Роберт Янси

На похоронах меня, разумеется, не было.

Я посмотрел на часы: три минуты двенадцатого. Наверное, уже началось. Священник прочтет молитву, споет хор, и мягкие комья земли застучат по крышке гроба. А когда-нибудь вырастет трава, и мраморная плита будет белым пятном на фоне сочной зелени неподалеку, вероятно, от памятника Хьюи.

Кто в этом виноват? Я?

Не только я. Клянусь, не только я.

Будь у меня возможность действовать, как я хотел, все получилось бы по-другому. Совсем по-другому.

Но этой возможности мне не дали.

Во время войны такая возможность у меня была. Тогда я знал, на что способен.

Я знал, что могу проползти под огнем противника, слыша треск пулеметов впереди, свист пуль над самым ухом, видя и не замечая желтые вспышки и крошечные взрывы вокруг. Почему они не попадают в меня, я не понимал, но знал, что могу вползти в этот ад и вынести оттуда раненого. Я обнаружил, что могу, пробираясь ощупью, ползти на животе во главе взвода разведчиков. Могу, чуть ли не кидаясь под гусеницы танка, метать гранаты и даже посылать на смерть одного человека ради спасения жизни десяти других. И это последнее было самым трудным.

Я выполнял все это и многое-многое другое, а однажды, уже в самом конце войны, я не выполнил приказа и не расстрелял трех немцев, которые считались саботажниками, а в действительности были людьми совершенно безвредными, да и война, каждому дураку было видно, уже шла к концу. (Я об этом давно не вспоминал, а теперь почему-то думаю больше, чем о чем-нибудь другом. Я представляю себе их лица — старика, сына и невестки, — когда они узнали, что им не суждено умереть, и вношу это событие в графу «приход» в итоговом балансе моей жизни.)

Я знал, на что способен, и мне было легко. Человек — это то, на что он способен. Чтобы быть живым, нужно что-то делать, действовать.

У меня была возможность действовать, я действовал и чувствовал, что живу.

Но все это кончилось. Я не мог действовать. Я не сделался другим; чтобы быть живым, мне по-прежнему нужно действовать, но возможности этой у меня не стало. И вся та энергия, которая выплескивалась наружу, когда я действовал, копилась во мне, копилась, пока взрывом не снесло то, что было когда-то мне дорого. Но взрыв этот должен был произойти. Иначе я не был бы самим собой, я стал бы другим.

Я говорю это не ради извинения. Мне нет прощения. Я просто объясняю. Самому себе.

* * *

День, когда я впервые увидел Аду, был похож на день высадки на Омаха-Бич. Я снова испытал чувство свершения того, чего ждал.

Всю жизнь мне суждено было ждать. Сам не знаю чего. Но я знал, что что-то большое должно со мной случиться. Вся моя жизнь была обещанием этого. Просто мне надо было подождать.

Я ждал в Иструмской средней школе — я вышел из семьи рабочего нефтеочистительного завода, — где считался отличным защитником в футбольной команде. И в Луизианском университете, когда жил на стипендию (в конце тридцатых годов можно было существовать на тридцатку в месяц) и был тоже известен как хороший защитник. В 1940–1941 годах, когда я был пехотным лейтенантом в Беннинге, в одной из комиссий резерва. И 7 декабря 1941 года, но уже чувствовал, что что-то вот-вот должно случиться. Через неделю меня сделали первым лейтенантом, а еще через месяц капитаном. В этом чине я и оставался до июня 1944 года.

В тот день, вооруженный до зубов, я стоял на носу десантного судна. Кругом, насколько хватал глаз, маячили круглые темные каски, а впереди длинные серые холмы воды и почти прямая линия белого прибоя на коричневом песке. А еще дальше в неподвижности застыли по пояс в воде какие-то черные предметы; над ними то и дело всплескивались оранжевые огоньки и кудрявились облачка черного дыма — огневые позиции противника. Стальная палуба под ногами ходила ходуном, к горлу подпирала тошнота, на губах ощущалась соль, а в воздухе непрерывно рвались снаряды. Я укрылся за стальным листом сходней, а когда услышал, как под килем судна заскрипел песок, и почувствовал, что нас сначала подняло над водой, а потом вдавило, когда увидел за опустившимися сходнями кусок коричневого берега, белую пену и серое небо, я, скользя и чертыхаясь, выбежал на берег и стрелял из автомата, всем сердцем ощущая, что ждал не напрасно, что что-то в моей жизни свершилось. Еще никогда я не ощущал в себе такой уверенности, такой реальности.

Через два дня меня произвели в майоры, представили сразу к двум наградам, а когда мы пришли на Рейн, я уже командовал батальоном в чине подполковника, и все это в двадцать семь лет. После Ремагена я получил второй крест, но осколком 88-миллиметрового снаряда мне раздробило ногу.

И все кончилось. То, чего я ждал, свершилось и ушло, как птица из рук. У меня ничего не осталось.

Из-за ноги я больше не мог оставаться в строевых частях. Еще три года я был на штабной работе и уже в чине полковника вернулся в Луизиану, где оказалось, что после Рэя Хафта у меня больше всех орденов и наград. Некоторое время я возглавлял отдел безопасности одной пароходной компании, но вся моя работа состояла лишь из сидения за письменным столом. Потом подвернулась должность начальника полиции, и я схватился за нее в надежде, что мне удастся хоть немного двигаться, но в действительности и из этого ничего не получилось. Я снова принялся ждать, на этот раз с ощущением того, что все уже позади, что ничего нового никогда не случится. Началась война в Корее, я подал заявление, но мне отказали: у меня было слишком большое звание и больная нога, хотя старая рана меня вовсе не беспокоила.

А затем я повез Аду Даллас на церемонию принятия ее мужем присяги, и ожидание мое кончилось.

В тот день:

— Спасибо, полковник. — Хлопнув дверцей машины, она нагнулась ко мне — я сидел за рулем — и ослепительно улыбнулась, а толпа вокруг нас продолжала скандировать ее имя. — Поездка была чудесной. Большое вам спасибо.

— И вправду чудесной, полковник, — подтвердил губернатор Томми Даллас.

— Благодарю вас, губернатор. Большое спасибо, миссис Даллас, — отозвался я.

Они поднимались по белым ступеням к двойным бронзовым дверям Капитолия, а я смотрел ей вслед и знал, что в моей жизни наступила перемена.

Я словно весь собрался, сосредоточился, как будто меня бросили в дуло орудия и направили на цель. Впервые за бог знает сколько лет ко мне пришло желание, и вместе с этим желанием я снова ожил.

Мне была нужна Ада Даллас.

И она не просто была мне нужна, хотя я очень хотел ее. Она была женой губернатора. Она была наверху. Поэтому мне предстояло совершить нечто большее и, быть может, отчаянное, чтобы овладеть ею. Я не знал, что именно. Но сидя за рулем и видя ее затянутую в белый шелк фигуру, я знал, что мне предстоит борьба, мне предстоит еще отыскать то, что я должен совершить. Я мечтал действовать, теперь меня ждали действия. Кампания будет нелегкой, затяжной, но меня это только радовало.

Конечно, предстоящую мне атаку нельзя было и сравнить со взятием моста через Рейн. Но это было первое начинание, которое мне хотелось осуществить за последние десять лет. Теперь, когда я обрел цель и знал, что буду действовать, чего бы это ни стоило, мне сразу стало легко, я ощущал себя полным сил и готовым к сражению. Я чувствовал себя так, словно внезапно пробудился после долгой летаргии.

Силы, таившиеся во мне, мгновенно вырвались наружу, свершив то, чему суждено было свершиться. И самому дьяволу не удалось бы этому помешать.

* * *

Мои сотрудники, а за ними и все полицейские сразу заметили происшедшую со мной перемену.

На следующее утро, например, я вызвал мою секретаршу.

— Мардж, принесите мне, пожалуйста, списки уличных происшествий.

Она вышла из кабинета, а затем вернулась бледная, с пустыми руками.

— Полковник, я… — Я видел, как она судорожно глотает, стараясь справиться с волнением. — Я не могу их найти. Наверное, куда-то засунула. Извините меня, прошу вас. — Ее голос звенел, и я почувствовал, что она вот-вот заплачет.

— Бог с ними, — как можно беззаботнее сказал я. — Не беспокойтесь. В отделе патрульной службы есть еще один экземпляр. Я сам возьму у них. Нет никакой проблемы.

Я похлопал ее по плечу и увидел удивленный взгляд, словно она не могла поверить услышанному.

— Спасибо, полковник, большое вам спасибо, — с тем же удивленным видом выдохнула она и, спотыкаясь, бросилась к дверям.

Я покраснел. Неужели меня считают таким негодяем, что не верят даже в самое пустяковое снисхождение с моей стороны? Наверно, да. Я кое-что припомнил и решил, что я действительно крупнокалиберный мерзавец.

Я выгнал двух секретарш за гораздо меньшую провинность, чем проступок, совершенный Мардж, придирался к своим сотрудникам до тех пор, пока они не начинали харкать кровью, а жизнь полицейских превратил в сущий ад проверками, тревогами, штрафами, дополнительными нарядами, выговорами и прочими подлостями.

Я вовсе не был подлым от природы. Просто мне нечем было заняться. Теперь все будет по-другому. Теперь у меня есть что делать. У меня есть Ада Даллас.

В ту первую неделю я обнаружил, что почти могу по ней ставить часы. Дневное заседание законодательного собрания начиналось в десять, поэтому каждое утро она выходила из дома в девять сорок пять, тратя на дорогу ровно десять минут. Она ехала одна, в собственной машине, которую ставила чаще перед зданием, чем в подземный гараж, и шла по заросшей зеленью аллее парка. В первый день я увидел ее, случайно оказавшись возле окна, на следующий день я специально подошел к окну, а на третий — переставил свой письменный стол так, что мне оставалось лишь повернуть голову, чтобы ее увидеть.

В понедельник второй недели заседаний законодательного собрания, когда я из окна башни следил за тем, как она идет по аллее парка, а потом по лестнице, она вдруг подняла голову и, мне показалось, посмотрела мне прямо в лицо.

Я почувствовал, как краска прилила к моим щекам. Не в силах сдержать волнения, я вскочил и бросился в коридор ей навстречу.

Я притворился, будто удивлен, встретив ее.

— Доброе утро, миссис Даллас!

— Доброе утро, полковник. Куда это вы бежите с таким деловым видом?

Неужели она догадывается?

— Выпить кофе, — ответил я. — Не хотите ли разделить компанию?

— Большое спасибо, но сегодня не удастся. Меня ждут в сенатской галерее. Как-нибудь в другой раз.

— Непременно. — И я пошел дальше.

Передо мной стояло ее улыбающееся лицо. Неужели она догадалась? Нет, конечно, нет. Откуда?

 

Стив Джексон

Сказать по правде, меня не очень удивило, когда я оказался в первых рядах на выступлении Ады в новой роли.

Шесть фирм, желающих дать рекламные объявления по телевидению, объединившись, купили на нашей студии трансляцию сессии законодательного собрания. Поэтому мне предстояло с понедельника по четверг, пока на сессии будут рассматриваться интересные вопросы, провести в Батон-Руже.

Гвоздем сессии должны были стать законопроекты в области социального обеспечения. Томми обещал увеличить пенсию по старости до 100 долларов в месяц, пособие по безработице — до 40 долларов в неделю и значительно расширить бесплатное медицинское обслуживание населения. Он наобещал и многое другое: проложить новые дороги, чтобы фермерам было легче доставлять продукты на рынок, оказать помощь окружным больницам, центрам отдыха и так далее. Было интересно, действительно ли администрация, а на деле Сильвестр Марин, намерена выполнить все эти обещания.

Губернатор может заставить законодательное собрание утвердить все, что ему угодно. Если, разумеется, он действительно этого хочет. Если же он сам этого не хочет или хочет, но не очень, он может просто вынести законопроект на утверждение и на этом остановиться. Но если он действительно чего-либо захочет, то вырвет у них согласие всеми правдами и неправдами. Эта сессия должна была показать, намерена ли администрация всерьез заняться вопросами благосостояния, и если да, то за счет чего.

Вот что я должен был увидеть. И, конечно, Аду.

До церемонии инаугурации я в течение, наверное, года если и видел ее, то на расстоянии не меньше пятидесяти ярдов. Я ушел с прежней работы, перешел на другую студию, поэтому нам не приходилось встречаться. И казалось невероятным снова столкнуться с ней лицом к лицу.

Знает бог, я не хотел ее видеть. После того как она меня оставила, жизнь моя вошла в новую фазу. Я теперь не натягивал Ничто себе на голову, прячась под ним, словно под одеялом в холодную ночь, как, бывало, делал до встречи с ней. Мое Ничто вернулось ко мне, но теперь я обнаружил, что лучше не прятаться под ним, а быть деятельным. Я пытался свой горький опыт компенсировать активностью, которая служила мне если не удовлетворением, то, по крайней мере, наркотиком. Теперь я не довольствовался своими повседневными обязанностями, а брал на себя дополнительные и был одержим новыми идеями. Я стал лучшим комментатором в городе. Раз в неделю у меня была своя передача, свой тележурнал, в котором я вел расследования, а потом, эффектно излагая, бесстрашно изобличал. И все было точно рассчитано на восприятие аудитории. Я пользовался колоссальной популярностью, был при деле и смотрел на все с высокомерием и отчужденностью.

Популярность моя стала настолько велика, что дирекция студии даже решилась раскошелиться и уговорить меня вести передачу с сессии законодательного собрания. Таким образом я снова встретился с Адой.

Через два дня после инаугурации она позвонила мне и пригласила в гости. Я ответил, что сделал бы это с удовольствием, но занят, она сама знает, день и ночь, на что она ответила, что, разумеется, знает. Я повесил трубку и был потрясен сам собой: вот какой, мол, я хладнокровный и независимый — ничем меня не проймешь. Пусть попробует сунуться еще раз!

Я следил за ней издали. Она как будто не принимала никакого участия в политической игре и выглядела до удивления робкой.

«В чем тут дело?» — задумался я.

По слухам я знал, что она играла немалую роль в происшедшей трагедии и на нее произвел тяжкое впечатление тот способ, каким Марианн Ленуар решилась покончить со всеми своими затруднениями.

Возможно, в этих слухах была доля истины. Если тут имела место интрига, Ада, конечно, играла в ней не последнюю роль. И, следовательно, не могла потом не страдать от столь трагической развязки, поскольку, наверное, не совсем еще лишилась остатков совести.

Может, дело в этом. А может, и нет. Интересно, что ее так потрясло? И сколько еще ей удастся скрывать свое темное прошлое — девицу по имени Мэри Эллис?

Ей повезло, что эта тайна была похоронена в другом штате. Как она говорила, меньше объем работы, значит, выше цена. И место действия определяла она. Эти обстоятельства работали на нее. Но самое главное, ей просто везло. Везло без дураков, по-настоящему.

Администрация явно имела серьезные намерения относительно законопроектов в области социального обеспечения и некоторых мероприятий по налогообложению. Об этом было доложено в законодательном собрании в первый же день и на второй неделе проведено через комитеты.

К этому времени сессия стала казаться мне скорее беспрерывным потоком лиц и событий, нежели тем воплощением последовательности и порядка, с какими она вершилась.

Сначала шли консультации, на которых, где бы они ни происходили — за столиками ресторана при отеле или у стойки бара, в такси, лимузинах или потрепанных колымагах на тенистых улицах по пути к Капитолию, в темных углах или общественных туалетах и, наконец, на скамьях в просторных залах, — их участники, склонив головы, говорили вполголоса и понимали друг друга с полуслова.

Ежедневно в десять часов воинственный стук крошечного молоточка, не перебивая и не заглушая журчащий водоворот голосов, а лишь противясь ему, ворчливо взывал не к тишине, а лишь к благоразумию. Монотонный голос наставлял, уговаривал, подводил к решению. И решение появлялось на электрическом табло, где возле каждой фамилии красный огонек означал «нет», а зеленый «да».

Как только на голосование ставился какой-либо законопроект, выдвинутый администрацией, в зале появлялся Сильвестр Марин. С солидным и спокойно-элегантным видом он сидел рядом с кем-нибудь из законодателей, почти ничего не говорил и только кивал или качал головой, когда к нему обращались. Мягкая и одновременно грозная улыбка играла у него на губах, а глаза перед голосованием обегали собрание и останавливались на табло, где огоньками вспыхивало решение.

Решения почти всегда совпадали с его предложениями: лишь кое-где среди зеленой массы проглядывали красные огоньки. Он, наверное, старался запомнить, кто это, чтобы потом расправиться с несогласными. А может, и не старался, потому что всегда есть такие, до которых не доберешься.

Я ни разу не видел в зале губернатора. Джимми Дейвис, Эрл Лонг и прочие появлялись по мере обсуждения выдвинутых ими законопроектов. А вот губернатора Томми Далласа в зале не было.

 

Томми Даллас

В моей первой речи, которую я произнес слово в слово, как написал ее Сильвестр, было сказано, что деятельность администрации будет осуществляться в полном единодушии с решениями законодательных органов. Члены собрания, вскочив со своих мест, разразились аплодисментами, потом хлопали мне снова в конце речи, а когда я спел еще несколько песен, устроили настоящую овацию.

Сессия и вправду проходила в полном единодушии. Не было никаких ссор ни между представителями города и представителями провинции, ни между «Старыми кадровиками» и бывшими «реформистами», ни между сторонниками прежнего губернатора и нашими ребятами. Пока шла сессия, мы никого не увольняли из администрации, если не считать пяти-шести начальников отделов.

Мы даже не тронули Янси. Сильвестр сказал, что прилично выглядит, когда не меняешь начальника полиции. Вроде нам такая сила вообще не нужна, сказал он, да и Янси на нашей стороне. Сильвестр об этом заранее позаботился.

На второй неделе Сильвестр заставил меня объявить о его назначении «специальным помощником губернатора». Я понимал, что это вызовет смех в фойе и барах Капитолия, а наверху, в офисах, вообще умрут от хохота. Сильвестр — мой помощник! Конечно, это выглядело смешно, хоть мне было вовсе не до смеха. Теперь у Сильвестра появился кабинет в губернаторских апартаментах, и все говорили, что это исключительно сподручно.

Итак, я стал губернатором Луизианы, самым большим человеком в штате, и в то же время продолжал оставаться нулем. Раза два я хотел выйти в зал заседаний, просто чтобы не быть одному, людей посмотреть и себя показать, но Сильвестр сказал:

— Не стоит выходить, пока не поставят на обсуждение какой-нибудь крупный вопрос, в решении которого мы будем по-настоящему заинтересованы. Я дам тебе знать.

Поэтому в течение дня я сидел, как в тюрьме, в своем устланном красным ковром кабинете.

Но по вечерам я вырывался на свободу.

Сначала я стоял в тесных рядах тех, кто осаждал бар Капитолия, или присаживался за столик в углу, а то и просто сверху, с антресолей, слушал, как тоненько звякает лед в бокалах, и смотрел, как наполняется дымом зал. Попозже, когда подбиралась подходящая компания, мы отправлялись в таверны вдоль шоссе или за реку. Меня уговаривали петь. Я пел, кланялся и смеялся, наконец-то чувствуя себя в своей тарелке, затем усаживался за стол — мне было приятно от непрестанных похлопываний по спине — и пил с ребятами, отличными ребятами, уверяя их, что нечего считать меня самым умным человеком только потому, что я губернатор, они сами знают, шутил я, кто правит Луизианой, и человек этот вовсе не Томми Даллас. Выпейте со стариной Томми, друзья, старина Томми — неплохой парень, даже если ему нечего сказать в свое оправдание.

— Поменьше шляйся, — посоветовал мне Сильвестр. И поздно ночью я все еще был на ногах. Я танцевал с женами законодателей; среди них были толстые и старые, молодые и хорошенькие, надутые — те держались поодаль — и разгоряченные ожиданием. А я думал о том, как легко их уложить в постель, как и вправду несложно переспать с одной-двумя, потому что мужья их чересчур заняты и не уделяют им достаточно внимания.

— Никаких новых увлечений во время сессии, — предупредил меня Сильвестр.

Я редко бывал с Адой и уже давно перестал выполнять свои супружеские обязанности. Кажется, со времени вторичных выборов. Она не разрешала мне входить к ней в спальню. Я пытался было ее уговорить, но из этого ничего не вышло.

Как только началась сессия, она с головой ушла в обязанности первой леди штата: бесконечные приемы, бридж, встречи с женами законодателей. Она старалась забыться, надеясь, что все эти дела помогут ей не вспоминать о Марианн Ленуар.

— Да брось ты об этом думать, — как-то сказал я ей. — Несчастный случай, каких много.

— Конечно, — согласилась она.

— Затеяли-то все они сами, сами и виноваты.

— Конечно.

— Ты бы наверняка сняла ее с крючка, просто она не подождала.

