Побудку сыграли в 4.45 утра. На небе еще мерцали звезды.

Мы, триста человек, выстроились в предрассветной мгле и, с трудом унимая дрожь, встали по стойке «смирно». Наверное, у всех нас был вид типичных салаг, ступивших на священную землю академии. Понимая это, я готов был простить курсанту Сперри гримасу отвращения, которая ползла по его холеному надменному лицу.

После переклички мы вернулись в свои комнаты и приготовились к утреннему осмотру. За осмотром последовал плотный завтрак (ранняя побудка необыкновенно усиливает аппетит!). Потом, несколько отяжелевшие, мы приступили к первому дню своей учебы.

Каждый из нас мечтал об этой минуте с десяти или двенадцати лет. Наше физическое и умственное развитие было вполне обычным для подростков, поступивших на первый курс академии. Каждый из нас накопил столько знаний по всем основным предметам, сколько влезло в его голову. Мы изучали не только навигацию и математику, но и целый букет других дисциплин, от эстетики до механики, от баллистики до бальных танцев. Специализация в средних школах год от года становилась жестче, но нас, будущих офицеров подводного флота, не устраивали никакие узкопрофильные специализации, нам предстояло овладеть целым миром науки.

Мы были готовы к этому и без раскачки приступили к работе, покрываясь потом на спортивных площадках, напряженно морща лбы возле классных досок и маршируя по плацу в своих ярко-красных форменных куртках.

Это была нелегкая работа.

Она и не могла быть легкой. Из слабака нельзя сделать командира подводной лодки. Морская служба не дает поблажек. Секундная слабость или растерянность могут привести к аварии на огромной глубине, там, где вес многокилометровой толщи воды ломает стальную конструкцию как картонную коробку. Только один материал позволял нашим подводным лодкам плавать на глубине, превышающей шесть километров. Только благодаря ему можно было строить подводные города Маринии.

Этот материал назывался иденит.

Боб Эсков первым из моих однокурсников связал это слово с моей фамилией. Он напрямую спросил меня, не родственник ли я Стюарту Идену, изобретателю иденита. О том, что имя Стюарта Идена увековечено в этом слове, я узнал гораздо позже своего первого знакомства с дядей. Теперь я ответил, с трудом приглушая звучавшую в моем голосе гордость.

— Это мой дядя.

— Дядя? — На Боба это явно произвело впечатление. Он на секунду задумался, а потом рискнул задать новый вопрос: — Говорят, сейчас он опять изобретает что-то. Что-то такое…

— Я не могу рассказывать об этом, — резковато ответил я — и это была сущая правда: я действительно не мог сказать ни слова, потому что ровным счетом ничего не знал. В газетах то и дело появлялись сообщения о том, что Стюарт Иден вновь прибыл в Маринию. Я мог бы пересказать эти заметки — и только. В коротких разговорах, которые мы иногда вели с дядей, речь шла обо мне и моей учебе и никогда — о его собственных делах.

Эсков не стал настаивать. Глядя на его открытое добродушное лицо, я без труда понял, что он вспомнил о той серьезной размолвке, которая, по слухам, произошла когда-то между Иденами и Сперри.

Новость о моих родственных связях распространилась чрезвычайно быстро. Через три дня уже добрая половина курса держала пари насчет того, как долго я смогу избегать открытого конфликта с помощником строевого. История противоборства Хэллэма Сперри с моим отцом и дядей ни для кого не была тайной. Но в тех редких письмах, которые я получал от дяди Стюарта, он напоминал мне, что умный человек стоит выше ненависти, и в отношениях с Брэндом Сперри я твердо следовал этому совету.

Именно об этом я однажды и сказал Бобу Эскову. Занятия закончились, и у нас было полчаса свободного времени до ужина. Мы сидели на песчаной лужайке перед столовой, наблюдая за тем, как клубятся над морем плотные кучевые облака.

— Может быть, тебе надо поговорить со Сперри, Джим, — нерешительно сказал Эсков. — Чтобы прояснить ситуацию…

Я вспомнил нашу первую встречу на лестнице и с сомнением покачал головой.

