Два совершенно различных воспоминания остались у меня о том дне. Оба они сформировались и запечатлелись в памяти как нечто абсолютно реальное и в то же время зеркально противоположное, будто левая и правая ладони. В обоих я еду на велосипеде — это неизменная часть, я и мой велосипед. К тому времени он уже год как был моим, но мне все еще с трудом верилось, что у меня действительно есть свой собственный велосипед. В первом воспоминании я катался ранним субботним утром по пустырю за домом, и каждый раз, когда перед моими глазами возникал гараж, где произошла история с котенком, меня мучила совесть. Тогда я решил выбраться на улицу. Здесь было не так весело — ни ухабов, ни рытвин, да и места маловато, зато ничто не напоминало о плохом. Мне разрешалось уезжать не дальше дома шестьдесят пять, чтобы мама видела меня из окна. Кроме того, там жил наш знакомый — мистер Тэйлор. Однако именно за его домом склон набирал крутизну, и можно было как следует разогнаться. Пару раз я уже пролетал дальше на скорости, и ничего не случалось. С каждой новой попыткой, осмелев, я мчался все быстрее. Войдя во вкус, я не вцеплялся в руль мертвой хваткой, когда он начинал ходить ходуном, и не жал на тормоза, а наоборот, держал ладони свободней, и все толчки и сотрясения гасились, отзываясь лишь приятно щекочущей дрожью в локтях. Я взглянул на часы — дома я должен был быть только через десять минут. Как раз хватит, чтобы скатиться. Нужно использовать шанс по полной и впервые в жизни спуститься до самого конца Хоторн-роуд. Вполне успею туда-обратно, прежде чем мама меня хватится.

Я стартанул от нашего дома, изо всех сил налегая на педали, домчал до шестьдесят пятого и с этого места уже перестал крутить ногами — колеса катили под горку так быстро, что я за ними все равно не успевал. В половину седьмого я слегка притормозил — там тротуар уходит влево, и если двигаться на полной скорости, сразу вылетишь на дорогу. Дальше снова прямо, нужно только поработать педалями как следует, и мчишься как угорелый. Когда я наехал на него, я уже начал потихонечку замедляться — приближалось оживленное шоссе. Несся я, конечно, еще ого-го, как вдруг у калитки слева мелькнула белобрысая головенка, и почти сразу он оказался у меня под колесами. Выпустив руль из рук, я перекувырнулся, так что небо и земля пару раз поменялись местами в моих глазах, и с размаху сел на асфальт, сложившись почти пополам. Ошеломленный падением и болью от удара, я попробовал подвигать руками-ногами — все вроде бы было в порядке, ничего не сломано. Я поднялся, лицом к противоположной стороне дороги — богатые особняки со ступеньками перед входом слегка плыли у меня перед глазами. Посмотреть, что же случилось, сразу не вышло — сперва я, потеряв ориентацию в пространстве, повернулся не туда, и передо мной возникло шоссе. Наконец, мне удалось обернуться в нужном направлении, и я увидел лежащего на тротуаре ребенка: белые волосенки, синий комбинезончик, розовые босые ножки. Мой велосипед валялся рядом. Я подбежал и, встав на колени, откинул волосы с глаз малыша. Открытые, они смотрели удивленно-сосредоточенно, будто он пытался что-то понять. Я поднял его, поставил на ноги… Малыш повалился вперед и обхватил ручонками мои колени. Плакать он не плакал. Я нагнулся к нему, он потянулся обнять мою голову, и я тоже горячо обнял его. «Как ты? Ничего не болит? С тобой все нормально?» — спрашивал я, заглядывая ему в лицо и лихорадочно осматривая с ног до головы. Я отодвинулся назад, чтобы окинуть взглядом его всего, и он плюхнул свою ладошку мне на нос, будто на кнопку звонка. Еще раз обняв малыша, я взял его за руку и повел к открытой калитке. Он держался крепко и по дороге только