Призвание Артура
Артур был юн, Мерлин встретил его на дороге.
Волком волшебник смотрел, шёл, где лес непролазен,
волосом чёрен, мрачен от голода, грязен
от ложа навозного, с нечеловеческим глазом.
Храбро стоял Артур; снег сёк; Мерлин рек:
- Ныне я Камелот; ныне мне воздвигнутой быть палатой.
Король Колыбель у Темзы сидит; личина из злата
скрывает лицо в морщинах, всё, кроме одного глаза.
Хладен и мал – зад погрузил в подушки.
Сквозь изумруд Нерона зрак близорук
вглядывается в купцов льстивых, стоящих вокруг.
Мрачная маска позолочена неподвижной девичьей усмешкой.
Тонким старческим гласом визжит в бессердечном довольстве.
Подле Темзы сидит, гада морского раковина,
хрупкая, резная, выброшенная со дна
в грязь; дух его умирает, но мешкает.
Он увядает, вглядываясь в прилив, визжит.
Он греется у огня и вкушает
ртом неподвижным девичьим; в печали
он полирует изумруд туманный от слёз о нищих.
Сорный снег ложится на сорный тёрн;
с угрюмого неба падает снег на сорные клети,
молот и серп молчат; умирают дети.
Король Колыбель страшится: зима тяжела для нищих.
Расточи прилив, подними луну, раскачай пучину;
под снегом летящим над кирпичом и шипом
люди слабеют; сочетай же молот с серпом.
Знамя Борса реет; где наш король?
Борс поднимается, жена его Элейна за ним
строит фермы, получает провизию с континента;
юг восстал под молотом и серпом, захвачена Темзы дельта.
Ланселот спешит с войсками на телегах и кораблях.
Гад морской у Темзы лежит; о волна Пендрагона,
кати его, поглоти его; сорви маску из злата
с одноглазого лика, моргающего в покойных палатах
средь руин Лондона; я Камелот; Артур, мя воздвигни.
Артур спешил; народ тек; в снегу
король Колыбель умер в грязи; его свиты воины
бежали; Мерлин явился; Камелот построен.
В Логре королевский друг высадился, Ланселот Галльский.
Талиесин чрез Логр. Прелюдия
Непокорные племена внимали;
православная мудрость расцвела от Кавказа до Туле;
Императора слава распростерлась до края мира.
В пору срединной Софии
Императора слово установило царство в Британии;
в Софии пели непорочное зачатие Мудрости.
Карбонек, Камелот, Кавказ,
врата и сосуды, посредники света;
география, дышащая геометрией, обоюдопернатый Логос.
Слепые властители Логра
вскормили страну обманом рассудочных добродетелей,
печати святых разбиты; троны у Стола пошатнулись.
Галахад ожил по Милосердию;
но началась история; агаряне взяли Византий;
потеряна слава; потеряны царство и сила.
«Воззовите к холмам дабы сокрыли нас, -
молвили мужи во Граде, - от господина милосердия,
скачущего в звездном свете, единственного отблеска славы царской.»
Зло и добро были братья
некогда в аллеях испаганских; магометане,
крича Алла иль Алла, порушили двоицу персидскую.
Кавказ захвачен исламом;
мамелюки овладели древней житницей империи.
Союз расторжен; имамы стоят в Софии.
«Бог есть Бог», - муэдзин
кричит, но угас свет на горах Кавказских,
погасла слава царская, сущего слава.
Талиесин возвращается в Логр
Оставлены моря;
я в гавани логрийской
легко сошёл на брег
под ветром штормовым.
Подняты якоря
и мачты заскрипели,
плывут назад в Босфор,
а мне - к холмам родным.
На злате колесниц
небесный Император.
Он над моим конём
семь звёзд смахнул с небес.
Дубы клонились ниц,
скрипя и выгибаясь.
Семижды серп златой
Рассёк волшебный лес.
Сокрыта за спиной
нетронутая арфа;
но вскрикнула она,
лишь вышел на тропу,
дорогу, что долой
вела через чащобу,
где пел Цирцеи сын
у соловьёв в лесу.
В лесу бегущий лев
людской утратил разум;
на мертвенном пути
стояли лешаки
среди густых дерев;
смотрели на движенья
мои, как я бегу
от огненной реки.
Друидов ученик,
свое отбросив сердце,
я к милости взывал,
взыскуя языка.
Блистательный ночник
во тьме Броселианда:
сверкнула будто серп
манящая рука.
У южных берегов
тогда скрипели мачты;
у римских мостовых
скрипели дерева.
Средь пашен и стогов
серп в золотой деснице
святыни пожинал,
и скошена судьба.
