Прежде чем сэр Бернард и Филипп добрались до Колиндейл-сквер, в городе опять воцарился покой. Налет, если это был налет, по-видимому, отразили, хотя дома, когда они вернулись, никто не спал. Кейтнесс ждал их в библиотеке с нетерпением, но без признаков чрезмерного беспокойства. Он знал не больше них. Временами вдалеке слышались выстрелы, но примерно через час прекратились и они. Полиции было предписано заверять население, что все в порядке и (не столь громко) что ущерба и разрушений нет. В общем-то, это соответствовало действительности, если говорить только о материальном ущербе. Моральный ущерб отрицать было трудно. Волнения, охватившие Лондон, были куда более значительными, чем при начале немецких бомбардировок, поскольку негритянского варварства боялись сильнее, чем прусского. Лондон прятался и дрожал, ему угрожали джунгли и обитавшие в них жуткие существа. И хотя налет занял по времени не более четверти часа, все же он случился. Возможно, утром страх расползется по городу, но пока темнота и одиночество не позволяли ему выходить за стены Домов и квартир.

Кейтнесс с большим вниманием выслушал отчет сэра Бернарда. Конечно, он порывался обсудить услышанное, но его позиция, хотя и враждебная по отношению к тому, что происходило в доме Консидайна, все же мало отличалась от позиций самого Консидайна. Кроме того, Кейтнесс никак не хотел соглашаться с двухсотлетним возрастом Консидайна, а сэру Бернарду сейчас меньше всего хотелось спорить на эту тему.

— Если бы он относился к вашей конфессии, ты бы сказал, что это чудо, — вздохнул сэр Бернард. — Для объяснения необычного ты бы прибег к сверхъестественному. Но не это сейчас важно. Главная проблема в том, является ли он Верховным Исполнителем.

— Но, судя по его поведению, так оно и есть, — сказал Кейтнесс.

— Знаешь, высокопарному красноречию никогда нельзя доверять, — сказал сэр Бернард. — Он может быть просто сумасшедшим. А если это так, нет никакого смысла говорить о нем с премьер-министром. Даже если я поговорю, его там, разумеется, уже не будет.

— Ладно. Тогда расскажи-ка мне об этом зулусе, — попросил Кейтнесс. — Ты упомянул, что он христианин.

— Он сам об этом сказал мимоходом, пока мы рассуждали о желудке, — сказал сэр Бернард. — Наверное, так он хотел объяснить силу своего пищеварения.

— А сегодня, — продолжал Кейтнесс, не обратив внимания на последнее замечание, — сегодня он был другим?

— Мой дорогой Иэн, ты пока еще не понял мистера Консидайна, — ответил сэр Бернард. — Сегодня все были другими. Роджер погрузился в задумчивость, совершенно ему не свойственную. А… — он бросил взгляд на сына и на ходу перестроил фразу, — а я был совершенно неспособен связно думать. Король же — поскольку все его так называют, пусть так оно и будет — словно пребывал в коме.

Кейтнесс принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

— Мне это не нравится, — сказал он. — Совершенно не нравится. А особенно не нравится то, что христианин находится под влиянием или под властью этого человека. Если он способен повлиять на вас…

— Ему-то что может угрожать? — начал было сэр Бернард, но священник его перебил.

— Он явно считает, что владеет какой-то адской силой, — продолжал Кейтнесс, — и если… если по какой-то невероятной случайности он замешан в этом африканском кошмаре — должны ли мы оставлять одного из обращенных под его властью? Он уже причинил немало вреда. Бог знает, что он может с ним сделать. А если он загипнотизирует его?

— Буквально, — спросил сэр Бернард, — или метафорически?

— Какая разница? — отмахнулся Кейтнесс. — Ты полагаешь, одно лучше другого? Нам что, так нужен мученик-христианин?

— Конечно, нет, — сказал сэр Бернард. — Святой Яго! Вперед, Испания! Куда?

