Перевод Василий Павлович Аксенов

Сцена : меблированная комната в западной части 8-й авеню в сердце Манхэттена. На раскладушке лежит Мужчина в мятом белье, с трудом просыпающийся и издающий звуки, характерные для того, кто рухнул «в койку», будучи очень пьяным. Женщина сидит у единственного окна, ее силуэт слабо очерчен на фоне неба, чреватого сильным дождем. В руках Женщины стакан с водой, откуда она изредка отпивает, дергаясь, будто птичка. У обоих измочаленные молодые лица, похожие на лица детей из голодающей страны. В их речи чувствуется некоторая вежливость, что-то вроде некоторой формальности, как бывает между двумя одинокими детьми, которые хотят стать друзьями, и все-таки возникает ощущение, что они уже долго живут в такой вот интимной ситуации и нынешняя сцена между ними — это всего лишь повторение того, что повторялось уж столь часто, что правдоподобное эмоциональное содержание (скажем, упрек, скажем, угрызения совести), совершенно износились и не осталось уж ничего, кроме принятия чего-то безнадежно неизменного в их отношениях.

Мужчина (хрипло): Который час?

Женщина бормочет неразборчиво

Что, лапуля?

Женщина: Воскресенье.

Мужчина: Я знаю, что воскресенье. А вот час-то который? Ты никогда часы не заводишь.

Женщина выпрастывает руку из рукава своего расхристанного кимоно, поднимает стакан с водой и едва не клонится вперед под его тяжестью. Мужчина с мрачной нежностью смотрит, как она тянет воду. Слабенькая музыка начинается где-то поблизости. Одна фраза повторяется несколько раз, как будто кто-то в соседней комнате разучивает песенку на мандолине. Иногда кто-то поет одну-другую фразу по-испански. Начинается дождь и идет в течение всей пьесы. Слышно как дети за окном выкрикивают свои припевки.

Детский голос: Дождик, дождик, перестань!

Припевка повторяется как эхо в другом квартале другим ребенком.

Мужчина (наконец-то): Интересно, разменял ли я свой чек по безработице.

Женщина клонится вперед, как будто стакан ее тянет. Наконец, с некоторым треском, который ее, очевидно, пугает, ставит стакан на подоконник. Смеется коротко и беззвучно.

(продолжает не с очень-то большой надеждой)

Надеюсь, не разменял мой чек по безработице. А где мои шмотки? Посмотри по карманам, есть там мой чек?

Женщина: Ты вернулся, когда меня не было — как раз тебя искала. Взял чек и оставил записку, которую я не разобрала.

Мужчина: Не разобрала записку?

Женщина: Только номер телефона. Я туда позвонила, но был такой шум, что ничего и не услышала.

Мужчина: Шум? Здесь?

Женщина: Нет. Шум там.

Мужчина: Где это там?

Женщина: Не знаю. Кто-то сказал: «Давай, приезжай» и повесил трубку, а потом все время было занято.

Мужчина: Знаешь, я проснулся в ванне с кубиками льда и бутылками пива Миллера «Классная жизнь», моя шкура посинела, я там задыхался в ванне со льдом. Это было возле реки, но какой — Гудзон или Ист-Ривер? В этом городе люди дико поступают с человеком без сознания. У меня все болит, как будто меня спустили с лестницы. Не то что упал, а вот именно как будто ногами били. Однажды, я помню, мне всю башку отбили, другой раз в мусорный бак меня запихнули — все тело в порезах, ожогах каких-то. Злобный народ издевается над тобой, когда ты без сознания. Вот я просыпаюсь, голый, в ванне со льдом — каково? Я выкарабкался оттуда и вышел в гостиную. Кто-то как раз выходил, когда я вошел. Я дверь открыл и увидел коридор в отеле, и лифт как раз ушел. Телевизор работал, и пластинка одновременно крутилась, вокруг полно было столиков на колесиках с разным добром из ресторана: нетронутые ветчины, цельная индейка, трехпалубные сэндвичи, уже малость черствеющие, и бутылки, бутылки, бутылки всех видов, еще не открытые, и тающий лед в ведерках… Кто-то дверь прикрыл, как я вошел.

Женщина потягивает воду.

А кто-то вышел… Я слышал, как дверь затворилась, а потом дверь лифта хлопнула…

Женщина ставит стакан на место.

По всему полу в этом логове у реки разные предметы — одежка — разбросаны были…

Женщина судорожно вздыхает, глядя на полет голубей мимо окна.

