Text and illustrations © Lara Williamson, 2014

© Денисова П. В., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

* * *

 

Глубоко в закоулках мозга я храню список желаний. Например, я хочу, чтобы моя сестра Ниндзя-Грейс поступила в институт на Северном полюсе и приезжала погостить домой раз в год. На сутки. Еще я хочу помочь Шерлоку Холмсу разгадать какую-нибудь совершенно невероятную тайну, самую сложную из всех, что ему когда-либо попадались. Если она будет связана с зомби, то совсем прекрасно. Я хочу стать первым из людей, кто совершит полет на Луну в одиннадцать лет. Когда я прилечу туда, то скажу: «Это совсем маленький шаг для человека и огромная головная боль для его мамы». Я хочу, чтобы моя собака перестала пожирать планеты и выташнивать их на ковер. И наконец, моя самая большая мечта – это чтобы папа меня любил.

Этого добиться будет сложнее всего. Сложнее даже, чем уговорить маму отпустить меня в путешествие длиной в 3 844 000 километров (примерно столько от Земли до Луны). По правде говоря, я и без отца неплохо обхожусь. Не то чтобы это было легко, но до сих пор мне удавалось запихнуть свои чувства куда подальше и не выпускать наружу. Ну, до сегодняшнего дня. А сегодня все изменилось.

Вот я сижу в гостиной и ем бутерброд с арахисовым маслом. И тут на экране телевизора появляется папа. Прямо у меня под носом! Прямо здесь, в нашей гостиной, куда он не приходил уже многие годы. Хлеб прилипает у меня к нёбу (вот за это я и люблю бутерброды с арахисовым маслом; оно такое липкое, что странно, как его еще не продают в тюбиках вместо клея). Чтобы не задохнуться, мне приходится как следует повращать языком. Можно сказать, что вечер понедельника в нашем доме не задался с самого начала.

Если бы я мог, я бы выключил папу. Щелкнул кнопкой, пока-пока, и пусть бы он растворился в черноте экрана. Но это как-то неправильно – без спроса делать собственного отца невидимым. Будто прочитав мои мысли, папа поднимает на меня взгляд, смотрит прямо в глаза и кивает. Сказать, что я удивился, значит ничего не сказать.

Ладно, должен сказать, что очень скоро мой шок сменился кое-чем другим: безмолвным восторгом. Я так рад видеть папу в Пэрэдайс-Пэрэйд, здесь ему самое место! Дело в том, что папа у меня стал телеведущим. Правда, нас разделяет стеклянный экран, но все равно это так чудесно, особенно для понедельника, что я улыбаюсь. Улыбаюсь как мальчик, к которому наконец-то вернулся папа. И еще как мальчик, у которого от арахисового масла слиплось во рту.

Ниндзя-Грейс входит в комнату, бросает взгляд на экран и раскрывает рот, как золотая рыбка.

– Папа! – сообщает она. – Папу показывают по телевизору.

Да она просто гений!

– Это еще что за хрень! – продолжает возмущенно сестра. – Для отцов должна существовать одиннадцатая заповедь. Не кради, не лжесвидетельствуй… не уходи из семьи, чтобы через четыре года вернуться в роли пафосного телеведущего. Как-то неправильно это все.

Что тут может быть неправильного? Я растерянно заморгал. Даже сам Моисей бы радовался, что папа снова появился в нашей жизни. Это же так здорово! Я, конечно, представлял себе его возвращение несколько иначе. В реальности обошлось без тысячи разноцветных кексиков с начинкой, что пятнами окрашивает ванильную глазурь. Папино имя мы шоколадной крошкой на этих кексах тоже не писали. Но это не важно: все равно он будет рядом, совсем у нас под носом. Мы сможем видеть его каждый день. Это будет телешоу, которое просто нельзя пропустить. Если Ниндзя-Грейс не понимает, как замечательно нам теперь станет, то она совсем выжила из своего крошечного умишка. Самая лучшая новость с того раза, когда мама купила мне скейт мшисто-зеленого цвета с особо крепкими подшипниками.

– Ты что, не рада его видеть? – спрашиваю я.

Во рту у Ниндзи-Грейс блестит нить слюны, натянутая, как струна банджо.

– Пришлите такси до психушки для Дэниела Хоупа, если он считает, что папа по телевизору – это хорошая идея, – говорит сестра. Струна лопается.

Кстати, Ниндзя-Грейс не всегда была Ниндзей-Грейс. Когда-то она была нормальной – настолько, насколько сестры вообще бывают нормальными. Но все изменилось, когда ей стукнуло тринадцать. Именно тогда Грейс стала словесным ниндзей. Словесный ниндзя – это тот, кто использует слова как оружие. Что бы вы ни сказали, они ответят вам потоком оскорблений. Считаете себя умным? Я бы на вашем месте не был бы так уверен: словесный ниндзя непременно ранит вас своими колкими замечаниями. Именно это и случилось с Грейс Хоуп, когда она стала подростком. Поэтому Ниндзя-Грейс и вопит сейчас:

– Этот человек умер для нашей семьи.

Словесный ниндзя кидает мне в спину кинжал!

– И лучше бы тебе с этим смириться, если ты не хочешь неприятностей, – стреляет Ниндзя-Грейс с губы.

Но что бы она там ни говорила, я все равно буду думать, что это просто здорово. Если отец внезапно прославился, то и дети его станут знаменитыми. Ребята в школе будут просить у меня автографы. С этого дня я стану звездой в школе Святой Девы Врат. Вижу как наяву: вот я открываю свой сайт, становлюсь звездой Интернета. Возможно, у меня даже будет своя страничка. Назову ее «Сын». Парни будут умолять меня стать капитаном сборной по футболу, а девчонки – писать у себя в блокнотах «миссис Дэн Хоуп». Тетки в столовой станут класть мне больше картошки с маслом и карри, и я скажу им, что просто лопну, а они скажут мне, что не лопну, потому что они обожают смотреть на моего знаменитого папу по телевизору. Наверное, мама именно это называет «подмаслиться».

По правде говоря, папа всегда хотел попасть в телик. Поэтому, наверное, зря я так уж удивился. Брать интервью, общаться с публикой, болтать без умолку – все это у него получалось отлично. Заметьте, нам и в голову не приходило, что он когда-нибудь уйдет из местной газеты, где работал журналистом. Как же мы ошибались. Промотайте всего четыре года – и оп! Он уже бросил жену и детей – и привет, звезда экрана.

Самое паршивое во всем этом – момент, когда он бросает детей. Папа ушел, когда мне было всего семь. День начался как обычно, а закончился тем, что мы с Грейс сидели на верхней ступеньке лестницы. В двенадцать лет сестра была еще нормальной. Внизу на кухне гремели ящики, и я, помню, решил, что мама сердится. Раз ее так злит готовка, думал я, то не нужен мне ее ужин. Наверняка это мясная запеканка. Меня она тоже бесила, потому что в фарше было полно резинок, которые стучали по зубам. Грейс говорила, что резинки правильно называть хрящами. Раздалось какое-то бум-бум, а потом долгий вздох, будто открыли бутылку с газировкой. Грейс посмотрела на меня и сказала, что, по ее мнению, речь совсем не о запеканках и хрящах. Папа пытался успокоить маму, но это заводило ее еще больше. Она все твердила, как огорчает ее другая женщина.

Потом я решил, что они говорят про школу, потому что Грейс сказала: «Какая-то филькина грамота». У меня занемела спина. Если бы я тогда не встал, то в жизни бы больше не разогнулся и ходил, как бабуин, до конца своих дней. Грейс сказала, что мне лучше не уходить, потому что теперь началось самое интересное: папа заговорил о новом приключении, а мама кричала, что он заигрался. Грейс решила: это отличная новость и теперь мы повеселимся всей семьей. Может, поедем куда-нибудь. Но папа-то орал, что хочет быть самостоятельным. Речь явно не шла о веселых каникулах. Он ничего не сказал ни про сахарную вату, ни про трейлеры. Да и про нас тоже.

Я не расслышал, что сказал папа дальше, голос у него стал какой-то невыразительный, а потом раздалось глухое «шлеп», будто на стол уронили большой кусок ветчины. Мама плакала, и гул ее плача то поднимался, то опускался, будто она одной рукой вела легкий самолет. Наконец она закричала, что устала от факультативных занятий отца, а папа в ответ – что с него довольно и его тошнит от ее истерик. Когда я спросил Грейс, что это значит, она прошептала, что истерика – это школьный предмет, вроде математики.

В этот момент дверь кухни распахнулась, и Грейс на пузе, как змея, поползла к своей комнате, чтобы папа не застал ее на лестнице. Но я не мог сдвинуться с места. Папа распахнул входную дверь и с силой захлопнул ее за собой. Нарциссы на обоях затрепетали.

Я вернулся в свою спальню. Я был рад, что все это закончилось. И клялся, что никогда больше не буду есть запеканку, и не пойду в школу, и не стану ходить, как бабуин. Ну ладно, насчет последнего я еще подумаю, потому что это прикольно.

После того вечера все пошло как-то наперекосяк. Нам больше не разрешали покупать картошку фри в местном магазине под названием «Бригада Жарки». Если верить Грейс, которая вынюхала всю историю, папа сбежал с женщиной, которая там работала. Ее звали Грудастая Бэбс, и Грейс утверждала, что та любила строить глазки, заманивая мужчин своей жареной картошечкой. Сестра говорила, что и папа от нее тоже пригорел и ничего тут не поделаешь. Я засмеялся, ведь и мне иногда доставались подгоревшие кусочки, но Грейс хмуро ответила, что у нас с папой разная картошка и что папа не вернется – он ушел навсегда. Я пожал плечами: в семь лет кажется, что «навсегда» – это на неделю или месяц.

Как же я ошибался.

Навсегда значило навсегда.

 

Один

Внешне я выгляжу как обычный одиннадцатилетний мальчик. Но в голове у меня полно гениальных идей. В нашей школе Святой Девы Врат не замечают моих потрясающих способностей, ну и зря. Вообще-то я хорошо прячу свой талант – обдумываю свои гениальные идеи, пока учительница, мисс Парфитт, донимает всех сдвоенным уроком математики. И вот как раз в тот день, когда я увидел папу по телику, мисс Парфитт так долго трепалась про арифметические действия, что могла бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса. Я же тем временем обдумывал коварный план. Увидеть папу по телевизору – это круто, но мне хотелось большего. Пока мисс Парфитт распространялась про скобки, деление, умножение, сложение и вычитание, я думал о том, как бы мне хотелось, чтобы папа поговорил со мной. И о том, как я этого добьюсь.

– Эй, – прошептала мне Джо Бистер. – Я достала новые мощи для своей коллекции. Совершенно шикарные. Пока не увидишь, не поверишь.

Я пожал плечами:

– Мне казалось, со святыми как раз в том и фишка, что их необязательно видеть, чтобы верить.

Джо пробормотала что-то о том, что я возомнил себя самым умным. Ну, строго говоря, так оно и есть.

– Это кусок ткани. – Она покосилась на мисс Парфитт. – Ею вытирали ноги кому-то, кто прикасался к ногам кого-то, кто целовал ноги статуе святой Христины Удивительной.

Ну вот и как разговаривать с человеком, который считает, что разговаривает с Богом по горячей линии? Нет, попытаться можно, но все равно ничего не получится. В итоге вы все равно притворитесь, что такой же чокнутый, как и ваш собеседник. Со мной такое происходит вот уже много лет. Мы с Джозефин Бистер дружим с самого первого дня в школе. Тогда ее интересовало раскрашивание стен соплями, а меня – хватание ее за косички с криком «но-но!», словно девчонка была цирковым пони. Мне даже немного жаль, что она больше не рисует козявками. Все лучше, чем эта религиозная фигня. Джо была уверена, что реликвии помогают ей стать лучше. Она даже зубы чистила святой водой, потому что надеялась: так с ее уст будут срываться лишь добрые слова.

Это все, конечно, полная ерунда. Вчера Джо сказала, что у меня вылез прыщ размером с Везувий. Не думаю, что это святая вода ей подсказала.

Могу добавить, что у Джо Бистер до сих пор жутко длинные волосы. Получается, я зря дергал их, когда нам с ней было лет по пять. Она говорит, что никогда не будет стричься, ибо в волосах заключена суперсила. Если я не верю, могу спросить Самсона. Единственный Самсон, которого я знаю, это соседский пес. Не думаю, чтобы Джо говорила о нем – его единственная суперсила заключается в тявканье.

Моего второго друга из школы Святой Девы Врат зовут Кристофер. Его семья недавно переехала, и он перевелся в нашу школу в начале сентября. Когда он пришел в класс, учительница спросила, откуда он, и Кристофер рассмеялся и сказал: «Изумрудный остров». Глаза у мисс Парфитт загорелись, словно кто-то зажег у нее в голове спичку. Она поставила себе на стол глобус и сообщила классу, что Изумрудный остров – третий по величине в Европе и что там живет примерно шесть миллионов триста тысяч человек. Она вызвала Кристофера к доске и попросила показать остров. Тот ответил, что вряд ли найдет его на глобусе, потому что так в народе называют жилой комплекс «Ирландия». До него десять минут пешком от школы.

На перемене я подкатил к Кристоферу, пожал ему руку и сказал, что с радостью поприветствую в нашей школе любого, от кого у мисс Парфитт кожа станет цвета болячки под корочкой. Кристофер посмотрел на меня так, будто я был двухголовым пришельцем, и молча ушел. Так началась наша дружба. Несколько дней спустя Джо рассказывала мне о своей светящейся в темноте статуэтке Святой Девы из Нока, и тут к нам подошел Кристофер и сказал, что любит играть на гитаре. Еще у него были зеленый пояс по тхэквондо и хомяк. Когда Джо спросила, как зовут хомяка, он проорал: «Бу!», и Джо от ужаса, что это совсем не благочестивое имя, чуть не свалилась со стула. Тем не менее хомяка звали Бу, и Джо признала, что святой Франциск Ассизский любил бы его даже с таким идиотским именем. Я предложил ей заткнуться, потому что имя Бу гораздо удивительней, чем имя святой Христины Удивительной. Кристофер сказал, что хочет узнать побольше о святых Джо, и попросил ее пройтись по алфавиту, называя святого на каждую букву.

Джо подумала пару секунд и ответила:

– Это что, ты так по-священному подкалываешь меня?

На следующий день, подобно блудному сыну, папа возвращается на экран.

– Привет, пап, – объявляю я. – Я скоро свяжусь с тобой.

Но папа ведет себя так, будто не слышит меня, и поэтому я притворяюсь, что я – это он, и говорю с собой.

– Правда? – спрашивает папа. Я стараюсь говорить басом.

– Ага, – отвечаю я. – Мне пришла в голову гениальная мысль. Ты будешь поражен. На самом деле, – я наклоняюсь к экрану так близко, что от моего дыхания у папы запотевает лицо, – ты даже снова захочешь со мной познакомиться.

Папа шуршит бумажками на столе:

– Ну и новости, Дэн! Когда же это произойдет?

Я снова меняю голос:

– Терпение, терпение. Мама говорит, что хорошее приходит к тем, кто умеет ждать. – Однако затем я продолжаю: – Но ждать осталось недолго. – Я поднимаю с кофейного столика игрушечного пирата. – Опомниться не успеешь, как мы уже поплывем путешествовать вместе.

Открывается дверь гостиной, и заходит Ниндзя-Грейс.

– Ты что, сам с собой разговариваешь? – бурчит она, а я в это время кладу пирата на какой-то журнал.

– Он отправляется на остров… эээ… гламура, – отвечаю я. – На добротном судне, названном в честь какой-то знаменитости, чьего имени я не знаю.

– А ты отправляешься на добротном судне к психиатру, – шипит Ниндзя-Грейс.

Она поворачивается к телевизору, и ее рот на моих глазах превращается в пылесос и высасывает из комнаты весь воздух.

– Опять на отца смотришь? Перестань себя мучить. И надеюсь, тебе еще не пришло в голову похвастаться перед другими, что у тебя знаменитый папа. Все решат, будто мы такие скучные, что он ушел искать лучшей жизни. А ты ведь этого не хочешь.

Я пожимаю плечами:

– А что такого? Это ведь правда.

– Ну да. Но зачем сообщать об этом всему миру? Может, тебе и прикольно быть скучным, а мне как-то не очень. Я сказала маме, что видела отца по телику, и она говорит, что нам лучше не болтать об этом и жить как обычно. Нам не нужны его слава и богатство, да и в большом доме нам жить тоже необязательно.

Я об этом не подумал. У папы наверняка громадный дом! Как Букингемский дворец, только в три раза больше. С сотней окон и британским флагом, развевающимся на ветру. На флаге вышиты его инициалы: ММ. Они переплетены, как ER на монограмме королевы. Ворота в поместье открываются автоматически. Главный вход охраняют два рычащих льва. Газон подстрижен под короткий ежик. В особняке Малкольма Мейнарда у меня будет своя комната размером с футбольное поле, и мне разрешат покрасить стены в пурпурный, ибо это цвет команды «Кингс». Возможно, у папы есть маленькая задиристая собачка, чтобы отгонять незваных гостей. Может быть, она похожа на Самсона, собаку миссис Нунко, нашей соседки. Самсон – помесь ши-тцу и пуделя. Я называю ее «шидель». Мда, что-то я не уверен, что папа захочет завести такую же.

– Выброси ты уже его из головы, – закатывает глаза Грейс.

Я снова поднимаю пирата.

– У меня нет совершенно никаких планов, – вздыхаю я. Пират, огибая препятствия, приближается к краю кофейного столика. – Если у меня и были какие-то мысли о поисках, то я растоптал их, как дублон, попавший под башмак одноглазого тучного пирата. У него на плече сидит попугай и пронзительно кричит ему на ухо: «Пиастры, пиастры!» Нет уж, лучше я прогуляюсь по доске, чем отправлюсь искать сокровище, которого жаждет мое сердце.

– Ты чудила, – отвечает Ниндзя-Грейс, выхватывает пирата из моих пальцев и швыряет его на пол.

– Ой!.. – воплю я. – Ты бросила его в бурные воды Коврового океана…

Тем же вечером я лежу на кровати и играю на гитаре. Мысли о папе проносятся в моем мозгу. Я скучаю по нему. Пальцы находят струны, а я думаю о том, что мне в жизни необходим отец. Получается, будто тогда, много лет назад, я посадил маленькое зернышко папы в душу. Я поливал его, заботился о нем, и вот внезапно оно превратилось в огромное раскидистое дерево. Я негромко напеваю себе под нос. Мама бы взбесилась, если бы узнала, что я собираюсь встретиться с папой, но это все из-за того, что она влюбилась в этого нового бойфренда, с которым познакомилась в июне. Его звать Большой Дейв. Ему принадлежит сеть автомастерских. Видимо, взгляды голубков встретились над капотом нашей старой «дайхатсу шарады». Машину продали, а вот роман тянется уже полгода. Музыка плещется в темных углах моей комнаты, а я все играю и играю, пока у меня не сводит пальцы. Приходится остановиться.

– Папа, – шепчу я в темноту.

– Да, Дэн, – отвечаю я самым хриплым голосом, на какой способен.

– Ты ведь еще хочешь, чтобы я был в твоей жизни, да? Ты ведь не обидишь меня, как в первый раз, а?

Папа не отвечает.

 

Два

От кого: Дэн Хоуп

< [email protected] >

Дата: Nov 22nd, 07:54am

Кому: Малкольм Мейнард

< [email protected] >

Тема: ПРИВЕТ

Привет, папа!

Люблю,

Когда я впервые увидел тебя по телику, я удивился больше, чем когда Чарлза Скаллибоунса Первого (пес, которого мама купила мне, когда ты ушел) стошнило в мои школьные кроссовки и я их надел. Я подумал, вот мой папа и он ЗНАМЕНИТ. Как видишь, я так взволнован, что это заслуживает капслока.

Дэн :)

Я попытался представить, каково это будет – получить от тебя ответ. Но я не могу. Если ответишь, то мне и представлять ничего не нужно.

Кстати, Грейс еще жива. У нее теперь новый бойфренд по имени Стэн, но хватит о ней. Возвращаемся ко мне. Мне одиннадцать, я умею играть на гитаре, отлично катаюсь на скейтборде и стал экспертом в детективах про Шерлока Холмса. Думаю, ты забыл, что оставил на нашей полке две книги. Одна – про то, как разбирать стопки бумаг, а другая – про Шерлока Холмса и про то, как он распутывал все эти загадочные дела. И знаешь что? Я попытался читать про стопки, но там было так много странных картинок, что я вместо этого прочитал про Шерлока Холмса. Два раза.

И еще в моей комнате сделали ремонт. Теперь мою кровать как бы выбросили в открытый космос. Представь кучу светящихся звезд на потолке. Да, вот так. А еще у меня есть подвесной макет Солнечной системы, который мне купил Большой Дейв, мамин друг. Грейс от этого всего не то чтобы в восторге. Говорит, что никому не понравится, посмотрев вверх, увидеть Уран. И мама причитает – говорит, у меня на полу такой бардак, настоящая черная дыра. Я почитал про эти черные дыры. Так называются области в космосе, которые ничто не может покинуть. Есть различные черные дыры. Сверхмассивная черная дыра – это ~ 10 5 –10 9 MSun.  Черная дыра средней массы – это ~ 10 3 MSun. Черная дыра звездной массы – это ~ 10 MSun и планковская черная дыра – это ~ ММoon. Когда я рассказал об этом маме, она сказала, что в моей комнате точно сверхмассивная.

Меня никогда еще не называли сверхмассивным. Думаю, что смогу к этому привыкнуть.

Ну вот и все мои новости. Пожалуйста, напиши мне, расскажи, как сам поживаешь. Будет славно, если мы станем друзьями по переписке. Может, даже увидимся как-нибудь? Тебе необязательно приходить на Пэрэдайс-Пэрэйд, дом десять. Я могу сам к тебе зайти. Так будет даже лучше, если учесть сверхмассивную черную дыру.

Пожалуйста, ответь на мое письмо, как сможешь. Я нашел твой адрес на сайте телеканала. Я умник, а? Мама говорит, что это я в нее пошел, но я не совсем уверен, что это абсолютная правда.

Направляясь по Пэрэдайс-Пэрэйд к школе, я чувствую себя другим человеком. Возможно, и выгляжу я тоже по-другому. Меня словно окружает дымка из золотистой эктоплазмы. И она говорит: Дэн Хоуп – самый счастливый мальчик в мире, потому что он написал своему папе. Я даже машу рукой миссис Нунко и кричу «Привет!», пока она подталкивает Самсона к саду. Он задирает ногу и пускает золотистую струю на ее тапочки. Миссис Нунко машет в ответ, но выглядит слегка ошарашенной. Мне бы хотелось думать, что она заметила мое волшебное свечение, но, скорее всего, это из-за того, что у нее обдало жаром ступни.

Сворачивая на Агапантус-роуд, я позволяю себе слегка улыбнуться. Папа сейчас наверняка включает компьютер. И в изумлении раскрывает рот, когда понимает: ему написал давно потерянный сын! Он смахивает крошечную слезинку, чувствуя себя счастливым. Нет, это уж слишком. Однако папа тут же бросается писать мне ответ. Он просит прощения за то, что ушел от нас и перестал быть частью моей жизни. Письмо будет ждать меня, когда я вернусь из школы.

Письма нет.

Свечение эктоплазмы слегка потускнело, но я не позволю себе слишком огорчаться. В конце концов, отец – занятой человек, он ведь теперь работает на телевидении. Наверняка он сейчас раздает автографы, посещает разные праздники и встречается со знаменитостями. Мама говорит, телезвезды в наши дни только этим и занимаются. Уверен, что получу ответ сегодня вечером, а может, завтра с утра перед школой.

Письма нет.

На следующий день я иду в школу, окруженный тяжелым черным облаком. Миссис Нунко заносит в дом молоко и кричит «Привет!», я что-то мычу в ответ, будто во рту у меня горячая яичница. Я сворачиваю на Агапантус-роуд, не поднимая глаз от асфальта. Похоже, все пошло не по плану. Почему папа еще не ответил? Этот вопрос крутится у меня в голове, как на карусели. Вчера, когда мама работала в вечернюю смену в супермаркете «Аладдин», а Грейс была у Стэна, я включил телевизор. Папа был там. Я смотрел на него, пытаясь разглядеть следы моего письма. Нет, на табличку на груди я не рассчитывал, но хоть что-то. Может, подергивание лицевых мышц? Может, он будет дергать себя за мочку уха, передавая тайный сигнал от отца к сыну? Ничего. Отец выглядел абсолютно спокойным. Я могу даже, наверное, сказать, что папа совершенно обо мне не думал, и меня так это злит, что я не разговариваю с ним. Да и ладно, все равно же сам с собой разговариваю.

– Что это с тобой? – спрашивает меня Джо, прикладываясь к фонтанчику на школьном дворе. – Ты не в духе с самого утра. Даже не улыбнулся, когда мисс Парфитт велела сдать все рисунки.

– У меня голова болит, – бесцветным голосом отвечаю я. Прислоняюсь к стене и смотрю, как Джо вытирает воду с подбородка.

– Голова? – Никогда не видела, чтобы кто-то так радовался, когда у друга болит голова. – Отличные новости. – Она вытягивает руки вперед и хватает меня за плечи. Джо уверена, что сможет уладить эту неприятность. – У меня есть кусок ткани, который касался головы человека, который прикасался к голове человека, который касался…

– Ага, понятно. Валяй.

– Святая Тереза Авильская знала о головной боли все. Если прикоснешься к своей голове куском этой ткани, то боль уйдет. А если от головной боли у тебя режет глаза, то у меня есть кусок ткани, который касался могилы человека, который касался могилы человека, который прикасался к могиле святого Августина Гиппонского. С другой стороны, святой Августин еще и покровитель пивоварен, поэтому не уверена, что он тут будет полезен… В любом случае, приходи после школы ко мне на сеанс исцеления.

На самом деле голова у меня не болела до тех пор, пока Джо не начала болтать. И я вполне уверен, что кусок ткани, который прикасался к гиппопотаму, не поможет мне с моей настоящей бедой – отсутствием общения с папой.

– Ладно, если это так уж обязательно, – медленно говорю я. – Но только при условии, что ты не будешь подливать святую воду мне в лимонад.

– У меня ее и не осталось. Вчера у нас засорился толчок, и папа схватил бутылку со святой водой и затолкал туда мокрый рулон туалетной бумаги, который упал в бачок. Мне это не понравилось.

– Да уж кому такое понравится.

Я с трудом оторвался от стены.

– Дело даже не столько в святой воде, а в том, что он не спросил меня. Если бы спросил, я бы направила его к апостолу Фаддею, который знал все о невозможном.

Мама пишет мне: она не против, что я пойду к Джо после школы. Вот и отлично, потому что мы уже в ее комнате и она прижимает пластиковую карточку с обрывком ткани внутри к моему лбу. Да, на ощупь прохладно, но в остальном я не чувствую никаких изменений. Чтобы порадовать Джо, я смотрю на плакат у нее на стене: святой Алоизий Гонзага с очами, возведенными горе. Потом я закатываю глаза и возвращаю их в нормальное положение. Объявляю, что исцелился. Актер из меня неважный, потому что Джо мне убедить не удалось.

– Что-то мне кажется, дело тут не в головной боли, – говорит она и кладет карточку на прикроватную тумбочку. – Есть еще что-то, о чем ты мне не рассказываешь. Кстати, у друзей не должно быть друг от друга секретов.

– Это какой святой тебе сказал?

– Это моя мама, хотя она не совсем святая. – Джо складывает руки на груди и загораживает мне вид на святого Алоизия. – Ты должен рассказывать мне о своих проблемах.

Я открываю рюкзак, вытаскиваю оттуда книгу, открываю и делаю вид, что читаю:

– У меня нет никаких проблем.

Я не смотрю на Джо, потому что так увлечен потрясающе интересным параграфом о жизненном цикле личинок.

– У тебя книга вверх ногами, – вздыхает Джо, уперев руки в бедра. К тому времени, как я исправляю ошибку, она уже открыла ящик комода и протянула мне руку с зажатым кулаком: – Это тебе. Возьми на время. Вернешь, когда найдешь все ответы и исцелишься. Отказываться нельзя. Неприлично отвергать подарки.

Джо раскрывает ладонь и подносит мне что-то под нос. Это – серебряная медаль размером с десятипенсовик. Правда, десятипенсовик, по которому прошлись паровым катком и вытянули его, так что он и на монету уже не похож. На одной стороне я вижу изображение святого. Что-то не могу его узнать. Впрочем, если по-честному, то я никого из них узнать не могу.

Я таращусь на медаль, скосив глаза:

– Сколько раз тебе говорить, что у меня с головой все в порядке?

– Да, я слышала. Это не для твоей головы, – улыбается Джо. – Разреши познакомить тебя со святым Гавриилом из монастыря Святой Девы Скорбей. Именно из-за этой медали я и заинтересовалась святынями. Она досталась мне от бабушки, которую забрала от нас игра в бинго. Услышав последнюю цифру, она вскрикнула «Хаус!» и опрокинулась навзничь. Родители положили ей в гроб карточку бинго, и папа сказал, что бабушка ушла на небеса с улыбкой. Папа тоже улыбался, потому что именно ему достался ее выигрыш.

– Если это не медаль для привлечения болезней, то что же это? – только и могу выдавить я.

– Она для тех, кому нужно исцеление. Для тех, кто несет бремя незримых печалей и кому просто необходимо, чтобы его мечты сбылись. Для кого-то вроде тебя.

 

Три

Джо предложила мне написать список, состоящий из десяти желаний, и хранить его вместе с медалью святого Гавриила из монастыря Святой Девы Скорбей. Я сказал, что не буду писать список. Это очень тупо, но Джо ответила, что если я напишу, то святой Гавриил прочтет список и исцелит меня, исполнив одно из желаний.

– И не делай список совсем уж бредовым, – предупредила она.

– Почему? Потому что святые не могут творить чудеса?

– Ох, Дэн! – Джо потрясла головой с усталым видом эксперта по религиозным делам. – Ты ничего не знаешь о неисповедимых путях. Нельзя просто так позвать святых, попросить о чем-нибудь и потом отступиться. Повторяю: не проси драгоценностей из королевской казны, потому что святой Гавриил тебе их не принесет. Выбери десять желаний из тех, что он может осуществить, и он выберет одно из них. Самое важное.

– Как же он узнает, какое самое важное?

Джо внимательно выслушала вопрос и ударила себя кулаком в грудь:

– Потому что он может заглянуть тебе прямо в душу.

Как по мне, так и список тогда писать необязательно, но Джо я об этом не говорю и перечисляю свои желания.

Деньги.

Новая сестра, которая не будет говорить гадостей.

Собака с крепким желудком.

Письмо.

Новый велосипед.

Бассейн с шоколадными хлопьями.

Ходить в школу волшебников вместо школы Святой Девы Врат.

Жить на Бейкер-стрит.

Личная ракета с названием «Хоуп-1».

Папа.

Я оборачиваю список вокруг святого Гавриила и кладу его под кровать – в сундук с сокровищами на моем пиратском острове. Я говорю:

– Я делаю это не потому, что верю в твои исцеления или что-то в этом духе. Я не верю. И если я слегка грущу, то это из-за домашки и из-за того, что, кроме нее, делать совершенно нечего. В общем, я делаю это, чтобы Джо заткнулась и перестала говорить, что мне нужна помощь. – Я немного помолчал. – Но если, типа, тебе не сложно, то сделай так, чтобы папа послал мне письмо. Тогда все будет хорошо.

Я бегу к столу и включаю компьютер.

Письма нет.

В мое сердце вонзаются тонкие стрелы гнева. Я раз десять кликаю мышкой. Я даже проверяю, правильный ли адрес использовал. Конечно же правильный. Я проверяю спам: папы нет и там. Теперь очевидно, что моя попытка связаться с папой провалилась. Он меня игнорирует. Как, судя по всему, и святой Гавриил.

Второе письмо получается не таким многословным. Я рассказываю папе, что меня постоянно хвалят в школе и если он хочет узнать за что, то пусть сообщит мне об этом. Да, я понимаю, что он – звезда и поэтому времени у него мало, но ведь на единственного сына несколько минут должны найтись. Палец мой, как быстрая пуля, влетает в кнопку «отправить». Я спускаюсь вниз, к картофельному алфавиту, который мама покупает по скидке для сотрудников в супермаркете «Аладдин».

Большой Дейв сидит за столом, зажав в зубах картофельное «К».

– Садись рядом. – Он глотает букву и вытаскивает для меня стул.

Сегодня вторник, и последние три месяца Большой Дейв по вторникам ужинает у нас. А я и не против: когда он здесь, мама делает вкусный пудинг. В остальные дни мы получаем по занюханной упаковке йогурта, но вторник – это день пудинга прямиком из огромных морозилок «Аладдина». На самом деле, дело не только в моем желудке. Мне нравится Большой Дейв, потому что он делает маму счастливой. Когда папа ушел, мы все долго грустили; я получил собаку, а мама – ничего. Когда появился Большой Дейв, это было для нее как щенка купить: она опять начала смеяться. Вот тогда ко мне и вернулась моя прежняя мама.

– Хотите еще буковок? – спрашивает она, обнося миску по кругу.

Большой Дейв находит у себя в тарелке буквы «Н», «Е», «Т» и показывает их маме.

Я чуть со стула не падаю от хохота, но резко прекращаю, когда Ниндзя-Грейс начинает вздыхать и закатывать глаза. Если она так себя ведет, то того и гляди взорвется. И через десять секунд это и происходит.

– Кризис тебя не затронул, – говорит Грейс, с хлюпаньем всасывая букву «Q».

Большой Дейв чешет татуировку на левой руке, оставляя тонкие жирные полоски на большом чернильном сердце. Потом пожимает плечами, играет мускулами на руке и возвращается к прежнему занятию – вымакивает чесночным хлебцем коричневый соус. Бьется татуированное сердце, а под ним колышется свиток с надписью «Кэролайн 1973».

– Я имею в виду, ты так занят, что в неделю у тебя бывает лишь один свободный вечер. Ну или два. Выходит, кризис обошел тебя стороной. – Грейс с довольным видом подбирает «О» и кладет между губ, а потом засасывает внутрь. – У тебя так много дел, что вы с мамой почти не видитесь.

Мне совсем не нравится этот разговор. И еще мне не нравится, когда Грейс бьет меня ногой по лодыжке. Я притворяюсь, что подавился буквой «В». Грейс совсем не обязательно ломать мне берцовую кость, чтобы я догадался, к чему она ведет. Несколько дней назад Нина Биддольфо из газетного киоска рассказала мне, что Большой Дейв женат и у него есть маленький сын.

– Да так, сорока на хвосте принесла, – сказала Нина. – Мало чего знаю про мальца. Но так уж сорока сказала.

И пока я размышлял, какая же умная эта сорока, Нина объявила мне, как зовут жену Большого Дейва.

– Кэз, типа того, – сказала она.

Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что Кэз – это сокращение от Кэролайн. «Кэролайн 1973» – вот что было с любовью вытатуировано на громадном бицепсе Большого Дейва. Детали головоломки начали складываться. Большой Дейв не мог проводить с мамой каждый вечер, потому что он все еще жил со своей женой, Кэролайн. Я рассказал Грейс. Мы сделали поспешные выводы. Ну, то есть это она их сделала. С такой скоростью, будто внутри у нее был реактивный двигатель. Грейс сказала, что с самого начала все знала. Большой Дейв какой-то слишком хороший. А когда что-то кажется слишком хорошим, оказывается, что никакое оно не хорошее.

С того момента Ниндзя-Грейс начала доставать Большого Дейва. По-видимому, он из мужчины мечты превратился в мужчину из кошмара. Я хотел дать ему второй шанс, но Грейс сказала «нет»: мужчины вечно хотят положить два горошка на ложку. Я не понял, что с этим желанием не так, но Грейс заверила меня, что так поступать неправильно.

– Большой Дейв, – продолжает Грейс, ковыряя ногтем в зубах, – у изменников сердце – как шоколадное яйцо. – Она нахмурилась, и брови ее срослись в длинную гусеницу. – Оно пустое. Маме такое не нравится. С ней это уже случалось раньше, и теперь она ждет большего. Честно, она заслуживает куда лучшего.

Над головой Большого Дейва загорается лампочка: он понял, о чем говорит Грейс. Он с видом знатока потирает нос, а я вдавливаюсь в стул.

– Не волнуйся, малышка. Уж я-то твоей маме пустых яиц не принесу.

Грейс заговаривает снова, и у нее дергается губа.

– Я говорила не о яйцах. Я имела в виду, что…

Чтобы Грейс замолчала, я встреваю в разговор и начинаю перечислять различные виды шоколада, из которого делают пасхальные яйца. Пралине. Помадка. С карамельной прослойкой. Со вкусом апельсина. К тому времени, когда я добрался до тоффи, глаза Грейс превратились в лезвия, а нога соприкоснулась с моей другой лодыжкой. Я издаю «Уй!», который мама всегда истолковывает как звук отвращения к тоффи. На самом деле я и правда не очень люблю такие конфеты, но в данный момент меня больше волнует то, что Грейс положила конец моей карьере футболиста в премьер-лиге.

Чтобы спасти кости от дальнейших повреждений, я объявляю, что возьму Чарлза Скаллибоунса на прогулку. Мама открывает рот, чтобы возразить, но пес приходит мне на выручку. Он принимается зевать, разинув пасть. Обычно это значит, что тошнотный поезд скоро прибудет на станцию. Мама говорит, что оставит мне немного тоффи. Я уж было начал ее благодарить, но она вспоминает, что я не люблю тоффи, и поэтому не будет мне ничего оставлять…

Честно говоря, на улице я все еще думаю о том, как бы привести Ниндзю-Грейс в чувства, когда Чарлз Скаллибоунс останавливается и писает на стену летнего домика. Обычно это никак меня не волнует, потому что этот домик – одна из десяти его традиционных туалетных точек, но сегодня у открытой двери стоит человек в белом халате. И вот именно сегодня вечером Чарлз Скаллибоунс превратил свой мочевой пузырь в целый желтый бассейн. Когда я пытаюсь оттащить его, он сопротивляется и писает дальше. Человек в халате говорит, что, когда мой пес перестанет использовать домик в качестве сортира, я могу зайти внутрь и посмотреть. А если захочу, то и присоединиться.

Посмотреть на что? Присоединиться к чему? Не к добру это – наблюдать за людьми в халатах. Изнутри доносится негромкое рычание, и я подумываю сбежать. Но тут Чарлз Скаллибоунс мочится на ноги человека в халате, и теперь мне нужно остаться хотя бы из вежливости.

Я захожу внутрь. Маленький деревянный домик просто кишит людьми в халатах самых разных фасонов и размеров, и все они стоят на полу на коленях. Сначала я подумал, что они молятся, но они все внезапно подскочили и начали со всего жару дубасить воздух. Я бы тоже мог избить воздух, если бы пришлось.

Пораженный происходящим, Чарлз Скаллибоунс бросает жевать черный пояс, который он нашел на полу. Пес смотрит на меня снизу вверх глазами цвета шоколада и скулит. Держась рукой за дверную раму, я пытаюсь подтащить его к выходу. И тогда я слышу, как кто-то шипит мое имя, но так, чтобы другие его не разобрали. Ого, так это же мой друг Кристофер. Он украдкой машет мне, а женщина-тренер кричит, чтобы он сконцентрировался на пяти принципах тхэквондо.

– Да, у нас гость, но это не значит, что вы должны забыть про учтивость, настойчивость, самообладание и непоколебимость духа, – кричит она.

Я подумываю поднять руку и спросить, значит ли это «не заколебаться к концу учебной недели», но женщина уже успевает проорать, что это значит «никогда не сдаваться». Ну что ж, я тоже к пятнице не всегда домашнюю работу сдаю.

Я наблюдаю за всем этим минут десять и признаюсь, что Кристофер и правда способен уложить воздух одной левой. У моего друга на лбу выступил пот – видимо, сражаться с пустотой не так легко, как я сначала подумал. Он ловит мой взгляд и проделывает несколько выпадов ногой «пинай-лягай». Наверное, они называются как-то солиднее, но я не понимаю ни слова из того, что говорит тренер. Выяснить у меня это не получается: Чарлз Скаллибоунс затевает свою собственную битву с черным поясом. Теперь у противника в боку рана размером с Евротоннель. То есть, конечно, не такая огромная. Это я преувеличил для драматического эффекта. Если верить мисс Парфитт, это называется «гипербола».

Поняв, что придется платить за испорченный пояс, мы с Чарлзом Скаллибоунсом убегаем со скоростью света. Или со скоростью пущенной стрелы. Не могу решить, что в нашем случае подходит лучше. Да и какая разница, ведь и то и другое – гипербола.

Дома легче не становится. Во-первых, на Чарлза налипло несколько черных ниток. Во-вторых, мама оставила мне упаковку йогурта на столе.

Далее, Грейс сгребает меня в охапку и вжимает в стену ванной. Она размахивает зубной щеткой у меня перед носом:

– Почему ты позволил ему сорваться с крючка?

Мятная пена выступает у нее на губах, как у бешеной собаки.