Но Кейтнесс не обратил на его иронию никакого внимания. Он застыл посреди комнаты, и сэр Бернард понял, что он молится. Что ж, — размышлял он, — Иэн всегда склонен был призывать на помощь высшие силы под предлогом поиска пути, хотя и был достаточно осторожен, чтобы держать бразды правления в собственных руках. Сэр Бернард не мог припомнить, чтобы Господь когда-нибудь не согласился с Иэном, во всяком случае, в церковных делах. Поэтому он с удовлетворением, подтверждавшим его догадку, услышал слова друга:

— В общем, мне надо там быть.

— Что, прямо сейчас? — с любопытством спросил он.

— Конечно, — ответил Кейтнесс. — И если этот зулус все еще там, я буду настаивать на встрече с ним.

— А если мистер Консидайн не захочет? — спросил сэр Бернард.

Кейтнесс рассеянно посмотрел на него.

— Ну, почему не захочет? — сказал он. — Ему должно быть все равно, а не пустить меня он не посмеет. Может быть, ты сходишь со мной, покажешь его дом?

— Все что угодно ради твоего спокойствия, — ответил сэр Бернард. — Даже препроводить христианского льва к зулусской жертве. Что за мир! А бедняга Розенберг решил, что он неинтересный. По-моему, он плохо знал христиан. Иэн, предупреждаю, — сказал он, когда они уже вышли из комнаты, — если Консидайн там, я притворюсь, что знать тебя не знаю, и вернулся за портсигаром, подаренным мне благодарными пациентами. Потому что если Верховный Исполнитель не он…

— А если он? — тут же спросил Кейтнесс.

— Это будет единственным оправданием нашего похода. Нет уж, уволь, никаких такси. Если мне придется быть соучастником похищения короля, я сделаю это на своей машине. Потом повешу золотую табличку: «В этой машине его величество король зулусов однажды избежал победы над смертью». Почему тебе так не нравится победа над смертью, Иэн?

— Это уже было сделано, — сказал Кейтнесс.

— Если верить Консидайну, то нет, — возразил сэр Бернард. — Ты просто перепутал. Мне кажется, Консидайн тебе понравился бы, доведись вам познакомиться поближе. Садись, поедем.

Вскоре после полуночи они проехали Хэмпстед. Сэр Бернард оставил машину на углу, и они пошли к дому. Из-за налета в домах горело больше окон, чем обычно, но дом Консидайна стоял темный. Они поднялись на крыльцо, и Кейтнесс позвонил. Через минуту он позвонил еще раз, потом еще.

— Наверняка управляет налетом, — сказал сэр Бернард. — Или полетел встречать самолеты. Кажется, это называется левитацией, некоторые твои святые, бывало, ею пользовались.

— Надо найти окно, — сказал Кейтнесс.

Сэр Бернард вздохнул.

— Какая ночь! — сказал он, следуя за другом. — Нет, Иэн, не это, оно слишком близко к дороге. Где-нибудь подальше, поближе к черному ходу. Надо снять пальто и прижать его к стеклу, а потом резко ударить посередине. Жалко, не захватили мед и оберточную бумагу. Может, подождешь, пока я схожу, постучусь к ближайшему бакалейщику и попрошу патоки? А остаток можно использовать как извинение за непрошеный визит. Вдруг Консидайн любит патоку? Интересно, может ли Консидайн в его возрасте есть патоку, не перемазавшись с ног до головы? Вот для этого стоит жить.

На задней стороне дома одно окно было чуть приоткрыто, поэтому им не пришлось прибегать к более сомнительным методам. Они тихонько открыли его и забрались в дом. Протискиваясь внутрь, сэр Бернард вспомнил Роджера: «„Тьму вечную я встречу, как невесту“, хм, надеюсь, я ей понравлюсь». Внутри все было тихо. Побродив по дому, они в конце концов добрались до зала, и сэр Бернард сориентировался. Или дом сейчас пуст, или все спят. Впрочем, второе было настолько невероятно, что они приняли на веру первое.

