Ханна Стрит в Западном Окленде, где находится квартира Тарин, представляет собой смесь из столетних домов, втиснутых между хранилищами, и редко встречающимися новенькими кондоминиумами. Окружение здесь куда более загрязненное, чем у Кайли – в канавах собрался мусор, асфальт весь в выбоинах, и большая часть окон закрыта железными решетками.

Бетонная лестница, ведущая к дому Тарин, выпачканная и потрескавшаяся, а по краям – заросшая сорняками. Это трехэтажное здание, которое, наверное, с какой-то точки зрения можно было назвать красивым до того, как кто-то разрисовал витиеватую деревянную резьбу в Викторианском стиле очень ослепительной комбинацией ярко-желтого и фиолетового цвета. В окне на первом этаже нет стекла, на его место прибит кусок фанеры.

Как только я пришла домой со школы, сразу же отправилась к дому Тарин, сказав миссис Морган полуправду о том, что у моей подруги была необходимая мне книга. Она позволила мне взять машину, полагая, что книга нужна мне по учебе. Я не стала ее поправлять.

Я подхожу к входной двери, осматривая написанные от руки имена рядом со звонком в квартиру каждого жильца. И вот она: Квартира 3А занята Т. Миллер. Я тянусь пальцами до звонка и довольно долго не решаюсь нажать на него. А затем делаю глубокий вздох и надавливаю.

Жду, раскачиваясь на пятках, думая о том, что же мне такого сказать Тарин, если она ответит. Она не отвечает.

Я звоню еще раз, но все равно ответа нет.

Выдыхаю, даже не заметив, что затаила дыхание. Черт подери. Я с легкостью могу отпереть замок, вот только вход отлично виден с улицы. Не хочется, чтобы соседи видели, как я вламываюсь внутрь.

Краем глаза замечаю движение за дверным зрачком. Я прижимаю голову к металлическим планкам, сворачиваю ладони вокруг глаз и усиленно пытаюсь заглянуть в тусклый интерьер.

Внутри пожилая женщина запирает дверь одной из квартир на нижнем этаже, огромный мешок для стирки брошен у ее ног. В руках у нее сумка, и она движется прямо ко мне. Входная дверь открывается.

– Давайте, я придержу ее для вас, – мило говорю я, двигаясь к ней и держа дверь открытой.

– О, спасибо, – говорит она, тяжело дыша, сражаясь со скомканной сумкой для стирки. Она даже не взглянула на меня. Я проскальзываю после нее на лестницу и поднимаюсь на третий этаж. Ковер изношен и испачкан, черные пятна смешались с цветочным узором. Несмотря на мою тихую походку, с каждым шагом ступени извергали пронзительные скрипы.

Дверь в квартиру Тарин закрыта, так что я достаю из кармана джинсов пластиковую карточку и открываю замок меньше, чем за минуту.

Внутри темно. Свет просачивается только сквозь потертые пятна на вытянутых занавесках. Я шарю рукой по стене возле двери, клацаю по переключателю, и комната заливается пронзительным ярким светом. Это катастрофа.

Первая вещь, которая до меня доходит, это запах: смесь несвежего воздуха, пропавшей еды и чего-то еще. Чего-то, от чего мне становится тошно.

Я прикрываю нос футболкой, направляясь к окну, и яростно дергаю занавеску, чтобы добраться до старой ручки на форточке. Чистый, свежий воздух доносится до меня, и я благодарно вдыхаю его.

Когда мой желудок успокаивается, я разворачиваюсь и рассматриваю грязную комнату. Коричневый вельветовый диван, придвинутый к стене, завален мусором: фантиками и жирными бумажными тарелками, грязными носками, закрытыми письмами. Кофейный столик, стоящий напротив, представляет собой рассадник пивных банок, бутылок вина и свеч, выступающих в качестве временных пепельниц. Через лужу какой-то неопределенной жидкости, засохшей по центру столика, проходят тропы муравьев.

Я направляюсь в кухню. Крошечная плита вся в разводах и заставлена ржавыми кастрюлями, заполненными остатками еды на разных стадиях разложения. Мусорное ведро переполнено, лавина мусора разбросана по полу.