С падением одних
за мной сгустился хаос,
с падением вторых
за мной сгустился лес;
с падением иных
я прибыл в стан владыки;
от арфы за спиной
разнёсся зов окрест.
Я видел древний свет
вокруг холмов волшебных,
артуровых коней
сверкание подков.
Меня быстрее нет,
и не было в ту пору,
как через Логр я шёл
под царственный покров.
Видение Империи
Тело единое оргáном пело;
наречия мира расцвели в Византии;
звенело и пело просторечие Византии;
улицы вторят гласу Престола.
Деяния нисходят от Престола.
Под ним, переводя греческий минускул
для всех племен, тождества творения
удивительно снисходящие в род и род,
слуги пишут деяния царские;
логофеты сбегают по порфирным ступеням,
разнося послания по всей империи.
Талиесин прошёл сквозь ближайших ангелов,
от явления благодати до места образов.
Утро воссияло на Золотом Роге;
он слышал за спиною стук колесниц:
несли обновление всем языкам;
он видел нунциев, отправленных по течениям
морским, в постоянном движении,
гребцов руки, прикованные к имперским веслáм,
колесницы и галеры, дарованные послам,
отправленным за море до берега иного.
Царский поэт смотрелся в зеркало Золотого Рога.
Заря поднялась над Золотым Рогом.
Я видел тождества, отраженные в сапфирном море:
за Синаем Арарат, за Араратом Эльбрус –
светом брызжущий, снегом искрящийся,
целомудрие стройных вершин Кавказа;
снега отблеск на бровях мира
сменился глубоким зелёным долом.
Из Визáнтия присланы тождества письмена,
когда племена собрались праздновать
тезоименитство своего отца-императора.
Империи солнце сияло на каждом кургане,
с валом двойным, охраной долин плодородных.
Сияли клинки благородного древнего танца;
девы нагие смеялись от счастья земного,
телом своим повторяя провинции форму,
форму основы пространства,
полукруглой основы славы имперской.
Спины напряжены, любови устроены;
брошено через воздушные реки империи
имя забытое, шута бремя,
слава и рама любовников низин Кавказских
звенела вокруг снегов Эльбруса.
Тело единое оргáном пело.
Эльбрус поднялся над Золотым Рогом.
К югу от кости морской, Туле, каменный череп,
пастбище на одинокой скале,
схема Логра, тема и образ империи,
поднялся в равновесии, вес правления со славою.
Мерлин, времени мера, взбирается сквозь призмы и линии;
по-над Камелотом и дальним Карбонеком,
над Опасным Сиденьем и Престолом союза,
фосфор философской звезды Персифаля хлынет.
Лев Ланселота, смущенный запахом поклонения,
рыкает подле тела госпожи Гвиневеры.
Мерлин определяет в умных эмблемах
щит над щитом, положение над положением;
на дорогах слышен топот господских коней.
Мечи сверкают; разбойники убегают;
Стол установлен твёрдо в королевском холле,
а над сиденьями начертаны знаки души и доли,
деяния, подвиги и вся история Логра.
По имперской дороге спешит белый нунций
возвеличить сердца Латерана, Галлии, Логра.
Млеко точат сосцы Галлии,
тригонометрическое млеко учения.
Муж припал к сосцам; его суставы застыли,
он поглощает логику, учение, закон,
пьёт из грудей intelligo и credo.
Я, Талиесин, рожденный от друидов у моря,
также пил в школах галльских,
я пил за столом учительским;
я пел созвучно водам логрийским,
течению Темзы, волнам прилива.
Сквозь гром колесниц железных на галльских дорогах,
меня унесли корабли на морские просторы;
Логра наречие было лишь отражением Византии;
великому искусству учили в сердце артуровых гаваней.
Туман клубился у края старого солнца;
мамонты и медведи бродили по широкому краю уступа.
Сила себя проявляла в нравах
рук, суставов, запястий, кистей;
плоскости дланей, средоточия конусов скрытых,
раскрывались в Ломбардии, - навершие конуса в Риме,
полное знания, понтифик арвальской коллегии
восходящих инстинктов, дороги (живые и мёртвые) в Риме, -
чтобы в Галлии строить мосты, в Византии приёмы вести.
Ногти, слабые времени сева, почву скребли,
и гвоздями железными труд был окончен в пору нашей нужды,
сфера высокая основания конуса, поражение взошедших семян:
руки заклинания стали руками поклоняния,
пятикратный псалом, указание Латерана:
действия и страдания единое таинство,
единая и внезапная молния тождества,
горестные деяния рук Папы.
Почему Папа движется в имперских походах?
почему золотые дворцы тускнеют пред папской
одеждой, плотью и костью искупления?
что нарушило волю Императора?
