ПРОКЛЯТИЕ КОРОЛЕЙ

[16]

Проклятие лежало на всех нас — хоть мы этого и не знали. Лако, к примеру, даже не подозревал. Он запер меня в клетке и прочел мне надпись на печати, что охраняла вход в гробницу, но понятия не имел, кому адресовано предостережение. Да и Римлянин, смотревший с черного кряжа на горящие трупы, тоже не догадывался, что пал жертвой проклятия.

Под тяжестью проклятия скорбела принцесса, десять тысяч лет назад заключенная в усыпальницу. Проклятие разъедало плоть Эвелины, которая безуспешно пыталась предупредить меня об опасности.

В тот последний вечер на Колхиде мы ждали корабля… Электричество в очередной раз вырубилось. Лако зажег соляриновую лампу и поставил ее рядом с транслятором, чтобы мне были видны датчики. Голос Эвелины стал таким неразборчивым, что настройки прибора постоянно приходилось корректировать. Света хватало только на пространство вокруг меня — тьма скрывала Лако, склонившегося над подвесной койкой.

У лампы, разинув рот, сидела бея Эвелины — на черных зубах играли красноватые отблески пламени. Я все ждал, что бея сунет в огонь руку, но впустую. Пламя недвижно застыло в пыльном и спертом воздухе.

— Эви! — сказал Лако. — Времени совсем не осталось. На рассвете здесь появятся солдаты Римлянина. Они не дадут нам уйти.

Эвелина что-то сказала, но транслятор не разобрал.

— Подвинь ближе микрофон! — сказал я.

— Эви! — повторил Лако. — Расскажи, что произошло. Пожалуйста, Эви, нам очень нужно знать. Расскажи обо всем…

Она снова попыталась. Я выкрутил громкость на полную мощь, и транслятор что-то уловил — но на выходе выдал помехи в эфире. Эвелина закашлялась — резко и мучительно. Из транслятора прозвучал отчаянный крик.

— Господи, да надень ты на нее респиратор! — сказал я.

— Не могу, — ответил Лако, — аккумуляторы сели.

«Так, респираторы нужно к питанию подключать, — подумал я, — а удлинителей не хватает». Но вслух я этого не сказал — ведь чтобы надеть на Эвелину респиратор, Лако пришлось бы отключить рефрижераторную установку.

— Дай ей попить, что ли…

Лако вытащил из ящика рядом с койкой бутылку колы, сунул в нее трубочку и приподнял Эвелине голову. Я выключил транслятор. С меня было достаточно ее мучительных попыток говорить — не осталось сил выслушивать напряженное глотание. Прошла вечность, прежде чем Лако вернул бутылку в ящик.

— Эвелина, — попросил он. — Расскажи нам, что случилось. Ты заходила в усыпальницу?

Я включил транслятор и приготовился нажать кнопку записи. Не было смысла записывать издаваемые ею мучительные звуки.

— Проклятие, — четко произнесла она. Я надавил на кнопку. — Не открывайте ее. Не открывайте. — Она попыталась сглотнуть. — Койседень?

— Какой сегодня день? — перевел транслятор.

Она снова попыталась сглотнуть. Лако вручил бее бутылку из-под колы.

— Сходи за водой. Быстро!

Бея, не отрывая взгляда от пламени, взяла бутылку.

— Быстро! — сказала Эвелина. — До беи.

— Вы открыли гробницу после того, как отправили бею за Римлянином?

— Не открывайте ее. Не открывайте. Простите. Не знала.

— Чего не знала, Эвелина?

Бея завороженно глядела на пламя — во рту поблескивали черные зубы. Грязными руками она сжимала бутылку зеленого стекла. Стеклянную трубочку для питья — толстую, неровную, пузырчатую (возможно, так и было задумано при изготовлении) — покрывали длинные извилистые царапины: работа Эвелины. «Завтра она трубочку на кусочки раздерет», — подумал я, но потом вспомнил, что завтрашнего дня у нас не будет. Если, конечно, кожу беи не покроют ячеистые рубцы, не заполнят ей легкие и горло, и она не свалится ничком в алое пламя.

— Скорее, — сказала Эвелина в гипнотической тишине. Бея обернулась к койке, словно наконец-то очнулась от спячки, и бегом выскочила из комнаты с бутылкой из-под колы в руках. — Скорее! Какой сегодня день? Спасите сокровище. Он убьет ее.

— Кто, Эвелина? Кто кого убьет?

— Не стоило нам заходить, — произнесла она и судорожно выдохнула — словно песок проскрежетал по стеклу. — Трепещите. Проклятие королей.

— Она цитирует надпись на печати, — сказал Лако, выпрямляясь. — Значит, они входили в гробницу. Ты записал?

— Нет, — ответил я, нажимая на кнопку удаления. — Она все еще не отошла от дилаудида. Начну записывать, когда что-то толковое будет говорить.

— Комиссия вынесет решение в пользу Римлянина. Говард клянется, что внутрь они не заходили, ждали Римлянина.

— Какая разница? — спросил я. — Эвелина не доживет до заседания Комиссии, а если Римлянин и его бойцы доберутся сюда раньше, чем корабль, от нас тоже толку не будет. Так что какая, к черту, разница? Вдобавок после Комиссии от сокровища и следа не останется — и какого, спрашивается, дьявола мы делаем эту запись? Эвелину все равно не спасти.

— А если в склепе действительно что-то было? Что, если там вирус?

— Не было там никакого вируса. Это Римлянин всех отравил. Если бы это был вирус — почему бея не заразилась? Она ведь была с ними в усыпальнице.

— Скорее! — раздался чей-то голос. Я чуть не решил, что это Эвелина, но оказалось — бея. Она вбежала в комнату, разбрызгивая воду из бутылки.

— Что случилось? — спросил Лако. — Корабль прилетел?

— Скорее! — Она дернула его за руку и потащила по заставленному ящиками коридору.

— Скорее, — эхом выдохнула Эвелина.

Я поднялся и подошел к койке. Ее лица было почти не разглядеть, что немного облегчало дело. Я разжал кулаки.

— Эвелина, это я — Джек.

— Джек, — с трудом произнесла она в микрофон, прикрепленный к пластиковой сетке у ее шеи, и захрипела. Морфий помог бы, но сразу после дилаудида Эвелина бы вырубилась окончательно.

— Я доставил твое послание Римлянину. — Я склонился ближе, стараясь уловить ответ. — Что в нем было?

— Джек, — ответила она. — Какой сегодня день?

Я призадумался. Такое ощущение, что мы болтаемся здесь уже несколько лет.

— Среда.

— Завтра… — Эвелина закрыла глаза и расслабилась, почти заснула.

Бесполезно, от нее ничего не добиться! Я надел медицинские перчатки и достал шприц с ампулой. Морфий вырубит ее через несколько минут — но она будет свободна от боли и, возможно, останется в сознании.

Рука Эвелины свесилась с койки. Я передвинул лампу ближе и попытался найти место для укола. Кожу покрывала ячеистая сетка белых зарубцевавшихся валиков, которые местами достигали двух сантиметров в высоту. С момента нашей первой встречи рубцы стали толще и мягче, хотя поначалу были тонкими и острыми как бритва.

Вену между ними найти было нереально, но тепло лампы размягчило участок кожи на запястье и растопило пятиугольный рубец, — туда я и сделал укол. Пришлось ткнуть два раза, прежде чем вокруг иглы медленно собралась кровь. Алые капли упали на пол. Вытереть кровь было нечем — утром Лако использовал последний кусок ваты. Я вырвал листок из блокнота и промокнул им пол.

Бея скользнула мне под локоть, подставила кусок пластиковой сетки. Я свернул запачканный листок и бросил его в центр сетки. Бея аккуратно подняла сетку за края, стараясь не касаться крови.

— Джек, — подала голос Эвелина. — Ее убили.

— Убили? — Я подправил настройки транслятора, но ответа не услышал. — Кого убили, Эвелина?

— Принцессу. Из-за сокровища.

Морфий действовал — слова легко было разобрать, хотя они и не имели смысла. Никто не убивал принцессу — она мертва уже десять тысяч лет. Я склонился над Эвелиной.

— Что было В послании, которое ты передала Римлянину?

Включился свет. Эвелина прикрыла лицо рукой.

— Убила бею Римлянина. Пришлось. Ради сокровища. Бея все еще аккуратно сворачивала сетку маленькими грязными ручками.

— Бею никто не убивал. Вот она, здесь.

Эвелина не услышала. Доза обезболивающего подействовала — рука Эвелины, расслабившись, соскользнула на грудь. На мягкой, словно воск, коже лба остались четкие вмятины — там, где коснулась кисть. Ячеистые выступы на подушечках пальцев расплющились и вдавились внутрь так, что виднелись кончики костей.

Эвелина открыла глаза.

— Джек… — В ее голосе сквозила такая безнадежность, что я потянулся и выключил транслятор. — Слишком поздно.

Лако протиснулся мимо меня и приподнял сетку, что занавешивала койку.

— Что она сказала?

— Ничего. — Я снял перчатки и швырнул их в ящик, куда мы складывали все, к чему прикасалась Эвелина. Бея вертела в руках пластиковую сетку, в которой лежал окровавленный листок. Я отнял ее и бросил вслед за перчатками. — Она не в себе. Я вколол ей дозу. Корабль прибыл?

— Нет. Зато появился Римлянин.

— Проклятие, — сказала Эвелина. Но я ей не поверил.

К моменту перехвата послания от Лако я передал в эфир восемь колонок с репортажами о проклятии. Мы с лисийской экспедицией тащились по бесконечной пустыне Колхиды. Давно закончился ажиотаж вокруг «потрясающих археологических находок», которые состояли из парочки глиняных горшков и горстки черных костей. Правда, и два горшка — прогресс по сравнению с результатами пятилетних изысканий команды Говарда на Хребте. Редакция периодически вякала, что меня пора отправить оттуда первым же пассажирским кораблем, но я знал, что они этого не сделают, пока Ассошиэйтед Пресс не отзовет с планеты Брэдстрита. Когда — и если — сокровище, за которым все так упорно охотятся, будет найдено, в дамках окажется редакция, представитель которой торчит на Колхиде. Чтобы оказаться в нужном месте в нужное время, нужно было сочинять что-нибудь интересненькое. Я смотался на север, написал о заштатной сухундулимской резне, после чего присоединился к лисийцам. Как только тема горшков исчерпала себя, настал черед проклятия.

Ничего серьезного из этого выудить было нельзя — ни убийств, ни снежных обвалов, ни загадочных пожаров не случалось — но из каждой растянутой лодыжки и укуса хранита я умудрялся выжать как минимум четыре колонки.

После первой, которая называлась «Новая жертва проклятия королей», Говард послал мне с Хребта записку наземной почтой: «Эй, Джеки, где сокровище, там и проклятие!», на что я откликнулся: «Чего ради я торчу здесь, если сокровище на твоей территории? Как найдешь, так сразу и примчусь». Ответа я не получил, а лисийская экспедиция не нашла больше ни одной косточки. Пришлось выкручиваться. Шесть малюсеньких камушков, скатившихся со склона вулкана, в моей интерпретации превратились в «Проклятие королей: загадочный обвал едва не накрыл археологическую экспедицию». Я только скормил это сообщение передатчику, как раздалось шипение — заработала консульская связь. Репортеры не имеют права перехватывать консульские коммуникации. Лако, консул в Хребте, всячески пытался обезопасить свои каналы связи, но у меня хватило и времени, и терпения. Я перепробовал все частоты, нашел-таки нужную и пробился сквозь консульскую систему защиты.

В послании содержалось требование немедленно прислать корабль. Пассажирский должен был прибыть через месяц, но Лако, очевидно, ждать не мог. Похоже, что-то нашли.

Наземной почтой я отослал Говарду копию своей колонки с вопросом «Нашли что-нибудь?», но ответа не получил.

После этого я расспросил членов экспедиции, кому что нужно на базе — мол, у меня полетел амортизатор, надо съездить и заменить. Мне вручили список, я погрузил оборудование в джип и направился на Хребет.

Всю дорогу я передавал репортажи — пересылая их наземной связью на радиорелейную станцию, которая осталась в лагере лисийцев: пусть Брэдстрит думает, что я все еще там. Конечно, для этого приходилось каждый раз останавливать джип и заново монтировать передатчик, но я совсем не хотел, чтобы Брэдстрит заявился на Хребет — пускай себе сидит на севере в надежде на очередную резню. На «ласточке» ему до Хребта всего полтора дня лету.

Я отослал в эфир статью «Орудие проклятия: храниты угрожают жизни археологов». Клещевидные храниты сосут кровь у придурков, которые по всяким ямам да раскопам шарят. Лисийская экспедиция именно этим и занимается: руки археологов покрыты участками омертвелой кожи — там, где яд поступил в кровь. Противоядия от укусов хранитов нет, кровь сохраняет токсичность как минимум неделю — вот кто-то и додумался повесить на бараках зловещий значок с черепом и скрещенными костями: «Грызня запрещена!» Об этом я, конечно же, в статье рассказывать не стал — представил хранитов зловещими орудиями проклятия, которые яростно атакуют всякого нарушителя покоя древних колхидских королей.

На следующий день мне удалось перехватить сообщение с аментийского грузового корабля: «Можем прибыть через неделю». Лако откликнулся одним словом: «Скорее!»

Чтобы опередить корабль, нужно было завязывать с репортажами. Я отослал несколько заранее состряпанных записей с предусмотрительно не проставленными датами: весьма лестный рассказ о многострадальном консуле Лако, честном и справедливом миротворце; интервью с Говардом и Борхардтом; не слишком лестный очерк о местном диктаторе Римлянине; ну и краткое описание разграбленных склепов, из-за чего экспедиция Говарда и прибыла на эту планету.

Передавать все это с Хребта было опасно, но я надеялся, что Брэдстрит, проверив пункт передачи, решит, что я пытаюсь запутать следы и покрываю грязные махинации экспедиции в надежде первым сообщить сенсационную новость. Если повезет, он на своей клятой «ласточке» метнется к лисийцам.

До деревни Римлянина я добирался шесть дней. К Хребту оттуда больше суток тащиться, но Лако и его люди должны быть здесь — ведь именно сюда через два дня прибудет корабль.

Над рядами белых глиняных домов царила мертвая тишина, напомнившая мне о другом месте. Времени было — начало шестого. Наверняка все легли вздремнуть после обеда и проснутся не раньше шести. Я постучал к консулу. Дверь оказалась заперта — никого нет дома. Сквозь спущенные жалюзи я разглядел, что передатчика Лако на столе не было. В приземистом бараке, где обосновались члены экспедиции на Хребет, тоже пусто. Я встревожился: куда, черт побери, они провалились?! Неужели застряли на Хребте? Корабль вот-вот приземлится. А вдруг он уже забрал их и улетел — на двое суток раньше намеченного?

Я третий день ничего не передавал в эфир — заранее подготовленные репортажи закончились, а тратить время на установку оборудования не хотелось. Даже в лисийской экспедиции я соблюдал предельную осторожность: время от времени подкапливал репортажи, по два-три дня не выходя в эфир, так что Брэдстрит вряд ли догадается, в чем дело. Впрочем, рано или поздно он все поймет — тут уж ничего не поделаешь. Срываться на Хребет я не собирался — надо кого-нибудь расспросить, наверняка узнать, что люди еще там. Да и темно уже — в любом случае идти некуда. Я сел на глиняные ступеньки барака, достал передатчик, проверил местонахождение корабля. Все еще в пути — прибудет через день. Так где же экспедиция? Что это, проклятие сработало? Загадочное исчезновение команды археологов?

Репортажа об этом в любом случае не напишешь, так что пришлось набросать пару колонок об Эвелине Герберт, единственной участнице экспедиции Говарда, с которой я не успел познакомиться. Она присоединилась к группе после того, как я уехал на север делать репортаж о резне. Брэдстрит говорил, что она красавица. Ну, то есть вообще-то он настаивал, что она — самая прекрасная женщина на свете, но это потому, что мы с ним, застряв в Хамсине, распили бадью джина, разлитого в бутылки из-под колы.

— У нее лицо, как у Елены Троянской, — утверждал он. — Краса, что в дальний путь подвигнет…

Он так и не договорил: залитые джином мозги не соображали, что же такое грандиозное может двинуться с Колхиды.

— Даже Римлянин без ума от нее! В это верилось с трудом.

— Да нет же, серьезно! Он осыпает ее дарами — даже свою бею отдал, упрашивал переселиться в его дом, вот только она не согласилась. Видел бы ты ее!

Принять такое на веру мой разум отказался, но материал для репортажа был неплохим. Я обозвал это «самой романтической историей века» — и датировал сообщение предыдущим днем. Но что же придумать на сегодня?

Я обошел все дома в поселке. Кругом по-прежнему царила мертвая тишина. Б-р-р! Напоминает Хамсин после резни. Что, если истерическое «скорее!» Лако каким-то образом относилось к Римлянину? Что, если Римлянин узнал о сокровище и решил ни с кем не делиться?

Накропаю-ка я статейку о Комиссии. Как только возникают споры по поводу археологических находок, созывается Комиссия по древностям — спорщиков берут измором, пока они не поднимают лапки кверху. Относятся к Комиссии гораздо серьезнее, чем она того заслуживает. Однажды ее даже созвали, чтобы решить вопрос о праве владения планетой, когда раскопки обнаружили, что так называемые аборигены высадились на корабле несколько тысячелетий назад. Комиссия весьма серьезно подошла к проблеме — хотя это было все равно что обсуждать требование неандертальцев о возвращении права владения Землей. В общем, четыре года выслушивались свидетельства обеих сторон, после чего объявили перерыв для ознакомления с кипами свидетельских показаний и предоставили сторонам самостоятельно выяснять отношения. С тех пор прошло уже десять лет, а к рассмотрению дела Комиссия так и не вернулась. Но в репортаже об этом рассказывать ни к чему. Я представил Комиссию воплощением археологического правосудия, строго, но справедливо наказывающей зарвавшихся хапуг. Может, это отвлечет Римлянина от идеи расправиться с экспедицией Говарда и загрести себе сокровище — если, конечно, он ее уже не реализовал.

