Коридор весь завешан фотографиями знаменитостей, включая папу и Грудастую Бэбс. Он обнимает ее за талию, а она таращится ему в лицо, как огромный пучеглазый кальмар. Папа выглядит старым и усталым, но зато он нацепил сентиментальную улыбку и галстук в сердечко. Я так внимательно изучаю фото, что забываю о том, где нахожусь: в здании телестудии, куда мне по-хорошему вход запрещен. Вспоминаю я об этом, когда где-то вдали открывается дверь и мне приходится бежать за угол, в другой коридор.

Он выглядит совершенно так же, как и предыдущий, только фотографий на стенах нет. Коридор ведет в следующий, а тот – в еще один. Я словно блуждаю по лабиринту, постепенно забывая, как вернуться туда, откуда пришел. Из какого-то невидимого коридора я слышу шаги, они приближаются ко мне. Меня охватывает паника. Я распахиваю первую дверь справа и ныряю внутрь. Когда глаза привыкают к мраку, я понимаю, что зашел в пустую студию: ряды стульев поднимаются по диагонали, есть и сцена с двумя стульями на фоне ярко-зеленой стены.

Не в силах противиться искушению, я сажусь на один из стульев и делаю вид, что провожу интервью с папой.

– Итак, Малкольм Мейнард, здравствуйте. Или я могу называть вас папой?

– Да, это было бы очень мило, – отвечаю я басом.

– Итак, папа, я крайне рад увидеть тебя снова. Сколько лет, сколько зим!

– Правда? Разве много времени прошло? – Я приподнимаю брови.

– Четыре года пять месяцев пятнадцать дней четырнадцать часов двенадцать минут тридцать шесть секунд. Ну или вроде того.

Я смотрю на часы: да, все верно, посчитал все до секунды.

– Я как-то не заметил. – Я прочищаю горло. – Ты простишь меня за то, что я не объявился раньше?

Почти без раздумий я отвечаю:

– Я прощаю тебя, потому что ты мой папа.

– Такого больше не повторится. С этой секунды мы будем вместе. Мы будем играть в футбол и заказывать еду на дом. Я буду приходить на твои с Грейс школьные концерты и спортивные соревнования. Я научу вас водить машину и буду помогать с домашними заданиями. Думаешь, этого будет достаточно?

Я улыбаюсь:

– Для начала неплохо, папа. И есть еще кое-что, что ты должен знать. Ты станешь дедушкой.

Невидимая аудитория разражается воображаемыми аплодисментами, и я протягиваю папе руку для пожатия. Я трясу рукой вверх-вниз, и по пальцам пробегает прохладный воздух.

– Эй, что это ты тут делаешь? – В двери появляется чья-то голова. – Мы не пускаем практикантов в студию. Ты потерялся?

– Ага, – отвечаю я, убирая руку за спину. – Я ищу Малкольма Мейнарда.

Мужчина жестом подзывает меня к себе:

– Можешь мне поверить: в пустой студии, без зрителей, ты его не найдешь. Ну, в любом случае, практикантам не сюда. Пойдем со мной.

Мужчина выходит из комнаты, и я следую за ним до лифта. Он подталкивает меня внутрь со словами:

– Ты как-то слишком молод даже для практиканта. И что это на тебе? Школьная форма?

– Сегодня мне пришлось прийти прямо с уроков.

Мужчина кивает, словно я сказал что-то вполне логичное.

– И это… На самом деле мне шестнадцать. Просто сегодня с утра я побрился и выгляжу моложе своих лет.

Я принимаю самый взрослый вид, на который способен (на самом деле это выглядит так, будто я чем-то ошарашен).

Шестой этаж выглядит совершенно так же, как и четвертый; мы бредем по лабиринту, пока мужчина не открывает дверь и не приглашает меня зайти. Я заглядываю внутрь, потом смотрю на него. Папы там нет, если, конечно, он не прячется за сотнями посылок и писем. Мужчина говорит мне, что это комната для почты и именно здесь проходят практику студенты. Похоже, мне предстоит вскрывать письма для Малкольма и сортировать их, складывая в стопки. Незнакомец улыбается и оставляет меня наедине с работой.

Я беру одно из адресованных папе писем и открываю его. Фанатка рассказывает, как ей нравится стиль, в котором папа ведет передачи. Что он ее единственный друг. Что он приходит к ней в гостиную каждый день. И не мог бы он послать ей поцелуй? На бумаге отпечаток губ с помадой кофейного цвета. Письма номер два, три, четыре похожи на первое, отличаются только цвета помады. В письмах двадцать, двадцать один и двадцать два есть просьбы об автографе. Пятьдесят пять, пятьдесят шесть и пятьдесят семь умоляют о фото. Шестьдесят шесть и шестьдесят семь сетуют на то, что вид у папы неважный. Такое впечатление, что ему надо выспаться. От письма шестьдесят восемь у меня в горле застревает комок размером с мячик для гольфа. Маленькая девочка по имени Кейти хочет, чтобы мой папа стал ее папой, потому что он такой добрый и хороший. Судя по всему, ее собственный отец все время проводит в пивнушке и отказывается читать ей сказки. «Если бы ты стал моим папой, – пишет она, – все было бы иначе».

Я сжимаю письмо в руке, и бумага скрипит, как соль на обледеневшей дороге. Нет, ты не хочешь, чтобы мой папа стал твоим папой, говорю я неслышно, но все равно кладу ее послание на самый верх стопки. Пусть папа ответит ей первой.