— Конечно.

Вот и весь разговор. Поэтому я был рад, что у нее нашлось занятие. Может, забудет про это несчастье.

Во всяком случае, политикой она больше не занималась. В ту минуту, когда жена Ленуара спустила курок, она оставила свои попытки сделаться правой рукой Сильвестра и занялась общественными делами: устраивала обеды для жен законодателей, чаи — для представительниц прессы и супруг журналистов и сама посещала все приемы, которые давали другие. Почти ежедневно в газетах Батон-Ружа на странице светской хроники появлялась ее фотография. Это доставляло ей некоторое удовольствие и помогало забывать о Ленуарах. Но не забыть.

— С виду ты совсем неплохо проводишь время, дорогуша, — сказал я ей как-то, когда она вернулась с очередного чаепития или откуда-то еще.

— Но и не очень хорошо.

Она стягивала белые перчатки, а голос ее звучал словно издалека.

— Не может быть. Первая леди Луизианы, королева батон-ружского общества.

— Батон-Руж! — В ее голосе одновременно звучали и любовь к этому городу, и насмешка над ним.

Тебе же здесь нравится.

— Нравится. Но это не Новый Орлеан.

Вот, значит, в чем дело.

Она устроила большой танцевальный вечер — бал, сказала она — примерно через месяц после начала сессии. Были приглашены все члены законодательного собрания, чиновники, репортеры и их жены. Газеты Батон-Ружа отвели целых две страницы на одни фотографии.

Пусть хоть в этом найдет удовлетворение, думал я.

На следующий день я застал ее в маленькой гостиной. Она сидела, угрюмо уставившись в стену, а у ее ног в беспорядке валялись газеты.

— В чем дело, дорогуша?

Она взглянула на меня и отвернулась.

— Ни строчки. Ни единой строчки.

— Что? О чем ты говоришь?

Она ничего не ответила. Но я взглянул на газеты и увидел, что они из Нового Орлеана.

 

Роберт Янси

Я должен был что-то придумать, что-то предпринять. Прежде всего — это было ясно — следовало установить контакт. Пока мне удалось побеседовать с ней только дважды. Я уговаривал себя относиться к ней, как к любой другой женщине. Когда знакомишься с женщиной, главное — это не то, что ты ей скажешь, а как ты скажешь. Поэтому не крути вокруг да около, а говори сразу. Она поймет, что ты хочешь, и либо зажжет тебе зеленый свет, либо красный. Дурачить незачем, надо только, чтобы все шло как по маслу.

Значит, предстоит подыскать подходящую для разговора тему. Понятно. О чем может начальник полиции говорить с женой губернатора? Попросить ее помочь в каком-нибудь благотворительном деле. Или присутствовать на открытии чего-нибудь. Или помочь ему в беседе с губернатором.

Конечно, первое или второе было бы лучше. Но никаких благотворительных дел не ожидалось и открывать было нечего. Поэтому мне предстояло просить ее помощи в беседе с Томми. Это, конечно, выглядело бы ужасно глупо, если бы я действительно нуждался в помощи. Но поскольку я нуждался лишь в предлоге для разговора с Адой, то все средства были хороши.

Я мог бы попросить ее оказать мне содействие в получении дополнительных средств на содержание полиции. Я начал было писать ей письмо, но потом решил, что лучше позвонить. Только после второй попытки мне удалось застать ее дома. Я сказал, что мне нужно с ней кое о чем посоветоваться.

Секунду она оставалась в нерешительности.

— Пожалуйста, полковник, — наконец согласилась она. Голос ее звучал оживленно, она, казалось, ничуть не была удивлена. — Сегодня во второй половине дня я как раз свободна. Если вам не трудно зайти к нам… Превосходно. Значит, в четыре.

Она приняла меня в комнате, которая была не то кабинетом, не то гостиной. На ней был белый полотняный костюм довольно свободного покроя, но тем не менее рельефно обрисовывающий ее фигуру, что не могло не произвести на меня соответствующего впечатления. Она протянула мне руку, и я почувствовал, как краснею. «Она знает, она не может не знать», — подумал я. Но нужно было, чтобы она чем-то проявила, что знает, намекнула, что может получиться.

— Простите, что заставила вас прийти сюда, полковник. — Она улыбалась, но улыбка ее не поощряла, как я того ждал. Но и не обескураживала. — У меня в этом здании нет кабинета, поэтому…

— О чем вы говорите, миссис Даллас? Я бесконечно благодарен за то, что вы сумели найти для меня время.

Она улыбнулась, словно говоря: «Чем могу быть вам полезной?» — и я сразу же принялся излагать ей причину своего прихода, которая в действительности вовсе не была причиной.

— Дело в том, миссис Даллас, что я хочу просить вас, как вы, наверное, и сами догадались, об одном одолжении. — Я улыбнулся, надеюсь, достаточно обаятельной улыбкой. — Мне предстоит решить ряд довольно острых проблем, которые в ближайшем будущем потребуют самого пристального внимания, поэтому хотелось бы, поскольку вы были настолько любезны принять меня, обсудить их с вами.

— Пожалуйста, полковник, но почему со мной? Должна признаться, я вовсе не собираюсь принимать участия в общественных мероприятиях, проводимых в штате.

— Я знаю, миссис Даллас. Но губернатор сейчас очень занят, и я решил, что хорошо бы разъяснить положение вещей вам на тот случай, если губернатор решит обсудить их с вами.

Интересно, звучало ли это для нее так же неубедительно, как и для меня? Я посмотрел ей в лицо: оно оставалось непроницаемым.

— Пожалуйста, раз вы считаете это необходимым, — кивнула она.

— Конечно, считаю. — Я помолчал секунду и затем принялся рассказывать то, что приготовил: — Меня очень тревожит вопрос уличного движения, миссис Даллас. Количество нарушений и несчастных случаев со смертельным исходом неуклонно растет, и это, естественно, не может не вызывать опасений. — Я назвал несколько цифр, дал дополнительные объяснения, словом, говорил еще несколько минут. Наконец, я закончил: — Хорошо бы принять какие-либо меры, способные приостановить рост происшествий.

Она кивнула.

— Значит, вы полагаете, что если бы вам прибавили людей, дали большие полномочия и выделили дополнительные фонды, то это бы помогло. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Да. Должен признаться, меня поражает, как быстро вы уловили суть дела.

— Спасибо. — Что-то похожее на иронию прозвучало в ее голосе; Она посмотрела мне в лицо, и мне показалось, я увидел насмешку в ее глазах. Но уверен я не был. — Благодарю вас за намерение посоветоваться со мной, полковник, но, как я уже объяснила, ничем помочь вам не могу. Я считаю, что вы должны поговорить с губернатором или с его помощником, и, если вам удастся прийти к взаимопониманию, можно будет вынести этот вопрос на рассмотрение законодательного собрания. Но это лишь мое мнение, вам ясно.

— Я очень ценю ваше мнение, миссис Даллас.

— Благодарю за доверие, полковник.

Она встала и снова протянула мне руку. Глаза ее щурились, на губах играла улыбка, но я не понимал ее значения. По-видимому, знает, решил я.

— А теперь извините меня, я должна одеться к обеду.

— Разумеется, миссис Даллас. Разрешите еще раз поблагодарить вас за высказанное вами мнение и внимание, которое вы мне уделили.

— Что вы, полковник! Очень жаль, что ничем не могу быть вам полезной.

Я почувствовал, что краска бросилась мне в лицо, но я не знал, к чему относятся ее слова.

Лицо ее по-прежнему было непроницаемым.

— Я к вашим услугам, миссис Даллас. Всего хорошего.

— Всего хорошего, полковник.

Стоял июньский полдень, тополя отбрасывали длинные остроконечные тени на мостовую, а воздух без единого дуновенья ветерка был тяжел и неподвижен. Я ехал и мысленно повторял каждое слово и каждую фразу нашей беседы. Ни зеленого света, ни красного, ни желтого. Ничего.

Что дальше?

 

Стив Джексон

Уходили дни насыщенных влагой и жарой мая и июня. Наступил сезон дождей; они начались внезапно. Нежданно-негаданно на солнце наползало облако, слышался шепот первых капель, а вслед за ним отчаянная барабанная дробь, которая не ослабевала, пока в канавах не появлялись стремительные потоки бурой воды. А иногда этот шепот так и оставался шепотом, то оживая, то замирая, пока не растворялся совсем в серой пелене. И после дождя, если солнцу удавалось пробиться сквозь облака, оно жгло так, словно мстило, и над влажным асфальтом стоял пар.

Тем временем продолжались заседания законодательного собрания, то принимающего, то не принимающего сотни законоположений, порой таких непонятных, что нельзя было догадаться, откуда они взяты и для чего предназначены, а порой изложенных столь витиеватым языком, что истинный смысл их был схоронен навечно.

Оказалось, что администрация лишь на словах готова провести в жизнь предложения в области социального обеспечения. На деле все это выглядело совсем по-иному.

Законопроекты пропускались через комитет, который должен был в обеих палатах высказаться в их пользу. Но как в законодательном собрании, так и в сенате они были словно опоясаны шелковыми путами. Никто не выступал против, все были за. Но почти каждый выступавший желал внести поправку. И было ясно, что они обречены. Избитый прием! В обеих палатах законопроекты будут долго исправлять, поправлять, переправлять, потом направят в объединенный от обеих палат комитет для обсуждения разногласий. Комитет попытается или, по крайней мере, сделает вид, что пытается, прийти к какому-то компромиссу. Снова все это подвергается обсуждению в каждой из палат. А там и сессия придет к концу. Проекты эти и не отвергнут, и не примут, и вроде против тоже никто не выступал. Все в порядке.

Такой волокиты могло бы не быть лишь при одном условии: нужно, чтобы этого захотел Сильвестр. А почему бы ему не захотеть? А вот почему: он вовсе не собирался сразу выполнять все предвыборные обещания. Кое-что следовало оставить для следующей сессии, которая состоится через два года, кое-что — для очередных выборов через четыре года и для очередного губернатора — Сильвестр сам решит, кто им будет.

На последней неделе июня в области социального обеспечения был принят один-единственный закон — об увеличении пособия по безработице на пять долларов в неделю.

И только неугомонная деятельность Ады Даллас нарушала неподвижность тех жарких дней начала лета.

Вместе с женами членов законодательного собрания которые называли себя «третьей палатой», она металась по приемам, коктейлям и обедам. Она была королевой всех этих сборищ, и я понимал, что это одновременно и льстит ей, и вызывает у нее отвращение.

Я знал, что вместо этого ей хочется присутствовать на обедах в лучших домах Нового Орлеана, участвовать в благотворительных базарах, в карнавалах и празднествах, быть в центре внимания на весенней фиесте, покровительствовать молодым девушкам в минуты их дебюта в свете и хозяйничать на приемах. Я знал, что ей хочется быть принятой в высшем обществе Нового Орлеана.

Раза три-четыре нам довелось повстречаться в коридорах Капитолия, но только в последний раз она заметила меня, глаза ее расширились, она попыталась поймать мой взгляд. Я ответил ей быстрой улыбкой и повернулся к своему собеседнику. Еще раз я увидел ее в компании жен законодателей в ресторане отеля при Капитолии. Она над чем-то старательно смеялась. Оторвав взгляд от накрытого белой скатертью стола, она увидела меня, и на мгновенье какое-то облачко грусти набежало на ее лицо. Но уже через секунду оно исчезло, и я так и не понял, было ли оно на самом деле.

Закончилась первая половина сессии, и побежали вторые тридцать дней. Во вторник после очередной передачи последних известий я вышел из Капитолия, чтобы отправиться к себе в отель. Я сел в машину и включил стартер, но зажигание не сработало, хотя машина только вышла из ремонта и должна была бегать «как новая». «Позвоню в автоклуб из отеля», — решил я и отправился пешком. Я вышел из парка и, миновав одну тенистую улочку, только свернул на Третью улицу, как увидел, что рядом остановилась желтая машина. Я повернулся и увидел за рулем Аду.

— Привет! Подвезти тебя? — спросила она.

Я сел в машину. Я был слишком удивлен, чтобы сделать что-нибудь другое. Машина тронулась.

— Какое совпадение! — заметил я. — Моя не завелась.

— Правда?

Я смотрел на ее лицо на фоне убегающих назад деревьев и домов. А потом перевел взгляд на грудь, чуть касающуюся руля, и прикрытые юбкой бедра, плотно прижавшиеся к подушкам сиденья, и от ее физического присутствия меня словно обдало жарким дыханием. В горле пересохло, ладони стали влажными. Я закрыл глаза, силясь представить пустынный дощатый настил и яхту, отваливающую от пристани. А когда открыл, снова увидел лицо Ады, такое спокойное и прекрасное, словно того дня никогда не было и с той поры ничего не произошло. Если стереть все из памяти, мелькнула мысль, может, ничего и не было и ничего не произошло. Кроме Ады, живой и невредимой. Если стереть…

Нет, было и произошло.

Она вдруг улыбнулась застенчиво и вместе с тем вызывающе, и я ощутил не только ее физическое присутствие, но и то обаяние, которое так сильно влекло меня к ней.

— Это было не совпадение, — сказала она. — Я увидела тебя из окна.

Окруженные десятками машин, мы ехали по Флоридскому бульвару.

— Угостишь меня кока-колой? — спросила она.

— Даже виски.

— Только в закусочной, где можно не выходить из машины. Сам понимаешь, жена Цезаря и все прочее…

— Конечно, — согласился я. — Сделай одолжение.

Она быстро взглянула на меня, и губы ее дрогнули.

Мы остановились в тени возле экстравагантной закусочной. Мальчишка-официант в белой треуголке принял заказ и принес две бутылочки кока-колы.

С минуту мы молчали. Потом, оторвав взгляд от соломинки, она отчетливо проговорила:

— Почему ты ведешь себя как дурак?

— Наверное, такое уж у меня счастье.

Эти фразы прозвучали отзвуком тех, что были сказаны в Мобиле несколько лет назад.

— Давно, да? — чуть улыбнулась она, тоже, по-видимому, уловив это эхо.

— Давно, — бессмысленно подтвердил я, и мы снова замолчали.

— Почему… Почему ты так резко порвал со мной?

Она смотрела не на меня, а вперед, на стену здания.

— Кто с кем порвал?

Она снова безрадостно улыбнулась и ничего не ответила. Мы сосали свои соломинки. Наконец она сказала:

— Хорошо бы, если в ты смотрел на вещи более реально.

— Я самый что ни на есть реалист.

— Нет. Ты видишь вещи, как они есть, но принимать их как таковые не хочешь. Если они не совпадают с твоим мнением о них, ты не желаешь их принимать.

— Это ты так считаешь.

— Я знаю. Тебе нужно все или ничего, Стив.

Я разозлился и принялся обороняться:

— К твоему сведению, от тебя я ничего не жду и ничего не хочу.

— Именно об этом я и говорю. — Она помолчала, а потом осторожно добавила: — А кое-чего мог бы и ждать.

— Я же сказал: меня это не интересует.

— Ты все еще ненавидишь меня?

— Я никого не ненавижу. Незачем тратить на это энергию.

Я чувствовал себя в ловушке.

— Ладно, — устало сказала она. — Забудь про это.

Мы допили кока-колу, и она довезла меня до отеля. Я вылез из машины, но не спешил закрыть дверцу. Без всякого зазрения совести мне хотелось стереть из памяти все случившееся, жить только настоящим. Мне хотелось забыть все сказанное. Я готов был все отдать за один только поцелуй, за возможность дотронуться до нее. Но я не мог себе этого позволить.

— Спасибо, что подвезла, — сказал я.

— Пожалуйста, — четко ответила она.

Я смотрел, как, рванувшись, помчалась прочь машина, потом повернулся и прошел сквозь вращающиеся двери отеля.

 

Томми Даллас

Я был губернатором штата и вместе с тем пустым местом. Я был нуль и знал это, как знали и все остальные.

Ничего другого я и не ожидал. Я давно принадлежал Сильвестру, а когда принадлежишь ему, то уж целиком. Я знал это, и поскольку раньше не беспокоился, то нечего было беспокоиться и сейчас. По-видимому, просто сессия законодательного собрания и все люди, которые действительно много делали, все, кроме меня, который ничего не делал, заставили меня видеть и чувствовать это, как никогда раньше. Мне было неприятно, но что я мог предпринять?

Поэтому я и начал таскаться по укромным местечкам с женой законодателя из северной Луизианы, рыжеволосой толстушкой, сладкой, как бочка с медом. Ее муж возглавлял один из правовых комитетов, он просто тонул в делах, и она была ужасно одинока.

Меньше чем через неделю после того, как я принялся помогать ей забыть про свое одиночество, Сильвестр пригласил меня к себе в кабинет. Смешно, ей-богу, когда помощник губернатора приглашает губернатора к себе да еще дает ему взбучку.

Но я пошел.

— Что я велел тебе делать? — спросил он.

— Вы о чем?

— Я велел тебе сдерживать твои пагубные наклонности, пока сессия не закончится. Так или не так?

Я промолчал.

— Отвечай. Я тебе говорил это или нет?

— Вероятно, говорили.

— Ты прекрасно знаешь, что говорил. А теперь слушай. Ты сейчас же прекратишь эту связь и до конца сессии будешь настоящим монахом. Понятно?

— Понятно.

Я вышел из кабинета, хлопнув дверью — единственное, что я мог себе позволить и что он вынужден был проглотить. Но у себя в кабинете, в губернаторских апартаментах, когда я вытащил из тайника под письменным столом бутылку виски, мне пришло в голову, что на этот раз я вовсе не дрожал перед Сильвестром, как раньше.

Тем не менее рыжеволосую я бросил.

* * *

В один из июльских четвергов ровно в полдень сессия в полном мире и согласии завершила свою работу. В заключение я спел, законодатели пускали бумажные самолетики, а потом состоялся пикник. И там, после того как мы сытно поели и попили из бумажных стаканов, я услышал, как один из законодателей сказал другому:

— Счастливчик этот Томми! Что за жизнь! Никаких волнений.

— Да, старина, только пенки снимать, ни одной заботы.

Что за жизнь!

Господи, подумал я, что понимают эти люди?

Сразу после пикника в отеле при Капитолии еще часа два творилось черт-те что, а потом часам к девяти Батон-Руж стал похож на город, из которого только что ушла армия. Я чувствовал себя как… Как кто? Как человек, который очутился в большой комнате, где только что выключили радио. Когда выключают радио, слышен треск, потом он исчезает, и ничего не остается. И человек один в пустом мире.

 

Роберт Янси

Итак, попытка была предпринята, но чего я добился? Придется попробовать еще раз. Если нельзя занять позицию с первой атаки, значит, надо начать вторую под другим углом захода. Предстояло определить этот угол.

Я сообразил, что в течение дня в Капитолии она обязательно должна спуститься в кафе. Поэтому я решил через каждые двадцать пять минут подходить к стеклянным дверям кафе, проверять, не там ли она. На девятый раз, в час тридцать шесть, я увидел ее за столиком вместе с женой Хадсона. Она сидела спиной к дверям, но я сразу ее узнал по волосам, форме головы и плечам. Я вошел в кафе и, притворяясь, будто не вижу ее, сел за столиком напротив, а потом, когда она подняла глаза, сделал вид, что страшно удивлен и доволен.

— Добрый день, полковник. — Голос ее был ровным, а улыбка безразличной. — Как поживаете?

— Подсаживайтесь к нам, полковник, — предложила миссис Хадсон.

Ада промолчала.

— Спасибо, — поблагодарил я, — если, конечно, я вам не помешаю.

— Ни в коем случае, — заверила миссис Хадсон.

Ада опять промолчала, чуть улыбнувшись, как будто ее мысли были где-то далеко-далеко. Я сел.

— Итак, — сказал я, — сессия позади.

— Да, — сказала она.

— Вы, дамы, наверное, были очень заняты?

— Но это приятная работа, — с энтузиазмом откликнулась миссис Хадсон.

Мы еще поговорили. Я не уходил. «Пересижу», — решил я.

Первой поднялась миссис Хадсон.

— О, я опаздываю! — воскликнула она. — В два пятнадцать я должна быть в парикмахерской, а сейчас уже два. Придется бежать, извините меня.

Она ушла. И тут Ада сказала:

— Я тоже должна идти. У меня встреча. — Должны? — спросил я.

— Да. — Она пристально взглянула на меня, но чуть улыбнулась. — Должна. Спасибо за кофе, полковник. — В ее голосе опять послышалось равнодушие. Загорелся красный свет.

Но я с самого начала знал, что победа будет нелегкой. Да я и не хотел, чтобы было легко. Но, господи, еще больше я не хотел, чтобы дело это не двигалось с места. Пусть чуть-чуть, но вперед. А у меня ничего не получалось.