— Ты же знаешь, как он относится к салагам.

— Но ты должен использовать этот шанс. Если ты действительно не хочешь конфликта. Впрочем, это твоя проблема, Джим. Я не могу решать за тебя. Но учти, что ваши отношения уже обсуждаются всеми, кому не лень.

Я не послушал его совета. Проведя неделю в академии, я твердо усвоил одно правило: салаги не должны беспокоить старшекурсников, пока те сами не обратят на них внимания. Да и, по правде говоря, я был уверен, что наш разговор ни к чему не приведет. Вражда между Сперри и Иденами имела давние корни — конфликт произошел задолго до моего рождения. Так стоило ли будить спящую собаку?

Тогда я еще не подозревал, как чуток сон этой спящей собаки!

Так или иначе, но на личные дела у меня не оставалось времени, и идея откровенного разговора отпадала сама собой. Из неуклюжих подростков мы превращались в юношей-курсантов. Мы учились, работали, тренировались, и мало-помалу стало выясняться, кто на что способен.

Я уже говорил, что к учебе на первом курсе приступили триста человек. После первого месяца занятий двадцать пять отсеялось. Некоторые не выдержали физических нагрузок. Некоторые с первых же дней безнадежно отстали по основным предметам. Некоторых подвела дисциплина. Двадцать пять отсеянных — это было не так уж много. И все-таки большинству из нас стало ясно, что когда наш курс закончит учебу и станет по стойке «смирно» на торжественной церемонии прощания с академией, в наших рядах не будет хватать как минимум ста человек.

Служба не терпела слабаков.

Исключенные из академии курсанты довольно быстро находили себе места на торговых судах. Успешная сдача вступительных экзаменов была достаточным основанием для зачисления в экипаж торгового судна. Из двух сотен неудачников, ежегодно отчисляемых из нашего учебного заведения, по крайней мере, половина становились капитанами в торговом флоте.

Иногда мне казалось, что я не справлюсь с учебой. Перечень предметов, которые мы должны были осилить на первом курсе, выглядел страшновато: подводные разработки полезных ископаемых; двигатели и корпуса подводных судов; тройоновые осветительные лампы; генераторы синтетической воздушной смеси; дизайн подводных судов; устройство и функционирование генератора Идена…

Конечно, в классе я сидел с высоко поднятой головой. Когда мы стали изучать генератор Идена, Эсков не мог скрыть своей зависти — ведь это устройство было изобретено моим дядей! Но оказалось, что навыки балансирования электрических цепей, проверки реле и замеров емкостного сопротивления в таком хитроумном устройстве, как генератор Идена, не передаются по наследству. Да, я знал, что такое иденит, — но это не было тайной ни для кого на нашем курсе.

То, что действительно помогало мне в академии, — так это годы терпеливой зубрежки, на которую когда-то нацелил меня дядя. Изучение основных предметов давалось мне легче, чем большинству сокурсников: я хорошо постиг азы этих наук в школе. К счастью, нагрузки учеников школы не могли идти ни в какое сравнение с нагрузками курсантов. Здесь в каждом классе над доской висело одно и то же изречение: «Прилив не ждет!» Вся жизнь в академии была подчинена этому принципу. За один семестр мы должны были пройти программу четырех курсов гражданского университета!

Признаюсь, некоторые предметы стали для меня полным откровением. Например, курс тактики морского боя, применение морской авиации, материально-техническое обеспечение армии и флота. Был в академии курс: современные средства ведения боя, где мы заучивали наизусть тактико-технические данные всех видов оружия, которое могло быть применено в морском бою — нами или потенциальным противником — начиная с торпед и кончая радиоактивной пылью. Были и бесконечные занятия по стратегии морских операций, и рассматривание бесчисленных вариантов тактики действий подводных судов, куда более сложной, чем тактика ведения боя в любой из освоенных человеком природных стихий.

