, все это разом терзало его.

Он поднялся на взгорок, откуда мог видеть видеть более, чем со своего прежнего места, и вот Золотой Дом, сиял и переливался красными оттенками в лучах заходящего солнца. И еще, кто-то шел по направлению к нему, на фоне блеска золота, стали и серебра; о, чудо! это был сын короля. Они приблизились друг к другу, сын короля развернулся и пошел рядом с ним, и весело сказал:

— Я рад встрече даже с тобой, оруженосец моей госпожи! Я говорю тебе это из вежливости, и это должно означать для тебя, что я буду счастлив, и сегодня вечером, и завтра, и еще много-много дней; должно быть, ты удивлен, ведь я не особенно-то был с тобою вежлив?

Его лицо сияло радостью, его глаза светились счастьем. Он был красивым человеком, но Уолтеру показался как будто больным; он ненавидел его так сильно, что едва заставил себя отвечать ему, он постарался скрыть свои чувства и сказал:

— Благодарю тебя, королевич; это очень хорошо, что кто-то счастлив в этой земле.

— А ты, разве ты несчастлив, оруженосец моей госпожи? — спросил тот.

Уолтер и в мыслях не держал открывать этому человеку свое сердце, вовсе нет, даже на малую толику; ибо он считал его своим врагом. А потому, он улыбнулся несколько глуповатой улыбкой, как человек, счастливый в любви, и отвечал:

— Нет-нет, конечно же, я тоже счастлив. Разве может быть иначе?

— В таком случае, — сказал сын короля, — почему ты говоришь, что радуешься тому, что в этой земле есть кто-то счастливый? Кто, по-твоему, здесь несчастлив?

И он пристально взглянул на него.

Уолтер медленно отвечал:

— О ком я так сказал? Говоря так, я думал о тебе; в тот первый раз, когда я увидел тебя, да и после того, та казался чем-то угнетенным и обеспокоенным.

Лицо сына короля очистилось при этих словах, и он сказал:

— Да, так было; ты все увидел в правильном свете: я был несвободен, я не знал истинного желания моего сердца, и это было причиной того, что ты видел. Но теперь я узнал это желание, и это желание свободы, и сейчас оно сильно во мне как никогда прежде. И теперь, оруженосец, я изменил свое мнение о тебе, ты хороший человек, и, в некотором отношении, даже не глуп; а потому я больше не буду говорить с тобой загадками. Слушай же: служанка обещала, что все мои желания исполнятся, значит, они исполнятся; пройдет всего два-три дня, и я снова увижу мир, она поможет мне в этом.

Уолтер улыбнулся, искоса глядя на него.

— А хозяйка? Что она думает по этому поводу?

Сын короля покраснел, на губах у него появилась фальшивая улыбка, и он сказал:

— Сэр оруженосец, тебе известно достаточно, чтобы ты не спрашивал об этом. Должен ли я говорить тебе, что она больше достойна мизинца на твоей руке, чем всего моего тела? Теперь я могу сказать тебе совершенно открыто: мое освобождение от пут любви, мое освобождение от рабства это, в некотором смысле, твоя заслуга. Ты стал, в некотором роде, моим преемником, и теперь мое место возле тирана принадлежит тебе. Не бойся за меня! Она меня отпустит. Что же касается тебя, то поступай сам, как знаешь! Но я снова скажу тебе сейчас, потому что сердце мое преисполнено радости и света, радуйся за меня вместе со мною, ибо никто не может причинить мне зла. А если ты спросишь: что случится, если госпожа узнает о моих словах от тебя? Я отвечу тебе, что ты ничего не скажешь ей. Я знаю, что сердце твое в некоторым смысле подобно драгоценному камню, что я ношу на своей руке; а кроме того, тебе хорошо известно, на чью голову падет гнев хозяйки, и эта голова не будет ни твоею, ни моею.

— Твои слова истинны, — отвечал Уолтер, — предательство не в моем обычае.

Они некоторое время шли молча, потом Уолтер произнес:

— Но что случится, если служанка обманет тебя; что ты будешь делать тогда?

— Силы небесные! — яростно воскликнул сын короля, — тогда она жестоко поплатится за свой обман; тогда я…

Он осекся, и тихо произнес голосом, в котором еще чувствовались нотки гневной вспышки:

— Зачем говорить о том, что возможно, а что нет? Она согласилась, и ее согласие было добровольным.

Уолтер знал, что этот человек лжет, говоря о ее добровольном согласии; он не подал вида и спросил:

— Когда ты будешь свободен, ты снова вернешься в свою землю?

— Да, — отвечал сын короля, — она отведет меня туда.

— Ты хочешь, чтобы она стала твоей дамой и королевой, когда вернешься в земли отца? — спросил Уолтер.

Сын короля наморщил лоб и отвечал:

— Когда я окажусь на родине, то могу сделать с ней все, что захочу; Но сейчас я должен быть осмотрителен и делать все так, как она скажет, чтобы она была довольна мною.

Разговор между ними прекратился, королевич отправился в чащу, радостный, что-то напевающий; Уолтер же отправился прямо к дому. Конечно, он не был сильно встревожен, поскольку знал, что сын короля говорит неправду, но он подозревал, что в этом двойном свидании заложено нечто, не доступное в настоящий момент его разуму. Тем не менее, нетерпение и смутная тревога терзали его, мучили его сердце, а его душа разрывалась одновременно страхом и надеждой.