Кругом по-прежнему не наблюдалось никаких признаков жизни. Что бы это значило? Я сделал еще один круг по деревне, боясь наткнуться на гору трупов за одной из дверей. В отличие от Хамсина, никаких следов разрушения здесь не было. Никто никого не убивал — может, все собрались у Римлянина и делят сокровища?

Попасть в обнесенный высоким забором дом было не так-то просто. Я тряхнул ажурные чугунные ворота. Незнакомая бея вышла на улицу — зажечь соляриновую лампу лучами закатного солнца. Вряд ли она слышала, как я ломился в ворота.

Возраст бей определить сложно — ростом они с двенадцатилетних детей, темные волосы не седеют, а черные зубы не выпадают. И тем не менее эта была немолода. Черное одеяние вместо сорочки — значит, она у Римлянина на хорошем счету, хоть я ее и не помнил. К тому же ее руки покрывали следы хранитовых укусов — либо она слишком любопытна, даже для беи, либо лет ей немало.

— Римлянин дома? — окликнул я.

Она, словно не слыша, повесила фонарь на крюк изнутри ворот и смотрела, как занимается огнем лужица солярина на дне.

— Мне Римлянин нужен, — громко сказал я. Похоже, она туга на ухо.

— Нет. — Плоское лицо беи было бесстрастно. Интересно, она имеет в виду, что никого нет дома — или ей впускать никого не велено?

— Римлянин дома? — повторил я. — Мне нужно с ним поговорить.

— Нет.

С другой беей Римлянина получилось гораздо проще: подарил карманное зеркальце — и лучший друг на всю жизнь. Но ее тут не было — а значит, нет и самого Римлянина. Но где же он?!

— Я журналист. — Я протянул ей свое удостоверение. — Вот, покажи ему — он наверняка захочет со мной поговорить.

Бея посмотрела на удостоверение, провела грязными пальцами по гладкой поверхности и перевернула.

— Где он? На Хребте?

Бея подковырнула голографическую эмблему редакции, словно надеялась сунуть палец между трехмерными буквами.

— Где Лако? Где Говард? Где Римлянин?

Она продолжала вертеть удостоверение — смотрела на него то сбоку, то прямо, то опять сбоку, наблюдая за тем, как трехмерные буквы становятся плоскими.

— Послушай, оставь удостоверение себе — дарю. Скажи боссу, что мне надо с ним встретиться.

Бея попробовала подцепить трехмерные буквы ногтем. Эх, не надо было ей удостоверение давать!

Я открыл рюкзак, вытащил бутылку колы, но сквозь прутья забора просовывать не стал. Бея заметила бутылку и потянулась к ней. Я отступил на шаг.

— Где копатели? — Я вспомнил, что у беев работают женщины — если, конечно, выполнение мелких поручений сухундулимов и питье колы можно назвать работой. Во всяком случае, они целый день на ногах, в отличие от беев-мужчин, которые постоянно спят. Женщины их игнорируют — впрочем, как и остальных лиц мужского пола, если только не получают прямых приказов. Вот женщину бея вряд ли оставит без внимания.

— Где Эвелина Герберт?

— Большое облако.

«Большое облако»? Что она имеет в виду? До сезона дождей еще далеко. Может, огонь? Название корабля? — Где?

Она снова потянулась к бутылке с колой. Я не стал отводить руку.

— Большое облако где?

Она ткнула пальцем на восток — туда, где лава образовывала низкий горный кряж. Именно под ним, в небольшой бухте, приземлялись корабли. Что, если кто-то еще откликнулся на призыв Лако — и увез всю команду вместе с сокровищем?

— Корабль?

— Нет. — Она настойчиво тянулась через прутья. — Большое облако.

Я вручил ей бутылку. Бея отошла к ступенькам дома, уселась и стала вертеть удостоверение, любуясь тем, как оно вспыхивает на солнце.

— Давно оно там?

Бея даже не отреагировала.

По пути к кряжу я уговаривал себя в том, что бея видела пыльного дьявола, а не корабль, который улетел, прихватив команду и сокровище. А может, корабль все еще там?

Нет, корабля на кряже не было. Круг выжженной земли радиусом в полумилю, где постоянно приземлялись корабли, пустовал. Я вскарабкался на склон повыше и увидел «большое облако» посредине площадки: купол, обтянутый пластиковой сеткой. Рядом припарковали консульский лендровер и несколько гусеничных транспортеров — видимо, в них перевозили сокровище с Хребта.

Я оставил джип за лавовым пригорком и прокрался, прячась за большими валунами, к центральному входу, который охраняли два сухундулима. Значит, сокровище еще не увезли. Единственное распоряжение Комиссии гласит, что археологическая экспедиция имеет право на половину найденного — оставшаяся половина принадлежит местным жителям. Римлянин явно заботится о том, чтобы получить причитающееся. Странно, что Говард не выставил свою охрану — в том же самом распоряжении говорится, что любые злоупотребления ведут к полной конфискации сокровища в пользу пострадавшей стороны. Лисийские охранники буквально сидят на этих несчастных скелетах и черепках — а вдруг кто решит украсть косточку, и тогда лисийцы получат право на все находки.

Через охрану Римлянина мне не пробиться — придется заходить с тыла. Я прокрался к джипу и спустился ниже по кряжу, стараясь не высовываться из-за камней. Передатчик я с собой тащить не стал: конфискуют еще под предлогом того, что репортажи — злоупотребление, да и неизвестно, удастся ли попасть внутрь. К тому же черная лава вся изрыта ямами с острыми краями — если передатчик упадет, то определенно разобьется.

Я пересек открытое пространство и нырнул под внешнюю оболочку сетки, покрывавшей купол. Задней двери не было — да и не должно было быть: у лисийской экспедиции имелся такой же тент, где хранилась найденная керамика. Попасть в купол сзади можно было только одним способом — проползти под сеткой. Но в «большом облаке» у стен громоздились коробки и оборудование, так что пришлось осторожно продвинуться вправо. Там нашлось местечко, где пластик слегка расходился. Я подцепил его ножом и заглянул в образовавшееся отверстие — ничего, только все та же пластиковая сетка. Я протиснулся внутрь и до смерти испугал какую-то бею — она отпрянула и распласталась на одном из упаковочных ящиков, сжимая в руках бутылку с колой. Я и сам перетрусил.

— Ш-ш-ш. — Я прижал палец к губам.

Бея, вместо того чтобы заверещать, изо всех сил вцепилась в бутылку и бочком начала стратегическое отступление.

— Эй! — тихонько окликнул я. — Не бойся, ты меня знаешь. — Теперь я понял, где Римлянин — это была его бея. Ту, что постарше, наверное, оставили охранять дом, а сами заявились сюда. — Помнишь, я подарил тебе зеркало? Где твой босс? Где Римлянин?

Она вытаращилась на меня.

— Зеркало… — Бея отставила бутылку в сторону, но ближе не подошла.

— Где Римлянин? Где копатели? — Никакой реакции. — Где Эвелина Герберт?

— Эвелина! — Бея ткнула перемазанной в грязи рукой в сторону пластикового занавеса. Я нырнул туда.

Задрапированный пластиковой сеткой участок палатки походил на комнату с низким потолком. Упаковочные ящики вдоль стены практически не пропускали вечерний свет — и я почти ничего не видел. Кажется, в углу висело некое подобие койки, отгороженное сеткой. Оттуда раздавалось тяжелое, прерывистое дыхание. Бея вошла следом.

— Эвелина? — окликнул я и спросил у беи: — Здесь можно включить свет?

Бея нырнула мне под руку, дернула шнурок лампочки, свисающей со сплетения проводов, и отскочила к противоположной стене. Дыхание определенно доносилось с койки.

— Эвелина? — Я приподнял пластиковый полог, охнул, закрыл рот руками, словно от удушливого дыма, и отпрянул назад.

Стоявшая позади бея едва устояла на ногах и распласталась по тоненькой стенке — еще чуть-чуть, и провалилась бы сквозь нее наружу.

— Что с ней? — Я вцепился в костлявые узкие плечики беи, тряхнул… — Что случилось?

Перепуганная бея не отвечала. Я выпустил ее, и она еще сильнее вжалась в пластиковые складки стены.

— Что произошло? — жутким шепотом повторил я. — Это какой-то вирус?

— Проклятие, — ответила бея.

И тут отключилось электричество.

В темноте раздавалось только дыхание: мучительные, прерывистые всхлипы Эвелины и мои учащенные, испуганные вздохи. На миг я поверил бее. Свет зажегся снова, я оглянулся на прикрытую сетчатым пологом койку и понял, что нахожусь в нескольких шагах от самого грандиозного репортажа в своей жизни.

— Проклятие, — повторила бея.

«Нет, это не проклятие, это — моя добыча», — подумал я.

Я подошел к койке, двумя пальцами отвел полог и взглянул на то, что осталось от Эвелины Герберт. Толстый слой все той же сетки прикрывал ее до самой шеи; руки, скрещенные на груди, испещряли белые рубцы, проступавшие даже на ногтях. Кожа между рубцами истончилась так, что под ней просвечивали кровеносные сосуды и мышцы. Соты рубцов избороздили лицо, веки и слизистую оболочку приоткрытого рта. На скулах рубцы утолщались, но с виду были настолько мягкими, что, казалось, вот-вот разорвутся под внутренним давлением костей черепа. Я похолодел: если инфекция попала на пластик, то я заразился, как только вошел в комнату.

Эвелина открыла глаза, и я с такой силой дернул полог, что чудом его не сорвал. Глаза Эвелины тончайшей паутиной покрывала сетка крошечных сот. Не знаю, видела ли она.

— Эвелина, меня зовут Джек Мертон. Я журналист. Вы говорить можете?

Она издала неразборчивый хриплый звук, закрыла глаза и едва слышно выдавила из себя:

— Помогите мне.

— Как? Что сделать?

Последовала серия неясных звуков. Я отчаянно пожалел, что оставил транслятор в джипе.

Эвелина напрягла мышцы спины и попыталась приподняться всем телом, не опираясь на руки. Надсадно кашлянула, словно прочищая горло, и снова выдала какой-то звук.

— У меня в джипе есть прибор, транслятор — он поможет вам говорить. Я сейчас принесу.

— Нет, — четко ответила она и снова перешла на серию неразборчивых звуков.

— Не понимаю! — сказал я.

Неожиданно Эвелина протянула руку и схватила меня за рубашку. Я отдернулся — так резко, что задел лампочку, которая начала выписывать широкие круги под потолком. Бея отлепилась от стены и приблизилась, увлеченная зрелищем.

— Сокровище… — Эвелина прерывисто выдохнула. — Римлянин. От. Рава.

— Отрава?

Над нами безостановочно раскачивалась лампочка. От прикосновения острых рубцов на руках Эвелины пола моей рубашки расползлась на длинные лоскуты.

— Вас отравили? Римлянин?

— Помогите.

— Сокровище отравлено?

Она с усилием качнула головой.

— Передайте…

— Передать что? Кому?

— Рим… ну. — Эвелина бессильно рухнула на койку и зашлась кашлем, прерывисто дыша в промежутках между приступами.

Я отодвинулся.

— Что? Вы хотите предупредить Римлянина, что вас кто-то отравил? Что я ему должен передать?

Она перестала кашлять и лежала, глядя на меня.

— Помогите.

— Если я сообщу Римлянину, вы объясните, что случилось? Расскажете, кто вас отравил?

Она попыталась кивнуть и снова закашлялась. Бея подскочила к койке, сунула трубочку в бутылку. Вода пролилась Эвелине на подбородок, и бея промокнула капли подолом засаленной сорочки. Эвелина попыталась подняться — бея обхватила ее за плечи, покрытые толстыми рубцами. Как ни странно, бею они не поранили, а напротив, словно разгладились под нажимом ее рук. Эвелина поперхнулась. Со второй попытки Эвелине удалось сделать пару глотков, и она снова легла.

— Да, — совершенно четко выговорила она. — Лампа. Я решил, что недопонял.

— Эвелина, что нужно передать?

— Лампа. — Она попыталась указать пальцем. Позади меня, на коробке стояла соляриновая лампа, рядом с ней лежал пластиковый пакет и пара одноразовых шприцев — из тех, что обычно кладут в наборы первой помощи. Бея протянула мне пакетик, и я с опаской коснулся его — Что, если до него дотрагивалась Эвелина? — но, взглянув на ее руки и свою разорванную рубашку, сообразил, что бея, скорее всего, не только сама положила послание в пакет, но написала его под диктовку Эвелины. Хотелось верить, что его можно будет разобрать.

Я положил пакет в изолированный фольгой кармашек, где обычно хранились запасные аккумуляторы для передатчика, и, подавив желание вымыть руки, снова подошел к койке.

— Где он? Здесь?

Она опять попыталась покачать головой. Я уже научился понимать ее жесты, но все равно жалел об оставленном в машине трансляторе.

— Нет. — Она закашлялась. — Не здесь. Дома. В поселке.

— Он дома? Точно? Я там сегодня был — никого не видел, кроме какой-то беи.

Она вздохнула — словно зашипела свеча, задуваемая ветром.

— Дом. Скорее.

— Ладно, — сказал я. — До темноты постараюсь обернуться.

— Скорее, — повторила она и снова закашлялась.

Выбрался я тем же путем, которым проник внутрь, предварительно уточнив у беи, куда все-таки подевался Римлянин.

— Север, — ответила она. — Солдаты. Это могло означать что угодно.

— Он отправился на север? Его нет дома?

— Дома. Сокровище.

— Но он не здесь? Точно?

— Дом, — сказала бейка. — Солдаты.

Пришлось мне признать поражение. В обтянутом пластиком закутке я помедлил. Стоит ли искать Говарда, Лако или еще кого-нибудь, прежде чем отправляться назад в поселок, к дому Римлянина? Солнце уже почти село, вот-вот стемнеет. Вдобавок рисковать нельзя — пакет с посланием жег карман. Совсем некстати, если Лако, разгневанный вторжением, меня здесь задержит. В джипе я смогу прочесть послание — и возможно, пойму, что здесь происходит. Римлянин и правда может быть дома — отправившись на север, он не оставил бы здесь свою бею.

Я выбрался через знакомое отверстие, торопливо пересек открытое пространство и, укрывшись за выступом, вытащил фонарик, чтобы не провалиться в какую-нибудь яму. В черной расщелине я остановился перевести дух и решил прочесть послание — пока доберусь до джипа, того и гляди стемнеет. Света уже осталось так мало, что без фонарика не обойтись. Я вытащил из-за пазухи сумку с посланием.

— Назад! — заорал кто-то у меня над ухом. Я вжался в расщелину, словно бея Эвелины в стену палатки. Фонарик, выпав из руки, закатился в яму.

— Назад! Не трогать! Я сам!

Я осторожно приподнял голову и взглянул вниз. Похоже, слои лавы сыграли со мной акустическую шутку. Вдали, с другой стороны огромного тента, едва различимый в сгущающихся сумерках, стоял Лако в сопровождении двух приземистых фигур в белом — кажется, сухундулимов. И тем не менее голос его звучал так четко, словно он рядом со мной.

— Я сам его похороню. Просто выкопайте могилу. Могилу для кого? Присмотревшись, я увидел голубоватый предмет на песке — тело, завернутое в пластик.

— Римлянин прислал вас охранять сокровище, — сказал Лако. — Вы обязаны следовать моим приказам. Как только он вернется…

Дальнейшего я не расслышал, но его слова явно убедили сухундулимов. Они попятились, а затем повернулись и побежали прочь. Хорошо, что их скрывала темнота — от их внешности мне всегда становится не по себе: под кожей на лице и на теле сухундулимов явственной проступают корявые узлы мышц. В своих репортажах Брэдстрит описывает их как рубцы или вспученные следы от ударов плетью, но он просто с приветом. На самом деле кажется, что под кожей клубками свернулись змеи. Римлянин еще выглядит более или менее — икры и ступни его обвиты набухшими мускулами, словно ремнями сандалий римских легионеров, как написал Брэдстрит в одном из репортажей. Собственно говоря, за это Римлянин и получил свое прозвище, а вот лицо у него почти нормальное.

Римлянин. Он, скорее всего, дома, раз Лако сказал: «Как только он вернется». Ни Лако, ни охранники не смотрели в мою сторону, так что я тихонько распрямился и перелез через выступ, стараясь не шуметь — на случай, если странная акустика срабатывает и в другую сторону.

На западе по-прежнему было достаточно светло — дорогу все еще видно. Я раздумывал, не остановиться ли на полпути, чтобы в свете фар прочесть послание, но решил, что не стоит — если Лако заметит свет, то догадается, что я был в палатке. Лучше доехать до поселка и прочитать записку под каким-нибудь фонарем.

Я ехал без фар, пока еще что-то было видно на расстоянии вытянутой руки, а когда наконец включил, обнаружил, что чуть не врезался в стену, которой была обнесена деревня. На ней не было зажжено ни одного фонаря. Я припарковал джип, пожалев, что не могу въехать на нем в деревню.

На заборе Римлянина по-прежнему висел фонарь — там, куда его повесила бея. Он был единственным источником освещения в деревне, в которой все так же стояла тишина, как после резни. Может, все узнали, что лежит в койке внутри пластикового купола, — и сбежали, как те охранники-сухундулимы.

Я подошел к воротам. Фонарь висел слишком высоко — не снять. Похоже, мне не удастся прочесть послание, укрывшись где-нибудь в переулке. Главное, чтобы Римлянин меня не увидел — вряд ли ему понравится, что кто-то вскрывает его письма.

Прислонившись к стене, я достал сумку с посланием.