Ко всему не забудьте о такой невыносимой особенности академической дисциплины, как учет каждой минуты, каждого часа на протяжении всего дня. На территории академии (а на первом году обучения мы проводили там все свое время, конечно, если не сидели под домашним арестом за какую-нибудь провинность) мы могли в любую секунду налететь на офицера или старшекурсника. Их взгляды то и дело фиксировали начищенный не до полного блеска ботинок или нечетко выполненный поворот. В академии мы не ходили — мы маршировали. Даже в своих комнатах мы не позволяли себе откинуться на спинку стула и расслабиться — и наедине с самим собой каждый из нас оставался напряженным, как струна. Эта привычка пришла к нам не от легкой жизни. Мы усвоили ее после долгих часов хождения по периметру двора, измерения длины забора собственными шагами, чем иногда после конца учебного дня занималось по нескольку десятков человек одновременно.

В таком состоянии мы пребывали двадцать три часа тридцать минут в сутки. И все же были в нашей жизни полчаса перед ужином (оговорюсь: если их не приходилось посвящать маршировке по двору или зубрежке перед зачетом), которые мы могли провести так, как нам вздумается. Эти полчаса, да еще три свободных часа по субботам, да еще короткий интервал между молитвой и обедом по воскресеньям — составляли все положенное нам личное время. С этим можно было бы смириться, если бы и эти минуты не съедали внеурочные занятия и наряды.

Но то время, которое оставалось свободным, было ценно вдвойне.

Академия подводного флота считалась совсем юным учебным заведением — конечно, если сравнивать ее с Аннаполисом, — от которого она и отпочковалась, или с древним Вест-Пойнтом. Но у нее уже была своя история и свои боевые заслуги. Во всяком случае, территорию академии украшали материальные свидетельства боевого прошлого подводного флота.

Особой симпатией Эскова пользовался корпус старой подлодки 53Ы-571 — «Наутилуса», первого подводного крейсера с ядерной энергетической установкой. Эсков тащил меня к подлодке при малейшей возможности, и обычно мы проводили немногие часы нашего личного времени, пробираясь по тесным коридорам стоявшей на вечном приколе, покачиваемой карибской волной субмарины. Мне было трудно поверить, что эта хрупкая жестянка когда-то являлась гордостью военно-морских сил Соединенных Штатов. По сравнению с современными подводными корветами она выглядела маленькой и уязвимой. Конечно, для своего времени создатели «Наутилуса» постарались на славу — и корпус подлодки, и ее обшивка были сделаны из чистой стали. Когда ее спускали на воду, никто не мог предположить, что в будущем тонкая пленка иденита позволит подводному судну погружаться на глубину в шесть километров: в отличие от обычных металлов, которые сдерживали давление воды, иденит обращал вектор действия воды вовне, заставляя ее саму уравновешивать свою губительную мощь.

Мне же больше всего нравилось бывать в Диксон-Холле. В этом небольшом тихом зале была сосредоточена вся история подводного флота — от голограмм, иллюстрирующих крушение «Нью-Айронсайдс» во время гражданской войны — именно тогда в первый раз в истории успешно применили подводные лодки — до памятной доски со списком геройски погибших выпускников академии. Одну из стен целиком занимала большая карта мира — надо сказать, странная карта: на изображенных на ней континентах не было обозначено ничего, кроме тонких нитей рек и нескольких крупных городов. Зато все особенности океанского дна были воспроизведены на карте с потрясающей точностью координат до одной минуты. Разные оттенки синего цвета позволяли судить о морских глубинах. Подводные вершины и хребты рельефно выделялись на общем фоне. Я мог часами исследовать, где пролегают подводные торговые маршруты, вглядываться в паутину кабелей и трубопроводов, по которым транспортировались на сушу богатства морского дна. На карте были обозначены все города Маринии — Иден-Доум, Блэк-Кэмп, Саузэнд-Фэтом, Голдридж, Рудспэтт и десятки других. Обычно напряженно всматривался в точку, обозначавшую город Тетис. Там, в южной акватории Тихого океана, вел свои загадочные исследования мой знаменитый дядя Стюарт. Дядя, никогда не обсуждавший со мной свои личные дела.