– Мы могли рассказать маме правду раньше. Большой Дейв совсем как папа. Ты что, хочешь опять сидеть на ступеньках, пока мама будет на кухне орать на него из-за «Кэролайн 1973»?

Грейс шагает взад-вперед по ванной, и эта прогулка занимает у нее 000,1 секунды. Время от времени она выдувает мятные облака.

– Большой Дейв вроде нормальный, – бормочу я. – Он подарил мне модель планет.

– Легко же тебя подкупить. – Грейс выдергивает кусок зубной нити из контейнера. – Научись расставлять приоритеты. Большой Дейв не станет хорошей заменой отцу, потому что он в точности как наш папа. А от папы толка, как от непромокаемого чайного пакетика. – Грейс продевает нить между зубами.

– Неколебимость духа, – бормочу я, складывая руки на груди.

– Что-что? – Нить болтается у сестры изо рта, как лиана в джунглях.

Я говорю Грейс, что ничего. На самом деле это значит «никогда не сдаваться». И я никогда не сдамся в том, что касается папы. Да, он, может, и сбежал с Грудастой Бэбс, но вряд ли причина только в этом. Мама всегда говорит, что у любой истории есть две стороны. И в глубине души я крепко держусь за мысль о том, что папа не бросил нас. Я пошлю ему третье письмо, чтобы доказать это. Когда папа ответит, я заставлю Грейс Хоуп проглотить свои слова, и на этот раз они не будут сложены из картофельного алфавита.

Мое третье письмо не похоже на первые два. Я не утруждаю себя рассказами о школе. Больше никаких «Я получил пятерку» или «Я очень умный». Вместо этого я пишу целое письмо капслоком и спрашиваю отца, почему он оставил нас и даже открытки на день рождения ни разу не прислал. Открытки – это важно.

Когда мне было восемь, я хотел открытку от папы, где было бы написано: «Ничего прекрасней нет, чем праздновать восемь лет». Пусть на открытке будет красная ракета с надписью «ХОУП-1». Из круглого окошечка будет выглядывать астронавт в скафандре. А внутри будет послание от папы, где он извинится за то, что не может праздновать вместе со мной. Он сообщит мне, что его (так как он журналист) послали с тайной миссией на край света и он надеется, что я его пойму. Никакой открытки мне не пришло.

На девятый день рождения я надеялся получить от папы открытку с надписью: «До девяти дорос – держи повыше нос!» На ней будет блестящий велик под цвет крыльев бабочки адмирал. На этом велосипеде мальчик будет ехать с горы, да так быстро, что искры из-под колес. И снова никакой открытки. И на следующий год. В прошлый раз, когда я хотел получить открытку со словами «Поздравлять весь мир тебя кинется, когда стукнет тебе одиннадцать», мне достался лишь флаер в кафе Джейсона Донервана, где я мог попробовать их новый роскошный обед под названием «Королевский кебаб».

Я говорю папе: я хочу, чтобы ты ответил на мое письмо в течение суток. А иначе… Я нажимаю «отправить».

Через десять секунд в моем почтовом ящике появляется письмо с телестанции.

Между папой и нашим совместным будущим – лишь один клик мышки. Живот у меня завязывается в узлы, словно фокусник делает из него жирафа, как из воздушного шара. Я целую вечность пялюсь в экран, прежде чем набраться храбрости. Вот оно, говорю я себе. Вот начало нашей жизни вместе. Я открываю письмо и глубоко вдыхаю. Через две секунды я чувствую, как по моей щеке течет вода и расплывается на коленях. Когда я смотрю вниз, то замечаю: мои слезы оставили пятно в форме разбитого сердца.

 

Четыре

Нет, папа так и не ответил на мое письмо. Это мое собственное, неотвеченное, вернулось ко мне. Теперь я признаю, что сбит с толку и больше не чувствую себя так уверенно, как раньше. Я достаю пиратский остров, вынимаю святого Гавриила со своим списком и сообщаю ему, что он облажался: письма я не получил.

– Первая промашка, – отчитываю я его. – Впрочем, я закрою на это глаза, если ты устроишь меня в школу волшебников.

Я достаю карандаш, провожу черту через четвертый пункт в моем списке и кладу все обратно в сундук с сокровищами. Потом я беру флаг с черепом и костями и втыкаю его в сундук, чтобы выразить свою злость.

Папа, похоже, полил каким-то ядом маленькое деревце, что я растил в своей душе. Листья начинают медленно вянуть. Я без промедления шлю ему новое письмо. Кто знает, может, со мной случилось что-то паранормальное. Мама как-то рассказывала про персонажа из старого сериала под названием «Даллас». Этот мужик умер, а потом очутился в душе: выходит, все, что было раньше, оказалось лишь сном. Поэтому я бегу в ванную, залезаю в душ, считаю до десяти, выпрыгиваю обратно и снова сажусь за компьютер. Ничего. Это не был сон, потому что письмо, которое я только что отправил папе, тоже вернулось неотвеченным.

Этой ночью мне плохо спится. Я вижу странный сон о том, как попал в Пэрэдайс-Пэрэйд. Но не в тот город Пэрэдайс-Пэрэйд, который я знаю. Я сижу под деревом, и листья падают на меня, словно изумруды, а вместо солнца светит медаль святого Гавриила. Поначалу это кажется прекрасным, и я, протягивая руки к небу, ловлю драгоценные листья. Некоторые из них пролетают у меня сквозь пальцы, но другие ранят мне ладони. Туча набежала на медаль святого Гавриила, и стало темно. Изумруды сыплются на меня дождем. Я пытаюсь позвать на помощь, но голос меня не слушается. И тут я чувствую, что кто-то хватает меня за руку и тянет.

Путь до школы на следующее утро превращается в настоящий кошмар. Десять минут я иду до калитки и за это время решаю вычеркнуть седьмой пункт из списка. Школа Святой Девы Врат не встает из магического тумана, как подобает школе для волшебников, она скорее напоминает огромную серую тюрьму, построенную в яме бесконечной скорби. Что еще хуже, один из заключенных ведет себя сегодня очень странно. Кристофер допытывается, почему я не остался посмотреть, как он занимается тхэквондо. Я только было раскрыл рот, чтобы ответить, но Джо заявила, что ей нужно поговорить со мной с глазу на глаз. К сожалению, эта личная беседа превращается в обсуждение того, как святой Гавриил умер от туберкулеза в возрасте двадцати четырех лет. Краем глаза я замечаю, что Кристофер встал и сел с Кевином Каммингсом. Он во всеуслышание сообщает, что не очень-то приятно, когда тебя оставляют люди, которых ты считал друзьями.

После обеда Кристофер все еще дуется. Даже когда мисс Парфитт просит нас присесть, потому что у нее есть важные новости, он даже не улыбается.

– Теперь вы будете работать над новым заданием, – говорит мисс Парфитт, окидывая взглядом двадцать восемь унылых лиц. – Мы запускаем проект «Природу уважает каждый».

Кевин вставляет, что сокращенно это будет называться «ПУК», и мисс Парфитт говорит, что, если бы ее интересовало его мнение, она бы спросила.

– Да, мисс, – отвечает Кевин и откидывается на спинку стула.

Похоже, что проект «Природу уважает каждый» даст нам возможность понять, как много мусора мы производим и как мы можем использовать разный хлам, чтобы увековечить значимого человека в своей жизни. Нам надо будет принести в школу старые упаковки от яиц, пачки из-под хлопьев, драную одежду, пустые коробки для пирогов и использованную фольгу, чтобы сделать костюм нашего героя или героини. Можно приносить все что угодно, если оно не слишком пачкается. Мисс Парфитт не желает видеть яичной скорлупы или недоеденных собачьих консервов, благодарю покорно. Как только мы соберем достаточно мусора, то сможем сделать из него костюмы и потом продефилировать в них на подиуме.

– Подиум? – визжит Джо. – Мы станем топ-моделями! На меньшее я не согласна.

– Ага, моделями, одетыми в жестянки, – выкрикивает Кевин Каммингс.

Мисс Парфитт направляется к его парте, и мальчишка снова откидывается на стуле и притворяется, что закрывает рот на замок.

Мисс Парфитт останавливается, оглядывается по сторонам и сообщает:

– Показ будет проводиться не в школе, а в гостинице «Амандин»: нам разрешили бесплатно арендовать там актовый зал, если мы упомянем гостиницу в своем проспекте. Разве не чудесно! И еще… – Наступила интригующая пауза. – Возможно, вас всех ждет большой сюрприз. Я пока не могу сказать, в чем он будет заключаться… не все еще подготовлено. Но в одном можете быть уверены: он стоит того, чтобы потрудиться над проектом.

Я составляю мысленный список членов семьи, которые могли бы стать героями для моего ПУКа. Много времени это не занимает: мне придется выбрать либо маму, либо Ниндзю-Грейс. Помедлив одну сотую секунды, я все-таки решаю, что выберу папу. То есть, конечно, сейчас он не кажется мне героем, но разве это не гениальная идея – вернуть его в мою жизнь таким образом? Я в точности еще не знаю, в чем состоит эта идея, но я над этим обязательно поработаю.

Кристофер внезапно шепчет, что тоже выбирает своего отца. Я почему-то удивлен. Нет, конечно, я знал, что у него есть семья, просто он никогда раньше о ней не упоминал. Когда я пытаюсь заговорить с ним и спрашиваю, каков его отец, он отвечает, что такой же, как и все остальные. Я что-то сильно в этом сомневаюсь, но молчу.

– Что-что ты делаешь? – шипит Ниндзя-Грейс. Она ждет меня у школьных ворот, стоя под ручку со Стэном. – У вас там парад уродов проводят, что ли?

Я засовываю руки в карманы и объясняю:

– Ага, что-то вроде. Всякий никому не нужный хлам.

– Вроде тебя, – язвит сестра и добавляет: – Можешь взять пару моих колготок, на них все равно затяжки. Отдам за девяносто девять центов. Я-то купила их в магазине «Все за доллар».

Стэн смеется над ее шуткой, потирая клочки поросли над верхней губой. По крайней мере одна крошка от диетического печенья падает на землю.

– Если тебя это повеселило, то сейчас ты просто пузико надорвешь: я собираюсь сделать костюм папы, – парирую я.

Наступает мертвая тишина. Я, кажется, даже слышу, как чирикают птицы. Планета перестает вращаться, реки отхлынули от берегов, рыбы бьют хвостами на отмели. Солнце исчезает, и вот я один стою, и меня засасывает пучина.

– Ты не сделаешь папу своим героем! – пронзительно вопит Грейс.

Словесный ниндзя нацелил удар прямо мне в сердце!

Стэн выглядит смущенным – впрочем, он так выглядит почти всегда – и облизывает усы в поисках печенья. Ему надо успеть домой к любимой викторине, и он сворачивает у перекрестка налево. Когда парень уходит, Грейс тут же сообщает мне, что я свихнулся.

– А я так не думаю, – отвечаю я, шаркая ногой по асфальту.

– Вот видишь. Ты настолько свихнулся, что даже не понимаешь, что свихнулся. – Грейс топчется рядом со мной. – Папа не может стать твоим героем только потому, что ты увидел его по телику.

– Ну да, но…

Грейс останавливается и пристально смотрит на меня:

– Не нокай, ты же не конь.

– Но что плохого в том, чтобы у меня был папа?

– Ничего, конечно. Но это ничего не изменит. Не думай, что он захочет видеться с тобой.

Словесный ниндзя понесся по улице, громко вопя о том, что я псих. Я волочусь следом и думаю, что рыбак рыбака видит издалека.

Я поворачиваю ключ в замке и вхожу в прихожую. И тут же слышу, как Грейс зовет меня сверху, но не из своей комнаты, а из моей. Когда я сообщаю ей, что она ошиблась дверью, на губах сестры появляется дьявольская улыбка. Она поднимает узенькую полоску бумаги и раскачивает ею перед моим носом, как маятником от часов:

– Я знала, что дело здесь нечисто, и я была права.

Какое-то время я слежу глазами за колебаниями бумажки. Потом пытаюсь выхватить ее у сестры и кричу:

– Я расскажу маме, что ты шарила в моей комнате.

– Нет, не расскажешь. Чтобы ты знал, я пришла сюда посмотреть, как там твоя псина: его недавно стошнило пиратом, которого ты оставил на ковре. Мне это было очень надо – возиться с ним?

– Нет, – отвечаю я. – Но ты все равно рылась в моих вещах. Мама этому не обрадуется.

– Да иди ты! У тебя кишка тонка рассказать маме. Она захочет узнать, в чем дело. И тогда мне придется рассказать, что ты отправлял письма папе.

В этой битве оскорблений победила Грейс. И она это знает.

– Я думал написать папе, но передумал. Оно того не стоит.

Грейс разрывает листок на мелкие кусочки:

– Правильный ответ! И на твоем месте я бы убрала бумажку с папиным адресом с монитора. Слишком уж это очевидно. Ты ведь точно не собираешься писать ему?

– Обещаю, что не буду, – угрюмо отвечаю я.

Успокоившись, Грейс просит меня протянуть руку, что я и делаю. Она кладет в нее пирата (он весь измазан рвотной массой). Потом раскрывает другую ладонь, и обрывки папиного адреса падают на пол, словно конфетти.

– Смотри, – торжествующе произносит Грейс. – Твой пират приплыл на остров разбитой мечты, и там идет снег.

Ну и что от того, что у меня худшая сестра в мире. Я все равно не буду нарушать своих обещаний.

И поэтому я больше не буду писать папе.

На этот раз я решил увидеться с ним лично.

 

Пять

Теперь я буду как Шерлок Холмс, когда он выслеживал Мориарти. Придется составить подробнейший план. Куда более подробный даже, чем когда я воссоздал ратушу нашего города из палочек от леденцов. Я достаю из стола лист бумаги и пишу:

Дэниел Джордж Хоуп

Возраст: 11

Операция «Баскервиль»

Приходится использовать названия вроде «Баскервиль», чтобы никто не догадался, что я собираюсь сделать. Если бы я написал «Операция „Встреча с папой“», Ниндзя-Грейс сразу бы пустилась по моему следу, как радиоактивная гончая.

Первое задание – найти папин адрес.

Полчаса спустя я нашел старинную книгу, в которой должны быть указаны адреса всех, кто живет неподалеку. Да и не только адреса, но и номера телефонов. Книга весит, как хороший кирпич. Когда мама спрашивает, зачем я несу к себе в комнату телефонный справочник, я говорю ей, что использую его как подставку: мне надо достать кое-что с серванта.

– Да ладно? – Мама поднимает бровь. – Сомневаюсь, что ты сможешь открыть сервант так, чтобы на тебя не посыпалась лавина из разного хлама. Ну ладно, когда ты там закончишь свои проделки, в чем бы они ни заключались, у меня есть для тебя дело. Найди в справочнике телефон рабочего, который поможет прибрать этот бардак в коридоре. Помнится, фамилия у него начинается на «X». Хоуп, кажется. А зовут Дэниелом.

В справочнике есть целых три человека, которых зовут так же, как папу: Малкольм Джон Мейнард. Мама позаботилась о том, чтобы мы с сестрой унаследовали фамилию от нее. И теперь это может сыграть мне на руку. Я достаю свой сотовый и звоню первому из трех Малкольмов Дж. Мейнардов. Он произносит: «Ошибся номером, чувак» – и вешает трубку. Второй говорит с легким шотландским акцентом и продолжает называть меня Бейрном даже после того, как я трижды объясняю, что меня зовут Дэн. Третий рассказывает, что ему вечно звонят, пытаясь попасть на этого телеведущего. Он уже давно точит зуб на всех этих идиотов. У него бивень, как у мамонта, раз он еще его не сточил, думаю я. В конце концов я вешаю трубку, потому что у меня нет никаких зацепок, а еще потому что пора прибрать в коридоре.

Я уже собираюсь бросить всю эту операцию «Баскервиль», пока Большой Дейв не заставляет меня передумать. Он заявляется ровно в шесть и сообщает: он так голоден, что проглотил бы и шелудивого пса. Мама говорит, чтобы он не ел Чарлза Скаллибоунса Первого, так как это было бы неправильно. Вместо этого она предлагает взять что-нибудь навынос. Конечно, все это совершенно неважно и никак не связано с операцией «Баскервиль». Но то, что говорит дальше Большой Дейв, очень даже связано! Он сообщает, что хочет картошки фри, но не какой-нибудь, а из «Бригады Жарки». Мама говорит, что не купит ничего в заведении, где официантки душатся дешевым солодовым уксусом.

– Тогда пойдем в «Вок о бок», – предлагает Большой Дейв. – Парень за стойкой вполне может меня соблазнить двадцать пятым номером в меню и запахом куриных тефтелей в кисло-сладком соусе.

И вот, благодаря куриным тефтелям Большого Дейва я теперь точно знаю, где достать папин адрес.

– Так это… Как там с медалью? – шепчет Джо, глядя в свою тетрадь с дробями. – Ты все еще грустишь?

– Я вообще-то и не говорил, что грущу, – отвечаю я. – Что у тебя получилось с умножением одной седьмой на одну восьмую?

– Ты не говорил, но у тебя все на лице написано.

– Что, невидимыми чернилами? – бормочу я. – Одна пятьдесят шестая, так?

– Так. Эта медаль изменит твою жизнь, – говорит Джо. – Святой Гавриил всегда дает отличные результаты. Так говорила бабушка.

– Ага, пока она не умерла, – шиплю я. – А сколько получается, если к сорока одной трети прибавить еще одну?

– Бабушка, может, и умерла, но на этом история не закончилась. Она же прислала мне перо. – Джо смотрит на меня. – Послание от нее было первым пунктом из моего списка, и оно пришло сразу после ее похорон. Перья – это визитные карточки ангелов. Они означают, что умерший попал на небеса и приглядывает за тобой. Покойники посылают белые перья, чтобы мы знали, что все наладится.

– Джо, мне жаль тебя разочаровывать, но перья появляются из птичьих задниц.

– Восемьдесят две трети. – Джо черкает ответ на листке и отворачивается от меня.

– Ребята, – говорит мисс Парфитт. – Я хочу добавить к контрольной один вопрос. Кто сможет ответить? Группа шестиклассников пишет тест по математике. Их учительница замечает, что три седьмых из них решают примеры, как хорошие детки, две седьмых смотрят в окно, пытаясь вычислить правильные ответы, и одна седьмая смотрит на часы и мечтает о том, чтобы это все поскорее закончилось. А еще один человек болтает во время теста и всех отвлекает. Как зовут этого человека? – Кулак мисс Парфитт ударяет по моей парте. Никогда раньше не видел ее рук так близко. Ее костяшки похожи на слоновьи колени.

Несколько человек, хихикая, записывают мое имя.

– Дэниел Хоуп, – говорит мисс Парфитт, тыкая пальцем в мой листок. – Если ты не можешь замолчать и сосредоточиться на работе, как думаешь, какую оценку ты получишь за этот тест?

– Ноль, – отвечаю я.

– Правильно.

На выговоре мисс Парфитт все бы и закончилось, но я отчего-то посмотрел на Кристофера и заметил, что он тоже смотрит на меня. Какую-то долю секунды он смущается, но это не все – он доволен, что я попал в переплет из-за разговоров с Джо.

На перемене я стою у туалета, когда Кристофер проходит мимо и кидает в стену теннисный мячик. Я его ловлю и протягиваю ему со словами:

– У тебя отлично получается с тхэквондо. Прости, что не смог остаться и посмотреть. Это из-за того, что со мной была собака.

Кристофер кивает, но ничего не говорит.

– Я чем-то тебя разозлил?

– Нет, – отвечает он.

– Это из-за Джо? Ты вроде как сердишься каждый раз, когда я с ней разговариваю. Но что я могу поделать? Она вечно болтает со мной о мощах и перьях, которые вылетают из ангельских задниц.

Кристофер кидает мячик об пол, а потом останавливается и смотрит на Джо.

Она сидит, ссутулившись, на скамье, и ее длинные медные волосы струятся по спине. Один носок приспущен. Она теребит значок на лацкане блейзера. Почувствовав, что мы на нее смотрим, Джо поворачивается и машет. Кристофер улыбается в ответ и нелепо машет одним пальцем, будто двухлетний ребенок.

– Эй! – кричит он. – Подходи, поговорим.

Джо подтягивает носок и бредет к нам. Она спрашивает, не хочу ли я зайти к ней после школы.

Я мотаю головой:

– Мне надо заниматься «Баскервилем».

– Чем? – выпучив глаза, переспрашивает Джо.

Я пожимаю плечами и говорю, что рассказал бы, но тогда мне придется ее убить. У Джо появилась новая пластиковая фигурка Девы Марии, на которую я просто обязан посмотреть. Если выключить свет, ее сердце светится в темноте, а если покрутить нимб, то заиграет «Аве Мария».

– Я бы посмотрел, – говорит Кристофер.

И вот тогда я понимаю, в чем на самом деле его проблема.

 

Шесть

«Бригада Жарки» располагается рядом с переулком между жилыми комплексами «Пэрэдайс» и «Ирландия». Это небольшое заведение с черно-белыми шахматными полами и неоново-розовой летучей рыбой в окне. Вот уже несколько лет мама запрещает нам сюда заходить. Она и названия-то в нашем присутствии не произносит. Грейс говорит, что мы подхватим углеводную цингу, если не будем есть картошку из этого ресторанчика, но маме все равно. Она говорит, что нам придется забивать свои артерии где-нибудь еще. Грейс сообщила мне, что мы должны благодарить папу: все дело в том, что он приходил домой, воняя сосисками в кляре.

Я этого не помню. То есть конкретно этой части, про сосиски. Когда я думаю про папу, то мне на ум приходит запах печеных яблок с корицей. Я уже почти забыл, но, когда мне в детстве казалось, будто в моем шкафу прячутся грабители, папа доставал пластмассовый меч из коробки с игрушками, распахивал дверь и атаковал внутренности шкафа до тех пор, пока не перебивал всех воров до единого. А когда я думал, что под моей кроватью прячется монстр, папа заползал под нее, чтобы разведать обстановку. Теперь я не верю в монстров, но и в папу тоже как-то не особенно.

Чарлз Скаллибоунс слегка царапает мне ногу когтями, а потом опускает морду к шахматной доске, выискивая еду.

Картофельная долька на f2.

Кусочек сосиски на g7.

Чарлз Скаллибоунс передвигает огрызок рыбы на b1.

Раздавленная горошина на с8.

– Твой пес пылесосит мои полы, – говорит мужчина за прилавком.

– Да, это входит в пакет услуг. – Я ставлю локти рядом с банкой, заполненной допотопными яйцами. – Он съест все что угодно… – Замолкаю и делаю глубокий вдох. – Я тут подумал: мне бы…

– Кусочек минтая? – спрашивает мужчина, почесывая подбородок.

– Нет.

– Гороховый блинчик? – Он колышет жирным чубом.

– Нет.

– Треска?

– Адрес Бэбс, – говорю я, опуская на всякий случай эпитет «грудастая».

– А картошечки тебе с этим не положить?

Похоже, меня шантажируют. В кармане у меня только пуговица, которую пес отгрыз от моего блейзера и срыгнул в шапку Грейс, пожеванная жвачка и монета в пятьдесят центов. Святой Гавриил и с первым пунктом списка не помог. Я уже вычеркнул этот пункт, потому что я на мели. Пятидесяти чипсов на картошку не хватит, но их достаточно на доисторическое яйцо из банки с надписью ЗА ПЯТАЧОК ПУЧОК*. (*Вам повезло: сегодня за пятачок два пучка!)

– Маринованное яйцо, пожалуйста. – Я пододвигаю монету по стойке к продавцу. Он протягивает руку, но я зажимаю пятидесятицентовик в кулак и говорю: – И адрес Бэбс. Насколько я знаю, она здесь работала раньше.

Если добавить «Насколько я знаю», любая фраза становится солиднее.

Чарлз Скаллибоунс перешел к поеданию бумажной салфетки на с7.

Мужчина кладет образчик маринованного яйца в бумажный пакет:

– Только ешь побыстрее, а то дно вывалится.

– А адрес? – На сей раз я не выдергиваю у него из рук монету.

– Я уже сто лет ее не видел. Но, кажется, она живет в последнем доме на Суоллоу-стрит. Рядом с большим холмом, куда все дети ходят. Это все, что я знаю. И стоит это больше пятидесяти центов.

Указательным пальцем я подталкиваю к нему пуговицу:

– Только не тратьте все сразу.

Я подумываю, не подмигнуть ли продавцу, но не решаюсь и в итоге выхожу из кафе с опущенным веком.

– Насколько я знаю, ты забыл свое яйцо, – кричит мне вслед мужчина.

И мне приходится вернуться, чтобы забрать яйцо с прилавка.

Оказавшись снаружи, я предлагаю его Чарлзу Скаллибоунсу, который нюхает угощение и отскакивает в сторону, словно оно живое. Через несколько секунд он возвращается, виляя хвостом. Снова обнюхивает яйцо. На сей раз решает, что, возможно, оно съедобно. Яйцо проглочено целиком. Позже оно возвращается к нам в виде омлета.

Холм, говорю я себе по дороге домой. Он ведь всего в двадцати минутах от нашего дома. Я много раз катался оттуда на скейте. И что, папа там живет с тех пор, как ушел от нас? Мы с ним легко могли столкнуться на улице – так близко этот дом. Почему папа ни разу не заглянул к нам? Я составляю целый список причин, но все они какие-то неубедительные. Факт в том, что папа нас не навещал. Но это не мешает мне навестить его самому.

Вторая часть операции «Баскервиль» связана с сайтом searchyourstreets.com. Держа в памяти папин адрес, я включаю компьютер и изучаю Суоллоу-стрит. Любой хороший детектив сделал бы то же самое. Вы же не думаете, что Шерлок Холмс сразу ломанулся бы на ту улицу? Нет, он бы подготовился, все распланировал и использовал дедуктивный метод, а потом уж пошел на место преступления. Я нахожу последний дом.

Для начала должен сказать, что это совсем не Букингемский дворец. Дворец в три раза больше. Никаких разукрашенных стен и кованых ворот. Флаг, развевающийся на ветру? Просто забудьте. Оказывается, что это совершенно обычного вида дом с аккуратной живой изгородью и деревянным забором. С одной стороны окна выходят в переулок с длинным рядом мусорных контейнеров. Я увеличиваю картинку и рассматриваю сад за домом: розовые кусты, деревья, дорожка, которая выглядит как рассыпанный на газоне гравий, фонтанчик для птиц, деревянный навес. Слишком обычный дом для знаменитости, вот что я вам скажу.

Справа, дальше по дороге, есть небольшой участок, засаженный лесом; рядом с ним и находится Холм скейтбордистов, который ведет вниз к нашей улице. Я несколько раз бывал в этом лесу. Однажды я построил там хижину из картонок, но потом пошел дождь, и мне пришлось шагать домой похожим на монстра из папье-маше.

Первое, о чем я думаю, зажав скейт под мышкой и направляясь к вершине Холма скейтбордистов, – как сильно мне этого хочется! Я раньше и не думал, что можно так скучать по папе, как я скучаю сейчас. Внизу, в долине, ноябрь только-только уступил место декабрю; иней растекается по крышам и тротуарам. Вдали я различаю волшебные огни супермаркета «Аладдин». Мама, наверное, пробивает сейчас кому-нибудь пакет замороженной брюссельской капусты. А еще дальше, за «Аладдином», на самом краю Пэрэдайс-Пэрэйд, темные замерзшие холмы уходят в бесконечность. Что дальше – уже не разглядеть. И хотя я знаю, что там всего лишь другой небольшой городок, я все равно воображаю, что там заканчивается мир.

Над моей головой по чернильному небу прошлись кистью с белой краской: там сверкают крошечные белоснежные точки, большие и маленькие, некоторые по отдельности, некоторые слипшись вместе. Растущая луна похожа на наманикюренный ноготь Ниндзи-Грейс. Я вдыхаю и выдыхаю. Струйки пара поднимаются в охлажденном воздухе. Я сделаю это. Я сделаю это прямо сейчас.

Я прячу скейт в лесу, думая, что заберу его на обратном пути. Какой смысл тащить его к папе в дом? Я не распланировал, что буду делать, когда окажусь там. Но все в порядке: я буду решать проблемы по мере поступления. Если я решу позвонить в дверь и подождать, пока папа откроет, то так и сделаю. Если я захочу позвонить в дверь и спрятаться, то в этом ничего плохого нет. Я могу сделать все, что мне вздумается, потому что я руководитель операции «Баскервиль».

Я непобедим.

Я – гений.

Меня не остановить.

Мне страшно.

Папин дом находится на стыке одного ряда домов с другим. Один взгляд на него – и у меня внутри все опускается. Сначала я просто прохожу мимо, еле слышно насвистывая. Если свистеть, то вас ни в чем никогда не заподозрят. Я подхожу к следующему дому, и занавески у соседей приподнимаются. Меня заметили! Я бегу в переулок рядом с папиным домом. Пряча голову в прохладной тени, я слышу, как мяукает кошка. Еще я слышу шаги. Шуршит пакет для мусора. У меня нет времени думать, что бы сделал Шерлок Холмс. Вместо этого я делаю то, что сделал бы Дэн Хоуп: я забираюсь на мусорный бак и прыгаю через забор в сад. За своей спиной я слышу звук поднимающейся крышки и глухой стук мусорного пакета. Шаги удаляются.

Есть две новости, хорошая и плохая. Хорошая – никто не заметил, как я шныряю в папином саду. Плохие новости – я шныряю в папином саду. В итоге я прокрадываюсь на тропинку. И вот что странно: на сайте searchyourstreets.com я не видел у забора батут. Еще я не видел ни маленьких футбольных ворот, ни валяющегося в траве водяного пистолета. Странно. Что это все делает в саду?

Когда я дохожу до батута, в кухне загорается свет, и я слышу скрежет ключа в замке.

– Эй? – разрезает темноту чей-то голос.

Мой лоб покрылся обильным потом, влага ручьем стекает у меня по волосам, а я бегу по саду и кидаюсь в тень навеса.

– Если вы прячетесь в саду, то я звоню в полицию. Номер стоит у меня на быстром наборе.

Я вжимаюсь в тьму, стараясь не дышать.

Не дышать очень сложно. И очень важно.

Я знаю, что не могу прятаться здесь вечно, и молюсь, чтобы этот человек ушел обратно в дом. Я думаю, он бы так и сделал, если бы огромный мохнатый монстр не появился на садовой дорожке и не кинулся мне на ногу. Я лягаюсь, и моя кроссовка соприкасается с шерстяным шаром. Раздается громкое шипение. Честно говоря, именно тогда все идет наперекосяк: я забываю, что должен дышать, как спящий младенец, и начинаю пыхтеть, как старый паровоз, взбирающийся на Эверест.

Кошка – а это именно кошка – семенит прочь. Вместо нее ко мне с воплями несется темная фигура. Так и знал, кричит она, что в саду посторонний.

– Если вы папарацци, то вам крышка. Такие штуки незаконны! Нельзя шпионить за несовершеннолетним, даже если его папа знаменит.

Мой папа?

Твой папа?

Наш папа?

 

Семь

В моей голове проносятся десять миллионов мыслей, но главная из них – «БЕЖАТЬ»! Мальчишка несется на меня, размахивая руками, как крыльями мельницы. Он приближается, и я вижу, что на вид ему лет пятнадцать, а еще он одарен сложением, как у бульдога. С тем лишь отличием, что бульдог должен быть сделан из кирпича.

Я мчусь ему навстречу, как Гермес в крылатых сандалиях. Скорость на моей стороне: я просто пробегу мимо этого мальчика Руки-Лопасти. Мои кроссовки мелькают так быстро, что их очертания сливаются в одну сплошную линию. Я уже добегаю до середины гравийной дорожки, и тут мальчишка пальцем ноги задевает за мою лодыжку. Он теряет равновесие, и как раз вовремя: мой живот издает «Уф!», и я уже не Гермес, а мальчик со сломанными крыльями.

– Папарацци-папарацци-папарацци, – быстро выкрикивает он.

Я, признаюсь, впечатлен: скороговорка та еще.

Сглотнув, я снова пускаюсь в бегство. Вспрыгнув на батут, я спешно скачу вверх-вниз; в последнем прыжке я оказываюсь выше забора, перепрыгиваю на другую сторону и приземляюсь на мусорный бак. Я соскакиваю на землю и полубегу-полухромаю по переулку к Суоллоу-стрит.

– Лузер, – кричит мне вслед мальчишка, и я слышу звук от удара: он пнул забор.

Все, чего я хочу, это добраться до Холма скейтбордистов. Я забыл про боль и несусь сквозь лес, не останавливаясь и не оборачиваясь поглядеть, бежит ли Руки-Лопасти за мной. Нахожу место, где спрятал свой скейт, вытаскиваю его из зарослей ежевики и лечу по лесу, зажав доску в руках. Достигнув опушки, я набираюсь храбрости и оборачиваюсь. Мальчишка за мной не побежал. С коротким стуком скейт приземляется на дорожку, я вспрыгиваю на него и со свистом качусь вниз по Холму скейтбордистов. Спасибо выносливым подшипникам! У самого подножия я ныряю головой вниз и приземляюсь носом прямо в высокую траву.

Там я и лежу целую вечность, повторяя в голове один и тот же вопрос: мой папа – это и его папа?

Заиндевевшие травинки щекочут мне щеки, и весь город тоже кажется обледеневшим. Я-то думал, что я – единственный мальчик в мире, который может назвать Малкольма Мейнарда своим отцом. Я слышу у себя в голове слова мальчика Руки-Лопасти, а на горизонте плывут темные рыхлые облака. Я нашел папин дом. Операция «Баскервиль» увенчалась успехом. Одна слеза вырывается на волю, стекает по щеке и просачивается в землю. Мне кажется, я просто гений. Еще одна слеза следует за первой. Мне кажется, я непобедим. Третья слеза течет по проторенной дорожке. Мне кажется, мне одиноко.

Через час я обнаруживаю, что лежу под одеялом. Понятия не имею, какие шаги я предпринял, чтобы тут оказаться. Фосфоресцирующие звезды освещают потолок – пять остроконечных маяков счастья. Мне больно на них смотреть, и я закрываю глаза. Когда мама пришла домой с работы, она прокричала нам на второй этаж, что принесла немного просроченного печенья, которое уже нельзя продавать. И даже тогда я не вышел из комнаты. Этой ночью мне опять снится Пэрэдайс-Пэрэйд. Это тот же самый сон: я стою под папиным деревом. На этот раз медаль святого Гавриила стала луной, а опадающие листья – рубинами. Поначалу я ловлю их, но они разбиваются и рассыпаются вокруг, как лепестки кроваво-красной розы. Они одеялом покрывают землю, а потом продолжают падать, пока не доходят мне до колен и выше, до пояса. Я оступаюсь и падаю в алую реку; на поверхности остаются лишь мои пальцы. Когда появляется рука, мое сердце наполняется надеждой. Кто-то хватает мои пальцы и тащит меня наверх. Я просыпаюсь с мыслями о папе.

– Вот и чудище явилось, – говорит Грейс, запихивая в рот тост. – Ну и видок у тебя.

Мама вскидывает глаза, но быстро отводит взгляд. Ее пальцы обвиваются вокруг чашки со свежезаваренным чаем. Она не спеша его прихлебывает:

– Что, тоже нездоровится?

Я пожимаю плечами и сажусь за стол.

– Я, наверное, съела что-то не то, – говорит мама. Небольшой вулкан ширится у нее в груди, и она прикладывает кулак ко рту. Воздушный вулкан извергается. – Ой, извините.

Я сыплю остатки шоколадных хлопьев в миску и мысленно вычеркиваю из списка. Святой Гавриил ни в жизнь не раздобудет мне бассейн с этими крошками.

– Слишком много печенья, – вздыхает мама. – Знала же, что не надо съедать всю пачку.

Лицо у мамы цвета дельфиньих плавников. Если приложить мой серый школьный джемпер, то вы ни за что не догадаетесь, где заканчивается джемпер и начинается мамина кожа. Мама болеет так редко, что я удивляюсь, когда она говорит, что ей надо полежать перед сменой в супермаркете. Я спрашиваю, чем ей помочь; мама улыбается и говорит, чтобы я заглянул в ее сумочку. Там где-то были таблетки от желудка. Не против ли я принести ей одну и стакан воды, чтобы запить?

– О, мистер Подлиза с Подлизьей улицы из города Подлизовска, – комментирует Грейс, как только мама исчезает на втором этаже.

Да она просто завидует, что ей первой не пришло в голову спросить, чем помочь. Теперь я стал золотым ребенком.

Я показываю язык, а Грейс скрежещет:

– Фу, блевотина шоколадная.

Мамина розовая сумка в блестках аккуратно приткнулась под вешалкой с куртками. Я расстегиваю молнию и заглядываю внутрь. Это как обнаружить одну из загадок мироздания. Я похож сейчас на того чувака, который первым наткнулся на гробницу Тутанхамона. Что же я тут обнаружу? Может, сокровища? На первый взгляд ничего примечательного: ни радиоуправляемого вертолета, ни фингерборда, ни, разумеется, карамельного ассорти. На самом дне лежит аккуратно сложенная страница. Это рекламный опросник, вырванный из журнала о здоровье; его выпускает наша местная больница, «Роял Принцесс Юниверсити Хотел». Я знаю, что плохо читать то, что тебе не предназначено, но так уж вышло. В нашем доме есть место лишь для одного святого, и оно уже занято святым Гавриилом. Итак, первый вопрос.

Ваши груди:

а) задорно торчат;

б) в них прощупываются бугорки;

в) болят, чувствуется покалывание.

«Покалывание». Это что-то про ежей? Насколько я знаю, мама в лифчике ежей не носит. Но она обвела и б), и в), и меня это разозлило. Второй вопрос вообще какой-то бессмысленный.

2. Кровяные выделения:

а) обильные;

б) никакой крови;

в) мазня.

На сей раз мама обвела б), и это единственный вариант, от которого меня не тошнит. Третий вопрос приводит меня в совершенное замешательство. Если бы он был написан на французском, я бы понял не больше и не меньше.

3. Опишите свои симптомы:

а) изжога, болезненность, неудобство;

б) перепады настроения, утомляемость, частые позывы в туалет;

в) я чувствую себя бодрой, здоровой и исполненной жизненных сил.

И снова мама обвела два пункта: а) и б). Я, конечно, знаю, что она несется к сорока годам, как гоночная тачка, но все равно еще не время ставить на себе крест. Миссис Нунко уже восемьдесят шесть, и все равно она больше в), чем мама. Последний вопрос – это и вовсе никакой не вопрос. Там говорится, что если вы обвели более трех ответов, то вам надо позвонить в больницу и записаться на прием. Мама подчеркнула номер телефона. Двойной чертой. Да еще и красными чернилами.

Я складываю объявление и прячу его обратно в сумку. Да уж, не этого я ожидал, когда полез искать таблетки от желудка. Я слышу голос мамы со второго этажа: она просит меня поторопиться, пока кислота не начала разъедать ее желудок изнутри.

– Уже иду, – кричу я в ответ.

В школе я продолжаю думать о маме с папой. Она болеет и скрывает это, а он живет с мальчиком Руки-Лопасти и тоже скрывает. Большой Дейв живет с «Кэролайн 1973» и скрывает это. Я переживаю о них всех и скрываю это. А Грейс – это просто Грейс. Утром я сунул святого Гавриила в карман и принес его с собой в школу.

– А с номером девять ничего не получится? – шепчу я себе в карман блейзера. – Если бы у меня была ракета, я бы улетел на Луну и сбежал от всех проблем на Земле. Уж ракету-то ты можешь мне достать, раз больше ничего остального у тебя не получается.

– Дэниел Хоуп, я бы попросила тебя слушать внимательнее, – говорит мисс Парфитт.

– Думаю, что и восьмой номер сгодится, если ракету мне нельзя, – бормочу я себе под нос. – Восьмой номер – это было бы очень круто.

Я лениво черкаю свой номер и адрес на тетрадке.

Дэниел Джордж Хоуп

221Б Бейкер-стрит

Лондон

– Я не знаю, кто там шепчет, но не могли бы вы прекратить? – Мисс Парфитт тычет в моем направлении своим птичьим клювом, а потом расправляет грудь. – Это важнее, чем ваша пустая болтовня. Новости о проекте «Природу уважает каждый». Как вам известно, в этом году мы не ставим рождественский спектакль; вместо него мы будем заниматься проектом «Природу уважает каждый».

– Эх! – вздыхает Кевин Каммингс. – А я так хотел быть Иосифом.

– Ты бы скорее играл осла, – смеется Джо.

– Тишина, пожалуйста, – прерывает ее мисс Парфитт. – Это будет чудесно. Возможно, не так чудесно, как история о рождении Иисуса, но, уверяю вас, вы не пожалеете. Если вас волнует рождественский дух, то могу пообещать: потолок актового зала будет разукрашен звездами.

– Еще нам понадобится несколько пастухов, – замечает Кевин.

– Нет, пастухов не будет, – отрезает мисс Парфитт. – Если только ты не выберешь какого-нибудь пастуха себе в герои, в чем лично я сильно сомневаюсь.

– Нее, – отвечает Кевин. – Я выбрал папу, он у меня налоговик.

Мисс Парфитт хлопает в ладоши:

– Итак, сегодня вашим заданием будет написать стихотворение о вашем герое. Это поможет вам создать образ и, возможно, подскажет несколько идей касательно костюма. Да, Кевин, что у тебя на этот раз?