Адамы во глубине иеросалимской вздыхали, –
тонко их мысли свивался венец, -
взывая: «О разветвлённый отец,
не слишком ли долго я ждал в беспечальном
лишённом иных измерений пространстве?
Не видит ли Бог начал воюющих?
Подобает нам расти до высот, Бога и Царя взыскующи:
Подобает нам смотреть на сраженье деяний в непостоянстве».
Адамы взбирались по древу, кора,
шуршала и крошилась за ними;
битву в законе наблюдали они,
ужасаясь среди царского двора.
Дерево умерло, не умирая,
супротив добра вожделело добро,
деянья в сраженьи отравили кровь,
на плетёном древе – их тел кривая.
Суставы сводило; двойное созданье
блевало, боролось, добро против добра;
по силам своим они провидели разум Императора,
его видения войн мирозданья.
Он медленно шёл сквозь строения
в ночи своей своего отсутствия; Византий спал;
белёсый сумрак крался за ним и мерцал,
изгнание в тварь тварного отверженья спасения.
Зачатие без границ Адамов греховных коснулось;
задушено над их головой, дерево ярких лучей
потеряло в глубинах ямы свой воздушный ручей;
они восхотели; они увидели; они ужаснулись.
Эльбрус тонет в Золотом Роге:
стопы творения вспять ступают сквозь воды.
Тяжко одинокой галеры движение,
механика рук и вёсел немеет;
белеет холст заплатой на пурпурных парусах
в слабеющих руках мужей,
морской простор шумит в сердцах.
Рождённое в море сокровище Азии,
с гор Кавказа, сработано в Визáнтии,
злато земли рассыпали над морем,
мостили вокруг водоёма видений,
оно не мерцает, не светится боле.
На медную палубу горсти горячей золы
падают из незримых вулканов; грубые птицы
рыбу клюя, испуская любовные крики,
покрывают корабль, влекомый когда-то их крыльев порывом.
Светящееся в стоячей воде
безглавое тело бредёт в алых ризах,
вулканический пепел падает в лунном свете.
Безглавый образ как будто Царя
бредёт, непристойно скрыв руки под ризой,
алостью оскверняя отблеск хребтов Кавказских.
Его свита колышется рядом; щупальца небо метут,
тянутся, осьминожьи тела над водой воздымая;
двое из них поднимают ризу над телом,
спешащим по тонущей плоскости антиподовой Византии.
Воззрим, о сын человеческий, на сраженье деяний.
Фосфорерсцентно сияет отточенный пенис:
зачатки или остатки, исчезая и появляясь,
живут в покинутом средоточии разума,
уши, глаза, суматоха чувствительной мысли.
Он невнятный всегда по невнятному морю
за По-лу продвигается Император без головы,
осьминоги вокруг; и потеряны римские руки,
бытия инструменты потеряны по существу.
Тело единое оргáном пело;
деяния тождества поклонялись Господу;
цвело и звенело пение Византии.
О рамена, локти, запястья,
благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки;
сочленения пальцев,
благословите Господа;
суставы колен и лодыжек,
благословите Господа;
бёдра и спины во множестве,
благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки;
благословите Его на Кавказе, благословите Его в Латеране,
благословите Его в эмблемах Лондона-в-Логре;
если будут иные языки за Логром,
благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки;
если будет сознание в толще подвижной воды,
или власть хоть какая-то на болотах за дальним По-лу,
хоть какая-то мера среди областей безголовых,
благословите Его, хвалите Его, величайте Его вó веки.
Талиесин в школе поэтов
В Камелот, подобный логрийскому Лондону,
Бард Талиесин вошел,
Оказались в школе поэтов распахнуты
Дверь Павла Святого и двери Артуровы,
И тень его пала на позолоченный,
На мозаичный пол.
Змея Пифона там, топью рожденного,
Сияющий Феб попирал,
И Лондон, и Рим, и дно океанское,
Весь мир он окутал дымкою солнечной.
И, движась, тень Талиесина тронула
Фебова лика овал.
От кожаных фолиантов и требников,
От виршей и сумрачных строк,
От рунами испещренных пергаментов,
Подняли взгляд рожденные песнями,
Надеясь, что стоящий над смертными
Им явит божественный слог.
Сердца их томились, мысли их путались
Средь юношеских скорбей.
И стихотворцам стихи опротивели...
Тогда Талиесин проследовал к кафедре,
И слышалось за оконной решеткою
Воркование голубей.
Под стать мотылькам, воспарила фантазия,
Феба объяв силуэт.
Бард молвил: "Нам счастье подчас улыбается
Заметить иль золото крылышек бабочки,
Иль танец клонимого ветром орешника,
Иль солнца на темени свет.
