Глава первая

Лондон, Англия, 2003 год.

Я едва удержалась от вопроса: «Мы еще не доехали?»

Если когда-либо молчание считалось ценным качеством, то именно сейчас. От сидевшего рядом со мной мужчины исходили ощутимые волны раздражения, настолько густые, что казалось, будто с нами едет кто-то третий.

Притворившись, что рассматриваю свои ногти, я украдкой бросила взгляд на своего попутчика. Под таким углом мне были видны только кисти рук, напряженно сжимавшие руль. Загорелые и обветренные, они высовывались из рукавов коричневого вельветового пиджака и были покрыты тонкими светлыми волосками, высвеченными вечерним солнцем, а на левой руке белел на фоне более темной кожи шрам от старого пореза. Большие руки. Сноровистые. Сейчас он, наверное, представляет, как они сжимаются вокруг моей шеи.

И речь, конечно же, не о любовной ласке.

В воскресные планы мистера Колина Селвика я не входила, являясь ложкой дегтя в его бочке меда, дождем на параде. Тот факт, что парад выглядел весьма привлекательным, а я в данный момент очень даже одинокой, совершенно к делу не относился.

Если вы гадаете, что я делала в машине, едущей в неведомую даль, в компании относительно незнакомого человека, ничего так не жаждущего, как выкинуть меня в канаву, — что ж, должна признаться, я тоже гадала. Но я точно знала что делала. Все это можно было свести к одному слову — «архив».

Согласна, обычно при слове «архив» кровь не начинает быстрее бежать по жилам, но такое случается, когда вы уже пять лет в аспирантуре и пишете диссертацию, а ваш научный руководитель начинает поднимать зловещий шум насчет присуждения ученых степеней, заводит разговоры о предзащите и неприятностях, которые случаются с исчерпавшими себя аспирантами, не выдавшими к десятому году обучения рукописи. Насколько я поняла, под покровом ночи их потихоньку выкидывают с исторического факультета Гарварда на съедение безжалостной стае крокодилов, питающихся гуманитариями. Либо они переходят на юридический факультет. В любом случае смысл ясен: нужно выйти на какие-нибудь первоисточники, и побыстрее, пока крокодилы не начали волноваться.

Имелся крохотный дополнительный стимул. Стимул обладал темными волосами и карими глазами и занимал должность помощника преподавателя на факультете государственного управления. Звали его Грант.

Я только сейчас сообразила, что забыла упомянуть о самой его примечательной черте. Он лживый подонок. Говорю это совершенно беспристрастно. Всякий согласится, что, если человек лезет целоваться к аспирантке первого года — во время рождественской вечеринки на моем факультете, куда он пришел по моему приглашению, — это неоспоримо свидетельствует о том, что он лживый подонок.

Короче говоря, лучшего времени для исследовательской работы за границей нельзя было и придумать.

Пассаж о Гранте я не стала включать в свое заявление на грант. Есть в этом некая доля иронии, вам не кажется? Грант… грант… Тот факт, что я посчитала это мрачной шуткой, показывает, до какого плачевного состояния я дошла.

Но если современные мужчины меня подвели, то хотя бы прошлое могло похвастаться более славными примерами. А именно, Алый Первоцвет, Пурпурная Горечавка и Розовая Гвоздика, блестящее шпионское трио, бросавшее Наполеона в дрожь ярости, а женское население Европы — в дрожь совсем иного рода.

Разумеется, обосновывая заявку на грант в беседе со своим научным руководителем, я опустила любые упоминания об отвратительных бывших дружках и эстетических достоинствах брюк до колен, какие носили тогда на балах. Вместо этого я на полном серьезе рассуждала о воздействии английских агентов-аристократов на ход войны с Францией, об их влиянии на парламентскую политику и о более глубоком культурном значении шпионажа как деятельности, разделенной по половому признаку.

Но подлинная моя цель имела мало общего с парламентом или даже Первоцветом. Я охотилась на Розовую Гвоздику, единственного шпиона, так и не снявшего маску. Алый Первоцвет, увековеченный баронессой Орци, стал известен всему миру как сэр Перси Блейкни, баронет, обладатель широкого ассортимента лорнетов и самого безупречно повязанного галстука в Лондоне. Его менее известный последователь, Пурпурная Горечавка, довольно успешно продержался несколько лет, пока и его не погубила любовь и международной прессе не было объявлено, что под этим именем скрывался лорд Ричард Селвик, лихой лондонский повеса. Розовая же Гвоздика остался тайной как для французов, так и для ученых.

Но не для меня.

Хотела бы я похвастаться, что раскрыла какой-нибудь шифр, или сумела прочесть старинный текст, или по неразборчивой карте добралась до неизвестного тайника с бумагами. На самом деле виной всему стала чистая счастливая способность к случайным открытиям, принявшим облик престарелого потомка Пурпурной Горечавки. Миссис Селвик-Олдерли предоставила в мое распоряжение как свой дом, так и обширное собрание семейных бумаг. Она даже не попросила взамен моего первенца, что, как я поняла, довольно часто делают добрые феи.

Единственным недостатком сей замечательной договоренности стал племянник миссис Селвик-Олдерли, нынешний владелец Селвик-Холла и сам себя назначивший опекун фамильного наследия. Его имя? Мистер Колин Селвик.

Да, именно этот Колин Селвик.

Сказать, что Колин не был рад видеть, как я роюсь в бумагах его тетки, все равно что заявить — Генрих VIII был не очень счастлив в браке. Если бы отсечение головы по-прежнему считалось законным способом решения семейных проблем, моя голова первой легла бы на его плаху.

Под действием либо моих чар, либо сурового выговора со стороны тети (я подозреваю последнее) Колин начал вести себя почти по-человечески. Впечатляющий, должна признаться, процесс. Когда он не отпускал оскорбительные замечания в мой адрес, то на губах его появлялась улыбка, от которой в уголках глаз собираются морщинки и которая заставляет целый кинотеатр женщин исторгнуть единодушный вздох. Если вам нравятся крупные блондины спортивного типа. Лично мне больше нравятся высокие темноволосые интеллектуалы.

Но дело не в этом. С трудом достигнутое нами согласие быстро сошло на нет, когда миссис Селвик-Олдерли предложила Колину предоставить мне в выходные доступ к семейному архиву Селвик-Холла. «Предложила», пожалуй, мягко сказано. «Обязала» — будет более точным словом. Боги дорожного движения ничем нам не помогли. Попытки завести светскую беседу я оставила где-то в районе шоссе А-23 — там случилась грандиозная пробка с участием заглохшего автомобиля, перевернувшегося грузовика и прицепа, который добрался до места происшествия и немедленно сломался из сочувствия.

Я снова украдкой бросила взгляд на Колина.

— Может, хватит смотреть на меня, как будто вы Красная Шапочка, а я — Волк?

Наверное, взгляд получился не совсем украдкой.

— А что, бабушка, велик ли твой архив?

На юмор это, конечно, не тянуло, но если учесть, что я впервые за последние два часа опробовала свои голосовые связки, результат меня сильно порадовал.

— А вы никогда не думали ни о чем другом? — спросил Колин. В устах любого другого мужчины такой вопрос прозвучал бы как приглашение пококетничать. В устах Колина он просто демонстрировал раздражение.

— Только не тогда, когда надо мной висит последний срок сдачи диссертации.

— Мы, — зловеще объявил он, — так еще и не обсудили, что же именно войдет в вашу диссертацию.

Я загадочно замычала в ответ. Он уже ясно высказался по данному поводу, и я не видела смысла давать ему возможность повторить тираду. Чем меньше обсуждений, тем легче уйти от ответа. Настало время сменить тему.

— Жевательного мармелада?

Колин издал звук, который мог бы превратиться в смех, если б ему дали такую возможность. Глаза его встретились с моими в зеркале заднего обзора, их выражение можно было бы истолковать как «мне нравится ваша выдержка» или «о Боже, кто пустил эту ненормальную в мою машину и где я смогу ее выкинуть?».

В действительности он только выразил свою благодарность, ладонью вверх протянув ко мне свою большую руку.

В духе сердечного согласия я оставила себе оранжевую мармеладку и вытряхнула на ладонь Колину красную. Отправив презренную апельсиновую в рот, я стала задумчиво ее сосать, пытаясь придумать начало разговора, которое не затронуло бы запретные темы.

Колин сделал это вместо меня.

— Если посмотрите налево, — сказал он, — увидите дом.

Прежде чем автомобиль свернул и дом предстал перед нами во всей красе, над деревьями соблазнительно мелькнули, словно забытые декорации к фильму о Франкенштейне, зубчатые стены. Сложенный из камня кремового цвета, дом представлял собой, как сказали бы газеты, «величественное сооружение»: квадратное центральное здание с обычными классическими украшениями, с обеих сторон к центральной части пристроены крылья поменьше. Самая обычная резиденция джентльмена восемнадцатого века, и именно такая, в какой мог бы жить Пурпурная Горечавка. Зубчатые стены отсутствовали.

Автомобиль со скрежетом остановился на посыпанном гравием подъездном круге перед центральным входом. Не дожидаясь, соберется ли Колин помочь мне выйти из машины, я схватила огромную, типа хозяйственной, сумку, набитую двухдневным запасом одежды, и, прежде чем Колин успел открыть мне дверцу, выбралась наружу, дав себе наказ держаться как можно любезнее.

Мои каблуки хрустели по гравию, пока я вслед за Колином шла к дому; мелкие камешки царапали кожу туфель. Так и казалось, что в холле будет ждать, выстроившись, вся прислуга, но когда Колин посторонился, чтобы впустить меня, я увидела — передний холл абсолютно пуст. Дверь захлопнулась, зловеще клацнув.

— Можете отвести меня в библиотеку, а затем напрочь обо мне забыть, — услужливо подсказала я. — Меня даже слышно не будет.

— Вы и спать в библиотеке собираетесь? — чуть насмешливо поинтересовался он, разглядывая висевшую у меня на руке сумку.

— Э… Вообще-то я об этом не думала. Я могу спать где угодно.

— В самом деле?

Я почувствовала, как залилась краской не хуже сигнала пожарной тревоги в средней школе, и быстренько попыталась исправить ситуацию.

— В смысле со мной легко.

Уф. Все хужее и хужее, как сказала бы Алиса. Временами меня просто нельзя выпускать из дома без намордника.

— Легко в качестве гостьи, я хотела сказать, — сдавленно уточнила я, с трудом вешая сумку на плечо.

— Думаю, Селвик-Холл способен распространить свое гостеприимство до того, чтобы обеспечить вас кроватью, — сухо заметил Колин и стал подниматься по лестнице, примыкавшей к одной из стен холла.

— Приятно слышать. Очень великодушно с вашей стороны.

— Слишком уж хлопотно прибираться в подземных темницах, — объяснил Колин, распахивая дверь недалеко от лестничной площадки, за которой открылась средних размеров комната с темной кроватью под балдахином. Стены были темно-зеленые, с узором из золотистых фигурок животных, походивших не то на драконов, не то на грифонов, присевших на задние лапы и тычущих стилизованными крыльями в нос следующей твари. Колин пропустил меня вперед.

Скинув сумку на кровать, я обернулась к Колину, все еще подпиравшему косяк, убрала упавшие на глаза волосы.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, что пустили меня сюда.

Колин не произнес никаких обычных банальностей насчет того, что, мол, никаких проблем или что он рад меня здесь видеть. Вместо этого он кивнул в сторону коридора и сказал:

— Туалет — вторая дверь слева от вас по коридору, горячая вода имеет обыкновение отключаться через десять минут, а рычажок унитаза нужно дернуть три раза, чтобы он встал на место.

— Ясно, — отозвалась я. Поставим ему в заслугу хотя бы честность. — Поняла. Туалет налево, дернуть два раза.

— Три раза, — поправил Колин.

— Три, — твердо повторила я, как будто действительно собиралась запомнить. И потащилась по коридору следом за Колином.

— Элоиза?

В нескольких ярдах от меня, в конце коридора, Колин уже стоял у открытой двери.

— Простите! — Я почти бегом бросилась догонять и ввалилась в комнату запыхавшись. Скрестив руки на груди, я с чуть излишним воодушевлением проговорила: — Значит, библиотека здесь.

Сомнений на этот счет, разумеется, быть не могло — я никогда не видела помещения, настолько отвечающего заранее составленному представлению. Стены были обиты богатыми панелями темного дерева, хотя полировка местами облезла — там, где книги слишком часто скользили по дереву. Причудливая железная лестница вела, изгибаясь, на балкон, ступеньки ее сужались до узких клинышков, грозя неосторожному человеку сломанной шеей. Я закинула голову, ошеломленная количеством книг; они поднимались ряд за рядом, даже самому завзятому библиофилу не одолеть их за целую жизнь, посвященную одному только чтению. Диссонирующую нотку вносила кипа растрепанных книжек в бумажных обложках в углу — Джеймс Бонд, прищурившись, краем глаза заметила я, в кричащих обложках семидесятых годов. Я приметила стопку покрытых плесенью журналов «Кантри лайф» бок о бок с полным комплектом «Истории Англии» Тревельяна в оригинальных викторианских переплетах. В воздухе стоял густой запах гниющей бумаги и старых кожаных переплетов.

Внизу, где стояли мы с Колином, между полок расположились четыре высоких окна: два — в восточной стене, два — в северной; на всех толстые красные шторы с синей отделкой в тон синему, в красную крапинку, ковру. На западной стене книжные полки уступали почетное место массивному камину, достаточно просторному, чтобы зажарить в нем быка. А резным, похожим на шлем колпаком его дымохода не побрезговал бы сам Айвенго.

Одним словом, библиотека была готической фантазией.

У меня вытянулось лицо.

— Она не подлинная.

— Нет, святая наивность, — сказал Колин. — Весь дом был распотрошен незадолго до начала века. Прошлого века, — добавил он многозначительно.

— Распотрошен? — проблеяла я.

О, конечно, я знаю, это глупо, но я лелеяла романтические мечты о прогулках по тем местам, где гулял Пурпурная Горечавка, мечтала посидеть за столом, где он писал свои срочные послания, от которых зависела судьба королевства, осмотреть кухню, где готовили ему еду… Я мысленно скорчила себе рожу. Если так пойдет, еще один шаг — и я начну рыться в мусоре Пурпурной Горечавки и прижимать к трепещущей груди выброшенные бутылки из-под портвейна.

— Распотрошен, — твердо повторил Колин.

— А план этажа? — жалобно спросила я.

— Полностью изменен.

— Черт.

Морщинки смеха по сторонам рта углубились.

— В смысле какая жалость для потомства, — извернулась я.

Колин поднял бровь.

— Дом считается одним из выдающихся образцов архитектурного и прикладного искусства данного направления. Значительная часть обоев и штор созданы Уильямом Моррисом, а в старой детской камин выложен плиткой от Берн-Джонса.

— Прерафаэлитов явно переоценивают, — с горечью заметила я.

Заложив руки за спину, Колин подошел к окну.

— Парк не меняли. Вы всегда можете пройтись по нему, если Викторианская эпоха начнет давить.

— В этом не будет необходимости, — ответствовала я со всем достоинством, на какое была способна. — Все, что мне нужно, — это ваш архив.

— Совершенно верно, — отрывисто бросил Колин, отворачиваясь от окна. — В таком случае давайте к нему и обратимся.

— У вас есть специальная комната для хранения документов? — спросила я, едва поспевая за ним.

— Ничего особенного.

Колин направился к одному из книжных шкафов, заставив меня на секунду встревожиться. Книги на полке, несомненно, выглядели старыми — по крайней мере если пыль на корешках о чем-нибудь говорит, — но все это были книги. Печатные издания. Когда миссис Селвик-Олдерли сказала, что в Селвик-Холле имеются записи, она не уточнила, какого рода записи. Вполне возможно, она подразумевала одну из этих жутких викторианских публикаций, изданную на средства автора, составленную из «пропавших» архивов и названную «Некоторые документы, принадлежавшие семье Селвик, но по трагической случайности оброненные в прошлом году в уборную». В них никогда не указывались источники, а публиковались обычно только те сведения, которые автор находил интересными, выкидывая все, что могло бросить тень на славное прошлое предков.

Но Колин прошел мимо рядов переплетенных в кожу книг и легко — и неожиданно — присел на корточки перед украшенной искусной резьбой панелью красного дерева высотой до колена и шедшей по всему периметру библиотеки.

Ахнув, я чуть не споткнулась о Колина, остановившись так резко, что стукнулась коленом о его лопатку. Ухватившись, чтобы не упасть, за край книжной полки, я в изумлении наблюдала, как Колин перегнулся через деревянную панель, головой заслоняя свои манипуляции. Мне были видны только выгоревшие на солнце волосы, с наступлением осени потемневшие у корней, и согнутая спина, широкая и мускулистая под рубашкой. В спертом воздухе запертых комнат, старых книг и гниющей кожи повеяло ароматом шампуня от недавно вымытых волос.

Я не видела, что делал Колин, но, должно быть, он повернул какую-то задвижку, потому что панель открылась; стык был ловко замаскирован покрывавшим дерево узором. Теперь, когда я знала, что искать, ничего таинственного во всем этом не было. Обведя взглядом комнату, я увидела, что панель не примыкала вплотную к книжным шкафам, оставляя между ними пространство фута в два глубиной.

— Это все стенные шкафы, — коротко пояснил Колин, стремительно выпрямляясь рядом со мной.

— Ну конечно, — откликнулась я, будто все это время знала и у меня ни на минуту не возникло тревожных мыслей о вынужденном чтении поздневикторианских копий.

В одном я была уверена: мне нет нужды волноваться, что придется развлекаться чтением старых номеров «Панча». Тут находились стопки тяжелых фолиантов, переплетенных в бумажные обложки с узором под мрамор, куча плоских картонных конвертов, застегнутых на петли из тонкой бечевки, и масса светло-серых коробок из бескислотной бумаги, предназначенных для хранения разрозненных документов.

— Как вы могли все эти годы никому этого не показывать?! — воскликнула я, падая на колени перед стенным шкафом.

— Легко, — сухо ответил Колин.

Я отмахнулась от него, не прерывая созерцания, подалась вперед, чтобы лучше видеть, наклоняла голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь прочесть отпечатанные ярлычки, которые кто-то приклеил к корешкам давным-давно, если судить по пожелтевшей бумаге и форме букв. Документы, похоже, были примерно разобраны по персонам и датам. На древних наклейках красовались надписи: «Лорд Ричард Селвик (1776–1841)», «Переписка, разная, 1801–1802 годы» или «Селвик-Холл, домашние счета, 1800–1806 годы». Оставив без внимания домашние счета, я продолжала разглядывать. Наугад ухватила том, осторожно вытащила его с того места, где он лежал рядом книжкой карманного размера в переплете из потертой красной кожи.

— Ну, я вас оставлю, — сказал Колин.

Я только промычала в ответ.

Том напоминал виденные мною в Британской библиотеке: старые документы наклеены на листы большой чистой книги, с аннотациями по бокам, сделанными от руки много позже. На первой странице косым эдвардианским почерком было выведено: «Переписка леди Генриетты Селвик, 1801–1803 годы».

— Ужин через час?

Я опять помычала.

Пробегая приветствия и даты я умышленно заглянула в конец, в поисках упоминания о двух вещах: о Пурпурной Горечавке и о шпионской школе, основанной Пурпурной Горечавкой и его женой, когда они вынуждены были оставить активную деятельность. И Пурпурная Горечавка, и шпионская школа не слишком активно работали до мая 1803 года. Положив том на место, я вытащила из-под него следующий, надеясь, что они сложены в некотором подобии хронологического порядка.

— Мышьяк с гарниром из цианида?

И снова я промычала в ответ.

Именно так они и были сложены. Следующий том включал в себя переписку леди Генриетты с марта по ноябрь 1803 года. Великолепно.

Краем сознания я зафиксировала звук закрывшейся двери библиотеки.

Покачнувшись, я плюхнулась на пол рядом с открытым шкафом, том упал мне на колени и раскрылся. Среди писем Генриетты скрывалось послание, написанное другой рукой. Если почерк Генриетты был округлым, буквы — с завитушками, а иногда и с росчерком, то буквы этого письма вполне можно было назвать печатными. Даже не прибегая к помощи техники, по этому почерку можно было сделать вывод об аккуратности человека, а еще больше — о дисциплинированности его ума. Что еще важнее, руку эту я знала: видела в собрании бумаг миссис Селвик-Олдерли, между небрежными каракулями Амели Балькур и выразительным почерком лорда Ричарда. Мне даже не нужно было смотреть на подпись на следующей странице, чтобы узнать, кто его написал, но я все равно это сделала. «Любящая тебя кузина Джейн».

В истории есть немало Джейн, и большинство из них так же нежны и скромны, как и их имя. Леди Джейн Грей, злосчастная королева Англии, царствовавшая семь дней. Джейн Остин, миловидная писательница, превращенная в львицу исследователями английской литературы и костюмными телефильмами Би-би-си.

Но была еще мисс Джейн Вулистон, больше известная как Розовая Гвоздика.

Я вцепилась в обложку тома, как будто он мог удрать от меня, если ослаблю хватку, и воздержалась от восторженного визга. Колин и так уже, наверное, решил, что я ненормальная, поэтому нечего предоставлять ему дополнительные доказательства. Но мысленно я визжала. Насколько было осведомлено остальное историческое сообщество (я позволила себе немножко личного злорадства), единственными сохранившимися ссылками на Розовую Гвоздику оставались упоминания в газетах того времени — не самые надежные свидетельства. В самом деле, находились даже ученые, которые высказывали мнение, будто Розовая Гвоздика вообще не существовала, что приписываемые мифической личности с цветочным именем смелые проделки, совершаемые на протяжении десяти лет — кража груза золота из-под носа у Наполеона, пожар на французской фабрике обуви, похищение в Португалии конвоя с военным снаряжением во время войны на Пиренейском полуострове, и это лишь часть, — являлись делом рук нескольких не связанных друг с другом актеров. Розовая Гвоздика, настаивали они, была кем-то вроде Робин Гуда, удобного мифа, увековеченного для поддержания в людях духа в мрачные дни наполеоновских войн, когда вся Европа покорилась власти Наполеона, кроме непоколебимо стоявшей Англии.

Какой же их ждал сюрприз!

Благодаря миссис Селвик-Олдерли я знала, кто скрывался под именем Розовая Гвоздика. Но мне требовалось больше: связать Джейн Вулистон с событиями, которые газетные листки приписывали Розовой Гвоздике, представить конкретные доказательства, что Розовая Гвоздика не только существовала, но и постоянно действовала на протяжении того периода времени.

Письмо у меня на коленях могло стать отличным началом. Неплохо было бы получить упоминание о Розовой Гвоздике. Письмо от самой Розовой Гвоздики было еще лучше.

Я с жадностью пробежала первые несколько строк.

«Дражайшая кузина, Париж превратился в вихрь удовольствий со времени моего последнего письма; едва удается передохнуть между развлечениями…»

 

Глава вторая

«…Вчера я присутствовала на венецианском завтраке в доме одного джентльмена, очень тесно связанного с консулом. Он был крайне мил».

В малой столовой Аппингтон-Хауса леди Генриетта Селвик проверила количество чая в своей чашке, положила маленькую красную книжку на подушку рядом с собой и поудобнее оперлась о подлокотник любимого диванчика.

Ткань у нее под рукой уже начинала рваться и обтрепалась, подозрительные пятна чайного цвета марали желто-белый полосатый шелк, а потертости на другом конце диванчика свидетельствовали, что две ножки в домашних туфельках, покоившиеся на нем сейчас, отдыхали там и раньше. Обычно малая столовая являлась владением хозяйки дома, но леди Аппингтон, не способная усидеть на одном месте дольше звучания лаконичной эпиграммы, уже давно уступила эту солнечную комнату Генриетте, использовавшей ее как свою приемную, библиотеку (настоящая библиотека, к несчастью, обладала одним недостатком — была слишком темной, чтобы читать в ней) и кабинет. Залитая солнцем позднего утра, это была приятная тихая комната для невинных грез и неспешных чаепитий.

В настоящий момент она являлась центром международного шпионажа.

На маленьком желто-белом диване лежали секреты, за обладание которыми способнейшие агенты Бонапарта с радостью дали бы зуб — или даже глаз, коль на то пошло, если б это не помешало им ознакомиться с содержанием красной книжечки.

Генриетта расправила последнее письмо Джейн на обтянутых муслином коленях. Если даже французский соглядатай и умудрился бы заглянуть в окно, леди Селвик знала, что именно он увидел бы: безмятежную молодую мисс (Генриетта торопливо заправила выбившуюся прядь в уложенную на греческий манер прическу), мечтающую над письмом и своим дневником. Увиденного хватило бы, чтобы нагнать на шпиона сон, почему в первую очередь Генриетта и предложила Джейн этот план.

Семь долгих лет леди Селвик добивалась участия в войне. Ей казалось совершенно несправедливым, что в иллюстрированных еженедельниках ее брата называют «той обаятельной теневой фигурой, тем жалом в боку Франции, тем молчаливым спасителем, которого знают только под именем Пурпурная Горечавка», тогда как Генриетта обречена быть надоедливой младшей сестрой этой обаятельной теневой фигуры. Как заметила она матери, когда ей исполнилось тринадцать — в тот год Ричард вступил в Лигу Алого Первоцвета, — она такая же умная, как Ричард, она такая же способная, как Ричард, и, уж конечно, хитрее Ричарда.

К сожалению, она, как напомнила ей мать, значительно моложе Ричарда — на семь лет, если быть точной.

Генриетта раздраженно фыркнула, поскольку на это ответить ей было в общем-то нечего, а она принадлежала к тем людям, за которыми остается последнее слово.

Леди Аппингтон сочувственно на нее посмотрела.

— Мы обсудим это, когда ты подрастешь.

— Джульетта, между прочим, вышла замуж в тринадцать лет, — запротестовала Генриетта.

— Да, и посмотри, что с ней случилось, — парировала леди Аппингтон.

К пятнадцати годам Генриетта решила, что ждала достаточно долго. Она представила свою просьбу Л иге Алого Первоцвета в лучших традициях выступления Порции в суде.

Джентльменов лиги не тронули ее рассуждения о ценности милости, не дрогнули они и под напором аргументов, что бесстрашная девушка пролезет туда, где взрослый мужчина застрянет.

Сэр Перси сурово посмотрел на нее в лорнет.

— Мы обсудим это…

— Знаю, знаю, — устало закончила Генриетта, — когда я подрасту.

Не добилась она успеха и когда сэр Перси удалился от дел, а Ричард уже поднял страшную шумиху во французских тюрьмах и английских газетах под именем Пурпурная Горечавка. Ричард, будучи старшим братом Генриетты, проявил гораздо меньше такта, чем сэр Перси. Он даже не сделал непременной ссылки на ее возраст.

— Ты с ума сошла? — спросил он, возбужденно ероша свои светлые волосы затянутой в черную перчатку рукой. — Ты знаешь, что сделает со мной мама, если я только подпущу тебя к французской тюрьме?

— Да, но разве маме обязательно знать? — лукаво поинтересовалась Генриетта.

Ричард еще раз бросил на нее взгляд, вопрошавший: «Ты спятила окончательно и бесповоротно?»

— Если маме не сказать, она все равно узнает. И тогда, — проскрежетал он, — меня расчленит.

— Ну, наверняка до этого не дойдет…

— На сотни и сотни кусочков.

Генриетта немного поупорствовала, но поскольку ничего больше от брата не добилась, кроме бессвязных замечаний, что его голова будет выставлена на воротах Аппингтон-Холла, конечности — брошены на съедение псам, а сердце и почки поданы на блюде в столовой, она сдалась и вышла, бормоча, в свою очередь, про чересчур властных старших братьев, которые воображают, будто знают все только потому, что их похождения расписаны на пяти страницах в «Кентиш крайер».

Обращение к родителям оказалось столь же неэффективным. После того как Ричард опрометчиво попал в руки министерства полиции, леди Аппингтон сделалась решительно несговорчивой во всем, что касалось шпионажа. На все просьбы Генриетта получала ответ: «Нет. Категорически — нет. И речи быть не может, юная леди», — и даже один памятный: «В Англии по-прежнему существуют монастыри».

Насчет последнего Генриетта не совсем была уверена в правоте матери — в стране прошла Реформация, и очень суровая к тому же, — но желания удостовериться в этом у нее не имелось. Кроме того, Амели, недавно сделавшаяся невесткой Генриетты, донесла до нее все жуткие подробности о пыточных застенках французского министерства полиции, и девушка очень сомневалась, что их гостеприимство понравится ей больше, чем Ричарду.

Но когда человек в течение семи лет чего-то добивается, довольно трудно вот так сразу взять и от этого отказаться. Поэтому когда кузина Амели, Джейн Вулистон, известная также как Розовая Гвоздика, упомянула, что у нее возникли трудности с передачей сведений в военное министерство, поскольку ее курьеры имели раздражающую привычку погибать по пути, Генриетта была только счастлива предложить свою помощь.

Это, успокаивала свою совесть девушка, вполне безопасное поручение, даже ее мать к нему не придерется и не начнет искать в Англии последний действующий монастырь. Генриетте не придется бегать по темным переулкам Парижа или мчаться во весь опор по изрытым глубокими колеями французским дорогам в отчаянной попытке добраться до побережья. Ей всего-то и нужно, что сидеть в малой столовой Аппингтон-Хауса и писать Джейн с виду абсолютно нормальные письма о балах, платьях и других вещах, которые гарантированно до слез наскучат французским агентам.

Абсолютно нормальные с виду — вот в чем суть. Приехав в Лондон на свадьбу Амели и Ричарда, Джейн несколько дней провела за письменным столом, заполняя маленькую красную книжечку. Когда она наконец закончила, то подарила Генриетте полный словарь совершенно обычных слов с далеко не обычным значением.

С тех пор как Джейн две недели назад вернулась в Париж, план доказал свою поразительную эффективность. Обсуждение сравнительных достоинств цветов и бантов в качестве отделки вечерних туалетов не возбудило никакого подозрения даже у самых опытных французских сыщиков, а глаза самых непреклонных перехватчиков английских писем наверняка остекленели при столкновении с пятистраничным описанием вчерашнего венецианского завтрака в парижской резиденции виконта Лоринга.

Откуда им было знать, что «венецианский завтрак» — тайное обозначение ночного налета на секретные архивы министерства полиции. В конце концов, считается, что завтракают рано утром, а следовательно, это идеальная аналогия словосочетанию «глубокой ночью». Что же до «венецианского»… ну, архивная система Делароша была такой же сложной и засекреченной, как и действия Венецианской сеньории в разгар упадка эпохи Возрождения.

Что вернуло Генриетту к настоящему письму.

Джейн начала со слов «Моя дражайшая Генриетта», с приветствия, которое означало крайне важную новость. Генриетта села прямо. Джейн обыскала чей-то кабинет — в письме не уточнялось чей, — и человек этот был сама любезность, то есть: бумаги, которые хотела найти Джейн, нашлись легко и девушку не застукали во время поисков.

«Я написала нашему двоюродному деду Арчибальду в Абердин» — это был Уильям Уикхем в военном министерстве — «для передачи кузену Нэду». Генриетта взяла шифровальную книжку в красном сафьяновом переплете. «Кузена» она смотрела раньше; переводилось это очень просто — «курьер». Генриетта нашла в книжечке нужную страницу. «См. на „Нэд, кузен“», — указывала Джейн. Пробормотав себе под нос что-то о людях с чересчур организованным складом ума, Генриетта добралась до «Н».

«Нэд, кузен: профессиональный курьер на службе у лиги».

Генриетта сердито посмотрела на красную книжечку. Джейн отослала ее на «Н» ради этого?

«Принимая во внимание способность Нэда связываться с неподходящими компаниями,  — продолжала Джейн, — я очень боюсь, как бы он не увлекся пьяным разгулом и разными бесчинствами и не позабыл выполнить мое маленькое поручение».

Уже разобравшись, как работает мысль Джейн, Генриетта прямиком обратилась к букве К, позволив себе слегка усмехнуться, узрев «Компанию, неподходящую», ниже — «Компанию, подходящую», а выше — «Компанию, от которой лучше держаться подальше», и последней — «Компанию собутыльников». Однако ее усмешка несколько поблекла, когда Генриетта выяснила, что «Компания, неподходящая» — это «кровожадная банда французских агентов, используемых прежде всего для истребления английских разведчиков». Бедный кузен Нэд. Точно так же «пьяный разгул» не имел ничего общего с безобразиями вакханалий, а означал всего лишь «борьбу не на жизнь, а на смерть с прихвостнями Бонапарта».

— Но это что? — пробормотала Генриетта, обращаясь к безответному листку бумаги.

Обнаружила ли Джейн новые планы вторжения в Англию? План уничтожения английского флота? Это даже могла быть, размышляла Генриетта, еще одна попытка покушения на короля Георга. Ее брат предотвратил две из них, но французы не унимались. Они по крайней мере предполагали, что это были французы, а не принц Уэльский, добиравшийся до своего отца, который препятствовал его браку с Каролиной Брауншвейгской, обладавшей сомнительным достоинством — званием самой дурно пахнущей принцессы в Европе.

«Обязательно скажи дорогому дядюшке Арчибальду,  — продолжала дразнить ее Джейн после длинного и нудного описания платьев половины женщин, присутствовавших на воображаемом венецианском завтраке, — что новый ужасный роман уже на пути к Хетчердсу и должен быть доставлен к тому времени, как ты получишь это письмо!»

Генриетта перелистала книжечку Джейн. «Роман, ужасный» — «опытный и крайне хитрый шпион».

На Хетчердса ничего не было, но поскольку книжный магазин Хетчердса находился на Пиккадилли, Генриетта не сомневалась: Джейн пытается сказать, что этот опытный шпион уже в настоящее время совсем недалеко от Лондона.

«Уверяю тебя, моя дражайшая Генриетта, что это самый ужасный из всех романов; я никогда не читала ничего ужаснее. Он очень, очень ужасный».

Генриетте не требовалась шифровальная книжка, чтобы понять важность этих строк.

Присутствие в Лондоне французских шпионов не являлось чем-то шокирующим — город был наводнен ими. Только на позапрошлой неделе газеты громко оповестили о поимке группы французских шпионов, маскировавшихся под торговцев галстуками.

Во время одной из своих последних акций под именем Пурпурная Горечавка Ричард уничтожил значительную часть личной шпионской сети Делароша — пеструю группу, состоявшую из судомоек, боксеров-профессионалов, куртизанок и даже кого-то из младших членов королевской семьи. (У королевы Шарлотты и короля Георга было столько детей, что почти не представлялось возможным проследить, кто есть кто.) Были шпионы, работавшие на Делароша, шпионы, отчитывавшиеся перед Фуше, шпионы, действовавшие от имени изгнанных Бурбонов, и шпионы, которые шпионили ради шпионажа и предлагали свою информацию любому, кто больше заплатит.

Этот же шпион, безусловно, представлял собой нечто особенное.

Пока Генриетта сидела со скомканным письмом на коленях, ей в голову пришла одна мысль, от которой на губах девушки заиграла легкая улыбка, а в светло-карих глазах зажглись озорные искорки. А что, если… Нет, покачала головой Генриетта, ей не следует.

Но что, если…

Мысль толкалась и тыкалась с настойчивостью голодного хорька. Генриетта мечтательно уставилась в пространство. И широко улыбнулась.

А что, если она сама изобличит этого самого ужасного шпиона?

Генриетта прилегла на подлокотник диванчика, положив подбородок на руку. Что плохого в лишней паре глаз и ушей преданного делу человека? Она же не станет делать глупости — например утаивать сведения от военного министерства и в одиночку выполнять это задание. Генриетта, большая поклонница чувствительных романов, всегда испытывала живейшее презрение к тем безмозглым героиням, которые отказывались идти к официальным властям, настаивали на сокрытии жизненно важной информации, пока злодей уже не шалея за ними по катакомбам до края утеса, о который разбивались бушующие волны.

Нет, Генриетта поступит в точности как просит Джейн и доставит расшифрованное письмо Уикхему из военного министерства через свою связную в галантерейном магазине на Бонд-стрит. Ведь задача заключается в том, чтобы как можно быстрее арестовать этого человека, кто бы он ни был, а Генриетта знала, что у военного министерства гораздо больше возможностей по сравнению с ней, хотя бы и сестрой шпиона.

И все равно: как было бы здорово, если б она нашла шпиона первой! Тогда некоторые — некоторые по фамилии Селвик, если быть точной, — сполна наслушаются «я же вам говорила».

Одно маленькое облачко бросало тень на сияющий пейзаж ее мечты. Генриетта ни малейшего представления не имела, как ловить шпионов. В отличие от ее невестки Амели Генриетта провела отроческие годы за игрой в куклы и чтением романов, а не за поиском кратчайшего пути до Кале, когда от Парижа за тобой гонится французская полиция, или постижением науки превращения в сварливую старую торговку луком.

Так это же мысль! Если кто и знает, как с максимальным артистизмом выследить самого беспощадного французского шпиона, это Амели. По возвращении из Франции Амели и Ричард, среди прочего, превратили сассекское поместье Ричарда в тайную академию для тайных агентов, со смехом называемую в семье Зеленым домом.

Что может быть лучше совета специалистов, беззаботно подумала Генриетта и, отбросив письмо и шифровальную книжку, устремилась в другой конец комнаты к письменному столу. Повернув ключ, она опустила крышку с излишне громким стуком и рывком придвинула маленький желтый стул, с воодушевлением обмакнула перо в чернильницу.

«Дражайшая Амели,  — начала она. — Тебе приятно будет узнать, что я решила последовать твоему прекрасному примеру…»

В конце концов, думала, прилежно строча, Генриетта, она ведь оказывает военному министерству любезность, обеспечивая его лишним бесплатным агентом. Одному Богу известно, кого может завербовать военное министерство, если пустить дело на самотек.

 

Глава третья

— Вы посылали за мной?

Достопочтенный Майлз Доррингтон, наследник виконта Лоринга и известный городской повеса, просунул голову в дверь кабинета Уильяма Уикхема.

— А, Доррингтон. — Не отрываясь от груды документов, которые просматривал, Уикхем жестом пригласил молодого человека сесть по другую сторону загроможденного стола. — Я как раз хотел вас видеть.

Майлз воздержался от замечания, что записка со словами «Приходите немедленно» радикально повышает вероятность встречи с кем-нибудь. Такие замечания начальнику английской разведки просто не делают.

Высокий Майлз ухитрился пристроиться в маленьком кресле, на которое указал Уикхем, положив перчатки и шляпу на колено и вытянув длинные ноги, насколько позволяло крохотное кресло. Он подождал, пока Уикхем закончит писать, присыплет письмо песком и сложит его, а затем беззаботно произнес:

— Доброе утро, сэр.

Уикхем кивнул в ответ.

— Один момент, Доррингтон.

Подержав над свечой пластинку воска, он умело уронил несколько капель красного воска на сложенную бумагу, ловко запечатал личной печатью. Быстро подойдя к двери, Уикхем передал письмо дожидавшемуся дежурному и негромко сказал ему несколько слов. Майлз уловил только «завтра к полудню».

Вернувшись к письменному столу, Уикхем извлек из упорядоченного хаоса несколько листков, не показывая их Майлзу. Молодой человек поборол искушение вытянуть шею, чтобы прочесть верхнюю страницу.

— Надеюсь, я пришел в удачный момент, — бросил пробный камень Майлз, не сводя глаз с бумаги. Она, к несчастью, была хорошего качества; несмотря на горевшую рядом свечу, прочесть сквозь пламя не представлялось возможным, даже если бы Майлз когда-нибудь и овладел искусством читать задом наперед, непостижимым для него теперь.

Уикхем бросил на Майлз слегка сардонический взгляд поверх страницы.

— С тех пор как французы сошли с ума, удачного времени нет. А оно неуклонно делается все хуже.

Майлз подался вперед, как спаниель, почуявший упавшего фазана.

— Новое сообщение о планах Бонапарта по вторжению?

Уикхем не дал себе труда ответить, продолжая изучать документ, который держал в руках.

— Вы хорошо поработали, накрыв шпионскую сеть на Бонд-стрит.

Неожиданная похвала застала Майлза врасплох. Обычно его встречи с начальником английской разведки касались больше приказов, нежели похвал.

— Благодарю вас, сэр. Потребовалось лишь внимание к деталям.

И жалобы его камердинера на низкое качество галстуков, продаваемых новыми торговцами. Дауни обращает внимание на подобные вещи. У Майлза возникли подозрения, и он сам отправился за «покупками» своего рода в заднюю комнату данного заведения, где обнаружил полдюжины почтовых голубей и стопку сообщений, записанных на крохотных бумажках.

Уикхем рассеянно порылся в кипе документов.

— И военное министерство не осталось в неведении о вашей роли в последних успехах Розовой Гвоздики во Франции.

— Это была очень маленькая роль, — скромно отозвался Майлз. — Я лишь оглушил нескольких французских солдат и…

— Тем не менее, — прервал его Уикхем, — военное министерство взяло вас на заметку. Поэтому-то мы и вызвали вас сюда сегодня.

Майлз поневоле выпрямился в кресле, сжав перчатки. Вот оно. Вызов. Вызов, которого он ждал несколько лет.

Семь, если быть точным.

Франция воевала с Англией уже одиннадцать лет; Майлз служил в военном министерстве семь лет. И однако же, несмотря на его длительное пребывание в министерстве, несмотря на все то время, которое он провел, посещая конторы на Краун-стрит, доставляя отчеты и выполняя поручения, Майлз по пальцам одной руки мог сосчитать активные задания, в которых он принимал участие.

Обычной руки с пятью жалкими пальцами.

В основном министерство держало Майлза для обеспечения связи с Пурпурной Горечавкой. Если учесть, что Майлз являлся старейшим и ближайшим другом Ричарда и проводил в Аппингтон-Хаусе даже больше времени, чем в своем клубе (а в клубе он проводил гораздо больше времени, чем в собственном скучном жилище холостяка), выбору военного министерства удивляться не приходилось.

Когда Ричард действовал под именем Пурпурная Горечавка, молодые люди разработали систему. Ричард добывал сведения во Франции и передавал их в министерство, встречаясь с Майлзом. Майлз, со своей стороны, передавал затем Ричарду сообщения от министерства, но основной его задачей оставалась связь с Пурпурной Горечавкой. Не больше и не меньше. Майлз знал, что это важная роль, без его участия французы заподозрили бы двойную игру Ричарда за несколько лет до того, как вмешательство Амели ускорило это событие. Но в то же время он не мог отделаться от мысли, что его способности можно было бы употребить с большей — и более волнующей — пользой. В конце концов, они с Ричардом вместе готовились к подобным деяниям. Вместе сбегали из Итона по одним и тем же черным лестницам, читали те же увлекательные истории о мужестве и героизме, делили снаряжение для стрельбы из лука и удирали из переполненных светских бальных залов, преследуемые одними и теми же мамашами, что стремились пристроить своих дочерей.

Когда Ричард узнал, что их сосед, сэр Перси Блейкни — самый дерзкий разведчик со времен Одиссея, спросившего у Агамемнона, понравится ли троянцам большой деревянный конь, Ричард и Майлз вместе отправились умолять его принять их в свою лигу. После длительного упрашивания Перси согласился взять Ричарда, но по-прежнему отказывал Майлзу. Он пытался отделаться от Доррингтона, говоря, что тот будет более полезен ему дома. Майлз заметил, что французы, по определению, находятся во Франции, а если он хочет спасать от гильотины французских аристократов, существует вообще-то только одно место, где этим можно заниматься. Перси, с видом человека, приготовившегося к удалению зуба, наполнил два бокала портвейном, больший передал Майлзу и сказал:

— Можешь меня утопить, если я не хочу взять тебя, парень, но ты просто слишком приметный.

В этом-то и заключалась проблема. Рост босого Майлза составлял шесть футов три дюйма. Благодаря урокам бокса у джентльмена Джексона и фехтования у Анжело он приобрел мускулатуру, характерную для статуй Ренессанса. Как воскликнула при первом появлении Майлза в лондонском свете одна графиня:

— О-о-о! Вылитый Геракл, только львиной шкуры не хватает!

Майлз отказался от львиной шкуры и остальных более интимных предложений данной леди, но проблема никуда не делась. Он обладал внешностью, заставлявшей трепетать впечатлительных женщин, а Микеланджело — хвататься за резец. Майлз не глядя обменял бы все это на маленький рост, худобу и неприметность.

— А может, я хорошенько сгорблюсь? — предложил он Перси.

Перси только вздохнул и налил Майлзу еще портвейна. На следующий день Майлз предложил свои услуги военному министерству — в любом качестве. И до сего момента это качество обычно включало стол и перо, а не черные плащи и головокружительные ночные похождения.

— Чем я могу служить? — спросил Майлз, стараясь, чтобы голос прозвучал так, будто его вызывают для важных заданий по меньшей мере раз в неделю.

— У нас есть одно затруднение, — начал Уикхем.

«Затруднение» звучит многообещающе, подумал Майлз.

До тех пор пока это затруднение не связано с поставкой сапог в армию, или карабинов к винтовкам, или чего-то в том же роде. Майлз уже раз попался на этом, и на протяжении нескольких длинных недель складывал еще более длинные числа. За столом. С помощью пера.

— Сегодня утром в Мейфэре нашли убитого лакея.

Майлз скрестил ноги, стараясь не выказать разочарования. Он надеялся на нечто в духе — «Бонапарт вот-вот вторгнется в Англию, и вы нужны нам, чтобы остановить его!». Что ж, мечтать не вредно.

— Наверняка этим займутся сыщики с Боу-стрит.

Уикхем выудил из залежей на своем столе потрепанную бумажку.

— Узнаете?

Майлз вгляделся в обрывок. При ближайшем рассмотрении это оказался даже не фрагмент чего-то, а скорее клочок, крохотный треугольничек с неровным краем там, где его оторвали от листка побольше.

— Нет, — сказал Майлз.

— Посмотрите повнимательней, — не отставал Уикхем. — Мы нашли его приколотым булавкой изнутри к пальто убитого.

Неудивительно, что убийца не заметил оставшийся кусочек, он едва ли достигал в длину полдюйма, и на нем даже не сохранилось никаких букв. По крайней мере различимых. Толстая черная полоса шла вдоль линии отрыва, а затем уходила в сторону. Это могла быть часть заглавной Л или особо затейливо выписанной Т.

Майлз только хотел вторично признаться в своем невежестве — в надежде, что Уикхем не спросит его в третий раз, — когда его осенило. Не часть Л, а стебель цветка. Особого, стилизованного цветка. Цветка, которого Майлз очень давно не видел и надеялся никогда больше не увидеть.

— Черный Тюльпан. — Имя горечью отозвалось на языке Майлза. Он повторил его, взвешивая после нескольких лет забвения. — Это не может быть Черный Тюльпан. Я не верю. Слишком много времени прошло.

— Черный Тюльпан, — не согласился Уикхем, — всегда наносит наиболее опасный удар после молчания.

Против этого Майлзу возразить было нечего. Англичане во Франции нервничали не тогда, когда Черный Тюльпан действовал, а когда он бездействовал. Как свинцово-серая туча перед грозой, молчание Черного Тюльпана предшествовало, как правило, какому-нибудь новому и страшному злодеянию. Австрийских тайных агентов находили мертвыми, младших членов королевской семьи похищали, английские шпионы уничтожались — без шума и пыли. Последние два года Черный Тюльпан хранил полное молчание.

Майлз скривился.

— Вот именно, — сказал Уикхем. Он забрал у Майлза клочок бумаги и вернул его на место на столе. — Убитый являлся одним из наших тайных агентов. Мы внедрили его в штат прислуги в дом некоего господина, известного своей склонностью к путешествиям.

Майлз наклонился вперед.

— Кто его нашел?

Уикхем отмел вопрос, покачав головой.

— Судомойка из соседнего дома, она с этим не связана.

— Она не заметила ничего необычного?

— Помимо трупа? — мрачно усмехнулся Уикхем. — Нет. Подумайте вот о чем, Доррингтон. Десять домов — в одном из них, кстати, была в разгаре карточная игра, — постоянно приходят и уходят несколько десятков слуг, и ни один из них не слышал ничего необычного. На какие мысли вас это наводит?

Майлз задумался.

— Борьбы быть не могло, иначе кто-нибудь в соседних домах заметил бы. Убитый не звал на помощь, иначе кто-нибудь да услышал бы. Я бы предположил, что наш человек знал своего убийцу. — У Майлза мелькнула отвратительная догадка. — А не мог наш приятель быть двойным агентом? Если французы посчитали, что он исчерпал свои возможности…

Мешки под глазами Уикхема набрякли, казалось, еще сильнее.

— Такая возможность, — устало проговорил он, — всегда есть. В определенных условиях… или за определенную цену любой может стать предателем. Во всяком случае, наш старый враг действует против нас в самом центре Лондона. Нам надо знать больше. И вот здесь вступаете вы, Доррингтон.

— К вашим услугам.

Ага, время пришло. Теперь Уикхем попросит его найти убийцу лакея, и он, Майлз, вежливо заверит его, что доставит голову Черного Тюльпана на блюде и…

— Вы знакомы с лордом Воном? — вдруг спросил Уикхем.

— С лордом Воном? — Застигнутый врасплох, Майлз стал рыться в памяти. — По-моему, этого парня я не знаю.

— Да и не должны. Он совсем недавно вернулся с континента. Однако он знаком с вашими родителями.

Уикхем буквально пронизывал Майлза взглядом. Тот пожал плечами и откинулся в кресле.

— У моих родителей широкий и разнообразный круг знакомств.

— В последнее время вы общались с вашими родителями?

— Нет, — коротко ответил Майлз. Ну не общался. Что еще к этому добавить?

— Вам известно, где они в настоящее время находятся?

Майлз был абсолютно уверен, что шпионы Уикхема обладали более свежей, чем у него, информацией о местонахождении его родителей.

— В последний раз я получил от них письмо из Австрии. Поскольку это было более года назад, они с тех пор могли переехать. Больше мне нечего вам сказать.

Когда же он в последний раз видел своих родителей? Четыре года назад? Пять?

Отец Майлза страдал подагрой. Не теми легкими приступами, которые случаются от чрезмерного увлечения жареным ягненком за рождественским ужином, не цикличной подагрой, но постоянной, всепоглощающей подагрой того рода, что требует особых подушек, экзотической диеты и частой смены врачей. У виконта была его подагра, а еще он любил итальянскую оперу, или, точнее, итальянских певиц. Оба этих интереса удобнее было удовлетворять в Европе. Ибо, сколько помнил Майлз, виконт и виконтесса Лоринг кочевали по Европе с курорта на курорт, принимая достаточно лечебных вод, чтобы потопить небольшую армаду, и внося немалый вклад в поддержку итальянского музыкального искусства.

Представление о том, что один из его родителей имеет какое-то отношение к Черному Тюльпану, убитым агентам или чему-нибудь требующему большего усилий, чем поездка в карете до ближайшего оперного театра, выходило за пределы воображения Майлза. И все равно ему стало отчетливо не по себе оттого, что отец и мать попали в поле зрения военного министерства.

Майлз твердо поставил ноги на пол, положил руки на колени и спросил напрямик:

— У вас есть причины интересоваться моими родителями, сэр, или мы просто ведем светскую беседу?

Уикхем посмотрел на Майлза, пожалуй, весело.

— Вам нет нужды волноваться на их счет, Доррингтон. Нам нужна информация о лорде Воне. Ваши родители входят в его светский круг. Если вы, случаем, напишете своим родителям, то могли бы спросить у них — между делом, — не встречались ли они в своих путешествиях с лордом Воном.

Облегченно вздохнув, Майлз воздержался от замечания, что его переписка с родителями до сего дня может уместиться в среднего размера табакерке.

— Я это сделаю.

— Между делом, — предупредил Уикхем.

— Между делом, — подтвердил Майлз. — Но какое отношение лорд Вон имеет к Черному Тюльпану?

— Лорд Вон, — последовал простой ответ, — хозяин нашего убитого агента.

— А-а.

— Вон, — продолжал Уикхем, — недавно вернулся в Лондон после продолжительного пребывания на континенте. Десятилетнего, если уж быть точным.

Майлз быстренько подсчитал про себя.

— Как раз в то время начал действовать Черный Тюльпан.

Уикхем не стал тратить время на подтверждение очевидного.

— Вы вращаетесь в одних кругах. Понаблюдайте за ним. Мне не нужно говорить вам, Доррингтон, как это делается. Отчет мне нужен через неделю.

Майлз посмотрел прямо в глаза Уикхему:

— Вы его получите.

— Удачи, Доррингтон. — Уикхем принялся копаться в бумагах, ясно давая понять, что разговор окончен. Майлз выбрался из кресла и по пути к двери стал натягивать перчатки. — Я ожидаю увидеть вас здесь в это же время в следующий понедельник.

— Я буду здесь. — Майлз, ликуя, крутанул шляпу, прежде чем основательно надеть ее, скрыв непослушные светлые волосы. Задержавшись у двери, он улыбнулся своему начальнику. — С цветами.

 

Глава четвертая

— Черный Тюльпан? — Колин усмехнулся. — Не слишком-то оригинально, должен признать. Ну а чего вы ожидали от помешанного французского агента?

— Кажется, у Дюма есть роман с таким названием.

Колин подумал.

— По-моему, они между собой не связаны. Кроме того, Дюма появился позже.

— Я и не говорю, что Дюма был Черным Тюльпаном, — возразила я.

— Отец Дюма служил в армии Наполеона солдатом, — объявил Колин, авторитетно подняв указательный палец, но испортил эффект, добавив: — Или, возможно, это был его дед. В любом случае кто-то из них.

Я с сожалением покачала головой:

— Слишком хорошая теория, чтобы быть правдой.

Я сидела на кухне Селвик-Холла за длинным поцарапанным деревянным столом, похожим на жертву дюжих поваров, вооруженных мясницкими ножами, а Колин тыкал ложкой в липкую массу на плите, которая, по его заверениям, быстро продвигалась в сторону превращения в наш ужин. В отличие от потертых каменных плит пола кухонную мебель, видимо, заменили в какой-то момент последних двух десятилетий. В начале своей жизни она была того безобразного горчично-желтого цвета, который столь необъяснимо любим дизайнерами, но от времени и использования поблекла до приглушенного бежевого.

Образцом дизайнерского искусства эта кухня не являлась. За исключением одного довольно-таки унылого горшка с базиликом на подоконнике, не было ни висячих растений, ни сверкающих медных кастрюль, ни сочетающихся по цвету банок с несъедобной «настой», ни художественно увязанных пучков трав, развешанных так, чтобы неосмотрительный посетитель бился о них головой. В кухне, напротив, царила атмосфера уюта, какая бывает в действительно обитаемом помещении. Стены выкрашены в веселый, совсем не горчичный желтый цвет; на крючках над раковиной — синие с белым кружки; видавший виды электрический чайник стоит рядом с оббитым коричневым заварочным, накрытым обтрепавшимся синим стеганым чехлом; два окна в обрамлении штор с ярким желто-голубым узором. Холодильник издавал то успокаивающее гудение, знакомое всем холодильникам мира, умиротворяющее, как кошачье мурлыканье.

Стена плюща, художественно ниспадавшего на одну сторону, наполовину загораживала окно над раковиной. Сумеречный свет, проникающий через вторую половину, больше затемнял, чем выявлял. Наступило то смутное время дня, когда можно представить корабли-призраки, бесконечно плывущие через Бермудский треугольник, или призрачных солдат, снова сражающихся в давних битвах на болотистых пустошах.

Очевидно, я слишком много времени провожу в библиотеках. Призрачные солдаты, надо же!

Но все равно… Повернувшись к Колину и облокотившись на спинку стула, я спросила:

— А в Селвик-Холле есть привидения?

Колин перестал помешивать и бросил на меня откровенно насмешливый взгляд.

— Привидения?

— Ну да, страшные призраки, безголовые всадники и тому подобное.

— Понятно. Боюсь, в настоящее время мы ничем таким не располагаем, но если вы пожелаете заглянуть к соседям, я слышал, что в Донвеллском аббатстве сдают напрокат нескольких монахов-призраков.

— Не думала, что их можно брать напрокат.

— После того как Генрих Восьмой конфисковал аббатство, монахам пришлось найти способ добывать себе на пропитание. Всегда есть старинный помещичий дом, где требуется одно-два привидения.

— А кто такие призраки Донвеллского аббатства? Насколько я понимаю, они не просто монахи.

Колин в последний раз перемешал содержимое кастрюли и выключил конфорку.

— Обычная история. Отступник-монах нарушил свои обеты, сбежав с разбитной дочкой местного сквайра… Тарелку, пожалуйста.

Я подала ему тарелку с сине-белым узором.

— Входит монах, преследуемый сквайром? — подала я реплику, парафразируя одну из моих любимых ремарок Шекспира.

— Почти, но не совсем. — Колин изящно вытряхнул из черпака на тарелку большой комок замазки. Она немного напоминала собачью еду. Я подала вторую тарелку. — Местный сквайр не особо любил свою дочку, но почуял возможность повернуть данное дело к своей выгоде. Кипя подобающим отцовским гневом, он ворвался в монастырь… Еще?

Полная ложка зависла в воздухе, как призрачная рука во время спиритического сеанса.

— Нет, спасибо.

— Сквайр поспешил в монастырь и потребовал в качестве возмещения за утрату дочери полоску земли, лежавшую между аббатством и его владениями. Монахам это не понравилось. Никто не знает, что точно случилось в ту ночь, но история гласит: монахи изловили парочку в большом поле, недалеко от аббатства.

— И что было потом? — Обожаю хорошие истории с привидениями.

— Точно никто не знает, — загадочно ответил Колин, ну или, во всяком случае, так загадочно, как может это сделать человек, взмахивающий большим черпаком. — К утру на траве лежал только мятый капюшон от рясы. Что касается дочери сквайра, от нее не осталось и следа. Но, но легенде, в ненастные ночи он по-прежнему ищет ее, и его можно увидеть медленно плывущим над территорией Донвеллского аббатства в вечном поиске своей утраченной любви.

Руки у меня покрылись мурашками, когда я мысленно нарисовала безлюдную пустошь, бледную луну, освещающую их перепуганные лица… Передо мной возник большой комок чего-то коричневого.

— Фасоли на тост? — прозаически спросил Колин.

Почти невозможно сохранять атмосферу зловещего преступления в присутствии фасоли и тостов. Это эффективнее, чем помахать чесноком перед вампиром.

— Если это задумано, чтобы вынудить меня к отъезду, ничего не выйдет. Теперь, когда я своими глазами увидела архив, даже диета из золы не выживет меня отсюда.

Он хмыкнул.

— Ясно. А как насчет призрачной фигуры в белом, нависающей над вашей кроватью?

— Слишком поздно. Вы уже сказали — призраки у вас не водятся.

Колин усмехнулся весьма распутной улыбкой, оказавшей странный эффект на мой желудок… по крайней мере я свидетельствую, что это произошло от его улыбки, а не кулинарных излишеств.

— Кто сказал, что я говорил о привидении?

Не успела я до конца разгадать подтекст данного заявления, как дверь немного приоткрылась и женский голос проворковал:

— Колин… Колин, ты дома?

Колин застыл, как лисица при виде охотников. Поймав мой взгляд, он знаком озабоченно велел мне молчать.

— Колин…

Дверь продолжила свое неумолимое движение внутрь, и в образовавшийся проем свесилась светлая коса, а за ней появилась ее обладательница — высокая девушка в обтягивающих рыжевато-коричневых брюках и облегающем пиджачке. Увидев свою жертву, девушка упруго шагнула в кухню, сапожки на каблучках зацокали по каменным плитам пола, на руке у новоприбывшей покачивался шлем для верховой езды.

— Колин! Я так и думала, что найду тебя здесь. Когда я увидела на подъездной дорожке твою машину… О!

Она заметила меня, сидевшую на другом конце стола. Шлем для верховой езды перестал покачиваться, челюсть отвисла. Данное выражение лица не очень ей шло, вызывая в памяти портреты некоторых Габсбургов, обладавших еще более мощными челюстями. Или Волка из «Красной Шапочки». Зубы у нее были очень большие и очень белые.

— Здравствуйте, — произнесла я в воцарившейся тишине.

Девушка проигнорировала меня, взгляд ее светлых глаз сосредоточился на Колине.

— Я не знала, что ты не один.

— А с чего тебе знать, — вкрадчиво ответил Колин и положил вилку на край тарелки. — Добрый вечер, Джоан.

С закрытым ртом и поджатыми теперь губами женщина производила не такое уж отталкивающее впечатление, поневоле признала я. Может, губы у нее и тонковаты, а нос слегка приплюснут, но сочетание высоких скул, длиннющих ног и выгоревших на солнце светлых волос на фоне идеально загорелой кожи могло бы сделать честь рекламе Ральфа Лорена. Я готова была побиться об заклад — она принадлежит к тем раздражающим меня людям, которые загорают не сгорая.

Глаза ее, как я заметила, были чуть узковаты и совсем светло-голубые. Обычно я не обращаю внимания на цвет, но эти глаза смотрели на меня неотрывно и, вне всякого сомнения, неприязненно.

— Ты не представил меня своей… подруге.

Вид у нее был такой, будто она жевала ту самую золу, которую я вызвалась есть добровольно.

— Элоиза, это Джоан Плауден-Плагг, Джоан, это Элоиза Келли, — сообщил Колин, снова развалясь на стуле.

— Привет! — бодро поздоровалась я.

Джоан продолжала разглядывать меня с той враждебностью, которую лучше приберечь для крупных насекомых, только что забравшихся к вам в постель.

— Вы подруга Серены? — спросила она убийственным тоном человека, который знает, что задает проигрышный вопрос.

— Ну… — Я держала один раз голову сестры Колина над унитазом, пока девицу выворачивало, но не уверена, что это можно расценить как дружбу. — Не совсем, — уклонилась я от прямого ответа.

Устремленные на меня глаза Джоан метали молнии. Я с мольбой посмотрела на Колина, но он старательно отводил взгляд, сохраняя вид насмешливого безразличия. Помощи от него не дождешься. Значит, мне самой придется выпутываться из этого маленького недоразумения, или, как красноречиво выразил это Шекспир, избавлять себя от царапин на физиономии.

— Я историк, — с готовностью объяснила я.

Джоан посмотрела на меня, словно я только что вызвалась представить ее Безумному Шляпнику.

Ладно, быть может, это не самое вразумительное заявление, какое я могла сделать. Я предприняла новую попытку, добавив:

— Колин весьма любезно разрешает мне пользоваться его архивом.

Лицо Джоан посветлело.

— О! Вы изучаете мертвых людей.

Все понятно: она закончила историческую школу Пэмми, где Чингисхан бился с Людовиком XIV на Босвортском поле — и все в кринолинах. Да и вообще — если на минувшей неделе о них не упоминали в таблоидах, все это в любом случае было далеким прошлым. Но если это означало, что она не погонится за мной с хлыстом для верховой езды, мне вообще-то безразлично, считает ли она гунна Аттилу одним из подписантов Версальского договора.

— Можно и так сказать. Мертвые люди, которых я изучаю в настоящее время, оказались родственниками Колина, поэтому он был настолько любезен, что позволил мне попользоваться его библиотекой.

К библиотекам, судя по всему, мисс Плауден-Плагг особой любви не питала. Взмахом косы она отмела меня, посчитав препятствием крайне незначительным, и вернулась к Колину. Со своего места она не могла целиком исключить меня из беседы, разве только обойти стол и встать между мной и Колином, но девица и так постаралась: наклонилась, чтобы максимально повернуться лицом к Колину и свести до минимума мое присутствие. В профиль ее нос оказался приплюснутым.

Девица положила правую руку на стол и наклонилась к Колину:

— Как там дорогая Серена?

Колин лениво наклонил голову в мою сторону:

— Как она, по-вашему, Элоиза?

— Вы же виделись с ней позднее меня, — озадаченно отозвалась я.

— Но именно вы так мило заботились о ней, когда на днях ей стало плохо. — Колин блаженно улыбнулся мне, прежде чем повернуться к Джоан и доверительно сообщить: — Пару дней назад мы были на вечеринке, которую устроила подруга Элоизы, и Серене сделалось что-то нехорошо. Но Элоиза о ней позаботилась, не правда ли, Элоиза?

Формально никакой лжи в его высказывании не было. Пэмми устроила вечеринку, Серене стало плохо и я отвела ее в ванную. Разумеется, Колин позабыл упомянуть, что вечеринка была солидной рекламной акцией, устроенной Пэмми с присущим ей профессионализмом, а не интимным скромным приемом с коктейлями; Пэмми пригласила Серену, а также целую кучу своих школьных друзей, и я, в роли старейшей в мире подруги Пэмми, таскалась за ней. Встреча с Колином и Сереной поразила меня не меньше, чем их. В тот момент я, кроме того, пребывала в заблуждении, что Серена — подружка Колина, но это уже совсем другая история.

В изложении Колина вся эта история звучала чертовски двусмысленно — было ясно, что Джоан сделает все выводы, к каким он ее подталкивает.

— Я думала, вы здесь ради библиотеки, — обвинила она меня.

Колин потянулся, как это умеют делать мужчины — меня это бесит, — и небрежно положил руку на спинку моего стула. Я бы повеселилась, если б так не разозлилась. Я сидела довольно далеко, и его пальцы лишь коснулись мебели. Более того, ему пришлось самую малость наклониться вбок, чтобы дотянуться.

— О, не знаю. Элоиза вообще-то скорее гостья. Вы так не считаете, Элоиза?

То, что я хотела сказать, было непечатным. Если здесь обитали какие-нибудь фамильные привидения, я собиралась натравить всех их на него. Всадников без головы, стенающих женщин в белом, назовите сами. Мне никогда не нравилось, когда меня выставляют на посмешище. Особенно не проинформировав, что тут полным ходом идет игра.

Я ядовито улыбнулась Колину:

— Никогда бы не подумала.

Колин подавил смешок.

— Подумали бы, — не церемонясь, заявил он. — Если б там был нужный вам исторический документ.

Я невольно едва не усмехнулась.

— Это должен быть по-настоящему важный исторический документ.

Хрясть!

Шлем для верховой езды со стуком обрушился на стол между мной и Колином, от сотрясения свалился тост, ненадежно пристроенный на краю моей тарелки.

— Ну, я тогда пойду? — слащаво пропела Джоан. — Колин, ты придешь завтра на нашу маленькую вечеринку с выпивкой, да?

— Я не… — начал Колин, но Джоан перебила его:

— Там будут абсолютно все. — Она затарахтела, перечисляя имена по списку, составленному явно для того, чтобы убедить Колина: он ужасно много потеряет, если не бросит все и стремглав туда не помчится. Я вернула тост на место. — Придут Найджел и Хлое и приведут Руфуса и его новую девушку. И Банти Бикслер будет… ты помнишь Банти Бикслера, да, Колин?

К концу я была убеждена, что она просто выдумывает имена, чтобы назвать побольше неизвестных мне людей. По лицу Колина можно было понять, что он тоже не припоминает половины имен, и у меня возникло чувство, что он не слишком жалует Банти Бикслера, кто бы ни был сей малый с таким неудачным именем.

Чувствуя, что проигрывает, наездница прибегла к отчаянной тактике.

— Можешь привести… — Джоан тупо на меня посмотрела.

— Элоиза, — услужливо подсказала я.

— …свою гостью, если хочешь, — закончила она тоном человека, идущего на огромную уступку. Повернувшись ко мне, она радушно проговорила: — Естественно, вам будет не слишком весело, поскольку вы никого не знаете. Полагаю, вы могли бы поговорить с викарием. Он обожает распространяться о старине. Церкви и все такое.

Мне должным образом указали на мое место, загнав в угол вместе с духовенством.

Как я могла отказаться после такого любезного приглашения?

— Спасибо.

— Конечно, если вы слишком заняты в библиотеке…

Я оскалилась, обнажив зубы — далеко не такие крупные и белые, как у нее.

— Ни за что не пропущу.

С хозяйского места за столом донесся приглушенный смешок.

Я пристально посмотрела на Колина.

— Простите, — как ни в чем не бывало сказал он. — Поперхнулся фасолиной.

Ну-ну.

За свой опрометчивый юмор он получил по заслугам — внимание Джоан переключилось на него.

— Значит, мы тебя завтра увидим? Не забудь, завтра вечером, в половине восьмого.

Кухонная дверь громко хлопнула.

Я встала, со стуком положила на тарелку вилку и нож. Я чувствовала, что за всем этим стоит некая предыстория. Рядом со мной на стуле шевельнулся Колин.

— Фасоли больше не надо, да?

— Да. Спасибо.

Я понесла тарелку в раковину, слыша, как затихает вдали перестук копыт. Думаю, монах-призрак из Донвеллского аббатства не стал бы с ней путаться, когда она в таком настроении. Снаружи, за кухонным окном, стало по-настоящему темно, как бывает только в деревне. В стекле я видела свое отражение с раздраженно поджатыми губами.

Меня это совсем не касается, нет, в самом деле.

В отражении я увидела приближавшегося с тарелкой в руке Колина. О, к черту все это. Если он собирается втянуть меня в свое любовное злоключение, меня это касается. Особенно если учесть, что это я подвергалась риску преследования злобной амазонкой. Я предпочла бы монаха-призрака. Из него по крайней мере можно состряпать славную историю, когда я вернусь домой.

Поставив посуду в раковину, я развернулась так стремительно, что Колин чуть не врезался в меня тарелкой. Отражающиеся предметы бывают ближе, чем кажутся.

Прижавшись спиной к раковине, чтобы избежать пробоины в грудной клетке, я сжала металлический край и сказала:

— Я, конечно, не против послужить живым щитом, но в следующий раз буду благодарна за краткий предупредительный сигнал.

Ну, во всяком случае, я хотела это сказать.

Сказала же следующее:

— Я помою посуду. Поскольку вы готовили.

Черт.

Колин отступил на шаг и широко взмахнул рукой. Умудрившись поставить меня на свое место, он пребывал в возмутительно хорошем настроении.

— Идите. Я помою.

— Точно?

— Я не против. Идите. — Он слегка подтолкнул меня. — Я знаю, вы, должно быть, умираете от желания вернуться в библиотеку.

— Ну…

Оспорить данное утверждение было трудно.

Колин уже включил воду.

— Можете приготовить ужин завтра.

— Но вы забываете, — остановилась я у двери, — что завтра пьете коктейли с мисс Плауден-Плагг. Доброй ночи!

Я выскочила из кухни в темный коридор, надеясь, что смогу найти дорогу в библиотеку. Я полностью смазала бы свой уход, если бы обернулась и спросила, как туда добраться. Мне бы попасть в передний холл, а оттуда я дорогу найду.

В деревне действительно если стемнеет, то стемнеет — ни тебе уличных фонарей, ни автомобильных фар и освещенных витрин, которые все излучают приветливый свет. Я ощупью пробиралась вперед по коридору, одной рукой ведя по ребристым обоям, а другую выставив вперед, будто желая предупредить… ну, не столкновение с призрачными монахами, а скорее с маленькими столиками, которые так и норовят попасть под ноги в незнакомых коридорах. Если я и вздрагивала испуганно от нескольких теней и чуть пристальнее, чем необходимо, вглядывалась в дверные проемы, давайте просто скажем: я была рада, что Колин не оказался свидетелем этого.

Чтобы отвлечься от глупых историй о привидениях, я стала думать о Черном Тюльпане. Имя прямо из романов Рафаэля Сабатини — как капитан Блад или Морской Ястреб. Выбравший его человек обладал, должно быть, сильным чувством драматического и, в отличие от Гастона Делароша, тонким чувством юмора, чтобы так подделаться под noms de guerre своих противников. Я не сомневалась, что само имя Черный Тюльпан было насмешливым ответом Алому Первоцвету и Пурпурной Горечавке. Это был более взрослый, более умный вариант дразнилки детских площадок всего мира: «Не поймаешь, не поймаешь».

Будь я Черным Тюльпаном, где бы стала искать Розовую Гвоздику?

Я успешно обогнула маленький столик и с некоторым облегчением увидела, что добралась до переднего холла. Отсюда я сумею дойти до библиотеки… Я надеялась. Отсутствие у меня чувства направления вошло в легенду у тех, кто когда-либо куда-либо пытался со мной попутешествовать. Если повезет, я могу случайно заблудиться на чердаке или в подвале.

Если бы я знала, что Розовая Гвоздика была гостем на свадьбе Ричарда и Амели, первым делом обратилась бы к списку гостей. А поскольку гости эти, исключая сельских родственников Амели из Шропшира, вращались в высших кругах лондонского света, я захотела бы внедриться в это общество.

Разумеется, напомнила я себе, Черному Тюльпану не нужно быть членом высшего света. Есть сотни людей, которые обретаются на периферии высшего общества и имеют более-менее тот же доступ, — личные горничные, лакеи, учителя танцев, куртизанки, сапожники. Многие мужчины гораздо ближе со своими портными, чем с женами; одному Богу известно, что можно выболтать во время примерки нового пальто.

Просто не так эффектно представлять ужасного Черного Тюльпана слугой. Предполагается, что Черные Тюльпаны не должны заниматься такими вещами, как отбеливание белья. Они сидят в засаде в темных коридорах, крутят в руках бокалы с бренди и закручивают усы. Или что-то подобное.

Ой! Я попятилась, а передо мной что-то шевельнулось — смутная фигура, закутанная в… Ох! Я испугалась собственного отражения в темном окне. Ну вот. Естественная ошибка, успокоила я себя.

Если я не обуздаю свое воображение, то стану смешной, как та недалекая героиня «Нортенгерского аббатства», которая приняла счет от прачки за перечисление каких-то страшных злодеяний. Завтра утром Колин найдет меня на полу в библиотеке, заговаривающуюся от ужаса, со стоном жалующуюся на звякающие цени и глаза, которые жгут меня взглядом из темноты, где никаких глаз быть не может. О чем я думала, читая в юности все эти истории о привидениях?

Решительно взяв себя в руки, я продолжила путь в библиотеку твердым шагом и смело глядя вперед. И все равно, несмотря на свою решимость не думать о призраках, духах и вещах, которые являются по ночам, я не могла не гадать…

Что хотел сказать Колин тем замечанием о явлениях у моей кровати?

 

Глава пятая

Ровно без пяти одиннадцать Майлз неторопливо ступил под священную сень клуба «Олмак».

Обычно «Олмак» занимал не самую верхнюю строчку в списке любимых мест отдыха Майлза. Доведись ему выбирать между «Олмаком» и французским застенком, молодой человек предпочел бы подземное узилище. Как пожаловался он сегодня вечером своему лакею, компания в тюрьме была бы более подходящая, развлечения более занимательные, да и еда, вероятно, тоже получше.

— Уверен в этом, сэр, — сказал Дауни, который пытался превратить галстук Майлза в нечто соответствующее текущей моде. — И если сэр на минутку воздержится от разговоров…

Майлз чертыхнулся и смял подбородком складку, только что тщательно заложенную Дауни.

— Я дал слово. Что тут поделаешь?

— Если сэр не позволит мне завязать ему галстук, — язвительно заметил Дауни, рванув испорченный галстук с такой силой, что у Майлза на глазах выступили слезы, — сэр достаточно опоздает, чтобы его не пустили в зал.

Майлз обдумал слова лакея. Хмыкнул. По приказу патронессы двери «Олмака» закрывались ровно в одиннадцать часов, и горе тому несчастному, который подбегал к ним мгновением позже. Так ли уж стыдно будет, если он не сможет попасть внутрь и поневоле покорится жестокой необходимости пойти в клуб и выпить несколько бутылок великолепного кларета?

Майлз покачал головой, погубив попутно третий кусок накрахмаленного полотна.

— Это великолепная идея, Дауни, — сказал он. — Но ничего не выйдет. Я дал слово.

Вот в чем загвоздка. Он пообещал Ричарду, а обещание есть обещание. Обещание, данное другу, стояло в одном ряду с подписанной кровью клятвой Мефистофелю. Такие вещи просто не нарушаются.

— В мое отсутствие ты вместо меня присмотришь за Генриеттой, ладно? — попросил Ричард, пожимая ему руку на прощание и готовясь отбыть в Суссекс, навстречу блаженству семейной жизни. — Отпугивай молодых повес, ну и все прочее, хорошо?

— Не бойся! — беспечно пообещал Майлз, ободряюще хлопая друга по спине. — Я буду следить за ней строже, чем в монастыре.

Сравнение с монастырем оказалось как нельзя более удачным. Ричард уехал успокоенный.

Да и потом, что трудного изредка приглядывать на балах за девицей двадцати одного года? Генриетта — девушка разумная, не станет выскакивать на балконы с охотниками за приданым или сходить с ума по первому же шалопаю, который взглянет в ее сторону. От Майлза всего-то и требовалось, что принести ей бокал-другой лимонада, время от времени станцевать контрданс и угрожающе нависнуть над любым незадачливым щеголем, подошедшим слишком близко. Спору нет, нависать ему понравилось и танцы оказались не столь уж обременительным занятием. Генриетта не наступала на ноги — и вообще не ступала на паркет бального зала, — с тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет. Разве это так уж трудно?

Ха! Майлз горько посмеялся бы над своей наивностью, если б это не привлекло излишнего внимания. А привлекать внимание ему хотелось меньше всего. Майлз поборол малодушный порыв задержаться в дверях.

Там сидели все эти… мамаши. Матери самой страшной породы. Сватающие своих дочерей. И все, как одна, мечтающие отхватить для своих чад виконта.

Этого достаточно, чтобы броситься к Деларошу, умоляя его поместить тебя в уютную, надежную камеру.

А пока — найти бы Генриетту до того, как его кто-нибудь заметит…

— Мистер Доррингтон!

Эх, слишком поздно.

Окликнула его полная женщина, для головного убора которой ощипали, наверное, целого страуса.

— Мистер Доррингтон!

Майлз прикинулся глухим.

— Мистер Доррингтон! — Женщина потянула его за рукав.

— Мистер кто? — вкрадчиво поинтересовался Майлз. — О, Доррингтон! По-моему, я видел его в карточном салоне. Это туда, — услужливо добавил он.

Женщина на мгновение прищурилась, а потом рассмеялась, так сильно стукнув Майлза по руке веером, что виконт мог поклясться: что-то хрустнуло. Вероятно, его рука.

— Неужели! Ну и забавник вы, мистер Доррингтон! Вы меня не помните…

Если бы Майлз встречался с ней раньше, то, без сомнения, запомнил бы. В качестве напоминания остались бы синяки.

— …но я была хорошей подругой вашей матушки.

— Как это мило с вашей стороны.

Майлз получил еще один удар веером.

— Поэтому едва я вас увидела, — веер снова взлетел, попав Майлзу точно по носу, — я сказала моей дорогой дочери Люси… Куда опять подевалась эта девчонка? О, вот она… я сказала ей: «Люси…» — Майлз громко чихнул. — «…Люси, мы просто обязаны поговорить с единственным сыном дорогой, дорогой Анабел».

— Вот вы и поговорили. О, посмотрите! Неженатый маркиз ищет невесту!

Майлз указал в другую сторону, а сам бросился бежать.

Генриетта заплатит ему за это. Как только он ее найдет.

Майлз спрятался за дверью в попытке спастись от ненормальной женщины с ее наносящим увечья веером и одновременно найти Генриетту. В танцевальном зале ее не было, за столом с закусками тоже, не обнаружилась она и в карточном салоне. Со своего наблюдательного пункта за дверью Майлз не мог видеть салон, но ему и не требовалось.

Майлз услышал знакомый смех, перекрывший гомон голосов, и повернулся на звук. Откровенно веселый смех мог принадлежать только Генриетте.

Майлз недаром являлся неустрашимым агентом военного министерства и успешно проследил звук до его источника. Взгляд виконта скользнул мимо группы подражателей Красавчику Браммелу, которые разглядывали в лорнет окружающих, приводя их тем самым в замешательство, мимо юной леди, несомненно, пережившей несчастный случай с железными щипцами для завивки, и, наконец, добрался до знакомой рыжевато-каштановой головки, украшенной простой жемчужной заколкой. Генриетта и две ее лучшие подруги, Пенелопа и Шарлотта, забились в уголок, где общались с помощью шепота, хихиканья и возбужденной жестикуляции. Майлз видел, как Генриетта усмехнулась и через плечо бросила замечание Пенелопе. Светло-карие глаза ее зажглись озорством.

На лице Майлза автоматически заиграла ответная улыбка, сменившаяся насупленными бровями, когда он заметил позади Генриетты молодого щеголя, тоже заметившего и заразительную улыбку, и голое плечико, через которое было брошено замечание. Плечи и шея Генриетты блестели в свете свечей, состязаясь в белизне с жемчугом у нее на шее. Майлз без особого успеха устремил на молодого человека пристальный и сердитый взгляд. Юнец поднял лорнет. Майлз вышел из-за двери, вытянулся во весь свой рост и захрустел, разминая, суставами пальцев. Затем снова бросил тот же взгляд. С повисшим на ленточке лорнетом молодой человек торопливо устремился в сторону карточного салона. Майлз удовлетворенно кивнул. Ему все лучше и лучше удается роль дуэньи.

И хорошо. В последнее время количество докучливых влюбленных, которых требовалось отпугивать, значительно возросло.

Из-за двери Майлз рассматривал Генриетту, чье лицо знал лучше собственного. На протяжении всей жизни он гораздо больше времени провел, глядя на Генриетту, чем на себя в зеркале. На первый взгляд изменилось немногое: те же длинные каштановые волосы, отливающие на свету рыжиной; те же светло-карие глаза, иногда с зеленым оттенком, иногда отливающие синевой, с чуть приподнятыми уголками, как будто в постоянной задумчивости; та же прозрачная светлая кожа, быстро покрывающаяся на солнце веснушками и склонная чесаться от крапивы, шерсти и любой другой колючей вещи, чем они с Ричардом без стыда пользовались к своей выгоде в годы их достойной порицания юности. Волосы Генриетты оставались все такими же длинными и каштановыми, глаза — так же чуточку раскосыми, кожа — такой же светлой, какой была и в девять, и в двенадцать, и в шестнадцать лет. И однако же, когда он сложил все это вместе, результат получился совсем иной, чем даже год назад.

Более глубокий вырез у платья? Волосы уложены по-другому? Ее сияние, возможно, и не затмевало факелы, но она излучала какой-то свет, что-то отличающее ее от Шарлотты и Пенелопы. Новый лосьон для кожи, вероятно? Майлз скорчил гримасу и сдался. Никогда ему не постичь женских ухищрений. Что до вырезов на платьях, черт бы их побрал, она была сестрой его лучшего друга, порученная его заботам. Предполагается, он не должен сознавать, что у Генриетты слишком глубокое декольте. Все, что ниже шеи, решительно под запретом. И его работа заключается в том, чтобы убедиться — все остальные мужчины в бальном зале тоже с этим смирились.

Подняв глаза, Генриетта встретилась с Майлзом взглядом, с явным удовольствием прервала разговор с Пенелопой и Шарлоттой (что уж она там им рассказывала!) и расплылась в широкой, приветственной улыбке.

Майлз поклонился ей.

Генриетта наклонила голову и наморщила нос, выражая интерес и удивление, явно означавшие: «Что это ты делаешь за дверью?»

Гримас для объяснения этого не существовало. Майлз вышел из-за двери, поправил галстук и направился к Генриетте так жизнерадостно, будто это не его только что обнаружили прячущимся за выступом дверного проема.

— От кого ты скрываешься? — с некоторым изумлением спросила Генриетта, кладя ладонь в перчатке на руку Майлза. Она откинула голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и смешно свела брови домиком. — Неужели месье Деларош раздобыл билет в «Олмак»?

— О нет, — заверил ее Майлз. — Нечто гораздо, гораздо более серьезное.

Генриетта подумала.

— Моя мама?

— Тепло, — мрачно отозвался Майлз.

Сопровождая свои слова соответствующими жестами, он поведал о своем кратком столкновении с явившейся из ада матерью — обладательницей веера и свахой.

Глаза девушки расширились, когда она поняла, о ком идет речь.

— О, я ее знаю! Весь прошлый сезон она гонялась за Ричардом. Он даже перевернул чашу с пуншем, пытаясь отвлечь ее внимание. Он постарался, чтобы это выглядело как случайность… — Генриетта с умудренным видом покачала головой. — Но мы-то знали.

— Кое-кто, — ткнул в сторону Генриетты пальцем Майлз, — мог бы и предупредить меня.

Генриетта с преувеличенным недоумением захлопала глазами.

— Но это было бы неспортивно.

— По отношению к кому?

— К миссис Понсонби, конечно.

— Ты, — прищурился Майлз, — будешь моей должницей до конца жизни.

— Ты уже говорил это вчера вечером. И позавчера.

— Некоторые вещи никогда нелишне повторить, — твердо заявил Майлз.

Генриетта на мгновение задумалась.

— Как альбатрос.

— Альбатрос?

Светлая прядь упала на глаза Майлзу, когда он с недоумением посмотрел на Генриетту.

— Мне просто нравится произносить это слово, — радостно ответила Генриетта. — Попробуй сам. Альбатрос. А если немного выделить первый слог, то получается еще забавнее. Альбатрос!

— А Ричард был так уверен, что безумие у вас не наследственное, — в задумчивости громко заметил виконт.

— Тихо! Иначе ты распугаешь всех возможных женихов.

— Ты считаешь, что уже не сделала это, крича «альбатрос»?

— Я бы не назвала это криком. Скорее радостным восклицанием.

Майлз поступил так, как любой повеса, проигравший спор. Он одарил Генриетту медленной, чарующей улыбкой, заставлявшей трепетать сердца девушек, а опытных вдов — писать надушенные записочки.

— Вам никто не говорил, что вы очень речисты, леди Генриетта?

Сестра двух старших братьев, Генриетта была невосприимчива к обольстительным улыбкам.

— Обычно ты. В основном когда я в чем-нибудь тебя переспорю.

Майлз потер подбородок с видом надменной задумчивости.

— Что-то не припомню подобных случаев.

— Ой, смотри! — Генриетта заговорщицки наклонилась к нему, вышитый подол ее платья мазнул по носкам туфель Майлза. — Ты точно спасен. Миссис Понсонби подцепила Реджи Фитцхью.

Майлз проследил, куда указывал веер Генриетты, и с некоторым облегчением заметил, что безумная женщина действительно заловила Болвана Фитцхью. Болван не наследовал титул напрямую, но его дядя являлся графом, а сам он обладал годовым доходом в размере десяти тысяч фунтов, достаточным, чтобы сделаться очень привлекательным женихом для любой, не возражающей против полного отсутствия мозгов. Непохоже, чтобы это стало препятствием, если судить по дебютанткам нынешнего сезона, на которых насмотрелся Майлз. Кроме того, Болван слыл хорошим парнем. Не тем человеком, за которого Майлз отдал бы свою сестру (такая опасность почти не грозила, поскольку три сводные сестры Майлза были значительно старше и давным-давно скованы узами брака), но он знал толк в лошадях, щедро угощал портвейном и имел привлекательную привычку действительно платить карточные долги.

Еще он, несомненно, представлял собой яркий образец портновского кошмара. Со смесью изумления и недоверия Майлз заметил, что одет он был полностью а-ля Гвоздика: огромный розовый цветок красовался в петлице, веночки из вышитых гвоздик украшали его шелковые чулки, а десятки маленьких гвоздичек вились, переплетаясь, даже — поморщился Майлз — вдоль боковых швов его брюк. Недавнее временное пребывание на континенте, со всей очевидностью, ничуть не улучшило его вкус.

Майлз застонал.

— Кто-нибудь должен похитить его портного.

— А по-моему, это придает вечеру особую пикантность, ты не находишь? Наш цветочный друг будет так польщен.

Майлз понизил голос и устроил целое представление из поправки одной из складок галстука.

— Будь осторожна, Генриетта.

Светло-карие глаза девушки встретились с его карими.

— Я знаю.

Находясь здесь in loco fratensis, Майлз вознамерился сказать что-нибудь умное и братское, когда его отвлек знакомый грохот.

Это была не головная боль — сильный крепкий человек, Майлз никогда не страдал такими глупостями, как головная боль — и не французская артиллерия, и никаких бобовых стеблей со спускающимися по ним людоедами, насколько он знал, поблизости не росло, следовательно, это могло быть только одно: Вдовствующая герцогиня Доувдейлская.

— Я сейчас принесу тебе лимонаду, хорошо?

— Трус, — парировала Генриетта.

— А почему должны страдать мы оба?

Майлз уже начал пятиться, когда к ним грузной поступью стала приближаться герцогиня.

— Потому, — поймала его за рукав и потянула назад Генриетта, — что в несчастье веселее вместе.

Майлз выразительно глянул на вдовствующую герцогиню, а если точнее, на ворох меха на руках старухи, похожий на крайне облезлую муфту, и выдернул свою руку.

— Такую компанию я не вынесу!

— Больно. — Генриетта прижала руку к сердцу. — Вот здесь.

— Можешь промыть рану лимонадом, — без всякого сочувствия отозвался Майлз. — О черт, она уже рядом. И с ней ее собачонка.

Чертыхаясь, Майлз ретировался.

Тяжело ступая, герцогиня подошла к трем девушкам и хмыкнула.

— Куда это сбежал Доррингтон?

— Я послала его за лимонадом, — объяснила Генриетта, защищая Майлза.

— Не пытайтесь меня одурачить, мисс. Я знаю, как выглядит побег. — Вдовствующая герцогиня следила за удаляющимся Майлзом с некоторым самодовольством. — В моем возрасте одно из немногих оставшихся мне удовольствий — это обращать в бегство молодых людей. На днях я заставила юного Понсонби выпрыгнуть из окна второго этажа, — добавила она с сухим смешком.

— Он подвернул ногу, — тихо сообщила Генриетте Шарлотта. Присутствие рядом бабушки значительно понизило настроение и голос внучки.

— Разумеется, так было не всегда, — продолжала дама, как будто Шарлотта и рта не раскрывала. Приятные воспоминания заставили ее фыркнуть. — Когда я была в ваших годах, все молодые люди сходили по мне с ума. В пору молодости за меня семнадцать раз дрались на дуэли! Семнадцать! Ни одного смертельного исхода, — тоном глубокого сожаления добавила она.

— Разве вам не приятно, что вы не стали причиной смерти хорошего человека? — поддразнила ее Генриетта.

— Пустое! Любой юноша, достаточно глупый, чтобы драться на дуэли, заслуживает такой гибели! Нам нужно больше дуэлей. — Герцогиня повысила голос. — Сократится количество недоумков, наводняющих бальные залы.

— Что? — К ним неторопливо подошел Болван Фитцхью. — Я, кажется, не совсем понял.

— Об этом я и говорю, — отрезала вдовствующая герцогиня. — Кстати, о недоумках. Куда делся Доррингтон? Мне нравится этот молодой человек. Его приятно помучить, не то что этих молокососов. — Она сердито посмотрела на беднягу Болвана, ближайшего к ней молокососа. — Чем там Доррингтон занимается, лимоны выжимает?

— Вероятно, скрывается где-нибудь за дверью, — предположила Пенелопа. — У него это хорошо получается.

Генриетта раздраженно посмотрела на свою лучшую подругу.

— Около стола с закусками обычно такая толпа, — пришла на выручку Шарлотта.

Герцогиня неодобрительно посмотрела на внучку:

— Эта слащавая доброжелательность у тебя от матери. Я всегда говорила Эдуарду, что он ухудшает породу.

Генриетта незаметно сжала руку подруги. Та ответила ей взглядом тихой благодарности.

— Ага! — победоносно каркнула герцогиня. — Вон Доррингтон! До лимонов он так и не добрался. Кто та развязная деваха, с которой он разговаривает?

 

Глава шестая

Майлз направился в сторону закусок, стараясь максимально увеличить расстояние между собой и вдовствующей герцогиней Доувдейлской. И прыткой собачонкой вдовствующей герцогини Доувдейлской. Отношения Майлза с этой собакой складывались неудачно… во всяком случае, неудачно для Майлза.

Он как раз оглянулся, желая убедиться, что это адское животное не учуяло его (оно могло передвигаться удивительно быстро, если хотело, и особенно хотело, когда в непосредственной близости оказывался Майлз), когда услышал гортанный вскрик и почувствовал, как что-то теплое потекло сбоку по ноге. Майлз повернулся, ожидая увидеть еще одну дебютантку в платье пастельных тонов.

Вместо этого перед ним стояло знойное видение в черном. Темные волосы женщины были просто собраны на макушке и ниспадали длинными волнистыми локонами, касаясь края выреза, глубокого, как у всех платьев, которые носят в Париже. Поразительная прическа подчеркивала тонкую лепку лица, которая у дам постарше обычно называется элегантной, — с высокими скулами и заостренным подбородком. Но стоявшая перед Майлзом женщина была отнюдь не старой. На фоне эбеновой черноты локонов ее кожа казалась белой, как лепестки орхидеи, но бледность эта была признаком тщательно ухоженной кожи, а не болезни или возраста, а губы ее, настолько красные, что могли быть и накрашены, изгибались в манящей улыбке.

По сравнению с милыми девушками в розовых и белых нарядах, первый сезон выезжающими в свет, она представлялась экзотичным тюльпаном в поле первоцветов, поразительный этюд света и тени в противоположность целой стене, увешанной акварелями.

— Простите, — произнес тот же хрипловатый голос, когда Майлз непроизвольно дернулся: жидкость добралась до кожи, туфли чавкали в липкой луже оршада.

— Все в порядке. — Майлз почувствовал, как хлюпает оршад и в туфлях. — Я не смотрел, куда иду.

— Но ваши брюки…

— Это не важно, — сказал Майлз и галантно добавил: — Могу я принести вам другой бокал?

Женщина улыбнулась. Ее неспешная улыбка началась в уголках губ, добралась до скул, но так и не достигла глаз.

— Я не очень-то огорчена, избавившись от этого напитка. Предпочитаю освежаться чем-нибудь… покрепче.

Взгляд, брошенный на плечи Майлза, предполагал, что она имела в виду не только напитки.

— Тогда вы не туда пришли, — откровенно ответил Майлз.

В конце концов, «Олмак» известен слабыми напитками и еще менее сластолюбивым обществом. Разве что кто-то сходил с ума по леди Джерси, но данная женщина не казалась Майлзу членом клики, боготворящей леди Джерси.

Ресницы, такие же темные, как волосы, опустились, прикрывая бездонные глаза.

— Периодически случаются исключения из общего правила.

— Зависит от того, — протянул Майлз, — насколько человек захочет эти правила нарушить.

— Пока не перейдет границу.

Последний звук деликатно повис в воздухе. Майлз одарил даму своим самым разудалым взглядом.

— Разбивая сердце девушки?

Она легонько провела пальцем с длинным ногтем по краю своего веера.

— Или решимость мужчины.

В другом конце комнаты Генриетта выхватила у герцогини лорнет и стала вглядываться в толпу. Там совершенно определенно стоял Майлз… она безошибочно различала его светлые волосы. Ни у кого другого прическа не могла так растрепаться в бальном зале с совершенно неподвижным воздухом. И он, вне всякого сомнения, разговаривал.

С женщиной.

Генриетта опустила лорнет, осмотрела, дабы убедиться в его исправности, а затем предприняла новую попытку. Женщина стояла на прежнем месте.

Генриетта справедливо удивилась. За время ее многочисленных выездов в свет в сопровождении Майлза выработалась удобная схема поведения. Майлз появляется так поздно, как только позволяют приличия; они устраивают небольшую словесную пикировку; Майлз приносит ей лимонад, а при соответствующем настроении и Пенелопе и Шарлотте, а затем, вместе с остальными утомленными братьями и мужьями, удаляется в карточный салон. Периодически он появляется — убедиться, что все в порядке, принести еще лимонада и потанцевать, если какой-то из танцев в бальной книжечке Генриетты остался свободным, но прочее время он неизменно проводит в мужском святилище карточного салона.

И со всей определенностью не разговаривает с дебютантками.

Правда, женщина в черном — Генриетта прищурилась в лорнет, сожалея, что это не театральный бинокль, — не слишком походила на дебютантку. Прежде всего дебютантки не носили черного. И вырезы платьев у них но большей части бывали поскромнее, чем тот, которым щеголяла собеседница Майлза. Силы небесные, да есть ли у этого платья корсет?

Генриетта подавила необъяснимый приступ откровенной неприязни. Разумеется, никакой неприязни к этой женщине она не испытывала. Да и с чего бы? Она с ней даже еще не знакома.

Но у нее вид, вызывающий неприязнь.

— Кто она? — спросила Генриетта.

Пен фыркнула неподобающим для леди образом.

— Охотница за мужем, без сомнения.

— А мы разве нет? — рассеянно возразила Генриетта, когда женщина положила руку в черной перчатке на локоть Майлза. Тот, похоже, не делал попыток избавиться от этого наслоения.

— Это к делу не относится, — изрекла Пенелопа.

— Я бы предпочла, чтобы мой будущий муж охотился за мной, — вздохнула Шарлотта.

Пенелопа лукаво усмехнулась:

— Он будет прятаться под твоим балконом и кричать: «Любовь моя! Любовь моя! О, любовь моей жизни!»

— Тихо! — Шарлотта схватила Пенелопу за одну из простертых рук. — На нас все смотрят.

Пенелопа с любовью сжала руку Шарлотты.

— Пусть смотрят! Это только прибавит тебе загадочности. Ты согласна, Генриетта? Генриетта?

Генриетта все еще разглядывала темную женщину, стоявшую с Майлзом.

Герцогиня ударила Генриетту по руке.

Девушка вскрикнула и уронила лорнет прямиком на колени герцогине.

— Так-то лучше, — пробормотала старуха, завладевая лорнетом. — Ах.

— Да? — подбодрила ее Генриетта, гадая, возможно ли будет незаметно подобраться к ним поближе и немного послушать, но так, чтобы не было заметно, что она делает это нарочно. Вероятно, нет, сокрушенно решила она. Кроме как за Майлзом, спрятаться там было негде, а его собеседница скорее всего догадается, увидев, как Генриетта выглядывает из-за спины Майлза. И обязательно скажет об этом Майлзу. И Генриетте, какой бы речистой она ни была, трудно будет объяснить свой поступок.

— Так вот кто это! Кто бы мог подумать, что она вернется в Лондон?

— Кто? — спросила Генриетта.

— Так, так, так, — забормотала герцогиня.

Генриетта раздраженно уставилась на вдовствующую даму, но даже и не подумала облечь свое нетерпение в слова. Чем больший интерес она прояви т, тем дольше герцогиня станет оттягивать разъяснение. Умение заставить джентльмена выпрыгнуть из окна бального зала было для нее не единственным источником развлечений. Пытка молодых людей обоего пола относилась к той же категории. Молодым считался любой человек в возрасте от пяти до пятидесяти лет.

— Это же малышка Тереза Боллинджер! Я думала, что мы никогда больше не увидим эту девушку. Сплавили, и слава Богу.

— Кто она? — спросила Пен, наклоняясь над плечом герцогини.