раз оступился, и еще при дыхании слышался какой-то сип, будто у него астма, но в остальном все выглядело совершенно нормально — никаких синяков или порезов. Ладошка у него была теплая-теплая. Пока мы шли, я все трещал как сорока: «Так ничего не болит? Вот я на тебя налетел! Видал, как я в воздухе перекувыркнулся?» Дверь дома — красная, с серебристым почтовым ящиком — оказалась приоткрыта. Я хотел постучать, когда сверху донеслись рассерженные крики. Их там было двое, и орали они громче мамы в самый худший ее день. На меня обрушился поток слов, которых я раньше даже не слышал, но инстинктивно понял, что это очень плохие слова. Я протянул руку к двери, дожидаясь, когда те двое хоть на секунду перестанут бушевать, однако едва замолкал один голос, тут же взвивался другой, а потом и оба сразу. Когда наконец наступило затишье, я едва успел стукнуть один раз, как женщина завизжала, будто ее рвали на куски, и постучать снова я уже не решился. Малыш тем временем как-то обмяк, ткнувшись головой мне в ноги. Я развернул его и усадил на крыльцо, прислонив спиной к стене у самой двери. Опустившись на колени, взял его ручки в ладони. Он улыбнулся мне. Я сказал: «Прости», — и он улыбнулся снова. Голова его упала набок, глаза закрылись, хотя он по-прежнему улыбался. Тут я услышал, как на лестнице загрохотало, и в страхе бросился прочь. Добежав до велосипеда, я запрыгнул в седло. Руль был свернут на сторону, но мне как-то удалось приспособиться, я налег на педали и, крутя их с бешеной скоростью, рванул вверх по склону. Надо было успеть, пока мама не заметила, что я заехал дальше, чем она разрешила.

И другое воспоминание, такое же четкое. Только я проснулся, мне захотелось порисовать. После завтрака я взял карандаши, краски и устроился за кухонным столом. Под бумагу я, как положено, постелил старую газету и принялся за дело. Но, потянувшись кисточкой к баночке с водой, стоявшей слишком далеко, я как-то неловко ее задел, и та опрокинулась. Я бросился вытирать, однако мама услышала стук и тотчас примчалась из гостиной. И сразу же — я-то и не заметил — увидела, что мутная вода залила лежавший на столе кошелек. Мама схватила его, но с него текло, и она бросила кошелек обратно, потом сделала три стремительных шага в мою сторону, влепила мне пощечину и, крикнув, чтобы я убирался с глаз, расплакалась. «Она-то чего ревет», — мелькнуло у меня в голове. Щека пульсировала от боли, вспухая и наливаясь тяжестью. «Вон отсюда! Вон! Вон!» — завизжала мама, когда я не двинулся с места. Оставив на столе все как было, я вывалился через заднюю дверь, схватил велосипед и покатил сам не знаю куда. Меня колотила дрожь. Хотя встречный поток воздуха охладил горевшую кожу, я все еще не оправился от шока и ехал еле-еле, вихляя рулем. Мама в первый раз так меня ударила. Когда наконец удалось собрать мысли вместе, во мне начала подниматься злость. Я нарочно проехал дальше шестьдесят пятого дома, нарушая мамин запрет. Подумаешь, пролил воду — да что с ее кошельком случится! За что она меня так? И она же еще и плачет! Я мчался вниз по Хоторн-роуд, почти не трогая педалей, меня и без того несло по склону, разгоняя все сильнее. Почти в самом низу я разозлился всерьез, и мои ноги бешено заработали. Щека горела, ноги наливались свинцом, и я летел, летел все дальше от этой суки! Набирая скорость, я вдруг заметил малыша — он выбежал из калитки прямо на середину тротуара — и вместо того, чтобы ударить по тормозам и остановиться, я еще сильнее налег на педали: вжих, вжих, вжих — и врезался в него на полном ходу. Надолго я не задержался — бросив взгляд и увидев, что крови нет, я снова вскочил в седло, и через несколько секунд меня там уже не было.