В кипенно-алую сферу всё вписано,
Расчет предугадан простой:
Вписано всё меж главою и стопами,
Между руками, разъятыми в линию,
И позвоночником уравновешено,
Чей совершенен устой.
Пусть опускаются ветви орешника,
Пусть будет торс оголен,
Поле окрасится благостной червленью,
Сердце же черствое станет тинктурою,
Но, лишь паря над пурпуровой лестницей,
Глубже проникнешь в бутон.
Лестница мощной короной увенчана,
Необорим Абсолют,
Всё движется по перемычкам сапфировым
К Сокровищу, ко Совмещенью, к Судилищу,
Где чтящие Господа и Императора
Ступень за ступенью пройдут.
От византийских полов инкрустованных,
Меж парою внешних опор,
Лестница вверх поднимается щедрая...
И, где, теснясь, воздаяния смешаны,
Центр - повсюду, и нет драгоценнее
Чем тех средоточий узор.
Узел любой предстает сердцевиною,
Несущей в себе вертикаль:
Смятение-воля, порыв-милосердие,
Награда-любовь, ощущенье-нацеленность...
Явившись, Законы Творения вносятся
В Кодексы и на Скрижаль.
Близ рубежей отдаленнейшей Логрии,
Где ивы клонятся у вод,
За стежкой заросшей, за римскими трактами,
За мглой горизонта, за ширью простершейся
С живой и со срезанной ветви ореховой
Вниз только падает плод".
И звучно читал Талиесин Вергилия,
Чеканная речь ожила,
И вновь средь валов возникала Италия,
И вновь преисподней являлись исчадия...
И в клобучках барду вторили клекотом
Королевские сокола.
Златая картина, дотоле невзрачная,
Будто огнем налилась.
Смутно, но все ж различали послушники,
Как отраженья узоров бесчисленных
Вспыхивали рдяно-красными искрами...
Крепла единая связь.
Бард королевский вздымался над кафедрой,
Гремел резким голосом он,
Поведав о полузабытых творениях,
О песнях былых, поглощаемых бездною,
Чьи строки опорой служили Вергилию,
Когда был поэт обречен.
Tendebantque manus... - в мозаике
Цвёл Феба лучистого взгляд,
Являя законов вселенной сплетение
И приоткрывая тоску мироздания,
Где беспорядок ступеней изменчивых
Звуком гармоний объят.
Всякий, глубины познав беспредельные,
В таинстве мог лицезреть
Тело, разверстое словно анатомом,
Фигуру, чьи кости, хрящи, сухожилия
Жизнью, сокрытой структурою Логоса,
Наполнила стилоса медь.
Немо взирая на красочность образов,
Продолжили вновь ремесло
Невинные и ясноокие юноши...
И Талиесин надолго задумался
И прошептал "Sis salvator, Domine"
В сердце своем тяжело.
Песнь Талиесина о Единороге
Небо над Броселиандом - изломанные извивы,
Воплощенные грезы Кавказии: оживая, они текут
На запад: стучат копыта, развивается грива
Кентавра или грифона, но поэтичнее будет тут
Единорог, стремительный единорог, он мчится
К мило изогнутому девичьему пальчику или на
Призывный острый запах лона отроковицы,
Чье сердце не взбудоражено, кровь холодна -
Ей не полюбить чужака, что покинув мглистый
Горизонт, немо скачет галопом, да и потом -
Дева огорчена, когда над нею рог серебристый
Порхает в бессилии, как будто только фантом
Утоления... И, скрученное досадою в петлю,
Ее тело томится, лишь отвратительный рог
Бьется, втирается между грудей, но немедля
Приходит освободитель, он обнажает клинок,
И юница радуется оружью охотника, на их ложе
Лесной рогоносец будет взирать из-за куста,
Когда-то Лесбия поступала с Катуллом схоже.
К западу от Кавказии такова девичья мечта.
Но, если отыщется та, что призывая зверя,
Зверя-призрака, еще не сорвавшегося в галоп,
На острие ладони поставит и, не лицемеря,
Провернет, чтобы изведать чистую боль и чтоб
Вместо крови слезой напитались артерий русла
(О отголосок Завета, двух источников алых вид),
То ее, откинувшуюся на темной коре заскорузлой,
К лесному огромному древу рог пригвоздит,
Распнет, проникнет в сердце через стигматы...
Полупрозрачна, она предстанет в сполохах мук
Матерью для Голоса Единорога... Люд, объятый
Трепетом, ее сына познает: ею рожденный звук,
Окутавший Город; звук, чья музыка занебесней
Изломанных туч; звук, что мудрость вобрал,
Став острием, зовом крови, любовной песней,
Источник которой - брачующихся разумов ритуал.