Удача во многом зависит от тебя самого. Нет, не обязательно поставить себе целью ее тотчас добиться. Надо лишь привести в движение определенные силы, и тогда события, по всей вероятности, начнут работать на тебя. По всей вероятности. Бьешь кием по шару, он начинает прыгать, задевает другой шар, и тот, глядишь, оказывается в лузе. Вот и в футболе так же. Гоняют, гоняют мяч, и вдруг удар, и мяч в воротах. Или ведешь заградительный огонь, не имея и понятия о расположении противника, и, тем не менее, выведешь из строя несколько вражеских огневых точек. Вот и в жизни удача приходит, когда ее не ждешь. Я верю, что все, и хорошее и плохое, во многом зависит от себя.

Во многом, но не целиком. Ни в коем случае. Существует какая-то граница, но где она проходит, никто не может сообразить. Существует, и все.

Итак, я должен продолжать. Не обязательно выдумывать что-то необыкновенное, просто надо действовать по-другому. Но шли дни и недели, а я все не мог ничего придумать.

 

Томми Даллас

Спустя неделю после окончания сессии от нее не осталось и следа, и жизнь в Капитолии замерла. Все мои обязанности состояли в приходе на службу в девять, пожимании рук тех, кого Сильвестр вводил ко мне здороваться, исполнении тех песен, которые он советовал мне петь, и в возвращении в четыре тридцать домой, где я иногда встречал Аду.

Однажды вечером я сидел в гостиной и слушал разговор Ады по телефону. Она смеялась тем высоким, взлетающим вверх и там обрывающимся смехом, каким обычно смеется женщина в разговоре с другой женщиной.

— Да, — говорила она. — А что я могла сделать? Что еще я могла сделать?

Она была в платье из серебристого шелка. Руки ее были обнажены и ослепительно белели на фоне платья, длинные золотистые волосы распущены по плечам, и выглядела она на миллион долларов.

И не меньше она, вероятно, тратила на себя. И на свои туалеты. Господи, сколько она потратила на свои туалеты! Как вспомню эти счета и чеки! Этих денег мне хватило бы на виски на весь остаток жизни или по крайней мере на ближайшие два года.

Она опять рассмеялась.

— До свидания, дорогая, — сказала она и подошла ко мне, все еще улыбаясь, с румянцем на лице.

— Идешь куда-нибудь, куколка? — спросил я.

Улыбка изменилась, стала какой-то манерной, усталой, но тем не менее дружелюбной.

— На чай, — ответила она. — В «Розали».

— Ты чудесно выглядишь. Все будут тебе завидовать.

Продолжая улыбаться, она явно думала о чем-то другом, когда я сказал:

— Ты настоящая королева, малышка. Ты моя королева.

Она похлопала меня по плечу.

— Мне пора. Не перетруди себя, милый.

Что она хотела, черт побери, этим сказать? Неужели она узнала обо мне и той брюнетке из управления общественных работ?

Если узнала, дела мои совсем плохи. Мы уж бог знает сколько времени не были близки, а я все не терял надежды на ее благосклонность.

Глядя ей вслед, на ее переливающееся серебром платье, я думал: «Все равно она лучше всех. Я готов на адовы муки, только бы быть с ней. Не моя вина, что я связался с этой брюнеткой».

Она создавала вокруг себя напряженную атмосферу, и я не понимал почему. Отчасти это было вызвано тем, что она все еще не могла забыть случившегося с Марианн Ленуар. А вторая причина гнездилась в чем-то еще, но в чем, я не знал.

В другой раз, когда я вернулся домой, ее не было, и я вспомнил, что она приглашена на бридж. Вечером, когда за окном уже совсем стемнело и похолодало, потому что пошел дождь — он мягко стучал по стеклу, предвещая, что будет идти всю ночь, — я услышал, как хлопнула большая парадная дверь, а потом ее шаги по покрытому ковром полу. Даже пушистый ковер не заглушал ее шагов — будто дьявол идет за твоей душой. Она вошла в комнату. Ее бледно-лиловое платье было все забрызгано дождем, капли мерцали даже на волосах и лице. Губы ее были крепко сжаты, она выглядела расстроенной.

— Попала под дождь, дорогуша?

Она кивнула, взглянув на меня, но тотчас же отвела глаза.

— Да, по дороге от гаража.

Что ее мучило? Я думал, что теперь-то она будет довольна. Оказывается, нет. Напряжение росло и росло. Брюнетка была тут ни при чем. Наплевать ей на брюнетку, если она и знает. Дело в чем-то еще.

— Хорошо было? — предпринял я еще одну попытку.

— Неплохо.

Голос ее звучал равнодушно.

— Что случилось, дорогуша? Устала немножко?

— Устала? — Полное безразличие. — Нет. Не устала.

Я встал, прошел по комнате и вернулся с двумя стаканами. Она взяла один, кивнула в знак благодарности и отпила немного. Потом отпила еще, и по ее лицу я понял, что она вот-вот заговорит. Не со мной, потому что я — это я, а просто потому, что ей нужно было высказаться, а я рядом. Глядя поверх стакана куда-то вдаль, она сказала:

— Это не в счет. Совсем не в счет.

— О чем ты говоришь?

— Здесь все в порядке, потому что это Батон-Руж, а не Новый Орлеан. Вот и не в счет.

— Черт побери, малышка, но это же столица Луизианы. Что же тут не в счет?

— Ты сам знаешь что.

Я посмотрел на нее, на стиснутые губы, на серые, глубоко посаженные глаза с их напряженным взглядом.

— Поезжай тогда в Новый Орлеан. Отправляйся туда и заставь их считаться с тобой.

Она ничего не сказала.

— Ты же можешь это сделать. Ведь ты жена губернатора.

— Да. — Взгляд ее изменился, губы раскрылись. — Да, могу. — Как будто она только что это поняла. — Наверное, могу.

* * *

— Устроить? Конечно, это можно устроить, — сказал Сильвестр.

Спустя два дня мы все были у него в кабинете. Жара, казалось, ничуть не влияла на него: такой же отутюженный темной шелковистой ткани костюм, словно он сидит под стеклянным колпаком.

— Все можно устроить. Можно, разумеется, устроить и прием в клубе «Орлеан».

— Я хочу спросить, можем ли мы сделать так, чтобы все прошло гладко? И получилось?

Я еще никогда не слышал, чтобы она о чем-то просила: еще минута, и она будет молить. Она не сводила с Сильвестра жадного взора широко открытых глаз.

Он посмотрел на нее сверху вниз с улыбкой всезнающего человека.

— Кто знает? Разве предусмотришь все последствия, моя дорогая?

Она кивнула, не спуская с него жадного взгляда.

— Я решусь на это. Я готова. — Она вздернула голову. — Какое время вы предлагаете?

— Пожалуй, конец ноября.

Лето перешло в осень, да и осень уже кончалась. Университет Луизианы одержал победу над Райсом и Алабамой, и мы неплохо по этому поводу повеселились, но Ада мечтала только о поездке в Новый Орлеан, и ни о чем другом. Наконец, дня за два до Дня благодарения, мы очутились в белом доме на Сент-Чарлз-авеню, который она сняла для нас почти до лета, чтобы провести там великий пост и побивать на белом карнавале. В День благодарения мы поехали на бега и сидели в своей ложе все восемь заездов. То и дело мелькали магниевые вспышки, нам отвели целую страницу в одной из газет. Но Ада снова бесновалась, потому что в светской хронике про нас не было ни строки.

После праздника я вернулся в Батон-Руж, а она осталась в Новом Орлеане. По-видимому, у нее было там очень много дел.

 

Стив Джексон

По окончании сессии я вернулся в Новый Орлеан. Теперь я был в восьмидесяти двух милях от нее, достаточно далеко для того, чтобы не обманывать себя, уверяя, что она мне совершенно безразлична. В Батон-Руже растаял тот лед, в который я погрузил себя. Я вынужден был снова признать, что она существует.

Я много работал и опять начал приходить в то состояние, когда все, кроме работы, меня мало волновало. Земной шар вращался, лето сменилось осенью, и только в Новом Орлеане эта перемена прошла незаметно. Октябрь оказался всего на несколько градусов прохладней июля, и ноябрь почти таким же.

* * *

Я проснулся оттого, что солнце мне било прямо в лицо. Я сел и посмотрел на двор, где солнечные лучи самыми немыслимыми узорами позолотили старинные, все в трещинах, серые камни. Я встал и допивал вторую чашку кофе, с любопытством просматривая воскресную газету, когда зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Слушаю!

— Привет, Стив!

Чей это голос? И не успел я подумать, как уже знал ответ. У меня засосало под ложечкой, руки похолодели, минуту я помедлил, желая удостовериться, что у меня не пропал голос.

— Здравствуй, Ада!

Секунд семь-восемь трубка молчала.

— Стив! — Голос ее был напряженным, отчего мне почему-то стало приятно. — Как поживаешь? — Напряженность усиливалась банальностью, и мне стало еще легче.

Она предложила встретиться, я согласился, в ту же секунду сдав те позиции, которые так тщательно отстаивал в течение двух лет.

* * *

Дом был далеко, на Сент-Чарлз-авеню, за Тьюлейнским университетом и колледжем Софи Ньюкомб, но когда я добрался до него, то ошибиться было невозможно: белый, массивный, в колониальном стиле, с дорическими колоннами, с газоном впереди, напоминающий Версаль. Именно такой дом она должна была выбрать, он как раз в традициях столь ненавистного и вместе с тем столь желанного аристократического Нового Орлеана.

Я въехал в ворота, остановился возле двухместной стоянки для машин и позвонил в дверь. Ада сама открыла мне.

— Здравствуй, Стив.

— Здравствуй.

Я посмотрел на нее — портрет, окаймленный дверной рамой: ярко-синяя юбка, узкая в талии, шелковая белая блузка с пышными длинными рукавами, гладкое, белого мрамора лицо, красные губы и серые глаза и гладкая прическа с пробором посередине и узлом на шее.

Она улыбнулась не то грустно, не то просительно и протянула мне руку.

— Спасибо, что пришел.

— Ну, это не так уж трудно, — ответил я.

С минуту она смотрела мне в глаза, а потом отвернулась. Я попытался, сделав последнее над собой усилие, отступить, призвать на помощь горечь, которая с того дня на острове была моим постоянным спутником. Ничего из этого не вышло; я сдался в ту секунду, когда позвонил в дверь, и мы оба это понимали. Я еще не знал, что придет на смену горечи, но она исчезла.

Ада кивнула в сторону машины, стоящей на аллее. Это был тот самый «кадиллак», на котором они ехали на церемонию инаугурации.

Мы направились к нему.

— Можно, я сяду за руль? — спросила она. — Мне что-то хочется править самой.

Мотор стонал, когда мы, выехав на широкую с двусторонним движением Сент-Чарлз-авеню, помчались по мощенным серым камнем улицам, догоняя и перегоняя другие машины. Я смотрел, как убегают назад дома, на желтый туман, нависающий над темной мостовой, но больше всего я смотрел на Аду.

Она сидела за рулем и, казалось, была целиком поглощена этим занятием. Но это только казалось. Я видел, что мысли ее были заняты совсем иным.

«Кадиллак» свернул на Ли Сэркл, мимо бородатого старика на коне, пронесся по узким переулкам центра Нового Орлеана, лавируя в потоке машин, промчался мимо бетонной громады Благотворительного госпиталя, замедлив ход, только чтобы пропустить ревущую машину «скорой помощи», и с Тьюлейн-авеню наконец вырвался на шоссе.

Домов становилось все меньше, город постепенно отступил, и через несколько минут мы уже мчались по берегу Мексиканского залива. Вода была по-зимнему зеленой под желтыми лучами декабрьского солнца. Легкий ветерок чуть рябил ее, вздымая легкую волну, но подальше от берега роились белые барашки. По сравнению с коричневой полосой песчаного пляжа извилистая лента серого шоссе, уходя в бесконечность золотистой дымки легкого тумана, казалась узкой-узкой.

Я посмотрел на Аду. Она по-прежнему напряженно вглядывалась в даль. Лицо ее почти не изменилось, но сосредоточенность за рулем что-то в нем успокоила, самые мрачные мысли сгорели в пламени скорости.

Мы мчались в золотистом мареве уже около часа. Пригороды Нового Орлеана остались далеко позади. Ада то и дело посматривала по сторонам шоссе, и я облегченно вздохнул, заметив, что она сбросила скорость. Вскоре машина свернула на присыпанный гравием проселок, проложенный в бурой траве, перевалила через дюну и остановилась на широкой коричневой равнине, что выходила прямо на зеленый залив.

Мы сидели молча. Всего одно-два слова было сказано за всю дорогу от Нового Орлеана. Молча мы смотрели на мир, открытый до горизонта: на зеленое море, бледно-голубое небо, белые пушистые облака и оранжевый шар солнца, уже катящийся к западу. Я слышал равномерное дыхание набегавшего на песок прибоя и резкие крики чаек, темными жесткокрылыми силуэтами парящих над водой.

— Спасибо, что ты поехал, Стив. — Ада не повернулась, она смотрела сквозь ветровое стекло куда-то вдаль. — Я очень тебе обязана.

— Ну что ты! — Я почувствовал себя неловко.

Она взглянула на меня.

— Тебе лучше знать.

На этот раз я отвел взгляд.

Мы снова замолчали. Мне припомнилась наша последняя встреча — и тогда перед нами был залив, — и наш последний разговор, и все, что произошло с тех пор, как между нами разверзлась пропасть шириной в этот залив. И тем не менее мне казалось, что это произошло совсем недавно, одно биение сердца назад. Будто я шел по длинному коридору и вдруг увидел перед собой отворенную дверь, всего щель, и услышал за дверью собственный голос. Если бы я попытался ее открыть пошире, я бы вошел. Но я не сумел этого сделать.

— У меня никого нет, кроме тебя, — сказала она. — Вот почему я хотела встретиться с тобой.

Мы оба знали, зачем она этого хотела, и мы оба знали, что я на это согласился или почти согласился, раз приехал к ней.

— Понимаешь ли, — тщательно подбирая слова, продолжала она, — ты единственный человек, перед кем я чувствую себя по-настоящему виноватой. Я совершала поступки, которые люди осуждают, некоторые из этих поступков мне самой неприятны, но я ни о чем не жалею, кроме разрыва с тобой.

Мне хотелось утешить ее, но ведь я сдавал с таким трудом отстаиваемые позиции и потому не мог не причинить ей боль.

— Не беспокойся, — сказал я. — Все забыто.

— Не нужно так говорить.

Она посмотрела на меня, голос ее был хриплым от волнения.

— Я просто хотел сказать, что тебе незачем беспокоиться. — Какая-то злость на самого себя не давала мне покоя.

— О нет. Я никогда не успокоюсь. Но я ничего не могла сделать. Я ничего не могла сделать тогда и не могу сейчас.

Я посмотрел в окно. Высоко в голубом небе чернели силуэты летевших в нашу сторону трех самолетов с широкими крыльями и тяжелыми брюхами.

— Ты сделала то, что тебе хотелось сделать.

— Ты простишь меня? Я никогда никого ни о чем не просила.

Черные силуэты приближались. Теперь был слышен гул их моторов. Я повернулся к ней.

— Да. — Я сам удивился, как легко мне было это сказать. — Я прощаю тебя.

Я был удивлен и тем, что говорю правду, и внезапно почувствовал себя одиноким и несчастным. Никогда больше я не смогу согревать себя ненавистью.

Она дотронулась до моей руки.

— Спасибо. — Глаза ее закрылись, а потом открылись, как от боли. — Если бы я только могла… — Она остановилась.

Я ничего не сказал.

— Но я не могу. И второй раз я поступила бы так же. Я бы сделала это через неделю, через месяц или через минуту, и мы оба это знаем.

Шум моторов нарастал. Самолеты шли к морю.

— И вот за это я себя по-настоящему виню.

Я хотел было сказать, что только святые умеют видеть в своих поступках дурное. Но не стал. Вместо этого я осторожно заметил:

— По-моему, это вполне естественно.

— Не знаю. Не уверена. Но что есть, то есть. — Она повернулась ко мне. — Стив, не относись ко мне как к чужой.

— А как же мне к тебе относиться?

Я не мог совладать со своей злостью — мы оба это чувствовали.

— Только не как к чужой.

Я ничего не ответил. Она посмотрела на меня, я отвернулся, и тогда она сказала:

— Ладно, пусть будет так. Но можешь ли ты время от времени видеться со мной, просто встречаться и разговаривать?

— Почему же нет? — ответил я. — Конечно, могу.

— Просто чтобы я знала, что ты существуешь.

— Пожалуйста, — согласился я.

Значит, мы не будем любовниками. У меня не хватает для этого выдержки, я не в силах переносить эту особую, ни с чем не сравнимую боль. Мы будем друзьями. В пьесах подобная ситуация мне всегда казалась крайне нелепой. Какое ничтожество, думал я про мужчину, который соглашался на такие отношения. А теперь я сам согласился, да еще с женщиной, которая бросила меня, что называется, на пороге церкви и при условии, когда стоило мне настоять, и все могло бы принять иной оборот. От этого мне стало совсем тошно.

У меня было смутное чувство, что события повторяются, что круг замкнулся, что мы вернулись к тому времени, когда я еще не просил ее стать моей женой. Нет, повторения не было. Слишком многое произошло с тех пор, существовали сложности, которые я был не в силах преодолеть. Я не хотел с ней спать, потому что знал, что это причинит мне боль. Раньше все было по-другому.

— Неплохие машины, — ни с того ни с сего заметил я, следя взглядом за пролетавшими над нами с воем самолетами, ширококрылыми, брюхатыми, но уже не черными, а отливающими на солнце серебром. Они пролетели, рев их моторов стих, и их серебряные силуэты по мере удаления становились все меньше и меньше.

— Эти? Черт с ними. — Она подвинулась было ко мне, но, опомнившись, снова отодвинулась. — Нет, я не поцелую тебя. Договор есть договор, а уж с тобой-то в особенности.

Она включила зажигание, дала задний ход, потом передний и выбралась на дорогу.

— Стив, — сказала она, — я в самом деле чувствую себя перед тобой в долгу.

Я смотрел то на серую ленту шоссе, то на зеленый залив, то вверх на голубое небо, где самолеты превратились в черные точки над горизонтом. Мне нечего было сказать: все, что приходило на ум, прозвучало бы ужасно банально.

* * *

Мы часто встречались в последующие недели, всякий раз по ее инициативе, и оба согласились на новый статус: отношения сохраняются чисто платоническими.

Однажды мы сидели во дворике ресторана «Две сестры». Солнечный луч, отражаясь от стены, приятно грел мне щеку. У Ады, расположившейся напротив, одна сторона лица была освещена солнцем, другая — в тени.

— Ничего страшного, если нас увидят вместе, — сказала она. — Твое общество легко объяснимо, ты же репортер. — И она улыбнулась.

Но я видел, что она не думает ни об объяснениях, ни обо мне, а хочет только услышать мое мнение по поводу замышляемого ею грандиозного, но рискованного предприятия — бала, который должен был, считала она, послужить ее дебютом в новоорлеанском свете. От меня — я вдруг стал доверенным лицом, плечом, на которое можно опереться, и чем еще, черт побери? — ожидалось, что я буду поддерживать ее в этой затее.

В тот день она почти ни о чем другом не говорила, ее озабоченность была очевидной, несмотря на сдержанность в манерах и тщательно подкрашенное лицо. Я еще никогда не видел ее такой откровенной в своей неуверенности. И это она, которая совершила не просто невозможное, а нечто фантастическое, была так озабочена своим приемом и положением в свете, словно жена какого-нибудь бакалейщика.

Прием этот должен был состояться через неделю.

Во фраке я чувствовал себя крайне неуютно. Надев его за два часа до выхода из дома, я припомнил, что, проносив его в течение пяти лет хотя бы раз в неделю, потом более десяти лет совсем не надевал. И он оказался мне скорее свободен, нежели тесен, ибо за последние годы я не поправился, а похудел.

С бокалом шампанского в руках, оглушенный оркестром, я стоял возле дверей танцевального зала клуба «Орлеан», в приемлемой близости от Ады, которая вместе с Томми встречала гостей, и мог незаметно для окружающих наблюдать за ней. («Не уходи далеко, — шепнула она, — мне нужна поддержка».) Один раз, когда поток гостей замедлился, ее взгляд встретился с моим, и на лице мелькнула быстрая улыбка, в которой юмор и ирония смешивались с росшей в ней с каждой минутой тревогой.

Даже легкий слой румян не мог скрыть ее бледности, но улыбка не сходила с лица. На ней было бледно-голубое, свободного покроя платье, не очень декольтированное. (Неделей раньше она рассказала мне, что хотела сделать совсем закрытое платье, но портниха воспротивилась: «В конце концов, мадам, ведь это бал».)

Я слышал, как Томми Даллас сказал:

— Ты чудесно выглядишь, дорогуша. Чудесно!

На это она изобразила на своем лице некое подобие улыбки.