Однако напряжение не отпускало их до тех пор, пока наконец не нашлась комната, где они слушали музыку. Сэр Бернард считал, что они крались не настолько осторожно, чтобы совсем не шуметь. В полумраке ему показалось, что вдалеке он видит Консидайна, повернувшего голову на звук, и задумался о возможных вариантах развития событий. Однако ничего не происходило, а в кресле сидел вовсе не Консидайн, а Инкамаси — в том же самом кресле и в той же самой позе.

Кейтнесс тихо пересек комнату и подошел к зулусу, а сэр Бернард остался у двери, вслушиваясь в тишину и наблюдая за происходящим. Священник встал возле кресла на колени и несколько минут изучал лицо африканца, а потом низким энергичным голосом спросил:

— Инкамаси, что ты здесь делаешь?

Под его взглядом зулус пошевелился и ответил:

— Инкамаси ждет того, кто погрузил его в сон.

Сэр Бернард вздрогнул, ибо голос короля больше походил на голос Консидайна, разве что был немного слабее. Кейтнесс продолжал:

— Ты спишь по своей воле?

— Я бодрствую по воле того, кто мною правит, — монотонно отвечал король. — Инкамаси сокрыт во мне. Сплю я и все же не я.

— Во имя Создателя, Инкамаси, — с глубокой внутренней убежденностью произнес Кейтнесс, — во Имя Вечного и Всемогущего, во Имя Еммануила я требую, чтобы ты пробудился.

— Я их не знаю, — ответил спящий, — и я утаю их имена от Инкамаси, чтобы он не услышал.

— Благодатью, создавшей жизнь, союзом Человека с Господом, Божьей Матерью в мире и душе я приказываю тебе проснуться, — настаивал Кейтнесс.

— Я их не знаю, и я утаю их имена от Инкамаси, чтобы он не услышал, — снова ответил спящий.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа замолчи и выйди из него, — воскликнул Кейтнесс, осеняя зулуса крестом. — Инкамаси, Инкамаси, верой, что в тебе, крещением и Телом Христовым я приказываю тебе проснуться.

Спящий не ответил и не пошевелился. Он молча лежал, как будто какие-то скрытые внешние или внутренние силы сдерживали его. Сэр Бернард вспомнил, как совсем недавно он видел Консидайна стоящим перед лазурным занавесом, как будто на фоне безбрежной вселенной. Ему показалось, что от этой фигуры в его памяти и коленопреклоненного священника исходят два разных потока воли и сталкиваются над королем, но в момент встречи их силы нейтрализуют друг друга. Сердце зулуса билось вне этих соперничающих потоков, возможно, по доброй воле предав забвению этот мир. Он ждал, что еще надумает Кейтнесс. Но хотя священник, видимо, еще более сосредоточил свою волю, хотя он еще раз или два попробовал заговорить, ответом ему была тишина. Того, кто говорил вместо Инкамаси, ему удалось утихомирить, но, видимо, это было непросто, потому что замолчал и сам Иэн. Он пытался передать зулусу свою решимость, но не смог пройти дальше ворот, не смог призвать короля вернуться через них. Он стоял на коленях у кресла и молился, а время шло.

Сэр Бернард размышлял: «Мы не можем здесь оставаться. Мы не знаем, куда ушел Консидайн, не знаем, вернется ли он, и мне вовсе не хочется, чтобы он занимал свое воспаленное воображение такими мелочами, как вызов полиции. Правда, он может приспособить нас для какого-нибудь нового эксперимента в победе над смертью. Интересно…» Он выглянул за дверь: ничего не слышно. Он вернулся в комнату. «Если Иэн и Консидайн схватились один на один в духовной борьбе, — подумал он, — возможно, пришло время вставить слово обычному разумному человеку. Робкое осторожное слово».