— Нет, — сказала бея. В руке у нее по-прежнему было журналистское удостоверение — изрядно погрызенное по краям. Наверное, она весь день просидела на ступеньках, пытаясь выковырять голографические буквы.

— Мне нужен Римлянин. Впусти меня. У меня для него послание.

— Послание, — повторила бея, с любопытством глядя на сумку.

Я поспешно убрал сумку в карман, обреченно вздохнул и вытащил полиэтиленовый пакет.

— Послание. Римлянину. Впусти.

— Нет. Я возьму. — Она просунула руку между прутьями забора.

Я отдернул пакет.

— Это не тебе. Для Римлянина. Отведи меня к нему.

Бея испугалась, поспешно отступила от ворот и вернулась на ступеньки.

— Нет. — Она вертела в грязных руках мое удостоверение.

— Я тебе дам подарок, а ты отнесешь послание Римлянину. Подарок лучше удостоверения.

Бея подозрительно покосилась на меня и подошла к воротам. Я понятия не имел, что ей дать. В изодранном кармане рубашки нашлась ручка с двумя топографическими буквами по бокам.

— Вот. Тебе! — Я показал ей ручку. — Скажи Римлянину, что у меня для него послание. — Другой рукой я поднял пакет, чтобы ей было понятнее. — Впусти.

Бея двигалась быстрее змеи: только что с опаской приглядывалась к ручке, а через секунду сжимала в руках пакет. Она сняла фонарь со стены и бросилась к ступенькам.

— Нет! — закричал я. — Погоди!

Дверь дома захлопнулась — и я остался в кромешной темноте.

Великолепно. Бея поужинает посланием, я ни на миллиметр не продвинулся к решению загадки, а Эвелина Герберт, скорее всего, умрет до моего возвращения в купол. Я на ощупь продвигался вдоль стенки, пока не увидел тускнеющие фары джипа. Еще лучше — аккумуляторы садятся. Для полного счастья не хватает только Брэдстрита на водительском сиденье, передающего в эфир репортажи на моем оборудовании.

В полной темноте к куполу подъехать невозможно, поэтому я включил фары — вдруг Лако не заметит, как я подъезжаю, — но даже в свете фар пару раз цеплял днищем валуны и вдобавок наткнулся на кусок лавы, который совершенно не отбрасывали тени.

Я снял изодранную рубашку, вылез из джипа и целую вечность спускался по кряжу, волоча на себе транслятор с передатчиком. В проделанное мной отверстие в стенке купола с этим объемным оборудованием было не пролезть, так что пришлось опустить приборы на землю и задом протиснуться внутрь. Сумку с транслятором я повесил на плечо и потянул на себя передатчик.

— Где тебя носило, Джек? — спросил Лако. — Охранники Римлянина давно ушли… Впрочем, от них вообще толку никакого. Что ж, они сбежали, а ты заявился. Брэдстрит тоже здесь? — Ну и видок у Лако — как будто неделю не спал, не меньше! — Давай, как вошел сюда, так и уматывай. Сделаем вид, что тебя здесь не было.

— Без репортажа я отсюда ни ногой, — ответил я. — А еще мне к Говарду надо.

— Нет.

— Имею право. — Я автоматически потянулся за журналистским удостоверением, которое в этот момент, наверное, упоенно дожевывала бейка. Если еще не приступила к посланию Эвелины, разумеется. — Журналисты имеют право брать интервью у непосредственных участников событий.

— Говард умер. Я его сегодня похоронил.

Я сделал вид, что меня интересуют исключительно новости о сокровище и что я в глаза не видел ужасное создание, которое лежит в койке за пластиковым пологом. Видимо, получилось у меня неплохо — Лако ничего не заподозрил. Может, он уже не чувствовал весь ужас происходящего и не ожидал от меня никакой реакции, а может, я вел себя именно так, как полагается репортеру.

— Умер? — переспросил я, пытаясь припомнить, как выглядел Говард. Перед глазами встало изуродованное лицо Эвелины, ее руки, хватающиеся мне за рубашку, — пальцы, острые как бритва, совсем не похожие на человеческие.

— А Каллендер?

— Тоже умер. Все умерли. Только Борхардт и Герберт живы — да и те говорить не могут. Опоздал ты.

Сумка с транслятором оттягивала плечо. Я поправил лямку, но легче не стало.

— Что это? — спросил Лако. — Транслятор? Он нарушенную речь воспринимает? Если человек не в состоянии говорить из-за… Что-нибудь он разберет?

— Да, — ответил я. — А в чем дело? Что случилось с Говардом и остальными?

— Считай, что твой передатчик конфискован. И транслятор тоже.

— Попробуй только! — Я попятился. — Репортеры имеют право на…

— Только не здесь. Дай сюда транслятор.

— Зачем? Ты же сказал, что Борхардт и Герберт говорить не могут.

Лако достал из-за спины соляриновый огнемет-самоделку — бутылку из-под кока-колы с приделанным к ней зеркалом. Такими огнеметами сухундулимы проводят массовые расстрелы.

— Ну-ка, взял передатчик и марш за мной. — Лако наклонил огнемет так, что свисающая сверху лампочка оказалась точно над зеркалом.

Я поднял коробку с передатчиком.

Лако повел меня сквозь лабиринт ящиков к центру палатки, уводя от закутка Эвелины. Все вокруг было затянуто пластиковой сеткой. Если Лако плутает нарочно, зря старается — к Эвелине я все равно выйду, следуя за паутиной электрических проводов.

В центре палатки, похоже, устроили склад — повсюду раскрытые ящики, лопаты, кирки и прочий археологический инструмент. Спальные мешки свалены в кучу рядом со стопкой расплющенных картонных коробок. Посредине стояла клетка, а напротив нее, под кучей проводов, возвышался подключенный к сети рефрижератор — древний и основательный двустворчатый гроб, наследие завода по производству кока-колы. И никаких следов сокровища — разве что его уже упаковали или хранят в холодильнике. Интересно, для чего нужна клетка?

— Передатчик на пол клади, — сказал Лако, угрожающе поигрывая зеркалом. — И полезай в клетку, живо!

— А где твой передатчик?

— Не твое дело.

— Послушай, у тебя своя работа, у меня — своя. Мне репортаж нужен.

— Репортаж? — Лако толкнул меня в клетку. — Будет тебе репортаж: ты только что вступил в контакт со смертоносным вирусом и посажен под карантин.

И он выключил свет.

Да уж, журналист из меня — просто блеск. Сначала бея Римлянина, теперь вот Лако — а я ни на миллиметр не приблизился к разгадке. Через несколько часов я уже никогда не узнаю, что пожирает Эвелину изнутри. Я тряс прутья клетки, пытался выломать замок, до хрипоты звал Лако — безрезультатно. Гудение рефрижератора периодически замолкало — отключалось электричество. За ночь это произошло раза четыре. В конце концов я забился в угол и уснул.

Едва рассвело, я разделся и проверил, не появились ли на коже ячеистые наросты. Вроде бы ничего не было. Я натянул штаны, обулся, нацарапал записку на листке из блокнота и забарабанил в дверь клетки. В помещении появилась бея с подносом в руках. Она принесла кусок местного хлеба, шмат сыра и бутылку колы со стеклянной трубочкой. Не хватало еще, чтобы это оказалась бутылка, из которой пила Эвелина.

— Кто здесь? — спросил я бею. Она смотрела на меня с испугом: похоже, так и не оправилась от вчерашнего общения.

Я улыбнулся ей.

— Помнишь меня? Я подарил тебе зеркало. — Ответной улыбки не последовало. — А еще беи есть?

Она поставила поднос на коробку и сунула через решетку хлеб.

— Здесь есть другие беи?

Бутылка через решетку не пролезала, ее содержимое расплескивалось.

— Поможем друг другу, — предложил я, придвинулся к решетке и начал пить через трубочку.

— Больше бей нет. Только я.

— Послушай, — сказал я, — отнеси записку Лако.

Она не ответила — но и не отпрянула. Я вытащил ручку с голографическими буквами и, не желая повторять вчерашней ошибки, предложил:

— Отнесешь записку — отдам тебе ручку.

Бея отступила на шаг и прижалась спиной к рефрижератору, не сводя больших черных глаз с ручки. Я написал на листочке имя Лако и спрятал ручку в карман. Бея проводила ее завороженным взглядом.

— Я дал тебе зеркало. Это тоже дам.

Она кинулась вперед и взяла у меня записку.

Я спокойно доел завтрак и прилег, гадая, что же случилось с посланием, оставшимся у беи Римлянина. Я проснулся оттого, что ярко светило солнце. Оказывается, я много чего не разглядел накануне вечером. Мой передатчик так и остался неподалеку от спальных мешков, а вот транслятора нигде не было видно.

Рядом с клеткой стоял небольшой ящик. Я просунул руку между прутьями, подтащил его поближе и снял клейкую ленту. Интересно, кто упаковывал сокровище — команда Говарда? Или они сразу начали помирать, один за другим? Ящик был запакован аккуратно — сухундулиму такое не под силу. Может, это дело рук Лако? Но зачем ему заниматься упаковкой, ведь его работа — просто охранять сокровище, чтобы не украли.

Клейкая лента, пластиковая сетка, противоударная пузырчатая прослойка. Да, очень аккуратно. Я изо всех сил потянулся — рука застряла между прутьев, — наклонил коробку и наконец-то нащупал что-то внутри.

Ваза! В длинное и узкое горлышко вставлена серебристая трубка в форме цветка — похоже на бутон лилии. Трубка слегка расширялась и затем сужалась к открытой верхушке. На стенках выгравированы какие-то тонкие полоски. Сама ваза была сделана из голубой керамики — тоненькой, как яичная, скорлупа. Я завернул ее в пластиковую сетку и положил в коробку. Потом нашарил новый объект — не впечатляет: словно бея пожевала и благополучно выплюнула какой-то лисийский черепок…

— Это печать, — пояснил Лако. — Борхардт уверял, что на ней написано: «Бойся проклятия королей и хранитов, что кровью окропит мечты». — Лако отобрал у меня черепок.

— Ты получил мою записку? — Затаскивая руки в клетку, я оцарапал запястье о металлические прутья. — Ну?

— Типа того. — Лако продемонстрировал мне пожеванную бумажку. — Беи проявляют большое любопытство ко всему, что попадает к ним в руки. Что там было написано?

— Я хочу с тобой договориться.

— О чем? Я и без тебя знаю, как работать с транслятором. И с передатчиком.

— Никому не известно о том, что я здесь. Мои репортажи отправлялись на радиорелейную станцию в лагере лисийской экспедиции и уже оттуда уходили в эфир.

— Какие репортажи? — Он не выпускал печать из рук..

— Так, ерунда всякая. Флора и фауна, старые интервью, Комиссия. То, что людям обычно нравится. Местный колорит.

— Комиссия? — Лако странно покачнулся, едва не уронил печать и только в последний момент успел ее подхватить.

Интересно, как он себя чувствует? Выглядел он кошмарно.

— Вся информация передается через радиорелейную станцию в лагере лисийцев, и Брэдстрйт думает, что я там. Если мои репортажи прекратятся, он примет: что-то случилось. А у него «ласточка» — так что здесь он будет завтра же.

Лако аккуратно обернул вазу пузырчатой пленкой, уложил в коробку и заново заклеил лентой.

— Так что ты предлагаешь?

— Я начну передавать репортажи, и Брэдстрйт будет думать, что я с лисийцами.

— И что ты за это хочешь?

— Расскажи, что произошло. Дай опросить очевидцев. Короче, мне нужна сенсация.

— До послезавтра Брэдстрита задержишь?

— А что будет завтра?

— Задержишь или нет?

— Да.

Лако призадумался.

— Корабль прибудет завтра утром, — медленно сказал он. — Мне нужна помощь с погрузкой сокровища.

— Я помогу.

— Никаких интервью, никаких репортажей без моего ведома. Ни слова без моего разрешения.

— Согласен.

— Материал сдашь в редакцию только после отлета с Колхиды.

Я согласился бы на что угодно. Это вам не какая-нибудь захудалая статейка о коварных аборигенах, которые отравили парочку чужаков. Самый сенсационный материал в моей жизни! Да за это я готов расцеловать змеистые ступни Римлянина.

— По рукам, — сказал я. Лако вздохнул.

— Три недели назад мы нашли сокровище на Хребте. В усыпальнице принцессы. В денежном выражении… Даже не знаю. Большинство предметов — из серебра, уникальны, их археологическая ценность невероятна. Неделю назад мы закончили расчищать склеп, перенесли найденное сюда — для изучения, но тут у археологов появились определенные симптомы… Причем только у наших людей — ни охрана Римлянина, ни носильщики, которые переносили сокровище с Хребта, не пострадали. Римлянин утверждает, что мы вскрыли гробницу, не дожидаясь разрешения местных властей.

— Следовательно, все сокровище конфискуют в пользу Римлянина. Очень удобно. А где был представитель Римлянина, когда усыпальницу якобы открыли?

— С нашей группой была его бея — ее отправили за Римлянином. Говард клянется — клялся, — что никто в склеп не входил, все ждали прибытия Римлянина. Он говорит — говорил, — что команду отравили.

«От. Рава, — говорила Эвелина. — Римлянин».

— Римлянин утверждал, что это был древний яд, заложенный в гробницу ее создателями, и что наши отравилась, нелегально забравшись в склеп.

— А Говард? Кого он обвинял?

— Никого. Эта… отрава, которую они подхватили, попала в горло. Говард вообще не мог говорить. Эвелина Герберт может — но ее очень сложно понять. Именно поэтому мне нужен транслятор. Необходимо выяснить, кто их отравил.

Я задумался. Охранный яд в усыпальнице? Я слышал о таком — более того, я передавал репортажи о ядах, которые представители всех древних цивилизаций наносили на гробницы, чтобы защитить их от расхищения. Этим ядом покрывали и все сокровище. А я трогал пломбу!

Лако внимательно следил за мной.

— Я помогал переносить сокровище с Хребта, и носильщики тоже его таскали. А еще я носил тела. У меня были перчатки, но они бы не защитили от зараженного воздуха. Что бы это ни было — вряд ли оно заразно.

— Значит, это не яд?

— Официально считается, что это вирус, которому подверглись все при открытии гробницы — включая бею Римлянина.

— И самого Римлянина?

— Бея вошла в усыпальницу первой. За ней — археологи, а потом и сам Римлянин. По официальной версии анаэробный вирус действовал всего несколько минут.

— Ты сам в это веришь? — Нет.

— Тогда к чему все это? Обвините Римлянина! Если все это из-за сокровища, то Комиссия…

— Комиссия закроет планету и начнет расследование.

— Тебе-то что? — Я хотел было уточнить, но решил, что лучше сначала выйду из клетки, и вместо этого спросил: — Но если это вирус, то почему не заболела бея?

— Разница в размере и биохимическом составе крови. Я объявил карантин — и Римлянин согласился, хоть и неохотно. Дал нам неделю — если за это время вирус у беи не проявится, он. подаст жалобу в Комиссию. Неделя истекает послезавтра. Если бея заболеет…

Теперь понятно, почему бея Римлянина была здесь, в зоне карантина, вместе с археологами, — в то время как никто другой, даже охранники Римлянина, в тент даже не совались. Бея играла роль не сиделки Эвелины, а главной надежды экспедиции.

Разумеется, бея не заболеет. Римлянин согласился на отсрочку и отдал бею Лако. Римлянин был абсолютно уверен, что с ней ничего не случится. Да, шансов никаких. Но, может быть, Эвелина знает, что это за яд. Так вот что было написана в ее послании!

— А почему Римлянин не перебил всю команду прямо в усыпальнице? — спросил я. — Представил бы это как несчастный случай — что-нибудь типа обвала в горах…

— В таком случае началось бы расследование, а рисковать он не хотел.

Я хотел было спросить почему, но вспомнил нечто более важное.

— Кстати, где он сейчас?

— Ушел на север, в Хамсин — армию собирает.

В Хамсин. Значит, в доме его не было — бея, наверное, благополучно пообедала посланием Эвелины. И еще — если Римлянин в Хамсине, то Брэдстрит определенно догадается о сокровище. Интересно, почему сам Лако этого не понимает?

Лако открыл клетку.

— Выходи. Поговорим с Эвелиной. Но сначала отправь репортаж.

— Ладно. — Я уже решил, что буду отправлять. Брэдстрита я, конечно, не одурачу — но хотя бы выбью отсрочку — и первым сообщу сенсационную новость.

— Только сначала текст мне покажи.

— Передатчик не распечатывает тексты. Впрочем, информацию перед отправкой можно отредактировать на мониторе в режиме паузы. — Я указал ему на нужную кнопку.

— Отлично.

Паузу можно было держать автоматически, но Лако предпочел не спускать пальца с кнопки.

Я набрал сообщение с грифом приватности: «Большое открытие на Хребте, двенадцать колонок».

— Выманиваешь Брэдстрита на Хребет? — спросил Лако. — Но он же заметит купол. И потом — как он перехватит частное послание?

— Элементарно. Узнал же я, что корабль прибудет сюда. Но Брэдстрит знает, что мне известно о перехвате сообщений, поэтому он моему посланию не поверит. Поверит он вот в это… — Я набрал код наземной почты и сам текст. Передатчик выдал мне сообщение: «Отправление невозможно». Ну разумеется — Лако же держит кнопку. Впрочем, просить его не пришлось — он убрал руку и уставился на экран.

«Возвращаюсь незамедлительно. Задержите выпуск. Джеки».

— Кому это?

— Никому. Оно сохранится на радиорелейном передатчике. Утром я сделаю репортаж про Хребет, отправлю его отсюда. Учитывая, что купол в дне езды от Хребта…

— Брэдстрит подумает, что ты действительно направляешься оттуда к лисийцам!

— Точно. Так что, можно увидеться с Эвелиной Герберт?

— Да. — Мы отправились через лабиринт коробок и электрических проводов к месту, где лежала Эвелина. На полпути Лако остановился, словно внезапно о чем-то вспомнил:

— Эта… штука, которую они подцепили, довольно-таки жуткая. Эвелина… В общем, ты морально подготовься.