– А что, если я передумал и выбрал мужика, который управляет ломбардом?

– Это еще зачем? Он – твой герой?

– Да не то чтобы, мисс. Но он сможет принести золото, прямо как один из волхвов. У него в ломбарде полно золота.

– Кевин, мы не будем ставить рождественскую сценку. Мне казалось, я выразилась достаточно ясно. Это будет событие, посвященное вашим героям. Вы можете написать оду, сонет или хокку… или что вы там еще придумаете. Удивите меня. Если это поможет, то я нашла определение героя в словаре. Это человек, которым восхищаются за его благородные качества. Все остальное на ваш выбор.

– Можно я выберу Деву Марию? – спрашивает Джо.

Мисс Парфитт вздыхает:

– Ну, если без этого никак, то ладно. Но только сделай Ее живой – пусть она выпрыгнет на меня со страницы.

– Как-то страшновато звучит, – шепчет Джо, доставая блокнот и рисуя нимб.

Да уж, страшновато. Как прикажете писать стихотворение про папу, моего героя, когда я, как только что понял, ни шиша о нем не знаю? В конце концов я сочинил, но не уверен, что рассказал хоть немного о благородных качествах папы.

Мой папа. Стихотворение

Я украдкой смотрю в работу Криса: вместо того чтобы писать стихи, он рисует портрет своего папы. Из рисунка понятно, что у папы душа нараспашку; особенно Кристоферу удалась форточка на груди. Очень впечатляющий рисунок, хотя, конечно, нарисовать прямоугольное окно проще, чем круг.

– Кристофер, – подплывает к парте Кристофера мисс Парфитт. – Все это, конечно, похвально, но я не просила вас рисовать своих героев. Я попросила написать стихотворение. Вместо того чтобы рисовать окно, почему бы не «взглянуть» через него в свою душу.

Я тут же закрываю свою работу рукой, чтобы миссис Парфитт ничего не разглядела.

Учительница продолжает:

– Если ты не знаешь, что написать о папе, почему бы тебе не выбрать для проекта маму?

– У меня нет мамы, – отвечает Кристофер, теребя волосы.

Позже, когда я спрашиваю Кристофера, правду ли он сказал, он притворяется, что не слышит меня. Я повторяю вопрос, и он смотрит на меня убийственным взглядом. Крис просто дурачился, чтобы рисовать, а не делать задание.

Я знаю, что он лжет. Но не знаю почему.

 

Восемь

В мире настает зомби-апокалипсис, и Большой Дейв считает, что это просто уморительно. Зомби-мужик и его зомби-собака бродят по темной аллее в поисках человеческой плоти, а я загребаю попкорн горстями и запихиваю в рот. Большой Дейв говорил как-то, что пересматривал этот фильм, наверное, тысячу раз, и каждый раз смешно, как в первый.

– Парни, зомби, собаки, попкорн – идеальное сочетание, – смеется он, закидывая зерна в глотку.

Эти четыре пункта и меня делают счастливым, что само по себе уже заслуживает упоминания: после эпизода с папой дня два назад неприятностями я сыт по горло. Большой Дейв со своим фильмом и попкорном явился как раз вовремя. Я гляжу на него, а он велит мне смотреть на экран, потому что сейчас начнется самое интересное. Следи за этим зомби, у которого безумный взгляд.

– Они все такие. – И сам смеюсь своей шутке.

Большого Дейва невозможно не любить. Да, я знаю: у него есть жена и ребенок, но все равно с ним так весело. Сколько бы я ни убеждал себя, что его общество мне неприятно, это все равно не так. Он хмыкает при виде одного из зомби, а я думаю о том, обнимает ли он свою жену так же, как маму: широко раскрыв руки, улыбаясь и запуская пальцы ей в волосы. А «Кэролайн 1973»… похлопывает ли она его по лысой голове так же, как мама?

– Смотри, еще зомби. Они сзади! – орет Большой Дейв. – Собака-зомби хочет человеческую кость. Осторожнее! Они лезут к тебе в дом!

– А где ты живешь? – бормочу я, поглощая попкорн, но глаз от экрана не отвожу.

Большой Дейв тоже на меня не смотрит.

– А, там, в «Ирландии».

Он смеется и тычет пальцем в зомби, который вываливается из окна и катится по ступеням крыльца.

– Там очень симпатичные дома, – продолжаю я. – Хоть и недешевые.

– Ну, этого я не знаю, – улыбается Большой Дейв и добавляет: – Я сейчас снимаю.

– То есть ты недавно переехал?

– Да, мы поездили туда-сюда.

Мы, не я. Вот Большой Дейв и проговорился. Вряд ли он сам это заметил: слишком увлеченно орет мужику из фильма, что у него за спиной зомби. Большой Дейв говорит, что его это каждый раз «вымораживает».

– Ну что за тупость! Как вообще можно не заметить, что за тобой тащатся двадцать зомбаков? Они же бормочут и рычат… и все такое.

– А где твоя жена? – Не знаю, почему я вообще это сморозил. Похоже, мой язык свихнулся и произнес именно то, что я думал.

Большой Дейв подавился попкорном и колотит себя кулаком в грудь.

– Прости, не в то горло попало. Смертельная штука! Я знаю женщину, которая сломала себе попкорном зуб. Может, пора мне бросить это дело, пока еще дышать могу?

Большой Дейв встает с дивана и до смешного быстро удаляется на кухню. Ему нужно пива глотнуть, чтоб попкорн вышел.

Да, такой уж он забавный парень, этот Большой Дейв. Но я не смеюсь: зомби уже покинули дом и направились к торговому центру. Момент упущен. Но я ничего не забыл. Операция «Баскервиль» продвигается быстрее, чем я рассчитывал, и поэтому я в теории могу добавить к списку еще одну головоломку. Это – самая гениальная из моих идей. Добыть информацию о «Кэролайн 1973»? Элементарно!

Я начинаю операцию «Рейхенбах».

Рейхенбахские водопады. Именно там Шерлок Холмс сразился со своим заклятым врагом Мориарти. Я прочитал об этом в папиной книге о Шерлоке Холмсе. Такой волнующий эпизод, что у меня изо рта на страницу упал кусок шоколадной вафли, и теперь бурое пятно служит мне закладкой. Конечно, я не говорю, что моя операция закончится смертельной схваткой у водопада. И я не говорю, что Большой Дейв похож на Мориарти или что он играет мамиными чувствами. Просто очень охота примерить шляпу Шерлока Холмса. В любом случае, если «Кэролайн 1973» существует, я хочу знать о ней все.

Обычно в книгах о Шерлоке Холмсе спрятано много подсказок. Моя первая исходит от Нины Биддольфо, которая рассказала мне о том, что у Большого Дейва есть жена по имени Кэз и маленький сынишка. Нина Биддольфо знает все. А что вы хотите, газетный бизнес и ежедневные сплетни с сотнями покупателей. У нас в Пэрэдайс-Пэрэйд и чихнуть нельзя без того, чтобы она не предложила упаковку носовых платков.

Судя по тому, как Нина Биддольфо разволновалась и засияла глазами, у нее не было никаких сомнений насчет Большого Дейва. Хотя, может, дело в блестящей подводке для глаз. Далее: Нина говорит, что никогда не лжет, хотя это, скорее всего, неправда. Все мы время от времени привираем. Я-то точно. Если Грейс спрашивает меня, не жирный ли у нее зад в обтягивающих джинсах, я говорю, что он просто крошечный, хотя на самом деле задница у нее громадная. Но если я так скажу, то она превратится в Ниндзю-Грейс, а мне это совершенно не нужно.

Вторая подсказка: Большой Дейв снимает жилье, и он сказал «мы», а не «я». Из этого совершенно ясно, что у него есть семья. Не будешь же говорить «мы», если живешь один.

Моя третья подсказка, которая всегда на виду: татуировка «Кэролайн 1973» на предплечье Большого Дейва. Спасибо Грейс, которая оставляет свои яркие журнальчики на столе в гостиной: из них я узнал, что многие звезды накалывают имена жен и детей по всему телу. Интересно, а у папы есть татуировка с Грудастой Бэбс? Или еще того хуже: вдруг он увековечил на своей коже этого мускулистого паренька с руками, как крылья у мельницы?

Я стучу в дверь Грейс и предлагаю ей остатки попкорна. Сестра выглядит удивленной. Я предлагаю ей присоединиться к операции «Рейхенбах».

– «Рейх-и-Бах»? Это что-то про музыку в фашистской Германии?

Когда я объясняю сестре суть своей миссии, Ниндзя-Грейс кивает и говорит, что нам давно пора объединить усилия и избавиться от предателя в нашем кругу. Я пытаюсь возразить: это поиск информации, а не охота на ведьм, но сестра утверждает, что Большой Дейв виновен, пока не доказано иное. И тут Грейс говорит, что хочет совершить настолько ненормальный поступок, что я просто немею. Пока я молчу в оцепенении, она запихивает в рот весь попкорн, оставшийся в ведерке.

– Ты скоро поймешь, что я права, – улыбается она, стряхивая крошки с губ. – Попомни мои слова.

Но как это вообще сделать? Попомнить слова, я имею в виду. А еще я уверен: никогда, ни при каких обстоятельствах не произойдет то, что она предложила. Я стою в ванной в раздумье и промокаю внутреннюю сторону щеки ватным шариком. Час назад Грейс предложила какую-то просто запредельную, невероятную шизу. Даже если я узнаю адрес Большого Дейва, не думаю, что нас ждет успех. И не могу же я опять брать справочник! В прошлый раз это стоило мне целого часа уборки.

Я достаю изо рта ватный шарик; он немного склизкий. И еще на него, кажется, налипли крошки от попкорна. Да, такого по телевизору не покажут. По телевизору они вечно берут образец ДНК, но в нем никогда не оказывается вкусняшек с киносеанса. Я собирался положить шарик в пластиковый пакет и спрятать в надежное место. Никогда не знаешь, когда потребуется предоставить ДНК для доказательства того, что твой отец – телезвезда. Если дело дойдет до суда и мне придется предъявить ватный шарик в качестве доказательства?

О б в и н е н и е. Милорд, ДНК этого мальчика не совпадает с ДНК Малкольма Мейнарда.

З а щ и т а. Возражение! Я думаю, вы увидите, что мы на все сто процентов уверены, что совпадает. Он его сын.

О б в и н е н и е. Этот ватный шарик лишь доказывает, что мальчик наполовину состоит из попкорна со вкусом тоффи.

З а щ и т а. Думаю, если вы как следует пережуете факты, то увидите, что вы правы.

Я смеюсь и кидаю комочек с налипшим попкорном в сторону мусорной корзины. Промахиваюсь и вздыхаю, пытаясь поднять его пальцами ног. Когда это не получается, я наклоняюсь, хватаю шарик и пихаю его в корзину рядом с какой-то пустой упаковкой. Что-то на ней приковывает мой взгляд, и я достаю ее, чтобы хорошенько рассмотреть.

Это тест на беременность.

 

Девять

Хотя у Грейс и круглый живот, он был таким и раньше. Мешковатая футболка с фиолетовой надписью «Хорошие девочки отправляются в рай, а плохие – куда захотят» не позволяет разглядеть поближе.

– Куда это ты таращишься? – шипит Грейс, развалясь на диване, как ленивая морская звезда. – Если на мои сиськи, то я расскажу маме.

Прощай, второй пункт из списка. Мне нельзя просить о новой сестре, которая бы не говорила гадостей, когда моя старая беременна и нуждается в помощи.

Приходится импровизировать:

– Я читал слоган.

– А, это, – говорит она и вытягивает ткань. – C’est клево, а?

C’est не клево! Вообще не клево, ведь французские словечки не избавят мою сестру от беременности. Я снова задерживаю взгляд на животе Грейс, но она кладет на него руку и загораживает мне вид. Другой рукой она подбирает пульт и переключает каналы.

– Да вы поглядите, кто явился! – стонет Грейс. – Нам что, вообще нигде от него не скрыться?

Появляется папа, болтая что-то о ситуации на дорогах. Он говорит, чтобы мы объезжали развязку на МакНэбе, где, к несчастью, случилась авария, а также не выбирали тоннель Милтон. Под глазами у него фиолетовые полумесяцы, а когда он говорит, из-за левого уха выбивается тонкая прядь серебряных волос. Время от времени он размахивает руками над просторами своего пустого рабочего стола. Потом рука возвращается на место, и папа прокашливается.

– Ну и зачем делать его своим героем? – спрашивает Ниндзя-Грейс. – Он же никто.

Я качаю головой:

– Он звезда. Только посмотри на него.

– Нам не нужна звезда, нам нужен папа.

Иногда спорить с Ниндзей-Грейс просто невозможно: вы целую вечность размышляете над гениальным ответом, а у нее уже готов новый, еще гениальнее вашего. Беда в том, что Грейс по-своему права. Конечно, увидеть папу по телевизору – это нечто, но я пришел к выводу, что пусть бы он лучше занимался нормальными делами: забирал меня из школы, играл в футбол на местном стадионе…

Папа трясет головой и одаривает нас такой широкой улыбкой, словно запихнул в рот целую дольку арбуза. Он говорит, что хотел бы представить нам восхитительную девушку, которая расскажет о погоде. Будто бы он видел парад девушек, рассказывающих о погоде, и эта оказалась самой лучшей.

– Она так прекрасна, – говорит он, – что я взял ее в жены.

Мы с Грейс в ужасе переглядываемся.

– Барабанную дробь, пожалуйста.

Никакой дроби не последовало, но мое сердце стучит так, что вполне ее заменяет.

– Поприветствуйте Барбару-Энн Мейнард!

Камера переходит на женщину, что стоит рядом с огромной картой.

Мои глаза увеличиваются до размеров вареного яйца, зажатого в тиски. Грудастая Бэбс разряжена, как красивая божья коровка: на ней красное платье в черный горошек. Оно так ее обтягивает, что можно разглядеть, какую еду она проглотила на обед (думаю, виноградину). Водопад светлых волос спускается ей на плечи. Она непринужденно улыбается, показывая зубы, которые можно спутать с жемчужным ожерельем.

– Не знаю, что он в ней нашел, – огрызается Грейс.

Ну, я бы угадал с одной попытки.

– Она не такая, как я себе представлял, – негромко замечаю я.

– Вот и отлично, – ухмыляется Грейс, косясь на меня. Дальше она говорит, что ненавидит непотизм. Видимо, это когда нанимаешь на работу друзей и членов семьи. Это точно неправда, потому что дальше Грейс сообщает: – Если бы мы были с папой в хороших отношениях и подвернулась такая отличная должность, она бы досталась мне.

– А школу тебе не надо сначала окончить?

– Пффф! – зыркает на меня сестра. – Да какая разница. У меня уже есть степень по здравому смыслу.

– Зато ты бы знала, что получила работу не за красивые глазки, – признаю я. Но Ниндзя-Грейс скалится, и мне приходится поспешно ретироваться. – Ты бы получила ее, потому что ты такая умница.

– Устами младенца… – отвечает Грейс. – И именно потому, что я такая умница, я выключаю телевизор.

Я прочищаю горло и спрашиваю, всегда ли нам придется пропускать прогноз погоды.

– Мы же не узнаем, солнце на улице или дождь. – Голос мой звучит уныло.

– В окно посмотри, – огрызается Грейс.

Жизнь то и дело кусает тебя за задницу, как говорит мама. Ладно, слова «задница» она не говорит, но дело не в этом. Когда я думаю, что на моей пятой точке не осталось ни одного живого места, мисс Парфитт откусывает от нее изрядную порцию. Следующее задание по проекту «Природу уважает каждый» будет «покажи и расскажи». Эта пытка что, не закончится никогда? На этот раз нам надо будет принести предмет, который отдал нам наш герой, и рассказать о нем классу за минуту. Шестьдесят секунд, наполненных страданием.

Я в панике: что мне принести? Папа не разбрасывался вещами. На ум приходит плюшевый мишка, которого он купил мне на пляже. Мне тогда было всего шесть, и я потерялся. Страх изжевал мне все внутренности (это я хорошо помню), и мне казалось, что я больше никогда не увижу папу. Я бегал кругами и вглядывался в лица окружающих, надеясь разглядеть папино. Не найдя его, я вернулся туда, откуда начал, лег, свернувшись в комочек, и зарыдал так, будто вокруг меня рушился мир. Вода лизала берег, и я решил, что построю огромный замок из песка, заползу внутрь и дождусь, пока волна смоет меня в море. Папа нашел меня, принес плюшевого медведя и вытер мои слезы, смешанные с песком, его лапами. Папа сказал, что мишку надо назвать Судьба, потому что судьба распорядилась так, что мы никогда не должны расставаться. Он всегда найдет меня, как бы далеко я ни убежал. Но на этот раз убежал как раз не я.

– Я принесу новый калькулятор, – шепчет Кевин Каммингс. – Папа говорит, что мне он пригодится, если надо будет разобраться с налогами. Говорит, я всегда должен знать, сколько я должен.

– Я принесу крест, который касался руки кого-то, кто касался волос кого-то, кто приложился к статуе Девы Марии, что находится в копии Лурдской пещеры. Мама купила мне этот крест, потому что Дева Мария знала много о послушании, и я могла бы взять у нее несколько уроков, – объявляет Джо. – А ты, Кристофер?

Кристофер краснеет и говорит:

– Я думал принести Бу, потому что его купил папа, но в школе мне сказали, что по правилам безопасности хомяков в класс носить нельзя.

Кристофер смотрит на меня, и я знаю: теперь моя очередь рассказывать о том, что я придумал.

У меня пересыхает во рту. Меньше всего мне хочется признаваться в том, что я принесу медведя с пуговицей вместо глаза и со следами от слез на лапе. Возможно, лучше принести модель планет – подарок Большого Дейва – и притвориться, что она у меня от папы? По крайней мере, избегу позора, хотя это будет нечестно.

– Уверена, что Дэн принесет что-нибудь необыкновенное, – улыбается Джо, скручивая волосы в узел и продевая сквозь него карандаш.

Кристофер смотрит на нее, а потом на меня. Я киваю и беззвучно говорю «ага». Мне нравится уверенность Джо, хоть она и беспочвенна. Девочка перевешивается через парту и шепотом спрашивает, исцеляет ли меня святой Гавриил из монастыря Святой Девы Скорбей. Я качаю головой и ловлю на себе взгляд Кристофера. Лучше бы я этого не делал: он явно пытается меня нокаутировать одной силой зрачков. Сомнений нет: ему нравится Джозефин Бистер, но по какой-то странной причине он вбил себе в голову, что и мне тоже. То есть, конечно, да, она мне нравится, но не в этом смысле. Мы с ней просто друзья. Я отодвигаюсь от Джо и очень громко говорю:

– Спасибо, Джо. Я сообщу тебе, когда у меня появится время.

Мисс Парфитт приказывает нам закрыть рты и послушать. Она хочет, чтобы мы принесли наши экспонаты уже завтра.

– И мне не нужны наспех придуманные истории. Я хочу почувствовать восторг, который вы испытываете перед своим героем. Помните: это человек, которым вы восхищаетесь. Думаю, вам будет что рассказать, как и обычно на уроках. Как я уже заметила, герой может быть членом вашей семьи или… – Она делает паузу. – Даже вашим учителем.

Кевин Каммингс хмыкает и пытается замаскировать хмык чиханьем.

– Большое спасибо моей аллергии, – объясняет он вслух.

– У тебя аллергия на учебу? – спрашивает мисс Парфитт, одаряя его Суровым Взглядом.

Я могу рассказать Кевину Каммингсу, что значит Суровый Взгляд: мы оба знаем, что ты лжешь, но я не буду тратить время на то, чтобы это обсуждать.

– Ну да ладно, движемся дальше, – продолжает мисс Парфитт. – Это ваше домашнее задание. Вы покажете его завтра.

Ее никто не слушает, потому что прозвенел звонок. Мы собираем учебники и перепрыгиваем через стулья, чтобы первыми добежать до двери.

Я-то думал, что бегу быстро, но Джо оказалась еще проворнее. Она загораживает выход и спрашивает меня, написал ли я список из десяти пунктов для святого Гавриила. Подруга опять уверяет меня в волшебной силе списка. Со своего места я чувствую, как щеки Кристофера заливает жар. Он проталкивается мимо нас и говорит, что у него важная встреча с друзьями, которые не исключают его из разговоров.

Я протискиваюсь мимо Джо и бегу за Кристофером, а девчонка кричит вдогонку:

– Перестань убегать от себя. Святой Гавриил приглядывает за тобой.

– Эй, Кристофер, подожди! – Я стараюсь, чтобы голос мой звучал убедительно.

Дар убеждения сегодня меня покинул, потому что Кристофер не останавливается.

– Мы с Джо не вместе, – говорю я ему, когда мы доходим до школьной площадки. Тело мое превратилось в червя, извивающегося и корчащегося от смущения. – Я хочу сказать, что мы просто друзья… – Я шагаю с ним в такт. – Мы говорили о медали.

– О какой такой медали? – Кристофер не смотрит на меня и убыстряет шаг.

– Не важно, – кричу я, а Кристофер убегает прочь и исчезает за школьными воротами, минуя Грейс и Стэна. – Вообще неважно, – воплю я, изо всех сил стараясь делать вид, что меня не расстроил его побег.

– Он спешит, – говорит, подумав, Грейс.

Тут вот какое дело. Мне кажется, что по языку тела можно узнать очень многое. Например, если вы злитесь, то складываете руки на груди, а если врете, то бесконечно трете нос, словно он волшебная лампа и из ноздри тотчас выскочит джинн. Так вот, сейчас я вижу Стэна впервые после того, как узнал о беременности Грейс. На лице его буквально написано: «Будущий-папаша-с-новым-улучшенным-турбодвигателем».

– Эй, дохляк, – окликает меня Стэн, прислонившись к стене.

– Меня зовут не дохляк.

Он вздыхает, будто я и вправду дохляк, но слишком мал, чтобы это понять, и в итоге уступает:

– Ладно, больше не буду тебя так называть. «Здоровяк» звучит лучше?

– Типа того, – с деланым безразличием отвечаю я.

Наши переговоры наводят на Грейс скуку, и она начинает нудный разговор о том, в какой университет лучше поступить Стэну. Тот пощипывает свои паутинистые усишки и говорит, что в таком-то и таком-то универе в первую неделю устраивают лучшие вечеринки для новичков. Грейс заливисто хохочет, и звучит это очень неестественно. У меня просто челюсть отвалилась. Как она может строить планы насчет университета, если скоро у нее будет ребенок?

– И дорогую выпивку в баре покупать необязательно. Можно принести бутылку с собой, – продолжает Стэн, приобнимая ее за плечи.

– Ага, бутылку молока, – бормочу я под нос.

Вместо обычных десяти минут мы идем домой целый век. Грейс и Стэн очень заняты тем, что держатся за руки и хватают друг друга губами. А я очень занят поисками НЛО в небе, монеток на асфальте и застывших собачьих какашек под листьями, на которые так и хочется прыгнуть. Все что угодно, лишь бы не смотреть, как они целуются и лапают друг друга.

Когда Стэн покидает нас на перекрестке, Грейс складывает большие и указательные пальцы так, чтобы получилось сердечко, и показывает ему. Потом сестра поворачивается ко мне:

– А теперь, когда он ушел, нам нужно кое-что обсудить. Помнишь операцию «Рейх-и-Бах»?

– «Рейхенбах», – поправляю я.

– Ну да, ага. Настала пора узнать, в какие игры играет Большой Дейв.

У меня каменеет лицо. Идея Грейс мне не понравилась с самого начала, и мнения своего я с тех пор не изменил.

– А это не рискованно? – Мне хочется сказать «в твоем положении», но я молчу. Когда представится возможность, я погуглю что-нибудь про беременность; для меня очевидно, что Ниндзя-Грейс от всего этого свихнулась с большой буквы «С».

– Нет, если мы все сделаем так, как я придумала, – усмехается сестра. – Тебе останется только ждать моих указаний. Я гарантирую, мы узнаем уйму всего о «Кэролайн 1973». Куда больше, чем нам бы рассказал Большой Дейв. Грейс Хоуп готова. Операция «Рейх-и-Бах» началась.

Я уже жалею, что затеял все это.

 

Десять

Кристофер ожидает меня у школьных ворот. По бокам от него стоят двое приспешников. Один – Кевин Каммингс, классный шут; сейчас он увлеченно разглядывает свои ботинки. Другой – Дирк из класса на год младше. Дирк, также известный как Дирак, давит прыщ. Когда оттуда извергается поток белого гноя, Дирк приходит в полный восторг.

– Отлично, я как раз собирался поговорить с тобой про вчера, – говорю я Кристоферу. – Это насчет Джо. Мне кажется, ты все напутал.

Дирак тем временем вытирает гной рукавом белой рубашки, а Кевин таращится на свои шнурки, будто к ним привязали купюру в десять фунтов. Их совершенно не волнует, что Кристофер хватает мой портфель и кидает через забор.

– Нет, это ты напутал, – шепчет Кристофер. – Я не говорил, что мне нравится Джо.

Вот, он сам признался! Я ни слова не сказал о том, будто ему нравится Джо. Все, что я сказал, было: «Мне кажется, ты все напутал». Я улыбаюсь уголками рта, и это моя ошибка: Кристофер словно с ума сходит. Он хватает меня за руку и крутит, как барабан стиральной машинки. Потом без предупреждения разжимает пальцы.

5… 4… 3… 2… 1… Запуск. Дэниел Хоуп превращается в ракету.

Когда звенит звонок, Кристофер бросает на меня взгляд – я лежу на своей посадочной площадке в зарослях кустов, – поднимает мой рюкзак и уходит, насвистывая, словно ему море по колено. А я дую себе на пальцы и моргаю: что-то в глаз попало.

Начинается урок, и я все еще в замешательстве: Кристофер игнорирует меня. Рюкзак вернулся на мою парту. Время от времени я бросаю взгляд в сторону друга, но он смотрит сквозь меня, будто я – призрак человека-невидимки. Возможно, я недооценил силу его страсти к Джо. Я попытаюсь с ним помириться и на сей раз не буду упоминать обо всей этой истории в присутствии Кевина Каммингса. Может, именно здесь я совершил ошибку?

– Итак, – говорит мисс Парфитт, – перейдем сразу к домашнему заданию. Вам было нужно принести предмет и подготовить рассказ о нем. Первым пойдет… – Мисс Парфитт ходит между партами, и блузка ее надувается, как парус на галеоне. – Кристофер! Встань.

Кристофер отодвигает стул и достает из кармана часы. Он держит их перед собой так, чтобы класс мог хорошенько разглядеть. Все взгляды прикованы к нему. Дальше Кристофер говорит, что часы эти ему подарил отец. Он разражается потрясающей речью о том, что этот предмет символизирует их жизнь и мимолетные мгновения.

– Если приглядеться, – объявляет он, – вы увидите маленький циферблат, показывающий солнце днем и звезды ночью.

Все охают и ахают – все, за исключением Кевина Каммингса, который что-то мычит и елозит на стуле. Мисс Парфитт берет часы и внимательно их изучает, а потом пускает предмет по партам. Когда очередь доходит до меня, я перекатываю часы между пальцами и вглядываюсь в солнышко на циферблате. Жаль, что папа не купил мне ничего такого же клевого. Я задеваю ногой рюкзак и сглатываю. Я же принес Судьбу. Прошлой ночью чуть с ума не сошел, пытаясь придумать, что же прихватить в класс. В итоге решил, что принесу модель планет, и уснул, совершенно изможденный. Наутро оказалось, что с модели осыпались последние планеты и их сжевал Чарлз Скаллибоунс. Мне остались лишь веревка и кучка блевотины. Итак, я закинул в рюкзак медведя и прочел молитву – я просил о том, чтобы очередь на уроке до меня не дошла.

Речь Кристофера подходит к триумфальному концу, и я перестаю дышать.

– Папа говорит, что я для него – целый мир.

Бадумц! Кристофер ударяет в невидимые тарелки. Теперь-то он всех за пояс заткнул. Класс разражается аплодисментами, и по лицу Кристофера расплывается широкая улыбка.

– Выкуси, – беззвучно произносит он, глядя прямо на меня.

– Да, это и правда особенный подарок, – говорит мисс Парфитт. – Спасибо, Кристофер. Следующим будет…

Я вжимаюсь в стул и притворяюсь, что внимательно изучаю ручку. Шариковые ручки так занимательны. Я читал где-то, что каждый год около ста человек умирают, подавившись ручкой. Чернил в одной ручке хватает на восемь километров текста.

– Дэниел. Поднимайся.

Мой отвлекающий маневр с шариковой ручкой не ввел в заблуждение мисс Парфитт. Конечно, мне надо было применить вместо этого тактику «смотри учителю прямо в глаза», и тогда она бы выбрала кого-нибудь другого. Только учтите, что с мисс Парфитт это не всегда срабатывает: иногда, сколько ни гляди на нее, она все равно выберет тебя. Мораль истории такова: учителя не перемудришь.

Я кладу рюкзак на парту, роюсь в нем, и щеки мои пламенеют. Двадцать секунд спустя я все еще не нашел Судьбу. Мисс Парфитт стучит носком туфли по ножке моей парты. Затем, отчаявшись, издает долгий вдох.

Я гляжу на нее щенячьим взглядом и говорю:

– Оно пропало.

– Хм… – Туфля быстрее отбивает ритм, и мисс Парфитт готовится одарить меня Суровым Взглядом. – А ты точно его принес? Ты как следует посмотрел?

Конечно, я как следует посмотрел. Даже будь у меня бинокль, медведь в рюкзаке от этого не появился бы. Я слышу чье-то сдавленное хихиканье и с удивлением оборачиваюсь. Кристофер закрывает рот рукой и изо всех сил делает вид, что чуть не лопается от смеха. Конечно же это он. Кто же еще? Когда он утром схватил мой рюкзак, то, наверное, вынул оттуда моего мишку. Я бросаю на него самый гневный взгляд, на какой способен, но он не замечает: слишком занят тем, что изучает книжный шкаф у доски. Все остальные смотрят туда же. Кевин Салим показывает куда-то пальцем и смеется. Иногда ваше тело подает вам сигналы о надвигающейся опасности; именно это и происходит, когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на шкаф. Там между книг уютно устроился Судьба с куском питы в заляпанной слезами лапе.

– Смотрите, у медведя пикник, – кричит Кристофер.

Я хочу, чтобы он замолчал. Я хочу, чтобы ему было больно.

– Это мама купила мне медведя, – вру я, пережевывая губу, как кусок соленого сыра. – Но тебе-то какое дело? У тебя-то нет мамы.

Как только слова вырываются у меня изо рта, я тут же о них жалею. Меня охватывает вина, острая, как складка на новой паре школьных брюк. Лицо у Кристофера сморщивается, и он вспрыгивает со стула и хватает меня за вырез жилетки. Мисс Парфитт кричит, чтобы мы прекратили.

Кристофер отпускает меня, прошептав:

– Ты еще получишь, Дэн Хоуп. Будь осторожен. Ты не знаешь, когда я до тебя доберусь. Ты видел меня на занятиях по тхэквондо? Сегодня у меня тренировка, и я смертельно опасен. Я бы тебя убил одним вот этим. – И он сгибает мизинец, злобно пыхтит и садится обратно.

Мисс Парфитт берет из шкафа моего медведя.

– Ну вот, ничего страшного, – говорит она, отряхивая игрушку и протягивая ее мне. – Сойдемся на том, что это была глупая выходка, которая больше не повторится. – Она внимательно смотрит на Кристофера, а тот трясет головой. – Я думаю, Кристофер хочет попросить прощения. Давайте продолжим урок. Расскажи мне все про этого очаровательного медвежонка, который любит бутерброды.

И конечно, я кое-как рассказываю свою историю. Класс вежливо хлопает, а мисс Парфитт клеит золотую звезду напротив моей фамилии на доске. А я думаю только об одном: я не заслужил звезды за рассказ о медведе. Эту награду мне дали из жалости.

В тот же день я нахожу в кармане конверт. Наверное, это извинение от Кристофера. Я уношу послание в то единственное место, где можно уединиться в школе: в туалет. Закрываю дверь и вскрываю конверт. Кто-то, шаркая, подходит к писсуару, расстегивает ширинку, и до меня доносится звук стекающей воды.

– Да ни за что! – ору я, прочтя первую строку.

Голос взвизгивает:

– Я ботинки намочил!

Еще раз трещит молния, и шаги, скрипя, удаляются.

– Ни за что, – повторяю я. – Не хочу я это делать.

Я складываю письмо и кладу его обратно в карман.

В три сорок пять к школьным воротам подходит Грейс. Из-под меховой опушки капюшона виднеются только глаза и нос.

– Вижу, ты получил мое письмо, – шепчет она и дует на пальцы, пытаясь их согреть.

Долю секунды я думаю, а потом говорю:

– Нас поймают. Даже если мы и узнаем, где живет Большой Дейв.

– Ах да, – усмехается Грейс. – Забыла сказать: я провела небольшое расследование и знаю, где он живет.

– Что?

– Когда Большой Дейв ушел, я случайно пошла за ним, пока он не открыл дверь одного из домов в «Ирландии».

– Ого! Ты выследила Большого Дейва! Это как-то неправильно…

Тут я замолкаю, вспомнив, как прятался в папином саду всего несколько ночей назад.

– Белое пальто сними, а? Запачкаешь! – Глаза у Грейс сверкают, как угли. – Запомни, я сделала это для мамы.

Хорошее же сестра придумала оправдание. Если она говорит, что делает что-то для мамы, мне и спорить как-то не приходится. Она протягивает мне маску-балаклаву и рацию:

– Нам нужно замаскироваться и быть на связи.

– Где ты нашла рацию?

– Под твоей кроватью, – отвечает Грейс. – И мне пришлось надеть резиновые перчатки. Не хотелось прикасаться к кладбищу трусов, которое ты там устроил.

Я натягиваю балаклаву на голову и тихо вздыхаю. День становится все хуже. Может, правда лучше спрятать свой позор под маской?

Дойдя до жилища Большого Дейва, мы расходимся. Грейс указывает мне на кусты с другой стороны дороги, а сама прячется в месте поудобнее – за машиной Большого Дейва. Я нажимаю кнопку на рации и шепчу:

– Из-за этой маски я весь уже вспотел, конец связи.

Грейс включает свое устройство:

– Хватит блеять, а то соседи сбегутся. Конец связи.

Моя рация, включаясь, потрескивает.

– Ты не думаешь, что незнакомец в зарослях остролиста не привлечет их внимания? Конец связи.

– Нет, не думаю, если ты пригнешься пониже и перестанешь болтать. Конец связи.

– Легко тебе говорить, когда тебе в задницу не впивается остролист. А зачем ты вообще принесла рации, мы что, по мобильнику не могли бы говорить? Конец связи.

Я оглядываюсь сквозь узкие прорези в балаклаве.

– Пригнись! Конец связи, – шипит Грейс, низко наклоняясь. – Сосед отдернул занавески, хоть и притворяется, что поправляет гирлянду на елке.

– Конец связи, конец связи, – бормочу я в рацию.

– Почему два раза?

– Ты забыла сказать «конец связи», – говорю я и выбегаю из укрытия.

Я несусь по дороге и присоединяюсь к Ниндзе-Грейс. Она тычет рацией мне в ухо.

– Хотя сама эта фраза… Думаю, ее переоценивают, – добавляю я.

– Давай просто придерживаться плана, и хватит уже ироничных комментариев, – отвечает Грейс, убирая рацию в сумку. – Ты отвлекаешь Большого Дейва, а я проникаю к нему в дом и собираю улики, свидетельствующие о том, что «Кэролайн 1973» еще живет с ним.

Я нажимаю на дверной звонок, и он странно пукает. Грейс уже спряталась в соседском саду. Дверь распахивается, и вот передо мной стоит слегка озадаченный Большой Дейв:

– Привет!

– Привет, – бормочу я сквозь маску.

– Хеллоуин в октябре, а не в декабре. – Большой Дейв качает головой и тянет дверь на себя, но я успеваю пропихнуть ногу.

– Та-дааам! Это я! – Я стягиваю маску, чтобы Большой Дейв мог увидеть на мое лицо.

– Брррр, – отвечает он. – Надень маску, в ней ты выглядел лучше.

– Я выгуливал Чарлза Скаллибоунса и тут заметил твою машину. У тебя колеса спущены. – Я скрещиваю руки на груди и стараюсь выглядеть обеспокоенным, даже потираю подбородок – это явный знак того, что меня волнует данный вопрос. – Я думал, ты захочешь об этом знать, потому и заглянул.

– Где? – спрашивает Большой Дейв.

– Где шины? – Я смотрю на него, словно он совсем тупой, и показываю пальцем на припаркованный у дома серебристый «форд-мондео».

– Нет, собака твоя где?

Я говорю первое, что приходит на ум. А первым на ум приходит чушь собачья.

– Гоняется за кроликами. Ваш жилищный комплекс просто кишит кроликами.

Большой Дейв смотрит на меня, скривив физиономию, но все же идет за мной к своему «форду». В это время из-за соседских кустов на цыпочках выходит Грейс, показывает мне большой палец и заходит в дом.

Следующие несколько минут я пытаюсь объяснить Большому Дейву, почему шины выглядят спущенными. К несчастью, с механиком мне тягаться сложно, и теперь сам Большой Дейв объясняет мне, крайне сжато, что лишь вчера проверял шины и тогда показатели были идеальны. Со вчерашнего дня ничего особо не изменилось.

– Можно мне сесть? – прошу я, стараясь выиграть время. – Я хочу научиться водить.

– Тебе одиннадцать.

– Да, а тебе около сорока. Тебя же это не останавливает? Я прочел дорожные правила от корки до корки. Никогда не рано посидеть в такой роскошной машине, почувствовать, так сказать, ее душу. Ты же знаешь, что я люблю твой «форд-мондео».

Углом глаза я замечаю, как Грейс выходит из дома; с ее локтя свисает какая-то розовая ткань. Добежав до соседского сада, сестра скрывается за забором и снова исчезает из виду.

– Если тебе так уж нравится моя машина, то ладно, пойду возьму ключи, – отвечает Большой Дейв, пристально глядя на меня.

– Да что уж там, ты прав, – вздыхаю я и собираюсь уходить. – Пять минут назад она мне нравилась куда больше.

Грейс настигает меня в переулке у «Бригады Жарки». Вид у нее торжествующий – в руках она сжимает розовый шелковый халат.

– Ты просто не поверишь!

Глядя на выражение ее лица, я догадываюсь, что она была права.

 

Одиннадцать

Сегодня из Интернета я почерпнул следующее: нерожденные младенцы выглядят как инопланетяне.

Беременность также известна как Клуб.

Примечания касательно Клуба: мальчикам туда не вступить. Да мне как-то и не хочется: со стороны этот Клуб совсем не кажется веселым. Если вы в нем состоите, то должны крыситься на всех окружающих. Время от времени вы будете вести себя странно. Это все гормоны. (Гормоны объясняют, почему Грейс так опрометчиво вела себя у дома Большого Дейва.)

Обязанности новых членов Клуба: нюхать, как собака. Ну, не в прямом смысле. Просто ваш нос станет чувствительным, как у гончей, и вы начнете ловить им странные запахи, от которых вас будет тошнить.

Тошнить – в буквальном смысле, не в переносном.

Срок членства: пожизненно. А что еще хуже: вам нельзя будет прыгать на батуте, а то обмочитесь.

Вам наложат швы, и похоже, что со швами вам не захочется смеяться. Странно звучит? Ага, я тоже ничего не понял.

Опасения: Клуб. У Грейс такие штуки получаются плохо. Она и в скаутах не задержалась больше чем на месяц.

Важно: принимайте фолиевую кислоту.

Из того, что я прочел, можно сделать один вывод: беременность Грейс ничем хорошим не закончится. Ничем. Я перехожу на другую страницу и прокручиваю вниз до тех пор, пока не нахожу ролик про головастика и его друзей, которые плывут навстречу луне. Это как большая вечеринка для головастиков. Отличие от человеческих только одно: они все хотят добраться туда первыми. В жизни же если вы приходите на вечеринку одним из первых, то вы лузер. Один головастик умирает, прямо отрубается на глазах своих дружков, а они продолжают плыть, будто ничего не случилось. Ни тебе головастикопохорон, ничего вообще. Суровые они ребята. В итоге один малыш доплывает до полной луны. Он бы, наверное, сам себе похлопал, будь у него ладони. Видимо, надо будет раздобыть эту фолиевую фигню для Грейс, а то она в итоге родит лягушонка.

Под видео с вечеринкой головастиков расположен схематичный рисунок мужчины и женщины. У мужчины настоящая борода, совсем не как у Стэна. Женщина прячет под пышным платьем футбольный мяч. Она тоже не похожа на Грейс. У Грейс есть только одно пышное платье, которое она вместе с вуалью надевала на первое причастие. Видимо, в Клубе вуаль необязательна.

Я откидываюсь на спинку стула и чешу затылок. Это новая для меня информация. Судя по всему, беременные люди ведут себя странно, что объясняет тупое поведение Грейс вчера вечером. Это все из-за того, что она вступила в Клуб и головастики в ее животе устроили лунный праздник. После нашего визита к Большому Дейву Грейс рассказала мне, что нашла достаточные улики существования «Кэролайн 1973»:

– Спальня была подготовлена для ночи любви. Повсюду зажженные ароматические свечи. Мне кажется, сандаловые.