— Она была признанной красавицей тысяча семьсот девяностого года — мужчины с ума по ней сходили. Мужчины! — фыркнула герцогиня. — Бараны все они. Мне она никогда не нравилась.

Генриетта всегда знала, что вдовствующая герцогиня — женщина проницательная и исключительно благоразумная.

— Она вышла замуж за лягушатника… титулованного.

— За принца-лягушку? — не удержалась Генриетта.

— За маркиза-лягушатника, — поправила герцогиня. — Но она не отвергла бы и принца, если б смогла его заполучить. Эта девица всегда знала, что такое главный шанс. Интересно, что она снова делает в Лондоне?

У других взбешенных зрителей, наблюдавших за легким флиртом Майлза, сомнений на этот счет не имелось. Слишком ясно было, что делает в Лондоне прекрасная маркиза де Монтваль — расставляет ловушку на виконта. Учитывая, что виконты были редким товаром, ее успех поверг большую часть бального зала в немалое отчаяние.

— У нее ведь уже был муж! — обиженно пожаловалась матери одна из девушек. — И к тому же маркиз! Это несправедливо!

— Успокойся, дорогая, — закудахтала ее мать, сердито глядя на Майлза и маркизу. — Мамочка найдет тебе другого виконта. Вот, например, милый Пинчингдейл-Снайп…

Но волновались они напрасно. Майлз не заинтересовался.

Вообще-то нельзя сказать, чтобы совсем уж не заинтересовался — он был все-таки мужчина и без любовницы в настоящий момент, а его взор услаждали весьма значительной частью груди. Предложение льстило, но была старинная поговорка про то, чтобы не гадить в своем гнезде. Если он и заведет роман, то не с представительницей высшего общества.

Поэтому, вместо того чтобы кивнуть в сторону ближайшего выхода, Майлз взял протянутую ему руку в перчатке и склонился над ней в элегантном поклоне. Вдобавок, но лишь для того, чтобы женщина не почувствовала, будто все ее уловки пропали даром, он перевернул ее руку и поцеловал в ладонь. Этот жест он подхватил много лет назад у одного старого итальянца по имени Джакомо Казанова. И это всегда действовало безотказно.

— Мадам, вы доставили мне удовольствие.

— Надеюсь, не последнее в своем роде.

— Разве нежданные радости не лучше? — ушел от прямого ответа Майлз. Это показалось ему ловким способом уклониться от назначения свидания.

— Иногда ожидание может быть столь же приятным, как и неожиданность, — возразила маркиза. С многозначительным треском она сложила веер. — Завтра в пять я катаюсь верхом в парке. Возможно, наши дорожки пересекутся.

— Возможно.

Улыбка Майлза оставалась такой же многозначительной — и такой же ничего не выражающей, — как и улыбка женщины. Поскольку в пять часов все катаются в парке, вероятность встречи высока, вероятность намеренной встречи — меньше.

Виконту пришло в голову, что, как вдова французского маркиза, она могла бы помочь ему выяснить, не затесался ли во французское эмигрантское сообщество шпион. Но в течение их краткого, хотя и наполненного тайным смыслом разговора она упомянула, что вернулась из Франции два года назад и все это время тихо жила в Йоркшире, избывая первую скорбь по своему мужу. В эмигрантском сообществе у Майлза были лучше информированные осведомители, даже если и менее привлекательные. Кроме того, наилучшей отправной точкой в этом задании, похоже, по-прежнему оставался хозяин того агента лорд Вон.

Объект размышлений Майлза направлялся в данный момент к группе юных леди, сбившихся вокруг внушительной вдовствующей герцогини Доувдейлской.

Генриетта с интересом разглядывала новичка. Его нельзя было назвать высоким — во всяком случае, не таким высоким, как Майлз, — но его гибкая фигура создавала впечатление хорошего роста. В отличие от более безрассудных молодых светских франтов, разодетых во все цвета радуги — от нильской зелени (вредной как для цвета лица, так и для амбиций Бонапарта) до особенно ядовитого оттенка красновато-коричневого, — приближающийся джентльмен был одет в сочетание черного и серебряного, словно ночь, пронизанная лунным светом. Его шевелюра продолжала тему: несколько серебристых прядей инеем блестели на волосах, не скрывая их черноты. Генриетта не удивилась бы, если б он подкрашивал их нарочно, в тон жилету; совпадение выглядело слишком идеальным, чтобы не быть намеренным. В одной руке мужчина держал трость с серебряным набалдашником. Она явно предназначалась для демонстрации, а не для пользования; несмотря на слегка посеребренные волосы, двигался он непринужденной походкой придворного.

Он, подумала Генриетта, похож, пожалуй, на Просперо, как она его себе представляла. Не Просперо в глуши его острова, но Просперо времени упадка Милана во дни его правления — элегантного, недосягаемого и весьма опасного.

По мере его приближения с явным намерением присоединиться к их группе Генриетта заметила серебряную змею, обвивавшую трость, голова змеи с торчащими зубами составляла рукоятку трости. Черного дерева, разумеется. Генриетта не сомневалась — когда мужчина подойдет еще ближе, серебряные брелоки на жилетной цепочке также явят сходство с переплетенными, извивающимися змеями.

Серебряные змеи, Господи Боже! Генриетта прикусила губу, сдерживая неуместный смешок. Вот что значит немного переусердствовать в своем стремлении выглядеть порочным и таинственным. От таинственного до смешного один шаг.

Девушка как раз вовремя подавила желание рассмеяться; Просперо остановился перед ними, улыбаясь герцогине и слегка согнув ногу, как актер, собирающийся декламировать.

— Вон, старый грубиян! — воскликнула герцогиня. — С прошлого века тебя не видела. Значит, ты решил вернуться, да?

— Как я мог не вернуться, когда дома меня ждала такая красота? Я вижу, что за время моего долгого отсутствия с Олимпа спустились три грации, чтобы осветить мрачные бальные залы Лондона.

— А я кто, горгона? — Герцогиня склонила набок напудренную голову. — Мне всегда нравилось обращать мужчин в камень. Очень полезный талант для скучных вечеров.

Лорд Вон склонился над ее рукой.

— Вы, ваша светлость, как всегда, сирена, рожденная до безумия пугать мужчин.

— Никогда не слышала столь умело нанесенного оскорбления! А я немало их нанесла в свое время. Ты всегда был грубияном с хорошо подвешенным языком, Вон. Но я все равно представлю тебя этим юным птичкам. — Герцогиня пренебрежительно махнула своей тростью в сторону Шарлотты. — Моя внучка, леди Шарлотта Лэнсдаун.

Шарлотта послушно присела в реверансе. Лорнет лорда Вона без интереса скользнул по склоненной голове девушки.

— Мисс Пенелопа Деверо.

Пен изобразила намек на реверанс. Лорнет на мгновение задержался на изящной лепки лице Пенелопы и пламенеющих волосах, а затем продолжил свое неумолимое движение.

— И леди Генриетта Селвик.

— Ах, сестра нашего благородного авантюриста. — В устах лорда Вона слово «благородного» прозвучало скорее как оскорбление, чем похвала. — Его слава достигла даже самых отдаленных уголков континента.

— Видимо, там не о чем больше говорить, — едко заметила Генриетта, выпрямляясь после реверанса. — В таких отдаленных уголках.

Впервые лорд Вон посмотрел ей прямо в лицо, в глазах его под тяжелыми веками мелькнула искорка интереса. Он выпустил лорнет, повисший на шнурке, и приблизился на шаг.

— Не подскажете ли вы им более интересные темы, леди Генриетта? — вкрадчиво спросил он тоном, призванным быстрее забиться сердце дамы, а ее щеки — вспыхнуть.

Пульс Генриетты участился — от раздражения. Выросшая в компании двух повес, а именно Ричарда и Майлза, она не так-то легко краснела.

— Изучение древней литературы всегда того стоит, — с притворной скромностью предложила она.

Лорнет Вона нацелился на вырез платья Генриетты.

— Лично я предпочитаю натуральную философию.

— Да, я это вижу. — Повинуясь внутреннему импульсу, Генриетта сказала: — Могу судить, всего лишь посмотрев на прелестных змеек на вашем жилете, милорд.

Лорд Вон поднял бровь.

— Прелестных?

— Мм… да. — Ох уж это внутреннее побуждение. Всегда оно заводит ее куда-то не туда. Генриетта поискала подходящий ответ. — Они так… изящно извиваются.

— Возможно, вам больше нравятся жилеты с цветочным узором? — непринужденно спросил лорд.

Генриетта покачала головой. Раз уж она ввязалась в столь нелепый разговор, решила девушка, вполне можно его и продолжить.

— Нет, они слишком скучны. Что нужно жилету — так это какое-нибудь милое мифическое существо. Мне особенно нравятся грифоны.

— Как необычно. — Лорд Вон смотрел на нее с легкой насмешкой, словно пытаясь определить, то ли она чрезвычайно умна, то ли принадлежит к числу забавных диковинок вроде попугая, декламирующего Донна. — А как вы относитесь к драконам?

Генриетта выразительно посмотрела на вдовствующую герцогиню Доувдейлскую.

— Некоторых я просто обожаю.

— Если ваше обожание распространяется и на восточные разновидности, то у меня есть скромная коллекция китайских драконов. Уверен, они отличаются от всего, что вы видели.

— Признаюсь, мои познания в драконах ограниченны, милорд, — осторожно проговорила Генриетта. Поверх плеча лорда Вона она увидела свою мать, решительно направлявшуюся к ним с необычайно раздраженным видом. — Нечасто их встречаешь. Они почти так же неуловимы, как единороги.

— Или Розовая Гвоздика? — легко подхватил лорд Вон. — Через два дня я даю у себя бал-маскарад. Если вы почтите его своим присутствием, я буду более чем рад познакомить вас с моими драконами.

— Надеюсь, у них нет привычки поедать нежных юных девушек, — язвительно заметила Генриетта, желая вернуть разговор в общее и ни к чему не обязывающее русло и прочь от предполагаемого посещения маскарада лорда Вона. — Я слышала, драконы имеют такое обыкновение.

— Моя дорогая юная леди, — длинные пальцы лорда Вона поглаживали змеиную голову-набалдашник, — могу со всей ответственностью заверить вас, что…

— Здравствуйте! — грубо ворвался в разговор Майлз. — Надеюсь, я не помешал. Генриетта, вот твой лимонад.

— Спасибо. — Генриетта встретила Майлза с некоторым облегчением и с сомнением уставилась в бокал, в котором оставалось на полдюйма желтой жидкости. Остальное, если судить по липким стенкам бокала, расплескалось, пока Майлз энергично добирался к ним от стола с закусками. — Лорд Вон, вы знакомы с мистером Доррингтоном?

— Вон, ты сказала? — Майлз почему-то насторожился, а потом расплылся в широкой улыбке. — Вон, старина! — Майлз хлопнул лорда Вона по спине. — Партию в карты?

Генриетта не знала, что Майлз был знаком с лордом Воном. Явно и лорд Вон, который взирал на Майлза как на непонятное липкое насекомое, выползшее из миндального ликера.

— Карты, — осторожно повторил он.

— Отлично! — воскликнул Майлз. — Ничто не сравнится с хорошей партией в карты, а, Вон? Расскажешь о своих путешествиях по континенту…

Подхватив графа под руку, он повел его в направлении карточного салона, миновав по пути леди Аппингтон.

— Молодец Майлз, — одобрила леди Аппингтон. — Твой отец поступил бы так же.

— Молодец? — недоверчиво повторила Генриетта. — Да он просто похитил этого человека.

— Он сделал то, что должен был сделать. Лорд Вон, — объявила леди Аппингтон своим лучшим тоном «я-твоя-мама-и-поэтому-лучше-знаю», — повеса.

— А разве Майлз — нет? — возразила Генриетта, припомнив несколько историй, которые ей не полагалось слышать.

Леди Аппингтон с нежностью улыбнулась дочери.

— Нет, дорогая. Майлз — милый притворный повеса. Лорд Вон, — неодобрительно добавила она, — настоящий.

— Он же граф, — поддела Генриетта.

— Дорогая, если я когда-нибудь превращусь в подобную многим мамашу — любительницу титулов, разрешаю тебе сбежать с первым проходимцем. При условии, что он будет добрым проходимцем, — поправилась, подумав, леди Аппингтон. — Я, конечно же, не против твоего брака с графом, но гораздо важнее, чтобы ты нашла…

— Знаю, — перебила Генриетта, умело подражая голосу утомленного младшего ребенка, — человека, который меня полюбит.

— А кто говорит про любовь? — удивилась леди Аппингтон, сама редкая обладательница одного из немногих в высшем свете браков по любви, брака настолько до тошноты счастливого, что и спустя десятилетия он вызывал поднятые брови и завистливые взгляды. — Нет, дорогая, ты должна искать красивые ноги.

— Мама!

— Как ее легко шокировать, — пробормотала леди Аппингтон, прежде чем сказать серьезно: — Будь осторожна с Воном. Ходят разговоры…

Леди Аппингтон посмотрела в сторону карточного салона, и между изящными дугами ее бровей пролегла отчетливая морщинка.

— Разговоры? — напомнила Генриетта.

— Они не предназначены для твоих ушей.

— Ну да, а оценка ног джентльмена предназначена? — пробурчала девушка.

Леди Аппингтон поджала губы.

— Не знаю, за что я наказана такими дерзкими детьми. Ты ничуть не лучше своих братьев. Брата, — поправилась она, поскольку все знали, что Чарлз являл собой образец благовоспитанности. — Но на сей раз, Генриетта Анна Селвик, я хочу, чтобы вы выслушали меня не возражая.

— Но, мама…

— Майлз не всегда будет рядом, чтобы выручить тебя из неловкой ситуации.

Генриетта открыла рот, собираясь отпустить ехидное замечание насчет единственной цели в жизни Майлза. Леди Аппингтон заставила ее замолчать, подняв руку.

— Послушай совета твоей мудрой старой матери и держись подальше от лорда Вона. Он неподходящий поклонник. Ну а теперь разве ты не должна с кем-то танцевать?

— Брр, — ответила Генриетта.

 

Глава седьмая

— Что скажете, Вон? Еще партию?

Майлз, искушая, раскинул веером на столе колоду карт. Он все еще не до конца поверил своей удаче — столкнуться с лордом Воном в «Олмаке», кто бы мог подумать. Ясное дело, кто-то где-то сейчас милостиво взирает на его усилия. Если бы Вон не разговаривал с Генриеттой как раз в тот момент…

Он все равно в итоге выследил бы Вона. Просто это заняло бы больше времени. В течение дня Майлз разработал очень логичный план выслеживания Вона, который включал выяснение, членом каких клубов является этот человек, в какие часы обычно посещает их и где его можно легче всего подстеречь. А так получилось гораздо проще.

Единственная проблема — ни один из пробных вопросов Майлза не дал ни малейших результатов. Майлз невзначай посетовал, как трудно нынче найти хорошего лакея. Лорд Вон пожал плечами:

— Об этом для меня заботится мой управляющий.

Не «Черт побери, они всегда у меня умирают!». Не «Забавно, как раз сегодня утром один из моих лакеев отошел в мир иной». От невинного хозяина, чьего лакея недавно убили, можно было ожидать какой-то реакции — удивления, раздражения, огорчения. А этот — ни вздрогнул виновато, ни глаза не отвел, но Майлз счел отсутствие реакции таким же подозрительным, как и то, что Вон умолчал о происшествии.

Упоминания о благородных подвигах наших цветочных друзей, о трудностях передвижения по континенту в наше неспокойное время и о шокирующем росте преступности в столице (особенно убийств) за последние несколько недель также не вызвали ничего, кроме вежливого бормотания. Более того, единственная тема, к которой лорд Вон проявил хоть какой-то интерес, была семья Селвик. Лорд Вон задал о ней несколько вопросов. Майлз, играя роль скучающего молодого человека, завалил его не имеющими отношения к делу подробностями, как, например, цвет экипажа Ричарда и тот факт, что кухарка Селвиков печет исключительно вкусное имбирное печенье, но Вон хотел услышать, похоже, совсем другое.

Подозрительно, решил Майлз. В высшей степени подозрительно.

К несчастью, он ничем не мог подтвердить свои подозрения. «Олмак», увы, ничуть не подходил для слежки. Здесь не подавали крепких напитков, которыми можно было накачать лорда Вона до состояния разговорчивого опьянения, и ставки в карточном салоне были слишком низкие для достаточного проигрыша, чтобы Майлзу пришлось давать обещание отдать долг (и таким образом ловко обосновать необходимость визита в дом Вона). Пока Майлз потерял ровно два шиллинга и шесть пенсов. Нечего и надеяться убедить лорда Вона, будто у него нет наличных.

— Еще партию? — повторил Майлз.

— Думаю, нет. — Отодвинув стул, лорд Вон сухо добавил: — Мне придется воздержаться от этого удовольствия.

Не будь Майлз так уверен, что этот человек смертельно опасный французский шпион, он, пожалуй, пожалел бы его. Но поскольку человек этот, вполне возможно, являлся смертельно опасным французским шпионом, Майлз не испытывал ни малейших угрызений совести из-за своего донельзя раздражающего поведения, разыгрывая представление в духе Болвана Фитцхью, когда тот бывает особенно невыносим.

— О, вы едете в свой клуб? Я мог бы…

— Доброй ночи, Доррингтон.

Майлз подавил совершенно неуместное желание улыбнуться и постарался принять как можно более обиженный вид.

— Ну ладно, — сказал он, падая в кресло со скорбным, как он надеялся, видом. — В другой раз.

Дробно застучала, возвещая уход графа, трость. Майкл дождался, пока затихнет эхо, и, осторожно встав из-за стола, выглянул из дверей карточного салона. Вон кланяется леди Джерси, та грозит ему пальцем, и… лорд Вон покидает бальный зал.

Майлз последовал за ним на почтительном расстоянии и выглянул наружу, пока Вон садился в свой портшез, большой и такой же элегантный, как все у Вона. Стенки покрыты черным лаком и украшены серебром, блестевшим в свете факелов. Спереди и сзади стояли по два ливрейных носильщика.

Вполне вероятно, Вон просто едет домой, или в клуб (графу, отрицавшему это несколько минут назад, Майлз не поверил; сам он на месте Вона солгал бы, чтобы отвязаться от него), или в бордель, или в любое другое место, куда может отправиться вечером человек ради целей, ничего общего со шпионажем не имеющих.

А если нет?

Не помешает проследить за ним. На всякий случай.

Майлз поспешил к ряду наемных портшезов на противоположной стороне улицы. Дела у них шли хорошо, поскольку с наступлением темноты во многих районах Лондона небезопасно было ходить пешком, а улицы были слишком тесными даже для самых узких фаэтонов, не говоря уже об обычных экипажах. Поджидавшие клиентов носильщики перебрасывались отрывочными фразами — пересказывая самые кровавые моменты вчерашнего петушиного боя, насколько услышал Майлз.

Майлз не стал дослушивать, какой же из петухов победил, а подошел к самому крепкому на вид паланкину — потрепанной кабинке, некогда выкрашенной в белый цвет, а теперь посеревшей — и кашлянул, достаточно громко, чтобы вызвать бурю в Нортумберленде. Двое мужчин неохотно отделились от толпы любителей птичьих поединков и подошли к нему.

— Желаете прокатиться, сударь?

Портшез Вона заворачивал, покачиваясь, за угол. Через мгновение он скроется из глаз. Майлз торопливо залез в кабинку и, сложившись вдвое, разместился на маленьком сиденье.

— За тем портшезом!

— За дополнительную плату, если вы хотите, чтобы я бежал, — коротко проинформировал его передний носильщик.

Майлз сунул ему в руку полкроны.

— Вперед!

Носильщик указал пальцем на своего напарника.

— И моему товарищу.

— Если, — оборвал его Майлз, — вы доставите меня вовремя и незамеченным, я заплачу вам обоим вдвойне. А теперь — вперед!

Носильщики подняли портшез и двинулись в путь. Майлзу показалось, что через плечо носильщика он успел различить край паланкина Вона, когда тот огибал угол, но видно было плохо. Майлз наклонился в сторону, отчего портшез опасно накренился, а виконт заработал эпитет, вполголоса произнесенный задним носильщиком, которому пришлось покрепче перехватить шесты, чтобы кабинка не опрокинулась.

Сев ровно, Майлз сверлил взглядом лопатки носильщика. Не самый живописный вид.

Прикинув, что они отстают достаточно, чтобы люди Вона их не заметили, Майлз поднял крышу кабинки, крепившуюся на петлях, и посмотрел поверх головы носильщика. Паланкин Вона так далеко ушел вперед, что виднелся только свет фонаря провожатого, подскакивавший вверх-вниз перед портшезом Вона как блуждающий огонек на болоте.

Куда уж там Вон держал путь, но следовал он самым кружным из возможных маршрутов. Носильщики Майлза пробирались по узким улочкам, где дома словно пьяные наваливались друг на друга, мимо шумных таверн и тихих церквей, огибая крутые углы и пересекая оживленные улицы. Носильщики Вона по большей части предпочитали наименее оживленные переулки, боковые аллеи, где верх портшеза цеплялся за веревки с бельем, а людям приходилось замедлять ход, стараясь не поскользнуться на загаженной отбросами земле. Они замедляли шаг, но не останавливались и переходили почти на бег всякий раз, когда позволяла местность.

Майлз пытался обуздать нараставшее возбуждение. Вон мог просто стремиться на встречу с любовницей… но кто станет держать любовницу в здешней части города? Хотя улицы были незнакомы Майлзу, стрелка его внутреннего компаса оживленно вертелась, пока безошибочно не указала на юго-восток; они двигались — окольным путем — прочь от Мейфэра, прочь от Пиккадилли, к реке и более беспорядочным восточным кварталам. Направлялись они, ясное дело, не в городской особняк Вона на Беллистон-сквер.

На улице, вдоль которой стояли магазины с глухими ставнями на окнах и убогие таверны, портшез Вона начал замедлять движение. Носильщики послушно обогнули угол и остановились перед пивной с лениво поскрипывающей на ветру вывеской.

Майлз стукнул своего носильщика между лопаток.

— Остановись здесь!

Носильщик резко остановился перед самым поворотом. Майлз едва не повредил себе ребра, со всего маху наткнувшись на голову носильщика. Оглушенный, он выскочил из портшеза, сунул в руку носильщика несколько монет, даже не пересчитав их, и прижался к углу здания.

Майлз увидел, как Вон отмахнулся от помощи, предложенной одним из его носильщиков, и выбрался из портшеза. Майлз решил, что это Вон. Высадившийся был полностью завернут в широкий черный плащ. Только трость с набалдашником в виде головы змеи позволила соотнести призрачную фигуру с человеком, за которым последовал Майлз. Помедлив, чтобы о чем-то договориться с носильщиками — скорее всего о времени отправки в обратный путь, так как окрестности не располагали для пеших прогулок джентльменов, — Вон исчез в таверне.

Майлз всмотрелся в вывеску над дверью. Под герцогской короной была изображена пара сапог с тупыми носами, какие столетие назад носили галантные кавалеры. Майлз едва разобрал поблекшую надпись: «Колени герцога».

От всего заведения несло убожеством; ощущение упадка усиливалось опущенными ставнями и облезающей краской. Несмотря на захудалость, пивная казалась довольно популярной. Только что из дверей, покачиваясь и горланя песню, вышли трое мужчин, на улицу вырвался людской гомон — и стойкая вонь разлитого эля, — прежде чем расхлябанная дверь снова закрылась.

С запозданием сообразив, Майлз отстегнул от своих туфель украшенные драгоценными камнями пряжки и спрятал их в жилетный карман. В этих местах они сияли, как сигнальные огни, — если не для преследуемого им господина, то для грабителей всех мастей, которые с наступлением темноты только и ждали добычи в виде подвыпивших джентльменов. Было бы возможно, Майлз снял бы и белые шелковые чулки, и короткие брюки, но почему-то подумал, что привлечет больше внимания, гуляя с голым задом, чем одетый словно для аудиенции при дворе.

Чего ему не хватало, так это плаща, такого же широкого, полностью скрывающего фигуру, как тот, в который завернулся Вон. Черт! Держась в тени, Майлз клял себя, что не подумал об этом. Конечно, он не предполагал, что нынешним вечером ему придется разыгрывать из себя не только скучающий эскорт, но и отважного шпиона; знай он об этом, оделся бы соответственно. Не в черное — поскольку никто не облачается целиком в черное, кроме соглядатаев и священников, а Майлз не имел желания быть принятым за кого-то из них, — но в разнообразные неброские оттенки коричневого, которые позволили бы ему слиться с окружающей средой и сделаться в высшей степени неприметным.

К счастью, навстречу Майлзу шагал коричневый плащ как раз требуемого фасона. К несчастью, к нему прилагался очень крупный тип с перебитым носом и шрамами на лице, заявлявшими, что драки — его стихия. К нему льнуло существо женского пола в грязном полотняном платье в цветочек с отделкой из обтрепанного кружева — подержанный товар, что одежда, что женщина.

Майлз преградил парочке дорогу.

— Здравствуйте, — обворожительно улыбнулся он. — Я бы хотел приобрести ваш плащ.

— Мой плащ? — По виду мужчины можно было ожидать, что он скорее ударит, чем вступит в переговоры. — Зачем это вам понадобился мой плащ?

— Холодно, вам не кажется? — нашелся Майлз. Он потер руки и изобразил дрожь: — Брр!

— Да отдай ему, Фредди, — стала уговаривать проститутка, болтаясь на руке типа, как белка на ветке. — Я тебя согрею.

— Прекрасная мысль, — зааплодировал Майлз. — А теперь о цене…

Упоминание о деньгах произвело желаемый эффект. Майлз двинулся дальше, обеднев на несколько шиллингов, но зато став гордым обладателем вонючего куска шерсти — просторного, с капюшоном, коричневого цвета. Никогда больше он не выйдет из дому без плаща, поклялся виконт.

На размышления о пользе плащей времени не было. Он и так уже потерял слишком много времени. Как долго Вон находится в пивной? Завернувшись в плащ, Майлз поспешил к «Коленям герцога». Осторожно открыл покосившуюся дверь, держащуюся на самодельной петле. Судя по трещинам в дверной коробке, дверь не раз сносили с петель. Очаровательная в данном заведении клиентура.

Поплотнее завернувшись в плащ и скрыв тем самым предательские белые чулки и короткие брюки, Майлз сгорбился и опустил голову. Пивная была полна. Очаг у левой стены и оловянные настенные светильники изливали тусклый свет на посетителей. В углу шумная группа нечесаных мужчин в грубых рубахах играла в какую-то замысловатую игру с ножом, суть которой состояла, похоже, в том, чтобы не лишиться пальцев.

Майлз с уверенностью мог сказать, что Вона среди них не было.

В другом углу мужчины играли в кости, встряхивая кубики из помятой жестяной банки. Грудастая официантка ерзала на коленях красноносого хозяина заведения, хлопая его по рукам и с визгом протестуя, скорее для виду. Явно не Вон. Крутая лестница в углу вела наверх, в отдельные комнаты, предназначенные, как водится, для тайных свиданий любовного характера. Или изменнического.

Майлз направился к лестнице. Но в помещении оставался еще один угол. Поначалу взгляд виконта скользнул мимо, поскольку уголок этот полностью скрывался в тени, слишком удаленный от света очага. Свеча на стене догорела — или ее задули, дабы избавиться от любопытных взглядов.

За изгибом барной стойки, в самом дальнем правом углу, нашлось место всего для одного маленького столика, за которым сидели два человека.

Вон. Сомнений нет. Хотя капюшон закрывал лоб и бросал тень на глаза, нельзя было ошибиться насчет орлиного носа и изящных рук эстета, казавшихся чужеродным элементом на изрезанном деревянном столе. Руки праздного человека.

Майлз подобрался поближе, якобы желая купить в баре выпивку.

Собеседник Вона тоже был в плаще с капюшоном. Капюшоны, с иронией усмехнулся Майлз, как видно, популярны в этом сезоне. Вон сидел ближе к бару и чуть отвернувшись от основного зала, а незнакомец — в самом углу, образуемом двумя стенами. Второй мужчина находился лицом к Майлзу, и тот разглядел бы его, но недостаток света превратил облик этого человека в персонаж из романов, столь обожаемых Генриеттой: воплощенный ужас — капюшон, а под ним, там, где должно быть лицо, пустота. Драматическая чепуха, подумал Майлз, пододвигаясь ближе.

Чуть более густая тень может быть усами… Майлз наткнулся на угол барной стойки и подавил вскрик боли.

Майлз сел на высокий табурет, навалился на стойку, еще ниже опустил капюшон и весь обратился в слух.

— Это у вас при себе? — коротко спросил Вон.

— Какой прыткий! — Второй мужчина говорил с легким акцентом, со знакомой певучестью. Вполне возможно, француз; Майлз сидел слишком далеко, чтобы сказать наверняка, и хотя плащ чудесным образом скрывал его внешность, он обладал очень раздражающей особенностью приглушать звуки. — Может, выпьем, пока мы здесь?

— Чего изволите?

Голос принадлежал не Вону. Высокий и резкий женский голос, и раздался он над самым левым ухом Майлза.

— А?

Майлз повернул голову и столкнулся с поистине пугающим объемом плоти, вздымающимся над низким вырезом корсажа.

Официантка испустила страдальческий вздох, заставив живые холмы увеличиться до опасных пропорций.

— Чего изволите? Я не могу ждать тут всю ночь. Хотя для тебя, дорогуша, — она многозначительно понизила голос, и ее грудь еще на дюйм придвинулась к носу Майлза, распространяя запах пота и дешевых духов, — я могла бы и передумать.

— Э…

Задыхаясь от неприятного запаха — даже интересно, как объяснят его друзьям и родне удушение грудью, — Майлз откинулся назад, сколько позволял табурет. Что пьют в подобных заведениях? Не кларет, это он помнил. Немало времени прошло с тех пор, как Майлз знакомился со злачными местами Лондона.

— Джин, — решительно сказал он, придав голосу грубости и низкого тембра на тот случай, если Вон слушал. Тот казался целиком поглощенным своей беседой, говоря негромко и властно, но кто знает. Майлз переключил внимание на свою добычу, полагая, что барменша удалится в более прибыльные края.

Ничего подобного. Женщина махнула рукой кабатчику.

— Эй, Джим! Стаканчик джина сюда, для нашего друга!

— Что там, Молли? — Джим приложил ладонь к уху. — Не слышу тебя!

— Джина! — проревела официантка, достаточно громко, чтобы ее услышали на другом берегу Темзы. — Для этого красавчика.

Вот тебе и незаметная слежка.

Майлз мог только порадоваться, что сидит спиной к Вону и его собеседнику. Даже если они обернутся, то увидят лишь коричневый плащ.

— …крайне осторожно, — говорил позади него Вон.

— Ну-у-у-у… — Молли провела ладонью по плечу Майлза, ее надоедливый голос не давал услышать, в связи с чем Вон пытается соблюдать крайнюю осторожность. — …желаете чего-нибудь к выпивке, сэр?

— Только джин, — промямлил Майлз, навостряя уши в сторону Вона. Что он только что сказал? Что-то про…

О-па! Майлз ухватился за край стойки, чтобы не опрокинуться с табурета прямиком на стол Вона, — это Молли плюхнулась к нему на колени.

— Да не стесняйтесь, сэр.

— Весьма лестно, — Майлз попытался столкнуть Молли, но та не шевельнулась, — но меня это не интересует.

Черт, черт, черт. Голос у него за спиной еще понизился, намекая на крайнюю конфиденциальность разговора, а следовательно, на крайнюю его занимательность. Майлз не мог разобрать ни слова. Найти бы способ подвинуться чуток поближе…

— Если какое затруднение, так может, вместе его решим?

— Нет у меня затруднений, — проскрежетал Майлз. По крайней мере не такого рода. — У меня есть любовница.

Ну, на данный момент вообще-то нет, но была до прошлой недели. Подробности не важны.

Молли раздраженно спрыгнула с его колен.

— Подумаешь, какой важный. Слишком хорош для таких, как мы…

Ее голос превратился в приглушенное жужжание в отдалении. Майлз даже не обратил внимания, полностью сосредоточившись на разговоре у него за спиной.

— А остальное? — негромко потребовал Вон.

Майлз рискнул обернуться, якобы расправляя подол плаща. Вон сидел в небрежной, расслабленной позе, но так сжимал набалдашник трости, что костяшки пальцев побелели.

— К следующей неделе. Уверяю вас, все будет устроено, к вашему удовольствию.

Хватка Вона ослабла.

— Проследите за этим.

— Неужели я вас подведу?

— Очень может быть, — мрачно ответил Вон.

Человек в капюшоне засмеялся:

— Милорд шутит.

— Не помню, — отрезал Вон, — когда милорд был менее склонен шутить. Давайте-ка уже заканчивать. Полагаю, вы принесли это с собой?

— Ну конечно! — В голосе с акцентом появилась нотка оскорбленного достоинства. — Возможно, вы считаете меня некомпетентным?

— О нет. — Тон Вона был приправлен иронией. — Ну что вы.

— Вот. — Если его собеседник и заметил скрытую издевку, то проигнорировал ее. Майлз услышал шелест ткани, треск бумаги. — Я принес вам это.

— Спасибо.

Майлз обернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как сложенный листок бумаги перешел из рук в руки и исчез под плащом Вона. Майлз торопливо уставился на стойку, когда Вон поднялся и встал, опираясь руками о круглый столик.

— Насчет… новых поставок на следующей неделе я свяжусь с вами по обычным каналам.

Майлз услышал скрип дерева по дереву — второй мужчина тоже встал. Последовал шуршащий звук, который мог означать поклон, а может, вынули носовой платок или просто плащ Вона задел край стола.

— Я не подведу вас, милорд!

— Искренне на это надеюсь, — пробормотал Вон так тихо, что Майлз, сидевший с ним практически спина к спине, едва расслышал эти слова. — Доброй ночи, — произнес Вон уже громче.

Когда же он шагнул, Майлз, поддавшись порыву, тотчас же спрыгнул с табурета и толкнул графа.

— Простите, простите, милорд, — забормотал он хриплым баритоном, с интонацией более принятой, как он надеялся, в доках, чем в Оксфорде. Он принялся неуклюже похлопывать Вона по груди, словно проверяя, все ли кости целы. — Простите. Ваша светлость не пострадали?

— Ничуть. — Вон с силой отвел от себя руки Майлза. — Ну, будет, добрый человек.

— Да, ваша светлость. Премного благодарен, ваша светлость.

Майлз поклонился и попятился, пока не уперся в барную стойку, одновременно не отрывая взгляда от жилета Вона. Он и еще поклонился бы, если б это не казалось некоторым преувеличением. Кроме того, руки его, как и руки Вона, слишком явно выдавали в нем джентльмена.

Но достиг именно того, чего хотел. Под прикрытием капюшона Майлз позволил себе легкую самодовольную усмешку.

Ради безопасности виконт оставался в своей униженной позе, пока стук трости Вона и торопливые шаги его собеседника пересекали помещение, пока не открылась и закрылась дверь, пока голос Вона, отдающего приказы своим носильщикам, можно было слышать сквозь открытые окна.

Тогда, и только тогда, Майлз позволил себе распрямиться.

Вполне разумно было дать Вону и его компаньону некоторое время, чтобы покинуть улицу (другой мужчина мог все еще околачиваться поблизости), поэтому Майлз взял джин, который оскорбленная официантка со стуком поставила перед ним, попросил свечу и перебрался за уединенный столик, только что освобожденный Воном и его визави.

Майлз рассеянно отхлебнул джина и сморщился от резкого вкуса. Отвратительное пойло. Понятно, почему, потребляя несколько пинт в день, можно допиться до чертиков.

Майлз оттолкнул стакан, и тут же Молли, уже не столь дружески расположенная к нему официантка, шмякнула перед ним требуемую свечу — всего лишь жалкий огарок, прилепленный к блюдцу натеком своего же воска, и жить ему, судя по виду, оставалось не более получаса.

Майлза это не волновало. Он не намеревался настолько здесь задерживаться.

Ликуя и предвкушая, он достал из-под плаща сложенную записку, которую вытащил у Вона из жилетного кармана. Тот и не догадается, самодовольно подумал Майлз, рассматривая свою добычу. Бумажка была сложена до крошечного квадратика, чтобы легче было передавать, и не похоже, чтобы ее запечатывали. Ни имени, ни адреса на внешних сторонах не значилось.

В конце концов анонимность — фирменный знак шпионажа.

Что бы это могло быть? Наверное, инструкции, размышлял Майлз. Инструкции министерства полиции своему доверенному сотруднику, переданные через недавно прибывшего тайного шпиона. Акцент второго мужчины указывал, что им мог оказаться француз.

Придвинув свечу, Майлз медленно развернул бумажку и поднес к неровному пламени. Глаз выхватил жирно подчеркнутое слово «огнем».

Боже великий, неужели он наткнулся на план поджога здания парламента? Все равно что Гай Фокс, только без короля Якова I.

Майлз еще ближе поднес записку к свету, так близко, что пламя опасно лизнуло край хрупкого листка. Прищурившись, виконт вгляделся в строчки, написанные острым почерком и — какая неосмотрительность — бледно-коричневыми чернилами.

«Мысль о твоих поцелуях жжет меня огнем», — гласила фраза целиком.

Проклятие. Мало похоже на план взрыва парламента.

Майлз вернулся к письму.

«Каждую ночь я мечтаю о твоих объятиях, с тоской жду у окна твоего голоса и прикосновения твоих рук к моему…»

Нет, это определенно не план уничтожения членов парламента. Пламенный — да, но не предательский.

Майлз перешел к следующему абзацу, где речь шла все о том же. А вдруг, в отчаянии прикинул он, это всего лишь уловка на случай, если сообщение попадет в чужие руки? Придать ему вид любовного послания, а затем где-нибудь в середине вставить нужную информацию.

Майлз решительно прочел письмо от начала до конца. К последней строчке он мог с уверенностью заявить, что за пылкими излияниями не прячутся никакие перемещения войск. Может, в зашифрованном виде… но нужно иметь извращенный ум, чтобы составить шифр такой подробный, такой убедительный, такой четкий. Некоторые из описаний делали «Фанни Хилл» Клеланда, любимый контрабандный роман Итона во времена учебы там Майлза, положительно сдержанным, даже чопорным. Деларош, безусловно, обладал извращенным умом, но в такую сторону он его не направлял.

Подпись была абсолютно неразборчива — длинная загогулина, которая могла означать все, что угодно: от Августы до Якова. А что до обращения… что ж, «Любовь моя» вряд ли можно назвать настоящим именем.

О черт!

На лице Майлза появилось выражение мрачного отвращения, когда он пришел к плачевному, но неизбежному выводу. Майлз уронил листок на стол, сопротивляясь порыву удариться об стол головой, предпочтительно несколько раз кряду. Надо же сделать такую глупость! Поскольку самоубийство исключалось, Майлз схватил стакан с джином. Он выкрал не ту записку, будь она неладна.

 

Глава восьмая

Полночь опустилась на кабинет Делароша. Тьма, словно пыль, лежала толстым слоем на столе, секретере и стуле, на грубых каменных плитах пола и голых стенах. Сам бывший помощник министра полиции отбыл полчаса назад, заперев шкафы и с математической точностью задвинув стул под крышку стола. Все стихло в кабинете десятого из десяти самых страшных людей Франции.

Если не считать едва уловимого движения у дальней стены.

Подобно водяному жуку, скользящему по водной глади на краю заросшего тиной пруда, легко, почти не тревожа окружающей темноты, тоненькая металлическая пластинка продвигалась между центральными створками единственного оконца этой комнаты. Серебристый металл столкнулся с крючком, на который запиралось окно, и остановился. Еще мгновение, и металл продолжил подниматься, как ртуть в барометре, поднимая вместе с собой и крючок.

Металл исчез. Створки окна, не открывавшиеся с первых дней царствования Людовика XIII, распахнулись наружу с легкостью, говорившей о недавно смазанных петлях. Неподвижный воздух будто пошел рябью, когда более темная по сравнению с окружающим тень просочилась через подоконник и аккуратно опустилась на пол. Створки снова были закрыты, крючок — накинут из предосторожности. Плащ, лежавший на плече взломщика, превратился в оконную занавеску. Работа этой ночи требовала света, а свет мог привлечь ненужное внимание. Кусок грубой ткани законопатил щель под дверью.

Закончив приготовления, молчаливая фигура осторожно раздула огонь в маленьком потайном фонаре. Не было ни шипения, ни дыма, ни потрескивания фитиля — только что была тьма, а в следующий момент уже появился свет.

Фигура в черном одобрительно кивнула и вместе с приглушенным светом направилась к столу Делароша.

Стул, так тщательно поставленный каких-то полчаса назад, мягко выдвинули и с такой же тщательностью отставили немного в сторону — освободить достаточно места, чтобы фигура залезла под стол и ощупала его заднюю стенку длинными пальцами в черных перчатках. Вот деревянный выступ, не больше занозы, и, словно Спящая красавица, тихо погружающаяся в сон, деревянная панель отъехала назад, за ней открылся тайник всего на одну папку.

Одним плавным движением злоумышленник в черном выбрался из-под стола и, легко распрямившись, положил папку на девственно-чистую промокательную бумагу Делароша. Одной рукой он придвинул фонарик, обеспечивая надежный поток света, а второй быстро, но размеренно листал содержимое папки, стараясь запоминать его.

Когда оставалось две страницы, фонарь дрогнул, отчего волны света заплясали по стенам. Розовая Гвоздика быстро поправила фонарь, но ее озабоченно сузившиеся глаза так и не оторвались от густо исписанной страницы.

Значит, уже дошло до этого.

В папке находился, выглядя так невинно, как только может выглядеть листок бумаги, набросок последних инструкций Делароша Черному Тюльпану. И там, в середине страницы, обнаружилось имя «леди Генриетта Селуик».

Ошибка в написании, знала Розовая Гвоздика, не давала надежды на ошибочные инструкции; она всего лишь указывала на презрение Делароша к англичанам, выражавшееся в сознательном искажении имен. Черный Тюльпан должен был, следуя указаниям Делароша, «обратить особое внимание на леди Генриетту Селуик и м. Майлса Доринктона — помощников вероломной Пурпурной Горечавки». Оба они имеют возможность пользоваться ресурсами бывшей Пурпурной Горечавки, его лигой и его контактами, чтобы вредить Французской республике. Допускаются любые методы. «Любые методы» было жирно подчеркнуто.

Розовая Гвоздика пробежала страницу: мозг быстро работал, пока взгляд разбирал мелкую вязь почерка Делароша, знакомого ей теперь не хуже своего собственного.

Обладай она другим темпераментом, Розовая Гвоздика могла бы захлопнуть папку, выругаться или стиснуть руки, чтобы не дрожали. Будучи же тем, кем была, Джейн Вулистон, и так бледная от природы, она лишь чуть больше побледнела, еще немного выпрямилась и поджала губы.

Так дело не пойдет.

Она уже уведомила — если ее курьер уцелел в путешествии — и Генриетту, и военное министерство о присутствии в Лондоне Черного Тюльпана. Надо немедленно известить их о новом развитии событий. Она сегодня же ночью отправит зашифрованное письмо. Порывать связь с Генриеттой нет смысла — Деларош подозревает ее только из-за родства с Ричардом, а не из-за необычного объема переписки с Францией.

«Как это похоже на Делароша, — холодно подумала Джейн, возвращая папку на место, — подозревать того, кого нужно, но совсем не по тем причинам».

Это надо остановить. Она убережет Генриетту от опасности. Джейн предпочла не задумываться над зловещим словосочетанием «любые методы» или над собранными ею еще более страшными историями о прежней деятельности Черного Тюльпана. Пользы от этого Генриетте и мистеру Доррингтону не будет никакой. Джейн направила мысли в более конструктивное русло.

Разумеется, Джейн могла устроить какой-нибудь отвлекающий маневр здесь, во Франции, отведя подозрения от Генриетты и мистера Доррингтона и обеспечив вызов Черного Тюльпана на континент. Но мисс Вулистон разрабатывала более обширные планы, в которых немедленным действиям места не было. Абсолютно не в ее интересах, чтобы бывший помощник министра полиции узнал, что Розовая Гвоздика осталась во Франции.

В последнее время ее внимание было привлечено к возможности восстания в Ирландии, организованного из Парижа; документы Делароша подтверждали, что планируется встреча между военным министром Бонапарта, генералом Бертье, и Аддисом Эмметом, представителем Объединенного общества ирландцев. Нужно пробраться на эту встречу и предотвратить использование Ирландии Францией. Затем дело дойдет до генералов. Недовольных генералов. Хотя они пока что под началом Бонапарта, но уже считают его невыносимым, а атмосферу подчинения ему — удушающей. Всего-то и надо мягкой рукой подтолкнуть их в нужном направлении. Джейн уже начала серию мягких толчков, которые могли бы склонить их к измене. То, что Деларош направил свое внимание на ту сторону Ла-Манша, явилось неожиданным подарком, от которого она еще не готова была отказаться.

Можно подготовить и подсунуть Деларошу дезинформацию, чтобы переключить внимание Черного Тюльпана на… кого? Нужно дать подходящее расплывчатое описание, какое можно приложить к полудюжине представителей высшего общества, но определенно не к Генриетте или мистеру Доррингтону, решила Джейн. После успешной работы сэра Перси Блейкни под видом помешанного на моде хлыща французы нервно реагируют на тех, кто открыто объявляет о своем пристрастии к моде. Несколько упоминаний о покрое жилетов в этом сезоне, вставленных в «сообщения», предназначенные для перехвата, должны в достаточной мере взбудоражить разведывательные службы Франции. Для такого рода поручений на содержании у Джейн имелись два двойных агента. Они обходились дорого, но стоили каждого пенни.

Стоило осуществить подобную меру предосторожности, но ее одной было явно недостаточно. Никакой агент уровня Черного Тюльпана не позволит увести себя в сторону столь невразумительным сообщением. Он может заняться сбором дополнительной информации, но его внимание в лучшем случае ослабнет, а не переключится на другое направление.

Джейн нахмурилась, возвращая стул Делароша точно на место.

Удалять Генриетту в деревню бесполезно, и более того — вероятно, даже опасно. Всякое может произойти: вдруг лошадь понесет или пуля полетит не в ту сторону, или ядовитый гриб в соус попадет. Нет, в городе, где светские правила диктуют присутствие рядом с ней своего рода дуэньи, Генриетта будет в большей безопасности.

Тщательно оценив и отбросив большинство практически осуществимых вариантов, Джейн Вулистон остановилась на единственном приемлемом плане: им просто придется найти Черного Тюльпана.

Деларошу понадобится некоторое время для замены агента такой квалификации. А до тех пор Генриетта и мистер Доррингтон будут вне опасности. И Джейн сможет заниматься своим основным планом. Все сложится самым удачным образом.

Поэтому ничего не остается, как убрать Черного Тюльпана.

Генриетте и в военное министерство будут направлены сообщения с пометкой о тревоге первой степени. Она даст задание своим людям в Париже собрать любую информацию, указывающую на личность Черного Тюльпана. Придется заглянуть в досье Фуше.

Есть все основания, решила Джейн, в течение ближайших двух недель помешать Черному Тюльпану насладиться гостеприимством его величества. Весь вопрос состоит в том, как логически подойти к проблеме.

На бледном лбу Джейн залегла морщинка. Все будет совсем просто… если только Черный Тюльпан не нанесет удар первым.

С гой же аккуратностью, с какой она листала папку Делароша, Джейн подавила тревогу. Ее курьер может быть в Лондоне уже послезавтра. Не пройдет и тридцати шести часов, как Генриетта получит предупреждение и, надеялась Джейн, соответственно изменит свое поведение. Надо продержаться только ближайшие тридцать шесть часов, а шпион, так недавно прибывший в Лондон, наверняка захочет освоиться на местности, прежде чем перейти к более активным действиям.

Удовлетворенная найденным решением, Розовая Гвоздика задула фонарь, сняла плащ с окна и убрала кусок ткани, закрывавший щель под дверью. Лазутчица ушла в ночь так же беззвучно, как и проникла внутрь, оставив кабинет Делароша снова погруженным в сон, в точности таким, каким он его оставил.

 

Глава девятая

— Генриетта! — с досадой воскликнула Пенелопа. — Ты меня не слушаешь!

— Что? — рассеянно откликнулась та, отрывая взгляд от янтарных водоворотов в своей чашке.

Пенелопа сердито на нее посмотрела.

— Я только что спросила, добавить ли тебе в чай мышьяку, и ты сказал: «Да, два, пожалуйста».

— О, прости! — Генриетта поставила чашку на инкрустированную столешницу любимого столика в малой столовой и, извиняясь, улыбнулась своей лучшей подруге. — Я просто задумалась.

Пенелопа закатила глаза.

— Это я поняла.

Генриетта подавила желание еще раз взглянуть на изящные фарфоровые часы на камине. Почти полдень, а Майлз до сих пор не пришел, хотя всегда заходил к ней в четверг утром. Каждый четверг кухарка пекла имбирное печенье, к которому Майлз питал уважение, сравнимое с тем, какое Петрарка питал к Лауре. Отсутствие Майлза в четверг утром можно было сравнить с тем, что колокола на соборе Святого Павла отказались звонить. Такого просто не бывает.

Если только Майлз не занят чем-то другим — например лежит в объятиях черноволосой красавицы.

Исчезнуть из «Олмака» не попрощавшись было совсем не похоже на Майлза. И однако же он именно так и поступил. Обычно он уходил с Аппингтонами, провожал до их дома на Джермин-стрит и удалялся, отпустив какую-нибудь шутку и дернув Генриетту за локон. В последней привычке Генриетта не находила ничего приятного и несколько раз выражала Майлзу свой протест. Но без него… вчерашний вечер показался странно незаконченным.

Та женщина исчезла приблизительно в то же время.

Совпадение? Генриетта сильно в этом сомневалась.

Хотя какая разница. Майлз взрослый мужчина, и у него и раньше бывали любовницы; Генриетта не настолько наивна. Просто, рассуждала девушка, будет очень обидно, если Майлз увлечется какой-нибудь неприятной особой. В конце концов, с отъездом Ричарда в Суссекс и из-за страшного увлечения Джеффа этой ужасной Мэри Олсуорси Майлз стал основным ее источником лимонада и шутливых пикировок на ежевечерних светских мероприятиях, посещение которых высшее общество считает de rigueur.

Если он начнет оказывать внимание какой-нибудь искусительнице с холодным взглядом, это лишь доставит неудобства, только и всего. Ничего другого тут нет.

— О, Пен! — ворвался в мысли Генриетты вскрик Шарлотты. Ее большие серые глаза увеличились в три раза. — Ты не выходила на балкон с Реджи Фитцхью?

— О, Шарлотта! — передразнила Пенелопа, лукаво сверкнув глазами. — У него же десять тысяч фунтов годового дохода. Ты не можешь этого не одобрять.

— И умственные способности овоща, — сухо вставила Генриетта, позволив себе отвлечься от далеко не приятных размышлений.

Шарлотта хихикнула.

— Полагаю, все это золото наводит позолоту на данный овощ.

Пенелопа посмотрела на нее с подозрением.

— Позолоту на овощ?

— Ну, как позолотить лилию. Только это овощ.

Генриетта тряхнула головой, избавляясь от неудачных образов, и язвительно посмотрела на Пенелопу:

— Возвращаясь к нашему делу…

— Не волнуйся, Генриетта. Что самое худшее, что могло случиться?

— Бесчестье? — предположила Шарлотта.

— Брак с мистером Фитцхью, — предостерегла Генриетта.

— Ух, — только и сказала Пенелопа.

— Вот именно, — коротко откликнулась Генриетта.

Она собиралась довести высказывание до конца, когда ее отвлекли шаги в дверях. Обернувшись, Генриетта увидела объект своих недавних мыслей, с торжеством прислонившийся к косяку. Первую остановку он явно сделал на кухне — в обеих руках он держал по знаменитому имбирному печенью и по очереди от них откусывал.

— Доброе утро, леди, — объявил он с обаятельной улыбкой, лишь слегка подпорченной набитым ртом.

— Вы же знаете, Ричард здесь больше не живет, — огрызнулась Пенелопа.

Генриетта вяло махнула рукой:

— О, для Майлза это не имеет ни малейшего значения. Он просто приходит сюда…

— …чтобы поесть, — послушно закончил за нее Майлз, дожевывая и глотая последний кусок имбирного печенья.

Генриетта наклонила голову.

— Ты сегодня в хорошем настроении.

— Как может быть иначе, когда передо мной сидят три такие красивые девушки? — Майлз отвесил изысканный поклон.

Шарлотта покраснела.

Пенелопа фыркнула.

Генриетта с подозрением прищурила свои светло-карие глаза.

— Вчера вечером это звучало так: «Погуляйте, детки, я флиртую».

Сцепив руки за спиной, Майлз принялся разглядывать искусную лепнину на потолке.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— У тебя новая любовница? — закинула удочку Генриетта.

— Генриетта! — воскликнула Шарлотта.

Майлз погрозил ей пальцем и заявил:

— Считается, что ты не знаешь о подобных вещах.

Генриетта заметила, что он не стал отрицать это предположение.

— Ты хотел сказать, «о подобных женщинах»?

— О подобных отношениях, — высокомерно поправил ее Майлз.

— Именно отношения я и имела в виду, — резче, чем собиралась, сказала Генриетта.

— Все же Ричард слишком во многое тебя посвящает, — зловеще проговорил Майлз.

— Если бы ты услышал половину того, о чем шепчутся в дамских комнатах на балах, у тебя от шока завяли бы и отвалились уши.

— Может, и к лучшему, — пробормотала Пенелопа.

— Не думаю, что от такого отваливаются уши, — задумчиво вставила Шарлотта.

— У кого это отваливаются уши? — поинтересовалась леди Аппингтон, которая вошла в малую столовую, шурша изумрудными шелками.

— У Майлза, — язвительно сказала Пенелопа.

— Но только не сегодня, надеюсь. Ты поедешь с нами на бал к Мидлторпам?

— Э…

— Прекрасно. Мы заедем за тобой в эту твою отвратительную холостяцкую берлогу в десять часов. В десять часов, запомни. Не без пяти одиннадцать.

— Я никак не мог завязать галстук, — стал оправдываться Майлз.

Леди Аппингтон фыркнула, как умела только она.

— Не думайте, будто мне неизвестны все ваши трюки, молодой человек.

Генриетта подавила смешок.

Но не совсем удачно. Проницательные зеленые глаза леди Аппингтон полыхнули в сторону дочери.

— Генриетта, дорогая, думаю, сегодня вечером ты наденешь бледно-зеленый шелк. Я только что узнала — там будет Перси Понсонби…

— Мне не нравится Перси Понсонби.

— …с Мартином Фробишером.

— А Мартину Фробишеру не нравлюсь я.

— Не говори глупостей, дорогая, ты всем нравишься.

— Нет, он действительно меня не любит.

— На прошлой неделе она облила миндальным ликером его новый фрак, — объяснила Пен, весело переглянувшись с Генриеттой, и с наслаждением добавила: — Он безвозвратно испорчен.

— Какое кощунство — загубить фрак от Вестона, — вполголоса заметил Майлз.

— Он говорил неподобающие для джентльмена вещи, — встала на защиту подруги Шарлотта.

— А что он сказал? — мрачно спросил Майлз.

— Ничего такого! — отрезала Генриетта. — Он просто предложил выйти на балкон и положил руку туда, где ей лежать не полагается.

— Если он попытается снова… — начал Майлз.

И тут леди Аппингтон, нахмурившись, сказала:

— Я увижусь с его матерью сегодня вечером у Мидлторпов…

— Не надо, — простонала Генриетта. — Именно поэтому я тебе и не сказала. Мама, пожалуйста, не разговаривай об этом с его матерью. Это будет слишком унизительно. А ты, — указала она на Майлза, — что бы там ни замышлял, не смей. Со мной ничего не случилось.

— В отличие от фрака Мартина Фробишера, — хихикнула Пенелопа.

Шикнув на Пенелопу, Шарлотта попыталась пнуть ее по ноге, но попала по ножке стула, имеющей вид львиной лапы, и, вскрикнув от боли, откинулась назад в своем кресле.

— Разве вам не нужно до вечера еще съездить в магазин? — ядовито осведомилась Генриетта у своих лучших подруг, бросив на них взгляд, говоривший: «Никогда больше ничего вам не скажу».

— О Боже! — всплеснула руками леди Аппингтон. — Шарлотта, я пообещала твоей бабушке, что к полудню отвезу вас обеих к модистке. Пойдемте-ка… да побыстрей. Пошевеливайся, Пенелопа.

— Я останусь дома, — вставила Генриетта. — Мне нужно написать несколько писем.

Или по крайней мере она может найти, кому написать. Кому угодно. Просто этим утром у нее не было настроения выбирать ленты и взвизгивать при виде оборок. Хорошенький мрачный роман ужасов был бы в самый раз.

Леди Аппингтон пристально посмотрела на дочь, но материнский взгляд не выявил признаков лихорадочного румянца, и поэтому она погнала из комнаты Пенелопу и Шарлотту — взвились оборки, зашуршали нижние юбки, — не переставая отдавать приказания.

— Не забудь, Майлз! В десять часов!

Майлз вышел в коридор.

— Как ей это удается?

— Черная магия, — искренне ответила Генриетта, поднявшись с диванчика и тоже выйдя из комнаты. — Глаз тритона и лягушачья лапка с капелькой ежового экстракта.

— Я все слышала! — донесся из дальнего конца коридора голос леди Аппингтон.

— Этим также объясняется, — доверительно сообщила Генриетта, — ее исключительный слух. — Передняя дверь захлопнулась, отсекая нестройный хор женских голосов. Наклонив голову набок, Генриетта посмотрела на Майлза: — Окажи мне услугу.

Майлз небрежно оперся рукой о стену над головой Генриетты.

— Я слушаю.

Они уже сто раз стояли так прежде — Майлз любил прислоняться, опираться, нависать, — но впервые Генриетта почувствовала себя неуютно. Тесно. Она остро ощущала над своей головой руку Майлза, мускулы, обрисовавшиеся под тканью рукава прекрасно сшитого фрака. Теплый, присущий только Майлзу аромат сандалового дерева и кожи заполнил пространство между ними. Майлз стоял так близко, что Генриетта видела у него крохотные светлые волоски снизу на подбородке, так близко, что, качнись она вперед, оказалась бы в его объятиях.

Объятия и Майлз как-то не сочетались; мысль эта определенно вызвала у Генриетты беспокойство.

И поэтому девушка сделала то, что любая зрелая, сдержанная молодая леди сделала бы в подобной ситуации. Она ткнула его в грудь.

— Прекрати на меня давить.

Охнув, Майлз отскочил.

— Разве я плохо давлю?

Генриетта быстро отошла от стены.

— Да, великолепно, но очень неудобно вести разговор с подбородком. Твой лакей плохо тебя побрил, да?

Майлз невольно схватился за подбородок.

Генриетта почувствовала себя гораздо лучше, стоя в нескольких шагах от виконта, отделенная от него черными и белыми плитками пола.

— Так насчет услуги… — начала она.

Майлз прищурился.

— Какого рода услуга тебе нужна?

Генриетта раздраженно покачала головой:

— Ничего такого обременительного.

— «Обременительное», — загадочно проговорил Майлз, разглаживая пострадавший жилет, — понятие весьма относительное.

— Потанцуешь сегодня вечером в Шарлоттой?

— Зачем? — с подозрением спросил Майлз.

— А какой подлый скрытый мотив у меня может быть?

Майлз поднял бровь.

— Ты же не думаешь… Да не сватаю я тебя! — Генриетта сама удивилась своей горячности. — Ты совсем не во вкусе Шарлотты.

— Что ж, это успокаивает, — пробормотал Майлз. — Мне кажется.

— О, Бога ради, — вздохнула Генриетта. — Вчера в «Олмаке» Шарлотта очень расстроилась, потому что никто — кроме самых явных охотников за приданым — не приглашал ее танцевать. Она ничего не сказала, но я же видела. И так весь сезон.

— Она очень тихая, — попытался заступиться за свой пол Майлз.

— Это не значит, что она бесчувственная, — возразила Генриетта. — Для нее очень унизительно простоять целый вечер рядом с бабушкой.

— Если бы мне пришлось провести целый вечер рядом с ее бабушкой, не знаю, что бы чувствовал я. Эта женщина — угроза обществу.

Генриетта выжидательно смотрела на Майлза.

— Ну?

— Передай ей, чтобы оставила для меня первую кадриль.

— Какой же ты милый, — просияла Генриетта и, встав на цыпочки, чмокнула Майлза в щеку. Его кожа оказалась теплой и на удивление мягкой. Если бы он повернул голову немного правее…

Генриетта так проворно опустилась на пятки, что покачнулась.

— Я знаю, — самодовольно отозвался Майлз.

— Противный, — тут же парировала Генриетта, укрываясь за старым обидным прозвищем, словно кутаясь в старое и любимое одеяло.

— Поедешь сегодня днем кататься со мной? — спросил Майлз.

Генриетта с сожалением покачала головой:

— Не могу. В пять придет мой новый учитель пения.

— Новый учитель пения? — Вместе с Генриеттой Майлз пошел к двери. — А что случилось с синьором Антонио?

На правой щеке Генриетты появилась и исчезла ямочка.

— У них с кухаркой вышло артистическое разногласие.

— Артистическое разногласие?

— Синьор Антонио считал, что истинному артисту не требуется разрешение, чтобы угоститься печеньем кухарки. Та с этим не согласилась. — Генриетта посмотрела на Майлза. — Кухарка, как ты знаешь, замечательно умеет орудовать скалкой.

— Только не со мной, — самодовольно заявил Майлз.

— Хвастун.

Майлз отступил в сторону, чтобы подбежавший лакей открыл для него дверь на улицу.

— Ревность тебе не идет, моя дорогая.

Генриетта встала как вкопанная перед открытой дверью.

— Кто сказал, что я ревную?

— Не пытайся это скрыть, — многозначительно сказал Майлз. Слишком многозначительно. — Ты знаешь, меня кухарка любит больше.

— О! Конечно! Кухарка. — Генриетта глубоко вздохнула. — Разумеется.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Генриетта? Ты как будто разволновалась.

Генриетта выдавила улыбку.

— Прекрасно. Отлично. Просто немного… э… ну…

Майлз нахлобучил шляпу.

— Тогда до вечера! Передай кухарке, что я ее обожаю.

Дверь за ним захлопнулась. Генриетта стояла в отделанной мрамором передней, уставившись на закрытую дверь. Девушка стояла так долго, что лакей неловко переступил с ноги на ногу и спросил, не желает ли она, чтобы он снова открыл дверь. Генриетта покачала головой, не совсем уразумев, о чем он спросил, потому что мысли ее блуждали совсем в других краях, заканчивая то последнее предложение. Генриетта не была уверена, что результат ей понравился. Вообще-то он ей совсем не понравился.

«Просто немного… ревную?»

 

Глава десятая

Майлз бодро сбежал с крыльца Аппингтон-Хауса. Щеку до сих пор покалывало там, где к ней прижались губы Генриетты, и Майлз рассеянно потер это место. Аромат ее туалетной воды — цветочный, Майлз никогда не мог запомнить его название — щекотал ноздри. Приятный запах. Как Генриетта. Поплотнее надвинув шляпу, Майлз отбросил эту мысль и окинул взглядом залитую солнцем улицу. Только-только пробило двенадцать, и впереди у него еще целый день.

День, самодовольно решил Майлз, складывается исключительно удачно: Дауни сумел завязать ему галстук узлом «водопад», испортив всего три куска полотна; кухаркино имбирное печенье, как всегда, было воплощением высшего имбирного качества; ходили слухи о новом сопрано в «Хеймаркете» (в настоящий момент Майлз находился в прискорбном промежутке между двумя любовницами). Ну и самое главное — охота за шпионом.

Откинув упавшую на глаза светлую прядь, Майлз с улыбкой обернулся на Аппингтон-Хаус. Даже теперь, когда в Лондоне у него было собственное жилье, он по-прежнему больше чувствовал себя как дома здесь, чем в любом другом месте в мире.

В первый раз он поднялся по этим пологим ступенькам перепуганным восьмилетним мальчиком, которому некуда было деться на Рождество. Родители его находились на континенте, старую няню вызвали ухаживать за ее больной сестрой, и Майлз так и болтался бы без дела, если бы Ричард не предложил поехать к нему домой.

Взяв друга за шиворот, Ричард вывел его перед собой и радостно сообщил:

— Я привез к нам Доррингтона.

Леди Аппингтон, лишь начинавшая седеть, но и тогда такая же властная, поспешно шагнула вперед.

— А семья Доррингтона знает, что он здесь? — спросила она.

Ни Ричард, ни Майлз как-то об этом не подумали. Ричард мгновение поразмышлял.

— Нет.

Поскольку худшие опасения в отношении сына оправдывались — его ждала карьера похитителя, — леди Аппингтон сурово посмотрела на своего своевольного отпрыска.

— Тебе придется вернуть его.

— Вы не волнуйтесь, — буднично сказал Майлз, и в этот момент в комнату вошла пухлая малышка в платье с оборочками. — Они не хотят, чтобы меня возвращали.

Не успела леди Аппингтон отреагировать на столь поразительное заявление, как девочка сунула Майлзу в руки растрепанную куклу. Фарфоровая голова угрожающе покачнулась, и из шеи посыпались опилки.

— Играй.

Майлз решил, что, раз уж он останется здесь на каникулы, надо сразу прояснить некоторые вещи.

— Мальчики, — с ноткой важности в голосе сообщил он, — в куклы не играют.

Его слова не произвели на малышку никакого впечатления. Она снова сунула ему куклу.

— Играй.

— Послушай, Селвик? А у твоей сестры есть игрушечные солдатики?

С этого все и началось. Майлз прочно обосновался в доме Аппингтонов. Вскоре леди Аппингтон написала виконтессе Лоринг, на тот случай, если та почему-либо воспротивится присвоению ее сына, но полученный ответ настолько пестрел отзывами о «Свадьбе Фигаро» и настолько был лишен малейшего упоминания о Майлзе, что леди Аппингтон пробормотала несколько весьма нелестных отзывов, направленных куда-то в сторону Италии, и принялась переклеивать ярлыки на сундуках Майлза. В тот вечер юный Доррингтон получил добавочную порцию десерта, а объятие на ночь поставило его перед лицом неминуемой смерти от удушья.

После этого было просто решено, что все рождественские праздники, летние каникулы и все остальное, что может возникнуть в промежутке между ними, Майлз проводит в Аппингтон-Хаусе. Лорд Аппингтон брал его на рыбалку и охоту и обучал азам управления поместьем. Леди Аппингтон бранила его, баловала и тащила, вырывающегося и стенающего, подбирать одежду для школы. Время от времени Майлз получал из Европы посылки — с мутной минеральной водой, нотами и крошечными кожаными штанами, которые налезли бы на него, когда ему было года два, но его истинным домом стал Аппингтон-Хаус.

А еще здесь было то самое имбирное печенье.

Майлз подумал, не вернуться ли еще за пригоршней, но решил, что двенадцать штук для одного дня вполне достаточно. Кроме того, его ждет дело.

Весело насвистывая, он легкой походкой направился в клуб. Накануне вечером, после фиаско с запиской, Майлз долго просидел за уединенным столиком. После нескольких обжигающих глотков джина он перестал проклинать себя и оставил соблазнительные образы самобичевания. Где-то на середине стакана он пришел к заключению, что на самом деле все обернулось не так уж плохо. Как-никак у него появилось доказательство, что Вон замышляет что-то незаконное, в чем бы эта незаконность ни выражалась. Невинный человек не станет назначать тайные встречи в подозрительном районе города.

Что же касается записки… а о ней и вообще никому знать не нужно, не так ли?

Кроме того, что такое одна записка по сравнению с перспективой добыть целую гору доказательств? Майлз уже на три четверти опустошил стакан с джином и определенно преисполнился оптимизма, хотя свеча и догорела, а официантка Молли метала на него сердитые взгляды. Не довольствуясь одной запиской, решил Майлз, он соберет достаточно улик, составит против Вона основательное дело и выявит его сообщников, внедренных им по всему городу.

Той одной записки, если б ему удалось стащить нужную, вполне хватило бы для обвинения Вона — тут Майлз с тоской прищурился на уровень джина в своем стакане и сделал еще глоток, — но она никак не помогла бы выкурить сообщников Вона из их убежища. Где один таинственный человек в плаще с капюшоном, там обязательно есть и другие; шпионы обычно творят свои подлые делишки с помощью разветвленной сети.

К тому моменту, когда стакан опустел, Майлз составил план и попытался бы привести его в исполнение немедленно, если бы не подрастерял немножко форму. Он не был пьян, не с одного же стакана этой гадости… или их было три? Вспомнить он не мог. Во всяком случае, он немножко… устал. Точно. Устал.

Трудности с нащупыванием дверной ручки при выходе из таверны убедили Майлза, что ночью лучше еще подумать над планом и во всей полноте осуществить его на следующий день. Когда он снова сможет идти ровно. И потом, ему нужен помощник, и он знал, где его найти.

Выйдя теперь на Сент-Джеймс-стрит и по пути увернувшись от фаэтона с никудышным кучером, Майлз энергично зашагал в «Уайтс» — на поиски хорошей порции бренди и сообщника по преступлению.

Именно в такие моменты Майлзу не хватало Ричарда. Он никогда не признается — по крайней мере вслух, — но в «Уайтсе» стало как-то странно пусто без его старинного друга. На подобное дело логичнее всего было бы пригласить Ричарда; еще в школьные годы они даже разработали собственный шифр, оказавшийся не по зубам самым дотошным французским агентам. Так нет, Ричарду приспичило влюбиться. Несколько опрометчиво с его стороны.

Не то чтобы Майлзу не нравилась Амели. Она казалась довольно милой. Достаточно красивой, умной, явно преданной Ричарду. Не во вкусе Майлза, но это, вероятно, и хорошо, поскольку в его представлении мало что выводит из равновесия и бесчестит так, как преступная страсть к жене лучшего друга… за исключением, возможно, преступной страсти к сестре лучшего друга. Поэтому Майлза не особо волновало, что он не до конца понимает, что же Ричард нашел в Амели. Ничего лучшего для своего лучшего друга он и пожелать не мог.

Но, приобретя жену, человек меняется. Даже если означенная жена не вызывает никаких возражений. В прежние дни, пропади оно все пропадом, Ричард сидел бы в «Уайтсе», они уговорили бы бутылочку кларета, с мужской язвительностью прошлись бы по Бонапарту, пометали дротики, спланировали низвержение лорда Вона и отправились бы к джентльмену Джексону немножко помахать кулаками. А где теперь Ричард? Живет в деревне в Суссексе, вот где. Заживо себя хоронит.

Ну и ладно, по крайней мере Джефф в городе и не связан по рукам и ногам женщиной. Майлз принялся разыскивать своего второго лучшего друга. До недавних пор Джефф находился в Париже вместе с Ричардом, являясь вторым руководителем в Лиге Пурпурной Горечавки.

Сейчас он весьма кстати находился в Лондоне и был как раз тем человеком, который требовался Майлзу для разоблачения французского шпиона. Майлз заметил знакомый затылок у маленького столика в конце комнаты и пошел туда.

— Джефф?

Коротко стриженная темная голова осталась в прежнем, склоненном над столом, положении, перо беспокойно постукивало по исцарапанной столешнице.

— Пинчингдейл-Снайп?

По-прежнему нет ответа.

Майлз приблизился и услышал негромкое гудение, прерываемое постукиванием пера.

— О, если бы… — тук — я мог… — тук, тук — внушить тебе — тук, тук — любовь…

— «То закипела б молодая кровь»? — предложил Майлз.

Джеффри вскинул голову.

— Что ты тут делаешь? — требовательно спросил он, не выказав, как можно было бы ожидать, никакой радости при виде своего второго лучшего друга.

Майлз с некоторым недоумением уставился на исчерканный лист бумаги.

— Уж точно не то, что ты. — Он облокотился на стол и пробежал стихотворные строчки, написанные аккуратным почерком Джеффа: — «Короны Альбиона драгоценный перл, что сделать, чтобы ты стала моей?»

— Тебе что, некуда больше пойти? — процедил сквозь зубы Джефф, закрывая листок испачканной чернилами ладонью.

— Пожалуй, да. — Наклонившись, Майлз вглядывался между пальцев Джеффа. — Ты уверен, что размер выдержан, старина?

— У тебя нет любовницы, чтобы поехать потрепать кому-нибудь нервы? Куда-нибудь далеко, подальше.

— В настоящий момент — нет. — Майлз оставил литературные потуги Джеффа и небрежно прислонился к столу. — Я дал Каталине отставку на прошлой неделе. Опоздал, понимаешь, на ужин, а она обрушила на мою голову чайный сервиз.

Джефф невольно улыбнулся:

— Сахарницу и все остальное?

— До последнего блюдца, — подтвердил Майлз. — Допускаю, у нее артистический темперамент, но постоянные осколки фарфора под ногами немножко надоедают. А кроме того, они причиняют боль.

Майлз поморщился, вспоминая. Потребовалось несколько часов, чтобы извлечь из складок галстука осколки фарфора. Данное занятие пришлось отнюдь не по вкусу его камердинеру Дауни. А когда нужно выбирать между камердинером и любовницей… что ж, так даже и вопрос не стоит. Никто не способен придать белью такую свежесть, как Дауни.

— Тогда почему бы тебе не отправиться на поиски новой? — предложил Джефф, загораживая свои раскритикованные вирши. — Я слышал, сегодня вечером в «Хеймаркете» выступает новая французская оперная певица. Если поторопишься, то первым сделаешь предложение мадам Фьориле.

— С меня пока хватит оперных певиц. Слишком темпераментны. И потом, этим вечером я обречен на муки в виде бала у Мидлторпов. В смысле стреноживать не в меру прытких жеребчиков.

— Это почему-то напоминает мне поговорку «пусти козла в огород» — Джефф поморщился. — Прости. Я не хотел.

— Не знаю, что хуже, твои шуточки или твои стихи, — ровным голосом отозвался Майлз.

Джефф раздраженно посмотрел на друга, но от комментариев воздержался.

— Увидимся вечером у Мидлторпов.

— Именно это я и надеялся от тебя услышать. — Майлз хлопнул Джеффа по плечу и понизил голос: — Мне нужна твоя помощь.

Уловив перемену в тоне Майлза, Джефф положил перо, быстро оглядел комнату, убедился, что она пуста, и спросил шепотом:

— Какого рода?

— Мне нужно, чтобы ты следил, остается ли некто в бальном зале, пока я забираюсь в его дом.

— Могу я спросить, в чей дом ты планируешь проникнуть? И зачем? Случаем, не на пари? — тоном мученика осведомился Джефф.

М-да. Это случилось восемь лет назад. И он вернул ночную вазу, после того как выиграл пари. С Джеффа станется вытащить давнюю историю на свет.

Майлз отказался сворачивать на тернистый путь самооправдания.

— Что тебе известно о лорде Воне?

Джефф задумчиво свел брови.

— Вон… Он при таинственных обстоятельствах уехал на континент, когда мы еще учились в университете; что-то связанное со смертью его жены. Она унаследовала большое состояние, и после ее смерти все оно перешло к нему. — Джефф помрачнел. — Вона всегда отличали дорогостоящие вкусы. Сомнительная история. Он объявил, будто она умерла от оспы, но что-то там было неладно.

— Продолжай, — попросил Майлз. — Что-нибудь еще?

— Ну, обычное дело — слухи про клуб «Адское пламя» и разные тайные общества. Чистые сплетни, как ты понимаешь. Ничего так и не доказали.

— А некоторые из этих тайных обществ не занимались революционной деятельностью? — с надеждой спросил Майлз.

В конце восьмидесятых — девяностых годов существовало несколько революционных обществ, горячих сторонников работ Тома Пейна, который приветствовал события во Франции как зарю смелого нового века. Во многие из этих групп проникли и обосновались там французские агенты, почувствовавшие благодатную почву для подстрекательства к бунту. Правительство весьма успешно прикрыло самые шумные группы, но по необходимости делалось это постепенно и кое-кого упустили.

Джефф покачал головой, отметая складную теорию Майлза.

— Нет. Они занимались разгулом, а не политикой.

— Откуда ты все это знаешь?

Джефф вздел бровь.

— Я всегда все знаю.

Майлз сердито на него посмотрел. Работа бровями жутко его бесила, и Джефф знал и это.

— Я так понимаю, Вон под подозрением? — спросил Джефф.

— По уши, — подтвердил Майлз.

— Скажи, что я могу сделать, и я это сделаю.

Вернувшись к своим стихам, Джефф принялся постукивать пером. Насколько мог судить Майлз, из-под пера выходил очаровательно-абстрактный узор из мелких точек.

Вот тебе и бутылка кларета, и разминка у джентльмена Джексона.

— Кто-то из нас должен спасти страну, — пробормотал Майлз в сгорбленную спину Джеффа, но тот, слишком поглощенный рифмовкой слов «очаровала» и «радовала», не услышал его слов или не обратил внимания.

Ничего страшного, подумал Майлз, если Джефф станет сочинять любовную лирику — во всяком случае, хорошую любовную лирику. Что поднимало старый как мир вопрос, а существует ли такая вещь, как хорошая любовная лирика? Вероятно, нет, заключил Майлз. В любом случае это казалось пустой тратой времени.

Неужели Купидон одержал верх над артиллерией Бонапарта? Дальше, чего доброго, он узнает, что даже Реджи Фитцхью потерял голову из-за какой-нибудь девчонки. Может, такова новая французская тактика, мрачно подумал Майлз. Французы подмешали в бренди секретное снадобье, чтобы превратить нормальных в остальном мужчин в снедаемых любовью фатов, настолько занятых сочинением стихов — стихов! — что они не заметят, как французская армия переправится через Ла-Манш. Повальное безумие не коснулось только его, Майлза Доррингтона, единственной надежды и опоры Англии.

Закатив глаза, Майлз отправился на поиски милого, уютного кожаного кресла, в котором он мог бы посидеть, составляя планы, и где на него не нападут ямбы.

Сегодня вечером он обыщет дом лорда Вона. Завтра посетит регистрационный отдел министерства внешних сношений и посмотрит списки недавно прибывших с континента. Теоретически каждый иностранец в Лондоне должен по прибытии в город регистрироваться во внешнем ведомстве. Связной Вона мог проскользнуть тайком (вероятность чего являлась весьма высокой), а мог уже находиться в Лондоне несколько месяцев, передавая сообщения, привезенные кем-то другим, прибывшим позднее. Но даже и тогда логично было начать поиск таинственного мужчины с иностранным акцентом.

Кто-то же должен, в конце-то концов, защищать Англию.

 

Глава одиннадцатая

К одиннадцати часам того вечера Генриетта пребывала в состоянии огромного раздражения на себя и на весь мир.

Ее раздражал глупый пижон, только что проводивший ее назад к матери (и кто ему сказал, что красновато-коричневый жилет сочетается с зеленовато-желтым фраком?); привел в раздражение лакей, предложивший бокал шампанского; нервировал удушающий запах лилий, заполнивший бальный зал; бесила кружевная оборка на рукаве, царапавшая руку и вызывавшая желание чесаться наподобие безумной обитательницы Бедлама.

Но больше всего Генриетту раздражала она сама.

День изначально не задавался. Середину дня она потратила, начиная письма и комкая их, беря книги и возвращая их на место, слепо глядя в окно, а в целом — не находя себе места, занятия и злясь. С запозданием Генриетте пришло в голову, что, вероятно, стоило поехать с Шарлоттой на примерку, просто чтобы хоть чем-то заняться. Мысль об этом, опоздавшая на три часа, только еще больше разозлила Генриетту.

Больше же всего, больше всего остального она была раздражена на себя за то, что в подробностях знала о передвижениях этого противного Майлза, противного Доррингтона. Генриетта протанцевала десять танцев, поболтала с Летти, младшей сестрой Мэри Олсуорти, задержала Пен на пороге балкона, предотвратив вытекающее из этого падение в глазах света, и долго обсуждала с Шарлоттой романы Сэмюэла Ричардсона и спорила, является ли Ловлас романтическим героем (Шарлотта) или вероломной скотиной (Генриетта) — и все это время обращая внимание на всякое и каждое движение Майлза.

С момента их прибытия на бал Майлз принес ей лимонаду, удалился в карточный салон, спустя полчаса вернулся посмотреть, не нужно ли ей чего-нибудь, и затеял длинный разговор с Болваном Фитцхью о лошадях. Генриетта знала — на двадцать минут он выходил на балкон с манильской сигарой и двумя приятелями, станцевал танец долга с леди Мидлторп и очень живо описал подробности вчерашнего боксерского матча в назидание семнадцатилетнему сыну Мидлторпов.

Это бесило, это был какой-то идиотизм, это… это не Майлз там?

Нет. Не Майлз. Генриетта поняла: странный скрежещущий звук издают ее собственные зубы.

Она ведет себя, твердо сказала себе Генриетта, как самая натуральная дура.

Что ей нужно, решила девушка, раздраженно дернувшись, когда эта несносная оборка царапнула руку, так это отвлечься. По-видимому, она умирает со скуки, иначе не стала бы играть с собой в глупые игры именно из-за Майлза. Ведь это же всего лишь Майлз, в пятнадцатый раз за вечер напомнила себе Генриетта. Майлз. Человек, однажды водрузивший ночной горшок на крышу церкви Святого Мартина-в-Полях. Тогда его едва не отлучили от церкви. Еще он тот самый человек, который умудрился свалиться в утиный пруд в Аппингтон-Холле, играя в мяч с ныне покойным корги Ричарда. Правда, ему тогда было тринадцать лет, но вместо этого Генриетта вспоминала плеск, ругань и кряканье (последнее издавали утки, а не Майлз). Не говоря уже о незабываемом выступлении в роли монаха-призрака из Донвеллского аббатства. Генриетту потом неделю мучили кошмары.

Справедливости ради надо сказать, он также помогал ей забираться в домик на дереве, предназначенный только для мальчиков, стащил для нее первый в ее жизни бокал шампанского и подарил ставшую самой любимой мягкую игрушку — зайца Зайку (Генриетта была не самым творчески одаренным ребенком). Но Генриетте не хотелось быть справедливой. Ей хотелось восстановить свою способность не обращать на Майлза внимания. До сей минуты она никогда не считала это особым талантом.

Ей явно требовалось какое-то занятие. Поиск французского шпиона станет идеальным отвлечением — от удачной мысли Генриетта немного приободрились, — но она ни малейшего понятия не имела, с чего начинать поиск. Письмо Джейн, в конце концов, лишь известило о присутствии нового агента, но никак его не описало. Сегодня днем, в момент отчаяния, Генриетта чуть было не решила переговорить на эту тему со своим связным в галантерейном магазине на Бонд-стрит, но данные ей на сей счет инструкции были предельно четкими: она никогда не должна разговаривать с продавщицей больше, чем требуется для покупки лент. В противном случае она подорвет секретность всего предприятия. Кроме того, насколько она знала, продавщица лент пребывала в таком же неведении.

Нет, единственной надеждой оставалась Амели. Она наверняка подаст идею, откуда начать. У Амели всегда куча идей. Генриетта пустилась в лихорадочные подсчеты. Даже если предположить, что Амели сядет отвечать на письмо в ту же минуту, как получит его — разумеется, Амели с легкостью может отвлечься, оставить его на письменном столе и обнаружить месяц спустя, но Генриетта отказалась рассматривать подобную возможность, — но если предположить лучшее: Амели напишет ответ со скоростью, с какой женщины никогда доселе не писали, и отдаст его курьеру, едва тот успеет выпить стакан эля в кухне Селвик-Холла. Если предположить, что на всей дороге курьера будут ждать свежие лошади и он будет мчаться так, будто за ним по пятам гонятся десять разбойников. Если предположить все это… это все равно займет не меньше еще одного дня, мрачно заключила Генриетта.

О-ой!

— Посмотри-ка! — воскликнула леди Аппингтон, ткнув дочь в руку. Генриетта раздраженно потерла ушибленное место. Великолепно. Теперь она в чесотке и в синяках. — Майлз танцует с Шарлоттой. Как мило с его стороны.

— Ужасно мило, — с кислой миной отозвалась Генриетта, проследив за обвиняющим перстом леди Аппингтон в сторону танцующих, где Майлз, рука об руку с Шарлоттой, выписывал элегантные фигуры кадрили.

Любому — или по крайней мере Генриетте — видно было, что он предпринимает героическое усилие, ведя с Шарлоттой беседу, хотя ни малейшего понятия не имеет, что сказать. По легкому прищуру глаз Майлза и напряженно сведенным бровям можно было подумать, что он размышляет над серьезной философской задачей. Должно быть, он что-то придумал, скорее всего замечание о погоде, потому что на лице Майлза явственно обозначилось облегчение. Брови взлетели, рот приоткрылся, и все лицо осветила широкая улыбка.

Сердце Генриетты сжалось так, как просто не смело сжиматься из-за Майлза.

Поверх головы Шарлотты Майлз перехватил взгляд Генриетты и улыбнулся.

Генриетта вздрогнула, покраснела и разом проглотила полбокала шампанского, которое попало не в то горло.

Как же жгут в носу противные пузырьки!

Когда Генриетта справилась с сильнейшим приступом кашля, леди Аппингтон устремила пытливый взгляд на сипящую дочь.

— Знаешь, дорогая, ты, по-моему, сегодня не в настроении.

Генриетта подавила желание зарычать, ведь подобное поведение сочли бы неблагородным, а кроме того, горло ее словно ободрало шампанским.

— Я прекрасно себя чувствую.

— Дорогая. — Леди Аппингтон бросила на нее полный глубокого упрека взгляд, говоривший: «Не пытайся лгать своей матери». — Что случилось?

— Ничего! Я прекрасно провожу время. Прекрасно. Чрезвычайно, абсолютно прекрасно. — Генриетта воздела руки, достигнув тем самым злополучного побочного эффекта — оборка получила полный доступ к чувствительной коже внутренней стороны руки. Генриетта запыхтела от злости. — Рукав царапается.

— Я не советовала тебе брать эти кружева, — без всякого сочувствия сказала леди Аппингтон, помахав знакомой.

Не поздно в двадцать лет попросить кого-нибудь об удочерении?

Под взглядом Генриетты Майлз проводил Шарлотту до места, где сидела ее бабушка, сделал мужественную попытку увернуться от смертоносной собачонки герцогини и быстренько ретировался. Прямо в их сторону. Генриетта рывком опустила руку, автоматически взлетевшую, чтобы пригладить волосы.

Не одна Генриетта наблюдала за передвижениями виконта — едва Майлз двинулся в их сторону, на перехват устремилась дама в темном. Сегодня она была в дымчато-пурпурном вместо черного, но фигура под платьем угадывалась безошибочно. Та женщина! При ближайшем рассмотрении она оказалась даже еще более раздражающе красивой — ну почему у нее нет недостатков? Пятен? Очаровательного красного пятна, которое так отлично выделялось бы на идеальной белой коже.

Несправедливо ненавидеть ее только за то, что она заставляет всех женщин в радиусе пятидесяти футов казаться троллями, ругнула себя Генриетта. Посмотрите, в конце концов, на Елену Троянскую и Афродиту, которые столько претерпели из-за своей красоты — и, честно говоря, это свидетельствует не в их пользу. Тяжело, наверное, иметь такую внешность. Быть ненавидимой женщинами и терпеть преследования мужчин, и все незаслуженно. Может, она стеснительная?

Генриетта хмыкнула. Даже она не могла заставить себя поверить этому. Никакого стеснения в том, как маркиза повисла на руке Майлза, не наблюдалось. В таком случае почему бы ей просто не повиснуть у него на шее, да и дело с концом? Словно прочитав мысли Генриетты, маркиза выбрала именно этот момент, чтобы коснуться затянутой в перчатку рукой щеки Майлза.

Ну хватит! Генриетте надоело разинув рот торчать, так сказать, в зале, точно зритель на плохой пьесе. В данный момент ей следовало танцевать с Болваном Фитцхью, но раз Болван не пришел востребовать свой танец, она не видит причин, почему бы не развлечься, поболтав со старым другом Майлзом.

Вооружившись, как щитом, ослепительной светской улыбкой и держа бокал шампанского, как кавалерийский офицер — жезл, Генриетта решительно подошла к Майлзу и дотронулась до его руки.

— Здравствуй! — весело сказала она.

— А, здравствуй, — ответил Майлз, захлопав глазами при ее нежданном появлении.

Решив дать ужасной женщине шанс, Генриетта повернулась к маркизе с самой дружелюбной улыбкой, какую смогла изобразить, и сказала самым теплым тоном:

— Я весь вечер любуюсь вашим платьем. Кружева восхитительны!

Маркиза взглянула на нее, как могла бы взглянуть на назойливого хорька.

— Благодарю вас.

Генриетта ждала положенного ответного комплимента. Его не последовало. Мисс Селвик испытала определенное мрачное удовлетворение, поняв, что эта женщина столь же неприятна вблизи, как и на расстоянии. Хорошо. Теперь ей не нужно стараться быть с ней любезной.

Майлз с запозданием вспомнил о своем долге.

— Мадам де Монтваль, могу я представить вам леди Генриетту Селвик?

— Селвик?

Маркиза в задумчивости поджала губы, и ее это не испортило.

Есть ли у этой женщины хоть одно неудачное выражение лица? Генриетта с готовностью отдала бы все содержимое Аппингтон-Холла, включая три картины Каналетто, разнообразных Ван Дейков и фамильную тиару, чтобы маркиза перед зеркалом продемонстрировала весь арсенал выражений своего лица.

— О, конечно! — Легко рассмеявшись, маркиза развернула веер. — Благородная Пурпурная Горечавка! Вы родственники?

— Мой брат, — коротко ответила Генриетта.

— Те из нас, моя дорогая, кто пострадал от последних бедствий, слишком хорошо знают, чем обязаны ему. Но вы были слишком юны, чтобы помнить.

— Ползала в детской на четвереньках и пускала слюни, — таким сладким тоном подтвердила Генриетта, что Майлз резко поднял на нее глаза. Девушку так и подмывало отпустить какое-нибудь замечание насчет неюного возраста маркизы, но она благородно решила не опускаться до ее уровня. Кроме того, она не успела придумать, как бы половчее облечь его в слова.

Пока Генриетта колебалась, маркиза снова переключилась на Майлза, ласково погладив его по руке.

— Мне так понравилась наша сегодняшняя прогулка в парке, — проворковала она.

Генриетта едва не ахнула от возмущения. Прогулка в парке! Но… но… это же была ее прогулка. Разумеется, это она отвергла приглашение, но данная мысль нисколько не смягчила жалящей боли.

— Никогда не знала, что Серпентайн может быть таким чарующим, — продолжала маркиза, глядя на Майлза из-под длинных темных ресниц.

Что может быть чарующего в Сернентайне? Водоем. С утками.

— Все зависит от того, с какой точки на него смотреть, — скромно заметил Майлз.

Предпочтительнее, подумала Генриетта, с воды, во время нападения рассвирепевших бойцовых уток.

— Или, — со страстной улыбкой возразила маркиза, — от спутника.

Майлз издал звук, долженствующий означать скромное отрицание.

Маркиза продолжала настаивать.

Генриетта подавила в себе желание помахать рукой перед их лицами и крикнуть: «Эй! Я здесь!»

— Лично я предпочитаю кататься по центральной аллее, — громко сказала она, только бы не молчать.

— Нет, ничего подобного, — заметил Майлз.

Генриетта сердито на него посмотрела:

— Я недавно пришла к такому мнению.

— Ты ненавидишь центральную аллею. Ты сказала, что только напыщенные фаты и чересчур разодетые…

— Да! — перебила его Генриетта. — Спасибо, Майлз.

— В юности, — понимающе вмешалась маркиза, каким-то образом ухитряясь смотреть на Генриетту сверху вниз, хотя обе они были приблизительно одного роста, — мнения меняются очень быстро. Когда вы станете постарше, леди Генриетта, вкусы у вас устоятся.

— Да. — Генриетта так же понимающе кивнула. — Я представляю, что именно это и происходит, когда человек уже не может так свободно двигаться. Вы очень страдаете от скованности суставов? У моей матери есть замечательное средство от этого, если пожелаете.

Укол получился мелким, детским и далеко не умным, но попал в цель. Маркиза чуть-чуть прищурилась. И данное выражение не пошло на пользу ее внешнему виду: в уголках глаз обозначились мелкие морщинки. Генриетта надеялась, что Майлз ничего не упустил.

— Вы так добры. — Убрав ладонь с ее постоянного места на руке Майлза, маркиза с внятным треском сложила веер и пристально посмотрела на девушку: — Скажите мне, леди Генриетта, вы разделяете интересы вашего брата?

Генриетта покачала головой.

— Нет, моя мать не позволяет посещать игровые заведения. Они могут помешать мне вовремя лечь спать.

Майлз ткнул ее в бок. Сильно.

Генриетта ткнула в ответ. Еще сильнее.

— Какого черта с тобой сегодня происходит? — пробормотал Майлз.

Маркизе не понравилось, что ее игнорируют.

— Простите, мистер Доррингтон, вы что-то сказали?

— Ничего! — хором ответили Генриетта и Майлз, и в этот момент большие часы в холле начали отбивать полночь.

За шумом толпы — сотни людей говорят и смеются, музыканты играют, ноги топают по паркету — звон часов едва можно было расслышать, но слабое эхо этого звука заставило Майлза застыть на месте.

Проклятие! Если он хочет забраться в дом Вона, нужно спешить, пока графу не наскучили пресные развлечения, предлагаемые на балу у Мидлторпов, и он не отправился домой. Очень вероятно, что, прежде чем лечь в постель, Вон заедет на другие вечера, но Майлзу будет спокойнее, если Джефф проследит за его светлостью.

— Мы продолжим наши прогулки по парку завтра, мистер Доррингтон? Там еще столько неизведанных тропинок.

— Э… конечно, — сказал Майлз, даже не зная, на что соглашается. Он отвесил поклон куда-то между Генриеттой и маркизой. — Прошу меня простить, дамы, я только что вспомнил об одном своем обещании Пинчингдейл-Снайпу. Всего доброго, леди Генриетта. Крайне сожалею, но необходимость вынуждает.

— Ничего страшного, — вежливо проговорила маркиза. Она протянула Майлзу руку так, что тому ничего не оставалось, как поцеловать ее. — До завтра, мистер Доррингтон. Приятного вечера, леди Генриетта. Я получила исключительное удовольствие.

— Слова бессильны передать всю глубину моего восторга, — вежливо ответила Генриетта и повертела пальцами вслед удаляющейся маркизе.

— Что все это значит? — вопросил Майлз, поворачиваясь к Генриетте.

Мисс Селвик встала на цыпочки, выпятила грудь и томно положила ладонь на руку Майлза.

— О, мистер Доррингтон, как вы бесконечно обаятельны! Заявляю — в экстазе от вашего присутствия я лишусь чувств.

— Неужели так удивительно, что я могу кому-то понравиться? — поинтересовался Майлз.

Генриетта фыркнула.

— Если ты еще немного ей понравишься, вас обоих попросят из бального зала.

— А ты не должна ни с кем танцевать?

— Он забыл.

— А! Так поэтому ты в столь дурном настроении? — спросил Майлз.

— Я не в дурном настроении.

Майлз с нескрываемым сарказмом посмотрел на нее:

— Может, скажем просто, что ты не являешься обычным своим воплощением очарования и доброго расположения духа?

Генриетта злобно уставилась на него.

Майлз с преувеличенной тревогой попятился.

— Или я могу вообще ничего не говорить и тихо уйти.

Генриетта всплеснула руками:

— О, просто уходи. А я забьюсь в какую-нибудь уютную норку.

Майлз спросил себя, не следует ли ему остаться, предложить лимонаду или кадриль, но стрелки часов неуклонно сдвигались за полночь. Кроме того, мисс Селвик в плохом настроении представляла собой редкое и пугающее зрелище. Поэтому Майлз лишь дружески ей улыбнулся, проследил за девушкой, пока она не встретилась с Шарлоттой, которая, заметив раздражение Генриетты, немедленно поинтересовалась причиной ее неважного настроения — из другого конца комнаты до Майлза донеслось слабое: «И чего все спрашивают меня об этом!» — и двинулся на поиски Джеффа, планируя осуществить часть первую своего коварного плана.

Темноволосую голову Джеффа легко было заметить в толпе: он стоял в шаге от унылых вдов и бедных дебютанток — мужская часть гостей уже начала медленно, но неуклонно перетекать в карточный салон и к столам с закусками. Но Джефф, с гримасой отметил Майлз, все равно был занят. Он преследовал несравненную драгоценность короны Альбиона, известную также под именем Мэри Олсуорси, самую большую кокетку по эту сторону Ла-Манша, уговаривая ее отдать ему кадриль, и взирал на ее темные локоны с преданностью и благоговением, как крестоносец, впервые увидевший Святую землю.

Майлз встал рядом с танцующими и легонько помахал Джеффу. Джефф не отрываясь с обожанием смотрел на прическу Мэри Олсуорси. Майлз оставил сдержанность, замахал руками и мотнул головой в сторону двери. Джефф поймал его взгляд и скорчил гримасу. Майлз не понял, означала ли она «Я подойду через минуту» или «Прекрати размахивать руками — ты ставишь меня в неловкое положение». В любом случае Майлз мало что еще мог сделать, кроме как силком вывести Джеффа из зала, поэтому он без особой радости отошел к стене и прислонился к ней со сложенными на груди руками.

— Ты мне махал? — с иронией заметил Джефф, подойдя к другу, когда танцевавшие разошлись и другие пары заняли их места для веселого контрданса.

Майлз решил пропустить иронию мимо ушей. Оторвавшись от стены, он напыщенно объявил:

— Время пришло!

— Поставить меня в неловкое положение перед Мэри Олсуорси?

— О, ради Бога! — Означенную леди уже окружили пять других обожателей. Майлз не стал на это указывать, не желая ускорить уход Джеффа. — Война идет, ты не забыл? Нельзя ли нам ненадолго на этом сосредоточиться?

— О! Хорошо.

Джефф уже и сам увидел окружение Мэри и, нахмурившись, смотрел в ту сторону.

Колдовство, пришел к выводу Майлз. Тут не обошлось без черной магии. Ведь это же Джефф, который последние семь лет умело вел хозяйственные дела Лиги Пурпурной Горечавки, в то время как на долю Ричарда доставались самые опасные затеи. Ничем, кроме вмешательства темных сил, объяснить это было нельзя.

Давненько в Англии не сжигали ведьм.

— Знаешь, может, если ты на несколько часов ее покинешь, это обострит ее интерес к тебе, — схитрил Майлз. — Генриетта говорит, что женщины реагируют на такие вещи.

Джефф покачал головой:

— В этом нет никакого смысла.

— Потому и действует, — с умным видом изрек Майлз.

— Хм… ну, может быть, тут что-то есть.