— Я журналист, — пояснил я, чтобы у Лако не возникло вопросов, если у меня будет недостаточно потрясенный вид. Впрочем, объяснения не потребовалось — ужас изобразился сам собой. Эвелина выглядела так же жутко, как и в прошлый раз.

Лако укрепил у нее на груди какое-то непонятное устройство, подсоединенное к паутине проводов над головой. Я установил транслятор. Делать с ним было особо нечего, пока Эвелина не заговорит, но я демонстративно повозился с кнопками. Бея смотрела на меня во все глаза. Лако натянул защитные перчатки и склонился над койкой.

— Я сделал ей укол полчаса назад — она через несколько минут проснется.

— Что ты колешь?

— Дилаудид и морфий — то, что было в наборе первой помощи. Еще были капельницы, но они все время протекают.

Он сказал это так буднично, словно не испытывал ужаса, пытаясь поставить капельницу на руку, способную порвать прочнейший пластик в лоскуты. Похоже, внешний вид Эвелины его совсем не устрашает.

— Дилаудид вырубает ее примерно на час — после этого она находится в сознании, но ей очень больно. Морфий снимает боль — но от него она вырубается через две минуты.

— Пока мы ждем, я покажу бее транслятор, ладно? Если я разберу его у нее на глазах и все объясню, то есть шанс, что назавтра он останется нетронутым.

Он кивнул и склонился над Эвелиной.

Я снял чехол с корпуса транслятора, жестом подозвал бею и продемонстрировал ей каждую кнопку, колесико и рукоятку. Я даже разрешил ей за все подержаться, вытащить и сунуть в рот, после чего позволил разложить все по местам. В процессе этого увлекательного занятия снова отключилось электричество, и мы минут пять сидели в потемках, но Лако даже не подумал встать и зажечь соляриновую лампу.

— Это все из-за респиратора, — объяснил он. — Борхардт тоже им пользуется. Генератор не выдерживает.

Жаль, без света мне было толком не разглядеть его лица. Охотно верю в маломощность генератора — в лисийском лагере свет постоянно вырубало и без респираторов. И все же мне казалось, что Лако лжет и основная причина, по которой генератор не выдерживает, заключается в двустворчатом рефрижераторе, что стоял рядом с клеткой. Что в нем хранится? Кока-кола?

Зажегся свет. Лако склонился над Эвелиной, а мы с беей сунули на место последний чип и собрали транслятор. Я вручил бее перегоревший предохранитель, и она забилась с ним в угол.

— Эвелина! — позвал Лако.

В ответ послышалось невнятное бормотание.

— По-моему, пора, — обратился он ко мне. — Что ей нужно сказать, чтобы ты настроил транслятор?

Я попросил его прикрепить к пластиковому пологу микрофон на зажиме.

— Пусть скажет «рефрижератор». — Я тут же понял, что хватил через край. Эдак можно снова очутиться в клетке. — Да что угодно — пусть представится, что ли.

— Эви! — Голос Лако звучал на удивление нежно. — У нас есть прибор, который поможет тебе говорить. Назови, пожалуйста, свое имя.

Она что-то произнесла — но транслятор не расшифровал.

— Микрофон далековато, — предположил я.

Лако приспустил полог, и в приборе загудело. Я покрутил колесико настойки, но ничего не получилось.

— Еще раз. Прибор не улавливает. — Я нажал на повтор, пытаясь воспроизвести сказанное слово, но наружу выходило только гудение. Может, бея засунула одну из трубок задом наперед?

— Давай попробуем еще разочек, — нежно попросил Лако. — Эвелина?

В этот раз он склонился так низко, что практически касался ее.

Сплошное гудение.

— Что-то с прибором, — сказал я.

— Она говорит не «Эвелина», — сообщил Лако.

— А что?

Лако взглянул на меня.

— «Послание».

Свет снова вырубился — всего на несколько секунд. Стараясь, чтобы мой голос звучал неторопливо и спокойно, я произнес:

— Ладно, попробую настроить на «послание». Пусть повторит.

Загорелся свет, на трансляторе вспыхнула лампа, и раздался женский голос: «Послание». А потом еще: «Нужно тебе сказать».

Воцарилась мертвая тишина. Странно, что транслятор не уловил бешеный стук моего сердца, преобразовав его в слово «Попался».

Свет потух — в очередной раз и надолго. Эвелина хрипела все громче и громче.

— Переключи респиратор на батарейки.

— Этот не подключается к автономному питанию. Сейчас принесу другой. — Лако вытащил фонарик, зажег с его помощью соляриновую лампу и куда-то с ней исчез.

Я на ощупь придвинулся к койке и чуть не упал: бея сидела по-турецки на полу и обсасывала предохранитель.

— Принеси воды, — велел я ей и обратился к Эвелине, ориентируясь по ее хрипам: — Это я, Джек. Мы с вами уже общались.

Хрипы прекратились, словно она задержала дыхание.

— Я отдал послание Римлянину лично в руки.

Она что-то сказала, но транслятор был слишком далеко. Правда, мне послышалось слово «свет».

— Я сразу же к нему отправился — как только ушел от вас вчера.

— Хорошо. — В этот раз ответ прозвучал четко. Вспыхнул свет.

— Что было в послании, Эвелина?

— В каком послании? — спросил Лако.

Он положил респиратор рядом с кроватью. Теперь я понял, почему Лако не хотел им воспользоваться. Эта модель крепилась к трахее и не позволяла говорить.

— Что ты сказала, Эвелина? — спросил Лако.

— Послание. Римлянин. Хорошо.

— Это бессмыслица, — заявил я. — Может, морфий все еще действует? Задай ей вопрос, на который знаешь ответ.

— Эвелина, кто был с тобой на Хребте?

— Говард. Каллендер. Борхардт. — Она умолкла, словно припоминая: — Бея.

— Хорошо, не нужно перечислять всех. Что вы сделали, когда нашли сокровище?

— Отправили бею к Римлянину. Ждали.

— Вы заходили в гробницу? — Он уже не раз это спрашивал — по голосу чувствовалось. Правда, на последнем вопросе его тон изменился, и я напрягся, ожидая ответа.

— Нет, — четко ответила она. — Ждали Римлянина.

— Что ты вчера сказала, Эвелина? Я не разобрал. Но теперь у меня есть транслятор. Что ты хотела сказать?

Что она ответит? «Не важно — мое поручение выполнил другой»? У меня промелькнуло подозрение, что она не отличает нас друг от друга. Сотообразные рубцы покрывают ей уши изнутри — она не узнает наши голоса. Хотя нет, конечно: Эвелина до самого конца четко знала, с кем говорила. Но в тот момент я затаил дыхание, занеся руку над кнопкой транслятора. Я боялся, что она перепутает Лако со мной, выдаст меня. Но больше всего я надеялся услышать, что было в послании.

— Расскажи мне о яде, Ивлин.

— Слишком поздно. Лако обернулся ко мне.

— Не разобрал, что она сказала?

— По-моему, «сокровище».

— Сокровище, — повторила Эвелина. — Проклятие.

Ее дыхание стало ровным, и транслятор перестал воспринимать сигналы. Лако встал и опустил занавес.

— Она спит. Всегда так быстро засыпает на морфии. Лако посмотрел на меня. Бея шмыгнула мимо, выхватив из коробки бутылку с колой. Он проводил ее взглядом.

— Может, Эвелина права, и это действительно проклятие, — тускло сказал он.

Я взглянул на бею. Она стояла у изголовья койки и ждала, когда Эвелина проснется, чтобы дать ей попить. Маленькая, словно десятилетняя девочка, она держала в одной руке бутылку, а в другой — предохранитель. Я попытался представить себе, как бы она выглядела, если бы на нее подействовал вирус.

— Иногда мне кажется, что я бы пошел на это.

— На что?

— Отравил бы бею Римлянина, если бы знал, какой яд использовать. Это ведь тоже проклятие — желать чего-то так сильно, чтобы пойти на убийство?

— Да, — ответил я.

Бея сунула предохранитель в рот.

— Едва я увидел сокровище… Я встал.

— Ты бы убил безобидную бею ради чертовой вазы?! Но сокровище и без этого можно заполучить! Возьми пробы крови у команды. Докажи, что это яд. Комиссия отдаст тебе сокровище.

— Комиссия закроет планету.

— Ну и что?

— Это разрушит сокровище. — Лако глядел в пространство, словно забыл о моем присутствии.

— О чем это ты? Римлянина и его приспешников к сокровищу не подпустят. Ценности никто не разрушит. Конечно, разбирательство затянется — но в итоге вы все получите.

— Ты сокровища не видел! Ты… Ты ничего не понимаешь! — отчаянно выкрикнул Лако.

— Так покажи мне это драгоценное сокровище! Лако сник и опустил голову.

— Ладно, — согласился он.

Все во мне завопило: «Вот она, сенсация!»

Он запер меня в клетке и пошел к Борхардту, возвращать респиратор. Я не попросил разрешения пойти с ним — с Борхардтом, как и с Говардом, мы были хорошо знакомы, и хотя я его не особо любил, такого никогда не пожелал бы.

Время близилось к полудню. Солнце поднялось высоко и светило так ярко, что едва не прожигало дыру в пластике. Лако вернулся через полчаса, еще более изможденный, чем раньше.

Он сел на упаковочный ящик и закрыл руками лицо.

— Борхардт умер, пока мы с Эвелиной беседовали.

— Выпусти меня, — попросил я.

— У Борхардта была теория насчет бей и их любопытства. Он считал, что это проклятие.

— Проклятие, — послышалось из угла, где скрючилась бея.

— Выпусти меня из клетки.

— Он считал, что любопытство сгубило расу беев: сухундулимы прибыли на планету, беи заинтересовались их змеистой кожей и позволили им остаться… Так гости аборигенов и поработили. Борхардт считал, что беи были великой расой с высокоразвитой цивилизацией, пока на Колхиде не появились сухундулимы.

— Выпусти меня из клетки, Лако.

Лако нагнулся и сунул руку в стоявший рядом ящик.

— Это не может быть творением сухундулимов, — сказал он, вытаскивая из ящика предмет. — Вот, тончайшая работа: серебряная канитель, унизанная керамическими бусинами, — их только под микроскопом и разглядишь. Сухундулимы на такое не способны.

— Не способны, — согласился я.

Нет, это не просто мелкие бусины, нанизанные на серебряные нити, — изделие казалось грозовым облаком над пустыней. Лако подставил вещицу под свет, что проникал через пластиковый купол: нити порозовели, а затем приняли глубокий лиловый оттенок. Красиво.

— Сухундулимам только это по силам. — Лако повернул облако другой стороной — сплющенной и тускло-серой. — Один из носильщиков Римлянина уронил.

Лако аккуратно уложил облачное чудо в ящик, прикрыл пузырчатой пленкой и запечатал крышку.

— Планету закроют, — сказал он, — и даже если мы убережем сокровище от Римлянина, расследование Комиссии займет несколько лет — или даже больше.

— Выпусти меня.

Лако распахнул дверь рефрижератора и отошел в сторону.

— Электричество постоянно вырубается… Иногда по несколько дней не работает.

С самого первого перехваченного сообщения Лако я подозревал, что это будет сенсация века — нутром чуял. И вот она — передо мной.

Девочка — лет двенадцати, не старше, — сидела на серебряной платформе в бело-голубом одеянии с ниспадающей бахромой, опираясь о стену рефрижератора и спрятав лицо в сгиб руки. Поза выражала глубочайшую скорбь. Черные волосы были прихвачены заколкой из витого серебра. На шее красовалось ожерелье из голубого фаянса, инкрустированное серебром. Выставленное вперед колено приподнимало край одеяния — виднелся носок серебристой туфельки. Статуя была вылеплена из воска, мягкого и белого, точно кожа. Казалось, если она каким-то чудом поднимет голову, то я увижу лицо, которое ждал всю свою жизнь. Я вцепился в прутья клетки и заворожено смотрел на нее, затаив дыхание.

— Цивилизация беев была очень продвинутой, — сказал Лако. — Искусство, наука, бальзамирование. — Он улыбнулся, заметив мое недоумение. — Это не статуя, это принцесса беев. Процесс бальзамирования обратил ткани ее тела в воск. Усыпальницу мы обнаружили глубоко в горах, в холодной пещере, но принцессу решили перенести сюда. Говард попросил найти терморегулирующие и охлаждающие устройства, но все, что мне удалось раздобыть на заводе, — вот этот рефрижератор. — Лако приподнял бело-голубой подол одеяния. — Мы до самого последнего дня не хотели ее перемещать. Вот — носильщики Римлянина зацепились за дверь, когда выносили.

Поврежденный слой воска на бедре принцессы обнажил черную кость. Неудивительно, что первым словом Эвелины было «скорее». Неудивительно, что Лако рассмеялся, когда я сказал, что Комиссия спасет сокровище. Если расследование займет год или больше, то принцесса так и останется в этом рефрижераторе с отключающимся электричеством.

— Нужно увезти ее с планеты! — Я сжал прутья так, что они впились мне в кожу, разрезая ее чуть ли не до кости.

— Да.

Тон Лако подтвердил все мои догадки.

— Но Римлянин этого не допустит. Он боится, что Комиссия отберет у него планету. — А я, дурак, передал репортаж о Комиссии, который подогрел эти страхи. — Но ведь планету не отдадут горстке десятилеток, сующих в рот что ни попадя, — даже если они первыми здесь появились!

— Знаю, — ответил Лако.

— Это Римлянин отравил археологов.

Прекрасное лицо принцессы застыло в вековечной скорби. Римлянин убил археологов, а теперь ведет с севера армию, чтобы убить всех нас и уничтожить принцессу.

— Где твой передатчик?

— У Римлянина.

— Значит, он знает о корабле. Принцессу нужно вывезти отсюда.

— Да, — мрачно ответил Лако.

Бахрома одеяния снова прикрыла ноги принцессы. Дверь рефрижератора захлопнулась.

— Выпусти меня. Я помогу тебе. Во всем.

Он долго на меня смотрел, словно решал, можно ли мне доверять.

— Ладно, выпущу, — в конце концов сказал Лако. — Но попозже.

Лако пришел за мной, как стемнело. Он и до этого заходил пару раз — сначала за лопатой, которую пришлось вытаскивать из кучи археологического инструмента, сваленного рядом с коробками, а затем — за ампулой и шприцем. Пока дверь рефрижератора была открыта, я завороженно смотрел на принцессу, заклиная ее повернуть голову. После этого я еще долго ждал, пока Лако закончит свои дела, в которых моей помощи не требовалось. Странно, что прутья решетки не превратили мои ладони в расплавленный жир.

Лако выпустил меня из клетки в сумерках — солнце, должно быть, час как село. Он бросил на пол моток желтых проводов и удлинитель, прислонил к коробкам лопату.

— Нужно передвинуть рефрижератор, — сказал Лако. — Поставим его у задней стены тента — и погрузим сразу же, как только приземлится корабль.

Я разматывал провода, не спрашивая, где Лако их раздобыл. Один был очень похож на шнур от респиратора Эвелины. Мы подсоединили все шнуры, и Лако выключил рефрижератор. Я изо всех сил вцепился в провод, хоть и знал, что через несколько секунд Лако подключит рефрижератор к удлинителю. Лако проделал эту операцию с необычайной осторожностью, словно боялся, что свет вырубится. Впрочем, все обошлось.

Едва мы подняли рефрижератор — он оказался не таким уж и тяжелым, — свет слегка потускнел. Мы двинулись вдоль ряда ящиков. Так вот чем Лако занимался большую часть дня! Он передвинул все ящики в восточной части тента, расчищая проход, и освободил место у стены. Провода удлинителя немного не хватило, и рефрижератор пришлось поставить в нескольких метрах от стены. Все равно успеем вынести — если, конечно, корабль прибудет вовремя.

— Римлянин уже здесь? — спросил я.

Лако направился к центру тента, и я подозревал, что мне. не стоит идти за ним, — совсем не хотелось дожидаться в клетке появления армии сухундулимов. Так что я остался у рефрижератора.

— У тебя есть магнитофон? — спросил Лако, останавливаясь и оборачиваясь на меня.

— Нет.

— Надо записать показания Эвелины — они понадобятся, если за дело возьмется Комиссия.

— У меня нет магнитофона.

— Я тебя больше не стану запирать. — Он швырнул мне ключ от клетки. — Если не доверяешь — отдай его бее.

— На трансляторе есть кнопка записи.

Мы отправились к Эвелине, и она сказала нам про проклятие, но я ей не поверил.

А потом появился Римлянин.

Лако, похоже, совсем не волновало, что Римлянин расположился на кряже, что высился над нами.

— Я выкрутил все лампочки. — Лако присел рядом с койкой Эвелины. — Им здесь ничего не разглядеть. Крыша накрыта брезентом. У сухундулимов есть фонари, но спускаться ночью они не рискнут.

— А на рассвете?

— По-моему, она приходит в себя. Включай запись. Эвелина, у нас есть магнитофон. Расскажи нам, что произошло. Можешь говорить?

— Последний день, — сказала Эвелина.

— Да, — подтвердил Лако. — Сегодня — последний день, завтра утром сюда прилетит корабль и заберет нас домой. Тебя осмотрит врач.

— Последний день, — повторила она. — Гробница. Грузили принцессу. Холод.

— Что она сказала в конце? — спросил Лако.

— По-моему, «холод».

— В гробнице было холодно, да, Эви? Ты это имеешь в виду?

Она попыталась покачать головой.

— Кола. Римлянин. Вот — пить, наверное, хотите. Кола.

— Римлянин дал тебе колу? Там был яд? Он отравил команду?

— Да, — выдохнула она, как будто именно это и пыталась нам все время сказать.

— Что это был за яд, Эвелина? — Крой.

Лако резко обернулся ко мне.

— Она сказала «кровь»? Я покачал головой.