…лифчики, трусики, рубашки, галстуки, носки и прочее…

Женщина (угасающим тоном): Одежда, стало быть…

Мужчина: Ну да, личные вещи, и битое стекло, и мебель перевернутая, как будто там куча-мала была, свалка, налет какой-то…

Женщина: О!

Мужчина: Насилие, похоже, там разыгралось…

Женщина: И ты был?..

Мужчина: В ванне со льдом.

Женщина: О!

Мужчина: Я помню, что снял трубку и спросил, что это за гостиница, но не помню, ответили они или нет… Дай мне водички этой хлебнуть.

Они оба встают и встречаются в середине комнаты. Стакан тяжело переходит из руки в руку. Он полощет рот, мрачно смотрит на нее и идет к окну, чтобы сплюнуть. Потом возвращается на середину комнаты и отдает Женщине стакан. Она делает глоточек. Он нежно кладет пальцы на ее длинную шею.

Ну что ж, я прочел литанию своих печалей.

Пауза. Слышна мандолина.

Ну, а что ты мне расскажешь? Расскажи мне немного о том, что происходит за твоей…

Его пальцы ползут по ее лбу и глазам. Она закрывает глаза и поднимает руку, как будто хочет ее коснуться. Он берет руку и разглядывает ее, переворачивает ладонь, потом прижимает к своим губам. Когда он ее отпускает, она сама прикасается к нему, трогает его худую грудь, гладкую, как у ребенка, потом притрагивается к его губам. Его пальцы скользят по ее горлу к разрезу кимоно. Между тем мандолина за сиеной набирает силу. Она поворачивается и склоняет шею на его плечо, пальцы его бегут по изгибу ее плеча.

Как давно уж мы не были вместе, как будто мы чужаки под одной крышей. Давай найдем друг друга, тогда, может, не потеряемся. Поговори со мной. Я был потерян, я часто думал о тебе, но позвонить не мог. Что бы я сказал, если бы зашел, что я потерян? Пропал в этом городе? Перехожу из рук в руки, как грязная открытка? И потом повесить трубку. Я пропал в этом городе.

Женщина: У меня во рту ничего, кроме воды, не было с тех пор, как ты ушел.

Она говорит это почти весело, как бы смеясь над этим заявлением. Мужчина прижимает ее к себе, потрясенно и мягко плачет.

Ничего, кроме растворимого кофе, пока и он не кончился. И вода, вода! (Конвульсивно смеется.)

Мужчина: Поговори со мной, лапа моя! Можешь поговорить?

Женщина: Да!

Мужчина: Ну, говори со мной, словно дождь, и не мешай слушать, давай я вот здесь прилягу и буду слушать. (Падает спиной поперек кровати, перекатывается на живот, одна рука его свисает к полу и время от времени барабанит костяшками пальцев.)

Мандолина продолжает.

Давно мы уже не были на одном уровне. Ну, расскажи теперь о чем-нибудь. О чем ты думала в тишине, пока я циркулировал, как грязная открытка, по этому городу. Скажи, поговори со мной! Говори, как дождь, а я буду лежать и слушать.

Женщина: Я…

Мужчина: Ты должна, это необходимо! Я должен знать, и поэтому — говори со мной, как дождь, а я буду лежать и слушать…

Женщина: Я хочу уйти.

Мужчина: Хочешь уйти?

Женщина: Хочу уйти!

Мужчина: Как?

Женщина: Одна! (Возвращается к окну.) Зарегистрируюсь под выдуманным именем в маленьком отельчике на побережье…

Мужчина: Под каким именем?

Женщина: Анна Джонс. В горничных будет старушка, у которой есть внук, о котором она все время говорит. Буду сидеть в кресле, пока старушка готовит постель, руки мои будут свисать по сторонам, а ее голос будет таким мирным. Она мне расскажет, что ее внук ел на ужин тапиока и крем… (Сидит у окна и потягивает воду.) Комната будет затененная, прохладная, заполненная бормотанием…

Мужчина: Дождя?

Женщина: Да. Дождя.

Мужчина: И?

Женщина: Тревоги у-лету-чатся!