Рассматриваю единственную дверь в маленькой квартире. Должно быть, это спальня Тарин. Здесь есть короткий коридор с резким поворотом в конце, эффективно блокирующий любой свет из гостиной или свежий воздух. Ужасный запах становится сильнее, когда я ступаю в темноту, водя по стене рядом с дверью в поисках выключателя. Но не могу его найти. Я делаю еще один шаг, опять натягиваю футболку на нос и чуть ли не спотыкаюсь о мусор, пока прохожу дальше. Я переступаю через кучу чего-то мягкого, полагаю – и надеюсь – одежды. Запах настолько едкий, что я еле сдерживаю тошноту.

Мое колено ударяется обо что-то огромное – я протягиваю руку и понимаю, что это кровать. Провожу по ее краю рукой и наталкиваюсь на что-то, что должно быть тумбочкой. Неистово ощупываю ее поверхность, надеясь, что не порежусь о разбитое стекло, которое задела пальцами. Я нащупываю нечто тонкое, гибкое, пластиковое и обхватываю это руками, торжествуя.

Электрический шнур ведет к лампе, упавшей на пол, и я быстро включаю ее; моргаю, когда комната наполняется светом.

Потрепанный чемодан выглядывает из открытой двери шкафа. И рядом с ним находится источник запаха. Ковер покрыт фекалиями и, судя по парам аммиака, которые жалят глаза, мочой. Оставленной не человеком, говорит мне мой рациональный мозг сквозь растущий страх. Я бросаюсь к единственному окну и быстро открываю его.

Прислоняюсь к голой стене рядом с окном, закрываю глаза. Я знала, что Тарин была наркоманкой, но почему-то из-за той нищеты, в которой она живет, это кажется куда реальнее – и безнадежнее. Я представляю уютную, красочную спальню Кайли. Что она забыла с такой девушкой, как Тарин?

Я чувствую, как что-то мокрое скатывается по щеке – одинокая слеза. Бедная Тарин. Бедная Кайли. Две потерянные девушки, которые нашли друг друга. Одна из них ушла навсегда. А другая не слишком отстала.

Уже собираюсь бросить свои поиски, как слышу какое-то шуршание в шкафу. Я замираю.

– Кто здесь? – спрашиваю я, доставая нож из сапога.

Ответа не следует, но я замечаю движение – куча вещей на полу шевелится. С заблудившейся вешалки на верхушке кучи спадает одежда и скользит на пол.

– У меня есть нож, – добавляю я, мой голос звучит куда храбрее, чем я себя ощущаю. – И я им воспользуюсь.

Ответа не следует. Сапог на куче вещей сдвигается, и я понимаю, что смотрю в два ярко-зеленых глаза. Маленькое, пушистое создание выталкивается наружу, держа хвост прямо со всей грацией принцессы.

Это кошка. Чертова кошка.

Я делаю глубокий выдох, опускаясь на край кровати. Маленький котеночек приближается к моей вытянутой ноге, нюхает мои кроссовки. Я готовлюсь к неизбежному шипению, предсказуемым когтям и клыкам, которые всегда выпускают животные в моем присутствии.

Но этого не происходит.

Вместо этого котенок выгибает спину и возмущенно мяукает. Она приближается прямо ко мне и обнюхивает мою руку, бедра. Я кладу нож обратно в ботинок и неуверенно протягиваю руку. Котенок движется прямо к ней, утыкаясь головой в мою ладонь. Маленький розовый язык лижет мое запястье, и я смеюсь. Щекотно. Не помню, чтобы раньше ко мне прикасалась кошка, за все мои шестьсот лет.

– Что такое, а? – воркую я, осторожно гладя мягкую шерстку кошки.

У нее светло-серая шерсть, только с намеком на светло-серые полосы. Она такая худая. Я провожу рукой от ее спине до бедер, слезы застилают глаза, когда ощущаю каждый позвонок, выступающие кости по обе стороны от хвоста. Кошка мяукает снова – но не в страхе. Больше походит на то, что она кричит о том, как она голодна и какой покинутой себя чувствует. Я нежно беру ее на руки. Бедняжка весит не больше двух с половиной килограмм.