Майлз решил, что выжал из этой уловки все, что можно, не вызвав подозрений Джеффа. Разумеется, учитывая его нынешнее состояние, он мог бы сказать другу, будто король Георг только что превратился в гигантскую брюкву, и Джефф согласился бы и кивнул.

— Нужный нам человек вон там, у большой статуи Зевса-громовержца, — непринужденно проговорил Майлз, чтобы стоящие рядом ничего такого не заподозрили. — Мне нужен примерно час. Если ты увидишь, что он уходит раньше, придумай, как задержать его. Я рассчитываю на тебя, Джефф.

— Час?

— Лучше больше, но достаточно и часа.

Джефф кивнул:

— Удачи.

Для отвода глаз Майлз с улыбкой изобразил несколько фехтовальных движений и повернулся, намереваясь уйти. В последний момент в голову ему пришла еще одна мысль. Он тронул Джеффа за плечо.

— И последнее.

— И что же это? — осторожно спросил Джефф.

Печален день, когда твой друг становится воплощенным подозрением.

— Последи еще за ним и Генриеттой, ладно? Мне не понравилось, как он вчера вокруг нее увивался.

— Да запросто, — с облегчением согласился Джефф. — Я всегда могу увести ее танцевать. Может, это заставит Мэри ревновать…

— Я знал, что могу рассчитывать на тебя, старина!

Еще не договорив, Майлз хлопнул Джеффа по плечу и бодро покинул бальный зал с приятным чувством выполненного долга.

Сбегая с крыльца, Доррингтон глубоко вдохнул освежающего ночного воздуха — и его чуть не стошнило. Лицо Майлза перекосилось от отвращения. Запах угадывался безошибочно, как и сопровождавшие его звуки. Кто-то, встав на четвереньки, головой в кусты, изрыгал содержимое своего желудка прямо на аккуратно подстриженный газон Мидлторпов.

Когда Майлз проходил мимо, человек этот выпрямился, покачнулся, оперся на руку — Майлз сморщился, — и когда стал подниматься, свет фонаря упал на его землистое лицо. Майлз остановился как вкопанный. Это был тот, с кем он собирался поговорить. Не самое лучшее время, но Майлз хотел покончить с этим делом как можно скорее. Вонь только стимулировала его желание.

Ухватив страдальца за чистую, по счастью, часть галстука, Майлз помог ему встать.

— Фробишер… — протянул он. — Я хотел с тобой поговорить.

— Почту за честь, Доррингтон. — Фробишер покачнулся, пытаясь поклониться. Скорчил рожу земле, словно боялся, что она на него накинется. — Рад и все такое.

Майлз не мог ответить ему тем же. Он отступил в сторону от потока винных паров, словно пламя из пасти дракона вырывавшихся изо рта Фробишера, когда тот говорил. Галстук молодого человека съехал набок, фрак распахнулся, явив взору жилет в потеках, Майлз не хотел знать чего, а налитые кровью глаза сузились от усилия сфокусировать взгляд на Доррингтоне.

Этот надравшийся кретин имел наглость дотронуться до Генриетты. Майлз презрительно раздул ноздри — ошибка, так как это позволило вдохнуть больше отвратительной вони, исходившей от Фробишера. Трезвый, Фробишер являл собой совершенно презентабельный образчик, но любой мужчина его возраста, позволяющий себе доходить до подобного состояния, недостоин находиться в одной комнате с Генриеттой, не говоря уже о том, чтобы увлекать ее на темный балкон. Следует преподать нахалу небольшой урок хороших манер, чтобы тот подальше держал свои мерзкие ручонки от сестры лучшего друга Майлза.

«Спокойнее, Майлз, — напомнил он себе. — Всего лишь пара слов по-мужски». Поколотить знакомого до беспамятства нельзя — это так осложняет светскую жизнь. Ему нужно только убедиться, что этот человек понял: если он еще раз хотя бы посмотрит на Генриетту, то пусть подумает об эмиграции в отдаленный уголок Америки.

Майлз скрестил на груди руки.

— Я слышал, у тебя вышло небольшое разногласие с Генриеттой Селвик.

— Ужасно противная девчонка, — нечетко проговорил Фробишер. — Ходит и разглагольствует только потому, что…

Он полетел назад в кусты.

Майлз схватил его сзади за жилет и поднял. Даже если он и продержал Фробишера в воздухе на мгновение дольше, чем нужно, тот был настолько пьян, что не заметил. Не подозревал он и того, что Майлз прикидывал, не заменить ли руку ногой и не испробовать, как далеко может услать пинком пьяного выродка.

Майлз с сожалением уронил Фробишера. Сначала нужно достучаться до его сознания. Пинки подождут.

— Спасибо, Доррингтон. — Фробишер без особого успеха отряхнул жилет. Некоторые субстанции плохо реагируют на отряхивание. Фробишер со злостью уставился на погубленные перчатки. — Очень благородно с твоей стороны.

— Насчет леди Генриетты, — угрожающе начал Майлз, горя желанием высказаться и покончить с этим.

— Не знаю, чего она так всполошилась. — Фробишер покачал головой, удивляясь непредсказуемости женщин. — Всего-то и обнял ее. Девица, выезжающая третий год… я ждал, что она меня поблагодарит.

— Она — что?

Этот человек на смерть, что ли, напрашивается? Майлз решил посчитать, что ослышался. Этот человек пьян, говорит невнятно.

— Последний шанс, понимаешь, — охотно растолковал Фробишер. — Старая дева.

Непрочное терпение Майлза лопнуло.

— Не повторишь ли ты это завтра, на рассвете? — коротко поинтересовался Доррингтон.

 

Глава двенадцатая

Мартин Фробишер, может, и был пьяным, но не дураком. По крайней мере не круглым. Он понял достаточно, чтобы испугаться. Очень испугаться. По части владения шпагой Доррингтону не было равных, его искусство стрельбы вошло в легенду, но перспектива быть проткнутым или застреленным меркла перед гораздо более непосредственной угрозой, которую представлял сам Майлз. Руки Майлза выполняли приемы, не имевшие ничего общего с «Правилами Куинсберри».

Фробишер попятился, наткнулся на куст и оперся рукой о стену.

— Я говорю, Доррингтон…

— Да, Фробишер? Что именно ты хочешь сказать?

— Я ничего такого не имел в виду, — запинаясь, выдавил он, съезжая по стене и плюхаясь в свою же лужу. — Чертовски привлекательная девушка. Любой бы ее захотел. Сиськи как… ох…

Голова Фробишера мотнулась назад от сильного удара. Глаза вылезли от ужаса, когда Майлз, схватив его за галстук, рывком поставил на ноги.

— Ты никогда больше не прикоснешься к леди Генриетте. Ты не станешь танцевать с ней. Целовать ей руку. Ты не станешь обнимать, тискать или каким иным образом пачкать любую часть ее тела. Ясно?

— Не прикоснусь к ней, — послушно пробулькал Фробишер. В приливе внезапного вдохновения он встревоженно посмотрел на Майлза: — Даже не заговорю с ней!

— Еще лучше, — мрачно сказал Майлз. Разжав пальцы, он отпустил Фробишера, и тот упал… обратно в свою лужу. Хватаясь за горло и тяжело дыша, он с облегчением забрался под куст. — Фробишер!

— Да? — донесся из кустов хриплый голос.

— На твоем месте я бы воздержался от рассказа обо всем этом в кругу твоих дружков. Только попробуй упомянуть имя леди Генриетты без должного почтения, и я отделаю тебя в одно мгновение твоей жалкой жизни и продам газетчикам. Если они тобой не побрезгуют, — добавил Майлз, бросая уничтожающий взгляд на кучу грязных тряпок, свернувшуюся под кустом. — Доброй ночи, Фробишер.

Слабый стон донесся вслед Майлзу, когда он целеустремленно зашагал по улице.

Герой-триумфатор, однако, отнюдь не испытывал довольства собой. Слишком сильно он отреагировал, понимал Майлз. Слишком сильно. Этот человек был пьян, не в форме для справедливого поединка, и он, если быть честным, даже не хотел никого обидеть; просто обижал. Майлзу нужно было только спокойно и холодно предупредить как джентльмен джентльмена, дать Фробишеру понять, что Генриетта не беззащитна и что она не легкая добыча. Достаточно просто. Он же потерял голову, заиграл мускулами, стал сыпать угрозами, как какой-нибудь тупоголовый олух, недавно приехавший из деревни. Ему здорово повезло, что никто их не видел.

Но было нечто в самом Фробишере, в мысли о том, как он навязывался Генриетте, что вызывало у Майлза желание вернуться и завершить начатое. Да как он посмел говорить о ней в таких выражениях?

Майлз злобно осклабился. Неосторожные слова Фробишера вызвали в памяти то, что Майлз изо всех сил старался подавить в течение последнего месяца. И это ему почти удалось. То была случайность — случайность с участием Генриетты и ночной сорочки. Крайне нескромной ночной сорочки. Разве невинные юные девственницы не должны быть замотаны в ярды шерстяной ткани, чтобы избавить любого случайно оказавшегося рядом холостяка от шокирующих чувств? И не только должны, но и обязаны.

Генриетта сбегала по лестнице в ночной сорочке, придававшей совершенно новое значение слову «прозрачный». По правде говоря, Майлз ничего и не заметил бы, если бы не резкое замечание леди Аппингтон, приказавшей Генриетте подняться наверх и одеться, но едва он заметил, как уже не мог остановиться. Когда у нее успела вырасти такая грудь? В свете свечей тонкая ткань оставила весьма мало для воображения, и Майлз очень сомневался, что даже воображение могло бы улучшить…

Майлз отогнал воспоминание, прежде чем успел в него углубиться. Насколько он знал, Генриетте не полагалось иметь тело. Она состояла из головы на ногах. Хм, очень красивые ноги, обрисовывавшиеся под… Нет. Существуют правила насчет вожделения к сестре лучшего друга. К черту правила, скорее, непреложные законы природы. Если он их нарушит, произойдут странные затмения луны и мертвые восстанут и заговорят на улицах. Это неестественное положение вещей — вот что это такое. Неестественное и неправильное.

Но так хорошо задуманное для чего-то совсем неправильного.

К черту все! Майлз пошел быстрее, яростно шагая в сторону Беллистон-сквер. Ему предстоит забраться в чужой дом, а он, спасибо жалкому идиоту Фробишеру, уже потерял десять минут из отведенного ему часа. По счастью, резиденция Вона находилась всего в пяти кварталах от дома Мидлторпов, и длинные ноги Майлза преодолели данную дистанцию за считанные минуты.

У самой Беллистон-сквер Майлз заставил себя сбавить скорость и произвести рекогносцировку. Все же здесь убили тайного агента, и Майлз захотел осмотреться не только внутри, но и снаружи. Слегка спотыкаясь, как хорошо подгулявший джентльмен, возвращающийся домой после одного из множества светских мероприятий, Майлз медленно выбрался на площадь и внимательно окинул ее взглядом, якобы лениво вертя головой из стороны в сторону.

Одна сторона площади находилась в тени громады Беллистон-Хауса — величественного особняка в палладианском стиле, воздвигнутого в начале предыдущего столетия, с закрытыми ставнями окнами. Нынешний герцог, страстный охотник, редко приезжал в Лондон. В доме проживало минимальное число прислуги, поддерживавшей порядок и охранявшей бесценные коллекции, но вероятность того, что кто-то в Беллистон-Хаусе обращает внимание на сомнительные дела (включая Майлзовы), творящиеся на площади, была ничтожна. Три других стороны площади выглядели одинаково: большой дом, а по бокам дома поменьше, на манер триумфальной арки. Вону принадлежал один из этих последних домов, на южной стороне. На фасаде доминировал внушительный треугольный портик, поддерживаемый тремя дорическими колоннами и придававший строению модный вид античного здания. Что гораздо важнее, ни в одном из окон не горел свет.

В другом здании полным ходом шел прием — музыкальный вечер, если судить по мелодичным звукам, лившимся из окна. Перед следующим домом лакей дразнил маленькую горничную, которая хихикала и краснела, польщенная его вниманием. Майлз остановился и потянулся, прислонился к воротам, посмотрел на луну, повозился с булавкой для галстука. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Майлз продолжил свой путь, и его предположение подтвердилось. Клены, посаженные в центре площади, заслоняли любого человека, стоящего перед особняком Вона, от дома напротив; что же до остальных, то если убийца был похож на обитателя этой площади и двигался достаточно быстро, его почти наверняка никто не заметил бы.

Обойдя заднюю часть площади и нырнув в переулок, Майлз тщательно замаскировался. Ничего особенного, и нисколько не похоже на сложный костюм, который Ричард надевал во время своих подвигов Пурпурной Горечавки. Майлз отколол булавку и стащил белый галстук, завернул в него столь же белые перчатки и сунул сверток под наиболее подходящий куст. Дауни ничуть не обрадуется, но что такое кусок полотна по сравнению с более-менее правым делом? Сменив белые перчатки на черные, Майлз достал из кармана квадрат черной ткани. Неодобрительно посмотрел на него. Сей головной убор отнюдь не являлся пределом его желаний.

Англия, напомнил он себе, — «Правь, Британия», «Боже, спаси короля» и все такое.

Стоически выпятив челюсть, Майлз повязал черную ткань вокруг головы на пиратский манер, упрятав под нее свои светлые волосы и значительную часть лба. Увидев свое отражение в темном оконном стекле, Доррингтон поморщился. Добавить серьгу в ухо — вылитый корсар. Не хватает только татуировки на руке и попугая-остряка.

Но худшее было еще впереди. Поверх платка Майлз завязал тонкую черную шелковую маску, из тех, что надевают леди, желающие сохранить свою репутацию, и повесы, на них охотящиеся. Теперь он выглядел как пират, жаждущий анонимности. Майлз, Сорвиголова, Гроза Морей. Если Генриетта когда-нибудь увидит его в таком наряде, насмешкам не будет конца.

Ну и ладно. Майлз покачал головой. По крайней мере, если его кто-нибудь обнаружит, он сможет заявить, будто шел на модный маскарад и забрался в сад Вона в поисках улетевшего попугая.

Чувствуя себя полным идиотом, Майлз незамеченным проскользнул в садовую калитку. Все окна первого этажа были темными. Пробираясь по полуночному саду, вдыхая воздух, густо напоенный ароматом роз и лаванды, Майлз различил слабый свет из-под лестницы. Камердинер Вона, естественно, ждет хозяина. Судя по звукам веселья, доносившимся из открытого окна, он принимал гостей. Хорошо, подумал Майлз, чем больше они будут развлекаться, тем меньше вероятность, что услышат, как в дом, неслышно ступая, просочилась темная тень.

О-ох! Он налетел прямо на декоративную скамью, которую чей-то злобный выдающийся ум поместил у самой стены. Майлз проглотил вопль боли и молча выругался, хотя, конечно, ругань громкая доставила бы ему гораздо большее удовлетворение.

Потирая голень, черная тень похромала дальше, прикидывая свои возможности. Три невысокие ступеньки вели к балкону, французские окна которого выходили в сад. Ступеньки, разумеется, находились прямо в центре сада, на виду у всего дома. Декоративные кусты, отмечавшие узор партера, прикрытия не дадут — они в лучшем случае доходили Майлзу до колен.

Этому горю легко помочь, подумал Майлз с грубоватой ухмылкой. Ухватившись за угол каменной балюстрады, он перемахнул через ограждение и сразу же присел. Потом выпрямился и самодовольно потер руки.

Двигаясь вдоль стены, он дошел до французского окна и осторожно попробовал ручку. Она без помех повернулась. Оказавшись внутри, Майлз позволил себе остановиться и порадоваться; вчера вечером он разработал план действий и собирался его придерживаться. Он уже потерял достаточно времени на вразумление отвратительного, распутного Фробишера.

Майлз вернул мысли к нынешнему делу, прежде чем они ускакали в глубь опасной территории.

Самым очевидным местом поисков являлся кабинет Вона, куда Майлз как раз и не собирался идти. Если Вон тот безжалостный шпион, каким он его считает, то должен предвидеть возможность полуночных визитов и соответствующим образом прятать свои бумаги, оставляя ложную информацию в самых очевидных местах, как, например, запертые ящики стола и полые глобусы. Кроме того, Вон лишь недавно вернулся из путешествий и наверняка приобрел привычку держать самые секретные документы при себе, готовый в любой момент упаковать их и уехать. А когда джентльмен хочет держать что-то под рукой, он держит это в спальне. Принцип, одинаково действующий как в отношении деликатных документов, так и любовниц.

Даже полубезумный фанатик Деларош держит свои самые секретные документы под подушкой… то есть держал, пока Ричард их не выкрал.

Наполненный шаткими вазами и стоящими в самых неожиданных местах статуями, дом Вона представлял собой мечту знатока и кошмар шпиона. Майлз чуть не наткнулся на одну из статуй. Он завернул за угол и оказался лицом к лицу с Гераклом высотой футов четырнадцать, охранявшим центральную лестницу. У ног героя свернулся унылый лев, а дубинку Геракл, казалось, наставил прямо на Майлза.

«Привет, старина», — пробормотал Майлз, осторожно ставя ногу на первую ступеньку и балансируя на цыпочках, стараясь не выдать себя стуком каблуков по мрамору. Коврики. Коврики жизненно необходимы дому Вона, сердито подумал Майлз. Прорва ковриков. Они намного облегчили бы незаметное передвижение по дому.

Геракл продолжал наблюдать за Майлзом, пока тот поднимался по винтовой лестнице, окружавшей статую. «Следишь за мной вместо прислуги, да?» — спросил Майлз. Со времен того инцидента с решительной графиней он всегда находился в согласии с Гераклом. И разделял неприязнь этого парня к змеям — антипатию, которой явно не питал к ним Вон. Они занимали видное место в отделке интерьеров. На стенах через равные интервалы крепились светильники в кольцах извивающихся рептилий.

Скрестив на удачу пальцы, Майлз наугад выбрал комнату, беззвучно скользнул внутрь и закрыл за собой дверь. Тяжелые шторы были задернуты, и помещение тонуло в кромешной тьме. Чтобы ни на что не наткнуться, он решил рискнуть и зажечь спичку. Вспыхнувшее на мгновение пламя осветило обои с цветочным рисунком, изящный письменный стол и вышитый экран перед камином.

Спальня, но не графа, а… графини?

Майлз добрался до окна, прежде чем спичка обожгла пальцы, и отдернул шторы, впустив достаточно лунного света, чтобы только различать окружающее. Все немного расплывалось перед глазами, но так было безопаснее, чем зажигать еще одну спичку, и увиденное подтвердило его догадку. Комнату, изысканную и женственную, обставили не позднее чем десять лет назад. На туалетном столике так и остались бутылочки с высохшей косметикой и духами, а на кровати лежало, свешиваясь, старомодное широкое платье, как будто его владелица сейчас вернется и оденется.

Что еще важнее, в обеих стенах имелись двери, а там, где покои графини, обязательно должны быть и покои графа. Гораздо удобнее, чем бродить по коридору, заглядывая во все двери. Никто не знает, что может оказаться с той стороны.

За дальней дверью слева оказалось то, куда так стремился Майлз. Он очутился в спальне Вона. И что это была за спальня! Главным предметом обстановки являлась огромная кровать, стоявшая, на французский манер, на возвышении и украшенная бесчисленными фестонами густо-синего бархата. Две фигуристые нимфы поддерживали изголовье — громадную раковину, от которой не отказалась бы сама Венера. Резьба, украшавшая столбики балдахина, продолжала водную тему — дельфины забавлялись с нимфами, а сверху за ними наблюдал Тритон. Майлз осторожно постучал по столбикам — хвосты дельфинов были похожи на идеальные запоры для тайника, — но добился только царапин на костяшках пальцев.

Маленькая тумбочка рядом с кроватью тоже не скрывала никаких жизненно важных секретов — в ней не оказалось ничего более волнующего, чем ночной горшок. Решив исследовать все до конца, Майлз вынул данный предмет. В конце концов, что может быть более хитроумным тайником для хранения секретных документов? Исключительно краткая инспекция опровергла эту теорию. Иногда ночной горшок — всего лишь ночной горшок.

К тому моменту, когда Майлз проверил все постельное белье, изучил шкаф Вона, прошелся по его коллекции тростей с серебряными набалдашниками, заглянул под стульчик для ног с вышитым верхом и в каминную трубу, изначального энтузиазма у него поубавилось. Он не ожидал, что на подушке Вона будет лежать томик с услужливо выгравированным названием «Моя карьера ловкого шпиона и другие рассказы», но что-то же полезное могло быть — зашифрованное письмо, например, или таинственный клочок мятой бумаги. Должно же быть хоть что-нибудь. Ясное дело, он просто не там смотрит.

Захотев пригладить волосы, но наткнувшись на проклятый платок, Майлз сердито посмотрел на кровать Вона. Что он пропустил? В раковине места для тайника не имелось, нимфы оказались безоговорочно монолитными — Майлз с особым тщанием проверил наиболее пышные места. В прикроватной тумбочке не нашлось ничего, кроме ночного горшка… и книги. Как же он не обратил внимания на книгу?

Поскользнувшись на маленьком персидском коврике, Майлз вскочил на возвышение и схватил лежавшую на тумбочке книгу. «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» Эдмунда Берка, и отнюдь не полое внутри. Черт. Но в качестве закладки использован был листок бумаги.

Он выглядел слишком большим для переданной Вону вчера вечером записки — это Майлз заметил сразу. Заложив пальцем страницу, чтобы не потерять ее, Майлз вытащил сложенный листок и, встряхнув, развернул. Чертыхнулся. Всего лишь жалкая театральная афишка. Неудивительно, что Вон использует эту трижды проклятую бумажонку в качестве закладки.

Майлз уже хотел вернуть ее на место — и замер. Медленно, с нарастающим возбуждением, он повернул листок к слабому свету луны.

Не просто театральная афишка. Французская театральная афишка.

Если бы Майлз не находился в доме Вона при решительно подозрительных обстоятельствах, он запрыгал бы и заулюлюкал. А так он лишь непроизвольно вздрогнул от волнения, отчего книга упала. Майлз поймал ее на лету и бесцеремонно бросил на кровать. Шут с ней, с отмеченной страницей, — он поймал Вона.

Франция! Вон был во Франции! И недавно к тому же. Дата на афишке была двухнедельной давности, гораздо позднее того дня, когда Бонапарт нарушил Амьенский мирный договор и выдворил из страны всех англичан как потенциальных агентов врага. Любой обнаруженный англичанин подлежал немедленному аресту. Министерство полиции потому только не обратило внимания на Джейн, что она была женщиной и двоюродной сестрой Эдуарда де Балькура, низкопоклонника и прихлебателя при дворе Первого консула. Вон находился не просто во Франции, а в Париже, усиленно патрулируемом Париже, где министерство полиции так и трепетало в тревоге из-за Розовой Гвоздики. Вон пребывал в Париже и на виду у ищеек Бонапарта, открыто посещал оперу. Да от всей этой истории за милю разит.

Майлз расцеловал бы афишку, да побоялся смазать чернила.

Подойдя к окну, он повнимательнее изучил документ в лунном свете. Он сообщал о выступлении некоей мадам Аурелии Фьорилы, королевы оперной сцены. Имя показалось Майлзу знакомым, он знал, что уже слышал его, и недавно. Ничего, припомнит позже, а сейчас его внимание привлекло нечто другое — адрес, нацарапанный в правом нижнем углу афишки: улица Никуаз, д. 13. Их агенты во Франции проверят его. Он может быть вполне невинным: дом знакомой или магазин, специализирующийся на торговле тростями из черного дерева, — а может, и не быть.

Складывая листок, Майлз услышал какой-то звук. Не шелест кленов, не слабое пощелкивание угольков в умирающем огне, не ровное тиканье позолоченных часов на каминной полке. Мелодичная музыка в доме напротив давно прекратилась. В тишине Майлз услышал у себя за спиной крадущиеся шаги.

Они стали единственным предостережением Майлзу, прежде чем в отражении оконного стекла сверкнуло серебро. Майлз инстинктивно метнулся в сторону, и змеиные клыки вонзились в стекло, а не в его голову; со страшным звоном посыпались осколки. Нападавший поднял трость для нового удара.

Извернувшись, Майлз ухватился за трость и пнул неизвестного. Раздался какой-то треск и пронзительный вопль боли. Противник резко отпустил трость, и Майлз, отлетев по инерции, ударился о шкаф. Когда Майлз, тряхнув головой, чтобы прийти в себя, вскочил, его обидчик распахнул дверь в смежную, графинину, комнату и исчез в темноте.

Майлз выругался. Схватив брошенную трость, он бросился в погоню, пока новый звук не заставил его замереть.

Лучше сказать — множество звуков.

Разбитое окно сослужило свою службу: дом проснулся, и все его обитатели по свежим следам кинулись на поимку взломщика. Майлз услышал встревоженные мужские голоса, верещание служанок и — гораздо более зловещий — топот ног в коридоре, направляющийся к графским покоям.

С мрачным видом Майлз отвернулся от двери в спальню графини, где исчез его обидчик, и посмотрел на дверную ручку комнаты Вона, которая уже начала вертеться. Замок лишь ненадолго задержит его невольных преследователей. К сожалению, оставался только один выход.

Молясь, чтобы старые навыки оказались не до конца забытыми, Майлз перемахнул через подоконник в сад — в особенно колючие кусты.

Есть вещи, которые никогда не меняются.

Пронзенный сотней иголочек, Майлз пополз под кустами, срывая на ходу маску и платок. Еще несколько ярдов, и он выберется из кустов на площадь, отряхнется и спокойно зашагает прочь в прежнем облике подвыпившего джентльмена. Слуги будут искать грабителя, а не bon vivant.

Майлз как раз собирался с силами, чтобы вырваться из кустов, когда память, со всей своей извращенностью, преподнесла ему ответ.

Он понял, где слышал раньше имя певицы.

Несмотря на ушибленное колено, вывихнутое запястье и царапины на некоторых частях тела, о которых ему даже и думать не хотелось, самоуверенная улыбка озарила лицо Майлза, которое больше не скрывалось под маской.

Завтра он идет в оперу.

 

Глава тринадцатая

— Он заперт, — сказал Колин.

Чувствуя себя героиней готического романа, застигнутой за какой-то проделкой, я оторвалась от исследуемого мною висячего замка. Замок висел на очень толстой дубовой двери, которая, в свою очередь, крепилась к большой каменной башне.

После целого утра, проведенного в библиотеке над архивами Селвиков, даже моя решимость начала поминутно подавать признаки усталости. Почерк Генриетты читался великолепно, почерк Джейн — вообще мечта историка, но записи Майлза — просто неразборчивые каракули. А кроме того, за окном библиотеки сияло солнце, щебетали птицы, а на колючем кустарнике сидели жаворонки.

Или на кустах сидят улитки, а жаворонкам полагается быть в небе? В любом случае все не так уж важно. Мне хотелось на улицу, к ним. В Англии хорошая погода в ноябре слишком редка, чтобы ею пренебречь.

Аккуратно убрав все по бумажным коробкам, я сходила к себе в комнату за своей всесезонной курткой от фирмы «Барбур» и самыми практичными туфлями, какие у меня имелись. К сожалению, учитывая состав моей обувной коллекции, они были не слишком-то практичны — от «Коуч», с наборными и невероятно тонкими каблуками. В них хорошо ходить по улицам Лондона, они великолепно смотрелись с брюками, которые в настоящий момент являлись предметом моей первейшей заботы, а вот переход по лужайке вряд ли им понравится.

Уже практически тронувшись в путь, я с тоской посмотрела на резиновые сапоги, стоявшие у кухонной двери — симпатичная пара почти моего размера, — но мне, и без того уже вторгшейся в дом Колина, не хотелось заходить слишком далеко и пользоваться сапогами его сестры. По крайней мере я решила, что это сапоги его сестры. Одному Богу известно, сколько женщин проходит через кухню Колина. Я пробыла здесь всего три часа, когда появилась первая из них. Этим, наверное, и объяснялось большое количество сапог у порога.

Отругав себя за глупые мысли, я покинула кухню и пошла по узкой дорожке, в незапамятные времена кем-то предусмотрительно выложенной камнями. Дорожку из неровных камней окаймляли широкие ряды ползучего тимьяна и другой зелени, которую я не распознала; все дышало такой очаровательной естественностью, что не могло не быть искусственным. Перебираясь с камня на камень, мы с моими каблуками искренне благодарили того, кого осенила блестящая идея подложить их под ноги поверх дерна.

Дорожка вела вдоль дома, в парк. Для скромного жилища джентльмена это был весьма обширный парк. Не прошло и пяти минут, как я заблудилась. Заметьте, я как-то умудрилась заблудиться в двух кварталах от своей собственной квартиры, так что это ни о чем не говорит. В свою жалкую и не очень убедительную защиту должна сказать — это был не регулярный французский парк, где видно на мили вокруг и даже мне было бы трудно потеряться, а парк английский, как бы природный и спроектированный таким образом, чтобы несчастный скиталец плутал по извилистым тропинкам, оказываясь в неожиданных тупиках. Идеальное место для свиданий среди кустарника. Я лениво спросила себя, не потому ли они привились в восемнадцатом веке. Среди плоских шпалер очень трудно было целоваться украдкой.

Пещеры отшельника с отшельником и черепахой, a la Arcadia, не имелось, но я таки наткнулась на искусственные римские руины с бюстами разнообразных императоров — больше натуральной величины — и художественно разложенными поваленными колоннами. Во всяком случае, я решила, что они искусственные. Или римляне побывали и в Суссексе? Могли — они имеют тенденцию объявляться в самых неожиданных местах (выражаясь стандартным академическим языком, это не моя область), но я очень сомневаюсь, что они путешествовали со своими любимыми статуями. И потом, у Марка Аврелия был определенно французский нос. Я покинула классический каприз ради прелестного летнего домика, увитого каким-то растением, блестящие темные листья которого давали основание предположить, что в более благоприятное время года на нем могли распуститься розы.

Передвигаясь по дорожкам, я высматривала знакомую светлую голову. Колина я не видела со вчерашнего вечера, когда оставила его моющим посуду. Спустившись сегодня утром на кухню, я нашла там записку, прислоненную к сахарнице:

«Ушел. Завтракайте. К.».

Можно было только восхититься лаконичностью языка. Хемингуэй одобрил бы, доктор Джонсон — нет.

Куда бы он ни ушел, это был не парк. Наиболее похожее на человека изображение, которое я нашла, было очень самодовольным Аполлоном, играющим на лире над фонтаном в окружении заискивающих наяд, точно Элвис в окружении млеющих фанаток-подростков. Я мило поболтала с Аполлоном, к большому огорчению наяд, и вскарабкалась на бортик фонтана для лучшего обзора. Прогулка, конечно, оказалась очень приятной, но у меня имелась своего рода цель, и, если я собиралась добраться до нее, прежде чем погода переменит настроение и прольется дождем, мне требовалось проявить немного больше целеустремленности.

С того момента как накануне вечером автомобиль остановился на подъездной дорожке, мне не терпелось обследовать нагромождение камней в отдалении. Из окна библиотеки на него открывался необыкновенно ясный вид; взор скользил поверх парка, прямиком к благородному памятнику на холме, с его угловатым контуром осыпающихся камней. Вполне возможно, это просто еще одно парковое сооружение, как и очаровательные искусственные римские развалины — в восемнадцатом веке была мода не только на классические развалины, но и на готические, — но для паркового украшения оно казалось несколько массивным и лишенным отделки. Что бы это ни было, я хотела это увидеть.

Открытое поле отделяло парк от небольшой башни. Идти пришлось дольше, чем казалось, в основном в горку. За мной тянулась цепочка ямок от каблуков. Гораздо эффективнее, чем хлебные крошки, чтобы найти дорогу домой, ободрила я себя.

Башня стояла на естественном возвышении и оказалась больше, чем выглядела из дома. Сложенная из здоровенных глыб, она заставила почувствовать себя карликом, как это было в первый раз, когда меня ребенком взяли в храм Дендур в Метрополитен-музее. Я медленно обошла сооружение, касаясь рукой грубых камней стены. Она была абсолютно гладкой, без всяких щелей для любопытного взгляда — или жаждущих осадить башню. Выше виднелись узкие прорези бойниц, но на уровне земли твердыня казалась совершенно непроницаемой. Из нее вышла бы отличная тюрьма для Рапунцель.

Попасть внутрь можно было через единственную толстую дверь с южной стороны. Ни металлических гвоздей с большими шляпками, ни замысловатых кованых петель или маленькой решетки, вделанной в верхнюю часть двери, ни каких-нибудь других примет волшебной сказки. Дверь — обыкновенное качественное изделие, выполненное с единственной целью: не дать посторонним проникнуть в башню, — явно не отличалась оригинальностью; старые доски, пожалуй, давно уже сгнили. Кто-то, и совсем недавно, поставил эту крепкую дубовую штуковину. На тот случай, если любопытные вроде меня намека не поняли, дверь заперли на висячий замок размером с небольшую дамскую сумочку.

Замок был сияющим и новым. И совершенно определенно запертым.

Тут-то и вступил Колин. Я обернулась к нему, прищурившись от солнца.

— Я вижу, что он заперт, но что это такое?

Стоя очень прямо, заложив руки за спину, с пустым взглядом, Колин ответил, весьма правдоподобно подражая голосу гида:

— Перед вами, мисс, первая башня, построенная семьей Селвик во времена Вильгельма Завоевателя. Стоимость входа четыре с половиной фунта.

— Правда?

Колин оставил свою позу. На нем были выцветшие джинсы, отливавшие тем блеском, какой приобретают, когда готовы распасться при следующей стирке, и потертая зеленая куртка. Выглядел Колин расслабленным. Счастливым. Все вышесказанные качества совершенно с Колином не ассоциировались. Напряженный и раздраженный — больше на него похоже.

— Ладно, тогда пять фунтов.

— Она действительно времен Завоевателя?

Колин любовно положил ладонь на шершавую каменную стену, как фермер, похлопывающий по боку корову-рекордсменку.

— Вероятно, нет. Эта земля была пожалована Завоевателем Фулку де Селвику примерно в тысяча семидесятом году, но первоначально сторожевой пост выстроили скорей всего из дерева. Они, знаете ли, в большинстве своем были деревянные, — сообщил он. Я не знала, но все равно покивала с умным видом. — Эта башня датируется в лучшем случае веком двенадцатым.

Я отбросила волосы с глаз. Ветер трепал их, а волосы мои были той несносной длины, когда они недостаточно длинны, чтобы как следует собрать их на затылке, но как раз достаточно отросли, чтобы мешать.

— Я могу попасть внутрь?

Я люблю старинные замки. Одно время я даже подумывала заняться Средними веками, просто чтобы иметь предлог бродить по осыпающимся старым башням, но затем узнала, что требуются годы напряженной учебы, дабы только научиться различать почерки. Не говоря уже о том, что по-латыни я по-прежнему читаю на уровне восьмиклассницы. Восемнадцатый век был намного легче. Но я так и не утратила до конца своей очарованности замками, и чем более они обветшавшие, тем лучше.

Колин покачал головой:

— Простите, посетителей не пускаем.

— Почему?

— Она разваливается. Огромные расходы по страховке.

— О!

Должно быть, разочарование, отразившееся на моем лице, в полной мере передало разочарование внутреннее, и Колин сжалился.

— Там особо нечего смотреть. Верхние этажи полностью рассыпались. На самом деле это пустая раковина.

— С бойницами, — с тоской проговорила я.

Бойницы всегда связаны с текниколоровскими творениями, в которых Эррол Флинн расставляет своих людей на крепостной стене, а где-то на заднем плане воинственный монах размахивает кружкой с элем.

— Мы хранили здесь сельскохозяйственную технику, — безжалостно продолжал Колин, — пока кусок крыши не смял заднюю часть трактора.

— Вы совершенно лишены романтики? — требовательно спросила я.

— В порче хорошей техники нет ничего романтичного, — возразил Колин.

— Поделом вам — нечего было хранить здесь технику. Возможно, дух Фулка де Селвика отомстил вам за осквернение его башни.

— У нас нет привидений, вы не забыли?

Взяв меня за локоть и положив другую руку мне на спину, Колин развернул меня прочь от башни. Я автоматически вырвалась. Колин опустил руки. Я не знала, испытывать мне облегчение или разочарование.

Облегчение. Несомненное облегчение.

Чтобы скрыть минутное замешательство, я задала вопрос, лениво плывший у меня в голове.

— Если это не главное поместье семьи Селвик — им являлся Аппингтон-Холл в Кенте, дом нынешнего маркиза Аппингтона и любимая цель туристских автобусов, — почему первоначальная башня находится здесь?

— А должно быть наоборот? — спросил Колин, искоса бросив на меня насмешливый взгляд.

Я ответила взглядом раздраженным.

— Вы знаете, что я имею в виду.

— Ничего таинственного тут нет, — сказал Колин, энергично шагая вниз по склону холма — руки в карманах, — пока я собиралась с духом перед спуском. Я начинала слегка жалеть, что сбросила его надежную руку. — Семья получила титул пэра только в тысяча четыреста восемьдесят пятом году. На Босвортском поле мы поддержали нужную сторону, выступив против старого Горбуна…

— Вы хотите сказать, когда Генрих Тюдор украл трон у бедного доброго короля Ричарда? У Ричарда было больше прав на трон, чем у Генриха. — Я послала ему лукавый взгляд, лишь самую малость подпорченный тем, что споткнулась о зловредный камень. Камень этот был, очевидно, сторонником Тюдора.

Колин схватил меня за руку и отпустил, как только понял, что угроза моего немедленного падения с холма миновала.

— На вашем месте я бы перестал это повторять. Мы очень любим доброго короля Генриха. Он пожаловал сэру Уильяму Селвику поместье, конфискованное у одного из соратников Ричарда рядом с городком под названием Аппингтон.

— А, отсюда и титул, — вставила я.

— Отсюда и титул, — согласился Колин. — Тогда это было всего лишь баронство, но после Реставрации Карл Второй возвысил барона до графа.

— За верную службу короне в годы Гражданских войн? — предположила я, представив себе лихого всадника в шляпе с пером.

— Это, — Колин многозначительно поднял брови, — официальная версия. У графа также была необычайно красивая дочь.

— Да вы что! — воскликнула я, легко увлекаясь сплетней многовековой давности. Карл II славился своей любвеобильностью… и тем, что щедро раздавал титулы женщинам, согревавшим его постель.

— Мы никогда точно не узнаем, — поддразнил меня Колин, — но через восемь месяцев после получения ее отцом графского титула леди Пантея родила очень смуглого сынишку.

— А леди Пантея была светлокожей? — предположила я.

— Именно, — ответил Колин.

Мы кивнули друг другу в полном историческом согласии. Его карие глаза встретились с моими. Взгляд этот сам по себе стоил целого разговора, он был одним из тех удивительных моментов безмолвного общения, когда ты не сомневаешься, что читаешь вместе со своим собеседником одну страницу.

Моя проклятущая светлая кожа покраснела при мысли, никак не относившейся к Карлу II.

— А титул маркиза? — неловко спросила я, изображая огромный интерес к каменным плитам у себя под ногами. Мы уже шли по дорожке к кухонной двери, и я устроила целое представление из переступания с камня на камень. — Когда вы его получили?

Колин пожал плечами:

— Это далеко не такая занимательная история. В то время граф добился некоторых успехов как генерал во время войн за Испанское наследство. Королева Анна сделала его маркизом.

Колин открыл кухонную дверь и посторонился, пропуская меня в дом первой.

— Я бы провел вас по дому, но до вечера должен сделать кое-какую бумажную работу.

Покачав головой, я почувствовала, как мотнулись мои растрепанные волосы.

— Ничего. Мне все равно нужно возвращаться в библиотеку. Но послушайте, насчет сегодняшнего вечера… если я вам совсем некстати на этой вечеринке, я не против остаться здесь. Я не обижусь.

Колин усмехнулся:

— Не горите желанием провести вечер с викарием, да?

Я ощетинилась, обвиненная в малодушии.

— Нет! Это не так! Я просто… подумала, что вмешиваюсь, — неуклюже закончила я.

— Поверьте мне, — сухо сказал Колин, — я не против вмешательства.

Самое время спросить, что у него с Джоан и что он себе возомнил, используя меня в качестве живого щита.

— Но мисс Плауден-Плагг может быть против. Не хочу проявлять любопытство, но…

— А чтение чужих писем таковым не является?

— Нет, когда корреспонденты лет двести как в могиле, — парировала я, прежде чем сообразила — меня только что ловко увели в сторону. Черт, неужели мной так легко манипулировать?

— Интересно, согласились бы они, — задумчиво произнес Колин.

Я отказалась углубляться.

— Насчет сегодняшнего вечера…

— Если вам нечего надеть, — мягко перебил меня Колин, — можете пошарить в гардеробе Серены.

Как он это сделал? Я воинственно открыла рот.

— Она не станет возражать, — заверил меня Колин. — Все это в любом случае вышло из моды несколько лет назад.

— Спасибо, — пробормотала я. — Я подумаю.

— Великолепно! Тогда я вас оставляю, хорошо?

И он, насвистывая, вышел.

Ничего удивительного, что он насвистывает, возмущенно подумала я. Он только что обеспечил себе отход, если говорить о буферной зоне.

Не то чтобы я возражала, сказала я себе, процокав по кухне и дальше, по оклеенному красным обоями коридору к передней лестнице. То, что меня мобилизовали, не спросив, задевало. И быть может, совсем чуть-чуть волновала мысль о том, что я нужна ему совсем для другого, а не просто ради приятного общества.

Я очень, очень медленно поднималась но лестнице, обдумывая эту мысль. Если быть честной с собой, меня действительно терзало, совсем немного, что не мои прекрасные глаза и блестящий ум побудили Колина настоять на приглашении. Я прекрасно понимала: меня пригласили для того только, чтобы отгородиться от Джоан Плауден-Плагг. Я попыталась взглянуть на ситуацию отстраненно и весело. В конце концов, наслаждаться романтическими шалостями всегда очень увлекательно, когда сам не являешься их участником, и мне следовало бы довольно пофыркивать в рукав при мысли о Колине, прячущемся за моей спиной от вышедшей на охоту блондинки. Какой простор для доброго старомодного фарса.

Почему-то мне было совсем не так весело, как хотелось.

Я остановилась и сердито посмотрела на одного из предков Колина, надменно взиравшего на меня с портрета в тяжелой позолоченной раме на второй лестничной площадке. «Ты слишком глубоко, — поругала себя я, — вдаешься в тонкости взглядов и улыбок. Хотя постойте, вернемся на минуту назад: между нами проскользнула крохотная искорка. И, хорошо, может, я и была немного — самую чуточку — заинтригована. Ведь он все же симпатичный, если вам нравятся мужчины типа принца Уильяма — с аккуратной стрижкой, светловолосые. Он умен, забавен и обаятелен — когда хочет. Не говоря уже о том, что очень немногие мужчины способны непринужденно беседовать об английских монархах. Для меня это опаснее любой мускулатуры».

Бога ради! Я, кажется, заражаюсь настроением Генриетты. Пока, за то ограниченное время, что я знакома с Колином Селвиком, он был невозможно груб в письме, еще более невыносим лично, и только за минувший день или около того он перешел к нормальному человеческому поведению.

Кроме того, даже если теплый, приветливый, расслабленный Колин был настоящим, идея закрутить роман с человеком, чьим архивом я пользуюсь, ужасна. Хуже даже служебного романа. Что, если у нас что-то начнется (я вернула свой непослушный разум назад, прежде чем он чересчур подробно начнет размышлять, чем бы это что-то могло быть, и завершит диалогом), быстро закончится, а мне еще останется изучить несколько тысяч страниц? В лучшем случае возникнет крайняя неловкость. В худшем — это может означать конец моего доступа в его библиотеку. Мужчины приходят и уходят, а рукописи остаются. Или что-то в этом роде.

Но были же эти взгляды исподтишка…

Я затопала по коридору в библиотеку, словно выбиваемая каблуками дробь могла вытеснить раздражающее гудение моих мыслей. Уже берясь за рукописи, я помедлила. В таком состоянии я могу полчаса пялиться на страницу, не видя на ней ни слова. Да и общение с предками Колина не лучший, пожалуй, способ не думать о нем.

Пытаясь отвлечься, я извлекла из кармана мобильник. Я нуждалась в голосах — милых, современных человеческих голосах. Например моей младшей сестры Джиллиан. Она быстро вправит мне мозги. Но — сверилась я с часами — в Штатах сейчас только полдесятого утра, и Джилли не понравится, что в субботу ее разбудили до полудня. Как, кстати сказать, и живущим с ней девушкам, отсыпающимся после пятничных ночных кутежей. Последний выход к бранчу в столовой в час дня, так зачем вставать раньше 12.45? Ах, колледж.

Что ж, я всегда могу позвонить Пэмми. Я прокрутила список номеров. Хотя в ситуациях эмоционального кризиса, требующих деликатного подхода, проку от Пэмми мало, она великолепно умеет объяснить мне, что я веду себя по-идиотски.

Глядя в окно, я нажала на кнопку.

— Элли! — заверещала Пэмми. Уменьшительными именами мы пользуемся, поскольку знаем друг дружку с пяти лет наряду с отвратительным количеством шокирующих личных сведений. — Как Суссекс?

— Я полная кретинка, — сказала я, кося одним глазом в окно.

— Что ты сделала?

— Ничего… пока. — Не зеленая ли куртка мелькнула на краю парка? Нет. Какое-то растение. В парках они встречаются, напомнила себе я. — Я, кажется, прикидываю, как бы подцепить Колина. Глупо, да?

— А почему бы и нет? — закричала Пэмми. — Он симпатичный. Ты — одинокая. Вперед!

— Ты должна бы сказать мне, что я веду себя смешно!

— Когда ты в последний раз ходила на свидание? — многозначительно спросила Пэмми.

Я быстренько мысленно прикинула. Свидание вслепую в марте не считается, как и ужин с коллегой в июне, предположительно платонический до того момента, когда парень принялся тискать меня в такси на обратной дороге. Хороший удар по нахальной руке убедил того типа в ошибочности его умозаключений. По правде говоря, я просто не встретила никого, на свидание с кем стоило бы потратить время и силы. В списке мест, где можно встретить достойного мужчину, университетский кампус стоит ненамного выше женских монастырей и концертов фольклорной музыки. А с тех пор как я приехала в Лондон… ну, предлог-то всегда найти можно, не так ли?

— В декабре прошлого года, — пробормотала я. Дата моего преданного самой широкой огласке и неприятного разрыва с Грантом.

— Жалкая картина!

— Я тоже тебя люблю, Пэмс.

— Слушай, в «Космо» за этот месяц была статья… — До меня донеслось шуршание страниц — Пэмми рылась в своем обширном собрании журналов. — Вот она! «Десять простых способов, как очутиться в его постели».

— Но я не хочу…

Пэмми на всех парах неслась вперед.

— Надень сегодня вечером что-нибудь сексуальное. Никакого твида. У тебя есть бюстье?

— Нет! — взвизгнула я.

— О, я одолжила бы тебе свое, но ты в Суссексе — вот в чем проблема. А как насчет…

— Даже не думай, — мрачно отрезала я.

Пэмми ошивается на окраинах мира моды. Соедините это с полным отсутствием а) вкуса и б) стыда, и вы получите красное кожаное бюстье, платье из разноцветных перьев и ярко-розовые брюки под змеиную кожу. В четверг вечером она пыталась уговорить меня надеть наряд, состоявший исключительно из двух носовых платков.

Меня спасла настойчивая трель домофона Пэмми.

— Ой! Я должна идти. Удачи тебе сегодня! Завтра жду от тебя рассказа во всех пикантных подробностях, я серьезно — во всех! Мяу!

— Не будет никаких… — Связь оборвалась.

Вот тебе и вразумление от Пэмми. Ну и ладно! Я сунула телефон назад в карман и собралась вернуться в девятнадцатый век, где по крайней мере никто не печатал статей про то, как затащить в постель идиотов-мужиков, которые не хотят, чтобы их туда тащили, даже и при наличии у тебя бюстье, которого у меня не было.

Может, воспользоваться все же предложением Колина и совершить набег на гардероб Серены? Она чуть похудее и немного повыше меня, но с платьем для коктейлей это большого значения не имеет, верно? А если оно и будет немного внатяг и короче, чем задумывалось, что ж…

Фу какая гадость: я не собираюсь предлагать себя как уличная девка, и соблазнять никого не хочу, и дрожи в коленях из-за высоких скул и непринужденных ссылок на Карла II не хочу. В ту сторону пойдешь — с ума сойдешь, да еще и огромный предостерегающий знак найдешь: «Здесь водятся драконы». Один уж точно. Склонный к внезапным вспышкам. Возможно, сожравший в свободное время случайно встреченную деревенскую девицу, оставив от нее только резиновые сапоги.

Вытащив коробку, с которой работала, я развязала тесемки и заставила мозг обратиться к более важным делам, как то: давно умершие французские шпионы.

Если вечеринка из преисподней не начнется раньше семи тридцати, а сейчас только два тридцать, то я все еще смогу провести за работой несколько часов. Одеться не займет у меня много времени, твердо сказала я себе. Нет причин прикладывать к этому особое старание, и есть все основания подольше задержаться в библиотеке. Я по-прежнему не догадывалась о личности Черного Тюльпана, хотя ради Генриетты не возражала бы, чтобы им оказалась маркиза де Монтваль.

Разумеется, оставалось таинственное поведение Вона, с которым приходилось считаться, и человек, напавший в ночи на Майлза. Я трижды прочла его письмо к Ричарду с описанием инцидента — вдруг что-то проглядела: примечание или постскриптум с намеком на внешность человека, набросившегося на него с тростью, но ничего такого не обнаружилось. В отличие от театральной афишки, о которой он распространялся на протяжении нескольких абзацев во все более восторженном тоне. По моему мнению, он придавал слишком уж большое значение закладке в книге: я, например, использую любую бумажку, какая попадется под руку — старый билет в кино, счет за телефон, почтовые открытки, — и сую между страницами.

Что касается оперной певицы… как и Майлзу, имя показалось мне знакомым. Я знала — нечто подобное уже мне встречалось, когда я собирала материал для диссертации еще до приезда в Англию, и читала все, что могла найти в библиотеках Гарварда — от старой периодики, сохраненной в микрофильмах, до всего, что современная наука превратила в академические издания. Кое-что про оперную певицу, припомнила я с нарастающим волнением. Слухи о связи с Наполеоном. Обвинения в шпионаже. И ее имя оканчивалось на «а».

Как у любой существующей певицы, сухо напомнила себе я.

Вот невезуха. Я прямо-таки видела перед собой страницу, прокручивающуюся на темном экране для просмотра микрофильмов в цокольном этаже Ламонта. Это была своего рода колонка сплетен… и в ней фигурировала оперная певица, обвиняемая в шпионаже. Или ее муж? Конечно, проще всего открыть ноутбук и найти соответствующее место в моих записях, но нет, это было бы слишком легко. Я вступила в личную схватку со своей памятью.

Каталани. Да, именно так ее звали. Отлично, значит, имя все-таки заканчивается не на «а». Но — на гласную, и в нем есть три «а», так что более чем понятная ошибка.

Проклятие. Как было бы удобно, если б означенная оперная певица являлась мадам Фьорилой.

И если вдуматься, то и случился данный инцидент много позже — не раньше… тысяча восемьсот седьмого? Тысяча восемьсот восьмого года?

Может, лихорадочно соображала я, существовала целая шпионская сеть, состоявшая исключительно из оперных певиц!

Или же я делаю абсолютно нелепые предположения.

Определенно — второе.

Состроив гримаску собственной глупости, я забралась в свое любимое кресло и сняла резинку с бумажной коробки, где лежал дневник Генриетты и переписка за 1803 год. Я надеялась, что размышления Генриетты окажутся более плодотворными, чем мои.

Она по крайней мере не тратила попусту время, таращась в сад в надежде разглядеть мелькнувшего в кустах некоего человека! Рукописи, твердо напомнила я себе. Я здесь ради рукописей, а не ради мужчин.

И, получив полезный нагоняй, я оторвала взор от окна и решительным образом устремила его на густо исписанные страницы дневника Генриетты.

 

Глава четырнадцатая

— Вот! — объявила Пенелопа. — Ты снова сделала это.

Генриетта, просматривавшая новые поступления в книжном магазине Хетчердса, очнулась от грезы, участниками которой были Майлз, белый конь и она сама в прелестном, ниспадающем свободными складками платье.

— Сделала что?

Она оторвалась от книг, которые перебирала, и посмотрела на подругу, взиравшую на выставленные романы, словно коварная сводная сестра, сошедшая с их страниц. В двух шагах от них Шарлотта углубилась в новинки из Франции, обещавшие эффектные истории о любви и интригах. Хм, любовь. Интриги. Майлз. Губы Генриетты изогнулись в тайной ухмылке.

— Ха! — Пенелопа указала на нее пальцем, отчего ее ридикюль качнулся в сторону Генриетты как призванная калечить средневековая булава на цепи. — Эта… улыбка. Ты все утро так улыбаешься.

— В самом деле?

Генриетта сделала вид, будто не понимает, о чем говорит Пенелопа. Взяла наугад книгу и принялась лениво перелистывать страницы.

Не все утро. За завтраком она была предельно сдержанна и лишь разок неподобающим образом крутанулась в верхнем коридоре, что не считается, поскольку никто ее не видел.

Минувшей ночью Генриетта уехала от Мидлторпов рано, с порванным рукавом — как получилось, что рукав порвался, осталось тайной для почтенных леди в дамской комнате. Им не в первый раз доводилось видеть юных девушек, прибегавших сюда с пострадавшими подолами, но редко с порванными рукавами — и в столь же раздерганном состоянии. Ничего не оставалось, как рано лечь спать и надеяться, что плохое настроение в конце концов улетучится. Если сон умеет сматывать нити с клубка забот, он, естественно, может унести с собой приступ дурного настроения. Она отправится в постель, сказала себе Генриетта, а когда проснется, мир вернется в покойную, знакомую колею и все снова будут счастливы.

Только одно мешало осуществлению данного плана. Заснуть она не могла. Каждый раз, когда Генриетта закрывала глаза, перед ней, как на яркой панели, вставал Майлз. Майлз ухмыляющийся. Майлз, жующий печенье. Майлз, танцующий с Шарлоттой. Майлз, расплескивающий лимонад.

Майлз, наклонившийся достаточно близко для поцелуя.

Генриетта попробовала лежать с открытыми глазами, но это оказалось даже хуже — ведь открытые глаза означали бодрствование, а бодрствование означало размышления, а имелось много такого, о чем Генриетта изо всех сил старалась не думать. Например о Майлзе, катающемся с маркизой, или — еще хуже — о том, почему, скажите на милость, ее так задевает, что Майлз катался с маркизой? В конце концов, никакого личного неудобства катание с маркизой Генриетте не доставляло. Назавтра в шесть часов у нее был назначен урок с синьором Маркони, что убедительно препятствовало ее дневной прогулке с Майлзом, а значит, она не смогла бы поехать с ним, даже если бы захотела.

Но ей все равно не хотелось уступать свое место на прогулке маркизе.

Генриетта застонала и перевернулась на живот, ненароком придавив Зайку.

— Прости, прости, — торопливо зашептала она, поворачиваясь на бок и выдергивая из-под себя игрушечного зайца.

Зайка с упреком посмотрел на нее из-под обвисших тряпичных ушей.

— Я идиотка, — сообщила Зайке Генриетта.

Зайка спорить не стал. Он никогда не спорил. В этом обычно заключалось главное очарование Зайки как наперсника. Девушке иногда нужно немного безоговорочного согласия.

— Мне должно быть совершенно безразлично, с кем Майлз решит поехать на прогулку, — твердо сказала Генриетта. — Какая мне разница, кого он с собой возьмет? Мне нет до этого дела. Нет, есть.

Черные стеклянные глаза Зайки приобрели сардонический блеск.

Генриетта застонала.

Какой смысл спорить с неодушевленными предметами, если они выдвигают лучший аргумент, даже не произнося его?

Генриетта откинула одеяло и подошла к окну, за которым полная луна серебрила деревья в саду и отсвечивала в окнах соседних домов. Такая луна просто создана для любовных свиданий, тайных поцелуев в парке, для шепотом произнесенных нежностей. Где-то под этой же самой луной сейчас и Майлз… с маркизой? Играет в карты с Джеффом? Один в своих холостяцких апартаментах? Генриетта перестала притворяться перед собой, что ей это не важно. Важно. Она не знала точно почему, но важно.

Девушка села на канапе у окна и подобрала ноги под вышитый подол ночной сорочки. Обхватив руками колени и положив на них подбородок, Генриетта принялась вспоминать последние два дня, когда мир начал расшатываться.

Она не могла обвинить в катастрофе обычное женское недомогание, которое пришло и ушло неделю назад, сопровождаемое болями в животе, пятнами и приступами раздражительности. Это было бы слишком просто. В дурном настроении пребывал скорее ее разум, чем тело, и началось это с появлением маркизы. Нет, с жесткой честностью поправила себя Генриетта. Не с появлением маркизы. А с продолжительными разговорами Майлза с маркизой.

Генриетта ткнулась лбом в колени. Да что ходить вокруг да около. Она ревнует. Ревнует, ревнует, ревнует. Майлз должен был быть ее сопровождающим, ее постоянным кавалером.

А где ревность…

Генриетта так быстро вскинула голову, что едва не свалилась с канапе. Не могла же она влюбиться в Майлза! Само это понятие, при всей своей поэтичности, вызывало в воображении что-то величественное и драматичное. Но в чувствах Генриетты к Майлзу ничего величественного или драматичного не наблюдалось. Все предельно просто: она ни с кем не хочет его делить. Никогда. Она хочет быть той, кого он будет высматривать в бальном зале, той, кого толкнет локтем, когда понадобится поделиться действительно потрясающей шуткой, первым человеком, кого он увидит утром, просыпаясь, и последним, с кем поговорит перед сном. Ей хотелось быть той, кому он станет шептать на ухо в опере, и той, которая будет сидеть рядом с ним в его опасно неустойчивом фаэтоне, когда в пять часов он катается в парке.

Любовь, сказала себе Генриетта с решимостью, которой отнюдь не чувствовала, нечто совсем иное.

Перед первым своим сезоном они с Пенелопой и Шарлоттой проводили бесконечные часы, доедая печенье, оставшееся на блюде после налета на него Майлза, и рассуждая о Любви. О Любви с большой буквы, которая налетит на них с сияющими крыльями и унесет в зачарованное, доселе неведомое королевство. О Любви, разумеется, должным образом одетой — обтягивающие коричневые лосины, безупречно повязанный галстук — и со слегка развязными манерами. Появление избранника будет возвещено скрипками на заднем плане, впечатляющим фейерверком и неожиданным ударом грома — все мгновенно укажет ей на то, что к ней пришла любовь ее жизни. И вот, без всяких ударов грома в отдалении, она сидит и размышляет о Майлзе, о Майлзе, который находился рядом с ней почти всю ее жизнь, без всяких эмоциональных взрывов.

Это просто нелепо. Если бы она и в самом деле питала к Майлзу более глубокие чувства, неужели она не заметила бы их раньше? Не испытала бы странного стеснения в груди, когда он таскал у нее из-под носа печенье и, пройдясь «колесом», скатывался в пруд? На этот счет во всех книгах было ясно сказано: когда к тебе приходит настоящая любовь, ты это понимаешь. Немедленно.

Конечно, ей не было еще и двух лет, когда Майлз появился в их доме, и ее представление о любви в то время было в основном связано с теплым молоком.

Генриетта задумчиво уставилась на луну. По всем классическим меркам она не могла быть влюблена в Майлза. Но как тогда объяснить тот факт, что при одной мысли о нем, катающемся в парке с другой, она наполняется полынной горечью и желчью? А уж при мысли, что он женится на другой… мысль эта была слишком мучительна, чтобы даже задерживаться на ней.

Майлз. Как привычно звучание его имени!

Генриетта прищелкнула в темноте языком. Конечно, привычно! За последние восемнадцать лет она произносила его с уверенностью, раздражением и любовью. Восемнадцать лет. Генриетта снова уткнулась лицом в колени и стала думать о восемнадцати годах с Майлзом. Она вспоминала о всегда развязывающемся галстуке, вечно растрепанных волосах и о том, что его улыбки кажутся шире его лица.

Бесчисленные воспоминания, связанные с Майлзом, теснились в роскошном хронологическом беспорядке. Майлз передает ей поводья, и она правит его любимыми гнедыми, запряженными в экипаж… хм, она и близко не подъезжала к тому дереву. Майлз выскакивает из ее гардероба, переодетый монахом-призраком из Донвеллского аббатства, но портит все дело, сдернув простыню с головы, едва Генриетта закричала. Кричала-то она от возмущения — она заметила черные туфли, выглядывавшие из-под одеяния, но ей показалось неловким сообщать об этом Майлзу, пока он так старательно извинялся. Лето, и ей тринадцать лет, и она слишком высоко забралась на старый дуб позади Аппингтон-Холла. В тот момент это казалось хорошей идеей — плывущая волшебная башня, где можно читать и мечтать, но уже не такой хорошей, когда она оказалась наверху, примостившись на ветке, книжка за поясом, а земля далеко внизу. Генриетта никогда особенно не увлекалась лазанием по деревьям. Ричард пошел за лестницей, но Майлз, всю дорогу ворча, забрался к ней и помог спуститься по качавшимся веткам.

Бывают вещи и похуже, чем влюбиться в старого друга.

Генриетта расплылась в улыбке. Улыбка эта оставалась, пока она спала, снова появилась, когда она проснулась, и все утро периодически к ней возвращалась.

Пенелопа вырвала у Генриетты книгу, которую та держала перед собой.

— Перестань прятаться. Чего это ты без конца улыбаешься?

— Из-за Майлза.

— Что еще сделал этот большой олух?

— Майлз не олух, — сдержанно отозвалась Генриетта. Они уже это выясняли.

— Нет, он большой олух.

Неожиданно хмыкнула за своей книгой Шарлотта.

— Ты когда-нибудь слышала о маленьком олухе?

Генриетта решила вмешаться, прежде чем они безвозвратно уйдут в сторону с этого захватывающего пути.

— У меня, — проговорила она, ведя пальцем по корешку книги, — появились tendre к Майлзу.

— Что у тебя появилось? — вскрикнула Пенелопа.

— По-моему, она сказала tender, — охотно подсказала Шарлотта.

— Не смеши меня, — возразила Пенелопа. — Это же Майлз.

На лице Генриетты появилось то блаженное выражение, которое чаще всего ассоциируется с крыльями, нимбами и алтарными росписями эпохи Ренессанса.

— Майлз, — согласилась она.

Пенелопа в ужасе смотрела на ближайшую подругу, не веря своим ушам. В отчаянии она простерла руку к Шарлотте:

— Скажи же ей что-нибудь!

Опустив книгу, Шарлотта покачала головой, на губах ее заиграла легкая улыбка.

— Не могу сказать, что я удивлена. Я все гадала…

— Гадала о чем? — живо спросила Генриетта.

— Тебе никогда не казалось странным, что, войдя в бальный зал, первый к кому ты устремляешься, — Майлз?

— Она любит лимонад? — предположила Пенелопа.

— Не думаю, что дело в лимонаде. — Шарлотта повернулась к Генриетте: — Вы всегда были вместе — ты и Майлз. Просто тебе понадобилось много времени, чтобы это заметить.

— Откуда ты знаешь? — сердито воспротивилась Пенелопа. — Это тебе не твои глупые романы. То, что Майлз постоянно крутится рядом, не означает, что он… что они… ну, ты понимаешь!

Генриетта не обратила на нее внимания.

— Когда ты говоришь, что мы всегда были вместе — я и Майлз, ты имеешь в виду, что я всегда хожу за Майлзом или что-то другое?

Шарлотта подумала.

— Нет, это он тебя ищет, — сказала она после паузы, продлившейся несколько мучительных лет. Генриетта почувствовала, как расслабились напрягшиеся мышцы спины. Затем Шарлотте понадобилось все испортить, добавив: — Тем не менее, на мой взгляд, тут нет никакой романтики. По крайней мере пока.

Генриетта чертыхнулась. Она и сама об этом думала, но услышать это было все равно неприятно.

— Как мне сделать, чтобы он перестал считать меня младшей сестрой?

— Никогда больше с ним не разговаривать!

— Пен! Я серьезно!

— Ты уверена, что он тот…

— Вполне уверена, — прервала ее Генриетта и тут же охнула.

Когда кто-то стал протискиваться позади нее в узком проходе, она покачнулась, встала на цыпочки и выронила ридикюль. Маленькая сумочка упала на бок, и из нее высыпались монеты, выпали несколько новых лент для волос и запасной носовой платок.

— О Боже мой!

Опустившись на колени, Генриетта настигла бойкую монетку, прежде чем та весело закатилась под стол. Шарлотта побежала за другой, которая, следуя удивительному обыкновению упавшей мелочи, уже промчалась несколько ярдов. Генриетта успела мысленно порадоваться, что отнесла последнее свое сообщение в галантерейную лавку до встречи с подругами в магазине Хетчердса. Ей почему-то подумалось, что Джейн не одобрила бы, если б сообщение, хотя бы и надежно зашифрованное, понесло по полу книжного магазина.

Пенелопа встала на колени рядом с Генриеттой, пока девушка засовывала свои вещи в сумочку.

— Хорошо, — пробормотала Пенелопа, ныряя под стол за последним пытавшимся сбежать шиллингом и опуская его в ридикюль Генриетты. — Я помогу. Но я все равно считаю его олухом.

— Большим олухом? — Опираясь на крышку стола, Генриетта поднялась и поцеловала свою лучшую подругу в щеку. Предложение, может, и было высказано без изящества, но Генриетта знала, как давно Майлз Пенелопе не нравится и как трудно ей было пойти на маленькую уступку. Приоткрыв ридикюль ровно настолько, чтобы Шарлотта опустила последнюю монетку, Генриетта крепко обмотала тесемки сумочки вокруг запястья. — Спасибо, Пен. Итак, какие идеи?

Шарлотта мечтательно смотрела в пространство.

— В «Эвелине» она завоевывает лорда Орвилла своей природной добротой и хорошим характером.

Пен дала выход своему духу противоречия, окинув Шарлотту испепеляющим взглядом.

— Она же спросила, есть ли у меня какие-нибудь идеи! — стала оправдываться Шарлотта.

— Как может человек изобразить природную доброту и хороший характер? — поинтересовалась Генриетта.

— Если ты об этом спрашиваешь, значит, ты, вероятно, их лишена, — задумчиво заметила Шарлотта.

Генриетта скорчила рожицу.

— Спасибо, Шарлотта.

— Нет-нет! — От огорчения Шарлотта выронила книгу. — Я не то имела в виду! Ты самая добрая из тех, кого я знаю.

— Сюда. — Пенелопа потащила девушек к стеллажу с журналами в углу магазина. — Вся эта природная доброта никуда не годится. Тебе нужен более практический подход.

Она взяла журнал «Космополитен для дам» и начала его листать.

Генриетта указала на один из заголовков.

— Взгляни-ка сюда, Пен.

Девушка перевернула страницу — «Унижение на балконе! Пять минут, погубивших мою жизнь».

Пенелопа засмеялась.

— А вообще-то неплохая идея… если ты уведешь Майлза на балкон и договоришься, чтобы на сцене неожиданно появился свидетель — это буду я, — то в течение недели вы поженитесь.

Генриетта решительно замотала головой:

— Я не хочу заманивать его в ловушку. Если он на мне женится, я хочу, чтобы он сделал это из любви ко мне, а не потому, что его вынудили.

Шарлотта яростно закивала в знак согласия.

Пенелопа закатила глаза.

— Хорошо, если ты так хочешь, пойдем трудным путем.

Забившись в угол книжного магазина, подружки познакомились с тем, «Как с помощью взглядов сообщить ему, что он — твой избранник» (Генриетта чуть не окосела, многозначительно таращась в глаза Пенелопе), с «Десятью приемами флирта при помощи веера» (три книжки свалились на пол) и с тем, как «Очаровать его розами», что при ближайшем рассмотрении оказалось далеко не так интересно, поскольку касалось в основном составления цветочных композиций.

— Блестяще, — с отвращением резюмировала Генриетта. — Я могу вогнать его в столбняк, окосев, довести до беспамятства с помощью веера и сунуть в зубы розу, пока он будет лежать без чувств. Самое милое дело признаваться в любви, когда рот у тебя полон шипов.

— Может, тебе чуть опустить руку, когда ты станешь раскрывать веер? — предложила Шарлотта.

— Не поможет, — сказала Генриетта, потирая пострадавший сустав. — Я не собираюсь за один вечер превратиться в очаровательную соблазнительницу. Кроме того, эта роль уже занята.

Пенелопа с недоумением посмотрела на нее.

Шарлотта понимающе сморщилась.

— Маркиза де Монтваль.

— Она самая, — сказала Генриетта.

— О нет, — ахнула Шарлотта.

— Я знаю, — состроила гримасу Генриетта. — Безнадежно, не так ли?

— Нет, — прошептала Шарлотта, от возбуждения всплеснув руками. — Это не так. Она там. Слева от тебя. Не…

Генриетта и Пенелопа немедленно повернулись налево.

— …поворачивайтесь, — умирающим голосом закончила Шарлотта.

Маркиза бросила небрежный взгляд на Генриетту и ее спутниц и продолжила путь к кассе с книгой в руке.

— Кто бы мог подумать, что она умеет читать, — пробормотала Генриетта.

Шарлотта шикнула на нее, встревоженно посмотрела на маркизу и погнала Генриетту и Пенелопу в дальний конец магазина, подальше от ушей этой дамы.

— Вчера вечером она открыто сделала Майлзу предложение. — Кипевшая от злости Генриетта сердито выглядывала из-за полок в сторону маркизы. — В моем присутствии!

— А он принял ее предложение? — тихо спросила Шарлотта.

— Может, просто оставить его ей? — встряла Пенелопа. — Если он из тех мужчин, что не могут устоять перед подобными женщинами, зачем он тебе нужен?

— Какой мужчина устоит перед подобной женщиной? — с неудовольствием отозвалась Генриетта. Даже в профиль, через весь магазин безупречная кожа маркизы сияла, как легендарный Александрийский маяк.

Обычно Генриетта бывала вполне довольна своей внешностью. Она знала, что никогда не произведет фурора, но ей нравилось овальное лицо, смотревшее на нее из зеркала. Ей нравились густые каштановые, с рыжеватым отливом, волосы, высокие скулы и маленький носик, и особенно нравились ей миндалевидные глаза, чуть раскосые, придававшие ей, по наивному уверению Шарлотты, экзотический вид.

Рядом с маркизой Генриетта чувствовала себя так же экзотично, как банальный липкий пудинг с тоффи.

Маркиза тем временем убрала в ридикюль купленную книгу и грациозно выплыла из магазина.

— Даже ее походка — поэма, — простонала Генриетта.

— Я не уверена, что Майлз впечатлителен, как ты, — сказала Шарлотта, ведя пальцем по корешку лежавшего рядом на столе романа. — Он, похоже, не стремится задерживаться рядом с ней.

— Ему и не надо, — неохотно ответила Генриетта, отказавшись почерпнуть для себя в словах подруги ложное успокоение. — Сегодня они едут вместе на прогулку. По предложению маркизы, — добавила она, не дожидаясь вопроса Шарлотты. — Но Майлз мог и отказаться.

— Есть только один способ проверить, правильно? — наклонилась к ним Пенелопа, сумочка у нее на руке раскачивалась, янтарные глаза блестели.

— Что ты имеешь в виду, — осторожно спросила Генриетта.

— Мы можем за ними проследить. Сядем в засаде в Гайд-парке и подождем, когда они будут проезжать мимо. Если Майлз не поддался на ее авансы, — тон Пенелопы предполагал это в высшей степени маловероятным, — тогда ты поймешь, что он стоит твоего внимания. Если же нет… — Пенелопа пожала плечами.

— Как романтично, — выдохнула Шарлотта. — Совсем как жена Зеленого Рыцаря, которая испытывала сэра Гавейна.

— Жуткая мысль! — не согласилась Генриетта. — И сэр Гавейн испытание, кажется, не прошел?

Шарлотта виновато порозовела.

— Ха! — Пенелопа ткнула в Генриетту пальцем. — Ты не хочешь согласиться, потому что боишься увидеть то, чего не хочешь увидеть.

— Не-е-е-е-ет. — Генриетта подбоченилась. — Я не хочу согласиться, потому что это жуткая идея. Абсолютно непрактичная. Во-первых, мы понятия не имеем, где проедет Майлз. Во-вторых, как мы увидим его, не показываясь ему на глаза? В-третьих… э… — Вот незадача, третьего у нее не было. Она знала, что первое было… и скорее всего четвертое, пятое, а также шестое, но ничего на ум не приходило, кроме общего ощущения возмутительного дурного предчувствия, которое Пенелопа, без сомнения, не примет в качестве довода.

— Где обычно катается Майлз? — спросила Пен.

— Вдоль Серпентайна, — пробормотала Генриетта.

— Он когда-нибудь отклоняется от этого маршрута? За все годы, что вы катались вместе?

— Он может это сделать!

— Мы замаскируемся, — с воодушевлением сказала Пенелопа. — Мы можем спрятаться за живой изгородью… или еще лучше, залезть на дерево! И когда он подъедет, мы просто посмотрим вниз и…

— Никогда, — категорично заявила Генриетта. — Об этом и речи быть не может. Так низко я никогда не опущусь.

— Неужели это действительно низко, когда ты на дереве? — осведомилась Шарлотта.

— Не могу поверить, что я это делаю, — бормотала Генриетта три часа спустя.

Она притаилась за кустом в Гайд-парке, рядом с ней сидела на корточках Пенелопа, а за Пенелопой — Шарлотта. Все они были одеты в зеленое — чтобы слиться с окружающей средой, как с удовольствием объяснила Пенелопа, — и напоминали то ли компанию заблудившихся лепреконов, то ли семейство лягушек, перепутавших парк с листьями кувшинок.

Генриетта поправила на голове зеленый шарф.

— Не понимаю, как я дала себя уговорить.

— У тебя есть идея получше? Давай ее рассмотрим. Нет у тебя идеи.

В том-то и дело — она права. Генриетта снова забилась под куст, но через мгновение опять подняла голову.

— Откуда мы знаем, что они вообще поедут этим путем?

— Если не поедут, мы просто вернемся домой.

— Почему бы не пойти домой прямо сейчас? — Генриетта начала подниматься.

Пенелопа рванула ее за рукав вниз.

— Сиди!

Генриетта со всего маху села на влажную траву.

— Не могу поверить, что я это делаю.

Шарлотта, зеленая и молча сидевшая по другую сторону от Пенелопы, внезапно взвизгнула.

— Тихо! Я их вижу! Я их вижу!

Генриетта снова подпрыгнула, достаточно высоко, чтобы увидеть, что делается за живой изгородью, достававшей ей до плеча.

— Где?

— Там!

Шарлотта указала на укатанную грунтовую дорожку, вьющуюся вдоль Серпентайна. Там — ошибки быть не могло — виднелся бледно-голубой, высокой посадки фаэтон Майлза, влекомый парой гнедых. Сидевшую рядом с Майлзом женщину тоже невозможно было не узнать; одета она была в темно-серое, в пурпурную полоску, платье для прогулок в экипаже, которое, несмотря на глухой вырез, подчеркивало все, что нужно подчеркнуть, если желаете обольстить, а не изображать живую изгородь.

Майлз, с некоторым самодовольством отметила Генриетта, сидел с самым пустым светским выражением лица, что означало — он совершенно не слушает маркизу. Периодически он вспоминал о своем долге поддерживать беседу, выдавливал на мгновение улыбку, медленно кивал и что-то негромко бормотал, что среди мужчин сходило за разговор. Генриетта прекрасно знала это выражение лица. С ней Майлз его больше не использовал, потому что не любил, когда его тычут в ребра.

Однако маркизу это, похоже, ничуть не волновало. Согревшее Генриетту удовлетворение померкло. Хотя находились они в общественном месте, маркиза вела себя с Майлзом с бесстыдной свободой. Она развернулась к виконту, ее лицо под крохотной шляпкой было так близко, что только и целуй. Улыбаясь в рассеянное лицо Майлза, она вела рукой по груди молодого человека. Святые небеса, эта женщина хочет забраться Майлзу под фрак? Генриетта как завороженная не сводила с них взгляда, полного отвращения.

Майлз рассеянно дернулся.

В этот момент Генриетте следовало бы пригнуться. Но она слишком увлеклась разглядыванием торса Майлза, пытаясь сообразить, что же такое выделывает своей рукой маркиза и есть ли способ заставить убрать ее — тихонько бросить камень например, — не выдав себя и не напугав лошадей. Вместо того чтобы спрятаться, Генриетта смотрела прямо на Доррингтона, поглядывая то на жилет в желто-голубую полоску, то на лицо Майлза, стремясь увидеть, как он реагирует на столь смелое покушение на его персону.

Она в очередной раз подняла на него глаза — и встретилась с Майлзом взглядом.

Генриетта застыла, по телу ее пополз ужас; он начал распространяться от пальцев ног, миновал муравья, который взбирался вверх по ее ноге, и поднялся до широко раскрытых испуганных глаз, не отрывавшихся от очень знакомых карих глаз, которые все приближались со скоростью везущих их лошадей. О нет! Он не мог смотреть в ее сторону. Не мог.

Генриетта могла бы улыбнуться и помахать Майлзу рукой. Могла сделать вид, что гуляет. Могла спокойно пойти в другую сторону, словно бы не узнав его. Могла выйти из создавшегося положения массой абсолютно естественных способов, и ни у кого и мысли не возникло бы, будто она преследует мужчин.

Но, бросив на Майлза полный паники взгляд, Генриетта ничком бросилась за кустами на землю.

 

Глава пятнадцатая

— Вполне. — Майлз обаятельно улыбнулся сидевшей рядом с ним женщине. — Полностью.

Сказать, что Майлз был слегка озабочен, значило сказать, будто принц-регент испытывает некоторую склонность к трате денег. Невзирая на роскошные прелести сидевшей рядом с ним женщины, ум его был целиком поглощен другими вещами. Оперной певицей, если быть точным.

Верный своей решимости, Майлз в тот же день зашел в оперный театр в «Хеймаркете», собираясь переговорить с недавно прибывшей мадам Фьорилой. Небольшой предварительный сбор информации помог Майлзу узнать — первое ее выступление состоялось три дня назад, при полном аншлаге. Накануне она присутствовала на частном приеме — нет, поспешил добавить информатор Майлза, не такого рода приеме. Просто песенный вечер, устроенный пожилой аристократкой с музыкальными претензиями.

Разодевшись как истый денди, Майлз отправился в театр под видом страстного обожателя, готовый вытащить из мадам Фьорилы все, что ей известно о лорде Воне, Париже и таинственном адресе по улице Никуаз. В одной руке он держал затейливый букет цветов, в другой — билет со вторничного спектакля (добытый у неизменно любезного Болвана Фитцхью) для придания правдоподобия его рассказу о том, как он слушал ее пение и был сражен ее красотой и очарованием. Само собой, он надеялся, что она красива, — в противном случае его история захромала бы. Если она почтенная дама с бюстом, похожим на пуховую подушку, влюбленность Майлза объяснить будет трудновато.

До этого дело так и не дошло. Мадам Фьорила, сообщил ему швейцар, посетителей не принимает. Она нездорова. Шестипенсовику не удалось повлиять на содержание ответа швейцара. Полкроны помогли не больше, но добились-таки дополнения, что мадам Фьорила внезапно отменила сегодняшнее выступление и все ангажементы на следующей неделе. Она, повторил швейцар, нездорова. Майлз оставил цветы вместе со своей визитной карточкой, уговорив швейцара сообщить ему, если в состоянии леди наступят какие-либо перемены.

Очередная ниточка оборвалась. Конечно, предстояло еще узнать, где она живет, обследовать ее жилище и испытать множество других средств, находящихся в его распоряжении, но было крайне неприятно, что нельзя повидаться с мадам Фьорилой лично. Тогда он хотя бы смог понять, профессиональный у Вона к ней интерес или амурный.

Посещение иностранного ведомства с целью выяснения личности носившего плащ с капюшоном собеседника Вона оказалось не более успешным. Не лучший день, подумал Майлз. Мадам Фьорила неуловима, от иностранного ведомства никакого толку, и он до сих пор не имеет ни малейшего понятия, кто же напал на него минувшей ночью.

Поначалу, исходя в основном из того, что он видел занесенную над своей головой трость с серебряным набалдашником, Майлз определил в нападавшие Вона. Но Джефф, которого он допросил в Пинчингдейл-Хаусе в неурочный час утра (в любом случае до полудня), категорически отрицал такую возможность. Несколько раз. С нарастающей настойчивостью. Нет, он не выпускал Вона из поля зрения. Нет, он действительно вполне уверен. Нет, Вон не мог покинуть помещение незамеченным. Может, Майлз желает, чтобы он поклялся на Библии?

Майлз вежливо отклонил последнее предложение. Нет, решительно Джефф в последние дни чересчур обидчив.

Джефф также упомянул, в качестве доказательства своей полной сосредоточенности на передвижениях Вона, что тот подходил к Генриетте, приглашал танцевать и повторно выразил надежду, что этим вечером она посетит его скромное жилище.

Что-то уж слишком много мужчин проявляют интерес к Генриетте. Сначала Фробишер, теперь Вон. Если бы знать, что охрана Генриетты от влюбленных поклонников обернется работой на целый день, он предложил бы Ричарду самому смотреть за сестрой. Оставалось только, чтобы на Генриетту обратил внимание принц, и тогда уже проблем не оберешься.

Неужели она не может хотя бы попытаться уменьшить свою привлекательность?

Могла бы, скажем, причесаться более гладко. Эти завитки на затылке так и просятся, чтобы их погладили. Потом — ее платья. От этих платьев надо избавиться. Майлз сильнее, чем собирался, натянул поводья. Нет, не так. Платья, само собой, должны на ней остаться. Никакого мысленного раздевания. Совсем никакого. Он сделает вид, будто преступной маленькой цепочки мыслей не было. Он имел в виду, что легкие платья нужно заменить, предпочтительнее на одеяния из плотной, тяжелой ткани, которая не станет облеплять ее ноги при ходьбе. И каким бы оно ни было, застегиваться оно должно до самой шеи. Да будь оно все неладно! О чем думает леди Аппингтон, позволяя Генриетте разгуливать полуголой?

Майлз ослабил галстук.

— Не по сезону теплый день для мая, не правда ли? — спросил он маркизу.

По крайней мере он открыл рот, чтобы сказать это маркизе. Да так с открытым ртом и остался, не произнеся ни звука. Ведь, повернувшись к своей спутнице, он заметил очень знакомый лоб.

Боже великий, это… Генриетта? Майлз заморгал, спрашивая себя: может, и в самом деле есть правда в этих россказнях — мол, если достаточно настойчиво подумаешь о человеке, он появится. Для плода его воображения Генриетта выглядела совершенно телесной. И зеленой. Очень зеленой.

Пока Майлз пытался разрешить эту загадку, их взгляды встретились. Светло-карие глаза Генриетты расширились, и выражение неописуемого ужаса отразилось на ее лице. Не успел он помахать рукой, как девушка исчезла. Взяла и исчезла. Сейчас она здесь, а в следующее мгновение ее нет.

Натянув поводья, Майлз ловко остановил лошадей.

— Что-то случилось? — поинтересовалась маркиза, лишь с толикой раздражения в голосе.

Майлз ответил не сразу. Он был слишком занят, как можно дальше перегибаясь через борт фаэтона, рискуя его опрокинуть. Он же видел Генриетту! Во всяком случае, маленький кусочек Генриетты над кустами. Майлз всмотрелся попристальнее. Так, куст выглядел как… куст. Зеленый. Кустистый. По правде говоря, он очень напоминал то колючее растение, в которое Майлз свалился прошедшей ночью. И нисколько не напоминал Генриетту.

Майлз нахмурился. Неужели он дошел до того, что ему мерещатся разные вещи? Правда, он не похож на себя обычного, то есть отдохнувшего и сдержанного, — Майлз проигнорировал внутренний голосок, фыркнувший в отношении второй части данного утверждения; плохо, если Генриетта привиделась отдельно от своего голоса… но увидеть человека там, где его нет? Может, стоит сократить потребление кларета?

Когда Майлз уже готов был забиться в темную маленькую каморку в Бедламе, он увидел это. Силуэт, который никак не мог быть кустом. Более того, он очень напоминал красиво очерченный зад.

Обладательница упомянутой части тела Лежала лицом вниз за живой изгородью, отчаянно цепляясь за вечную иллюзию, что если она никого не видит, то и ее никто не видит.

— Я, — пробормотала Генриетта с полным травы ртом, — дура. Я самая настоящая круглая дура.

Выплюнув жучка, забравшегося к ней в рот, она продолжила оплакивать свою жалкую судьбу уже с плотно сжатыми губами. Может, говорила она себе, может, если ей по-настоящему повезет, Майлз все же ее не заметит. Может, думала она в приливе оптимизма, он был слишком занят лошадьми, чтобы заметить. И даже если и заметил, может, убедил себя, что ему это померещилось. В конце концов, люди прекрасно умеют не видеть того, чего не ожидают увидеть, а Майлз, ясное дело, не ожидает увидеть ее скрючившейся за кустом. Может…

Восемь подкованных ног остановились прямо перед кустом Генриетты.

Может, ей эмигрировать в Австралию под вымышленным именем? Желательно в ближайшие пять секунд.

— Что такое, мистер Доррингтон! — воскликнула маркиза тоном настораживающей любезности. — Не ваша ли юная подруга там за изгородью?

Кто-то застонал. Генриетта поняла — стон вырывался из ее груди.

Рядом с ней уже вскочила верная Шарлотта.

— Здравствуйте, мистер Доррингтон! Какая приятная и… э… неожиданная встреча.

Генриетта осторожно подняла голову. Глазом, не заслоненным травой, она увидела руку Шарлотты. Под прикрытием листьев подруга незаметно делала знак не вставать. Ища поддержки, Шарлотта заставила встать Пенелопу.

— Мы с Пенелопой просто… э…

Генриетта не могла видеть, что происходит в экипаже, но, всего лишь представив, сморщилась. Брови маркизы подняты с выражением презрительного удивления. Майлз, наполовину изумленный, наполовину сконфуженный. Пенелопа и Шарлотта стоят за изгородью, как почетный лепреконский караул.

— Будьте так добры, скажите Генриетте, что я здесь, — услышала она вежливый голос Майлза.

О, пропади оно все пропадом!

Генриетта очень медленно поднялась, отряхивая с юбки траву, грязь и мусор и горячо надеясь, что в волосах нет прутиков, а на щеках — для полного унижения — грязных пятен.

— Здравствуй, — беспомощно произнесла она. Все было в точности как она представляла: маркиза во всем своем совершенстве взирает на нее как на насекомое-переростка, а Майлз, разрази его гром, смотрит на нее с едва скрытой насмешкой на лице, по которому так легко читать. — Мы…

— Знаю, — услужливо вставил Майлз. — Просто… э… Шарлотта мне сказала. Кстати, у тебя в волосах веточка.

— Как необычно, — внесла свой вклад маркиза.

Генриетта вздернула подбородок. Веточка высвободилась и ударилась о щеку, отвлекая Генриетту. — Мы просто любовались природой, — решительно сказала она, смахивая веточку. — Чтобы изучить… э…

— Природу! — закончила Шарлотта.

Пенелопа, предательница, уткнулась, давясь от смеха, в носовой платок, отделанный зеленым кружевом.

Ух! Если бы Генриетта не знала точно, то заподозрила бы, что Пенелопа специально подстроила унизительное фиаско, чтобы при каждой встрече с Генриеттой Майлз обязательно хватался от смеха за живот. Когда тебя обнаруживают лежащей ничком за кустом, какая уж тут пылкая страсть. Но Пенелопа не способна на подобную хитрость. Или все же способна?

— Природу, — повторила маркиза, которая явно не соприкасалась с этой стороной окружающего мира. Ее глаза выразительно изучали зеленые пятна на лайковых перчатках Генриетты.

Глубоко вздохнув и стиснув зубы, Генриетта похлопала по живой изгороди и самым наставительным тоном, какой смогла изобразить, изрекла:

— Тебе известно, что это очень редкий вид кустарника?

Майлз насмешливо посмотрел на зеленые заросли:

— Правда?

— Да! Он называется… э…

— Кустус зеленус! — быстро вставила Шарлотта.

— Он не родственник изгородусу колючусу? — осведомился Майлз.

— Не глупи, — надменно сказала Генриетта. — Такого растения нет.

— Верно. — Майлз очень серьезно кивнул, но Генриетта увидела, что губы его подергиваются от сдерживаемого смеха. — Равно как и кустуса — как там его, повтори? — затейниса. Это известная ботаническая диковинка.

Не помешает ли их будущему семейному счастью, если она сейчас огреет Майлза по голове валяющимся суком?

Майлз начал пофыркивать, как дракон, готовящийся дыхнуть пламенем.

— Как… — шипение, — умно с вашей стороны замаскироваться, чтобы не распугать кусты.

— Живые изгороди, они такие чувствительные, — согласилась Генриетта.

Пофыркивание и шипение возобновились. Присоединились даже кони, пятясь и фыркая, пока Майлз не опомнился настолько, чтобы схватить поводья, по-прежнему держась за сердце свободной рукой. Генриетта поймала взгляд Майлза, когда он весело закатил глаза, и нерешительно улыбнулась в ответ.

О, отлично! Значит, это забавно.

Взгляд Пенелопы сказал: «Ты хочешь, чтобы вот это в тебя влюбилось?»

— А что вообще ты здесь делаешь? — спросил Майлз, успокоив лошадей. — Разве ты не должна быть на уроке пения?

Ахнув, Генриетта отступила на шаг и поднесла к губам руку в испачканной зеленью перчатке, как актриса в плохой мелодраме.

— Сколько времени?

Пенелопа достала из-за корсажа прелестные эмалевые часики, которые носила на шее на цепочке.

— Шесть пятнадцать.

— Что же делать?! — воскликнула Генриетта. Она лихорадочно огляделась, словно из воздуха мог внезапно соткаться волшебный ковер и перенести ее в Аппингтон-Хаус. — Уже пятнадцать минут, как я должна быть дома.

Майлз перегнулся через край фаэтона, его волосы рассыпались в типичном беспорядке.

— Могу подвезти, если хочешь.

Деликатным, но внушительным междометием маркиза дала понять, что весьма недовольна. Это решило дело.

— Спасибо, — твердо заявила Генриетта. — Я буду очень признательна. Если только…

Она вопросительно посмотрела на подруг.

Пенелопа покачала головой и сделала знак рукой, отсылающий ее прочь.

— Поезжай. — И посмотрела на Шарлотту. — Мы продолжим знакомство с природой.

— Осталось так много необследованных кустов! — подхватила Шарлотта.

Генриетта одними губами поблагодарила их, а Майлз уже спрыгнул на землю. Подхватив девушку под локоть, он помог ей подняться в высокий экипаж, на сиденье рядом с маркизой, которая нарочито стала смотреть в другую сторону, будто бы поглощенная красотами пейзажа.

Когда Генриетта устроилась, Майлз забрался на свое место. Возникла, правда, одна проблема. Места для него не осталось. Фаэтон был рассчитан только на двоих.

— Ты не можешь немного подвинуться?

Генриетта подвинулась на полдюйма, отделявших ее от маркизы, оставив Майлзу целых три дюйма.

— Двигаться больше некуда, — извинилась она. — Я могу выйти и пойти пешком.

Застоявшиеся кони начали проявлять беспокойство.

— Ничего.

Майлз плюхнулся на сиденье. Генриетта непроизвольно ахнула, плотно притиснувшись к маркизе. Та ничего не сказала, только поджала губы и сильно прищурилась.

— Видишь? Очень удобно, — искренне обрадовался Майлз и шевельнул поводьями, трогая лошадей с места.

Генриетта скосила на него глаза. Маркиза сидела очень прямо, сложив руки в сиреневых перчатках на коленях; весь ее вид говорил, что ей как угодно, только не удобно. Зажатая между Майлзом и маркизой, Генриетта чувствовала себя своевольным ребенком, которого застали за подслушиванием и везут домой. Что было, с грустью признала она, совсем недалеко от истины. Мысль эта ничуть не улучшила ее настроения.

— Какие красивые перчатки, — отважилась на хотя бы видимость общения Генриетта. Свои перепачканные травой перчатки она укрыла в складках юбки, надеясь, что маркиза их не заметит. — Вы привезли их с собой из Парижа?

— Я привезла с собой из Парижа очень мало вещей, — ледяным тоном ответила маркиза. — Революции не оставляют времени на сборы.

— О, — только и проговорила Генриетта, жалея, что вообще открыла рот. — Естественно.

— У нас отобрали все — замок, городской особняк, картины, все мои украшения. Я бежала из Парижа практически в том, что на мне было.

По тону маркизы, ее бегство рисовалось скорее романтическим, чем ужасным, вызывая образы живописного тряпья, сквозь которое прекрасно просматриваются все изгибы и выпуклости — Венера в беде покидает свою раковину. Сердце Генриетты упало куда-то под копыта лошадей, от каждого удара подков о булыжники мостовой сдавливало грудь. На какое состязание она надеялась?

— Звучит жутко, — деревянным голосом произнесла Генриетта. — Как вам удалось спастись?

В довершение всего острое бедро маркизы было острее, чем полагается, и Генриетта, как ни ерзала, не могла от него спастись. Каждый раз, когда ей удавалось отодвинуться от маркизы, она натыкалась с другой стороны на Майлза, который сердито смотрел на поводья, как будто они его чем-то оскорбили.

Пока Генриетта старалась поддерживать вежливую беседу с маркизой, спокойствие Майлза сменилось сердитостью, а затем — угрюмостью. Будь они одни, Генриетта ткнула бы его в бок и спросила, в чем дело. Сейчас она даже не смогла бы высвободить руку, если б захотела. Рука оказалась намертво зажатой между ее юбкой и бедром Майлза. Тесемки ридикюля впились в пальцы, которые быстро немели.

Генриетта попробовала вытащить руку.

Майлз заворчал.

— Я тебя поцарапала? — спросила Генриетта под описание достоинств покойного маркиза и замка покойного маркиза.

— Нет, — буркнул Майлз, умудрившись ответить, не открывая рта.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Генриетта повернулась, чтобы взглянуть на Майлза. Тот продолжал смотреть на поводья. Он с трудом вспомнил значение слова «хорошо». Он жарился в личном аду. Для разнообразия, к француженке это не имело никакого отношения. Исключительно к Генриетте.

Нет, каково, он десятки раз ездил с Генриеттой прежде, сотни! И всегда без малейшего труда избегал мыслей о разных неподобающих вещах, от которых его галстук — и другие предметы одежды — внезапно становились тесными. Разумеется, в тех, других, поездках они не сидели втроем в экипаже, рассчитанном на двоих. В тех, других, поездках Генриетта тесно к нему не прижималась, настолько тесно, что он чувствовал все ее бедро. Майлз попытался отодвинуться в сторону, чуть-чуть, но отодвигаться было некуда: они сидели плотно, как сельди в бочке.

И в тот момент, когда Майлз подумал, что нет ничего более невыносимого, чем притиснутое к нему бедро Генриетты, проклятый экипаж качнулся. Другая приятная округлость девушки коснулась его левой руки. Затем Генриетта снова заерзала.

И Майлз понял — может быть и хуже. Много хуже. Он находился в том особом круге Дантова ада, предназначавшемся для застигнутых за похотливыми мыслями о сестрах их лучших друзей. По правде говоря, он не помнил, чтобы Данте особо выделял такой круг, но был уверен — он должен там существовать. Это было его наказанием: нечего останавливаться на некоторых подробностях внешности Генриетты, на которых не следовало останавливаться. Подходящее наказание, мера за меру, грудь за грудь, мучайся теперь от ее близости, и хуже всего — он ну ничего не мог с этим поделать.

Пятиминутная поездка до Аппингтон-Хауса никогда не казалась ему такой долгой.

Майлз промычал что-то нечленораздельное, что Генриетта, давно привыкшая к особенностям мужского общения, поняла это как: «Плохо, у меня отвратительное настроение, но я не могу в этом признаться, поэтому оставь меня в покое».

Генриетта с грустью подумала, что знает причину его дурного настроения. Дело не в лошадях, не в поводьях, не в войне с Францией. Дело в ее нежелательном присутствии в фаэтоне, которое отделяет Майлза от соблазнительной маркизы и ее блуждающих рук.

Генриетта подчинилась бы и оставила его в покое — если бы существовал способ покинуть фаэтон, избежав прыжка и мучительной смерти под колесами, она это сделала бы, — но пока она лишь почувствовала, как что-то соскользнуло с ее окончательно онемевших пальцев и с глухим стуком упало на подножку.

Ох, это же ее ридикюль.

Не было никакой возможности незаметно до него дотянуться. Даже если бы ее правая рука не была зажата Майлзом, неприлично так наклоняться в открытом экипаже посреди оживленной улицы. С другой стороны, Генриетте не хотелось, чтобы сумочка там оставалась. А вдруг фаэтон резко вильнет и ридикюль свалится? Мама всю голову ей проест. Может, подцепить тесемки ридикюля ногой, а затем изящно подтянуть ногу к себе и тихонько и незаметно для окружающих снять с нее сумочку?

Генриетта начала шарить ногой по полу фаэтона. Конечно, было бы намного легче, если б она могла посмотреть под ноги, но юбки — ее собственные и маркизы — в любом случае заслоняли весь обзор.

Маркиза сделала какое-то замечание насчет весенних красот, и Генриетта, ощупывавшая носком ноги подходящую выпуклость, подала столь же банальную реплику. Несмотря на всю свою красоту, маркиза на самом деле невероятно скучная женщина. Может, рассеянно подумала Генриетта, водя ногой вокруг выпуклости, это все из-за ее красоты — ей никогда не требовалось прилагать усилия, чтобы быть интересной. Если б она могла убедить Майлза в ограниченности маркизы, не вызвав при этом безнадежного презрения… Но над этой задачей она подумает позже, а сейчас Генриетта окончательно уверилась, что нашла ридикюль, нужно только так повернуть его, чтобы просунуть ногу в тесемки. Но сумочка не двигалась.

Может, за что-нибудь зацепилась?

Да должны же где-то быть эти завязки! Генриетта принялась ощупывать верхушку сумочки.

Майлз подпрыгнул на сиденье.

Ой. Наверное, это был не ридикюль.

— Во имя всех святых, чем ты занимаешься? — взревел Майлз. Рядом взвилась на дыбы лошадь. В проезжавших мимо экипажах повернулись головы. Дрогнули занавески на окнах.

Весь вид маркизы говорил, что она желала бы оказаться в каком-нибудь другом экипаже.

— Я уронила сумочку, — ответила Генриетта, слегка задыхаясь — Майлз приземлился прямо на нее. — И пыталась ее подобрать.