С тщательно рассчитанным гостеприимством она протягивала руку прибывающим гостям.

— Добрый вечер, губернатор! Миссис Даллас! Вы выглядите превосходно! Впрочем, как всегда.

Это появилась миссис Алва П. Будэн. Ее муж, Алва П. Будэн, был членом палаты представителей от крайне захудалого округа, расположенного по другую сторону Канал-стрит. Но в свете они приняты не были. Член палаты, круглолицый коротышка в темных очках под пучками похожих на солому волос, был почему-то не в белом, а в черном галстуке. А миссис Будэн, крупная блондинка, похожая на шар в своем розовом шелке, явно считала, что имеет успех. Она вся сияла, пока Ада расточала им комплименты, а потом в сопровождении мужа, выставив вперед грудь, торжественно проследовала в зал с таким видом, будто ей только что прикололи медаль за доблесть.

Я следил, как розовый шар, подпрыгивая, катался среди танцующих. Затем, между девятью и десятью часами, я, не веря своим глазам, с тихим ужасом наблюдал за прибытием в сопровождении жен или просто приятельниц Луиса Лемора, имеющего большую власть у «Старых кадровиков» и заработавшего свои деньги на публичных домах Джеймса Дж. Конкэннона, который прошел путь от скупщика краденых авточастей до лучшего в городе специалиста по заключению подрядов на строительство административных зданий, Чарлза Лемонда, во время запрета торговца спиртным, а теперь президента пивоваренной фирмы, Эрни Мориса, владельца ночного клуба и фактического хозяина Французского квартала, Чарлза Брандта, самого популярного в городе адвоката по делам мелких преступников, Джимми Лорейна, владельца новоорлеанского спортивного зала и многих голосов избирателей, Карло Чеджиано, хозяина известного ресторана и, по слухам, одного из заправил мафии, и многих других.

Зачем она это сделала? Зачем пригласила их? Это же настоящее самоубийство. Нет, это не она. Их позвал Сильвестр Марин. Но зачем? Для чего? Что она ему сделала?

Размышляя над этой загадкой, я следил за прибытием после десяти вечера представителей новоорлеанского высшего света: главного врача больницы святой Анны Стерлинга Смита с супругой, четы Блэр де Нэгри, Уэбстера Рейли с женой, юриста акционерного общества Бенджамина Льюина с супругой, четы Герман фон Паулюс, миссис Дороти Грант, полковника Ричарда Бартлета и его гостей — генерала Готфрида фон Ольтенбурга, которого он в 1945 году взял в плен и благополучно провел через денацификацию, и баронессы фон Ольтенбург, президента новоорлеанского банка Уильяма ди Фрассо с супругой и многих других.

Ада вся сияла, когда они появлялись, а я понимал, что это произошло слишком поздно. Для чего Сильвестр погубил ее? Мне было физически больно, словно я видел, как ребенку дали отравленную конфету и тот ее с удовольствием ест. Для чего?

Ада уже кончила принимать и теперь добросовестно обходила зал. Таким образом она очутилась возле меня. Я хотел было спросить: «Бога ради, что случилось?», но воздержался. Что толку от этого сейчас? И только сказал:

— Уж больно разношерстные у тебя гости.

— Я знаю. — На лице Ады мелькнуло беспокойство. — Сильвестр сказал, что нужно пригласить всех, иначе мы наживем врагов. Как ты думаешь, это здорово помешает?

— Нет, — солгал я.

— С виду все как будто неплохо? — прошептала она.

— Превосходно.

— Я так рада.

Я взглянул на ее лицо, сияющее, доверчивое, благодарное, и подумал: что же такое случилось с ней, если все ее упрямство и жестокость исчезли? Хотя, конечно, я знал. Это был все тот же новоорлеанский комплекс. Тот, кто жил в этом городе долго и кому этот город был дорог, встречаясь с глазу на глаз с высшим светом Нового Орлеана, не мог устоять, тотчас же впадал в шок и не отвечал за свои поступки. Я был свидетелем тому, как два перебравшиеся с Севера миллионера разорились, стараясь быть принятыми в свете. Видел, как другие — с совершенно безупречными верительными грамотами — с разбитым сердцем уезжали из этого города, в то время как третьи совершали фантастические поступки, стараясь проникнуть в это общество. Ада не была одинока. Она разочаровала меня, но ее желание казалось вполне естественным, и пусть на веки вечные будет проклят Сильвестр Марин за то, что он ей причинил.

Сам он прибыл после одиннадцати. В темно-синем фраке, который казался более элегантным, нежели у любого из гостей, он подошел к Аде. Я как раз стоял с ней.

— Как идут дела? — спросил он, как можно холоднее ответив на мой поклон.

— По-моему, ничего, — улыбнулась Ада.

Совершенно неожиданно на нас надвинулась Хильда фон Паулюс.

— Сильвестр! Как хорошо, что вы здесь! А я уж совсем отказалась от мысли увидеть вас.

Он улыбнулся, мне показалось, с иронией.

— Как поживаете, Хильда?

— Заходите, поболтаем, — сказала она и уплыла.

— Я вижу, у вас именитые гости, — обратился Сильвестр к Аде.

— Они пришли, — сияя, подтвердила она. — Я так вам благодарна.

— Чепуха, — так же насмешливо улыбнулся он.

Совершенно верно. Интересно, почему он все-таки решил нанести ей удар?

Я, не извинившись, оставил их и отошел к буфету. Через несколько минут я увидел, как Сильвестр кланялся, представляясь генералу и баронессе фон Ольтенбург. У них, наверное, много общего, подумал я.

Танцующие заняли весь зал, и в одном углу Будэн с супругой чуть не столкнулись с четой де Нэгри. Но возле буфета, где я стоял, между двумя группами пролегла нейтральная полоса. Слева шептались и громко смеялись Карло Чеджиано, Эрни Морис, Джимми Лорейн и Дж. Дж. Конкэннон. А справа, сбившись в кружок, улыбались, обмениваясь заговорщическими взглядами и беседуя чуть ли не шепотом, доктор и миссис Стерлинг Смит, супруги Уэбстер Рейли, миссис Дороти Грант и еще три пары. Дважды взлетал, обрываясь, женский смех, после чего наступала тревожная пауза.

Я заметил, как, над чем-то рассмеявшись, они разом прекратили свой смех, когда миссис Стерлинг Смит увидела проходившую мимо под руку с Томми Далласом Аду и послала ей широкую улыбку, которая явно была предостережением для остальных.

— Дорогая! — Она сделала шаг вперед к Аде. — Какой чудесный вечер! Мы получили такое наслаждение!

— Очень рада, — сдержанно отозвалась Ада, но щеки ее порозовели от удовольствия.

— Губернатор, ваша жена просто прелесть! Я заявляю, что первая леди не имеет права быть такой красивой. Нам всем завидно.

— Ну что вы, что вы! — возразил губернатор. — Благодарю вас, вы очень любезны.

Другие члены этого кружка, обменявшись улыбками, тоже стали расточать комплименты. Раскрасневшись от счастья, Ада пошла танцевать с Томми. Когда я танцевал с ней, она прошептала:

— Баронесса! Подумай, настоящая баронесса у меня в гостях!

После перерыва и дополнительных возлияний шампанского и ромового пунша, в котором рома было больше, чем нужно, разделявшая гостей пропасть стала исчезать: конгрессмен Будэн танцевал с миссис Смит, миссис Дороти Грант оживленно беседовала с Карло Чеджиано.

— Я всегда мечтала встретить настоящего гангстера, — услышал я ее слова через несколько минут.

Затем Томми заставили под оркестр спеть «Ты и я», гости бурно аплодировали и требовали повторения.

Томми заплатил музыкантам дополнительно, и они играли до трех. Гости расходились довольные. Они заверяли, что вечер прошел чудесно.

 

Томми Даллас

Наконец-то все кончилось. Я устал адски, но она сделала все, как ей хотелось. По крайней мере, мне так казалось. Непонятно было только, зачем Сильвестр собрал весь этот сброд. Некоторые из гостей мало чем отличались от гангстеров. И все же она была счастлива.

После бала, одетая в какой-то шелк цвета сливы, она уселась на краю кровати в том большом белом доме на Сент-Чарлз-авеню, который был ничуть не меньше моей официальной резиденции, и сказала:

— По-моему, вечер прошел превосходно.

— По-моему, тоже, малышка.

— Знаешь, мы одержали победу! — Голос ее звенел от удовольствия. — Теперь я буду принята в свете.

— Послушай, малышка, а разве до сих пор ты не была принята? Ведь ты жена губернатора?

— В Новом Орлеане это не имеет значения. Но теперь все в порядке.

На следующий день я вернулся в Батон-Руж. Мы решили, что я буду приезжать в Новый Орлеан на субботу и воскресенье. Ада была чертовски загружена: новые туалеты, четверо слуг, секретарь. Оставалось только надеяться, что Сильвестр по-прежнему будет щедрым.

Меня такое положение дел вполне устраивало. Пока она сидела в Новом Орлеане, ожидая, как развернутся события, я мог заняться блондинкой из департамента торговли и промышленности (с брюнеткой из общественных работ я давно расстался) и любой другой, что подвернется. Черт возьми, они должны быть только рады, что им представляется возможность оказать услугу самому губернатору.

Когда в субботу днем я появился в Новом Орлеане, Ада прочла мне список приемов из светского календаря «Таймс-Пикэн».

— Двенадцатого декабря коктейль у Стерлинга Смита. Мы должны к ним пойти. А потом рождественский бал у Блэр де Нэгри. Тоже пойдем.

Я еще никогда не видел ее такой довольной.

Но на следующей неделе лицо ее было хмурым и напряженным, и я почувствовал, что она вот-вот взорвется. Поэтому я не стал ее ни о чем расспрашивать и только к вечеру, не выдержав, сказал:

— Дорогуша, ты вроде чем-то взволнована?

— Ничем. — Голос у нее был ровным.

— Правда ничем?

— Да. — Это прозвучало как приказ, и я замолчал.

Попозже я опять спросил:

— Мы едем сегодня на коктейль? Ты вроде что-то говорила на прошлой неделе.

— Нет!

Ее голос был, как дым из вулкана, и я поспешил отпрянуть от края кратера. Но у меня вырвалось:

— Как же так?

Она рванулась ко мне, и на ее лице что-то сверкнуло, словно из дула винтовки. На секунду мне почудилось, что сейчас я паду, сраженный пулей.

— Потому что нас не пригласили. Мы не приглашены ни к де Нэгри на следующей неделе, ни к Льюинам, ни к фон Паулюсам на новогоднюю встречу, ни куда-либо еще.

Она бросилась к лестнице, спеша уйти, убежать, но снова обернулась.

— Небольшая поправка, — сказала она, и голос ее задрожал. — В сочельник мы приглашены к Будэнам, на рождество — в ресторан Карло Чеджиано, на Новый год — к Эрни Морису и в другие столь же блестящие места. Мы имеем такой успех, нашего общества так жаждут! — Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и было видно, что она дрожит от злости. Казалось, будто она в непрестанном движении, а на самом деле она не сходила с места. — Жена губернатора! И они даже не приглашают меня на свои вонючие приемы!

— Ладно, детка, не расстраивайся. Плевать на них. Еще все изменится.

— Нет. — Буря вдруг прошла. Она вся съежилась и села. Ноги ее не держали. — Нет. Ничего не изменится. Все кончено. Они никогда не примут меня.

Я думал, что она расплачется. Но она не заплакала, а снова затряслась от ярости.

— Ладно! Пусть поступают по-своему. Но я им еще покажу. Я им покажу! — Ее голос вновь задрожал, но теперь уже не от обиды, а от ненависти. И вдруг она сказала почти ласково, и это еще больше напугало меня: — Они получат то, что заслужили. И очень скоро, надеюсь.

И, подняв голову, не спеша пошла вверх по лестнице.

У меня похолодели руки, меня стало знобить. Господи, думал я, господи!

События развивались быстро. В канун рождества Ада отказалась от особняка на Сент-Чарлз-авеню, хотя за него было заплачено за пять месяцев вперед. А еще через десять дней Сильвестр положил передо мной большой лист отличной белой бумаги и сказал:

— Подпиши.

— Где?

Он показал. Я услышал скрип моего пера и вспомнил историю, которую рассказывали про Аллена, губернатора во времена Хьюи. Однажды в окно влетел лист с дерева, и он его тоже подписал.

— А что это? — подписав, спросил я.

— Объявление о созыве чрезвычайной сессии законодательного собрания.

— Зачем?

— Чтобы добыть деньги.

Больше он ничего не сказал.

 

Стив Джексон

В Капитол-хаузе, где я поселился по прибытии на чрезвычайную сессию законодательного собрания, меня не покидало ощущение, что события частично повторяются. Нет, это был не перепев прошлого, просто оно напоминало о себе. В вестибюле я подошел к телефону возле бокового входа и начал набирать номер личного телефона Ады, но остановился на четвертой цифре и набрал официальный номер, указанный в справочнике. Я попросил дворецкого передать миссис Даллас, что она может найти меня в отеле, если у нее есть желание приступить к работе, о которой мы говорили. Таким образом, она была вольна поступать, как ей вздумается.

Она позвонила, и мы встретились поздно вечером. У нее был усталый, но довольный вид. Волосы ее висели прядями, однако на губах играла улыбка. Она тепло поздоровалась. В наших отношениях с тех пор, как она побывала в Новом Орлеане, ничего не изменилось.

— Жаль, что уже так поздно, — сказала она. — Мы с Сильвестром беседовали с… нашими мальчиками. — В ее голосе явно слышалась насмешка.

— Вот как? — Я заметил, что она не упомянула имени Томми Далласа.

— Сессия обещает быть очень интересной, — с вызовом сказала она.

— Отлично.

Она помедлила секунду, ожидая, наверное, что я спрошу, чем именно, и, когда я не спросил, добавила:

— Эту сессию можно будет назвать «ликвидацией долгов».

Она явно была довольна собой и, конечно, хотела объяснить почему, поэтому я спросил:

— Долгов штата?

— Нет, других.

И она объяснила…

* * *

Похоже было, что сессия действительно будет очень интересной. Члены собрания, съезжаясь в город, уже не употребляли слова «единодушие». И вся атмосфера весьма отличалась от той, что царила жарким летом. На смену ровному гулу удовлетворения пришло зловещее молчание, как перед грозой.

И гроза не заставила себя ждать. В первый же день Томми обратился к объединенному заседанию обеих палат с речью, в которой потребовал от них выполнения своих обязанностей, а именно: передать в казначейство штата определенную сумму денег для покрытия расходов, вызванных увеличением пособия по безработице и тратами на благоустройство. Он говорил быстро и рассудительно, музыкантов при нем не было, песен он не пел и, закончив, поспешно удалился с трибуны, словно рад был уйти.

На следующий день администрация представила на рассмотрение палаты четыре законопроекта.

Первый предусматривал восстановление налоговых сборов с частных больниц с числом коек более ста. Объяснялось, что это касается всего лишь трех больниц в штате, причем только одной — серьезно. Но никто не сказал, что ею является больница святой Анны в Новом Орлеане, главным врачом и владельцем которой состоит доктор Стерлинг Смит.

Второй законопроект в корне пересматривал инструкции по печатному делу в штате. Он положит конец существованию единого контракта на все виды типографских работ. Теперь на каждый из них будет заключаться отдельный договор. Это сэкономит штату более миллиона долларов в год, одновременно изымет ту же сумму у фирмы, которая располагала контрактом. Ее возглавлял Блэр де Нэгри.

Согласно третьему законопроекту, устанавливался весьма ощутимый так называемый «сепарационный налог» на продукцию всех консервных заводов, экспортирующих ежегодно более чем на 100 000 долларов консервированных морепродуктов. Если этот проект будет принят, то больше всех он ударит по «Галф Кэннинг компани», которой владели Герман фон Паулюс и полковник Ричард Бартлет.

Четвертый законопроект предусматривал повышение торгового налога в штате на один процент.

Законопроекты ошеломили членов собрания. Лишь очень немногие понимали, что крылось за тремя первыми. Но их всех встревожил четвертый проект, поэтому они интуитивно не доверяли и тем трем. Проекты были переданы на рассмотрение бюджетной комиссии, а члены собрания тем временем на пятницу, субботу и воскресенье разъехались по домам.

Когда в понедельник они вернулись, бой начался. Разумеется, все единодушно выступали против увеличения торгового налога или делали вид, что выступают. Другие законопроекты привели в волнение только делегацию «реформистов» от Нового Орлеана, в которую входили представители старинных аристократических семейств. Они яростно протестовали, но их не поддержали даже «Старые кадровики», занявшие позицию нейтралитета, а на деле поддерживающие администрацию. Этот нейтралитет был вызван инстинктом осторожности: они тоже не понимали, что кроется за новыми законопроектами. Я был одним из тех немногих, кто понимал. Ада объяснила мне заранее.

Три проекта мести были разработаны Адой, и Сильвестр их поддерживал. Я не совсем понимал почему, но мне кажется, он поступал так по той же причине, по какой помешал ей осуществить ее новоорлеанскую затею.

Он хотел вернуть ее в политику. После того, что случилось с Марианн Ленуар, она забыла о своих честолюбивых намерениях. Вся ее энергия была теперь направлена только на то, чтобы занять положение в обществе. Сильвестр же хотел использовать эту энергию там, где он считал нужным, и предпринял соответствующие шаги.

И его план сработал. Теперь Ада была существом, начиненным такой злостью, с какой не могла сравниться ярость преисподней, и всем, кто был в радиусе ее действия, следовало держать глаза широко открытыми, а голову опущенной.

Как сказала Ада, это была в самом деле очень интересная сессия.

 

Томми Даллас

— Для чего ты это делаешь? — спросил я. — Что ты намерена доказать, погубив этих четверых?

— Это ведь далеко не все, — поддакнул мне Сильвестр, но чувствовалось, что в душе он тоже горит желанием осуществить задуманное.

Мы сидели у меня в приемной вечером того дня, когда были зачитаны проекты Ады.

— Я прекрасно знаю, что это не все, — сказала Ада с ненавистью в голосе.

— Может, тебе, Томми, удастся как-нибудь убедить ее? — Сильвестр был до приторности вежлив, как всегда, когда у него появлялась новая точка зрения. — Неужели тебе трудно уговорить ее отказаться от этой вендетты?

— А вы думаете, легко? — Я почувствовал, что краснею.

Для чего он это сказал? Ему превосходно было известно, что я не имею на нее никакого влияния. Только он один мог остановить ее. Он мог бы, если бы захотел, в ту же секунду заставить ее отказаться от ее намерений. Она бы и начать не осмелилась, не дай он согласия. Для чего он это сказал? Наложи он вето, законопроекты никогда не были бы внесены. Все начиналось с него.

— Итак, мы ничего не можем сделать, — подытожил он.

Законопроекты не были одобрены, но их и не отвергли, и «мальчиков» одного за другим стали вызывать ко мне в кабинет. Первым явился Алва П. Будэн. Его черные как деготь волосы были приглажены на косой пробор, глаза за стеклами в тяжелой оправе казались по-совиному круглыми, а вид у него, когда он вошел, был такой, будто он до смерти напуган, но решил встретить ее с достоинством.

Усевшись на край стула, этот почтенный джентльмен то и дело менял положение ног, шевелил пальцами рук, а глаза его метались за стеклами очков. Секунду он смотрел на меня, потом перевел взгляд на Аду и наконец уставился в пол.

Я откашлялся.

— Мистер Будэн!

Почтенный джентльмен не отрывал глаз от пола.

— Мистер Будэн! — тихо позвала его Ада.

Он быстро взглянул на нее, она улыбнулась, и он снова опустил глаза.

— У нас… У нас небольшое затруднение, — сказал я.

Он продолжал смотреть вниз.

— Нам необходима ваша помощь… чтобы провести законопроект, — добавил я.

Он ничего не ответил, и тогда Ада все так же тихо сказала:

— Послушайте, мистер Будэн, вы нас крайне удивляете. Мы, разрешите вам заметить, весьма разочарованы. Мы считали вас своим другом.

Мистер Будэн что-то промямлил.

— Мы считали вас другом, а вы нас разочаровали, — повторила Ада ласково и печально.

Мистер Будэн опять что-то промямлил.

— Мистер Будэн, — начала Ада совсем тихо, — не найдете ли вы возможным пересмотреть свою точку зрения и проголосовать на следующей неделе за нас?

Он что-то прошептал.

— Что, мистер Будэн?

— Нет. Не могу.

— О, мистер Будэн! — Она вложила в эту реплику и обиду и вместе с тем беспокойство за него. — Как жаль, что вы так непреклонны. Ведь именно в вашем округе губернатор намеревался разместить тот центр отдыха, который был одобрен законодательным собранием летом. Но для строительства этого центра нужны деньги. А губернатор не может подписать финансовый законопроект, пока у него не будет денег.