Он подошел и встал за креслом. Глазами сэр Бернард показал Кейтнессу, что теперь его очередь. Иэн кивнул и убрал руки с плеч зулуса. Сэр Бернард очень осторожно просунул ладонь под руку короля и так же осторожно попробовал приподнять ее. Рука легко поддалась, а когда он отпустил ее, опять безвольно упала. Боясь заговорить, чтобы какое-нибудь поспешное слово не нарушило хрупкое равновесие, сэр Бернард тихо обошел кресло спереди и поднял руки зулуса. Он осторожно потянул их на себя и вверх, пока они не выпрямились, потянул чуть сильнее, и так же легко, как поддались руки, поддалось и тело. Король поднялся на ноги, следуя легкому направляющему движению, и сэр Бернард отступил на шаг в сторону двери. Инкамаси последовал за ним. Кейтнесс, все еще поглощенный духовной борьбой, тоже встал, но даже не пытался помочь, предоставив другу действовать самому. Сэр Бернард, отступив еще на шаг, подождал, когда зулус придет в движение, затем скользнул вбок и, все еще держа левую руку сомнамбулы, положил правую королю на спину. Он легонько надавил, и зулус как автомат двинулся вперед. Они медленно дошли до двери, сэр Бернард с одной стороны, Кейтнесс с другой. Они прошли перед синим занавесом, и сэр Бернард на мгновение подумал, что они вытаскивают Инкамаси из-под его чар. Ему захотелось узнать, правильно ли он поступает, выступая на стороне одной магии против другой. «Что ты здесь, Гиезий? — сказал он себе. — Действительно ли я хочу спасти царя джунглей ради прихоти Иэна? Одна ли религия, другая ли, все они одинаковы —„Она идет! И с ней — сама предвечная немая Тьма“. Подозреваю, я немного отплатил Консидайну. Ладно, отступать поздно. За угол — вот так».

Они двинулись дальше через безмолвный дом, по ступенькам, к ожидающей машине. Сэр Бернард усадил обоих на заднее сиденье, а сам сел за руль. Они еще раз проехали через Лондон и холодной октябрьской ночью привезли спящего короля на Колиндейл-сквер. Только здесь, в библиотеке, сэр Бернард поинтересовался у Кейтнесса:

— Ну и что теперь? Знаешь, я не могу всю оставшуюся жизнь водить по свету этого твоего христианина за ручку. И пока не понимаю, что ты собираешься делать.

— Я знаю, что делать, — сказал Кейтнесс. — Ты заметил, что он стал лучше двигаться по собственной воле с тех пор, как мы вывели его из дома?

— Я бы так не сказал, — покачал головой сэр Бернард, — по-моему, он просто подпадает под другое внушение.

— Да, его воля подавлена волей хозяина, — сказал Кейтнесс. — Ладно. Не получилось у нас, получится у других. Завтра его позовет голос, которого не сможет заглушить ни один тиран.

— Мой дорогой Иэн, — вздохнул сэр Бернард, — ты не представляешь, насколько вы с Консидайном похоже говорите.

Кажется, Кейтнесс его даже не услышал.

— Завтра, — сказал он, — я предложу душу и разум этого человека нашему Господу во время мессы. Архиепископ разрешит нам воспользоваться часовней в Ламбете.

— Ты думаешь, это ему поможет? — с интересом спросил сэр Бернард.

— Все в руке Божьей, — ответил Кейтнесс.

— Ах да, конечно, — покивал сэр Бернард. — Рука Божья, разумеется. Орел — я выиграл, решка — ты проиграл. Однако… Как думаешь, мы теперь можем лечь спать?

— Я спать не буду, — сказал Кейтнесс. — Этой ночью я побуду с ним. А ты ложись, конечно.

Сэр Бернард засомневался.

— Да нет, мне так неудобно, — сказал он. — Знаешь, Иэн, давай подежурим вместе. Одетым спать не очень удобно, но я понятия не имею, как следует разоблачать королей. Здесь же нет придворных, чтобы соблюсти этикет. Как ты думаешь, почему монархия всегда так внушительно выглядит?

— При монархии политическая идея концентрируется в личности, — задумчиво ответил Кейтнесс, — а личность, в свою очередь, олицетворяет послушание и управление.

— Да, я предпочитаю Республику, — сказал сэр Бернард, — это все-таки более абстрактная мечта. Ладно. Мы все устали. Давай устраиваться спать. Диван тебе подойдет?