– Ты уверена?

– Насчет сандала – нет. Может, и амбра. Но я практически уверена, что попала в любовное гнездышко. И меня чуть не поймали. Кто-то пошел в туалет, пока я была в спальне. Пришлось схватить то, что первое попалось под руку, и бежать. Я кое-что опрокинула там на туалетном столике, включая флакон с «Ядом».

– С ядом?!

К моему ужасу, Грейс рассмеялась:

– Так называются духи, дурачок. Мы пока не будем рассказывать маме, но потом точно расскажем. Когда настанет подходящий момент.

– А кто решит, что момент подходящий?

– Я. – Грейс потирает руки, как злодей из пантомимы.

– Почему ты рисуешь сиськи? – спрашивает Кевин Каммингс.

– Это не сиськи. Это футбольные мячи с точечками по центру, – отвечаю я.

Кевин мне не верит и говорит об этом.

– Ладно, это сиськи, – признаю я, надеясь, что на этом разговор и закончится. Но не тут-то было: когда я прошу его сменить тему, Кевин Каммингс поднимает руку.

– Мисс Парфитт, угадайте что! – хнычет он.

Учительница приближается, и мне приходится рисовать улыбающиеся рожицы поверх сисек. Я шепчу Кевину, что расскажу ему обо всем позже. Широко улыбаясь, он сообщает мисс Парфитт, что ему надо в туалет. Направляясь к двери, он хватает себя за джемпер спереди – это выглядит так, будто у него выросли мужские сиськи. Ну вообще-то они и так у него есть.

С этой минуты все идет наперекосяк. После школы я пытаюсь сбежать, но Кевин Каммингс меня перехитрил. Перед самым звонком он говорит мисс Парфитт, что у него кишки расплавились. Скажите спасибо королевскому безумию, иначе известному как «Королевский кебаб» с дополнительным соусом халапеньо. И раз уж у него адская буря в животе, можно он пойдет в туалет с рюкзаком, а потом уже домой? Когда учительница отвернулась, он пернул подмышкой, и мисс Парфитт была только рада его отпустить. Однако Кевин Каммингс не сидел в сортире по колено в туалетной бумаге, потому что ждал меня у школьных ворот.

– Так что там с сиськами? – спрашивает он, когда мы отходим от школы.

– А что там с твоими кишками?

Кевин Каммингс имеет отвратительную привычку отвечать вопросом на вопрос:

– У тебя что, девушка появилась?

Я думал, что ответ «да» принесет мне скорое и надежное избавление от Кевина, но не тут-то было. Он отвечает сам себе:

– Да не, что-то я сомневаюсь.

– Ну ладно. Пообещай, что никому не расскажешь.

– Честное-пречестное.

– Грейс вступила в Клуб.

– В какой клуб? – непонимающе таращится на меня Кевин.

Я подмигиваю ему и говорю, что это Тот Самый Клуб, и тогда он складывает губы буквой «о»:

– Ааа… теперь понимаю. Кто отец?

Тут я совершаю серьезную ошибку. Куда более серьезную, чем когда я поделился с ним новостью.

– Это Стэн, – говорю я, переходя через дорогу. – Только никому не рассказывай.

– Ого. Эта полосочка бекона? Я впечатлен. – И тут Кевин говорит то, что совсем меня не радует: – Кстати, я скрестил пальцы, когда ты мне рассказывал.

Все знают, что скрещивание пальцев отменяет «честное-пречестное».

Интересно, а если я его ударю в живот, это отменит скрещивание пальцев?

– Ну ладно, а теперь, когда я рассказал тебе свой секрет, ты можешь кое-что для меня сделать.

Я прищуриваюсь и объясняю Кевину, что ему нужно пойти в аптеку и взять кислоты для аккумулятора маминой машины. Он ничего не понимает.

– Она называется «фолиевая кислота», – добавляю я.

– А почему сам не сходишь?

Я достаю мобильник из рюкзака и включаю его. Нам разрешают носить телефоны в школу, но только в выключенном виде. Использовать его я смог только сейчас.

– Это из-за ребенка. Мне надо срочно позвонить Грейс. Вот тебе деньги.

– Ох! – Кевин вздыхает, но деньги берет. – Это же много времени не займет?

Он заходит в маленькую аптеку в конце улицы, а я жду снаружи, делая вид, что разговариваю по телефону.

Вернувшись, Кевин протягивает мне маленький мешочек. Вид у него неважный, и он весь вспотел, как сыр, который оставили на солнце.

– Что сказала Грейс?

– Ничего. Я забыл ей позвонить.

Кевин прислоняется к стене и вытирает лоб рукавом пиджака.

– Я спросил у аптекаря фолиевую кислоту, чтобы завести двигатель. А он сказал, что мой двигатель в отличном состоянии, если мне нужна фолиевая кислота. – Он хмурится и сжимает челюсти. – А потом он спросил, сколько мне лет. «Простите? – говорю я. – Но какое отношение ко всему этому имеет мой возраст?» Аптекарь заржал, и старушки, стоявшие в очереди, тоже. Они так развеселились, что им пришлось скрещивать ноги, и аптекарь направил их в отдел прокладок.

– Прокладок для двигателя, – говорю я, пытаясь не расхохотаться. – Не переживай. Что вообще старушки знают о прокладках!

– А вот и знают, – возражает Кевин. – Моя бабушка вечно их покупает.

Кевин в бешенстве мчится прочь, да так резво, что у него лопается лямка рюкзака.

Таблетки фолиевой кислоты выглядят совсем нестрашно: они маленькие и белые, похожие на бумажные кружочки, которые остаются от дырокола. Я разглядываю пузырек по дороге домой и все еще держу его в руках, входя в дом. Ошибка! Мама дома.

– Что это у тебя там? – спрашивает она, и мне приходится проделывать старый трюк, когда предметы исчезают у меня за спиной и пропадают в брюках.

– Ничего, – отвечаю я, хватаясь за задницу, чтобы пузырек не выпал через штанину.

– А, ну ладно. – Мама заводит пластинку о своих проблемах с пищеварением. – Вот честно, понятия не имею, с какой стороны у меня польется на этот раз. Но свет в конце тоннеля уже виден. – Она потирает нос. – Правда, его загораживает вся эта гора тертой моркови.

– Ты и на прошлой неделе болела, – отвечаю я, сжимая ягодицы. – Видимо, дело в еде, которую ты приносишь с работой. – И снова сжатие.

Мама смеется:

– Уверяю тебя, к работе это не имеет никакого отношения. Ты же тоже это все ешь, так?

И тут я спрашиваю ее:

– А ты точно не умираешь? И не скрываешь от меня этого? – Сжатие.

Мама говорит, что, разумеется, умирает. Все мы медленно умираем с самого момента рождения. Лучшего объяснения она придумать не может. В любом случае, в ближайшем будущем прощаться с жизнью она не намерена, и мне тоже переживать не стоит.

– Ну ладно, – отвечаю я. – Просто я не могу тебя потерять.

Похоже, пузырек все-таки заскользил вниз, и я напрягаю задницу еще сильнее.

Мама толкает меня локтем, улыбаясь:

– Ну все, хватит стоять в коридоре и психовать из-за того, что не случится. Можешь мне поверить: я не умираю. Мы никогда не расстанемся, Дэн Хоуп.

Я не могу пошевелиться, и дело тут вовсе не в фолиевой кислоте, застрявшей у меня в штанах. Просто, как я ни стараюсь, не могу не думать о том, что эти слова сказал мне однажды папа.

 

Двенадцать

Во вторник я пытаюсь вернуть Джо медаль. Святой Гавриил мне совершенно не помогает; напротив, он делает все только хуже. У меня в списке почти ничего и не осталось уже, и я не верю, что святой поможет мне исполнить мечту. Пусть лучше Грейс отдаст его какому-нибудь несчастному, который действительно нуждается в исцелении.

– Именно по этой причине он тебе все еще нужен. Ты несчастен, и ты нуждаешься в исцелении, – повторяет мои слова Джо, вжимая святого Гавриила обратно мне в ладонь. Секунду она удерживает мою руку в своей. – Храни его. Я не приму его обратно. Я знаю, что ты не расскажешь мне, что с тобой происходит, но, пожалуйста, пойми, святой Гавриил на твоей стороне… – И она с ученым видом продолжает: – Вспомни, как он послал мне перо. Это был знак из загробного мира. Я верила, поэтому случилось чудо!

Краем глаза я вижу, что на нас таращится Кристофер, и выдергиваю руку из тисков Джо. Слишком поздно – Кристофер уже отвернулся.

– Аллилуйя, Джо, – говорю я сурово. – Но, пожалуйста, не рассказывай мне, что я чувствую. И, как я уже отмечал, у меня свое мнение о том, откуда появляются птичьи перья.

Я пихаю медаль обратно в карман, и перед внутренним взором у меня стоит образ птичьей задницы. Джо говорит:

– Я знаю, что тебе больно, и поэтому постараюсь простить. К твоему сведению, когда бабушка послала мне знак, поблизости не было никаких птиц, – выкрикивает она на ходу. – А еще тебе надо чистить зубы святой водой, потому что из твоего рта вырываются очень жестокие слова.

И она с грустным видом удаляется.

Что, теперь уже жестоко не верить в кусок металла? Жестоко злиться на то, что мой друг Кристофер покинул меня из-за него? А жестоко ли то, что ничто из моего глупого списка не сбывается? Я что, с ума сошел, задавать себе все эти тупые вопросы про то, что жестоко, а что нет? Мне пришлось вычеркнуть велосипед, когда мама сказала, что на Рождество подарит мне какую-то приятную мелочь. А пункт номер три я исключил, когда Чарлз Скаллибоунс принес еще одного пирата, лодку с веслами, скелет и Австралию (она свалилась с Земли на моей модели планет).

Джо оборачивается и смотрит на меня еще раз; я торчу посреди оживленной площадки, как дротик в мишени. Я корчу рожи, и она задирает голову и утопывает к женскому туалету. Тут ко мне трусцой подбегает Кевин Каммингс и сочувственно пихает меня в плечо. Я отвечаю тычком в живот и говорю:

– Ты что, не видишь, я занят?

– Занят тем, что не встречаешься с Джо, – отвечает Кевин. – Она казалась не слишком довольной.

– Ничего, скоро забудет.

Кевин пожимает плечами:

– Я надеюсь, ты тоже забудешь. Вчера, когда мы с тобой распрощались, я встретил Стэна. Вполне может быть, что я поздравил его с грядущим отцовством. – Кевин нагибается. Не самая плохая идея: похоже, я схватил его за джемпер. – Я ведь скрестил пальцы, а значит, мне необязательно было хранить тайну. – Он так визжит, что у меня уши начинают кровоточить.

– Это что, шутка? – Я злобно дышу ему прямо в лицо. – Или это ты так мстишь за фолиевую кислоту?

– Я не шучу, – отвечает он, прячась в джемпер. – Я правда скрестил пальцы.

Оказывается, стены в туалете очень твердые; я обнаруживаю это, побившись об одну из них головой.

– Нет, нет, это все происходит не со мной.

– С тобой, – шепчет Кевин.

Спасибо тебе, Кевин-буревестник. Теперь я знаю, что апокалипсис близится. Остаток дня, пока мисс Парфитт говорит про проект «Природу уважает каждый», я под партой пишу завещание:

«Я, Дэниел Хоуп, завещаю своего пса, Чарлза Скаллибоунса Первого, своей тете Пэт. Мама говорит, что тетя Пэт дружит только с бутылкой. Теперь у нее будет еще один друг. А еще у нее дома полно всяких безделушек, которые Чарлз Скаллибоунс может съесть, и тогда его вытошнит. Туда ее керамике и дорога.

Подписано: Дэниел Хоуп, эсквайр [15] .

Я завещаю свой словарь заболеваний своей матери. Если по какой-то причине мама умрет раньше меня, то пусть книга достанется Грейс. Пусть откроет на странице 122, чтобы узнать, что делать, когда одна сиська гораздо больше другой.

Я завещаю свое членство на площадке своей сестре Грейс. Конечно, я понимаю, что ей вряд ли будет интересно барахтаться в бассейне с шариками, но, по крайней мере, она сможет отменить подписку, в отличие от ее членства в Клубе. Оно-то на всю жизнь.

Я завещаю святого Гавриила из монастыря Святой Девы Скорбей Кевину Каммингсу. Когда он закончит свои дела с медалью, может вернуть ее Джозефин Бистер. Скорее всего, медаль сведет его с ума прежде, чем решит хоть одну из его проблем».

Я ставлю красивый росчерк и слышу, как мисс Парфитт говорит:

– Надеюсь, вы все попросите своих героев прийти на шоу. – Она с улыбкой смотрит на Джо: – Возможно, Дева Мария и не сможет присутствовать, но мысленно Она все равно будет с нами.

Мое сердце, которое и так покоилось на дне океана, погружается в глубины земные. Каковы шансы, что папа захочет прийти? Сложенный листок бумаги с шелестом пролетает мимо моей парты. Я ловлю его, разворачиваю и читаю про себя, шевеля губами: У меня для тебя сюрприз. Встречаемся после школы. Или тебе слабо? Кристофер ловит мой взгляд, кивает и неуверенно машет.

Если подумать навскидку, то сюрприз – это, скорее всего, мастер по тхэквондо, который может убить меня одним мизинцем. Я быстро отворачиваюсь, но Кристофер пускает в меня самолетик. На этот раз я его не ловлю, и он приземляется на пол. Кристофер запускает еще один, и мисс Парфитт говорит, что выгонит его в коридор, если он не прекратит.

Что там Кристофер сказал мне тогда? Что-то вроде «Будь осторожен». Поэтому мне нельзя выходить из школы, не составив заранее план. Иначе я вернусь домой весь помятый, как персики, которые мама приносит из «Аладдина». Вот здесь бы очень пригодилась гениальная идея. Возможно, я могу спрятаться в шкафчике с письменными принадлежностями, пока класс не разойдется по домам. Или, может, проводить мисс Парфитт до машины, а потом бежать за ней по дороге, пока не окажусь на безопасном расстоянии от Кристофера? Или извиниться и признать, что я просто груда мусора?

Груда мусора! Йей! Вот и гениальная идея пожаловала.

В дальнем углу стоит парта с разным хламом, который мы принесли для проекта «Пр 14-рОДу уважает каждый».

Вот что пожертвовал я:

• две пары колготок с затяжками;

• пустое ведерко от попкорна фирмы «Кернел

• коробку из-под картошки фри для приготовления в микроволновке;

• восемь втулок от туалетной бумаги;

• одна пустая коробка из-под противопоносных капсул.

Вот что, по-моему, пожертвовал Кевин Каммингс:

• листовки о расчетах по налогам (потому что налоги – это не то же, что налогообложение).

Вот что, по-моему, пожертвовала Джо Бистер:

• пластмассовую статую святого Патрика со сломанным посохом;

• дырявое, но освященное кухонное полотенце;

• кусок подгоревшего тоста с лицом Иисуса.

Все это, конечно, очень интересно, но мне совершенно без надобности. К счастью, я нахожу много других предметов, которые смогут мне пригодиться. Джо подбирает упаковку из фольги, в которой когда-то был пирог, и принюхивается. Я тоже роюсь в куче хлама. Подруга смотрит на меня через плечо и говорит, что костюм Девы Марии будет настоящим чудом. Оглядев ее находки, я соглашаюсь. Она выглядит сердитой, поэтому я быстренько собираю то, что накопал, и, пока никто не смотрит, прячу кое-какие вещицы в рюкзак. Конец первой сцены. Сцена вторая: я и предметы с проекта в мужском туалете; время: после школы. Сначала я снимаю джемпер и школьную рубашку, потом накручиваю целый рулон пузырчатой упаковочной пленки себе вокруг живота, снова надеваю рубашку и джемпер. В зеркале я вижу человека, который съел все пироги в мире.

Дальше я спускаю штаны до лодыжек. Какой-то маленький мальчик заходит в туалет, странно на меня смотрит и убегает. Бормоча и потея, я запихиваю в штаны половинку от кокосовой скорлупы и надеваю снова брюки. А потом пишу на лбу: СУРТ ЕН Я. Сложно написать «Я не трус», глядя в зеркало.

Я бреду к школьным воротам и вижу Кристофера: он сидит на стене, развернувшись ко мне спиной. В моей груди закипает ярость. Я думаю о том, что он разрушил нашу дружбу из-за девчонки. Из-за девчонки, которая мне даже не нравится! Дальше происходит событие, которое я могу описать примерно так: груда мусора падает на мою голову, как в замедленной съемке. Мне кажется, что Кристофер услышал мои шаги, потому что он оборачивается, и челюсть у него отваливается. Не успевает он и слова сказать, как я бросаюсь вперед и приземляюсь на него с громким хрустом. По ощущениям – будто попадаю в холодец. Кристофер хватает меня за живот, и тот, к его величайшему изумлению, начинает трещать и лопаться. Испуг не мешает Кристоферу меня мутузить, и, к несчастью, «мутузить» в данном случае – это врезать мне ногой между ног. Я уверен, что прием «коленом в пах» – не совсем то, чему учат на уроках тхэквондо. Почувствовав себя твердым, как скала, Кристофер немного морщится от боли.

Потом он хватает меня регбистским захватом, и мы падаем на землю. Я чувствую, как что-то мохнатое пробегает по моим плечам и спрыгивает на траву.

– Бу! – кричит Кристофер. – А ну возвращайся, грызун!

– Что это вы делаете?

Кристофер неловко поднимается на ноги, и Грейс, протянув руку, помогает мне встать.

– Ну и достанется же тебе, если мама узнает про драку, – усмехается она. – В чем вообще дело?

Кристофер говорит:

– Я сказал твоему психованному братцу, что у меня есть для него сюрприз, и предложил встретиться после школы со мной.

– Ага, чтобы поколотить меня, – огрызаюсь я.

– Нет, – серьезно отвечает Кристофер. – В школе не разрешают использовать приемы тхэквондо, чтобы подраться. Вот тебе вторая записка, которую ты не поднял с пола.

Он протягивает мне листок, и я читаю его сначала в ярости, а потом в смущении.

Дэн. Давай встретимся после школы. Я сказал, что у меня есть для тебя сюрприз. Угадай какой! Это Бу! Он весь день сидит у меня в кармане, а никто даже и не заметил. Ты не слышал, как он пискнул, когда мисс Парфитт спросила, как называется столица Новой Зеландии?

– Ой! – говорю я. Просто «ой!».

Я дергаю Грейс за рукав и говорю ей, что пора нам идти домой.

– Что на ужин? – кричит Кристофер нам вслед. – Будешь глотать оскорбления?

Он, наверное, сейчас ползает на коленях и ищет Бу. Но я не оглядываюсь. Я только и могу что хромать, еле-еле передвигая ноги. Когда силы заканчиваются, я останавливаюсь и запускаю руку в штаны. Лицо Грейс приобретает оттенок влажной мастики, и она закрывает его руками.

– Не переживай, меня просто ударили в кокосы, – успокаиваю я ее.

– Хм, я слышала много названий этой части тела, – отвечает Грейс, бросая на меня взгляд сквозь растопыренные пальцы. – Но точно не «кокосы». Стэн бы посмеялся.

Я достаю кокосовую скорлупу и швыряю ее в чей-то сад, объяснив, что это долгая история.

Брови Грейс взлетают к макушке.

– Стэн бы послушал твою длинную историю. А ты ведь и не знаешь, наверное, что он любит кокосы. Ну то есть он иногда покупал «Баунти» в газетном киоске Биддольфо, если это считается. Но какая теперь разница? Он сегодня меня бросил.

Теперь моя очередь приобретать цвет мастики. Я запускаю руку в карман, достаю завещание и, держа его перед своим лицом, спрашиваю:

– А Стэн упоминал Кевина Каммингса из моего класса?

– С чего бы ему упоминать Кевина Каммингса?

Я быстро подношу завещание к носу и высмаркиваюсь в него, а потом кладу обратно в карман. Грейс в замешательстве, теперь понятно: она не знает о том, что Кевин Каммингс рассказал Стэну о ее беременности. Хотя, возможно, Стэн порвал с ней просто потому, что она бесячая. Я сам, если честно, тоже так считаю.

По дороге домой сестра рассказывает мне, какой Стэн урод. Я выражаю согласие, но она говорит:

– А тебя никто не спрашивал. Я могу говорить про него гадости, а ты – нет.

Когда мы приходим домой, Грейс сразу уходит к себе в комнату и не выходит к ужину, хотя знает, что мама приготовила картофельные оладьи. Грейс любит их, они содержат меньше калорий, чем чипсы. Они ведь дырчатые и все такое. На самом деле Грейс не выходит и после ужина. Даже играя на гитаре, я слышу, как она воет за стеной. Я внимаю ее загробному вою целый час, и нервы мои не выдерживают.

Я знаю, что ты беременна. Дэн :'(

В моей эсэмэске всего шесть слов, но написать ее было так же сложно, как Шерлоку Холмсу – разгадать все тайны из папиной книги. Я решаю не отправлять эсэмэску сразу, а еще раз как следует все обдумать. Кинув телефон на кровать, поднимаю гитару. Мои пальцы скользят по струнам. Чарлз Скаллибоунс запрыгивает ко мне, принимается скулить и исполняет собачий твист. Все это выглядело бы забавно, если бы вместе с тем я не услышал короткого «дзынь», который слышно только после отправки сообщений. Я кидаюсь за своим мобильным, но уже поздно. Чарлз Скаллибоунс отправил мою эсэмэску.

Телефон мог бы с таким же успехом надеть огромный плакат с надписью: СООБЩЕНИЕ ОТПРАВЛЕНО. НУ РАЗВЕ Я НЕ БОЛЬШОЙ УМНИК? Да, мобильник довольно велик, но совсем не умник (на самом деле это старый телефон Грейс, весь обклеенный блестящими девчачьими наклеечками). Я жду, когда же Ниндзя-Грейс сломает стену и ворвется ко мне со своим телефоном в зубах и сжатым кулаком, готовым опуститься мне на голову. Но ничего не происходит. Грейс все еще слушает трагичную музыку и время от времени всхлипывает. Она ведь должна была уже прочесть, да?

Я пролистываю сообщения, чтобы проверить, отправилось ли оно. Да, отправилось. Но не Ниндзе-Грейс.

 

Тринадцать

Я не спринтер, но сейчас, кажется, побил рекорд на стометровке. Олимпийские чемпионы не идут ни в какое сравнение с Дэном Хоупом, когда он пытается добраться до маминого телефона. Оказалось, что я послал сообщение именно ей, и мне нужно срочно захватить ее сумочку. Сумка лежит в прихожей, и я шарюсь в ней, как начинающий хирург в поисках аппендицита. Мобильника там нет.

Ладно, если он не там, то, значит, на кофейном столике.

Ладно, если и не там, то, значит, он у мамы в руке.

Ладно, он и правда у мамы в руке. Она, нахмурившись, смотрит в экран и спрашивает меня:

– Хочешь чего-нибудь попить?

– Агась, – отвечаю я.

Какие идиоты вообще так разговаривают? Видимо, те же самые, которые посылают мамам эсэмэски о том, что они, мамы, беременны.

Как только она уходит из комнаты, я хватаю телефон и пролистываю сообщения.

– Апельсиновый сок или молочный коктейль? – заглядывает мама обратно в гостиную.

Я пихаю телефон под себя и говорю:

– Лимонад, если тебе не сложно.

Телефон вибрирует: пришло сообщение.

Мама кивает и снова исчезает, а я вытаскиваю телефон у себя из-под задницы. Сообщение от Большого Дейва:

Кое-что случилось пару вечеров назад. Объясню все когда пзвню пзже. Чмоки. Кстати когда ты расскажешь детям? Надеюсь они поймут.

Как по мне, так у Большого Дейва и «Кэролайн 1973» назрел скандал. Может, она узнала об измене и выгнала его из дому. А что, если он теперь бездомный и нам придется забрать его к себе на Рождество, как уличного пса? Но ведь мама не приняла бы его, если бы знала, что у него есть жена. Под этим сообщением я вижу свое собственное. Мама уже прочитала его. Я быстро кладу телефон обратно на кофейный столик, бегу наверх и прячусь в сверхмассивной черной дыре. За стенкой Грейс все еще слушает грустную музыку и хнычет о том, что ей никогда не найти такого прекрасного мужчину, как Стэн. Что-то с трудом верится: наш район буквально кишит чуваками, как две капли воды похожими на него.

Если бы у меня был нормальный папа, ничего бы этого не случилось. Джо не отдала бы мне медаль, потому что я бы не грустил. А если бы Джо не отдала мне медаль, Кристофер не стал бы дуться из-за наших с ней разговоров наедине. Грейс бы не забеременела. Мама бы не встречалась с Большим Дейвом и не получила бы мое сообщение. Собаку бы не тошнило так часто. Ну ладно, это вряд ли, с нами жил бы еще один человек, который прибирал бы за псом. В общем, весь этот бардак случился из-за того, что тут нет папы. Если бы он вернулся, все встало бы на свои места. Да наша семья была бы просто идеальной. Поэтому я должен с папой поговорить. Если я смогу привести его в чувства, все снова наладится.

Я слышу, как внизу звонит телефон. Шлепанье маминых тапочек по коридору. Щелчок, когда она поднимает трубку.

– Как это вообще случилось?

Тишина.

– Какой ужас!

Тишина.

– Хорошо, что ты выбрался живым. Ох! Ох!

Ох!

Я задерживаю дыхание и жду, пока мама скажет что-нибудь еще.

– Ох! Нет, я бы тогда не переживала целыми днями. Хорошо, что обошлось подпаленными обоями и сгоревшей шторой.

Тишина.

– Но почему ты вообще пошел смотреть на свои шины? И почему оставил горящие свечи без присмотра? Как-то это не очень благоразумно. Твой арендодатель не обрадуется.

Тишина.

– Что он сделал? Выслал письменное предупреждение из-за пары обгорелых пятен в спальне? Как-то слишком сурово. Конечно, это была случайность. Не переживай. Ты можешь пожить здесь. Я знаю, ты не хотел торопить события из-за Кита, но, может, пожар – это знак?

Тишина.

– Да, я знаю, что ты защищаешь его.

Тут я перестаю слушать. Мои уши отказывают мне, как будто мама включает Радио-2, и все, что я слышу, это тоненький голосок в моей голове. Он говорит: мы виноваты в том, что дом Большого Дейва превратился в угольки. И это нам еще повезло, что маме не позвонили с известием о том, что сам он стал обгорелым трупом. Что бы мы тогда делали? Ниндзя-Грейс может прибавить к своему имени еще одно: Ниндзя-Грейс-Поджигатель. Это слово я узнал от Кевина, когда он ставил опыты с солнечными лучами, лупой и школьной скамейкой. Грейс говорила, что смахнула какой-то предмет на пол, а в комнате были свечи. Уверен, что от свеч загорелся «Яд», а потом горючие вещества… и в результате Большой Дейв переезжает жить к нам. А куда он денет «Кэролайн 1973» и их сына Кита? И что еще хуже: если Большой Дейв переедет к нам, где мы поселим нашего настоящего папу?

Мне нужно поговорить с отцом, и как можно быстрее.

Возможность предоставляется уже на следующий день. Происходит нечто очень странное. Некоторые назовут это Провидением, но не я. Я думаю, что этому просто суждено было случиться. Все начинается вот с чего: мисс Парфитт говорит, что хотела бы рассказать сказку.

– Класс, моя история начинается с двух ребят. Давайте назовем их Грэм и Майкл.

Все тяжело вздыхают. Разве в хорошей истории персонажа могут звать Грэм?

– Цыц! – Мисс Парфитт внимательно оглядывает нас, проплывая между партами. – Я думаю, сказка вам понравится. Грэм и Майкл были хорошими друзьями. Они играли вместе, ели вместе, болтали и вообще все делали вместе. Но вот однажды они поссорились, и никто не знает почему. Возможно, дело было в прекрасной даме – девочке такой красивой и с такими длинными струящимися волосами, что оба жить не могли без ее внимания. Возможно, они поспорили, кто из них должен убить дракона. Так или иначе, никто не знает ответа, да и, честно говоря, для нашей сказки это не важно.

Весь класс наклоняется вперед, внимательно прислушиваясь и надеясь, что сказка продлится долго и не придется писать контрольную по математике.

– И вот случилась жестокая битва сразу за башнями замка – битва, в которой Грэм и Майкл мутузили друг друга, а один из них даже потерял любимое животное. Давайте назовем это животное Бу. Хорошее имя для зверька.

Я выпучиваю глаза: выходит, эта сказка про меня с Кристофером? И медленно вжимаюсь в стул. Но мисс Парфитт еще не закончила. Она будто напоила нас черничным коктейлем и посадила на самые крутые американские горки в мире. И вот мы едем вниз, а потом вверх, а потом опять вниз, и так будет продолжаться, пока нас не стошнит.

– И вот одной прекрасной и мудрой даме пришлось вмешаться и положить всему конец. Она выглянула в окно, увидела это неприятное зрелище и расплакалась. Так или иначе, вот что сказала эта женщина: «Дэниел и Кристофер. Вы, наверное, совсем свихнулись, если думаете, что вам позволено драться на школьной территории. За это я лишу вас права участвовать в событии, которого вы с нетерпением ждете».

Все в классе поворачиваются и глазеют на нас с Кристофером. Ребята толкают друг друга локтями и смеются, что теперь мы будем жить долго и несчастливо. Некоторые зажимают рты ладонью, чтобы в голос не расхохотаться. Кевин Каммингс щиплет себя за руку, лишь бы не захмыкать от восторга.

– Я думаю, можно перестать притворяться, что это сказка, потому что драка – это поступок, недостойный красивых сказок. Драка – это поступок отвратительный, просто недопустимый. Я запрещаю вам двоим выходить на сцену во время шоу. Вместо этого вы останетесь за кулисами и будете помогать остальным. И не думайте, что легко отделались, потому что я еще не закончила. Вам также придется повторить одно предложение на пятидесяти строках:

«Я СЧАСТЛИВ РАБОТАТЬ БОК О БОК СО СВОИМ ДРУГОМ ЗА КУЛИСАМИ». А еще… – Эта пытка когда-нибудь закончится? – Сегодня вы отстранены от урока физкультуры. Вместо этого вы пойдете в библиотеку и будете писать свои пятьдесят строк. Если выдастся свободная минутка, то подумайте над своим ужасным поведением. Из библиотеки вы пойдете домой, а завтра вернетесь в школу и будете примерными учениками. Я знаю, вы на это способны.

Позже, когда мисс Парфитт приступает к объяснению нового материала, я принимаюсь писать эти свои строки под партой. Дойдя до середины, я начинаю путаться и пишу: «Я СЧАСТЛИВ СВОИМИ КУЛИСАМИ», и как раз тогда мисс Парфитт объявляет, что настало время нашего с Кристофером позора. Мы должны взять куртки и у всех на глазах проследовать в библиотеку.

Я почему-то сбиваюсь с пути. Ну а что, ошибиться легко: библиотека слева, а я иду направо, как раз к выходу, и дальше через школьные ворота. Впереди у меня целый свободный день и полная голова мыслей о папе; так я дохожу до домов на самой окраине города. По счастью, у меня оказываются с собой деньги на проезд – и огромное желание увидеть отца. Это – третья сцена операции «Баскервиль».

Телестудия оказывается огромным осколком стекла, приютившимся между старинными викторианскими строениями. В окна пробивается молочно-белый свет зимнего солнца, и у самого входа я замечаю огромную рождественскую ель. Она поднимается до потолка, украшенная серебряными колокольчиками. Если я войду в парадный вход, то мне придется объяснять, по какому я вопросу. Сомневаюсь, что папа обрадуется, когда ему позвонят из приемной со словами: «Тут ваш сын».

Шерлок Холмс бы так не поступил. Он бы воспользовался методом наблюдения. Я брожу вокруг телестудии, пытаясь понять, что же делать дальше, и замечаю открытый пожарный вход. Каменные ступени ведут прямо в здание. Дверь будто говорит: заходи. Убедившись, что никто за мной не следит, я шмыгаю внутрь и бегу по ступеням вверх, пока не добегаю до двери, ведущей на второй этаж. Конечно, я ее не открываю: слишком близко к приемной. Вместо этого я пробегаю еще два пролета. Там я останавливаюсь и прислоняюсь головой к стене. Свет от флуоресцентной лампы превращает мою кожу в бежевый хумус. Дыхание вырывается из груди короткими всхлипами.

Я боюсь того, что увижу по ту сторону.

 

Четырнадцать

Коридор весь завешан фотографиями знаменитостей, включая папу и Грудастую Бэбс. Он обнимает ее за талию, а она таращится ему в лицо, как огромный пучеглазый кальмар. Папа выглядит старым и усталым, но зато он нацепил сентиментальную улыбку и галстук в сердечко. Я так внимательно изучаю фото, что забываю о том, где нахожусь: в здании телестудии, куда мне по-хорошему вход запрещен. Вспоминаю я об этом, когда где-то вдали открывается дверь и мне приходится бежать за угол, в другой коридор.

Он выглядит совершенно так же, как и предыдущий, только фотографий на стенах нет. Коридор ведет в следующий, а тот – в еще один. Я словно блуждаю по лабиринту, постепенно забывая, как вернуться туда, откуда пришел. Из какого-то невидимого коридора я слышу шаги, они приближаются ко мне. Меня охватывает паника. Я распахиваю первую дверь справа и ныряю внутрь. Когда глаза привыкают к мраку, я понимаю, что зашел в пустую студию: ряды стульев поднимаются по диагонали, есть и сцена с двумя стульями на фоне ярко-зеленой стены.

Не в силах противиться искушению, я сажусь на один из стульев и делаю вид, что провожу интервью с папой.

– Итак, Малкольм Мейнард, здравствуйте. Или я могу называть вас папой?

– Да, это было бы очень мило, – отвечаю я басом.

– Итак, папа, я крайне рад увидеть тебя снова. Сколько лет, сколько зим!

– Правда? Разве много времени прошло? – Я приподнимаю брови.

– Четыре года пять месяцев пятнадцать дней четырнадцать часов двенадцать минут тридцать шесть секунд. Ну или вроде того.

Я смотрю на часы: да, все верно, посчитал все до секунды.

– Я как-то не заметил. – Я прочищаю горло. – Ты простишь меня за то, что я не объявился раньше?

Почти без раздумий я отвечаю:

– Я прощаю тебя, потому что ты мой папа.

– Такого больше не повторится. С этой секунды мы будем вместе. Мы будем играть в футбол и заказывать еду на дом. Я буду приходить на твои с Грейс школьные концерты и спортивные соревнования. Я научу вас водить машину и буду помогать с домашними заданиями. Думаешь, этого будет достаточно?

Я улыбаюсь:

– Для начала неплохо, папа. И есть еще кое-что, что ты должен знать. Ты станешь дедушкой.

Невидимая аудитория разражается воображаемыми аплодисментами, и я протягиваю папе руку для пожатия. Я трясу рукой вверх-вниз, и по пальцам пробегает прохладный воздух.

– Эй, что это ты тут делаешь? – В двери появляется чья-то голова. – Мы не пускаем практикантов в студию. Ты потерялся?

– Ага, – отвечаю я, убирая руку за спину. – Я ищу Малкольма Мейнарда.

Мужчина жестом подзывает меня к себе:

– Можешь мне поверить: в пустой студии, без зрителей, ты его не найдешь. Ну, в любом случае, практикантам не сюда. Пойдем со мной.

Мужчина выходит из комнаты, и я следую за ним до лифта. Он подталкивает меня внутрь со словами:

– Ты как-то слишком молод даже для практиканта. И что это на тебе? Школьная форма?

– Сегодня мне пришлось прийти прямо с уроков.

Мужчина кивает, словно я сказал что-то вполне логичное.

– И это… На самом деле мне шестнадцать. Просто сегодня с утра я побрился и выгляжу моложе своих лет.

Я принимаю самый взрослый вид, на который способен (на самом деле это выглядит так, будто я чем-то ошарашен).

Шестой этаж выглядит совершенно так же, как и четвертый; мы бредем по лабиринту, пока мужчина не открывает дверь и не приглашает меня зайти. Я заглядываю внутрь, потом смотрю на него. Папы там нет, если, конечно, он не прячется за сотнями посылок и писем. Мужчина говорит мне, что это комната для почты и именно здесь проходят практику студенты. Похоже, мне предстоит вскрывать письма для Малкольма и сортировать их, складывая в стопки. Незнакомец улыбается и оставляет меня наедине с работой.

Я беру одно из адресованных папе писем и открываю его. Фанатка рассказывает, как ей нравится стиль, в котором папа ведет передачи. Что он ее единственный друг. Что он приходит к ней в гостиную каждый день. И не мог бы он послать ей поцелуй? На бумаге отпечаток губ с помадой кофейного цвета. Письма номер два, три, четыре похожи на первое, отличаются только цвета помады. В письмах двадцать, двадцать один и двадцать два есть просьбы об автографе. Пятьдесят пять, пятьдесят шесть и пятьдесят семь умоляют о фото. Шестьдесят шесть и шестьдесят семь сетуют на то, что вид у папы неважный. Такое впечатление, что ему надо выспаться. От письма шестьдесят восемь у меня в горле застревает комок размером с мячик для гольфа. Маленькая девочка по имени Кейти хочет, чтобы мой папа стал ее папой, потому что он такой добрый и хороший. Судя по всему, ее собственный отец все время проводит в пивнушке и отказывается читать ей сказки. «Если бы ты стал моим папой, – пишет она, – все было бы иначе».

Я сжимаю письмо в руке, и бумага скрипит, как соль на обледеневшей дороге. Нет, ты не хочешь, чтобы мой папа стал твоим папой, говорю я неслышно, но все равно кладу ее послание на самый верх стопки. Пусть папа ответит ей первой.

Часом позже дверь открывается, и появляется девушка с четырьмя сережками в левом ухе и одной в носу.

– Ты практикант Малкольма, так?

Я отвечаю кивком. Так она не сможет уличить меня во лжи.

– Ты закончил с сортировкой писем? Можешь отнести их к нему на стол, если хочешь.

Я киваю так, что у меня чуть не отваливается голова, и она, смеясь, говорит мне, чтобы я шел за ней на новостной этаж. Я умираю от нетерпения увидеть папин офис, и реальность меня не разочаровывает: просторная рабочая зона, множество людей снует туда-сюда, в дальнем углу телевизор транслирует программу новостей. Девушка показывает на рабочий стол Малкольма и говорит, чтобы я аккуратно разложил по нему стопки писем.

Вот оно! Я попал в папин мир. Я подошел к нему так близко, что даже чувствую тепло, исходящее от папиного компьютера, и запах яблок с корицей. Да, именно так и пах его лосьон после бритья. Если бы я мог просто стоять тут часами, вдыхая этот аромат, я бы так и поступил. Но девушка следит за мной, и поэтому я просто пытаюсь как можно больше запомнить и медленно, медленно подхожу к столу. На папином столе располагается груда бумаг, перьевая ручка, прозрачное пресс-папье, похожее на шар с газировкой, и фото Грудастой Бэбс. Она обнимает того самого коренастого паренька, которого я встретил в саду. Слева мигает лампочками папин компьютер, а справа я вижу остатки его обеда. Это настоящая сырая рыба с нашлепками желтка. Когда папа жил с нами, он водил меня в зоопарк и говорил, что сырую рыбу могут есть только пингвины.

Я кладу письма ему на стол и слышу, как за моей спиной открывается дверь. Я резко разворачиваюсь – вот он, мелькнул вдали. На секунду наши глаза встречаются, в моих плещется океан боли, затопляя все пространство между нами. Однако этого больше никто не замечает. Мне на какой-то миг начинает казаться, что ему понадобится спасательный жилет: он тонет в моей боли. Вместо этого он снова распахивает дверь и исчезает в лабиринте. Я бы хотел побежать следом, но кто-то невидимый приклеил мои ботинки к полу, а мне об этом не сказал. Девушка, которая привела меня сюда, уходит и просит меня подождать здесь. Я разглядываю палочки для еды (к ним прилип рис) и снимаю колпачок с ручки. Может, она протечет на его бумаги.

Когда моя спутница возвращается, она не так дружелюбна, как раньше.

– Мне кажется, тебе лучше закончить и уйти, – хмурится девушка. – Сегодня тебе здесь больше делать нечего, да, в принципе, и потом тоже. Малкольм сказал, что у него не было практикантов.

– Он мой папа, – заплетающимся языком бормочу я.

– У тебя живое воображение. – Девушка складывает руки на груди, и я вижу, что сережка у нее в носу сделана в форме стрекозы. – Малкольм не знает, кто ты вообще такой. А ты заявляешь, что ты его сын. Если тебе правда нужна практика на телестудии, напиши заявление. Нельзя просто так прийти прямо с улицы. Ты говорил с секретарем в приемной?

Девушка раздосадована. Мне кажется, ее стрекоза сейчас взорвется и лапки разлетятся в разные стороны.

– Мы правда родственники, – шепчу я. – Спросите его еще раз. Возможно, он не узнал меня. Мы давно не виделись.

