Уже стемнело. Море и даже дорожку перед домом скрыла мгла. Роджер коротал время в одиночестве. Кейтнесс еще не вернулся от короля, а Розенберг с трудом выдавил несколько слов и ушел в свою комнату. Роджер читал то одну, то другую из разбросанных повсюду книг — в основном это была так называемая классика всех времен и народов. Все они были напечатаны по специальному заказу, набраны изысканными шрифтами, которых он не мог опознать; переплеты удивляли непривычным, но красивым сочетанием цветов. Отрывки из Сафо, Песнь Соломона, Эсхил, «Галльская война», «Макбет», несколько китайских книг и парочка, как решил Роджер, африканских, по крайней мере, такие буквы раньше ему не встречались. Была даже одна рукописная книга, наполовину заполненная изящным загадочным почерком, и тоже незнакомыми буквами. Он читал одни, заглядывал в другие, пытался найти таящуюся в них силу, проступавшую на страницах греческими, английскими и этими незнакомыми символами. Наконец, утомившись, он решил отложить поиск, но тут же понял, что на этот раз так не получится. Раньше, прекращая литературные занятия, он легко возвращался на дороги внешнего мира, так непохожие на тайные тропы, которыми он бродил по следам великих поэтов. Иногда, читая дома, он оглядывался, чтобы увидеть привычную комнату, мебель — тоже привычную и даже приятную, — в некотором смысле чуждую священным строкам. Его письменный стол неловко подмигивал ему, встречая хозяина, вернувшегося из странствий по мрачным мирам князя мира сего или из душистых сумерек, наполненных соловьиным пеньем. Но здесь и книги, и дом были одинаково сообразны и естественны. В результате удачного сочетания умозрительных и реально видимых и слышимых вещей Роджер совсем не чувствовал усталости. И это было понятно. Великое не может утомлять, если вокруг — оно же. Роджер всегда знал, а сейчас — тем более что великое, если оно подлинно великое — это сила и вечное обновление. Если раньше он менял одно окружение на другое и переход от чистой тьмы к туману повседневной жизни утомлял его, то здесь не нужно было возвращаться, все было едино.

Роджер подошел к окну, выглянул наружу и не увидел ничего, кроме фар машины, стоящей перед входом. Он вернулся обратно и, помедлив минуту-другую, вышел в холл. Там вокруг Консидайна собралась группа людей. Впрочем, они уже расходились, и скоро Консидайн остался один. Он заметил Роджера, улыбнулся и подошел.

— Ну вот, — сказал он, — я получил сообщение из Африки. Люди там и здесь готовы, значит, скоро все начнется. Зайдлер ничего не сможет сделать. Он не осмелится начать войну здесь. Я оставлю ему Южную Африку лет на пятьдесят, и уверен, к концу этого срока они будут умолять меня вернуться. Давайте выйдем на улицу?

Они вышли на веранду, и холодный вечерний воздух, казалось, обнажил истинную сущность Консидайна. Роджер почувствовал рядом с собой ту самую мощь и зрелость, к которым всегда стремился. Человек рядом с ним стряхнул привычный груз лет и образ поведения, он двигался как гигант, и хотя смотрел он на Роджера вполне дружелюбно, даже дружелюбие получалось у него значительным и мудрым. Он легко ступал, меряя шагами веранду, и было непонятно, касается ли он пола вообще. Рядом с ним Роджер чувствовал себя неловким и неуклюжим, — дитя земли рядом с самой землей, вдохновленной и преображенной.

— Сегодня мы отправимся в путь, — сказал Консидайн. — Мне нужно сделать здесь еще одно дело, но времени вполне достаточно.

— Кажется, вы всегда находите время, — ответил Роджер.

— А почему нет? — удивился Консидайн. — Каждая секунда — бесконечность, если ты можешь в нее войти. Но разум человека со стенаниями сидит у ее дверей, он бросает недоделанные дела и возбужденно носится по миру. Вы это преодолеете.

— Как вы этого добились? — робко спросил Роджер. Порывистый сердитый Роджер из Лондона исчез без следа, сейчас он шел за взрослым как ребенок и как ребенок обращался к взрослому.

Консидайн улыбнулся в темноте.