— Ногой? — Майлз сполз с колен Генриетты и отодвинулся как можно дальше в свой уголок фаэтона.

— Ты зажал мою руку, — рассудительно объяснила Генриетта, разминая затекшие мышцы.

Майлз опять издал непонятный звук. Генриетта не совсем поняла, как его истолковать.

— Я бы хотела теперь поехать домой, — злобно проговорила маркиза.

— Не волнуйтесь, вы следующая, — огрызнулся Майлз. Его резкий тон здорово поднял бы Генриетте настроение, если бы с ней он не объяснялся точно таким же голосом.

Майлз рывком остановил лошадей перед Аппингтон-Хаусом и выпрыгнул из фаэтона со всей живостью, на какую был способен. Схватил Генриетту за талию, буквально выдернул из экипажа и решительно поставил на землю перед ее домом. Потом нашел и выхватил из экипажа преступный ридикюль.

Приняв его от Майлза, Генриетта очень осторожно произнесла:

— Спасибо, что подвез.

Майлз выпрямился и одарил ее смущенной полуулыбкой. Сердце девушки дрогнуло и сжалось от противоречивых чувств.

— Все нормально, — сказал Майлз. — Увидимся вечером. Ты не опаздываешь?

Ну ничего себе, она постоянно забывает об уроке музыки. Бросив через плечо слова прощания, Генриетта взбежала на крыльцо Аппингтон-Хауса. Когда Уинтроп открыл ей дверь, девушка услышала, как тронулся фаэтон Майлза. Будем надеяться, он повезет маркизу прямиком домой.

Генриетта не позволила себе задерживаться на данной мысли. Бросила ридикюль на столик в холле и поспешила в музыкальную комнату. Арфа стояла в чехле — не у дел, рояль с его затейливо расписанной крышкой и позолоченными ножками хранил молчание. Синьора Маркони не было и следа.

Генриетта посмотрела на позолоченные часы на каминной полке. Обе стрелки деликатно указывали на цифру шесть. Она опоздала на полчаса. Вероятно, он устал ждать и ушел. Вот незадача! Только что приехавший с континента, Маркони был нарасхват, и Генриетта считала себя счастливицей, так как ей удалось договориться с итальянцем об уроках. И вот теперь из-за своих романтических бредней она, по-видимому, одним махом убедила в своем безумии Майлза и потеряла учителя пения. Генриетта застонала.

Раздраженно ворча, она выбежала в коридор.

— Синьор Маркони? — на всякий случай позвала девушка — учителя могли проводить для ожидания в гостиную.

Из малой столовой донеслось шуршание. С глубоким вздохом облегчения Генриетта помчалась по коридору и появилась в дверях, задыхаясь и не переставая говорить:

— Синьор Маркони? Простите, пожалуйста, я так опоздала! Я задержалась в…

Она осеклась. Чувство облегчения сменилось у Генриетты смущением, когда она обнаружила источник шуршания.

Одетый в черное синьор Маркони склонился над откинутой крышкой письменного стола, держа в обеих руках бумаги.

 

Глава шестнадцатая

Генриетта разом остановилась и умолкла.

Маркони судорожно сунул бумаги в нишу письменного стола. Выпрямившись, он широко развел руки.

— Я искать… как вы говорить? Бумага. Я искать бумага написать вам записка, что я больше не ждать. Но вот, — Маркони пожал плечами, как будто это все объясняло, — вы здесь. Поэтому мне не надо бумага.

— Извините за опоздание, — повторила Генриетта, собираясь с мыслями.

Она прошла к письменному столу, подняла откинутую крышку и повернула ключ. Ничего особенно секретного в столе не было — все письма Джейн и шифровальную книжку она хранила наверху, в своей комнате, спрятанными вместе с дневником в пустом ночном горшке под кроватью, — но эта комната являлась ее личным пространством, и девушка предпочитала, чтобы личное пространство оставалось личным. Отсюда и замок.

Но синьор Маркони этого не знал, поэтому Генриетта лишь сказала:

— В следующий раз, если вам понадобятся письменные принадлежности, попросите Уинтропа, и он их вам принесет.

— Наш урок… — Синьор Маркони потянул себя за маленький черный ус. — У меня другое приглашение.

— Приглашение?..

Генриетта покачала головой, плохо соображая. Ей срочно требовалось выпить чаю.

— Другое приглашение, — терпеливо повторил синьор Маркони.

— Ах, другое приглашение! Ну конечно, другой урок! — Соображала Генриетта в данный момент не слишком быстро. Судя по выражению лица синьора Маркони, он считал так же. Девушка озабоченно добавила: — Но вы придете на следующей неделе, да?

Подобрав губы, синьор Маркони серьезно кивнул.

— Ради ваш голос, миледи, я возвращаться.

Приятно узнать, что хоть что-то говорит в ее пользу.

Решительный стук каблуков по паркету заставил Генриетту обернуться. Это была ее мать, спешившая к ней с видом человека, несущего важное известие. Она отклонилась от кратчайшего пути к Генриетте ровно настолько, чтобы уделить взгляд учителю музыки.

— Синьор Маркони! Уже уходите?

— У него другое приглашение, — сообщила Генриетта матери, но та и глазом не моргнула. Явно что-то случилось.

Леди Аппингтон махнула рукой куда-то в сторону Маркони.

— Всего доброго, синьор. Ждем вас в следующую среду. Генриетта, дорогая, у меня ужасная новость.

Маркони поклонился. Дамы не заметили. Он поклонился снова. После третьего поклона итальянец сдался, запахнул плащ и вышел.

— У Каролины и Перегрина свинка, — рассеянно объявила леди Аппингтон, взмахнув в подтверждение письмом, которое держала в руке. — Малышка еще не заразилась, но со свинкой это всего лишь вопрос времени и бедная Марианна вне себя.

Генриетта издала приличествующие возгласы огорчения. Ее племянницы и племянник — трехлетняя Каролина, двухлетний Перегрин и шестимесячная малютка — были самыми прелестными созданиями за всю историю мира и просто не могли заболеть. В надлежащий план вселенной это не укладывалось.

— Бедные дети!

— Я, — провозгласила леди Аппингтон, заправляя выбившуюся прядь золотистых, с едва заметной проседью, волос в необычно растрепанную прическу, — еду в Кент сегодня же вечером. — Из холла донесся стук. — А, это Нэд с сундуками.

— Я могу чем-то помочь? Я тоже могу поехать, если, по-твоему, нужно, — предложила Генриетта, выходя следом за матерью из комнаты.

— Меньше всего мне нужно, чтобы и ты подхватила свинку. Нет-нет, ты останешься дома. Присматривай за отцом. Следи, чтобы он ел и не сидел всю ночь в библиотеке. В мое отсутствие кухарка будет приносить тебе меню, а если возникнут какие-то затруднения с прислугой…

— Я справлюсь, — сдержанно сказала Генриетта. — Не волнуйся.

— Не смеши меня, — сказала леди Аппингтон. — Конечно, я буду волноваться. Станешь матерью, узнаешь, что такое волнение.

— Тебе не пора, мама? — перебила Генриетта, прежде чем лекция набрала силу. — Пока еще не совсем стемнело?

Уловка удалась не полностью. Леди Аппингтон отвлеклась от приказа грузить сундуки и просьбы принести плащ — нет, не бархатный, а простой дорожный — и пристально посмотрела на свое самое младшее дитя.

— Насчет сегодняшнего маскарада, — зловеще начала леди Аппингтон.

Генриетта ждала. Она знала, мать с радостью запретила бы ей ехать на любое мероприятие к лорду Вону, но такой поступок пошел бы вразрез с самыми строго соблюдаемыми леди Аппингтон заповедями материнства. Генриетта слышала их все достаточно часто, чтобы знать наизусть основные. Первой в этом списке стояло: «Не запрети» — поскольку, как любила указывать леди Аппингтон, если бы леди Капулетти хватило ума не запрещать Джульетте видеться с Ромео, Джульетта, вероятно, вышла бы замуж за графа Париса и подарила бы матери много милых внучат, вместо того чтобы умереть страшной смертью в фамильном склепе.

Несколько раз Генриетта обращала эту теорию к своей выгоде.

Она видела: ее мать только что мысленно повторила назидательную историю леди Капулетти, так как сурово, тоном человека, который хотел бы сказать больше, произнесла:

— Держись поближе к вдовствующей герцогине.

— Да, мама.

— Не уходи из бального зала, не выходи в сад и не дай увлечь себя в какой нибудь укромный уголок.

— Знаю, мама. Все это мы уже обсуждали. Помнишь? Перед моим первым выездом в свет.

— Некоторые вещи не вредно и повторить, дорогая. Майлз будет там и присмотрит за тобой…

Генриетта подумала об удалявшейся в экипаже парочке.

— А кто присмотрит за Майлзом?

— Герцогиня, — не замедлила ответить леди Аппингтон.

— Герцогиня? — повторила девушка. Хм, интересная картинка. Тень улыбки пробежала по губам Генриетты, когда она представила, как натравливает герцогиню на маркизу. Кто выйдет победителем, сомнений не было.

— Да. Я послала ей записку, чтобы сегодня вечером она взяла с собой вас с Шарлоттой, я отправила записку Майлзу, где напомнила, чтобы он не опаздывал, и написала Майлзу еще одно письмо, чтобы он точно не забыл.

От обилия записок у Генриетты закружилась голова.

— Всего доброго, дорогая. — Леди Аппингтон быстро поцеловала дочь в обе щеки. — Будь умницей и не давай своему отцу изматывать себя писанием речей ночь напролет.

Генриетта проводила мать до двери.

— Передай малышам, что я их люблю… Скажи Каро, что, если она быстро поправится, у меня есть для нее подарок, Перегрину скажи, что он самый храбрый разбойник в лесу, а малышку поцелуй от меня лишний раз. Ты точно не хочешь, чтобы я с тобой поехала?

Не успела закрыться за леди Аппингтон дверь, как к девушке бочком приблизился дворецкий с серебряным подносом в руках.

— Да, Уинтроп?

— Ваша почта, миледи. — Слуга с поклоном протянул поднос.

Несмотря на болевшие ноги, голову и сердце, Генриетта почувствовала легкое возбуждение, когда взяла с подноса три письма. Попросив принести ей чаю с пёченьем, она унесла добычу в малую столовую, упала на любимый диванчик и приготовилась исследовать трофеи.

Первое было коротенькое письмецо от ее невестки Марианны. У детей свинка, но врач сказал, что случай не очень серьезный, малышка, похоже, чувствует себя хорошо, и Генриетта ни под каким видом не должна позволить леди Аппингтон срываться и ехать в Кент.

М-да. Слишком поздно.

Генриетта отложила письмо в сторону, решив ответить Марианне перед сборами на маскарад, написав короткое послание с извинениями.

Второе письмо пришло от Амели. И оно было пухлым. Генриетта в предвкушении сломала печать. И пришло скоро: Амели, должно быть, села за письмо, как только получила послание Генриетты. Поудобнее устроившись на диванчике, мисс Селвик быстро пробежала письмо. Амели выражала радость, сожалела, что не может помочь лично, с огромной радостью поделится опытом и так далее и тому подобное. А, вот нужный кусок! Генриетта села ровнее. Амели плотно исписала советами четыре странички. Некоторые Генриетта сразу же взяла на заметку, те, в частности, где говорилось, как бинтовать грудь, не причиняя себе при этом мучительной боли, и как, подслушивая у замочной скважины, не получить удар дверью, если та неожиданно откроется. Другие, например предложение проникнуть глубокой ночью в военное министерство за дополнительной информацией, Генриетта отмела. Шпионить за своими казалось как-то… непатриотично. А Генриетту никто не мог упрекнуть в отсутствии патриотического пыла. Она знала наизусть все шесть куплетов песни «Правь, Британия».

Генриетта отложила толстое письмо Амели, планируя повнимательнее прочесть его потом. В нем содержались сведения, требовавшие пристального изучения. Правила пользования отмычкой, например, не та вещь, которую можно запомнить с одного раза.

А еще в самом конце самой последней страницы Амели втиснула постскриптум с приглашением. Через неделю они с Ричардом ждут к себе несколько человек, приглашенных на интенсивный курс тренировок. Вся прелесть данного мероприятия заключается в том, беспечно писала Амели, что с виду это будет просто отдых в деревне. Если кто-нибудь спросит, в наличии все традиционные развлечения: охота и рыбалка для мужчин, увеселительная поездка для женщин к находящимся поблизости норманнским развалинам и посещение деревенских магазинов. На самом же деле они будут учиться тонкостям маскировки, искусству подслушивания и некоторым другим захватывающим вещам. Хотя Генриетта при желании может снова пройтись по магазинам.

Улыбаясь, Генриетта взяла следующее письмо. Как это похоже на Амели. И как идеально, просто идеально. Мама не станет возражать против отдыха у Ричарда под «присмотром» Амели. Интересно, а будет ли там Майлз? Учитывая, что он лучший друг Ричарда, надо думать, будет… Генриетта безжалостно вырвала себя из опасного царства грез и торопливо сломала комковатую печать на последнем письме.

Оно пришло от Джейн.

Генриетта всмотрелась в знакомую подпись, сделала то же с расстояния вытянутой руки, немного нахмурилась и снова уставилась на подпись. Письмо по-прежнему было от Джейн.

Генриетта в некотором смущении смотрела на потрепанный лист бумаги. Не было никакой возможности, даже при наличии табуна лошадей и попутных ветров, чтобы Джейн могла получить ее письмо и уже дать ответ. Эпистола Генриетты не содержала ничего такого, что могло вызвать столь скорый ответ, даже если б это было возможно: она заверила, что дяде Арчибальду сообщили о появлении нового жуткого романа и он не преминет купить его, как только тот появится в местной книжной лавке. Остаток письма был заполнен банальностями — например пересказом беседы с лордом Воном, сообщениями о беспримерном внимании Майлза к маркизе и о том, как вдовствующая герцогиня вынудила Перси Понсонби сигануть из окна второго этажа.

Послание Джейн было скорей запиской, чем письмом. Мелкие, аккуратные строчки заполнили менее половины сложенного листка. Она хотела, писала Джейн, лишь сообщить своей дражайшей кузине, что этим утром посетила еще один венецианский завтрак и неизвестный господин спрашивал ее и о Генриетте, и о мистере Доррингтоне. Насколько она поняла, господин этот знает их — должно быть, через дорогого брата Генриетты, но уточнить ей не удалось. Генриетта наверняка должна воспринять это как знак внимания и, соответственно, чувствовать себя польщенной.

Генриетта сидела неподвижно, осмысливая последствия коротенького послания Джейн. Ей, видимо, следовало бы подняться в свою комнату и принести шифровальную книгу, но девушкой овладело ужасное подозрение, что она уже знает, о чем идет речь. Джейн совершила еще один ночной рейд в министерство полиции. Там она обнаружила, что кто-то отдал приказ проследить за передвижениями Генриетты и Майлза — вероятнее всего, из-за их близости к Ричарду. Проклятие! Как еще можно это истолковать?

Генриетта медленно подошла к письменному столу, с глухим стуком опустила крышку. Бумаги, брошенные синьором Маркони, так и валялись в беспорядке, но Генриетта не стала их разбирать. Взяла чистый лист бумаги, чернильницу и перо, чтобы написать… что?

В голове теснилось слишком много вопросов. Если они с Майлзом находятся под наблюдением, то как же Джефф? Весьма вероятно, в министерстве полиции уже имеется на него досье из-за его долгого пребывания во Франции вместе с Ричардом. Нельзя упускать из виду и ее родителей. Они все навещали Ричарда в Париже незадолго до его ареста и скорого побега. На самом деле ее мать играла главную роль в вызволении Ричарда из застенков министерства.

Затем шли еще более важные вопросы — например почему вдруг министерство так ими заинтересовалось. Генриетта постучала сухим пером по промокательной бумаге. Предположительно они посчитали разумным выявить связи бывшей Пурпурной Горечавки. В то время как сам Горечавка навсегда покинул шпионское поприще благодаря драматичному разоблачению (не говоря уже о женитьбе и будущих маленьких детях), разрозненные члены его лиги вполне могли продолжать борьбу против Франции. И вывести их на чистую воду логичнее всего, занявшись ближайшими к Ричарду родственниками и друзьями. Намного ближе всех остальных находились они с Майлзом — ну, в ее случае, поневоле, когда много лет живешь с человеком под одной крышей, — и в течение последнего месяца оба они посещали Францию. Французский агент-параноик, каковое определение точно отвечало Гастону Деларошу, мог сложить эти факты в нечто очень зловещее.

Что-то треснуло. Опустив глаза, Генриетта увидела: она надавила на перо с такой силой, что кончик его сломался.

Девушка положила перо. Какой смысл писать Джейн, умоляя об ответе, когда она даже не знает, о чем хочет спросить? Сейчас разумнее всего поговорить с Майлзом. Его нужно предупредить.

Для себя Генриетта опасности не видела. Она не до конца понимала, с чего это ее имя вдруг всплыло в досье министерства полиции, но она была абсолютно уверена: слишком внимательно ею интересоваться не станут — ведь Бонапарт, и все это знали, недооценивал женщин. Еще и поэтому план Джейн удался столь блестяще. Генриетта же, если не считать нынешней ее деятельности, никогда не участвовала во враждебных Франции акциях, разве что была бездеятельной надоедливой младшей сестрой Пурпурной Горечавки. Если они станут копаться в ее жизни, то обнаружат лишь список книг, взятых в библиотеке, пять отказов, данных на предложения руки и сердца, двух капризных учителей пения и непомерное количество купленных лент.

Генриетта рассеянно обмакнула перо в чернильницу, придвинула к себе лист бумаги.

С другой стороны, Майлз представлял собой идеальную мишень. Его работа в военном министерстве, хотя и не афишируемая по всему городу, секретом не являлась — да и как иначе, если последние несколько лет Майлз периодически открыто туда наведывался? Его связь с Ричардом тоже общеизвестна. Если министерство полиции хочет уничтожить тех, кто может представлять опасность для амбиций Бонапарта… Генриетта опустила взгляд и увидела расползающееся на прежде девственно-чистом листке пятно коричневатых чернил. В тусклом свете оно казалось кровавым.

Бога ради! Генриетта скомкала испорченный лист. Кровь не прольется! Она предупредит Майлза, но не запиской. Подобные записки не должны попадать в чужие руки, а у них с Майлзом не имелось шифра. Тысяча личных шуток и взаимных воспоминаний, но тайный шифр они не разработали.

Нужно поехать к нему домой. Генриетта склонила голову набок и поморщилась. Как плохо, когда слишком хорошо себя знаешь. Она знала — главной причиной, побуждающей ее ехать к Майлзу, было не желание предупредить его о возможной опасности; она хотела убедиться, что он дома. Один.

Генриетта с глубоким вздохом отодвинула стул. Так. Она до этого не опустится. Правда, то же самое она говорила и о плане спрятаться за живой изгородью, но сейчас она не лукавила. Она принимала новое решение: больше никаких засад. Кроме как в интересах Англии, разумеется. С Майлзом они слишком долго дружили, чтобы играть в подобные игры. Если она хочет знать о его отношениях с маркизой, то должна спросить его прямо, а не являться к нему домой в неурочный час, как ревнивый муж во французском фарсе.

Да и со стратегической точки зрения идея выглядела никудышной. Помимо урона, который она нанесет своей репутации, если ее узнают, скрытное проникновение в дом Майлза — если за ними следят французские агенты — лишь убедит тайную полицию, что им есть что скрывать, и таким образом вырастет опасность того, что Майлза могут застрелить, нырнуть ножом или навсегда искалечить.

Майлза обязательно нужно предупредить, но она должна сделать это лично, сегодня вечером. Скоро уже восемь, а два самых грозных матриарха Британии приказали ему явиться на маскарад к лорду Вону не позднее десяти часов. Маскарад обеспечит прекрасные условия для тайной встречи; среди подвыпивших гуляк в масках она сможет увлечь Майлза в укромный уголок для личного общения.

В конце концов, радостно рассуждала Генриетта, запрет ее матери на уединение в укромные уголки просто не может распространяться на Майлза, поскольку именно Майлз должен за ней присматривать.

Да, решила Генриетта, с характерным щелчком захлопывая крышку письменного стола, ее беседе с Майлзом придется подождать до ночи.

Да и что вообще может случиться до десяти часов?

 

Глава семнадцатая

Майлз не помнил, чтобы оставлял свою гостиную в таком беспорядке.

Не помнил, чтобы швырял по комнате книги, срывал с креплений шторы и, уж конечно, не вспарывал сиденье дивана.

— Какого черта?! — воскликнул Майлз.

Ему пришлось ухватиться за косяк, иначе он бы упал, споткнувшись о столик, лежавший вверх ножками перед самой дверью. В комнате царил хаос. Столы опрокинуты, картины висят криво, а содержимое разбитого графина с кларетом впитывается в испорченный эксминстерский ковер. Подумать только — его любимый графин! И содержимое ему тоже нравилось, до того как оно впиталось в ковер. Осколки фарфоровой вазы усеивали пол, тесня разбросанные книги и скомканные обрывки бумаги. Обивка дивана и двух кресел клочьями свисала с позолоченных каркасов.

Майлз осторожно переступил через упавший столик и услышал, как захрустели под ногами обломки. Наклонился и поднял книгу, машинально расправив страницы. Остальные обитатели книжного шкафа тоже валялись на полу по всей комнате в самом разном виде — какие-то плашмя, другие раскрытые, словно кто-то по одной скидывал их с полки. Постоянно нагибаясь, Майлз перемещался по гостиной, нашел и поставил на пустую полку «Комментарии» Лайви, и те немедленно упали набок из-за отсутствия соседей.

Нелепо! Неслыханно! Человек оставляет свой дом на — сколько? — пять часов самое большее… нет, больше. В одиннадцать он поехал с расспросами к Джеффу, заглянул в свой клуб, неторопливо прогулялся до оперы, надеясь расспросить мадам Фьорилу, ознакомился с выбором сапог у Хоуби, пострелял в тире Мантона и, наконец, подъехал к городскому особняку маркизы на Аппер-Брук-стрит, чтобы взять ее на прогулку, проторчал в ее гостиной, пока она наконец не появилась — надушенная, напудренная и надутая. И все же даже восьмичасовая отлучка не оправдывает полного и окончательного разгрома его жилища.

Схватившись за голову, Майлз обвел взглядом гостиную. Кто это сделал? Очевидно, работала не шайка воров, так как ничего, насколько по состоянию гостиной мог судить Майлз, не пропало. Ценная серебряная табакерка лежала на виду рядом с опрокинутым столиком — чересчур соблазнительный лакомый кусочек, чтобы им пренебрег работающий под девизом быстрого получения прибыли. Кроме того, какие воры в здравом уме потратят столько энергии на разрушительные действия, когда формула их успеха заключается в том, чтобы схватить и бежать?

Безумные вандалы? Беглецы из Бедлама? Разгневанная бывшая любовница?

Майлз виновато застыл. Нет. Даже Каталина наверняка не стала бы… нет, со всей убежденностью он не скажет. Как раз в духе Каталины швыряться вещами ради одного удовольствия видеть, как они разбиваются, но только не в одиночестве. Каталина любила действовать на публике. Посуду она била только тогда, когда было о кого эту посуду разбить. Вдобавок Каталина, опытная куртизанка, не выказала при их расставании никаких признаков бешеной ярости или нарастающей страсти. Она немного поцеплялась за его ногу, пожестикулировала, посетовала на итальянском, но слезы в ее глазах быстро сменились алчным блеском, когда Майлз подарил ей в знак прощания парюру с бриллиантами и рубинами. Майлз решил, что может с полным основанием исключить бывшую любовницу. Тогда возникал гораздо более неприятный вариант. Французы.

Проклятие!

Состояние комнаты совершенно не вязалось с действиями воров, но идеально соответствовало действиям людей, что-то искавших — и сорвавшихся, когда их поиски оказались бесплодными. Они ничего не пропустили, не так ли? Книги были просмотрены, мебель вспорота, даже книжный шкаф отодвигали от стены, а картины сдвигали в сторону, ища за ними потайные сейфы. Майлзу и знать не хотелось, как выглядит его спальня.

Будь оно все трижды проклято.

Он каким-то образом вспугнул новую шайку тайных агентов, поэтому они и обрушились на него. Никакой другой причины, по которой приспешникам Бонапарта понадобилось бы громить его жилье, Майлз придумать не мог. Что они искали? Неотправленный отчет, возможно? Если они — Майлз начинал жестоко ненавидеть это местоимение — дошли до такого состояния, чтобы разнести его дом, он, вероятно, наткнулся на нечто важное, на что ему натыкаться не полагалось.

Вон. Мрачное удовлетворение растеклось по усталому телу Майлза. Ха! Это Вон — больше некому. Видимо, его, Майлза, узнали, когда прошлой ночью он покидал дом графа. Мог ли кто-то из прихвостней Вона увидеть его уходящим с Беллистон-сквер, проследить за чересчур подвыпившим мужчиной и смекнуть, что к чему? Вполне возможно, несмотря на смехотворный маскарад, он был узнан напавшим на него в спальне Вона. Или… Убежденность Майлза дала трещину, когда он прикинул, сколько раз мог раскрыть свою личность соперникам. Или его заметили еще в «Коленях герцога». Правда, Вон никак не дал понять, что узнал его, но опытный шпион и не стал бы так поступать.

Потом поездка в оперу этим утром. Майлз стукнул себя по лбу. Если Вон заодно с мадам Фьорилой… Что ж, ставить на оперную диву было не самой лучшей идеей. Жаль. А в тот момент казалось таким разумным.

Почему ничего подобного никогда не случалось с Ричардом? Разумеется, Ричарда схватила тайная полиция Франции, что немножко уравнивало счет. От этой мысли Майлзу стало чуть получше. Почти.

Не обращая внимания на вспоротую набивку, Майлз со стоном плюхнулся на изувеченный диванчик. Ему не хотелось думать о ненормальных французских шпионах, о собственных ошибках и, конечно, о том, сколько понадобится времени, чтобы сделать его жилье пригодным для жизни. Это был долгий, утомительный и — неисправимый разум Майлза подсунул ему осязаемое повторение того, как ножка Генриетты двигалась по его ноге, — разочаровывающий день, и ему ничего так не хотелось, как растянуться на диване, пропустить стаканчик кларета и устроить выволочку Дауни. Майлз глянул на ковер, где пятно цвета кларета посверкивало осколками того, что некогда было стаканами. Вероятность такого развития событий крайне мала.

А кстати, где Дауни? И миссис Мигуорт — его экономка, кухарка и служанка за все? Верно, миссис Мигуорт был глуховата и имела обыкновение удаляться в свое кухонное царство, окончив утреннюю уборку, но не может же человек не заметить несущийся по квартире смерч.

Майлз нехотя поднялся с дивана, снимая с себя частички конского волоса из набивки. Вдавливая при ходьбе стекло в ковер — его все равно придется выбросить, поэтому он вполне может доставить себе удовольствие громко похрустеть, — Майлз отправился на поиски прислуги.

— Дауни! — крикнул он. — Где тебя черти носят?

Ответа не последовало.

Зайдя в столовую, Майлз мрачно убедился — серебро на буфете раскидано, а картины сорваны со стен.

Дауни! — заорал Майлз. — Где ты, приятель?

Чтобы его лакей взял без разрешения выходной именно в этот день! Майлз резко остановился в центре комнаты, в ярости разглядывая кучу осколков, которая когда-то являлась его обеденным сервизом.

Тогда-то он и услышал это. Тихий стон, чуть громче выдоха. Развернувшись, Майлз поискал источник звука.

— Кто здесь? — резко спросил Доррингтон.

Мало ли — дуновение ветра в открытое окно или мышь за стенной панелью, хотя Майлз сомневался, чтобы мыши вздыхали. Нет, звук издал человек. Майлз обежал взглядом комнату — стол, несколько опрокинутых стульев… и буфет, который, помимо своих собственных четырех ножек, щеголял ногой в черной туфле, высовывающейся там, где ее быть не должно.

Майлз опустился на колени. Под буфетом лицом вниз лежал Дауни, по спине у него расползлось темное пятно.

Как следует выругавшись, Майлз позвал:

— Дауни? Дауни, ты меня слышишь?

Камердинер снова слабо застонал.

— Все будет хорошо, — сказал Майлз, вовсе не испытывая такой уверенности. Сорвав с себя галстук — в конце концов, Дауни не в том состоянии, чтобы протестовать, — Майлз кое-как перевязал рану на спине камердинера. Судя по запекшейся крови на сюртуке, рана кровоточить перестала, но, если слугу шевельнуть, она, без сомнения, откроется снова. Должно быть, он уже давно здесь лежит.

Действуя как можно аккуратнее, Майлз вытащил Дауни из-под буфета, слуга опять застонал.

— Прости, старина, — пробормотал Майлз. — Я быстро, обещаю…

— Воры, — прохрипел Дауни едва слышно.

Майлз велел ему молчать, чувствуя себя ничтожным насекомым.

— Не разговаривай.

— Не смог… помешать…

— Никто не сделал бы больше, — успокоил его Майлз грубоватым от нахлынувших чувств голосом. — Просто лежи здесь, а я…

— Не смог… увидеть…

— Не говори больше ни слова. Я иду за хирургом. А ты оставайся здесь.

Не дав Дауни времени на возражения, Майлз побежал — столовая, разоренная гостиная, прыжок через столик, валявшийся поперек входа, и через три ступеньки вниз по лестнице. Выскочив на улицу, он схватил за шиворот мальчугана, в котором узнал рассыльного из соседнего заведения.

— Беги к ближайшему хирургу и скажи, чтобы немедленно шел сюда… немедленно, ты слышал?

Мальчик отшатнулся, таращась на испачканные кровью руки Майлза.

Тот достал из жилетного кармана серебряную крону.

— Вот. — Он сунул монету в руку мальчишке. — Получишь еще одну, если обернешься в течение десяти минут.

— Да, сэр! Конечно, сэр!

Мальчик бросился бежать.

Уже через полчаса Дауни перенесли на канапе — он возразил бы против такой вольности, если б не потерял в тот момент сознание, — осмотрели и объявили, что ему повезло остаться в живых.

— Дюймом ниже, — мрачно объявил хирург, — и нож попал бы прямо в сердце.

Спустя несколько часов и два стакана бренди (бренди в основном потреблял Майлз) Дауни, обложив подушками,) посадили, он пил горячий ячменный отвар, а вокруг него суетилась миссис Мигуорт.

— Кабы я знала, ни за что не пошла б сегодня на рынок, — в десятый раз повторила миссис Мигуорт, качая седеющей головой. — Как я сожалею, мистер Дауни.

— Не вы одна, — пробормотал Майлз, меряя шагами загубленный ковер. — Дауни, не могу передать, как я сожалею о случившемся.

Дауни выглядел благодарным, насколько умудряется выглядеть таковым человек с наложенными повязками и с ложкой во рту.

— Ничего… страшного… сэр. — Дауни вдруг тревожно вздрогнул, вызвав у миссис Мигуорт новый приступ суеты и взбивания подушек. — Сэр! Ее светлость… леди Аппингтон… оставила записку.

— Успокойся, Дауни. — Майлз присел на лишь немного вспоротый стул. — Что тут важного?

— Но ее светлость сказали… маскарад…

— Ну нет. Я останусь здесь, с тобой. Мне все равно, даже если его устраивает принц Уэльский, я… о… О нет.

Майлз употребил слово, заставившее миссис Мигуорт неодобрительно поджать губы.

Майлз не заметил. Ему было наплевать. Доррингтон вперился в пространство застывшим взглядом, исполненным ужаса, — так смотрел Гамлет, встретившись с тенью своего отца. Только это было много, много хуже любого духа, восставшего из могилы. Маскарад устраивался лордом Воном, в городском особняке лорда Вона, под полным контролем и руководством лорда Вона.

Генриетта находилась там. С Воном. В доме Вона.

Все будут в масках — чем причудливее костюм, тем лучше. Высший свет, благополучно укрывшийся за масками с перьями и замысловатыми париками, воспользуется случаем и предастся разнузданному веселью. Шампанское польется рекой, делая более резкими голоса и затуманивая мозги. И среди всего этого будет бродить Генриетта, как невинная овечка в стае волков. Никакого труда не составит вырвать ее из толпы гостей. Вон может подсыпать ей в бокал снотворное, затащить в темный угол; он может даже подхватить ее, перекинуть через плечо, а любой увидевший решит, что это часть забав, небольшое представление для оживления вечера.

А как только Вон изолирует Генриетту от остальных гостей… Майлз похолодел. Этот человек только что не задумываясь пырнул лакея Доррингтона, как сам Майлз раздавил бы муравья.

— Во сколько меня там ждут? — сипло спросил Майлз.

— В десять часов, — живо отозвалась миссис Мигуорт, вытирая о фартук руки. — Что стряслось-то, сэр?

— Десять часов, — повторил Майлз.

У высоких кабинетных часов в углу отсутствовало стекло, но стрелки по-прежнему точно отсчитывали минуты. Было почти половина двенадцатого.

Майлз рванулся к двери.

С канапе донесся слабый шепот.

— Если бы перед уходом сэр удалил с одежды пятна крови… — выговорил Дауни, прежде чем его голова снова упала на подушки.

Слишком поздно. Майлз уже преодолел половину лестницы, изо всех сил стараясь не думать обо всем том, что могло происходить с Генриеттой в этот самый момент, но потерпел сокрушительное поражение.

Майлз опаздывал.

Ища знакомую светлую голову, Генриетта вглядывалась в толпу гостей в масках, заполонивших гостиные в лондонском особняке Вона. Учитывая количество напудренных париков, шляп с перьями и средневековых шлемов с опущенными забралами, задача усложнялась. Прямо перед ней прошествовал самодовольный Марк Антоний, облаченный в тунику, нагрудник и римский шлем, под руку с едва прикрытой одеянием Дианой Охотницей, позабывшей о стрелах, торчавших из колчана, и жеманно улыбавшейся римскому полководцу. Определенно не Майлзу.

Генриетта испустила тяжкий вздох. Вздох был ошибкой, поскольку от внезапного притока воздуха ребра так уперлись в туго зашнурованный корсаж, что девушка согнулась бы пополам, будь у нее такая возможность. Генриетта сердито посмотрела на корсаж, и в глаз ей для полного удовольствия попал локон. Отвратительный, дурацкий костюм. Однако настолько ей к лицу, что пострадать стоило.

Имея всего два дня на подготовку к маскараду у лорда Вона, Генриетта была ограничена в выборе костюма. Ей хотелось что-нибудь такое, что сделало бы ее более обольстительной, таинственной, неотразимой, что повергло бы Майлза к ее ногам. «Не думаю, что есть такие костюмы», — прокомментировала Шарлотта. Пенелопа сказала: если таково ее желание, то почему бы не действовать напрямик и не последовать примеру Нелл Гвин, пришедшей с расстегнутым до талии корсажем и корзиной апельсинов с вложенными в них записками с предсказанием будущего. Ни одно из предложений одобрено не было.

В итоге Генриетта порылась в домашних сундуках и присвоила одно из платьев матери, в котором та выходила в свет в давнем своем первом сезоне, — мерцающее одеяние из зеленовато-голубой парчи, отделанное по низкому квадратному вырезу золотыми кружевами. Верхняя часть платья туго затягивалась поверх белого шелкового корсажа, расшитого крохотными букетиками, а ниже распахивалась, являя нижнюю юбку, расшитую точно так же. Платье, конечно, пришлось удлинить, так как леди Аппингтон была на добрых пять дюймов ниже дочери, но в остальном старомодный стиль идеально подходил Генриетте, наивыгоднейшим образом подчеркивая узкую талию и скрывая бедра, которые для нынешней моды считались слишком пышными. Девушка очень надеялась, что Майлзу костюм понравится.

Где этот противный мальчишка?

Генриетта опустила золотистую маску (постоянно поднятая рука начала болеть) и повернулась к стоявшей рядом Шарлотте:

— Не хочешь пройтись со мной по комнате?

Покрепче ухватив свой посох, Шарлотта с несчастным видом покачала головой, отчего бантики на ее шляпке заколыхались. Шарлотте хотелось одеться Дамой с Озера, в платье из струящейся белой венецианской парчи, но бабушка с насмешливым фырканьем отмела ее фантазии как полную чепуху. И вместо этого втиснула внучку в короткий, с тугой шнуровкой костюм пастушки, дополненный полосатыми чулками, посохом, увитым лентами, и даже мягкой игрушечной овечкой.

— Я предпочла бы прятаться здесь, если ты не против, — вздохнула Шарлотта, мрачно тиская свою овцу. — Может, Пенелопа составит тебе компанию?

Девушки повернулись к Пенелопе.

Пенелопа нарядилась Боадикеей и стояла, задрапированная в отрез голубой ткани, что имело два приятных последствия — цвет очень шел Пенелопе, а наряд раздражал ее мать, очень скоро вынудив последнюю сбежать. В последний раз леди Деверо видели направлявшейся к балкону и жаловавшейся полному сочувствия королю Лиру на тяжелый жребий матери, наказанной строптивой дочерью. Вдовствующая герцогиня очень невысоко ставила мать Пенелопы и считала этот костюм блестящей идеей; она лишь попеняла девушке, что та поленилась раздобыть боевую колесницу. Герцогиня быстро оценила копье Пенелопы и развлекала себя и ее, тыча незадачливых кавалеров пониже спины.

Генриетта и Шарлотта обменялись возмущенными взглядами.

— Не думаю, что Пенелопа захочет ко мне присоединиться. Если твоя бабушка спросит, скажи ей, что я пошла в дамскую комнату… э…

— Поправить оборки? — предложила Шарлотта, впервые за весь вечер с намеком на улыбку. — Передай привет мистеру Доррингтону, когда найдешь его.

Генриетта порывисто обняла подругу, и ее широкие юбки столкнулись с кринолином Шарлотты.

— Если я встречу влюбленных пастушков, направлю их к тебе.

Шарлотта на прощание стукнула подругу мягкой овцой.

Генриетта пробралась мимо Генриха VIII, которому для достижения нужной толщины, судя по всему, потребовалось подложить в дублет совсем немного, и угрюмой Екатерины Арагонской с четками в руках. Генрих небрежно приобнял Генриетту за талию, когда девушка огибала его, и Екатерина ударила короля по голове четками. Генриетта прошла дальше.

Слева от себя она увидела Болвана Фитцхью, одетого… святые небеса, огромной гвоздикой? У Генриетты голова пошла кругом. Он болтал с женщиной в таинственном черном одеянии, которая на первый взгляд показалась Генриетте маркизой. Девушка шагнула в ту сторону, чтобы рассмотреть получше, но ей преградили путь два Пьеро, для равновесия цеплявшихся друг за друга и при каждом выдохе источавших запах бренди. Генриетта убрала с пути покачивавшихся мужчин свои широкие юбки и стала выглядывать в толпе розовые лепестки Болвана или черные кружева его соседки, но парочка, как капли воды в пруду, исчезла в людском водовороте, перетекавшем из одной гостиной лорда Вона в другую.

У Генриетты имелись личные причины желать встречи с маркизой.

Коротая время перед развлечениями сегодняшнего вечера, Генриетта вдруг подумала: если за ней и Майлзом проследил шпион, вполне разумно предположить, что он один из тех, кто в последнее время стал оказывать им много внимания.

У Генриетты мелькнула мысль, что по-настоящему талантливый шпион постарался бы не оказывать пристального внимания своей добыче, но девушка быстро отбросила ее как бесполезную. Даже если это и правда, что с того? Тщательный поиск среди людей, которые в последнее время не выделяли ее, являлся бессмысленной задачей, возлагаемой на героинь волшебных сказок. Но у них были хотя бы волшебницы крестные, помогавшие перебрать мешки фасоли или напрясть из соломы золота.

Кто-кто, а маркиза не делала секрета из своего интереса к Майлзу: она преследовала его при каждом удобном случае.

Разумеется, существовала небольшая проблема — из-за революции маркиза все потеряла и ничего не приобрела. Об этом она поведала в фаэтоне. Дома, картины, одежду… и мужа. В память о нем маркиза все еще одевалась в темные, траурные тона, но у Генриетты зародилось неблагородное подозрение, что выбор гардероба диктовался не любовью к мужу, просто маркиза знала — эти цвета идут ей больше пастельных. Любовь не завоевала бы верности маркизы, а замок в долине Луары, увешанная работами Ван Дейка стена и фамильные драгоценности, конечно, могли это сделать.

Вот незадача. Генриетте так страстно хотелось, чтобы маркиза оказалась причастной к чему-то страшно незаконному.

Если только… Генриетта просияла. Если только маркиза не пошла на соглашение с французским правительством, и тогда она сохраняла свои драгоценности и замок в обмен на небольшую измену родине. Малоубедительная теория, но пока ничего лучше Генриетта придумать не могла. За маркизой придется приглядывать. Ради блага Англии, конечно.

Перед самым уходом из дома Генриетта написала Джейн коротенькое письмо с просьбой узнать о прошлом маркизы. Чувствовала она себя очень даже глупо, прибегая к ресурсам Розовой Гвоздики в деле, которое скорее всего является личной антипатией, однако… на всякий случай.

Но Генриетта всего лишь раз заметила этим вечером маркизу, чье поведение не внушало никаких подозрений. Она оделась Изабеллой Испанской и закуталась в изысканную испанскую мантилью, но сквозь волны кружев Генриетта различила блеск иссиня-черных волос, которые, как и нарочитая грациозность движений, безошибочно выдали их обладательницу. Маркиза увлеченно беседовала с лордом Питером Иннесом, шалопаем вторым сыном, который возвел себя в звание близкого друга принца Уэльского с помощью безудержного пьянства, азартных игр и (хотя Генриетте и не полагалось знать такие вещи) распутства. Как ни старалась, ничего зловещего в их разговоре Генриетта увидеть не смогла. Разговор следовало счесть неразумным, если маркиза стремилась восполнить свою казну с помощью выгодного замужества — близкие друзья принца не имели склонности к женитьбе, а состояние их казны не выдерживало никакой критики, — но не предательским.

И все равно Генриетта на всякий случай не упускала из виду черную кружевную мантилью.

Не встречалась еще Генриетта и с хозяином. Лорда Вона девушка тоже внесла в свой короткий список подозреваемых. Его внимание к ней казалось неожиданным и неотступным. Накануне, на балу у Мидлторпов, он принес ей шампанского, а лорда Вона Генриетта считала человеком, редко кому-нибудь что-нибудь приносящим без особой на то причины. Генриетта просто не знала, имели его причины амурный характер или какой другой. Она не обманывалась на свой счет, воображая себя женщиной, из-за которой мужчины не теряют головы, но лорд Вон находился в том возрасте, когда мог искать ради наследника вторую жену, чтобы поместье и титул не перешли к какому-то ничтожному дальнему родственнику (дальние родственники-наследники неизменно оказываются ничтожными). Генриетта представляла собой великолепный экземпляр для производства на свет наследника — дочь маркиза, она обладала живым умом, приятной наружностью и не имела в своем роду душевнобольных.

С другой стороны, он остановил на ней свой усиленный лорнетом взгляд только когда заговорили об эскападах Ричарда.

— Леди Генриетта! Вы почтили меня своим присутствием.

Несомненно, есть что-то в старой поговорке о том, что подумай, мол, о нечистом, так он и явится; Генриетта едва не споткнулась о подол своего платья, когда перед ней возник предмет ее размышлений.

Стремясь скрыть смущение, она присела в реверансе. Широкие юбки сложились, и девушка с трудом справилась с непривычным сочетанием обручей и неустойчивых каблуков.

— Добрый вечер, лорд Вон.

— Ну что вы, леди Генриетта, — вкрадчиво промолвил Вон. — На маскараде никаких имен.

— Значит, мне следовало назвать вас синьором Макиавелли?

В густо-черном атласном дублете Вон смотрелся вельможей эпохи Возрождения. Полосы серебристой тесьмы украшали рукава, а целая стая извивающихся морских змей на полах дублета и вырезе искала, казалось, корабль, который можно было бы покинуть. На шее у графа висела тяжелая золотая цепь, какие носили важные деятели на портретах елизаветинской эпохи. Подвеской на ней служила не государственная печать, а сокол с рубиновыми глазами.

Лорд Вон засмеялся, рубиновые глаза сокола сверкнули вместе с движением груди.

— Вы хвалите мою проницательность или порицаете мои моральные устои?

Слова попали почти не в бровь, а в глаз. Генриетте стало неуютно.

— Ни то ни другое. Я просто угадывала, опираясь на эпоху.

— И первым вам пришло на ум имя Макиавелли? — Вон вскинул бровь. — Интересно мыслите, леди Генриетта.

Он заигрывает с ней или забрасывает наживку?

— Зато далеко не такой проницательный взгляд, как у вас, — поспешно извернулась Генриетта. — На меня произвело большое впечатление, что вы узнали меня под маской после столь поверхностного знакомства.

Лорд Вон поклонился.

— Разве под маской можно скрыть красоту?

— Маска, — прозаически проговорила Генриетта, опуская свою, — часто создает самую лучшую иллюзию красоты там, где ее нет вовсе.

— Только для тех, кому требуется подобная уловка. — Лорд Вон согнул руку, и Генриетте, попавшей в ловушку вежливых манер, ничего не оставалось, как опереться на нее. — По-моему, я обещал вам мистических существ.

— Драконов, если быть точнее, — согласилась Генриетта, торопливо оценивая свое положение. Ее близость к лорду Вону, хотя и невольная, могла все же оказаться полезной. Если бы она сумела задать ему подходящие наводящие вопросы — подходящие ненавязчивые наводящие вопросы, — то смогла бы вытянуть из него достаточно, чтобы определить, стал он предателем за годы своего пребывания за границей или нет. Небрежное упоминание о недавней поездке во Францию, например, или чрезмерно близкое знакомство с делами при дворе Бонапарта.

Вон размеренным шагом шел сквозь маскарадную толпу, ведя Генриетту и раскланиваясь по пути со знакомыми. Впервые Генриетта благословляла широкие юбки, о которые она постоянно спотыкалась, из-за которых застревала в дверях и мысленно обрекла себя на муки на весь вечер. Юбки, причинявшие страшные неудобства, держали лорда Вона на безопасном расстоянии, пока они шли, на придворный манер соединив руки над разделявшим их пространством, — пальцы девушки легко покоились на вытянутой руке кавалера.

— Ваш дом очарователен, милорд, — решилась Генриетта, желая завязать разговор. — Как вы могли так долго оставаться вдали от него?

Рука Вона под ее пальцами застыла, но голос не выдал ничего примечательного, кроме вежливого равнодушия, когда он ответил:

— Континент обладает своими прелестями, леди Генриетта.

— Да, я знаю, — с энтузиазмом поддержала Генриетта. — Наша семья находилась во Франции перед самой войной. — В конце концов, об этом знают все, поэтому ничего страшного, если она скажет ему то, что он и так уже знает. — И меня поразили красота архитектуры, изысканность кухни и уровень театрального искусства. Несмотря на последние события, Париж действительно самый очаровательный город. Вы не находите его таковым, милорд?

— Много лет я никаким Париж не нахожу и в Париже ничего не нахожу, — пренебрежительно ответил Вон, отвернувшись, чтобы поклониться проходившему мимо знакомому.

Сердце Генриетты забилось быстрее под тесным корсетом.

— Вы хотите сказать, — спросила она преувеличенно невинным тоном, — что нынешняя столица Франции Париж кажется вам скучной?

— Я уже некоторое время не навещал ее. Война таки накладывает ограничения на свободу передвижения.

Лицо Вона и тон выражали полное равнодушие. Генриетта не поверила ни одному слову.

— Как жаль, — пробормотала она, лишь бы что-нибудь сказать.

— Иногда приходится мириться с личными неудобствами ради мировых событий, леди Генриетта, — сухо ответил Вон. — Или подвиги вашего брата ничему вас не научили?

Очередная ссылка на Ричарда, с подозрением подумала девушка. Опасные воды, кишащие морскими змеями, — совсем как те, что изображены на дублете Вона. Вообще-то предполагалось, что она будет расспрашивать лорда Вона, а не наоборот. Сей неуместный интерес к деятельности ее брата может указывать на принадлежность Вона к шпионской сети Бонапарта. Или быть всего лишь проявлением простого любопытства. За последние несколько недель, с тех пор как разоблачили брата, Генриетту одолевали расспросами о Ричарде и его подвигах люди, которых никак нельзя было заподозрить в принадлежности к французским шпионам, и прежде всего Болван Фитцхью.

— Ричард так редко бывал дома, — туманно ответила Генриетта и сменила тему, спросив: — Долго нам еще идти до ваших драконов?

Они дошли до конца анфилады гостиных, и лорд Вон увлек девушку прочь из толпы и вывел в почти пустынный коридор, тусклый после тысяч свечей, иллюминировавших гостиные. Генриетта плотнее прижала к лицу золотистую маску. Кроме Арлекина и средневековой служанки, слившихся в любовном объятии, в коридоре никого не было. Генриетта почувствовала — это как раз то, что имела в виду мать, когда предостерегала ее насчет укромных уголков. Когда лорд Вон взялся за ручку одной из дверей, девушка с трудом подавила страстное желание развернуться и побежать назад, под защиту света и людей.

Нет. Стоя позади лорда Вона, Генриетта состроила себе гримасу. Она не слишком преуспеет в поимке шпиона Джейн, если при первом же намеке на риск бросится в безопасное место! Ричард, в чем она совершенно уверена, не отступил бы. С другой стороны, Ричард не был женщиной среднего роста и телосложения, над которой всегда висит угроза компрометации. Это все-таки здорово осложняет работу шпиона, подумала Генриетта, но если у Джейн получается, получится и у нее.

Отступать было слишком поздно, даже если бы она и захотела. Ручка повернулась, дверь открылась, и лорд Вон пропустил Генриетту в комнату.

— Добро пожаловать в мою сокровищницу.

Генриетта медленно повернулась вокруг своей оси, оглядывая комнату. Маленькая, восьмиугольная, она освещалась свечами на лаковых подставках. Все восемь стен были обиты панелями красноватого дерева, украшенными по краям прихотливым позолоченным узором. На семи панелях из восьми висели, через неравные промежутки, медальоны с картинами на восточном фарфоре с изображениями мужчин в лодочках, дам, отдыхающих перед пагодами, и даже обещанных драконов. Восьмую стену занимал камин. На его полке, мраморной, с красными прожилками, стояли хрупкие вазы и занятные фарфоровые фигурки. Вдоль стен были расставлены маленькие лаковые скамейки со странными восточными львами, лежащими у их ножек; мягкая обивка из пунцового шелка была расшита золотом.

Узор паркетного пола направлял взгляд в центр комнаты, к стоявшему там маленькому столику, где вокруг серебряного графина было расставлено угощение, от которого у чревоугодника потекли бы слюнки: громоздились на блюде гроздья спелого винограда, манил заварной крем, взбитый так, чтобы таять во рту, нежные крохотные кексы и пирамидки фиников, блестевших сахаром. Имелись тут причудливые фигурки, вырезанные из персиков и яблок, сложенные из шоколадных конфет башни и отдельно, на маленьком серебряном блюде — словно выпавшие из ожерелья камешки, — мерцающая горка зерен граната.

Генриетта была абсолютно уверена — ей не по душе идея изображать Персефону в Гадесе лорда Вона.

С другой стороны, у нее, вполне возможно, не оставалось выбора. Дверь за лордом Воном со щелчком захлопнулась, только это была уже не дверь, а просто панель красноватого дерева с золотым узором по краю, неотличимая от остальных. Ни намека на дверную ручку, замок или петли. В маленькой комнате не имелось ни дверей, ни окон.

Выхода из нее не существовало.

 

Глава восемнадцатая

— Что скажете? — спросил Вон, небрежно опершись рукой о каминную полку и ни на секунду не отводя глаз от Генриетты.

«Скажу, что я вляпалась», — подумала Генриетта, подавляя непреодолимое желание кинуться на стену в поисках выхода. Но вслух, изобразив неподдельный интерес, произнесла:

— Весьма изобретательно, милорд. Но не угнетает ли вас отсутствие окон?

— Ничуть. Иногда человеку нужно удалиться от мира, вы так не считаете, леди Генриетта?

Фраза показалась девушке крайне зловещей, особенно в свете горки гранатовых зерен. Генриетта искренне надеялась, что, говоря об уходе от мира, Вон не имеет в виду — навсегда.

Скорее для себя, чем для Вона, Генриетта непринужденно процитировала:

— «Нас манит суеты избитый путь», вы хотели сказать?

— Читаете Вордсворта, леди Генриетта?

— Случается. Одна моя подруга не так давно процитировала мне его стихотворение, и данная фраза запомнилась.

Генриетта представила себе знакомый образ Шарлотты и почувствовала, как успокаивающе он действует на нервы.

— Я предпочитаю Мильтона, — ответил Вон. Встав в позу, он звучно произнес: — «Везде в Аду я буду. Ад — я сам».

Это была игра света, ничего больше. Сочетание света, интонации и костюма. На фоне мраморной глыбы камина, с заведенными за спину руками и откинутой головой, в старинной одежде, мерцавшей в рассеянном свете свечей, превращавшем золотую цепь на шее хозяина дома в живое огненное ожерелье, лорд Вон слишком напоминал страдающего Сатану, прикованного к собственной несокрушимой скале.

— Эта строчка всегда казалась мне излишне мелодраматичной, — твердо сказала Генриетта. — Со стороны Сатаны это чистое потакание своим желаниям. У него нет никаких причин так упиваться своим горем. Ему всего-то и нужно было признать свою ошибку, попросить у Бога прощения, и он смог бы вернуться в рай, к прежней своей славе. Он же предпочел продолжать восстание против Бога, хотя никто его на это не толкал.

Из-под тяжелых бровей Вон внимательно смотрел на нее.

— А вы бы подняли его из пропасти, леди Генриетта? — насмешливо спросил он. — Снова сделали бы ангелом?

Генриетта была убеждена — обсуждают они уже не Мильтона, теологию или что-то имеющее отношение к князю тьмы. А вот что они обсуждают, она понятия не имела. Неужели он раскаивается в своем предательстве и хочет признаться? Может, теперь ее очередь смело выйти вперед и пообещать искупление грехов, если он порвет связи с Францией и вернется к прежней жизни? Но у нее не было власти обещать ему нечто подобное, да и доказательств, что он французский шпион, тоже. И тон его одновременно и отрицал, и приглашал к примирению. Генриетте казалось, она в безлунную ночь перебирается с камня на камень по дорожке, ведущей через опасное болото. С завязанными глазами.

— Я верю, — осторожно ступила в болото Генриетта, — любой человек должен сделать выбор, чтобы подняться самому. Я ни за что не осмелилась бы взять на себя ответственность по исправлению преступника!

— Жаль, — лениво отозвался Вон и, шевельнувшись, нарушил позу, в которой стоял у камина. — Но я прошу прощения! Вы должны считать меня плохим хозяином — я не предложил вам подкрепиться. — Вон подчеркнуто подошел к столику в центре комнаты. — Шампанского?

Генриетта уже хотела отказаться.

Вон ждал в центре комнаты, взявшись за бутылку. В свете свечей глаза его блестели серебром, как отделка на дублете.

— Да, — сдержанно ответила девушка. — Спасибо.

Если он хочет опоить ее, лучше не возбуждать в нем подозрений, отказываясь пить вино. Немного хитрости, побольше везения, и, возможно, она сумеет изобразить опьянение. Это будет нелегко, призналась себе Генриетта. Вон не отрывал глаз от ее лица. Сколько нужно принять снотворного, чтобы оно начало действовать?

Вон налил шампанского в два высоких бокала из янтарного венецианского стекла. Наливал из одной бутылки, а значит можно не опасаться, не станет же он усыплять и себя, уговаривала себя Генриетта. Но большой серебряный графин, стоявший в центре стола, успешно заслонил руки Вона, когда тот брал бокалы. Его ренессансный наряд включал и несколько крупных перстней. В голове Генриетты пронеслись тревожные воспоминания о Лукреции Борджа и Екатерине Медичи, о крупинках яда в хитроумно устроенном перстне. Достаточно одного мгновения, чтобы приоткрыть его верхнюю часть и высыпать порошок в бокал.

Генриетта ослепительно улыбнулась, принимая от лорда Вона протянутый через стол бокал.

Вон поднял свой; Генриетта критически рассматривала поднимающиеся и лопающиеся пузырьки. Ей кажется, или жидкость в ее бокале чуть темнее?

— За что мы выпьем? — спросил Вон.

— За ваш маскарад, милорд.

Боже милостивый, дурной пример заразителен. Теперь и она заговорила намеками. Генриетте это, пожалуй, не понравилось. Она чувствовала себя персонажем старой сказки, играющим в кости с дьяволом: боится продолжать, но еще больше боится остановиться.

В ответ на ее слова Вон поднял брови.

— Может, лучше скажем, за снятие масок?

С кого это, интересно, он собирается снимать маски? Ее маска лежала на одной из скамеек у стены, тем не менее Генриетта не обманывалась — Вон говорил в переносном смысле.

— Непременно, — сказала Генриетта. Внезапно она почувствовала раздражение из-за смехотворной словесной игры, в которую они играли, этого танца не вполне понятных намеков. — Давайте выпьем за правду. Знаете, говорят, она всегда выходит наружу.

Бокалы соприкоснулись, хрустальный звон разнесся но небольшой комнате как перезвон небесных сфер.

— Это ваш тост, леди Генриетта, и мне не подобает вам противоречить. Но со временем вы узнаете, что правда — госпожа уступчивая.

Генриетта решительно поставила бокал на стол, воспользовавшись моментом, чтобы выплеснуть часть вина на поднос с виноградом.

— Я не согласна, — напрямик заявила она. — Нечто либо правдиво, либо фальшиво. Люди могут злоупотреблять личинами, но правда всегда постоянна. Например, — отважно продолжала она, — измена всегда остается изменой.

Вон на шаг резко отступил от стола, и Генриетта подумала, не слишком ли далеко она зашла. Му что ж теперь делать? Генриетта стиснула ножку бокала. Это не оружие, но его осколком вполне можно защищаться если… если что? Он пытается приблизиться?

Больше ничем она не могла остановить надвигавшегося на нее лорда Вона. Он стоял неподвижно и внимательно смотрел на нее, не отводя взгляда, как ястреб, падающий на свою добычу. Рубиновые глаза сокола на его груди алчно сверкали в свете свечей.

— А вы, леди Генриетта? — вкрадчиво спросил он и безжалостно приподнял ее лицо за подбородок. — Вы останетесь постоянной?

Слово это как бы многократно повторилось в маленькой комнате, отразившись от стен, фарфоровых медальонов, серебряного графина — от всех безмолвных предметов, застывших в чуткой тишине.

— По-постоянной?

Генриетта тянула время, мысли ее мчались сразу во всех направлениях. Частью сознания она с неудовольствием отметила, как крепко сжимает ее подбородок Вон и как легко его пальцы могут переместиться с подбородка на горло. Другая часть сознания отстраненно вопрошала, пытается ли Вон склонить ее к измене, какой ответ задушит — положительный или отрицательный, а также не риторический ли это вопрос.

Крепче стиснув подбородок, Вон задумчиво смотрел на нее.

В жуткой тишине послышался звук, не громче скребущейся за стенными панелями крысы. Вон отпустил лицо Генриетты и быстро пошел к одной из стен.

Генриетта глубоко, судорожно вздохнула.

Панель в стене медленно открылась внутрь, плавно отделяясь от остальной обшивки. Вот, значит, как она работает, подумала Генриетта, примечая местоположение двери. По бокам она была замаскирована позолоченными декоративными решетками, а сверху искусно задекорирована пластиной из нефрита и коралла.

— Войдите! — грубо приказал Вон.

Из-за двери высунулось всего лишь лицо слуги и стало подниматься выше, словно отделенная от тела голова в романах ужасов. Если в страшных романах головы обычно смотрели гневно и пугающе, то эта выглядела очень встревоженной и виноватой. Генриетта подавила внезапное, безумное желание рассмеяться и обнаружила, что чувствует себя на вертких каблуках совсем не так устойчиво, как предполагала.

— Прошу прощения, ваша светлость, — озабоченно произнесла блуждающая голова, — я знаю, вы велели не беспокоить вас, но…

— Что такое, Хатчинс? — нетерпеливо прервал его Вон.

— Письмо, ваша светлость. Сказали, очень срочное.

— Леди Генриетта. — Вон повернулся к ней с любезной улыбкой крайнего сожаления хозяина, словно последней сцены не было и в помине. Рука Генриетты исподтишка поползла к подбородку, словно там все еще находились пальцы Вона. — Огорчен, что должен ненадолго вас покинуть, но, полагаю, вы найдете чем развлечься до моего возвращения.

Не в силах поверить своей удаче, Генриетта легкомысленно улыбнулась и пошевелила пальцами, как бы прощаясь с Воном.

— Не волнуйтесь. Нам с драконами есть что обсудить.

Например где спрятана дверная ручка.

Вон учтиво поклонился, что совершенно не вязалось с его предыдущим поведением, и вышел, демонстративно захлопнув за собой дверь. Генриетта подобрала юбки и, на цыпочках подойдя к панели, через которую удалился хозяин, постояла минуту, приложив ухо к стене и прислушиваясь к звуку удалявшихся по коридору шагов — стремительных, уверенных Вона и других — прихрамывающих и шаркающих, старающихся на отставать.

Хорошо. Вон действительно ушел. Как долго он будет отсутствовать — это уже вопрос другой.

Сосредоточенно прищурив светло-карие глаза, Генриетта осмотрела стенную панель с фарфоровыми пагодами и золочеными драконами. Девушке было все равно, сколько пламени они изрыгают; она была полна решимости найти потайную задвижку, открывающую дверь, до возвращения Вона.

Генриетта провела пальцами по позолоченной раме, в которую была заключена нарисованная на фарфоре картинка, и в изумлении отдернула руку. Фарфор был вставлен в саму стену, а рама являлась обманкой, оптической иллюзией, рисунком, создающим впечатление настоящей вещи. Завитки и выступы, таившие в себе, казалось, столько возможностей для манипуляций, оказались всего лишь мазками позолоты на дереве стены, такие же бесполезные для Генриетты, как ее валявшаяся рядом маска.

Генриетта восстановила дыхание, сосредоточившись на том, чтобы при выдохе не упираться ребрами в планки корсета. Спокойствие, ей нужно сохранять спокойствие. Преувеличенно глубоко вздохнув, она обеими руками провела по всей длине стены. Если ничего не выйдет, она хотя бы знает, где находится нужная панель, и дождется возвращения Вона. Чтобы ему войти, панель должна открыться, и Генриетта может оглушить его, ударив по голове тяжелым серебряным ведерком, в котором Вон охлаждал шампанское.

Истерическая улыбка искривила губы Генриетты. Майлз ее одобрил бы. Он большой сторонник нокаутов.

Но до этого еще не дошло, напомнила себе девушка, расправляя плечи. По крайней мере пока. На фарфоровых панелях не просматривалось ни трещинок, ни выступов, за которыми мог бы скрываться механизм, запирающий дверь. Персонажем на одной из картинок был дракон: он, согласно законам жанра, уносил неведомо куда несчастную деревенскую девушку. Девушка отнюдь не казалась такой уж несчастной. Возможно, китайские драконы добрее к своей добыче, чем их европейские собратья? — некстати подумала Генриетта, сильно надавливая на тело дракона. Ничто не шевельнулось. Дракон и девушка продолжили свое бесконечное путешествие, плоские на хрупкой основе, навсегда застывшие в полете.

Навсегда. Забавно, но до сего момента это слово никогда не казалось ей таким зловещим. Поежившись, и совсем не от холода, Генриетта упала на колени и стала ощупывать низ панели дрожащими руками. Она увидела трещинку, тоньше волоска, обозначавшую нижний край двери и насмехавшуюся над ней своим существованием.

— Почему ты не открываешься? — прошипела девушка.

Дверь, наглая и безмолвная, не потрудилась ответить.

К сожалению, не все было так безмолвно. О Боже, не шаги ли это в коридоре? Подстегнутая паникой, Генриетта в отчаянии сунула в щелку ноготь. Тот сломался. Дверь упрямо не открывалась. Если она не смогла даже просунуть туда ноготь, как можно надеяться приподнять ее чем-то более прочным? Сев на пятки, Генриетта уставилась перед собой невидящим взглядом. Значит, придется прибегнуть к ведерку. Больше ей ничего не остается, больше попробовать нечего. Она ощупала, нажимая, каждый квадратный дюйм двери, все панели, надавила на все выступы. И безнадежно признала — она попалась всерьез.

Два дракона, поддерживающие бархатное сиденье скамейки, глумливо усмехались ей в своем позолоченном самодовольстве — Церберы-близнецы своей Персефоны.

Драконы! Конечно! Генриетта вскочила, подстегнутая новым взрывом оптимизма. Они располагались настолько ниже уровня глаз, что ей и в голову не пришло подумать о них, но если нужно спрятать рычаг, разве не логично сделать его как можно более непохожим? Это хотя бы шанс, и гораздо лучший, чем оглушать Вона графином.

Она ткнула в их круглые пялящиеся глаза, потянула за маленькие заостренные уши, потыкала в лапы, подергала за свешивающиеся языки. И затем, когда она уже собралась проклясть их, а себя — обречь на недостойную схватку с их хозяином, язык правого дракона немного сместился, когда она потянула. Сдвинулся! Он сдвинулся, она не ошиблась? Почти боясь надеяться, Генриетта потянула сильнее. Длинный язык высовывался вперед все больше и больше, пока в глубине двери что-то не щелкнуло.

Со звуком высвобождающейся пружины дверь плавно скользнула вперед.

Майлз ворвался в передний холл особняка Вона, едва не сбив скалящуюся Черную смерть. Та едва успела отдернуть свои драные одеяния с дороги ищущего Генриетту Майлза. Пропади все пропадом, где же она? Майлз с трудом пробирался в маскарадной толпе разгулявшихся гостей. Они увлекали его в свой водоворот, похожие на оживший кошмар с картины средневекового художника: люди с птичьими головами, женщины в огромных, с перьями, масках — все смеются и танцуют с исступленной веселостью. Майлз протискивался, смотрел, искал, не обращая внимания на пронзительные голоса и неясные фигуры, сосредоточившись исключительно на том, чтобы найти сестру друга.

Майлз испытал прилив облегчения, когда в дальнем конце второй комнаты заприметил знакомую рыжую головку Пенелопы. Где Пенелопа, там обычно и… нет. Генриетты там не было. Майлз, задыхаясь, остановился перед девушкой.

— Вы видели Генриетту? — требовательно спросил он.

Вдовствующая герцогиня ткнула его копьем с бронзовым наконечником.

— Вы опоздали! — прокудахтала она.

— Где Генриетта? — угрожающе рявкнул Майлз, отталкивая копье. — Вы же должны были за ней присматривать!

Кто-то потянул его за рукав.

— Она пошла искать вас. — Шарлотта прикусила губу. У нее, отметил Майлз, хотя бы хватило ума встревожится. — Она вас не нашла?

Майлз со всей серьезностью наклонился к ней, даже не моргнув, когда герцогиня ткнула его под ребра своим пыточным инструментом.

— В какую сторону она пошла?

Шарлотта указала на распахнутые стеклянные двери, ведущие в музыкальную комнату, набитую, как и бальный зал, гостями в масках.

— Она пошла туда. Но это было уже некоторое время назад.

— Вы отличный парень, леди Шарлотта.

Майлз хлопнул ее по спине и устремился в указанном направлении.

— Мистер Доррингтон! Подождите!

Майлз на всем ходу остановился.

— Она в голубом robe a l’anglaise, — торопливо сказала Шарлотта. — С золотистой маской.

Майлз поблагодарил кивком и нырнул в толпу. Он не стал спрашивать Шарлотту, что такое robe a l’anglaise. Наверное, какой-то фасон платья. Любые дополнительные объяснения были бы избыточными, отнимающими время и в значительной мере непонятными.

В глаза ему лезли красно-белые и желтые платья, сопровождаемые таким количеством золотых масок, что хватило бы покрыть купол собора Святого Петра; попадались и голубые платья, но с серебряными или черными масками или украшенными перьями. Но голубого платья с золотой маской он не встретил, как не встретил и Генриетту. Когда Майлз добрался до последней из гостиных, его неистовство начало сменяться отчаянием. Нигде внизу Генриетты не было. Никто ее как будто не видел. Но кстати, в течение какого-то времени никто не видел и хозяина.

В голове Майлза побежали неприятные мысли. А не мог Вон похитить ее и унести в подвал, связанную, с кляпом во рту? Или ее вытащили в окно и увезли в какой-нибудь пустующий охотничий домик в сельской местности? Или Вон просто увел Генриетту наверх? Майлз побледнел, вспомнив ту большую кровать под балдахином, с извивающимися нимфами. За шумом, производимым пятью сотнями гостей, никто не услышал бы криков Генриетты.

Майлз уже повернул в обратную сторону, чтобы через передний холл подняться наверх, когда на плечо ему опустилась знакомая рука.

— Доррингтон! — воскликнул Болван Фитцхью. — Шикарный прием, а?

Майлз сбросил руку Болвана.

— Ты не видел тут Генриетту Селвик?

— Леди Генриетту? Нет, не могу сказать, чтобы видел, но зато я видел Шарлотту Лэнсдаун — она просто потрясающа… в наряде пастушки, знаешь, с овечкой. А вот у тебя костюм не очень! Что ты хотел изобразить, старик?

— Неопытного дуэлянта, — отрезал Майлз. — Послушай, ты не видел…

— Неопытного дуэлянта… — Болван переварил услышанное. — Ха! Очень умно. Неопытный дуэлянт! Погоди, что я тебе расскажу…

— Фитцхью! — рыкнул Майлз, перекрывая смешки Болвана.

— Что?

— Ты. Видел. Лорда. Вона?

— О, нашего хозяина? Не волнуйся, если не поздороваешься с ним. В такой толпе он ничего и не заметит. Я…

— Ты его видел? — проскрежетал Майлз, напоминая себе, что никуда не годится душить старых школьных друзей только потому, что они сплетничают, пока на Генриетту напали, или мучают, или… А может, и… И почему он вообще теряет время? — Ладно. Увидимся позже.

— Вон пошел туда, — любезно проговорил Болван.

— Что? — круто развернулся к нему Майлз.

— Ты же ищешь лорда Вона, я не ошибся? Не знаю, зачем тебе это нужно, но…

Майлз схватил Болвана за плечи.

— А женщина с ним была? Женщина в голубом платье и золотистой маске?

— Полегче, приятель! Была. Такая штучка, я тебе скажу. Доррингтон?

Майлз уже проталкивался, работая локтями, в направлении, указанном Болваном, с одной только мыслью в голове: найти Генриетту немедленно.

Дверь в конце гостиной вывела его в плохо освещенный коридор, жутковато темный и пустой после гвалта у него за спиной. Чертыхнувшись, Майлз ускорил шаг. Ему казалось, он знает, что найдет в конце коридора — потайную лестницу, ведущую наверх. И как только он туда поднимется…

Майлз не успел точно определить, как он изменит анатомию Вона (и наплевать, если граф не уцелеет для допроса), потому что в этот самый миг он наткнулся на что-то по-человечески теплое, которое очень по-женски ойкнуло, столкнувшись с ним.

Майлз автоматически схватил даму за плечи, чтобы она не упала. Оба они пошатнулись. Маска ее упала на пол, голова запрокинулась, и Майлз увидел знакомый овал бледного лица, и в этот момент мисс Селвик выпалила:

— Майлз?

— Генриетта?! — не веря своим глазам, воскликнул Майлз, крепче сжимая девушку за плечи, словно боясь, что она исчезнет, если он ее отпустит.

Взгляд Майлза с тревогой скользнул по ее лицу — чудесные знакомые, чуть раскосые глаза, маленький прямой нос, губы, приоткрытые от удивления и радости.

— Черт бы тебя побрал, ты знаешь, как я волновался? — осипшим голосом проговорил он и, не успев передумать, не успев вспомнить, что она сестра его лучшего друга и они стоят в коридоре дома, возможно, смертельно опасного французского шпиона, не успев вспомнить ничего, кроме того, что это Генриетта и она цела и невредима, а он так доволен, что сейчас лопнет, Майлз крепко-крепко обнял ее и принялся целовать.

 

Глава девятнадцатая

Генриетте понадобилось некоторое время, чтобы осознать — ее действительно и по-настоящему целует Майлз. Он завладел ее губами с пылом, порожденным тревогой, и так стиснул в объятиях, что несносный корсет впился ей в спину и воздух, еще остававшийся у нее в легких, передумал там задерживаться. Генриетте было безразлично. Она обхватила Майлза за шею, не менее тесно прильнув к нему и упиваясь теплотой его кожи, ощущаемой сквозь полотно рубашки, ароматом сандалового дерева и сигар, тем, как щекотали ей пальцы мягкие кончики его волос.

— Боже, Генриетта, — бормотал Майлз, без конца целуя уголок ее рта, словно боялся оторваться от него, даже чтобы говорить, — я так переживал. Когда я думал, — поцелуй, — что мог сделать, — поцелуй, поцелуй, — с тобой этот человек…

Генриетта прервала его на полуслове, просто приподнявшись на цыпочки и заставив замолчать поцелуем. Губы Майлза немного отдавали бренди, солью, опьяняли — хотя Генриетте совсем не требовались опьяняющие средства; она испытывала восхитительное головокружение, как в тот вечер, когда Майлз потихоньку принес ей первый в ее жизни бокал шампанского.

Майлз быстро потерял всякий интерес к продолжению своих речей, его губы потянулись к губам Генриетты, он запустил руку в волосы девушки, поудобнее наклоняя ее голову. Беспокойные пальцы Майлза вытащили один из больших жемчужных гребней, украшавших старинную прическу. Гребень со стуком упал на паркетный пол, и звук этот отозвался в затуманенном мозгу Майлза перезвоном тысячи предостерегающих колоколов.

Майлз отпустил Генриетту, попятился назад с остекленевшим взглядом и колотящимся сердцем.

Тем временем его мозг, вернувшийся из кратковременной отлучки, громко выкрикивал проклятия. Некоторые другие части тела тоже требовали внимания, но Майлз их проигнорировал. Они и так уже навлекли на него достаточно неприятностей. Он мысленно чертыхнулся. Неужели он действительно целовал Генриетту? Грезы наяву, галлюцинация! Майлз наткнулся взглядом на сияющие глаза и распухшие губы. Весьма убедительная галлюцинация!

— Как… э… хорошо, что с тобой ничего не случилось, — неловко сказал он, засовывая руки в карманы.

— Угу, — согласилась Генриетта, улыбаясь и повернув к нему голову под таким углом, что практически приглашала… Майлз отступил еще на один шаг; он и пальцы скрестил бы против сглаза, если бы считал, что это ему поможет. Помоги ему Бог, но он только и хочет снова поцеловать ее. Майлз поймал себя на том, что обращается к Творцу в столь личных выражениях, каких не употреблял уже много лет.

Поскольку Бог, похоже, не захотел помочь ему, послав в качестве отвлекающего маневра удар грома или что-то подобное — Доррингтон мрачно подумал, что заслуживает хотя бы одного удара молнии по своему непробиваемому черепу, — Майлз нашел убежище в негодовании.

— Что, — потребовал он, когда Генриетта наклонилась, чтобы поднять упавшее личное снаряжение, — ты делала, разгуливая подобным образом в одиночестве?

— Искала тебя, — весело улыбнулась она.

— Ты не могла подождать рядом с герцогиней?

— Ты видел сегодня герцогиню? — Генриетта села на пятки и кое-как воткнула жемчужный гребень назад в волосы. — Благодарю, но я предпочитаю попытать счастья здесь. Э… ты не поможешь мне встать? Этот кринолин — форменный кошмар.

Майлз посмотрел вниз. Это было ошибкой. С нынешнего своего положения он не увидел ничего, кроме грудей. Прекрасных, пышных, соблазнительных грудей, выпиравших над квадратным вырезом корсажа. Чего она добивается — его смерти?

— Тебе очень повезло, что это оказался я, — сурово проговорил Майлз, бесцеремонным рывком поднимая Генриетту с пола. — Если бы ты попалась кому-нибудь другому, он мог бы…

— Поцеловать меня? — лукаво подсказала Генриетта, расправляя юбки.

— М-м… да. В смысле нет. Я хочу сказать… — Генриетта улыбнулась шире. Майлз насупился. В какой же момент он утратил контроль над их разговором? — Черт, Генриетта, а если бы это оказался Мартин Фробишер? Или лорд Вон?

— Но не оказался же, — бодро ответила Генриетта.

Она пока не могла заставить себя испортить все дело, сообщив о тревожной интерлюдии с участием лорда Вона. В конце концов, не каждый день тебя так восхитительно и крепко целует мужчина, о котором ты грезила. Ей даже не пришлось очаровывать его розами.

Генриетта хмыкнула в ответ на свою мысль, абсолютно довольная миром и всем, что в нем.

Майлз насупился еще больше.

— По-моему, ты недостаточно серьезно ко всему этому относишься, Генриетта.

— А можно я буду серьезной завтра?

Майлзу приходилось быстро шагать взад-вперед по коридору, чтобы не схватить Генриетту. Из предосторожности он заложил руки за спину, поскольку не был уверен в их достойном поведении. Только подумать, что выделывали его губы, совершенно не повинуясь разуму — ну, не то чтобы разуму — всего несколько минут назад. Майлз поджал губы.

— Послушай, Генриетта, это не шутки. Тебя могли убить.

Какой же он милый, когда пытается держаться мужественно и властно. Генриетта настолько увлеклась, наслаждаясь знакомым видом упавшей на лоб пряди и игрой мышц Майлза под тонкой полотняной рубашкой и восклицая мысленно: «Мой! Только мой!», — что ей понадобилось несколько секунд, чтобы осознать слегка неуместный глагол.

— Убить? — повторила она хмурясь. — А ты не сильно преувеличиваешь?

Надо признать, были моменты в Китайской комнате Вона, когда она боялась за свою жизнь, но чем больше проходило времени, тем смехотворнее казались ее страхи. Ну какой пэр королевства станет душить дочь маркиза в разгар приема в собственном доме, даже если он и французский шпион? Это было бы проявлением дурного вкуса как с точки зрения светской, так и стратегической.

Кроме того, Майлз ничего не знает. Разумеется, она ему об этом скажет. Позже. Сказать сейчас — значит придать его аргументам слишком много правдоподобия. А в данный момент Генриетта совершенно не желала влезать в серьезные дискуссии. Ей хотелось понежиться в воспоминаниях о первом поцелуе (о первом, который считается), беспричинно похихикать, а может, и покружиться для полноты ощущений.

Еще она не против была снова поцеловаться с Майлзом, но он так сурово хмурился, что, наверное, ей не удастся склонить его к новым поцелуям.

— Да, убить, — твердо повторил Майлз.

Мгновение он молчал, быстро соображая. Генриетта — девушка умная… и упрямая. Он прекрасно знал — туманные предупреждения об опасности не произведут на нее впечатления. Военному министерству это не понравится, но… безопасность Генриетты прежде всего. Конечно, вопрос о том, кто убережет ее от него, по-прежнему останется открытым.

Майлз взъерошил волосы.

— Вероятно, мне не следовало тебе об этом говорить, но раз такое дело… Послушай, Генриетта, — Майлз понизил голос, — на свободе гуляет опасный французский шпион.

— Ты знаешь об этом?! — воскликнула девушка.

— О чем? — вскинул голову Майлз.

— О шпионе. — Генриетта постаралась понизить голос. Она подошла поближе к Майлзу, ее юбки задели его брюки. Майлз шарахнулся, как резвый жеребенок.

— Я собиралась предупредить тебя сегодня вечером, когда найду, но вмешались обстоятельства. — Генриетте хотелось, чтобы данные обстоятельства — те, что заставили Майлза поцеловать ее, — возникли снова, но поскольку они не проявляли никаких признаков повторения, продолжала: — По сведениям из моих источников, в Лондоне появился чрезвычайно опасный новый шпион.

Майлз так и сел на маленькую позолоченную банкетку у стены. С каких это пор у Генриетты есть свои источники?

— Я даже спрашивать не буду, — пробормотал он.

Генриетта иронически усмехнулась и села рядом с ним на банкетку, ее юбки накрыли его ноги.

— Может, и к лучшему, что не будешь.

— Тебе известно что-нибудь еще об этом… новом повороте событий?

— Все, что я знаю, — мы с тобой оба под наблюдением; вероятнее всего, из-за нашей связи с Ричардом.

— И ты все равно гуляешь одна?

— Мне нужно было предупредить тебя, — объяснила Генриетта самым благоразумным тоном, какой смогла изобразить. И поспешила продолжить, прежде чем Майлз примется читать нотации: — Я также воспользовалась возможностью и собрала попутно кое-какие сведения.

— А твоя мать знает об этом сборе сведений? — мрачно спросил Майлз.

— Это нечестно, — заметила Генриетта. — Мама поехала в Кент к малышам, а то, чего она не знает, ей не повредит.

— Повредит, когда тебя найдут мертвой в какой-нибудь канаве.

— Почему в канаве?

Майлз издал неразборчивый звук, выражавший крайнюю досаду.

— Не важно.

— Тогда почему ты об этом упомянул?

Майлз ответил, ткнувшись головой в колени. Сильно.

Генриетта решила, что самое время переменить тему.

— Откуда ты знаешь про шпиона?

— Некоторые из нас, — сдавленно заметил Майлз, — по случайности работают в военном министерстве. Некоторые из нас не наивные девчонки, навлекающие на себя смерть и несчастья, играя с вещами, в которые им не следовало бы соваться.

— Ты даже не хочешь узнать, что я обнаружила? — вкрадчиво поинтересовалась Генриетта.

Не разгибаясь, Майлз осторожно на нее посмотрел.

— Мне придется об этом пожалеть, да?

— Лорд Вон, — начала Генриетта, — очень странно себя ведет.

— Он не только странно себя ведет, — мрачно сказал Майлз. — Он ударил ножом Дауни.

Все веселье как ветром сдуло с лица Генриетты.

— Дауни жив?

Тяжело вздохнув, Майлз привалился к стене.

— Хирург говорит, что выживет, но он едва не погиб. — Майлз закрыл глаза, и перед его мысленным взором предстал слуга, лежащий на полу весь в крови. — Сегодня кто-то перевернул мою квартиру вверх дном, что-то искал. Дауни попался ему на пути. Если бы я был дома…

— Его все равно могли бы ударить ножом.

— Если бы он не служил у меня…

— На него могли напасть грабители. Такие вещи случаются.

— Вероятность их гораздо больше, когда в деле замешаны французские шпионы, — негромко сказал Майлз. — Он пострадал из-за меня. Ты не понимаешь. Я проявил беспечность, Генриетта. Если бы я не привлек внимание шпиона…

— Но неужели ты не понимаешь? — Она повернулась, чтобы посмотреть на него, и сдавленно охнула, когда планки корсета впились в ребра. — Ничего ты не привлекал. По крайней мере не своими действиями. За нами уже следили по той простой причине, что все эти годы мы входили в круг друзей Ричарда. Если кто и виноват, — продолжала она, воодушевляясь темой, — так это Ричард, потому что добился таких успехов. Вот. Понятно?

Как девушка и думала, Майлз поморщился.

— Это бессмыслица, Генриетта.

— С твоей стороны тоже, так что мы квиты.

— Спасибо, — проворчал он.

— Ну что ты, — мягко отозвалась Генриетта.

При взгляде на Майлза, обессиленно сидящего на банкетке, без фрака и галстука, в расстегнутом жилете и мятой рубашке, растрепанного, неприкаянного и удрученного, Генриетте пришлось подавить в себе захлестывающую волну нежности. Ей хотелось убрать со лба Майлза постоянно спадающую прядь волос и поцелуями разгладить морщины, залегшие от крыльев носа к углам рта.

Прекрасно зная Майлза, Генриетта ничего этого делать не стала, а лишь нейтральным тоном спросила:

— Откуда ты знаешь, что именно лорд Вон ударил ножом Дауни?

— Визитной карточки он не оставил, если ты об этом, — сказал Майлз со всей бесцеремонностью мужчины, которого обманом заставили выдать свои чувства.

Генриетта посмотрела на него, как бы говоря: «Не будь идиотом».

— Просто это не очень вяжется с лордом Воном.

— Ты считаешь его не способным на убийство?

— Я бы так не сказала. Но по-моему, гораздо легче представить его подсыпающим кому-нибудь яд. — Генриетта воздержалась от описания личного опыта в этом отношении. В конце концов, у нее нет доказательств, что вино было отравлено. — Пырнуть кого-то ножом — это слишком… грубо. Лорд Вон любит таинственность, мистику. Если он решит кого-нибудь убить, то подойдет к делу с большей изобретательностью.

Майлз задумчиво нахмурился.

— Я тебя понял. Не знаю, сам он это сделал или послал лакея, но он кажется наиболее вероятным подстрекателем, если ты предпочитаешь смотреть на это под таким углом.

— А зачем ему обыскивать твою квартиру?

Майлз быстро кинул взгляд вправо и влево по коридору и понизил голос до едва слышного шепота.

— У нас есть все основания полагать, что он может быть агентом, которого мы ищем. Недавно был убит один из наших агентов — тоже зарезан, — и обстоятельства предполагают связь с Воном.

— Это многое объясняет, — медленно сказала Генриетта, вспоминая неожиданный интерес лорда, проявленный к имени Пурпурной Горечавки, его странное поведение в комнате без окон. Правда, что-то не давало ей покоя. Что-то не совсем сходилось, и девушка не могла понять почему. Она иронически хмыкнула, Майлз без особого восторга отнесется к женской интуиции. Как и она к мужской, поменяйся они местами. И тем не менее Генриетта спросила: — Но что это ему дает?

Майлз пожал плечами:

— Деньги? Власть? Сведение личных счетов? Человек может стать предателем по самым разным причинам.

Генриетта поежилась.

Майлз рискнул бросить взгляд в ее сторону, очень стараясь не опускать его ниже лица девушки, и это ему почти удалось.

— Замерзла?

Генриетта с гримаской покачала головой.

— Нет. Просто встревожена человеческой натурой.

— И правильно, — мрачно сказал Майлз. — Убить Дауни для них — все равно что…

— Убить бешеную собаку?

— Я хотел сказать — раздавить жука, но все одно.

Майлз трезвым взглядом посмотрел на Генриетту, кляня себя за беспросветную глупость. Столкнувшись с Генриеттой, нужно было немедленно хватать ее за руку и тащить прямиком к герцогине. Его поведение непростительно… все его поведение; последняя его выходка была лишь потачкой собственной слабости и так же опасна, как и тот проклятый поцелуй. Его захлестнуло облегчение, что можно поговорить с кем-то, кому он доверяет, признаться в своей вине перед Дауни, обменяться мыслями о ходе выполнения задания. Но это не оправдание. Он достаточно хорошо знает Генриетту, чтобы точно вычислить ее реакцию. Ведь это же та девушка, чьими любимыми словами с младенчества были «я тоже».

Очень плохо, что из-за его беспечности пострадал Дауни, но если что-то случится с Генриеттой… об этом и думать не хотелось. Майлз прикинул, не поведать ли о некоторых прошлых «подвигах» Черного Тюльпана, включая его очаровательную привычку вырезать свою визитную карточку на теле жертв, но затягивание беседы только ухудшит дело. Чем больше будет сказано, тем больше заинтересуется Генриетта, а чем больше Генриетта заинтересуется…

Он сказал резче, чем намеревался:

— Не лезь в это, Генриетта. Это не детская игра.

— Но, Майлз, я уже в этой игре. Кто бы он ни был, он ищет и меня.

— Тем больше причин соблюдать максимальную осторожность. Ты не думала уехать на несколько недель к матери в Кент?

— И подхватить свинку?

Майлз вскочил.

— Меньше всего я волнуюсь из-за свинки.

Генриетта тоже встала со строптивым видом.

— Самый лучший способ обеспечить всем нам безопасность — это поймать шпиона.

— Не переживай. — Майлз зашагал по коридору. — Я поймаю.

Генриетта почти бежала следом за ним.

— Ты хочешь сказать, мы поймаем?

— Ты возвращаешься к герцогине. Эта женщина защитит лучше всякой крепости.

Впереди Генриетта уже слышала гомон голосов, предвещавший самую оживленную часть вечера. Она дернула Майлза за руку, горя желанием оставить за собой последнее слово, прежде чем они вольются в эту толпу.

— Майлз, я не собираюсь сидеть сложа руки, пока ты будешь искать шпиона.

Майлз ничего не ответил, продолжая хранить упрямое молчание.

Ха! — подумала Генриетта, прижимая золотистую маску к лицу и следуя за своим гневающимся эскортом по направлению к герцогине. Майлз понятия не имеет о том, что такое настоящее упрямство. Она убедит его завтра, уверенно подумала девушка. Задобрит чаем с имбирным печеньем. (Наверняка можно будет уговорить кухарку испечь лишнюю порцию.) А если эта затея успехом не увенчается — губы Генриетты изогнулись в улыбке предвкушения, — что ж, тогда она вырвет у него согласие поцелуями. Это трудно, но ради страны приходится идти на жертвы.

Всю дорогу до кресла герцогини Генриетта улыбалась.

Всю дорогу до кресла герцогини Майлз дулся. Он дулся, пока они преодолевали три гостиных. Дулся, пока сдавал Генриетту на руки герцогине и сурово советовал им всем отправиться домой. Совсем мрачно он надулся, когда вдовствующая герцогиня ткнула его копьем Пенелопы.

— Увидимся завтра, — крикнула Генриетта, размахивая маской как победным знаменем.

В ответ Майлз заворчал. Потом снова надулся.

Выпив бокал шампанского, он удалился в незанятый укромный уголок, откуда мог дуться на Генриетту с безопасного расстояния. По крайней мере, мрачно думал он, потирая нывшую ягодицу, пока Генриетта с вдовствующей герцогиней, она будет в безопасности. Эта женщина отпугивает возможных убийц и похитителей не хуже целой греческой фаланги. Отправьте ее во Францию, и Наполеон сдастся в течение недели.

Франция. Майлз угрюмо смотрел на искристое вино в хрустальном бокале. Ему нужно найти достаточно фактов, чтобы убедительно доказать вину Вона. Без доказательств военное министерство действовать не станет. Не станут они действовать и в том случае, если это помешает предварительному выявлению всех контактов Вона.

Приоритеты военного министерства и Майлза несколько расходились в настоящий момент.

Из другого конца комнаты донесся звонкий, чистый, безошибочно знакомый смех. Майлз поморщился, и французские агенты были тут ни при чем.

Может, если он хорошо попросит, военное министерство отправит его с поручением в Сибирь.

 

Глава двадцатая

— Что тебе надо?

В дверях дома номер 13 по улице Никуаз возвышалась неприветливая женщина в ослепительно белой кружевной косынке, прикрывающей пышную грудь.

— Комнату, — ответила стоявшая на крылечке девушка. Ее тусклые темные волосы были туго зачесаны назад, под аккуратный чепчик, но в остальном ее внешний вид носил следы небрежности; воротник и манжеты обвисли, серые глаза смотрели устало. — Не для меня, — торопливо добавила девушка, когда дверь начала закрываться. — Для моей госпожи. Она слышала, что вы сдаете комнаты.

— Для твоей госпожи, — насмешливо повторила женщина. От ее острого взгляда не укрылись обтрепанные манжеты и стоптанные башмаки. Накрахмаленный фартук зашелестел о дерево дверной рамы. — Чем занимается твоя хозяйка, если ищет здесь комнаты?

— Она… вдова, — честно ответила девушка. — Почтенная вдова.

Женщина прищурилась, выдерживая многозначительную паузу.

— Знаю я таких, и нам здесь ничего подобного не нужно.

Девушка мяла свой фартук.

— Но мне сказали…

— Сказали! — фыркнула женщина. — Знаю я, что тебе сказали. Но можешь тут же и выбросить это из головы. У меня почтенное заведение. Не такое, как при прежней владелице.

— Прежней? — эхом тихонько отозвалась девушка; ее глаза с тоской смотрели мимо внушительной фигуры держательницы пансиона в невероятно чистую прихожую.

— Мадам Дюпре. — Женщина скривилась, будто откусила какой-то дряни. — Она сдавала комнаты всем без разбора. Что творилось в этом доме! Уважаемая женщина со стыда сгорела бы. Постоянные посетители — мужчины, прожженные сигарами простыни, винные пятна на коврах.

— Ходили даже англичане, я слышала, — застенчиво вставила служанка.

— Англичане, пруссаки, самая разная шваль. — Белый чепец женщины зашуршал, когда она покачала головой, осуждая гнездившийся здесь прежде разврат. — Ей было все равно, лишь бы они вовремя вносили плату. А у меня было по горло работы, убирать за ними.

— А куда все они подевались? — с расширившимися глазами спросила служанка.

— Меня это не интересует. — Женщина сжала губы в решительную линию. — Поэтому можешь передать своей госпоже — ей придется поискать комнаты в другом месте.

— Но…

Служанка попятилась, дверь захлопнулась. Через открытое окно слышно было, как энергично работают шваброй.

Когда дом остался далеко позади, все уныние девушки исчезло и она перешла на оживленный шаг. От черной краски немилосердно чесались голова и брови, но Джейн Вулистон, подавляя желание почесаться, торопливо шла от улицы Никуаз к Отелю де Балькур и казалась окружающим озабоченной служанкой, выполняющей поручение требовательной хозяйки. Уже скоро она избавится от этого костюма; она узнала все, что хотела.

В доме номер 13 по улице Никуаз помещался пансион. В нефешенебельном районе он давал приют бедным, но респектабельным людям: трудолюбивым служащим и старым девам, доживающим свой век на скудные сбережения. Беленая прихожая сверкала такой же ослепительной белизной, что и белье хозяйки; на любое пятнышко грязи, без сомнения, накидывались и уничтожали.

Вряд ли в такое заведение стал бы захаживать лорд Вон.

Из рассказа женщины Джейн поняла: до недавнего времени пансион обслуживал клиентуру совсем иного сорта — подозрительных личностей, живущих на грани полусвета, — а также был пристанищем для дезертиров и местом тайных свиданий. Вот это, решила Джейн, гораздо больше похоже на правду. Мнимые свидания могли служить идеальным предлогом для встреч, только не любовных, а политических. Никто ничего не подумает о джентльмене, отправившемся в сомнительный квартал ради небольшого незаконного развлечения.

Придется, решила Джейн, обходя подводу, перегородившую улицу, выяснять, как давно пансион перешел к нынешней владелице. Потом найти бывшую хозяйку и осторожно расспросить о прежних обитателях пансиона. К сожалению, Дюпре — слишком распространенное имя, но Джейн не сомневалась в своей способности отыскать эту женщину. За невозмутимым внешним видом начал созревать план. Она пошлет одного из своих людей под видом озабоченного брата, который разыскивает сестру, покинувшую лоно родной семьи. Естественно, озабоченный брат захочет узнать не только о местонахождении сестры, но и о любых людях, с кем эта несчастная вымышленная женщина свела знакомство, особенно о мужчинах, способных воспользоваться ее юностью и неопытностью. Трогательная получится история.

Опустив голову и ссутулившись, Джейн преодолела последние несколько шагов, отделявших ее от дома кузена. Если лорд Вон использовал дом номер 13 по улице Никуаз для своей гнусной деятельности, пансион может стать ключом к раскрытию всей сети агентов.

Быстро осмысливая новые сведения, Розовая Гвоздика незаметно проскользнула в дверь для слуг «Отеля де Балькур». Ей не терпелось прополоскать волосы, отдать распоряжения и составить шифрованное послание мистеру Уикхему, отправиться на ужин и пробраться на встречу Объединенного общества ирландцев. Никем не замеченная, Розовая Гвоздика поднялась по черной лестнице в свою комнату и, умело избавившись от обличья прислуги, приготовилась совершить третье преображение за этот день — на сей раз в элегантную юную леди.

 

Глава двадцать первая

— Генриетта! Наконец-то ты приехала!

Подхватив юбки, миниатюрная невестка Генриетты Амели слетела с парадного крыльца Селвик-Холла, как пушечное ядро в муслине, и побежала к наемному дорожному экипажу. Два огромных факела освещали парадный вход Селвик-Холла, бросая причудливые тени на короткие темные локоны Амели и конскую упряжь.

Шесть часов путешествия превратились в восемь из-за сломавшейся оси. Поломка случилась менее чем через час после выезда из дома. По счастью, в этот момент они двигались шагом за переполненной почтовой каретой по Кройдон-Хай-стрит; плелись они чуть быстрее пешехода, когда колесо зловеще покосилось, а вместе с ним и экипаж. Генриетта и ее служанка стремительно выскочили наружу, не заботясь о грациозности движений, и нашли приют на постоялом дворе под названием «Борзая», одной из главных почтовых станций города. Там они наняли новый экипаж, перегрузили багаж и сменили лошадей.

Восторженно обнимая Генриетту, Амели практически стащила ее со складной подножки дорожного экипажа. Увлекая за собой девушку к парадной двери, Амели восклицала:

— Как ты себя чувствуешь? Поездка была ужасной? Мы так за тебя волновались! Хочешь привести себя в порядок с дороги? Погоди, узнаешь о наших планах на эти дни!

Генриетта обняла Амели в ответ, издала требуемое количество восторженных возгласов и покорно отдалась на волю невестки.

— А где Ричард? — спросила она, когда лакей впустил их в холл. Лакей, как и все остальные в этом доме, был посвящен в тайную деятельность ее брата. Непроверенных людей в Селвик-Холл не нанимали. Ошибка в оценке могла стать роковой. Ведь послужила же причиной гибели одного из ближайших друзей брата француженка-агент, выдававшая себя за горничную. — Он меня больше не любит?

— О, он сейчас подойдет, — сказала Амели, помогая Генриетте снять шляпку и шаль. — Он следит за установкой мишеней и креплений для лазания по стенам, намеченного на субботу. Ты не поверишь, какие чудесные развлечения мы запланировали!

Мишени? Лазание по стенам? Звучало устрашающе. Пострелять по мишеням Генриетта не отказалась бы — более того, имелась одна конкретная большая светловолосая мишень, по которой она дала бы залп немедленно, — но лазание по стенам? Она на дерево-то не залезет. А у него есть ветки.

Отбросив мысли о физических упражнениях, Генриетта вклинилась в словесный поток Амели, надеясь выяснить то, что ее действительно интересовало.

— Кто еще приедет на субботу и воскресенье?

Амели бросила вселяющие тревогу разъяснения о стенах и металлических штырях.

— Миссис Кэткарт, — она назвала пышную жизнерадостную вдову средних лет, которая начала выезжать в свет одновременно с леди Аппингтон, в годы мифической юности последней, — и мисс Грей…

— Мисс кто?

— Грей, — повторила Амели, заводя Генриетту в одну из малых гостиных в передней части дома. — Она служила гувернанткой. Еще близнецы Толмондели… я знаю, что с мозгами у них не очень, но Ричард носится с идеей об агентах-близнецах.