Почтенный конгрессмен упорно глядел в пол.

— Вам понятен вопрос, мистер Будэн?

Опять бормотанье.

— Если центра не будет, винить будут вас, мистер Будэн. — Ее голос стал жестким. — Так что же мы решим?

Почтенный конгрессмен издал какие-то хриплые, каркающие звуки.

— Что? — Ее голос был как сталь.

— Согласен, — прокаркал почтенный мистер Будэн. — Согласен.

Мистер Будэн был первым. После него мы приняли Леона Леваля, которому нужны были деньги для осушения заболоченных земель в его округе; У. О. Блейка, который нуждался в деньгах для окружной больницы; Олто-на Уэбстера — он собирался прокладывать новые дороги для поездок фермеров на рынок в своем округе в центральной Луизиане; Джеймса Гравьера, у которого было три игорных дома в юго-западной Луизиане, и терять доход от них вовсе не входило в его намерения; и еще пятерых, которым тоже что-то было нужно или они чего-то боялись. Они все появлялись с чуть испуганным видом, изо всех сил старались казаться мужественными, а уходили просто напуганными и растерявшими всю свою храбрость.

Нам, то есть Сильвестру и Аде, для победы нужно было всего шесть голосов. Сильвестр сказал, что для гарантии хорошо бы заполучить десять. Во второй четверг все четыре законопроекта были приняты большинством не в десять, а в тридцать пять голосов.

— Наверное, поговорили между собой, — улыбнулся Сильвестр.

— Возможно, — подтвердила Ада.

Я промолчал.

Они решили, что убеждать сенат — пустая трата времени. Вместо этого в тот день, когда законопроекты должны были обсуждаться в бюджетной комиссии сената, Ада пригласила к себе нескольких сенаторов. На следующее утро комиссия поддержала проекты, а через день 27 голосами за, 10 против при двух воздержавшихся их одобрил сенат. Теперь мне оставалось только их подписать.

Ада стояла у меня за спиной, пока я рассматривал четыре лежавших у меня на письменном столе листа белой мелованной бумаги. Я слышал ее дыхание и чувствовал его жар у себя на щеке.

— Вот и все. — Она явно была довольна.

Я сделал вид, что читаю проекты.

— Подписывай, милый, — сказала она. — Чего ты тянешь?

Я взял золотое перо, преподнесенное мне сент-питерским клубом демократов, но подписать не спешил.

— Черт побери! — Она почти кричала. — Ты что, не знаешь, что там написано? Подписывай.

Я слушал, как скрипело перо, рождая на свет новые законы.

— Наконец-то! — Она улыбнулась и, собрав со стола теперь уже не законопроекты, а законы, погладила их так, словно это было лицо любимого, хотя, должен признаться, меня она ни разу так не ласкала.

— Еще что? — Я постарался сказать это насмешливо, но, по правде говоря, насмешки у меня не получилось.

— Есть одна просьба.

Она улыбнулась, поглаживая документы.

— В чем дело?

Я был похож на вконец сбитого с толку быка.

— Нужно устроить на работу одного человека.

— На работу? Кого?

— Меня.

Я посмотрел на нее: она держала бумаги и улыбалась. Я перевел взгляд на Сильвестра: губы его кривила гримаса, но улыбается он или нет, понять было трудно. Почему он не возразит ей, подумал я, но в ту же секунду понял, что они действуют заодно.

— У тебя есть свои обязанности. Ты первая леди штата. И никто не может предложить тебе большую должность, чем у тебя сейчас.

— Ты можешь, — тихо сказала она. Потом положила бумаги на стол и отдернула руку, словно говоря: «С вами покончено, законы, теперь действуйте сами». И ласковым голосом добавила: — Ты можешь назначить меня вице-губернатором.

В комнате воцарилась тишина. Я слышал, как тикают часы на столе, как где-то внизу хлопнула дверца автомашины. Я посмотрел на Аду: она не сводила с меня ласкового взгляда. Я перевел глаза на Сильвестра, но он, казалось, думал о чем-то своем. Я глотнул подступивший к горлу комок, и это прозвучало как подземный взрыв.

— У нас же есть вице-губернатор, — возразил я.

— Разве? — удивилась она.

 

Стив Джексон

До конца сессии я еще дважды виделся с Адой. Второй раз — как раз после роспуска собрания. Ее акты мести были приняты и подписаны, она торжествовала, была счастлива и снова с головой ушла в политику. Если моя догадка была верной, то Сильвестр добился именно того, чего хотел: затянувшиеся угрызения совести (если они вообще существовали) были ликвидированы, и она вернулась к активной деятельности.

Газеты, разумеется, повели атаку на новые законы. Население по-настоящему волновал только торговый налог, но с ним быстро смирились, потому что он оплачивал появление новых памятников. Зато в течение последующих трех месяцев «Галф Кэннинг компани» во главе с Германом фон Паулюсом и полковником Бартлетом переехала в Галф-порт, штат Миссисипи. Американский банк, не надеясь на оплату, предъявил счет в 300 000 долларов «Де Нэгри принтинг». Больница святой Анны, здание которой заняли какие-то медицинские учреждения, продала свое оборудование далласскому госпиталю.

Быстрота, с какой Ада нанесла ответный удар, потрясла высший свет Нового Орлеана, который она так долго ненавидела и желала и который платил ей таким откровенным презрением. Когда впервые прояснилось истинное назначение ее актов мести, возмущенным репликам на новоорлеанских коктейлях не было конца. Но после проведения их в жизнь возмущение сменилось осторожным шепотом. «Ради бога, не напускайте ее на нас», — говорили мужья своим женам, и жены по мере возможности делали вид, что ничего не произошло.

Сама Ада в корне переменилась. В Батон-Руже сразу нашлись подхалимы, которые начали угождать ей не менее, чем Сильвестру. По Луизиане со скоростью ветра в рисовом поле пронесся слух: Ады Даллас следует бояться.

Чаще, чем раньше, вспоминал я про Мобил. Мне казалось чудом, что никто до сих пор о нем не разнюхал. Чем больше ходов она делала, тем больше фигур приводилось в движение, и она наживала все новых и новых врагов. Кто-нибудь из них в свое время уничтожит ее. Тем не менее она шла вперед и наживала врагов.

Через несколько недель после окончания чрезвычайной сессии она вдруг стала учредителем так называемой «Лиги молодежи штата Луизиана». Было объяснено, что по просьбе лидеров этой Лиги она выступит с речью у них на организационном собрании. В действительности же идея организации этой Лиги целиком принадлежала ей. В Лигу принимали юношей и девушек в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет, а в качестве основного лозунга было выдвинуто требование разрешить голосование с восемнадцати лет. Ада, по-видимому, серьезно изучила уставы таких организаций: если эта Лига молодежи не полностью копировала гитлерюгенд, то, во всяком случае, очень напоминала фашистские молодежные организации в Италии и Аргентине.

В один из апрельских дней сам по себе, а не по долгу службы, я присутствовал на первом массовом митинге Лиги на Джексон-сквер. Основной контингент присутствующих составляли возбужденные вихрастые подростки, а то и явные подонки, хотя на подмостках крутились вполне трезвые и интеллигентные люди — по-видимому, теоретики этого движения. Я понял, что именно такая толпа и была ей нужна: яростные, несдержанные молодчики, отчаянно нуждавшиеся в эмоциональной подстежке, до боли жаждущие возбуждений, насилия и одновременно воинской дисциплины.

Какой-то восемнадцатилетний юнец в роговых очках представил Аду, она, улыбаясь, поднялась на подмостки, подошла к микрофону и заговорила. Быть может, я так стоял, быть может, сыграл свою роль резонанс, но на мгновенье ее облаченная в белое фигура, увенчанная шлемом золотистых волос, и усиленный микрофоном голос стали существовать порознь, каждый сам по себе. Голос доносился из какого-то другого измерения. Он возникал из ниоткуда и обволакивал нас, как пар. И вместе с тем он казался чистым, приятным и искренним.

Она произносила самые банальные слова:

— Именно с вами мы должны считаться больше, чем с кем-либо другим. Ибо вы — будущее, и будущее принадлежит вам. И вы должны сами завоевать его, потому что никто не отдаст его вам добровольно.

Но общее впечатление от ее речи было совсем другим. И дело здесь было не в словах, а в их чистой, гипнотической мелодии, в белой фигуре, которая, казалось, тоже внимает этим словам, а не произносит их, в поднятых вверх, очарованных и внемлющих ей молодых лицах, которым предназначались эти слова, в зеленой скульптуре всадника, который когда-то на этом самом месте командовал еще более пестрой толпой, в ярко-синем небе, проклинающем или благословляющем то, что происходило под ним. В это мгновенье все взывало к Аде, которая сказала только:

— Вопрос в том, готовы ли вы взять то, что вам принадлежит?

Ответный гул был похож на шум прибоя.

Я нарочно держался поодаль, чтобы она меня не заметила. И не пытался увидеться с нею потом. Не знаю почему.

 

Роберт Янси

Ползли кабинетные будни, а я все ждал и думал: когда? Мне еще не удалось вырвать у счастья свой кусок. Виноват был я сам, потому что счастье скупо на подачки, надо самому выхватывать их у него. А я бездействовал. Порой мне удавалось встретить Аду лицом к лицу и перекинуться словом-двумя. Но дальше этого не шло.

Затем однажды она позвонила и спросила, кто может сопровождать ее в Новый Орлеан. Она собиралась выступать перед членами какой-то организации под названием «Лига молодежи штата Луизиана».

— Я сам отвезу вас, миссис Даллас, — ответил я.

— В этом нет необходимости, полковник. — Голос ее звучал холодно.

— Я был бы только рад услужить вам, миссис Даллас.

— Хорошо. Тогда, если можно, постарайтесь заехать за мной ровно в девять.

Я положил трубку и почувствовал, как похолодели у меня руки. Наконец-то! Я старался, лез из кожи вон, и ничего не получалось. А тут как манна небесная. Как прорыв на фронте. Наконец-то мне повезло.

В ожидании у дверей ее дома я приказывал себе: «Не подавай виду! Не торопись!» Но сделать это было нелегко.

Дверь отворилась, она вышла. Я приложил два пальца к козырьку:

— Доброе утро, миссис Даллас.

— Доброе утро, полковник. Позвольте еще раз сказать, что я ценю оказанную мне честь.

Эти слова, будь они сказаны другим человеком, могли бы что-то означать.

Конечно, событие это было из ряда вон выходящим. Начальник полиции за рулем — все равно что генерал с двумя звездами на погонах за шофера. Но я позволял себе делать все, что мне хотелось. Я сам диктовал себе, как себя вести.

Я открыл заднюю дверцу и протянул руку, чтобы помочь ей сесть. Но она не дотронулась до моей руки. И в машине она не заговорила. Я попытался было что-то сказать, она вежливо ответила, и на этом наш разговор прервался. Если бы я стал продолжать, то получилось бы, что я навязываюсь.

Однако кое-что я придумал. Я так пристроил зеркало заднего обзора, что вместо дороги мне стало видно заднее сиденье (вести машину мне это не мешало, потому что у меня на крыле было еще одно зеркало), и, чуть повернув голову, мог видеть ее ноги, а если повезет, то и еще кое-что.

Огромная черная машина мчалась вперед, отщелкивая мили, а я через каждые десять секунд поглядывал в зеркало. Сначала мне были видны только обтянутые коричневым нейлоном ноги ниже колен, на которые она старательно натягивала юбку, но вскоре она откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза, может, засыпая, а может, и нет. И когда через несколько миль она на самом деле уснула, подвинувшись, чтобы устроиться поудобнее, юбка приподнялась и над нейлоном забелела полоска кожи.

От возбуждения меня бросило в жар. Я понимал, что веду себя как последний идиот или как двенадцатилетний мальчик, но после столь долгого ожидания был счастлив и этим. И я продолжал поглядывать то в зеркало, то на серую ленту дороги.

Еще через несколько миль она задвигалась, теперь уже в глубоком сне, и мой взгляд заметался от дороги к зеркалу и обратно, пока наконец не приковался, помимо моего желания, к зеркалу. И только услышав шуршанье колес по гравию, усилием воли я пришел в себя, вывернул руль и снова очутился на асфальте.

Раздался ее голос:

— Что-нибудь случилось, полковник?

— Чуть не переехал опоссума. Это вас разбудило?

— Да ничего.

На этом разговор закончился.

В Новом Орлеане на Джексон-сквер я стоял в толпе, зорко следя, чтобы ничего не случилось, смотрел на тех, кто слушал ее, и думал, какие они дураки, если принимают все ее речи за чистую монету.

Человек, у которого голова хоть немного работает, знает одно: мир делится на тех, кто правит, и на тех, кем правят, на тех, кто распоряжается, и на тех, кто подчиняется. Но дуракам этого не понять.

Поэтому они ей верили. Может, в ту минуту она и сама верила, не знаю. Она стояла, воздев к небу руки, а толпа внизу бесновалась, сметая своим шумом, как наводнением, все на своем пути.

* * *

В девять часов вечера мы отправились обратно. Весь день она провела в беседах и встречах с этими юнцами.

Мы ехали по сент-джонскому округу. Уже много миль не было видно ни одного огонька. Кроме убегающей во мрак узкой серой ленты дороги, желтый свет фар время от времени выхватывал темные заросли приземистых деревьев, растущих по краю болота.

Я знал, где мы едем.

— Миссис Даллас, — чуть повернув к ней голову, позвал я, — хотите чего-нибудь прохладительного?

— Выпить? Господи, конечно, но где?

— Я знаю одно место как раз здесь.

Я повернул, замедлил ход и остановился возле маленького дома, смотревшего на болото желтыми квадратами окон. Я знал, что там внутри: дощатый пол, прилавок с бакалейными товарами и маленький бар с большим выбором превосходных напитков.

— Сейчас принесу.

Я вышел из машины и вернулся с двумя стаканами напитка, который я счел самым подходящим в данной ситуации.

— Можете сесть здесь, — сказала она, взяв стакан. Она произнесла эти слова словно по обязанности, но я поспешил воспользоваться приглашением.

Я уселся рядом с нею на заднем сиденье. Бледный свет, который излучали окна дома, растворялся во мраке. Сильно пахло болотом — оно окружало нас со всех сторон и, казалось, было готово вот-вот поглотить.

Она отпила из стакана.

— Мне так хотелось пить.

— Мне тоже.

— Надеюсь, полковник, вас не задержат за употребление спиртного во время езды. — В ее голосе звучала только вежливость, но я успел заметить насмешку на ее лице.

— Может, на этот раз мне посчастливится уйти от ответственности.

Она подняла стакан, и я услышал, как она жадно пьет. Я тоже отпил и посмотрел на нее: нас разделяло всего несколько дюймов. Я мог протянуть руку и дотронуться до ее руки или обнять ее, а то и одним сильным движением прижать к себе.

Она заметила, что я смотрю на нее, и, отодвинувшись, сказала оживленно:

— А здесь делают совсем неплохие коктейли.

— Это место уникальное в своем роде.

Интересно, что она будет делать, если я дотронусь до ее локтя.

— Надеюсь, вам было не очень скучно сегодня, полковник?

— Ни в коем случае.

— А я думала, скучно.

Что звучало в ее голосе?

— Нет, нет.

Поощряет?

Попробуй.

Я положил руку ей на плечо, она отодвинулась, но я, хоть и понял, что поступаю глупо, был уже не в силах остановиться. Я обнял ее и прижал к себе. Она попыталась вырваться, потом вдруг обмякла, я резко наклонился вперед и вдруг услышал звук пощечины, ощутил боль, и оранжевые круги замелькали у меня перед глазами. Я почувствовал, что вот-вот набегут слезы, понял, что веду себя как последний дурак, и на мгновенье совсем взбесился. Я попытался снова обнять ее, но тут она сказала совершенно спокойно:

— Негодяй! Сейчас же перестаньте!

Я опустил руки.

Секунду я смотрел на белое во мраке лицо и чувствовал, как горю от стыда.

— Простите. — Мне следовало извиниться, ссылаясь на то, что сдержаться было выше моих сил. — Ради бога, простите. Я потерял голову. Я не должен был так поступать.

— Еще бы! — Меня злило, что она совершенно спокойна. — Но, может, хорошо, что это произошло, потому что теперь мы можем свободно выложить карты на стол. Послушайте, полковник, вы зря стараетесь. Я знаю, чего вы добиваетесь. Этого не будет никогда. Забудьте обо мне. Вы интересный мужчина и можете получить любую женщину, какую пожелаете. Перестаньте ходить за мной. Зря тратите время.

— Что вы, миссис Даллас! — Я хотел сказать, что у меня даже мысли такой не было, но, увидев в свете луны ее лицо, промолчал, повторив только: — Простите меня.

— Пожалуйста, полковник. — Она была совершенно спокойна: ни гнева, ни досады. — Будем считать, что мы поняли друг друга.

У дверей особняка она сказала:

— Спокойной ночи, полковник.

— Спокойной ночи, миссис Даллас, — ответил я, и дверь за ней закрылась.

Я слышал, как щелкнул замок, и стоял, глядя на большой дверной молоток на белой полированной поверхности.

 

Томми Даллас

Падали и улетали уносимые ветром листки календаря. Я ждал очередного хода Ады и Сильвестра и старался забыть, что нахожусь в состоянии ожидания. Я много ездил — в Новый Орлеан, Хьюстон, Флориду, — всегда находил в этих поездках что-то интересное, и порой мне удавалось забыться.

Но я знал, что ход этот будет сделан. И действительно, в мае, примерно через год после выборов, они приняли решение.

— По-моему, лучше прямо поговорить с Роналдом, — сказал Сильвестр.

— А если он не согласится? — спросила Ада.

— Он прежде всего бизнесмен. И стоит ему убедиться, что он у нас в руках, он пойдет на сделку.

— А как его, так сказать, прибрать к рукам? Скупить его векселя?

На лице Сильвестра появилось выражение, какое бывает на лицах статуэток Будды, только не доброе, а злое.

— Моя дорогая, я приобрел его векселя больше года назад.

Они вызвали его в особняк для объяснения. Когда он вошел в маленькую гостиную Ады, то дрожали и все три его подбородка, и обтянутый белой сорочкой живот. Мы поздоровались и обменялись замечаниями о том, что на улице ужасно жарко. Ада сказала, что, по ее мнению, Батон-Руж — самое жаркое место на земле. Нет, возразил Хадсон, не Батон-Руж, а Шривпорт и Даллас. Затем в комнате воцарилась вязкая, как мазут, тишина: слышно было, как тикают часы на камине, как где-то в доме хлопнула дверь.

— Итак, джентльмены, — начал Хадсон, — о чем же вы хотели со мной поговорить?

Он улыбался одновременно и по-младенчески невинной, и жесткой улыбкой. Это был человек хладнокровный, напугать его было нелегко.

Он знал, что его ждет, не сомневался я. Вот так на танцах: делают свои па, но помнят, что это всего лишь танец.

Поскольку Хадсон заговорил первым, Сильвестр не преминул откликнуться.

— Роналд! — На его лице отразилось глубокое раздумье. — Нас все время мучает одна проблема. Мы пришли к выводу, что только ты способен нам помочь.

— Буду рад. — Хадсон сделал очередное па. — Если это в моих силах, разумеется.

— По-моему, в твоих. — Сильвестр помолчал, и его лицо снова стало задумчивым. — Видишь ли, Ронни, вот какое дело. Нам страшно нужна твоя должность. Вот-вот произойдут кое-какие события, Ронни, и она нам ужасно нужна.

— Гм… гм… — Лысая голова склонилась, три подбородка сомкнулись, а голос был само сочувствие. — Да, сэр, мне понятна ваша проблема. Определенно понятна.

— Мы надеялись, что ты сумеешь выручить нас, — весело сказал Сильвестр.

Хадсон кивнул. Лицо — сплошное участие.

— Мне очень бы хотелось помочь вам, сэр. Да, сэр, правда, хотелось бы. Но я просто не представляю, как это сделать.

— Фи, Роналд, как ты можешь так говорить? Я просто не понимаю. — Голос Сильвестра был сама озабоченность. — Мы считали, что, поскольку у тебя в твоем бизнесе сейчас так много затруднений, ты даже рад будешь избавиться от этой должности.

Вот как делаются дела. Никогда не говори прямо. Сначала прояви участие.

— Спасибо тебе за заботу, Сильвестр. — Хадсон сказал это так, будто искренне верил в эту заботу. — Поверь, я ценю твое участие. Только я и вправду не знаю, чем могу помочь.

— Я понимаю твои чувства, Ронни. — Опять сплошная озабоченность. — Но я полагал, что новый большой контракт и новые затруднения в строительных подрядах… — Он замолчал и махнул рукой, указывая куда-то вдаль.

— Новые затруднения?

Сильвестр был воплощенная вежливость.