– Иди сюда, кроха, – говорю я, прижимая комочек шерсти на руках и осторожно выходя из спальни. Я сажу ее на кухонный стол и рыскаю по пустым полкам, куче мусора на полу. Она наблюдает за каждым моим движением, ее огромные светло-зеленые глаза выглядят как две полные луны. Клянусь, в них таится надежда, будто она знает, что я ищу.

Рядом с побитой микроволновкой, стоящей в углу, мне, наконец-то, повезло с раскопкой закрытой банки кошачьей еды.

– Ты попробуешь «океаническую рыбу и тунец в соусе», – говорю я кошке, читая обертку. – А теперь найти бы мне еще и открывалку, – бормочу я в отчаянии, смотря на замусоренную кухню. Кошка мяукает снова. Громко.

– Ладно-ладно, ты голодна, я поняла. Я могу что-нибудь придумать.

Я достаю нож из сапога, прокалываю крышку в нескольких местах, а затем открываю ее ногтями. Я сваливаю непривлекательное содержимое на пластиковую крышку «Таппервэйр» и ставлю ее перед кошкой.

Она зарывает мордочку в кашице, делая огромные укусы, ее крошечное тело дрожит от мурчанья. Еды не стало за несколько минут, и она смотрит на меня снова своими огромными круглыми как луна глазами, мяукая, будто задавая вопрос.

– Еще?

– Бедняжка, – говорю я, опять поглаживая ее и осматривая квартиру Тарин. Я не могу оставить здесь кошку – по очевидным причинам. Судя по тому, насколько она истощена, тому беспорядку на полу в спальне, Тарин не заботилась о ней в течение достаточно долгого времени.

Я вспоминаю о чемодане в спальне и быстро возвращаюсь к нему. Кошка следует за мной по пятам.

– Ты пойдешь со мной, хорошо? – спрашиваю я у нее.

В знак соглашения она мяукает.

С помощью ножа, я делаю отверстия для воздуха в чемодане, а затем поднимаю лоскут.

– Запрыгивай, – говорю я котенку.

И потом я вижу ее. Краем глаза замечаю проблеск синевы, той самой вещицы синего цвета, которую я знаю так же хорошо, как и ее владельца. На книжной полке, зажатой среди стопок поцарапанных дисков, лежит книга Кира.

– Да! – триумфально шепчу я, вытаскивая ее с полки. Я тихо хихикаю в неверии – среди всех мест она оказывается на книжной полке. Единственный предмет во всей квартире, который находится в логичном месте. Я думала, она будет спрятана.

Я сажусь на диван и пробегаюсь пальцами по обложке книги, синяя кожа изношена и легко сгибается, сломанный замок поставлен на нее гораздо позже оригинального манускрипта после того, как у его хозяина развилась паранойя и скрытность. Тот замок, который я сломала, разбив его о металлический прут подъемного крана, влажный от морского воздуха, за мгновение до того, как собиралась спрыгнуть в устье Оклендской реки и покончить с собой.

Если бы Тарин смогла разобраться в этой книге, то это изменило бы ее жизнь. Текст из четырнадцатого столетия, полный алхимических писаний? Аукционный дом или музей заплатили бы сотни или тысячи долларов за вещь, подобную этой. Тарин смогла бы пройти реабилитацию, уехать, получить возможность начать новую жизнь, которую заслужила.

Кошка, замечаю я, царапает и скулит у двери, которую я не заметила ранее, наполовину скрытой за креслом из фиолетового бархата.

– А ну-ка, вернись сюда, – говорю я ей. – Нам пора уходить.

Она только громче мяукает, просовывая лапки под дверь. Мои руки покрываются мурашками по непонятной причине.

– Что там? – спрашиваю я, подходя к ней, волосы на шее становятся дыбом в дурном предчувствии.

Еще больше царапин.

Я вытираю липкий лоб, глубоко вдыхаю и открываю дверь ванной. Непрозрачная оранжевая занавеска для душа насмехается надо мной. Я не хочу, чтобы видеть, что за ней. Не хочу.

Но у меня нет выбора. Кошка подбегает к ванне и вскакивает на фарфоровый выступ с обитыми краями, стуча лапой по занавеси для душа.