Конечно, никто из них толком не спал. Кейтнесс остался бодрствовать в кресле, и для разминки время от времени прохаживался взад-вперед. Сэр Бернард вышел переодеться, запер дверь, взял ключ и вытянулся на диване, но только для того, чтобы спокойно перебрать в памяти события этого вечера. Стоило ему немного расслабиться, как он понял, что выбит из колеи куда основательнее, чем можно было вообразить. Невероятные идеи, фантастические цвета, странная музыка и действия, напоминавшие обряды, которыми все это сопровождалось; воспоминания о людях, окружавших возбужденного Консидайна; догадка о том, что таинственный Верховный Исполнитель из африканских воззваний находится здесь, в Лондоне; безумная решимость в голосе Нильсена, артиллерия, отражающая угрозу, вырвавшуюся из потайных обиталищ черной расы, сонное оцепенение Инкамаси, волнение Иэна Кейтнесса — все это потрясло уравновешенный и спокойно-ироничный ум сэра Бернарда. И еще одно тревожило его все больше. Сегодня вечером за обедом их было пятеро. Да, они ушли втроем, но вместе ли? Вечером с ним попрощался совсем не тот Роджер, да и Филиппа гнетет непривычная ноша. Сэр Бернард вдруг почувствовал себя совсем одиноким — его дом, его друзья в одночасье стали ему чужими; нигде в целом свете не было человека настолько близкого, чтобы можно было посмеяться с ним над химерами, всплывающими из глубин его разума, нависающими над тонкими шпилями и изящными садами, в которых еще недавно резвилась лучшая из всех существовавших цивилизация. Его тревожили не столько факты, хотя они были достаточно зловещи, сколько их подача — триумф, фанатизм, призраки экстаза. Воспоминания теснились в нем — безумный политический проповедник в Гайд-парке, Кейтнесс в церковном облачении, древние лица евреев в грубых газетных шаржах, выражение глаз Филиппа, когда он смотрел на Розамунду, беспорядочные крики толпы на улицах — где достойная отстраненность, где должное раздумье? Каким еще диким обрядам предстоит свершиться среди изящных достижений ума? Да, глубокая синева занавесей Консидайна великолепна, но в каком состоянии ткали их люди? Владел ли ими восторг при виде результатов своего труда, или то был ужас понимания запредельного? Кто-то недавно говорил: «Тьму вечную я встречу, как невесту»…

Что-то в этих словах превышало возможности понимания сэра Бернарда. Тьму надо отвергать, а не встречать, и когда в смертный час ее уже нельзя будет отвергнуть, ее следует принять с гордой, но сдержанной враждебностью. Ах да, это Роджер сказал. Роджер любит какую-то таинственную силу, которую сам так и не нашел или, найдя, не поверил и отогнал от себя.

Сэр Бернард лежал без сна, посматривая на едва видимое в полумраке лицо африканского вождя, слушал шаги священника по комнате, прислушивался, не возобновится ли пушечная пальба, знаменующая начало крестового похода… Его наверняка готовили агенты в городе, где он лежал сейчас, среди друзей, которые его окружали, более того, в самом духе, двигавшемся по своей собственной неясной воле.

Тем не менее на следующее утро сэр Бернард поднялся рано с твердым намерением получать удовольствие в борьбе с внутренними и внешними врагами и немедленно предоставил телефон в распоряжение Иэна, чтобы священник мог переговорить с Ламбетом. Сэр Бернард сомневался, что архиепископ согласится, но он либо и впрямь согласился, либо его уговорили. После продолжительного разговора Кейтнесс вернулся и просто сказал, что все улажено. Филипп, тоже явно почти не спавший, предложил их отвезти, скорее ради того, чтобы чем-то занять себя. Ему не стали объяснять цель поездки.