– Послушай, я видела его сына. Ты вообще на него не похож.

Я проиграл это сражение. Что бы я ни сказал, у этой девушки на все найдется ответ. И не могу же я пересказать ей всю историю нашей семьи! Девушка в нетерпении топает ногой в кожаном сапоге. Я поднимаю руки вверх и говорю:

– Ладно, лучше я пойду, потому что мама приготовила на ужин улиток и мне нельзя опаздывать.

Улиток? Боже, почему я говорю это, пока она тащит меня из офиса? Это даже не прозвучало экзотически, просто будничные подробности. Девушка спускается со мной в лифте и выпроваживает. Я почти уверен, что сейчас колокольчики на елке зазвенят и назовут меня лазутчиком. Секретарша пристально смотрит, как меня тащат мимо вазы с багряными орхидеями. Мне кажется, что цветы вянут, когда я прохожу рядом с ними.

– И больше не возвращайся, – предупреждает девушка, выталкивая меня на улицу и захлопывая дверь. Как мне кажется, навеки.

Мне снова снится Пэрэдайс-Пэрэйд. Папино дерево, которое я выращиваю в своей душе, все еще живо, но ветки так гнутся и ломаются, что мне страшно: оно того и гляди расколется пополам. Блестящие черные листья поднимаются высоко в воздух и собираются в мрачные тучи вокруг святого Гавриила. И вот они падают, накрывая мне ноги, словно небо соскользнуло на землю. Груда листьев все растет, вот она уже доходит мне до пояса. А потом поднимается еще выше, до плеч, и я с трудом выдергиваю руки из кучи листьев и вытягиваю их вверх. Я вижу, что ко мне навстречу устремляется чья-то рука. Она крепко хватает меня за пальцы. Я клянусь, она вытаскивает меня из всего этого; я изо всех сил стараюсь разглядеть человека, его черты расплываются. Однако я знаю, что он здесь. У него теплая рука, и ощущение от его присутствия такое знакомое. Я чувствую себя в безопасности.

И я не хочу, чтобы сон заканчивался.

 

Пятнадцать

В прихожей появляется картонная коробка с пожитками Большого Дейва. Я вижу несколько технических руководств к автомобилям, футбольный мяч, две-три книги о зомби и серебряную рамку с фотографией маленького мальчика.

– Это Кит, – говорит Большой Дейв, появившись за моей спиной. Он берет фото. – Мой сын.

– А, ну ладно, – отвечаю я, удивленный тем, что Большой Дейв не скрывает существование своего сына. – Ты раньше не упоминал о нем.

– Разве? – Он задумывается на секунду. – А мне казалось, что упоминал.

Я смотрю на мальчика. На вид ему лет пять. Он засунул пухлый палец так глубоко в нос, что мог бы ковырять у себя в мозгах. На коленке у него наклеены крест-накрест две полоски пластыря, а слева виднеется крохотный кусок чьей-то юбки в цветочек, голой ноги и шлепанца.

– Это его мама?

Я приглядываюсь. У нее вишнево-красный лак на ногах.

Большой Дейв берет рамку и кладет ее обратно в коробку:

– Не помню.

Как можно не помнить такое? Я пытаюсь посмотреть на него Суровым Взглядом, но у мисс Парфитт он выходит куда лучше. Когда я понимаю это, то хочу сказать «На воре и шапка горит», но этого я тоже не могу сделать: будет как-то невежливо, ведь на нем и правда чуть не загорелась шапка по нашей милости. Поначалу мама была в ужасе от случившегося, она то и дело повторяла: «Как ты мог оставить без присмотра горящие свечи?» Большой Дейв только плечами пожимал. Отойдя от испуга, мама разозлилась. Она без конца спрашивала Большого Дейва, зачем он пошел смотреть на шины. «Разве ты не в гараже их проверяешь?» – удивилась она. Обсасывала этот вопрос, как пес кость. Большой Дейв бросал на меня косые взгляды, и я понимал, что он все знает, и это было странно. Но Большой Дейв не проговорился о том, что я был там, сколько бы мама ни зудела.

– Футбол? – предлагает Большой Дейв.

– Что? – не понимаю я.

– Давай поиграем в футбол в темноте. – Большой Дейв достает из коробки мяч. – Мама говорит, что до ужина еще полчаса. Пойдем! Победителю будет приз.

Улицу замело морозной звездной пылью, от нашего горячего дыхания в стылый воздух поднимаются клубы пара. Мы снимаем шарфы и обозначаем ими ворота. Фонари кидают обручи света на наше поле, и каждый раз, когда я пробегаю по дороге и забиваю гол, тявкает Самсон (он рыщет по саду миссис Нунко). На полчаса я забываю про папу, Кристофера, Джо, Грейс и маму. Есть только я, Большой Дейв и мяч.

– Гоооооол! – вопит Большой Дейв, поднимая куртку над головой и с гиканьем обегая улицу.

Он поскальзывается на льду, и я так хохочу, что мне приходится согнуться пополам, а то живот из штанов выпрыгнет.

– Эй, Дэн, смотри и учись. – Большой Дейв выпрямляется и растирает спину, а потом ковыляет ко мне навстречу. – Где тут запись на Кубок Мира?

Я так хохочу, что чуть не описываюсь. Надеюсь, что не описываюсь.

– Ты играешь в футбол с Китом? – спрашиваю я.

– Иногда, – бормочет Большой Дейв, поправляя куртку. – Но сейчас ему надо во многом разобраться, и я не хочу торопить его и заставлять делать то, что ему не хочется.

– Заставлять играть в футбол? – Я перестаю улыбаться.

– Иногда не получается уговорить людей делать то, к чему они еще не вполне готовы. Это сложно, но, когда становишься родителем, приходится принимать решения, которые пойдут на пользу всей семье. Ты понимаешь? – Большой Дейв шумно вздыхает.

Я не понимаю, но все равно киваю. В чем бы мне там ни надо было разобраться, поиграть в футбол я готов всегда.

– Вы скоро познакомитесь, – говорит Дейв. – Не уверен, говорила ли вам мама, но я вроде как надеюсь скоро переехать к вам, и тогда вы узнаете Кита получше.

Я стою в лучах уличного фонаря, пытаясь осознать то, что только что сказал Большой Дейв.

– Вы ведь не против, если я приведу Кита в ваш дом, да? Но если вам не нравится такая мысль, мы попробуем придумать что-нибудь еще. Понимаешь, я же снимал квартиру, и теперь надо переезжать…

Я киваю, и он продолжает:

– Кит – хороший парень. Я думаю, вы с ним очень подружитесь.

– Большой Дейв, – шепчу я. – Все так меняется.

– Это громкое заявление. – Большой Дейв обнимает меня за плечи и прижимает к себе. – Но ведь перемены – это необязательно плохо.

– Но кажется, что плохо, – бормочу я.

– Да, – соглашается он. – Любые изменения всегда кажутся страшными, но последствия у них могут быть хорошими.

– Так и будет, когда вы с Китом переедете к нам?

– Да, я надеюсь, все закончится хорошо, и да, мне тоже не по себе. Но если ты испугаешься, пообещай, что сообщишь мне об этом.

Я обещаю, и Большой Дейв прижимает меня к себе так крепко, что я чувствую запах машинного масла, влажной шерсти и сосновых лесов. И тут внезапно в моей памяти возникает образ папы. Я чувствую себя виноватым и отстраняюсь. Большой Дейв смеется и ерошит мне волосы:

– Слишком большой для телячьих нежностей, а?

Нет, дело не в этом. Больше всего на свете я хочу, чтобы папа меня обнял. Если бы сейчас он появился вдали, я бы помчался к нему с распахнутыми объятиями, крепко обхватил его и никогда не отпускал.

– Ну ладно, что-то холодает, – улыбается Большой Дейв, возвращая мне шарф. – Пойдем домой.

– Спасибо тебе, – еле слышно говорю я.

– За шарф? – смеется Большой Дейв.

– Нет, не за него. – Я оборачиваюсь. – За то, что не сказал маме… про шины…

– Ох, – вздыхает Большой Дейв. – Я понятия не имею, о чем ты. Память просто ужасная. – Он подмигивает и распахивает калитку нашего дома.

Грейс, однако, далеко не так великодушна. Когда после обеда мы оба оказываемся на втором этаже, она спрашивает меня, с чего это я подлизываюсь к Большому Дейву.

– Ты же знаешь, что у него жена и ребенок, – шипит сестра. Она заталкивает меня в свою комнату и надевает розовый шелковый халат. – Ты что, забыл вот об этом?

– Нет, – бормочу я. – Но в футбол-то можно поиграть?

– Конечно. – Грейс кусает губы. – Давай наслаждайся моментом, пока мама не узнает, что он за типчик, и не выкинет его на помойку. Играй пока, потому что скоро его за уши вытащат из нашего дома, и его футбол отправится за ним следом.

– Ты знаешь что? – Я просто лопаюсь от злости. – А ты очень стервозная, даже для женщины в твоем положении.

– В каком таком положении? – Грейс кружится на месте в своем розовом халатике.

– Ни в каком. Не важно, – отвечаю я (пояс халата хлестнул меня по животу). – Давай притворимся, будто я ничего не говорил.

– А ты разве что-то сказал? – еле слышно мурлычет Грейс, разглаживая шелк.

Я складываю руки на груди:

– Большой Дейв рассказал мне про своего сына, Кита. Думаю, это больше никакая не тайна. Поговаривают даже, что они переедут к нам, потому что их жилье сгорело.

Грейс фыркает:

– Фигня все это. Про «Кэролайн 1973» он ведь ничего не сказал, а? – Я пожимаю плечами, и сестра продолжает: – Итак, ты говоришь, что он не упомянул о своей жене, и все же они переезжают к нам? Ну и подлая же он скотина. – Грейс продолжает кусать губы. – Ты ведь ничего не перепутал, а?

– Я? – Голос мой звучит так резко, что все собаки в округе наверняка навострили уши. – А не ты, случайно?

– Слушай, – с вызовом заявляет Грейс. – Моя женская интуиция говорит, что он трусливый изменник. Женщины никогда не ошибаются. Ты поймешь это, когда вырастешь. – И она снисходительно смеется, словно только что изрекла мысль, достойную древних мудрецов. – Можешь не благодарить.

– Лучше бы ты сняла этот халат, пока мама не застукала, – отвечаю я. – Сложно будет объяснить, что ты делала в доме Большого Дейва перед самым пожаром… – Я пристально смотрю на сестру и добавляю: – Можешь не благодарить.

На этот раз Грейс выглядит так, будто я только что влепил ей пощечину. Похоже, я перениндзил ниндзю. Медленно, очень медленно, она развязывает халат, сворачивает его и кладет обратно в шкаф:

– Ладно, тут ты прав. Но не моя вина, что свеча упала. Если бы «Кэролайн 1973» не проводила время с Большим Дейвом, ничего бы этого не случилось. И так или иначе, хватит уже про пожар. Никто не умер, и нам по-прежнему надо рассказать маме правду.

– Пожалуйста, давай попозже, – умоляю я. – Давай посидим внизу и подумаем, что делать дальше. Я даже могу налить тебе сок.

Грейс подозрительно щурится, но я расплываюсь в широчайшей улыбке, и она кивает. Пред могучим разумом Дэна Хоупа враги пасуют. Ну, или почти сдаются: Грейс говорит, что если я плюну в сок, то она придет ко мне в комнату, пока я буду спать, и сбреет мне брови.

– Обещаю, что не буду плевать, – делая честное лицо, говорю я.

Удивительно, что я все-таки забыл это сделать. И еще более удивительно то, что подмешать толченую таблетку фолиевой кислоты в напиток оказалось очень просто. Грейс ничего не узнает, но с этой минуты она станет счастливой и здоровой.

– Вот, держи, – говорю я, когда сестра заходит на кухню. – Свежевыжатый апельсиновый сок, разве не чудесно?

Я протягиваю ей стакан.

– Чем вы тут занимаетесь? – спрашивает мама, заглядывая на кухню.

– Ничем, – отвечаю я, вставая в самую святую позу, на какую способен (я вспомнил постер святого Алоизия Гонзаги на стене Джо). Оказалось, не так уж просто возводить очи горе, когда пытаешься присматривать за сестрой.

Грейс делает глоток и морщится. Потом глотает еще разок, а я притворяюсь, что не замечаю ее кашля. Когда игнорировать кашель уже невозможно, мама спрашивает:

– Что случилось?

– Это все сок, мам. В нем какой-то песок.

Мама достает упаковку с соком из холодильника и проверяет срок годности:

– Нет, еще свежий. Может, это из-за мякоти? Так на пачке написано. Смотри: «Сок с мякотью».

Мама постукивает по картону ногтем, а потом убирает коробку с соком обратно в холодильник.

– Только мякоть на вкус обычно не похожа на подстилку из птичьей клетки. – Грейс со звоном ставит стакан на стол.

Я не успеваю остановить маму, и она делает глупость. Подойдя к столу, она берет стакан и выпивает его в один глоток.

– На вкус вроде ничего, – неуверенно заявляет она и несколько раз прокашливается. – Хотя да, и правда как песок.

Похоже, я отравил собственную мать.

 

Шестнадцать

Отрава (отравить). Пункт: 1) разрушающее вещество; 2) при проглатывании может вызвать проблемы со здоровьем; 3) дать яд человеку или животному; 4) добавлять яд в чью-либо еду или питье; 5) оказывать вредоносное действие на другого человека

Прошлой ночью я почти не спал: целыми часами прислушивался к маминому храпу, чтобы убедиться, что она не умерла. В час ночи я даже встал, на цыпочках сошел вниз, нашел словарь и принес его в спальню, чтобы прочесть определение слова «отравить». Наверное, я заснул над книгой, потому что проснулся в высохшей луже слюны и со словом «отрава», отпечатавшимся на щеке. Я пытался его смыть, но оно пристало намертво. Когда утром мама проходит в кухню и наливает себе чаю, я встречаю ее словами:

– Ты жива.

– Да, пока жива, – смеется мама. – Так легко вы от меня не отделаетесь.

Я давлюсь хлопьями, и Грейс хлопает меня по спине:

– Я только что спасла тебя от неминуемой смерти в лапах кукурузных хлопьев. Не думай, что ты мне теперь чем-то обязан. Но если уж тебе захочется меня отблагодарить, то я недавно видела в магазине розовые щипчики для бровей. Можешь купить мне в подарок.

– Ты что, журналов не читаешь? Кустистые брови снова в моде!

– Я бы читала, если бы могла отобрать журнальчики у своего братца.

Я собираюсь ответить какой-нибудь колкостью, но меня перебивает мама:

– Какая увлекательная дискуссия! Я бы хотела остаться и вставить свои несколько слов в вашу беседу, но через час мне надо быть у доктора.

Мама допивает чай и ставит чашку на стол.

Ну вот и все. Мама ведь только что сказала, что ей нужно к врачу. Мало того что она и так уже давно на ладан дышит, я еще чуть не прикончил ее вчера двумя таблетками фолиевой кислоты.

– Возвращайтесь из школы пораньше, поболтаем еще. – В глазах у мамы блестят слезы. Может, это симптом отравления? – Но не допрашивайте меня. Если я расскажу вам сейчас, то мне придется вас убить. – Мама чуть не хрюкает от смеха. Видимо, таблетки довели ее до истерики. – Ну ладно, а теперь мне пора бежать, а то еще опоздаю. Ведите себя хорошо, а если не можете, то ведите себя идеально. И вот еще, Дэн, я не уверена, получится ли у тебя это, пока ты не сотрешь слово «трава» со щеки.

Мама уходит. Я вытираю щеку рукавом и спрашиваю у Ниндзи-Грейс, что, по ее мнению, случилось:

– Ты ведь не думаешь, что ее отравили, правда?

У Грейс к подбородку прилипла пара хлопьев, и от этого она похожа на ведьму. Я ей не говорю, потому что не хочу лишать себя последней радости сегодняшнего дня.

– О Господи, дай мне сил. – Грейс щурится. – Слушай, просто выкинь эти детективы, которые ты вечно читаешь, и попробуй жить в реальном мире. Наверное, у мамы просто проблемы по-женски.

Я не спрашиваю, что это за проблемы такие, потому что мне хватает своих собственных, которые «по-мужски». И самая главная – это отравление женщины с проблемами.

К тому времени, как мама выходит из дому и скрывается за углом, я встаю из-за стола, хватаю рюкзак и говорю Грейс, что уже восемь тридцать пять и поэтому я пошел в школу. Когда я захлопываю за собой дверь, сестра все еще орет, что я никогда не прихожу в школу вовремя.

Мама сворачивает за угол; я ныряю за куст бирючины. К счастью, она меня еще не заметила. Не видит она меня и тогда, когда идет по переулку к «Ирландии», а я ныряю за мусорные контейнеры и за заборы. Я крадусь по теням аллеи, похожий на мамину тень, более стройную, более привлекательную, чем она сама. Время от времени мама оборачивается, но я такой шустрый, что меня не подловить.

Роял-Принцесс – это огромная университетская больница в пяти километрах к востоку, и от «Ирландии» она очень далеко. Отсюда даже 237-й автобус, который идет к больнице, не поймаешь. Мама останавливается, поправляет ручку сумки и двигается вниз по Карнейшн-роуд; я бы сказал, что она направляется к дому Большого Дейва. Пока что она меня так и не заметила. Она сворачивает на улицу Большого Дейва. Я сижу на корточках в саду и слышу, как дальше по улице звенит дверной звонок. Я всплываю на поверхность и тут же ныряю обратно.

Ох, что сейчас будет?! Как я и подозревал, мама подошла к дому Большого Дейва. Вот-вот выйдет «Кэролайн 1973» и увидит маму с ее модной сумочкой в блестках, и кому-то тут достанется по первое число. От мамы останутся только блестки на газоне. Открывается парадная дверь; я жду, что произойдет, прижавшись носом к забору, зажмурив один глаз и приоткрыв другой. На свет божий выходит Большой Дейв, он целует маму взасос прямо на крыльце. По всей улице подергиваются занавески, словно проходит волна по стадиону. Голубки запрыгивают в машину и укатывают в закат.

Как много раз говорила Грейс, у Большого Дейва что-то на уме, но я не могу понять что же именно. А где «Кэролайн 1973»? Она что, не против, что мама целует ее мужа, даже не заходя в дом? От всего этого голова у меня идет кругом, и это не к добру, ведь первыми двумя уроками сегодня стоит математика.

Мисс Парфитт не в восторге от того, что я не могу сосредоточиться. Она говорит, что если я сейчас же не навострю уши и не начну слушать pronto, то придется оставить меня в классе после уроков. Она не говорит самого слова «pronto», но имеет в виду именно его. Но как мне решать математические задачи, когда жизнь задала мне задачи потруднее?

– Дэниел, еще раз повторять я не буду…

Внутри меня нарастает напряжение, словно я уронил бутылку с газировкой.

– Пожалуйста, слушай внимательно.

От всех этих переживаний я сейчас просто лопну. Если я газировка, то какая – кола или лимонад?

– Дэниел Хоуп. Ты меня слышишь?

– Да, кола. Я хотел сказать, конечно. – У меня горят щеки, когда я оглядываюсь на Джо.

Она с каменным лицом отворачивается. С тех пор как я сказал ей, что она мне не нужна, Джо меня избегает.

– Смешно пошутил, – шепчет Кристофер.

Готов поклясться: он ужасно доволен, что Джо меня игнорирует.

– Так вот, класс. Слушайте все… да, да, Дэниел, и ты тоже. У меня для вас фантастические новости, которые я приберегала до последнего. – Мисс Парфитт присела на краешек своего стола; подол ее длинной юбки свешивается до пола. – Я сказала, чтобы вы как следует потрудились над проектом «Природу уважает каждый», и сказала это не просто так. Теперь я могу вам все рассказать. Наш проект покажут по телевизору.

Крышу школы чуть не срывает от громогласного «ура».

– Местная телестанция услышала о проекте; там думают, что это отличная мысль. Особенно удачно, что мы запустим его в Рождество, когда люди выбрасывают столько хлама. Телевизионщики хотят прийти в гостиницу и заснять все на видео. Наверное, в новости попадет только крохотный кусочек, но тем не менее это здорово. Возможно, мы даже увидим нового ведущего. Как там его зовут? – Мисс Парфитт шелестит бумажками, пытаясь найти имя.

Когда она произносит вслух «Малкольм Мейнард», у меня в голове взрывается фейерверк. Папа придет на мое выступление! Это же будет лучший миг в моей жизни. Даже если бы я сам все распланировал, все равно не могло сложиться удачнее. Когда папа увидел меня на телестудии, он был шокирован и поэтому сбежал. Но если я выйду на сцену, у него будет возможность как следует меня разглядеть. И тут мои фейерверки превращаются в промокшие петарды. Я вспомнил, что на сцену-то мне выйти и не светит.

– Мисс, мисс, мисс… – Я тяну руку так высоко, как только могу.

– Да, что я могу для тебя сделать? – спрашивает мисс Парфитт.

– Мисс, пожалуйста, пожалуйста, а можно я выйду на сцену вместо того, чтобы помогать за кулисами? Я обещаю, что буду хорошо себя вести. Пожалуйста, мисс.

Мисс Парфитт говорит:

– Нет, Дэн, тебе нельзя на сцену. Я наказала вас с Кристофером, и наказание все еще в силе. Ничто не поменялось лишь оттого, что там будут видеокамеры.

Все поменялось, говорю я про себя и пытаюсь загипнотизировать мисс Парфитт, потому что, как говорит Джо, на Бога надейся, а сам не плошай. Я целую вечность гляжу в глаза мисс Парфитт, пытаясь передать ей всю силу своего отчаяния. Глаза у учительницы цвета грязного пруда; она быстро моргает, словно блокируя волну моих мыслей. Я таращусь все усердней, и от усилий напрягаю мышцы лица. Мисс Парфитт спрашивает, не запор ли у меня и не нужно ли мне в туалет. Я трясу головой и отворачиваюсь, охваченный смущением и злостью: Бог совершенно мне не помогает, хотя я совсем не плошаю.

За моей спиной раздается покашливание.

– Простите, мисс. А что, если мы на самом деле не дрались? Что, если вы… – Кристофер снова прочищает горло. – Что, если вы ошиблись? Если мы дрались просто в шутку, дурачились?

Лицо у мисс Парфитт изумленно вытягивается.

– То есть ты хочешь сказать, что я не выглядывала в окно и не видела, что вы деретесь? Ты говоришь правду?

Кристофер покрывается ярким румянцем, краснеют даже его уши.

– Мы веселились, а не дрались.

– Не говори чепухи. Я видела все своими собственными глазами, и на веселье это не было похоже. – Мисс Парфитт поправляет очки. – Все, больше мы это не обсуждаем.

– Пожалуйста, – канючу я.

– Нет, – решительно отвечает мисс Парфитт.

– И это ваше последнее слово?

– Да.

– То есть ваше последнее слово – это «да»?

Очевидно, ее последнее слово – это «если ты не замолчишь, то пойдешь в кабинет к директору».

Нам велят принести костюмы для проекта и продолжать работать над ними. Хотя я и не попаду на сцену, я все равно сделал себе очки, отрезав донышки у пластиковых бутылок из-под воды. В них я выгляжу как трупная муха и вижу девять классных комнат вместо одной. Папу это точно впечатлит. Ко мне подходят девять Джо; в одной руке у них полусдутые воздушные шары красного цвета, в другой – скомканные салфетки и фотографии костров из какого-то журнала.

– Это еще что у тебя? – Я снимаю пластиковые очки и пытаюсь завести разговор, когда Джо проходит мимо моей парты.

– Это Святое сердце Девы Марии. Я сделаю розочки из салфеток и украшу ими воздушный шар. Хотя это не твое дело.

– А зачем тебе фотографии огня? Это же из какого-то желтого журнальчика. Не уверен, что Дева Мария интересуется сплетнями.

– Нет, – говорит Джо. – Но сердце у нее горит от Божественной любви, а это – самое похожее, что я смогла найти. Пожалуйста, хватит болтать со мной, я очень занята.

Она кладет на голову кухонное полотенце и уходит.

Кевин тем временем надел пару дырявых трусов поверх школьных брюк и кромсает на клочки старое махровое одеяло; мисс Парфитт с ужасом смотрит, как он режет ткань прямо у себя на коленях. Салим сражается с рулоном туалетной бумаги. Кристофер рисует что-то у себя на руке. Я беру обрывок фольги и делаю из него звезду, а потом сжимаю в руке. Звезда комкается, и мне становится лучше.

Во время обеденного перерыва Джо игнорирует меня, зато Кристофер жестами подзывает на площадку.

– Поиграем в футбол? – спрашивает он. – У нас в команде не хватает одного. Можешь постоять на воротах.

Я кидаю шарф с перчатками на землю и бегу к Кристоферу:

– Спасибо.

– Пасуй мне на голову, Салим! – кричит он, подпрыгивая. – На голову!

Салим бьет по мячу, и он летит к Кристоферу, который отфутболивает его головой и орет:

– Бей в ворота! Эй, ты что, ослеп?

– Спасибо, – повторяю я. – Спасибо, что сказал мисс Парфитт, что мы играли.

– Судья! Игра рукой! Слушай, так мы же и правда играли. – Кристофер обходит ворота, а я машу руками, словно отгоняю рой мух. – А вообще-то чего это тебе так неймется попасть на шоу? – Кристофер останавливается.

– Я просто хочу, чтобы меня показали по телику, – с возмущением отвечаю я.

На меня из ниоткуда летит мяч. Я забываю отгонять мух, и у меня не получается поймать мяч в руки; удар приходится мне в живот.

– Отличная игра, – говорит Кристофер, помогая мне подняться. – Так или иначе, но это не сработало. Нам придется остаться за кулисами, и это будет тоска смертная.

– А может, и не будет. – Я улыбаюсь сквозь слезы: мне очень больно. – Есть гениальная идея.

 

Семнадцать

Мишура свисает с потолка и шуршит по стенам; комнату наполняют мягкие ритмы рождественских мелодий. В углу, рядом с окном, стоит кривобокая сосна, а под ней лежит много разноцветных коробочек. Я оставил последнюю надежду на велосипед: подарок с моим именем оказался размером с ладонь. Если это велосипед, то кататься я на нем смогу, только если устроюсь работать в блошиный цирк. Из кухни доносится ни с чем не сравнимый аромат имбирного печенья; мама зажгла камин, и язычки огня с треском принимаются лизать трубу.

– Я рада, что вы оба дома, – улыбается мама, входя в комнату и на ходу вытирая руки о кухонное полотенце. – У меня есть новости.

Представьте себе семейную идиллию, а потом выкиньте эту картинку из головы. Мама угощает нас печеньем, но в нем столько специй, что мы начинаем кашлять. Обрывок мишуры падает с каминной полки, свешивается в огонь и начинает плавиться. Мама достает его из огня и лупит полотенцем; в воздухе рассыпаются кусочки обгорелой фольги и опаленные клочки полотенца.

– Я просто хотела сделать вам приятный сюрприз, – говорит мама, падая на диван.

– Сюрприз удался. – Я колочу остатки тлеющей мишуры журналом Грейс, свернутым в трубочку. – Вольно! Опасность устранена.

– Сегодня утром я сказала вам, что иду к доктору.

Мама откусывает крохотный кусочек печенья, но тут же откладывает его, открывает рот и отчаянно машет рукой.

Грейс смотрит на меня, а я на нее.

– Ну вот, я думаю, что вы и так уже достаточно долго ждали. Вот моя новость. – Мама запускает руку в сумку и достает фотографию. – Как вы видите, – она протягивает нам фотокарточку, – у меня будет…

– Креветка? – Я пристально гляжу на свернувшуюся клубком козявочку.

Оказывается, у мамы будет ребенок, а не креветка; впрочем, на вид их просто не отличить. Так вот, его зовут Маленький Дейв, и его появление стало для мамы неожиданностью, хотя и очень приятной. Мама не догадывалась, что беременна, и именно поэтому ее так давно тошнит. В доме теперь многое поменяется. Нам придется затянуть пояса, хотя маме-то как раз и не придется: живот у нее раздувается.

– Так что, у вас обеих будут дети? Неловко получилось, – говорю я, не успев ни о чем подумать.

У мамы отпадает челюсть, и на щеку Грейс приземляется снаряд из имбирного печенья. Грейс вскакивает и начинает верещать. Как оказалось, она в ужасе совсем не от имбирной маски для лица, а от мысли о том, что я идиот. На губах ее выступает слюна, а брови собираются на переносице. Пес, почуяв всеобщее волнение, вбегает в гостиную, находит оставшуюся мишуру и поглощает ее, а потом его тошнит на ковер.

– Перестань, – ору я Чарлзу Скаллибоунсу – он понюхал рвотную массу и начал ее лизать. – А то у тебя случится ишемишурическая атака!

Я в жизни так смешно не шутил, но никто даже не хихикнул.

– Я не беременна. А ну бери свои слова обратно! – Грейс орет мне прямо в лицо, и я отшатываюсь. – Ты что, думаешь, у меня тут непорочное зачатие случилось?

– Я нашел твой тест на беременность в мусорке. – Я злобно зыркаю на сестру, и она в бешенстве таращится на меня. Это противостояние лицом к лицу: Хоуп против Хоуп!

Грейс в такой ярости, что того и гляди улетит в космос на сверхзвуковой скорости. Сестра чуть на стенку не лезет, выдирая волосы из своего хвоста и вопя, что не заслужила такого. За три секунды она слетала на Луну и обратно и в итоге приземлилась на диван, где принялась долбиться головой о подушки. Во время последнего удара мама прокашливается. Наверное, имбирь, а там кто знает.

– Если ты уже закончила, Грейс, – улыбается она, – думаю, лучше тебе отойти от подушек. За смерть мягкой обивки дают до десяти лет тюрьмы. – Мама поворачивается ко мне и слегка розовеет. – Тест на беременность, судя по всему, принадлежал мне.

В этот момент до меня доходит. Очень издалека доходит. Конечно, тест был мамин. Как я вообще мог так ступить? Чарлз Скаллибоунс спасает мою шкуру, отвлекая внимание на себя: у него случается сильный приступ рыгания. Маме приходится выпроваживать его в коридор при помощи техники «ногой под зад».

Вернувшись, мама говорит:

– Дэн, я думала, ты знал, что это был мой тест, ты же сам мне сообщение послал. – И она пожимает плечами. – Я думала, ты хотел сказать мне, что обнаружил правду. Я решила на тебя не давить, ведь тебе нужно было время как следует все обдумать, и подумала, что ты сам заговоришь, когда будешь готов.

– Я не отправлял тебе сообщение. Это был Чарлз Скаллибоунс.

Пес возвращается в гостиную; теперь его украшают усы из мишуры, а из пасти по полу тянется тонкая струйка слюны. Он смотрит на нас, словно пытаясь сказать: чё?

– Ну, отлично, – причитает Грейс. – Вали теперь все на собаку. В этом доме вообще кто-нибудь нормальный остался, кроме меня?

Тут лицо у сестры краснеет, как задница бабуина; наверное, именно в этот момент все для нее проясняется. Она говорит:

– О боже мой! Стэн порвал со мной, потому что ты сказал ему, что у меня будет ребенок? Все эти странные замечания про то, что я на девять месяцев привязана к одному месту… Теперь я понимаю. Тогда мне показалось, он немного спятил. Но нет, это все из-за того, что мой брат-дебил сказал ему про мою беременность.

– Я ничего не говорил, – запинаясь, оправдываюсь я. – Это все Кевин Каммингс.

Грейс улетает обратно на орбиту:

– О боженьки мои! Ты сказал Кевину Каммингсу!

– Ладно, ладно… – Мама поднимает руки вверх. – Довольно. Все мы ошибаемся, и все мы достаточно взрослые, чтобы смириться с этим и жить дальше. Дэниел, пожалуйста, извинись перед сестрой.

Я прошу прощения, но Грейс говорит, что скорее ад замерзнет, чем она примет мои извинения. Ну что ж, видимо, дьявол с чертями уже катаются с адских гор на ледянках, потому что мама пригрозила лишить сестру карманных денег, и этого оказалось достаточно. Для Грейс невыносимо расставание с удлиняющей тушью для ресниц. Отныне мне нужно держать ухо востро – взгляд, который кинула на меня Грейс, ясно говорил: «Скоро я кого-то убью». Этим кем-то определенно буду я.

Чарлз Скаллибоунс лижет мамино лицо и оставляет немного мишуры на ее намазанных блеском губах. Для нее это становится последней каплей.

– Вон! – вопит она, волоча пса на кухню.

Выходя, она предупреждает нас, чтобы мы не переубивали друг друга до ее возвращения.

– Да вот еще, силы на него тратить, – рычит Грейс, дергая бахрому на подушках.

– Это была ошибка, – шепчу я.

– Ты был ошибкой, – кричит сестра. – И этот мамин ребенок от Большого Дейва – тоже ошибка. Это все ошибка. Теперь я не знаю, показывать ли маме халат или нет. Я ждала нужного момента, но теперь мама беременна, и все так сложно. – Грейс встает с дивана и хлопает себя по животу. – Кстати, в какой вселенной стройную девушку вроде меня можно перепутать с беременной?

По счастью, ответить я не успеваю. На кухне тошнит Чарлза Скаллибоунса, и мама кричит:

– Иисус, Мария и Иосиф! У этого пса желудок не крепче папиросной бумаги!

– А вот и для тебя нашлось дело. – Довольная Грейс складывает руки на груди.

Собачья блевотина – занятная штука. Если учесть, что собаки должны есть только собачью еду, то ожидаешь, что и тошнить их будет чем-нибудь коричневым и комковатым. Ну, как у людей всегда в рвоте попадаются кусочки моркови. Но Чарлз Скаллибоунс каждый раз выдает какие-то сокровища: то одного из моих игрушечных супергероев, то пожеванные трусики Грейс, то огурец из пластмассового гамбургера. Самое клевое было, когда он наелся конфетных оберток, и мне казалось, что его рвет настоящими кусочками золота. Но сегодня я нахожу только желтую пену, несколько ниточек серебристой мишуры и крошечного пластикового оленя, которым мама украсила рождественский пирог.

– Своди-ка ты его на прогулку, пока он нам окончательно ковер не испортил, – говорит мама.

Я киваю и возвращаю ей оленя – пусть поставит его обратно на торт.

Я выгуливаю Чарлза Скаллибоунса, и в голову мне приходят очень нужные мысли. Во-первых, я стану братом, и мне надо научиться хорошо справляться с этой ролью. Чего я не собираюсь делать, так это менять памперсы или смывать с малыша понос в любой форме (хотя единственной формой, скорее всего, будет коричневая и жидкая).

Вторая мысль касается Кристофера. Конечно, пока еще рано говорить, но, похоже, мы снова становимся друзьями. Плохо во всем этом то, что я потерял Джо. Не стоило тогда с ней так говорить, но я тогда запутался. Надо придумать способ разговорить девчонку. Завтра я сделаю ей что-нибудь хорошее, потому что скучаю по Джо и по ее историям о религиозных реликвиях, что само по себе уже чудо – не думал, что захочу снова слушать про все эти мощи.

В-третьих, я думаю про Большого Дейва, и тут уж все совсем непонятно. Он пригласил меня в свою мастерскую и пообещал показать, как разбирать и собирать двигатель. Ничего интереснее и представить себе нельзя, но Грейс продолжает кидать на меня злобные взгляды. Не надо быть телепатом, чтобы понять: это все из-за провала операции с шелковым халатом. Грейс не дает Большому Дейву быть с нами добрым, а если он все же решается, то сестра говорит ему всякие гадости. Иногда Большой Дейв становится похож на растаявшую мармеладку, но потом он улыбается так, будто Грейс не самый злобный человек в мире. А мы все знаем, что злее ее на свете нет никого.

Чарлз Скаллибоунс внезапно меняет курс. Похоже, он задался целью пойти прямо к скаутской хижине и сначала нассать там. На сей раз дверь закрыта, но я все еще слышу стоны борцов. Я беру пса на руки, ставлю его на сломанную тележку для покупок из «Аладдина» и забираюсь за ним следом. Мы заглядываем в окно: внутри все согнулись пополам и касаются руками стоп. Я дую на стекло и пишу 01134: если напечатать эти цифры на калькуляторе и перевернуть его вверх ногами, то получится HELLO. Женщина кричит что-то о настойчивости и о том, что значит быть терпеливым. Кристофер замечает меня, поднимает руку и выходит из комнаты.

– Ой, отчаянный Дэн! – Кристофер открывает дверь и выглядывает наружу. – Я ненадолго, тренерша думает, что я пошел в туалет. Нам сейчас будут выставлять оценки.

– Оценки? Это как в школе, только все ученики в пижамах.

– Тобок!

– Будь здоров! – Я смеюсь, а Кристофер – нет: тренерша кричит, что быть честным – это всегда говорить правду, и если ты говоришь, что идешь в туалет, тогда будь добр задай работу своему кишечнику.

– Слушай, мне пора идти, – говорит Кристофер. – А то она за меня возьмется. Похоже, у нее есть вторая пара глаз на затылке.

– И еще одна в туалетном бачке.

– Да, вроде того. Вот еще что: я играю на гитаре, как мы и договаривались. Ты отлично придумал протащить их за сцену, будет чем занять время. На самом деле это даже интересней, чем выходить на сцену и притворяться, что мы – это какие-то герои. Кому это вообще нужно!

– Уж точно не мне, – отвечаю я.

Тхэквондо-дама зовет Кристофера по имени.

Он смывается, а я еще раз дую на окно и пишу 1134 40, прежде чем спрыгнуть с тележки. Я ухожу, и в мою грудь заползает холодный туман. Я снова думаю о папе. С тех пор как я отправил первое письмо, я сильно повзрослел. Я увиделся с его другим сыном и даже не врезал ему за то, что он забрал моего папу себе. Я был у папы дома и на работе. Мало-помалу я становлюсь частью его жизни. Чарлз Скаллибоунс Первый останавливается, чтобы пописать на табличку с номером дома миссис Нунко. Луна, похожая на жирную головку сыра, выкатывается из-за облака, и меня посещает новая мысль: я все тот же, прежний Дэн Хоуп, а что насчет отца? Прежний ли он?

Когда я прошу Джо протянуть ладонь, она выглядит удивленной.

– Даже и не думай положить какую-нибудь гадость, – предупреждает девчонка.

– Никаких гадостей, тебе понравится. – Я опускаю ей в руку медаль. – Вот, возвращаю тебе святого Гавриила, потому что вижу, что ты грустишь.

Джо особо не впечатлилась.

– Ты уже второй раз пытаешься вернуть мне медаль.

– Вторая попытка всегда лучше первой.

– Нет, так говорят про третью. То есть тебе полегчало? – От взгляда Джо растрескалось бы любое зеркало.

Я неловко переминаюсь с ноги на ногу:

– Ну, мне не о чем переживать, если ты это имеешь в виду. Посмотри на меня. Полностью исцелен. Святой Гавриил из монастыря Святой Девы Скорбей свою работу сделал. Спасибо, что одолжила мне его.

– Это настоящее чудо, – соглашается Джо. – Обычно исцеление занимает дольше. Обычно людям приходится пройти через бездну печали, чтобы увидеть свет. Именно так говорит моя священная книга. Но если ты говоришь, что это все позади, то и отлично.

– Эммм… ну да. Именно это я и говорю.

– Просто дело в том, что святой Гавриил был героем. Не супергероем из ваших комиксов, который разгуливает, побеждая врагов, но героем, преодолевшим самого себя. Поэтому если ты по-настоящему веришь в святого Гавриила, то получишь исцеление: он поможет тебе научиться исцелять самого себя. – С этими словами Джо зажимает медаль в руке и отворачивается. – Но если ты говоришь, что и так уже исцелился…

Слова повисают в воздухе, и девочка удаляется в сторону площадки.

– Джо! – Я так бежал, что у меня сбилось дыхание. – Джо, погоди. Прости, но не могла бы ты вернуть мне медаль? Я слишком поспешно ее отдал. И прости, что не верил в нее. И в тебя.

Джо поворачивается и протягивает мне кругляшок, а потом стучит меня по лбу, словно проверяя, не откроется ли в моей голове путь в Нарнию.

– Я знала, что Дэн Хоуп еще живет здесь и что я смогу до него достучаться. – Джо улыбается так, что рот растягивается до ушей. – Не хочешь зайти в гости на днях? Я могу показать тебе коллекцию четок, разложенных по цветам.

– А можно Кристофер тоже придет со мной?

Я вижу, как он слоняется у учебного корпуса, и жестом подзываю к нам.

– Дэн говорит, что мы должны как-нибудь после школы посидеть вместе, – говорит Джо. – Если тебе интересно, приходи в гости. Я буду хвастаться своей коллекцией реликвий.

Кристофер кивает и краснеет так, что я опасаюсь, как бы он не взорвался. Тут я оставляю их наедине, потому что меня зовут не Дэн Третий Лишний Хоуп. Направляясь в дальний угол площадки, я смотрю на медаль святого Гавриила из монастыря Святой Девы Скорбей:

– И как ты поможешь мне найти ответы, если я даже не знаю, о чем спрашиваю?

Солнце отражается на святом Гаврииле, и я могу поклясться, что он светится изнутри.