— Спроси ее еще раз.

— Кровь, — четко проговорила Эвелина. — Хранит.

— О чем это она? — удивился я. — Укус хранита не смертелен. От него даже плохо не становится.

— Да, но концентрированный яд хранита убивает. И как я сразу не сообразил — изменения в структуре клеток, восковой налет… Древние беи использовали для бальзамирования концентрированный раствор крови, зараженной ядом хранита. Как думаешь, откуда Римлянин это узнал?

А может, он и не узнавал, — может, у него всегда был этот яд. Может, его предки, высадившись на Колхиде, были такими же любопытными, как беи, у которых незваные гости собирались украсть планету. «Покажите нам процесс бальзамирования», — попросили они, а затем, разглядев очевидную выгоду, просто сказали умнейшей из беек — так же, как Римлянин сказал Говарду, Эвелине и остальной команде: «Вот вам кола — пить, наверное, хотите».

Я подумал о красавице-принцессе, в горе скрывшей лицо. Об Эвелине. О бее, которая бездумно сидела перед соляриновой лампой.

— Это заразно? — спросил я. — Кровь Эвелины отравлена?

Лако сморгнул, словно никак не мог взять в толк, о чем я говорю.

— Только если выпьешь, наверное. — Он умолк и посмотрел на Эвелину. — Она просила меня отравить бею. Но я не понял — ведь тебя с транслятором здесь еще не было.

— А ты бы решился? Если бы знал, отравил бы бею? Чтобы спасти сокровище?

Он меня не слушал — смотрел на крышу тента, в уголок, не до конца прикрытый брезентом.

— Светает? — спросил он.

— До рассвета еще час.

— Нет. Хотя для нее я бы сделал что угодно… — В голосе Лако было столько мучительной тоски, что мне стало не по себе. — Но не это.

Он сделал Эвелине еще один укол, задул огонь в лампе и через несколько минут сказал:

— Осталось три ампулы. Утром я вколю ей все.

Подозреваю, он глядел на меня и размышлял, можно ли мне доверять, сделаю ли я то, что требуется.

— Это убьет ее? — спросил я.

— Надеюсь. Ее никак не перенести.

— Знаю, — ответил я. Мы замолкли.

— Два дня. — Голос Лако был полон той же тоски. — Инкубационный период длится всего два дня.

Больше мы ничего не говорили — ждали восхода солнца.

С рассветом Лако отвел меня в комнату Говарда и сквозь прорезанное в пластиковой стене окно показал мне плоды своих трудов.

Солдаты Римлянина выстроились на кряже. Их змеящихся лиц было не разглядеть, но я знал, что смотрят они вниз, на купол, — на песке перед тентом лежал ряд тел.

— И давно они здесь? — спросил я.

— Со вчерашнего дня. Как только Борхардт умер, я и…

— Ты выкопал Говарда?

Говард лежал к нам ближе всего. Выглядел он не так ужасно: ячеистых наростов на нем почти не было и, хотя кожа казалась восковой и мягкой, как скулы Эвелины, в целом он почти не изменился. Похоже, солнце растопило рубцы.

— Да, — ответил Лако. — Римлянин знает, что это яд, но его солдаты — нет. Они никогда не перейдут через тела — побоятся заразиться вирусом.

— Он им расскажет.

— Ты бы ему поверил? Пошел бы через тела после его уверений, что это не вирус?

— Здорово, что ты меня в клетке оставил — не пришлось тебе в этом помогать.

На кряже что-то вспыхнуло.

— Они что, в нас стреляют? — спросил я.

— Нет. У беи что-то блестящее в руке — отражается на солнце.

Бея из дома Римлянина вертела в руках мое удостоверение, пуская вокруг солнечных зайчиков.

— Раньше ее здесь не было, — заметил Лако. — Наверное, Римлянин ее прихватил, чтобы продемонстрировать, что она не заразилась — и это не вирус.

— А почему она должна заразиться? Я думал, с археологами была бея Эвелины.

Лако посмотрел на меня, недоуменно нахмурившись.

— Бея Эвелины — служанка, которую Римлянин подарил Эвелине, — никогда не приближалась к Хребту. С чего ты взял, что она была представительницей Римлянина? После того как мы выторговали себе несколько дней, Римлянин нас к своей бее не подпускал: боялся, что мы ее отравим в отместку за то, что он отравил археологов. Нет, он запер ее у себя дома и отправился на север.

— А Эвелина знала? Что Римлянин пошел на север и оставил дома бею? Ведь знала, да?

Лако не ответил — он смотрел на бею. Римлянин что-то вручил ей: кажется, ведро. Бея сунула мое удостоверение в рот и обеими руками ухватилась за дужку ведра. По приказу Римлянина она двинулась вниз, на ходу расплескивая жидкость. Римлянин запер бею в доме, но охранники оттуда сбежали — так же, как они сбежали из купола. А любопытные беи могут открыть любой замок.

— Похоже, не заразилась, — с горечью сказал Лако. — Неделя уже вышла. Вся наша группа заболела через два дня.

— Через два дня, — повторил я. — Так Эвелина знала, что Римлянин оставил бею дома?

— Да. — Лако взглянул на выступ. — Я ей сказал.

Бея спускалась по склону к ровной площадке. Римлянин что-то крикнул ей вдогонку, и она побежала. Жидкость из ведра расплескивалась. Бея добежала до тел и оглянулась. Голос Римлянина эхом отразился от кряжа:

— Лей! Лей огонь!

Бея подняла ведро и пошла по ряду.

— Солярин, — бесцветно произнес Лако. — Загорится от солнечных лучей.

В ведре почти ничего не осталось, — к счастью, на бею солярин не пролился. На труп Говарда из ведра упало несколько капель. Бея бросила ведро и помчалась обратно. Рубашка Каллендера занялась. Я закрыл глаза.

— Два дерьмовых дня, — сказал Лако.

У Каллендера загорелись усы. Борхардт вспыхнул желтым, словно свеча. Лако не заметил, как я ушел.

Сквозь паутину проводов я пробрался к Эвелине. Беи там не было. Я включил транслятор и рывком поднял полог.

— Что было в послании?

Транслятор передавал только звуки громкого дыхания. Глаза Эвелины были закрыты.

— Ты знала, что Римлянин ушел на север, когда передала со мной послание! — Мой голос эхом звучал в трансляторе. — Ты знала, что я не доставил послание самому Римлянину. Но это было не важно — ведь послание предназначалось не Римлянину, а его бее.

Транслятор не разобрал ответ Эвелины, но это не имело значения, — я и так понял. Мне неожиданно захотелось ее ударить изо всех сил — так, чтобы покрытая ячеистыми наростами щека прогнулась под кулаком, вмялась в кость.

— Ты знала, что она сунет послание в рот!

— Да. — Эвелина открыла глаза. Снаружи доносился глухой шум.

— Ты ее убила.

— Пришлось. Спасти сокровище. Прости. Проклятие.

— Нет никакого проклятия! — Я с трудом удержался от удара. — Ты все выдумала, чтобы выиграть время, пока яд не начнет действовать.

Она закашлялась. Тут же подскочила бея с бутылкой колы и, нежно приподняв голову Эвелины, сунула ей в рот трубочку.

— Ты бы и свою бею убила ради этого чертова сокровища!

— Проклятие, — сказала Эвелина.

— Корабль прибыл, — сообщил подошедший сзади Лако. — Но мы туда не попадем. Остался только Говард. Бея спускается с новой порцией солярина.

— Попадем.

Я отключил транслятор, прорезал ножом пластиковую стену за койкой Эвелины. Бея вскочила на ноги и подошла к нам. Бея Римлянина с ведром в руке двигалась медленнее, не расплескивая жидкость. До тела Говарда ей оставалось полпути. Солдаты Римлянина на выступе двинулись в нашем направлении.

— Мы вывезем сокровище, — сказал я. — Эвелина об этом позаботилась.

Бея подошла к телам, подняла ведро на телом Говарда… Неожиданно она поставила ведро на землю. Римлянин что-то крикнул ей, она взялась было за ведро, но выронила его и упала.

— Вот видишь, — заметил я. — Это все-таки вирус. Сверху раздался странный звук — словно прерывистый выдох. Солдаты Римлянина отошли от края выступа.

Команда грузчиков появилась еще до того, как мы вскрыли заднюю стену тента. Коробки перенесли на корабль, не задавая лишних вопросов. Мы с Лако ухватились за рефрижератор и осторожно, тихонечко, чтобы не повредить щиколотки принцессы, понесли его к грузовому отсеку корабля. Капитан, окинув взглядом рефрижератор, тут же крикнул команде, чтобы помогли его погрузить.

— Скорее! — сказал он нам. — Там, на кряже, какое-то орудие приволокли.

Через заднюю дверь мы торопливо передавали вещи грузчикам, а те бегали по песку к кораблю быстрее, чем бея Эвелины таскала воду в бутылке из-под колы. И все-таки мы не успели — раздался какой-то шум, что-то шлепнуло по крыше тента, и на нас полилась жидкость.

— Соляриновая пушка, — сказал Л ако. — Голубую вазу вынесли?

Я бросился в комнату с подвесной койкой.

— Где бея Эвелины?

Пластиковая сетка занавеса оплавлялась, сквозь нее прорывался огонь. Бея сидела, прислонившись к внутренней стене — там же, где и в первый вечер, — и смотрела на огонь. Я схватил ее под мышку и, пригнувшись, побежал к центру, но прорваться туда не смог — все ящики у стены полыхали. Из комнаты Эвелины нам тоже не выбраться, но я вспомнил, что сделал прорезь в стене.

Я прикрыл рот беи ладонью, чтобы она не надышалась испарениями горящего пластика, задержал дыхание и бросился мимо койки к стене.

Эвелина все еще была жива. Сквозь рев пламени хриплого дыхания не было слышно. Ее грудь плавно поднималась и опускалась, пока не начала таять. Эвелина прижала щеку к плавящейся койке, но, словно услышав мое приближение, повернулась: ячеистые наросты на лице расширились и полностью разгладились от жара — и на миг я увидел ее прежней. Я понял, почему Брэдстрит восхищался ее красотой, а Римлянин подарил ей бею. О повернутом ко мне лице я мечтал всю жизнь. Вот только было слишком поздно.

Эвелина истаяла, как свеча, а я все стоял и смотрел. На Лако и двух членов команды рухнула крыша. Голубая ваза разбилась в последнем бешеном броске к кораблю с остатками сокровища.

Но мы спасли принцессу. И я получил свою сенсацию.

Сенсация века. По крайней мере так сказали Брэдстриту при увольнении. Мой босс просит присылать по сорок колонок в день — что я и делаю.

При этом сочиняю отличные истории. Эвелина в них — прекрасная жертва, а Лако — герой. И я тоже герой. В конце концов, я помог спасти сокровище. В моих репортажах не упоминается о том, что Лако выкопал Говарда и устроил форт из мертвых тел; в них не говорится, что я подставил лисийскую экспедицию — их всех перебили. В этих историях только один злодей.

Я отсылаю по сорок колонок в день и пытаюсь собрать вазу из осколков, а в оставшееся время пишу историю, которую никогда не напечатают. Бея играет с освещением.

Наша каюта оборудована системой верхнего света, реагирующего на воздушные потоки — он делается ярче или тусклее в зависимости от перемещения тел. Бея никак не может с ним наиграться — даже осколки вазы оставила в покое и не пытается запихнуть их в рот.

Кстати, я выяснил, что это за ваза. Полоски на серебряной трубке, которая выглядят как бутон лилии, — на самом деле царапины. Я собираю бутылку колы десятитысячетилетней давности. Вот — пить, наверное, хотите. Возможно, у беев и была прекрасная цивилизация, но за годы до того, как на планете появились предки Римлянина, они отравили принцессу. Они ее убили — и она, должно быть, знала об этом, поэтому и отвернулась так обреченно. Из-за чего они ее убили? Из-за сокровища? Из-за планеты? Из-за сенсации? И неужели никто не пытался ее спасти?

Первое, что сказала мне Эвелина, было: «Помогите мне». А если бы я помог? Если бы я наплевал на репортаж, вызвал Брэдстрита, отправил его к лисийцам за врачом и эвакуировал оставшуюся команду? Если бы я, пока он в пути, отправил сообщение Римлянину: «Забирай себе принцессу, только выпусти нас с планеты», — и после этого подключил бы к трахее респиратор, который лишил бы Эвелину речи, но сохранил ей жизнь до осмотра корабельного врача?

Хочется верить, что если бы я был с ней знаком, то так бы и поступил — если бы не было, как она сама сказала, «слишком поздно». Впрочем, не знаю. Даже Римлянин, влюбленный в нее до такой степени, что подарил свою бею, поднес Эвелине бутылку с ядом. И Лако — он знал Эвелину, но погиб не из-за нее, а из-за голубой вазы.

— Проклятие существует, — говорю я.

Бея Эвелины медленно пересекает комнату: свет делается ярче, затем тускнеет.

— Всем. — Бея садится на кровать. Включается бра над изголовьем.

— Что? — Жалко, у меня больше нет транслятора.

— Проклятие всем. Тебе. Мне. Всем. — Она скрещивает грязные руки на груди и ложится на кровать. Свет выключается. Знакомая история. Через минуту бее надоест темнота и она встанет. Я вернусь к пронумеровыванию осколков вазы, чтобы ее могли собрать еще не убитые проклятием археологи. Но пока приходится сидеть в темноте.

Проклятие на всех. Даже на лисийцах. Из-за радиорелейной станции в моей палатке Римлянин подумал, что они помогают мне вывезти сокровище с Колхиды. Он заживо похоронил всю лисийскую экспедицию в пещере, где они вели раскопки. Брэдстрита ему убить не удалось: мой соперник застрял на полпути к Хребту — его хваленая «ласточка» сломалась. К тому времени как Брэдстрит ее починил, Комиссия прибыла, его уволили, а мой босс нанял заново — писать репортажи о заседаниях. Римлянина держали под арестом в куполе — вроде того, который он сжег. Остальные сухундулимы присутствуют на заседаниях Комиссии, но беи, если верить Брэдстриту, не обращают на них никакого внимания, а больше интересуются париками заседателей — уже четыре штуки украсть успели.

Бея Эвелины поднялась и снова шлепнулась на кровать. Свет замигал. История, которую я пишу, ее совершенно не интересует, — ни убийство, ни яд, ни проклятие, поразившее людей. Наверное, ее народ в свое время пресытился всем этим. А может, Борхардт ошибался, и сухундулимы не отбирали у беев планету. Может, гости приземлились, а беи сказали: «Вот. Берите. Скорее!»

Бея заснула, тихо посапывая. По крайней мере на нее проклятие не действует.

Я спас ее — и принцессу тоже, пусть и с тысячелетним опозданием. Так что, возможно, я не совсем пал жертвой проклятия. Но через несколько минут я включу свет, допишу свою историю и спрячу ее в надежное место. Вроде гробницы. Или рефрижератора.

Почему? Потому что мне очень хочется рассказать эту историю, полученную такой дорогой ценой? Или потому, что проклятие королей окружает меня, словно клетка, нависает сверху, будто спутанные провода?

«Проклятие королей и хранителей», — говорю я.

Моя бея соскакивает с кровати, выбегает из каюты, приносит мне воду в бутылке из-под колы, которую она, должно быть, прихватила с собой, когда я тащил ее на борт. Словно я был ее новым пациентом и медленно умирал за пластиковым пологом.

 

ДАЖЕ У КОРОЛЕВЫ

[17]

Телефон зазвонил как раз в ту минуту, когда я наблюдала за тщетными попытками защиты закрыть дело.

— Универсальный звонок, — доложил мой заместитель Байш, подходя к аппарату. — Это, наверное, подзащитный. Из тюрьмы запрещено звонить с опознавательным кодом.

— Да нет, — сказала я. — Это моя мать.

— О-о! — Байш снял трубку. — А почему она не пользуется своим кодом?

— Знает, что я не хочу с ней разговаривать. Похоже, она проведала о том, что натворила Пердита.

— Твоя дочка? — спросил он, прижав трубку к груди. — Эта та, у которой малышка?

— Нет, та у Виолы. Пердита — моя младшенькая. Бестолковая.

— И что же она натворила?

— Вступила в кружок циклисток.

Байшу, похоже, это ни о чем не говорило, но у меня было не то настроение, чтобы просвещать его. А также беседовать с мамулей.

— Я знаю совершенно точно, что скажет мамочка. Она спросит, почему я ей не сообщила о поступке Пердиты, потом захочет узнать, какие меры я собираюсь принять, а я отвечу, что не могу сделать больше того, что уже сделала.

Байш был сбит с толку.

— Хочешь, я скажу ей, что ты в суде?

— Нет. Рано или поздно с ней все равно придется разговаривать. — И я взяла трубку.

— Привет, мама, — сказала я.

— Трейси, — трагическим голосом произнесла мамуля, — Пердита стала циклисткой.

— Знаю.

— Почему ты мне не сказала?!

— Я решила, что Пердита должна сама рассказать тебе об этом.

— Пердита! — Она фыркнула. — Она бы нипочем мне не сказала. Она знает, что я бы ей ответила. Полагаю, ты уже сообщила об этом Карен.

— Карен здесь нет. Она в Ираке.

Нет худа без добра. Спасибо И раку, который из шкуры вон лезет, силясь доказать, что он — ответственный член мирового сообщества, а его пристрастие к самоуничтожению осталось в прошлом. Благодаря ему моя свекровь находилась в единственном на всей планете месте, где телефонная связь настолько плоха, что я могла сказать матери, будто пыталась дозвониться, но не сумела, и ей пришлось бы мне поверить.

Освобождение избавило нас от всевозможных бедствий вроде иракских Саддамов, но свекрови, увы, в их число не попали. Я была почти благодарна Пердите за то, что она так удачно выбрала время, — конечно, в те редкие минуты, когда мне не хотелось хорошенько ее отшлепать.