— И это все? — постаралась не показать разочарования Генриетта. Не братьев Толмондели, фамилия которых по таинственным законам по-английски произносилась как «Фрамли», имела она в виду.

— Джефф должен подъехать, но его, конечно, задержали. — Амели закатила глаза. — Догадайся кто? Ну и, разумеется, Майлз.

— Разумеется, — эхом откликнулась Генриетта, плюхаясь на синий полосатый диван. — Его еще нет?

— Майлза? — Амели пришлось на мгновение призадуматься. — Пока нет. Он должен был приехать несколько часов назад. Ричард хотел, чтобы тот помог ему с веревочными петлями.

Веревочные петли? Об этом Генриетте не хотелось даже и думать. Разве подготовка шпионов — это не тренировка ума, включающая логические рассуждения? С рассуждениями она справилась бы; веревки же — совсем другое дело.

— А чай есть? — с надеждой спросила она.

— Нет, но я могу попросить принести, — ответила Амели. — Кухарка и печенья даст. Ты ела что-нибудь?

— Мы немного перекусили в «Борзой», пока ждали новый экипаж.

— Хорошо. Остальные приедут завтра утром, как раз к семинару но географии Франции. Тебе известно, что Ричард знает более пятнадцати маршрутов до Кале? После этого я буду учить всех вас тамошним диалектам. Мой любимый — марсельской торговки рыбой.

— Марсельской торговки рыбой? — откликнулась Генриетта, с тоской глядя на дверь в надежде на появление подноса с чаем.

— В этой роли приходится много вопить, — с энтузиазмом объяснила Амели, но оборвала себя и добавила: — Хотя запах ужасен. О Стайлз! Чай для леди Генриетты?

Генриетта поняла, почему Амели закончила вопросом. Дворецкий Ричарда, без сомнения, уже проникся духом воскресных мероприятий. Он успел облачиться в полосатую фуфайку и черный берет и повесил на шею пахучее ожерелье из лука. Походил он на человека, готового треснуть тебя по голове бутылкой бордо в грубой приморской таверне, а не принести чайный поднос.

— Эсли это быть восмошно, мадам, — прошипел он с непонятным акцентом, который не разобрал бы и самый французистый из французов, понадежнее закинул за плечо связку лука и вышел.

Генриетта недоуменно уставилась на Амели, и обе они расхохотались. Идея принять в Лигу Пурпурной Горечавки безработного актера казалась Ричарду прекрасной до того момента, когда он понял, что существует одно маленькое препятствие. Стайлзу было очень трудно отделить роль от реальности. Иногда это срабатывало на руку Ричарду, но крайне сложно было понять, кем будет Стайлз в следующий момент. Он явно тяготел к трагическим шекспировским героям античного типа. Был у него краткий, но удручающий макбетовский период, когда к чаю он приносил хаггис и играл на волынке в самые неурочные ночные часы.

— Даже с луком — это шаг вперед по сравнению с последним его воплощением, — бодро заметила Амели.

— Не знаю, — задумчиво сказала Генриетта. — Пират мне, пожалуй, понравился. И попугай был славный.

— О нет, ты последнего не видела… целых две недели он был разбойником с большой дороги. Он развесил по всему дому объявления о разыскиваемых преступниках и называл себя не иначе как Серебряной Тенью.

— Почему Серебряной?

— Тогда у него еще не отросли крашенные под седину волосы после роли восьмидесятилетнего старика. Мы бы так не возражали, если б он постоянно не требовал у нас жизнь или кошелек. Хотя, — большие голубые глаза Амели заблестели при воспоминании, — это очистило дом от гостей на время нашего медового месяца.

Генриетта обожала свою невестку и брата и сделала все от нее зависящее, чтобы облегчить их бракосочетание (поскольку Ричард, разумеется, чуть все не загубил), но в нынешнем настроении ей меньше всего хотелось думать о медовых месяцах. После неистового восторга пятницы роман Генриетты быстро принял невеселый оборот.

В субботу Генриетта надела платье, которое больше всего ей шло, красиво уселась на диванчике в малой столовой и стала ждать визита Майлза. В течение бессонной ночи, проведенной в основном в восторженных переживаниях по поводу поцелуя, Генриетта изучила советы Амели по технике шпионажа и составила всеобъемлющий план, как припереть к стенке Вона и накрыть его шпионскую сеть. Она знала, поначалу с Майлзом придется трудно — он имел обыкновение перестраховываться во всем, что касалось ее, — но Генриетта не сомневалась, что уговорить его удастся. Затем, быть может, прогулка в парке среди душистых весенних цветов, под руку с Майлзом, который будет томно читать стихи… ну ладно, может, и не стихи. Да и вообще Майлз нравится ей такой как есть, даже если разговаривать он будет больше о лошадях, чем о героических двустишиях.

Возникла всего одна маленькая проблема. Майлз не появился.

Майлз не появился в субботу, не появился он и в воскресенье, и в понедельник тоже, хотя Генриетта благоразумно отказалась от целого дня хождения по магазинам на том основании, что Майлз придет именно во время ее отсутствия. Он не пришел.

— Вы уверены, что никто не приходил? — чуточку пронзительно спросила Генриетта Уинтропа. Все же прошло три дня. — Возможно, кто-то подходил к двери и ушел, а вы не увидели? Вы совершенно уверены?

Уинтроп был совершенно уверен.

К среде осталось только одно возможное объяснение: Майлз заболел. И пусть только попробует серьезно не заболеть. Генриетта отправила свою служанку Энни, которая приходилась Майлзовой миссис Мигуорт племянницей, разведать, какая обстановка у Доррингтона. Запыхавшаяся Энни, которая возвращалась бегом, сообщила: мистер Доррингтон вполне здоров — более того, в отличной форме. Мистер Дауни, добавила, краснея, Энни, тоже полным ходом идет на поправку и не пройдет и недели, как вернется к своим обязанностям.

Генриетта подозревала, что Энни влюблена в Дауни. Она уже собралась предостеречь служанку в отношении вероломства мужчин, но не захотела лишать девушку иллюзий: скоро и сама все узнает, когда Дауни поцелует ее так, будто до конца жизни готов не выпускать из объятий, а затем пропадет на целых пять злосчастных дней, в течение которых она будет сидеть в душевных муках, ожидая стука в дверь, который так и не раздастся, и сердце в груди постепенно превратится в свинцовый комок мрачного отчаяния. Или что-то в этом роде.

— Может, он просто был занят, — предположила Шарлотта.

— Он тебя недостоин, — объявила Пенелопа.

Генриетта застонала.

Ясное дело, этот поцелуй значил для него гораздо меньше, чем для нее. Генриетта могла принять это (сказала она себе, скрежеща зубами). Но поцеловать ее и исчезнуть на целую неделю? Неужели после восемнадцати лет знакомства она так мало для него значит? Она вправе была рассчитывать на какое-нибудь объяснение, даже если бы он и завел одну из тех отвратительных речей, которая начинается со слов «ты хороший человек» и неизбежно заканчивается «когда-нибудь ты встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит». Тем самым он хотя бы показал, что достаточно ценит ее, чтобы лично разбить ей сердце. Но нет, он не удосужился сделать даже этого.

Она даже предпочла бы записку.

— О, вот и Майлз! — воскликнула Амели, показывая в окно. Красивая коляска, запряженная четверкой лошадей, въехала в маленький круг света перед входом. Генриетта увидела, как Майлз передал поводья груму и легко спрыгнул на землю. — Я пойду скажу Ричарду. Побудешь за хозяйку, ладно?

Полагая, что ответ будет положительным — а почему, собственно, Амели должна была думать по-другому? — она выскочила из комнаты, не дождавшись ответа Генриетты.

Длительная задержка на Кройдон-Хай-стрит дала Генриетте достаточно времени, чтобы решить, как ей держаться при встрече с Майлзом. Холодно и отстраненно, напомнила себе Генриетта, медленно поднимаясь с дивана. Ледяная элегантность. Непробиваемое спокойствие.

Она как раз спокойно, холодно и с достоинством пересекала порог гостиной, когда Майлз энергично ворвался в дом.

Увидев девушку, он застыл на месте.

— А, Генриетта, — произнес он с загнанным видом лисы, которой не удалось уйти от охотников. — Здравствуй.

Генриетта подошла к Майлзу и угрожающе посмотрела ему в глаза.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— У тебя сегодня красивая прическа? — отважился Майлз.

Генриетта плотно сжала губы.

— Это, — отрезала она, — неправильный ответ.

Развернувшись на каблуках, она пошла прочь.

Майлз едва удержался, чтобы не броситься за ней. Если он это сделает, то пойдут прахом усилия целой недели, в течение которой он упражнялся в разлуке. Поначалу он хотел поехать к Генриетте, но в субботу Дауни лихорадило, что обеспечило Майлза великолепным предлогом для бездействия. К воскресенью температура у Дауни спала, и Майлзу ничто не мешало прямиком помчаться в Аппингтон-Хаус — за исключением того, что он не мог придумать, что сказать. Речь типа «ты хороший человек и когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит» Генриетту просто не устроит. Он подумывал послать записку, но что он напишет? «Задерживаюсь из-за непредвиденных обстоятельств, прости за тот поцелуй. Майлз»? Ему показалось, что это тоже будет воспринято без особого восторга.

Чем дольше он оттягивал встречу, тем все лучшим выходом это казалось. В конце концов, если он не встретится с Генриеттой, не возникнет опасности, что вожделение возьмет верх над разумом и вынудит к повторению неблагоразумного поступка, совершенного в пятницу вечером. Один поцелуй уже плохо, но два? Два он точно не сумеет объяснить. Он и первый-то не мог объяснить, и это вернуло Майлза к изначальной проблеме — что сказать Генриетте?

Говорил он себе, что надо остаться в Лондоне.

— Что ты сказал Генриетте? — В холл, рассеянно потирая руку, вошел Ричард. — Она чуть не столкнула меня с садовой дорожки.

— Что-то про ее прическу, — увильнул от прямого ответа Майлз.

Ричард пожал плечами. Поведение младших сестер поистине тайна, разгадать которую у взрослого мужчины надежды нет.

— Как насчет бокала кларета и закуски, пока ты расскажешь мне лондонские новости?

— Отличная идея, — с облегчением сказал Майлз и, приноравливаясь к шагу друга, пошел вместе с Ричардом в столовую. Бокал вина, немного еды и успокаивающая беседа о французских агентах, убивающих людей. Именно то, что нужно, чтобы отвлечься от более тревожной темы — некоей раздраженной особы женского пола.

Трах!

Молодые люди вздрогнули при звуке расколовшегося камня. Он донесся из парка.

Ричард нахмурился.

— Так что же ты все-таки сказал про ее волосы?

Буквально взвыв, Генриетта схватилась за ушибленное плечо и сердито посмотрела на разбившийся бюст Ахиллеса. Куски его шлема усеивали парковую дорожку, нос зацепился за живую изгородь, а большой вытаращенный глаз закатился под розовый куст. Столбик, где стоял бюст, повалился, подмяв под себя половину розового куста. И какой идиот решил, будто вход в розарий — подходящее место для неустойчивого бюста? Ох, но как же больно. Генриетта прикинула — могло быть и хуже. Если бы он упал ей на ногу.

Генриетта села на ближайшую скамейку, прежде чем успела причинить еще какой-нибудь ущерб.

— Я ходячая катастрофа, — пробормотала она.

Не очень-то хорошо она справилась. При встрече с Майлзом она собиралась поставить его на место, держась с ним с ледяным достоинством, а не вылетать из комнаты, как слабоумный двухлетний ребенок в припадке ярости. Как двухлетний ребенок-разрушитель в припадке ярости, поправилась она, глянув на останки бюста. Придется завтра извиняться перед Ричардом за уничтожение парковой скульптуры.

Однако всякий согласится — он это заслужил. Майлз, а не Ахиллес. Разумеется, будь под рукой бюст Купидона, Генриетта могла поддаться искушению сокрушить и его. Несправедливо со стороны Купидона — или Судьбы, или Рока, или кто уж там отвечает за подобные вещи — подвести любовь — о счастье, о блаженство! — на расстояние вытянутой руки, а затем выхватить из-под носа, злорадствуя: «Ха-ха! Думала, у тебя есть шанс, да?»

Генриетта сорвала с соседнего куста листок и принялась его рвать.

Обвинения в адрес Купидона ничего не решили. Майлз должен ей объяснение. Не за сам поцелуй — имея двух старших братьев, Генриетта прекрасно знала: поцелуй редко является обещанием, — а потому хотя бы, что они были друзьями. Друзья не целуют друзей, а потом исчезают на неделю. Друзья не целуют друзей, а затем пытаются отделаться от них плохонькими комплиментами. «У тебя сегодня красивая прическа?» Ха! Неужели он действительно надеялся умиротворить ее этим?

— Да за какую дурочку он меня принимает? — проворчала в вечерней тишине девушка.

Только кузнечики ответили ей сочувственным стрекотанием. Генриетте не хватило духу сказать им, что вопрос был риторическим.

В парке было темно, спокойно и тихо, как бывает только в деревне. В воздухе стоял густой аромат лаванды и иссопа, окаймлявших дорожки. Он соперничал с пьянящим запахом роз, чьи плети, поднимавшиеся по стойкам, образовывали арку. Генриетта долго там просидела, обрывая листья и размышляя, пока холод и сырость мраморной скамьи не пробрали ее даже сквозь саржевые юбки.

Генриетта находилась в середине длинного и сложного мысленного разговора с Майлзом и только что дошла до того момента, когда он признается, что не приходил лишь потому, что был парализован страхом, испугавшись силы своего чувства к ней (это следовало за столь же долгим и непростым разговором, в котором Майлз грубо объяснял, что поцелуи — самое обычное дело, а Генриетта отвечала ему едкой тирадой, не уступающей в продолжительности речи Цицерона), когда она услышала, как кто-то наступил на упавший сучок за «стеной» ее маленькой беседки.

Так. Генриетта выпрямилась на скамейке. Если это Майлз пришел искать ее, она объяснит ему, что именно он может сделать со своими бессмысленными комплиментами и столь же бессмысленными поцелуями.

За первым шагом раздался второй, и в конце дорожки появилась темная тень.

Но это был не Майлз!

Генриетта инстинктивно откинулась назад, и резкая отповедь замерла у нее на губах, когда в проеме беседки возникла фигура в плаще с капюшоном. При взгляде сбоку казалось, будто под нависающим капюшоном ничего нет; ничто не указывало на присутствие человеческого тела под длинной рясой, доходившей до самой земли, и в рукавах, спрятанных один в другой. Грубое шерстяное одеяние видения с негромким шуршанием мело каменную дорожку. Фигура в плаще проследовала в направлении дома.

Генриетта вцепилась в мраморное сиденье скамьи, руки покрылись «гусиной кожей». В темноте ветерок, раньше казавшийся столь приятным, превратился в промозглый, сырой воздух могилы.

Медленно и уверенно темная фигура с шуршанием шла по дорожке к дому, веревочный пояс с кисточками раскачивался при каждом размеренном движении. Фигура плавно поднялась по трем невысоким ступенькам террасы, еще раз помедлила перед французскими окнами, обозревая местность, и взялась за дверную ручку. Тихо и ровно фигура в плаще скользнула в пустую гостиную, и дверь беззвучно закрылась за ней.

Генриетта застыла на скамье, не отводя взгляда от пустой террасы.

Монах-призрак из Донвеллского аббатства только что проник в дом ее брата.

 

Глава двадцать вторая

— А что, правда, существует монах-призрак из Донвеллского аббатства?

Викарий улыбнулся мне, наливая себе очень щедрую для духовенства порцию джина.

— Кто-то надоедает вам разговорами про эту старую выдумку?

Я махнула рукой, указывая на Колина Селвика, стоявшего в подчеркнуто викторианской гостиной, отделенный от меня несколькими группками людей. Взгляд его остекленел от словесного напора Джоан Плауден-Плагг. Наверное, он почувствовал, что о нем говорят, потому что повернул голову в нашу сторону и едва заметно отсалютовал бокалом с вином.

Я поспешно отвернулась.

Викарий, слава Богу, похоже, не заметил. Он приканчивал уже вторую порцию («Мало наливают, моя дорогая», — проинформировал он меня, отправляясь за второй), и за последние двадцать минут мы стали хорошими друзьями. Джоан налетела на меня, едва я вошла в комнату.

— Вам будет интересно поговорить с викарием, — объявила она, потянув меня за руку к столику с напитками.

Благополучно меня пристроив, она вернулась к двери, стремясь завладеть своим трофеем, то есть Колином.

Я не слишком-то возражала. С одной стороны, я получила определенное удовольствие, наблюдая за попавшим в ловушку Колином, рассеянно оглядывавшимся в поисках спасения. С другой — такого викария, совершенно на викария непохожего, я никогда не встречала.

Надо признать, не так уж много я их и встречала, но любой выросший на постоянной диете из британской литературы имеет четкое представление, каким должен быть деревенский служитель церкви. Я ожидала увидеть человека худого и седого, с бледными руками в прожилках вен, с внешностью праведника. Такого викария, который роется в старых приходских книгах, пишет длинные трактаты о местной флоре и фауне, а свободное время проводит за благородным трудом в своем саду, размышляя о Божьем замысле, раскрывающемся в его творениях.

Вместо того я поздоровалась за руку с плотным мужчиной лет сорока, с кривым носом и такой же кривой улыбкой. Он играл в регби в Даремском университете, объяснил викарий, пока обманный удар коленом не вынудил его уйти из спорта. Нисколько не растерявшись, он обратился в агентство по поиску талантов, желая сделать карьеру в кино. Поучаствовав в съемках двух рекламных роликов и в массовке в нескольких костюмных лентах («Галстуки времен Регентства — сущий ад, знаете ли»), он оставил актерское поприще, получил в Кембридже степень магистра филологии по истории архитектуры, пробовал себя в журналистике, ведя колонку сплетен, и занимался скай-дайвингом. Именно последнее, поведал он, привело его к теологии, поскольку «ничто так не заставляет человека пересмотреть свои отношения с его Творцом, как стремительное падение на землю». Его предшественник служил в приходе с 1948 года и являлся самым настоящим образцом старого деревенского викария.

— Они до сих пор ко мне привыкают, — заметил он с улыбкой мирского человека.

Под историю своей жизни он прикончил большую часть первой порции джина с тоником — джина много, тоника мало. Приготовление второй порции позволило мне спросить о том, что меня действительно интересовало: об истории с монахом-призраком из Донвеллского аббатства.

Разумеется, я не думала, будто Генриетта стала свидетелем проникновения в дом ее брата привидения. Исходя из огромных познаний о сверхъестественном, почерпнутых из программ на столь животрепещущую тему в течение нескольких информативных вечеров, проведенных с «Историческим каналом» (в конце концов просмотр «Исторического канала» можно считать карьерным ростом), — почему призрак воспользовался дверью? Разве он не способен проникать сквозь стены?

Я почуяла — за этим стоят человеческие силы.

Я почуяла человеческие силы, интересующиеся Селвик-Холлом, Пурпурной Горечавкой, Майлзом, Генриеттой или всеми вышеперечисленными вместе. Человеческие силы, работавшие на французов. Любой шпион, выбравший себе такое имя, как Черный Тюльпан, не постесняется прибегнуть к переодеванию. А какой костюм лучше костюма монаха-призрака? Под плащом ничего не разберешь, а если кто-нибудь и заметит темную фигуру, перемещающуюся по усадьбе, как заметила ее Генриетта, он просто посчитает ее беспокойным духом монаха, бесконечно ищущим свою потерянную любовь.

По дороге в Донвеллское аббатство я составила в уме список вопросов. Первым стоял вопрос, насколько широко была распространена история о местном призраке в 1803 году. Являлась ли она, например, сведениями, которые мог получить французский тайный агент, базирующийся в Лондоне? Можно было предположить, что друзья семьи Селвик слышали историю о призраке, как и любой выходец из этой части Суссекса. Маркиза де Монтваль была родом из Йоркшира, а значит, если история являлась чисто местным делом, она о ней не знала, как и мадам Фьорила, итальянская оперная певица.

Эх, не знала я, где находилось родовое гнездо Вонов. Интересно, нет ли в библиотеке Колина подходящего древнего выпуска «Дебретта».

— Когда я принял приход, они пытались опробовать на мне местную историю с призраком, — доверительно сказал викарий, когда мы отошли от столика с напитками, уступая место другим, — но, должен сказать, пока он никак себя не проявил.

— Не представляю, как призрак смог так долго продержаться в этом доме, — заметила я, оглядываясь на тяжелое темное дерево и массу столиков, уставленных фотографиями в серебряных рамках. — Скорее всего он боялся на что-нибудь наткнуться.

Викарий хмыкнул.

— Либо испытал эстетический шок.

Я усмехнулась:

— Думаете, он попытался устроить обмен с другим призраком? Так и вижу рекламное объявление: «Монах-призрак, возраст пятьсот пятьдесят лет, ищет для проживания, завывания и долгих прогулок по сельской местности продуваемый сквозняками замок».

— Зачем так старомодно? — спросил викарий, сделав глоток. — Что скажете о специальном выпуске «Меняясь комнатами» для мира духов?

— Класс!

Я прыснула в почти не тронутый бокал с вином. Мы болтали всякие глупости, придумывая сценарий первых двух серий. Ничто не сравнится с переделкой собакой Баскервилей дома Ашеров — после падения, конечно.

Колин повернул голову в сторону источника веселья. Я помахала ему рукой.

— Может, прийти на выручку вашему приятелю, а? — спросил викарий, взбалтывая в стакане остатки джина с тоником.

— Он не мой приятель, — быстро ответила я, бросив взгляд на Колина и Джоан, та заметила и злобно на меня зыркнула. — Хотя, похоже, это здесь всеобщее заблуждение.

Викарий хмыкнул.

Я собралась подбочениться, но вовремя вспомнила, что с бокалом вина в руках это не самая удачная затея.

— Ничего подобного! — запротестовала я. — Я просто пользуюсь его архивами.

— А-а, — протянул викарий, — значит, теперь это так называется.

— Не надо, — попросила я. — Только не надо. Вы присоединяетесь к моей миссии по спасению, или мне одной подниматься в атаку?

— Я присоединюсь, — викарий побренчал кубиками льда и блаженно улыбнулся, — как только допью.

Я с упреком на него посмотрела.

— Куда подевался тот дух крестоносцев?

— Ступай с Богом, милое дитя, — замогильным голосом напутствовал он меня, и я рассмеялась, отправляясь в экспедицию по спасению Колина.

Джоан ничуть не обрадовалась моему столь скорому возвращению — полагаю, она надеялась, что викарий благополучно продержит меня у столика с напитками, — но постаралась извлечь максимум из ситуации, окинув снисходительным взглядом мое позаимствованное платье для коктейлей. Я выбрала в гардеробе Серены запахивающееся одеяние, какие вошли в моду пару лет назад, с подобием геометрического узора из черных, зеленых и белых квадратов, наезжающих друг на дружку. Я не особо огорчилась, надевая вещь, оставленную как откровенно вышедшую из моды; не говоря уже о главной радости платьев с запахом — они не совсем универсального размера, но это, вне всякого сомнения, лучше, чем втискиваться в одно из старых платьев-труб Серены, которые явно относились к эпохе пугающей худобы этой девушки, равно как и к эпохе более коротких юбок. Они были бы слишком обтягивающими, слишком короткими или то и другое вместе. Пэмми, естественно, одобрила бы такой выбор, что послужило более чем достаточной причиной их не надевать.

— Какое очаровательное платье, — заметила Джоан с пренебрежительной улыбкой. — Я тоже носила такое… два года назад.

— Оно из гардероба Серены, — невинно объяснила я. — У нее великолепный вкус, вы не находите? — С почти невыносимым удовольствием я смотрела, как корчится от неловкости Джоан. Сжалившись, я сказала: — У вас прелестный дом.

И почти немедленно пожалела о своем благотворительном порыве, так как Джоан выдала длинный монолог о сельских занятиях с единственной целью — заставить меня почувствовать себя невежественным чужаком. Добилась она только того, что я пожалела о своем решении воздержаться на этот вечер от спиртного; излишеств вечера четверга (точнее, похмельного утра пятницы) оказалось достаточно, чтобы я поклялась навеки завязать с излишествами. Однако полчаса с Джоан заставили бы и завзятого трезвенника броситься за бутылкой.

— Вы ездите верхом? — спросила Джоан тоном человека, ожидающего — а точнее, надеющегося — получить отрицательный ответ.

Вообще-то много-много лет назад я ездила верхом, став жертвой неизбежной болезни «я хочу пони», которая поражает восьмилетних девочек так же неотвратимо, как ветрянка. Один укус блохи в сочетании с осознанием того, что мне не позволят скакать босой по полям и прыгать через препятствия, как в фильме «Национальный Бархат», излечил меня от вируса верховой езды.

Я не видела причин делиться всем этим с Джоан. Среди прочего у меня закралось подозрение, что мое заявление об умении ездить верхом заставит Джоан устроить для всех нас верховую прогулку, и я не собиралась попадать в эту ловушку, а затем и на самом деле упасть в какую-нибудь канаву. Большое спасибо, но меня вполне устраивает нынешнее состояние моих ключиц.

— Обычно на автобусе, — бодро ответила я.

Джоан непонимающе на меня посмотрела.

— Какое необычное имя.

Теперь я непонимающе на нее уставилась. Может, я не уловила суть какой-то идиомы?

— Обычно их так называют.

Рядом со мной начал подхрюкивать Колин.

Джоан ухватилась за возможность похлопать его по спине.

— Все, — выдавил Колин, — в порядке. Не обращайте, — давясь, продолжал он, — на меня внимания.

Джоан превратилась в воплощенную заботливость.

— Тебе нужно воды, — заявила она, применяя свою фирменную технику буксировки.

Не знаю, какими видами спорта она занималась, но мышцы рук накачала здорово: не успел Колин отдышаться, как Джоан уже уволокла его в другой конец комнаты.

Я осталась совершенно одна среди незнакомых людей.

— Мне тоже приятно с вами познакомиться, — пробормотала я себе под нос.

Девушка с длинными волнистыми волосами, которая стояла в двух шагах от меня, наблюдая за происходящим, подошла ко мне с дружеской улыбкой:

— Здравствуйте.

Человек! Обращается ко мне! Я готова была ее обнять. Ничто так не деморализует, как одиночество на вечеринке… за исключением преследования человека, который ощутимо не хочет твоего присутствия здесь. Будь я проклята, если пойду за Джоан и Колином к столику с напитками. Если он хочет выпутаться, пусть делает это сам.

Не очень-то он и старался.

Проследив мой взгляд, моя новая знакомая сказала:

— Не обращайте внимания на Джоан. Она не в себе с тех пор, как Колин ее бросил.

— Это случилось недавно? — Я постаралась, чтобы вопрос прозвучал не слишком заинтересованно.

— Около двадцати лет назад… Джоан тогда было восемь лет, и с тех пор с ней невозможно ужиться. — Девушка протянула руку. — Я Сэлли, сестра Джоан.

— О-о… — виновато протянула я.

— А вы, — продолжала Сэлли, лукаво поблескивая глазами, — должно быть, Элоиза.

— Откуда вы знаете?

Сэлли начала разгибать пальцы.

— Давайте посмотрим. Американка, рыжая, с Колином.

— Не совсем с Колином, — грубовато заметила я. Распространение сплетен в романах Джейн Остен — когда все новости становятся достоянием соседских помещиков в течение пяти минут — я всегда находила бесконечно очаровательным, но теперь начинала менять свое мнение. Почему все в этой комнате — во всем графстве Суссекс, насколько я знаю — решили, будто у меня отношения с Колином? Хорошо, я живу в его доме, но горе, горе этому времени, когда человек не может принять у себя гостя противоположного пола без обвинений в недостойном поведении.

Я и в самом деле слишком зажилась в эпохе Регентства. Следующим шагом станет потребность в компаньонке или компрометации.

— Вы живете у него…

— Я приехала только ради архива, — наполовину извиняющимся тоном сказала я.

Табличку написать, что ли? Хотя, право слово, все они воображают себе такие милые непристойности, что почти жалко их разочаровывать. Возможно, мне стоит намекнуть на разнузданные оргии. В библиотеке. С рукописями.

Я решила, что самое время сменить тему.

— Вы давно живете в Донвеллском аббатстве?

— С пяти лет. — Сэлли усмехнулась моему удивлению. — Только не говорите Джоан, что я вам сказала. Ей нравится притворяться, будто мы родились в этом поместье.

— То есть живете здесь со времен Завоевателя?

Вспомнив дневной разговор с Колином, я неожиданно порозовела — будь она неладна, моя светлая кожа! При малейшей возможности я вспыхиваю, как нос пьяницы… но, к счастью для меня, Сэлли, видимо, списала мой румянец на вино, поскольку обошлась без комментариев в адрес проклятого румянца. Да и с чего ей обращать на это внимание? С какой стати кому-то краснеть из-за Завоевателя? А я-то с какой стати краснею из-за Завоевателя?

Иногда я и сама себя не понимаю.

— Именно. Вообще-то мой отец, — заговорщицки добавила Сэлли, — довольно преуспевающий коммерсант.

— Можно сказать, у него «свое дело»? — спросила я, радуясь остеновской теме.

— Только не повторяйте этого при Джоан! Она вам голову откусит. Она так старается быть настоящей помещицей.

По тону Сэлли и ее ультрамодной одежде (скорее от «Уорхауз», чем от «Джегер») я поняла — данное устремление своей сестры она не разделяет.

— А кто жил здесь до этого? — спросила я, обводя взглядом темную гостиную с фотографиями, покрывшимися от времени пятнами, и до клаустрофобии набитую старинной мебелью.

— Донвеллы из Донвеллского аббатства. Кто же еще? Портреты перешли к нам вместе с домом, — добавила Сэлли.

Вот и ответ на один из вопросов. Были ли Донвеллы людьми, способными приютить французского шпиона? В 1803 году до Селвик-Холла из Лондона было самое меньшее шесть-семь часов езды в карете — в коляске много быстрее, но все равно не то путешествие, которое захочешь предпринять дважды за один день, — поэтому Черный Тюльпан предположительно должен жить где-то поблизости, в гостинице или у соседей. Если только… нет, другие гости Ричарда и Амели еще не приехали, и это исключает возможность того, что один из проходящих обучение шпионов на самом деле Черный Тюльпан. И потом, зачем законному гостю трудиться и наряжаться монахом-призраком, когда он может просто притвориться, что зашел не туда в поисках удобств — любимый всеми старый как мир предлог. А были в Донвеллском аббатстве гости в первую неделю июня 1803 года?

К сожалению, Сэлли хоть и была гораздо приятнее своей сестры, в этом явно не разбиралась. Джоан скорее всего знает… или хотя бы знает, где искать… Интересно, неужели историческое рвение простирается до такой степени?

Вероятно. Если до этого дойдет. Если повезет, еще немного поисков в архиве Колина — и надобность в помощи Джоан отпадет.

Меня очень разочарует, призналась я себе, если Генриетта так и не установит личность Черного Тюльпана. Это стало бы приятным дополнением к моей диссертации — я бы добавила главу «Темное зеркало: французские противники английских шпионов», — но в основном мне просто хотелось знать, а иначе это будет мучить меня, как вопрос о том, что случилось с бедным маленьким дофином или кто убил принцев в Тауэре.

Но я все равно решила попытать счастья с Сэлли.

— А с этим домом связаны какие-нибудь истории?

Сэлли покачала головой.

— Вам придется спросить у Джоан, — извинилась она.

— Спросить Джоан о чем?

Я вздрогнула, расплескав часть своего вина, когда рядом со мной материализовался Колин.

По счастью, вино было белое. И никто не заметил. По крайней мере я так надеялась. Путаница в голове помешала мне зарегистрировать внезапное появление Колина. Сейчас я разговариваю с Сэлли, а в следующую минуту — вот он, в воздухе надо мной, как Чеширский кот.

Мне пришлось повернуться и запрокинуть голову, чтобы посмотреть на него. Он стоял рядом со мной, но немного позади, поэтому если бы я наклонилась назад, совсем немножко, то очень удобно прислонилась бы к Колину сбоку.

Я выпрямилась так, что удовлетворила бы самую взыскательную директрису, и сделала шажок в сторону, замаскировав, помимо всего остального, пятно пролитого вина.

— Я спрашивала Сэлли, есть ли какие-нибудь старые истории, связанные с этим домом, — бодро сказала я.

— Вы собираетесь рыться еще в чьих-то архивах? — поддразнил Колин. — Я уже почти ревную.

Может, лучше не менять позицию? Эта его улыбка, освещающая все лицо, просто разила наповал. «Прекрати!» — жестко приказала я себе. Он просто рад сбежать от Джоан. Это не считается флиртом со мной. Во всяком случае, ничего не значит.

А у него, однако, очень приятный лосьон после бритья.

— У него даже нет призраков, — пренебрежительно сказала я Сэлли.

— Поменяемся? — предложила Сэлли Колину.

— Ты берешь Элоизу, а я призрака? Нет, спасибо.

— Призрак меньше ест, — заметила я. — И тише себя ведет.

— А посуду он моет? — спросил Колин.

— Нужно спросить, — серьезно ответила Сэлли. — Ты еще не показывал Элоизе келью?

Колин послал Сэлли сардонический взгляд.

— И уйти с вечеринки?

— Сам виноват, что согласился, — пожурила его Сэлли.

— Тут есть некоторые утешения, — возразил Колин.

— Келью? — вставила я.

Колин застонал.

— Это все равно что манить собаку костью.

— Терпеть не могу! — с жаром воскликнула я.

— Предпочитаете морковку перед мордой мула?

— Еще хуже. — Я повернулась к Сэлли: — Значит, здесь сохранились остатки старого аббатства?

— Хотите посмотреть? — предложила Сэлли и посмотрела на Колина. — Ты не против?

Колин поднял бровь и стал похож на Джеймса Бонда, который сейчас потребует, чтобы его водку с мартини взболтали, но не смешивали. Человек не может выглядеть таким жизнерадостным без постоянных тренировок.

— А почему бы и нет?

Хихикая, как озорничающие школьники (по крайней мере мы с Сэлли хихикали), мы незаметно покинули гостиную. Джоан стояла в центре группы людей, которые все разговаривали и пили с видимым, казалось, удовольствием, и не заметила нашего ухода. Она искренне улыбалась, и ее зубы Волка из сказки про Красную Шапочку как-то уменьшились до почти нормального размера, и мне подумалось: когда она не защищает свою территорию, то, вероятно, и вполовину не так плоха.

Затем Сэлли, чья способность к буксировкам была развита не меньше, чем у ее сестры, рванула меня за руку, и я вылетела из гостиной в путаный лабиринт задних коридоров. По сравнению с ним Селвик-Холл являлся чудом симметрии восемнадцатого века. Дом Сэлли создавал, наверное, Безумный Шляпник при участии крота-параноика: все было узким и темным, а поворотов — больше, чем нужно. Я брела за Колином и Сэлли, беззлобно препиравшимися по поводу общего знакомого, ведущего какую-то еженедельную колонку — то ли бред собачий (Колин), то ли проницательные комментарии в отношении современных нравов (Сэлли).

Отношения у них, судя по всему, сложились очень непринужденные и дружеские — что вполне понятно, если живешь рядом. Мне стало интересно, служила ли Сэлли обычной преградой для более чем заметных авансов Джоан. И спасало ли присутствие старшей сестры от каких-либо происшествий с младшей.

Сэлли действительно была очень симпатичной. Хотя обе отличались одинаковой худощавостью, Сэлли далеко не дотягивала до глянцевого совершенства старшей сестры; волосы Сэлли, неопределенного коричневого цвета в отличие от ярко выраженных блондинистых волос ее сестры (и в какой мере разница эта достигалась с помощью тюбика краски, оставалось неясным), были длинными и волнистыми, тогда как у Джоан холеными и прямыми, а лоб выше и черты лица крупнее. И все равно безыскусное, открытое лицо Сэлли выглядело привлекательнее. Она обладала непреходящим обаянием девушки-соседки, подкупающим как женщин, так и мужчин.

Конечно, напомнила я себе, она и есть девушка-соседка. В буквальном смысле слова. Я сосредоточилась на том, чтобы запомнить дорогу, и пожалела, что не запаслась хлебными крошками. Когда же мне пришло в голову, что эту роль могли сыграть миниатюрные конфетки «Сертс» (да еще с меньшей, чем съестные припасы в сказке, вероятностью стать добычей лесных обитателей), мы уже остановились перед боковой дверью.

Должно быть, когда-то она, как и узкие темные коридоры, являлась частью царства прислуги во времена разделения на «господ» и «слуг». Теперь же боковую прихожую загромождали грязные сапоги, старые плащи и разный другой хлам, включая сломанные теннисные ракетки и очень грязные садовые перчатки.

Колин выглянул из двери в полуночное черное небо. Шел только девятый час, но в ноябре солнце садится рано; уже с пяти часов стояла кромешная тьма.

— Фонарик?

— На полке.

Сэлли указала на большой серый фонарь с красно-коричневой полосой, с лампочкой размером с поджаренное яйцо и с широкой плоской рукояткой. Наверное, некогда он был белым, но годы пыли и грязных отпечатков сделали свое дело.

— Это далеко? — запоздало спросила я, закутывая плечи в позаимствованную пашмину. Ворвавшийся в открытую дверь воздух пробрался сквозь тонкую ткань платья Серены, и я пожалела, что не надела чулки. Я начала прикидывать, во что же я ввязалась. Когда ранее мы подъезжали к поместью, никаких руин я не заметила, и хотя мой энтузиазм в отношении разрушающихся сооружений превосходит все границы, неплохо, чтобы он немного соотносился с тканью, непрактичными каблуками и перспективой за что-нибудь зацепиться в темноте. И поверьте мне: если есть за что зацепиться, я это найду.

Сэлли посмотрела на Колина, но тот лишь пожал плечами.

— Не очень, — сказал он в той неинформативной мужской манере, которая может означать какое угодно расстояние — от одного квартала до Внешних Гебридских островов, до которых добраться можно только через занесенные снегом горные перевалы.

Надо отдать ему должное: он, возможно, собирался дать более развернутый ответ, — но дальнейшее описание было прервано цоканьем каблуков и голосом, звавшим Сэлли.

— Может, проигнорируем? — предложила я.

— О, невинная юность, — пробормотал Колин. Я хлестнула его по руке свободным концом пашмины. И когда это во мне развилась склонность к непреднамеренному насилию? Сначала светящаяся палочка, теперь пашмина… Разумеется, существовало одно очень хорошее объяснение, но мне оно не нравилось, поэтому я оставила его без внимания.

Голос Джоан нелегко было проигнорировать. И он приближался.

— Сэлли!

Сэлли со стоном возмущенно расправила плечи.

— Хотела бы я знать, что на сей раз? Идите без меня.

— Точно?

Сэлли махнула рукой, отправляя нас.

— Колин дорогу знает. Я догоню, как только смогу. Иду, Джоан!

— Значит, только мы, — сказал Колин, включая фонарик. Призрачный круг желтого света появился на земле в ярде от нас, с жутковатой четкостью высветив мертвые стебли травы.

— И призрак, — заметила я.

— Для дуэньи, — отозвался Колин, закрывая за нами дверь, — он слишком бесплотен. Идем?

Он чувствовал необходимость в дуэнье? Я решила не углубляться в уточнения, это могло показаться кокетством, и если он уже причитает по поводу нехватки дуэньи, меньше всего мне хочется создать у него впечатление, будто я вешаюсь ему на шею.

Надо отдать Колину должное: он действительно вел себя более чем порядочно по отношению к нежеланной гостье. Я силой вырвала у него приглашение, и он был вправе оставить меня одну в библиотеке. Он мог не готовить мне ужин, не гулять вместе со мной и не брать с собой на вечеринку. Если уж на то пошло, он вел себя исключительно хорошо, а я… что ж, давайте скажем, что я пока что не слишком гордилась своим поведением.

Поэтому, пропустив замечание про дуэнью, я просто сказала:

— Идем.

Тонкий лучик света колебался перед нами, узкая связь с теплом, светом и цивилизацией. На мгновение я с тоской вспомнила столик с напитками. Но как часто доводится выследить призрак в его логове? Поплотнее завернувшись в позаимствованную пашмину, я, спотыкаясь, пойма рядом с Колином к одинокой келье монаха-призрака.

 

Глава двадцать третья

У призраков нет ног.

Генриетте понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить: видит она вовсе не духа из потустороннего мира, а человека, задумавшего мошенничество. Хотя Майлз и Ричард утверждали обратное, монаха-призрака не существовало. А если бы и существовал, то навряд ли оставил бы Донвеллское аббатство и пошел навестить соседей и уж точно не наступил бы на сучок.

Если Майлз повторяет свое знаменитое появление в облике монаха-призрака из Донвеллского аббатства…

Генриетта встала со скамьи и направилась к дому; ее темно-синее саржевое платье прекрасно сливалось с тенью.

Когда же девушка вышла из-под защиты розария, к ней вернулся здравый смысл. Это не мог быть Майлз. Человек способен прибавить себе росту, но редко — уменьшить его, а фигура, остановившаяся перед дверью в гостиную, определенно была ниже и худощавее Майлза.

А если это не Майлз… о Господи!

В своем негодовании на Майлза Генриетта почти умудрилась забыть, что они находятся под наблюдением французского министерства полиции. Было бы куда спокойнее, если б фигура в плаще с капюшоном оказалась Майлзом.

Генриетту стали одолевать ужасные мысли о смертельно опасных тайных агентах, к которым примешалась доля возмущения наглостью, неслыханной наглостью французов, посмевших последовать за ними до всегда безопасного и мирного Селвик-Холла. Одно дело — охотиться на шпионов, и совсем другое — когда эти шпионы вторгаются в твой дом. Генриетта упрямо выпятила подбородок, что не сулило ничего хорошего тайной полиции Наполеона. Однако беззастенчивость данного агента, проследившего за ней до поместья, имела одно преимущество: она делала его легкой добычей.

Генриетта замедлила шаги, стараясь держаться в тени. Она тихонечко, ступая на мысочках, поднялась по некрутым ступенькам на террасу. Для длительного путешествия выбор лайковых полуботинок был вполне оправдан, но для охоты на призрачных монахов они годились меньше. Каблучки так и норовили, нервируя девушку, застучать по каменным плитам террасы. Генриетта разулась бы, но монаха-призрак уже и так намного опережал ее. Поэтому она со всей осторожностью подкралась на цыпочках к французскому окну и очень-очень медленно повернула ручку, радуясь, что пол в Длинной гостиной покрыт эксминстерским ковром, заглушающим шаги.

Генриетта мгновение постояла в центре Длинной гостиной, которая, оправдывая свое название, тянулась на три четверти длины дома, на половине, обращенной к парку. Несмотря на размеры, мебели здесь было мало — маленькие легкие стулья и столы легко сдвигались к стенам, если вдруг возникало желание потанцевать. Привыкнув к темноте, Генриетта обвела комнату взглядом и не заметила никаких посторонних силуэтов. Драпировки висели вдоль стен не оттопыриваясь, а низенькие, без спинок, кушетки с закрученными, как свитки, подлокотниками были слишком хрупки, чтобы заслонить кого-нибудь крупнее упитанного карлика. Фигура в плаще была отнюдь не карликового размера.

Если бы она, Генриетта, была французской шпионкой, где бы она спряталась? Девушка всегда сомневалась в эффективности такого рода рассуждений. Откуда ей знать, где спрячется, французский шпион, если она не знает, чего он хочет? Если он охотится за корреспонденцией Ричарда, то скорее всего пойдет в кабинет или в спальню; если он охотится на нее или Майлза… Генриетта задавила опасную мысль в зародыше. Лишняя тревога ей ни к чему, а вот на руку шпиону сыграть сможет.

Справа находилась дверь в музыкальную комнату, слева — в другую гостиную. Генриетта не стала тратить время на их осмотр. Она сразу устремилась к тонким, белым, с золотом, дверям, располагавшимся напротив выхода в парк, приоткрыла створку и, скользнув в передний холл, заморгала от яркого света: свечи в позолоченных стенных светильниках еще не потушили на ночь. Генриетта немного постояла в тени лестницы.

Из маленькой семейной столовой слева от холла донеслись взрывы мужского хохота. Майлз и Ричард, вероятно, засиделись за портвейном. Облегчение, что они целы и невредимы, быстро сменилось возмущением. Приятно узнать, что они занимаются чем-то полезным, когда по коридорам Селвик-Холла разгуливают французские шпионы, ядовито подумала Генриетта. И они еще называют женщин немощнейшим сосудом? Генриетта хмыкнула. Через передний холл промарширует армия Наполеона, а Майлз и Ричард, возможно, так и будут рассказывать друг другу непристойные истории, пока у них не кончится портвейн.

В комнатах по другую сторону холла было темно… но не совсем тихо. Генриетта услышала легкое шуршание. Может, ветерок колеблет шторы, и нечто иное.

Звук шел из кабинета Ричарда.

Генриетту так и подмывало запрыгать от возбуждения, но поскольку это могло помешать достижению конечной цели (прыжки к тайной деятельности не отнесешь), она сдержалась. Осторожно передвигаясь по мраморному полу, Генриетта стала подбираться к кабинету брата. Прижимаясь к стене, она кралась мимо темного входа в малую гостиную, где перед этим сидела с Амели, мимо Этельберта — комплекта доспехов, помещавшегося рядом с лестницей, пока не увидела дверь в кабинет Ричарда, всегда слегка приоткрытую.

Дверь была настолько плотно закрыта, что Генриетта не заметила бы ее, не пробивайся из-под двери слабая, тоненькая полоска света. Конечно, Ричард мог просто оставить горящую свечу, по забывчивости или собираясь вернуться туда попозже. Мог он оставить и огонь в камине из-за вечерней прохлады, какая бывает в начале июня. Время от времени Амели занимала кабинет мужа для своей работы, с видом собственницы сворачиваясь в клубочек в большом кресле Ричарда. Имелось с полдюжины абсолютно невинных объяснений этому бледному мерцающему свету.

Генриетта не стала тратить время ни на одно из них.

Вернувшись немного назад, Генриетта схватила тяжелый серебряный подсвечник, стоявший на мраморном столике в холле, и торопливо задула свечи. Ей требовался тяжелый предмет, а не свет. Кочерга была бы еще лучше, но Генриетта не могла рассчитывать, что та окажется под рукой в кабинете Ричарда. Она прикинула, не одолжить ли у Этельберта меч, но даже если бы ей и удалось вытащить его, не свалив рыцаря, она не имела ни малейшего понятия, как им пользоваться.

Генриетта медленно и осторожно дошла до самой двери кабинета. Нет, подсвечник гораздо лучше. Если повезет, она подкрадется к налетчику сзади и…

— …выпал прямо из окна!

— Да ты что! Прямо в середине Сент-Джеймс-стрит!

— И тогда Браммел сказал: «Мой дорогой юноша, если вы так уж хотите оставаться портновским кошмаром, убедительно прошу избавить нас от вашего дальнейшего присутствия». Я думал, Понсонби провалится сквозь землю!

Дверь малой гостиной с другой стороны холла распахнулась, послышались громкие шаги и мужской смех. Слабый свет под дверью кабинета вдруг исчез.

Нет!

Отбросив осторожность, Генриетта подбежала к кабинету, толкнула дверь. После освещенного холла темнота в комнате показалась ей непроницаемой. Опрометчиво заспешив, она налетела животом на что-то острое и твердое и чуть не выронила подсвечник. Француз проткнул ее мечом?

Ощупывание показало, что на самом деле это угол письменного стола Ричарда и потери крови не наблюдается. Однако больно.

Втянув воздух, Генриетта заставила себя разогнуться, но было ясно, что она опоздала. Дымок от недавно задутой свечи щекотал нос, но задувшего эту свечу нигде не было видно.

Когда глаза Генриетты привыкли, сгустки темноты, разбросанные по комнате, превратились в знакомую обстановку: кресла и столы, несколько бюстов на узких подставках и карающий письменный стол. Девушка пошарила под столом ногой, но скорчившегося шпиона там не обнаружила, а кроме стола да двух кресел с подголовниками, в комнате не было достаточно крупной мебели, чтобы с удобством спрятаться под ней или за ней. Книжные шкафы стояли вдоль стен, не маскируя ни единого потайного хода, насколько знала Генриетта… а если не знала она, то монах-призрак не знал и подавно. Генриетта хотела уже для порядка заглянуть за кресла, когда заметила кое-что убедившее ее не тратить попусту силы.

Штора в дальнем конце комнаты надулась — кто-то только что воспользовался окном.

Вот ведь!

Генриетта метнулась к окну, но неизвестный исчез так основательно, словно и в самом деле был призраком, которого изображал. В свете бесстрастной луны парк лежал молчаливый и безлюдный. У монаха-призрака было довольно времени, чтобы убежать, пока она сражалась с письменным столом Ричарда.

Генриетта разозлилась на себя. Не самый лучший из нее получился бесстрашный шпион. Понятное дело, она все еще думала, что, если б не парочка громогласных, гогочущих мужчин, она застала бы незваного гостя врасплох.

Генриетта обнаружила, что все еще сжимает тяжеленный серебряный подсвечник, и с раздраженным стуком поставила его на стол Ричарда. Разрази их гром, этих шумных, во все сующихся мужчин. Безмозглых, расхаживающих с важным видом дылд. Правда, из них получаются хорошие партнеры для танцев — в смысле, когда они не забывают об обещанном танце и не наступают на ноги, как слоны с расстройством ориентации в пространстве, — но в остальном амазонки были правы. Мужчины не стоят тех неприятностей, которые доставляют, и уж если на то пошло, она прекрасно может потанцевать и с Пенелопой.

Тяжелые шаги в дверях заставили Генриетту подпрыгнуть; она развернулась к двери, оперлась о стол. На мгновение свет ослепил Генриетту, поэтому увидела она только круг света в темноте.

Силы небесные! Для любой ночи достаточно одного монаха-призрака, она не нуждается в дополнительных сверхъестественных видениях. Генриетта раздраженно заморгала, и свет превратился в пламя свечи.

— Кто здесь? — резко спросила она.

— Генриетта? — удивленно отозвался мужской голос.

— О-о, — без всякого выражения протянула девушка, когда в комнату вошел Майлз. Напомнив себе об амазонках, она заслонила глаза от света. — Это ты.

Майлз озадаченно осмотрел темную комнату.

— Что ты делаешь здесь в темноте?

— Ничего для тебя интересного. — Генриетта направилась к двери, поборов желание треснуть Майлза подсвечником. Не хватает еще именно так закончить сегодняшний день — объяснением с Ричардом и Амели, почему она оглушила Майлза. — Доброй ночи.

Майлз схватил ее за руку, заставив остановиться. Захлопнул ногой дверь и встал между ней и девушкой.

— Генриетта, не делай этого.

— Чего не делать? — мисс Селвик вырвала руку.

Майлз запустил пятерню в волосы.

— Ты знаешь.

— Нет, — категорически заявила она. — Не знаю. Может, знала бы, если б кто-то потрудился заехать или прислать записку, вместо того чтобы исчезать на целую неделю…

Услышав, что повышает голос, Генриетта торопливо умолкла, иначе заверещала бы, как Царица Ночи в неудачный день.

Что ж, это оправданно, напомнила она себе. День таки выдался неудачным и длинным — от поломки экипажа до появления призрака и идиотов-мужчин, которые сначала прячутся от тебя, когда ты хочешь их видеть, а затем не дают уйти из комнаты, когда ты видеть их не хочешь. Генриетта метнула в Майлза испепеляющий взгляд.

Но Майлз мужественно устоял под ее взглядом.

— Мне нужно с тобой поговорить.

— А всю последнюю неделю тебя удерживали вооруженные бандиты? Привязали к стулу, наверное? Лишили письменных принадлежностей? Связали, а рот заткнули кляпом?

Майлз с трудом проглотил вставший в горле комок.

— Я повел себя по-хамски?

— Он еще спрашивает, — натянуто ответила Генриетта и взялась за ручку двери.

Майлз немного растерялся.

— Я хочу сказать, что сожалею.

— Что ж, очень мило, — пробормотала Генриетта. Одно скромное «сожалею» за шесть — нет, семь, если считать большую часть сегодняшнего дня — дней душераздирающих мук? Ха!

Майлз то ли не услышал ее, то ли предпочел не слышать.

— Мне тебя не хватает, — искренне сказал он. — Без тебя жизнь просто… скучна. Мне не хватает наших разговоров. Наших прогулок в парке.

Генриетта уклончиво хмыкнула, но дверную ручку отпустила.

— Все не так, когда тебя нет рядом. — Майлз принялся ходить взад-вперед. — Черт, я даже скучаю по «Олмаку». Ты можешь в это поверить? По «Олмаку»!

В его тоне так явственно прозвучали смущение и негодование, что, несмотря на все ожидание, разбитые надежды и полные злости записи в дневнике, Генриетта невольно почувствовала, как ее дурное настроение исчезает. Это снова ее Майлз, а не отчужденный незнакомец ее мыслей, и его ворчливый тон пробудил в девушке странную надежду, какую не пробудило бы никакое чтение стихов.

— Леди Джерси будет польщена, — осторожно проговорила Генриетта, но тень улыбки тронула ее губы.

— Леди Джерси может повеситься, — сказал Майлз со страстью, глубоко огорчившей бы леди Джерси, присутствуй она при этом.

— Не очень-то великодушно с твоей стороны.

— Генриетта, — простонал Майлз с таким видом, будто сейчас начнет биться головой о дверь, — ты простишь меня?

Генриетта немедленно затихла, придя в восторг, от которого перехватило дыхание и закололо кончики пальцев. Она даже не заметила, что расхаживание Майлза по кабинету увело его далеко от двери, освободив ей путь. Стремительный уход внезапно показался Генриетте не столь уж обязательным.

— Хорошо, — едва дыша, произнесла она.

— Трещина в наших отношениях… — Майлз выразительно взмахнул руками. — Мне она не нравится.

— Мне тоже, — сказала Генриетта не своим голосом.

— Я не могу без тебя обойтись, — искренне продолжал настаивать Майлз.

Он не может без нее обойтись. Это был Майлз, Майлз, который говорит, что не может без нее обойтись. Генриетта бы ущипнула себя, чтобы убедиться — она не грезит, уснув в саду среди лаванды и роз под колыбельную кузнечиков; но если бы это ей снилось, она была бы в элегантном платье из небесно-голубого атласа, волосы уложены очаровательными локонами, а Майлз стоял бы на коленях в летнем саду, а не метался как угорелый в темном кабинете ее брата. Однако же вот она, стоит в испачканном дорожном платье из саржи, волосы обвисли, на подбородке пятно, и Майлз говорит, что не может без нее обойтись. Это, наверное, наяву.

В сердце Генриетты грянул хор «Аллилуйя» с полноценным оркестровым сопровождением.

Она как раз взяла особенно летящее верхнее до, всего две секунды отделяли ее от того, чтобы обвить шею Майлза руками и вывести хор на крещендо со звучным поцелуем, когда Майлз добавил, как бы подводя итог:

— Ты почти так же важна для меня, как Ричард.

Оркестр умолк с неблагозвучным скрежетом, хор остановился на середине хвалебной песни, а сердце Генриетты с громким стуком упало с райских высот на землю, в груду вчерашнего мусора.

— О!

Понадобилось усилие, чтобы вытолкнуть из внезапно распухшего горла даже этот единственный звук.

«Ты почти так же важна для меня, как Ричард».

Он ведь не сказал этого? Да нет, сказал. Должен был. Ей ни за что не придумать таких ужасных слов. Целая неделя подготовки к словам типа «ты хороший человек и когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит» не подготовила ее к ним. Это было даже хуже, чем «когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит». Хуже, чем вариант «я ценю твою дружбу». Это было почти так же плохо, как отсутствие речи вообще.

— Генриетта, — хрипло закончил Майлз, беря ее руки в свои, — я просто хочу, чтобы все оставалось по-прежнему.

Застывшие пальчики Генриетты утонули в его ручищах, от ладони по руке побежало тепло. «Пожатье рук законно. Пожатье рук — естественный привет».

Светские правила абсолютно справедливо обязывают носить перчатки. Они стояли одни в темной комнате, и прикосновение руки Майлза, ладонь к ладони, голой кожи к голой коже, создавало ощущение запретной близости.

Генриетта ожидала, что Майлз выпустит ее руку. Он этого не сделал. В кабинете воцарилась полная тишина, даже кузнечики в парке затаили дыхание, а листья под окном перестали шелестеть от ветра. Большой палец Майлза погладил нежную кожу ее запястья, успокаивающе, размеренным движением. Поначалу почти незаметно, он начал сжимать ее руку, заставляя Генриетту медленно приблизиться к нему.

Генриетта испуганно вскинула на Майлза глаза. Он, похоже, не заметил. Его взгляд был устремлен прямо на ее губы.

Если она закроет глаза… если она позволит себе отдаться пожатию его рук… если сделает один шажок…

Он может уйти и не разговаривать с ней еще семь дней.

Генриетту словно окатили холодной водой. О нет, подумала она, отшатываясь — от притягивающих ее рук Майлза и от своих собственных желаний. Она не станет снова играть в ту же самую игру. Он хочет, чтобы все было по-прежнему? Отлично. Он установил правила, пусть их и придерживается.

— Нет.

Резче, чем требовалось, Генриетта вырвала руку.

Майлз заморгал, как выходящий из транса человек, и уставился на свои пустые руки, как будто никогда их раньше не видел.

— Нет? — эхом отозвался он.

— Нет. Так не пойдет. — Майлз все еще смотрел на свои ладони, растерянно хмурясь. Генриетта сцепила руки. Нет, каково, хоть бы на нее посмотрел! Она сурово, суровее, чем собиралась, добавила: — Мы не можем вернуться к прошлому. Никогда.

Наконец-то ее слова привлекли его внимание. Майлз резко поднял глаза. Он даже не потрудился откинуть назад вечно падающую на лоб прядь волос. Он просто долго, потрясенно смотрел на Генриетту.

— Ты действительно этого хочешь?

— При чем здесь мое желание, — свирепо отрезала Генриетта. — Просто так оно и есть.

Майлз выпрямился, надев маску безразличия. Сунул руки в карманы, прислонился к столу и поднял брови.

— Ну, значит, так тому и быть.

Генриетта не осознавала, как сильно хотела услышать возражение, что-нибудь вроде «вообще-то вся эта дружба — полная ерунда, и на самом деле я страстно тебя люблю», пока не услышала согласия. Как она могла подумать, будто Майлз готов покориться ее сомнительным чарам? Даже если бы она голой станцевала перед ним менуэт, он всего лишь хмыкнул бы.

Отгородившись сложенными на груди руками, Генриетта глубоко вздохнула.

— Да, — натянуто произнесла она, изо всех сил стараясь не расплакаться. — Полагаю, да.

Не дожидаясь ответа, Генриетта повернулась и демонстративно покинула кабинет, шагая очень сосредоточенно. Она не обернулась.

 

Глава двадцать четвертая

— А отсечение руки не слишком ли крайняя мера, моя дорогая?

Миссис Кэткарт безмятежно посмотрела на Амели: они сидели за чайным столом.

— Да, но сможет ли французский агент застрелить вас, если у него не будет руки? — возразила Амели. — Думаю, нет. Еще печенья?

Дамы удалились в Розовую комнату, оставив джентльменов наслаждаться послеобеденным портвейном. Они являли собой обманчиво очаровательную семейную сцену, думала Генриетта. Амели, чьи темные кудри убраны под повязку из золотистого шелка, выполняет обязанности хозяйки чайного стола, разливая по изящным, расписанным розами чашкам янтарного цвета напиток. Сидящая рядом с ней мисс Грей, темные волосы которой зачесаны назад с той же суровой простотой, какая отличает ее серое платье без всякой отделки, молча, ловко подставляет чашки под не очень ровно льющуюся из чайника Амели струю. Напротив них, на маленьком диване, — уютная миссис Кэткарт. В старомодном платье из толстой ткани с цветочным узором и широкими декоративными вставками по бокам, со щеками как печеные яблоки — она воплощала собой тип сельской матроны, готовой пользовать страждущих травяными отварами, перевязывать разбитые коленки внуков и кормить супом заслуживающих этого бедняков прихода.

— Нет, спасибо, дорогая, — сказала миссис Кэткарт, покачав головой в белом чепце, когда Амели протянула ей блюдо с печеньем. Глядя на ее слегка наморщенный лоб, можно было подумать, что она обсуждает особенно сложный узор для вязания или волнуется за судьбу вышедшей замуж служанки. — Вы совершенно правы насчет того, что без руки стрелять трудно, но не будет ли более по-христиански просто застрелить его?

Амели с резким стуком поставила чайник.

— Но как тогда мы сможем его допросить?

Миссис Кэткарт подумала.

— И в самом деле, как? — пробормотала она, деликатно отхлебывая чай. — Действительно, как?

Амели беспокойно повернулась в кресле, чтобы посмотреть в окно, в котором отразилось ее нетерпеливое лицо.

— Не понимаю, почему Ричард не позволил нам пойти за ним, — посетовала она с досадой.

Верность семье вывела Генриетту из задумчивого молчания.

— Мы не можем рисковать школой, — объяснила она, кажется, в тысячный раз.

Прошлым вечером после столкновения с Майлзом Генриетта собрала разбежавшиеся мысли и напомнила себе, почему, собственно, она шастала в темноте по дому, и объявила брату о появлении монаха-призрака. На войне не до таких глупостей, как разбитые сердца; и хотя мир словно бы разлетелся вдребезги, когда в кабинете она вырвала у Майлза свою руку, во внешнем мире беспечно вставало и садилось солнце, планеты вращались по своим неизменным орбитам, а где-то в Суссексе замышлял злодеяние французский шпион.

Генриетта немного понежилась в лучах благородной самоотверженности. Девушка рисовала себя таинственной фигурой под вуалью, источником постоянной гибели французов и удивления и догадок дома.

— Разбитое сердце, знаете ли, — будут шептаться люди.

— Бессердечный негодяй… всегда так… Но пусть ее потеря послужит к выгоде Англии. А как она поймала Черного Тюльпана…

Призрачная болтовня оборвалась, и Генриетта скорчила себе рожицу. Совершенно невозможно представить Майлза в роли коварного соблазнителя, не больше чем ее — в роли трагической героини. И потом, она никогда не понимала, каким образом трагическим фигурам под вуалью удается чего-то достичь, когда у них постоянно пелена перед глазами. Неужели они не натыкаются без конца на столики? Но именно поэтому, решила Генриетта, из нее никогда не выйдет трагической героини. Над ней тяготеет проклятие логического ума.

Ее невестка, над которой проклятие логического ума не тяготело, обрадовалась известию о шпионе и ничего так не хотела, как броситься в парк — в маске и с пистолетом в руке.

Ричард не обрадовался.

Оттащив Амели от двери, Ричард заметил: погоня за шпионом только подтвердит все подозрения шпиона, если — охлаждая их пыл, добавил он — шпион вообще существовал. Ночная беготня по территории поместья с пистолетом в руке гарантированно убедит любого скрытого наблюдателя, что в Селвик-Холле есть что порасследовать.

— Но неужели ты не понимаешь, — заспорила Амели, — что, если мы его застрелим, некому будет расследовать!

Ричард сжал губы, обрывая звук, который мог бы оказаться ворчанием, если бы ему дали такую возможность.

— Мы не знаем, один ли он. Могут быть и другие. Ты готова так рисковать?

Не прошло и нескольких минут, как Ричард, несмотря на отсутствие плаща и маски, снова превратился в Пурпурную Горечавку, приказав выставить дополнительных часовых на территории и в старой норманнской башне. Предпочитая как можно дольше скрывать зловещую новость от остальных гостей, Ричард неохотно согласился провести большую часть запланированных на следующий день мероприятий. В конце концов стрельба по мишеням — самое обычное времяпрепровождение и не должна привлечь чье-то пристальное внимание, а разные странности поведения можно оправдать проведением пикника. Занятия с веревками отменили, к большому облегчению Генриетты. Она и без упражнений на весу, в нескольких футах над землей, с трудом сражалась с головной болью.

Генриетта вернулась в настоящее, когда Амели наклонила чайник с опасностью для эксминстерского ковра и новых шелковых туфелек девушки. Она поспешно подобрала ноги под стул и убрала муслиновые юбки из-под капающего чайного носика.

— С моим планом все было бы много проще, — настаивала Амели.

— Но зато нам не пришлось отменять наши сегодняшние дела, — примирительно вставила миссис Кэткарт. — Ваш муж чрезвычайно умно поступил, поставив часовых в башне.

— Автократично, — проворчала Амели.

— Ужасно, — автоматически поддержала Генриетта, но не от души. В приоткрытую дверь она услышала негромкие шаги по мраморному полу, бурный разговор между мужчинами, все ближе, ближе…

Майлз.

Генриетта села очень прямо, не зная, радоваться или огорчаться, что она выбрала кресло, стоявшее спиной к двери. Служанка сделала ей прическу в греческом стиле — перекрученный узел на макушке и длинные, свободно спадающие локоны, — и открытая шея вдруг показалась Генриетте весьма уязвимой. Мисс Селвик раздраженно заерзала в кресле, заставив локоны прикрыть уязвимое место. Майлз, конечно, и раньше видел ее шею. Да и вряд ли он вообще будет смотреть на ее шею — скорее всего нет. После вчерашнего происшествия в кабинете поведение Майлза отличалось потрясающим безразличием.

Можно ли действительно назвать это безразличием, спрашивала себя Генриетта, если вообще не общаешься с человеком, которому хочешь выказать безразличие? Они весь день двигались на расстоянии друг от друга, как планеты в модели Солнечной системы — всегда кружатся, никогда не встречаются. Когда они стреляли по мишеням, наряженным Деларошем, Фуше и Бонапартом, Генриетта заметила вдалеке светловолосую голову Майлза, но он постарался, чтобы их разделяло несколько человек. За ужином их разделял весь стол, а большой подсвечник предохранял даже от минимального зрительного контакта. Генриетта подозревала, что Майлз передвинул подсвечник, но доказательств у нее не было.

Ну и что с того, что он ее избегает? Разве она практически не приказала ему это сделать? Она не имеет права плакать над потерей, жестко скомандовала себе Генриетта, делая большой глоток остывшего чая. Она установила правила и теперь должна их придерживаться.

Почему Майлз не возразил ей, когда она сказала, что возврата к прошлому нет? Если она и в самом деле хоть сколько-то дорога ему, почему он не пошел за ней? Не возразил? Не сделал хоть что-нибудь?

Дверь открылась, и через порог ступил начищенный высокий сапог. Генриетта поспешно перевела взгляд на чайный поднос, притворяясь, будто чрезвычайно заинтересовалась блюдом с печеньем. Если Майлз не захотел иметь с ней дела, то и она не хочет иметь с ним никакого дела. Заглушаемые ковром шаги направились к ней — Генриетта принялась жевать прискорбно большой кусок печенья, — прошли мимо и остановились рядом с креслом Амели. На спинку кресла Амели опустилась рука с золотым перстнем-печаткой на мизинце. С полным ртом вязкого сладкого теста Генриетта вскинула голову. И увидела своего брата.

Не Майлза.

Генриетта решительно проглотила печенье.

Амели подняла голову к Ричарду.

— Все часовые на местах? — театральным шепотом спросила она.

Ричард кивнул.

— Если нет, виновные понесут наказание, — мрачно сказал он, и тут дверь снова распахнулась.

Генриетта торопливо наклонилась к миссис Кэткарт, потянулась к печенью, но передумала. Такую ошибку она не повторит. Что касается остальных совершенных ею ошибок…

В комнату ворвался Майлз, очень громко переговариваясь с близнецами Толмондели о чем-то совершенно непонятном, кажется, с большой примесью спортивного жаргона. Троица прямиком устремилась к камину, даже не глянув в сторону Генриетты.

С громким стуком поставив чашку на блюдце, она повернулась к брату.

— Чем будем заниматься сегодня вечером? — громко спросила она у Ричарда.

— Изображать из себя легкую добычу для французского шпиона, — с кислой миной ответил он.

Ричард явно пребывал не в духе. Генриетта понимала — ему невмоготу играть роль хозяина дома, когда единственное его желание — натянуть черные брюки и скрыться в ночи со шпагой на изготовку.

— Да, чем мы будем заниматься сегодня вечером? — требовательно спросил Нэд Толмондели, подходя к уютно сдвинутым креслам. — Доррингтон говорит, упражнения на свежем воздухе отменяются. Надеюсь, он ошибается.

— Со стороны Доррингтона чертовски глупо так заявить! — согласился Фред Толмондели, подходя к брату.

— Доррингтон прав, — подтвердил Ричард.

— Не надо расстраиваться, будто случилось нечто из ряда вон выходящее, — заметил непринужденно облокотившийся на каминную полку Майлз и тоже перешел к общему собранию. Встал рядом с Ричардом, неловко кивнув всем дамам сразу. Генриетта поймала себя на том, что ловит его взгляд, и приказала себе прекратить.

— Что случилось с Майлзом? — прошептала Амели. — Он весь день странно себя ведет.

Генриетта слабо пожала плечами.

По счастью, Амели не удалось продолжить расспросы.

— Ты смеешься, Селвик? Шутка такая, да? — продолжал настаивать Фред.

— Ричард никогда не шутит насчет шпионов, — вставила Амели.

— Ну и напрасно! — приуныл Нэд. — Есть отличная шутка про французского агента и прусского генерала, который заходит в таверну и…

— Может, в другой раз, — перебила его Генриетта, и, когда Ричард побагровел, попыталась смягчить свои слова ободряющей улыбкой. Нэд широко улыбнулся в ответ. — Думаю, сейчас не совсем подходящее время.

— Могу я попытаться убедить всех вас, что это война, а не салонная игра? — натянуто осведомился Ричард.

— Можешь попробовать, а вот преуспеешь ли ты в этом, другой вопрос, старина, — пробормотал Майлз, неодобрительно разглядывая Нэда.

Ричард проигнорировал его слова, кашлянул с силой, достаточной, чтобы вызвать небольшую бурю в Глостершире.

— Поскольку все мы здесь, то вполне можем прояснить данный вопрос. Тайный агент…

— Мы не знаем… — начал Майлз.

— Вчера вечером на территории поместья был замечен неизвестный, — поправился Ричард, подчеркнуто взглянув на Майлза, — предположительно агент. Переодетый, — добавил он, прежде чем Майлз снова вмешался.

— Какая большая удача! — воскликнул Нэд Толмондели.

— Большая удача? — холодно отозвалась мисс Грей.

— Кто бы мог подумать! — воодушевленно продолжал Нэд. — Наш личный шпион! И ради него нам даже не нужно ехать во Францию. Потрясающе, Селвик.

Его брат задумчиво кивнул.

— Чертовски удобно, вот что я скажу. На ловца и зверь бежит! — Он умолк, захваченный красотой своей метафоры.

— Господи, Фред! — вскричал Нэд. — В самую точку! Устроим охоту и затравим шпиона!

— Трубя в рога, без сомнения, — сказал совершенно раздосадованный Пурпурная Горечавка, — еще и собак спустим.

Нэд просиял, радуясь, что его так хорошо поняли.

— Совершенно верно!

— Мы, — рявкнул Ричард, — ничего подобного делать не станем!

— Цель — не спугнуть шпиона, — услужливо объяснила Генриетта.

— Спасибо, Генриетта, — сорвался Ричард. — Уверен, данное заявление всех нас чрезвычайно укрепило.

— Сегодня у него совсем плохо с нервами, — прошептала сестра Ричарда жене Ричарда.

— Бедняжка, просто ему хочется гоняться за шпионами, — прошептала в ответ Амели.

— Может, вы двое хоть минуту посидите тихо? — бросил Ричард.

Женщины обменялись взглядами взаимного сочувствия и понимания.

Нэд, ненадолго растерявшийся, быстро пришел в себя.

— А, я понял, — сказал он. — Это новое задание, да? И все мы идем поодиночке, чтобы узнать, кто первый поймает шпиона. Мы применим ту… ту тактику выслеживания, которой нас обучали сегодня днем. — Он повернулся к своему брату: — Ставлю десять гиней — я первым найду шпиона!

— Это не задание. И не игра. Это, черт побери, досадная помеха. — Ричард глубоко вздохнул, стараясь не выйти из себя.

— Послушайте, — вступил Майлз, придя на помощь своему осажденному лучшему другу. — Если шпион узнает о нашей школе, это коснется всех нас. Старина Бони внесет наши имена в очередной список приговоренных к смерти.

Фред сильно нахмурился.

— Но если мы поймаем шпиона, — произнес он напыщенным тоном человека, разъясняющего сложную теорему, — он не сможет сообщить наши имена.

Нэд восхищенно ахнул.

Ричард застонал.

Амели пришла ему на выручку, погладив по руке.

— Я понимаю, отказ от сегодняшних вечерних развлечений вызвал большое разочарование, но мы должны воспринять это как еще одно проявление неуважения к нам, за которое мы должны отомстить преступному режиму, — с искренним пафосом сказала она.

Очень тронутый ее словами, Нэд Толмондели с чувством завел «Правь, Британия». Мисс Грей прервала его как раз после того, как Британия управилась с волнами, но до того, как британцы никогда, никогда, никогда не станут рабами.

— Не хочу показаться навязчивой, — сказала она, — но, мне кажется, нужно навести справки и попытаться свести до минимума угрозу, которую представляет собой эта особа недружелюбного характера.

— А? — подал голос Нэд Толмондели.

— Я так понял, она имеет в виду, нужно расспросить других людей про этого парня-шпиона, — объяснил его более понятливый брат.

Нэд кивнул, пораженный. Фред всегда оставался самым умным в семье.

Генриетта подавила смешок и по привычке посмотрела на Майлза, чьи губы кривились от сдерживаемой усмешки. Их глаза на мгновение встретились, поделившись весельем, прежде чем Майлз вдруг застыл и отвел взгляд.

Потрясенная Генриетта устремила все внимание на мисс Грей, неумолимо перечисляющую места, где Ричард мог навести справки, — в местных гостиницах, там могли заметить чужого человека; в соседних домах, куда могли съехаться гости; на почтовых станциях, где записывают проезжающих, и так далее и тому подобное. Слушателей словно засасывала трясина, глаза у всех остекленели. Генриетте оставалось только предполагать, на что были бы похожи ее уроки, и она порадовалась, что мисс Грей недавно избавилась от своих обязанностей.

— Я навел справки везде, — пресек безжалостный поток слов Ричард. — В ближайших гостиницах чужих не оказалось, и незнакомых экипажей поблизости не видели.

— Вот поэтому с призраками и трудно, — ни к кому не обращаясь, заметил Майлз.

— Монаха-призрака не существует, — с нажимом сказал Ричард.

— А когда мне было пять лет, он говорил совсем другое, — прошептала Генриетта Амели.

— Вы не просили… — начала миссис Кэткарт.

— Да! — рявкнул Ричард.

— Я собиралась сказать, — спокойно продолжала миссис Кэткарт, — вы не просили принести нам еще чаю? Если в окно за нами подглядывает французский шпион, то чай, как ничто другое, придаст нашему собранию обычный вид.

Подыскивая возражение, Ричард просто уставился на нее. Амели всплеснула руками:

— Миссис Кэткарт, вы ангел!

— Довольно приземленный, — весело усмехнулась дама. — Как будем проводить время?

— Я мог бы пойти проверить часовых, — с надеждой предложил Майлз.

— О нет, ты никуда не пойдешь, — мрачно сказал Ричард. — Ты останешься здесь со всеми нами.

— Но…

— Здесь, — с нажимом сказал Ричард.

— У меня идея, — вмешалась Генриетта, стараясь не слишком задумываться над горячим желанием Майлза уйти. — Давайте поиграем в шарады. Таким образом мы будем казаться самым обычным собранием — она подчеркнула слово «обычным» ради возбужденного брата, — а сами попрактикуемся в перевоплощении.

— Отличная идея! — воскликнул Фред Толмондели, новыми глазами, с уважением глядя на Генриетту.

— А это не вызовет у французского шпиона подозрений? — возразил Майлз, сердито посмотрев на Фреда.

— Если только он будет с нами в комнате и услышит, каких персонажей мы называем, — возразила Генриетта. — 13 окно он лишь увидит компанию, играющую в шарады.

— А вдруг… — Нэд глубоко вздохнул и обвел присутствующих застывшим от ужаса взглядом. — А вдруг шпион находится в Этой Самой Комнате?

— Поверьте мне, — сухо сказал Ричард, — этот вопрос я уже выяснил.

Его слова омрачили атмосферу. На веснушчатом лице Нэда отразилась смесь смущения и возмущения.

— Вам и следовало это сделать, — миролюбиво заметила миссис Кэткарт. — В таких делах осторожность лишней не бывает, не так ли, дорогой мой?

— Мы должны выглядеть обычно, — подчеркнул Ричард. — Обычно. Это означает, никакой практики во французских диалектах, никаких неожиданных попыток лазания по стенам и решительно никаких полуночных охот.

Говоря это, Ричард пристально посмотрел на Фреда Толмондели, не поняв, что потратил свой предостерегающий взгляд не на того брата.

— Одна из молодых леди должна обладать музыкальным талантом, — с приятной улыбкой вставила миссис Кэткарт. — Уверена, песня поможет всем нам немного успокоиться.

— Великолепно! — воскликнула Амели. — Генриетта может спеть. Что может быть, — она улыбнулась мужу, встревоженно вглядывавшемуся в темноту за окном, — обычнее?

— Я не в голосе, — стала увиливать Генриетта.

— Не глупи, — сказала Амели, абсолютно лишенная музыкальности. — Мне твой голос очень нравится.

С обычной своей энергией Амели перегнала всех из Розовой комнаты в музыкальную, подтолкнув Майлза в нужном направлении, когда тот выказал намерение отклониться в сторону парка.

— Но я просто хотел…

— Нет, — сказал Ричард.

— Ой, ну ладно, — неохотно пробормотал Майлз.

Генриетта распелась, голос легко скользил от ноты к ноте.

Майлз повернулся к Ричарду, с тоской смотревшему в окно.

— Ты уверен… — начал он.

— Сидеть! — отрезал Ричард.

— Друг, собака, две большие разницы, — сказал под нос себе Майлз.

Но сел. Он выбрал, заметила Генриетта, самое дальнее от рояля кресло. Прищурившись, девушка стала перебирать ноты. Бога ради, можно подумать, с прошлого вечера она подхватила проказу! Он боится, что она бросится на него от избытка любовной тоски?

Конечно, в несчетный раз за такое же количество минут напомнила себе Генриетта, она сама дала ему от ворот поворот. Но она не хотела такого. Неужели он не может вести себя хотя бы цивилизованно? Неужели она просит слишком многого?

Мисс Грей кашлянула с угрожающей важностью.

Покраснев, Генриетта схватила первые попавшиеся ноты и сунула их мисс Грей.

— Это «Caro mio ben», — сообщила Генриетта.

— Мне знакома эта вещь, — бесстрастно ответила мисс Грей, водружая ноты на подставку и пристраивая на носу пенсне.

— Хорошо, — сказала Генриетта, вставая перед инструментом. — Тогда начнем?

Аудитория подобралась не самая лучшая. Ричард мрачно смотрел в окно, как будто ждал, что шпион в любой момент пробежит мимо, поводя ушами и тыча в стекло носом. Амели сидела с видом «я притворяюсь, будто слушаю, но на самом деле я думаю, как изловить этого француза». Миссис Кэткарт, разумеется, казалась приветливой и излучала поддержку, потому что она была такой, эта миссис Кэткарт; Генриетта понимала — ее способности здесь ни при чем. С диванчика, рассчитанного на двоих, братья Толмондели взирали на нее выжидающими взглядами щенков, знающих, что в настоящий момент ведут себя очень, очень хорошо, но едва их отвлекут, как они вскочат и начнут гоняться за своими хвостами. И затем — Майлз. На Майлза Генриетта старалась не смотреть.

Мисс Грей чопорно спросила, готова ли она. Кивнув, Генриетта закрыла глаза, задержала дыхание, как учил синьор Антонио, и прислушалась к вступительным тактам. Несмотря на заявление, что она не в голосе, ми-бемоль Генриетты прозвучал четко и уверенно, легко сменившись ре, до и си-бемолем. Эту арию она выучила одной из первых, и знакомые ноты и фразы лились с легкостью.

Но слова… почему она никогда не замечала этих слов раньше? «Ты — все мое счастье, — пела она, — поверь в это: когда ты далеко, мое сердце одиноко». Она пела эту самую фразу десятки, сотни раз, сосредоточивая все свое внимание на звуке и дикции, времени и темпе, в блаженном неведении о печальном повествовании о муках сердца. Она произносила их, но никогда не понимала.

Одиноко. Только так можно было описать боль, связанную с отсутствием Майлза, ощущение полной отторгнутости, охватывало ее всякий раз, когда они проходили мимо друг друга в неловком молчании. Стало бы ей легче, если б он оказался далеко не только в переносном смысле, если бы завтра она упаковала вещи и уехала в Лондон? Но что толку? Лондон наполнен тысячами воспоминаний о Майлзе. Майлз в парке, учит ее править коляской. Майлз в «Олмаке», подпирает колонну. Майлз сидит на диване в малой столовой, рассыпая по всему ковру крошки печенья. Даже в спальне не найти ей спасения — там сидит на кровати, опираясь на подушки, Зайка и смотрит с упреком, словно призрак Банко.

Решительно вернувшись к музыке, Генриетта медленно преодолела строчку «истинный влюбленный всегда вздыхает». Она с гораздо большим удовольствием пошвырялась бы вещами. Лучше всего в Майлза. Генриетта дала выход раздражению, с большей, чем того требовала партитура, силой пропев в первый раз повторяющуюся строчку, состоявшую из слов «откажись же от такого жестокого презрения». Музыка задержалась на «презрении», медлила на этом слове, вибрируя и предлагая его снова и снова, перебрасывая его назад Генриетте.

Взгляд девушки невольно скользнул мимо развалившихся братьев Толмондели, мимо кружевного чепца миссис Кэткарт — к Майлзу, сидевшему в кресле в глубине комнаты.

Его равнодушия как не бывало.

Сердце Генриетты забилось в горле, придав голосу силы, когда она встретилась глазами с Майлзом. Он сидел совершенно прямо, оставив ленивую свободную позу, и, вцепившись в подлокотники, так сильно сжимал позолоченное дерево, что удивительно, как оно не раскололось в его руках. Генриетта прочла потрясение и испуг на его лице… и что-то еще.

Третье повторение «жестокого презрения» показало такую глубину чувств, что миссис Кэткарт быстро заморгала и даже Ричард, хмуро смотревший в окно, прервал выслеживание французов и рассеянно отметил, что новый учитель пения его сестры определенно знает свое дело.

Музыка смягчилась, лаской вернувшись к «ты — все мое счастье, поверь в это». Генриетта не могла оторвать взгляда от Майлза. Остальные не имели значения. Здесь никого больше не было. Она пела только для него, мелодичные итальянские фразы молили, обещали, дарили.

Разразившаяся буря аплодисментов оборвала протянувшуюся между ними ниточку. Несколько раз моргнув, Генриетта обвела глазами комнату. Братья Толмондели вскочили, и даже Ричард оторвался от окна, чтобы посмотреть на нее с удивленным восхищением, каким старшие братья и сестры жалуют младших, когда те ткнут им в лицо демонстрацией высшего совершенства.

— Боже великий, Генриетта, я не представлял, что ты так поешь, — искренне сказал он.

— Отличное исполнение! — аплодировал Фред Толмондели.

— Восхитительно! — вторил Нэд. — Никогда не думал, что у итальянцев может быть что-то такое… э…

— Восхитительное! — подсказал ему брат. Нэд благодарно заулыбался во весь рот.

Генриетта почти не замечала своего триумфа. Майлз ушел. Его кресло в глубине комнаты стояло пустым и немного наискосок, как будто встали с него в спешке. Тонкая позолоченная дверь позади кресла была распахнута и еще колебалась движением воздуха.

— Спойте нам еще, дорогая, — попросила миссис Кэткарт с ободряющей улыбкой. — Редко услышишь такое виртуозное исполнение.

— Я и не думал, что ты так поешь, — ошеломленно повторил Ричард.

Амели, если и не совершенно лишенная музыкального слуха, то относившаяся к музыке спокойно, ограничилась тем, что от души улыбалась успеху золовки.

И единственным, кто не улыбался от души (помимо мисс Грей, для которой улыбка была абсолютно чуждым движением, тревожащим давно не используемые лицевые мышцы), была Генриетта. В другое время она несколько дней купалась бы в их комплиментах, прижимая их к груди, как букет красных роз.

Но сейчас Генриетту занимало совсем другое.

То не было безразличием. Может, она и не такая мудрая, как Пенелопа — или, во всяком случае, не такая мудрая, какой считает себя Пенелопа, — но знает достаточно, чтобы распознать страдание. Ей ли не знать после прошедшей недели.

Это не означает, предостерегла себя Генриетта, что Майлз обязательно испытывает к ней какие-то нежные чувства. Может, он просто сожалеет об их пострадавшей дружбе. Генриетта глубоко вздохнула. И если этого он и хочет, что ж, дружба лучше, чем ничего, — минувший день как нельзя нагляднее доказал это.

Но было же еще что-то в его глазах…

— Спой еще, — попросила Амели, радуясь, что ей с таким успехом удалось отвлечь проходящих подготовку непоседливых агентов.

Генриетта покачала головой, быстро приняв решение. Что там сказал Гамлет? Что-то насчет того, что действие «хиреет под налетом мысли бледным», а для Генриетты это означало: если она хочет выяснить отношения с Майлзом, то должна сделать это немедленно, прежде чем успеет передумать.

— Нет, — ответила она Амели. — Нет. Мне нужно… я просто…

Амели, подумав, что Генриетта говорит о нужде совсем иного рода, понимающе кивнула и быстро повернулась к мисс Грей, побуждая ее сыграть какую-нибудь пьесу.

Близнецы Толмондели беспокойно заерзали, обмениваясь мученическими взглядами. Одно дело, слушать очаровательную леди Генриетту, и совсем другое — подвергнуться немелодичному бренчанию мисс Грей.

— Послушай, Селвик, как насчет более живых развлечений? — крикнул Фред.

В окно Генриетта видела знакомую спину, удаляющуюся по дорожке, исчезающую в глубине тщательно спланированной естественной части парка. Она знала эту походку Майлза, знала движение, каким он откинул голову; она знала малейший его жест так же хорошо, как свое отражение в зеркале. Генриетта минуту постояла у окна, наблюдая, как темный фрак Майлза сливается с живой изгородью, становясь уже неразличимым. Но вглядываться в темный кустарник необходимости не было — девушка точно знала, куда он идет. Когда Майлз впадал в немилость (очень часто, принимая во внимание его склонность к авантюризму) или искал место, чтобы спокойно подумать (значительно реже), он всегда уходил в одно и то же место — к римским руинам в самом западном уголке парка. Он любил бросать камешки в бюст Марка Аврелия — особенно когда не справлялся с заданиями по классическому периоду истории. При воспоминании об этом Генриетта прикусила губу, подавляя улыбку.

Как ей могло прийти в голову не помириться с Майлзом? Да это просто невозможно.

Генриетта незаметно покинула комнату. Ей просто нужно с ним поговорить и восстановить прежний порядок вещей. Когда она его найдет…

— Кто-нибудь будет играть в шарады? — спросил Фред Толмондели.

 

Глава двадцать пятая

Ну кто же знал, что Генриетта умеет так петь?

Камешек отскочил от головы Марка Аврелия и с плеском упал в воду. Оскорбленная золотая рыбка с упреком плеснула в сторону Майлза хвостом и ушла на глубину. Римский император с длинным носом надменно взирал на Майлза, подбивая на новую попытку.

Сегодня он ошибся с целью.

Майлз с остервенением поддал ногой гравий, причинив больше вреда носку сапога, чем земле. Да какая там цель, это было его суждение, роковым образом оказавшееся ошибочным. После минувшей недели Майлз сомневался в своей способности судить здраво. На свободе разгуливает опасный французский шпион, и что делает Майлз? Ничего полезного, тут он абсолютно уверен. Даже совсем наоборот. На протяжении всей прошлой недели он делал один промах за другим. Будь его жизнь романом, глава, описывающая последние события, несомненно, называлась бы так: «В которой наш герой ухитряется подвергнуть опасности своего лакея и поссориться с ближайшим другом».

Майлзу понадобилось мгновение, чтобы понять — он имеет в виду не Ричарда.

Опустившись на мраморную скамейку, Доррингтон схватился за голову. Когда это произошло? Разумеется, Ричард его самый близкий друг, всегда был. Это непреложный факт, как метод созыва парламента. Однако каким-то образом, Майлз даже не заметил, как Генриетта заняла в этой системе свое место. Он заставил себя припомнить последние несколько лет, чтобы найти источник крайне тревожащего развития событий. Обычно Майлз не был сторонником размышлений о прошлом, жил настоящим днем, ловил момент — то есть в соответствии с любой другой оптимистичной формулой, позволяющей закрывать глаза на все, что могло бы вызвать серьезные мысли или, еще хуже, примешать к этому чувства. Тем не менее даже слепой мог увидеть, что его визиты в Аппингтон-Хаус отнюдь не прекратились с отъездом во Францию якобы лучшего друга, который находился там большую часть нескольких последних лет, не считая редкого отдыха дома. Он мог бы сослаться на превосходное имбирное печенье кухарки, или балующую его леди Аппингтон, или любое другое число безобидных предлогов. Но только предлогами они и остались.

Когда он до такой ужасающей степени стал зависеть от Генриетты? Год назад он пообещал Ричарду присмотреть за ней (Ричард с необыкновенной серьезностью относился к своим обязанностям старшего брата, подразумевающим защиту сестры), но каким-то образом присматривание превратилось в сотни чаепитий в малой гостиной, в тысячи прогулок в парке, а с лимонадом Майлз уже и со счета сбился, расплескав значительную часть его в переполненных бальных залах на свои же туфли. Дауни просто рвал и метал из-за последствий воздействия лимонада на тонкую кожу. Сегодня… Майлз не упомнит, сколько раз он автоматически поворачивался к Генриетте, собираясь обменяться с ней язвительными насмешками или замечаниями, прежде чем вспоминал, что они не разговаривают.

Чистое мучение.

В течение длинного, удручающего дня ему почти удалось убедить себя, что все устроится. Конечно, Генриетта разозлилась — имеет полное право после поцелуя на балу у Вона, — но рано или поздно она сменит гнев на милость и они смогут вернуться к прежним отношениям. И не собирался он целовать ее вчера вечером. Правда, не собирался. Это было всего лишь… э… сердечное рукопожатие. Генриетта успокоится, и жизнь вернется в нормальное русло.

Все это казалось такой хорошей идеей. Пока Генриетта не запела.

С первой же трелью с глаз Майлза спала защитная пелена. Ко второй он откровенно страдал. Перед ним стояла не младшая сестра Ричарда. И даже не товарищ Майлза по тысяче скучных светских балов. У рояля пела женщина, обладавшая огромным талантом. Давний знаток оперы и обитателей ее кулис, Майлз знал — есть голоса и Голоса. У Генриетты был Голос. Чистые звуки отзывались в памяти Майлза, как тянущийся за Генриеттой шлейф ее лавандовых духов, преследуя своей чистотой.

Но не только Голосом она обладала. Майлз запретил себе даже смотреть, как вздымается над вырезом платья ее грудь, когда девушка сделала глубокий вдох перед крещендо на третьем повторении tanto rigor.

Вспомнив, Майлз застонал и почувствовал, что брюки снова, как и тогда, стали ему тесны. И покрой тут ни при чем.

Взгляд в другую сторону тоже не помог, когда он увидел ее изящные руки, стиснутые на уровне талии, нежно округлые и до невозможности светлые, бледные узкие ладони, длинные тонкие пальчики с гладкими розовыми ногтями. Майлз не подозревал, что вид ногтя может повергнуть в такую тоску.

Взгляд на лицо стал еще большей ошибкой. От усилия, которого требовало пение, щеки Генриетты разрумянились — они редко бывали такими: словно лепестки розы, просвечивающие сквозь тонкий снежный покров; кожа ее была такой прозрачной, что, казалось, под ней видна пульсирующая кровь. И губы Генриетты тоже были яркими, как и щеки, глаза затуманились от музыки. С приоткрытым ртом, со слегка запрокинутой головой Майлз видел ее поднимающейся со смятых простыней — мечтательные глаза, алые от поцелуев губы.

Майлз прикинул, не прыгнуть ли в пруд, но тот был слишком мелок, чтобы оказать хоть какую-то помощь. Кроме того, Майлз сомневался, что воды этой части Северного моря окажутся достаточно холодными, чтобы угасить его пыл, когда перед глазами стоит образ Генриетты…

Так. Хватит — значит, хватит. Майлз решительно вытер пыльные ладони о брюки. Он сделает то, что должен был сделать сразу, — первым же делом прикажет завтра утром подать ему коляску. Он вернется в Лондон, пойдет в военное министерство к Уикхему, выжмет из своего тихого начальника всю информацию до последней капли, а затем серьезно займется поисками человека, напавшего на Дауни.

Майлз с тоской посмотрел на освещенные окна дома, видные поверх куста, доходившего виконту до плеч. Там участники домашней вечеринки переходили в Розовую комнату выпить чаю и кофе; нарядные фигуры двигались за окнами поодиночке и группами. Было слишком далеко, чтобы кого-то узнать, но Майлз мог думать только о…

О том, чтобы подстрелить француза, резко сказал он себе, поднимаясь со скамьи. Чтобы подстрелить множество французов.

— Даже не говори об этом, — предостерег Майлз Марка Аврелия.

— «Не говори» о чем?

Майлз вздрогнул, обернулся и чуть не упал через скамейку.

Не римский император ожил. С этим Майлз справился бы. Давно умерший исторический персонаж, шпионы, призраки монахов… всех их Майлз встретил бы не дрогнув.

Фигура, приближавшаяся к нему по буковой аллее, вполне могла быть статуей, сошедшей с пьедестала, ожившим мифическим изваянием, сотворенным Пигмалионом. Генриетта преодолела последние несколько ярдов дорожки; ее муслиновое платье блестело в лунном свете. Тонкая ткань облегала при ходьбе ее ноги, усиливая сходство с классической античной статуей, но статуи никогда не оказывали на Майлза такого воздействия.

— Разве ты не должна оставаться в доме? — мрачно спросил он.

Генриетта на секунду замедлила шаг.

— Мне нужно с тобой поговорить. Насчет вчерашнего вечера…

— Ты права, — перебил ее Майлз, — мы не можем вернуться к прошлому.

Генриетта прищурилась. Луна освещала мерцающие хвосты рыбок в пруду и образовывала причудливый узор на кустарнике, но лицо Майлза находилось в тени. Девушка различала только его силуэт у живой изгороди — Майлз стоял, держа руки в карманах, но некоторое напряжение в развороте плеч не соответствовало непринужденности позы.

— Именно об этом я и хотела с тобой поговорить, — объявила Генриетта. — Я передумала.

Генриетта рассчитывала на несколько иную реакцию. Вместо того чтобы вскрикнуть от радости, он скрестил на груди руки.

— Ну и я тоже.

Генриетта нахмурилась.

— Ты не можешь.

— Почему нет?

— Потому что… о, Бога ради, Майлз, я пытаюсь перед тобой извиниться!

Майлз сдвинулся с места.

— Не надо.

— Не надо?

— Не надо извиняться и подходить ближе.

Словно стремясь придать веса своим словам, Майлз решительно отвернулся от нее, набрал горсть камешков и принялся бросать их в пруд, целясь с преувеличенным старанием.

Генриетта все поняла и снова прищурилась. Подбоченившись, она сердито посмотрела на Майлза.

— Если ты пытаешься убрать меня с дороги, чтобы я не мешала тебе ловить шпиона, мне это не нравится.

— Не в шпионе дело, — рыкнул Майлз.

Шлеп! Камешек с излишне громким плеском потонул в мутных водах.

Генриетта воинственно направилась к Майлзу, хрустя туфлями по гравию, и ткнула его в плечо. Сильно.

— Ты надеялся, шпион пройдет здесь по пути к дому, да?

— Не. — Всплеск. — В. — Всплеск. — Шпионе. — Всплеск. — Дело.

Майлз вытер ладони о брюки. Генриетта схватила его за руку, прежде чем он успел набрать новую горсть метательных снарядов, и заставила развернуться к ней.

— Я настолько отвратительна, что даже мой вид тебе невыносим?

— Отвратительна. — Майлз недоверчиво смотрел на нее, даже рот приоткрыл. — Это ж надо. Отвратительна!

Генриетта в полной мере почувствовала его насмешку, и ее лицо исказилось от боли.

— Можешь не тратить силы на уточнение, — огрызнулась она.

— Ты хоть знаешь, что со мной делаешь? — спросил Майлз.

— Я? С тобой? Ха! — отчетливо воскликнула Генриетта.

Не самый остроумный ответ, но она впала в такую ярость, что на более длинные слова ее не хватило.

— Да, ты! Постоянно присутствуешь в моих снах, поешь как… не знаю кто. Я не могу спать. Я не могу посмотреть в глаза моему лучшему другу. Это настоящий ад!

— Я, что ли, виновата?! — воскликнула Генриетта. — Это ты меня поцеловал, а потом даже не удосужился… подожди… В твоих снах? Я тебе снюсь?

Майлз в ужасе попятился.

— Нет-нет, забудь, что я сказал.

Генриетта опасно шагнула вперед.

— О нет! Никаких «забудь»! На сей раз ты так легко не отделаешься.

Майлз с чувством чертыхнулся.

— Хорошо. — Он сделал шаг вперед. — Ты хочешь знать правду? Я не считаю тебя отвратительной. — Еще шаг. — Если хочешь знать, я считаю тебя полнейшей противоположностью. — Еще шаг. — Последние два дня я только и делал, что старался не дать волю рукам.

Еще один шаг, и Майлз оказался так близко от Генриетты, что ее дыхание шевелило складки его галстука. Генриетта малодушно попятилась, но позади нее возвышалась живая изгородь, которая, уколов девушку сквозь муслиновое платье, отрезала ей дорогу к отступлению.

— На самом деле, — Майлз взял Генриетту за плечи и наклонился к ней, — ты просто сводишь меня с ума!

Отчаянно извернувшись, Генриетта выскользнула из его рук и, спотыкаясь, рванулась к кустам.

— О нет, — задыхаясь, проговорила она, — я в эту игру не играю.

У хрипло дышавшего Майлза остекленел взгляд.

— Игру? — выдавил он.

— Да, игру! — огрызнулась Генриетта; на глазах у нее выступили слезы гнева и досады. — Такая игра — ты целуешь меня, а потом сбегаешь и прячешься от меня целую, пропади она пропадом, неделю! Это… я просто не могу… если ты хочешь развлечений, поищи их в другом месте.