— Сегодня утром, — сказал он, — девочка бросила мальчика, и мальчик сказал: «Зачем я бессмысленно страдаю? Это тоже я — вся эта безмолвная боль — я, и через нее я вырастаю в себе». Я мог бы показать вам улицу, где это произошло — она еще цела, — где мальчик сказал: «Если бы эта боль была силой…» Потом он представил боль как себя, а себя как боль, и поскольку она была больше него, он понял, что он тоже больше себя и настолько зрел и силен, насколько он сам этого захочет. Девочка давно умерла, она была прелестным ребенком.

— А потом? — спросил Роджер.

— Потом, уже немного позже, перед полуднем, — продолжал голос в темноте, — мальчик нашел другую девочку и полюбил ее. Но когда эта новая любовь взросла в нем, он вспомнил свою боль и те горизонты, которые открылись благодаря ей, и спросил себя: а не предназначена ли любовь для чего-то большего, чем удовлетворение похоти, вынашивание ребенка и будущее, в конце которого смерть? Он хотел знать, чем еще может быть человек, и он перелил желание и страсть в стремление к жизни. Тогда он стал свободен.

— Но при чем здесь Африка? — спросил Роджер.

— Мой отец был хирургом, — ответил Консидайн. — Однажды он взошел на корабль и взял меня с собой. Корабль потерпел крушение — тогда это было обычным делом, — но мы с ним спаслись и выбрались на берег. Я говорил вам, что мой отец кое-что знал о старых колдовских обрядах — это не так интересно, как может показаться, ведь важны только естественные свойства развивающейся и крепнущей природы человека, остальное неважно, — и его знания пригодились. Он заставил колдунов его бояться. Мы ушли далеко в глубь континента, прежде чем он умер, и там я обнаружил, что мои эксперименты с болью входят в программу обучения посвященных. Они держали это в тайне, но я знал, что такое великое знание предназначено для всего мира. Надо просто подождать, когда придет время. И вот теперь время пришло.

— Но что же будет в конце этого пути? — воскликнул Роджер с надеждой и отчаянием.

Консидайн повернулся к нему, но в темноте Роджер, полный смутных воспоминаний о пламенных пророчествах, не был уверен, кто стоит перед ним. Движение напомнило ему Изабеллу, но Изабеллы здесь не было; в памяти всплыла лобастая голова Мильтона, но глаза… ведь Мильтон был слеп, а эти глаза сияли перед ним в ночи. Стоящая рядом фигура была как-то связана с морем, его шум все время был здесь фоном разговора, с морем, вышедшим из берегов поговорить с ним. Тогда он видит не глаза, а свет под морем, и его уносит прочь от мира людей в океанские водовороты и течения. Роджер даже взмахнул руками, пытаясь выплыть, но это не избавило его ни от удушья, ни от шума в ушах. Он изо всех сил пытался грести вверх, и казалось, его голова вырвалась из волн, и невдалеке он увидел берег; там ждали друзья. Он видел сэра Бернарда, иронически поглядывающего на волны, в которых он барахтался, и на него, этакого торопыгу, очертя голову кинувшегося в такую авантюру и теперь пытающегося уцепиться за соломинку. Он увидел Розамунду под руку с Филиппом, она уводила его прочь от берега к широкой дороге. Он увидел Изабеллу в платье, намокшем от брызг, с мокрыми волосами. Она стояла, протянув руки к морю, у самой кромки воды, но не видела его, а он — вот досада! — еще не мог ходить по воде… Его опять закружило в волнах, вновь подступило удушье, но ему и на этот раз удалось вырваться из глубины. И опять он увидел людей на берегу, только теперь их фигурки были едва различимы. Пока он смотрел, далекий колокольчик зазвенел и позвал его — далекий-далекий колокольчик: «Динь, динь, дон». Роджер услышал, услышал и понял. Это не они бросили его, это он оставил их на берегу. «Динь, динь, дон», — звенели они ему, отпевая и призывая одновременно. Поскольку другой надежды не осталось, он подчинился, заставил себя прекратить борьбу и, вытянувшись, опустился вниз, на дно, где лежали мертвецы. Шум в ушах мог быть слитным хором голосов толп и армий, взывающих к своему повелителю, или все же шумело море, и в его рокоте угадывались слова: «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество…» Грохот речи ударил по нему, когда он, отдавшись на волю говорящего моря, рванулся вниз сквозь его толщу. Для него мукой было позволить себе так тонуть, бросив все, что он любил, погрузиться в эту чуждую среду, это была боль, неописуемая… неописуемая… что? — не боль, но что-то другое, изысканность боли, которая была, теперь он это понял, вовсе не болью, а восторгом. Сколько их стояло на этом берегу, тех, кто считал, что испытывает боль, а если бы они всмотрелись в себя попристальнее, о, какой восторг вспыхнул бы в их сердцах! Большую часть своих невежественных лет человек не вполне сознает, что же он чувствует, и он, Роджер, был таким же, так же держался за прошлое, вздыхал, когда надо было смеяться, и смеялся, когда надо было вздыхать. Великие страсти проносились сквозь него неузнанными до тех пор, пока вдалеке он не увидел отблеск их славы и не воскликнул: «Это было!» Но иногда он все же знал, и какой же силой он тогда обладал! А если бы человеческое тело всегда могло быть насыщено этой солью, как сейчас, пропитано морем, как сейчас, он знал бы всегда! Когда ты можешь из любого чувства извлечь восторг состояния, тогда вокруг все и всегда новое, ибо новизна становится свойством этой вечной и всеобщей жизни. Он знал восторг, он не побоялся призвать его, и он пришел. На крыльях этого восторга он овладел собой, и теперь великое дыхание приливов и отливов подчинялось ему. Он больше не тонул, он ступал по песку на дне великого моря, только моря там больше не было, он сам был морем и бродил под солнцем по желтому песку. «На желтый на песок слетись». Восторг стал понятен; его боятся лишь те, кто не удостоился этого понимания, и при этом называют свою жизнь естественной! В бурных волнах на поверхности таилась опасность и смерть, но для тех, кто не избегал глубин и расстояний, они стали частью их природы. Каждый новый шаг нес в себе восторг. Роджер не мог больше таить его в себе, в горле сам собой родился крик освобожденного духа: «Весело, весело я заживу!»