Ну что же, подумал сэр Бернард, идея неплоха. Если Бог Кейтнесса собирается бороться с Найджелом Консидайном за душу зулусского короля, ему лучше соблюдать нейтралитет. Ему нравился Инкамаси как личность, он сочувствовал ему как африканцу, он интересовал его как король, наконец. Но пусть король решает сам: стать ли ему ревностным христианином или подчиниться Консидайну. Пусть заинтересованные силы разбираются сами. Он проводил своих гостей, вернулся, позавтракал, а потом позвонил Роджеру и договорился о переезде всего семейства во главе с ним самим на Колиндейл-сквер. В ответ на недоуменный вопрос о цели подобного мероприятия сэр Бернард сослался на возможность очередного авианалета. Долгая телефонная дискуссия, в которой приняла активное участие Изабелла, закончилась тем, что они приняли его предложение.

— Может быть, придется и вовсе уехать из Лондона, — предположил сэр Бернард, — ну, тогда вместе и поедем. А пока перебирайтесь ко мне. У меня здесь прекрасный погреб на случай всяких неожиданностей.

Тем временем Филипп вел машину в Ламбет и пытался привести в порядок изрядно расстроенные мысли. Он почти не спал — слишком уж его потрясли вечерние события. Эта чудная музыка, так тесно связанная с Розамундой, но все же уводящая от нее, требующая понять то, что скрыто в ее глубинах… или в его собственных глубинах? А если к этому прибавить разговоры Консидайна… Мимолетное видение, посетившее его на кухне Изабеллы, когда рука Розамунды предстала подобно небесной силе, простертой над всей вселенной, разделяя и соединяя одновременно, пробудило в нем волну незнакомого возбуждения; а ведь, похоже, именно об этой волне говорил Консидайн, когда описывал божественный восторг, дарующий победу над смертью. Вообще перспективы победы над смертью когда-то в отдаленном будущем Филиппа не очень-то интересовали, а вот победа прямо сейчас… Он начал смутно понимать, что хотя Розамунда и умрет когда-нибудь, то, что он в ней увидел, не только не может умереть, но и не имеет ничего общего со смертью. Конечно, интересно, думал он дальше, как это люди решили не умирать? Но это их дело в конце концов, а вот поговорить об этом с Розамундой… Правда, это будет нелегко. Она вечно торопится и раздражается от его медлительности, да и слова для такого разговора подобрать непросто. А потом, она ведь решит, что не умирать вообще неприлично, и, возможно, будет права. С Консидайном она уж точно не найдет общего языка, но он же сильнее… и что тогда? Потрясенный какими-то смутными, но ужасными перспективами, связанными с его возлюбленной, он поспешно перестал об этом думать. Вместо этого он припомнил так озадачившие его слова отца, сказанные в конце визита Консидайну. По сути, отец назвал Консидайна Верховным Исполнителем! Но ведь тот как-то связан с неграми, а Консидайн — местный, лондонец, человек, у которого он, Филипп, обедал. Так же не бывает! Даже победа над смертью представлялась Филиппу более вероятной, чем соединение в одном человеке этих двух ипостасей.

В Ламбете он последовал за Кейтнессом, осторожно ведущим зулуса за руку. Филипп, хотя и не стал бы называть себя христианином во всеуслышание, все же не соглашался с теми, кто не соглашался с христианством. Атеистические воззрения отца только усиливали это несогласие. В обычном противостоянии поколений Филипп вполне допускал, что обладавший, без сомнения, сильным интеллектом отец не может верно судить обо всем на свете. Впрочем, Филипп не собирался затевать сейчас теологических споров сам с собой. Он не мог оставаться в машине, пока остальные будут заниматься таким важным делом. Ведь если короля действительно усыпили, надо его разбудить. К слову сказать, очевидная связь зулусского короля с Консидайном ничуть не помогла Филиппу понять, чья же воля бросила Англии вызов от лица черного континента. Филипп вылез из машины и последовал за Кейтнессом.

Их встретил один из капелланов архиепископа и проводил в часовню. Кейтнесс подвел Инкамаси к ограде алтаря и поставил на колени, а сам опустился рядом. Филипп устроился неподалеку. Вошел архиепископ, облаченный в повседневную ризу, вместо служки его сопровождал капеллан. Они шепотом обменялись несколькими фразами, и архиепископ прошел к алтарю.