 

Восемнадцать

Большой Дейв кладет передо мной оберточную бумагу, клей, проволоку, свечи и тонкий обруч. Я спрашиваю, не празднует ли он день рождения сегодня, но Большой Дейв становится чрезвычайно таинственным. Зачем еще нужны свечи? Он вырезает из бумаги четыре фигуры, похожие на колокол, и склеивает края, а потом соединяет их вместе:

– Надо подождать, пока они высохнут.

Затем подмигивает мне и уходит на кухню, чтобы сделать себе чаю.

Я целую вечность сижу за столом и смотрю на бумагу. Наблюдаю, как засыхает клей. Как только все подсохло, я зову Большого Дейва: пусть приходит и закончит, что бы он там ни начал. Он приступает к работе, не говоря ни слова о том, что он такое делает и зачем. Когда он просит меня, я помогаю, а когда не просит, то просто сижу и смотрю.

– Это воздушный шар! – ору я, когда Большой Дейв приклеивает верхушку к колоколу, а вниз прилаживает обруч и проволоку.

– Нет, лучше, – отвечает Большой Дейв. – Это небесный фонарик.

Мы запустим фонарик! Я ухаю от восторга.

– Возьми с собой пса, потому что будет весело. – И Большой Дейв протягивает мне фонарик.

Небо все усыпано звездами. Наше дыхание бесформенными белыми клубами поднимается в ночной воздух. Большой Дейв ведет меня – размашистым шагом обходит весь район и выходит дальше, на заросшую кустарником пустошь, к Холму скейтбордистов. За холмом я вижу лес; я помню, что там, дальше, стоит папин дом, его можно увидеть, стоит только зайти за деревья. На этот раз я не испытываю желания пошнырять в его саду. Вместо этого бережно несу бумажный фонарик, словно это пушистый котенок с белыми мягкими лапками. В эту минуту мне не о чем мечтать: я абсолютно счастлив оттого, что мы с Большим Дейвом запустим фонарик в декабрьское небо.

– Мой папа когда-то показал мне, как делать и запускать такие фонарики, – говорит Большой Дейв, гладя Чарлза Скаллибоунса по голове. – А теперь я показываю тебе. Мы с папой вечно делали что-то вместе. Мастерили фонарики, изучали планеты, разбирали двигатели. От него я узнал все, что знаю сейчас. Я пытался поделиться всем этим с Китом, но его интересуют совсем другие вещи.

– Может, повзрослеет и поймет?

– Сомневаюсь. Но это не важно. Пусть делает то, что доставляет ему радость. Я хочу привести его к вам в гости, чтобы вы познакомились. Сейчас это будет сложно, потому что Киту нужно время, чтобы свыкнуться с переменами в своей жизни. Прошлый год был для нас нелегким… – Тут Большой Дейв улыбается и добавляет: – Но мы семья и справимся со всем этим вместе.

Наступает неловкая пауза; я размышляю о том, имел ли он в виду жену, говоря «семья». Хочу спросить его об этом, но не нахожу слов. Я таращусь в огромное небо, и в моей голове просто-таки кипят мысли, но, попадая мне на язык, они превращаются в сосульки.

– Смотри, – Большой Дейв показывает пальцем в небеса, – это Большая Медведица. А ты знал, что ее еще называют Ковшом?

Я качаю головой.

– Удивительная это штука – небо. Поэтому я и купил тебе домашний планетарий. – Большой Дейв вращается на месте, расставив руки, пока голова у него не начинает кружиться и он не падает на спину, как жук. Он со смехом говорит мне: – Попробуй покрутиться, пока не упадешь.

И вот я кружусь и кружусь… и уже не могу устоять на ногах; я спотыкаюсь и приземляюсь на землю с фонарем в руках, задыхаясь от смеха. Я поднимаю глаза в небо. Оно такое огромное, такое бесконечное, и я чувствую себя совсем крошечным.

Большой Дейв шевелит руками и ногами:

– Посмотри, я иду по звездам. Ты ведь не знал, что так можно? Дэн, а ну быстро двигайся, а то упадешь с земли и тебя засосет в Галактику.

Тут спору нет: Большой Дейв тот еще чудила с тяжелым случаем сумасбродита. Я делаю вид, что иду, лежа на спине. Каждый раз, когда я шевелю ногами, Большой Дейв ускоряет шаг. Мы бежим по небу. Мой взгляд приковывает самая большая звезда; ноги словно крутят педали невидимого велосипеда. Я так усердно работаю ногами, что у меня начинает ломить бедра. Большой Дейв все еще меня опережает, да и руками двигает активнее. Он говорит, что мне надо постараться, чтобы его догнать. Никто не хочет проиграть соревнование по космическому бегу. Под конец Большой Дейв выглядит так, словно его ноги свело судорогой.

– Ой, я наступил на Полярную звезду.

Мне приходится подумать над ответом.

– У меня нога застряла в Ковше!

Я слышу, как в горле у Большого Дейва забурлил смех; он опускает ноги на землю:

– Ты победил. А теперь посмотри сюда. – Он внезапно тычет пальцем в небо. – Падающая звезда. Загадывай желание.

Высоко надо мной пролетает комета, разбрасывая за собой град из серебряных искр.

Я от всего сердца желаю, чтобы у меня был папа, с которым мы сможем играть в звездный бег.

– А теперь если ты загадал, то давай побыстрее запустим эту штуку, пока мы не превратились в льдышки.

Большой Дейв приподнимается на локте и протягивает руку к фонарику.

Мы привязываем свечки к проволоке под обручем. Большой Дейв предупреждает меня, чтобы я не отпускал фонарик до тех пор, пока не почувствую, что он рвется из моих рук.

– Некоторые любят написать какое-нибудь послание на бумаге, – улыбается он. – А потом запускают его в небо. Думаю, это неплохой способ избавиться от того, что тебя тяготит.

Фонарик рвется в небеса, и я разжимаю пальцы.

И вот он летит вверх, танцуя в темноте, словно золотой одуванчик на ветру. Мы с Большим Дейвом смотрим, как он поднимается в небо зигзагами, удаляясь все дальше и дальше. Мы следуем за ним, как два волхва следовали за Вифлеемской звездой. Начинается снегопад; снежинки оседают на наших волосах, словно огромные хлопья перхоти.

В какой-то момент фонарик теряет высоту под тяжестью насыпавшегося на него снега и опускается ниже, к поросшей кустарником земле. Чарлз Скаллибоунс находит его, и к тому времени, как мы с Дейвом его догоняем, он уже полакомился бумагой.

– Не переживай, – говорит Большой Дейв, подбирая фонарик и стряхивая с него снежинки. – Мы всегда можем сделать новый. У нас с тобой на это будет уйма времени.

Я чувствую, как меня сносит ветром; я счастлив. Большой Дейв рассказывает мне анекдот, и я хохочу. Не помню, в чем там была соль, да это и не важно. Когда мы возвращаемся домой, мама читает в гостиной газету, а Грейс сидит с лицом, как у копченого лосося. Я, похоже, даже не заметил, как она выскользнула из комнаты, но очень хорошо замечаю, как она возвращается обратно. Да и сложно такое пропустить: стоя посередине комнаты, она начинает кружиться и вертеться, как балерина. Розовая ткань раздувается и опадает, как парашют.

– У тебя новый халат? – Мама бросает на нее взгляд поверх газеты.

Мой желудок с плюханьем падает на ковер, а Большой Дейв разражается аплодисментами и криками «браво». Мама растерянно смеется. Я в ужасе машу руками, чтобы Грейс прекратила.

– Пожалуйста, не надо, – в отчаянии шепчу я.

Грейс делает реверанс, и я знаю: ничто не способно остановить ниндзю, когда та ступила на тропу войны.

– Нет, мама, я не купила новый халат. Это Большой Дейв его купил. – Грейс снова выпрямляется. – Прости, но это правда. Ты всегда говорила нам, что надо быть честными.

– Понятия не имею, о чем ты. – Большой Дейв чешет себе предплечье и пробегает пальцами по лысине; голова у него потеет, как вареное яйцо. – Никогда раньше не видел этого халата.

– Странно. – Грейс старательно распрямляет складку на бедре. – Потому что я взяла его у тебя дома. Если быть точнее, в твоей спальне.

Ну вот и все. Если бы у нас в гостиной жила стая голубей, Грейс, не задумываясь, подселила бы к ним голодного тигра.

– Мам, мы хотели, чтобы ты узнала об этом от нас… – Боже, как меня бесит, что Грейс говорит «мы». – Большой Дейв лгал тебе. У него есть жена, что бы он там тебе ни говорил. Они все еще живут вместе. Это ее халат, и мы забрали его, чтобы показать тебе.

Опять «мы». Это Грейс хотела вломиться в чужой дом, а я просто не мог ей помешать. Это не были «мы», это была она.

– Ладно, – медленно произносит мама. – Не знала, что Большой Дейв приглашал вас в гости.

Она сворачивает газету и кладет на журнальный столик.

Большой Дейв закипает, я бы сказал, что он дошел до состояния яйца всмятку.

– Грейс, ты не права. Позже ты поймешь, что ведешь себя нелепо. – Он бросает на нее разгневанный взгляд. Ничего себе! Большой Дейв сварился вкрутую.

– Ты была дома у Большого Дейва? – еле слышно спрашивает мама.

Никто бы не смог винить Большого Дейва, если бы он рассказал, что случилось накануне пожара, но он молчит. Объяснить все было бы так просто! Он наверняка уже догадался, что я отвлекал его, пока Грейс крала халат и поджигала дом. Вместо этого он вжимает голову в плечи и повторяет, что это нелепо, что он не обязан ни перед кем отчитываться. Он уже целую вечность не видел жену. Он даже не знает, где она сейчас.

Грейс заканчивает свое выступление. Почти что заканчивает. Перед тем как выйти на последний поклон, она машет халатом перед маминым носом:

– Вот, понюхай.

– Отрава, – насмешливо говорит мама.

– Именно что. – Грейс прищуривается. – От-ра-ва.

Большой Дейв совсем выходит из себя и кричит, что не держит в доме отравы. Он машет руками и уверяет, что не живет со своей женой. Мамины глаза наполняются слезами. Она говорит ему, что ее дети не стали бы выдумывать. Если они утверждают, что жена живет с ним в одном доме, видимо, так оно и есть. Мама наносит последний удар: она заявляет, что ее дети не лгут, что она им верит и что никакие его слова не смогут этого изменить. Ей нужно побыть одной, вдали от него. Раунд окончен. Большой Дейв ушел.

Я вспоминаю, как папа прошел в коридор, открыл входную дверь и захлопнул ее за собой. Помню, как думал, что он еще вернется, и как потом медленно, медленно до меня доходило, что он ушел навсегда. Только что Большой Дейв сделал то же самое. Дверь хлопнула, потом дзынькнула: это от силы удара поднялась и опустилась задвижка. От моего лица отхлынула краска, а сердце наткнулось на айсберг. Я тону в океане ужаса: а что, если мы с Большим Дейвом больше не увидимся? Наше приключение с фонариком остается в далеком, далеком прошлом.

– Кто-то должен был это сделать, – говорит Грейс, когда я накидываюсь на нее (мы поднялись наверх в ее комнату).

– Ты прогнала человека, которого любит мама, – безо всяких эмоций говорю я.

– Ну, это ты хватил. Может, дело в том, что это ты сам начал его любить? Все эти ваши тайные встречи…

– Мы всего лишь запустили фонарик. Жаль, что ты с нами не пошла. Ничего такого. – Я закусываю губу. Я знаю, что предаю Большого Дейва. Это не было «ничего такого», говорю я себе. Мне было очень весело.

Грейс говорит, что ей меня жаль, потому что я впускаю его в свою жизнь и мне потом снова будет больно.

– Нет, неправда, – яростно заявляю я. – Если Большой Дейв уйдет навсегда, я смогу без него жить. Он ведь не мой настоящий папа.

– Ну вообще без него мы тоже как-то справляемся, – пожимает плечами Грейс.

Мне хочется сказать что-нибудь умное, что-нибудь важное. То, что выразило бы мои чувства, но я просто не нахожу слов. Дело в том, что без папы я живу только потому, что приходится. Я не выбирал такую жизнь, и я раз за разом пытаюсь вернуть его обратно. Если бы папа снова появился в моей жизни, все стало бы хорошо, и я бы не переживал о каких-то розовых халатах. Мне остается только надеяться на проект «Природу уважает каждый». Может быть, он станет той волшебной палочкой, которая перенесет папу в мои объятия.

– Пожалуйста, закрой дверь, когда будешь уходить. Мне нужно написать Стэну. – Грейс достает мобильный и пристально смотрит на экран.

– Вы снова вместе?

Ее пальцы летают по клавиатуре.

– Угу, да, мы опять встречаемся. Он понимает, какая это тяжесть для меня – наличие брата-дебила. На самом деле он даже этому твоему Кевину Каммингсу не поверил тогда.

– Но все равно бросил тебя.

– Никто никого не бросал. Мы мирно расстались, и он думал начать встречаться с другой девушкой, но не стал. Потому что я для него – единственная и неповторимая. Во время нашего…

– Мирно расстались, – повторяю я.

– Угу. За это время я от стресса потеряла несколько кило. Теперь я влезаю в джинсы-скинни, и Стэн думает, что я еще никогда не была такой привлекательной. И моя задница все еще круглая.

В доказательство Грейс трясет попой, дотрагивается до нее пальцем, издает шипящий звук и указывает мне на дверь.

Я падаю на кровать, беру гитару и наигрываю печальную мелодию. Музыка течет сквозь кончики моих пальцев вверх по рукам. Когда она проникает в сердце, то обвивается вокруг него и сжимает так крепко, что мне больно. Из маминой комнаты за стеной раздаются тихие всхлипы, а потом шелест салфеток. Мне хочется зайти к ней, но я не знаю, что сказать. Если Большой Дейв все еще влюблен в «Кэролайн 1973», тогда, наверное, пусть лучше мама пострадает сейчас, чем потом. Мама все рыдает; я кладу гитару, поднимаюсь и на цыпочках иду к двери. Касаюсь ручки, но не могу ее повернуть и войти в комнату, чтобы успокоить маму. Вместо этого я шагаю к окну. Вдруг увижу в заснеженном небе еще одну падающую звезду и смогу загадать желание?

Маленькие домишки на Пэрэдайс-Пэрэйд стоят все в снежной глазури. На некоторых мерцают гирлянды. Собака миссис Нунко, обсыпанная снегом, тявкает на полную луну. Наверное, мечтает о том, чтобы стать оборотнем. Я улыбаюсь такой глупой мысли, но улыбка тут же исчезает: я вижу, как кто-то стоит, съежившись, под фонарем. Кто-то коренастый, в снежном парике поверх лысины, сутулый… сжимает голову руками.

Этот кто-то очень похож на Большого Дейва.

 

Девятнадцать

Большой Дейв не возвращается на следующий день. И на следующий. Мама говорит, что попросила его какое-то время не приходить. Говорит, что ей надо подумать о будущем семьи – всей семьи, включая малыша. Мама грустит. Да, она хорошо это скрывает, но я знаю, что она скучает по Большому Дейву. Мне хочется, чтобы она позвонила Большому Дейву, ведь ребенку нужен отец, но слова застревают у меня в горле. Иногда мама забывает приготовить мне обед в школу, и мне приходится просить Кристофера и Джо поделиться со мной бутербродами.

– Чтобы избежать ада, съешь тост с авокадо. А мама тебе больше не готовит? – спрашивает Джо, передавая мне хлеб с зеленой жижей.

– Забыла сегодня, – вздыхаю я. – Потому что у нее и без меня проблем много.

– О, с моим папой тоже такое случается, – говорит Кристофер. – И еще он часто ворчит, хотя, казалось бы, теперь, когда у него новая подружка…

– Она милая? – спрашивает Джо.

– Мы еще не виделись, но несколько раз говорили по телефону. Давно уже… – Кристофер кусает бутерброд, и на подбородке остаются следы от арахисового масла и варенья. – Семейные дела – это полная муть.

– Можешь позаимствовать мою сестру, – предлагаю я. – Вот кто тебе мути понагонит.

– Не, спасибо, – смеется Кристофер. – У меня уже есть хомяк.

– Хочешь, одолжу святого покровителя обедов? – спрашивает Джо, чтобы разрядить обстановку. – Это брат Тук.

Она разражается хохотом, и я нагибаюсь: вдруг авокадо вырвется на свободу?

– Все еще наладится, – убеждаю я скорее себя, чем остальных. – Скоро шоу проекта «Природу уважает каждый», и это будет лучший день в моей жизни.

– Правда? – брызгает слюной Джо. – Не знала, что ты так хочешь быть моделью. Ты никогда мне не говорил.

Я понимаю, что думал вслух. Я не хочу быть моделью. Я хочу встретиться с папой. Кристофер увлеченно вытирает подбородок и причитает, что его папа работает допоздна и что тетя Ивонн уже целую вечность живет с ними. Джо взахлеб рассказывает, как ее заметят на шоу и выкрадут, чтобы увезти в Париж, где она подпишет контракт на сто миллионов. Я готовлюсь к событию, которое изменит всю мою жизнь. Ох, если бы они только знали, как на самом деле для меня важен этот проект.

Позже в тот же день мы отправляемся в гостиницу «Амандин».

– Берите с собой все вещи, – говорит мисс Парфитт, загоняя нас в школьный автобус. – Я хочу, чтобы вы привыкли к гостинице. Я покажу вам, где все будет проходить, и расскажу, когда вам надо будет выйти на подиум. Потом все вы сможете выйти на поклон. Все, включая Кристофера и Дэниела.

Я чуть не подпрыгиваю. Выходит, мне не надо будет все время прятаться за кулисами. И меня ждет минута славы на сцене: я выйду в золотой свет софитов, и папа бешено захлопает, когда увидит меня.

– Вот видишь, – шепчет Джо, когда мы садимся в автобус. – Когда веришь в святых, происходят чудеса.

Я собираюсь сказать, что святые к этому никакого отношения не имеют, но это будет все равно что конфетку у ребенка отнять. Я в таком восторге, у меня чуть не подкашиваются ноги. Всю дорогу до гостиницы я репетирую наш первый разговор с папой. Конечно, я буду говорить только умные, правильные вещи. Папа будет в восторге от моих успехов в школе. Он попросит прощения. Что бы он ни сказал, я прощу его, потому что он мой папа.

– Что? – Джо резко оборачивается ко мне, а я смотрю на нее пустыми глазами. – Ты только что сказал «папа».

– Правда? – удивляюсь я.

– Ага, точно. – Джо смотрит из окна автобуса. – Просто так, ни с того ни с сего. Мы же даже ни о чем не говорили.

Не знаю почему, но я начинаю рассказывать Джо о папе. Не о новом, знаменитом, а о прежнем папе, таком, каким он был, когда жил с нами. Как нам было весело, как он рассказывал мне перед сном сказки. Моя любимая была про радугу. Он говорил, что никто не умирает по-настоящему, мы все просто уходим за радугу. Сразу за разноцветным коромыслом в чудесном мире живут миллионы прекрасных душ.

– Но ведь можно добежать до радуги, – распахнув глаза, шепчет Джо.

– Да, но тогда она исчезает и появляется в другом месте, – возражаю я. – Мы знаем, что за ней живут люди, но, если попытаться к ним прикоснуться, они растают как туман. Это всего лишь сказка, но я представлял, что люди за радугой – это красные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие и фиолетовые зомби. От этого рассказ становился только интересней.

Джо долго молчит, а потом говорит:

– Ты обычно не рассказываешь о папе.

– Он ушел от нас много лет назад. Просто вышел за порог и не вернулся.

– Но вы ведь общаетесь?

– О, смотри-ка. – Я показываю за окно. – Мы уже приехали.

Я разглядел гостиницу «Амандин» первым, и это позволило мне уйти от разговора и поменять тему прежде, чем мне стало неловко. Вся эта история с папой очень странная. Я словно балансирую на доске, и иногда мир приходит в равновесие по обе стороны от меня. Когда я начинаю говорить о папе, то равновесие нарушается: я скольжу к самому краю, – и мне приходится отвоевывать свое прежнее место. Но мне хочется говорить о папе, потому что если не говорить, то мне становится скучно: это как стоять на месте вместо того, чтобы раскачиваться.

– Так, класс, встаем в ряд и аккуратненько, по одному, выходим из автобуса.

Мисс Парфитт выстраивает нас гуськом и выводит на улицу, а оттуда мы идем прямо в актовый зал гостиницы «Амандин».

Если бы помещение было способно пахнуть деньгами, то эта комната точно бы ими благоухала. На стенах бархатистые красные обои. Если их потрогать, кажется, что прикасаешься к персику. Под нашими ногами расстилается отполированный тысячами ног паркет, а высоко над головами пускает лучики огромная хрустальная люстра; по залу пробегают двадцать восемь неугомонных детей, и от нашего бега искры на светильнике пускаются в пляс. Прямо перед нами мягкими пурпурными складками ниспадает тяжелый занавес; он перевязан длинными золотыми кисточками, похожими на косы Рапунцель. Мисс Парфитт указывает на кулисы и говорит, что именно из-за них мы будем выходить на подиум. Нам надо будет остановиться, посмотреть на зрителей и глазыбнуться.

– Это значит «улыбнуться глазами», – шепчет Джо. – Так сказала Тайра Бэнкс, ну, которая супермодель.

Я глазмурюсь (хмурюсь глазами).

Салим стоит со скучающим видом, а Кевин Каммингс пытается передвигаться лунной походкой; кроссовки у него так ужасно скрипят, словно он душит мышь. Мы все еще не разговариваем с того случая, когда он разболтал Стэну, будто Грейс беременна. Когда мисс Парфитт предлагает ему надеть носки, мне приходится пожевать себе щеку, а то я бы расхохотался ему прямо в лицо.

– А вот и комната, – говорит учительница, проводя нас за сцену, – где все будет происходить.

Комната, где все будет происходить, сейчас является комнатой, в которой не происходит ровным счетом ничего. Вдоль стены тянутся пустые вешалки для одежды. Обои на стенах пузырятся, воняет застарелым потом, фруктовым коктейлем и освежителем воздуха. Слева на полу лежат одинокий носок в горошек и венок из роз. Один из цветков раздавили, и теперь к леопардовым туфлям мисс Парфитт прилип лепесток – словно леопард показывает розовый язычок.

– Я хочу, чтобы в день шоу вы пришли сюда в костюмах. Если вам нужно будет добавить какие-то детали, вроде фольги или упаковки от пирога, вы можете подойти за кулисами к Дэниелу или Кристоферу, они вам помогут. Там будет стоять стол с зеркалом. Кстати, а все ли ваши герои придут? Про героиню Джо я не спрашиваю, конечно.

Все хором отвечают: «Да», но я кричу громче всех, потому что знаю, что папа мой точно будет в зрительном зале. Джо как-то странно на меня смотрит, но не успевает со мной заговорить: мисс Парфитт спрашивает, есть ли у нас какие-нибудь вопросы. И все же она смотрит на меня, прищурившись, и беззвучно шепчет:

– А мне казалось, папа от вас ушел.

Я не обращаю на нее внимания, потому что словно качусь в невидимом коконе, сотканном из счастья. В следующий раз, когда я окажусь в гостинице «Амандин» и буду стоять под мерцающей люстрой, папа тоже будет здесь. Я, Дэн Хоуп, раскрою инкогнито. Я – сын телезвезды. Я, Дэн Хоуп, заживу, как в мечтах.

Дорогие Грейс и Дэн.

Мне нужно прилечь, но не волнуйтесь: это просто усталость из-за будущего ребенка. Сложно его растить внутри себя. Ваш обед уже в микроволновке, вам остается только установить таймер на четыре минуты и нажать на кнопку. Когда услышите писк, выньте еду и ешьте. Но только не спешите, а то обожжете нёбо. Микроволновка превращает еду в раскаленную лаву. Кстати, это картофельная запеканка с мясом из «Аладдина». Если я вам понадоблюсь, постучите в мою комнату, и я встану. Не забудьте сделать уроки.

Целую, мама.

Мой желудок выделывает кренделя от одной мысли о запеканке, но если я правильно прочел между строк, то мама написала примерно следующее: «Я скучаю по Большому Дейву и хочу, чтобы он вернулся». Я уже иду наверх, чтобы поговорить с ней, но потом останавливаюсь и присаживаюсь, и так сижу, прижав голову к нарциссам на обоях. Может, мне не стоит затевать этот разговор? Может, если я скажу ей, что видел его снаружи, маме станет только хуже? Но я правда его видел, и, по-моему, он плакал.

Позже этим вечером я вывожу Чарлза Скаллибоунса на вечернюю прогулку. Мы проходим мимо до необычно тихой скаутской хижины, потом маршируем по слякотному пустырю, поднимаемся на Холм скейтбордистов и спускаемся с него за тем самым местом, где запускали фонарик с Большим Дейвом. Именно мысль о фонарике заставляет меня принять решение: я разыщу Большого Дейва и расскажу ему, что он значит для мамы. Если я как следует его попрошу, он вернется и объяснит все насчет Кэролайн, и мама встанет с постели и перестанет оставлять в микроволновке отвратительную запеканку с хрящами.

У дома Большого Дейва из газона торчит табличка «Больше не сдается»; серебряный «форд-мондео» припаркован в обычном месте. Шторы приподняты, и на подоконнике я вижу картонные коробки. Внезапно появляется Большой Дейв. Он подходит к окну, выглядывает на улицу. Я нагибаюсь. Если подумать, это нелепо. Я же пришел, чтобы поговорить с ним. Большой Дейв опускает занавески.

Минут десять я слоняюсь возле дома, пытаясь набраться храбрости и позвонить в дверь. Я уже почти решился, но тут открывается парадная дверь. В прохладный ночной воздух выходит женщина и ждет. Большой Дейв стоит, прислонившись к дверному косяку. Я с трудом различаю, о чем они говорят, слышу лишь имя «Кит». У женщины каштановые волосы, обрезанные под таким острым углом, что она того и гляди поранит себе ключицы. Черно-белое полосатое пальто наводит меня на мысли о зебре. Она поднимает руку, пробегает пальцами по волосам и склоняется к Большому Дейву. Они сейчас поцелуются! Тут у меня никаких сомнений. Большой Дейв тоже наклоняется к ней, хватает за плечи, и я зажмуриваюсь. Когда я открываю глаза, Большой Дейв с женой уже расходятся, и она уплывает по дорожке, посылая воздушные поцелуи.

Эх, Большой Дейв. Ты все испортил.

 

Двадцать

Следующим утром мы с Кристофером всю первую перемену обсуждаем, как лучше пронести гитары на шоу. Мы не собираемся тратить время впустую, прячась за пустыми коробками от пирогов, благодарим покорно. Мы договариваемся сыграть «Over the Rainbow». Я уже знаю эту мелодию наизусть. Кристофер говорит, что сыграл ее несколько раз, но на всякий случай принесет ноты.

Джо видит, как мы перешептываемся, подходит к нам и спрашивает, что мы задумали. Кристофер смотрит на нее с хитрым видом, но отвечает, не задумали ли мы чего.

– Почему вы не рассказываете мне про свою тайну? – интересуется Джо, выбрасывая жвачку в мусорное ведро.

– Нет никакой тайны, – отвечаю я.

– Если вы врете, то вас поразит молния, и даже святая Варвара не поможет.

Не успеваю я спросить, что еще за Варвара, Джо поясняет:

– Она, кстати, защищает людей от грома и молнии.

Ну разумеется.

– Мы говорили о шоу проекта «Природу уважает каждый», – признается наконец Кристофер. – Обсуждали, что нам делать за сценой.

Из кармана блейзера Джо достает пластиковую карточку с молитвой, камень из Лурдской пещеры, маленькую статую святого Антония, чистую салфетку, нитку кроваво-красных четок и тропический блеск для губ, которым она проводит по рту.

– Я больше беспокоюсь о том, как выйду на сцену, – вздыхает она. – Сегодня мне придется как следует заняться своей внешностью: очищающий тоник, увлажняющее молочко. Не могу же я появиться вся пятнистая.

– А что, нельзя просто умыться святой водой? – Я удивленно смотрю на подружку. – От нее пятна точно пропадут.

– Нельзя же использовать религию для всего на свете, – возражает Джо. – А то потом, когда тебе понадобится настоящая помощь, святые не помогут. Я уже говорила тебе.

Я жалею, что вообще спросил.

Джо оборачивает прядь вокруг пальца:

– На подиуме я должна выглядеть красивой.

– Не волнуйся, Джо, ты уже… – начинает Кристофер, но запинается на полуслове. – Ты уже видела этот подиум. Ничего страшного в нем нет. Вид у него такой, словно он сейчас убежит в замешательстве. – Ну, в том конкретном подиуме. Подумаешь, просто переставляй ноги по очереди.

Разверзается бездна и поглощает его с концами.

– Да, звучит логично. – Джо загадочно смотрит на него и удаляется. – Ходить я учусь уже одиннадцать лет, – кричит она издалека.

Я не могу удержаться от хохота:

– Ну, с ходьбой у нее обстоит так себе. Почему ты вообще это сказал?

– Потому что я вечно открываю рот не вовремя и несу всякую чушь, – отвечает Кристофер. – Меня это так бесит. Да меня всё сейчас бесит.

Я таращусь на него, широко раскрыв глаза. Видимо, что-то его тревожит, и поэтому я спрашиваю, не могу ли чем-нибудь ему помочь. Сначала Кристофер говорит, что все в порядке, но потом проходит по школьной площадке и садится на одну из промерзших каменных ступеней рядом с фонтаном. Я присаживаюсь рядом. Какое-то время мы оба молчим. Кристофер теребит школьный галстук, сворачивает его в трубочку и снова разворачивает, а я наблюдаю за детьми, которые пытаются заставить фонтанчик работать, хотя он безнадежно замерз, как мороженое в Исландии.

– Ну ладно, да, есть у меня проблема, – наконец признается Кристофер, ногой скидывая поблескивающую листву со ступеней. – И я подумал, почему бы тебе не рассказать. Дело в моем отце. Недавно он сказал, что нам опять надо будет переезжать, а я совсем не хочу. Все это происходит так быстро.

Он пожимает плечами.

Я кладу руку ему на плечо, но через секунду убираю – вдруг кто заметил?

– Мне жаль, – бормочу я.

– Не переживай, я справлюсь. По крайней мере, школу не придется менять. Тетя Ивонн говорит, что это перемена к лучшему, но откуда ей знать? Это не ей придется переезжать в дом к чужому человеку да еще и делать вид, что радуешься. Когда папа впервые заговорил об этом, я сказал, что не поеду, он пообещал дать мне время свыкнуться с мыслью. – Кристофер сворачивает свой галстук в морской узел. – В последние дни он о переезде не упоминает, но настроение у него хуже некуда. Думаю, это из-за меня: надо было молчать и не усложнять ему жизнь. Папа говорит, что его девушка просто прелесть. Мы с ней говорили по телефону, поэтому она не незнакомый человек, но дело не в этом. Я бы хотел, чтобы мама вернулась.

– Ох!

– Она оставила меня. – Кристофер распускает узел на галстуке.

– Оставила?

– Собрала чемоданы и уехала в Шотландию с мужчиной из отдела кадров с ее работы. Меня она с собой не взяла. Видимо, мне лучше было остаться на обжитом месте. – Глаза у Кристофера подозрительно поблескивают, но он откидывает голову назад, и слезы исчезают там же, откуда готовы были пролиться. – Пол год а назад я накопил денег и пытался купить билет до Эдинбурга, но мужчина на станции отказался мне его продавать. Сказал, что я слишком молод, чтобы путешествовать в одиночестве. А я даже упаковал бутылку Айрн-Брю и пачку печенья. Ну, в Шотландии такие штуки любят же. – Кристофер слегка улыбается и вытирает указательным пальцем нос. – В итоге мне пришлось вернуться домой и устроить пикник на крыльце, а потом разорвать записку папе, в которой сообщил о своем побеге.

– Ох! – повторяю я.

– Поэтому я и начал заниматься тхэквондо, понимаешь? – Кристофер проводит рукой по волосам. – Думал, что если когда-нибудь встречу мужчину из отдела кадров, то…

– Сможешь убить его мизинцем?

– Да, что-то вроде того.

Кристофер поднимается и вытирает влагу со штанов:

– Но оказалось, что тхэквондо в этом не поможет. И вот Катриона до сих пор живет в Шотландии со своим бойфрендом, а мне надо двигаться дальше и заниматься своей жизнью.

– Кто такая Катриона?

– Это моя мама. Я больше не называю ее мамой. Она этого не заслуживает.

– Ты прав, – говорю я, вскакивая на ноги. У меня слегка отсырел зад. – Она многое потеряла. Да тебе без нее и лучше.

Только я не верю своим словам, потому что жить без мамы – это, должно быть, ужасно. Вот почему Кристофер сделал героем своего папу. Теперь все складывается. Но какой бы плохой ни была его мама, готов поклясться, что он хочет ее вернуть. Я так хорошо понимаю его боль, что у меня внезапно сильно сводит желудок.

Снег давно прекратился, и теперь муссон взбивает в пену воду и поднимает в воздух листья. Как злое чудище, он хлопает окнами и избивает деревья – они делаются совершенно покорными. Мама отодвигает тюль и молча смотрит в стальное небо. Лицо у нее не то чтобы очень радостное. Минут десять она ходит взад-вперед, переживая, как бы не началась буря.

– Все будет хорошо, мам. – Я накидываю куртку. – Это всего лишь вода. Я не могу пропустить шоу из-за дождя. Мисс Парфитт с ума сойдет, если я не приду. Она рассчитывает на то, что я помогу ей за сценой. Без меня вся затея просто провалится.

– Я знаю, какая ты важная птица. – Мама ерошит мне волосы и возвращается к окну. – Но на улице так льет, и я слышу вдали гром. Я была уверена, что они все отменят.

– Они не могут отменить. – Я моргаю, пытаясь не выдать страха. – Нет, этого просто нельзя сделать.

– Почему это? – спрашивает Ниндзя-Грейс, хлопая меня по голове.

– Просто нельзя, вот и все.

– Скоро нам придется присоединиться к Ною на его ковчеге, – вздыхает мама и берет плащ и сумку. – Ну раз уж ты настаиваешь, что все в силе, то через четыре минуты на нашу остановку приходит автобус. Нам нужно на него попасть, а то придется добираться вплавь.

Я беру гитару и предлагаю всем поторопиться, потому что нельзя же опоздать на автобус. Сегодня будет моя ночь!

– Гитара? Для чего? – Грейс дергает струну, и та протестующе звенит.

Я потираю нос и улыбаюсь.

Мы успеваем на автобус, который едет от Пэрэдайс-Пэрэйд прямо к гостинице «Амандин». Мама называет его «Автобус ПБ» – Пешком Быстрее. Он и правда останавливается у каждого фонаря и дерева на пути. Как будто в подтверждение маминых слов нас обгоняет промокший лихач-пенсионер на инвалидной коляске с электроприводом; к концу дороги мы безнадежно катимся у него в хвосте.

– Стэн не может прийти, – говорит Грейс, прочитав сообщение на мобильнике. – Он смотрит финал своей любимой викторины. Финалист выиграет либо одно пенни, либо сто тысяч фунтов.

– Да уж, не хочу, чтобы он потом обвинял меня в том, что пропустил такое, – говорю я, глядя в окно: дождь превращает улицу в серую картинку из калейдоскопа.

Когда мы наконец приезжаем, гостиница скрывается под пеленой проливного дождя. Я перебрасываю гитару через плечо, спрыгиваю с подножки автобуса и кричу маме с Грейс, что мне надо пройти за сцену, а они пусть займут места в зале. Грейс кричит в ответ: «Ни пуха ни пера», и я вполне с ней согласен: если бы на мне и были пух и перья, их бы давно смыло. Я подбегаю к маленькой черной боковой двери, быстро открываю ее и прохожу в сумрачный коридор. Он ведет в комнату за сценой, где и назначен всеобщий сбор.

Пока меня никто не заметил, я кладу гитару за бархатный занавес и затем предстаю пред очами мисс Парфитт.

– Да ты весь вымок. – Она ставит красную галочку напротив моего имени.

– Там дождь, мисс, – улыбаюсь я.

– Да, это я поняла.

– Но шоу должно продолжаться, мисс.

– Абсолютно верно. – Мисс Парфитт поднимает взгляд от своей папки. – В тебе столько энтузиазма, Дэниел. Должна признать, мне это нравится. Ты не выступаешь в шоу, и я рада, что ты полностью отдаешься своей работе. Но ничего, тебе тоже достанется минута славы, я об этом позабочусь.

– Спасибо, мисс.

Капля дождя сбегает у меня по лбу и течет ниже. Теперь она украшает кончик моего носа, как крем на торте.

Разговаривая с мисс Парфитт, я краем глаза замечаю Кристофера: он украдкой кладет гитару туда же, куда и я положил свою. Показывая мне большие пальцы, он начинает насвистывать «Over the Rainbow» и пропадает в толчее одноклассников.

Минуту спустя появляется Джо. Она выглядит как Дева Мария, если бы та носила мокрое кухонное полотенце и цепляла к голове форму для выпекания из фольги, которая выступает в качестве нимба. Салим являет собой гору мокрой туалетной бумаги – он говорит, что изображает свою мамочку, попавшую под ливень.

Кевин Каммингс похож на вымокшего йети. Он завернут в коричневое махровое покрывало, поверх брюк на нем надеты трусы – такие мокрые, что они шлепают его по коленям. Когда мисс Парфитт просит напомнить ей, кто же его герой и как этот шерстистый мамонт связан с ним, Кевин Каммингс напоминает ей, что он выбрал папу. И хотя мисс Парфитт на этом расспросы прекращает, Кевин Каммингс уже по доброй воле рассказывает ей, что у его папы очень волосатое туловище, волосы доходят аж до… Мисс Парфитт поднимает руку, останавливая его.

– Я хотел сказать – до пальцев на ногах, – смеется Кевин Каммингс.

Как только у меня появляется шанс смыться, я вприпрыжку подбегаю к кулисам, отделяющим нас от зрительного зала. Я отгибаю угол ткани и вижу во втором ряду маму. Она уже зажала в руках салфетку. Сиденье рядом с ней пустует: Грейс сбежала неведомо куда. Лица следуют ряд за рядом; я целых десять секунд вглядываюсь в них, но папу так и не обнаруживаю. Вместо него я замечаю телекамеру у задней стены: она направлена на люстру, разбрасывающую серебристые кляксы по залу. Вид у присутствующих такой, словно все заболели блестючей ветрянкой.

– Дай глянуть. – Кристофер запрыгивает мне на спину, и занавес колышется.

Мы еле удерживаемся, чтобы не выкатиться кубарем на сцену.

– А ну слезай. – Я пихаю его локтем и снова смотрю в зал.

Я вижу, что в зал прокрался Большой Дейв, он садится в самом последнем ряду. Удивительно, но я рад снова его видеть. Мама не говорила, что он придет. Мне вообще казалось, что они сейчас не разговаривают.

– Ради всего святого! – рявкает мисс Парфитт, оттаскивая меня назад. – А если тебя увидят?

– Меня никто не видел, даже мама, а ведь она сидит во втором ряду.

– Иди помоги с костюмами, – приказывает учительница. – Кыш отсюда.

Я внимаю совету мисс Парфитт и удаляюсь от нее на предельно допустимое расстояние, прямо в угол. И тут происходит нечто странное. В полутьме разносится запах мятной жвачки.

– Эй ты, рабочий сцены! Это я, – шепчет Ниндзя-Грейс. – У меня всего секунда: я сказала, что пойду в туалет. Если я скоро не вернусь, мама вышлет за мной экспедицию.

В этом я сильно сомневаюсь, потому что Грейс никогда не уходит в туалет на секундочку. Вообще никогда. Но не это меня беспокоит.

– Что ты вообще тут делаешь? – недоумеваю я.

 

Двадцать один

– Тсс… – Грейс прикладывает палец к губам. – Говорить буду я. – Она делает глубокий вдох. – Ты не поверишь. Тут в зале папа.

На секунду наступает тишина, но сразу после этого мои кишки выдают громкий звук. В обычные дни вы даже не помните о том, что они у вас есть. Но изредка, вот как сейчас, они начинают бурчать, чтобы напомнить о себе. Грейс хватает меня за плечи и спрашивает, слышал ли я, что она сказала.

– Дааа, – отвечаю я, широко распахнув глаза.

– Дааа? Вот и весь твой ответ? Наш папа здесь, в зале. Вот прямо здесь… прямо сейчас… Это же чума. Я не собираюсь с ним разговаривать. Я проигнорирую его, если он заговорит со мной. Пока что он нас не увидел, но если заметит, то я так на него посмотрю, что мало не покажется.

Ниндзя-Грейс начинает распространяться о том, какой папа худой на самом деле и как все-таки полнят людей телекамеры. Я, честно говоря, ее не слушаю: я слишком занят мыслями о том, что у меня в животе поселился астронавт, только-только проникший в зону невесомости.

Итак, папа точно здесь. Это подтверждено. Просто П-О-Т-Р-Я-С-А-Ю-Щ-А-Я новость, именно так, большими буквами.