Чья-то рука лежала у него на лбу и на глазах, он попытался сбросить ее. Оказывается, он шел, шел, спотыкаясь, потому что теперь не видел уже совершенно ничего. Страх мгновенно затмил видение только что открывавшейся великолепной счастливой жизни. А вдруг он ослеп?! Он поднял руки, стремясь избавиться от помехи, но руки тут же попали в плен. Он попытался вырвать их, откинул назад голову и застонал от муки. Вернулось осознание окружающего. Роджер все так же стоял под нависающей крышей дома в темноте холодной ночи, а напротив высилась фигура внимательно наблюдающего за ним Найджела Консидайна.

Наступила долгая тишина, затем Консидайн сказал:

— Это можно познать, в это можно поверить, но это нельзя пережить так. Не торопитесь. Со временем у вас все получится. Идемте в дом.

В холле их ждали несколько человек. Поодаль, как бы отдельно от всех, стояли Кейтнесс и Розенберг. Моттре нервно ходил из угла в угол. Консидайн постоял, выдерживая паузу и собирая на себя внимание собравшихся, а потом заговорил.

— Итак, подготовка закончена. Все вы знаете свои обязанности. Моттре остается здесь. Но у нас остались кое-какие обязательства. Мистер Розенберг, передаю вам драгоценности, оставленные вам вашим братом. — Консидайн взглядом отдал приказ.

Моттре медленно вышел вперед и отдал ему чемоданчик. Консидайн передал его еврею. Тот молча взял. Моттре отступил на пару шагов назад и встал за спиной своего командира. Оттуда он пожирал глазами законного владельца сокровищ и все больше бледнел.

— Я приглашаю вас отправиться со мной, — продолжал Консидайн, обращаясь к Иезекиилю. — Я прослежу, чтобы вы добрались до Иерусалима. Там вы сможете спокойно ждать прихода Мессии. Если вы решите остаться здесь, сегодня, в крайнем случае, завтра вас отвезут в Лондон в любое указанное вами место.

— Я сделаю, как вы сказали, — ответил Розенберг. — Господь вознаградит вас, а мой прах упокоится в Иерусалиме.

— Ну что же, а нам, друзья мои, хозяева и повелители жизни, — сказал Консидайн, и голос его зазвучал торжественно и строго, — прежде чем мы вернемся к своей работе, предстоит выполнить один обряд. Я приглашаю вас, мастеров любви и смерти, на жертвоприношение. Мы принесем жертву смерти ради надежды и решимости, ради того, чтобы стать повелителями смерти, обрести над ней власть, подобную той, которую вы уже обрели над любовью.