На морском дне скрывались огромные богатства. Площадь земной поверхности, скрытой океанами, была в три раза больше всей площади суши, а разведанные месторождения полезных ископаемых в три раза превышали запасы сухопутных недр. Пестревшая разноцветными значками карта показывала нефтяные шельфы, россыпи золотого песка, угольные пласты, залежи цинка, меди, платины. Тревожно-красным цветом светились месторождения урановых руд — уран был кровью мировой энергетики и в особенности подводного флота. Без атомной энергии, получаемой из урана-сырца, наши субмарины стояли бы на вечном приколе так же, как их древние предшественницы.

Замечая, как немногочисленны и разбросаны по карте эти значки, я не мог не переживать. Большинство месторождений было истощено, говорили, добыча на них год от года сокращается.

Но самыми увлекательными и будоражащими фантазию были для меня белые пятна посреди океанских просторов. Неисследованные глубины… Филиппинская котловина, Бездна Нэйрес, Марианская впадина. Их глубины достигали девяти-десяти километров, а кое-где и больше. Так глубоко не могли погружаться даже самые совершенные исследовательские аппараты. Все на этих пространствах носило отпечаток тайны и неизведанности. Чем больше была глубина, тем гуще теснились цветные значки полезных ископаемых, подступали к самым краям белых пятен. Как я узнал, это было вполне естественным явлением: самые тяжелые минералы залегали на самой большой глубине. У меня захватывало дух, когда я представлял, что за сокровища скрыты на неисследованных пространствах.

Не так уж мало сокровищ было и в самом Диксон-Холле. В застекленных шкафах мерцали жемчужины, морские аметисты, кораллы, куски огромных бивней, найденные в морских безднах и принадлежавшие, по словам ученых, доисторическим подводным монстрам. Когда я стоял в середине зала, я мог наблюдать сразу все драгоценности стоимостью не меньше миллиона долларов. Они лежали здесь без всяких замков и охраны. Воистину честное имя было в академии самым лучшим сторожем!

Это было чудесное, потрясающее, завораживающее место. Но сильнее всего меня притягивали шкафы и стенды с экспонатами по истории подводного мореплавания. Тщательно выполненные модели воспроизводили крошечную батисферу Биба, печально знаменитый «Сквалус», старинную немецкую субмарину «Германия» и десятки других подводных аппаратов. Был там и еще один экспонат: небольшая модель первого, похожего на цилиндр, батискафа с иденитовым покрытием, сделанного моим дядей.

Мне кажется, из-за Диксон-Холла я заработал больше замечаний и выговоров, чем из-за самых сложных лабораторных работ. Я стоял с широко раскрытыми глазами перед какой-нибудь моделью или картой до тех пор, пока судовая рында не возвещала о конце обеденного перерыва, и я, прибегая, едва успевал встать в строй, растерянный и запыхавшийся. Мое опоздание тут же становилось предметом обсуждения офицера или дежурного старшекурсника. Конечно, обидно было тратить драгоценное свободное время на марширование по двору, но Диксон-Холл стоил этого.

Во время штрафных маршей Эсков обычно составлял мне компанию.

Мне было трудно понять, что заставляет моего товарища терпеть все невзгоды в академии. В отличие от меня, служба в подводном флоте не была для него семейной традицией. Его отец был владельцем газетного киоска в Нью-Йорке, а дед — эмигрантом из небольшой балканской страны, на земле которой с глубокой юности занимался сельским хозяйством.

Когда я спросил своего приятеля, что держит его в академии, он сильно смутился.

— Я думал, что смогу сделать что-нибудь полезное для страны… — сконфуженно сказал он.

Мы замяли этот вопрос. Эсков по-прежнему был рядом со мной, то пробирался по «Наутилусу», то всматривался в белые пятна неизведанных глубин, на которых даже иденит был бессилен. Со временем я перестал осознавать, насколько важны для меня его дружеское расположение и незаметная поддержка.

Я не думал об этом — до тех пор, пока его вдруг не оказалось рядом.