Когда она медленно сдвигается в сторону, я мельком вижу тонкие, темные волосы, обрамляющие лицо, столь же бледное, как и плита позади. Я бегу в сторону ванной, дергаю за занавеску для душа. Весь стержень падает на пол с металлическим лязгом, отдающимся эхо.

– Тарин! – кричу я. Она одета, резиновый ремень, завязанный вокруг бледной, травмированной руки, растянулся на мыльнице, рядом с почерневшей ложкой и иглой.

Я падаю к ней, ударяясь коленями о ванную, и прижимаю пальцы к ее шее. Ее кожа ледяная.

Но смутно и слабо я чувствую его. Маленький, медленный стук ее пульса. Она жива.

– Тарин! – опять кричу я, размахиваясь рукой и сильно ударяя ее по лицу. Ее голова откинулась в сторону.

Я поворачиваю ручку крана и брызгаю на нее горячей водой, пытаясь поднять температуру ее тела так быстро, как только могу. Я выкрикиваю ее имя.

– Очнись! – говорю я ей.

И потом, к моему удивлению, она приходит в себя.

В течение некоторого продолжительно времени ее губы шевелятся, не произнося ни звука. А затем:

– Кайли?

– Да, это я.

Выключаю душ и глажу ее по влажному лбу.

– Нет, это не ты, – она открывает глаза, пристально сморит на меня. – Я знаю, кто ты. Ты девушка-ангел.

– Не отключайся, – приказываю я ей.

– Ангелы мне не указ, – вздыхает она. – Я устала.

Ее веки трепещут, а затем закрываются.

– Тарин, нет! Не засыпай. Оставайся со мной.

– Но ты – не Кайли. Я видела ее... А ты увела меня от нее. Она мертва.

Сердце оборвалось. Меня бросило в жар. В ушах зазвенело от визга грузовых поездов.

– Нам нужно доставить тебя в больницу, – говорю я. – Я помогу тебе встать.

Но она не отвечает. Я кладу руку ей на плечо и грубо трясу за него. Ничего.

Я выкарабкиваюсь из ванной комнаты и вытаскиваю телефон из сумки. Как раз собираюсь набрать, когда понимаю, что не могу использовать его – не могу быть засеченной здесь, в квартире Тарин. Я спешу на кухню, где на столе, рядом со старой коробкой из-под пиццы, видела стационарный телефон.

Дрожащими пальцами набираю 911.

– Помогите, – говорю я, когда отвечает мужчина, слова вылетают сами по себе. – Здесь девушка. Она без сознания. У нее передозировка. Думаю, она на грани смерти. В ванной.

– Вы можете описать...

Но я уже отключилась. Хватаю кошку и усаживаю ее в пустой чемодан. К моему удивлению, она не сопротивляется. Я закрываю его на замок и мчусь к двери, оставив ее незапертой, лечу вниз по лестнице с чемоданом в руке и книгой под мышкой. До меня доносится вой сирен вдалеке.

Я вылетаю из входной двери здания и спускаюсь по лестнице на улицу, грудь разрывается на части от частого дыхания, пока я пробираюсь вниз по кварталу, к машине миссис Морган. Игнорируя испуганное мяуканье кошки, я пристегиваю чемодан ремнем безопасности на пассажирском сиденье и включаю зажигание.

А затем, сама не знаю почему, я замираю, соскальзываю по сиденью вниз, чтобы меня не было видно, когда из-за угла появляется скорая. Сотрудники скорой помощи вырываются из дверей и движутся к зданию под треск радио обратной связи и красными огнями.

Подтягивается несколько полицейский машин, когда я переключаю передачу. Мне нужно уезжать. Не нужно, чтобы мне задавали вопросы. Но какой-то инстинкт говорит мне подождать. Офицеры выпрыгивают из своих крузеров, и я узнаю одного из них: худой, хорошо сложенный, с зеркальными очками на глазах, несмотря на сумерки. Я задерживаю дыхание, когда офицер Сполдинг перескакивает две ступеньки за раз, а затем исчезает внутри.

Я еду домой, все время, держа книгу на коленях. Она кажется тяжелой, как якорь. Или оружие.