— Разве ты не знаешь, Ронни? — наигранно вежливо удивился он. — А я-то был уверен, что знаешь.

Он вынул из кармана пиджака пакет и передал его Хадсону. Я понял, что в этом пакете. Это были скупленные Сильвестром векселя Хадсона на 700 000 долларов.

Хадсон почтительно принял в руки векселя и принялся их перелистывать.

— Гм… Гм… — дружески мычал он, перебирая их. — Гм… Гм… — Он сложил бумаги в пакет и, щелкнув по нему пальцем, подержал секунду, а потом передал обратно Сильвестру. — Да, сэр. — Он был настроен очень дружелюбно. — Да, сэр, мне понятна ваша мысль.

Сильвестр склонил голову — сама обходительность — и не сказал ни слова.

— Определенно понятна, — мягко подтвердил Хадсон. — Так вот, насчет нового контракта… — И тут он умолк.

Сильвестр снова разыграл безграничное удивление.

— Но через пару месяцев начнут искать подрядчика на строительство новой психиатрической лечебницы. А я-то думал, что при твоих источниках информации, Роналд, — он расхохотался, будто они шутили друг над другом, — именно ты и сумеешь получить этот подряд. Если, конечно, ты вправе его получить, поскольку твоя нынешняя должность, естественно, этого не допускает.

Хадсон секунды две смотрел куда-то в пространство.

— Ты, пожалуй, прав, — задумчиво сказал он. — Я действительно буду порядком занят. Я вроде сразу-то и не сообразил, как я буду занят. — Живот его заколыхался от утробного смеха. — Да, не сообразил.

Он вынул из кармана перо и бумагу и принялся писать.

— Итак, состояние моего здоровья неожиданно ухудшилось, Сильвестр. И я полагаю, что лучше всего, если я подам в отставку по причине плохого здоровья.

— Мне очень грустно слышать это, Ронни. Боюсь только, тебе это припомнят, если ты решишь баллотироваться в следующий раз. — В его словах крылось обещание. — Вот, например, если бы твоя жена захворала…

Хадсон медленно и торжественно закивал головой.

— Бедная моя жена! У нее как раз сейчас неожиданно объявился какой-то женский недуг. — Он покачал головой, как будто она вот-вот должна была умереть. — Ни с того ни с сего. Надеюсь, ты поймешь меня, Сильвестр, но человек прежде всего обязан думать о своей семье.

Ни он, ни Сильвестр не позволили себе улыбнуться. Сильвестр только склонил голову.

— Мы понимаем.

— Я всегда был хорошим семьянином, Сильвестр, — закивал Хадсон.

Его толстый живот опять заколыхался, а потом заурчал от хохота, и Сильвестр вторил ему своим сухим кашлем, который должен был изображать смех. Оба хохотали до упаду, каждый на свой лад.

— Ты настоящий бизнесмен, Ронни, — подытожил Сильвестр.

* * *

Наконец-то она добилась того, чего хотела, решил я. Но не тут-то было. Она только начала добиваться, и я перестал строить какие-то иллюзии на свой счет. Для нее и Сильвестра я был не более чем ковриком для вытирания ног. Они просто не замечали меня. Что же сделать такое, чтобы заставить их заметить меня? Что?

Ушел Сильвестр, за ним исчезла и Ада. Она не вернулась и к ужину — это называлось обедом, — что, собственно, было явлением вполне обычным. Я теперь виделся с нею только от случая к случаю. Она приходила поздно и по вечерам уходила на какие-то свидания. Но мужчина здесь замешан не был. Когда у женщины роман, это сразу можно учуять. Нет, просто она рвалась к власти — разумеется, настолько, насколько позволял Сильвестр, — и только это волновало ее.

Поздно она вернулась и в тот вечер. Было уже почти девять, когда я услышал, как хлопнула дверь, а потом ее шаги в холле. Она вошла в гостиную: в чем-то из синего шелка, она выглядела на миллион долларов. Она по-прежнему много тратила на тряпки, а деньги-то это были мои.

— Привет! — сказала она вполне дружелюбно.

— Привет! — отозвался я. — Как дела? Все сидела в кабинете?

— Да. Приезжали мои ребятки из «Лиги молодежи», и я должна была их принять.

Ребятки! Гангстеры, а не ребятки! Все малолетние преступники в штате были членами этой команды длинноволосых. Как ей это удалось, не знаю, но она сумела их так обработать, что любое ее слово было для них приказом. Она вила из них веревки. Клянусь богом, я тоже был бы не прочь иметь при себе такую организацию.

— Понятно.

Я посмотрел на нее. Она была дьявольски хороша в своем обтягивающем, как чулок, синем шелковом платье. Лицо у нее было белое, без единой морщинки, а золотистые волосы, как всегда, красиво уложены. Я вспомнил, как когда-то думал, что умру, если не дотронусь до них. Черт побери, все проходит.

Нет, она ни с кем не была. Уж что-что, а была женщина в объятиях другого или нет, я могу сказать точно. Нет, не была.

— Налей мне что-нибудь, — очень вежливо попросила она.

— Пожалуйста, — не менее вежливо ответил я. Теперь мы были только взаимно вежливы.

Она отпила сразу полстакана. Я взглянул на нее. Виски было почти неразбавленным.

— Ну как, губернатор? — спросил я.

— Прекрасно. — Ее щеки вспыхнули при этом слове, но она ничего не сказала.

Я тоже выпил с ней сначала один виски, потом другой, а затем налил только себе.

Я опять взглянул на нее. Она выглядела отлично. Она показалась мне такой, какой была два года назад, и два года превратились в две минуты. Потом они стали двумя веками, и я возненавидел ее. Я ненавидел и одновременно желал ее, а больше всего мне хотелось заставить ее заметить меня. Мне хотелось ударить ее, причинить ей боль, сделать что-нибудь такое, что заставило бы ее признать мое существование.

Я поставил стакан и направился к ней.

Чуть нахмурившись, словно недоумевая, смотрела она на меня, и вдруг глаза ее расширились — она поняла. Она начала отступать, но было уже поздно. Я схватил ее и притянул к себе. Она застыла, упершись руками мне в грудь, но я был сильнее, я прижал ее к себе и принялся целовать, чувствуя сквозь шелк тепло и упругость ее тела. И вдруг я почувствовал, что она больше не сопротивляется.

Я поднял ее и понес на диван.

— Нет, — сказала она. — Не здесь, глупый.

— Нет, здесь, — сказал я.

Много позже она приподнялась и стала рассматривать меня.

— Знаешь, — сказала она, — а в тебе что-то есть.

— Совершенно справедливо.

Еще никогда за последние шесть лет я не чувствовал себя столь превосходно. Кое-что мне все-таки удалось.

После этого я порвал с блондинкой из секретариата и все время проводил с Адой. Она несомненно была гораздо лучше других. Я уже многое забыл, знаете, как забываешь, когда ничто не может напомнить, но теперь все вернулось, я вспомнил и старался наверстать упущенное.

Иногда я приоткрывал дверь ее кабинета и подмаргивал ей, и она подмигивала мне в ответ, дотрагиваясь кончиком языка до губ, и я знал, что мы пойдем домой вместе и мне не придется ждать.

Чертовски смешно вот так терять голову из-за жены. Из-за собственной жены. Но зато я заставил ее признать, что я существую. Что я не пустое место. Я смотрел в зеркало и видел в нем человека. И когда пришло время, мне ничуть не было жаль назначить ее вице-губернатором.

 

Стив Джексон

С верхних ступеней лестницы я смотрел вниз на стреловидные верхушки вечнозеленых кустов, на бледные в неровном свете желтых прожекторов лица людей, собравшихся на лужайке перед бронзовым Хьюи. Это были молодые лица, нетерпеливые, требовательные, яростные лица толпы, а не просто людского сборища, толпы, стеной стоявшей за Аду.

Я говорил в микрофон:

— Назначение миссис Даллас происходит под перекрестным огнем, который ведут политические деятели и пресса. Ее муж, губернатор Томми Даллас, предложил ей второй по значимости пост в штате Луизиана. История Луизианы не помнит случая…

Говоря, я смотрел на прыгающие и изгибающиеся над головами, то вздымающиеся вверх, то ныряющие вниз белые плакаты: «ДАЕШЬ АДУ!», «АДА ЛУЧШЕ ВСЕХ!» «АДА — ВЕЛИЧАЙШАЯ ИЗ ВЕЛИКИХ!» А на других было написано: «ЛИГА МОЛОДЕЖИ ЛУИЗИАНЫ».

Я посмотрел на разрубленное надвое лучом прожектора непроницаемое и благородное лицо Хьюи, навеки запечатленное в бронзе, а потом перевел взгляд на украшенный лентами трон, воздвигнутый на вершине лестницы для Ады Даллас. Шесть часов назад я — проверенный друг, бывший любовник и телекомментатор — сидел напротив нее за столом в ее новом кабинете.

— Пусть эти мерзавцы кричат, что хотят, — сказала она. — Я уже здесь. Пусть вопят изо всех сил.

Она явно была довольна собой и даже не скрывала этого. «Наконец-то я на верном пути, — безошибочно говорил ее вид. — Все, что было прежде, только мешало, но теперь все препятствия устранены, и вам предстоит либо убраться с дороги, либо примириться с последствиями».

Это было днем, а теперь уже наступил вечер, прожекторы бросали тусклый свет на темную лужайку, лишь вершина лестницы была ярко освещена, и мы ждали Аду.

Толпа кричала: «Ада! Ада!» — а я знал, что она стоит в башне и выйдет именно тогда, когда нужно, ни секундой раньше, ни секундой позже.

Крики становились все громче, толпа волновалась, и только я подумал: «Сейчас!» — как в круге желтого света возникла она. Я не видел, как она подошла. Она появилась там, словно материализовавшись из пустоты, и стояла, торжествуя, вскинув вверх руки. Толпа разразилась нечленораздельным воплем.

Вы понимаете, это происходило не во дворце спорта, на лужайке собралось несколько сот человек, но впечатление все равно было огромным.

Затем Ада заговорила. В ее словах не было ничего значительного. Я не слушал ее слов, я слушал ее голос и смотрел на ее лицо. Такое выражение я видел и прежде, на других лицах: на лице с усиками на фоне свастики в кинохронике, на гладко выбритом лице под треуголкой на картинах, изображающих баталии, и на лице длинноносой лысоголовой скульптуры, изваянной из белого мрамора два тысячелетия назад.

Это было — как бы получше сказать — выражение собственной полноценности. Как будто тому, на чьем лице оно покоилось, было предсказано, что его подъем будет безостановочным, что ничто не помешает ему достичь верховной власти, стать первым в мире и что нынешний момент — это лишь начальный шаг триумфального марша. Когда-то и я не сомневался в себе, но было это давным-давно, и уже ничего не осталось в памяти.

Ада же испытывала такое ощущение сейчас. И, посмотрев на нее, я понял, что оно не пришло к ней здесь на митинге и не исчезнет никогда. Теперь мне стало понятно то благоговение, которое испытывали члены «Лиги молодежи штата Луизиана». Мы все верили, что ей уготована необыкновенная судьба. И я понял, как нелепо выглядело бы, если бы она предпочла меня даже за много лет до этого.

Она говорила, а они выкрикивали лозунги и трясли своими плакатами. Я больше не видел глупых лозунгов, я видел только молодые хищные лица и огонь, который она зажгла в их сердцах. Они были целиком в ее власти.

В эту минуту я вдруг ни с того ни с сего подумал, что вот теперь она в полной безопасности, что никто никогда не узнает о Мэри Эллис из Мобила и о ста долларах за ночь (семьдесят пять, если вам повезет).

Она попросила меня встретиться с нею попозже. И как верный друг и бывший любовник, я ответил согласием.

* * *

В моем «бьюике» мы переехали через реку, остановились, я достал сверток с сандвичами и две бутылки с виски и содовой. Она жадно ела и пила. Я видел и слышал, как она глотает.

— Ничто так не возбуждает аппетит, как общение с простым народом, а?

Мои слова прозвучали как насмешка. Я вовсе этого не хотел.

У нее был полный рот. Она взглянула на меня, проглотила и сказала отчетливо:

— Ничто. И сравнивать не приходится. Там были сплошные сопли-вопли.

— Пожалуй, да.

— Знаешь…

Она замолчала, и это слово так и осталось висеть в воздухе. Я помнил, что сам определил условия моих с ней отношений. Если я не участвовал более полно в ее жизни, то это моя собственная вина. Я мог изменить условия в любую минуту. То есть я мог немного увеличить свои весьма ограниченные права. Нет, не буду.

Незачем превращаться в полное ничтожество.

— Извини, — сказал я.

Она улыбнулась и положила руку мне на плечо.

— Чепуха. Не терзайся угрызениями совести.

Я ощутил тепло ее голоса и улыбки и подумал, что стоит лишь ласково протянуть руку, как она тотчас прильнет ко мне. Я почувствовал, как мышцы мои отвердели, а рука чуть приподнялась с сиденья, но в ту же секунду упала обратно.

— Ты и вправду держалась отлично, — сказал я веселым, бодрым, лишенным каких-либо эмоций голосом друга, который занимает позицию наблюдателя.

Она, разумеется, заметила и мое движение, и то, что я убрал руку. Лицо ее стало хмурым, и она ответила таким же веселым, бодрым, лишенным каких-либо эмоций тоном:

— Благодарю. Все, кажется, прошло превосходно. Уж очень отзывчивая аудитория.

— Да, они реагировали на каждое твое слово.

Она улыбнулась уже совсем по-иному и с гордостью подтвердила:

— Реагировали отлично.

— И что же дальше? — Теперь я был в безопасности.

— А ты не знаешь?

— Станешь губернатором? После очередных выборов?

— На следующих выборах, — кивнула она.

Ее уверенность была забавной.

— Считаешь, что это в твоих силах?

— Если бы не считала, не стала бы тратить время. Или точнее, если бы Сильвестр не считал, он не стал бы тратить время.

— Чего он добивается?

— Разве ты не помнишь его слова? — Ее голос был тусклым. — На пленке? Он хочет за свой вклад получить двойную прибыль. Сначала на Томми, потом на мне. По его мнению, женщина — сейчас самая подходящая кандидатура. — Она помолчала. — Он все продумал. Мне остается только заучить свою роль. — Она старалась говорить беспечно, но это ей плохо удавалось.

— Вот, значит, как обстоят дела?

— Вроде этого. Но не совсем, как в случае с Томми. Он по крайней мере позволяет мне, — в ее голосе снова зазвучала насмешка, — спорить с ним. Если бы ты слышал, как мы спорим!

— Мысль назначить тебя вице-губернатором принадлежат Сильвестру?

Она коротко рассмеялась.

— Так он думает. А может, позволяет мне думать, что это моя идея. На самом деле, вероятно, придумал это он. Как часть его генерального плана.

Я ничего не сказал, и она продолжала голосом еще более резким в своем насмешливом оживлении:

— А знаешь ли ты, что в его плане вышла небольшая осечка? Совсем небольшая. Со мной. Видишь ли, на некоторое время я несколько отошла от дел. Я расстроилась из-за того, что заставила Марианн Ленуар размозжить себе черепную коробку. Знаешь ли ты, что это дело моих рук? Это был мой триумф. — Она улыбнулась, глаза ее блестели, видно было, что она вот-вот заплачет. — Мой величайший триумф. Но после этого политика перестала меня интересовать. После этого я, если можно так сказать, утратила вкус к игре в политику.

— Хватит, — сказал я.

— У него нашлось лекарство. Доктор Сильвестр Марин умеет лечить любое заболевание.

— Хватит, — повторил я, положив руку ей на плечо. Мне хотелось успокоить ее, утешить. Но она быстрым движением высвободилась из-под моей руки.

— О нет, Стив. — Она явно смеялась надо мной. — Будь осторожен. Никакой интимности. Никаких вольностей. Не забывайся, Стив.

Я откинулся на спинку сиденья. С минуту мы оба молчали.

Затем она сказала совершенно спокойно:

— Извини, я несколько заговорилась.

— Ничего, переживу.

— Конечно, переживешь. Ни восторгов, ни боли. Почему бы нам не сделать еще одну попытку?

* * *

На мосту, вознесенном над медленной, цвета тусклой меди рекой, я снова взглянул на нее. Ее золотоволосая голова покоилась на подушке сиденья, красивое лицо было бледным и спокойным. Интересно, подумал я, что таится за этой маской, какое горючее выводит эту женщину на орбиту борьбы со вселенной?

Вскоре мы снова очутились на полуосвещенных, вымерших улицах города.

— Домой? — спросил я и неловко добавил: — В особняк?

— Нет, — ответила она. — Я должна взять свою машину. Довези меня до Капитолия.

Когда мы свернули к темному и пустому паркингу, я увидел ее машину, стоявшую в одиночестве: даже неподвижная, она казалась длинной и быстрой и при свете звезд мерцала, отливая золотом.

Я остановился.

— Не вылезай. — Не успел я двинуться, как она уже открыла дверцу. Но на мгновенье замешкалась. — Спасибо за виски. — Я увидел во тьме, как сверкнули в улыбке ее белые зубы. — Спокойной ночи, Стив. Извини, что я тебе нагрубила.

Она наклонилась ко мне и запечатлела на моей щеке легкий, как дыханье, поцелуй. Затем она вылезла и, сказав еще раз «спокойной ночи», пошла к своей машине, стуча каблуками по бетону. Я подождал, пока не заработал мотор, — мало ли что может случиться, — и видел, как желтая машина скользнула во тьму.

Я доехал до конца аллеи и, прежде чем свернуть, еще раз посмотрел на башню. Черным остроконечным силуэтом уходила она в ночное небо, устремляясь куда-то далеко, к звездам.

Я остановился на углу, посмотрел направо и налево и сделал поворот. Машины Ады уже не было видно.

* * *

Когда оглядываешься в прошлое на цепь связанных между собой событий, ты склонен считать, что они так и следовали одно за другим. В действительности же это вовсе не так, в это же время произошла еще куча разных эпизодов, которые не имели никакого отношения к той цепи, но тем не менее сыграли значительную роль в твоей жизни. Та цепь — лишь одна из нитей, из которых соткана наша жизнь. Но когда смотришь назад под определенным углом, то тебе видится эта нить.

За месяцы, последовавшие за назначением Ады вице-губернатором, в моей жизни было много перемен. У меня завязался роман с рыжеволосой вдовой из Венесуэлы — я познакомился с нею в самолете из Каракаса, куда летал на открытие новой авиалинии, — из-за нее я чуть не лишился своей квартиры после бурной сцены, во время которой я служил мишенью для бутылок, сковород и пепельниц. Я получил повышение по службе, став главным в передаче последних известий у нас на студии, и соответственно увеличение в жалованье. И продолжал выпуск собственного тележурнала, для которого еженедельно сочинял помимо текста к хроникальным событиям и сценарий документального фильма. Из нескольких десятков подобных произведений я помню, например, интервью с убийцей полицейского, которое состоялось за два дня до его казни на электрическом стуле. Я часто играл в теннис на кортах новоорлеанского теннисного клуба, проводил свободные дни на побережье, но, оглядываясь назад, на эти месяцы, вспоминаю только Аду.

А она с головой ушла в политику. Ни с того ни с сего она вдруг объявила себя совестью общества — к этой ее роли не сразу удалось привыкнуть. Она не говорила ничего нового, все это уже было сказано и Хьюи Лонгом, и кое-кем из президентов, но, ораторствуя, она выдавала эти речи за собственные мысли, и избиратели слушали ее взахлеб.

Я бывал на многих из ее выступлений и порой после них беседовал с нею. Она объясняла мне с полной искренностью — а может, и нет, — в чем состоял их с Сильвестром стратегический план. Выборы в конгресс показали, что приспело время повторить политику Нового курса как в границах штата, так и всего государства. Конечно, это должен быть весьма обтекаемый Новый курс. В ее обязанности входило олицетворять его приход, стать его символом задолго до выборов.

— Это тоже часть генерального плана Сильвестра? — спросил я.

— А что же еще? — скривила она губы.

Я встречался с ней регулярно, хотя и нечасто, но отношения наши оставались прежними. Мы оба крепко придерживались определенного статуса: мы стали друзьями, какими иногда бывают бывшие любовники. Я не знал, долго ли смогу играть эту роль; я чувствовал, что моя решимость с каждым разом слабеет. А она после той поездки за реку ни разу не подавала виду, что ей хочется изменить наши отношения. Может, она теперь уже и не хотела. Но эта мысль не доставляла мне удовольствия.

Я встретился с Адой во время ее очередного приезда в Новый Орлеан недели через две после скандала с вдовой из Венесуэлы. Она держалась явно холодно. Почти перед уходом она сказала:

— Надеюсь, тебе со мной было не слишком скучно. Ведь не пришлось ни кричать, ни увертываться от ударов.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты прекрасно знаешь что.