В нашем доме гостит потомок царского рода и наследник одного из великих и страстных заблуждений человечества, зулусский король Инкамаси. Он не с нами, но мы с ним. Нам придется вступить в тень истинного восторга и страстной жизни, но мы сделаем это ненадолго, только чтобы почтить традиции чести, о которых не стоит забывать. Нам поручено заботиться о великих старых сказках. Отнесемся со вниманием к тем, кто верит в них и готов ради них уйти с достоинством. Любовью, поэзией и величием принято восхищаться, потому что это способы познания страсти и воображения, а осознание своего величия приводит человека на вершину пространства и времени. Король Инкамаси не с нами. Он утратил власть в Африке, он не нашел должного места в Европе, он в поисках трона, на котором мог бы закончить свою жизнь достойно, и мы должны предложить ему этот трон. Он взойдет на него не по принуждению, не по нашим увещеваниям, это его добровольный выбор. Его влечет мощь собственного величия, требующего от него королевских решений. Мы принимаем его жертву, хотя не принимаем его цели. Оставьте все ваши желания, кроме одного, самого последнего. Я призываю вас быть предельно внимательными, и кто знает, быть может, именно в эту ночь труд будет завершен и на нас снизойдет тот восторг, который приведет его к смерти, а нас через смерть — к воскрешению?

Роджер, потрясенный услышанным, шагнул вперед, но Кейтнесс его опередил. Священник буквально вылетел вперед и крикнул своему врагу:

— Не смейте его трогать! Этот человек находится в вашем доме, под вашей защитой, и его кровь падет на вашу голову, если вы посмеете убить его. Господь призовет вас к ответу! Я требую, чтобы его отпустили…

Консидайн, склонив голову, ждал, пока закончится это эмоциональное выступление. Кейтнесс набрал воздуху в грудь, намереваясь продолжать, но хозяин остановил его повелительным жестом.

— Если бы у вас было время, я не стал бы мешать вашим стараниям отвратить его от этого выбора, — спокойно сказал Консидайн. — Но время на исходе. Вы не можете толкать его к самоубийству, а король не желает отказываться от своего сана. В отличие от вас мы действуем быстро. Если хотите присутствовать при его кончине, — пожалуйста. Утешайте, наставляйте, но не вздумайте мешать его выбору и нашему решению, иначе вылетите вон. Король предлагает нам свою смерть, и мы принимаем жертву ради будущего, такого, о котором понятия не имеет ваша робкая вера. Он умирает во имя своего сана, мы наблюдаем его смерть во имя нашего воображения. Человеку дано победить смерть, но не подчинившись ей, как учите вы, и не избегнув ее простым продлением жизни, как учат ваши мудрые, но все же заблуждающиеся врачи и ученые, хотя это и может быть одним из шагов к победе, но приняв и уничтожив ее.

— Антихрист! — возопил священник. — Настал ли день твоего торжества?

— Вы ошиблись, милейший, — холодно ответил Консидайн. — Я не Христос и не Антихрист. Я несу учение об избавлении, и вскоре о нем узнают в самых дальних уголках земли. Зададим вопрос: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?

Он повел рукой в сторону учеников: араба, египтянина, негра и белого. И они ответили:

— Ты — Конец миража.

— Ты — Последний из имамов, Тень Аллаха.

— Ты — Повелитель чародеев.

— Ты — Хранитель ключей.

Когда хор голосов умолк, Консидайн ответил им:

— Да, все это — я, и все же я не больше любого из вас, ибо все вы станете такими как я. Было время, когда я, как и вы, не знал, кто я. Теперь знаю. Меня пробудили Неспящие, я служу им и могучему воображению, живущему в каждом из людей. Любой из вас способен сотворить передо мной свой мир. Познайте себя, очистите себя, ликуйте и живите! Я снова взываю к вам, повелителям духа, адептам бесконечности, отбросьте все желания, кроме собственного пробуждения. Жертва царя — для единства сердца. Идемте, узрим смерть человека. Пойдемте с нами, — обратился он к гостям, — если хотите. А если нет, оставайтесь здесь, пока мы не вернемся, а там можете сопровождать тело короля Инкамаси к гробнице в океане, ждущей его.

Он пошел впереди, и его адепты последовали за ним. Верекер жестом велел Кейтнессу идти перед собой, а Роджер пошел рядом с ним. Моттре посмотрел им вслед, затем быстро подошел к еврею и положил руку на чемоданчик, который Иезекииль держал в руках.