Филипп давно потерял интерес к Таинствам, первые же молитвы вернули его к смутным воспоминаниям о минутах скуки в детстве и юности. Архиепископ начал читать заповеди. Кейтнесс не сводил глаз с Инкамаси, пока священник произносил, словно заклиная, вечные слова: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Капеллан тихо вторил ему, и ритмичные серии наставлений продолжались. Архиепископ повернулся к алтарю, помолился про себя и перешел к Посланиям.

Филипп, непривычный к ритму службы, мало что понимал. Но отдельные фразы то и дело поражали его. «Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире». «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией». «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет». «Лазарь! иди вон». Когда архиепископ вместе с Кейтнессом начали читать «Верую», Филиппа окатила горячая волна. Голоса трех священников слились, зазвучали мощным обетованием и смолкли. Несколько минут Филипп слышал только одинокий голос священника, да иногда в него вплетался тихий голос капеллана. Служба словно очистила и упорядочила его мысли. Он больше не пытался смириться, он смирился. Примерно то же он чувствовал иногда, пока ждал Розамунду — сплошное ожидание, а внутри — покой и уверенность. Филипп огляделся. Напряженное выражение ушло с лица Кейтнесса, теперь оно было преисполнено таким глубоким удовлетворением, что Филипп невольно посмотрел на зулуса. Но Инкамаси ничуть не изменился, он по-прежнему стоял на коленях перед алтарем, неподвижный, с остекленелым взором, руки безвольно лежали на ограждении алтаря. Лицо архиепископа, когда он поворачивался, преклонял колени, вставал, простирал или складывал руки, сохраняло торжественное и спокойное выражение. Филипп однажды видел отца за минуту перед сложной операцией, и вид священника напомнил ему тогдашнего сэра Бернарда: такой взгляд бывает у человека, осознающего не только тяжесть предстоящей работы, но и ее выполнимость. Филипп задумался: насколько происходящее можно было уподобить хирургическому вмешательству? Что надо было сделать с несчастным королем? Разрезать, удалить, зашить? Возможно ли вообще восстановить волю человека, как, например, желудок? Архиепископ казался не более взволнованным, чем любой священнослужитель, отправляющий службу, только сейчас, когда он молился об Освящении Даров, после слов «в ту ночь, в которую предан был», он вдруг остановился и повторил их более торжественно. «В ту ночь, в которую предан был…» Филипп почувствовал, что заглядывает в другой мир, в тот, куда заглянул однажды поверх протянутой руки, бывшей для него важнее всего в жизни. Он знал, что не может участвовать в разворачивающемся действе, и все же чувствовал, что если здесь на самом деле хотят помочь человеку, он должен принять в этом участие. И он начал безмолвно пытаться помочь молитве, какой бы бессмысленной ни казалась ему эта попытка. Однако результаты последовали сразу же. Внутри стало тепло, у всего на свете и у него самого появилось незыблемое основание, движения вокруг стали правильными и осмысленными. И хотя он по-прежнему не смог бы объяснить их смысл, теперь он был уверен: они соответствовали Силе, которой мир обязан своим появлением. Впрочем, ощущение тут же исчезло, он понял, что смотрит на обычных, знакомых ему людей, мысли роятся по-прежнему, сердце не вспыхнуло огнем вселенской любви. Зато пришла неколебимая уверенность. Филипп вдруг понял, что люди вокруг него неподвижны. Архиепископ стоял на коленях перед алтарем, а остальные застыли на своих местах.

Голос архиепископа возвестил:

— Всемогущий вечный Боже, единственный податель жизни, научивший свои творения вечно славить Тебя, объедини их в Твоей вышней воле, и взрасти в них свободу, которая одна способна привести их в узы идеального служения Тебе, через Иисуса Христа, Господа нашего.

— Аминь, — ответили капеллан и Кейтнесс.

— Всемогущий Боже, — опять произнес архиепископ, — дай нам познать Тебя через любовь, искупившую нас, и даруй всем страждущим благодать и помощь через таинства воинствующей Церкви земной. Ниспошли нам, а в особенности сему брату нашему, совершенное познание Тебя, помоги преодолеть все ошибки и заблуждения, ибо Ты один свят, Ты один Господь, через Иисуса Христа, Спасителя нашего.