Наверняка она слышала о моем скандале с вдовой. Она все еще сердилась, когда мы попрощались, а мне нравилось, что она ревнует.

Через неделю я явно стал испытывать желание увидеть ее и договорился взять у нее интервью по поводу какого-то благотворительного проекта: создание фонда то ли для лишенных прав несовершеннолетних преступников, то ли для незаконнорожденных. И отправился в Батон-Руж.

Я прошел через вестибюль, где стояли бюсты навеки запечатленных в бронзе прежних губернаторов, верных сынов своего отечества, и очутился в коридоре, который вел в приемную перед кабинетом Ады. Из приемной вышла женщина. Лет пятидесяти, она была неплохо, но несколько вызывающе одета. Рыжевато-коричневые крашеные волосы увенчаны лиловой шляпкой, а лицо застыло в злой или, скорей, ожесточенной улыбке. Мельком взглянув на меня, она прошла мимо, не проявив интереса, но мне сразу показалось, что я где-то ее видел.

В приемной я попытался вспомнить, где ее видел, но тщетно. Взяв кем-то оставленный экземпляр «Морнинг адвокейт», я принялся было читать статью «ЧЕТВЕРО ПОГИБЛИ В КАТАСТРОФЕ», как вдруг отбросил газету и встал. Я вспомнил.

На лбу у меня выступили капельки пота. Я подошел к окну и сделал глубокий вдох: мне было душно.

— Входи, Стив.

Голос Ады был ровным и беззвучным. Я повернулся и увидел ее на пороге кабинета.

Я вошел. Дверь за мной захлопнулась.

— Это она? — спросил я.

— Да. — Ее голос был лишен всяких эмоций. — Из Мобила. — Солнечный луч желтым пятном лег ей на щеку. — Через четыре года. Восстала из прошлого, из того прошлого, которое может погубить меня.

Только для того, чтобы не молчать, я спросил:

— Что ей нужно?

— Что ей может быть нужно? Деньги. Много денег.

Из-за стены доносился приглушенный треск пишущей машинки, гул разговора, слабый шум шагов. За дверью мир оставался таким, каким был прежде. А в этой комнате какое-то одно мгновенье все перевернуло.

Чем определяется время? Проходит год, и о нем забывают навсегда. И одна-единственная секунда способна погубить весь мир. Что помнится дольше: год поездок в трамвае, где аккуратно пробиваешь билет, или одна пятая секунды, когда из-под ног преступника выбивают табуретку?

— Что ты намерена делать? — спросил я. — И чем я могу помочь?

— Платить, что же еще? У нее, по-видимому, есть фотографии. Красноречивые, по ее словам.

Мне стало нехорошо.

— Вызови полицию. Твою полицию. Они заставят ее молчать.

— Не заставят.

Я и сам это понимал.

— Подожди, я что-нибудь придумаю.

Она с усталым видом повернулась ко мне — теперь ее лицо было в тени.

— Нет, нет, не нужно. Незачем тебе вмешиваться. Придется платить.

— Я обязан вмешаться. По-твоему, я могу оставаться в стороне, пока…

Она продолжала, словно не слыша моих слов.

— Удивительно, что она не появилась давным-давно. По-видимому, ей ни разу не приходилось видеть луизианские газеты. Только на прошлой неделе она впервые увидела мою фотографию. Тогда-то она и поняла, что Мэри Эллис и Ада Даллас — одно лицо.

Я ничего не сказал.

— А я-то надеялась, что об этом можно забыть. Что это было в другой стране и что женщина эта давно умерла. Но прошлое никогда не умирает; даже если ты похоронил его, в один прекрасный день оно может восстать из могилы. — Она криво улыбнулась. — Да, придется платить.

— Подожди, что-нибудь придумаем. — Я чувствовал, что лгу.

— Нет, Стив. — Теперь ее улыбка стала почти ласковой. — Деньги я могу заплатить. Но, к сожалению, это не конец, это только начало.

И я снова почувствовал, как она мне дорога. Пришлось взглянуть в глаза истине. Я не изменился. Я не мог измениться. Я любил ее. С той минуты мне пришлось с этим мириться.

* * *

На следующей неделе я увидел ее в телепередаче. Она открывала какой-то молодежный центр в Элизиан-Филдз и выглядела лучше прежнего.

Почти три месяца я пытался придумать, как помешать этой женщине. И ничего хорошего не придумал. Мы виделись с Адой несколько раз, но не наедине и поэтому поговорить не могли. Почти все время с ее лица не сходило выражение плохо замаскированного беспокойства. Однажды после интервью, которое она давала представителям прессы в Новом Орлеане, мы на несколько минут оказались вдвоем в гараже отеля.

— Я все еще думаю, — сказал я.

— Не нужно, Стив. Бесполезно. Я в ее руках.

— Должен же быть выход.

— Выход есть. — Она устало улыбнулась уголком рта. — Платить.

— Что-нибудь еще.

— Я взвешивала каждую возможность, — усмехнулась она, но в пещерном мраке гаража было видно, как она вдруг побледнела от страха.

Подъехала, резко затормозив, ее машина. Она села, я захлопнул за ней дверцу, подошел к окну и наклонился.

— Стив… — Лицо ее стало спокойным. — Прошу тебя, не беспокойся больше об этом. Прошу тебя.

Большая желтая машина, выехав из широкого проема, скрылась на улице.

 

Роберт Янси

С того вечера в болотах, когда я обнял ее, она не подпускала меня к себе и на ярд. Она не избегала меня. Она вела себя так, будто меня вообще не существует.

Я специально подкарауливал ее в холле, она вежливо улыбалась и проходила мимо, и вправду меня не замечая. Раза два я заходил к ней в кабинет поговорить на тему, какую был способен придумать; она отвечала ровным, бесцветным голосом, словно говорила: ты начальник полиции штата, и ничто больше. Но я упрямо сидел возле ее стола и смотрел на нее. Под тонким шелком блузы обрисовывалась ее грудь, и я чувствовал дрожь во всем теле. И когда она шла по коридору, я провожал ее взглядом: высокие каблуки цокали по бетону, бедра покачивались над стройными, обтянутыми шелковыми чулками ногами, и я чувствовал, что она должна стать моей.

«Не дразнит ли она меня?» — иногда думал я. Но потом перестал обманывать себя. Просто она давала мне понять, что надеяться не на что.

Наблюдая за ней даже на расстоянии, я видел, что она задумала нечто грандиозное. Затем ее назначили вице-губернатором. А я сходил по ней с ума еще больше прежнего. Мне ведь хотелось обладать ею еще и потому, что она вознеслась так высоко и до нее трудно было дотянуться. А теперь она поднялась еще выше.

Предстояло так или иначе что-то придумать.

Иногда я прятался в мужском туалете по другую сторону холла и ждал. Я следил, когда она появится, и выходил ей навстречу, чтобы пройти мимо, посмотреть на нее, а то и перекинуться словом-двумя.

Все равно никакого толку. Она могла улыбнуться, но очень вежливо и холодно, сдержанно здоровалась и проходила мимо. А меня потом в течение часа терзало ощущение пустоты.

Она видела меня насквозь, но я уже не мог остановиться. Я должен был довести дело до конца.

Однажды я шел за нею на расстоянии двух-трех шагов, а затем громко, по-деловому позвал:

— Миссис Даллас!

Она остановилась, обернулась, но, увидев меня, раздраженно нахмурилась.

— Да? — Лицо ее было непроницаемым, как белая стена, брови сдвинуты, а губы сжаты. Мне хотелось одновременно и ударить и поцеловать ее.

Сохраняя абсолютно деловой вид, я спросил:

— Можно вас на минутку?

— Пожалуйста, полковник. — Ее лицо чуть разгладилось, но особой радости она не проявила. — В чем дело?

Я схватился за первое, что мне пришло в голову.

— Я насчет вашей поездки в Шривпорт. — Я изо всех сил старался держаться официально. — Нужны ли вам сопровождающие?

— Нет, — коротко ответила она.

— Тогда мы возьмем с собой лишь наряд полиции, чтобы сдерживать толпу, — согласился я.

— Отлично.

Она не была рассержена, просто холодная стена, и только, и не успел я сообразить, что делаю, как схватил ее за руку и прошептал:

— Когда же мы увидимся, черт побери?

Она вырвала руку, лицо ее от злости еще больше побелело, и она прошипела:

— Сейчас же прекратите!

— Когда мы увидимся? — повторил я, не отпуская ее.

— Убирайтесь! — В ее голосе явно слышались раскаты грома.

— Я спрашиваю, когда мы увидимся?

— Никогда! — швырнула она. — И больше не лезьте ко мне. Никогда, говорю я вам.

Я был груб. Я решил быть помягче.

— Ада…

— Убирайтесь!

Она швырнула это слово мне в лицо, как нож, а где-то поодаль открылась дверь, раздался чей-то голос, и я отпустил ее. Она двинулась по коридору, от гнева еще больше раскачивая бедрами, и, пройдя через холл, скрылась в своем кабинете.

Лицо у меня пылало, уши горели. Я еще никогда в жизни так не ненавидел.

Но не думать о ней я не мог. Как ни старался. Горящее бледное лицо, сжатое в тугой комок тело и голос, швыряющий в меня камнем: «Никогда!» Я ежедневно помнил это слово. Я мог забыть его на десять, двадцать, а то и тридцать минут кряду и чувствовал себя превосходно, не думая о ней, а потом вдруг мне приходила на ум мысль: «Господи, ведь ты не вспоминал о ней целых полчаса», — и я снова принимался думать о ней. Опять она стояла передо мной, и я вновь слышал ее ледяной голос: «Никогда!» — и вновь оставалась лишь пустота в сердце и тяжесть в желудке.

Я старался заняться работой. Без толку. Виски, женщины. Тоже бесполезно.

Когда я был с женщиной, передо мной вставала она, и я видел белое лицо с кровоподтеками от моих пощечин и тело, исхлестанное кнутом. Это была моя месть ей.

Если бы я мог причинить ей боль! Оскорбить ее, а потом овладеть ею! «Никогда!» — сказала она.

Однажды я вернулся к себе в кабинет после проверки гаража. Слишком много неполадок в моторах. Я лично проверил все случаи, уволил двух механиков, которые были не гражданскими лицами, а служили у нас в полиции, и вернулся в значительно лучшем расположении духа.

Я сел. И тут увидел на столе записку: «Просила позвонить миссис Даллас». Больше ничего. Даже время не было указано.

Что надо этой золотоволосой суке? Хочет сказать, что я уволен? Именно. Наверное, заставила этого паяца Томми рассчитаться со мной. А теперь решила получить удовольствие, лично сообщив мне эту приятную новость. Черт с ней! Постараюсь не доставить ей этой радости.

Я попытался было сочинить несколько приказов, но ничего не получилось. Будь она проклята! И Томми вместе с ней! Будь они все прокляты!

И вдруг раздался официально-бесстрастный голос моей секретарши:

— Полковник, вас просит миссис Даллас.

— Скажите ей… — Пусть она скажет, что я еще не пришел. Но остановился, взял трубку и как можно тверже произнес: — Полковник Янси у телефона.

Если эта сука думает, что заставит меня ползать перед ней на коленях, она очень ошибается.

— Здравствуйте, полковник. — Мягкий, приятный голос.

Меня этим не купишь.

— Слушаю вас. — Я все еще был тверд. Они могут уволить меня, но получить удовольствие — черта с два.

— Надеюсь, я не очень помешала вам, полковник. — Она помолчала секунду. — Не можем ли мы увидеться сегодня в течение дня?

Я знал, что ей нужно.

— Если вам требуется от меня прошение об отставке, я пришлю его с курьером.

— Отставка? Полковник, о чем вы говорите? Никто не собирается требовать вашей отставки. Просто мне нужно вас видеть.

Что я теряю?

— Хорошо, — сказал я.

— Мы можем встретиться в кафе в два часа?

— Хорошо, — повторил я.

Через стеклянную дверь я увидел, что она сидит за столиком вместе со своей секретаршей. Наверное, нарочно привела ее с собой: респектабельнее выглядит. На столике стояли только чашки с кофе, она не курила. Она никогда не курила на людях. Боялась потерять голоса сельских жителей.

Я толкнул дверь и вошел. Секунду она смотрела мне в лицо, потом ее взгляд скользнул куда-то в сторону, и я понял, что наше свидание должно выглядеть случайным. Я сделал вид, что, проходя мимо, заметил их, поздоровался и попросил разрешения сесть за их столик.

— Пожалуйста, полковник, — сказала Ада.

Я сел. Подошла официантка, я заказал кофе. Я взглянул Аде в лицо: гладкое, свеженапудренное, оно было непроницаемым. Какого черта ей нужно?

Мы немного поболтали, так, ни о чем, а затем Ада сказала:

— Ах! Я вспомнила, что должна ехать в город, а моя машина в гараже.

Я сообразил, что от меня ожидалось.

— Моя машина у дверей, миссис Даллас. Позвольте мне вас отвезти.

— Ну что вы, полковник! Как я могу вас так затруднять?

— Никаких затруднений, миссис Даллас.

Я расплатился, и через боковую дверь мы вышли к черно-белой полицейской машине, которую я оставил перед кафе.

Но когда я начал открывать дверцу, она остановилась.

— Слишком заметная, — тихо сказала она.

В чем дело?

— Возьмем мою собственную, — предложил я.

Мы сели в мой «шевроле». У меня никогда не было шикарной машины, потому что я мог пользоваться любой из тех, что находились в моем распоряжении. Но, увидев «шевроле», она как будто осталась довольна.

— Очень хорошо.

Я дал задний ход и, выруливая, думал, куда она прикажет ехать. Но она молчала, и мне пришлось спросить. Она смотрела не на меня, а вперед, сквозь лобовое стекло. Я решил, что она не расслышала вопроса, и только хотел повторить его, как она ответила:

— За реку.

Я ничего не сказал. Мне даже не хотелось думать о том, о чем я не мог не думать: наконец-то это должно произойти.

Но почему именно так? Для чего она избрала такой странный способ? Может, она из тех, кто, приняв решение, не откладывает дела в долгий ящик? Не усложняй, приказал я себе. Не волнуйся и пожинай плоды.

Мы ехали по шоссе по направлению к мосту.

Я пытался придерживаться официального тона:

— По какому вопросу вы хотели меня видеть, миссис Даллас?

Она недобро улыбнулась и какое-то мгновенье смотрела прямо мне в лицо.

— Наберитесь терпения, полковник. Вас ждет сюрприз.

Мое сердце строчило, как автомат. Неужели она имеет в виду то же самое? И меня обдало жаром: сейчас!

Я свернул за угол, потом мы сделали вираж и очутились на мосту. Я чувствовал, как растет во мне это «сейчас», а впереди, над железной решеткой моста, похожее на оранжево-красный шар, полыхая огнем, висело солнце. Оно слепило мне глаза, потому что я ехал прямо на него.

Я бросил взгляд в сторону и увидел сквозь парапет моста сверкающую коричневую воду, текущую широко и свободно, а потом сворачивающую в темную зигзагообразную полосу зеленых деревьев на фоне голубого неба.

Все это я увидел за какую-то долю секунды. А потом мы начали быстро спускаться, как лифт в высотном здании, когда все внутри замирает от ожидания, и, съехав с моста, очутились на западном берегу реки.

— Куда? — спросил я.

— Прямо.

Ее лицо оставалось таким же непроницаемым, каким было, когда мы выехали из города. Я думал, что скрывается за этой изваянной из мрамора или изо льда маской, и ждал, когда это случится. Я ехал в нетерпении и все время предвкушал свою победу.

Не поворачивая головы, одними губами она сказала:

— Сверните сюда.

Я увидел узкую дорогу — две колеи в рыхлом черноземе, — уходящую с шоссе в лес. Я снизил скорость и сделал поворот.

Машина запрыгала по проселку, на который с запада падали темные тени. Дорога уходила в лес. И воздух был насыщен запахом леса. В густой желтой траве среди холмов дорога почти не проглядывалась. Вести машину приходилось наугад. Я так и не мог понять, куда мы едем.

Так мы ехали минут семь-восемь, удалившись от шоссе примерно на две мили.

— Далеко еще? — спросил я.

— Не очень, — спокойно ответила она, а я, взглянув на ее неподвижное лицо, еще раз подумал, что таится в ее мыслях.

Мы углублялись в лес и проехали, наверное, еще миль пять, когда она сказала:

— Сейчас будет полянка. Там и остановимся.

У подножия огромного дерева с черным стволом я увидел покрытую зеленой травой прогалину. Над прогалиной нависал толстенный сук от этого дерева.

Я затормозил и съехал с дороги, почувствовав, как осела под тяжестью машины мягкая почва. Я повернул ключ в зажигании, и машина, вздохнув, замерла.

Между вершинами деревьев проглядывал, склоняясь к западу, большой оранжевый шар солнца. Но на тенистой полянке было прохладно и тихо. Лишь с деревьев доносился веселый гомон соек да похожий на шепот напуганных женщин шелест листьев, хотя стояло полное безветрие.

— Ну и дорога! — заметил я, не зная, что сказать.

— Это старая охотничья тропа. Теперь по ней никто не ездит.

— Еще бы, — рассмеялся я. В тишине смех прозвучал как-то нелепо и гулко.

— Мы здесь одни, — сказала она.

— Да. — Я чувствовал себя отлично, я рос, как растут, одержав победу.

Да, мы были одни. Одни в целом мире. Я выглянул из окна и, чуть повернув голову, посмотрел на большой черный сук, нависающий прямо над нами, как крестовина или перекладина. Меня пробрала дрожь. В тени было прохладно. Хорошо бы полянку обогрело солнце.

Итак, она в моей власти. Долго же мне пришлось ждать. А я-то думал, что тогда в коридоре все испортил. Вот еще одно доказательство тому, что я узнал много лет назад: когда делаешь ход, то приводишь в движение такие силы, о каких и не подозреваешь. И может произойти все что угодно. Здесь нечего рассуждать. Здесь идет игра, и если с первого захода не получается, делай второй. А там, глядишь, и повезет.

Я протянул руку, чтобы обнять ее, но она отодвинулась. Потом повернулась ко мне и улыбнулась. Мне стало тревожно.

— Я давно нравлюсь вам, полковник?

— Очень давно.

— Полковник, может, ваш день и пришел.

Она придвигалась все ближе и ближе, взгляд ее буравил мне лицо, а на губах играла недобрая улыбка. Я слышал ее дыхание, слышал биение собственного сердца, и в мозгу у меня стучало: «Сейчас!» Атака бомбардировщика.

Перед тем как соприкоснулись наши губы, она на мгновенье словно споткнулась, а потом прильнула ко мне.

Она целовала меня, а я, сидя в машине в этом месте, где царила мертвая тишина, если не считать гомона соек, шепота листьев и биения моего сердца, думал о том, что такое происходит впервые в моей жизни.

Но когда я попытался прикоснуться к ней, она оттолкнула мои руки и выпрямилась. Глядя прямо мне в глаза, она проговорила:

— Я сказала, может, ваш день и пришел. Но это зависит от вас.

— От меня?

Она не ответила, снова прильнув ко мне, и я способен был только думать: «Сейчас!»

Мы довольно долго пробыли там, на поляне, под покровом черного сука. Я ласкал ее, сколько было дозволено, с каждым разом все больше и больше, но ни разу так, как мне бы хотелось.

— Я вам нравлюсь?

— Я уже два года влюблен в вас.

— Неправда. Никто ни в кого не влюблен. Вы хотите меня, но это не любовь.

Вместо ответа я еще раз поцеловал ее.

Ее дыханье коснулось моего уха, и внутри у меня что-то так сжалось, что я чуть не задохнулся.

— Ты хочешь меня, — повторила она. — И может, получишь. Сегодня.

Будь проклято это «может»! Но я ничего не сказал.

— Ты хочешь меня? — прошептала она.

— Ты сама знаешь.

— Очень? Сильно?

В эту секунду я ненавидел ее. После всего дозволенного, после того, куда мы зашли, она превосходно владела собой. Она, казалось, старалась подцепить меня на крючок, что-то выманить у меня. Мне хотелось ударить ее.

— Что ты способен сделать ради меня? — спросила она.

— Все что угодно, — ответил я, ненавидя ее.

— Это слишком широкое понятие.

— Именно это я и готов совершить.

— Правда?

— Попробуй.

— Хорошо. — Она говорила совсем тихо, и голос ее словно существовал сам по себе, не имея с ней ничего общего. — Попробую.

Я ждал. Прошло три или четыре секунды, но они показались мне вечностью. Затем чужим, незнакомым голосом она сказала:

— Меня шантажирует одна женщина.

Я молчал, ждал, что она скажет еще. Но продолжения не последовало.

— И это все? — Я почувствовал облегчение, проблемы не существовало. — Я ее арестую в один момент, она и не сообразит, в чем дело.

— Я не хочу, чтобы она попала в тюрьму.