— Вы действительно собираетесь везти их в Иерусалим? — спросил он.

— Намереваюсь, — ответил старик. — Я спешу в город нашего Бога.

Моттре пристально посмотрел на него, резко повернулся и пошел за остальными.

Они направлялись в ту комнату, где сегодня утром Роджер наблюдал попытку оживления, но последний из учеников не стал их догонять. Когда Верекер вошел в комнату, Моттре остановился, едва переступив порог, и незаметно переставил ключ на наружную сторону двери. Затем он прикрыл дверь, но не до конца, и стал ждать.

Тело Нильсена унесли, на низкой кушетке теперь лежал зулус. Войдя, Консидайн поклонился и, встав по одну сторону ложа, подозвал Кейтнесса. Священник быстро подошел, набросил что-то на шею и вытащил из-за пазухи распятие. Он встал на колени у кушетки, Инкамаси наклонил к нему голову, и они начали перешептываться. Консидайн оглянулся, поманил Роджера, и когда тот подошел, тихо сказал ему:

— Вселенная вручает вам дар. Распорядитесь им мудро. Будьте сильным, радуйтесь и живите.

Они стояли сейчас рядом за изголовьем кушетки; напротив них, в ногах короля собрались четверо остальных. Моттре так и остался у двери. Наконец священник и его подопечный закончили разговор, теперь они, склонившись друг к другу, тихо молились.

Консидайн вполголоса сказал остальным:

— Разбудите в себе воображение, возможно, это момент истины. Сегодня работа может быть завершена без обрядов и церемоний, только за счет вашей внимательности. — Он сделал шаг к Кейтнессу и тронул его за плечо.

— Вы закончили?

— Вы творите зло! — воскликнул священник и смолк, подавленный волей и собранностью своего противника.

— Тогда отойдите, — приказал Консидайн, и когда Кейтнесс поднялся с колен и сделал пару шагов в сторону, в свою очередь преклонил колени возле кушетки.

— Ваше величество, — сказал он, — хотите ли вы с нашей помощью восстановить свой сан, который сейчас лишь тень?

— Да, — сказал Инкамаси, — ибо хотя я считаю вас врагами, кроме вас здесь некому признать мой сан.

— Ваше величество, — опять сказал Консидайн, — мы слуги короля и его ближайшие друзья. Прощайте. — Он коснулся руки Инкамаси губами и, встав, сделал Роджеру знак занять его место.

Молодой человек вышел вперед, опустился на колени и сказал:

— Мне жаль, если это случилось из-за меня.

— Ни о чем не жалейте, — сказал Инкамаси. — Лучше умереть здесь, чем под ногами лондонской толпы, если разница вообще есть. Благодарю вас и прощайте.

Роджер коснулся губами его руки и вернулся на место. Остальные один за другим последовали за ним, последними подошли Моттре и Верекер. Когда Моттре возвращался к двери, Кейтнесс почувствовал прикосновение и услышал тихий шепот:

— Отойдите назад и будьте рядом со мной.

Священник не сразу понял, что ему сказали, но когда до него дошел смысл торопливых слов, он снова обрел надежду. Он медленно попятился, пока не остановился у двери.

Тем временем, отдав дань уважения, Верекер поднес Консидайну чашу, наполненную вином, стоявшую до этого на резном столике в углу комнаты. Его повелитель влил туда содержимое маленького флакона, затем взял чашу в руки и повернулся к кушетке.

Тишина в комнате стала почти осязаемой, внимание наблюдателей обострилось до предела, и Роджер почувствовал, что это ужасающее мгновение действительно может вызвать какое-нибудь удивительное откровение. В его состоянии произошла перемена. Сожаление и печаль, смятение и борьба исчезли, уступив место величественной гармонии. Так в другой, давней жизни, худшей или лучшей, он сказать не мог, он ждал Изабеллу, когда они были молоды и счастливы, подчинял себя власти Мильтона или Вордсворта, ожидая, что внутри него проявится величественная завершенность их поэзии. До сих пор он верил, что ощущение гармонии — это все, что они — Изабелла или «Потерянный рай» — могли предложить, но теперь он начинал понимать, что за этим порогом лежит длинная дорога. Сама гармония была лишь вступлением к расцвету всего его существа. Это надо было пережить каждой клеточкой тела, привыкнуть к мысли, что за порогом открываются новые горизонты. Он отдался мгновению свободно и полностью, он поверил, что жизнь его станет полнее благодаря смерти короля. Нет смысла расстраиваться или стыдиться, его задача — пережить этот момент как можно полнее. Нет ничего дурного в том, что другие будут жить благодаря смерти короля. Он наконец отпустил воображение на волю и отдался мгновению.