— А что Карен делает в Ираке? — поинтересовалась мамуля.

— Ведет переговоры с палестинцами.

— А тем временем ее внучка ломает себе жизнь, — гнула свое мамуля. — А Виоле ты сказала?

— Повторяю, мама. Я подумала, что Пердита должна всем вам сообщить о своем решении сама.

— Ну так знай, что этого не случилось. Сегодня утром одна из моих пациенток, Кэрол Чен, позвонила мне и говорит: дескать, ей известно, что я от нее скрываю. А я даже понятия не имела, о чем это она.

— А как об этом пронюхала Кэрол Чен?

— От своей дочки, которая чуть было не заделалась циклисткой в прошлом году. Вот ее семья сумела отговорить девчонку, — произнесла мамуля с упреком. — Кэрол была убеждена, что какая-то медицинская компания обнаружила некий ужасный побочный эффект амменерола и скрывает это. И все же я не понимаю, как ты могла держать меня в неведении, Трейси!

Я в этот миг думала, что не понимаю, почему не попросила Байша сказать, что я в суде.

— Повторяю, мама. Мне показалось, что Пердита сама должна ввести тебя в курс дела. В конце концов это ведь ее собственное решение.

— Ох, Трейси! — воскликнула мамуля. — Неужели ты и в самом деле так считаешь?

Давным-давно, когда подул первый вольный ветерок Освобождения, я лелеяла надежду, что теперь-то все изменится, придет конец неравенству и засилью матриархата и мир избавится от тех лишенных чувства юмора особ, которые заливаются краской, слыша слово «сучка».

Конечно, ничего этого не произошло. Мужчины по-прежнему зарабатывают больше, слова-паразиты благоденствуют в цветнике родной речи, а моя мать по-прежнему произносит «Ох, Трейси!» таким тоном, что я начинаю чувствовать себя сопливой девчонкой.

— «Ее решение»! — передразнила мамуля. — Ты хочешь сказать, что собираешься безучастно взирать, как твоя дочь совершает главную ошибку всей своей жизни?

— А что я могу сделать? Пердите двадцать два года, и ей не откажешь в здравом смысле.

— Будь у нее хоть капля здравого смысла, она бы так не поступила. Неужели ты не пыталась ее отговорить?

— Конечно, пыталась. — Ну и?

— И я не преуспела. Она твердо решила стать циклисткой.

— Нет, мы должны что-то сделать! Наложить судебный запрет, или подрядить депрограмматора, или устроить циклисткам промывание мозгов. Ведь ты судья, и ты можешь откопать какой-нибудь закон…

— Законом провозглашена независимость личности. А поскольку именно закон сделал возможным Освобождение, его вряд ли удастся обратить против Пердиты. Ее выбор отвечает всем критериям Определения Независимой Личности: это личное решение, принятое независимым взрослым человеком, которое не задевает никого…

— А как насчет моей практики? Кэрол Чен утверждает, что шунты вызывают рак.

— Медицинская наука вообще склонна считать любую болезнь результатом каких-то внешних воздействий. Вроде пассивного курения. Здесь этот номер не пройдет. Мама, нравится нам или нет, у Пердиты есть полное право поступить по-своему, а у нас нет никаких оснований вмешиваться. Свободное общество возможно лишь тогда, когда мы уважаем чужое мнение и не лезем не в свое дело. Мы должны признать право Пердиты на собственное решение.

Все это было правдой. Жаль только, что я не смогла сказать все это Пердите, когда она мне позвонила. Я только брякнула в точности мамочкиным тоном: «Ох, Пердита!»

— Во всем виновата ты, — заявила мать. — Я ведь говорила тебе, что нельзя позволять ей делать на шунте эту татуировку. И не рассказывай мне сказки о свободном обществе. Что в нем хорошего, если оно позволяет моей внучке разрушать свою жизнь? — И она бросила трубку.

Я вернула телефон Байшу.

— Мне страшно понравилось, когда ты толковала об уважении права своей дочери на самостоятельное решение, — заметил мой помощник, подавая мантию. — И насчет того, чтобы не вмешиваться в ее личные дела.

— Я хочу, чтобы ты нашел мне прецеденты депрограммирования, — отозвалась я, всовывая руки в рукава. — И посмотри, не обвинялись ли циклистки в каких-нибудь нарушениях свободы выбора — промывании мозгов, запугивании, принуждении…

Раздался звонок, и вновь универсальный.

— Алло, кто говорит? — на всякий случай спросил Байш. Неожиданно его голос смягчился. — Минутку. — И он зажал ладонью трубку. — Это твоя дочь Виола.

Я взяла трубку:

— Привет, Виола.

— Я только что говорила с бабушкой, — доложила моя дочурка. — Ты просто не поверишь, что на сей раз выкинула Пердита. Она примазалась к циклисткам.

— Знаю.

— Ты знаешь? И ты мне ничего не сказала? Просто не верится. Ты никогда мне ничего не говоришь.

— Я решила, что Пердита должна сама поставить тебя в известность, — устало сказала я.

— Ты что, смеешься? Да она тоже все от меня скрывает. В тот раз, когда ей взбрело на ум имплантировать себе эти ужасные брови, она молчала об этом три недели. А когда сделала лазерную татуировку, вообще ничего не сказала. Мне сообщила об этом Твидж! Ты должна была позвонить мне. А бабушке Карен ты сказала?

— Она в Багдаде, — мстительно произнесла я.

— Знаю. Я ей звонила.

— Ох, Виола, ну как ты могла!

— В отличие от тебя, мамочка, я считаю, что должна говорить членам нашей семьи о том, что их касается.

— И что же она? — У меня перехватило дыхание.

— Я не смогла дозвониться. Там ужасная связь. Мне попался какой-то тип, который совершенно не понимал английского. Я повесила трубку и попробовала еще раз, и мне сказали, что весь этот город отключен.

Слава богу, подумала я, тихонько переводя дух. Слава Богу, слава богу.

— Бабушка Карен имеет право знать, мама. Подумай только, как это может подействовать на Твидж. Ведь она считает Пердиту образцом для подражания. Когда Пердита имплантировала эти ужасные брови, Твидж налепила себе на лоб пару клепучек, и я еле-еле их потом отодрала. А что, если Твидж тоже вздумает податься в циклистки?

— Твидж всего девять лет. К тому времени, когда ей понадобится шунт, Пердита и думать забудет об увлечениях молодости. — «То есть я на это надеюсь», — добавила я про себя. Татуировка украшала Пердиту уже полтора года, и не похоже, чтобы очень ей надоела. — И кроме того, у Твидж больше здравого смысла.

— Это верно. Ох, мама, ну как Пердита могла так поступить? Разве ты не объяснила ей, как это ужасно?

— Объяснила, — ответила я. — Ужасно, старомодно, негигиенично и болезненно. И все это не произвело на нее ни малейшего впечатления. Она заявила, что, по ее мнению, это будет ужасно весело.

Байш показал на часы и одними губами произнес:

— Пора отправляться в суд.

— Весело! — воскликнула Виола. — И ведь она видела, чего мне стоило пережить то время. Честное слово, мам, иногда мне кажется, что у нее вообще нет мозгов. А ты не можешь добиться, чтобы её признали недееспособной, засадили за решетку или еще куда?

— Нет, — ответила я, тщетно пытаясь застегнуть мантию одной рукой. — Виола, мне нужно идти. Я опаздываю в суд. Боюсь, мы не можем сделать ничего, чтобы остановить ее. Она разумный взрослый человек.

— Разумный! — фыркнула Виола. — Она совсем чокнулась с этими своими бровями. У нее лазерная татуировка на руке — «Последний Стояк Кастера»!

Я протянула трубку Байшу:

— Скажи Виоле, что я поговорю с ней завтра. — Я наконец справилась с застежкой. — А потом позвони в Багдад и узнай, долго ли там будут отключены телефоны. А если будут еще универсальные звонки, убедись, что они местные, прежде чем снимать трубку.

И я отправилась в зал заседаний.

Байш не смог дозвониться до Багдада, что я сочла добрым знаком. О моей свекрови не было ни слуху ни духу. В полдень позвонила мамуля и поинтересовалась, можно ли на законном основании сделать лоботомию.

Она позвонила снова на следующий день. Я как раз читала лекцию об Определении Независимой Личности, рассказывая студентам о неотъемлемом праве любого гражданина свободного общества делать из себя законченного болвана.

— По-моему, это твоя мать, — прошептал Байт, протягивая трубку. — Она опять пользуется универсальным номером, хотя звонит по местному. Я проверил.

— Привет, мам, — сказала я.

— Мы все устроили, — сообщила мамуля. — Мы пообедаем с Пердитой в «Мак-Грегорсе». Это на углу Двенадцатой улицы и Лоримера.

— У меня лекция в разгаре.

— Знаю. Я тебя надолго не оторву. Я просто хотела сказать тебе, чтобы ты не беспокоилась. Я обо всем позабочусь.

Мне не понравилось то, как это прозвучало.

— Что ты затеяла?

— Пригласила Пердиту пообедать с нами. Я же тебе сказала. В «Мак-Грегорсе».

— А кто это «мы», мама?

— Просто наша семья, — невинно ответила мамуля. — Ты и Виола.

Ну, по крайней мере она не притащит с собой депрограмматора. Пока.

— Что ты задумала, мама?

— И Пердита спросила то же самое. А что, бабушке нельзя пригласить внучку пообедать? Приходи туда в половине первого.

— У нас с Байшем запланирована встреча в суде в три.

— О, тогда нам хватит времени. Кстати, захвати Байша. Он будет представлять мужскую точку зрения.

Она повесила трубку.

— Придется тебе обедать со мной, Байш, — сказала я. — Прости.

— А что? На этом обеде произойдет какой-нибудь скандал?

— Понятия не имею.

На пути к «Мак-Грегорсу» Байш выложил мне все, что ему удалось узнать о циклистках.

— Это не культ. У них нет религиозной привязки. Кажется, впервые они заявили о себе еще до Освобождения, — тараторил мой заместитель, сверяясь со своими записями — Хотя есть кое-какие связи с движением за свободу выбора,

Висконсинским университетом и Музеем современного искусства. — Что?

— Они называют своих предводительниц наставницами. Похоже, их философия представляет собой смесь радикального феминизма с лозунгами защитников окружающей среды восьмидесятых годов. Они вегетарианки и не склонны к юмору.

— Ни шутов, ни шунтов, — подытожила я. Мы остановились у «Мак-Грегорса» и выбрались из автомобиля.

— А в использовании каких-нибудь средств для управления сознанием они замечены не были? — с надеждой спросила я.

— Нет. Зато полным-полно исков против отдельных членов, и все они выиграли.

— По Определению Независимой Личности.

— Ага. А также одно уголовное дело, возбужденное некой участницей этого движения, члены семьи которой пытались ее депрограммировать. Депрограмматора приговорили к двадцати годам, а родственничков — к двенадцати.

— Не забудь упомянуть об этом при мамуле, — сказала я, открывая дверь заведения.

Это был один из тех ресторанчиков, где вьюнок обвивает столик метрдотеля, а в зале повсюду разбросаны островки растительности.

— Его предложила Пердита, — объяснила мамуля, провожая нас с Байшем мимо зарослей к нашему столику. — Она сказала, что большинство циклисток — вегетарианки.

— А она пришла? — спросила я, огибая оплетенную огурцами стойку.

— Пока нет.

Мамуля указала на беседку из роз:

— Вон наш столик.

«Наш столик» оказался плетенным из прутьев сооружением, укрывшимся под шелковичным деревом. Виола и Твидж восседали в дальнем углу под увитой фасолью шпалерой, рассматривая меню.

— А ты что здесь делаешь, Твидж? — спросила я. — Почему ты не в школе?

— А я все равно что там, — ответила она, поднимая свою лазерную доску. — Учусь на расстоянии.

— Я решила, что наша беседа должна касаться и ее, — заявила Виола. — В конце концов ей скоро тоже придется получить шунт.

— А вот моя подруга Кинси говорит, что она не будет его носить. Как Пердита, — сообщила Твидж.

— Я уверена, что Кинси изменит свое мнение, когда придет время, — сказала мамуля. — И Пердита тоже. Байш, не сядешь ли рядом с Виолой?

Байш послушно забрался под шпалеру и уселся на плетеный стул. Твидж потянулась через Виолу, передавая ему меню.

— Отличный ресторанчик, — заявила она. — Тут можно ходить без обуви. — И в доказательство она задрала босую ногу. — А если проголодаешься, пока ждешь свой заказ, можно что-нибудь поклевать. — Крутанувшись на стуле, она сорвала пару зеленых стручков. Один протянула Байшу, второй надкусила сама. — Спорим, что Кинси не передумает! Кинси говорит, от шунта боль еще хуже, чем от растяжения связок.

— А без него боль куда сильнее, — заверила ее Виола, бросив на меня выразительный взгляд, означавший: «Ну вот, теперь ты видишь, что натворила моя сестра?»

— Трейси, почему бы тебе не сесть напротив Виолы? — предложила мамуля. — А Пердиту, когда она явится, мы посадим рядом с тобой.

— Если она явится, — заметила Виола.

— Я попросила ее прийти в час, — сказала мамуля. — Так что у нас есть возможность выработать стратегию до ее прихода. Я говорила с Кэрол Чен…

— Ее дочь чуть было не стала циклисткой в прошлом году, — пояснила я Виоле и Байшу.

— Кэрол сказала, что они собрались всей семьей, вот как мы сейчас, и просто поговорили с дочерью. И та в конце концов решила, что не будет становиться циклисткой. — Она обвела взглядом стол. — Мне кажется, что нам следует поступить так же. По-моему, сначала мы должны объяснить Пердите важность Освобождения и рассказать о временах ужасного угнетения, которые ему предшествовали…

— А по-моему, — прервала ее Виола, — мы должны попытаться уговорить ее прожить несколько месяцев без амменерола, вместо того чтобы удалять шунт. Если только она придет. Я в этом не уверена.

— Почему бы и нет?

— А что бы ты делала на ее месте? Я хочу сказать, что все это напоминает мне суд инквизиции. Она должна будет сидеть, слушать и оправдываться, одна против всех. Может, она и чокнутая, но дурой ее не назовешь.

— Никакая это не инквизиция, — возмутилась мать. Она озабоченно поглядела мимо меня на входную дверь. — Я уверена, что Пердита… — Она запнулась, встала и неожиданно бросилась в заросли аспарагуса.

Я обернулась, ожидая узреть Пердиту с обесцвеченными губами или татуировкой на всем теле, но сквозь листву ничего не было видно. Я отвела ветви в сторону.

— Неужто Пердита? — спросила Виола, подаваясь вперед. Я всмотрелась в просвет шелковичных ветвей.

— О господи, — только и смогла я выговорить.

Это была моя свекровь в чем-то просторном, черном и шелковом. Она устремилась к нам прямо по тыквенной грядке. Ее одежды развевались, а глаза сверкали. Наградив меня гневным взглядом, мамуля бросилась навстречу, оставляя в кильватере полосу помятой редиски.

Я точно так же посмотрела на Виолу.

— Это твоя бабушка Карен, — укоризненно произнесла я. — Ты же сказала мне, что не смогла ей дозвониться.

— А я и вправду не смогла, — ответила она. — Твидж, сядь прямо. И положи свою дощечку.

В розовой беседке послышался зловещий шелест, листья затрепетали, и появилась моя свекровь.

— Карен! — воскликнула я, изо всех сил пытаясь изобразить радостное удивление. — Каким ветром тебя сюда занесло? Я думала, ты в Багдаде.

— Я вернулась домой, как только получила весточку от Виолы, — холодно проговорила она, рассматривая всех по очереди. — А это кто? — Ее осуждающий взгляд остановился на моем помощнике. — Новый сожитель Виолы?

— Нет! — испуганно воскликнул Байш.

— Это мой заместитель, — объяснила я. — Байш Адамс-Харди.

— Твидж, а ты почему не в школе?

— А я как раз в школе, — сказала Твидж. — Я присутствую на уроке. — И она подняла свою дощечку. — Видишь? Идет математика.

— Ясно. — Свекровь повернулась, чтобы обрушиться на меня. — Значит, это достаточно серьезный повод для того, чтобы оторвать мою правнучку от занятий в школе. К тому же вам потребовалась помощь юриста. И все же ты не считаешь дело достаточно важным, чтобы сообщать о нем мне! Конечно, ты никогда мне ничего не говоришь, Трейси!

Она плюхнулась на самый дальний стул, взметнув в воздух целое облако листьев и лепестков душистого горошка и обезглавив капусту, украшавшую наш столик.

— Я не знала о том, что Виоле нужна помощь, до вчерашнего дня. Виола, никогда ничего не передавай через Хассима. Он почти не говорит по-английски… Твой опознавательный код я кое-как разобрала, но телефонная сеть не работала, и мне пришлось лететь самой. В разгар переговоров, заметьте.

— И как идут переговоры, бабушка Карен? — поинтересовалась Виола.

— Они шли достаточно хорошо. Израильтяне отдали палестинцам пол-Иерусалима и договорились вскоре поделить Голанские высоты.

Она бросила на меня гневный взгляд.

— Вот они понимают важность связи. — Карен снова повернулась к Виоле: — Так из-за чего на тебя все ополчились, Виола? Им не нравится твой новый сожитель?

— Я вовсе не ее сожитель, — запротестовал Байш.

Я часто удивляюсь, как моей свекрови удалось сделаться дипломатом. Трудно представить, чтобы она могла быть полезна на всех этих посреднических заседаниях со всякими сербами и католиками, протестантами и хорватами, Северной и Южной Кореей. Она примыкает сразу к обеим враждующим партиям, делает слишком поспешные выводы, неверно истолковывает любые доводы собеседника и отказывается кого-либо слушать. И все же Карен сумела так уболтать Южную Африку, что ее главой стал Мандела. Она же, вероятно, заставила палестинцев принять во внимание Йом Киппур. Наверное, она просто запугивает противника до состояния рабской покорности. Или, может быть, враждующие стороны объединяются для того, чтобы общими усилиями защититься от нее.