— Почему? — Облегчение исчезло. Я снова испытывал злость. Если она еще будет тянуть, я просто возьму ее силой.

— Потому что она будет болтать.

— Не будет. Я лишу ее этой возможности.

— Нет, будет. То, что она может сказать, так или иначе обнаружится, а я именно этого не хочу.

— А какая тебе разница, если это неправда?

— Ты что, дурак? — В ее голосе появилась резкая нота. — Разумеется, это правда. Поэтому-то я ее и боюсь.

— А что ей известно про тебя?

— Чтобы помочь мне, совсем необязательно это знать.

— Что же, по-твоему, я должен сделать?

Я спросил это автоматически, испытывая лишь волнение и ни о чем не думая, как вдруг понял. Заряд попал в точку. Я почувствовал реакцию. Так реагирует преступник, когда судья читает слова: «…приговаривается к смертной казни». Теперь я знал, что испытывает подсудимый, стоя перед судьей в черной мантии.

Должно быть, на моем лице отразились все эти переживания. Она чуть приметно улыбнулась.

— Что же, по-твоему, я должен сделать? — Я услышал, что почти кричу, и мне стало стыдно. Нельзя показывать свой страх.

Она не сводила с меня глаз и улыбалась.

— Что? — повторил я.

Но я уже знал.

Она улыбалась.

— Нет, — стараясь говорить твердо, сказал я. — Ни за что.

Она продолжала смотреть на меня. Ее лицо было по-прежнему непроницаемо-спокойным, и я понял, что впервые вижу его по-настоящему.

— Ни за что.

— Ты сказал: «Все что угодно».

— Но не это.

— Она злая женщина.

— Нет.

— Мир станет без нее лучше.

— Меня мало волнует мир.

— Боишься?

— Не боюсь. Но попасть на электрический стул у меня нет никакого желания.

Ее лицо выразило отвращение.

— Герой! Отважный воин! Извините меня, полковник, но я думала, что ради меня вы готовы на любой подвиг. Прошу меня извинить.

— Ради тебя я готов ее арестовать.

— Скажите, какой храбрец! Он ее арестует ради меня. При помощи пистолета и полицейского знака. Он не боится арестовать старую женщину. Он это сделает ради меня. Какой герой!

Ее слова разили меня как пули.

Я чувствовал, что терпение мое иссякает.

— Послушай, я солдат и полицейский. Но это еще не значит, что я убийца.

Она посмотрела на меня.

— Отвезите-ка меня домой.

Черта с два, подумал я. Губернатор Ада Даллас, вы заслужили, чтобы вас изнасиловали по всем правилам.

— Ничего не выйдет, — спокойно возразила она, наверное, прочитав на лице мои мысли. — Попробуй, и я тебя убью.

Я расхохотался.

— Думаешь, не сумею? — тем же ровным тоном спросила она.

— Совершенно справедливо, думаю, что не сумеете. И не вздумайте пробовать, миссис Даллас.

— Ладно, — переменила она тон. — Может, тебе и удастся овладеть мною силой. Надеешься получить от этого удовольствие?

— Может, и нет.

Она была права. Как я ни был зол, я все равно не мог овладеть ею силой. Если, конечно, она сама не заставит меня это сделать.

На мгновенье мне пришла в голову мысль пригрозить ей, что я, если она не согласится, привлеку ее к ответственности за намерение совершить убийство. Но не успел я об этом подумать, как сразу же понял всю нелепость этой затеи.

Будь она проклята за то, что пообещала и обманула!

Я включил зажигание, дал задний ход и выехал на коричневую колею в желтой траве. Теперь поездка будет совсем другой. Без «сейчас». Останется только «никогда»!

А ведь удача была у меня в руках, я держал ее, а теперь потерял навсегда.

Машина запрыгала по кочкам.

Мне было тяжело дышать, сердце вырывалось из груди.

Нет. Ни за что. Я не совершу убийства. Я убивал во время войны, но это совсем другое, это как в футболе, только противника надо убивать. И ты даже не знаешь, погиб он или нет. Это не преднамеренное убийство. Никогда я его не совершу.

— Она правда очень плохая женщина, — вдруг подала голос сидящая рядом Ада. — Очень плохая.

Я вздрогнул. Она словно читала мои мысли.

— Нет, — сказал я как можно тверже. — Замолчи.

Она ничего не ответила. Я взглянул на нее. Ее грудь колыхалась в такт прыжкам машины. Она поймала мой взгляд, и я тотчас отвернулся.

Спустя минуту она сказала:

— Никто никогда не узнает.

— Узнают всегда.

— Так говорят на уроках в воскресной школе.

Я не ответил. Машина ударилась о камень, подняв тучу пыли.

— Она даже не из Луизианы. Никто не узнает, что она была здесь. Никто ее и искать не будет.

— Не хочу.

— Даже если ее найдут, то никогда не узнают, кто она. У нее нет с нами ничего общего.

— Нет.

Я остановил машину у въезда на шоссе. Руки у меня дрожали, а сердце выскакивало из груди. В желудке я ощущал болезненную пустоту.

А я-то считал себя решительным человеком. Но ни у кого, кроме профессиональных убийц, не хватает решимости совершить убийство. Конечно, другое дело, когда ты в форме. Меня даже пугало само слово. И вдруг я понял, что это возможно, что я мог бы убить человека, и мне стало страшно.

Ада продолжала уговаривать:

— Ее никогда не найдут. Никогда не узнают. Им и в голову не придет, что это сделали мы.

— Я не хочу попасть на электрический стул, — повторил я.

— Тебе и не придется.

Я въехал на шоссе. Белой лентой в зеленой траве оно уходило на мост, а мост, высокий и отчетливый на фоне голубого неба, пересекал реку и снова превращался в дорогу. Я нажал на газ. Мне хотелось скорее перебраться через мост.

Я посмотрел на мост — он рос в размерах! — а потом на Аду. Затем я снова взглянул на дорогу, опять на Аду, и вдруг машина сама съехала с шоссе и остановилась на обочине.

Я тут был ни при чем. Я этого не делал. Машина остановилась сама.

Грудь моя вздымалась, словно кузнечные мехи, а руки были холодными как лед. Я хотел что-то сказать, но не мог проронить ни слова.

«Это не ты, — думал я. — Нет, конечно, ты тут ни при чем».

Она улыбнулась, наклонилась ко мне. Я проглотил комок, застрявший в горле, и сумел только проговорить:

— Согласен.

Она продолжала улыбаться.

— Согласен, согласен!

Конечно, это был не я, а кто-то другой. Я только слышал, как этот другой сказал: «Ладно, сделаю».

— И ты не пожалеешь, — сказала она.

— Где? — спросил этот другой. — Когда?

— Там, где мы были, — совсем тихо ответила она. — В лесу.

— Когда? — спросил опять чужой голос.

Она перестала улыбаться и, взяв меня за руку, ответила:

— Через час.

Удар в челюсть. Ноги у меня стали ватными.

Она прижалась ко мне, прильнула к моим губам, уже не отталкивая мои руки, и я понял, что ради нее готов совершить десяток убийств.

— После, — прошептала она мне на ухо. — После.

Она отодвинулась и с минуту молчала, давая мне возможность перевести дыхание. Затем она сказала, тщательно подбирая слова:

— А теперь слушай. Обычно я встречаюсь с ней на шоссе у рекламного щита в трех или четырех милях отсюда. Она влезает в машину, я отдаю ей деньги и везу ее мили две к ее машине. Она уезжает, и мы не видимся до следующего раза. Сегодня я должна встретиться с ней в четыре часа. Осталось пятьдесят минут. — Она замолчала. — Что… — Она снова остановилась. — Что ты предлагаешь?

Я приказал себе думать, но не мог собраться с мыслями.

— Я… Я не знаю.

Она глубоко вздохнула.

— Что ты скажешь насчет такого плана: ты спрячешься на заднем сиденье, а когда она сядет и я поеду, ты… ты что-нибудь сделаешь.

Колесики завертелись.

— Я ничего не смогу сделать. Слишком опасно. — Небо над мостом было ослепительно синим, облака белыми и пушистыми. Я сидел в машине, замышляя убийство. — Я арестую ее, и мы отвезем ее куда-нибудь…

— Туда, где мы были сейчас.

— Пусть так. Мы отвезем ее туда.

Нам обоим трудно было досказать остальное.

— Отлично, милый, — нашлась она. — Я так и знала, что ты что-нибудь придумаешь.

В машине повисла тишина. Снаружи доносились рокот моторов, шуршанье шин. Чирикала поблизости какая-то птица, на этот раз не сойка. По зеленому полю шел человек.

— А как… Каким образом ты… Как ты это сделаешь?

— Может, мне выстрелить в нее, когда она будет брать у тебя деньги?

— Нет, это надо делать бесшумно. — Секунду она молчала. — Своим пистолетом тебе, наверное, нельзя пользоваться?

— Нельзя. Легко определить, из какого пистолета выпущена пуля. И шум от выстрела.

— А нож?

— Нож годится. Но у меня другая мысль.

Какая?

— Я просто сверну ей шею.

Я слышал, как она ахнула. Впервые она проявила свои истинные чувства. И мне сразу стало легче. Да, замышлять убийство куда легче, чем его совершить.

— Если ее найдут, не станут ли искать человека, знакомого с приемами дзюдо или с чем-то вроде этого? — спросила она.

— Может, и станут.

Мы опять замолчали.

— У меня нет ножа, — сказал я.

— У меня есть.

Она открыла свою сумку и достала небольшой нож с черной рукояткой. Я увидел на нем желтый бойскаутский знак.

— Где ты его взяла?

— Несколько месяцев назад в Капитолии побывал отряд бойскаутов. Когда они ушли, я нашла этот нож и сохранила его, сама не знаю для чего.

Я ничего не сказал. Она продолжала:

— Наверное, понимала для чего.

— Нужно что-то придумать и насчет ее машины, — сказал я. Мне явно стало лучше. Теперь это уже была обычная полицейская задача, решить которую мне предстояло, исходя из чуть других условий. — Ты знаешь, где она ее оставляет?

— Прямо на обочине. Возьмем ключи и отвезем ее куда-нибудь.

— Откуда эта женщина?

— Из Алабамы, — не сразу ответила она.

— Придется, когда стемнеет, отвезти ее машину в Алабаму. Ты будешь ехать за мной, я потом пересяду к тебе.

— Хорошо. — Она помолчала минуту. — Ты можешь снять форму?

— У меня всегда с собой спортивные брюки и рубашка.

— Тогда лучше переодеться.

Правильно. И как это мне не пришло в голову? Я понял, что все еще не хочу об этом думать. Когда ты в форме, все по-другому. Ты почти солдат или почти полицейский. А без формы ты — это ты.

Я взял с заднего сиденья рубашку и брюки, зашел за машину и переоделся.

Мы выкурили по сигарете, и Ада сказала:

— Пора.

Я включил зажигание.

* * *

За целых полмили я увидел на обочине шоссе худощавую женщину в коричневом платье и коричневой шляпе. Я узнал ее в ту же секунду и сообразил, что ее мне предстоит убить.

Ада ехала медленно. Коричневая фигура приближалась, я мог различить лицо под шляпой. Оно было не старым, но и не молодым. Оно было никаким, и только ожидание застыло на нем. Лицо хищника. Нет. Паука. Только на этот раз, красотка, ты и не ведаешь, что тебя ждет. Нет, не ведаешь.

Мы были совсем близко, и я видел, что это злое лицо. Как сказала Ада, этой женщине не место на земле. Убив ведьму, я сделал бы миру одолжение. Старую ведьму-паука.

Тщетно я пытался вызвать в себе ненависть. Я смотрел на нее — она ходила взад и вперед на своих высоких каблуках, — на ее уродливое, застывшее в ожидании лицо, жадно обращенное к потоку машин на шоссе, вглядывающееся и не ведающее, что это мы, потому что она не могла знать моей машины, и думал: «Через полчаса ты будешь мертвой. Сейчас ты жива, но скоро умрешь. В течение секунды ты перейдешь из мира живых в мир мертвых и никогда не вернешься обратно. Никогда».

Я смотрел на нее, и на мгновенье мне почудилось, что это я сам стою на дороге в ожидании смерти.

Если бы я был в форме!

Я дрожал, как дрожишь, когда не знаешь, от холода или от страха. Но день-то был теплым. Я дотронулся до ножа, достал из кобуры свой пистолет и укрылся за спинку переднего сиденья. Пистолет ледяным холодом обжигал мне руку. Машина остановилась, открылась дверца, и сквозь щель у сиденья я увидел две костлявые, обтянутые шелком чулок ноги. Я поднялся, держа в одной руке пистолет, а в другой полицейский знак, и сказал:

— Сидеть тихо!

Женщина крякнула, как утка, и ее злое уродливое лицо налилось темной, как свекла, краской.

— Ты пожалеешь! — крикнула она Аде. — Подожди, ты еще пожалеешь, черт бы тебя побрал!

Она даже не обернулась ко мне, увидев пистолет и знак. Не сводя с Ады безумного взгляда, она не переставала повторять, словно утратив разум:

— Ты пожалеешь, пожалеешь.

Ада не спеша ехала по шоссе. Солнце озаряло своими лучами зеленые плантации хлопка на коричневых полях. Мы миновали приземистый белый дом, одна сторона которого была освещена солнцем, а другая оставалась в тени. Во дворе стояли мужчина и женщина и чему-то смеялись. Наша пассажирка продолжала хныкать.

— Молчать! — приказал я, ткнув пистолетом в жилистую шею.

Она смотрела теперь только перед собой, бормоча все те же слова. Я взглянул на ее жилистую шею, куда мне предстояло нанести удар, потом перевел взгляд на зеркало заднего обзора и увидел длинные черные фермы моста, сходящиеся вместе по мере того, как мы удалялись.

И снова мы очутились на той же дороге, колеи которой уходили в лес.

Я следил за лицом, которое было так близко от моего пистолета, и видел, что выражение этого лица менялось. Сначала на нем было написано удивление, потом появился испуг, означавший, что она начала о чем-то догадываться.

— Не хочу сюда. Не хочу. Куда вы меня везете?

Затем она стала кричать, и лицо ее снова изменилось — она поняла, что ее ждет.

Я ткнул ее пистолетом.

— Заткнись!

Но она знала, что терять ей нечего. Она продолжала кричать, и мне пришлось ребром левой ладони нанести ей удар по горлу. Она тяжело осела на сиденье.

Она пришла в себя, когда мы уже проехали полпути. Тогда она стала молить, не громко, не настойчиво, плачущим голосом:

— Не надо. Прошу вас, не надо.

Голос не менялся, он был ровным и лишь повторял:

— Не надо. Прошу вас, не надо.

Клянусь, я не хотел этого, я был вынужден. Мне хотелось сказать ей об этом, объяснить, чтобы она поняла. Но я ничего не сказал. Без формы я чувствовал себя голым.

Мы с ней словно слились в единое целое. Мои руки держали пистолет, и я же ощущал прикосновение дула, я же молил: «Прошу вас, не надо».

И в то же время я был я. Мы снова очутились на полянке, только день уже клонился к вечеру. Сквозь вершины деревьев еще проглядывало голубое небо с белыми, похожими на вату облаками, все так же шептались листья и покрикивали сойки. Деревья не пропускали солнечных лучей, и под их сенью было прохладно. В такой день приятно лежать в траве или кататься на лодке, подумал я.

Затем я взглянул на толстый черный сук и понял, что он мне напоминал все это время.

— Вылезай, — приказал я. Мне хотелось сплюнуть, но ничего не получилось. — Пошли.

— Нет. — Она захныкала и залепетала: — Прошу вас. Прошу вас, не надо. Я больше не буду. Позвольте мне уйти. Я не буду. Никогда.

Я вытянул ее из машины.

Она скрестила руки на высохшей груди.

— Честное слово, не буду. Никогда.

Я переложил пистолет в левую руку, а правой нащупал в кармане нож.

— Обещаешь? — Я достал нож и держал его за спиной.

— Да, да, обещаю. Я сделаю все, что хотите, только не убивайте.

Дай только тебе возможность добраться до телефона, подумал я, и в ту же секунду ты забудешь про свое обещание.

— Даешь слово? — спросил я.

Я снова стал ею, немолодой женщиной, которая просит, чтобы ее не убивали, чтобы ее не переселяли из мира живых в мир мертвых. И в то же время я был я, и мне предстояло отправить ее в это путешествие. Я холодел от ужаса в ожидании ножа, и я держал нож в руке. И я же наблюдал за всем этим с верхушки дерева.

«Это не я, — стучало у меня в голове. — Не я».

— Поверьте мне. Прошу вас, поверьте мне.

Это я молил, и я же ответил:

— Хорошо. Но если ты нас обманешь, мы найдем тебя, где бы ты ни спряталась. А теперь лезь обратно в машину.

Она повернулась ко мне спиной, но, когда я нажал на кнопку пружины, услыхала, как выскочило лезвие. Она начала поворачиваться, и опять я стал ею: я поворачивался, видел, понимал, но слишком поздно, слишком поздно. А другое мое «я» шагнуло вперед, сделав быстрое и точное движение рукой. И я же смотрел с дерева, но мне все было безразлично. Нож вошел туда, куда надо, с трудом, хотя я вложил в удар всю силу, она коротко вскрикнула «Ах!», как во время любовных объятий, и умерла.

Она умерла, на дереве никого не было, и я опять стал только я, я смотрел на коричневое платье, на черную рукоятку ножа с серебряным бойскаутским знаком, торчащую из-под коричневой шляпы.

Я превратился в убийцу.

Все оставалось прежним, только мне вдруг стало трудно дышать. Я прислонился к стволу дерева и посмотрел на нависающий надо мной толстый сук. Я слышал собственное прерывистое дыхание. Затем хлопнула дверца машины, и я вздрогнул. Это была Ада. Она подошла и, посмотрев на то, что лежало на земле, отвернулась. Затем она взглянула на меня.

— Дело сделано, — сказала она.

— Да, — подтвердил я и шагнул к ней.

— Сейчас? — На ее лице появился страх. — Сейчас? При ней? — Она указала на убитую. — Прямо здесь?

— Сейчас, — сказал я. — Здесь.

Меня душила ярость: это она заставила меня сделать то, что я сделал, и мне хотелось причинить ей боль, овладев ею тут же, на месте. Я схватил ее так грубо, что она даже всхлипнула.

— Прошу тебя, не здесь.

— Нет, здесь, черт возьми.

Но я не мог. Не мог здесь.

Я повел ее в лес, откуда ничего не было видно. Я впился в ее губы и прижался к ней всем телом. Она вздрогнула, застонала, но вырваться не попыталась. Я раздел ее, сняв одну вещь за другой, и, расстелив свой китель на густой траве в тени деревьев, сделал то, о чем непрерывно мечтал последние два года.

* * *

Косые лучи солнца пробивались сквозь ветви деревьев, и тени стали совсем длинными. Мне было холодно, в ногах я ощущал слабость. Она же совсем не выглядела усталой и была сама энергия.

— С чего мы начнем? — спросила она и, сморщив нос, посмотрела на то, что лежало под деревом.

— Сейчас придумаем.

Я положил тело в армейский спальный мешок, что был у меня в машине, добавил туда камней, завязал, и мы вместе втащили мешок в багажник.

— Будем надеяться, что никто меня не остановит, — сказал я. — Иначе мы погибли.

Слова эти сами сорвались с языка, напугав меня. Я вовсе не думал, что мы погибнем так, как то, что лежало в спальном мешке. Я сказал это, лишь бы что-нибудь сказать. И только сказав, понял, что мы действительно можем погибнуть.

У нее в сумке мы нашли ключи, вернулись на шоссе и отыскали ее «олдсмобил». Ада, повязав голову шарфом, чтобы ее не узнали, села за руль.

Мы отправились в путь. Было пять часов, а после одиннадцати мы уже очутились возле Мобила. Ада показала мне мост над небольшой бухтой, я сбросил мешок в воду, а потом, сняв с машины номер, подъехал на ней к обрыву и пустил ее под откос. Место здесь было глубокое, и машина целиком ушла под воду.

Затем я прошагал с полмили до своего «шевроле», где меня ждала Ада.

— Все кончено, — сказал я.

Я надел форму и снова стал прежним полковником Ян-си, хоть он и превратился теперь в убийцу.

Мне хотелось бы еще раз здесь же, на месте, овладеть ею, но это было слишком опасно. Я нажал на газ и, когда мы снова очутились в Луизиане, почти у самого Батон-Ружа, остановился под сенью сельской церкви, белым силуэтом вздымающейся во тьме. Уже светало, когда мы опять тронулись в путь.

Часов в десять утра я встретил ее в коридоре с охапкой бумаг в руках. Она выглядела невозмутимой, как утренняя роза.

— Доброе утро, полковник, — сказала она.

— Доброе утро, миссис Даллас, — ответил я.