— Выпейте, ваше величество. — Консидайн подал чашу Инкамаси.

Король приподнялся, принял ее, поднес к губам и осушил. В тот же миг руки его разжались, лицо изменилось, и он тяжело рухнул на подушки.

Но еще прежде звона, с каким чаша коснулась пола, в комнате грохнул выстрел. Роджер видел, как Консидайн взмахнул руками и рухнул на кушетку. За мгновение до смерти короля тот, кто его уничтожил, пал ему на грудь, сам сраженный насмерть. Оборвались две жизни, а не одна. Консидайн никогда не заботился о своей безопасности, и вот случай, которого он так долго избегал, нашел его. Пуля пробила голову, кровь струилась на тело мертвого короля. А Моттре буквально за шиворот выволок Кейтнесса из комнаты, захлопнул дверь и запер ее снаружи. Он потащил священника в холл. Кейтнесс бежал и слушал торопливые приказы:

— Возле входной двери стоит машина. Садитесь… я скоро приду. Вы умеете водить?

— Да, — выдохнул Кейтнесс.

— Тогда садитесь за руль.

Они вбежали в холл. Моттре, безумно озираясь вокруг, подтолкнул его к входной двери, проследил за тем, как священник забрался в машину, захлопнул дверь, чтобы Кейтнесс случайно не увидел, какие дела задерживают его, и опять обвел холл безумным взором.

Его подвела маленькая случайность. Старый еврей, сжимая в руках драгоценности, некоторое время посидел в холле один, а потом отправился наверх. Он сидел у себя в комнате, погруженный в раздумья, когда туда ворвался Моттре. Полковник первым делом ухватился за чемоданчик. Но Розенберг не собирался отпускать доверенное ему Богом своих отцов. Моттре сбросил его со стула, но Иезекииль так и не отпустил священное сокровище. Моттре изрыгал проклятья, старый еврей молчал. Он только смотрел на похитителя с безграничным презрением, так, как смотрел его Господь на осквернителей святых мест. Он видел перед собой искаженное лицо алчного язычника, и успел, перед тем как пуля пробила его голову, плюнуть в него.

Но к этому времени револьверы соратников Бессмертного вдребезги разнесли дверь вместе с замком, и теперь их разъяренная толпа вывалилась в холл. Моттре услышал их и бросился к стеклянным дверям в сад. Они оказались заперты, и это опять его задержало. Когда он выбрался наружу, Верекер и египтянин уже ждали его возле машины. Моттре выстрелил не целясь и побежал вдоль стены дома. Возможно, этот выстрел спас жизнь Кейтнессу, потому что преследователи пока не разобрались, кто из беглецов стрелял в Консидайна. Верекер оказался без оружия, а египтянина отвлекло появление Моттре. Оба они оставили священника и рванулись в темноту, чтобы перехватить Моттре.

Из дома послышались проклятья. Люди нашли мертвого Иезекииля. Роджер, которого несло в общем водовороте, тоже оказался там. Он потом удивлялся, почему никто не пристрелил его на месте, и приписал свое спасение тому, что Консидайн относился к нему как к своему. Он старался упорядочить мысли, но мог лишь повторять: «Консидайн мертв… Но вот мертв ли?» Умер ли он? Или впервые в своем великом эксперименте он достиг результата, которого желал? Войдя в комнату, он увидел тело еврея и остановился возле двери. Снаружи, из темноты, опять раздались выстрелы. Роджер собрался с мыслями: лучше, наверное, поискать Кейтнесса. Если Консидайн мертв, оба они окажутся в весьма сомнительном положении. Он прислушался. За домом прогремел еще один выстрел. Он выбежал наружу, к машине с горящими фарами. Вот, подумал он, могучее человеческое воображение погасло, а свет этой железной колымаги горит как ни в чем ни бывало. Он выругался и увидел Кейтнесса, неуверенно выбиравшегося из машины. Роджер подошел к нему, и Кейтнесс встретил его вопросом:

— Ну и что нам теперь делать?