– Давай уже приходи в себя, – шипит Грейс, оглядываясь по сторонам и проверяя, не заметил ли ее кто. – Мне теперь пора идти, но, пожалуйста, постарайся не устраивать сцен. Помни, что мама ждет ребенка.

Сестра оставляет меня в облаке мятного тумана и проскальзывает обратно в зал.

Позже я опять отодвигаю кулису и смотрю на собравшихся. Грейс садится на место и беззвучно шепчет мне всякие гадости, и я что-то тоже шепчу ей в ответ, но тут учительница уволакивает меня от сцены:

– Я сказала тебе раз, я сказала тебе…

Я думаю, что она продолжит словом «два», но мисс Парфитт говорит «миллион раз». Да уж, учителя уже не те: не могут отличить два от миллиона. Я хочу напомнить мисс Парфитт про гиперболы, но вместо этого я миллион раз кусаю губу (два раза) и обещаю больше не подходить к занавесу. Она говорит мне, что имеет право не выпустить меня на поклон, но тут Кевин Каммингс кричит, что трусы у него так намокли, что он в них запутался и сейчас упадет. Мисс Парфитт бежит к нему на выручку, что-то раздраженно бормоча себе под нос.

Не проходит и четверти часа, как за кулисами не остается никого, кроме меня с Кристофером и наших гитар.

– Мне нравится дождь, – говорю я, дергая струны; они звучат как капли дождя по стеклу.

– И мне. – Кристофер тоже берется за гитару. – Ты был прав; хорошо, что мы принесли их сюда.

Музыка льется из-под наших пальцев. Дождь аккомпанементом барабанит по окнам, а раскаты грома звучат нарастающим крещендо. Яростные молнии обесцвечивают комнату, и буря рвет небо напополам.

Весь мир чернеет.

Нас накрывает тьма, и тоненький голосок пищит:

– Дэн, у меня с глазами что-то странное. Я ничего не вижу. Помоги!

– Это электричество отключили, – отвечаю я, моргая в темноте.

– Почему?

– Не знаю. Но думаю, нам придется подождать, когда свет опять включится.

Но этого не происходит. Во всяком случае, не сразу; и вот мы стоим в черноте, такой густой, точно на улице полночь. Слева от себя я слышу, как шелестит занавес, и мне в лицо вонзается луч света – это фонарик.

– Мальчики, это просто электричество отключили, не бойтесь, – говорит мисс Парфитт. – Люди в зале сначала этого не поняли. Они увидели, как по подиуму им навстречу скользит Дева Мария, а потом все вокруг почернело. Кто-то крикнул, что настало Второе Пришествие, и мне пришлось кричать в ответ, что это отключили свет. В общем, электричество скоро починят, но мы не знаем когда именно. К сожалению, аудитория начинает скучать, я слышу долгие вздохи и сопение.

– Дэн может помочь, – шепчет Кристофер.

Свет от фонарика перепрыгивает на моего друга, а потом возвращается ко мне.

– Как? – слышу я собственный вопрос.

Кристофер говорит, что целиком полагается на мощный талант Дэниела Хоупа. Что-то не нравится мне все это. Кристофер, видимо, считает, что я всемогущий, раз в силах справиться с такой грозой.

После долгого молчания мисс Парфитт прокашливается и спрашивает:

– И как, позволь поинтересоваться, Дэниел сможет развлечь полный зал сидящих во тьме людей?

Да уж, Кристофер, как я это сделаю?

Кристофер начинает наигрывать «Over the Rainbow»:

– Вот как. Он шикарно играет эту мелодию. Выведите его на сцену и пусть играет, мисс. Возможно, зрители в зале утратили зрение, но слушателями-то они быть не перестали.

И вот, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, мисс Парфитт выводит меня на сцену с бокового входа и представляет аудитории. Все аплодируют.

По центру сцены стоит стул. Мисс Парфитт передает фонарик нашему йети, Кевину Каммингсу, чтобы тот подсвечивал меня во время выступления. Я усаживаюсь на стул, прямо в центр светового круга. Однажды, довольно давно, мисс Парфитт говорила, что если нам случится в будущем выступать перед аудиторией или произносить речь, то надо представить, будто мы обращаемся к кому-то конкретному. В этот раз я выступаю только для папы, который сейчас сидит в темноте, в то время как я наконец вышел на свет.

Мои пальцы нащупывают струны; круг света поднимается к потолку, а потом скользит назад и выхватывает меня. Зал издает вздох облегчения, а Кевин Каммингс кричит:

– Упс, простите! Пальцы скользкие. В этом меховом костюме я потею, как горилла в сауне.

Я беру первый аккорд и начинаю играть «Over the Rainbow». Поначалу все идет хорошо, а потом мои мысли уносятся к тем далеким временам, когда папа еще жил с нами. В моей памяти всплывает один эпизод, который я старательно пытаюсь забыть уже четыре года. Это случилось в тот вечер, когда папа ушел. Я все это помню как сейчас: я сижу на самом верху лестницы, и папа выбегает в коридор. Я зову его, он смотрит вверх, на маленькую дрожащую фигурку в пижаме с кометами. Папа поднимается по ступенькам и шепчет мне: «Прощай». Я хватаю его за куртку, но он отталкивает меня, и мои пальцы разжимаются. Папа спускается вниз, я зову его и зову, но он даже не оборачивается. Папа уходит, хлопнув входной дверью, а я прижимаюсь щекой к ярким нарциссам на обоях.

Мои пальцы берут неверный аккорд, а потом еще один. Кевин Каммингс трясет фонариком, словно это может привести меня в чувство. Эффект получается совершенно противоположный: я продолжаю ошибаться и не могу нащупать мелодию. У меня опускаются руки, а в горле опять встает ком. Я хочу попросить у всех прощения, но не могу.

За моей спиной раздаются негромкие шаги, мне не нужно оборачиваться: я и так знаю, что это мисс Парфитт пришла увести меня со сцены. Если бы у нее был длинный крюк, она бы, наверное, зацепилась им за мой воротник и уволокла меня с такой скоростью, что я бы полетел вверх тормашками. Шаги приближаются. Я сижу с вымученной улыбкой, на глазах блестят слезы. Я готовлюсь скрыться за кулисами. Чья-то твердая рука хватает меня за плечо и вжимает обратно в сиденье. Что это мисс Парфитт делает? Мелодия «Over the Rainbow» теплым одеялом обволакивает меня. Я оборачиваюсь и вижу, как Кристофер сочувственно мне кивает.

Он ведет меня от ноты к ноте, и вот я снова беру аккорд, потом другой. Вместе мы – сила. Я слышу, как слушатели подбадривают нас. Теперь папе и в голову не придет думать, что я неудачник. Возможно, он решит, что так и было задумано: я притворился, что не могу и двух нот взять, и внезапно начал играть как бог. Как во всех этих реалити-шоу, когда участник жутко нервничает и все думают, что он никуда не годится, и тут он открывает рот, поет, и все немеют от восторга и аплодируют стоя.

Нам, кстати, тоже аплодируют стоя. Люди ряд за рядом вскакивают на ноги и кричат «бис». А что нам остается? Не разочаровывать же людей. Мы играем еще, а потом еще, и вот зал поет вместе с нами, и мы так смелеем, что поднимаемся и ходим по сцене. Кевину это не по душе: сложно освещать двух людей сразу, особенно если они идут в разные стороны.

Когда наше выступление заканчивается, на подиум выходит мисс Парфитт. Она благодарит нас за импровизированный концерт, а аудиторию – за то, что никто не ушел перед наступлением конца света. Учительница смеется, и Кевин направляет на нее фонарик. Свет падает на нее снизу, и из-за игры теней она превращается в ужасное чудище. Почувствовав, что люди в панике отшатнулись, мисс Парфитт хмурится и жестами показывает Кевину, чтобы он выключил фонарик. Сцена снова погружается во тьму, и нам с Кристофером приходится уползать за кулисы на четвереньках – как-то неохота споткнуться и упасть с подиума.

Наконец электричество включают снова. Мы стоим за сценой, а наш класс разражается взволнованным гулом.

– Это было просто невероятно, – говорит Джо. – Словно Дева Мария сошла в зал, увидела, что все идет не так, и сотворила чудо.

– Ну, можно и так сказать. – Я отодвигаюсь от Джо, потому что ее волосы пахнут жареной курицей.

– Не, серьезно, – вступает в разговор йети (то есть Кевин Каммингс), отирая пот с верхней губы. – Было просто супер. А агент вам не нужен? Или осветитель. За небольшую плату…

В разговор вклинивается мисс Парфитт. С ее приближением класс расступается, как воды Красного моря перед Моисеем.

– Дэниел, школа будет тобой гордиться. – Учительница останавливается передо мной, широко улыбаясь. За ее спиной кто-то негромко кашляет. Мисс Парфитт оборачивается и говорит: – Кристофер, я не забыла, как ты пришел другу на выручку. Тобой мы тоже гордимся. А теперь все могут выйти на поклон. Свет зажегся, и теперь настал ваш час славы.

Вот оно!

Мы выходим, взявшись за руки, на сцену. Зал рукоплещет. Один за другим мы кланяемся. Уверен, что на сцене мы проводим не меньше пяти минут, и все это время я вглядываюсь в лица зрителей. Мама машет промокшей салфеткой и кричит: «Это мой сын! Тот, который играл на гитаре!» На нее шикают и просят замолчать, и она жалобно взвизгивает:

– Нельзя на меня цыкать! Я вынашиваю ребенка!

Но где же папа? Я уверен, что его в зале нет. Девы Марии тоже, но ее я и не ждал.

Как только мы сходим со сцены, я хватаю куртку, зажимаю под мышкой гитару и несусь в зал, чтобы найти папу, пока он не ушел. Малкольм Мейнард, телезвезда, мой папа, будет стоять под мерцающей люстрой и ждать, когда я дам ему автограф. Мы наконец-то встретимся.

Это будет словно сцена из фильма.

 

Двадцать два

Это непохоже на сцену из фильма. Зал почти опустел. Бумажные звезды свалились с потолка, и по ним уже пробежала не одна пара ног. Повсюду разбросаны программки и валяются смятые пластиковые стаканчики. Пока мама болтает с мисс Парфитт, я мечусь между последними оставшимися зрителями и выискиваю папу. Его нигде нет.

Наверное, он пошел в туалет.

Я бегу к мужскому туалету, и навстречу мне из женского выходит Грейс.

– Эй, – говорит она, надувая пузырь жвачки. – Ты спешишь? Вы ничего так сыграли. Мама чуть всю гостиницу в слезах не утопила. Только учти, она же беременная и готова рыдать над чем угодно.

– А папе понравилось? – тихо спрашиваю я.

– Папе? – Пузырь жвачки лопается.

– Как ему мое выступление? – Я перехожу на шепот.

Потом я внимательно смотрю на сестру: что она скажет дальше? Не говоря ни слова, Грейс сжимает мою руку в своих.

– Нет, – бормочу я. – Нет, нет, нет.

– Дэн, послушай меня.

– Нет… Пожалуйста, не говори этого.

– Я уже предупреждала тебя. Папа не заслуживает твоего внимания. Он ушел в самом начале, сразу же, как прочитал имена в программке. Думаю, он узнал тебя. Прости, но я должна сказать как есть. Наш папа – никудышный человек.

Голос Грейс прерывается.

– Он не видел меня на сцене?

Грейс качает головой.

– Не слышал, как я играл на гитаре?

Ее хвостик болтается из стороны в сторону.

– Он больше меня не любит?

Сестра отводит глаза. На языке тела это значит, что я прав. Папа не любит меня. Гитара выскальзывает у меня из рук и с тихим стуком падает на паркет. Там она и остается лежать – немая, безголосая. Слезы застилают мне глаза, пока я бегу к главному входу в гостиницу «Амандин».

У воздуха острый вкус, как у кисленьких леденцов. Я вдыхаю и закашливаюсь. Мне становится ясно: надо бежать, бежать от гостиницы «Амандин» как можно дальше. Я несусь по подъездной аллее, а Грейс, стоя на крыльце, кричит мне, чтобы я остановился. Она не может побежать за мной следом: ее сандалии-гладиаторы под таким дождем просто расклеятся.

– Я купила их зимой, – вопит она. – За полцены.

Я бегу, как никогда раньше не бегал. Дома проносятся мимо расплывчатыми пятнами, деревья сливаются в одну коричневую ленту; облака какого-то синюшного цвета роняют на меня слезы. От дождя лицо у мня стало совсем мокрым, и я уже не различаю, где слезы, а где дождевые капли.

Папа испортил мне весь вечер. Он растоптал минуту моего триумфа. Залил ядом маленькое деревце, которое я так долго растил в своей душе.

По сточным канавам текут полноводные реки, и я пробираюсь через них, ломая дамбы. Я говорю себе: если не буду наступать на трещины в асфальте, то папа вернется. Я лавирую и лавирую, но все же наступаю на одну из трещин и издаю душераздирающий крик.

– Он не вернется только потому, что ты придумал какие-то там правила, – ору я. – Это твоя вина. – Я бегу все быстрее. – Нет, это не твоя вина. Ты не виноват. Нет. Нет. Он вернется. – Я пытаюсь успокоиться, но тоненький голосок в моей голове меня перекрикивает: – Он живет в двадцати минутах от твоего дома и все-таки ни разу не зашел. Твой папа не хочет тебя видеть… – Я наступаю на все, все трещины, которые только попадаются мне. – Я могу ходить, где захочу, потому что это все равно ничего не изменит. Раньше я думал, что, если буду вести себя как надо, ты вернешься. Но теперь я тебя не слушаю, нет… – Внутренний голос продолжает: – Ты не можешь игнорировать меня, потому что я – это ты сам.

Голос сомнения преследует меня всю дорогу домой; он бежит за мной вверх по ступенькам и заползает под кровать. Раньше я думал, что под этой кроватью живут чудовища, но теперь я знаю, что они далеко не всегда прячутся. Иногда они притворяются кем-то другим, иногда живут в твоем доме и делают вид, что любят тебя, только чтобы потом передать. Чарлз Скаллибоунс ложится рядом и обнимает меня лапами. Наши сердца стучат в такт, и, наверное, мы засыпаем неспокойным сном: следующее, что я помню, – это звук входящего сообщения. Я подпрыгиваю и ударяюсь головой о каркас кровати.

Ты где? Ты пропал из гостиницы и не сказал, куда идешь. Ты у друга и забыл сказать? Позвони.

Мама.

Я выключаю телефон и зарываюсь носом в шерсть Чарлза Скаллибоунса. Он поднимает голову, и мою переносицу лижет шершавый язык. Потом пес откидывает голову на лапы и издает негромкий стон.

– Ты бы меня не бросил. – Я треплю его по ушам; он приоткрывает один глаз и снова закрывает. – Ты всегда был рядом.

Когда я в следующий раз проверяю телефон, на нем оказывается пять голосовых сообщений. В первом мама отчитывает меня своим разгневанным взрослым голосом, который иногда включает. Она говорит, что если я ей не позвоню, то у меня будет большие проблемы. Большие – это размером с целую Галактику.

Сообщения номер два и три очень похожи на первое, только она вдобавок угрожает продать мою гитару. Я слышу, как Грейс за ее спиной кричит: «Давай, пожалуйста, продай!»

В четвертом сообщении голос мамы смягчается. Она говорит, что любит меня очень-преочень сильно, но мне нельзя вот так убегать, не предупредив ее. Она добавляет, что скоро пойдет домой и возьмет мою гитару с собой. Просит меня позвонить на домашний номер.

В пятом сообщении мама говорит, что я – смысл ее жизни. Грейс вопит: «А как насчет меня?»

Я слышу, как в замке поворачивается ключ и в прихожей раздаются голоса мамы и Грейс. Я вылезаю из-под кровати.

– Мам, я наверху, – негромко зову я с верхних ступеней и жду, прислонившись к перилам, что мама заорет так, что у меня волосы встанут дыбом.

Однако этого не происходит. Она бежит мне навстречу с распахнутыми объятиями, перепрыгивая через ступеньки.

Меня окутывает аромат ванильного кекса.

– Грейс рассказала, почему ты убежал. Мне так жаль, что тебе пришлось пережить такое, – сквозь слезы говорит мама.

Она берет меня за руку, уводит обратно в мою комнату и закрывает дверь. Уверен, что Грейс внизу бурчит, что все внимание достается мне одному. Мама наклоняется ко мне, приглаживает волосы и квохчет о том, что я столько времени провел в мокрой одежде.

– Для чего вообще нужны папы? – Я крепко прикусываю губу, стараясь не расплакаться. Но все равно на щеку мне падает слеза.

– Ox! – Мама вытирает ее своим рукавом, и я ловлю ее обеспокоенный взгляд. Она берет меня за руку. – Я знаю, что с папой ты хлебнул горя, но постарайся из-за этого не грустить. Отцы у всех разные. То, что твоему необходимо было уйти и начать жить своей жизнью, еще не значит, что он – не твой папа. Ты понимаешь? Тебе сложно молчать про него? Я не против, если ты расскажешь близкому другу.

– Мне не хочется никому рассказывать.

– Понятно. – Мама улыбается, но в глазах у нее тоже стоят слезы. – Ну что ж, ты можешь рассказать мне.

– Ты веришь в ангелов?

Вид у мамы удивленный.

– На земле и на небе есть много такого, чего я не понимаю. Вот, например, ангелов. Но если тебе хочется в них верить, то верь на здоровье. Если тебе это помогает, то стыдиться нечего.

– Я в них не верю. Джо… ну, из моего класса… она говорит, что ангелы роняют перья, чтобы мы знали, что все в порядке.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом? Я думала, мы говорим про папу.

– У Джо в жизни все наладилось, потому что у нее было во что верить. В этом все дело. Она верит, что все будет хорошо, верит во всякие знаки свыше, в «жили долго и счастливо». Она даже в ангелов верит! Мне верить не во что, даже в папу не могу…

– Прости, но мне нечего тебе ответить.

– Надеюсь, что святой Гавриил мне ответит.

– Так, я совсем перестала понимать. Пр и чем тут святой Гавриил? – Мама вздыхает, она явно ошарашена. Видимо, разговор идет совсем не так, как она рассчитывала.

– Неважно, – отвечаю я. – Я просто думал, что папа был в гостинице «Амандин», что он хотел увидеть меня… Я хотел, чтобы он испытал за меня гордость. Но он просто сбежал. И что теперь? Не больно-то и хотелось… – Я пожимаю плечами.

Мама качает головой:

– Я знаю тебя. И знаю, что тебе больно.

Поэтому я хочу поделиться с тобой секретом. Ты, наверное, забыл, и поэтому я тебе напомню… – Она наклоняется ближе; я чувствую, как от ее шеи поднимается аромат ванили. – Папа любит тебя.

От ее слов у меня перехватывает дыхание. За последние четыре года я не слышал такого ни разу.

– Папа любил тебя раньше и любит до сих пор. По-своему.

Ага, по-своему. Эти слова все испортили. Мне не нравится, что мама добавила их в самом конце. Они намекают на то, что папа любит меня не так, как обычные отцы. И вот что: папин способ мне совсем не нравится. Я хочу, чтобы он меня любил по-нормальному. Я опускаю руку под кровать, достаю сундук с сокровищами и показываю маме медаль святого Гавриила:

– Это Джо мне дала. Она сказала, что медаль меня исцелит, но что-то пока этого не произошло. Только сны про папу стали странные сниться.

– Очень красивая штука, – улыбается мама, посмотрев на медаль и протягивая ее обратно мне. – Не знаю, может ли она исцелить тебя или ответить на какие-то вопросы. Но помимо святых и ангелов у тебя есть я. – Я делаю вдох, готовясь что-то сказать в ответ, но мама меня останавливает. – Я знаю, что не могу быть тебе и папой, и мамой, но больше всего на свете я хочу, чтобы ты был счастлив. Мне жаль, что твой папа поступил так, как поступил. Мне жаль, что вы перестали общаться. Дети думают, что взрослые всегда правы, но мы тоже люди. Иногда мы совершаем ошибки. Но несмотря на все, это твой папа когда-то давно подарил мне прекрасный подарок.

– Скейтборд?

Мама с улыбкой качает головой:

– Чудесный подарок, который сделал мне твой папа, это ты. И за это я буду любить его вечно. – С этими словами мама поднимается, целует меня в макушку и идет к двери. Потом она оборачивается и говорит: – Ты заслуживаешь счастья, и я люблю тебя так сильно, что хватит за двоих.

Она выскальзывает из моей комнаты, и я улыбаюсь. Когда она уходит достаточно далеко, что уже не сможет услышать мой шепот, я тихо говорю:

– Я тоже люблю тебя, мам, но ты права: одновременно мамой и папой ты быть не сможешь.

 

Двадцать три

Хоть почерк и кажется мне незнакомым, на конверте написано мое имя. Я осторожно поднимаю письмо с коврика и несу наверх, чтобы открыть в одиночестве. Сам не знаю, почему это делаю. Ни от кого письма я не жду. Даже не помню, когда в последний раз кто-нибудь писал мне настоящее письмо на бумаге. Когда вскрываю конверт, у меня по спине от предвкушения бегут мурашки. Конверт распахивается, и внутри оказывается аккуратно сложенный листок линованной бумаги.

ДЭН, ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ. ПОРА ТЕБЕ УЖЕ ЖИТЬ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ. ЗАБУДЬ МЕНЯ.

ПАПА.

Письмо написано заглавными буквами, словно папа выкрикивает мне эти слова. Я переворачиваю листок: не написано ли чего-нибудь на обратной стороне? Нет. Я разглядываю конверт в поисках зацепок. Ничего. Даже Шерлок Холмс понял бы, что нет тут никакой тайны. Это просто сердитая записка от отца, который не хочет видеть своего сына. Он видел меня в гостинице «Амандин» и сразу же ушел, а потом еще и отправил письмо, чтобы до меня окончательно дошло. Сомнений нет: папа меня бросил. Навсегда. Операцию «Баскервиль» можно считать завершенной.

У моего папы нет сердца. Я сумею его забыть. Только этого он и заслуживает.

Отныне я буду жить своей жизнью, и я помогу маме жить ее жизнью. Ее сердце разбил Большой Дейв, а когда она грустит, то мне тоже невесело. Так что пора возобновить операцию «Рейхенбах». В этом ведь есть и наша с Грейс вина: это мы подожгли дом и рассорили маму и Большого Дейва из-за какого-то глупого халата. Но я все исправлю. Если есть хоть малейший шанс, что маме и Большому Дейву суждено быть вместе, то я хочу им в этом помочь. На этот раз я буду исходить из предпосылки, что Большой Дейв невиновен, пока не доказано обратного.

Тем же вечером я шагаю по дорожке к дому Большого Дейва, исполненный решимости и отваги. Но как только я нажимаю на кнопку звонка, моя храбрость куда-то испаряется. А что, если к двери подойдет «Кэролайн 1973»? Что я ей скажу? Она ведь может просто зарезать меня своими острыми волосами или натравить на меня пальто-зебру. Пока я сидел и размышлял в своей комнате, визит к Большому Дейву казался мне блестящей идеей, а теперь я в этом совсем не уверен.

Я уже собираюсь сбежать, но распахивается входная дверь.

– Дэн?

– Кристофер?

– Дэн?!

– Что ты тут делаешь? – Я пялюсь на друга во все глаза.

– Я тут живу. – Кристофер удивленно таращится на меня.

– Но здесь живет Большой Дейв, – запинаясь, выговариваю я.

– Угу, это мой папа. – Кристофер в недоумении моргает. – У вас машина сломалась? Ты по этому поводу зашел?

В коридоре появляется Большой Дейв:

– Думаю, дело не в машине, Кит. Входи, Дэн. Нам надо поговорить.

Я прохожу внутрь, пытаясь понять, что только что произошло. Большой Дейв только что назвал Кристофера Китом. А разве Кит – это не его пятилетний сынишка? Не ребенок с фотографии? Чушь какая-то. Тем не менее я захожу в дом, откуда раздается запах подгоревших тостов и спаленных занавесок (за что спасибо Грейс).

– Мы тут как раз ужинать собирались, – говорит Большой Дейв. – Поешь с нами?

– Эмм… нет. Сегодня же четверг. День чипсов из микроволновки.

– А, точно… – Большой Дейв вытирает руки о джинсы, двигает картонную коробку и садится на диван. – Честно говоря, у нас из еды только тосты и бобы, но если ты вдруг передумаешь, то мы сделаем тебе подгоревший тост с твоим именем. Ну, садись. Что у тебя стряслось?

В коридоре раздаются шаги. На пороге появляется «Кэролайн 1973» и протягивает мне руку:

– Рада познакомиться с одним из друзей Кита.

Я узнаю ее: это та самая женщина, которую целовал Большой Дейв на пороге.

Кристофер говорит:

– Тетя Ивонн, это Дэн, мой одноклассник.

– А вы не «Кэролайн 1973»? – бормочу я. – Не жена Большого Дейва?

Она зажимает рот рукой, чтобы не расхохотаться:

– Я его сестра. А кто такая «Кэролайн 1973», позволь спросить?

Большой Дейв смотрит на свой бицепс и трогает пальцем татуировку:

– Я знаю. «Кэролайн 1973» – это имя на моей руке. Моя любимая песня Status Quo и год, когда они ее выпустили. Я набил себе это тату много лет назад. Но Кэролайн не была моей женой, моя жена – это Кэз. Понятия не имею, кто такая настоящая Кэролайн. Думаю, тебе лучше спросить Фрэнсиса Росси или Боба Янга. Это они написали песню.

– Я уже говорил тебе, что мою маму зовут Катриона и что она живет в Шотландии, – говорит Кристофер. – Мои родители разошлись.

У меня наконец получается пробормотать:

– Похоже, я совершил ужасную ошибку.

Большой Дейв поворачивается ко мне и говорит, чтобы я не волновался. Но как не волноваться? Я позволил сбить себя с верного пути, потому что больше не доверяю людям, как раньше. Вы посмотрите на то, что сотворил мой папа. Я верил ему, а он меня предал. Я был уверен, что Большой Дейв поступит так же. Меня убедили, что он изменяет маме. На самом деле это я предал Большого Дейва.

Кристофер смотрит на своего отца и спрашивает, я ли сын его новой подружки:

– Это тот самый новый брат, про которого ты говорил?

– Да, – отвечает Большой Дейв. – Кит, это Дэн. Дэн, это Кит.

Кристофер принимается хохотать:

– Это совершенно нелепо и одновременно круто.

– Со мной в комплекте идет Ниндзя-Грейс. И помнишь моего пса с тхэквондо? Он тоже с нами.

– Интересно, понравится ли ему Бу.

– Уверен, что от Бу его будет тошнить. Эту собаку от всего на свете тошнит.

– А если мы переедем к ним, то что, мы с Дэном будем жить в одной комнате? – Кристофер смотрит на Большого Дейва, который, в свою очередь, смотрит на меня.

Я киваю: хоть в моей конуре и для котенка места не найдется, все равно я буду рад делить ее с Кристофером.

– Если Дэн не против, то на здоровье, – говорит Большой Дейв.

Оказывается, вся эта ситуация – такой бардак, что сверхмассивной черной дыре и не снилось. Для начала, Кристофер никогда не рассказывал о новой школе и одноклассниках. И, как Большой Дейв ни старался, отказывался обсуждать папину новую подружку и ее семью.

– Всякий раз, когда я упоминал твою маму, Кит затыкал уши, – улыбается Большой Дейв.

– Неправда, – возражает Кристофер.

– По вторникам я уговаривал его пойти со мной на ужин.

– Но у меня же тхэквондо.

– Дело не только в тхэквондо. – Большой Дейв тихо вздыхает. – Ты не был готов к встрече, и в этом нет ничего страшного. Нельзя торопить события.

– Да, как нельзя грызть слишком жесткие конфеты, – добавляю я. – Но ведь ты знал, что мы ходим в одну школу, да?

Большой Дейв говорит, что знал, но не сложил два плюс два, потому что в нашей школе три шестых класса, а Кит ни разу меня не упоминал. Дальше – больше. Большой Дейв говорил со мной про Кита, а я ни разу не дал понять, что мы знакомы. В итоге он решил, что мы не знаем друг друга, но когда увидел нас вместе в гостинице «Амандин», то понял, что мы друзья неразлейвода.

– Но к тому времени мы с твоей мамой поругались, поэтому я постарался, чтобы она меня не заметила. Думал, что все и так слишком запутано.

По правде говоря, Шерлок Холмс из меня так себе. Я не понял, что Кит и Кристофер – это одно и то же имя. Это касается и Кэз, краткой формы от Катрионы.

– Теперь, когда стало ясно, что мы просто не поняли друг друга, вы ведь поселитесь у нас? – спрашиваю я.

– Не уверен, – отвечает Большой Дейв. – Мне казалось, вы с Грейс не в восторге от мысли, что я поселюсь в вашем доме. После этого случая с пожаром и розовым халатом…

– И это… – вступает в разговор Ивонн. – Этот халат, о котором вы говорите. Он вообще-то мой. Я думала, что потеряла его. Если не возражаете, я хотела бы получить его назад.

Большой Дейв говорит, что с радостью купит ей новый, но я обещаю Ивонн, что она получит назад свой халат и духи в придачу. Она широко улыбается и говорит, что без духов как-нибудь обойдется. Думаю, дело в том, что ее духи стоят кучу денег, а у меня в копилке только две монетки по фунту и еще какая-то мелочь.

– Большой Дейв, – говорю я, – меня посетила гениальная мысль…

Кто бы мог подумать, что гирлянды живут собственной жизнью? Кристофер пытается скрутить одну и приклеить на стену в гостиной, а я сражаюсь с другой, снимая ее с елки. Грейс тем временем опрыскивает комнату мускусной туалетной водой. Боюсь, мы задохнемся прежде, чем мама вернется домой.

Гирлянда падает Кристоферу на голову, и он отмахивается от нее, а потом, вооружившись куском скотча, пытается приклеить обратно на обои.

– Как думаешь, это сработает? – спрашивает он.

Я распутываю свою гирлянду и попутно снимаю верхнюю половину елки. Игрушки рассыпаются по полу. На ковре вырастают пирамидки иголок. Чарлз Скаллибоунс обнюхивает их: а не ужин ли это пожаловал? Я говорю ему «фу», и он принимается жевать бахрому на сумке Грейс.

– У нас мало времени, максимум час. Скоро заканчивается мамина смена, – смеется Грейс и снова опрыскивает комнату.

Я оборачиваю свою гирлянду вокруг гирлянды Кристофера и приклеиваю обе к стене:

– Давай уже зажжем их и посмотрим, работают ли.

Грейс выключает верхний свет и зажигает огоньки.

– Невероятно, – хлопает она в ладоши. – Какая романтика! Поверить не могу, что до этого додумался мой маленький братец.

Она тушит гирлянду, и мы стоим в темноте.

Когда в двери поворачивается ключ, мы все ныряем в дальний угол гостиной. Все, за исключением Большого Дейва: он слишком велик, чтобы его хоть где-нибудь можно было спрятать. Мы с Кристофером держим наготове гитары. Грейс пообещала спеть. Я уже пообещал заплатить ей фунт с мелочью, если она не будет этого делать, но она отказалась от денег и заявила, что у нее голос, как у русалки. Ну, тут она, возможно, и права: когда Грейс открывает рот, раздаются такие звуки, словно она захлебывается водой.

Все молчат. Стоит такая густая тишина, что хоть ложку ставь. Наконец мама ставит в прихожей сумки и вопит:

– Что вообще за чертовщина тут происходит? В доме не видно ни зги. Если что, денег на лампочки у меня хватит. А почему тут такой запах, словно произошел взрыв на парфюмерной фабрике?

Когда мама входит в гостиную, Грейс щелкает выключателем, и на стене вспыхивают гирлянды. Они образуют собой буквы «Д» и «В», заключенные в рамку в форме сердца.

– Пресвятая Дева! – восклицает мама, не отводя глаз от лампочек.

Думаю, можно без преувеличения сказать, что мы ее здорово удивили.

Большой Дейв распахивает объятия и притягивает маму к себе. Он говорит ей, что очень любит ее, что пришел, чтобы остаться навсегда. Мы с Кристофером начинаем наигрывать «Over the Rainbow». Грейс пытается петь, а пес отправляется на поиски крендельков, которые я вчера случайно рассыпал по полу.

– Вы до инфаркта хотели меня довести? – смеется мама, отрываясь от Большого Дейва. – Для чего это все?

Я откладываю гитару:

– Мам, ты заслуживаешь счастья, и Большой Дейв может тебе его дать.

Мама поднимает бровь и расплывается в улыбке:

– А не то же ли самое говорила тебе я? Ну, за исключением части про Большого Дейва?

– Да, и я возвращаю тебе твои слова. – Я подхожу и становлюсь между мамой и Большим Дейвом. – Вы просто созданы друг для друга, потому что… мм…

– Потому что мы любим друг друга? – улыбается мама.

– Неа, потому что у вас будет Маленький Дейв и ему понадобится папа. А ты все время забываешь давать мне обед в школу, и мне приходится попрошайничать у Джо. Мне не нравится есть зеленое мыло.

– А ты, должно быть… – Мама с улыбкой поворачивается к Кристоферу.

– Кит.

– Так я и думала. Рада наконец увидеть тебя. С тех пор как мы поговорили по телефону, я мечтала тебя увидеть.

Мама так и светится от счастья. Может, она раздобыла где-то мою золотую эктоплазму?

Все вышло как раз так, как я и планировал, кроме того эпизода, когда Чарлз Скаллибоунс принес крендельки на подушки, и мама сказала, что ребенок толкается, и мы все потрогали ее живот, а потом оказалось, что это просто газы… Грейс вернула Большому Дейву халат Ивонны. Она-то считала, что халат принадлежит жене Дейва, и теперь ей очень стыдно. И это само по себе уже событие мирового масштаба, потому что Ниндзе-Грейс никогда ни за что не бывает стыдно. Потом она мямлит что-то о том, что Большой Дейв очень даже ничего. Тот улыбается и спрашивает, не научить ли ее водить машину. И вот она его уже любит.

Мы с Кристофером оставляем маму и Большого Дейва поговорить о будущем (а именно о том, как отодрать скотч от стены, не повредив обои). И отправляемся вместе с Чарлзом Скаллибоунсом на прогулку по нашей улице, вниз мимо «Бригады Жарки». В переулке обжимаются двое. Парень на секунду поднимает взгляд, а потом продолжает целовать девчонку. Мне кажется, я узнаю его, но наверняка сказать не могу.

– Пойдем быстрее, – торопит меня Кристофер. – В такую погоду и самый распоследний снеговик замерзнет.

Я отрываю взгляд от мальчишки и догоняю Кристофера с Чарлзом Скаллибоунсом. Когда мы сворачиваем на пустырь, я сообщаю Кристоферу, как счастлив, что он стал моим братом.

– Теперь ты можешь брать у меня напрокат маму, – улыбаюсь я.

– А ты можешь брать у меня напрокат папу, – смеется Кристофер.

Я раздумываю пару секунд, а потом отказываюсь:

– Спасибо, но у меня все еще есть мой старый папа.

– Ну ладно, – говорит Кристофер, пиная замерзший комок земли. – Дело твое. Я вот лично очень рад, что смогу брать у тебя напрокат маму, потому что моя мне даже не пишет.

Я чувствую себя самозванцем. Мой папа написал мне, но письмо это мне никому не хочется показывать. Мне все еще грустно, но я прочитал где-то, что если отпустишь что-нибудь, то оно обязательно вернется к тебе. Теперь я применяю эту тактику по отношению к папе. Пусть уходит, рано или поздно все равно вернется. И почему мне раньше это в голову не пришло?

Мы обходим пустырь – два мальчика, готовые к новым приключениям, и собака, поедающая коробки из-под фастфуда.

 

Двадцать четыре

Со времени нашего гитарного дуэта все в школе идет как по маслу. Я раздал кучу автографов (ну ладно, два), причем один из них – на гипсе. Девочка из четвертого класса сломала ногу. Она сказала, что вообще-то на ее ноге нельзя расписываться, но я все-таки знаменитость, поэтому ладно уж, оно того стоит. Потом она добавила, что скоро гипс снимут, и не ее вина, если после этого автограф окажется в больничной мусорке. Кристофера тоже попросили об автографе, и он сделал крутейшую штуку: поставил молнию вместо черточки в букве «ф». Я спросил, можно ли расписаться у него на животе, и он задрал рубашку, а я написал свое имя вокруг его пупка. Мы прохихикали весь урок. Ничто не веселит утром в понедельник так, как несмываемый маркер.

Джо теперь наша официальная фанатка. Когда я говорю Кристоферу, что теперь, когда он стал рок-звездой, сердце Джо принадлежит ему и они могут хоть жениться, он утверждает: девчонки его больше не интересуют – слишком много с ними возни.

– Если бы мне и захотелось, то куда мне соперничать со святыми, – смеется он и убегает играть в футбол.

Мы подписали контракт с Кевином Каммингсом: теперь он наш агент-телохранитель. Если он соберет всех наших поклонников, то мы согласимся раздать автографы за пятьдесят пенсов, и он получит десять пенсов комиссии. К несчастью, на всей сделке мы зарабатываем только десять пенсов, и Кевин забирает их, говоря, что это его плата за ангажирование. Что касается обязанностей телохранителя, то они, по сути, сводятся к тому, что он болтает с любой девчонкой, которая направляется в нашу сторону.

Перемены школой не ограничиваются. Большой Дейв, Кристофер и Бу переезжают в наш дом. Кристофер с Бу селятся у меня в комнате. Чарлз Скаллибоунс испытывает смесь восторга и ужаса перед комочком шерсти, который бесконечно бегает в колесе, но так никуда и не прибегает. Время от времени пес подумывает отведать хомячьей еды, но не может просунуть морду за решетку и приходит в полную ярость.

К Рождеству мы превращаемся в одну большую и счастливую семью, к которой примыкает Ниндзя-Грейс, за все утро не сказавшая ни слова. Не то чтобы мы на это жаловались. Мама говорит, что это будет лучший рождественский ужин в ее жизни. К обеду она застилает стол белой скатертью и ставит на него электрические свечки. С тех пор как Грейс подпалила спальню Большого Дейва, свечи в нашем доме под запретом, как и разговоры о нашем проступке. Мы называем это Случаем-Который-Нельзя-Упоминать.

Когда мама просит Грейс разложить приборы, сестра отвечает «Хавашшшо», и тогда мама спрашивает, не приложилась ли она тайком к бутылке шерри.

– Нет, – отвечает сестра, раскладывая вилки и ножи по столу. – Увашная гадашчь.

Мама пристально смотрит на Грейс, а потом втыкает ложку в огромную миску брюссельской капусты. От овощей идет густой пар. Кажется, что на нем могут работать турбины в полях за городом. Большой Дейв садится за стол и говорит, что капуста – это еда дьявола, но все равно он ее съест, и пусть душа его будет проклята навеки.

– Я ванше дувава што это капушта двя фей, – говорит Грейс.

У Большого Дейва отпадает челюсть. Зрелище не из приятных: у него к языку явно прилипла фейская капуста. Грейс краснеет и передает ему блюдо с печеным картофелем. Большой Дейв говорит, что картошка – это тоже еда дьявола и поэтому он должен ее уничтожить и избавить нас от этого дьявольского искушения. С этим словами он кладет одну картофелину в рот. Из его сжатых губ вырываются клубы пара, и ему приходится охлаждать рот при помощи целой банки пива, которую он поглощает в один глоток. После этого мама вносит рождественский торт, весь покрытый сугробами снежно-белой глазури. Надо сказать ей, чтобы она дала Грейс кусок с пластмассовым оленем.

В нашей семье принято разворачивать подарки после ужина. Что в нашей семье не принято – так это мамины вопли после того, как Грейс открывает рот, чтобы поблагодарить ее за флакон духов. Но все же мама кричит:

– Во имя всего святого, Грейс, почему у тебя на языке все еще висит этот кусок капусты?

Оказывается, это не кусок капусты. Это сережка. Грейс выглядит смущенной (хотя казалось бы, что может смутить больше, чем иголка в языке?). Она сообщает, что подарила себе на Рождество пирсинг. Мама же просит подарить ей время прийти в себя и уходит наверх полежать. Нам придется разворачивать подарки без нее.

Мне мама купила новый мобильник. Когда Грейс предлагает украсить его корпус блестящими наклеечками на корпус, я предлагаю сходить за магнитом и посмотреть, какой эффект он окажет на металлическую серьгу в языке. Это заставляет сестру прикусить вышеуказанный язык. Кристофер получает огромное колесо для хомяка, которое выглядит как Лондонский глаз для грызунов. Большой Дейв подарил мне новую книгу про Шерлока Холмса и набор для небесных фонариков; он говорит, что теперь я смогу смастерить себе суперпупернавороченный фонарь. Грейс получает от Большого Дейва конверт. Сначала она не в восторге, но внутри оказывается купон на десять уроков вождения. В этот момент мне кажется, что я сглупил: надо было купить Большому Дейву конверт с купоном на десять сеансов психотерапии вместо книги «Машины для чайников». Он решил, что это отличная шутка, но беда в том, что я не шутил. Эта книга была единственной, которую я смог купить в книжном на свои карманные деньги. Раздачей автографов сейчас много не заработаешь.