Мужчина: Да-да…

Женщина: Через некоторое время старушка скажет: ваша постель готова, мисс — и я отвечу: спасибо… Выну доллар из бумажника. Дверь закроется. И я снова буду одна. Там будет высокое окно с длинными ставнями. Будет сезон дождей, дождь, дождь, дождь… Моя жизнь будет как эта комната — затененная, прохладная, заполненная бормотанием…

Мужчина: Дождя…

Женщина: Каждую неделю по почте будет приходить чек, и на это можно будет рассчитывать. Старушка будет менять чек в банке, приносить мне книги и забирать белье в стирку… Всегда будут чистые вещи! Я буду во всем белом. Мне не надо никакой силы и никакой особой энергии, достаточно, чтобы только походить немного по эспланаде, по пляжу, без всяких усилий… По вечерам я буду гулять вдоль эспланады, вдоль пляжа. Найду себе какой-нибудь пляж, чтоб там можно было сидеть, недалеко от павильонов, где оркестрик, как стемнеет, будет играть из Виктора Херберта… Ну, конечно, большая комната со ставнями. Будет сезон дождей. Я буду так измучена после городской жизни, что только лишь буду тихонечко слушать дождь, никаких возражений. Морщины исчезнут с лица. Глаза не будут больше зверски вспыхивать. Друзей у меня не будет. Знакомых не будет даже. Спать захочется — буду медленно двигаться к отелю. Клерк внизу скажет: гуд ивнинг, мисс Джонс, а я лишь только еле-еле улыбнусь и возьму ключ. Газет читать не буду, радио ни разу не включу. Ни малейшей идеи о том, что происходит в мире. Пусть время проходит мимо меня бессознательно. Однажды я посмотрю в зеркало и увижу, что волосы мои стали седеть, и впервые осознаю, что живу под чужим именем в этом отельчике без друзей и знакомых, без всяких связей уже двадцать пять лет. Это меня немного удивит, но отнюдь не обеспокоит. Приятно, что время так легко проходит. Иной раз я могу отправиться и в кино. Буду сидеть в заднем ряду, в темноте, рядом с этими фигурками слева и справа, не имеющими ко мне никакого отношения. Смотреть на экран. Воображаемые люди. Разные истории о людях. Буду читать длинные книги и записки умерших писателей. Буду чувствовать себя ближе к ним, чем к людям, которых я когда-то знала до того, как вышла из игры, чудесно будет и так прохладно дружить с мертвыми поэтами, ведь не надо будет их трогать или отвечать на их вопросы. Они будут со мной говорить и не ожидать ответа. И я буду дремать, слушая их голоса, объясняющие мне смысл мистерий. Буду засыпать с книгой в руках, а дождь все будет идти. Проснусь, услышу дождь — и опять засну. Сезон дождя, дождя, дождя… Потом однажды, закрыв книгу или вернувшись из кино в одиннадцать вечера, я повернусь к зеркалу и увижу, что поседела. Абсолютно белые волосы. Белые, как пена на волнах. (Встает и движется по комнате, продолжая говорить.) Проведу рукой по своему телу и удивлюсь, какой легкой и худой я стала. Боже, какой я буду худой! Почти прозрачной. Вряд ли реальной. Потом я осознаю, что я тут жила, в этом отельчике, без всяких связей, ответственностей, тревог и передряг, вот уже около пятидесяти лет. Полстолетия. Практически всю жизнь. Я не могу даже вспомнить имена тех, кого я знала до того, как сюда приехала, и что это значит — ждать кого-то, кто может не прийти… Потом я узнаю — глядя в зеркало: пришло мне время снова выйти на эспланаду, где сильный ветер будет трепать меня, белый, чистый ветер, дующий с края света и из-за края пространства, что бы там ни было. (Шатко и неуверенно снова садится у окна.) Тогда я выйду и пойду по эспланаде. Я буду одна, и ветер будет выдувать из меня все, и я буду становиться все тоньше и тоньше.

Мужчина: Бэби, вернись, иди сюда!

Женщина: И тоньше, и тоньше, и тоньше, и тоньше, и тоньше!

Он проходит через комнату к ней и вытаскивает ее из стула.

И потом у меня совсем уже не будет тела, и ветер меня возьмет навсегда в свои прохладные белые руки и унесет!

Мужчина (прижимается ртом к ее горлу): Бэби, вернись ко мне в постель!

Женщина: Я хочу уйти, я хочу уйти!

Он отпускает ее, и она, неудержимо рыдая, выходит в середину комнаты. Садится на кровать. Он вздыхает и высовывается из окна, огоньки мелькают за ним, дождь усиливается. Женщина дрожит и скрещивает руки на груди. Рыдания ее затихают, но дышит она с трудом. Огоньки мелькают, ветер холодно хнычет. Мужчина все в той же позиции высовывается из окна.

(Наконец мягко ему говорит.) Ложись в постель. Возвращайся, бэби.

Он поворачивается к ней своим потерянным пустым лицом, как будто…

Занавес падает