Подобрав юбки, она повернулась к дому, но Доррингтон остановил ее, схватив за локоть.

— Я не этого хочу! — выпалил Майлз, разворачивая ее лицом к себе.

— Тогда чего ты хочешь?

— Тебя, будь ты неладна!

Его слова повисли в воздухе между ними.

Генриетта и Майлз будто завороженные смотрели друг другу в глаза, застыв, как Лотова жена, оглянувшаяся на запретную землю.

Сердце Генриетты наполнилось неистовой радостью, потом подпрыгнуло и замерло, а затем стремительно рухнуло вниз. Какое двусмысленное заявление! Чего же именно он хочет? И если он хочет ее, почему, скажите на милость, он от нее прячется? Странное желание, которое гонит преследователя прочь от объекта желания!

Генриетта в недоумении взмахнула руками.

— Что это значит?

— Э… — Забавно; смысл этих слов был совершенно ясен Майлзу, когда он их произносил, но когда его заставили уточнить их смысл, подобрать нужные слова он не смог. Ему почему-то казалось, что слова «я хочу повалить тебя на землю среди розовых кустов и осуществить все свои грешные желания» не обязательно смягчат гнев Генриетты. С женщинами вечно так: всегда настаивают, чтобы все облечь в слова. — Э…

К счастью, Генриетта еще не закончила тираду, избавив тем самым Майлза от необходимости отвечать.

— И почему, — продолжала она, — ты ведешь себя так по-идиотски?

Майлз предпочел не обсуждать данное заявление, и прежде всего потому, что был с ним согласен. Более того, он знал — верх идиотизма задерживаться в парке, когда ему следует спасаться бегством в Лондон, не заходя в дом за вещами. Остаться… Слово «идиот» лишь приблизительное определяет его поведение.

И для себя, и для Генриетты Майлз с силой произнес:

— Ты сестра моего лучшего друга.

Генриетта глубоко вздохнула. Майлз благородно постарался отвести взгляд от выреза ее платья. Пустая затея.

Грудь Генриетты опустилась. Наступила выжидающая тишина.

— Что? — спросил Майлз.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к чему-либо? — процедила она сквозь зубы.

Разговор со стиснутыми зубами требует немного воздуха. Разум — ну, или малая его часть — вернулся к Майлзу, а вместе с ним и способность говорить.

Майлз взъерошил волосы, вздыбившиеся в результате как иглы дикобраза.

— Ты представляешь, какое это будет предательство? Даже если не считать Ричарда. Твои родители воспитали меня! И чем я им отвечаю? Соблазняю их дочь.

Генриетта с трудом сглотнула.

— И я для тебя только это? Чья-то сестра? Чья-то дочь?

Правая рука Майлза произвольно поднялась, и, взяв Генриетту за подбородок, он нежно поднял лицо девушки.

— Ты ведь знаешь, что это не так.

Она медленно покачала головой.

— Нет. — Голос ее оборвался то ли смехом, то ли всхлипом. — Сейчас я ничего не знаю.

— Забавно, — с болью прошептал Майлз, и его теплое дыхание коснулось губ Генриетты. — Я тоже не знаю.

Его губы с бесконечной нежностью коснулись ее губ. Пальцы медленно забрались в ее волосы, поглаживая виски, снимая боль, которую она заметила только сейчас. Закрыв глаза, Генриетта погрузилась в поцелуй, отдавшись похожей на сон нереальности всего происходящего. Генриетта положила руки на плечи Майлзу, почувствовала тепло его кожи через тонкую шерсть фрака, и совершенно другое тепло затопило девушку. Парк вокруг них благоухал ароматом ранних июньских роз, пышных и тяжелых, как на старинных гобеленах. Казалось, ветер тише зашумел в кронах деревьев и даже старая раздраженная лягушка, жившая в пруду, смягчила свои жалобы. Весь мир замедлил движение и поплыл в безграничном менуэте.

Легко, как вздох, губы Майлза оторвались от губ Генриетты. Молодые люди словно застыли во времени: губы Майлза рядом с ее губами, ее руки на его плечах, его пальцы все еще в ее волосах. Большими пальцами Майлз провел по щекам Генриетты, очерчивая контуры любимого лица.

— Я скучала по тебе, — прошептала она.

Майлз крепко прижал ее к себе, зарылся лицом в волосы.

— Я тоже.

— Тогда почему ты прятался от меня всю неделю? — спросила Генриетта, уткнувшись ему в плечо.

При всем желании Майлз ничего вспомнить не мог; прижавшееся к нему тело Генриетты напрочь отшибало всякую способность соображать. Словно из прошлой жизни, он вытащил объяснение.

— Потому что боялся сделать это, — сказал он, сдвигая локоны Генриетты и проводя языком по краю ее уха. Майлз почувствовал, как вздрогнула девушка в его руках, и замер, давая ей возможность возразить, уйти.

Генриетта подняла подбородок, подставляя шею вопрошающим губам Майлза.

— Не понимаю, — тихо сказала она, — почему это служило причиной прятаться от меня.

— Сейчас и я не понимаю, — признался Майлз.

Его губы прошлись по нежной щеке Генриетты, круглому подбородку, казавшемуся деланно застенчивым во сне, но становившемуся таким упрямым наяву, по стройной шее; замерли, чтобы тихонько подуть на нежные завитки на затылке, где волосы были подняты в прическу.

Генриетта притихла; любой звук нарушил бы сказочное очарование момента. Так плывущий летним днем по ручью листок полностью отдается на волю волн, довольный тем, что его просто несет течением в золотом жаре солнца. Но Генриетта сжала плечи Майлза, удивившись чудесным ощущениям, которые вызвало такое прозаическое место, как шея. Поцелуи Майлза, к которым она себя подготовила — ну, насколько можно подготовиться к чему-то, отчего у тебя кружится голова как от избытка кларета, — были знакомы ей по романам, картинам и обсуждениям шепотом в дамских комнатах отдыха. Но об этом никто никогда ей не говорил. Шея была просто тем, на что вешают украшения, что можно подчеркнуть локонами или волнами; никто не ждет, что из-за них по всему телу пройдет волна наслаждения.

Желая поэкспериментировать, Генриетта крепче обняла Майлза за шею и, поднявшись на цыпочки, прижалась губами снизу к его подбородку — она нацеливалась на место между воротником и галстуком, но головокружение в сочетании с полузакрытыми глазами отрицательно сказались на точности попадания. Кожа Майлза пахла экзотическим лосьоном после бритья, и завораживающий намек на щетину, настолько светлую, что почти невидимую, царапнул ее губы.

Майлз отреагировал мгновенно, хотя и не совсем так, как надеялась Генриетта. Отпрянув, он заморгал, тряхнул головой, как мокрый пес, и отодвинул от себя девушку.

— Я что-то не так сделала? — сипло спросила Генриетта.

Глаза Майлза смотрели совершенно дико, а волосы еще больше растрепались. Девушка невольно пригладила их. Майлз шарахнулся, как испуганная лошадь.

— Нет… я сказал, нет! В смысле… о, Генриетта…

Поскольку ничего особенно связного он, по-видимому, сказать не мог, она решила положить конец беседе с помощью такого простого средства, как новый поцелуй. Майлз стиснул ее так, что остатки воздуха покинули легкие Генриетты, но в создавшейся ситуации о дыхании совсем не думалось. Да и вообще, кому нужно дышать? Губы гораздо интереснее, особенно если это губы Майлза, проделывающие такие удивительные вещи с чувствительной надключичной впадинкой. Генриетта не догадывалась, что это место настолько чувствительно, но была совершенно уверена, что на будущее запомнит. Губы Майлза опустились ниже, проследовали по ключице, а потом вниз — в ложбинку между грудями, и Генриетта вообще перестала думать полными предложениями или даже внятными словами.

Майлз смутно понимал — действия его мозга и тела уже несколько минут как утратили слаженность, но хуже всего было то, что его это не заботило. Отдаленным уголком сознания он понимал: существует весьма веская причина, по которой ему не следует раздевать Генриетту, но любое слабое возражение, навязываемое ему бодрствующей частью разума, отступало перед гораздо более захватывающей реальностью, олицетворяемой самой Генриеттой, пылкой и сияющей в его руках, воплощением тысячи запретных мечтаний.

И каким привлекательным воплощением!

Майлз предпринял последнюю попытку обуздать свои низменные желания, титаническим усилием постаравшись затолкнуть Генриетту в маленькое отделение в мозгу, помеченное «лучшего друга, сестра». Но ее волосы разнузданно скользили по его руке, а губы припухли от поцелуев — его поцелуев, подумал Майлз под наплывом острого чувства собственника. Его, его, его. Вся его — от длинных опущенных ресниц и намека на ямочку, которая появляется, когда Генриетта улыбается или очень сильно хмурится, до совершенно неотразимой груди, открывшейся в мучительных подробностях, когда Генриетта откинулась на его руку.

И все равно Майлз мог — это было маловероятно, но возможно — поставить ее на ноги, убрать назад ее волосы и возобновить беседу, если бы в тот самый момент Генриетта не вздохнула. Совсем легкий вздох, чуть громче звука, с каким шелк соприкасается с кожей, но за ним стоял целый мир любовного смысла. Так Элоиза могла вздыхать в объятиях Абеляра или Джульетта по своему Ромео, умоляя солнце зайти, а ночь — укрыть их наслаждения от посторонних глаз.

Майлз не устоял.

Корсаж Генриетты тоже. Одно движение — и ткань сползла, обнажая розовые ореолы, пылающие над тонкой вуалью шелка. Майлз провел языком по одному, потом но второму, и Генриетта выгнулась и впилась ему в спину ногтями.

Майлз еще стянул ткань, наслаждаясь тем, как содрогнулась в его руках Генриетта, когда шелк коснулся ее сосков. Майлз как раз наклонял голову, стремясь заменить ткань языком, когда откуда-то издалека в его сознание ворвался голос, режущий как стекло.

— Какого черта здесь происходит?

 

Глава двадцать шестая

Если в Донвеллском аббатстве и имелся регулярный парк, то находились мы не в нем.

Кутаясь в заемную пашмину, я брела за Колином по местности, состоящей из рытвин и усыпанной сучками-убийцами. Громада дома высилась позади нас, угловатая и невыразительная в темноте ночи. По городским меркам, мы отошли на расстояние квартала, и звуки, голоса и огни из передней части дома полностью исчезли, остался только пейзаж, вполне уместный в романах Бронте или в более фантастическом творении Мэри Шелли.

Мы пересекали то, что Джоан, без сомнения, описала бы как «парк», вызывая в воображении величественные дубы и маленького лорда Фаунтлероя.

В настоящий момент я с радостью обменяла бы все великолепие парка на неоновую агрессию Оксфорд-стрит, с ее оглушительной музыкой, вырывающейся из магазинов и заставляющей пешеходов спешить мимо, и, самое главное, на твердый тротуар под ногами. Мои туфли, предназначенные для города, плохо отреагировали на землю, размягченную вчерашним дождем и сегодняшним потеплением. Они стали протекать.

Вот вам и романтическая прогулка в парке под луной.

Да и луна не очень-то выдерживала свою роль. Забудьте сравнение луны с девственной богиней. Неисправимая кокетка, она была слишком занята игрой в прятки с облаками, чтобы освещать пейзаж. Вместо аромата цветов нас окружал тоскливый острый запах ноября — гниющих листьев и сырой земли. Так пахнет на кладбищах. Я отсекла данную мысль, прежде чем она успела прорваться на территорию фильмов категории «Б», где из осыпающейся земли вылезали руки зомби и выслеживали полуночную закуску вампиры.

Во всем были виноваты Генриетта и Майлз, мрачно размышляла я, вытащив из грязи каблук и заковыляв вслед за Колином. Пришлось оборвать чтение как раз тогда, когда Генриетта и Майлз поцеловались в посеребренном лунным светом парке, и одеваться на вечеринку, преследуемой безнадежно романтическими образами шпалер и выложенных узорами садовых дорожек, песнями соловья и веянием легкого летнего ветерка. Если персонажи благоухающего парка норовили приобрести внешность, отличную от Генриетты и Майлза… кто знает об этом, кроме меня и зеркала в гостевой ванной Колина?

Я упустила из виду, что тогда стоял июнь, а сейчас — ноябрь.

И еще, Майлз был без ума от Генриетты, тогда как Колин… Я украдкой глянула на шагавшую рядом со мной темную фигуру. Не знаю, зачем я вообще смотрела украдкой; у него было не больше шансов разобрать выражение моего лица, чем у меня — его, даже если он и относился к тем раздражающим людям, которые обладают кошачьей способностью видеть в темноте. И взгляд Колина, и свет его фонарика были направлены строго вперед, а не на меня.

После замечания про дуэнью он не проронил ни слова.

Я, разумеется, тоже, что, впрочем, не имело значения. Наше молчание нельзя было назвать неловким. Совсем наоборот. Воцарилось то мирное молчание, которое сопутствует давнему знакомству; покой, проистекающий из знания, что вам вообще ничего не нужно говорить. И вот это самое отсутствие дискомфорта крайне меня беспокоило.

Я засекла данную мысль и стала раскручивать ее, извивающуюся и ускользающую, к истоку. Возникло ложное ощущение внезапного обретения пары — вот в чем проблема; неопределенная атмосфера близости с кем-то, когда ты знаешь, что на самом деле это не так. Почувствовать это может только человек, какое-то время проживший в одиночестве, — ту видимость близости, возникающую у двух одиночек на вечеринке, где сплошь пары, или, как в нашем случае, у оказавшихся в одном доме на выходные. Чрезвычайно соблазнительная иллюзия… но всего лишь иллюзия.

Я спросила себя, чувствует ли то же самое Колин; осаждали ли его в той же мере вопросом: «Значит… ты и эта американка?» — как спрашивали меня: «Значит… вы с Колином?» Мы приехали вместе; сознание того, что мы вместе и уедем; маленькие проверочные взгляды через комнату — все дает втянуть себя в обман духовного единства.

Обман, напомнила я себе, поддерживаемый из-за Джоан.

Пытался ли Колин дать мне понять, чтобы я держалась от него подальше, напоминал, что я гостья только из милости? Я озабоченно перебрала в памяти события дня, кладя шары на обе чаши весов. Прогулка в парке могла быть только предлогом увести меня от башни. Более того, Колин не проявлял интереса к совместным прогулкам куда бы то ни было, пока я не начала крутиться вокруг той его собственности, чье повреждение было чревато судебными издержками. Я поморщилась, вспомнив лаконичную записку на кухонном столе. «Ушел». Очень в духе других кратких фраз — например «руки прочь» и «отвали».

Что же касается согласия проводить меня до кельи монаха… Я состроила гримаску, когда до меня дошло очевидное объяснение. Разумеется, Джоан. Он нисколько не хотел гулять со мной в лунном свете — или в том, что могло быть лунным светом, если бы луна проявила несколько больше желания к сотрудничеству. Просто ему требовался предлог избежать хищной хватки нашей хозяйки, а я его идеально обеспечивала. Заезжему историку (мысленно я обросла твидом, грубыми башмаками и бифокальными очками) нужно показать местные объекты, представляющие исторический интерес. Другим интересом тут и не пахло.

От белого вина, которое я пила в компании викария, во рту отдавало кислятиной.

Так. Я собрала остатки своего изодранного самолюбия, хотя мою уязвленную гордость оно защитило еще меньше, чем пашмина Серены — мои замерзшие руки. Что ж, я здесь не для того, чтобы крутить с ним роман. Вот так.

Я начала сожалеть о непродуманном приключении. Следовало вести себя чуть более традиционно и остаться дома, склонившись в свете слабой лампы над заваленным документами столом, а не дать увлечь себя отголоскам давно ушедших в прошлое романов и большой дозе тоски.

Неужели я превращаюсь в отчаявшуюся женщину, которой кажется, будто все встречные мужчины с ней заигрывают? Одна эта мысль повергала в ужас. Скоро я начну придавать огромное значение тому, как продавец в магазине напротив отсчитывает мне сдачу, или воображать голодный блеск в глазах моего квартирного хозяина, когда тот будет спускаться в мое полуподвальное жилище, чтобы снять показания электросчетчика.

Я не упомянула, что моему квартирному хозяину пятьдесят с чем-то лет и у него имеется брюшко?

Я оглянулась на дом, гадая, не предложить ли вернуться. Можно было бы вверить Колина нежным заботам Джоан, а для меня… всегда есть бар. И викарий. Разумеется, я не думаю, что викарий мной заинтересовался. Просто собеседник. В баре.

— Знаете, — заметил Колин, хватая меня за руку, когда я споткнулась, — вы, вероятно, меньше спотыкались бы, если б смотрели вперед, а не назад.

Сквозь тонкий рейон платья Серены я почувствовала тепло ладони Колина — оно проникало через ткань, борясь с ноябрьским холодом.

Я высвободила локоть.

— А далеко еще до кельи? — Мой голос прозвучал резко, напряженно и с ярко выраженным американским акцентом. — Не хотелось бы слишком долго вас задерживать.

— Я не против.

— Другие могут быть против.

— Викарий? А вы с ним, похоже, хорошо поладили. — Не успела я на это ответить, как Колин вдруг перевел луч света влево, выхватив какой-то объект в нескольких ярдах перед нами. — Вот и кельи.

— Где? — тупо спросила я.

Нет, не потому, что смотрела на Колина, а не на крохотный круг света. Я просто смотрела не туда. Я ожидала… ну хотя бы здания. Двора, обнесенного каменными стенами, может, даже какой-нибудь церквушки. Я не предполагала, что все они будут целыми, но какого-то сооружения все же ожидала. Это, часом, не затейливый розыгрыш, практикуемый на заезжих историках? Возможно, Джоан с ним заодно, и викарий. В связи с этим мне припомнился один научно-фантастический фильм, где все в городе принадлежат к одной чужой расе, кроме ничего не подозревающей героини, хотя, должна признать, способность симулировать существование средневековых зданий значительно отличается от способности стащить с себя кожу и превратиться в рептилию.

— Там, — терпеливо повторил Колин, опуская луч, и на сей раз я увидела фрагменты пейзажа, совершенно не относящиеся к природе.

— Это они?

— Печально, правда? — согласился Колин, ведя лучом по, окну, исчезнувшему из-за отсутствия стен. — Половина окрестных зданий выстроена из донвеллского камня.

— Наверное, можно посмотреть на это как на вторичную утилизацию сырья, — сказала я, обозревая обкраденные развалины, — но все равно это кажется разорением.

От старого монастыря мало что сохранилось. Уверена, летом, когда сквозь разрушенные здания пробивается зелень, это смотрится живописно, но осенью темные, голые, обвалившиеся хоры, где прежде пел так сладко соловей, казались зловещими, а не причудливыми. Когда-то по периметру внутреннего дворика шли аркады. Теперь же торчали только наполовину ушедшие в землю камни да редкие остатки колонн. Стены высотой по колено скорее сохраняли память о помещениях, чем сами эти помещения, и иногда среди увядших сорняков можно было различить что-то, что в прошлой жизни являлось каменной плитой дорожки.

Когда мы подошли поближе и пространство, охватываемое лучом света, расширилось, я увидела — стены выше, чем казалось на расстоянии, местами они доходили до плеча, местами были выше меня, поднимались и опять понижались. Только одна комната, в самом конце сооружения, сохраняла большую часть изначальных стен. Остался даже кусок потолка, сделанного из тяжелого камня, но просевшего и похожего теперь на перевернутый корпус корабля.

В уцелевшую комнату я и последовала за Колином, осторожно пробираясь по полу. Он сохранился лучше, чем в других кельях дальше по периметру: большая часть каменных плит осталась на месте, но они были истертые и неровные, потрескавшиеся в самых неожиданных местах. Другими словами, ад для каблуков.

— Вот я и в монастыре, — легко проговорила я, лишь бы что-нибудь сказать, и почувствовала себя идиоткой, едва эти слова вылетели у меня изо рта. «Вот я и в монастыре» — почти такая же глупая реплика, как «я несла арбуз» в «Грязных танцах».

— Сегодня это уже не монастырь, — насмешливо сказал Колин, хотя трудно было сказать, относится насмешка ко мне или ему смешно вместе со мной. Луч света уперся в пол и выхватил следы недавних посиделок. Пустая банка из-под кока-колы, пакет из-под чипсов со вкусом сыра и лука. — Он очень популярен у местной молодежи.

— Популярен?

— Я сам приходил сюда пару раз, — добавил Колин с улыбкой-воспоминанием.

— Угу, — отозвалась я и наморщила нос, глядя на каменные плиты пола. — Тут не очень-то удобно. И негигиенично.

Колин прислонился к одной из оставшихся стен в позе наглого мужского самодовольства. Думает о прошлых победах, не иначе.

— Вы бы удивились. Несколько одеял, бутылка вина…

— Избавьте меня от рассказов о вашей разгульной юности, — напористо сказала я и, отвернувшись, провела рукой по краю пустой глазницы окна, ощупывая пальцами выступы и выбоинки изысканной флорентийской лилии.

— А ваша такой не была? — Его тон сделался теплым, дразнящим.

Я оглянулась через плечо.

— Я о своих поцелуях не болтаю.

— Или только о поцелуях в монастырях?

— Меня это не привлекает. — Я порылась в своей коллекции неточных цитат, подыскивая оружие нападения. — «В могиле не опасен суд молвы, но там не обнимаются, увы!»

— А, но это келья, а не могила, — сказал Колин, направив свет на одну из скамей в нишах; свет веером лег на стену.

— Разновидность могилы, — заспорила я, облизнув губы и чуть-чуть отступив назад. Я уже так давно ни с кем не кокетничала, что практически забыла, как это делается. А ведь мы флиртовали, не так ли? — Могила утраченных надежд и амбиций. Интересно, что эти люди должны были чувствовать, когда монастыри распускали и они вдруг видели, что весь образ их жизни идет… ну, в могилу. — Я сама не понимала, что говорю, сознавала лишь — губы у меня шевелятся, вылетают слова, но за содержание я не отвечала. — Кроме того, это же монастырь, — упрямо сказала я. — Здесь менее всего уместны романтические развлечения.

Колин засмеялся:

— Вы не читали вашего Чосера?

— Нельзя верить всему, что написано у Чосера, — возразила я, но без особого жара, потому что Колин как-то так ненавязчиво оперся рукой о каменную стену у меня над головой.

Я предприняла героическое усилие взять себя в руки и сосредоточиться на своих словах, вместо того чтобы смотреть на губы Колина и гадать… Впрочем, нет нужды углубляться в то, о чем я гадала. История, твердо напомнила я себе. Вот ради чего я здесь. Шпионы. Монахи. Шпионы, переодетые монахами.

Меньше всего меня сейчас волновало, что кто-нибудь вплывет в эту комнату в большом цветочном костюме с табличкой: «Твой Черный Тюльпан здесь». Все мои нервы настроились на мужчину, крича: «Приближается!» Я чувствовала тепло, исходившее от его груди, вдыхала чистый запах порошка, оставшийся на воротнике его рубашки, и мои губы покалывало от того особенного шестого чувства, включающегося только тогда, когда мужчина наклоняется слишком близко и здравый смысл отключается.

Глаза у меня закрылись.

ДР-Р-Р-РИНЬ!

Что-то резко и пронзительно задребезжало, словно враз сработали пять пожарных сигналов тревоги. Я оцепенела с закрытым глазами и поднятым лицом. Должно быть, я походила на крота, вытащенного на свет из его норы. Над собой я чувствовала Колина, точно так же застывшего от жуткого вибрирующего звука. Это был не сигнал воздушной тревоги. Это даже не была Джоан, пришедшая отомстить. Звонил мой телефон. Извещая о приходе сообщения.

Я мысленно чертыхнулась.

И не открывала глаз в тщетной надежде, что если я буду стоять очень-очень тихо и очень-очень горячо молиться, то звук прекратится и мы с Колином продолжим с того же места, как будто ничего не случилось.

ДР-Р-Р-РИНЬ! ДР-Р-Р-РИНЬ!

Мой телефон снова сигналил. Беспрерывно.

Приятная смесь моющего средства и лосьона после бритья отдалилась, сменившись холодным воздухом. Я приоткрыла глаза и оторвалась от стены, пашмина косо свисала с моих рук.

— Вы меня извините? — мучаясь от унижения, спросила я, нащупывая в сумке вибрирующий телефон. Благодаря его несвоевременному вмешательству все остальное вибрировать перестало — за исключением моих раздерганных нервов. — В смысле… это просто… мало ли, что-то случилось, — неуклюже закончила я.

— Конечно, — вежливо сказал Колин, настолько вежливо, что я спросила себя, не приснилось ли мне все предыдущее.

Подобно Чеширскому коту он снова возник у стены в нескольких шагах от меня. Опирается рукой на проем разрушенного окна и выглядит совершенно невозмутимым, как будто все время там и стоял.

Может, и стоял. Может, я все это выдумала.

Выдумки выдумками, но кошмарный звук, идущий из моей сумки, оставался вполне реальным. Телефон все еще завывал в своем чехле от «Коуч». Обдирая замерзшие пальцы о молнию, я вытащила телефон из плотно набитой сумки, всмотрелась в крохотный экран. Он светился злым неоновым светом в темной келье.

«ПЭММИ», — объявил экран.

Я готова была убить ее. Честно, взаправду убить.

Я сделала глубокий вдох и подавила желание швырнуть телефон на пол и топнуть по нему как Гном-Тихогром.

Может, Пэмми серьезно заболела. Может, ее бросил… ой, как же его зовут? Они никогда не задерживаются настолько, чтобы я запомнила. Приемлемым поводом для сообщения может быть и похищение мафией с требованием в двадцать четыре часа собрать выкуп. А в Англии хоть есть мафия? Пусть только попробует не быть, мрачно подумала я.

И нажала на кнопку просмотра, текст сообщения Пэмми появился на экране.

«Он еще не сделал шага?»

Для некоторых людей и похищения мафией мало.

Украдкой оглянувшись, я склонилась над телефоном и коротко ответила: «Нет».

Имя подруги мгновенно снова высветилось на экране.

«Почему нет?»

Мои пальцы сами запорхали над кнопками. «Может потому, что некоторые без конца шлют мне сообщения!!!»

Пусть думает что хочет. Я нажала кнопку отправки, за ней — отключения и сунула телефон в сумку. Телефон перестал светиться, отключившись с металлическим воем. Слишком поздно. Ну почему я сразу не додумалась его отключить?

Я трижды мысленно чертыхнулась.

— Кто-то интересный? — спросил Колин.

— Пэмми, — ответила я, хотелось бы, чтобы тоном удрученного удивления, но получилось больше похоже на ворчание типа «ты — Тарзан, я — Чита».

Колин отделился от стены. И хорошо сделал, учитывая состояние остального сооружения; мне не очень-то верилось в его прочность. С другой стороны, перевязывание ушибленного лба даст мне возможность нежно похлопотать над Колином. Оставим без внимания тот факт, что в школе я завалила экзамен по оказанию первой помощи. Трижды.

Может, и хорошо, что он не упал.

— Что натворила на сей раз? — спросил Колин.

— О, все то же самое, — рассеянно ответила я, прикидывая, удастся ли незаметно переместиться в его сторону, не грохоча каблуками по выщербленным каменным плитам пола, будто паля из орудий. Но это все испортит, верно? Ведь необходимо выяснить, интересно ли ему переместиться в мою сторону, а не наоборот. — Вы же знаете Пэмми.

— Да, знаю, — с таким нажимом ответил он, и я невольно спросила себя…

Колин и Пэмми?

Пэмми знакома с сестрой Колина с тех пор, как в десятом классе переехала в Лондон. Серена и Пэмми не очень близки, но пококетничать со взрослым старшим братом Серены ей всегда представлялась масса возможностей. Нет. Я этого как-то не представляю. Кроме того, Пэмми рассказала бы мне. Да? Хм. Я оставила эту мысль на потом.

— Мм… Чосер. — Я снова закуталась в позаимствованную пашмину в бесплодной попытке вернуть ситуацию туда, где мы находились до Пэмми и Рокового Послания. — Вы что-то говорили о Чосере.

В слабом свете фонарика я увидела, как Колин покачал головой:

— Это не важно.

— А мне показалось интересным, — уныло сказала я.

— Да?

Он произнес это слово тихо, но его оказалось достаточно, чтобы мои руки покрылись «гусиной кожей», вызванной отнюдь не ноябрьской прохладой. Даже тени сгустились и затаили дыхание, дожидаясь, какие действия могут последовать за бархатным обещанием, крывшимся в одном коротеньком слове.

— Где вы?

Бодрый голос эхом разнесся по старой келье, разогнав тени и далеко-предалеко отправив романтическое напряжение.

Что дальше? Классная руководительница моего пятого класса? Парад в честь Дня святого Патрика? «Живой» концерт группы «Флитвуд Мак»? Сомневаюсь, что даже в своем первоначальном виде и населенный монахами Донвеллский монастырь не пользовался такой популярностью.

Где-то хихикал Купидон. Я пожелала ему напороться на свою же собственную стрелу.

Сэлли легко и быстро оказалась рядом и остановилась, ухватившись для равновесия за стену. Если что-то и присутствовало в атмосфере помимо плодов моего буйного воображения, она, похоже, не заметила.

— Простите, что задержала вас! Только сейчас удалось уйти. Джоан не могла найти лед. — Она тряхнула буйной гривой волос, по-сестрински критикуя: — Безнадежно. Просто безнадежно.

Очень похоже на подпись под моей ситуацией.

— Колин уже все вам показал? — спросила Сэлли.

— Да нет. — Колин непринужденно пересек келью. — Окажешь эту честь, Сэл?

— И получше тебя, — отрезала девушка. — Не могу поверить, что за все это время он ничего вам не показал!

Колин напустил на себя обиженный вид.

— Если ты собираешься меня оскорблять, я иду выпить.

Я хотела сказать: «Я бы тоже не отказалась», — и пойти за ним к бару, но подавила в себе данный порыв. Я еще не настолько низко пала. Ключевое слово «настолько». Припомнив свои довольно неуклюжие попытки пококетничать, я порадовалась, что темнота скрыла мое внезапно перекосившееся лицо.

— На здоровье! — сказала я вместо этого и весело ему помахала. — И пусть будет двойной.

— Двойной алкоголь?

— За двойное оскорбление, — мило объяснила я.

— В точку! — воскликнула Сэлли. — Молодец!

— Я, — Колин повернулся и погрозил Сэлли пальцем, — больше тебя не люблю. А что до вас…

Я попыталась изобразить, что не затаила дыхание.

— Да?

— Не волнуйтесь, я что-нибудь придумаю.

И на весьма загадочной ноте он нас покинул.

Для угрозы этому заявлению явно чего-то не хватало. Конкретики, например. В качестве заигрывания…

Я словно хватанула здоровый глоток «Вдовы Клико», настоящего, пьянящего вина, отличного брюта двусмысленности. Мне не следовало придавать этому слишком большое значение. Я это знала. Но тем не менее…

Я повернулась — Сэлли разглядывала меня, сложив на груди руки.

— Всего лишь ради архива здесь? — проговорила она.

 

Глава двадцать седьмая

Майлз быстро вспомнил все замечательные причины, по которым он собирался держаться подальше от Генриетты, пока старость не подавит в нем низменные инстинкты или хотя бы не лишит его средств к их осуществлению. Но было слишком поздно. Перед ним высился его лучший друг — бывший лучший друг, — воздевший руку как средневековое деревянное изваяние разгневанного Бога. От позы Ричарда так и веяло яростью.

Генриетта ахнула и поспешно подтянула платье на место.

Амели схватила Ричарда за руку и толкнула к себе за спину. Учитывая, что Ричард почти на фут возвышался над Амели, рокировка оказалась совершенно неэффективной. Над темной головкой Амели торчало застывшее от бешенства лицо Ричарда. Майлз с трудом сглотнул, медленно выпрямился.

— Думаю, мы не вовремя сюда пришли, — сказала Амели, пытаясь подтолкнуть мужа в обратную сторону.

— Нет-нет, — угрожающе произнес Ричард, отодвигая жену. — Думаю, мы как раз вовремя сюда пришли. Как ты думаешь, Доррингтон, какого черта ты делаешь?

«Думаешь»? Да Майлз как-то вообще не думал.

— А как ты думаешь, о чем он думал? — встряла Амели. — Ричард, правда, может, мы…

— И объяснение должно быть чертовски убедительным.

— Откуда ты узнал, что мы здесь? — прохрипела Генриетта, надеясь отвлечь Ричарда от Майлза, прежде чем прольется кровь. Опасный блеск в глазах брата придавал зловещее значение его словам.

— Один из часовых сообщил, что в парке происходит что-то необычное. — Ричард мрачно хохотнул. — Он и половины не видел.

— Ричард… — начал Майлз, загораживая Генриетту.

— И как давно это длится? — светским тоном поинтересовался Ричард. — Недели? Месяцы? Годы? Как давно, Доррингтон?

— Мы не… — перебила Генриетта.

— А ты вообще молчи, — предостерег ее брат.

— Как я могу молчать, если вы говорите обо мне?

Ричард проигнорировал Генриетту. Не отрывая взгляда от Майлза, он стал стаскивать фрак.

— Мы можем обсудить это на рассвете или выяснить прямо сейчас.

— Прежде чем мы это сделаем, — скинув фрак, Майлз автоматически стал в защитную стойку, поднял сжатые в кулаки руки, — я бы хотел кое-что сказать.

Ричард уронил фрак на посыпанную гравием дорожку.

— Какая жалость, — он сделал стремительный выпад, двинув апперкотом прямо в челюсть Майлзу, — но я ничего не хочу слышать.

С легкостью, выработанной долгой практикой, Майлз уклонился от удара и схватил Ричарда за руку, блокируя новые удары. Прежде они тысячу раз по всем правилам сходились на ринге в заведении джентльмена Джексона, но никогда по-настоящему. И Майлз не собирался начинать сейчас. Молодые люди сцепились, состязаясь в силе, как атлеты на греческой вазе — под рукавами рубашек напряглись мышцы, — Майлз старался сдержать друга.

— Проклятие, Ричард, — крикнул Майлз сдавленным от натуги голосом, — ты хоть послушай!

— Тут нечего, — пропыхтел Ричард, вырывая правую руку, — слушать.

— Я хочу, — Майлз едва увернулся от резкого удара в живот, — жениться на ней!

— Что? — ахнула Генриетта.

— Что? — проревел Ричард, попятившись.

— Великолепная мысль! — зааплодировала Амели. — Таким образом, никто не скомпрометирован, никто не стреляется на рассвете и все счастливы.

Выражение лиц остальных трех участников сцены полностью опровергло последнюю часть заявления Амели.

Не обращая внимания на других, Майлз испытующе посмотрел на Генриетту:

— Генриетта?

— Тебе не обязательно это делать, — прошептала та.

— А я думаю, обязательно, — заметила Амели. — Ситуация очень компрометирующая.

— Генриетта? — настойчиво повторил Майлз.

Девушка смотрела на него и мучительно размышляла, перескакивая от одной неразрешимой проблемы к другой. Она может отказаться и увидеть, как ее брат или убьет Майлза на месте, или продырявит его завтра утром по всем правилам. И хотя Майлз, бесспорно, был более опытным спортсменом, Генриетта знала, предложение он делает только потому, что честь не позволяет поступить иначе в данных обстоятельствах, и еще она знала — Майлз никогда не поднимет руку на ее брата. А когда одна из сторон терзается чувством вины, о какой дуэли на равных может идти речь?

Генриетта полагала: Ричард, когда у него будет время подумать, тоже не захочет причинить Майлзу вред, но в теперешнем его настроении… Генриетта не надеялась, что брат выстрелит в воздух.

С одной стороны, смерть и бесчестье. С другой…

Она может выйти замуж за Майлза и провести остаток своих дней, зная, что вынудила его к браку под дулом пистолета своего брата.

Майлз медленно повернулся к своему бывшему лучшему другу, и по ссутулившимся плечам и необычно мрачному его лицу Генриетта поняла — если она протянет еще мгновение, роковые слова будут произнесены и двое самых дорогих для нее мужчин обречены будут пройти по пути, откуда нет возврата. Никогда.

— Да, — выпалила Генриетта. — Да, я выйду за тебя замуж.

Ричард опасно побагровел, повернулся к сестре и прорычал:

— Ты не выйдешь за этого… этого…

— Мужчину? — услужливо подсказала Амели.

Ричард сердито посмотрел на жену.

— Соблазнителя, — со злостью закончил он.

— Ты бы предпочел, чтобы я вышла за Реджи Фитцхью? — ядовито спросила Генриетта, поворачиваясь к брату. Все, что угодно, только бы не смотреть на Майлза.

— Не смеши меня! — отрезал Ричард.

— Почему мне не разрешают быть смешной, когда ты сам ведешь себя смешно? — потребовала ответа девушка в своей самой раздражающей манере младшей сестры. Краем глаза она увидела — Майлз медленно подбирает фрак. Или он предпочел бы очистить свою совесть на рассвете? — Это несправедливо.

— А знаешь, она права, — заметила Амели.

Потерявший дар речи Ричард проревел нечто неразборчивое.

— Я не…

— Смешной и шумный.

— Давай, — отрезал Ричард. — Выходи за него. Выходи за него завтра, мне все равно. Но я не хочу видеть это, — он ткнул пальцем в сторону Майлза, — под своей крышей опять.

Майлз надел фрак и шагнул вперед.

— Отлично, — спокойно сказал он, но с металлом в голосе, отчего Генриетта непроизвольно сжалась. — Мы поженимся завтра. Прошу меня простить, мне нужно получить специальное разрешение.

Кивнув Амели и запечатлев быстрый поцелуй где-то на руке Генриетты — мурашки от него побежали вверх до плеча, — Майлз зашагал в сторону конюшни.

Ричард даже не ответил. Ничего не сказал он и сестре. Не бросился за Майлзом. Он развернулся на каблуках и в ярости пошел к дому. В последовавшей неловкой тишине слышен был только скрип сапог по гравию, расходившийся в противоположные стороны. Генриетта смотрела вслед удалявшемуся Майлзу, осознавая последствия только что произошедшего.

Завтра. Генриетта прижала ладони к глазам. Специальное разрешение. Майлз не сказал, что они поженятся завтра, нет? Он не мог говорить серьезно.

Обретя дар речи, Амели ободряюще улыбнулась Генриетте.

— Ричард придет в себя, — уверенно сказала она. — Вот увидишь.

В доме зловеще хлопнула дверь. Дважды.

Амели с трудом сглотнула.

— В конце концов.

К полудню следующего дня достопочтенный Майлз Доррингтон и его молодая жена уже ехали в Лондон.

Генриетта тайком поглядывала на кольцо, надетое поверх перчатки. Она не спросила, где Майлз его раздобыл и к какой уловке прибегнул, чтобы за столь короткий срок получить специальное разрешение. На самом деле у них вообще не было возможности поговорить. Когда этим утром Генриетта проснулась со смутным, отдающим головной болью воспоминанием, что произошло какое-то событие огромной важности и лучше бы остаться в постели, пока мир не перестроится, в доме уже кипели приготовления к свадьбе, и ее, слабо представлявшую, как она до этого дошла, понесло к супружеству.

Генриетта всегда представляла, что подружками на ее свадьбе будут Пенелопа и Шарлотта: Шарлотта с затуманенными от романтизма глазами, Пенелопа — ворчащая. Вместо этого одеваться ей помогала Амели, возбужденно возясь с оборками и локонами, а как только Амели набрасывалась на следующую задачу, миссис Кэткарт спокойно все переделывала. Амели предложила свое свадебное платье, но поскольку невестка была на добрых четыре дюйма ниже и несколько другого телосложения, Генриетта с благодарностью отклонила ее предложение и надела вечернее платье, в котором была накануне. Генриетта посчитала уместной иронией, что венчается она в том же платье, в котором была скомпрометирована.

Майлз раздобыл не только кольцо, но и епископа Лондонского. Тот, не в самом парадном своем облачении, имел раздраженный вид человека, которого вытащили из постели в час, обычно предназначенный для сна. В Длинной гостиной соорудили импровизированный алтарь, вдоль обеих стен поставили стулья, которые Амели украсила лентами и цветами, проявив больше энтузиазма, чем вкуса. По контрасту со своим веселым декором длинные ряды стульев выглядели удручающе пустыми. Вместо полагающихся друзей и родни там сидели братья Толмондели, смущенные, но в боевом настроении, и миссис Кэткарт, в одиночку прилагавшая усилия, чтобы набросить флер благопристойности на столь поспешное действо.

И к алтарю ее должен бы вести отец, а не брат, настроенный скорее на убийство, чем на брак. И ее мать должна бы сидеть в нервом ряду в немыслимой шляпе, гордо улыбаясь и раздавая всем приказания. Ее родители. О Боже! Что они подумают, когда она скажет им, что вышла замуж без их согласия и в их отсутствие? Генриетта не сомневалась — против ее брака с Майлзом они возражать не станут, но то, как она это сделала, может вывести из себя и самых терпимых родителей. Даже мысль об этом казалась невыносимой.

Но задумываться об отсутствующих у Генриетты и времени-то не осталось. Пока мисс Грей играла гимны, чистенько, но бесстрастно, Генриетта потратила большую часть продвижения к алтарю, убеждая брата не убивать жениха. После нескольких ярдов бесплодных споров она наконец заставила его замолчать, заметив — ему просто повезло, что брат Амели оказался миролюбивым человеком. Поскольку бракосочетание Ричарда вышло даже более своеобразным, чем ее собственное — его совершили на плывущем через Ла-Манш судне, а обязанности священника исполнял ставший пиратом дворецкий, — и Ричард об этом помнил.

— И все равно я бы лучше вздул его, — пробормотал Ричард.

— Очень прошу тебя воздержаться от чрезмерных восторгов на моей свадьбе до окончания церемонии, — прошипела в ответ Генриетта, вызвав сердитый взгляд епископа и встревоженный — Майлза.

«Он тревожится, что я сбегу из-под венца… или что не сбегу?» И эту мысль Генриетта отставила на потом как еще одну в неуклонно разраставшемся списке вещей, о которых ей было невыносимо думать.

После лишенного всякого достоинства препирательства в ответ на вопрос епископа: «Кто отдает эту женщину этому мужчине?» (которое прекратила Амели, наступив Ричарду на ногу) — остаток церемонии прошел с неприличной скоростью. Генриетта подозревала, что епископ нарочно сократил обряд, но при ее рассеянном состоянии она не могла быть точно уверена. Более того, она вообще ни в чем не была уверена. Вся церемония прошла мимо нее со смутностью сновидения — цвета расплывались, голоса путались, все смешивалось в ужасающем карнавале нереальности. Слова, что они с Майлзом стали мужем и женой, застали Генриетту врасплох, и она приняла быстрый поцелуй своего теперь уже мужа, нисколько не напоминавший страстные объятия прошлого вечера, с некоторой долей сомнения в способности произошедшего тут связать их.

Только кольцо на пальце убеждало Генриетту — их обвенчали.

После церемонии они с Майлзом сели в его коляску, оставив братьев Толмондели воздавать должное второпях собранному торжественному завтраку.

— Пирожки с омарами, Фред! — услышала она обращенный к брату восторженный возглас Нэда, когда Майлз подсаживал ее в экипаж. Хоть кто-то порадуется, философически подумала Генриетта. У Ричарда был такой вид, будто он с большим удовольствием уничтожил бы блюдо крапивы.

Что же касается Майлза… Очень трудно было сказать, о чем думал Майлз. Генриетта глянула на мужа, правившего лошадьми с таким видом, будто у него другой заботы не было, как объехать большую яму посреди дороги. С самого отъезда из Селвик-Холла Майлз обращался с Генриеттой неизменно учтиво. Он укрыл ей ноги пледом, извинился за необходимость доставить ее в Лондон в открытом экипаже, предложил остановиться, чтобы перекусить, и даже зашел так далеко, что сделал замечание о погоде.

Майлз — и вежливый! Слишком вежливый. Это нервировало Генриетту.

Она метнула еще один быстрый взгляд на Майлза и увидела лишь, как он поспешно уставился на дорогу. Генриетта отвернулась, но не могла удержаться, чтобы из-под полей шляпы не скашивать потихоньку в его сторону глаза. Майлз смотрел в другом направлении. Они были похожи на двух персонажей комической оперы Моцарта, которые крадутся вокруг стен, стараясь не встретиться друг с другом.

Если бы им дали время поговорить до свадьбы! Генриетта не знала точно, что она сказала бы. Да и существует ли деликатный способ сказать: «Тебе не обязательно жениться на мне, если ты не хочешь»? Конечно, даже найди она такой способ, Генриетта не хуже Майлза понимала — все это полная чепуха. Он обязан на ней жениться. Она была скомпрометирована, погублена, обесчещена, пала, запятнала репутацию. У Генриетты кончались определения, но любое из них подходило.

Имелась альтернатива. Генриетта осторожно затронула ее, как страдающий от зубной боли ощупывает языком ноющий зуб. Она окажется погубленной только в том случае, если ее история станет известна за пределами Селвик-Холла. Ричард и Амели наверняка никому не расскажут, и на сдержанность миссис Кэткарт можно было рассчитывать, если не ради Генриетты, то ради ее матери. Что касается мисс Грей, она никогда не говорила, если могла промолчать. Единственную опасность представляли братья Толмондели, и хотя с мозгами у них было туговато, Генриетта не сомневалась — если не обращением к разуму, то припугнув молодых людей, Майлз или Ричард смогут внушить им все, что нужно.

Аннулирование брака. Вот, она произнесла это. Они могут добиться аннулирования, и тогда Майлз будет свободен и никто никогда не узнает о случившемся, за исключением заинтересованных сторон. Майлз сможет кататься в парке с темноволосыми красавицами, флиртовать с загадочными маркизами и путаться с оперными певицами, не имея досадной помехи в виде жены.

Генриетта мысленно скорчила гримасу. Она достаточно долго вращается в свете, чтобы знать — скандал утаить невозможно, он таинственным образом передается по воздуху, как бубонная чума. Кроме того, Генриетта не знала точно, как получают аннулирование, но не сомневалась: процесс затянется, потребует множество бумаг, которые неизменно привлекут внимание какого-нибудь человека, который неизбежно расскажет кому-нибудь еще, и не успеет она, Генриетта, оглянуться, как респектабельные женщины начнут подбирать юбки, чтобы ненароком не соприкоснуться с ней на улице.

Всегда остается монастырь — они как раз специализируются на падших женщинах… или нет?

Когда они остановились в Кройдоне сменить лошадей, Генриетта дошла до такого мучительного напряжения, что рада была отвлечься. Во дворе «Борзой» уже было не протолкнуться от разнообразных средств передвижения — от карет с гербами до зеленых, с золотом, почтовых экипажей, и в «Лебеде» толчея обещала быть едва ли меньше.

Оценив опытным взглядом толпу, Майлз покачал головой и направил лошадей по Хай-стрит.

— Попытаем счастья в «Тушеном зайце», — объявил он. — Там вряд ли так много публики.

Генриетта не поняла, сам с собой он говорит или с ней, но решила, что какой-то ответ не помешает.

— Да, было бы славно.

Под полями шляпки Генриетта скривилась от своей неестественной фразы. Как после восемнадцати лет веселых подшучиваний и пикировок с Майлзом она докатилась до такого? Да она с Болваном Фитцхью обменивалась более искрометными репликами… а Болван, вполне оправдывающий свое прозвище, не особенно славился умением вести беседу.

Заметивший гримасу Майлз сделал из нее совершенно другой вывод и с ненужной силой натянул поводья, останавливая лошадей во дворе «Тушеного зайца». Бросив поводья конюху, Майлз спрыгнул на землю и помог Генриетте выйти из коляски.

Он не посторонился, пропуская Генриетту, а так и остался стоять, хмуро глядя на нее. Черный фаэтон резко затормозил у Майлза за спиной, едва не задев его и высадив щеголя во фраке, сшитом по последней моде; денди минутку помедлил, поправляя и без того безупречный галстук. Оживленная почтовая станция, признал Майлз, не лучшее место для личного разговора. Но что-то надо сказать, и побыстрее, потому что непривычное молчание приведет его прямиком в Бедлам. Пигмалион умудрился статую превратить в живую женщину. Он же, угрюмо подумал Майлз, каким-то образом ухитрился живую женщину превратить в статую.

— Генриетта… — серьезно начал он, взяв ее за плечи.

— Вот это да! Доррингтон! — Майлз не успел сказать, что хотел, — на него обрушился знакомый голос. Не дожидаясь, пока кучер до конца остановит экипаж, Болван Фитцхью покинул свое место. — Право слово! Как мне повезло, что я тебя здесь нашел. Хотел ехать до «Борзой», но увидел во дворе твою коляску и подумал; пообедаю с Доррингтоном. Знаешь, терпеть не могу обедать в одиночестве.

Очевидно, силы, с которыми стоило считаться, крайне отрицательно посмотрели на обольщение человеком сестры его лучшего друга и, не теряя времени, осуществили наказание. Майлз попытался поймать взгляд Генриетты в поисках сочувствия, но видная ему небольшая часть лица пряталась в такой густой тени от шляпы, что казалась затянутой вуалью.

— Фитцхью, — простонал Майлз, опуская руки и поворачиваясь к старому школьному другу.

Болван вздрогнул, только теперь узнав Генриетту, что было совсем неудивительно, поскольку крупная фигура Майлза заслонила девушку.

— Леди Генриетта? — Он перевел взгляд с Генриетты на Майлза, и на его добродушном лице отразилась озадаченность. — Не заметил вас! Чертовски приятный день для прогулки, не правда ли?

Майлз предложил Генриетте руку, желая любезному Болвану вечных мук.

— Давайте узнаем, можно ли занять отдельную гостиную, — покорно произнес он.

— Отличная мысль! — пришел в восторг Болван. Он вежливо повернулся к шляпке Генриетты. — Что привело вас сюда, леди Генриетта?

— Мы просто гостили… — начал Майлз.

— …в Суссексе. У Ричарда, — перебила Генриетта тоном, запрещающим дальнейшие объяснения.

Майлз резко посмотрел на Генриетту, но за все свои старания получил укол нахальным пером в глаз. Он скоро возненавидит эту шляпку.

— А что ты здесь делаешь? — грубо спросил он у Болвана, когда их маленькая компания вошла в двери гостиницы.

Позади них непрерывный поток экипажей, делавших остановку на пути из Брайтона в Лондон, продолжал заполнять двор почтовой станции — все искали лошадей и передышки от тягот пути.

Болван улыбнулся и помахал носовым платком с каймой из гвоздик.

— Ездил в Брайтон. С принцем, само собой. В эти два дня в Павильоне было не протолкнуться.

— А когда там было свободно? — спросил Майлз, широко махая рукой хозяину гостиницы в надежде, что чем скорее Болван наестся, тем скорее уедет. За ними уже выстраивались в очередь недовольные путешественники, возглавляемые стройным мужчиной, фаэтон которого чуть не сшиб Майлза во дворе. Судя по ширине лацканов его фрака и высоте воротника рубашки, он, несомненно, являлся одним из прихлебателей принца, только что из Брайтона. Это соображение прибавило силы голосу Майлза, и он проворчал: — Не понимаю, зачем ты подвергаешь себя таким мучениям?

— Ты шутишь, Доррингтон? Не могу сказать, что я очень люблю море, но все развлечения у принца первоклассные. В эти дни у него даже выступала оперная певица! Ей аккомпанировал какой-то итальянец, имя у него какое-то птичье. Чертовски очаровательная… э… — Болван посмотрел на Генриетту и умолк. — Э… певица, — с облегчением закончил он. — Чертовски очаровательная певица.

Даже Болван порадовался появлению хозяина гостиницы.

Вытирая руки о большое белое полотенце, повязанное вокруг талии, сей достойный человек объяснил, рассыпаясь в извинениях, что отдельная гостиная уже занята, господа видят, что гостиница переполнена из-за брайтонских развлечений принца и что, если леди и джентльмены не возражают, еще остались места в кафе…

Никто не возразил: Майлз — потому, что ему было все равно, где они сядут, поскольку в итоге уедут; Болван — потому, что продолжал говорить, а Генриетта — потому что вообще молчала. Майлза так и подмывало постучать по донышку ее проклятой шляпки и спросить, есть ли кто дома, но он решил, что в нынешнем настроении Генриетта навряд ли ответит благожелательно.

Кафе тоже было переполнено путешественниками, уписывавшими пироги со свининой, утиные грудки и большие порции баранины с картофелем, но неутомимый Болван с помощью перестановки обеспечил им маленький столик в углу и обмахнул носовым платком сиденье стула для Генриетты, и все это под непрерывный рассказ о красотах Брайтона — женских и архитектурных, поразительной певице, услаждавшей их слух в пятницу вечером, и о чудесных жилетах принца.

— …с настоящими павлиньими перьями! Присядете, леди Генриетта? — Болван с поклоном подвинул к Генриетте стул, который только что обмахнул платком.

— Жалко павлина, — пробормотал Майлз, обращаясь к девушке, но она даже не улыбнулась.

Генриетта покачала шляпкой, отказываясь от предлагаемого стула.

— Прошу меня простить, но я бы хотела привести себя в порядок с дороги.

По крайней мере, подумал Майлз, она не утратила вместе с голосом и словарного запаса. И пожалел, что Генриетта не использовала его для обращения к нему.

Поддавшись внезапному порыву, Майлз схватил Генриетту за запястье. Болван, по счастью, отвлекся — размахивал рукой, пытаясь привлечь внимание официанта и получить кувшин портера.

— Генриетта… — начал он.

— Да? — Генриетта подняла на него глаза, разом насторожившись.

Майлз сидел с полуоткрытым ртом, не в состоянии придумать, что сказать. «Ты не собираешься вылезти в окно?» не годится. «Ненавижу эту шляпку» будет честно, но в значительной степени бесполезно. А спросить: «Почему ты со мной не разговариваешь?» — нельзя в присутствии Болвана, да и на удовлетворительный ответ рассчитывать не приходится.

— Заказать для тебя лимонад? — неуклюже выдавил он.

Поля шляпки снова опустились.

— Нет, спасибо, — вежливо ответила она.

Майлз мысленно чертыхнулся.

Он понуро сидел, проклиная причуды человеческого общения, модистку Генриетты, а также Болвана и всех его потомков до конца времен.

Пока Болван разговаривал с официанткой, Майлз смотрел, как Генриетта обходит мужчину, приехавшего следом за ними, — представителя высшего света в рыжевато-коричневых панталонах, чудовищных размеров галстуке, с уголками воротника выше Вавилонской башни. Денди остановился в дверях, уставившись вслед Генриетте, жесткие фалды его фрака уперлись в стену. Майлз открыто мерил парня в дверях злобным взглядом. Какое право он имеет пялиться на Генриетту? Она несвободна, совершенно несвободна, и если этот хлыщ не перестанет в скором времени поедать ее взглядом (у Майлза имелось твердое представление о том, что значит «скоро»), Майлз позаботится, чтобы он об этом узнал. На мгновение показалось, будто хлыщ вознамерился последовать за Генриеттой — Майлз машинально потянулся к шпаге, которой сегодня при нем не было, — но хлыщ передумал и подошел к камину. Майлз мысленно поаплодировал данному решению.

Ослабив наблюдение, Майлз повернулся к Болвану, оживленно повествовавшему об изумительной коллекции китайских вещиц принца Уэльского, в которой важное место занимали павлины. Майлз спросил себя, не означает ли это, что Болван наконец-то перестанет рядиться Розовой Гвоздикой, и решил: Болван в виде гигантского павлина — образ чересчур тревожный, чтобы на нем останавливаться.

— Списал для тебя имя нового портного принца, — сказал Болван, широким жестом доставая из кармана узкого жилета клочок бумаги, и с влюбленной улыбкой посмотрел на него. — Ты не представляешь, что этот человек может сделать с жилетом.

К несчастью, Майлз представлял. Взяв бумажку, он рассеянно сунул ее в жилетный же карман, где болталась всякая всячина, немного мелких монет и кусок бечевки, — мало ли пригодится.

— Был там один жилет, украшенный изумрудно-зелеными павлинами с настоящими сапфирами в хвостах, — разливался Болван, глаза его блестели. — И другой…

— А Джеффа ты там не видел? — спросил Майлз, надеясь увести Болвана от павлинов и его гардероба.

Поверх плеча Болвана он увидел, как денди с вычурным галстуком пробирается к их столу, явно рассчитывая, что если достаточно долго постоит над душой, то они уступят ему свои места. Майлз одарил его своим лучшим «отвали» взглядом, прежде чем снова обратил внимание на Болвана.

Болван покачал головой.

— Пинчингдейл не слишком все это жалует, знаешь ли. И Олсуорси я тоже там не заметил. Хотел заехать в Селвик-Холл, — добродушно добавил Болван, беря стакан с портером, — но, сам понимаешь, немного не по пути.

— Да не очень, — возразил Майлз, благодаря планеты, вставшие в нужном порядке и удержавшие Болвана от его намерения. Дерзкий французский шпион, рыскающий по поместью в костюме монаха-призрака, уже не подарок. Вмешательство же в эту заваруху Болвана грозило полнейшей катастрофой. Болван, вероятно, пригласил бы шпиона войти, сделал бы ему комплимент насчет покроя плаща, спросил бы, хорошо ли, по его мнению, этот плащ будет смотреться в розовом цвете, и предложил бы бокал кларета.

— Это всего лишь в часе езды от… — Майлз осекся.

— Только не в карете, старина. — Размышляя над данным вопросом, Болван, кажется, не заметил, что Майлз выпучил глаза и разинул рот, как несчастный разбойник на виселице. — В последний раз мне понадобилось почти два часа, чтобы добраться из Брайтона до Селвик-Холла.

Дотянувшись через стол, Майлз схватил своего бывшего одноклассника за рукав.

— А лорд Вон там был?

— У Сел вика? Не могу точно сказать. Все же больше года прошло, и…

— В Брайтоне, — вставил Майлз несколько напористее, чем собирался. — Не в прошлом году. В эти дни.

Черт, не умеет он незаметно расспросить человека. Майлз неоднократно наблюдал Ричарда за работой с подозреваемым. Тот вытягивал из человека информацию гладко, как шелковичный червь свою ниточку, наматывая ее, вопрос за вопросом, пока не узнавал все, что можно было узнать.

К счастью, Болван, не самый сообразительный из людей, похоже, не обратил внимания на оплошность Майлза.

— Вон? — Болван задумчиво склонил голову набок. — Приятный тип. Я не слишком высокого мнения о его жилетах — серебро крайне уныло, ты не находишь? — но с галстуками у него все в порядке. Как же он называет этот свой стиль? Змей в саду? Как-то по-восточному, но было нечто такое в его последнем…

Пропади она пропадом, эта ловкость. Сам Майлз всегда больше склонялся к тактике «оглуши их».

— Брайтон, — повторил Майлз. — Лорд Вон. Он был там?

Болван задумался.

— Знаешь, по-моему, я видел его в Павильоне. Близкий друг принца, говорят… вместе распутничали в восьмидесятых.

Майлз больше не испытывал желания слушать об интимных подробностях из спальни принца, поэтому оборвал Болвана.

— Ты помнишь, в какой вечер это было? Когда ты видел Вона, я имею в виду? — торопливо уточнил Майлз.

Болван пожал плечами.

— Может, и в пятницу… или в субботу. Павильон, знаешь ли, всегда один и тот же! А с чего весь этот интерес к Вону? Вы вроде не дружите?

— У Вона есть лошадка, которую я хотел бы приобрести, — уклонился от прямого ответа Майлз, гордясь, что выдумал отговорку, абсолютно правдоподобную для Болвана. — Я надеялся повидаться с ним в Лондоне, но если он уехал…

— Его серые? — воодушевился Болван. — Отличные лошадки. Первоклассные! Не знал, что Вон хочет их продать. А я бы попробовал перебить их у тебя, старина.

— Сделай одолжение, — рассеянно согласился Майлз.

Теперь, когда он знал, что Вон был в Брайтоне… В противовес Болвану у этого человека быстрые лошади и легкая коляска — всего час езды от брайтонского морского променада до Селвик-Холла. Более того, Ричард часто жаловался на близость дворца развлечений принца-регента, ссылаясь на загруженность дорог и неожиданные визиты людей вроде Болвана как на основания для жалоб. Майлз поморщился, вспомнив своего лучшего друга — своего бывшего лучшего друга, — и силой заставил себя вернуться к Вону. Если это не доказательство вины Вона, тогда Майлз не знает, что может послужить доказательством — помимо большой таблички, объявляющей, что «Здесь спал Черный Тюльпан». Нет смысла разворачиваться и мчаться в Брайтон: Вон уже, должно быть, преспокойно едет в Лондон.

Но тогда Майлз будет ждать его. Нужно только забрать Генриетту, и они могут отправляться. Где же Генриетта?

Майлз оборвал Болвана на середине путаного рассказа о паре гнедых, которых он видел в прошлом месяце у Таттерсола.

— Интересно, почему задерживается Генриетта?

Болван нахмурился, глядя в бокал с портером, повел плечами под богатой парчой своего фрака и поерзал на деревянном стуле.

— Знаешь, Доррингтон, — смущаясь, начал он, — я не хотел ничего говорить до этого, в присутствии леди Генриетты, но не подобает тебе быть здесь одному с леди Генриеттой. Репутация и все такое. Я знаю, что ты ей как брат, но…

— Я ей не брат, — отрезал Майлз, наблюдая за дверью, ведущей в кафе.

Сколько времени нужно женщине, чтобы сделать все необходимое и вернуться? Молодой щеголь в огромном галстуке по-прежнему стоял у огня, поэтому насчет похищения можно не беспокоиться, но… Не вылезла же Генриетта в окно? Или вылезла?

— Именно это я и говорю, — согласился Болван, радуясь, что Майлз с такой готовностью ухватил суть проблемы. — Не хочу совать нос не в свои дела, но…

— Поверь мне, — сказал Майлз, нахмурившись на высокие стоячие часы в углу, — эта роль тебе исключительно не к лицу.

— О, ты имеешь в виду, обычно этим занимаются женщины? — Болван подумал. — Осмелюсь сказать, в юбке я выглядел бы чертовски странно, хотя некоторые из этих узорчатых муслиновых платьев и вполовину не так дурны. Знаешь, в такой мелкий цветочек. Но я-то хотел сказать… — Болван оставил завораживающую галантерейную тему и упрямо вернулся к текущей: — Что, так сказать…

Майлз отвлекся от двери и устремил уничтожающий взгляд на Болвана.

— Между мной и Генриеттой не происходит ничего сомнительного. — Майлз встревоженно обернулся на дверь кафе. — Но где же она?

 

Глава двадцать восьмая

Поплотнее закутавшись в шаль, Генриетта стала подниматься по узкой лестнице, куда ее направила занятая служанка. Скупо освещаемая только маленьким окошком на верхней площадке, лестница была полутемной, с вытертыми до углубления в середине ступенями. Генриетта внимательно смотрела под ноги, но мыслями возвращалась в кафе, к паре встревоженных карих глаз.

Что на самом деле хотел сказать ей Майлз? Никто, даже Майлз, не мог с такой серьезностью спрашивать о напитке. Генриетта попыталась представить себе возможные окончания этого жалобного «Генриетта…». Ни одно из них ей не понравилось.

Генриетта со вздохом покачала головой. Она просто губит себя этими напрасными размышлениями. Игра под названием «О чем думает Майлз?» не только бесплодна, но и ужасна…

— …бесит! — воскликнул кто-то.

Генриетта замерла: одна нога на площадке, вторая — на предпоследней ступеньке. Ее поразило не только то, что слова эти точно выражали ее собственные чувства. Голос этот был ей знаком. В последний раз, когда она его слышала, он убаюкивающе бормотал, обольщая, а не выражал беспокойство, но он был настолько же безошибочно узнаваем, насколько не на месте в здешней гостинице.

— Ты должен набраться терпения, — стал увещевать другой голос, женский, с легким иностранным акцентом. Даже препятствие в виде двери не могло полностью заглушить его живого очарования; хотя женщина говорила тихо, каждый звук ее голоса напоминал нежные оттенки расписного фарфора. — Так ты себе навредишь, Себастьян.

Наличие у лорда Вона имени так поразило Генриетту, что она чуть не пропустила следующие слова.

— Десять лет. — В хорошо поставленном голосе Вона зазвучали нотки досады, различимые сквозь щели в двери. — Десять лет прошло, Аурелия. За кого ты принимаешь меня, терпевшего так долго?

Генриетта быстренько посчитала. Десять лет… 1793 год. Немногочисленные сплетни о Воне, которые ей удалось подцепить, были раздражающе неточны, но этот год мог совпасть со временем его поспешного отъезда из Англии.

В том же году, вспомнила Генриетта, французский король взошел на плаху. Так когда же он все-таки уехал? И связаны ли между собой эти события?

— Если ты ждал так долго, почему не подождать еще немного? — ответила его собеседница.

Лорд Вон — Генриетта никак не могла думать о нем как о Себастьяне, несмотря на обращение таинственной женщины, — что-то негромко проговорил, но дверь помешала девушке услышать. В любом случае его фраза заставила женщину по-дружески усмехнуться.

— По-моему, — акцент усилился, как и нотка обожания в смехе, — образцу не подобает так говорить.

Снова раздался голос Вона, отрывистый и нетерпеливый.

— Ты совершенно уверена, что там ничего больше не было?

Ничего не было где? Генриетта хмуро посмотрела на не сообщившие ничего нового дверные доски, жалея, что не может подобраться поближе, чтобы еще и видеть.

Раздался шелест ткани, будто кто-то только что сел в кресло.

— Я очень тщательно проверила его вещи. Очень неприятная процедура, — резко добавил женский голос.

Возможно, вещи Ричарда? Генриетта изо всех сил напрягла слух, мысленно пожелав сообщникам говорить погромче.

Генриетта услышала шаги Вона по голому полу, за которыми последовал звук поцелуя… руки? В губы? Генриетта не поняла. Вон заговорил с глубоким сожалением и невольно чаруя:

— Прости меня, Аурелия. Я неблагодарное чудовище.

Ну и ну! Генриетта сердито посмотрела на дверь. Теперь он вздумал извиняться?

— Знаю, — самодовольно ответила женщина, не добавив ничего нового к услышанному. — Но ты получил свою компенсацию.

— В основном в форме гиней, — сухо ответил Вон.

— Если бы я была другой женщиной, — мягко заметил иностранный голос, — я бы восприняла это как оскорбление.

— Если бы ты была другой женщиной, — возразил Вон, — я бы этого не сказал. — Последовала многозначительная пауза, послышался шелест ткани, который мог означать объятие, а может, женщина просто пошевелилась в кресле — Генриетта вовсю кляла свою позицию, не дающую обзора, — прежде чем Вон снова заговорил, на этот раз живо. — Во вторник я уезжаю в Париж.

— Ты уверен, что это мудро, caro?

— Я должен покончить с этим делом, Аурелия. Игра затянулась. — В голосе Вона зазвучала мрачная решимость, от которой Генриетта невольно поежилась под толстой шалью. Так мог говорить перед логовом Гренделя Беовульф, готовясь к сражению с ним. — Настало время обезглавить гидру.

— Ты не знаешь, она ли это, — сделало последнюю попытку мягкое сопрано.

— Все указывает на нее. — Тон Вона не допускал возражений.

Все указывает на что? На кого? Генриетта перенесла вес на верхнюю ступеньку, желая лучше слышать. Древняя ступенька просела и застонала под тяжестью веса девушки.

Сапоги бросились к двери, зловеще стуча каблуками по голым половицам.

— Ты слышала?

Генриетта замерла, опираясь одной рукой о стену.

— Что я должна была услышать, caro?

— Там за дверью.

— Мы в старом здании, оно все скрипит. У тебя слишком богатое воображение, друг мой, — ласково проговорил голос с легким акцентом. — Ты шарахаешься от теней.

— Мои тени вооружены мечами.

Вон оттенил свои слова дробью торопливых шагов.

Генриетта не стала ждать дальше. Она опрометью понеслась вниз по лестнице, хватаясь за перила и едва не упав на последних трех ступеньках. И завернула за угол как раз в тот момент, когда наверху, скрипнув, открылась дверь.

Прижавшись к стене, задыхающаяся Генриетта услышала приглушенное ругательство Вона, а затем и мягкий женский голос:

— Разве я не сказала тебе, что так и будет? Иди сядь со мной и оставь тени в покое на час.

Он не должен увидеть их здесь.

Мысли и сердце Генриетты мчались во всю прыть. Если кабинет Ричарда обыскивал Вон… Если «она», которую он упомянул, каким-то непостижимым образом была Джейн… Если — Генриетта вычленила самое важное, самое тревожное «если» из всех, — если Вон — Черный Тюльпан, они должны уехать, прежде чем он узнает, что они здесь останавливались.

Вон сказал, что уедет только во вторник. Если он дьявольски умный Черный Тюльпан, мог нарочно дать ложные сведения, но Генриетте показалось, что его тревога из-за услышанных за дверью шагов не была наигранной. Лучше всего вернуться в Лондон, проинформировать обо всем, что стало известно, военное министерство и позволить профессионалам предпринять соответствующие шаги.

Ворвавшись в кафе и едва избежав столкновения со стройным мужчиной с огромным галстуком и в высокой черной шляпе, натянутой по самые уши, Генриетта схватила Майлза за руку и потащила за собой.

— Я считаю, нам пора ехать.

Майлз озадаченно на нее посмотрел.

— Только что принесли еду.

Генриетта бросила на него умоляющий взгляд:

— Пожалуйста! Я объясню в коляске.

Майлз пожал плечами, недоумевая, но подчиняясь.

— Тогда в путь.

Поднявшись, он потянулся — Генриетта аж подпрыгнула от нетерпения, — взял лежавшие на соседнем стуле шляпу и перчатки («Идем же, идем», — приговаривала вполголоса Генриетта) и бросил на стол несколько монет.

— Этого должно хватить.

— Но… — начал Болван, невнятно указывая на стоявшие перед ним блюда и кувшины.

— Прости, Фитцхью. — У двери Майлз остановился и помахал другу шляпой. — Мы должны ехать.

Майлз резко исчез из дверного проема — Генриетта дернула его за руку.

— Сомнительно, — пробормотал Болван, качая им вслед головой. Он подцепил на вилку кусок баранины и свирепо на него воззрился. — Чертовски сомнительно!

Вытащив Майлза во двор, Генриетта тревожно оглядывалась, пока он посылал за коляской. В дверях Вон не появился и не выглядывал ни из-за угла (нельзя исключать наличие другого выхода), ни из окна у них над головами. Следом за ними вышел только денди в нелепом галстуке и, зевая под дневным солнцем, ждал, когда подадут его экипаж. В этом человеке проступало что-то смутно знакомое, но у Генриетты не оставалось времени копаться в памяти. Без сомнения, один из многочисленных оболтусов из высшего общества, от которых ей приходилось отбиваться на бесконечных мероприятиях двух с половиной сезонов ее пребывания на рынке невест.

— Ты, похоже, приобрела поклонника, — коротко заметил Майлз, подсаживая ее в коляску. Он помедлил, смерив сердитым взглядом мужчину в дверях, который с крайне беспечным видом продолжал любоваться собственной булавкой для галстука.

Генриетта попросила Майлза поторопиться. И словно поддерживая ее, лошади новой упряжки беспокойно загарцевали, когда конюх передал Майлзу поводья.

Майлз тронул коляску с места.

— Ты хоть объяснишь, что происходит?

Генриетта возбужденно отмахнулась и обернулась поверх складного верха коляски на быстро удалявшийся двор гостиницы.

— Потом!

Поскольку Майлзу понадобилось некоторое время, чтобы приспособиться к новой упряжке, а Генриетта не склонна была пускаться в разговоры, вертясь на сиденье и бросая назад страдальческие взгляды, то он вернулся к этой теме только через несколько минут.

— Я, конечно, рад был избавиться от компании Болвана, — сказал Майлз, ловко маневрируя меж двух куриц, которым вздумалось перейти дорогу, — но откуда такое внезапное желание уехать? Смею ли я надеяться, что все дело в страстном желании остаться со мной наедине? — Майлз нахмурился. — Этот человек к тебе приставал? Если так, то я…

— Нет, ничего такого. — Генриетта затравленно оглянулась. Черный фаэтон, явно частный, хотя и сильно потертый, катил по дороге следом за ними, но был еще далеко, чтобы его пассажир мог что-то слышать. Однако для верности Генриетта наклонилась к Майлзу и для большей секретности понизила голос. — Там происходило кое-что подозрительное.

Майлз поморщился:

— Что-то связанное с добродушным танцующим медведем?

Может, не нужно было настолько понижать голос?

Генриетта начала снова:

— Когда я пошла наверх, то услышала там в гостиной лорда Вона.

Майлз таки подскочил.

— Что?

Поскольку на сей раз Генриетта говорила вполне внятно, она правильно поняла — восклицание Майлза выражало именно удивление.

— С ним разговаривала женщина с иностранным акцентом… хоть и легким, но все равно заметным.

Майлз ударил по краю коляски.

— Фьорила!

— Цветы? — удивилась Генриетта.

— Ядовитые. — Майлз стал натягивать поводья, чтобы развернуться. — Почему ты не сказала мне до отъезда?

— Тише! — воскликнула Генриетта и в тревоге оглянулась. Другой экипаж тоже остановился.

— Не думаю, что они могут нас услышать. — Майлз неохотно тронул поводья, давая лошадям знак продолжать движение вперед. — Вероятно, возвращаться уже поздно, — сказал он больше себе, чем Генриетте. — Вон и его сообщница уже могли скрыться. Проклятие! Если бы я знал…

— Именно поэтому я тебе и не сказала. Мне показалось нецелесообразным. — Генриетте хотелось обосновать свой порыв. — Мы не знаем, кто с ним…

— О, я прекрасно знаю кто, — пробормотал Майлз.

— …и вооружен ли он, — с нажимом продолжала Генриетта. — Если он Черный Тюльпан, разве не разумнее арестовать его в Лондоне, где в твоем распоряжении будут все силы военного министерства? Гостиница вполне могла быть наводнена его людьми! А может, он совсем и не Черный Тюльпан, — с запозданием добавила девушка. — Что-то тут не сходится.

На эту оговорку Майлз ответил лишь невразумительным мычанием, но нехотя согласился с обоснованностью первого замечания.

— Завтра же утром я пойду к Уикхему.

— Почему не сегодня вечером? — спросила Генриетта.

— Потому что сегодня вечером, — Майлз приподнял брови, — моя первая брачная ночь.

Генриетта вдруг заинтересовалась окружающим пейзажем.

Брачная ночь, подумала она, разглядывая Стритэм-Коммон и ничего не видя. Она, как правило, следует за свадьбой. Обычно ночью. Отсюда и название — первая брачная ночь, — соединяющее понятия и свадьбы, и ночи.

Генриетта сильно прикусила губу, предпринимая напряженное усилие обуздать своевольный разум, прежде чем он пустится в длинный и путаный анализ брачных обрядов от англосаксонских времен до настоящего времени и в выяснение этимологии слова «ночь».

Сути дела более отвечает происхождение слова «уклонение», думала она, сердито рассматривая пасущихся на лугу коров.

От стольких мыслей нужно было уклониться, что Генриетта даже не знала, с какой начать. Означает ли упоминание Майлзом брачной ночи, что он собирается осуществить их брак? Или он поднял эту тему в надежде, что Генриетта поднимет вопрос о смехотворности сохранения их брачного статуса? По лицу Майлза ничего нельзя было прочитать. Сказав об осуществлении их брака, особенно расстроенным он не выглядел — ни горечи, ни возмущения, ни злости, никаких других чувств, которые может испытывать жених поневоле, — но и особого энтузиазма тоже не выказал.

Генриетта мысленно застонала.

Майлз слегка притормозил, пропуская крестьянскую телегу. Экипаж позади них тоже приостановился. Генриетта нахмурилась и тревожно спросила:

— Майлз, мне мерещится или этот экипаж уже давно за нами едет?

Ничуть не обеспокоившись, он пожал плечами:

— Все может быть. Ничего удивительного, если и так. А теперь о Воне…

Генриетта обернулась и уставилась назад.

— И тебе совсем не кажется странным, что они притормаживают всякий раз, когда это делаешь ты?

— Что?

Майлз обернулся гак резко, отчего невольно дернул поводья и лошади остановились.

То же самое сделали и лошади фаэтона.

— Какого черта! — воскликнул Майлз, поворачиваясь вперед.

— Вот именно. — Генриетта втянула воздух сквозь стиснутые зубы. — Мне это не нравится.

— Мне тоже. — Майлз сунул Генриетте поводья. — Правь пока. Я хочу сам посмотреть.

Оторопевшая Генриетта схватила четыре пары поводьев, пытаясь разобраться, где чьи, а Майлз полез через спинку сиденья. Почувствовав неопытную руку, лошади опасно рванули. Майлз помедлил, балансируя на сиденье и глядя назад.

— Просто не давай им набирать скорость, Генриетта, — велел он, проворно прыгая на запятки экипажа, обычно оставляемые для грума. Коляска опасно качнулась.

— Действительно, так просто… — с сомнением пробормотала она, пытаясь выровнять ход. К ее беспокойству первый правый норовил отклониться в сторону. Генриетта уже давно ничем не правила, кроме фаэтона Майлза, да и то в парке. Она безуспешно потянула повод, когда коляска наклонилась вправо.

— Майлз! Мы сейчас перевернемся!

Он чертыхнулся.

— Что? — Генриетта напряглась всем телом, но побоялась отвлечься от дороги. — Что такое?

Майлз перепрыгнул назад на сиденье и уверенной рукой перехватил поводья.

— Так не пойдет, — сказал он, погоняя упряжку и без труда вернув норовистого переднего на место.

— Что? — потребовала Генриетта.

— У них, — начал Майлз, безжалостно хлестнув лошадей как раз в тот момент, когда позади раздался хлесткий звук совсем иного рода, — пистолет.

 

Глава двадцать девятая

Еще одна пуля просвистела, оставив на сей раз длинную царапину на полированном боку экипажа.

— Моя коляска! — возмущенно закричал Майлз. — Ее только что покрыли лаком!

Согнувшись пополам, Генриетта подумала, что это наименьшая из бед, но спорить не собиралась. Для этого у нее перехватило дыхание.

— Так. — Майлз низко согнулся над поводьями, на его лице была написана железная решимость. — Хорошо. Я покажу этому хаму, как надо ездить, на всю жизнь запомнит.

— Ты хочешь сказать, еще не показал? — ахнула Генриетта, одной рукой держа шляпку, другой хватаясь за сиденье.

— Пока что это была приятная прогулка! — Майлз со злорадством щелкнул поводьями. — Давайте, мои красавцы! У вас получится!

Словно заразившись его настроением, лошади понеслись во весь опор. Генриетта отпустила шляпку и обеими руками вцепилась в сиденье. Непокорное изделие сорвало с головы с силой, грозящей немедленным удушением.

— Так держать! — Генриетта не поняла, обращается Майлз к ней или к лошадям, но предположила последнее, особенно когда он на мгновение повернулся к ней и крикнул: — Все хорошо, Генриетта?

Девушка сдавленно пискнула, подтверждая, и в этот момент коляска попала колесом в яму, подлетела и приземлилась с ударом, отдавшимся во всем теле.

От чисто физического сотрясения новоиспеченную миссис Доррингтон отвлекло зловещее дребезжание. Правое колесо двуколки, прямо под ней, шаталось, не обещая ничего хорошего общей устойчивости экипажа. До онемения вцепившись в край коляски и открыв от ужаса рот, Генриетта следила за петлявшим колесом.

Будь она бандитом, нацеленным на разрушение и уничтожение — и пистолетные выстрелы только подтверждали такое намерение, — разве пренебрегла бы она таким очевидным средством, как поломка экипажа? Они с Болваном так много времени провели на постоялом дворе. Там было столько повозок, а во дворе толклось столько народу, что ни суетившиеся грумы, ни конюхи не обратили бы внимания на повышенный интерес к одной из них. А коляска Майлза очень выделялась на фоне простых черных карет и грязных наемных фаэтонов. Познания Генриетты о конструкции экипажей были до крайности малы, но трудно ли ослабить колесо? Минутное дело — опуститься рядом с коляской на колени и ослабить крепление. А на такой скорости…

Коляска влетела в новую яму, Генриетта подпрыгнула на сиденье, а колесо заходило ходуном, грозя неминуемой катастрофой.

— Майлз! — Генриетта схватила его за руку. — Колеса!

— Да? — быстро глянул на нее Майлз.

— Дребезжат, — еле проговорила девушка. — Наверное, кто-то их ослабил!

— Ах это! — Майлз улыбнулся совершенно неподобающе для человека, напрашивающегося на жестокую смерть. — Этот звук возникает при быстрой езде, — радостно объяснил он.

Они пронеслись мимо ошеломленного сборщика дорожных пошлин у Кенсингтонской заставы, который только и смог погрозить им вслед кулаком, когда они прогрохотали не остановившись.

— Эй, Генриетта! — перекрывая топот копыт, крикнул Майлз. — Проверь, они еще не отстали?

Удерживаясь на своем месте одним только усилием воли, Генриетта недоверчиво повернулась к мужу. Шляпка залепила ей лицо, но Генриетта даже не осмелилась поднять руку, чтобы столкнуть головной убор назад.

— Если ты думаешь, что я отпущу руку, чтобы повернуться назад, ты сошел с ума!

— Не волнуйся! — проорал Майлз. — Я оторвусь от них, как только мы переедем через Вестминстерский мост!

— Если доживем!

— Что?

— Ничего?

— Что-о-о-о?

— Я сказала… так, ничего, — пробормотала Генриетта.

В этом беда язвительных замечаний; они неизбежно теряют остроту при повторении. И потом, что значит перед лицом неминуемой смерти острота-другая?

Несмотря на свои слова, Генриетта ухитрилась оглянуться. Их преследователь, должно быть, потерял у сборщика пошлин не больше времени, чем они; он все еще мчался сзади и даже нагонял, черные кони летели, а не бежали.

Вдали показался Вестминстерский мост — длинная дуга над рекой, заполненная вечерним транспортом. По боковым дорожкам шли в сумерках пешеходы, возвращались с рынка на своих подводах фермеры, джентльмены верхом ехали за город на поиски запретных развлечений, тянулись мулы, нагруженные вчерашним хлебом.

Майлз и Генриетта ворвались в оживленный поток, как кошка в голубятню. Их сильно тряхнуло, когда коляска перескочила с пружинистого дерна на твердый камень. Всадники стали шарахаться в стороны в поисках спасения. Торговцы торопливо сворачивали к краям моста. Пешеходы вжимались в каменное ограждение. Воздух вокруг наполнился возмущенными возгласами и руганью, а позади, прямо за ними, слышался упорный перестук копыт по гладкому настилу моста. Генриетта закрыла глаза и стала молиться.

И так не слишком устойчивый, мост опасно закачался. Генриетта открыла глаза и тут же об этом пожалела. Под ними пенились темные воды Темзы, усеянные быстро движущимися лодками, — точно множество водяных жуков скользили по реке в обе стороны. Если Майлз хотя бы на мгновение выпустит лошадей из-под контроля, ограда нисколько не помешает им рухнуть в бурное течение.

Лошади по-прежнему неслись во весь опор прямо по середине моста; правил ими Майлз или они понесли, Генриетта не взялась бы определить. Она считала пролетавшие мимо арки — они преодолели половину и все еще мчались строго по середине моста.

Резкий крик заставил Генриетту посмотреть вперед. Кто-то кричал. Или это она сама?

Точно в центре моста встала поперек дороги повозка, груженная капустой. Ее хозяин с вытаращенными от ужаса глазами изо всех сил тянул в сторону мула, безуспешно пытался сдвинуть его с места. Повозка неотвратимо приближалась. Три ярда… два… С вытаращенными от ужаса глазами фермер бросил поводья и, спасаясь, кинулся в сторону. Мул даже не пошевелился.

— О Господи, — только и выдохнула Генриетта.

Рядом с ней ликующе вздохнул Майлз.

— То, что надо! Держись, Генриетта…

Генриетта слышала выражение «на волосок от…», но никогда прежде не видела такого буквального его воплощения. Уверенным движением, которое стало бы прекрасным в своей исключительной скоординированности, если бы Генриетта изо всех сил не старалась не выпасть из коляски, Майлз в самый последний момент направил лошадей в сторону. Двигаясь с идеальной слаженностью, кони обогнули повозку, так аккуратно вписавшись в узкое пространство, что Генриетта лишь услышала, как скрипнуло с одной стороны дерево, а с другой — прошуршал камень.

Майлз пробормотал что-то похожее на «мой лак», но Генриетта была слишком занята, вознося пылкую благодарность Всемогущему, и точно не расслышала.

И снова они вырвались на простор — ничто не преграждало им путь до конца моста. С безудержным победным криком Майлз щелкнул над головой хлыстом.

— Смотри! — крикнул он. Коляска вылетела с моста и резко свернула влево как раз в тот момент, когда гнавшийся за ними экипаж, двигавшийся слишком быстро, чтобы остановиться, и возница которого не обладал достаточным мастерством, чтобы повторить маневр Майлза, с треском, похожим на взрыв, врезался в брошенную повозку фермера. Капуста полетела во все стороны. Град зеленых мячей обрушился на пешеходов и посыпался в жадную пасть Темзы.

Генриетта едва разглядела экипаж их преследователя, заваленный дарами земли, когда Майлз снова передернул поводьями и нырнул в лежащую в тени боковую улочку, по ширине только-только по их коляске, которая задела боками за развешенное белье. Верхние этажи домов почти смыкались над ними, образуя темный навес над головой Генриетты. Майлз повез их по запутанному лабиринту переулков, а Генриетта пыталась тем временем отдышаться. Когда окрестности стали более знакомыми, улицы расширились, а фасады домов увеличились в длину, Майлз позволил взмыленным лошадям перейти на измученный шаг.

Генриетта заставила свои пальцы, один за другим, отцепиться от сиденья.

— Мы… в безопасности, как ты думаешь? — спросила девушка, неуверенно озираясь.

Она прижала пальцы к глазам, гадая, сумерки ли сделали Гровнор-сквер такой мутной и зыбкой или что-то случилось с ее зрением. Серые фасады особняков покачивались как соткавшиеся из тумана видения, которые в любой момент могут рассеяться, а деревья в центре площади слились в неразличимое коричнево-зеленое пятно.

— Сюда он за нами не последует, — сказал Майлз, останавливая коляску перед особняком с широким фасадом; усталые кони были только рады подчиниться. Доррингтон не смог удержаться от удовлетворенной ухмылки, добавив: — Не скоро он выберется из-под капустного завала.

— Это было впечатляюще, — дрожащим голосом произнесла Генриетта. — Особенно тот эпизод с подводой.

Майлз принялся скромно вертеть хлыст.

— Там было полно места.

— Очень надеюсь, что никогда не окажусь с тобой в коляске, когда ты снова будешь так гнать. — Майлз перестал вертеть хлыст. — Я думала, меня стошнит. Или я умру, — пришла ей в голову запоздалая мысль.

— Ты не верила, что я сумею справиться с лошадьми? — возмутился Майлз.

— О, верила! Меня волновал тот человек с пистолетом. Мне показалось, его не слишком заботило мое благополучие. — Задрожав, Генриетта поднесла ладони к губам. — В нас только что стреляли. Ты понял? В нас только что стреляли!

Негромко приговаривая что-то успокаивающее, Майлз привлек к себе Генриетту. Не сопротивляясь, она уткнулась ему в грудь. Кошмарные сцены мелькали в ее голове быстрее, чем окрестности, мимо которых они проносились, невзирая на опасность. Темный, не имеющий отличительных знаков мчащийся за ними экипаж. Длинное дуло пистолета, блестящее в последних лучах заходящего солнца. Свист пуль, вздымавших фонтанчики ныли на дороге у них за спиной. Неисправимое воображение Генриетты подсунуло ей образ Майлза, дернувшегося назад от попавшей в него пули, застывшего и выпавшего через борт коляски в дорожную пыль; его карие глаза открыты, но ничего не видят. Генриетта осознала, что вся дрожит и не может остановиться. Если бы хоть одна из этих нуль пролетела чуть ближе…

Генриетта встревоженно посмотрела на Майлза.

— Ты мог погибнуть! — Мгновение подумала и нахмурилась. — Я могла погибнуть.

— Но этого не случилось, — успокоил ее Майлз. — Видишь? Мы оба живы. Никаких дыр от пуль.

Он поднял, демонстрируя, руку и обнаружил, что вообще-то в складном верхе коляски имеется аккуратная круглая дырочка. Майлз поспешно откинулся на предательский навес, надеясь, что Генриетта ничего не заметила. Опасность была ближе, чем он думал. Кто бы ни ехал в том экипаже — а Майлз прекрасно представлял, кто это был, — он отличный стрелок.

— О Боже, — прошептала Генриетта, уставившись на длинную царапину на боку коляски, рядом с рукой Майлза.

— Не надо. — Майлз прижал голову жены к своей груди. — Не думай об этом. Думай… — его вдруг осенило, — о капусте!

Генриетта удивленно захихикала.

— Сколько, по-твоему, французских шпионов сражено овощами? — продолжал он, развивая тему. — Мы можем сделать на этом карьеру! В следующий раз в ход пойдет лук, затем морковь и, может, немного лимской фасоли…

— Не забывай о репе. — Приподняв голову, Генриетта судорожно вздохнула. — Спасибо.

— Не стоит благодарности, — сказал Майлз, убирая с лица Генриетты прядь волос.

— Я уже нормально себя чувствую, — решительно проговорила девушка, отодвигаясь и выпрямляясь. — Правда. Извини, что вела себя как…

— Девчонка? — усмехнулся Майлз.

— А вот это лишнее, — сурово проговорила она.

Мгновение они улыбались друг другу в полном согласии, окутанные успокаивающей аурой привычного поведения. Неизвестно, сколько они так сидели бы, не появись грум и не спроси Майлза, желает ли тот, чтобы лошадей отвели на конюшню.

Улыбка Генриетты померкла, и она с некоторым смущением посмотрела на дом, потом на Майлза. Дом был в буквальном смысле неотличим от многих других на Гровнор-сквер: широкое, в классическом стиле строение с цоколем из рустованного камня и широкими пилястрами, поддерживающими треугольный фронтон. По обе стороны от входа горели факелы, но все окна наверху были погружены во мрак; темный и явно необитаемый дом. Все шторы опущены, и входной дверью, судя по ее виду, давно не пользовались. Единственный признак жизни виднелся под лестницей, где в ушедших в землю окошках мерцал свет.

Дом не напоминал Аппингтон-Хаус и совершенно точно холостяцкое жилье Майлза на Джермин-стрит.

Однако грум знал Майлза, поздоровался с ним по имени.

Усталый разум Генриетты наотрез отказывался разгадывать очередную загадку. Она позволила, чтобы ей помогли спуститься из коляски на землю, недоуменно посмотрела на Майлза.

— Где мы?

— Лоринг-Хаус, — объявил Майлз, бросив груму монетку и предложив Генриетте руку.

— Лоринг-Хаус? — эхом отозвалась девушка.

— Дом предков, знаешь? Ну, не совсем предков. У нас был дом на Стрэнде, но мы потеряли его во время Гражданской войны.

— Но… — Генриетта поискала слова и испугалась, что поездка в коляске нанесла непоправимый ущерб ее умственным способностям, потому что никак не могла осмыслить ситуацию. Она остановилась перед парадным входом. — А к тебе мы не поедем?

— Я думал об этом, — Майлз сунул руки в карманы, — и решил, что везти тебя туда не могу.

У Генриетты упало сердце.

— Не можешь? — нейтральным тоном проговорила она, спрашивая себя, не лучше ли было попасть под пулю в Стритэм-Коммон и покончить со всем разом. Майлз нес бы ее изуродованное тело на своих мужественных руках. Генриетта отогнала горестный образ. Зная себя, она, вероятно, получила бы только ранение, впала бы в раздражение, мучилась от боли, и никакого романтизма.

Майлз расправил плечи, что, учитывая их ширину, представило собой впечатляющее зрелище, к которому Генриетта, даже в ее состоянии растерянности, не осталась полностью равнодушна.

— У меня не так уж плохо, как бывает у холостяков, и Дауни поддерживает все в лучшем виде, но… ты там будешь не на месте. Это не то, к чему ты привыкла.

— Но… — опять начала Генриетта и оборвала себя, подавив желание возразить, что где будет он, там будет и ее дом. Если он ищет предлог, причину избавиться от нее, гораздо благороднее согласиться и позволить ему увезти ее домой. Но почему тогда он не привез ее в Аппингтон-Хаус?

Напряжение немного отпустило Майлза, когда он невольно улыбнулся Генриетте.

— Давай ты сначала выслушаешь меня не возражая?

От ласкового тона у Генриетты сжалось сердце, и она молча кивнула, не доверяя своему голосу.

— Я не мог привезти тебя на Джермин-стрит. Болван был прав — получилось бы сомнительно. Походило бы на… — Майлз беспомощно взмахнул рукой.

— Побег? — ошеломленно подсказала Генриетта.

— Именно. Скрываться в наемных комнатах… Все не то! Ты заслуживаешь настоящего дома, а не дешевой съемной квартиры.

— Но почему сюда? — спросила девушка.

Неужели он планирует на одну ночь поместить ее в Лоринг-Хаус, прежде чем вернуть семье перед неизбежной катастрофой? Она подумала, что всегда может ненадолго уехать в Европу, пока не уляжется скандал… Монастырь вновь показался ей очень привлекательным местом.

— Ну… — Сунув руки в карманы, Майлз прислонился к перилам в своей любимой позе и казался до боли юным. — И в Аппингтон-Хаус я не мог отвезти тебя по той же причине, а чтобы снять подходящий особняк, понадобилось бы время. А моих родителей никогда нет, они не живут в этой старой громаде, так что… добро пожаловать домой.

— Домой?

Майлз немного встревожился.

— Мебель, вероятно, немного вышла из моды, но сам дом не так уж плох. Потребуется уборка, но тут хотя бы много комнат и…

— Значит, ты не намерен аннулировать наш брак? — выпалила Генриетта.

— Что?! — воскликнул Майлз, уставившись на нее в явном смущении. — О чем ты?

— О, — произнесла Генриетта, желая уменьшиться в размерах и забиться в какую-нибудь щель. — Так, ни о чем.

— Генриетта. — Майлз приподнял лицо девушки, серьезно глядя на нее. Генриетта даже не хотела думать, на кого она сейчас похожа — лицо в пыли и грязи, на голове не прическа, а воронье гнездо. — Я хочу сделать тебе предложение.

— Да? — нерешительно отозвалась она, надеясь, что не совсем похожа на горгону Медузу после особенно сильного припадка ярости.

— Попросить о своего рода одолжении, — продолжал Майлз. — Не ради себя, но ради нас обоих.

Генриетта молча ждала, нервы ее были натянуты до предела. Ей даже не хотелось гадать. Когда она это делала, ничего хорошего не получалось: например аннулирование брака, поганки и капуста.

— Я знаю, что это было не самое… — Майлз поискал слова, — обычное ухаживание. Но если ты сможешь с этим примириться, мне бы хотелось забыть о том, каким образом мы поженились. В конце концов, у нас больше шансов, чем у большинства пар. Мы очень давно знаем друг друга. И нравимся друг другу. Большинство браков начинается с меньшего. — Майлз взял Генриетту за плечи, отодвинувшись, чтобы она видела его лицо. — Что скажешь?

То, что Генриетта хотела сказать, нелегко было облечь в слова. Какая-то часть ее купалась в небывалом облегчении. Целый день собираться с духом перед тем моментом, когда Майлз приведет все неопровержимые доводы за расторжение их брака, и услышать от него совсем противоположное — он застал Генриетту врасплох.

И все же… все же… присутствовала в этом какая-то боль. Все это было добрым и разумным, но какими же мелкими казались проявленные Майлзом доброта и разумность. Генриетта, конечно, не питала надежд на восторженные заявления, но необъяснимым образом от сдержанной симпатии Майлза ей стало больнее, чем от прямого развода. В голове промелькнула строчка из старого стихотворения: «Дай всласть любви мне иль презренья всласть! Зной тропиков или полнощный лед…»

Раньше она этого не понимала, но теперь поняла; любовь или презрение в равной мере возбуждали страсть. Но когда предмет твоего обожания обращается с тобой с умеренной нежностью! Это лишало любых романтических иллюзий вернее открытого пренебрежения.

Без слов глядя в серьезные карие глаза Майлза, Генриетта чувствовала себя очень маленькой и очень уязвимой. Но ведь он не виноват, что она не вдохновила его на пылкую страсть, вот и старается изо всех сил исправить неловкую ситуацию — чего она как раз не делает. Генриетта собрала разбегающиеся мысли. Предложение Майлза в высшей степени разумно. А она, с иронией подумала Генриетта, всегда оставалась девушкой разумной. Все это не идеально, но лучше, чем ничего. И может… со временем… Генриетта задавила рождающуюся мысль, прежде чем та оформилась. Она и так уже обрекает себя на разбитое сердце.

— Да, — нерешительно сказала Генриетта. — Да. Мне это нравится.

Майлз порывисто, облегченно вздохнул.

— Ты не пожалеешь, Генриетта.

Одним неуловимым движением он подхватил девушку на руки.

— Что… — Генриетта крепко обняла его за шею, когда он взбежал на крыльцо через две ступеньки, — скажи на милость, ты делаешь?

Майлз лихо ухмыльнулся:

— Вношу свою жену в дом через порог, что же еще?

 

Глава тридцатая

— Дверь-то, похоже, заперта, — заметила Генриетта.

— Как мало веры, — пожаловался Майлз. — Смотри и учись.

— Если только ты надумал использовать в качестве тарана меня… — предостерегла Генриетта, когда Майлз сильно ударил ногой в дверь.

На третьем ударе дверь распахнулась, и сделал это возмущенный субъект с седыми волосами, пучками торчащими по обе стороны лба как рожки неопрятного бесенка.

— В цивилизованных домах… — решительно начал он, раздувая грудь до опасных пропорций, прежде чем узнал неосторожного хулигана, ломящегося в священные врата Лоринг-Хауса.

Находясь на руках у Майлза, Генриетта оказалась как раз на том уровне, чтобы увидеть завораживающее зрелище — грудь раздраженного человека резкого опала.

— Мастер Майлз! Мастер Майлз!

Взгляд дворецкого в явной тревоге метнулся с Майлза на Генриетту и снова на Майлза. «Руководство верного слуги по совершенствованию навыков ведения хозяйства» прекрасно растолковывало, как полировать серебро и снимать плащи с важных иноземных особ, но никак не проясняло порядок приема блудных сыновей с женщинами на руках.

— Здравствуй, Ствит, — жизнерадостно сказал Майлз, нисколько не смущаясь. Генриетта подавила в себе желание спрятаться под его галстук. — Это твоя новая хозяйка, леди Генриетта.

Генриетта сконфуженно пошевелила в знак приветствия пальцами, когда Майлз победоносно перенес ее через порог под носом у ошеломленного дворецкого.