Байш продолжал негодовать:

— Я ни разу не видел Виолу до сегодняшнего дня. Я и по телефону-то разговаривал с ней всего несколько раз.

— Ты, должно быть, что-то натворила, — проницательно заметила Карен, обращаясь к Виоле. — Ясно, что они жаждут твоей крови.

— Не моей, — возразила Виола, — Пердиты. Она стала циклисткой.

— Мотоциклисткой? Так, значит, я бросила переговоры с Западным берегом только потому, что вам не нравится, что девочка стала ездить на мотоцикле? Как, по-вашему, я объясню это президенту Ирака? Она не поймет этого, и я тоже. Мотоциклистка, подумать только!

— У циклисток нет мотоциклов, — сказала мамуля.

— У них есть менструации, — брякнула Твидж.

По меньшей мере на целую минуту воцарилась тишина, и я подумала: «Ну вот, свершилось». Неужели мы с моей свекровью примем одну сторону в этом семейном споре?

— Так, значит, весь сыр-бор разгорелся только оттого, что Пердита удалила шунт? — наконец спросила Карен. — А разве она не совершеннолетняя? И это, безусловно, тот случай, где действует Определение Независимой Личности. Уж ты-то должна это знать, Трейси. Ты же в конце концов судья.

Я просто ушам своим не верила. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Уж не хочешь ли ты сказать, будто тебе все равно, что она ни во что не ставит великие свершения Освобождения? — возопила мамуля.

— Мне это вовсе не кажется преступлением, — заявила Карен. — На Среднем Востоке тоже, знаете ли, существуют антишунтовые группы, но никто не принимает их всерьез. Даже иракские женщины. Они до сих пор закрывают лицо покрывалом.

— А вот Пердита принимает их всерьез.

Карен отмела возражение решительным взмахом черного рукава.

— Это просто причуда. Вроде микроюбок. Или этих забавных электронных бровей. Порой некоторые женщины ненадолго увлекаются подобными странностями, но ведь не все поголовно сходят с ума от веяний моды.

— Но Пердита… — заикнулась было Виола.

— Если Пердите хочется, чтобы у нее были месячные, — пускай. Тысячи лет женщины прекрасно обходились без шунтов.

Мамуля побагровела.

— Так же прекрасно они уживались с крысами, холерой и корсетами, — сказала она, подкрепляя каждое слово ударом кулака по столу. — Однако нет никакой причины заводить их добровольно, и я не собираюсь позволять Пердите…

— Да, кстати, а где же сама бедняжка? — спросила Карен.

— Появится с минуты на минуту, — ответила мать. — Я пригласила ее на обед, так что мы можем обсудить это с ней.

— Ага, — кивнула Карен. — Ты хочешь сказать, можем дать ей такую затрещину, что она изменит свое решение. Ну, у меня нет никакого желания сотрудничать с вами. Я собираюсь выслушать мнение бедной малышки с интересом и пониманием. «Уважение» — вот то ключевое слово, которое вы все, кажется, забыли. Уважение и обыкновенная вежливость.

У нашего столика вдруг появилась босоногая молодая женщина в комбинезоне в цветочек и с красным шарфом, повязанным на левой руке. В руках у нее была стопка розовых брошюрок.

— Самое время, — строго сказала Карен, выхватывая одну из книжечек. — Обслуживание у вас ужасное. Я сижу здесь битых десять минут. — Она раскрыла брошюру. — Я и не надеюсь, что у вас есть скотч.

— Меня зовут Евангелина, — представилась молодая женщина. — Я наставница Пердиты. — Она отобрала книжку у Карен. — Пердита не смогла присоединиться к вам. Она попросила меня прийти вместо нее и объяснить вам нашу философию.

Наставница села на плетеный стул рядом со мной.

— Циклистки ценят свободу больше всего на свете, — изрекла она. — Свободу от всего искусственного — от пилюль, контролирующих фигуру, от синтетических гормонов, свободу от власти мужчин, которые пытаются навязать нам все это. Как вы, вероятно, уже знаете, мы не носим шунтов.

Она показала на красный шарф, завязанный на руке.

— Вместо них мы носим этот символ нашей свободы и нашей женской сущности. Я надела его сегодня, чтобы все знали, что настало время моего цветения…

— У нас такой символ тоже есть, — вставила мамуля. — Только мы носим его под юбкой.

Я рассмеялась.

Наставница укоризненно воззрилась на меня.

— Мужчины стремились управлять женским телом задолго до так называемого «Освобождения». Они начали с правительственного контроля над абортами, научного ограничения рождаемости, нарушения прав эмбрионов и в конце концов дошли до амменерола, который вообще уничтожил репродуктивный цикл. Все это было частью тщательно разработанной программы порабощения женского тела, а потом и женской души мужским тираническим режимом.

— Какая интересная точка зрения! — с воодушевлением воскликнула Карен.

Действительно интересная. Правда, на это можно было бы возразить, что амменерол создали вовсе не для того, чтобы уничтожить менструации. Этот препарат предназначался для лечения злокачественных опухолей, а свойство маточной оболочки усваивать его было обнаружено случайно.

— Вы хотите сказать, — заволновалась мамуля, — что мужчины навязали женщинам шунты? Да нам пришлось бороться со всем и вся, чтобы ФДА одобрил использование амменерола!

И это было правдой. В деле объединения женщин, там, где потерпели поражение суррогатные матери, противники абортов и борцы за права эмбрионов, победила перспектива не иметь менструаций вообще. Женщины стали организовывать митинги, собирать подписи и выдвигать своих сенаторов. Они добивались поправок к законам, их отлучали от церкви и сажали в тюрьмы, и все во имя Освобождения!

— Мужчины были против амменерола, — продолжала мамуля. — Не говоря уже о религиозных фанатиках, производителях гигиенических пакетов и католической церкви…

— Церковь понимала, что тогда придется разрешить женщинам становиться священниками, — заметила Виола.

— Что и произошло, — добавила я.

— Освобождение не освободило вас, — громко заявила наставница. — Разве что от естественных ритмов вашей жизни, самой женской вашей сущности.

Она нагнулась и сорвала ромашку, которая росла под столом.

— Мы, циклистки, празднуем приход наших менструаций и наслаждаемся своим телом, — провозгласила она, воздев ромашку к потолку, словно знамя. — Когда у циклистки начинается пора цветения, как мы называем это, мы приветствуем ее цветами, стихами и песнями. Затем мы соединяем руки и вспоминаем все самое лучшее, что есть в наших месячных.

— Отеки, например, — предположила я.

— Или лежание в постели с противным тампоном три дня в месяц, — сказала мать.

— А по-моему, главная прелесть в припадках болезненного беспокойства, — подхватила Виола. — Когда я отказалась от амменерола, чтобы завести Твидж, мне порой мерещилось, будто на меня вот-вот рухнет космическая станция.

Пока Виола говорила, к нам подошла женщина средних лет в цветастой форме и соломенной шляпке и остановилась рядом со стулом моей матери.

— У меня тоже бывали такие перепады настроения, — заметила она. — Я то радовалась жизни, как жеребенок, то была угрюма, что твоя Лиззи Борден.

— А кто такая Лиззи Борден? — поинтересовалась Твидж.

— Она прикончила своих родителей, — пояснил Байш. — Топором.

Карен и наставница переглянулись.

— Кажется, ты должна заниматься математикой, Твидж? — напомнила Карен.

— Мне всегда было интересно, не было ли у Лиззи Борден ПМС, — произнесла Виола, — из-за которого…

— Нет, — возразила мамуля. — Это случилось до тампонов и ибупрофена. Убийство при смягчающих обстоятельствах.

— Не думаю, что сейчас нам помогут разговоры о подобной ерунде, — твердо заявила Карен, метнув на каждого сердитый взгляд.

— А вы — наша официантка? — поспешно спросила я женщину в соломенной шляпе.

— Да, — ответила та, извлекая блокнот из кармана своего комбинезона.

— У вас есть вино?

— Да. Одуванчиковое, первоцветовое и примуловое.

— Мы возьмем все три сорта.

— По бутылке каждого?

— Конечно, — кивнула я, — раз уж вы не подаете их в бочках.

— Сегодня наше фирменное блюдо — арбузный салат и choufleur gratinée, — сообщила она, одарив всех улыбкой. Карен и наставница не улыбнулись в ответ. — Пусть каждый из вас сорвет себе по кочанчику цветной капусты с этой грядки. А еще у нас великолепное соте из бутонов лилии в календуловом масле.

Пока все заказывали первое, наступило временное перемирие.

— Я возьму сладкий горошек, — решила наставница, — и стакан розовой воды.

Байш наклонился к Виоле:

— Простите, что я выглядел таким испуганным, когда ваша бабушка спросила, не ваш ли я любовник.

— Да ладно, — ответила Виола. — Бабушка Карен иногда бывает совершенно невыносимой.

— Я просто не хотел, чтобы вы подумали, будто вы мне не нравитесь. Ведь это не так. То есть вы мне нравитесь.

— А у них нет эрзацбургеров? — спросила Твидж.

Как только официантка удалилась, наставница разложила свои розовые брошюрки.

— Здесь излагается наша философия, — заявила она, протягивая мне одну брошюру, — а также практические сведения о менструальном цикле. — Другую она протянула Твидж.

— В точности как те книжонки, что нам подсовывали в старших классах, — заметила мамуля, взглянув на свой экземпляр. — «Особый Подарок», вот как они назывались. И там были все эти слащавые картиночки, на которых улыбались и играли в теннис девушки с розовыми ленточками в волосах. Издевательство, иначе не назовешь.

Она была права. Там имелось даже то самое знакомое всем со школьной скамьи изображение фаллопиевых труб, которое всегда напоминало мне кадр из первых серий фильма ужасов «Чужой».

— Ой, фу, — сказала Твидж. — Это отвратительно.

— Занимайся своей математикой, — рявкнула Карен. Байша, похоже, затошнило.

— Неужели женщины и вправду интересуются этой гадостью?

Появилось вино, и я налила каждому по большому бокалу. Наставница неодобрительно поджала губы и покачала головой.

— Циклистки не употребляют искусственных стимуляторов и гормонов, которыми женщин вынудили пользоваться мужчины, чтобы сделать их тупыми и покорными.

— А сколько у вас длятся месячные? — полюбопытствовала Твидж.

— Бесконечно, — встряла мамуля.

— От четырех до шести дней, — сухо ответила наставница. — Об этом сказано в брошюре.

— Нет, я хочу спросить, всю жизнь или нет?

— Как правило, первые менструации начинаются в двенадцать лет и прекращаются к пятидесяти пяти.

— А у меня это первый раз случилось в одиннадцать лет, — сообщила официантка. — В школе.

— А у меня последняя началась как раз в тот день, когда ФДА разрешил использовать амменерол, — сказала моя мать.

— Триста шестьдесят пять разделить на двадцать, — бормотала Твидж, царапая что-то на своей доске, — и умножить на сорок три года… — Она подняла голову. — Это будет пятьсот пятьдесят девять циклов!

— Не может быть, — возмутилась мамуля, отнимая у нее доску. — Их должно быть по меньшей мере пять тысяч.

— И каждый начинается именно в тот день, когда отправляешься в поездку, — заметила Виола.

— Или выходишь замуж, — добавила официантка. Мамуля начала что-то писать на дощечке.

Воспользовавшись временным прекращением огня, я подлила всем одуванчикового вина. Мамуля оторвалась от доски:

— Нет, вы только подумайте! Учитывая, что «неудобства» продолжаются в среднем по пять суток, вы мучились бы около трех тысяч дней! Ведь это целых восемь лет!

— А в промежутках — ПМС, — заметила официантка, ставя на стол цветы.

— А что такое ПМС? — спросила Твидж.

— «Предменструальный синдром» — название, придуманное медициной мужчин для обозначения естественного колебания гормонального уровня, предвещающего наступление регул, — изрекла наставница. — Эти незначительные и совершенно нормальные изменения мужчины считали чем-то вроде болезни. — Она взглянула на Карен, ожидая подтверждения.

— Я, бывало, отрезала себе волосы, — вспомнила моя свекровь.

Наставница заерзала на стуле.

— Однажды я отхватила с одной стороны все начисто, — продолжала Карен. — Каждый месяц Бобу приходилось прятать ножницы. И ключи от машины. Я начинала рыдать всякий раз, как загорался красный свет.

— А отеки у тебя были? — поинтересовалась мать, наливая Карен очередной стакан одуванчикового вина.

— Да я становилась похожа на Орсон Уэллис!

— А кто такая Орсон Уэллис? — спросила Твидж.

— Ваши комментарии отражают ту ненависть к собственному телу, которую вам привило владычество мужчин! — воскликнула наставница. — Мужчины вывели породу женщин с промытыми мозгами, женщин, которые считают, что месячные — это зло, и даже называют их «проклятием», а все оттого, что приняли точку зрения мужчин.

— А я называла их проклятием, поскольку была уверена, что его наложила на меня злая колдунья, — заявила Виола. — Как в «Спящей красавице».

Все воззрились на нее.

— Ну да, так я и думала, — подтвердила моя старшая дочь. — Это была единственная причина, которую я сумела изобрести. — Она вернула свою книжицу наставнице. — Да я и теперь верю в это.

— По-моему, вы поступили очень храбро, отказавшись от амменерола, чтобы завести Твидж, — сказал галантный Байш.

— Это было ужасно, — с чувством произнесла Виола. — Вы просто не представляете. Мамуля вздохнула:

— Когда у меня начались месячные, я спросила свою мать, были ли они и у Аннеты.

— А кто такая Аннета? — немедленно заинтересовалась Твидж.

— Девушка-мушкетер, — ответила мамуля и добавила, заметив непонимающий взгляд Твидж:

— Ну та, по телику.

— Высший класс, — сказала Виола.

— «Клуб Микки Мауса», — уточнила мамуля.

— Это что, такая старшеклассница, которую звали Клубника Мауса, что ли? — недоверчиво спросила Твидж.

— Да, это были тяжелые времена — во многих отношениях, — вздохнула я.

Мать испепелила меня взглядом и обратилась к Твидж:

— Аннета была идеалом каждой девочки. У нее были вьющиеся волосы, неподдельная грудь и отутюженная юбка в складку. Я просто не могла вообразить, чтобы и ее отягощало нечто столь же грязное и неблагородное. Мистер Уолт Дисней никогда не допустил бы этого. А уж коли у Аннеты этого не было, то, думала я, и мне оно ни к чему. И вот я спросила свою маму…

— А что она ответила? — не выдержала Твидж.

— Она сказала, что такое бывает у каждой женщины. И тогда я поинтересовалась: «Что, даже у английской королевы?» И она ответила: «Даже у королевы».

— Правда? — изумилась Твидж. — Да ведь она такая старая!

— Это сейчас у нее ничего нет, — раздраженно сказала наставница. — Я же объяснила вам, что менопауза наступает примерно в пятьдесят пять лет.

— И тогда у вас начинаются вспышки беспричинной ярости и остеопороз, а на верхней губе вырастают усы, как у Марка Твена.

— А кто такой… — начала было Твидж.

— Вы просто вторите пристрастному мнению мужчин, — прервала ее изрядно покрасневшая Евангелина.

— Знаете, что меня всегда интересовало? — спросила Карен, заговорщицки наклоняясь к мамуле. — Не была ли причиной Фолклендской войны менопауза Мэгги Тэтчер?

— А кто такая Мэгги Тэтчер? — спросила Твидж. Наставница, лицо которой к этому времени стало почти того же цвета, что ее шарф, вскочила:

— Мне ясно, что с вами бесполезно разговаривать дальше. Мужчины основательно поработали над вашими мозгами. — Она принялась лихорадочно собирать свои брошюрки. — Да вы слепы, все вы! Вы даже не понимаете, что являетесь жертвами тайного заговора, цель которого — лишить вас вашей биологической основы, всей вашей женской сущности! Ваше хваленое «Освобождение» вовсе не было освобождением. Это просто новый вид рабства.

— Даже если бы это было правдой, — произнесла я, — даже если это и был заговор, призванный подчинить нас влиянию мужчин, ей-богу, оно того стоило.

— А знаєте, Трейси права, — заметила Карен, обращаясь к мамуле. — Совершенно права. Если есть на свете что-нибудь, ради чего стоило бы пожертвовать даже своей свободой, то это, несомненно, избавление от регул.

— Жертвы! — возопила наставница. — У вас укради вашу женственность, а вас это даже не волнует!

И она ринулась к выходу, сокрушив по дороге несколько кабачков и клумбу гладиолусов.

— Знаете, что я ненавидела больше всего до Освобождения? — невозмутимо спросила Карен, выливая остаток одуванчикового вина в свой бокал. — Гигиенические пояса.

— И эти картонные аппликаторы для тампонов.

— Ни за что не стану циклисткой, — заявила Твидж.

— Замечательно, — поддержала я.

— А сладкое будет?

Я подозвала официантку, и Твидж заказала засахаренные фиалки.

— Кто-нибудь еще хочет десерт? — спросила я. — Или вина из примулы?

— По-моему, вы нашли прекрасный способ помочь своей сестре, — промурлыкал Байш, склоняясь к Виоле.

— А реклама «Модакса»? — не унималась мамуля. — Помните, там была такая шикарная девица в шелковом вечернем платье и длинных белых перчатках? А под картинкой написано: «Модакс, потому что…» Я была уверена, что «Модакс» — это такие духи.

Карен хихикнула:

— А я думала, что это сорт шампанского!

— По-моему, пить нам уже хватит, — вздохнула я:

На следующее утро, едва я вошла в контору, раздался телефонный звонок. Универсальный. Я испуганно посмотрела на Байша:

— Карен вернулась в Ирак, не так ли?