Часом позже дверь открывается, и появляется девушка с четырьмя сережками в левом ухе и одной в носу.

– Ты практикант Малкольма, так?

Я отвечаю кивком. Так она не сможет уличить меня во лжи.

– Ты закончил с сортировкой писем? Можешь отнести их к нему на стол, если хочешь.

Я киваю так, что у меня чуть не отваливается голова, и она, смеясь, говорит мне, чтобы я шел за ней на новостной этаж. Я умираю от нетерпения увидеть папин офис, и реальность меня не разочаровывает: просторная рабочая зона, множество людей снует туда-сюда, в дальнем углу телевизор транслирует программу новостей. Девушка показывает на рабочий стол Малкольма и говорит, чтобы я аккуратно разложил по нему стопки писем.

Вот оно! Я попал в папин мир. Я подошел к нему так близко, что даже чувствую тепло, исходящее от папиного компьютера, и запах яблок с корицей. Да, именно так и пах его лосьон после бритья. Если бы я мог просто стоять тут часами, вдыхая этот аромат, я бы так и поступил. Но девушка следит за мной, и поэтому я просто пытаюсь как можно больше запомнить и медленно, медленно подхожу к столу. На папином столе располагается груда бумаг, перьевая ручка, прозрачное пресс-папье, похожее на шар с газировкой, и фото Грудастой Бэбс. Она обнимает того самого коренастого паренька, которого я встретил в саду. Слева мигает лампочками папин компьютер, а справа я вижу остатки его обеда. Это настоящая сырая рыба с нашлепками желтка. Когда папа жил с нами, он водил меня в зоопарк и говорил, что сырую рыбу могут есть только пингвины.

Я кладу письма ему на стол и слышу, как за моей спиной открывается дверь. Я резко разворачиваюсь – вот он, мелькнул вдали. На секунду наши глаза встречаются, в моих плещется океан боли, затопляя все пространство между нами. Однако этого больше никто не замечает. Мне на какой-то миг начинает казаться, что ему понадобится спасательный жилет: он тонет в моей боли. Вместо этого он снова распахивает дверь и исчезает в лабиринте. Я бы хотел побежать следом, но кто-то невидимый приклеил мои ботинки к полу, а мне об этом не сказал. Девушка, которая привела меня сюда, уходит и просит меня подождать здесь. Я разглядываю палочки для еды (к ним прилип рис) и снимаю колпачок с ручки. Может, она протечет на его бумаги.

Когда моя спутница возвращается, она не так дружелюбна, как раньше.

– Мне кажется, тебе лучше закончить и уйти, – хмурится девушка. – Сегодня тебе здесь больше делать нечего, да, в принципе, и потом тоже. Малкольм сказал, что у него не было практикантов.

– Он мой папа, – заплетающимся языком бормочу я.

– У тебя живое воображение. – Девушка складывает руки на груди, и я вижу, что сережка у нее в носу сделана в форме стрекозы. – Малкольм не знает, кто ты вообще такой. А ты заявляешь, что ты его сын. Если тебе правда нужна практика на телестудии, напиши заявление. Нельзя просто так прийти прямо с улицы. Ты говорил с секретарем в приемной?

Девушка раздосадована. Мне кажется, ее стрекоза сейчас взорвется и лапки разлетятся в разные стороны.

– Мы правда родственники, – шепчу я. – Спросите его еще раз. Возможно, он не узнал меня. Мы давно не виделись.

– Послушай, я видела его сына. Ты вообще на него не похож.

Я проиграл это сражение. Что бы я ни сказал, у этой девушки на все найдется ответ. И не могу же я пересказать ей всю историю нашей семьи! Девушка в нетерпении топает ногой в кожаном сапоге. Я поднимаю руки вверх и говорю:

– Ладно, лучше я пойду, потому что мама приготовила на ужин улиток и мне нельзя опаздывать.

Улиток? Боже, почему я говорю это, пока она тащит меня из офиса? Это даже не прозвучало экзотически, просто будничные подробности. Девушка спускается со мной в лифте и выпроваживает. Я почти уверен, что сейчас колокольчики на елке зазвенят и назовут меня лазутчиком. Секретарша пристально смотрит, как меня тащат мимо вазы с багряными орхидеями. Мне кажется, что цветы вянут, когда я прохожу рядом с ними.

– И больше не возвращайся, – предупреждает девушка, выталкивая меня на улицу и захлопывая дверь. Как мне кажется, навеки.

Мне снова снится Пэрэдайс-Пэрэйд. Папино дерево, которое я выращиваю в своей душе, все еще живо, но ветки так гнутся и ломаются, что мне страшно: оно того и гляди расколется пополам. Блестящие черные листья поднимаются высоко в воздух и собираются в мрачные тучи вокруг святого Гавриила. И вот они падают, накрывая мне ноги, словно небо соскользнуло на землю. Груда листьев все растет, вот она уже доходит мне до пояса. А потом поднимается еще выше, до плеч, и я с трудом выдергиваю руки из кучи листьев и вытягиваю их вверх. Я вижу, что ко мне навстречу устремляется чья-то рука. Она крепко хватает меня за пальцы. Я клянусь, она вытаскивает меня из всего этого; я изо всех сил стараюсь разглядеть человека, его черты расплываются. Однако я знаю, что он здесь. У него теплая рука, и ощущение от его присутствия такое знакомое. Я чувствую себя в безопасности.

И я не хочу, чтобы сон заканчивался.