— Ствит? — шепотом переспросила Генриетта.

— Он из Уэльса, — прошептал в ответ Майлз. — Они еще не открыли гласные.

— Миледи, — с запинкой произнес Ствит. — Сэр. Нам не сообщили о вашем приезде. Ваши комнаты… дом… мы не знали…

— Все в порядке, Ствит. Я тоже не знал, — небрежно бросил через плечо Майлз, шагая к лестнице. — Но отныне мы будем жить здесь.

Дворецкий поспешно собрал лохмотья своей сдержанности, вытянувшись во весь рост, но все равно оказавшись немного ниже Генриетты, то есть если бы она стояла, а не была на несколько футов приподнята над землей. Генриетта попыталась исправить это, повернувшись на бок, но Майлз держал ее крепко.

— Могу я, сэр, от имени всего персонала выразить, — провозгласил Ствит, поспевая за ними, — как мы рады, что вы наконец решили сделать Лоринг-Хаус своим домом.

— Можешь, — согласился Майлз, поднимаясь но лестнице и крепко прижимая к груди Генриетту, — но предпочтительнее в другое время. Можешь идти, Ствит. Иди… — Что делают дворецкие, когда не открывают двери? — Иди дворецствуй.

Из-под руки Майлза Генриетта увидела, как застывшие черты лица Ствита сложились в то, что у простых смертных называется улыбкой.

— Конечно, сэр, — произнес он нараспев и, торопливо поклонившись, бросился вон из холла.

Генриетта сделалась пунцовой и ткнулась головой в галстук Майлза.

— О Боже, — простонала она. — Он знает.

— Генриетта? — Майлз встряхнул ее, заставляя поднять глаза. — Мы женаты. Это разрешено.

— Я все еще не чувствую себя замужем, — призналась Генриетта.

— Мы можем это исправить, — сказал Майлз, пинком открывая первую у лестницы дверь. — Более того, мы обязательно это исправим.

За дверью оказалась маленькая комната, меблированная письменным столом и несколькими изящными стульями. Трудно сказать, что еще находилось в этой комнате — шторы были задернуты, а основная часть мебели стояла в полотняных чехлах, защищающих ее от пыли и времени.

Майлз попятился.

— Ошибся дверью.

— Может, поставишь меня на пол? — жалобно попросила Генриетта, когда ее свисавшие ноги чудом избежали ампутации закрывшейся дверью.

— Как только, — Майлз бросил на Генриетту плотоядный взор, — найду кровать.

На тот случай, если она все же помышляла о побеге, Майлз подкинул ее, поудобнее перехватывая. Генриетта протестующее взвизгнула и крепче обхватила Майлза за шею.

— Не урони меня! — со смехом приказала она.

— Вот так-то лучше, — с огромным удовлетворением сказал Майлз, которому нравилась тяжесть его ноши. Голос его смягчился. — Обожаю, когда ты смеешься.

От выражения его лица у Генриетты пересохло в горле.

— С тобой или над тобой? — неловко пошутила она.

— Рядом со мной, — сказал Майлз, посильнее прижал к себе Генриетту и потерся щекой о ее волосы. — Определенно рядом со мной.

— Думаю, это можно будет устроить, — выдавила Генриетта, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выпалить неловкое признание в любви, которое только встревожит Майлза и положит конец ненадежному соглашению.

— Думаю, это уже устроено, — возразил Майлз, шагая по коридору. — Или ты пропустила данный кусок сегодня утром?

— Я была несколько рассеянна.

Майлз посерьезнел.

— Я заметил. Но, — твердо произнес он, останавливаясь перед дверью в конце коридора, — сегодня вечером мы ни о чем таком думать не будем. Сегодня вечером — только мы вдвоем. Никаких французских шпионов, никаких разозленных родственников. Договорились?

Генриетта испытывала непоколебимую уверенность: где-то в предложенном плане таится изъян, довольно большой изъян, учитывая, что кто-то преследовал их, обстреливая из пистолета, — но очень трудно рассуждать логически, когда на нее так пристально смотрят карие глаза Майлза. Его лицо придвинулось так близко, что Генриетта видела маленькие морщинки в уголках глаз, морщинки, образовавшиеся от постоянных улыбок, и более темные волосы надо лбом, где их не тронуло солнце.

— Значит, выбора у меня нет? — с насмешливой серьезностью спросила Генриетта, досадуя на прерывающийся голос.

— Ты обещала повиноваться. — Майлз опустил ее к дверной ручке. — Будь любезна, открой. А то у меня руки заняты.

— Не уверена, что это можно назвать обещанием, — увильнула от прямого ответа Генриетта, послушно поворачивая ручку. — На самом деле это больше походило на… э…

— Обещание, — самодовольно повторил Майлз, толкая плечом дверь и боком входя в комнату. В ней пахло пылью, но в полоске света из коридора Майлз увидел жизненно важный предмет — кровать.

— …четко сформулированное предложение, — торжествующе закончила Генриетта и вызывающе посмотрела на Майлза, как бы предлагая превзойти данную формулировку.

— Значит, ты говоришь, — сказал Майлз, и к лукавому блеску его глаз, прекрасно знакомому Генриетте, прибавилось нечто новое и бесконечно более тревожащее, — мне придется найти другие способы склонить тебя к сотрудничеству?

— Д-да, — промямлила девушка, с некоторым беспокойством замечая, как они быстро приближаются к кровати, непременному атрибуту брачной ночи, и постаралась сделать вид, будто для нее самое обычное дело, когда ее несут к огромному ложу.

Что для маркизы, подумала девушка, испытывая легкий укол ревности, вероятно, так и есть. Вопрос о том, носил ли маркизу Майлз, оказался слишком огорчительным, чтобы на нем задерживаться.

— Что ты задумал? — спросила она.

— Это, — ответил Майлз и, ногой захлопнув за ними дверь, поцеловал Генриетту, прежде чем она успела сказать что-то еще.

Способность данного приема склонять к сотрудничеству говорила сама за себя. Когда Майлз оторвался от ее губ, Генриетта с трудом вспомнила, о чем они вообще спорили. Пожалуй, она не вспомнила бы сейчас и свое имя.

— Но… — не до конца придя в себя начала она, поскольку нельзя было позволить, чтобы за Майлзом осталось последнее слово… или последний поцелуй.

Майлз лукаво улыбнулся.

— Еще не убеждена? — риторически спросил он и снова поцеловал жену; по сравнению со своим предшественником этот поцелуй показался скромным касанием губ во время свидания украдкой в гостиной.

Его теплые руки так крепко сжимали Генриетту, что она перестала чувствовать, где кончается ее тело и начинается его. Нарастающий между ними жар насквозь прожигал их одежду. Все чувства Генриетты наполнились Майлзом; запах его волос и кожи, его язык, пробирающийся к ней в рот и, как печатью, скрепляющий их губы; впившиеся ей в бок пуговицы жилета Майлза, волосы Майлза, коловшие кончики ее пальцев, — все слилось в целую вселенную, мир, где не осталось ничего, кроме союза их губ, рук и тел. Комната наклонилась и поплыла, как планета на модели астронома.

С глухим вскриком протеста миссис Доррингтон почувствовала, что ее спина столкнулась с чем-то мягким и пружинистым, потом что-то большое и тяжелое навалилось на нее. Генриетта вдруг поняла: ощущение падения — не только эффект поцелуев Майлза.

Генриетта опять запротестовала, тыча в лежащую на ней глыбу. Одно дело задыхаться от поцелуев Майлза, и совсем другое — когда воздух из тебя выдавливают.

Глыба скатилась с Генриетты, увлекая ее за собой.

— Прости, — прошептал ей на ухо Майлз; его дыхание снова разбудило все нервы, замолчавшие из-за стремительного приземления на кровать. — Я споткнулся.

— Я заметила, — ответила Генриетта, хотя мало что могла заметить, когда губы Майлза прижались к впадинке над ключицами.

— Да?

Стало ясно, что Майлз тоже не настроен разговаривать, когда он скользнул губами по ключице, к вырезу на платье, услужливо поползшему вниз. Майлз зубами дернул вырез, который послушно опустился еще на несколько критически важных дюймов. Отвлекшись на мгновение, Генриетта осознала — бегущие по ее оголившейся спине мурашки вызваны не только дыханием Майлза. В какой-то момент длинный ряд пуговиц ее дорожного саржевого платья оказался незаметно расстегнут.

У Генриетты отвисла челюсть, едва не стукнувшая Майлза по макушке.

— Как ты это сделал? — недоверчиво спросила Генриетта. — Я даже не заметила.

Умелым рывком Майлз высвободил из рукавов ее руки. Генриетта автоматически ухватилась за ткань, когда корсаж стремительно съехал на талию, но Майлз, завладев ее руками, по очереди поцеловал их.

— У меня много талантов, о которых ты не знаешь… пока, — многозначительно добавил он.

— Наверное, — ошеломленно отозвалась Генриетта, когда остальная часть ее платья последовала за корсажем.

— Точно.

Кучка ткани почти неслышно упала у кровати.

Приподнявшись на локте, Генриетта подавила в себе желание нырнуть под одеяло. На ней осталась только сорочка.

— Ты никогда не задумывался о карьере горничной?

— Мне лучше удается раздевание, — Майлз стянул через голову свою рубашку, обнажив впечатляющий торс, — чем одевание.

Генриетта что-то промычала, наблюдая за игрой мышц на груди мужа, пока он высвобождался из рукавов рубашки. Она не станет думать о женщинах, которых он когда-то раздевал. Они остались. Ушли. С ними покончено.

И Генриетту охватила решимость сделать так, чтобы никогда больше не появилось других. Теперь он принадлежит ей, весь целиком, и даже если он женился на ней не по любви, что ж, кто говорит, что она не сумеет обольстить его? Даже если и понятия не имеет, как к этому подступиться. Ну, даже Клеопатра когда-то начинала.

Генриетта застенчиво положила ладонь на грудь Майлза и, поразившись ответной реакции мышц, погладила по плечам. Она откинула голову, распуская волосы. Их прикосновение к голой спине оказалось удивительно чувственным, и Генриетта повела головой вправо и влево.

— Генриетта, — прошептал Майлз, завороженно глядя на нее, и от его взгляда девушка почувствовала себя гибкой, красивой и храброй.

— Здравствуй, — мягко проговорила она, ведя пальцами по волосам на его груди, пока не наткнулась на пояс брюк.

— И тебе — здравствуй, — ответил, задыхаясь, Майлз и схватил ее за руки, не давая им двигаться дальше.

Заведя руки Генриетты вверх, Майлз прильнул к ее губам долгим поцелуем, пытаясь обуздать бурлящую страсть. К несчастью, у его тела было другое мнение. Майлзу хотелось вскочить и запрыгать на кровати с криком: «Моя, моя, моя, моя, моя!», но так как ему хватило ума сообразить, что он может перепугать Генриетту — и проломить древнюю кровать, — он донес свою мысль в более мягкой форме, проведя пальцем по бретельке сорочки Генриетты и спустив ее с плеча. Девушка поежилась, глаза ее расширились, взгляд, устремленный на Майлза, потерял сосредоточенность.

Майлз решил — действенность мягкого подхода сильно преувеличивают.

— На тебе слишком много одежды.

Он обеими руками схватил нежную ткань, потянул, и она с треском разорвалась пополам.

— Майлз! — ахнула Генриетта.

— Я куплю тебе новую, — сипло проговорил он, завладевая ее грудями. — Только не сейчас. Может, на следующей неделе.

Наконец-то Генриетта потеряла способность спорить. Прикосновение языка к соску, лишило ее каких бы то ни было связных мыслей, и фраза, без сомнения, задумывавшаяся как очень остроумный упрек, превратилась в неразборчивый вскрик. Генриетта запустила руки в волосы Майлза, инстинктивно прижимая к себе его голову. Губы Майлза сжались, потянули, и по всему телу Генриетты прошла дрожь.

Обнявшись, они упали на старые матрасы. Тела Майлза и Генриетты идеально совпадали друг с другом. Чувствуя себя восхитительно распутной, Генриетта прижалась к Майлзу и скорее почувствовала, чем услышала его стон, когда задела выпуклость, образовавшуюся под брюками. Осмелев, она потерлась о Майлза, наслаждаясь тем, как учащается у нее над ухом его дыхание, а руки сильнее стискивают ее.

Отчаянно пытаясь заставить себя не торопиться, Майлз оторвался от губ Генриетты, покрыл поцелуями ее шею, ухо, а руки его тем временем исследовали дразнящие изгибы талии и пышных бедер. Бедра Генриетты показались Майлзу шелковыми на ощупь. Где-то на середине пути от ее колена к завиткам волос между ног у Майлза перехватило дыхание. Он не заметил. Остатки разума сосредоточились на более важных вещах.

Выплюнув набившиеся в рот волоски, которые он по случайности вдохнул, Майлз завозился с застежкой брюк, торопливо сдирая их с себя. Генриетта неумело попыталась помочь, засмеялась, задыхаясь, когда Майлз стал мотать ногами, пытаясь скинуть брюки, и ругнулся, когда те застряли.

— Смеешься, да? — требовательно спросил он, торжествующе отправляя брюки в полет и набрасываясь на жену. — Сейчас мы это исправим.

Генриетта взвизгнула от удивления, когда Майлз поцеловал ее ногу с внутренней стороны, а затем стал подниматься выше. От движений его языка у нее между ног Генриетту пронзали необыкновенные ощущения. Ей стало тесно в своей коже, в глубине ее существа нарастало напряжение. Ей внезапно отчаянно потребовалось, чтобы Майлз обнял ее, поцеловал в губы.

Генриетта потянула его за волосы, он ответил на ее призыв, заменив губы пальцами. Генриетта слышала, что издает звуки, похожие на мяуканье, но ей было абсолютно все равно; она прижималась к пальцам Майлза.

— Кажется, — откуда-то издалека донесся голос Майлза, хотя его губы находились у самого ее уха, — я больше не могу сдерживаться.

Генриетта бессвязно замычала, что Майлз правильно истолковал как разрешение продолжать.

Он медленно начал входить в нее. По крайней мере он надеялся сделать это медленно, уважая ее девственность. Вместо этого Генриетта обвила его за шею руками и, дыша все тяжелее, беспокойно заерзала, подстраиваясь под него, побуждаемая нараставшим внутри ее напряжением. Пробормотав ее имя, Майлз глубоко вошел в нее, прорвав тонкий барьер, преграждавший ему путь.

Генриетта возмущенно ахнула. Майлз застыл над ней.

— Дорогая? — прохрипел он. — Ты как?

Генриетта задумалась. Сердце у Майлза повернулось так, что почти отвлекло от настойчивых требований определенных частей тела, когда жена наморщила нос и до боли знакомо искривила губы. Спустя бесконечную минуту — у Майлза задрожали руки от мучительной неподвижности — она еле заметно кивнула.

Пробуя, подвигалась, еще чуть-чуть изогнула губы.

— Кажется, ничего.

— Ты уверена? — выдохнул Майлз, хотя совсем не был уверен, что будет делать, если получит отрицательный ответ. Скорее всего выпрыгнет в окно. Генриетта спасла его от скорбной участи, обхватив ногами, что не оставило сомнений в ее намерениях. Такая же напряженная, как и он, Генриетта настойчиво закивала, потому что маленькие вспышки наслаждения делали речь в лучшем случае делом рискованным. Она почувствовала, как он начал двигаться, заполняя ее, плечи Майлза под ее руками были теплыми и знакомыми, тонкие волоски на его груди щекотали и без того чувствительные соски.

Генриетта цеплялась за разум, борясь с волнами ощущения, грозившего захлестнуть ее.

— Майлз? — испуганно позвала она.

— Все еще здесь, — пробормотал он ей на ухо, его руки нежно сжимали ее талию, бедра, гладили, успокаивали. Майлз притянул к себе Генриетту, чтобы глубже проникнуть в нее, добраться до самого центра ее существа. — Навсегда.

Генриетта удивленно вскрикнула, когда наслаждение пронзило ее насквозь, словно тысяча пузырьков шампанского, сверкающих в свете свечей, завибрировали и взорвались золотым сиянием. Генриетта содрогнулась, и Майлз застонал, переживая свою разрядку. Сонные от удовлетворения, они растянулись на пыльных покрывалах.

Майлз повернулся на бок, увлекая за собой Генриетту. Она довольно вздохнула, пристраиваясь к нему, — закинула на Майлза ногу, а голову положила на изгиб его плеча. Майлз потерся щекой о макушку Генриетты, наслаждаясь запахом ее волос, чувствуя рядом с собой ее влажную от пота кожу, ее грудь у своего бока. Он погладил жену по спутавшимся волосам, наслаждаясь их шелковистостью. Генриетта недовольно дернулась, когда его палец попал в узелок, но ничего не сказала.

— Генриетта? — Майлз потрогал ее пальцем. — Ты жива?

Та что-то забормотала.

— И это все, что ты можешь сказать? — обиделся молодой муж.

Генриетта издала тот же звук и поудобнее угнездилась в изгибе плеча Майлза.

Доррингтон усмехнулся:

— Каких-то восемнадцать лет, и я наконец заставил тебя замолчать.

Генриетта слегка пошевелилась и снова замурлыкала в плечо мужа.

— Что ты сказала?

Генриетта откинула голову.

— Чудесно, — вздохнула она. — Великолепно. Превосходно. Грандиозно.

— Не смогла устоять, да?

— Блаженство, экстаз, эйфория, восторг…

— Хватит! — воскликнул Майлз, поворачивая жену на спину.

В ее глазах безошибочно угадывался опасный блеск.

— Изумительно, — с нажимом произнесла она, — потрясающе, восхитительно…

— Ладно, — заявил Майлз. — Ты не оставляешь мне выбора.

Когда первые лучи рассвета начали пробиваться сквозь полог, Генриетта вынуждена была согласиться — есть моменты, которые невозможно описать никакими словами.

 

Глава тридцать первая

Даже наброшенная на светильники кисея не могла приглушить сияние бриллиантов, украшавших волосы дам, и эполетов на широких плечах кавалеров, собравшихся в Желтом салоне дворца Тюильри. Вдовы судачили, военные хохотали, а веера вели разговор на своем собственном шуршащем языке в укромных уголках комнаты. Как всегда по четвергам, вечерний салон Жозефины Бонапарт заполнило обычное сборище щеголей, красавиц и бонапартистов, оценивающих наряды друг друга и обменивающихся последними on-dit.

Среди гостей находилась и Розовая Гвоздика, незаметно переходя от группы к группе, подбирая и накапливая информацию с трудолюбием муравья. Джейн не стала надевать черные брюки. Отказалась от белого чепчика и краски для волос, раздражающей кожу. И уж точно оставила дома пахучую шаль — принадлежность ее костюма торговки рыбой.

Этим вечером ее маскировка была совсем иного рода: девушка пришла в своем обличье.

В скромном, но модном платье среди кричащих бриллиантов и настоящей портретной галереи из камей на пальцах, шеях, в ушах и даже на больших пальцах ног, единственным украшением Джейн сделала непритязательный эмалевый медальон с изображением маленького розового цветка. В конце концов, цветы — в высшей степени уместное украшение для юной девушки.

Кто заподозрит, будто мисс Джейн Вулистон, кузина Эдуарда де Балькура — вон же он, там, моя дорогая, да, одутловатый мужчина в красновато-коричневом галстуке, такой низкопоклонник перед Первым консулом, но, с другой стороны, а кто сегодня ведет себя по-другому? — представляет собой какую-то опасность для Французской республики? Она, единодушно признали вдовы, красивая и воспитанная девушка. Знает, когда сказать, а когда и промолчать, очень любезна с людьми старшего возраста, а ее манера обращаться с мужским полом сочетает в себе сдержанное остроумие и полное отсутствие кокетства. Так не похоже на современных легкомысленных юных особ! Последние слова обычно сопровождались пристальным взглядом в сторону сестер Бонапарта, Полины и Каролины, применительно к которым эпитет «легкомысленные» был самым мягким из произносимых шепотом под прикрытием вееров.

Старые дамы одобрительно относились к Джейн и без стеснения сплетничали в ее присутствии. Молодым щеголям она нравилась совсем по другой причине; у представителей нации, столь восприимчивой к физической красоте, тем более в эпоху сильного влияния идеалов классической античности, прелестной лепки лицо Джейн и отчужденность в поведении вызывали в памяти римские изваяния, и они относились к Джейн, как могли бы относиться к особенно изысканной статуе — красивой, но в общем-то глухой. Таким образом Джейн почерпнула немало полезных сведений.

Однако в настоящий момент Джейн мастерски старалась избегать общества словоохотливых матрон, влюбленных юных щеголей и подающих надежды поэтов, которых она так успешно воспитывала. Ее единственной целью было как можно быстрее — и как можно незаметнее — покинуть салон. На губах ее играла открытая улыбка, а мозг быстро переваривал только что полученные сведения, настолько неожиданные, настолько тревожные, что в них с трудом верилось.

Но сомнений быть не могло. Все части головоломки встали точно на место, как фрагменты римской мозаики, сложенные в четкую, яркую картину. В данную минуту возникла картина в равной мере поразительная и неприятная. Все они искали совсем не там. А пока что смертельно опасный шпион, единственный человек, за которым следовало наблюдать и чью деятельность пресечь в первую очередь, свободно разгуливал по Лондону.

Генриетту надо предупредить. Немедленно.

Джейн сладко улыбнулась капитану Деморо, упрямо не отстававшему от нее, и сказала, что просто умирает от жажды. Не будет ли он так любезен…

Будет. Деморо нырнул в толпу. Поднявшись, Джейн прошла мимо кружка вдов, которые оживленно губили репутации, словно беспорядочно плели кружева, мимо брата Наполеона, мрачного Луи Бонапарта, жалующегося на миллион своих мнимых болезней, мимо восхищенных поклонников, теснившихся вокруг жены Бонапарта Жозефины. Она шла ровной походкой, с безмятежным лицом, Галатея, чья единственная цель — встать на пьедестал при дворе Бонапарта.

Джейн уже увидела дверь. Еще четыре шага, и она окажется в коридоре, а затем и в доме своего кузена, чтобы сложить вещи для спешного отъезда в Англию. Данную задачу Джейн не хотела доверять никому другому. Курьеры имеют печальную привычку исчезать по пути. Три шага. Джейн уже мысленно забежала вперед. Она поедет верхом, в мужском платье, так будет быстрее, чем брать карету, и вызовет меньше вопросов. Она велит мисс Гвен распространить слух, будто заболела и лежит в постели. С чем-нибудь серьезным, заразным, с чем-нибудь, чтобы отвадить доброжелателей. Два шага. Она поедет не в Кале, а в Онфлёр; за этим портом не так пристально следят, а у нее есть рыбак на жалованье — при условии, что его лодка в любой момент предоставляется в ее распоряжение. Остался один шаг…

— Моя богиня! — Путь ей театрально преградила фигура в белой рубашке — жилет расстегнут, рукава засучены. Огастес Уиттлсби, английский эмигрант и автор самых дрянных стишков, когда-либо оскорблявших ухо, бросился к ногам Джейн в порыве обожания. — Моя муза! Моя несравненная покровительница изящной словесности!

— Добрый вечер, сэр, — ответила Джейн ради возможных слушателей и тихо прибавила: — Не сейчас, мистер Уиттлсби!

Он томно прижал руку ко лбу, кружевная манжета заслонила лицо.

— Клянусь, я лишусь чувств, умру у ваших ног, если вы не окажете вашему покорному слуге неоценимую честь и не выслушаете мою последнюю оду, превозносящую вашу необыкновенную красоту. — Для нее же он пробормотал под прикрытием складок муслинового рукава: — Вы должны выслушать это, мисс Вулистон.

Лицо Джейн напряглось, но она знала — нельзя не подчиниться, когда ее собрат агент говорит в таком тоне. Отшлифовав за многие годы свою роль, Уиттлсби почти никогда из нее не выходил и, конечно, не стал бы делать этого без настоятельной необходимости в самом сердце вражеского логова, во дворце Бонапарта. Дотронувшись до руки Уиттлсби, Джейн сурово произнесла:

— Только одна минута, мистер Уиттлсби. Мой кузен тревожится, когда я задерживаюсь слишком долго.

Уиттлсби отвесил поклон, который закончился почти у самых носков шелковых туфелек Джейн. Взяв ее за руку и выведя в маленькую прихожую, он громко сказал, если кто-то их слышал:

— Уверяю вас, мой пылкий ангел, вы не пожалеете об этой маленькой милости. — И резко прошептал: — Приказ. Из Англии.

— Мистер Уиттлсби, вы оказываете мне слишком большую честь своими излияниями. Что за приказ?

— Перед такой божественной красотой сама честь бледнеет, — провозгласил Уиттлсби, склоняясь над рукой Джейн. Та чуть наклонилась к нему. — Неприятности, — пробормотал он. — В Ирландии. Уикхем хочет, чтобы вы срочно отправились туда.

— Честь, может, и бледнеет, но вы заставляете меня краснеть, сэр, — запротестовала Джейн, устраивая целое представление из отнимания собственной руки. — Я не могу. Сегодня вечером я возвращаюсь в Англию.

— О, красота вашего румянца! Благословенный, блаженный, щедрый румянец! Как покрытые росой лепестки красивейшей розы, тянущиеся навстречу щедрому солнцу. — Уиттлсби упал перед ней на колени, подняв к девушке преувеличенно благоговейное лицо. — Приказ четкий и срочный. Сегодня вечером. Карета будет ждать. Возьмите с собой свою компаньонку.

Тень озабоченности набежала на безмятежное лицо Джейн, когда она протянула изящную руку коленопреклоненному поэту.

— Только каменное сердце может устоять перед такой мольбой, мистер Уиттлсби, а мое, увы, сделано из гораздо более податливого материала.

Уиттлсби прижался лбом к ее руке жестом смиренного почтения и достал из складок муслинового рукава пергаментный свиток, перевязанный розовой ленточкой. Взмахнув им, чтобы все присутствующие могли хорошенько его разглядеть, поэт вложил свиток в руку Джейн.

— Каждое третье слово в каждой третьей строчке, — пробормотал он.

Хотя Уиттлсби всегда служил курьером, код каждый раз менялся. Министерство полиции знало молодого человека только как сочинителя плохих стихов — такова была степень его преданности делу, ведь на самом деле он был весьма одаренным поэтом и до войны всерьез лелеял честолюбивые замыслы преуспеть на столь благородном поприще, но агенты английской короны судьбу не испытывали.

— Уверяю вас, мистер Уиттлсби, я прочту ее со всей внимательностью, — ответила Джейн, устраивая очередное представление с разворачиванием бумаги, чтобы все увидели неровные строчки. — Мне нужно отправить сообщение.

Уиттлсби зашатался и упал на пол, в восторге от ее неохотного, но согласия.

— Согласен. Кому?

— Будет вам, сэр! Держите себя в руках! Как я смогу насладиться вашей одой, когда вы давите на мое сознание?

С притворной озабоченностью нагнувшись над поэтом, Джейн быстрым шепотом изложила свои пожелания.

Глаза Уиттлсби расширились.

— Боже правый! Кто бы мог…

— Нет-нет, мистер Уиттлсби, больше ни слова. Вы утомили меня своими комплиментами. — Джейн протянула руку, помогая ему подняться. Она стояла спиной к салону, и ее лицо побледнело и сделалось серьезным, когда она тихо сказала: — Не подведите меня.

Уиттлсби поднес к губам затянутую в перчатку руку Джейн.

— Подвести мою музу? — сказал он, и в его глазах, когда он поднял их на Джейн, промелькнули искорки веселья. — Никогда.

В ответном взгляде Джейн веселости не наблюдалось.

— Некоторые вещи, мистер Уиттлсби, слишком серьезны для поэзии.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал тот.

— Меньшего я и не ожидаю, — строго сказала Джейн. Ее тонкие батистовые юбки взметнулись, когда она выходила из двери, и исчезли из виду.

Не прошло и пяти минут, как данное известие облетело салон мадам Бонапарт. Этот ужасный английский поэт так надоел бедной мисс Вулистон, что она уехала домой под предлогом головной боли — да и у кого она не разболелась бы, моя дорогая? Нет, в самом деле, этот человек — чума, а его стихи! Чем меньше о них сказано, тем лучше. Что же касается Уиттлсби, то по крайней мере на остаток вечера от его излияний избавились. Он отбыл почти следом за мисс Вулистон — вдогонку за ускользающим вдохновением, как он выразился. Вдовы-то знали, что он имел в виду. Вдохновение, скажет тоже! Скорее всего заглянуть на дно бутылки. Позор, какой позор. Но чего еще ждать от англичанина и поэта?

Пока почтенные вдовы сплетничали, две женщины в «Отеле де Балькур» быстро укладывали вещи при свете свечи. В конюшне недалеко от Тюильри мужчина в рубашке с пышными рукавами хлопнул по крупу лошадь.

— Не задерживайся! — крикнул он вслед курьеру, закутанному в плащ с капюшоном.

Курьер, один из трех, кому доверили сведения о личности Черного Тюльпана, взволнованно махнул рукой в знак согласия. При свободных дорогах и попутном ветре он может добраться до Лондона уже вечером следующего дня.

А в Лондоне смертельно опасный шпион замышлял последний шаг. К следующему вечеру все будет кончено…

 

Глава тридцать вторая

Майлз весело прошел мимо охраны на входе в дом номер 10 по Краун-стрит, в руке он держал букетик первоцветов, на лице его играла блаженная улыбка.

Один из часовых подтолкнул второго.

— За кем это он пришел приударить? — с сарказмом спросил он, вызвав одобрительную усмешку товарища.

Майлз не заметил. Был слишком счастлив, чтобы заметить. Более того, он сильно сомневался, что вся артиллерия Бонапарта, выставленная поперек Пэлл-Мэлла, способна теперь напугать его до потери хорошего настроения. Майлз недоуменно покачал головой, маневрируя в людном коридоре. В сущности, что изменилось? Его лучший друг по-прежнему его ненавидит. Опасный французский шпион все так же разгуливает по улицам Лондона. Ему предстоит объяснить лорду и леди Аппингтон, что он… ну если и не похитил их дочь, то женился на ней столь поспешно, что головами будут качать до тех пор, пока более свежий скандал не привлечет внимание света. Одной этой мысли было бы достаточно, чтобы подпортить даже радостное настроение Майлза.

И тем не менее перспектива встречи с Аппингтонами — леди Аппингтон сетует, лорд Аппингтон мрачен — меркла перед образом Генриетты, такой, как он ее оставил, — белая рука закинута за голову, волосы рассыпались но подушке, губы чуть приоткрыты, как будто даже во сне она хочет что-то сказать. Майлз усмехнулся, вспоминая поток определений, лившийся прошедшей ночью. В одном он был уверен: в жизни с Генриеттой недостатка в словах не будет.

Майлз доложил о себе замотанному подчиненному Уикхема, предложившему ему сесть и исчезнувшему во внутреннем святилище.

Майлз сел и, несмотря на приказ самому себе думать только на полезные темы — например о поимке шпионов, — снова принялся улыбаться, будто пьяный. Его сосед благоразумно перебрался вместе со стулом к противоположной стене.

Удивительно, сколько хлопот могут причинить всего три слова.

На свете так много коварных сочетаний из трех слов, размышлял Майлз. Я твой должник. Передай, пожалуйста, графин. И разумеется, Прыгай в окно, которое, по опыту знал Майлз, причинило больше боли и погубило больше одежды, чем любые другие три слова. Майлз глубоко вздохнул. Не важно, сколько таких сочетаний он припомнит, избежать этого не удастся. Не об этих трех словах сейчас речь.

Майлз не заметил, как влюбился в Генриетту.

Как это случилось? Это казалось не совсем справедливым. Он занимался своим обычным делом, ни по кому не страдал, как Джефф, не назначал под чужим именем тайных свиданий с женщинами, как Ричард, — оба пути, как вполне обоснованно он предполагал, приведут к обременительной романтической привязанности под иронический хохот Купидона, сжимающего свой лук. И однако же он попался. Сидит и улыбается как ненормальный, несмотря на то что лучший друг грозил ему кастрацией, а французские агенты в него стреляли; строит планы насчет романтического ужина вместо хитрых планов, а в самые худшие моменты всерьез подумывает о стихах. К счастью для него, Генриетты и западной поэтической традиции, результат его раздумий оказался кратким и решительным. Он не сможет их написать.

Но он может сделать Генриетту счастливой, заверил себя Майлз. По пути в военное министерство он глубоко и серьезно думал над столь важной темой. Конечно, драгоценности. По прошлому опыту Майлз знал — ничто так не выражает благодарность за ночь страсти, как изумрудное ожерелье. В данном плане имелось лишь два незначительных затруднения. Во-первых, у Генриетты было изумрудное ожерелье с таким же браслетом и серьгами. И даже если бы она им не владела… Майлз затруднился бы выразить это словами, но приемы, используемые для умиротворения любовницы, возможно, не самый лучший способ сказать о своих чувствах жене. Нужно что-то более личное, более нежное, более… Майлз чертыхнулся. Он даже подходящего определения подобрать не может, не говоря уже о шикарном жесте, способном сразить Генриетту наповал. Ну, наповал, если только он сам ее уложит. А ему это очень понравилось.

Но это предполагает, самоотверженно напомнил себе Майлз, что выбор будет за Генриеттой — что ей понравится; к сожалению, бокс исключается, как и поездки к Таттерсолу и — любимый пункт Майлза — раздевание. По опыту своего общения с женщинами Майлз знал: как правило, их больше захватывает процесс приобретения одежды, нежели избавления от нее. Майлз покачал головой, сожалея о такой трате времени и ткани. Фиговые листья. Вот эту моду он готов поддержать. Разумеется, некоторые платья Генриетты были ничего, те, с тонкими юбками, под которыми при ходьбе обрисовывались ноги, и с низко вырезанными корсажами, которые… ох! Майлз бросил по сторонам виноватый взгляд и с преувеличенной небрежностью положил шляпу на колени, ругая нынешнюю моду на плотно облегающие брюки.

Майлз решительно обратился к более безопасным темам. Он смутно припомнил о ком-то, досконально знающем, как говорить о любви на языке цветов. Майлз с сомнением посмотрел на жалкий букетик первоцветов, края лепестков которых уже слегка пожухли. Они ничего не говорили ему, кроме как: «Воды!» Конечно, при желании можно и тут найти смысл — любовь требует подпитки и прочая чепуха, но из почерпнутых им сведений о садоводстве Майлз знал: питание цветов включает большое количество перегноя, а даже Майлзу это показалось не слишком романтичным. За слова «моя любовь — как куча компоста» он вероятнее всего получит ночным горшком по голове, а не крики восторга.

Майлз покачал головой. Он было решил удрать из министерства и сбегать в магазин Хетчердса за одним из тех романов, которыми так увлекается Генриетта, но быстро отказался отданной мысли. В конце концов, даже если ему и удастся найти подходящую книгу, он не знает, где там смотреть. Он сомневался, что в конце имеется указатель с такими статьями, как «Ухаживание за женами», или подходящее оглавление, например «Как объясниться в любви за десять коротких уроков». Майлза затошнило, когда он представил себе: презрительный смех, который последует за покупкой подобного издания.

Ужин a deux, решил Майлз. Вот решение. Шампанское, устрицы и шоколад… Не все сразу, немного подумав, пришел к выводу Майлз. Он внес небольшую поправку, добавив виноград. С него нужно будет снимать кожицу. Он станет угощать им Генриетту, ягода за ягодой, и если одна, или две, или десять случайно упадут ей за вырез платья и понадобится их достать, что ж, очень уж они скользкие, очищенные виноградины. Эти римляне знали, что делали, подумал довольный Майлз. Очищенные виноградины… диван как раз на двоих… может, немного заварного крема…

Появился помощник Уикхема и громко кашлянул. Майлз, вздрогнув, вскочил, рассыпав всю корзинку воображаемого винограда; ни одна ягода, к сожалению, до корсажа Генриетты не докатилась.

— Он примет вас немедленно, — скороговоркой произнес помощник, провожая Майлза до кабинета. — Но постарайтесь побыстрее.

Майлз кивнул и вошел в кабинет Уикхема. Со времени его последнего посещения кто-то прикрепил карту на стене более крепкими булавками. Карта немного всколыхнулась, когда за Майлзом захлопнулась дверь, но осталась на месте.

Майлз подтащил свое привычное кресло к столу Уикхема.

— Доброе утро, сэр!

Проницательный взгляд Уикхема переместился с сияющего лица Майлза на несколько подвявшие первоцветы.

— По-вашему, видимо, так, — ответил он и добавил: — Это для меня?

В смущении Майлз посмотрел на свою руку, вздрогнул, покраснел, открыл рот, снова закрыл и пришел в смятение, насколько способен прийти в смятение рослый, увлекающийся спортом мужчина.

— Э… нет, — сказал он, поспешно пряча первоцветы за спину. — Я только что женился!

— Поздравляю, — сухо сказал Уикхем. — Желаю вам обоим счастья. Полагаю, вы пришли ко мне не для того, чтобы доложить о своей женитьбе?

— Нет. — Майлз посерьезнел и поближе придвинулся к столу начальника. — У меня есть основания полагать, что Черный Тюльпан — это лорд Вон.

Руководитель Майлза бесстрастно на него посмотрел:

— Да?

Майлз мрачно кивнул и начал сначала.

— В минувшую пятницу кто-то проник в Селвик-Холл, переодевшись монахом-призраком из Донвеллского аббатства.

Уикхем бросил на Майлза слегка насмешливый взгляд.

Майлз отмахнулся, увидел, что все еще сжимает презренный букетик, и поспешно сунул его под кресло.

— Местная легенда. Не имеет значения, сэр. — Он подался вперед. — Поначалу я думал, наш призрак нацелился только на бумаги Селвика…

— Разумное предположение, — пробормотал Уикхем.

— Спасибо, сэр. Но улики это опровергли. Бумаги в столе Селвика переворошили, но больше ничего в доме не тронули и нигде на территории поместья никаких действий замечено не было.

Майлз немного помедлил, вспомнив, какого рода действия имели место на территории поместья.

Уикхем прищурился.

— А в столе Селвика?

— Только документы на поместье, сэр. Селвик никогда не разбрасывает секретные документы.

— Полагаю, это еще не конец вашей истории.

Уикхем посмотрел на стоявшие на столе часы — Атлант, поддерживающий на своих плечах не мир, но время.

— Так точно. — Майлз понял намек и быстро выложил остальное. — Мы заехали на постоялый двор отдохнуть, где мой спутник подслушал разговор лорда Вона с оперной певицей, мадам Фьорилой… по крайней мере я точно уверен, что это была мадам Фьорила, — поправился Майлз. — Покинув гостиницу, мы заметили, что за нами кто-то едет. Поскольку дорога, соединяющая Лондон и Брайтон, весьма оживленная, я поначалу не придал этому значения, пока возница не вытащил пистолет. Мы оторвались от преследователей и вернулись в Лондон. Так что, видите, — Майлз в исступлении стукнул кулаком по столу, заставив Атланта подпрыгнуть, — это, должно быть, Вон! Кто еще мог поехать за нами от гостиницы?

— Один пункт нуждается в уточнении, мистер Доррингтон. Кто это «мы»? — поинтересовался Уикхем. — Вы были тогда с Селвиком?

Майлз вспыхнул.

— Э… нет. По крайней мере не с этим членом семьи Селвик. Я был с его сестрой, леди Генриеттой.

На столь несущественную подробность Уикхем отреагировал, как ни на что из сказанного Майлзом. Он вдруг выпрямился в кресле, уставившись на Майлза взглядом, от которого, было известно, французские агенты выпрыгивали из окон третьего этажа, а закаленные английские тайные агенты съеживались под своими плащами.

— С леди Генриеттой Селвик? — резко переспросил он.

— Д-да, — подтвердил Майлз, с недоумением глядя на Уикхема. — Она младшая сестра Селвика.

Ему показалось несвоевременным сообщать, что теперь она носит другой титул, поскольку выражение лица начальника было скорее похоронным, чем свадебным.

— Это, мистер Доррингтон, — хрипло проговорил Уикхем, — плохая новость. Очень плохая новость.

— Плохая новость? — Майлз, едва не выпрыгнув из кресла, ухватился за край стола Уикхема.

Тот уже встал и направлялся к двери.

— Это означает, — объяснил он, взявшись за дверную ручку, — одно: леди Генриетта в смертельной опасности.

Что-то острое укололо Генриетту в руку.

Заворчав спросонок, она повернулась на бок и зарылась лицом в мягкую пуховую подушку, натянула на себя простыни. От подушки шел непривычный запах мускуса, нисколько не похожий на лавандовый аромат ее белья, и простыни странно холодили голую спину.

Генриетта открыла глаза и села в кровати, натягивая на себя спадавшее покрывало. Прошлая ночь. Ее свадьба. Майлз… Это все было на самом деле? Да, конечно, было, заверила себя Генриетта. А иначе почему она лежит раздетая в чужой постели? А что произошло в этой чужой постели… Генриетта сделалась краснее роскошного пунцового покрывала.

Причина ее румянца отсутствовала, но оставила приколотую второпях записку. Генриетта развернула клочок бумаги и без сил откинулась на подушки. Крупным, неряшливым почерком Майлза в записке значилось: «Ушел в военное министерство. Буду к полудню». Подписано размашистой закорючкой, которая могла означать как «М», так и «Д», или вообще быть любительским портретом королевы Шарлотты.

Трудно было счесть послание одой ее очарованию и красоте.

Генриетта покачала головой и усмехнулась. Как это похоже на Майлза! Однако там имелся постскриптум, от которого глаза Генриетты засияли, как не сияли ни от каких — стихотворных или прозаических — излияний ее прежних поклонников. Внизу листка Майлз нацарапал всего одно слово: «Восхитительно».

Генриетта с блаженной улыбкой прижала записку к груди. Это правда было восхитительно, да? Генриетта перечитала слово. «Восхитительно». Там написано «восхитительно», она не ошибается, не «возмутительно», «вопиюще» или «варварски»? Генриетта еще раз посмотрела, стремясь удостовериться. Да, совершенно определенно там стояло «восхитительно». Помяв от радости края записки, Генриетта прочитала постскриптум еще четыре раза, пока буквы не начали расплываться и слово «восхитительно» не начало распадаться на языке и пришлось напоминать себе, что оно значит.

Решительно сложив записку (в самый последний раз глянув, на месте ли еще это слово и не очередное ли это повторение имени Майлза, расширенное за счет дополнительных букв), Генриетта стала усаживаться в подушках, прижимая квадратик бумаги подбородком. Конечно, это не настоящее любовное письмо, рассуждала она, благородно сопротивляясь желанию снова в него заглянуть, но оно говорит о том, что Майлз намерен выполнять свою часть сделки и старается изо всех сил. Сделка. Генриетта оперлась на локти, выпустив листок бумаги. От этого слова все немного потускнело. Не очень-то ей по вкусу роль в романтической благотворительной истории и подачки в виде лишнего слова.

Майлз любит маленьких детей и животных. Да, но написал бы он любовное письмо… ну да, да, любовное слово — недовольному щенку? Пожалуй, нет, пришла к выводу Генриетта, но, с другой стороны, щенки не умеют читать, поэтому для щенка то же самое могла бы означать лишняя косточка. И одно слово и было такой косточкой…

Генриетта ткнулась липом в подушку. Сильно.

Подобные мысли уводят в совершенно — тычок — совершенно — тычок — ненужную сторону. Запыхавшаяся, но принявшая решение, Генриетта вынырнула из перьев. Откинув назад волосы и вынув застрявшее в них перышко, она завернулась в простыню и выбралась из кровати. Хватит мучить себя глупыми мыслями, это ни к чему не приведет. Ей нужно привести в порядок дом (Генриетта наморщила нос, вспомнив мускусный запах подушки; проветривание постелей — первым делом), познакомиться со слугами (лицо Генриетты резко поменялось в цвете, когда она вспомнила свою первую встречу со слугами накануне вечером, находясь на руках у Майлза) и написать письмо родителям.

Генриетта застыла при мысли о родителях. Сначала слуги, решила она. За делами дня она придумает, как быть с родителями. Она готова была поспорить, что Ричард уже написал им, причем еще прежде, чем замер в отдалении стук колес коляски Майлза. Что бы Ричард там ни написал, в письме обязательно найдут отражение события двух последних дней — и моральный облик непосредственных участников, — представленные в самом невыгодном свете. Генриетта не знала, как объяснить случившееся к собственной выгоде, но если такой способ есть, она его найдет. Отчуждение родителей… об этом даже и думать не хотелось. Для Майлза это станет таким же ударом, как и для нее.

Генриетта потянулась к звонку, намереваясь позвать служанку, которая поможет ей одеться. Существовала, правда, одна закавыка. У нее не было служанки. И, кстати сказать, одежды тоже.

Она неодобрительно посмотрела на вчерашнее свое платье, пострадавшее во время путешествия, подняла его двумя пальцами. Юбка была щедро забрызгана грязью, подол заляпан неизвестно чем (Генриетте даже и знать не хотелось), прореха на корсаже, и — Боже милостивый, не капустный ли это лист пристал к рукаву?

— Я даже знать не хочу, — пробормотала Генриетта, встряхивая платье до тех пор, пока преступная растительность не упала на красно-синий ковер.

Генриетта подумала о налете на гардероб Лоринг-Хауса, но невольно заподозрила, что у них с матерью Майлза диаметрально противоположные вкусы в одежде. И хотя классические мотивы по-прежнему оставались в моде, пойти задрапированной в простыню было не только рискованно, но и холодно. Придется удовольствоваться вчерашней одеждой, пока она не доедет до Аппингтон-Хауса.

Морщась, Генриетта натянула грязное платье, ухитрившись застегнуть достаточно пуговиц, чтобы оно не сваливалось. На туалетном столике лежала потускневшая серебряная щетка для волос, и с ее помощью Генриетта привела в порядок спутанные и торчащие во все стороны волосы, краснея при воспоминаниях о том, каким образом они так спутались. Она почувствовала, как пальцы Майлза забираются в ее волосы, прикосновение его губ к своим губам, его… Генриетта виновато оглянулась.

— Глупо, — пробормотала она себе под нос.

Во всяком случае, подумала она, перебираясь на более безопасную почву, значительное количество этих колтунов возникло во время их стремительного бегства из гостиницы. Воспоминания о гнавшемся за ними черном безликом экипаже оказалось достаточно, чтобы порозовевшее лицо Генриетты побледнело.

Майлз, похоже, уверен, что их преследовал Вон.

Генриетта, нахмурившись, медленно расчесывала волосы, разбирала спутанные пряди.

Все указывает на Вона. Его чрезмерное внимание, которое он проявил, только когда услышал, что она сестра Пурпурной Горечавки, тот странный эпизод в Китайской комнате и его пристрастие к загадочным разговорам. Он сказал ей, будто много лет не был во Франции. И однако же вчера сказал о возвращении во Францию, словно бы после короткого отсутствия. С ним была связана таинственная женщина, но больше всего бесило то, что у него имелась возможность последовать за ней и Майлзом из гостиницы.

И тем не менее… что-то слегка цепляло, словно немного фальшивящая мелодия. Генриетта, хмурясь, смотрела в зеркало и пыталась вычленить источник своего недовольства, вернувшись мысленно к узкой лестнице, приглушенным голосам, слышным сквозь щели в двери.

Ничего тогда не видя, Генриетта полностью сосредоточилась на голосе Вона, на всех оттенках чувств и эмоций. О голосах Генриетта вообще могла написать целый трактат. Вон был раздосадован, раздражен, но не зол — скорее наоборот: Генриетта услышала в его голосе невыразимую усталость, вызывавшую то сочувствие, которое испытываешь к брошенному в степи Лиру, сильному и упрямому человеку, потерявшему остатки терпения. Генриетта опять поморщилась, слишком сильно проведя щеткой по спутавшимся волосам. В настоящем расследовании такие полеты фантазии совершенно излишни.

Человек может улыбаться и все равно быть преступником; в его голосе может звучать скорбь, и все равно он может замышлять убийство Джейн и свержение английского монарха. Но Генриетта чувствовала — к Вону это не относится. Генриетта состроила гримаску — она представила, как воспримет ее аргумент Майлз.

Если не Вон, то кто? Кто же еще находился в гостинице и знал об их присутствии? Болван? Мысль об этом казалась столь же смехотворной, как печально известная коллекция гвоздично-розовых жилетов Болвана.

Но мысль о Болване напомнила Генриетте о чем-то еще. Точнее, о ком-то.

Генриетта замерла, подняв щетку и невидящим взглядом уставившись в зеркало. Светло-карие глаза напряженно сощурились, и ускользавшее воспоминание, терзавшее ее, встало на место. Мужчина в щегольской одежде, с тонкими черными усиками, посторонившийся, чтобы дать ей пройти. Он был там, крутился у их стола, а когда она скатилась по лестнице, как бы между прочим стоял у камина. Наблюдая.

Несмотря на тень от полей шляпы и огромные складки галстука, в нем ощущалось что-то знакомое. Разумеется, предостерегла себя Генриетта, в тот момент она была расстроена — сначала из-за между ней и Майлзом напряжения, а потом из-за возникшего столкновения с Воном. Все ее чувства находились не в лучшей форме.

И все же… Генриетта со стуком положила щетку на столик. Этим явно стоит заняться. И если ее догадка окажется ошибочной, Майлз никогда не узнает. У нее нет столь грандиозных планов, как врываться к людям и бросаться обвинениями, нет стремления к дерзким выходкам. Это скорее в духе Амели. Как выяснила накануне Генриетта, лично ей опасность и совершенно не по вкусу.

Но тут никакой опасности и не будет, решила Генриетта, откидывая назад волосы. Она лишь немножко последит и вернется домой. Что может быть безопаснее?

И она тотчас придумала, как это устроить…

Майлз бросился к Уикхему и схватил его за локоть, прежде чем он успел открыть дверь.

— Смертельная опасность?

— Для леди Генриетты, для Розовой Гвоздики и для всего нашего предприятия во Франции, — мрачно проговорил Уикхем. Вырвав из цепких пальцев Майлза локоть, он открыл дверь и крикнул: — Томас!

Майлз в ужасе смотрел на своего начальника.

— Как?! — воскликнул он. — Что за опасность?

Уикхем хмуро на него посмотрел.

— Все в свое время. А, Томас, отправьте подразделение солдат в Аппингтон-Хаус…

— В Лоринг-Хаус, — коротко поправил Майлз.

Это мгновенно привлекло внимание Уикхема.

— В Лоринг-Хаус?

— Мы поженились, — также коротко пояснил Майлз.

Веки Уикхема чуть дрогнули — он принял информацию.

— И в самом деле. — Он повернулся к своему секретарю, нервный взгляд которого перебегал с одного участника разговора на другого. — Отправьте солдат в Лоринг-Хаус…

— Подождите, — снова перебил Майлз.

— Да? — рявкнул Уикхем.

— Леди Генриетта. Никто не знает, что она в Лоринг-Хаусе. Она будет в большей безопасности, если отряд солдат не оповестит о ее присутствии. Если я смогу без огласки подержать ее там, проследить, что она не покинет дом…

— Томас! — Секретарь весь обратился в слух. — Я хочу, чтобы два человека охраняли Лоринг-Хаус. Пусть оденутся садовниками. — Уикхем повернулся к Майлзу: — Как я полагаю, при Лоринг-Хаусе есть сад?

Майлз коротко кивнул.

— Если леди Генриетта сделает попытку покинуть дом, ее нужно вернуть. Если кто-либо, помимо мистера Доррингтона, леди Генриетты или слуг, попытается войти в дом, этому следует помешать. Обо всем подозрительном немедленно сообщать мне. Немедленно. От ваших действий зависит безопасность королевства. Это ясно?

Это было ясно.

Секретарь Уикхема выбежал из кабинета. Майлз перехватил Уикхема, пока тот не вернулся за письменный стол, давая понять, что отпускает Майлза.

— Что случилось? — потребовал ответа виконт.

Уикхем освободился от руки Майлза и вернулся к столу размеренным шагом, ничуть не улучшив состояние нервов Майлза.

— Связная леди Генриетты…

— У Генриетты была связная? — изумился Майлз.

— Связная леди Генриетты, — продолжал Уикхем, многозначительно посмотрев на Майлза и давая тем самым понять, что не потерпит, чтобы его и дальше перебивали, — исчезла на прошлой неделе из магазина на Бонд-стрит. Вчера мы ее нашли. В Темзе.

Майлз с трудом сглотнул.

— Какое это имеет отношение к… — начал он, прекрасно понимая, какой должен быть ответ, но сверх всяких ожиданий надеясь, что может быть какое-то другое объяснение. Безобидное объяснение. Объяснение, не подвергающее опасности Генриетту.

— Если вы не знаете на это ответа, мистер Доррингтон, не понимаю, зачем мы продолжаем с вами работать! — Заметив потрясение на лице Майлза, Уикхем глубоко вздохнул и, смягчив голос, объяснил: — Мы нашли ее вчера. И только сегодня утром установили ее личность.

Майлз побледнел.

— Пытки? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Без сомнения.

— Вы думаете…

Уикхем с досадой развел руками.

— Мы не можем быть уверены. Но примененные методы, — Уикхем замолчал, складка у него на переносице углубилась, — были крайними.

Майлз грубо выругался.

— Ваш рассказ, — устало проговорил Уикхем, — тревожен, но не удивителен. Он подтверждает наши предположения.

— Ваш агент оказался предателем, — без обиняков заявил Майлз.

Уикхем не возразил против подразумеваемого обвинения в адрес своих тайных сотрудников.

— Совершенно верно. Черный Тюльпан знает — ваша жена приведет его к Розовой Гвоздике.

 

Глава тридцать третья

В Лоринг-Хаусе это казалось такой замечательной идеей.

Генриетта наклонилась над каминной решеткой в гостиной скромного городского особняка, притворяясь, будто выметает золу, а сама тем временем деловито обшаривала взглядом внутреннюю поверхность дымохода, выискивая подозрительные неровности, которые могли указать на какой-нибудь тайник или вход в убежище священника.

Генриетта справедливо полагала: особняк, где она находилась — узкое здание в приятном, но едва ли фешенебельном районе города, — был недостаточно старым, чтобы в нем имелось убежище священника, но кто знает: может, позднее его здесь оборудовали, хотя и отнюдь не для священника? Это укрытие могло служить контрабандистам или тайным любовникам — да мало ли кому.

Вдохновляющая идея, если бы внутренность дымохода не состояла целиком из неровностей. Покрытые сажей кирпичи торчали под всевозможными углами, и любой из них мог оказаться как рычагом, приводящим в движение скрытую дверь, так и… или просто испачканным сажей кирпичом. Взгляд под ковер под предлогом подметания также ничего не дал. Доски пола, настланные в безупречном порядке, исключали наличие в них люка. Стены выглядели до обидного голыми — ни тебе панелей, покрытых искусной резьбой, ни позолоченной лепнины, способной послужить секретным механизмом. Короче говоря, Генриетту обуревали весьма и весьма противоречивые чувства.

В Лоринг-Хаусе Генриетта наконец-то поймала ускользавшее воспоминание, терзавшее ее, спрятавшись в своем убежище, в глубинах мозга. Генриетте хотелось бы утверждать, будто подозрения в ней возбудило невнятное «прошу меня простить, мадам», что ее тренированное ухо уловило знакомую певучесть в негромком высоком голосе, хотя и заглушаемом складками галстука. Ничего подобного. С голосом все было в порядке, никакой хрипотцы, способной возбудить подозрения, и тембр обычный, не наводящий на мысль о кастратах и женщинах, переодетых мужчинами, как в комедиях Шекспира. И с брюками ничего необычного: они были изобретательно посажены на подкладку из жесткой ткани. А сколько молодых щеголей исправляют небольшие недостатки фигуры с помощью портновских ухищрений. Впрочем, если даже подкладка выполнена плохо, никто не обратит внимания. Модная одежда послужила великолепной ширмой. Длинные углы воротника заслоняли щеки, чересчур гладкие для мужских, а тень от уголков воротника придавала правдоподобие фальшивым усикам. Чудовищный галстук укрывал шею, слишком нежную, шею скорее Евы, нежели Адама. Замысловатый жилет и жесткие фалды фрака лучше скрывали женские формы, чем бинтование груди.

В итоге именно одежда и насторожила Генриетту.

Зачем такому щеголю старомодная косичка? Молодой фат вроде Болвана сделал бы короткую стрижку и по-модному растрепал волосы — как у Брута или любого другого персонажа классической истории, кому он в данный момент подражает. Косички оставались уделом стариков, людей несведущих или стойких ее приверженцев, она откровенно диссонировала с сапогами от Хоуби и галстуком, завязанным сложным узлом «водопад». Отличная деталь, подумала Генриетта, ссыпая золу в ведро и наблюдая за вспышками не до конца погасших углей.

Как только Генриетта осознала неуместность косички, остальное не заставило себя ждать. Черные волосы такого оттенка она видела всего дважды. Это был не редко встречающийся иссиня-черный цвет, как у испанцев, или грубый буровато-черный оттенок, часто сходивший за настоящий цвет среди сероватых блондинов и грязноватых брюнетов, населяющих Британские острова, но подлинный, глубокий черный, отливающий на свету серебром.

Одной из обладательниц таких волос являлась Мэри Олсуорси. Они казались у нее блестящим черным занавесом, ради которого тупили свои перья поэты, но Генриетта не представляла, чтобы эта девушка таскалась но дешевым постоялым дворам в брюках, хотя бы и в модных. Мэри Олсуорси могла бы сбежать глубокой ночью, но сделала бы это в карете с полной упряжкой, в бархатном плаще и с визгливой собачонкой на коленях, дабы облегчить задачу преследователям и устроить грандиозную сцену.

Другой обладательницей подобных волос была маркиза.

Неужели из-за тщеславия, недоумевала Генриетта, она оставила волосы на виду? Возможно, виной тому практичность, великодушно решила Генриетта, орудуя совком. На обрезанные волосы все, без сомнения, обратят внимание — хотя многие стриглись в память о потерявших свои головы в годы террора, — да и под шляпу спрятать такую пышную гриву трудно: слишком заметно.

Голос, волосы, рост, телосложение — все подходило, но кроме этого, ничего. Генриетта готова была прозакладывать свои лучшие жемчуга, что мужчина в гостинице — переодетая маркиза, но какой мотив? Все мотивы маркизы умчались в противоположном направлении. Поместья, титул, богатство, влиятельное положение, муж — революция лишила ее всего. Генриетта сильно сомневалась, что маркиза, несмотря на свои благочестивые речи, сожалеет о потере последнего, но положение и богатство — совсем иное дело. Разве не сказала вдовствующая герцогиня, будто малышка Тереза Боллинджер очень хорошо знает, что такое главный шанс?

Главный шанс мог заставить ее поставить на новую власть в Париже, но если так, не много она за это получила. Ее дом находился в районе хотя и респектабельном, но не шикарном и был скудно меблирован в противовес пышной роскоши, которой можно было ожидать от маркизы. Ковры потертые, стены голые, а мебель нуждается в ремонте.

Одно с другим совершенно не вязалось.

И Генриетта пребывала в мрачной уверенности — если она изложит свою версию Майлзу, он обязательно ткнет пальцем во все логические дыры, во все по очереди. А затем — Генриетта сморщилась, и это не относилось к угольку, который прожег дырку в грубой ткани юбки и с трудом ее расширял, — затем Майлз расплывется в широкой самодовольной улыбке и воскликнет: «Ты ревнуешь!» Ну, может, он и воздержится от восклицаний, даже найдет благоразумно спокойный тон, но все равно восклицание будет присутствовать, терзая ее. От одной этой мысли щеки Генриетты вспыхнули. А какие у нее доказательства, кроме черной косички, которую она заметила, входя в переполненное кафе? Совершенно очевидно, никаких, убедительных для суда. Милорд, эта девушка явно влюблена. А от девушек в гаком состоянии трудно, знаете ли, ожидать здравомыслия.

Генриетта не поняла, почему возражающий ей воображаемый адвокат так походил на Болвана Фитцхью, но, с другой стороны, Болван всегда вылезает там, где его не ждешь.

Отогнав Болвана, Генриетта прислонила совок к решетке и размяла уставшие руки. Мышцы, о существовании которых она и не подозревала, выражали громкий протест. Горячая ванна — вот чего ей хотелось, с огромным количеством лавандовой соли и чтобы паром заволокло всю ванную.

Подбоченившись, Генриетта в последний раз обвела взглядом скудно обставленную комнату. Рано или поздно она доберется до ванны, а пока что ее миссия не принесла абсолютно никаких результатов, если не считать половинки высохшего яблока, найденного под диваном. На вид ничем не примечательная, старая, сморщенная и до крайности противная.

Воспользовавшись одним из предложений Амели, Генриетта оделась служанкой, позаимствовав платье из грубой коричневой шерсти у сбитой с толку младшей служанки в Лоринг-Хаусе. Генриетта тут же придумала историю про необыкновенный маскарад (служанку она, похоже, ничуть не убедила) и сконфуженно убежала наверх, собираясь тут же облачиться в свой трофей, который, несмотря на всю свою незатейливость, имел то преимущество, что был куда чище вчерашней одежды Генриетты и — никаких капустных листьев. Генриетта решила существенно повысить жалованье всем слугам Лоринг-Хауса. Пусть они сочтут ее сумасшедшей, но лучше уж — щедрой сумасшедшей.

Наряженная таким образом, Генриетта выскользнула из дома. Амели была совершенно права: в невзрачном платье и простом белом чепце поверх аккуратно причесанных волос она не привлекала ничьего внимания. Ее появление в кухне особняка маркизы не вызвало никаких вопросов; кухарка хлопотала у очага, а кухонная служанка, слишком поглощенная едой и рассказом о девушке, пострадавшей из-за грума троюродного брата, ничего заметить не могла.

Оказавшись внутри, Генриетта поднялась наверх и нашла будуар маркизы. Она толком не знала, что ищет — подписанные инструкции из Парижа вполне ее устроили бы, — но сошли бы любые подозрительные вещи, лишь бы заинтересовать военное министерство и лишить Майлза возможности повосклицать. Одежда таинственного господина из гостиницы, парики, фальшивые усы, тайник с зашифрованными бумагами — любой из этих предметов доказал бы, что она действует не из обычной, чистейшей, необоснованной ревности. Генриетта поморщилась при мысли о такой возможности.

К сожалению — Генриетта зачерпнула новый совок золы, — пока что единственным объяснением все больше и больше представлялась ревность. У Генриетты осталось всего несколько минут на осмотр будуара, прежде чем перестук каблучков возвестил о приходе горничной маркизы, но в комнате не нашлось ничего такого, чего не имелось бы в комнате самой Генриетты. Даже баночки с косметикой были совершенно такие, какие ожидаешь увидеть на туалетном столике искушенной светской дамы. Генриетта прикинула, не прячет ли маркиза записки в пуховки из заячьих лапок, используемые для наложения пудры и румян, но идея показалась слишком дикой и неубедительной для военного министерства. Кроме того, при сжатии внутри их не зашуршало.

Якобы для чистки каминов, Генриетта зашла и в другие комнаты, но все они совершенно очевидно были нежилыми: практически голые, с толстым слоем пыли, пуховые перины уныло просели в старых деревянных каркасах. Проформы ради Генриетта заглянула в шкаф — он оказался абсолютно пустым, за исключением предприимчивого паучка, перепутавшего плечо Генриетты с холмиком. Вспомнив о своем положении эмиссара военного ведомства, Генриетта не завизжала, а просто раздавила паучка — больше из желания реабилитировать себя, чем по необходимости.

Сама эта пустота, размышляла Генриетта, казалась интереснее всего остального. Даже спальня маркизы, со шторами на окнах и одеждой в шкафу, очень напоминала временное жилище, номер в придорожной гостинице. Вещи маркизы располагались на виду — их торопливо разложили и так же легко соберут.

Конечно, напомнила себе Генриетта, это может быть связано с бедностью, а не с преступными обстоятельствами.

Гостиная, имевшая безрадостный вид наемного жилья, оставалась последней надеждой Генриетты. Как и в спальне, здесь по крайней мере кто-то бывал. В камине догорал огонь — который Генриетта живо принялась гасить, чтобы оправдать свое присутствие, — а на высоком столике с тонкими ножками лежали книги. Генриетта перебрала их, но не нашла ни тайников с пистолетами или флаконами яда, ни едва заметных пометок над буквами, указывающими на шифр, ни записок на папиросной бумаге между страницами, начинающихся со слов: «Встретимся в полночь под старым дубом на Беллистон-сквер…» Да и сами книги явно принадлежали предыдущему арендатору. Маркиза могла бы читать «Новую Элоизу» — несколько лет назад сентиментальные романы Руссо были в большой моде во Франции, — но его трактат «Об общественном договоре» никак нельзя отнести к легкому чтению, как и «Vindiciae contra tyrannos».

Правда, он был на французском языке, а не на оригинальной латыни, но все равно Генриетта не представляла, чтобы маркиза для развлечения листала такое произведение.

Короче говоря, поход Генриетты закончился ничем. Она узнала только, что прежний владелец дома предпочитал серьезное чтение и что домашняя работа тяжелее, чем кажется. Майлз, мрачно подумала она, таки разразится восклицаниями, если узнает.

Ну а откуда он узнает? Генриетта бросила опостылевший совок в ведро, взметнув облачко пепла. Если повезет, то по дороге в Лоринг-Хаус он заглянет в «Уайтс» побросать дротики с Джеффом, а она тем временем вернется назад, переоденется в свою нормальную одежду, и он даже не поймет, что она уходила. Даже больше: по дороге домой она может зайти в Аппингтон-Хаус и сменить одежду, а если Майлз спросит, она провела все утро, укладывая одежду и книги — и Зайку, конечно, — для отправки в Лоринг-Хаус. Выпрямляясь и отряхивая грязные руки о фартук, и без того уже запачканный, Генриетта легко сочла придуманную версию вполне убедительной.

И она стала бы таковой, если бы шаги в коридоре не заставили Генриетту метнуться назад к камину. Когда дверь в гостиную открылась, она сообразила, что держит совок не за тот конец, и быстренько исправила дело, понадеявшись, что маркиза ничего не заметила.

Внешний вид маркизы резко противоречил безнадежной убогости ее наемного жилья. Прозрачное платье из сиреневого муслина со струящимися легкими складками окутывало ее, словно облаком. Черные волосы, эти густые черные, с серебристым отливом, волосы, были уложены в сложную прическу из локонов, перевитых блестящими лиловыми лентами и закрепленных булавками для волос, на концах которых мерцали бриллианты. В одеянии маркизы не было никакой суровости, но на ум Генриетте пришло невольное сравнение с богинями-воительницами, абсолютно лишенными человеческих слабостей и столь любимыми древними римлянами, — Минервой на колеснице и Дианой с луком и стрелами.

Подойдя к окну, выходящему на улицу, маркиза нетерпеливо махнула Генриетте рукой и тоном ровным и жестким, как доспехи Минервы, сказала:

— Можешь идти.

Не поднимая головы, Генриетта присела в неуклюжем реверансе и стала собирать принадлежности своего маскарада. Она уже взяла ведро с золой, мысленно репетируя свой рассказ Майлзу, когда маркиза снова на нее посмотрела — пристально. Совок Генриетты забренчал о край ведра.

— Ты. Девушка.

Генриетта застыла с поникшими плечами и опущенной головой, полагая, что неподвижности в качестве ответа будет достаточно.

Маркиза опять заговорила, в ее резком голосе слышалось нетерпение и что-то еще.

— Да, ты! Подойди сюда.

Генриетта медленно потащилась вперед с ведром в руке.

— Куда вы ее дели?

Дверь в утреннюю столовую лорда Вона распахнулась, ударившись о стену, обитую шелком, и оставив длинную прореху в нежном материале. Дверь с петель не слетела, но только пока.

После откровения Уикхема Майлз преодолел расстояние между военным министерством и Гровнор-сквер в рекордное время. По пути он по неосторожности переворачивал тележки с яблоками, толкал ни в чем не повинных встречных прохожих и наступал на мелких животных, все это время уверяя себя, что Генриетта славится сном до полудня, что она ни за что не уйдет из дома, что Черный Тюльпан просто не мог еще проследить их до Лоринг-Хауса. Образ Генриетты с разметавшимися по пунцовому покрывалу каштановыми волосами, мирно спящей, вставал перед ним, как талисман.

Миг, когда он увидел пустую постель, стал одним из худших в его жизни. Худшим. Хуже, чем сцена в парке, хуже, чем утрата дружбы Ричарда. Не веря своим глазам, обезумевший Майлз отбросил покрывала, заглянул под кровать, даже распахнул дверцы шкафа, как будто Генриетта могла зачем-то туда забраться и застрять. Только обыскав обе гардеробные, перевернув кверху дном старую деревянную ванну и сорвав с кровати полог, Майлз увидел среди разбросанного постельного белья записку. Он схватил ее, надеясь… он и сам не знал, на что надеялся. Разум не постигал смысла аккуратных строчек.

Под его посланием изящным округлым почерком Генриетты было выведено всего лишь:

«Тоже ушла. Должна быть к полудню. Г.».

И ниже постскриптум, зеркальное отражение его собственного: «Великолепно».

Майлз смял записку, обещая всем богам, каких мог вспомнить, все, что угодно, лишь бы Генриетта вернулась целой и невредимой.

В Аппингтон-Хаусе ее не оказалось. Пенелопа ее не видела. Шарлотта тоже. Джеффа для расспросов найти не удалось, поэтому Майлз оставил ему записку с пометкой «срочно». Последняя остановка в Лоринг-Хаусе, где Генриетта так и не появилась — Ствит не знал, куда она ушла, — и само ее отсутствие кричало упреком, провозглашало худшее. Должно быть, ее похитили. И Майлз прекрасно знал, куда за ней идти.

Подгоняемый тревогой и яростью, со сбившимся на сторону галстуком и во фраке, перепачканном из-за целого дня беготни по вонючим улицам Лондона, Майлз, не теряя времени, бросился прямиком в логово дракона, в лондонскую резиденцию лорда Вона. И если у него Генриетты нет…

Но она там. Другие возможности даже не рассматриваются. Он вернет ее, а потом заставит Вона расплатиться. Медленно и болезненно, пока лицо графа не сделается таким же черным, как трижды проклятый тюльпан, который он использует в качестве своей подписи.

— Что вы с ней сделали? — хрипло дыша, потребовал Майлз, дверь у него за спиной треснула и криво повисла на одной петле.

В домашнем халате с узором из восточных драконов, лорд Вон непринужденно сидел за круглым столом из шелковистой вишни, с инкрустацией в виде геометрического узора из светлого дерева. На столе стоял рифленый кофейник, и граф прихлебывал означенный напиток из чашечки, лениво листая утреннюю газету. Ни дать ни взять отдыхающий джентльмен.

Взмахом руки приказав оставаться на месте лакею, который так и подобрался, словно собираясь выгнать непрошеного гостя, Вон обратил на внезапное появление Майлза так мало внимания, будто подобные сцены были обычным делом у него за завтраком. Или, мрачно подумал Майлз, будто он ждал его.

— С кем, мой дорогой друг? — лениво спросил Вон, переворачивая очередную страницу.

— С кем? — недоверчиво переспросил Майлз, подавляя в себе желание удавить прохвоста поясом его же собственного халата. Удержала Майлза только мысль о том, что живой Вон может рассказать больше, чем задушенный — С кем?

Для связной фразы требовалось усилие совсем иного рода.

Вон неторопливо поднял глаза от «Морнинг таймс».

— Хотя мне и импонирует ваша лаконичность, но мне кажется, имя было бы более уместно.

— Ясно. — Майлз размял пальцы, обуздывая гнев. — Если вы хотите разыграть это таким образом.

— Делу поможет, если вы ознакомите меня с правилами игры, в которую я должен играть, — мягко заметил Вон. — С вашей стороны будет крайне неспортивно скрыть их от меня.

— Не более неспортивно, чем ваше поведение. Сидите тут и притворяетесь, будто не понимаете, о чем я говорю, — вспылил Майлз.

Вон поднял бровь.

Майлз оперся обеими руками о стол, наклонился вперед и вполголоса угрожающе произнес:

— Что вы сделали с леди Генриеттой?

Вон явил собой великолепный образчик изумления. С выражением умеренного интереса он на мгновение поднял зеленоватые глаза от чашки.

— С леди Генриеттой? Стало быть, она пропала?

— Она не пропала. Ее похитили, и вы прекрасно это знаете. Куда ваши приспешники ее дели, Вон?

— Приспешники, — ровно повторил Вон. Воплощенная учтивость, он небрежно поставил чашку на блюдце. — При всем моем восхищении и — осмелюсь сказать — уважении к леди Генриетте, я с похищениями покончил. Так банально.

Вон знаком велел лакею налить ему еще кофе.

Майлз вскипел. Он не ждал, что Вон расколется немедленно — все же человек этот опытный шпион и привык к такого рода вещам, — но надеялся хоть на какую-то реакцию, на непроизвольное движение глаз в сторону потайной двери, загадочный знак лакею. Он мог бы пригрозить обыском дома, но сомневался, что от этого будет прок. Вон слишком умен, чтобы прятать Генриетту у себя дома. Где-то у него должно быть убежище, коттедж в деревне, квартира в сомнительном районе города, где он без помех допрашивает свои жертвы.

Жертвы. Майлз вспомнил о несчастной связной Генриетты и пожалел об этом.

Завтракающий Вон слегка утешил Майлза. Личность Розовой Гвоздики достаточно важна для Вона, чтобы лично допрашивать Генриетту. Майлз мысленно чертыхнулся. Он готов был треснуть себя по голове тяжелым серебряным подносом, если бы это не грозило его способности спасти Генриетту. И почему он не подумал об этом раньше? Нужно было сесть в засаде и ждать, пока Вон выйдет из дому, и проследить за ним до его тайного логова. Майлз снова чертыхнулся. И почему он не подумал об этом, прежде чем ворваться сюда?

— Зачем мне похищать леди Генриетту? — с обманчивой мягкостью спросил Вон. — Позвольте подумать. — Вон побарабанил пальцами по полированной столешнице, и от этого отработанного движения у Майлза заныли зубы. — Охваченный страстью, я мчу ее в своей карете в Гретна-Грин… нет, не получается, не так ли, потому что я все еще здесь. Будет вам, мистер Доррингтон, это сюжет для «Ковент-Гардена», а не для цивилизованных людей.

— Я вызову вас за нее на дуэль.

Майлз понимал — разумнее было бы изобразить смущение, извиниться и уйти, но тревога подстегнула его. Кто знает, когда Вон отправится к Генриетте? Или, может, сейчас ею занимаются его пособники? Он хочет разобраться с этим не откладывая.

И причинить Вону физический ущерб.

Это, заверил себя Майлз, дело, конечно, второстепенное, но, если бы проделывание в Воне дырок помогло выяснить местонахождение Генриетты, он такой возможности не упустил бы.

— На дуэль? — Вон удивился, казалось, еще больше. — Меня уже много лет не вызывали на дуэль.

Если бы взгляд мог убить, Вон уже лежал бы распростертым на траве Ханслоу-Хита.

— Считайте это своей возможностью наверстать упущенное.

— Как ни соблазнительна подобная перспектива, — Вон приподнял бровь, — я никак не могу сделать этого под ложным предлогом. Понимаете, — извиняющимся тоном сказал он, — у меня нет леди Генриетты.

Майлз немало удивился, что Вон по-прежнему гнет свою линию. Он не думал, что Вон боится схватки чести — у графа была репутация сильного и опытного фехтовальщика, что бы он там ни говорил о нехватке в последнее время дуэлей, — но это очень раздражало.

— Вы ждете, что я вам поверю? — с вызовом спросил Майлз.

Вон широко развел руки.

— Желаете обыскать дом?

— О нет! — Майлз прищурился. — На эту удочку я не попадусь. Здесь вы держать ее не станете, это слишком очевидно. Квартира где-нибудь… или коттедж в деревне…

Он пристально наблюдал за Воном, не мелькнет ли подтверждение или страх, но на лице его собеседника не отразилось ничего, кроме учтивого недоверия.

— Все равно, — вежливо проговорил Вон, — мой дом в вашем распоряжении, как и моя прислуга, если вы пожелаете ее расспросить.

По его тону можно было предположить, что Майлз сглупит, сделав что-либо подобное. Но это, возразил себе Майлз, была именно та мысль, к которой подталкивал его Вон.

Майлз выложил свою последнюю карту.

— А слова «Черный Тюльпан» ничего вам не говорят, Вон?

— Эти цветы, — Вон небрежно встряхнул газету, — оставляют желать лучшего. Если вы надеетесь завоевать леди Генриетту с помощью букетов, то лучше купите ей розы. Красные.

Прежде чем Майлз успел сообщить Вону, что именно тот должен сделать со своими розами, в садоводческих подробностях, тишина утренней столовой была нарушена звуком падения на пол большого предмета непосредственно за дверью. Разбилось стекло, царапнули по паркетному полу шпоры, раздался увещевающий мужской голос. Майлз кинулся к двери, полный неопределенной надежды. Наверное, Генриетта вырвалась из рук прихвостней Вона и пробивает себе дорогу вниз. Это его Генриетта!

Счастливый образ разлетелся, когда дверь, распахнувшись, снова ударилась в стену. В комнату влетел стройный мужчина в коричневом, за ним, пыхтя, ввалился возбужденный слуга.

— Сэр! — взывал последний к милосердию своего хозяина; парик съехал набок, галстук не завязан. — Я пытался остановить его. Я пытался…

— Мистер Доррингтон? — Мужчина в коричневом оттолкнул его и остановился перед Майлзом.

Всякие надежды, что это может быть переодетая Генриетта, пришлось отринуть окончательно. Черты лица мужчины трудно было разобрать, поскольку оно скрывалось под толстой коркой грязи, но лицо это не принадлежало Генриетте, а лишь это и было важно для Майлза.

— Да, — осторожно ответил Майлз.

Он посмотрел на Вона, по-прежнему сидевшего за столом, но тот, для разнообразия, был сбит с толку не меньше Майлза.

— Следовал за вами, — объяснил мужчина в коричневом, все еще стараясь отдышаться. Одежда его, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, некогда была другого цвета, но выглядела так, будто ее выполоскали в грязи, высушили и снова испачкали. — Я ищу вас целый день.

— Меня? — без всякого выражения проговорил Майлз.

— Вас или леди Генриетту. — При упоминании имени Генриетты все присутствующие обратились в слух, за исключением лакея, который, опустившись на колени, скорбно обследовал царапины на затейливом узоре пола, периодически всхлипывая над особенно зазубренной раной. — Я должен передать вам это.

Майлз вырвал протянутую курьером записку, такую же грязную, как и сам курьер, и сразу узнал руку. Джейн не тратила времени на объяснения. На маленьком клочке бумаги стояли только три слова, и Майлз выкрикнул их вслух, даже не сознавая, что делает.

— Маркиза де Монтваль?

Смяв записку в большой ладони, Майлз сунул ее в карман, ткнул пальцем в сторону Вона:

— Я вернусь! — и вылетел из комнаты.

Тонкие морщинки в уголках глаз Вона проступили сильнее обычного, пока он смотрел вслед Майлзу, потом велел слуге отвести курьера на кухню и накормить, а сам задумчиво допил кофе.

Сложив газету, лорд Вон шевельнул пальцем в сторону молчаливого лакея, стоявшего у буфета.

— Скажи Хатчинсу, чтобы помог мне в гардеробной. И проследи, чтобы немедленно подали мою карету. Немедленно.

— Милорд.

Лакей склонил голову в напудренном парике и вышел.

— Я должен, — пояснил в пустоту над буфетом Вон, затягивая пояс халата, — успеть на свидание.

Его губы изогнулись в сардонической улыбке.

— С леди Генриеттой.

 

Глава тридцать четвертая

— Вы действительно думали, что я вас не узнаю, леди Генриетта?

— Лиди Анри-эта? — поспешно переспросила Генриетта с акцентом — может, итальянским, может, испанским, а может, и вовсе тарабарским; у нее не было времени продумать свою мнимую национальность, но какой бы она ни была, у них там полно гласных. — Кито иэта лиди Анри-эта?

Маркиза с крайне раздраженным видом поджала губы и на мгновение закатила глаза.

— Оделись вы хорошо, — с глубоким сарказмом сказала она, и в голосе ее не слышно было грудных ноток, отличавших ее светский облик. — Должна отдать вам должное. Но ваш акцент оставляет желать лучшего.

— Я нет понимать. Иэто иэсть, как вы говорить? Как я говорить.

— Хватит, леди Генриетта. Довольно. У меня нет времени. Да и у вас тоже. — Черные глаза маркизы неприязненно сощурились.

— У меня много времени, — сказала Генриетта, поставив ведро и сбросив маску и немного попятившись под этим взглядом василиска. — А вот у вас его явно нет. Тогда я пойду? Не хотелось бы задерживать вас, если вы заняты.

Маркиза пропустила ее слова мимо ушей.

— Вы искали здесь своего дружка? — спросила она, наблюдая за лицом Генриетты, как портной, оценивающий рулон материи.

— Моего дружка?

Генриетте не пришлось притворяться, она и в самом деле растерялась. Последний раз что-то, что можно было бы назвать дружком, было у нее в пятилетием возрасте. Означенный дружок был воображаемым гномом по имени Тобиас, жившим на дереве в парке Аппингтон-Холла.

Маркиза с выражением крайнего удовлетворения посмотрела в окно.

— Его пока здесь нет, но он придет. О да, он придет.

Генриетта внимательнее посмотрела на пышную грудь и длинные ноги, не скрываемые изделием, которое едва ли можно было назвать платьем. Маркиза походила не на мстительного агента Французской республики, а на женщину, ожидающую любовника. Мужа Генриетты, если быть точной.

Генриетта вспомнила ту поездку в парке. Майлз не стал бы… Нет, заверила она себя. Он не стал бы. Он уехал в военное министерство.

Но если маркиза послала ему приглашение… В голове Генриетты развернулся весь сценарий. Майлз, чувствуя себя виноватым, что не может больше отвечать на вызванные им чувства (на ум пришло слово «адюльтер» — но адюльтер с кем? Считается ли адюльтером, когда одна женщина — нежеланная жена, а другая — возлюбленная по его выбору?), сунул записку в карман, решив заехать сюда после утренней встречи, просто чтобы объясниться. Маркиза встречает его в прозрачном одеянии, с вздымающейся грудью и в облаке дорогих духов.

Значит, пустой городской особняк был не центром шпионской сети, а местом обольщения. Обольщения ее мужа.

Генриетта не знала, то ли сунуть голову в ведро с золой, то ли выцарапать маркизе глаза. Последнее показалось ей гораздо более привлекательным.

— Вы имеет в виду Майлза? — резко спросила Генриетта.

— Майлза? — Маркиза повернулась в вихре тонкой ткани, как гроза в поисках пустоши. — Вы имеете в виду Доррингтона?

Генриетта злобно на нее посмотрела:

— Насколько я знаю, эти имена обычно употребляются вместе.

— Ах, бедняжка. — Генриетта легче снесла бы ругань сотни женщин, чем жалость одной маркизы, — она, как кислотой, разъедала ее самообладание. Маркиза довольно рассмеялась. — Да вы, я вижу, ревнуете.

Генриетта ничего не сказала. Как можно отрицать такую ощутимо правдивую вещь?

Не успела Генриетта составить достойный ответ, как маркиза, к счастью, отвлеклась на стук колес экипажа, загрохотавшего по неровной булыжной мостовой тихой улицы. Маркиза ликующе вздохнула, отчего грудь ее приобрела пугающие размеры, лицо засветилось торжеством.

— На это у нас будет достаточно времени позднее, — сказала она, хватая Генриетту за локоть. — Но сейчас вы, моя дорогая, определенно de trop.

Экипаж замедлил ход и остановился. Где-то за окном заржала лошадь, кто-то спрыгнул на землю. Генриетта едва успела заметить яркую коляску, как маркиза оттащила ее от окна — эти руки под прозрачными рукавами оказались на удивление сильными. Генриетта подумала, что ее просто вытолкают за дверь, но у хозяйки дома была другая идея. Она открыла дверь большого буфета, такого же пустого, как и все остальные буфеты в доме, и впихнула туда Генриетту.

Застигнутая врасплох, Генриетта ударилась голенями о нижний край буфета и полетела вперед головой в его пыльное нутро, больно стукнувшись о пол локтем и ткнувшись лбом в заднюю стенку. Маркиза подхватила ноги Генриетты, засунула их в буфет и захлопнула дверь. Генриетта, встав на четвереньки в надежде хоть как-то выпрямиться в тесном пространстве, услышала лязг задвинутой щеколды.

— Не идеально, — заметила снаружи маркиза, — но пока сойдет.

Генриетта выбрала бы более сильное слово вместо «не идеально». Лицом она уткнулась в задний угол мебели, а ноги вывернулись, как хвост русалки. Генриетта была твердо уверена в одном: ноги так сгибаться не должны. Жалобно чихнув, Генриетта мучительно завозилась, выпрямляясь и возвращая ноги в относительно нормальное положение.

Маркиза властно стукнула по стенке буфета кулаком.

— Тихо там!

Со слезящимися глазами Генриетта сердито зыркнула в сторону звука, но ответить не смогла — была поглощена чиханием.

Ценой ободранных ладоней, обломанных ногтей и растрепавшихся волос Генриетта более-менее села в ограниченном пространстве, подогнув ноги под себя. Буфет, фу га два в глубину и три в ширину, не оставлял места для маневра. Наклоняя голову в сторону, Генриетта могла смотреть в дырочку от сучка в покоробленной дверце (качество мебели интересовало изначального владельца явно не в первую очередь). В крошечное отверстие Генриетта наблюдала за маркизой, в элегантной позе расположившейся на канапе, как мадам Рекамье на известном портрете.

Складки тонкой ткани мягко облегали ноги, больше показывая, чем скрывая. Голову маркиза наклонила, стремясь показать изящную шею. Ее сияющую белизну оттенял темный локон, с искусной небрежностью выбившийся из прически и устремившийся к вырезу платья. Генриетта оторвалась от дырочки и прижалась ушибленным лбом к грубому дереву дверцы.

В своей сосновой темнице Генриетта услышала, как отворилась дверь в гостиную, как пробормотал, докладывая, слуга, слишком тихо, чтобы разобрать имя, а затем вошел человек, обутый в сапоги.

Смирившись с судьбой, Генриетта снова приложила глаз к отверстию, которое, к несчастью, располагалось на высоте всего четырех футов от пола, обеспечивая Генриетте идеальный вид на маркизу, грациозно поднявшуюся с канапе; все ее движения были рассчитаны на то, чтобы наиболее выгодно продемонстрировать длиннющие ноги. Это просто непорядочно, думала Генриетта, держа спину прямо, как вдовствующая герцогиня Доувдейлская. И почему она не может выглядеть так же?

Маркиза с такой непринужденной фацией подала унизанную драгоценностями руку обладателю тяжелой поступи, что Генриетта чуть не зааплодировала чистой виртуозности жеста.

Визитер, очарованный, без сомнения, не меньше, подошел и склонился над этой рукой непосредственно перед глазами Генриетты. Он стоял спиной к Генриетте, припав к руке маркизы. У него была достаточно широкая спина в обтягивающем, как того требовала мода, фраке. Но спина эта принадлежала не Майлзу.

Генриетта прислонилась к стенке буфета, переживая такое до дурноты всепоглощающее облегчение, что на мгновение ей показалось совершенно несущественным, что она сидит скрючившись в чужом буфете. Это не Майлз. Конечно, это не Майлз. Как она вообще могла в нем сомневаться?

Но если это не Майлз, то кто? И почему маркиза решила, что таинственный посетитель имеет какое-то особое значение для Генриетты? Если Генриетта помнила правильно, то во французском языке слово «дружок» имело совершенно другой смысл.

Джентльмен по-прежнему стоял, предоставляя Генриетте для обзора лишь свой торс, но у него хватило сообразительности немножко повернуться, продемонстрировав кусок вышитого жилета… украшенного целым садом крохотных розовых гвоздик. Только один человек в Лондоне — во всяком случае, единственный из лондонских знакомых Генриетты — надел бы такой ужасающе уродливый жилет и дополнил бы сей портновский кошмар фраком розового цвета.

Но какое отношение имеет Болван Фитцхью к маркизе?

— Не могу выразить, как я рада снова видеть вас, мистер Фитцхью. — Хрипотца вернулась в голос маркизы.

Снова?

— И я тоже, — заверил ее Болван, подавая большой букет. — Бездна удовольствия.

Дюжина самых невероятных предположений завертелась в голове Генриетты.

Болван и маркиза оба находились на постоялом дворе; неизвестный щеголь (также известный как маркиза) крутился вокруг их стола, бросил несколько долгих взглядов в их сторону. Могли Болван и маркиза быть любовниками? Трудно было представить разборчивую маркизу в объятиях Болвана, сочетающего добродушнейшую натуру и полное отсутствие соображения и вкуса. Генриетта сомневалась в способности маркизы оценить первое. С другой стороны, Болван также является обладателем поистине несметного количества золотых гиней; за капиталом Фитцхью следят очень ответственные банкиры в Сити, и даже все купленные Болваном жилеты не нанесли его состоянию ни малейшего урона. Маркиза может и не оценить искреннего сердца, но, без сомнения, станет дорожить, почитать и повиноваться пятидесяти тысячам фунтов годового дохода, особняку в Мейфэре и трем поместьям, в одном из которых помещается коллекция не очень широко известных полотен Рафаэля.

Здесь просматривался определенный смысл. Даже замечание о «дружке» вставало точнехонько на место. На правах старого школьного друга Ричарда Болван часто исполнял свой долг, накладываемый давним знакомством: танцевал с Генриеттой кадриль и приносил ей лимонад, когда Майлза не оказывалось поблизости. Увидев их вместе в гостинице, маркиза, должно быть, посчитала Генриетту соперницей, нацелившейся на сундуки Фитцхью. Такое объяснение вполне совпадало с описанием характера маркизы, данным вдовствующей герцогиней, и полностью исключало любую возможность считать маркизу опасной французской шпионкой. Последнее невольно вызвало у Генриетты легкое разочарование.

Маркиза обратилась к кому-то, кого Генриетта увидеть не могла из-за крайне ограниченного обзора.

— Жан-Люк, принеси нам, пожалуйста, кофе.

Грудной голос маркизы придавал многозначительности даже такому обыденному слову, как «кофе».

— Не могу назвать себя большим любителем кофе, — признался Болван, присаживаясь на диванчик и с удобством вытягивая перед собой ноги.

Маркиза присоединилась к нему в облаке прозрачной ткани.

— Я хочу, мистер Фитцхью, угостить вас кофе, от которого вы не сможете отказаться.

— Значит, мне предложат дьявольски хороший кофе? — уточнил Болван.

— Крепчайший, — заверила его маркиза, легко касаясь рукой с прекрасным маникюром бедра молодого человека.

Генриетта у себя в буфете закатила глаза. Это просто смешно! С высот шпионажа она свалилась в глубины французского фарса. Пора идти домой и признаваться во всем Майлзу… ну, может, не во всем. Генриетта ссутулилась бы, если б для этого имелось место. Трудно будет объяснить дикий приступ ревности, не объявляя о существовании чувства, которое, вне всякого сомнения, заставит Майлза сбежать в ближайший оперный театр. Их сделка не допускала чувств сильнее симпатии и, уж конечно, трех опасных коротеньких слов. Внезапно перспектива провести остаток дня в буфете маркизы показалась Генриетте очень привлекательной.

Ничто так не заставляет человека почувствовать всю глубину его падения, подумала Генриетта, неловко шевеля затекшими ногами, как сидение в одежде служанки в чужом буфете. Она вела размеренную, разумную жизнь. Подруги обращались к ней за советом. Все ее любили. И где она теперь? Размышляет над превращением в гнома, живущего в чулане.

Генриетта, пробуя, нажала на дверь. Щеколда устояла, но, как и все остальное в этом доме, показалась не очень прочной. Генриетта снова тряхнула дверь.

— Право слово, — промолвил Болван, озадаченно глядя на внезапно затрясшийся предмет мебели. — По-моему, ваш шкаф пытается передвинуться.

На мгновение маска спокойствия спала с лица маркизы, сменившись неприкрытым раздражением. Генриетта поняла — когда маркиза определяет кому-либо его место, то ожидает, что он будет сидеть спокойно. Этой мысли оказалось достаточно, чтобы Генриетта снова тряхнула дверцу.

— Всего лишь сквозняк, — сквозь зубы пояснила маркиза. — Старые дома насквозь продуваются сквозняками. Они проникают в щели, как сплетни. А все мы знаем, как распространяются слухи, не так ли, мистер Фитцхью?

— Лично я — воплощение порядочности, — поспешил заверить ее Болван. — Нем как могила. Тих как труп. Сдержан как…

— Но кто знает, — прервала поток улыбок Болвана маркиза, — что может наделать одна минута неосторожности?

Генриетта знала, но воздержалась от того, чтобы поделиться опытом. Вопрос маркизы был чисто риторическим.

— Нужно быть очень осмотрительным в дни испытаний. Одно слово, одна оговорка может стать причиной гибели человека. А, спасибо, Жан-Люк.

Перед маркизой поставили тяжелый серебряный поднос, его барочная пышность противоречила выцветшей и порванной обивке дивана. Генриетта спросила себя, не вывезла ли она его с собой контрабандой из Франции, хотя такую вещь никак не зашьешь в подол плаща.

— Кофе, мистер Фитцхью? — Изящным жестом маркиза указала на поднос. Тон ее изменился, сделался жестким, как тяжелая серебряная ручка кофейника. — Или мне называть вас вашим настоящим именем?

— Родители называют меня Реджинальд, — неуверенно подсказал Болван. Его голос тоже изменился. — Нет, право, а что делает эта вещь в кофейнике?

— Я же обещала вам кофе, от которого вы не сможете отказаться, — ответила маркиза.

Голос ее потерял всякую обольстительность, сделавшись настолько сухим, что почти полностью лишился интонаций. Генриетта, массировавшая онемевшую ногу, припала к дырке.

В тонкой изящной руке маркиза держала пистолетик с перламутровой ручкой, направленный на Болвана.

— А я всегда держу свои обещания.

Генриетта закрыла рот, прежде чем занозила язык. Она слышала о свадьбах под дулом пистолета, но никогда — со стороны будущей невесты. Возможное объяснение осенило Генриетту. Оскорбленная женщина? Предположим, гордость маркизы, увидевшей Генриетту и Болвана вместе, была ранена, и она решила последовать примеру Медеи и отомстить? Болван находился за границей, и недавно к тому же. Он мог закрутить страстный роман с маркизой до ее возвращения в Англию, а затем бросить ее. Хотя это совсем не в духе Болвана. Бросают скорее таких, как он.

Гораздо менее встревоженный, чем Генриетта, Болван посмотрел на пистолет глазом знатока.

— Отличная вещица, но не стоит так ею размахивать. Может, знаете ли, выстрелить.

— Я это и собираюсь сделать, — сухо сказала маркиза.

На лице Болвана отразилось недоумение.

— Игры окончены, мистер Фитцхью. — Маркиза посмотрела Болвану прямо в глаза. — Я знаю, кто вы.

— Было бы очень странно, если б не знали, — весело ответил Болван, заглядывая в кофейник — не осталось ли там жидкости после изъятия пистолета, — поскольку вы меня пригласили.

Оставалась одна, последняя, возможность. Одна невероятно привлекательная возможность. Но зачем Черному Тюльпану тратить свое время на Болвана Фитцхью?

Жан-Люк встал за спиной Болвана. По крайней мере Генриетта решила, что это Жан-Люк. Ей видна была только ливрея со множеством серебряных пуговиц и пара рук. Маркиза опередила Жан-Люка едва уловимым движением. Генриетта ощупала зазор в дверце, засовывая ногти в щель, пытаясь найти способ отодвинуть щеколду. Она не знала, какая от нее будет польза против здорового громилы и заряженного пистолета, но если она сможет отвлечь их внимание хотя бы на мгновение…

Облокотившись на ручку дивана, маркиза с восхищением подняла бровь.

— Вы смелы, мистер Фитцхью. Очень смелы.

— С робким сердцем красотку не завоюешь, и все такое, — просиял Болван, задирая подбородок и изо всех сил стараясь не показать страха. — Горжусь этим je ne sais… э…

— Quoi? — спросил Жан-Люк.

Болван одобрительно глянул через плечо.

— Точно! То самое слово! Не пойму, как оно выскочило у меня из головы?

— Это не единственное, мистер Фитцхью, — проскрежетала маркиза, теряя терпение, — что вылетит у вас из головы, если вы не перестанете настаивать на этом безумии.

— Я бы не назвал это безумием, — задумчиво произнес Болван. — Глупостью — быть может.

— Жан-Люк, — рявкнула маркиза выходя из себя, — принесите цени! Мы свяжем нашего упрямого друга!

— Но я и так в цепях, дорогая леди! В цепях любви! Не в настоящих цепях, разумеется, — доверчиво пояснил Болван, — но это можно назвать…

— А-а!

По комнате эхом пронесся крик. Вопил мужчина, от души. Но не Болван — звук шел с улицы.

Генриетта в буфете похолодела в тревоге.

— Нет, не то, — сказал Болван. — Скажем, это начинается на «м». Матадор?

Инициал совпал, хотя имя было другое. Генриетта узнала этот крик, этот звучный рев, соединивший в себе раздражение и возмущение. Генриетта плечом ударила в дверцу. Сквозь деревянные стены своего узилища она слышала шум борьбы. Где-то в отдалении что-то разбилось. Последовала серия проклятий и ударов, первое в основном по-французски, свидетельствуя, что Майлз не сдается. Маркиза вскочила, беспокойство и недовольство исказили ее лицо. Болван тоже встал, недоуменно нахмурив широкий лоб.

— Право слово, — начал он, — это похоже на…

Вдалеке раздался страшный грохот, потом громкая ругань и тяжелый, глухой удар.

— Доррингтона, — закончил Болван во внезапно наступившей тишине.

Генриетта в отчаянии навалилась на дверцу. Противная щеколда наконец-то поддалась. Дверца распахнулась, и Генриетта не слишком живописно растянулась на ковре гостиной.

— Майлз! — завопила Генриетта.

— Леди Генриетта?! — воскликнул Болван.

— Охрана! — позвала маркиза.

Оглушенная падением, Генриетта стремительно повернулась к двери. В коридоре знакомый голос произнес что-то не очень вежливое; сердце в груди Генриетты возобновило свою привычную работу. Майлз жив. И — разлетелось, ударившись о стену, стекло — все еще дерется. Кто бы там ни упал, это был не он.

Но что он здесь делает?

— Не знал, что вы были здесь, леди Генриетта, — учтиво произнес Болван. — Выпейте кофе.

— Да, — сказала маркиза, целясь в Генриетту. — Прошу вас.

— Хочу заметить, — Болван постучал маркизу по руке, — не знаю, как там во Франции, но гостям не принято грозить огнестрельным оружием.