— Думаю, вам лучше бежать, — ответил Роджер. — Инкамаси мертв. Что вам еще здесь делать?

Кейтнесс беспокойно озирался по сторонам, но в темноте ничего не было видно.

— Что случилось с Моттре? — спросил он.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Роджер. — Зачем вы сбежали с ним? — Его пронзила внезапная мысль, и он добавил: — Это вы… боже мой, это вы подговорили его выстрелить?

— Господи, конечно, нет, — воскликнул священник, — но я пообещал сделать для него что смогу, если… ну, если ему понадобится.

— Понимаю, — кивнул Роджер. Мысли клокотали у него в голове, он все никак не мог поверить. Великий мечтатель, повелитель озарения пал от руки… от рук предателя и священника. Он резко повернулся и спросил: — Надеюсь, вы заплатили ему лучше, чем Каиафа? Даже полукронами это выходит всего три фунта пятнадцать шиллингов.

Кейтнесс сокрушенно вздохнул.

— Не будьте несправедливы, Ингрэм… — начал он.

Роджер прервал его.

— А за Розенберга вы ему столько же пообещали?

— При чем здесь Розенберг? — озадаченно спросил Кейтнесс. — Неужели он убил Розенберга?

— Неужели? — горько повторил Роджер. — А как вы думаете, чего он хотел? Можете пойти взглянуть. Розенберг мертв, а камни исчезли.

Священник в ужасе уставился на него. Ему казалось, что Моттре искренен, но теперь… он припомнил лихорадочное возбуждение полковника, выстрел в доме уже после того, как он сел в машину… Розенберг убит (он сразу поверил Роджеру), драгоценности украдены…

Роджер заметил, как священник содрогнулся, и с ноткой жалости сказал:

— Вы не знали?

— Помоги мне Бог! — сказал Кейтнесс. — Не знал. — Конечно, он не знал. Если он и был отчасти виновен в смерти Консидайна, то это благородная вина, он ее выдержит. Господь обратил зло в добро… Он добавил: — Что теперь говорить…

Оба они все еще ждали чего-то. Где-то в темноте между ними и морем гонялись друг за другом вооруженные люди, забывшие о советах учителя обращать любую страсть в способ внутреннего совершенствования и дальнейшей победы. Их сила обратилась в жажду сокровищ или жажду мести, случай, сразивший Консидайна, высвободил их плохо укрощенную дикость.

Роджер с Кейтнессом медлили. Когда стало уже совершенно невтерпеж стоять в темноте и тишине, ночь взорвалась хаосом звуков. Беспорядочная стрельба завершилась пронзительным криком.

Любой человек сказал бы, что это был предсмертный крик. Он разорвал ночь, подведя черту сомнениям, спорам и учениям. Кричал один из этих дерзающих духов; крик был рожден природной страстью к жизни, понять которую не может никто из тех, кто пока жив. Крик пронзил всех, кто его слышал, ужасом смерти, окончательной и навсегда. Учитель и повелитель был мертв, среди адептов его учения воцарилась вражда, как и предрекал несколько дней назад мертвый теперь король. Крик словно ударной волной толкнул Роджера. Найджел Консидайн был мертв, предательство, которое он презирал, одолело его, а дальше ждало полное забвение. Если бы он вернулся… — но Роджер отверг такую мысль. Нервы у него не выдержали, он вернулся к машине и сказал Кейтнессу:

— Надо убираться отсюда.

Священник, тоже дрожа, повернулся к нему.

— Может, нам… — начал он, кладя руку на машину.

— Нет, ради бога, — воскликнул Роджер. — Бросим все, если уж собрались уходить. Пойдемте, куда-нибудь да выберемся.

Кейтнесс молча согласился.

— Но давайте хотя бы возьмем наши пальто! — сказал он. — Они висят у самого входа.

— Я туда больше не вернусь, — сказал Роджер, — если только Консидайн меня не позовет.

— Тогда это сделаю я, — сказал Кейтнесс. — Он бросился обратно в холл и через пару минут вернулся. — Они нам пригодятся, если нам придется идти всю ночь, — сказал он.

Пребывая между страхом, отчаянием и надеждой, они вышли за ворота и окунулись в темноту за ними.

Кейтнесс как-то неуверенно произнес:

— Миссис Ингрэм будет рада вашему возвращению.

— Да, — ответил Роджер. — Изабелла… — и больше ничего не сказал.