В воздухе еще не смолкло «Аминь», когда архиепископ поднялся с колен и спустился по ступенькам алтаря к Инкамаси. Он возложил руки на голову зулуса, подождал и продолжил:

— Властью Еммануила, ибо Он есть единственный совершенный Человек, Его властью, переданной нам, мы призываем все силы в тебе к их естественному подчинению, собрав воедино все плохое и уничтожив все, что противно Его воле. Пробудись же, спящий, и восстань из мертвых, и Христос даст тебе жизнь. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Голос архиепископа торжественно и мощно разнесся по часовне. Филипп увидел, как руки короля дрогнули, голова шевельнулась. Король шумно вздохнул. Кейтнесс протянул было руку, стремясь поддержать, но это было уже не нужно. Инкамаси огляделся, архиепископ тем временем быстро вошел в алтарь и вернулся, неся Святые Дары. Сначала он поднес их Кейтнессу, а затем — королю. Так же естественно, как и во время любого другого богослужения, король принял Таинства и собрался встать, но Кейтнесс с улыбкой коснулся его плеча, подав знак не двигаться, и тот подчинился. Они оставались на местах, пока служба не закончилась. Архиепископ и капеллан вышли, и через некоторое время остальные тоже поднялись и пошли к дверям.

Кейтнесс коротко поговорил о чем-то с капелланом, а потом приехавшие пошли к машине.

Кейтнесс взялся за ручку водительской дверцы.

— Поведу я, а вы садитесь вместе назад.

Инкамаси на мгновение заколебался, но подчинился.

Священник торопливо шепнул Филиппу:

— Он тебя знает, поговори с ним, лучше расскажи ему все…

— Да, но послушайте, — начал несколько озадаченный Филипп. — Я не уверен, что…

— Не спорь, — сказал Кейтнесс. — Тебя он знает, а меня нет, поэтому ты лучше с этим справишься. Садись же.

Филипп сел. Он все равно не понимал, как начать разговор. Сказать непринужденно: «Наверно, вы удивлены, очутившись здесь?», или извиниться: «Надеюсь, не возражаете, что мы вас умыкнули?» Можно рискнуть и сказать со вздохом облегчения: «Ну что, пронесло?» А если он спросит, что, собственно, пронесло, и как? Наверное, отец бы лучше объяснил… Он так и не успел подобрать нужные слова. Африканец повернулся к нему и сказал:

— Мистер Трэверс, вы не скажете мне, что произошло?

Филипп пустился в объяснения и, как ему показалось, неудачно. Впрочем, Инкамаси внимательно выслушал его, а затем задумчиво произнес:

— Вы оказали мне большую услугу, чем думаете. Весьма любезно с вашей стороны.

— Да ничего особенного! — с облегчением воскликнул Филипп. — Мой отец не хотел вас там оставлять. Возможно, нам следует извиниться… но…

— Нет, — остановил его Инкамаси, — вам не за что извиняться. Вы вернули мне жизнь, за это не извиняются. — Он сидел, тяжело глядя прямо перед собой. — Но это мы еще посмотрим, — добавил он с затаенной угрозой и опять замолчал.

Филипп подумал, что выглядит король не слишком дружелюбным, прямо скажем — по-африкански выглядит, то есть очень даже диким. Дикарь — он дикарь и есть. Инкамаси наклонил голову, сжал челюсти до желваков на скулах, пальцы его нервно постукивали по бедру. «Надеюсь, мы его не рассердили, — подумал Филипп. — Отец хотел как лучше». Но прежде чем они достигли Кенсингтона, король расслабился и принял свой обычный вид. Филипп опять видел вождя, знающего, что он вождь, и инстинктивно соответствующего своему положению. Возле дома на Колиндейл-сквер Филипп вышел первым и придержал дверцу. Инкамаси выбрался наружу и коротко кивнул. Филипп вдруг понял, что Инкамаси перевел его на должность дворецкого, умудрившись остаться в рамках вежливости. В прихожей их встретил сэр Бернард.