Грейс проводит остаток дня, выковыривая еду из-под сережки, а я размышляю о том, что сейчас делает папа. Поедает пудинг с мускулистым мальчишкой? Я уже нарушил свое обещание, кинув поздравительную открытку в папин почтовый ящик. На ней были нарисованы ослы в новогодних шапочках и внизу шла надпись: «Оселого нового года!» Я не подписал открытку – струсил. Но остался доволен тем фактом, что в папином мире окажется открытка, которой касались мои руки. А подпись, не так уж она и важна! Папа мне ничего не прислал, но я и не ждал. Хотя, конечно, мне казалось, что если я отпущу его, то он вернется. Однако чудес не случается, даже если подружиться со святым Гавриилом.

Кстати, об этом. Я думал снова вернуть Джо ее медаль, но что-то меня остановило. Не знаю, в папе ли дело, но я не чувствую себя по-настоящему счастливым. Все остальное в моей жизни складывается просто отлично. И только одно никак не дает мне покоя. Но ведь Джо и не просит возвращать медаль. Она теперь увлеклась изготовлением четок из слез единорожьих детенышей. По правде сказать, я думаю, она мастерит их из сломанных ожерелий, что продаются в благотворительном магазине. Так или иначе, она и не вспоминает про святого Гавриила.

Итак, святой решил поселиться у меня. Я думаю, он вполне счастлив своей судьбой отшельника на пиратском острове. Однажды Чарлз Скаллибоунс попытался его съесть, но я выдернул его из челюстей пса. Вместо этого Чарлз зажевал обезьянку и пальму; я был счастлив, что спас жизнь праведника. Это значит, что я и сам могу стать святым. Святой Дэниел из Хоупа… Звучит неплохо. А, вот еще новость: мне перестали сниться сны про папу. Те самые, где меня заносит лавиной листьев и папа протягивает мне руку помощи.

 

Двадцать пять

Не знаю, куда улетели пять прошедших месяцев. Грейс вылечила свою инфекцию на языке, и теперь она может говорить, не шепелявя. Мама выглядит так, словно проглотила шар для боулинга, а Большой Дейв с Кристофером переехали к нам навсегда. В семействе Хоупов дела идут очень даже неплохо, на самом деле даже лучше, чем я мог бы себе представить. Большой Дейв, как и обещал, научил меня разбирать двигатель, а Грейс взяла семь уроков вождения и умудрилась оцарапать бок «форда-мондео».

Папа все еще работает на телевидении, но теперь я смотрю телевизор гораздо реже. Видеть отца – словно сдирать корочку с болячки. Я раз за разом делаю это, и потом какое-то время мне очень больно. В результате я никак не могу исцелиться. Я решил начать новую жизнь с Нового года, хотя не очень-то верю в такие решения. Я сказал себе, что буду жить своей жизнью по крайней мере целых восемь месяцев и перестану сходить с ума из-за папы. Несколько месяцев это работало, но сегодня на меня словно упал метеорит.

– Дэн, я должна кое-что тебе сказать, – говорит мама, поглаживая Маленького Дейва в своем животе. – Я видела твоего отца.

Мой желудок подпрыгивает, словно камешек, пущенный по воде. Если они виделись, то это очень важная новость! Мама никогда не упоминает папу, и они не разговаривали уже целую вечность. Очевидно, он снова хочет со мной общаться. Прыг, прыг, прыг-скок. Именно об этом я и мечтал. Прыг, прыг, прыг-скок. Теперь – для разнообразия – все будет хорошо. Прыг, прыг, прыг-скок.

– Он не очень-то хорошо выглядит. На самом деле он выглядит просто ужасно. Я едва его узнала.

Прыг, прыг, прыг-скок.

– Я бы могла тебе солгать, но думаю, тебе лучше узнать обо всем. Папа был в больнице, когда я пришла на очередное обследование. Он не видел меня, но я заметила, что он идет по коридору. – Мама перестает гладить Маленького Дейва и начинает тереть мне ладонь круговыми движениями. – Судя по тому, что я увидела, он очень болен.

– Но его же показывают по телику, – возражаю я, отнимая руку. – Нельзя одновременно болеть и работать…

Мама просто преувеличивает. Я храбрюсь и делаю вид, что совсем не напуган, но, когда несколькими часами позже мы с Чарлзом Скаллибоунсом выходим на прогулку, я не могу думать ни о чем, кроме маминых слов.

Существует три вида болезней. Когда Большой Дейв болеет по субботам, мама говорит, что он сам виноват. Обычно его излечивает бутерброд с маслом, беконом и яйцом (Большой Дейв окунает его в коричневый соус). Чарлза Скаллибоунса постоянно тошнит, но ветеринар говорит, что он очень даже здоров, особенно для пса с целым пиратским кораблем в желудке. Ниндзя-Грейс больна на голову, но тут уж ничего не поделаешь. Так где же на этой шкале находится папа? В любом случае, вряд ли он серьезно хворает, потому что работа у него тоже серьезная. Если бы он был так плох, как намекает мама, то лежал бы в кровати, а не сидел под ярким студийным светом. Но мне как-то не по себе. Когда выдастся возможность, напишу ему настоящее письмо. Изолью всю душу, как предлагала нам мисс Парфитт, когда мы писали про своих героев. Я напишу такое письмо, что папа просто не сможет его проигнорировать. И доставлю ему прямо в руки. А потом посмотрю папе прямо в глаза и скажу, что он мне нужен.

На следующий вечер, когда я сижу и таращусь на пустой лист бумаги, пытаясь придумать, что же написать папе, мама начинает сопеть, кряхтеть и бродить по дому. Она хватает разные предметы и кидает их в сумку.

– Вообще-то рановато, – бормочет она. – Но надо собираться.

Она негромко выдыхает. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Маленький Дейв поднимается и опускается в ее животе.

– Что рановато? – Я роняю лист бумаги, на котором написано: «Дорогой папа».

– Время еще не настало, – пыхтит мама. – Пожалуйста, позвони в «скорую». А потом сбегай и найди Большого Дейва. Он ушел к какому-то клиенту, а потом собирается в мастерскую. – Мама пытается улыбнуться, но ей это дается нелегко. – Этот идиот забыл свой мобильный на кухне.

– Грейс может отвезти тебя в больницу, – почти кричу я.

– Она оставила записку на кухонном столе. Прочти. Кажется, она пишет, что останется на ужин у Стэна. Так или иначе, машина у Большого Дейва, и мне хочется добраться до больницы без аварий, потому что… – Мама останавливается на полуслове и сосредоточенно дышит, будто это – самое сложное, что ей когда-либо приходилось делать. Но дышать ведь очень просто, я каждый день этим занимаюсь. – Ладно, неважно, просто вызови «скорую».

Я уже набираю номер.

Здравствуйте. Какая служба экстренной помощи вас интересует?

«Скорая помощь», пожалуйста. На Пэрэдайс-Пэрэйд, дом десять.

Высылаю бригаду. Вы можете подробнее рассказать о пациенте?

Ее зовут Вэл Хоуп, она среднего роста и у нее светлые волосы. Ну, не очень светлые. Это важно? Она красит их в «Стрижке и укладке», хотя говорит, что цены на мелирование у них просто безбожные. Она не ест жареную картошку из магазина и душится духами, которые пахнут как кексы. Забыл название.

Спасибо. Однако я хотела узнать, что не так с пациентом.

Ой, а почему вы тогда не сказали?

Мне казалось, сказала.

Мама ждет ребенка.

Понятно. Что она делает прямо сейчас?

Она называет Большого Дейва самыми разными словами. Это отец ребенка. Некоторые из этих слов звучат довольно грубо.

Вы посчитали время между схватками?

Что такое схватка? Это что-то из тэквондо? Простите, я не очень быстро думаю, это потому что мама мычит.

Не волнуйтесь. Не переживайте из-за схваток. «Скорая» к вам уже почти подъехала. И позаботьтесь…

Подъехала ко мне? Но я здоров.

Я имела в виду пациента.

Приезжают доктора. Им, видимо, не нужны мои нагретые полотенца.

– Убери их в стиральную машину, – говорит один.

– Мы не в телесериале, – добавляет другой, увозя маму на инвалидном кресле.

Ну, это я уже и сам понял. Если бы мы были в телесериале, им бы пригодились теплые полотенца. Именно оттуда я эти сведения и почерпнул.

Когда ее кладут на металлические носилки, мама слабо улыбается. Ее поднимают в машину «скорой помощи», и я еле успеваю зажать кое-что в ее ладони.

– Я люблю тебя, – говорит она, разглядывая предмет.

Я совершенно уверен, что надо было ответить «я тоже тебя люблю», но я стормозил, и двери «скорой» закрылись. И теперь как-то глупо говорить что-то, когда мама все равно уже не услышит.

Как только карета «скорой помощи» скрывается за углом, я надеваю куртку и бегу по улице в мастерскую Большого Дейва. Добежав, я едва могу дышать, и у меня так колет в боку, будто какой-то великан тычет в меня иголкой. Снаружи мастерская кажется пустой, но я все равно дергаю дверную ручку. Закрыто. Я стою посредине поросшего крапивой газона и жду Большого Дейва. Вряд ли он далеко уехал, успокаиваю я себя. Клиент его надолго не задержит. Еще пара секунд – и его машина появится из-за угла и подъедет ко мне.

Этого не происходит.

 

Двадцать шесть

Минут десять я стою и посылаю эсэмэски Грейс и Крису (он сейчас на тхэквондо и, вполне вероятно, смертным боем избивает воздух). Следующие десять минут я считаю собачьи какашки в переулке. Насчитал пять, хотя в такой темноте разглядеть сложно. Я подозреваю, что на самом деле их шесть и что я стою на одной из них. Я вытираю ногу о крапиву и жалюсь о нее же, и вот с дороги сворачивает машина и освещает меня светом фар. Я подпрыгиваю, размахивая руками.

– Дэн? – Голова Большого Дейва высовывается из окна.

Я объясняю, что мама рожает, и запрыгиваю в машину. Ну и гонка! Мы как два копа, которые мчатся по дороге на хвосте у преступников. Шины визжат, когда Большой Дейв не сбавляет скорость на поворотах. Все, что нам нужно, – это свободная дорога. Когда светофор загорается красным, Большой Дейв стучит по рулю и кричит:

– Да быстрее же! Молись, чтобы всю дорогу светофоры были зелеными.

Я так и поступаю. Как минимум на четыре светофора мои молитвы действуют. Пятый светится желтым, но это оттого, что я отвлекаюсь и задумываюсь о фолиевой кислоте, которую подсыпал тогда маме. Не знаю, почему вообще мне пришла в голову эта мысль и почему я сейчас об этом вспомнил, но так уж получилось.

– А если мама приняла две таблетки фолиевой кислоты одновременно, это ведь передозировка?

– Э? – Большой Дейв так срезает на повороте, что меня отбрасывает к двери и я ударяюсь локтем о ручку. – Не глупи. Ей и надо было принимать фолиевую кислоту.

– Я знаю, – отвечаю я, потирая руку. – Но мне кажется, она выпила лишнюю таблетку по ошибке.

– Не думаю, что одна таблетка сверх нормы считается передозировкой. Не знаю, откуда у тебя вообще такие странные мысли в голове. Перестань нервничать, я спешу в больницу лишь потому, что хочу успеть на роды.

Я откидываюсь на спинку кресла и разглядываю синяк: он распускается у меня на локте маковым цветком.

Большой Дейв успевает вовремя. Он уходит к маме, и я остаюсь слоняться по коридору с десятью фунтами в кармане. Большой Дейв вытащил купюру из кошелька, у него уже не было времени засунуть ее обратно и дать мне вместо нее мелочь. На десять фунтов можно купить уйму шоколада. Я уже съел пять батончиков и открыл пакет луковых чипсов. На самом деле луковые чипсы с шоколадками сочетаются не очень хорошо.

Когда Грейс присоединяется ко мне, я протягиваю ей остатки чипсов и говорю:

– Это была ты.

Изо рта Грейс вылетает фонтан хрустящих крошек.

– Это была я? Что?

– Тогда давно, когда я получил от папы письмо. Оно было не от него. Это ты его написала. Притворилась папой. И тебе бы это сошло с рук, если бы я не увидел записку, которую ты оставила маме. Ты написала ее большими буквами. У тебя странная «Е», похожая на перевернутую тройку. Ты, наверное, спешила? Раньше я этого не замечал.

Грейс покрывается румянцем и опускает глаза; ресницы касаются щек.

– Ты ведь не ненавидишь меня теперь, а? – Она даже не пытается скрыть правду. – Прости меня. Папа так тебя обидел на этом шоу, что я хотела, чтобы ты о нем забыл. И я знала, что единственный способ это сделать – убедить тебя в том, что он попросил тебя жить своей жизнью. Если бы я сказала тебе это, ты бы меня не послушал.

– Нет, – в задумчивости отвечаю я. – Не послушал бы.

Грейс комкает пакет из-под луковых чипсов и пихает в карман.

– Я сделала это ради тебя, – добавляет она.

– Ты ведь тоже по нему скучаешь? – шепчу я.

Она отворачивается:

– Я стараюсь об этом не думать.

Мне становится очень грустно, когда я понимаю, что Грейс превратилась в ниндзю именно тогда, когда ушел папа. Тогда она стала злой и коварной. Мне не приходило в голову, что это папино отсутствие сделало ее такой. Я будто все это время жил на автомойке, и только сейчас с меня стала спадать пена. Папа называл ее принцессой. Только он. После его ухода она больше этого обращения не слышала. Наверное, ей от этого больно. Тушь у Грейс размазалась, и она выглядит похожей на испуганную панду. Я бы хотел на нее разозлиться, но не могу.

– Ничего страшного, – говорю я. – Я не злюсь. Возможно, ты сделала мне одолжение. На самом деле ты не Ниндзя-Грейс. Ты Принцесса Грейс.

Я хватаю ее руку и чуть не давлюсь словами. Пальцы с обкусанными ногтями, покрытыми блестящим лаком, смыкаются вокруг моей ладони, и сестра слабо улыбается. А потом вырывает руку и тянет ее в карман:

– Я уже целую вечность хотела тебе это отдать. Как-то я наткнулась у тебя под кроватью на список. – От сестры ничего не спрячешь. – Я поняла, что тебе тоже грустно, и хотя ты и вычеркнул этот пункт, я все равно купила тебе вот это.

Грейс достает из пальто красную игрушечную ракету. На боку белым лаком для ногтей написано «ХОУП-1».

– Но тебе ведь не нужна новая сестра, которая не говорит гадостей? Это я в списке тоже увидела.

– Нет, – отвечаю я, кладу ракету в одну ладонь и накрываю другой. – Мне хорошо и с той сестрой, которая у меня есть.

– Теперь у тебя больше одной сестры. – В приемном покое появляется Большой Дейв с широчайшей идиотской улыбкой на лице.

Когда он сообщает нам, что мама родила, появляется Кристофер в белом халате. А что, вполне подходящий наряд, думаю я. Большинство людей в больнице одеты так же.

Мы спешим в одну из палат: мама сидит в кровати, а рядом с ней стоит люлька с розовым бланманже.

– Мам, ты взяла чьего-то ребенка по ошибке, – говорит Грейс, заглядывая в люльку.

– Нет, – говорит мама. – Они оба наши. Сюрприз, сюрприз! Близнецы.

Большой Дейв говорит нам, что они с самого начала знали, что детей будет двое, но не хотели нам говорить.

– Мы хотели, чтобы у вас был большущий сюрприз, – смеется он. – Мы думали, может, вы разглядите на снимке, но вы все пропустили.

Я смотрю на ребенка номер один, который тихо похрюкивает, как маленький поросенок.

– Я думал, что ребенок на УЗИ выглядит как креветка. Я даже одного не разглядел.

– Второй прятался за его спиной. – Мама восторженно хлопает в ладоши. – Сегодня начинается наша совместная жизнь. – Она жестом подзывает меня к себе, просит раскрыть ладонь и опускает что-то мне в руку. – Вот, это твое. Сегодня оно принесло нам счастье, потому что смотри-ка, что мы раздобыли. – Мама показывает на близнецов. – Двух красивых и здоровых девочек. Теперь, Дэн и Кристофер, у вас три сестры. Вы в меньшинстве.

Я смотрю себе на руки: в одной зажата красная ракета, в другой – святой Гавриил. Он у меня был уже больше полугода, и теперь-то я точно могу его вернуть Джо. Мама родила двоих малышей и говорит, что мы все очень счастливы. Вряд ли дела могут пойти еще лучше. По правде, я буду скучать по святому Гавриилу. Не уверен, что он мне помог, но сейчас семья Хоуп благоденствует, как никогда прежде. Мама с улыбкой оборачивается ко мне и спрашивает, не хочу ли я подержать младенца. Я трясу головой, но она поднимает одного ребенка из люльки, велит мне сесть и опускает сверток мне на колени. Мне ничего не остается, как с улыбкой смотреть на этот комочек. Он дергается, и я слышу, как из задней части раздается рокот. Я протягиваю ребенка обратно маме.

Она улыбается:

– Я думаю, что нашла работу для Большого Дейва. Но пока он будет занят, я подумала… Может, вы втроем сделаете кое-что для меня? Пожалуйста, придумайте имена малышкам. Но только ничего скандального. Никаких Нектаринов, Гарпунов и Эмменталей.

Грейс хочет назвать ребенка «Грейси», но я решительно отказываюсь называть детей в честь нее. Я и произнести-то этого потом не смогу.

– А как насчет Даниэллы? Шикарное же имя, – говорю я.

– Или Кристи, – отвечает Кристофер. – Или как насчет Китти?

Мы целую вечность препираемся насчет имен, но в конце концов объявляем маме и Большому Дейву, что выбрали.

– Мы бы хотели назвать малышек Фейс и Хоуп.

Мама сначала выглядит огорошенной, но потом расплывается в широкой улыбке:

– Это лучшие имена из всех, что я слышала. Абсолютно идеальные.

Не хочу, чтобы вся слава досталась мне одному (хотя это была как раз моя идея). Я делаю шаг вперед и говорю:

– Я думаю, что одну из девочек надо назвать Хоуп, чтобы соединить две семьи. У нее будет наша фамилия в качестве имени и фамилия Большого Дейва в качестве фамилии.

– Гениально, – отзывается Большой Дейв. – А про имя «Кэролайн» вы не думали? У меня уже есть татуировка, это бы сильно облегчило дело.

– Неа. Мы остановимся на Хоуп и Фэйс, – говорит Грейс, локтем отталкивая меня с дороги. – Потому что они всегда идут рука об руку.

Мама с любовью смотрит на малышей и говорит:

– Близнецы сделали из нас полноценную семью.

Я кладу им в люльку свою красную ракету:

– Добро пожаловать в мир, Фэйс и Хоуп.

На следующий день они приезжают домой и принимаются за дела: пьют, спят, какают, – а потом их тошнит. Думаю, что они переняли такой образ жизни у Чарлза Скаллибоунса, который время от времени впадает в страшное потрясение из-за того, что в гостиной теперь обитают два новых вертлявых жильца. Вдобавок к этому он сжевал их муслиновую пеленку и крошечную погремушку. Теперь я никогда его не потеряю, потому что он гремит при ходьбе.

Я отнесся к роли старшего брата со всей серьезностью. Когда малышки вырастут, создадут свою собственную сверхмассивную черную дыру в два раза больше моей. Представляю, с каким восторгом предвкушает эти дни мама. Я рассказал им, что скейтборд – это самое невероятное из доступных человечеству четырехколесных развлечений, это даже лучше, чем кататься в коляске. И что морковное пюре годится только для того, чтобы плеваться на ковре.

Я как раз растолковываю сестричкам о том, что у Грейс надо заимствовать одежду и косметику хотя бы раз в неделю, когда замечаю, что по телику начинается папина передача. Не знаю почему, но я останавливаюсь и смотрю, как незнакомая женщина рассказывает о событиях дня, а когда дело доходит до погоды, представляет публике нового метеоролога. Поначалу я думаю, что у папы сегодня выходной, но потом меня посещает чувство, будто мой желудок заполнен шипучкой.

– Сегодня, – говорит диктор, слегка склоняя голову набок, – мы заканчиваем нашу передачу очень грустным известием… – Воздух застревает у меня в горле. – Малкольм Мейнард, один из наших телеведущих, сегодня утром скончался после непродолжительной тяжелой болезни. Он начал карьеру, когда пришел работать журналистом в местную газету, а со временем оказался на телевидении. У Малкольма Мейнарда остались жена, Барбара-Энн Мейнард, и сын Джереми. Приносим соболезнования семье покойного.

Коренастого паренька зовут Джереми.

Как вообще можно называть людей именем «Джереми»?

Как папа мог умереть?

Джереми?

Папа?

Умер?

Женщина поворачивается и, глядя в другую камеру, произносит:

– Вот и все на сегодня. Мы вернемся к вам завтра в шесть часов. Приятного вечера!

Один трагический удар топора срубает маленькое папино деревце у меня в душе.

 

Двадцать семь

Я будто спрыгнул с огромного трамплина в бесконечный океан. Я не знаю, где теперь приземлюсь. Не знаю даже, переживу ли падение или утону.

Я внезапно ослабел; в ногах у меня словно исчезли все кости. «Папа, ты не можешь уйти. Пожалуйста, не оставляй меня пока что. Мы же еще встретимся. Я сыграю тебе Over the Rainbow, и ты будешь так мной гордиться».

Во мне растет огромная волна печали: она поднимается, опадает и поднимается снова; бежит впереди меня, как стадо напуганных пенных лошадей. Я стою на трамплине, вцепившись пальцами ног в край. За моей спиной – вся моя прежняя жизнь. Шестьдесят секунд назад я был другим человеком, у меня были оба родителя. У меня была надежда, что папа вернется, крепко обнимет меня и попросит прощения. И я прощу его, потому что всегда любил его всем сердцем. А сейчас передо мной расстилается океан. И это значит, что мне всю жизнь придется плыть без папиной поддержки. Мне не хочется прыгать, так не хочется. Я хочу спуститься по лестнице обратно и остаться там, где и был. Но лестница уже обрушилась, и выбора у меня нет: надо нырять в будущее. Я хочу, чтобы папа держал меня за руку, когда я буду прыгать, но я знаю, что он сделать этого не сможет.

Я с воплем прыгаю в неизвестность.

Подушки все изорваны; я наблюдаю помутневшим взглядом, как целые пригоршни белых облаков падают сквозь мои пальцы. Я пинаю кофейный столик, вырываю из журналов страницы и подбрасываю в воздух. Они опадают на меня, как мертвые бабочки. Я рыдаю в голос, и на сердце у меня так тяжело; мои собственные рыдания звучат страшнее, чем вой оборотня в фильме ужасов. Звуки исходят из темноты внутри меня, и в них столько боли, что Фейс и Хоуп присоединяются и начинают завывать. Мама с Большим Дейвом вбегают в гостиную, а я протискиваюсь мимо них и убегаю.

– Папа умер, – выкрикиваю я.

Я слышу, как мама ахает. Она пытается удержать меня, но я вырываюсь и убегаю, пока она ничего не успевает сказать. Я перебегаю дорогу, уворачиваясь от машин, и несусь дальше, на пустырь. Машины бешено гудят. Да пусть сбивают, мне все равно. Под железнодорожным мостом проезжает поезд, и ветер от него холодит мне кожу на лице. Ноги несут меня через мост, вверх по Холму скейтбордистов; я добегаю до вершины, когда солнце уже опускается за горизонт. Птицы разлетаются врассыпную, когда я вступаю в сумрачный лес.

Папы больше нет.

Солнечный свет пытается продраться сквозь деревья и оставляет маленькие лужицы молочного сияния на моих кроссовках. Я падаю под дерево недалеко от папиного дома. Вернее, недалеко от места, где был папин дом. Откуда-то изнутри меня вырываются безумные рыдания, я зарываюсь носом в ладони и пытаюсь сдержать слезы, но они льются у меня сквозь пальцы.

Как папа мог оставить меня вот так?

Вопрос вертится у меня в голове, как юла. Мне так хотелось быть нужным папе, что я поверил в то, что это может случиться. Я позволил своей мечте вырасти в большое дерево, которое заполонило всю мою душу. Похоже, за его ветвями я ничего не мог разглядеть. Я вытираю нос рукавом и касаюсь пальцами древесного ствола за спиной. С папиным деревом была только одна проблема: у него не было корней. И без них я остался ни с чем.

Я лежу, весь изломанный, похожий на треснувшую раковину улитки. Надо мной смыкаются корявые ветви деревьев и шелестят колючие кусты. Там, за лесом, солнце опускается все ниже, набрасывая на меня длинные тени. Я сворачиваюсь в комок и так высоко поднимаю колени, что мог бы поцеловать их, если бы захотел.

– Что я сделал не так? – шепчу я в землю. – Что я сделал для того, чтобы ты забыл меня? Ты лишил меня папы. Он был нужен мне больше всего на свете. Это был последний пункт из списка святого Гавриила, и теперь мне придется его вычеркнуть. Папа, это ты виноват. Возвращайся и будь мне папой. Возвращайся и люби меня.

Мне нужен папа.

После этого я не помню ничего. Только полное спокойствие. Время от времени с пыхтением проезжает поезд, и я слышу, как он высасывает воздух из города, но больше ничего. Потом я кричу: «Помоги мне понять», и выходит так громко, что я не верю, будто эти звуки вырываются из меня. Птицы с криком устремляются ввысь, подальше этого сумасшедшего зверя, что прячется в их лесу.

И только когда мои легкие не выдерживают напряжения, мое смятение ослабевает. Я затихаю, сдувшись, как лопнувший воздушный шар. Присаживаюсь и откидываю голову на дерево.

– Дэн! – Я слышу, как кто-то зовет меня по имени. – Я здесь.

Шаги становятся все ближе, и я слышу, как кто-то пыхтит, затаскивая грузное тело на Холм скейтбордистов.

– Я тут, – шепчу я, совершенно обессиленный. – Я здесь.

Слова затихают у меня на губах.

– Слава богу. – Большой Дейв садится на корточки рядом со мной и прижимает к себе; я его не отталкиваю. – Мы так волновались за тебя. Я волновался. Думал, что ты сбежал.

– Куда мне бежать?

– Даже если бы и было куда, все равно твое место рядом с нами. – Большой Дейв выпускает меня из объятий, но продолжает смотреть в глаза. – Я знаю, что никак не могу облегчить твоих страданий, но если ты хочешь грустить, то приходи грустить к нам, не оставайся в одиночестве. Мы тут, мы хотим помочь, Дэн. Мы всегда рядом.

– Я так хотел, чтобы у меня был папа, а теперь я его потерял, и он никогда не вернется.

У меня текут слезы, и мне приходится слизывать их языком и притворяться, будто ничего не случилось. Но притворяться не получается: слезы текут, не переставая. Просто целые реки бегут по моему лицу.

– Я не могу заменить тебе папу. – Большой Дейв стирает мои слезы большим пальцем. – Но, сын, если хочешь, то я всегда тут.

Сын!

Большой Дейв назвал меня сыном.

Тихий ветер шелестит в деревьях, и зеленые листья осыпаются нам на головы. Большой Дейв встает и протягивает руку; лучик позднего солнца освещает волоски на его руке. Я тяну к нему пальцы. Мы касаемся друг друга, и его ладонь, мягкая, как теплый заварной крем, поднимает меня вверх. Когда я не мог разглядеть лица во сне, то думал, что рука принадлежит папе, но это было не так. Большой Дейв с улыбкой наклоняется ко мне.

Мама ждет нас на пороге. В одной руке у нее Фэйс, а в другой – Хоуп. Я разжимаю ладонь Большого Дейва и бегу к ней, попадая в четырехкратные объятия. Она склоняется ко мне и говорит, что ей очень жаль. И что если мне захочется поговорить, то я всегда могу к ней обратиться.

– Я так хотел, чтобы папа поговорил со мной, и теперь этого не случится никогда.

– Я понимаю. – Мама подталкивает меня в дом и укладывает близняшек. – Я уже говорила тебе, что он любил тебя, и до сих пор придерживаюсь такого мнения. Возможно, он не любил тебя так, как тебе бы хотелось, но это не значит, что любви не было. Я видела, как он держал тебя, и видела в его глазах любовь.

– А можно ли ее отключить? – Я вглядываюсь в мамино лицо, надеясь разглядеть там правду.

– Не думаю, что можно. Не по-настоящему. Не до конца.

Большой Дейв собирается уходить, но я его останавливаю:

– Пожалуйста, останься. Ты тоже часть семьи. – Он останавливается, подходит и садится рядом. – Мам, – я поворачиваю к ней лицо, – однажды, когда я сидел на ступеньках, папа прошептал мне: «Прощай». Но я-то с ним не попрощался, и мне очень, очень этого хочется.

– Я не уверена, можно ли нам на похороны. Будет немного странно, туда ведь придет его новая семья. Возможно, мы придумаем какой-нибудь другой способ с ним попрощаться. Ты можешь посадить дерево.

Я прикусываю губу:

– Нет, я думаю, у папы и так достаточно деревьев.

– Если не хочешь ничего сажать, можем пойти на пляж, и ты напишешь его имя на песке. Или назовешь в его честь звезду.

– Спасибо, но и запоминать папу как звезду мне тоже не хочется.

Большой Дейв встает с кресла и исчезает наверху. Я слышу, как он копошится в моей комнате, потом падает какой-то предмет, и Чарлз Скаллибоунс разражается лаем. Дверь комнаты хлопает, и шаги Большого Дейва грохочут, когда он спускается обратно.

– Вот, – говорит Большой Дейв. – Идеальный способ попрощаться.

Он протягивает мне коробку, и я киваю.

Я точно знаю, что он хочет сказать.

 

Двадцать восемь

Дорогой папа!

Твой любящий сын,

Я ведь могу называть тебя папой? Это звучит немножко странно, но звать тебя Малкольмом было бы еще более странно. Поэтому папа – так папа. Мама говорит, что ты навсегда останешься моим отцом, и только это имеет значение. Мы связаны узами крови, это тоже мама говорит. Я не могу избавиться от своей крови, если только меня не укусит вампир. Ничто не может поменять этого факта. Даже смерть, о которой ты знаешь больше меня, не поменяет того, что мы – отец и сын. Мама права. Как и обычно, но я ей этого не говорю.

Дэн.

Еще я знаю, что у тебя есть другой сын по имени Джереми. Мама сказала, что это ребенок Грудастой Бэбс от предыдущего брака. Я не ревную. Когда-то я ему завидовал. Но теперь я понимаю, как мне повезло, что ты был со мной целых семь лет. Ему досталось только четыре года, и, по-моему, это грустно.

Я все еще храню медвежонка, которого ты подарил мне, когда я потерялся. Несколько лет назад маме пришлось заново набить его, потому что я так сильно сжимал игрушку, что у нее лопнул живот. Там, где я плакал ему в лапы, остались пятна. Вот и все, что у меня осталось. Я буду беречь этого медведя. Я хотел рассказать тебе про него, потому что это важно.

А еще для меня важно понять, что же у нас пошло не так. У меня есть вопрос, и я собираюсь задать его Вселенной в надежде, что ты можешь меня услышать. Ты любил меня до самого конца? Мама говорит, что да. Я хочу ей верить, но как можно знать наверняка? Как я могу знать наверняка?

Пока что я решил верить, что каждый год ты подписывал мне открытки на день рождения, но не решался отправить, потому что чувствовал себя виноватым. Где-то в мире лежит стопка открыток с моим именем. Может, лет через пятьдесят кто-нибудь их найдет, и я обнаружу в почтовом ящике целую груду конвертов. Ты знал, что так иногда бывает? Я читал, что некоторые открытки доходили до адресатов аж через пятьдесят лет. Даже когда я буду древним дедом и весь облысею, все равно эти открытки будут для меня важнее всего в мире.

Мне грустно, и я попытался зарисовать каплю на листе, сделав из нее чудовище. По-моему, неплохо получилось. Недавно мне поставили пять с плюсом за рисование.

Папа, я не думаю, что ты плохой человек. Этого просто не может быть. Если сказать, что ты плохой, то получается, что и я тоже плохой. Потому что я часть тебя. Теперь я составлю список, потому что на оберточной бумаге писать нелегко и у меня разболелось запястье. Жаль, что нельзя напечатать его – надо писать от руки, иначе не сработает. Ладно, забудь. Вот список.

БОЛЬШОЙ СПИСОК ГРУСТНЫХ ВЕЩЕЙ

Ты не сказал мне, что умираешь. Жаль, что не сказал. Я хотел попрощаться. Это теперь ранит меня больше всего. Когда я делаю вид, что умираю, то зову всех в комнату и этим, знаешь, хрипловатым голосом сообщаю, как я люблю (или не люблю) каждого из них – в зависимости оттого, кто больше действовал мне на нервы в последнее время.

Очень важно говорить, что любишь кого-то. Тебе следовало сказать мне это хотя бы раз. Я собираюсь всем говорить, что люблю их. За исключением Грейс.

Она и так знает, что я нормально к ней отношусь, потому что присматриваю за ней. Я рассказал ей, как тогда, уже давно, увидел в переулке Стэна. Он стоял за «Бригадой Жарки», и язык у него был в горле у незнакомой девчонки. Я не сразу понял, что это он, но в итоге пушок над губой его выдал. Грейс была очень довольна, что я сообщил ей об этом, и сказала, что не так уж это и плохо – иметь брата, который может увидеть то, чего не видит она. Она дала мне два фунта за мои старания, и я потратил их на крем для Фэйс и Хоуп. О них я позже еще расскажу. Это было единственное, на что у меня хватило денег в магазине, и я подумал, что это подарок, который окупится. Так что, как видишь, я знаю разные способы сказать людям, что люблю их.

Ты начал другую жизнь с другими людьми, и это неплохо, но нельзя забывать старых. Ну, не в смысле стариков, но думаю, ты и так меня понял. Мы же живые люди, папа. Мы ждали, когда ты вернешься. Во всяком случае, я ждал. И от этого мне грустно.

СПИСОК СЧАСТЛИВЫХ ВЕЩЕЙ – ЕЩЕ БОЛЬШЕ

Мама счастлива. У нее есть Большой Дейв. Осенью они собираются пожениться. Думаю, он бы тебе понравился. Он руководит мастерской и может разобрать двигатель за считаные минуты, а вот с правописанием у него проблемы. Раньше Большой Дейв был женат на женщине по имени Катриона. Я думал, ее зовут Кэролайн, но это долгая история. Не буду тебя утомлять, потому что уверен, что у тебя и так полно дел. А планеты из рая видно? Однажды Большой Дейв купил мне планетарную модель, но Чарлз Скаллибоунс ее съел.

Гитара – одна из моих счастливых вещей. Я здорово играю на гитаре. Лучше всего у меня получается «Over the Rainbow». Я хотел сыграть для тебя на шоу нашего проекта «Природу уважает каждый», но ты ушел, так и не послушав. Закрой глаза и представь, как я играю. Мама недавно купила мне подарок. Она сказала, что это от тебя; поначалу я ее не понял. Оказалось, это серебряный медиатор с гравировкой, которая говорит ПАПА СЕЙЧАС ЗА РАДУГОЙ [19] . Каждый раз, играя на гитаре, я пускаю мелодию по ветру и надеюсь, что ты ее услышишь. Каждый раз, когда я вижу радугу, я знаю, что ты там, за ней, похожий на синего зомби. Только пока я не могу тебя коснуться. Я начал учить новую песню. Она называется «Кэролайн». Думаю, она бы тебе тоже понравилась. Большой Дейв купил мне ноты. А еще я играю в группе. Пока что там состоим только мы с Кристофером, зато мы уже придумали название: «Порезы от бумаги». Мы выбрали его потому, что я и правда порезался листком, когда писал возможные варианты названия. Кто бы мог подумать, что бумага так опасна!

Я теперь хожу на тхэквондо. Ниндзя-Грейс занялась кикбоксингом. Но это нестрашно. Она бросила Стэна из-за того, что тот ей изменил, и теперь у нее новый парень по имени Тед, лучше его в мире нет. Это ее слова, не мои. Тед ничего, по крайней мере, у него нет волосатой верхней губы и прилипшей к губе другой девчонки. (Примечание: я попробовал называть ее Принцессой Грейс, как ты раньше делал, но она чуть мне руку не сломала, потому что мой пес съел ее балетные туфельки. Мне кажется, принцессы себя так не ведут!)

Кристофер – это мой новый сводный брат. Да, у меня есть брат! Знаю, звучит безумно, но вот так случилось. Он сын Большого Дейва, и мы с ним одного возраста. Мы даже в один класс ходим. У нас в прошлом были проблемы: поругались из-за девчонки, – но теперь все улажено, и мы лучшие друзья. Это именно он познакомил меня с тхэквондо, и теперь я просто фанат. Кристофер тоже играет на гитаре, как и я, но не так круто. Грейс говорит, это не важно, потому что он гораздо красивее меня, а ведь именно это и ценится в рок-группах. Наверно, Ниндзе-Грейс на кикбоксинге сильно заехали по голове, потому что она мелет какую-то чушь.

А еще у меня есть две сестры. Они близняшки, и их зовут Фэйс и Хоуп. Пока что они живые машины по выработке какашек. Не знаю, чем там их кормит мама кроме молока, но содержимое их подгузников пахнет, как самая ужасная мусорная свалка в мире. Представь себе тухлые яйца на листьях капусты на сыре с плесенью… Вот, да, примерно так. Но на самом деле они ничего, миленькие, насколько миленькими могут быть девчонки.

В школе у меня все хорошо и с учебой, и с друзьями. Кстати, мы все еще дружим с Джозефин Бистер. Она совсем помешалась на религиозных штуках. Когда-то давно она отдала мне медаль святого Гавриила из монастыря Святой Девы Скорбей и сказала, чтобы я написал список из десяти вещей, которых мне хочется больше всего на свете. Мол, с помощью святого Гавриила одно из этих желаний должно исполниться. Одно желание, которое исцелит меня и избавит от скорбей. Я хранил у себя медаль несколько месяцев, и одно желание отпадало за другим, пока не осталось только одно, последнее. Десятое. Поначалу я думал, что и его надо вычеркнуть, но потом понял, что нет. Недавно я вернул медаль Джо, и она ее взяла. Честно говоря, я не уверен, то ли святой Гавриил меня исцелил, то ли я исцелился сам. Все, что я знаю, – это то, что я долго-долго думал, что у меня неидеальная семья, а потом понял, что это не важно. Важно, что для меня она самая лучшая.

И я счастлив.

Вот и все.

Мы идем в тишине. Я погружен в свои мысли, а Большой Дейв не отрывает взгляда от небесного океана. Лунный свет омывает нас серебристой влагой, а ночной воздух чуть покусывает кожу. Хотя пальцы у меня заледенели, я стараюсь аккуратно нести то, что зажато у меня в ладонях.

Я несу этот предмет, словно он – самая большая драгоценность в мире: сокровище из оберточной бумаги покоится между моими пальцами. Слова проступают на поверхность и мутнеют, я пытаюсь сдержать слезы. В кармане у меня спички, которые Большой Дейв взял из кухонного шкафа, и фотография папы, которую я вырезал из газеты.

Большой Дейв останавливается, кладет руки мне на плечи и несильно сжимает. Он обещает, что подождет меня. Я киваю и продолжаю путь в одиночестве. Небо надо мной усеяно серебристыми осколками. Ветер нежно ерошит мне волосы, и я знаю… Я просто знаю… Я останавливаюсь. Пора.

Сейчас мне надо будет его отпустить.

Я как следует подготовился. Решился сделать то, что надо. Будет непросто: в моем животе вырастает пузырь размером с гору. Я достаю из кармана папино фото. Запечатлеваю прощальный поцелуй. Бумага пахнет чернилами, но, закрывая глаза, я представляю себе запах папиного лосьона после бритья: яблоко с корицей. Когда я открываю глаза, во Вселенной, окруженной миллионами звезд, мы остаемся с папой наедине.

– Это мое прощание, – шепчу я и кладу фотографию в небесный фонарик. – Теперь я отпускаю тебя, и ты меня тоже отпусти.

Я зажигаю свечку трясущимися пальцами и поднимаю фонарь над головой. И держу его и держу, боясь отпустить папу. Свеча уже почти догорает, и мне приходится заменить ее новой. И снова я зажигаю спичку, и небесный фонарик рвется у меня из рук. Будто папа стремится вырваться на волю. Фонарик крутится, дергается, и я его отпускаю.

Отпускаю папу.

Небесный фонарик плавно поднимается в ночное небо, отправляясь в свой собственный путь.

Я смотрю на него, пытаясь сморгнуть слезу, и могу произнести лишь: «Прощай, папа. Я люблю тебя». Золотая точка поднимается в потоке воздуха все выше и выше над деревьями; она уплывает за крыши и дальше, дальше, на поля за городом. Я не вижу, как гаснет свет: фонарик улетает за горизонт. Навсегда скрывается из виду.

Проходит много времени, и вот я уже стою, выпрямившись, и решительно вынимаю руки из карманов. Так начинается новый Дэн Хоуп. Дэн Хоуп, который стал сильнее. Я шагаю по жесткой траве и вижу вдали Большого Дейва. Он тоже замечает меня и машет руками, и тут происходит нечто удивительное. Нечто такое, что убеждает меня: я могу отпустить папу, потому что он всегда меня любил, как бы я в этом ни сомневался.

THE END