Маркиза не обратила на него внимания, продолжая целиться в Генриетту из перламутрового пистолетика.

— Прошу вас отдать мне пистолет, который у вас за поясом, и нож, привязанный к ноге, — приказала маркиза.

Генриетта в недоумении на нее посмотрела.

— А с чего вы взяли, что у меня все это есть?

— Шпионы-любители держат за поясом пистолеты, а к ногам привязывают ножи, — едко ответила маркиза. — Неприятная банальность профессии.

Оба этих пункта значились в полезной брошюрке Амели «Итак, вы хотите стать шпионом», но дуэльные пистолеты Майлза остались у него на квартире, а прислуга Лоринг-Хауса считает ее сумасшедшей и без просьбы показать имеющиеся у них в наличии кухонные ножи. В комнате, служившей, очевидно, когда-то отцу Майлза кабинетом, висели над камином две пыльные шпаги, но подобное оружие не спрячешь за вырезом платья.

— А-а, — протянула Генриетта, надеясь отвлечь маркизу, пока Майлз успокаивает в коридоре ее сообщников. — Но я не шпионка-любительница.

Это правда, заверила она себя. Она скорее связная.

— Вы начинаете меня утомлять, леди Генриетта.

Небрежным жестом, каким могла бы подкрасить губы или перелистать программку в опере, маркиза взвела курок.

— По-моему, вы не хотите это делать, — сказала Генриетта, медленно приподнимаясь на локтях и сожалея, что не догадалась захватить с собой пистолет.

— Почему нет? — тоном крайней скуки спросила маркиза.

— Потому, — осмелела Генриетта, осторожно вставая на колени и стараясь выглядеть загадочно, — что больше пользы от меня живой, нежели мертвой.

— С чего вы взяли? — поинтересовалась маркиза ровным, как и прицел ее пистолета, голосом.

Разнообразные удары и стоны в коридоре давали основание предположить, что Майлз все еще разбирается с охраной маркизы. Как долго он сможет сдерживать их, если маркиза применит пистолет? В отчаянии Генриетта обратилась с невнятным возгласом к Болвану. Тот, неправильно его истолковав, попытался налить в чашку кофе из пустого кофейника.

Видя, что отсюда помощи ждать не приходится, Генриетта предприняла безнадежную попытку отвлечь внимание маркизы и прицел ее пистолета.

— У меня, — очень медленно начала Генриетта, — есть информация, за которую ваше правительство, — она пристально смотрела на маркизу, но лицо ее не выражало ничего, кроме плохо скрываемой скуки, — хорошо заплатит.

— В самом деле есть? — Маркиза сухо, без интереса улыбнулась.

— Мертвые женщины молчат, как вы знаете, — заметила Генриетта.

— Но вы, леди Генриетта, — сказала маркиза, — уже выдали все, что мне нужно было знать.

— Выдала?

Генриетта встревоженно перебрала в памяти события нескольких последних дней. Не могла же она навести маркизу на Джейн… или все же навела?

— Вы совершенно в этом уверены? — в тоске спросила она. — Я хочу сказать, вы же не захотите вернуться к своему начальству, возможно, с недостоверной информацией. Подумайте, как они будут недовольны тем, что вы могли бы узнать больше. А вдруг вы ошибаетесь? Просто подумайте об этом. Вы уверены? Вы совершенно, абсолютно уверены?

Вздох маркизы указал на крайнюю скуку человека, которому уже доводилось слышать мольбы узников о пощаде и который находит их банальным, хотя и неизбежным следствием выбранной профессии.

— Абсолютно, — палец маркизы усилил давление на курок, — уверена.

 

Глава тридцать пятая

— Генриетта!

Маркиза глянула влево — в комнату ввалился Майлз, таща за собой четырех громил, одетых лакеями. Двое хватали его за руки, один цеплялся за ноги, а четвертый безуспешно пытался запрыгнуть ему на спину.

От последнего Майлз освободился, энергично боднув его, взмаха правой руки оказалось достаточно, чтобы отшвырнуть висевшего на ней мужчину к стене, освободившейся правой Майлз ткнул в живот охранника, хватавшего его за левую руку, а от цеплявшегося за ноги избавился одним точным пинком по голове.

Пока четверо французов стонали, хватаясь за разные части тела, Майлз бросился к Генриетте, глядя только на нее.

— Проклятие! Генриетта, ты цела?

Маркиза опомнилась раньше своих прихвостней. Одним ловким рывком она подняла Генриетту на ноги и, используя ее как щит, приставила пистолет к виску.

— Не так быстро, мистер Доррингтон.

Майлз остановился как вкопанный, едва не упав. Он не учел одной маленькой детали, понял он. Пистолета, который маркиза наставляла на Генриетту. Вот незадача.

Маркиза, вместе с Генриеттой, отступила на шаг, ее черные глаза перебегали с Майлза на Болвана и обратно.

— Не двигайтесь, джентльмены. Иначе ваша очаровательная леди Генриетта перестанет быть такой очаровательной. Я понятно выразилась?

— Понятнее не бывает, — отозвался Майлз, сохраняя полную неподвижность. Лицо Генриетты было в пыли, на щеке глубокая царапина, но дыр от пуль, зияющих ран и других серьезных повреждений на теле не наблюдалось. Пока. Майлз посмотрел в глаза маркизе. — Что вы хотите?

Маркиза наклонила темноволосую голову, потянула паузу.

— Вы, мистер Доррингтон, не в том положении, чтобы торговаться.

— Отпустите ее, и мы поможем вам благополучно выбраться из страны, — отважно предложил Майлз, отгоняя любую мысль о реакции своих руководителей в военном министерстве на такое предложение. Он старательно старался держаться непринужденно, но пристально следил за маркизой, ища малейшей возможности действовать. Если у нее дрогнет рука, хотя бы на секунду…

Генриетта покачала головой, и маркиза крепче прижала палец к спусковому крючку.

Майлз, испугавшись, замер.

— Не шевелись, Генриетта, — взмолился он. — Стой смирно. — Он снова обратился к маркизе. — Ну?

— Что вы готовы дать, чтобы получить ее назад невредимой?

— Майлз, не надо! — воскликнула Генриетта. — Ты не должен дать ей уйти. А я… — ее голос дрогнул, но она решительно продолжала, вздернув подбородок, — я ценности не представляю.

— Только не для меня, — хрипло сказал Майлз.

— Как мило, — саркастически проговорила маркиза. — Вы закончили?

И сильно ткнула пистолетом в щеку Генриетте. Та вскрикнула. Майлз застыл.

— Прошу вас, продолжайте, — с сарказмом сказала маркиза. — Пусть мое присутствие не мешает вашей небольшой сцене. Вполне возможно, она станет для вас последней.

— Сомнительно, — пробормотал, качая головой, Болван. — Чертовски сомнительно.

Генриетта раздраженно на него посмотрела, пистолет помешал ей наморщить нос.

— Вы находите возникшую ситуацию сомнительной?

— На вашем месте, леди Генриетта, я бы не шевелилась, — предостерегла маркиза. — И если вы думаете, будто меня можно склонить к милосердию мольбой об истинной любви, — в устах маркизы эти слова показались ругательством, — то очень ошибаетесь.

— Да не к милосердию, — быстро поправил Майлз, — а к здравому смыслу. Как видите, нам с Генриеттой есть чем заняться, от Болвана вреда никому, кроме его лошадей. Мы отвернемся и сосчитаем до десяти, а вы тем временем уйдете.

— Только с тем, ради чего пришла.

Маркиза выразительно посмотрела на Болвана Фитцхью.

То же сделали и все остальные.

Болван со скромным видом поправил концы галстука.

— Без сомнения, польщен.

— Теперь вы можете оставить свое притворство, мистер Фитцхью, — сказала маркиза, больно стискивая левую руку Генриетты. — Я долго ждала этого момента.

— Не так уж и долго, — вставил Болван. — Я знаком с вами всего две недели.

— Возможно, — произнесла маркиза. — Но я знаю вас гораздо дольше, мистер Фитцхью. Или мне следует называть вас… Розовой Гвоздикой?

— О, не следует, — забормотал Майлз, — совсем не следует.

Генриетта свирепо нахмурилась. Майлз легонько кивнул, показывая, что понял. Если маркиза считает Болвана Розовой Гвоздикой, в настоящий момент безопаснее оставить ее в заблуждении. Непроходимая тупость Болвана способна заморочить даже самого одаренного шпиона. По-прежнему глядя Генриетте в глаза, Майлз слегка наклонил голову набок. Генриетта прищурилась, показывая, что не понимает.

Майлз сделал глубокий вдох. Стараясь не смотреть на смертоносное дуло, упирающееся в щеку Генриетты, он глянул по сторонам, наклонил голову, опустил плечи. Подняв голову, озабоченно посмотрел на девушку, молча спрашивая, поняла ли она теперь. Глаза Генриетты расширились, подтверждая; Майлзу только это и нужно было. Он поднял палец к носу, указывая на молчание. Генриетта поджала губы, без слов говоря; «Да знаю, знаю». По губам Майлза невольно скользнула кривая улыбка.

Занятая своей добычей, маркиза пропустила весь этот безмолвный разговор. По лицу Болвана пробежала судорога, заменявшая в семействе Фитцхью мыслительный процесс. После мучительного раздумья нахмуренный лоб Болвана разгладился, и лицо осветилось пониманием.

— Вы думаете, что я… о, право слово! Это очень лестно. Рад бы вам услужить, но на такое у меня мозгов не хватает, понимаете, только на жилеты.

Болван указал на свою расшитую цветами одежду и посмотрел на маркизу глазами пса, только что принесшего особенно славную косточку.

Лицо у него слегка вытянулось, когда он не встретил ответного веселья. Желающий во что бы то ни стало доставить удовольствие, Болван предпринял новую попытку.

— Видите? — снова показал он на свой торс. — Жилеты?

Маркиза не видела. Но зато Майлз увидел возможность для себя. Отвлекшаяся на Болвана, маркиза почти выпустила руку Генриетты, а пистолет на дюйм отодвинулся от ее лица. Мог подвернуться и лучший момент, но рассчитывать на это не стоило.

Майлз резко наклонил голову, глядя на Генриетту. Та закусила губу и еле заметно кивнула в ответ.

Майлз бросился на маркизу, и Генриетта, на мгновение зажмурившись, резко рванулась в сторону. Маркиза потеряла равновесие и сильно пошатнулась, увлекаемая Генриеттой. Майлз схватил маркизу за руку, в которой та держала пистолет, и стал выкручивать ее, поднимая вверх. Пистолет выстрелил, с потолка посыпались куски лепнины. Генриетта, инстинктивно пригнувшись, увернулась от большого куска гипса.

— Вам это, — пропыхтел Майлз, в борьбе за пистолет выворачивая маркизе руку, — больше не понадобится.

Задыхающаяся в пылу борьбы маркиза говорить не могла, поэтому просто злобно сверкала глазами. Она непроизвольно ахнула от боли, когда Майлз усилил нажим. В другом конце комнаты сообщники маркизы с трудом поднялись на ноги и заковыляли на помощь хозяйке. Разрядившийся пистолет выпал из руки маркизы, Майлз поймал его и бросил Болвану.

— Держи! — крикнул он, собираясь с силами, чтобы дать отпор очухавшимся громилам, чьи побитые лица совсем не соответствовали белым парикам, а ливреи превратились в лохмотья еще в предыдущей схватке.

Поймав пистолет, Болван мгновение озадаченно на него взирал, словно не зная, что с ним делать, а затем повернулся и бросил Жан-Люку как раз в тот момент, когда Майлз встретил первого из атакующих крепким ударом в челюсть.

— Задача в том, чтобы не отдавать оружие противной стороне! — вскричал с досадой Майлз, награждая второго нападающего ударом левой.

— А, понятно. — Болван уничижающе покачал головой и пошел на Жан-Люка, который пробормотал что-то неразборчивое по-французски, заряжая пистолет. — Нет, серьезно, не будете ли вы так любезны вернуть его? Я не должен был его вам отдавать.

Майлз пробормотал что-то столь же неразборчивое по-английски и бросился на Жан-Люка. За спиной у Майлза маркиза выхватила из прически сверкающую булавку, которая оказалась узким, но смертельным клинком. Несколько блестящих прядей упали на ее плечи, когда она подняла стилет, прицеливаясь в Майлза.

— Нет!

Генриетта кинулась к маркизе, схватила ее за руку, державшую стилет, но тут же отлетела назад — маркиза ловко ткнула девушку локтем в живот. Хватая ртом воздух, Генриетта попятилась, сложившись пополам, а маркиза развернулась к ней, зашуршав взметнувшейся тканью и размахивая стилетом как мечом.

Нацеленный на Генриетту клинок приближался. Поддерживая дрожащей рукой юбки, Генриетта на ощупь сделала шаг назад.

Черные глаза маркизы сузились, сконцентрировавшись на девушке, — так змея гипнотизирует мышь.

— Вы, моя дорогая, исчерпали свою полезность. Как и ваша подруга из галантерейного магазина.

— Моя подруга из галантерейного магазина?

Осторожно отступающая Генриетта не позволила себе отвлечься от посверкивающего в руке маркизы лезвия.

— Хотите узнать, что я с ней сделала?

— Нет, — вмешался Майлз, стремительным выпадом вбок посылая по голому полу упавший пистолет. Жан-Люк и Болван бросились за ним, как два пса за одной костью. — Она не хочет. — Майлз впечатал апперкот в челюсть нападавшего, а потом пригнулся, уворачиваясь от кулака другого громилы.

— Ваша подруга сначала тоже не хотела говорить, — промурлыкала маркиза, — но я ее убедила. С помощью вот этого.

Махнув стилетом, она оставила на руке Генриетты порез, вызвавший жгучую боль. Девушка ахнула. Невольно рванувшись в ее сторону, Майлз промахнулся и в следующую минуту с раздраженным ворчанием исчез под навалившимися на него четырьмя французами.

— Что вы с ней сделали? — гневно спросила Генриетта.

— Она рассказала мне о вас, — маркиза снова сделала выпад, но на сей раз Генриетта оказалась готова и вовремя увернулась, — кое-что очень интересное, леди Генриетта.

Первый удар призван был предупредить, второй — прямо в сердце. Генриетта содрогнулась бы, если б не направила все свои силы совсем в другую сторону.

— Правда?

Разговаривающая маркиза частично отвлекалась от своей добычи. Как бы подобраться поближе и подставить этой бестии подножку, не попав под смертоносное лезвие? Генриетта спряталась за маленький столик, но маркиза грациозно обогнула его — одежда мешала ей не больше, чем туман, который напоминала.

— Она сказала мне, — маркиза неумолимо надвигалась на Генриетту, но та не смела отвести глаз от лезвия, чтобы глянуть, куда отступает, — что вы связаны с Розовой Гвоздикой. Мне оставалось только, — маркиза зацепила корсаж позаимствованного платья Генриетты, но толстая ткань отразила удар не хуже кольчуги, — проследить за вами.

— Не достаточно далеко, — пробормотала Генриетта и тут же зацепилась за что-то ногой и качнулась назад, избежав удара в сердце. Попятившись, Генриетта, к своему ужасу, уперлась спиной в стену.

— Какая неуклюжая, — прищелкнула языком маркиза, делая шаг, чтобы убить.

Лучший фехтовальщик боится худшего фехтовальщика, напомнила себе Генриетта, сползая по стене, когда маркиза воткнула свое оружие в старые обои в том месте, где мгновение назад стояла Генриетта. От силы удара лезвие погнулось.

Встав на четвереньки, Генриетта метнулась вокруг ног маркизы, когда та, отшвырнув затупившийся клинок, молниеносным, полным злости движением вытащила из темной гривы своих волос другую булавку. И опять пряди ничем не сдерживаемых волос рассыпалась по спине маркизы, как змеи, выползшие из корзинки.

Откуда-то издалека до Генриетты доносились глухие удары и вскрики из гущи мужской схватки. Оттуда помощи ждать не приходится.

— Генриетта! — крикнул Майлз, его светлая голова вынырнула на секунду из клубка тел. — Ты — хрясть! — жива?

Маркиза ударила сверху вниз, но Генриетта перекатилась на бок и, отплевываясь от собственных волос, отпрянула в сторону. Сквозь пелену каштановых волос она снова увидела надвигающееся на нее лезвие и в отчаянии перекатилась в обратную сторону, потом в другую, перекатилась раз, другой, третий, пока с неблагозвучным звяканьем не врезалась бедром во что-то жесткое и неустойчивое. Предмет слегка качнулся, встал ровно, приподнялось и осело облачко пепла.

Она наткнулась на атрибуты своего же злосчастного маскарада. В следующий раз, если он будет, этот следующий раз, она переоденется дуэлянткой. Брюки, шпага, пистолеты. А не это никчемное, путающееся под ногами — сразу бы уж помогало врагу — металлическое ведро с совком, в истерике подумала Генриетта, когда новый и, если это возможно, еще более острый стилет маркизы начал опускаться, описывая в воздухе смертоносную дугу.

Совок. Это не пистолет и даже не меч, но он под рукой, что гораздо ценнее.

Выхватив из ведра совок и откинувшись назад, Генриетта стремительно выставила его вверх и отбила клинок маркизы в сторону; тонкое серебристое лезвие, вращаясь, полетело по комнате. Из бесформенной кучи тел в другом конце гостиной донесся вскрик боли и совсем уж грязное французское ругательство.

— Простите! — автоматически крикнула Генриетта.

— Вы, леди Генриетта, — объявила, тяжело дыша, не на шутку разозленная маркиза, — создаете некоторые затруднения.

— Стараюсь, — прохрипела Генриетта, пытаясь одновременно отодвинуться назад и подняться, отчаяние помогало там, где подводила координация движений.

Стоя над ней, маркиза отработанным движением вытащила из волос очередное увенчанное бриллиантами орудие убийства. Сколько же их у этой женщины? — возмутилась Генриетта и мысленно представила затейливую куафюру маркизы, утыканную бриллиантовыми булавками для волос. Если все они — стилеты, она пришпилит Генриетту к стене, как бабочку на рабочем столе натуралиста, и еще останется достаточно для украшения прически.

Если ей не удастся подобраться к этой фурии на достаточно близкое расстояние, чтобы треснуть по голове совком, смертельный натиск продолжится, не ослабевая. Нужно что-то еще, нужно как-то вывести маркизу из строя на достаточно долгое время, чтобы она, Генриетта, успела совершить какой-нибудь ужасно храбрый поступок — например добежать до противоположного конца комнаты и спрятаться за Майлза.

— Клянусь Юпитером! — донесся из другого угла торжествующий вопль Болвана. — Он наконец-то у меня!

Маркиза повернула в ту сторону голову. Ее лицо исказилось раздражением, когда она увидела своих людей, дерущихся с Майлзом, и Болвана, победно восседающего на Жан-Люке и размахивающего отобранным пистолетом.

— Идиоты! — закричала маркиза так, что в окнах задребезжали стекла, и повелительно воздела руки, напомнив собой фею Моргану, призывающую демонов. — Хватайте Розовую Гвоздику!

Двое из противников Майлза враз изменили курс и бросились к Фитцхью. Встревоженный Болван кинулся на пол и попытался залезть под диван. Тот угрожающе заходил ходуном. Оставшись лицом к лицу с двумя громилами, Майлз вышел из положения, столкнув их лбами; раздался неприятный треск.

Этой-то заминки и ждала Генриетта.

Отчаяние придало ей силы, и, схватив ведро с золой, она метнула его содержимое в лицо маркизе. Точнее, она хотела это сделать. Пошатнувшись под тяжестью ведра, Генриетта в цель не попала. Ведро по инерции вырвалось из ее рук, и вместо глаз маркизы вся груда золы угодила ей в живот. С радующим слух вскриком маркиза стала валиться назад. Разделавшийся со своими обидчиками Майлз метнулся к ней и подхватил, прежде чем она ударилась об пол.

— Поймал! — торжествующе воскликнул он, заламывая ей руки за спину.

Мотнув головой, пытаясь отбросить с глаз прядь светлых волос, Майлз посмотрел поверх головы маркизы (мудрое решение; так как, взгляни он на лицо последней, увидел бы маску чистой ярости — вылитая Медуза) на свою жену.

Лицо его покрывали потеки запекшейся крови, в основном — его собственной; один глаз уже угрожающе заплыл, а на щеке красовалась длинная царапина. Генриетте показалось, что выглядит он замечательно.

Их взгляды встретились поверх лягающейся и плюющейся маркизы.

— Прости, что задержался, — сказал Майлз, хотя выражение его лица противоречило банальности слов.

— Конечно, их же четверо, — почти таким же тоном отозвалась Генриетта, но щеки ее горели, а глаза сияли. — Я все понимаю.

Маркиза метнула на нее злобный взгляд и попыталась лягнуть в голень, но Майлз инстинктивно убрал ногу и ответил, быстро наступив на поверженного врага, не отрывая при этом глаз от Генриетты.

— Я хотел спасти тебя, — мягко произнес он.

— Ты это сделал, — успокоила его Генриетта. Подумала, улыбнулась. — Просто тебе потребовалось некоторое время.

Маркиза обмякла.

Дернув ее за руки, чтобы не расслаблялась, Майлз упивался видом Генриетты, отмечая взглядом каждую спутавшуюся прядь волос, каждую царапину, каждый синяк.

— Придя домой, я перевернул его вверх дном, но тебя там не оказалось.

Маркиза закатила глаза.

— Если бы мне захотелось послушать романтическую чушь, я бы сходила в «Друри-Лейн», — фыркнула она.

Генриетта смерила ее уничтожающим взглядом.

— Вас никто не спрашивает. — Она подняла на пострадавшее лицо Майлза восторженные глаза. — Продолжай. Ты забеспокоился?

Генриетта знала, что мелко и по-детски охотиться за крупицами любви, но ей было все равно.

— До безумия, — признался Майлз.

Генриетта широко улыбнулась.

— Нечего улыбаться, — предостерег Майлз. — Если мне придется еще раз пережить такой день, я до конца твоих дней запру тебя в башне.

— А ты будешь там со мной? — тихо спросила Генриетта, стараясь не подать вида, что все фибры ее души сосредоточены в этих кажущихся банальными словах.

Его разбитые губы сложились в дерзкую улыбку, от которой из нижней губы опять потекла кровь, но Майлз этого даже не заметил. Только он хотел что-то сказать, как из другого конца комнаты донеслось блеяние:

— Право слово! Сожалею, что прерываю, но у меня тут маленькое затруднение.

В крайнем раздражении Майлз молча повернулся, обозревая разгром.

Генриетта сделала то же самое, подумывая об убийстве Болвана. Ну что же это такое! Что хотел сказать Майлз? Должно быть, он совершенно не понял смысла. Он, по всей видимости, собирался отпустить ехидное замечание насчет принцесс, или о ее неспособности к сопереживанию, или о множестве других вещей. Или нет. Трудно читать по лицу человека, у которого заплыл глаз, а с губы капает кровь, как у вампира с нарушением глотательного рефлекса.

В другом конце гостиной распростерся на ковре Жан-Люк, рядом с ним валялся покореженный серебряный кофейник. Двое лакеев, которых Майлз столкнул лбами, лежали рядом. Один вяло шевельнулся, приоткрыл глаз, увидел Майлза и поспешно снова обмяк, что Генриетта посчитала совершенно разумным в данных обстоятельствах.

Из двух оставшихся один прислонился к стене, со стонами нянча вывернутую под неестественным углом руку. Последний же из бандитов загнал Болвана под диван и тыкал кочергой.

Генриетта и Майлз переглянулись и расхохотались.

— Право, — донесся из-под дивана обиженный голос Болвана. — Это не смешно!

Генриетта только пуще залилась, хватаясь за живот; с каждым безудержным взрывом смеха напряжение длинного, ужасного дня выходило из нее.

— Успокойся, старушка, — сказал Майлз, но в голосе его слышалось столько тепла, что смех замер у Генриетты в горле. — Брось-ка мне веревку, чтобы связать ее.

Генриетта вытерла слезившиеся глаза и отвязала шнур с кистями, поддерживавший одну из протертых до дыр штор. Штора расправилась, погрузив комнату в полумрак.

— Подойдет? — спросила Генриетта.

— Идеально, — ответил Майлз.

Маркиза заворчала.

— Так-так, — произнес совершенно новый голос.

На порог гостиной упала тень. Майлз круто развернулся к двери, не выпуская маркизы. Генриетта застыла со шнуром в руках.

Через порог переступили сияющие черные сапоги. Новоприбывший был в черном парчовом, с серебряной искрой, сюртуке. Блестящий монокль в оправе в виде змеи, кусающей собственный хвост, висел точно под безупречно повязанным галстуком. В одной руке мужчина держал шляпу и перчатки с небрежностью джентльмена, наносящего утренний визит. На боку у него красовалась шпага.

Мужчина потянулся к шпаге движением человека, который прекрасно умеет с ней обращаться. Свет заиграл на перстнях, когда изящные пальцы сомкнулись на серебряной рукоятке.

— Это частная вечеринка или любой может к ней присоединиться? — с манерной медлительностью осведомился лорд Вон.

 

Глава тридцать шестая

— Себастьян, — без всякого выражения проговорила маркиза, настолько безжизненно, что Генриетта не поняла, рада она, огорчена или хотя бы удивлена.

Обращение маркизы к лорду Вону по имени не сулило ничего хорошего. Маркиза так и не призналась напрямую, что она Черный Тюльпан. А если она всего лишь заместитель, вторая по значимости персона, действующая по приказам человека куда более опасного и хитрого?

Майлз отреагировал гораздо однозначнее.

— Вон, — проскрежетал он, крепче сжимая руки маркизы, которая явно хотела воспользоваться моментом и вырваться. — Какого черта вы здесь делаете?

— Поддался благородному порыву. Полагаю, — Вон лениво обвел взглядом оглушенных французов, сотрясающийся диван и маркизу с заломленными за спину руками, — необходимости в этом не было.

У Майлза не было настроения ходить вокруг да около.

— На чьей вы стороне? — спросил он в лоб.

Вон извлек из кармана эмалевую табакерку и открыл ее. Изящным движением насыпал щепотку табака на рукав и деликатно втянул носом нюхательное зелье.

— Должен сказать, я и сам себя об этом спрашиваю.

— На своей, — ответила маркиза, пытаясь освободиться из крепкой хватки Майлза. — Не так ли, Себастьян?

— Не в этот раз, — сказал лорд Вон, неспешно поглядывая вокруг. — На склоне лет меня необъяснимо тянет к альтруизму.

— К альтруизму ради Франции? — спросила Генриетта, держась поближе к Майлзу.

— Откуда вы почерпнули такую нелепую идею? — озадаченно спросил Вон.

— Из тайных встреч, — вставил Майлз, торопливо связывая маркизе руки. Если Вон собирается воспользоваться шпагой в низких целях, желательно, чтобы маркиза была надежно связана. При воспоминании о том, как она склонялась над Генриеттой с занесенным стилетом, в груди у Майлза, как в ведьмином котле, вскипала черная желчь.

Маркиза дернулась, когда Майлз с ненужной силой затянул веревку.

— Из загадочных документов. Секретных бесед. И, — Майлз еще раз дернул веревку, — из вашего явного знакомства с ней.

Он указал на маркизу коротким кивком и, не отрывая глаз от Вона, переместился, загораживая собой Генриетту. Та немедленно вылезла вперед.

— Кто это «она», которую вы искали? — спросила Генриетта, вопросительно глядя на шпагу Вона. — И почему вы солгали, что не были в Париже?

— Это, — ответил Вон, — касается только меня; даже вам я ничего не скажу.

Генриетта не поняла, как отнестись к этому «даже». Зато Майлз понял. Он расправил плечи, всем своим видом показывая неодобрение любви Вона к скрытности.

— Только не тогда, когда речь идет о безопасности королевства.

— Уверяю вас, мистер Доррингтон, — протянул Вон тоном, рассчитанным на то, чтобы вывести человека из себя, — королевство не имеет к данному обстоятельству никакого отношения.

— Тогда что имеет? — резко спросил Майлз.

— Моя жена.

— Ваша жена? — повторила Генриетта.

Губы Вона искривились в насмешливой улыбке.

— Признаюсь, после стольких лет это словосочетание нелегко выговорить. Да, моя жена.

— Ваша умершая жена? — с грубым сарказмом повторил Майлз.

— Не такая уж и умершая, — встряла маркиза; на губах ее играла легкая улыбка.

Вон стремительно повернулся к ней:

— Ты знала?

— Это стало мне известно, — спокойно ответила маркиза.

— Может, кто-нибудь объяснит? — прогремел Майлз. — Не вы, — добавил он, когда маркиза открыла рот.

— На самом деле все очень просто, — успокоил молодого человека Вон, хотя весь его тон говорил об обратном. — Десять лет назад моя жена… предпочла уехать. Подробности не важны. Достаточно сказать, что она уехала, причем таким образом, чтобы история о болезни стала лучшим способом избежать скандала.

— Значит, вы знали, что она жива? — отважилась Генриетта.

— Нет. Карета, в которой она отбыла, натолкнулась, к сожалению, на скалу. Я думал, моя жена находилась в ней, и пребывал в этом счастливом заблуждении до недавнего времени, пока три месяца назад не получил первое из нескольких писем. В нем меня уведомляли о том, что она по-прежнему жива, и в качестве доказательства предлагали отрывок из ее переписки.

— А! — воскликнул Майлз. То письмо все еще где-то у него болталось — скорее всего в жилетном кармане, где и записка с именем портного, рекомендованного Болваном.

— А? — вопросительно посмотрела на своего мужа Генриетта.

— Потом, — пробормотал Майлз.

Однако Вон сделал свой вывод из пропажи записки и обыска в доме.

— Это вы были тем бандитом, который напал на моего несчастного лакея? Хатчинс хромает вот уже две недели. — Вон томно указал моноклем на одну из складок идеально накрахмаленного галстука. — Нападение очень плохо сказалось на моем белье. Нервная натура, понимаете ли.

— По крайней мере я не наносил вашему лакею ударов ножом, — прорычал Майлз.

— Ножом? — Брови Вона взлетели.

— Только не говорите, будто ничего не знаете.

— Он этого не делал, — вставила маркиза, пытаясь ослабить свои путы.

— В настоящий момент доверие к вам, — сообщил ей Майлз, наклоняясь и завязывая на веревке третий узел, — оставляет желать много лучшего.

Маркиза выпрямилась и посмотрела на него сверху вниз — нелегкая задача для человека, лежащего на ковре и связанного шнуром от шторы.

— Стала бы Республика прибегать к такому ненадежному орудию?

— Судя по тому, что я видела, — Генриетта вынула из волос маркизы спрятанный там стилет, с отвращением глядя и на него, и на его владелицу, — да.

— Не могу выразить, как я польщен столь бесконечно высокой оценкой моего характера, — прокомментировал лорд Вон. — Напомните мне об этом, когда я в следующий раз воображу себя странствующим рыцарем.

Генриетта виновато покраснела.

— Простите.

— А я не прошу прощения, — сказал Майлз. — А мадам Фьорила?

— Старый друг, ничего больше. Она была настолько добра, что предложила помощь в розыске моей заблудшей супруги. А мой лакей?

Майлзу хватило благородства смутиться.

— Это моя ошибка. Один последний вопрос. С чего весь этот интерес к Генриетте?

Вон слегка поклонился Генриетте, исследовавшей прическу маркизы на предмет оружия уничтожения. Рядом уже образовалась небольшая кучка, на безопасном от маркизы расстоянии.

— Кто, как не вы, мистер Доррингтон, способны понять его причину.

— Верно, — промямлил Майлз.

Вот незадача. Вон гораздо больше нравился ему в роли шпиона. Но Генриетта не заинтересовалась бы отъявленным злодеем. Или заинтересовалась бы? Женщин притягивают сардонические мечтательные типы… взять хотя бы все эти романы, которыми Генриетта постоянно обменивается с Шарлоттой. От этой мысли кровь в жилах у Майлза сделалась холоднее воды в январской Темзе. Он посмотрел на Генриетту, но румянец, которым вспыхнули ее щеки, когда она спокойно встретила взгляд Вона, ничуть не рассеял страхов Майлза и не улучшил его настроения.

Маркиза хрипло хохотнула — звук этот напомнил скрежет наждачной бумаги.

— Так вот чем это объясняется! А я-то гадала, что могло заставить тебя, Себастьян, вмешаться в мои дела на столь позднем этапе. Не думала, что это будет связано с чем-то столь, — она с насмешкой посмотрела на грязное лицо и растрепанные волосы Генриетты, — обыкновенным.

Вон смотрел на нее с мрачным удивлением.

— Ты всегда была толстокожей как носорог, не так ли, Тереза?

— Было время, когда ты думал по-другому.

— В то время, — парировал Вон с изящным взмахом носового платка, — я обладал весьма дурным вкусом.

Вокруг рта маркизы проступила белая полоса.

Генриетта чувствовала себя зрителем, опоздавшим на спектакль и начавшим смотреть с третьего акта.

— Прошу простить, что перебиваю, — сказала она с извинительной, как ей казалось, резкостью, — но о чем это вы говорите?

— Разве Тереза, — средний гласный звук, растянутый Воном, прозвучал как оскорбление, — не рассказала вам о своей деятельности в Париже? Марат, Дантон, Робеспьер — это все друзья нашей прекрасной Терезы. Разумеется, это было давно, когда еще модно было напрашиваться на неприятности. Но ты на этом не остановилась, ведь так?

— Ты тоже был с ними знаком.

— Я воспринимал знакомство с ними как развлечение для ума. В отличие от тебя. — Вон задумчиво побарабанил пальцами по эмалированной крышке табакерки. — Должен сказать, ты меня удивила. Я не думал, что твои новые хозяева понравятся тебе больше прежних.

— Ты никогда не понимал, — презрительно сказала маркиза.

— Полагаю, гораздо лучше тебя, — возразил Вон. — Учитывая твою славную новую Республику, крещенную в крови. Стоило это того, Тереза?

— Ты можешь спрашивать?

— Ты можешь ответить?

— Может, прибережете диалог в духе Платона для другой оказии? — возмутился Майлз, шагнув к маркизе. — Уверен, каким бы увлекательным ни был для всех нас небольшой экскурс в ваше прошлое, Вон, лично я почувствую себя лучше, когда наша цветочная подруга благополучно окажется за решеткой в военном министерстве.

— Поддерживаю, — сказала Генриетта, потирая ушибленную руку. В том месте, где в руку ей вонзились ногти маркизы, уже начали проступать следы, дополняя царапину на лбу, ссадины на коленях и другие повреждения. Всех и не перечесть!

Вон выхватил шпагу из ножен.

Майлз присел в защитной позе и оглянулся в поисках какого-нибудь оружия. Увидев на полу некий металлический предмет, он схватил брошенный Генриеттой совок и выставил его на изготовку. Вон не обратил на Майлза внимания. Вместо того чтобы напасть на Генриетту или Майлза, он поднес блестящий кончик шпаги к горлу маркизы и деликатным движением, почти не задев бледную кожу, вытащил наружу сверкающую серебряную цепочку.

— Вы, возможно, захотите показать столь изящную безделушку своему руководству, когда доставите к ним нашу очаровательную Терезу, — спокойно проговорил Вон.

Майлз выпустил из рук совок, несколько разочарованный несостоявшимся поединком.

Генриетта испустила глубочайший вздох. Она не думала, что это будет так уж заметно, но Вон метнул в ее сторону измученный взгляд. Когда Майлз наклонился, желая рассмотреть ожерелье маркизы, Вон вложил шпагу в ножны и шагнул к Генриетте.

— Вы действительно думали, будто я хотел использовать ее против вас?

Генриетта приняла виноватый вид.

— Все говорило в пользу этого.

— Значит, я обречен на проклятие, леди Генриетта? — Голос Вона пробуждал общие воспоминания, как дымок курящихся благовоний.

Как всегда при разговорах с Воном, Генриетта неуверенно нащупывала дорогу в словесном лабиринте. Однако на сей раз она была твердо уверена — в глубине его не таятся драконы.

— Только не в этом круге ада, — решительно заявила она, кивнув в сторону маркизы. Майлз рассматривал ее ожерелье, которое по случайности покоилось как раз над впечатляющей ложбинкой между грудей. На корню пресекая развитие мыслей в эту сторону, Генриетта заставила себя вернуться к Вону. — Задержитесь ли вы в других его кругах, полностью зависит, как я говорила вам раньше, от вас.

— У Данте, — легко заметил Вон, — была Беатриче, которая вывела его оттуда.

Генриетта не поддалась желанию посмотреть на Майлза, а заставила себя любезно улыбнуться Вону. Всегда так лестно, когда тебя сравнивают с литературными героинями, даже если и с довольно невыразительными. И еще более лестно расположить к себе человека умного и образованного, даже если, подобно шекспировской Беатриче (не сравнить с дантовской), Генриетта и находила его слишком драгоценным, чтобы носить каждый день.

Со временем, подумала Генриетта, ее бы стала выводить из себя необходимость постоянно гулять по чужому лабиринту, вечно жонглировать словами и взвешивать их значение за завтраком и в постели.

Майлз же напрочь лишен хитроумия. Генриетта проиграла битву с собой и скосила глаза. Майлз, к ее радости, уделял очень мало внимания очевидным достоинствам маркизы. Вместо этого он не отрываясь смотрел на Генриетту и Вона со злобным выражением лица, не нуждавшимся в истолковании.

Генриетта снова повернулась к Вону, чувствуя себя неимоверно приободрившейся.

— По-моему, Беатриче нагнала бы на вас скуку, — твердо заявила она. — Вам нужна Боадикея.

— Я учту это, когда в следующий раз повстречаюсь с бандой мародерствующих бриттов, — сухо сказал Вон. — Мне всегда нравились женщины в синем.

Сердитый взгляд Майлза перерос в громкое ворчание.

— Вы позволите вас прервать?

Генриетта подбежала к нему и заглянула через плечо.

— Что ты нашел?

Из вертикальной части большого, усыпанного бриллиантами креста, висевшего на шее маркизы, Майлз извлек тоненький рулон бумаги. Записки были маленькими и на французском, часть их вообще пестрела цифрами, но суть была ясна.

— Боже мой, — изумилась Генриетта.

— Обычно она держала там любовные письма, — сказал, подходя к ним, Вон.

— Ваши? — спросил Майлз.

— Среди прочих, — ответил Вон и пожал плечами. — Я считаю ее детской болезнью, как корь… только быстрее излечивающейся и с меньшими осложнениями.

— Поперечина по бокам тоже открывается, — сказал Генриетте Майлз, не обращая внимания на Вона.

Он разжал кулак — на ладони лежала маленькая серебряная печать. Генриетта взяла ее, перевернула. На обратной стороне видны были потускневшие от многолетнего соприкосновения с воском, но все еще различимые округлые очертания маленького, но узнаваемого цветка. Тюльпана.

— И это, — мрачно произнес Майлз, разжимая другой кулак и предъявляя маленький стеклянный флакончик, заполненный зернистым порошком.

— Что это? — спросила Генриетта.

— Яд. Его достаточно, чтобы испортить аппетит половине Лондона… навсегда, — подсказал Вон, опытным взглядом оценив порошок.

— Достаточно, чтобы отправить ее на виселицу, это уж точно, — сказал Майлз и скривил губы, показывая, кого из лондонцев он желал бы видеть с навсегда испорченным аппетитом.

Вон повернулся к Генриетте и с ловкостью, выработанной привычкой, почтительно ей поклонился.

— Оставляю Лондон, — вкрадчиво и с таким же выражением лица проговорил он, — в руках беспрепятственно правящей справедливости.

Измазанная сажей и всклокоченная, Генриетта закатила глаза.

Майлз отреагировал несколько серьезнее. Он уронил крест маркизы и повернулся к Вону.

— Она занята, — проскрежетал Майлз. — Поэтому прекратите так на нее смотреть.

— Как — так? — спросил Вон, от души наслаждаясь происходящим.

— Как будто хотите забрать и поместить в своей гарем!

Вон задумался.

— Вообще-то гарема у меня нет, но знаете, Доррингтон, это великолепная мысль. Нужно немедленно ее обдумать.

Генриетта, наблюдавшая за их перепалкой подбоченясь и со все возрастающим изумлением, встала между мужчинами.

— Если вы забыли, я стою рядом. Здравствуйте! — Она с сарказмом помахала рукой. — И я не позволю, — уничтожающе глянула она на Вона, — забрать себя в чей бы то ни было гарем.

— Я это вижу, — ответил Вон, пряча улыбку. — Вы были бы постоянным укором совести. Даже если и приятным глазу. Нет, — покачал он головой, — главный евнух никогда не согласится.

— Я не о евнухе волнуюсь. Он, — Майлз ткнул пальцем в Вона, гневно глядя на Генриетту, — всего лишь повеса.

— Всего лишь? — пробормотал Вон. — Я предпочитаю считать это своим образом жизни.

Майлз проигнорировал его слова.

— Он, может, и умеет ввернуть умную фразу и завязать галстук таким… таким образом…

— Это узел моего изобретения, — вкрадчиво вставил Вон, но тут же умолк с булькающим звуком, когда Генриетта сильно наступила ему на ногу.

Майлз это заметил, но совершенно неправильно истолковал.

— Это несносно, Генриетта, как ты можешь им увлекаться? Все эти цветистые комплименты… этим повесы и занимаются. Чистой воды пустые комплименты. Они не настоящие. Что бы он ни говорил, он не любит тебя, как… э…

Майлз осекся, на лице его застыло выражение безнадежного ужаса.

В комнате воцарилась тишина. Болван с любопытством высунулся из-под дивана.

— Как? — не своим голосом подбодрила его Генриетта.

Майлз захлопал глазами, в безмолвной тревоге открывая и закрывая рот и смахивая на обреченного, впервые увидевшего топор палача. Придя к выводу, что выхода нет, Майлз с достоинством взошел на эшафот.

— Как я, — горестно проговорил он.

— Любишь? Меня? Ты? — пискнула Генриетта, разом потеряв и словарный запас, и голос. Мгновение подумала и добавила: — Правда?

— Я не так собирался это сказать, — с мольбой воззвал к ней Майлз. — Я все запланировал.

Генриетта ослепительно улыбнулась. Откинув назад волосы, она легкомысленно объявила:

— Мне все равно, как ты это сказал, до тех нор пока не откажешься от своих слов.

Майлз все еще оплакивал утрату Романтического Плана.

— Должно было быть шампанское, устрицы, а ты, — он передвинул воображаемую мебель, — сидела бы там, и я встал бы на одно колено и… и…

Майлз не находил слов. В немом отчаянии он взмахнул руками.

Генриетту слова оставляли редко.

— Ты круглый идиот, — сказала она таким любящим тоном, что Вон деликатно отошел на несколько шагов, а Болван совсем выбрался из-под дивана, собираясь получше все рассмотреть.

Протянув руки к Майлзу, Генриетта подняла сияющие глаза к его разбитому лицу.

— Я никогда не ожидала грандиозных признаний в любви или романтических жестов.

— Но ты их заслужила, — упрямо сказал Майлз. — Ты заслужила цветы, и шоколад, и… — Он помолчал, роясь в памяти. Прикинул, что сейчас не совсем подходящий момент для упоминания о чищеных виноградинах. — Стихи, — с торжеством закончил он.

— Думаю, мы спокойно без них обойдемся, — с шутливой мрачностью сказала Генриетта. — Разумеется, если время от времени тебе удастся сочинить оду-другую…

— Ты заслужила лучшего, — настаивал Майлз. — Не поспешной свадьбы и брачной ночи второпях…

На щеках Генриетты заиграли ямочки.

— У меня на этот счет жалоб нет. А у тебя?

— Не глупи, — проворчал он.

— Тогда все в порядке, — твердо заявила Генриетта.

Майлз открыл рот, собираясь возразить, но Генриетта остановила мужа, просто приложив палец к его губам. Мягкое прикосновение заставило Майлза замолчать вернее орды неистовых французов. Генриетта решила запомнить это на будущее, надеясь, что французы никогда об этом не узнают.

— Я не хочу лучшего, — просто сказала она, подтверждая свои слова красноречивым взглядом. — Я хочу тебя.

Майлз издал странный сдавленный звук, который в иных обстоятельствах превратился бы в смех.

— Спасибо, Генриетта, — с нежностью произнес он.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да. — Майлз взял ее руку и поцеловал в ладонь с таким благоговением, что у Генриетты пересохло в горле. — Знаю.

— Я люблю тебя, ты знаешь, — проговорила Генриетта, преодолевая непонятное стеснение в горле.

— На самом деле я не знал, — заметил Майлз, глядя на нее с изумлением, как взирает на свой дом вернувшийся из далекого путешествия странник, когда все старые знакомые места соединяются для него в новую и согревающую сердце картину.

— Как ты мог не знать, — возмутилась Генриетта, — когда я ходила за тобой по пятам, как влюбленная утка?

— Утка? — отозвался Майлз и недоверчиво улыбнулся; плечи его затряслись от сдерживаемого смеха. — Поверь мне, Генриетта, ты никогда не походила утку. На курицу — может быть. — Он повел бровями, Генриетта застонала. — Но никогда на утку.

Генриетта стукнула его в грудь.

— И нисколько не смешно! Это было ужасно. А затем, когда обстоятельства вынудили тебя жениться на мне…

Майлз кашлянул, уже без особого веселья.

— Не уверен в уместности слова «вынудили».

— А как еще это можно назвать, когда тебе угрожают вызовом?

— Тут есть некая логическая неувязочка. — Майлз смущенно помолчал. — Если ты обратила внимание, Ричард вообще-то не хотел, чтобы мы поженились.

Генриетта переваривала услышанное, затем пристально посмотрела на Майлза.

— Ты хочешь сказать…

— Ну да. — Майлз запустил в волосы пятерню. — Я боялся, что, если дам тебе время на раздумье, ты придешь в себя и согласишься с ним. Можно ведь было замять это дело, ты же знаешь. Прислуга у Ричарда нечеловечески деликатная, а что до братьев Толмондели… — Майлз пожал плечами.

— Такое признание, — проговорила Генриетта с растроганным видом, будто ей только что вручили рождественские подарки за десять лет вперед, — лучше любых стихов.

— Хорошо, — сказал Майлз, обнимая ее. — Потому что, — добавил он у самых ее губ, — я ничего тебе не напишу.

Их губы слились в чистом поцелуе, который одновременно был одой, сонетом и сестиной.

Никогда не встречалось более гладких рифм, более идеального размера, более гармоничных метафор, чем соединение губ и рук, соприкосновение тел, когда Майлз и Генриетта прижались друг к другу в зачарованном золотом круге, где не было ни французских шпионов, ни бывших поклонников с сардоническими улыбками, ни докучливых школьных товарищей, — ничего, только они двое, в полной истоме наслаждающиеся своей личной пасторальной идиллией.

— Разрази меня гром, я так и знал — здесь что-то сомнительное, — сказал Болван, окончательно выбравшийся из-под дивана и смотревший настолько строго, насколько это возможно для человека в сюртуке розового цвета.

— Ничего сомнительного, — отрезал Майлз, не сводя глаз с Генриетты, очаровательно разрумянившейся и еще более очаровательно смутившейся. — Мы женаты.

Болван задумался.

— Не знаю, хуже это или лучше. Тайные браки вещь неподобающая, ты же знаешь.

— А теперь будет наоборот, — предрек Майлз. — Поэтому не лучше ли тебе побыстрее найти себе невесту, прежде чем их расхватают другие.

Вон деликатно кашлянул. Не вызвав никакой реакции, он кашлянул еще раз — уже менее деликатно.

— Все это прекрасно, — сказал он таким тоном, что Майлз покраснел, — но я бы предложил отложить ваши восторги, пока Черный Тюльпан не окажется в распоряжении настоящих властей. Полагаю, вам известно, о ком идет речь, Доррингтон?

Майлз с неохотой выпустил плечи Генриетты и повернулся к Вону, жестом защитника обнимая жену за талию — а вдруг Вон все еще вынашивает мысль о гареме?

— Известно, — сказал он и добавил с оттенком злорадного удовлетворения: — Они приказали мне присмотреться к вам.

Вон вздохнул, смахнул с рукава невидимую пушинку.

— Не понимаю. Я веду такую тихую жизнь.

— Как «Ковент-Гарден» на закате, — пробормотал Майлз и охнул.

— Для этого и нужны голени, — кротко объяснила Генриетта.

— Если ты так думаешь, напомни, чтобы я надевал панталоны поплотнее, — сказал Майлз, потирая ушибленную конечность. — По возможности, на железной подкладке.

— Я сама лично их для тебя изготовлю, — пообещала Генриетта.

— Я бы предпочел, чтобы ты сама их снимала, — прошептал ей на ухо Майлз.

Парочка обменялась такими интимно-жгучими взглядами, что Вон счел необходимым кашлянуть снова, а Болван — заявить:

— Обсуждение нижнего белья джентльмена… неподобающая вещь в смешанной компании, знаете ли!

— Мы женаты, — хором ответили Генриетта и Майлз.

— Тошнотворно, не правда ли? — прокомментировал Вон, ни к кому конкретно не обращаясь. — Не забыть бы никогда не превратиться в новобрачного. Невыносимое состояние.

С пола донесся саркастический голос.

— Не могли бы вы продолжить с решением моей судьбы? На полу крайне неудобно, а беседа и того хуже.

Генриетта посмотрела вниз.

— Вас это как будто не слишком-то огорчает.

— А с чего мне огорчаться? — спросила маркиза, и по тону ее было понятно — она воспринимает нынешнее свое положение всего лишь как временную неудачу. — Вы совершенно любительская организация.

— Которой удалось, — заметила Генриетта, — поймать вас.

— Чисто технически, — отрезала маркиза.

— Нам придется отвезти ее в военное министерство, — перебил Майлз. — А затем, — он бросил на Генриетту очередной взгляд, от которого она порозовела до кончиков ушей, — мы поедем домой.

«Домой». Какое чудесное слово.

— Меня снова тянет на благородные поступки, — тоном огромной усталости произнес Вон. — Если желаете, я могу взять на себя доставку нашей общей подруги в… военное министерство, вы сказали?

Майлз, видимо, колебался.

— Или, — мягко заметил Вон, кивая на Болвана, — можете доверить это ему.

Майлз подал Вону концы веревки.

— Вы отличный парень, Вон. А если она сбежит, я буду знать, где искать.

— Вы обладаете редкой жемчужиной, Доррингтон. Позаботьтесь о ней хорошенько.

Майлз без труда дал такое обещание.

В опустившихся на город сумерках Майлз и Генриетта шли рука об руку через путаницу улочек Лондона к Лоринг-Хаусу. Красные и золотые полосы реяли в небе, как геральдические знамена победы. Генриетта и Майлз их даже не замечали. Они брели в собственных розовых сумерках и видели только друг друга. Особые высшие силы, присматривающие за дураками и влюбленными, охраняли их. Если они наступали на отбросы, ни один из них этого не замечал; если грабители занимались своим зловещим промыслом, они занимались им где-то в другом месте. И если по временам пара пользовалась густой тенью, чтобы обменяться не только шепотом, любопытные взгляды и болтливые языки ее не пугали.

Учитывая изобилие длинных теней и подходящих глухих переулков, прогулка до дома очень затянулась. Было уже по-настоящему темно, когда показалась Гровнор-сквер и они утвердили удовлетворявшую обоих программу на вечер, которая включала ванну (предложение, на которое Майлз согласился с тревожащей готовностью, не сулившей ничего хорошего престарелой ванне), постель (Майлз), ужин (Генриетта) и постель (Майлз).

— Ты уже это говорил, — запротестовала Генриетта.

— Некоторые вещи не вредно и повторить, — самодовольно сказал Майлз. Наклонившись к самому уху Генриетты, пока они поднимались к парадной двери в неверном свете факелов, он добавил: — Снова, и снова, и снова.

— Безнадежен, — вздохнула Генриетта с насмешливым отчаянием.

— Бесспорно, — согласился Майлз, и в этот момент дверь перед ними распахнулась.

Майлз собрался сообщить дворецкому, что для посетителей их нет дома. Ни сегодня, ни завтра, ни даже, предпочтительнее, всю ближайшую неделю.

— А, Ствит, — начал Майлз и умолк, налетев на Генриетту, усиленно изображавшую соляной столп.

В дверях стоял не Ствит. И не служанка, у которой Генриетта позаимствовала платье.

В дверях Лоринг-Хауса стояла маленькая женщина в богатой дорожной одежде. Подбоченившись, леди Аппингтон отбивала ногой по мраморному полу угрожающий ритм. Позади нее Генриетта увидела отца со сложенными на груди руками. Счастливыми родители не выглядели.

— О Господи, — сказала Генриетта.

 

Глава тридцать седьмая

— В дом, — приказала леди Аппингтон тоном, не предвещающим ничего хорошего. — Оба. Немедленно.

Генриетта подчинилась с воодушевлением аристократа, всходящего на помост гильотины. Майлз кротко последовал за ней.

— Здравствуйте, мама, папа, — слегка прерывающимся голосом сказала Генриетта. — Хорошо съездила в Кент, мама?

Отец поднял седую бровь, сумев передать одновременно недоверчивость, разочарование и гнев. Весьма впечатляюще для одной брови. Генриетта подавила желание нервно захихикать, испугавшись, что это мало улучшит ее положение в глазах родителей.

Для проявления своих чувств леди Аппингтон не стала полагаться только на выражение лица. Захлопнув дверь с силой, ни у кого не оставившей сомнений в отношении ее эмоций, она круто развернулась к своему заблудшему отпрыску.

— О чем ты думала? — воззвала она, в ярости кружа вокруг дочери и Майлза. — Просто ответь мне! О чем ты думала?

— Мы поймали французскую шпионку, — вставил Майлз, надеясь отвлечь леди Аппингтон — в прошлом такая тактика помогала.

Сейчас она с треском провалилась.

— Даже не пытайся сменить тему! — рявкнула леди Аппингтон, разозлившись еще больше. — Даже на два дня нельзя уехать! На два дня! У меня нет слов, нет слов. — Леди Аппингтон вскинула руки. — Какое неблагоразумие, полное отсутствие уважения к своей репутации, семье и такому серьезному делу, как брак.

— Это я виноват, — благородно перебил Майлз, жестом защитника обхватив рукой плечи Генриетты.

Леди Аппингтон ткнула в его сторону пальцем:

— Не волнуйся, до тебя я еще доберусь. — Она направила указующий перст на Генриетту: — Разве я так тебя воспитывала?

— Нет, мама, — ответила Генриетта. — Но то, что случилось, было…

— Мы знаем, что случилось, — мрачно вступил ее отец. — Ричард послал за нами.

Генриетта застонала.

— Я, очевидно, не справилась, — объявила леди Аппингтон. — Не справилась с ролью матери.

Генриетта бросила отчаянный взгляд на Майлза, который, судя по его виду, готов был, как и она, растечься виноватой лужицей по грязному мраморному полу.

Вперед вышел лорд Аппингтон, взирая на обоих с негодованием и раздражением.

— Мы не против самого брака возражаем, — мягко произнес он. — Мы очень рады, что ты официально присоединился к нашей семье, Майлз. Лучшего мужа для Генриетты мы и не желали.

Майлз немножко приободрился.

Однако лицо у него снова вытянулось, когда лорд Аппингтон продолжил тем же сдержанным, невеселым тоном:

— Однако мы не понимаем, что заставило вас вести себя так опрометчиво и, — сурово глядя на дочь и зятя, лорд Аппингтон с болезненной отчетливостью проговорил следующее слово, — неумно. Я думал, у вас обоих больше здравого смысла. Вы нас крайне разочаровали.

— Если только, — вмешалась леди Аппингтон, пристально посмотрев на дочь, — у вас не было причины для столь неподобающей спешки.

Генриетта снова вскинула голову — возмущенно.

— Мама!

Опытным материнским взглядом леди Аппингтон оценила вспыхнувшие щеки дочери и пришла к собственному выводу.

— Нечего возмущаться, юная леди. А что, по-вашему, подумают люди?

Генриетта издала невразумительный звук.

— А твой брат! — Леди Аппингтон покачала головой, не обещая ничего хорошего и Ричарду, когда до него доберется. — Не знаю, о чем думал он, когда позволил вам так скоропалительно пожениться. Я вырастила детей, совершенно лишенных здравого смысла.

Последовало пресловутое фырканье леди Аппингтон, от звука которого падали в обморок графини, а перепуганные герцоги покидали помещение.

Генриетта сморщилась.

— Простите? — осмелилась она.

Леди Аппингтон заметила перемены в лице дочери и решила закрепить преимущество.

— Неужели никто из вас не подумал, что поспешный брак скорее раздует скандал, а не затушит его? А?

Генриетта почувствовала, как Майлз крепче сжал ее плечи, его дыхание пошевелило ее спутанные волосы, когда он решительно сказал:

— Но мы женаты.

— Да-да, — раздраженно отозвалась леди Аппингтон. — Придется придумать какую-то историю. Возможно, тайная помолвка, — пробормотала она себе под нос, поведя рукой, — или непонятная изнурительная болезнь… Хм. Майлз подумал, что жить ему осталось всего три дня.

Генриетта посмотрела на мужа, немного побитого, но в остальном — образец здоровья и мужественности. Такой мужественности, что мысль о Майлзе в присутствии родителей показалась неприличной. Щеки Генриетты порозовели.

— По-моему, никто в это не поверит, — сказала она.

— Можешь критиковать, — жестко ответила леди Аппингтон, — когда придумаешь что-нибудь получше.

— А почему, — предложил крепко задумавшийся Майлз, — не сказать всем, что это была частная церемония? Каковой она и была, — с запозданием добавил он. — Мы же не в Гретна-Грин уехали. Нас венчал епископ Лондонский.

— А о чем он думал, я тоже не знаю, — сказала леди Аппингтон тоном, не обещавшим ничего хорошего всей епархии.

— А Майлз, по-моему, неплохо придумал, — заметил лорд Аппингтон, переглянувшись с женой. — Если нам удастся сыграть на снобизме людей… — Он поднял бровь.

Его супруга встрепенулась, как мореплаватель эпохи Возрождения, завидевший землю после долгого и опасного путешествия, осложненного цингой и морскими змеями.

— Точно! Если мы скажем, что приглашенных было очень мало, избранный круг… только самые-самые, разумеется…

Генриетта все поняла и возбужденно подпрыгнула.

— То все наперебой станут уверять, что именно они были! И никто не признается в обратном! — Она повернулась к Майлзу и схватила его за руки. — Блестяще!

Майлз сжал плечи Генриетты, делая вид, что именно это он и предложил.

Лорд Аппингтон усмехнулся:

— Не успеет твоя мать уладить дело, как на твоей свадьбе побывает половина высшего общества.

— Не меньше трех герцогов, — самодовольно согласилась леди Аппингтон, и ту г же ее самодовольство померкло. — Но как бы я хотела, чтобы хоть один из моих детей вступил в брак, как все нормальные люди!

— А Чарлз? — напомнила Генриетта.

— Это не считается, — отмахнулась леди Аппингтон.

— Я не стану передавать Чарлзу твои слова, — сказал лорд Аппингтон.

Его жена игриво скосила на него глаза:

— Спасибо, дорогой.

Генриетта и Майлз от всей души вздохнули с облегчением. Если мать кокетничает с отцом, значит, к ней вернулось хорошее настроение. Конечно, это не означает, что в ближайшие пятьдесят лет им не напомнят об их поспешной свадьбе, зная, как прекрасно владеет леди Аппингтон искусством вытаскивать на свет прошлые прегрешения в самый неподходящий момент, но худшее миновало.

А как только родители уедут… Взгляд, которым обменялись молодожены, сделался гораздо более многозначительным. Майлз указал глазами в сторону лестницы. Генриетта покраснела и потупилась, но не слишком быстро. Леди Аппингтон повернулась к ним и поманила к себе Генриетту.

— Едем домой, дорогая. У нас столько дел. Завтра мы обеспечим тебя свадебным гардеробом, и слухи нужно пустить…

Говоря, леди Аппингтон направилась к двери, но Генриетта не двинулась с места.

— Я с радостью займусь одеждой завтра, — заявила она, держа Майлза за руку. — Но сегодня останусь здесь.

Леди Аппингтон прищурилась.

— Не уверена, что мне это нравится.

— Ты же знала — рано или поздно я выйду замуж, — сказала Генриетта.

— Я полагала, меня предупредят заранее. — В словах леди Аппингтон прозвучал явный упрек.

Генриетта закусила губу. Поскольку ответить на это было нечего, она даже и не попыталась сформулировать ответ; просто состроила гримасу чрезвычайного сожаления.

— Прости, — снова попыталась извиниться она. Если почаще это повторять, возможно, со временем она добьется результата.

На выручку ей пришел лорд Аппингтон, завладевая рукой жены:

— Идем, моя дорогая. Приедешь завтра и застращаешь прислугу Генриетты.

— Никого я не стращаю! — запротестовала леди Аппингтон. — Хотя, Бог свидетель, ваша прислуга нуждается в твердой руке. Я никогда не видела подобной грязи.

Лорд Аппингтон обменялся с дочерью сдержанными взглядами.

Генриетта одними губами поблагодарила его.

Он слегка кивнул и поднял бровь, ясно говоря, яснее, чем словами: «И чтоб больше никаких глупостей!»

Генриетта решила быть образцовой супругой. В присутствии родителей по крайней мере.

Лорд Аппингтон повернулся к Майлзу:

— Я приеду завтра обсудить приданое Генриетты.

Майлз скованно поклонился:

— Да, сэр.

— И, Майлз… — Отец Генриетты помедлил на пороге, держа под руку леди Аппингтон. — Добро пожаловать в семью.

Двери плотно закрылись за ними. Майлз и Генриетта только переглянулись во внезапно опустевшей прихожей. Взяв Генриетту за плечи, Майлз тихонько ткнулся лбом в лоб жены.

— Уф, — выдохнул он.

— Уф, — согласилась Генриетта, с наслаждением приваливаясь к мужу после волнующих событий последних нескольких часов… последних нескольких дней вообще-то.

Майлз посмотрел на Генриетту.

— Теперь, когда твои родители ушли… — начал он, сосредоточив взгляд прищуренных глаз на губах Генриетты, отчего губы у нее закололо иголочками, колени подогнулись, а в холле вдруг сильно потеплело.

— Ой, ушли, — задыхаясь, выговорила Генриетта и обняла Майлза за шею. — Совсем-совсем ушли.

— В таком случае… — Майлз многозначительно потянулся к ней.

Скрипнув, дверь распахнулась.

Майлз со стоном попятился, сжимая нос, который крепко впечатался в лоб Генриетты.

— Я приехал, как только смог, — объявил Джефф, целеустремленно шагая к хозяину дома.

— Да? — раздраженно откликнулся Майлз, глядя на Джеффа сквозь пелену выступивших слез. — Тебе никто никогда не говорил, что у тебя плохо с чувством времени?

Джефф резко остановился, в некотором смущении переведя взгляд с Майлза на Генриетту и обратно.

— А твоя записка? — спросил он. — Срочный кризис, требующий моего немедленного вмешательства?

— Ах эта…

— Да, эта, — грубовато подтвердил Джефф.

— Ты немного опоздал, — ровно проговорил Майлз. — Мы поймали Черного Тюльпана. Где тебя носило?

Джефф поджал губы.

— Да так, кое-где.

— Сочинял сонет в честь бровей Олсуорси, не иначе, — заметил Майлз, якобы для Генриетты.

Вместо ответа в том же духе Джефф нахлобучил шляпу и без всякого выражения сказал:

— Если я вам не нужен, тогда я пойду. У меня встреча с Уикхемом. Если повезет, она окажется роковой.

Майлз обнял Генриетту за талию.

— Не стану тебя провожать.

Генриетта поймала озадаченный взгляд Джеффа и вывернулась из рук Майлза.

— Это не то, что ты думаешь, — торопливо сказала она, автоматически приглаживая волосы. — Мы поженились. — И они с Майлзом обменялись взглядами, призванными отправлять холостяков прямиком к бутылке.

Джефф приподнял верхнюю губу.

— Поженились, — мрачно повторил он.

— Спасибо, старина, — сказал Майлз.

Джефф крепко зажмурился и чертыхнулся.

Генриетта пристально на него посмотрела. Раньше Джефф никогда не ругался в ее присутствии, даже когда у него были на то веские причины — например когда французское министерство полиции схватило Ричарда.

Джефф, извиняясь, покачал головой.

— Я не это имел в виду. Просто я… ничего. Желаю вам обоим счастья. Правда.

— Что-то случилось? — спросила Генриетта. Под глазами Джеффа залегли черные круги, лицо имело изможденный вид.

— Ничего такого, что не излечивается временем и толикой болиголова, — с наигранной веселостью сказал Джефф, взявшись за ручку двери.

— А для кого болиголов? — спросил Майлз.

— Для меня, — ответил Джефф.

— Что ж, на здоровье, — рассеянно сказал Майлз и, снова крепко обняв Генриетту за талию, повел жену к лестнице.

Генриетта вынудила его развернуться в обратную сторону.

— Не забывай, — сказала она, протягивая Джеффу руку, — мы здесь, если понадобимся тебе.

— Только не сегодня, — добавил Майлз.

— Понятно. Поздравляю вас обоих. Хотя, — Джефф криво улыбнулся, — не могу сказать, что я очень удивлен.

Дверь открылась, закрылась, все стихло.

Генриетта посмотрела на Майлза.

— Шарлотта, Джефф, мои родители… Как это все, кроме нас, знали, что мы поженимся?

— И кроме Ричарда, — сокрушенно поправил Майлз.

Генриетта посерьезнела и озабоченно посмотрела на Майлза:

— Ты очень расстроен? Насчет Ричарда, я имею в виду.

В отделанном мрамором холле стояла тишина. Майлз посмотрел Генриетте прямо в глаза и покачал головой:

— Не сравнить с потерей тебя.

— Значит, те слова, что я важна для тебя почти как Ричард…

Майлз застонал.

— Сколько глупостей я наговорил.

Сжалившись, Генриетта обняла его за талию.

— Мне вспоминается по крайней мере одна умная вещь, сказанная тобой.

Майлз поцеловал ее в макушку.

— Передай имбирное печенье?

— Нет.

— Альбатрос?

Генриетта ткнула его пальцем.

— И близко не то.

— А как насчет… — Дыхание Майлза пошевелило волосы рядом с ухом Генриетты. — Я тебя люблю?

Внизу, в холле, слуги передали друг другу, что хозяин понес жену наверх… опять.

 

Глава тридцать восьмая

— Элоиза?

Тусклый солнечный свет длинными прямоугольниками лежал на ковре в библиотеке, но я ничего не замечала. В какой-то момент последних нескольких часов я сползла со стула времен королевы Анны, на котором сидела, на пол. Я опиралась на красно-синее сиденье; ножки в виде когтистых лап, державших шары, послужили удобными подлокотниками. Ломота в спине предупреждала о боли, которая проявится позже, но сейчас мне было наплевать. На согнутых коленях, превратившихся в импровизированный письменный стол, лежал томик в переплете из красной кожи. Переплет относился к Викторианской эпохе, с его мраморными листами форзацев и затейливым тиснением, которое так любили в девятнадцатом веке мастера но коже; завитушки и орнамент были тщательно позолочены. Однако внутри находилось нечто совсем иное. На ветхие пожелтевшие страницы были наклеены листки более раннего происхождения, викторианской составительницей озаглавленные как «Воспоминания леди из дома Селвиков». Имелся еще подзаголовок, намного длиннее, но, поскольку относился он только к восторженной архивистке-любительнице, я воздержалась от его расшифровки.

Составительница конца девятнадцатого века приложила героические усилия, стараясь удалить все пикантные подробности, вычеркивая целые абзацы яростными росчерками пера. По счастью, чернила Генриетты оказались более устойчивыми. Все это очень походило на чтение средневековых палимпсестов — этих густо исписанных документов, чьи авторы в буквальном смысле слова писали между строк, стремясь сэкономить драгоценный пергамент, — но только щурясь и поругиваясь, поворачивая страницу то под одним, то под другим углом, я все же могла разобрать оригинальный текст под пятнами выцветших коричневых чернил цензора.

В своем роде пояснения были уморительными, и я уверена, что хороший историк, занимающийся концом девятнадцатого века, способен написать по ним по меньшей мере одну работу, а может, и две. Анонимная архивистка — игриво назвавшая себя боковым побегом дома Селвиков и этим и ограничившаяся, — похоже, совершенно не представляла, что делать со своим предком авантюристкой, и всячески пыталась оправдать наиболее возмутительные поступки Генриетты. Неожиданный брак? Он, конечно, не мог быть таким уж неожиданным, озабоченно рассуждала редакторша, если церемонию совершил епископ Лондонский. Подслушивание разговора возможного шпиона? Совершенно очевидно, это произошло случайно, поскольку добровольно она никогда не занялась бы деятельностью, без сомнения, противоречившей совести должным образом воспитанной юной леди. Проникла в чей-то дом, переодевшись служанкой? Разумеется, нет. Леди Генриетта всего лишь сыграла со своими потомками шутку.

Из ее пояснений я извлекла все возможное удовольствие.

Я по-прежнему понятия не имела о случившемся прошлой ночью. Ноль. Обрыв линии. Пустота. Я имею в виду не те мгновенные провалы в памяти, которые случаются из-за чрезмерного увлечения выпивкой (после фиаско четверга я довольно-таки честно ограничилась двумя бокалами вина), но ту полную неспособность дать хоть какое-то вразумительное объяснение произошедшему в келье. Я знаю, как мне хотелось бы все объяснить, но этому мешало полное отсутствие соответствующих доказательств, убедительных по крайней мере для любой непредвзятой третьей стороны. И я говорю не о Пэмми.

Я упивалась своей добродетелью, гордилась, что не уступила захлестывавшему меня желанию спросить Сэлли, чем было вызвано ее саркастическое замечание: отношением Колина ко мне или моим — к нему. Оттуда уже всего один шаг до: «Но ты думаешь, что я ему нравлюсь? В смысле, НРАВЛЮСЬ?» Вместо этого со всей деликатностью чугунного шара, которым крушат стены, я перевела разговор на монастырские руины.

После того как Сэлли провела меня по кельям, я вернулась на вечеринку. Мои антенны были настроены исключительно на Колина, с той всеохватностью, которая сигнализирует о сильном увлечении с той же убийственной точностью, как и бессмысленное упоминание имени человека в разговоре или посещение «Гугл» для знакомства украдкой с его прошлым. Но меня загнал в угол викарий, горевший желанием познакомить меня с некоторыми менее известными творениями Гилберта и Салливана, без коих моя жизнь несравненно обеднела бы (во всяком случае, он торжественно в этом поклялся). Колин снова появился где-то на середине «Гондольеров» и немедленно присоединился к группе в другом конце гостиной. Избегал он меня или пронзительного тенора викария, я понятия не имела. Я могла бы целый дневник исписать на тему «Взглядов, истолкование». Старые взгляды, новые взгляды, потерянные взгляды. Все наполовину выдуманное, ни один из них вообще ничего не доказывающий. Кроме тоскливых мыслей.

Обратный путь в Селвик-Холл оказался… сердечным. Другого слова не подберешь. Колин спросил, хорошо ли я провела время, я сказала, что да, он выразил удовлетворение этим фактом. Если и был в его словах какой-то подтекст, предполагавший нечто большее, чем нормы вежливого общения… что ж, не случилось ничего, что позволило бы ему проявиться. В холле, когда Колин доставал ключ, а я дрожала, несмотря на куртку, у него зазвонил мобильный, и он рассеянно пожелал мне доброй ночи, предоставив самостоятельно добираться до моей девственной постели и гадать, не была ли Пэмми права насчет бюстье.

Неужели я все это вообразила? Я легла, но уснуть не могла: мысли бежали по бесконечному кругу, как хомяк в колесе: «Нравлюсь я ему? Или нет?» Я подумала спуститься на кухню за полуночным какао в надежде на «случайную» встречу. Но ниже этого падать уже было некуда. Кроме того, я боялась заблудиться. Какая жалкая картина — плутать в чужом доме в надежде быть скомпрометированной!

Скомпрометированной — я слишком много времени провела в начале девятнадцатого века. Образ Колина в брюках до колен делу тоже не помог.

Сон со всей очевидностью представлялся невозможным. Завернувшись поверх топика в пашмину Серены, как в шаль, я босиком проследовала в библиотеку. Через час в обществе Генриетты инцидент в келье превратился в смутное воспоминание. Через два часа я уже не помнила своего имени, не то что — его.

О, из этого получится отличная глава! Самый опасный агент французской контрразведки — женщина! Специалисты по женской истории будут в восторге. Я так и видела списки конференций, сыплющиеся дождем гранты, предзащиты и статьи в «Прошлом и настоящем»; историк, занимающийся Англией, отвечает на вопросы «Нью-Йорк таймс». Передо мной одно за другим словно щелкали окошечки игрового автомата, составляя джекпот.

Да что там глава! Это может составить основу второй книги. Я стала придумывать название. «Антология мятежа: женщины-шпионы в эпоху наполеоновских войн». Нет, его я отбросила — слишком уж оно повторяло мою диссертацию: с акцентом на пол, чтобы прозвучало в духе времени. Можно предпринять попытку подать историю на микроуровне, сделав предметом изучения маркизу. «Маркиза де Монтваль: создание революционера». А это идея. Как молодая англичанка благородного происхождения стала ярой сторонницей революционных принципов и наемной убийцей во имя Бонапарта? Или, еще лучше, я могла бы сделать параллельное исследование о Розовой Гвоздике и Черном Тюльпане, сравнивая их происхождение, привязанности, методы.

Имелось только одно небольшое затруднение.

— Элоиза!

На сей раз голос позвал настойчивее, и словно откуда-то издалека я вспомнила, что это мое имя и что принято откликаться, когда тебя зовут.

Поэтому я выпалила первое, что было у меня на уме.

— Черный Тюльпан сбежала! — Я подняла безумный взгляд от стопки бумаг у меня на коленях и отбросила назад растрепанные волосы. — Поверить не могу, что они дали ей сбежать!

— Элоиза!

Отрывистость в голосе Колина выдернула меня из грез. Он даже не потрудился войти в библиотеку — его голова высунулась из-за двери, как голова французского дворянина после встречи с гильотиной, без парика и пышного галстука.

— Да?

Я выпрямилась, внезапно осознав, что на мне только древний, до прозрачности застиранный белый топик и растянувшиеся пижамные брюки с узором из французских пуделей, резвящихся вокруг Эйфелевой башни. Да, в пятницу вечером я собиралась в спешке. Я попыталась подобрать под себя ноги, но Колин обратил на Фифи, игривого пуделя, не больше внимания, чем на прозрачность моего топика.

— Послушайте, — отрывисто начал он, — кое-что случилось. Вы можете быть готовы через пятнадцать минут?

— Через пятнадцать минут, — тупо повторила я. Уехать. Через пятнадцать минут. Уехать?

Информация не усваивалась.

— В семь тридцать две отходит поезд, — так же торопливо продолжал Колин. Мне показалось, он уже где-то совсем в другом месте, а возникшее передо мной явление — всего лишь автомат для передачи сообщения. Не хватало только «Спасибо, что посетили Селвик-Холл, и приятного вам дня». — Мне очень жаль, но ничего нельзя поделать.

— Конечно, — промямлила я и поднялась, опираясь на стул. — Я сейчас…

— Спасибо.

— …соберусь с мыслями, — закончила я, обращаясь к внутренней стороне библиотечной двери. Колин уже исчез. Через пятнадцать минут. Он сказал, через пятнадцать минут, да?

Я собрала кучу бумаг и томов, которые просматривала, и машинально разложила их по местам с расторопностью, вызванной смятением. Посмотрела на большие стоячие часы у дальней стены. Четыре минуты уже прошло. Я схватила свои блокноты, сунула их под мышку. Прочту записи в поезде.

Поезд. Я бы задумалась, но сейчас у меня нет времени выяснять, почему меня вышвыривают из дома, как викторианскую горничную, спутавшуюся с кем-то из семьи. «Убирайся, порождение греха, и никогда больше не появляйся на пороге этого благородного дома!» Только мне не представилась возможность проявить свою греховность, тем хуже. Так почему он меня выгоняет?

О Боже. Я остановилась, взявшись за дверную ручку. Он раскаивается в своих вчерашних порывах и хочет избавиться от доказательств (то есть от меня), пока я снова на него не бросилась?

— У меня и в мыслях ничего такого не было, — услышала я, как он объясняет приятелю за пинтой пива в баре. — Просто… она была там. Женщина, сам понимаешь.

Друг с умным видом кивает в ответ и говорит:

— Непонятно, откуда они берут эти идеи.

И оба делают по хорошему глотку пива, качая головами по поводу отчаявшихся женщин. Затем долго рыгают.

Я съежилась от одной мысли об этом.

Прошло пять минут. Я оставила данную мысль на потом и помчалась в свою комнату. Там я как попало запихала одежду в сумку, натянула те же твидовые брюки, в которых была накануне, и ненадеванный бежевый свитер. Ругнувшись, стянула свитер, попутно смахнув очки, надела лифчик, снова свитер и стала искать очки, залетевшие в самый дальний угол под кроватью, как обычно делают неодушевленные предметы, когда ты торопишься. А дезодорантом я воспользовалась? Вспомнить я не смогла. Я задрала свитер и щедро помазала белой жидкостью везде, за исключением нужных мест, в основном кашемир, который переносит только сухую чистку.

Двенадцать минут прошло. Времени вставлять линзы не осталось. Протерев очки краем сильно пострадавшего свитера, я убедилась — коробочки с линзами закручены как следует, и сунула их, футляр для очков и бутылочку с жидкостью для линз в сумку. Вырвав из конца блокнота листок, я выудила из сумки ручку и нацарапала короткую записку.

«Серена, спасибо за одежду! Надеюсь, ты не против. Буду рада когда-нибудь отплатить тебе тем же. Твоя Элоиза».

Отведенное мне время истекло. Я быстро заглянула в комод, осмотрела ночные столики, кровать, схватила с комода едва не забытые часы, натянула куртку, повесила на плечо сумку и бросилась к лестнице.

Колин уже сидел в машине с включенным двигателем и озабоченно барабанил пальцами по рулю.

— Быстро, — одобрил он. Автомобиль рванул, прежде чем я услышала успокаивающий щелчок, извещающий, что дверь захлопнулась.

Я невольно охнула, закинула сумку на заднее сиденье и пристегнулась ремнем безопасности.

— Ну вообще-то я взяла с собой не много вещей.

— Да, — сказал Колин, наклоняясь над рулем в странной манере мужчин, когда они собираются подражать соревнованиям на Гран-при; эдакий автомобильный эквивалент игры на воображаемой гитаре. Как будто почувствовав неадекватность своего ответа, Колин добавил: — Хорошо.

Все напряжение, ощущавшееся между нами прошлым вечером, исчезло, как пузырьки в оставленном на ночь шампанском.

Я откинулась на сиденье. С запозданием сообразила, что так и не причесалась, но сил на огорчение не хватило. За окном проносился сельский пейзаж в утреннем тумане. В другом настроении я разразилась бы восторгами по поводу таинственности света раннего утра. Но сейчас он казался просто мрачным и тусклым, словно усталый ландшафт не нашел в себе достаточно энергии, чтобы одеться в свои обычные цвета, и позволил себе впасть в равнодушную расплывчатость.

Я посмотрела на Колина, но он был где-то далеко — беседовал с феями, как гласит местная идиома, только не с феями, а, судя по морщинке на переносице, с гоблинами. Польстивший ему не больше, чем деревьям, серый утренний свет превратил Колина в его собственное фото, выполненное в тонах сепии. Здоровый загар принял землистый оттенок старого пергамента, а кожа, казалось, чересчур сильно натянулась на скулах. Мешки мод глазами напомнили мне о старой фотографии герцога Виндзорского, имевшего вид человека, постоянно преодолевающего похмелье.

Со свойственной мне гиперчувствительностью я видела, сколько вчера вечером выпил Колин. У него не могло быть похмелья.

Под моим взглядом он потер двумя пальцами висок, словно стирая головную боль. Обыденный жест подействовал на меня как удар под дых… да, именно туда. По-видимому, на уме у Колина было совсем другое, нежели оборванные интрижки и нежеланные гости.

Я вспомнила о телефонном звонке, раздавшемся вчера вечером, когда мы вернулись с вечеринки, и спросила себя, не принес ли он плохих новостей. Часть моего воображения, унаследованная от матери, немедленно принялась воображать жуткие катастрофические сценарии. Друг, попавший в аварию: внезапная вспышка фар, поворот руля, машина, потерявшая управление на темной дороге. У его тетушки, наверное, случился сердечный приступ. Миссис Селвик-Олдерли выглядела вполне здоровой, но никогда не знаешь, что скрывается у человека в артериях после целой жизни ростбифов и липких пудингов с тоффи. Разумеется, в наши дни это скорее всего яйца от кур, не сидящих в клетках, и шаурма, но миссис Селвик-Олдерли выросла, когда подаваемое мясо еще мычало, а овощи на гарнир тушили в сливочном масле. И еще сестра Колина, Серена. В четверг вечером она немного отравилась. Что, если это было вовсе не отравление, что-то более серьезное? Например, холера. В Англии можно подцепить холеру? Даже если и нельзя, уверена, есть множество других страшных заболеваний, которые только и ждут, чтобы их подцепили. Не говоря уже об опасностях в виде перехода улицы, использования фена и потребления очень горячих напитков.

Представив Серену, опутанную сложной системой проводов и трубок, с кислородной маской, вялая рука высовывается из-под реденького больничного одеяла, я почувствовала себя червяком. Эгоистичным червяком, если точнее.

— Все в порядке? — спросила я.

— Мм… что? — Колин с видимым усилием вернулся из темных лагун потусторонней страны. — Да.

Никогда в жизни не слышала менее убедительного утвердительного ответа.

Не успела я решить, продолжать расспросы или нет — спросить или не спросить? — как Колин снова заговорил:

— Прошу прощения, что отправляю вас таким образом.

— Ничего, — солгала я. — Ничего не имею против поезда.

Я ждала. Терпеливо. Конечно, на самом деле мне хотелось схватить его за локоть и взвыть: «Почему?!» Сейчас, думала я, самое время для объяснения, почему я нахожусь в его автомобиле, который ни свет ни заря мчится к неизвестной железнодорожной станции. Разве добродетель не должна быть вознаграждена?

Колин встретился со мной взглядом в зеркале заднего вида. Я придала своему лицу выражение вежливое, но ободряющее, приглашающее, но без ненужной легкомысленности. Получилась кривая гримаса.

Колин снова нахмурился.

Не такую реакцию я надеялась вызвать.

— Я оплачу ваш проезд, разумеется, — вдруг сказал он.

Бэмс. Вот тебе и объяснение.

— В этом нет необходимости.

— Это самое меньшее, что я могу сделать.

— Я вполне способна заплатить за себя.

— Не в том дело, — устало сказал Колин.

— Отдайте эти деньги на благотворительность, — предложила я. Почувствовав легкую вину за свою резкость, добавила: — Наверное, где-то существует фонд для нуждающихся призрачных монахов.

Колин немного приподнял бровь, как будто его не хватало даже на сарказм. Повинуясь опытным рукам, машина плавно свернула и остановилась перед станцией Хоув.

Не выключая двигателя, Колин достал с заднего сиденья мою сумку. Пришлось чуток повозиться, ведь, по обыкновению неодушевленных предметов, доводящему до белого каления, она забралась в углубление под сиденьем. И естественно, перевернулась. Представив, что могло из нее вывалиться — в следующий раз куплю сумку на молнии, — я перегнулась через сиденье, попытавшись помочь.

Естественно, я нагнулась в тот момент, когда Колин выпрямился с сумкой в руке. Если вы подумали об одной из тех сцен, в которых героиня умудряется оказаться прижатой к герою, его губы на расстоянии миллиметра от ее губ и она замирает, пораженная — но невредимая, — у его мужественной груди, подумайте еще раз. Мой локоть воткнулся Колину в грудь. Уронив мою сумку, Колин застонал от боли, как защитник, которому в живот угодил мяч. Я отпрянула назад, сжимая локоть и издавая невнятные звуки. Удары локтевым отростком очень болезненные. Но не настолько, думаю, как прямой удар в солнечное сплетение чуть менее острым, чем зонтик мисс Гвен, предметом.

Отлично. Если он не рад был избавиться от меня до этого, теперь уж точно рад.

— Простите, — залопотала я, хватая с его колен сумку и беспорядочно засовывая туда одежду и туалетные принадлежности. — Простите, простите, простите.

С пола машины Колин поднял вчерашний лифчик.

— Ваш? — спросил он с кривой улыбкой.

— Спасибо. — Краснее своих волос, я выхватила его из рук Колина и пихнула в сумку. — Я пошла. А то причиню еще какое-нибудь увечье.

— В любой момент, — отозвался Колин, когда я неуклюже выбралась из машины, таща сумку за собой. Я не поняла, имел он в виду, что я вот-вот уже могу уехать или что могу продолжать наносить увечья. Первое казалось более вероятным.

— Все прошло ужасно мило, — неловко проговорила я, переступая с ноги на ногу у открытой дверцы автомобиля и вешая сумку на плечо. — Спасибо за гостеприимство. Это было очень… э… мило с вашей стороны.

Когда я уже собралась захлопнуть дверцу, Колин перегнулся через пустое пассажирское сиденье и, взявшись за ручку, сказал:

— Мне жаль, что так вышло.

Я отбросила назад волосы, отчего сумка соскользнула с плеча на сгиб ушибленного локтя.

— А мне-то как жаль, — сказала я, удрученно глядя на его грудь.

— Нам надо как-нибудь выпить вместе.

— С удовольствием, — ответила я, пытаясь снова закинуть сумку на плечо и горячо надеясь, что ничего смущающего из нее не выглядывает. Не хватало ему как следует разглядеть пижамные штаны с пуделями.

Он кивнул.

— Не знаю, на сколько я уеду, но… я позвоню вам, когда вернусь в Лондон.

— Отлично! — воскликнула я, но моя демонстрация энтузиазма пропала, по счастью, втуне: Колин захлопнул дверцу. Автомобиль уехал, а я продолжала стоять на том же месте, снова и снова повторяя про себя: «Выпить… я позвоню вам», — просто чтобы удостовериться, что эти слова были сказаны, пока ударившая по ноге сумке не вывела меня из мечтательного транса.

Застегнув куртку, я побрела к станции, возвращая на плечо норовившую съехать коварную ручную кладь. Она немедленно съехала снова. Наплевать. Выпить. Я причинила мужчине оскорбление действием, а он все равно хочет со мной выпить. Кто сказал, что перевелись настоящие герои? Подав в окошечко кассы деньги и пожелав оторопевшему контролеру особенно приятного дня, я потащилась по платформе, пытаясь ссыпать фунтовые монеты в кошелек и упрятать кошелек в недра сумки, не уронив при этом билет и не свалившись на пути, как рассеянная Анна Каренина.

Я не испытывала ни малейшего желания бросаться под поезд от неразделенной любви. Напротив, я пришла к радостному выводу — предложение выпить вместе означает, должно быть, что он вовсе не стремился от меня избавиться! Наверное, действительно что-то случилось, что-то срочное и ужасное. Хей-хо и тра-ла-ла! Я с запозданием вспомнила, что строить счастье на чужом несчастье нехорошо, и петь прекратила, хотя сердце мое по секрету напевало «тирра-лир-ра», как сэр Ланселот в той поэме.

В голове проносились картины интимного ужина на двоих. Я представляла уютный ресторанчик где-нибудь в стороне от людской сутолоки, царящей вокруг моей квартиры в Бейзуотере. Вот Южный Кенсингтон — то что надо; подойдут и не самые посещаемые туристами уголки Ноттинг-Хилла. Я нарисовала кабинетик в заведении с кирпичными стенами и крохотными столиками только на двоих и рассчитанными, сидя за которыми соприкасаешься коленями. Музыка негромкая, свет приглушенный, и официанты не возникают через каждые две секунды, спрашивая, нравятся ли блюда. Там не будет ни Сэлли, ни Пэмми, ни монаха-призрака. Только два больших бокала с красным вином, я и, конечно же, Колин.

И я дважды проверю, что отключила свой проклятущий мобильник.

Ну, раз уж я этим занимаюсь, почему бы не добавить еще и скрипки? Я состроила себе отвратительную гримасу и виновато оглянулась, не видел ли кто. Никто не видел, в основном потому, что больше никого здесь не было. Слава Богу. Терпеть не могу, когда мои внутренние монологи отражаются на лице.

В семь тридцать утра в воскресенье никто не ждал поезда до Лондона. На открытой платформе стояла одна я. Было так рано, что даже вездесущий киоск, торгующий кофе из автомата, еще не распахнул свои двери — или как там называют открытие и так стоящего на улице киоска. Я бы все отдала за чашку кофе, не только ради кофеина, но и ради тепла. Ветер царапал щеки, острый, как память, сдирая кожу до оголенных нервов.

Я сунула онемевшие от холода руки в рукава куртки и потерла друг о дружку, но проку от этого было не больше, чем от попытки погреться возле выключенного обогревателя. Холод одолевал как снаружи, так и изнутри, пробирающий до костей холод, вызванный недостатком сна и голодом, с которым можно справиться только при помощи нескольких часов сна без сновидений, под грудой пледов и с предусмотрительно выключенным будильником.

Поезд пришел, на удивление, вовремя. В семь тридцать две он лениво вплыл на станцию, словно гордясь тем, что не сломался по дороге. В Штатах такого поезда не увидишь — двери, двери, двери, каждое купе со своим отдельным входом с улицы. Полагаю, удобно для входа и выхода, но бесконечная череда одинаковых дверей вызывает легкое головокружение. Наверное, ты слишком устал, если начинаешь смотреть на устройство пригородного поезда как на аллегорию Жизни. Наименее востребованное купе?

Поскольку на станции никого больше не было, определить, в каких вагонах ездят меньше всего, не представлялось возможным. Я наугад открыла желтую дверь и забралась внутрь, бросила сумку на одно сиденье, сама плюхнулась на другое. С благодарностью устроившись на потертом сиденье, я положила голову на подголовник, стараясь не думать о тех головах, что покоились на нем до меня. Снаружи медленно тронулся сельский пейзаж, как задник в старых фильмах, — клетчатый ландшафт вспаханных под пар зимних полей с периодическими вкраплениями закопченных коричневых домов, которые группками стояли вдоль железнодорожной линии, ленясь друг к другу общими боковыми стенами. Глядя на проплывающий пейзаж, я позволила себе поддаться приятной волне усталости и ленивым размышлениям над тем, что я прочла этой ночью в библиотеке.

Особенно над последним письмом. Все в кляксах, словно Генриетта слишком сильно нажимала на перо, когда, не теряя времени, переходила к существу проблемы. Маркиза сбежала.

Первой моей мыслью было, что Вон оказался предателем. Однако, по словам Генриетты, Вон выполнил свой долг и благополучно сдал маркизу под стражу. А уже там она убедила охранника, что, безусловно, произошла ошибка — ведь она все же благородная дама из прекрасной старинной английской фамилии и просто не может иметь ничего общего с международным шпионажем. Она, женщина не первой молодости, — и шпионка? Сама идея — взмах ресниц, жеманная улыбка — абсурдна. Генриетта с особой горечью и кляксами выразила свой гнев по поводу воздействия уловок маркизы на людей неосведомленных. Тактика сработала. Охранник проинформировал Уикхема (а тот сообщил Майлзу, который сказал Генриетте), что маркиза самым великодушным образом приняла его извинения. Генриетта с такой силой поставила точку в конце этого предложения, что прорвала бумагу. В последний раз женщину, похожую по описанию на маркизу, видели садящейся на корабль, шедший в Ирландию.

В Ирландию. Вдруг ставшую исключительно популярной. Не думаю, что Розовая Гвоздика и Черный Тюльпан по чистому совпадению отправились в одно и то же место. Черный Тюльпан, возможно, могла, очаровав кого-то из персонала военного министерства, узнать о присутствии Розовой Гвоздики в Ирландии (хотя я сомневаюсь), но зачем Уикхем послал туда Джейн? Почему не оставить ее во Франции, где она прекрасно закрепилась при дворе Бонапарта, где было удобно добывать информацию и устраивать хитроумные акты саботажа? Логично было предположить, что от нее хотели отвести подозрения, но, насколько я успела прочитать, никто не подозревал кузину Эдуарда Балькура ни в чем, кроме, быть может, случайной любовной интрижки. Но, будучи французами, они не сочли бы это преступлением.

Кроме того, существовали другие причины, не укладывающиеся в рамки данного объяснения. Одна, если быть точной. Джеффри Пинчингдейл-Снайп. Если задача состояла только в том, чтобы убрать Джейн из Франции, зачем посылать Пинчингдейла на встречу с ней в Ирландию? Поскольку именно это, согласно письму Генриетты, приказал Уильям Уикхем. Пинчингдейла откомандировали встретить Джейн в Ирландии, инструкции должны были быть получены по дороге.

Но почему Ирландия?

Британские историки жалуются: при существующем делении сферы этой науки люди, называющие себя специалистами по истории Британии, редко изучают что-либо помимо Англии. Время от времени кто-то призывает к новой «британской» истории, и тогда потоком сыплются статьи, проходит пара конференций, где подчеркивают взаимосвязь между тремя королевствами, указывают количество шотландцев и ирландцев в британской армии или оценивают влияние Ирландии на британские колониальные предприятия, но затем большинство из нас весело возвращается к одной только Англии. Слово «островной» имеет не одно значение.

Я прекрасно подхожу под данный стереотип. Понятия не имею, что происходило в Ирландии в 1803 году. Я знаю — это входит в те основные даты, которых не может не знать уважающий себя историк Англии, рискуя попасть в неловкое положение в кафе в Институте исторических исследований, — что правительство Ирландии официально слилось с правительством Британии по Акту об унии от 1801 года, парламент страны был распущен и законодательная независимость закончилась. Шотландцы пережили все эти события в 1707 году. Я поняла: данный факт не имеет отношения к состоянию Ирландии в 1803 году, но успокоила себя тем, что недаром готовилась к выпускным экзаменам.

Еще мне стал известен гораздо более полезный факт — Уильям Уикхем занимал одно время пост главного секретаря при лорде-лейтенанте Ирландии. Точнее, будет полезным, если я вспомню, когда именно Уикхем находился в Ирландии. Если в 1803 году… А не слишком ли многого я хочу?

Вероятно. Но проверить не помешает. После того, как я хорошенько высплюсь, приму душ, поем и выпью большую чашку кофе латте, поспешно уточнила я.

А еще оставались Джейн, Джефф и маркиза. Ну почему сегодня воскресенье! Британская библиотека будет закрыта, как и Институт исторических исследований. Я почему-то сомневалась, что найду какой-то материал, если просто введу их имена в базу Британской библиотеки, но попробовать стоит. Интересно, а знает ли Колин, где хранятся документы семьи Пинчингдейл… если вообще существуют документы семьи Пинчингдейл. Даже если и не существуют, это станет хорошим предлогом для звонка Колину…

Или стало бы, если бы я знала его номер.

За одной хмурой мыслью пришла и другая, еще более огорчительная. Я так стремительно выпрямилась, что задела лбом сиденье напротив.

Ладно, у меня нет его номера. Я не дала ему своего. Ни одного из своих номеров. У него даже нет моего электронного адреса. А это значит, слова «я позвоню вам» стоят не больше валюты одной из маленьких бывших республик Советского Союза.

С его стороны это могла быть всего лишь оплошность.

Могла. А я слышала, что некоторые акции Бруклинского моста подешевели.

Мне следовало помнить: «нам надо как-нибудь выпить вместе» означает «всего вам доброго». Я не могла поверить, что сваляла такого дурака.

Точнее, поверить-то я могла, просто мне это не нравилось.

О-о-ох! Я одернула свое буйное воображение, прежде чем с головой нырнуть в настроение отвергнутой женщины, словно табун испуганных лошадей, несущийся к утесу. То, что последний мужчина, с которым я встречалась, оказался лживым подонком, не означает, что все они законченные обманщики, которые скорее солгут девушке, чем выпьют с ней. В конце концов, Колин явно думал о чем-то другом. Что бы это ни было.

Наигранная тревога, прошептал мой внутренний демон (явно дружок гоблинов Колина), могла стать хорошим предлогом, чтобы избавиться от нежеланной гостьи, начавшей подавать признаки влюбленности. Но он казался по-настоящему обеспокоенным, возразила моя лучшая половина. Не нарисовал же он эти круги под глазами. И зачем предлагать выпить, если он не собирался этого делать?

Последний аргумент, вынуждена была признать я, критики не выдерживает. Если бы я откладывала десять центов каждый раз, когда мои подружки жаловались, что парень пообещал позвонить и не позвонил… ну, я могла бы профинансировать исследовательскую поездку в Ирландию. Я и сама грешна: небрежно бросая знакомым в Институте исторических исследований: «Надо бы как-нибудь выпить кофе», — прекрасно понимала, что хочу сдержать слово не больше, чем они завязать со мной контакты.

Отсутствие моего номера телефона не фатально. Если он серьезно предлагал встретиться, то в его распоряжении с полдюжины возможностей добыть мой номер. Ну, может, и не полдюжины, но не меньше двух, тут же приходящих на ум. Во-первых, его тетя Арабелла, навязавшая меня ему на эти выходные, а во-вторых, его сестра Серена, которая на раз может получить данную информацию от Пэмми. Если я смогла до этого додуматься, значит, может и он.

Если он сумеет раздобыть мой номер, это хотя бы докажет, что он серьезно предлагал выпить вместе. В старых сказках героев часто подвергают разного рода испытаниям: принести голову дракона в дом принцессы; нащипать перьев из хвоста фантастической птицы; одолеть в рукопашной схватке великана-людоеда, страдающего дурным запахом изо рта. Я не строила иллюзий, будто сделана из того же теста, что и героини. У меня не имелось даже половины царства, чтобы предложить в качестве вознаграждения, если только полцарства не означает половину очень маленькой съемной полуподвальной квартиры в Бейзуотере. Но если цена ниже, то и задание легче. Победить грозный номер телефона в обмен на выпивку с искрение вашей. По сравнению с рубкой колючих зарослей добывание номера телефона казалось плевым делом.

Я дам ему время до… Среда не слишком скоро? Если случилось действительно что-то серьезное, я не хочу торопиться и без нужды покупать куклу-вуду. Четверг, великодушно решила я. Если он не позвонит мне к четвергу, я буду знать: «я позвоню вам» просто эвфемизм для «не интересуюсь».

А пока мне нужно выследить шпионку.

Я не могла последовать за Черным Тюльпаном и Розовой Гвоздикой в Ирландию, но могла поискать их в отделе рукописей Британской библиотеки. Если ничего не выйдет… что ж, миссис Селвик-Олдерли просила меня держать ее в курсе моей работы над диссертацией. Будет только вежливо позвонить ей.

Прижавшись щекой к оконному стеклу, я гадала, кто появится первым: Колин или Черный Тюльпан.