— Ага, — ответил он. — Виола сказала, что заминка в ее переговорах произошла оттого, что не могли решить, строить на Западном берегу Диснейленд или нет.

— А когда звонила Виола?

Байш сонно потянулся:

— Я сегодня завтракал с ней и Твидж. — О!

Я подняла трубку:

— Вероятно, мамуля хочет сообщить мне план похищения Пердиты. Алло?

— Это Евангелина, наставница Пердиты, — произнес голос в трубке. — Вот теперь вы, наверное, счастливы. Вы вынудили Пердиту смириться с порабощающим владычеством мужчин.

— Я?

— Очевидно, вы обратились к депрограмматору, и я хочу, чтобы вы знали, что мы собираемся подать на вас за это в суд.

И она отключилась. Телефон тотчас же зазвонил вновь. Опять универсальный.

— Какая польза от опознавательных кодов, если ими никто никогда не пользуется? — с горечью заметила я, снимая трубку.

— Привет, мам, — произнесла моя дочь Пердита. — Мне показалось, что тебе будет приятно услышать, что я раздумала становиться циклисткой.

— Да ну? — сказала я, пытаясь приглушить ликование в голосе.

— Я узнала, почему они носят на руке этот красный шарф. Он символизирует их… ммм… «убил-и-съел».

— Ах, вот как…

— Ну, это еще не все. Наставница рассказала мне о вашем обеде. Так это правда, что бабушка Карен поддержала тебя?

— Да.

— Ух ты! Просто не верится. Но так или иначе, наставница заявила, что вы не стали слушать о том, как это здорово — иметь менструации, и без умолку твердили о негативных сторонах этого явления, вроде опухания, колик и повышенной раздражительности. Тут я спросила, что такое колики. А она говорит: «Боли при менструальном кровотечении». Я так и ахнула: «Какое еще кровотечение? Никто мне не говорил ни о каком кровотечении!» Мама, ну почему ты не сказала мне, что от этого идет кровь?

В свое время я рассказывала ей об этом, но почувствовала, что сейчас разумнее промолчать.

— И ты ни слова не сказала о том, что это больно! И о колебаниях гормонов тоже! Да какой же дуре захочется иметь все эти прелести, если можно не иметь! И как вы все это терпели до Освобождения!

— То было мрачное, тяжелое время, — произнесла я с пафосом, достойным жюри присяжных.

— Еще бы! Ну, во всяком случае, я с этим завязала, и моя наставница была просто вне себя. Но я заявила ей, что это — Решение Независимой Личности и она должна его уважать. Тем не менее я не собираюсь бросать вегетарианство. Даже не пытайся отговорить меня от этого.

— Боже упаси!

— Знаешь, на самом деле во всем виновата ты, мама. Если бы ты с самого начала сказала мне, что это больно, ничего бы не случилось. Все-таки Виола права. Ты нам никогда ни о чем не рассказываешь!

 

ГОСТИНИЦА

[20]

Служба в канун Рождества. Прозвучали последние аккорды хорала «Приди, приди, Еммануил», и хор сел. Преподобный Уолл заковылял к кафедре, сжимая в руке пачку пожелтевших машинописных листков.

В хоре Ди повернула голову к Шерон и прошептала:

— Поехали! Двадцать четыре минуты по часам. Сидящая справа от Шерон Вирджиния пробормотала:

— «И пошли все записываться, каждый в свой город». Преподобный Уолл пристроил листки на кафедре, слезящимися глазами посмотрел на свою паству и заговорил:

— «И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова. Записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна».

Преподобный Уолл умолк.

— Мы ничего не знаем об этом путешествии из Назарета, — прошептала Вирджиния.

— Мы ничего не знаем об этом путешествии из Назарета, — нетвердо продолжал преподобный Уолл, — какие испытания выпали на долю молодой четы, на каких постоялых дворах они останавливались по дороге. Нам известно лишь, что в такой же вечер, как сейчас, прибыли они в Вифлеем и не хватило им места в гостинице.

Вирджиния что-то быстро писала на полях программки. Ди закашлялась.

— У тебя есть леденцы от кашля? — шепотом спросила она у Шерон.

— А куда ты дела те, что я дала тебе вчера? — прошептала в ответ Шерон.

— Хотя нам ничего не известно об их путешествии, — говорил преподобный Уолл, его голос набирал силу, — мы много знаем о мире, в котором они жили. Это был мир воинов и сборщиков податей, мир бюрократов и политиканов, мир, озабоченный вопросами собственности и власти, мир, занятый своими делами…

Ди опять закашлялась. Порывшись в папке для нот, вытащила леденец от кашля в бумажной обертке. Развернула и сунула в рот.

— …мир, слишком занятый своими делами, чтобы обратить внимание на неприметную пару, пришедшую издалека, — произнес нараспев преподобный Уолл.

Вирджиния передала программку с каракулями Шерон. Ди наклонилась, ей тоже хотелось прочитать. На программке было написано: «Что случилось вчера вечером после репетиции? Когда я ехала домой с ярмарки, тут были полицейские машины».

Ди схватила программку и снова начала рыться в папке. Нашла карандаш, нацарапала: «Кто-то забрался в церковь» — и передала программку Шерон и Вирджинии.

— Ты шутишь, — прошептала Вирджиния. — Их поймали?

— Нет, — ответила Шерон.

Двадцать третьего числа репетиция должна была начаться ровно в семь. Но без пятнадцати восемь хор все еще ждал, когда можно будет петь гимн, пастухи и ангелы прыгали вдоль стен, а преподобный Уолл клевал носом позади кафедры. Второй священник, преподобная Фаррисон, передвигала цветы в горшках на ступенях алтаря, чтобы освободить место для яслей, регент Роза Хендерсон, стоя на коленях, прикрепляла фанерные стволы к картонным пальмам. Пальмы уже два раза падали.

— Пожалуй, так мы проторчим здесь до завтрашней предрождественской службы. — Шерон прислонилась к двери.

— Я не могу задерживаться, — взглянув на часы, сказала Вирджиния. — Мне до девяти нужно попасть на ярмарку. Миген вдруг объявила, что хочет «Барби на школьном балу».

— Горло болит жутко, — пожаловалась Ди. — Здесь жарко или у меня поднимается температура?

— Жарко в этих балахонах, — ответила Шерон. — Зачем мы их надели? Это же репетиция.

— Роза хочет, чтобы все было в точности так же, как завтра во время службы.

— Если завтра я буду себя чувствовать в точности так же, я умру, — пытаясь откашляться, заметила Ди. — Мне нельзя болеть. У меня подарки не завернуты, и я еще даже не думала, что приготовить к Рождеству на обед.

— У тебя хотя бы подарки есть, — отозвалась Вирджиния. — А мне еще надо купить что-нибудь для восьми человек. Не считая «Барби на школьном балу».

— У меня ничего не готово. Нужно написать рождественские открытки, сходить в магазин, завернуть подарки, испечь пирог. Да еще родители Билла придут, — сказала Шерон. — Ну скорей, пора начинать представление.

Роза и ангел из младшей группы хора поднимали пальмы. Деревья сильно клонились вправо, будто над Вифлеемом несся ураган.

Так прямо? — обернувшись, крикнула Роза.

— Да, — сказала Шерон.

— Ложь в церкви, — съехидничала Ди. — Нехорошо.

— Хорошо, — взяв в руки программку, сказала Роза. — Слушайте все. Богослужение пойдет в таком порядке. Входная песнь в исполнении духового квартета, гимн, вступительная молитва, объявления; преподобная Фаррисон, здесь вы собираетесь говорить о начинании «Для малых сих»?

— Да, — ответила преподобная Фаррисон. — А можно сделать короткое объявление прямо сейчас? — Она повернулась к хору: — Если кто-нибудь хочет пожертвовать что-то еще, приносите ваши дары в церковь завтра до девяти утра. В девять мы будем раздавать подарки бездомным. Нам нужны еще одеяла и консервы. Пожертвования приносите в зал общины.

Преподобная Фаррисон прошла в дальний конец храма, а Роза продолжала:

— Объявления, «Приди, приди, Еммануил», проповедь преподобного Уолла…

Услышав свое имя, преподобный Уолл проснулся.

— А! — Он потащился к кафедре с пачкой пожелтевших машинописных листков в руке.

— Ну нет, — возмутилась Шерон. — И рождественское представление, и проповедь. Мы не уйдем отсюда до скончания века.

— Не просто проповедь. А та же самая проповедь, — сказала Вирджиния. — Двадцать четыре минуты. Я ее наизусть знаю. Он читает ее каждый год с тех пор, как появился у нас.

— Он читает ее всю жизнь, — прошептала Ди. — Могу поклясться, в прошлом году я слышала, как он что-то говорил о Первой мировой войне.

— «И пошли все записываться, каждый в свой город, — бубнил преподобный Уолл. — Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета…»

— Ну, это уж слишком, — прошипела Шерон. — Он что, все целиком читать собирается?

— Мы ничего не знаем об этом путешествии из Вифлеема, — продолжал старик.

— Спасибо, преподобный Уолл, — сказала Роза. — После проповеди хор поет «О город Вифлеем», и Мария с Иосифом…

— Чему учит нас история их путешествия? — все больше воодушевлялся преподобный Уолл.

Роза заспешила по проходу и поднялась на ступени алтаря.

— Преподобный Уолл, сейчас нет необходимости читать проповедь целиком.

— О чем эта история говорит нам теперь, когда мы стремимся оправиться от последствий мировой войны? — вопросил священник.

Ди пихнула локтем Шерон.

— Преподобный Уолл. — Роза подошла вплотную к кафедре. — К сожалению, у нас сейчас нет времени, чтобы выслушать вашу проповедь целиком. Нам нужно сделать прогон представления.

— А! — Преподобный Уолл собрал свои бумажки.

— Итак, — продолжала Роза. — Хор поет «О город Вифлеем», и Мария с Иосифом идут по центральному проходу.

Мария с Иосифом в купальных халатах и носках в крапинку встали в дальнем конце храма и пошли между рядами по центральному проходу.

— Пожалуй, нет, Мария и Иосиф, — передумала Роза. — По центральному проходу пойдут волхвы с Востока, а вы идете из Назарета. По боковому проходу.

Мария с Иосифом послушно пустились рысцой по боковому проходу.

— Нет, нет, помедленнее. Вы устали. Весь долгий путь из Назарета вы проделали пешком. Попробуйте еще раз.

Они отбежали назад и снова пошли, сначала неторопливо, потом опять заспешили.

— Паства их не видит, — покачала головой Роза. — Нужно освещение. Преподобная Фаррисон, мы можем осветить боковой проход?

— Ее здесь нет, — сказала Ди. — Она за чем-то пошла.

— Я ее позову. — Шерон вышла в коридор.

Мириам Берг как раз входила в комнату, где размещалась воскресная школа для взрослых, с бумажной тарелкой глазированного печенья.

— Ты не знаешь, где преподобная Фаррисон? — спросила Шерон.

— Минуту назад была в канцелярии, — ответила Мириам.

Шерон отправилась в канцелярию. Преподобная Фаррисон стояла у письменного стола и разговаривала по телефону.

— Когда приедет фургон? — Она кивнула Шерон, давая понять, что сейчас освободится. — Вы не можете выяснить?

Шерон смотрела на стол и ждала. Около телефона стояло стеклянное блюдце с леденцами от кашля в бумажных обертках, а рядом банка копченых устриц и три банки чилима. Вероятно, «Для малых сих», уныло подумала Шерон.

— Через пятнадцать минут? Хорошо. Спасибо. — Преподобная Фаррисон повесила трубку. — Минуточку, — сказала она Шерон и пошла к входной двери.

Преподобная Фаррисон открыла Ддерь и высунула голову наружу. Шерон обдало холодным воздухом. Наверное, пошел снег.

— Фургон придет через несколько минут, — сказала кому-то преподобная Фаррисон.

Шерон через витражное стекло пыталась рассмотреть, кто там, на улице.

— Я отправлю вас в приют, — сказала преподобная Фаррисон. — Нет, вам придется подождать на улице. — И закрыла дверь. — Ну, так что вы хотели? — поворачиваясь к Шерон, спросила она.

Все еще глядя в окно, Шерон сказала:

— Вас просят зайти на репетицию.

Начинался снег. Сквозь стекло хлопья казались синими.

— Сейчас приду. Тут бездомные, о них нужно позаботиться. За сегодняшний вечер это уже вторая пара. Они всегда приходят на Рождество. А в чем дело? Что-то с пальмами?

— Что? — Шерон как завороженная смотрела на падающие хлопья.

Преподобная Фаррисон проследила за ее взглядом:

— Через несколько минут за ними приедет фургон из ночлежки. Мы не можем оставить их здесь без надзора. За последний месяц было два ограбления методистской церкви, а у нас тут все пожертвования «Для малых сих».

Она показала в сторону зала общины. «А мне казалось, что подарки именно для бездомных», — подумала Шерон.

— Они не могут подождать в храме или где-нибудь еще? — спросила она.

Преподобная Фаррисон вздохнула:

— Если их впустить, это не пойдет им на пользу. Они приходят сюда, а не в ночлежку, потому что в ночлежке у них отбирают спиртное. — Она направилась в коридор. — Зачем я нужна?

— А, это насчет света. Роза спрашивает, можно ли осветить боковой проход для Марии и Иосифа.

— Не знаю. — Преподобная Фаррисон пожала плечами. — Здесь со светом такая неразбериха. — Она остановилась около распределительного щита, рядом с лестницей, которая вела вниз, в комнаты для занятий воскресной школы и хора. — Скажите мне, где зажжется свет.

Щелкнул выключатель. Свет в коридоре погас. Преподобная Фаррисон снова включила его. Попробовала другой рубильник.

— Это свет в канцелярии, — сказала Шерон, — и в нижнем коридоре, где занимается воскресная школа для взрослых.

— А этот?

Хористы взвизгнули. Дети завопили от радости.

— Подходит, — сказала Шерон. — Вот и освещение бокового прохода. — Она крикнула вниз: — Ну как?

— Прекрасно, — ответила было Роза. — Нет, подождите. Орган отключился.

Преподобная Фаррисон нажала еще какую-то кнопку, и орган со стоном проснулся.

— Теперь погасли лампы в боковых проходах, — заметила Шерон, — и на кафедре.

— Я говорила, что с этим светом одна морока. — Преподобная Фаррисон щелкнула еще одним выключателем. — А сейчас?

— Потух фонарь на крыльце.

— Хорошо. Так и оставим. Может, это отпугнет бездомных. На прошлой неделе преподобный Уолл разрешил бездомному подождать в помещении, а тот помочился на ковер в воскресной школе для взрослых. Ковер пришлось сдать в чистку. — Она с укором посмотрела на Шерон. — С этими людьми нельзя поддаваться состраданию.

«Нельзя, — подумала Шерон. — Иисус поддался состраданию, и смотрите, что с ним сделали».

— Хозяин гостиницы мог прогнать их, — нараспев читал преподобный Уолл через двадцать минут после начала предрождественской проповеди. — Он был занят, и гостиница была переполнена путешественниками. Он мог закрыть дверь перед Марией и Иосифом.

Вирджиния наклонилась к Шерон и Ли:

— Человек, который залез в церковь, взял что-нибудь?

— Нет, — сказала Шерон.

— Он написал на пол в детской, — прошептала Ди. Преподобный Уолл смущенно умолк и взглянул на хор.

Ди громко закашлялась и закрыла рот рукой, чтобы заглушить кашель. Преподобный Уолл слабо улыбнулся ей и повторил:

— Хозяин гостиницы мог прогнать их.

Ди немного подождала, затем открыла сборник церковных гимнов на том месте, где лежала программка, и застрочила карандашом. Она передала программку Вирджинии, та прочитала и отдала Шерон.

«Преподобная Фаррисон думает, что нескольким бездомным удалось проникнуть в храм, — сообщали каракули на программке. — Еще они сломали пальмы, приготовленные для представления. Сорвали их с планок. Можете себе представить, кто на такое способен?»

— Подобно хозяину гостиницы, нашедшему место для Марии и Иосифа в тот канун Рождества, много лет назад, — закругляясь, сказал преподобный Уолл, — найдем и мы в наших сердцах место для Христа. Аминь!

Орган начал вступление к хоралу «О город Вифлеем», вдалеке в сопровождении Мириам Берг показались Мария и Иосиф. Мириам поправила белое покрывало Марии и что-то зашептала им обоим. Иосиф потрогал приклеенную бороду.

— Как они пойдут? — прошептала Вирджиния. — По боковому проходу или прямо по центральному?

— По боковому, — ответила Шерон. Хор встал.

«О город Вифлеем, тих и сладок твой сон, — запел хор. — В вышине над тобой, храня твой покой, звезды плывут чередой».

Мария и Иосиф медленно, размеренным шагом, как учила их Роза, рука об руку двинулись по боковому проходу. «Нет, — подумала Шерон. — Это неправильно. Иосиф должен идти немного впереди, оберегая Марию, а Мария должна держать руку на животе, оберегая ребенка».

После долгих споров вопрос о том, как следует идти Марии и Иосифу, отложили до окончания репетиции, и прогон представления начался. Мария и Иосиф постучали в дверь гостиницы, и хозяин, широко улыбаясь, сказал им, что мест нет.

— Патрик, чему ты так радуешься? — спросила Роза. — Ты должен быть в плохом настроении. Ты устал, у тебя не осталось свободных комнат.

Патрик попытался нахмуриться.

— У меня нет свободных комнат, — сказал он, — но вы можете остановиться в хлеву.

Он провел их к яслям, и Мария опустилась на колени.

— Где младенец Иисус? — спросила Роза.

— Он будет готов только к завтрашнему вечеру, — шепотом ответила Вирджиния.

— У кого-нибудь есть подходящая кукла?

Ангел из младшей группы подняла руку, и Роза сказала:

— Прекрасно. Мария, сейчас просто возьми одеяло. Хор споет первый куплет гимна «Далеко-далеко, в яслях». Подойдите и встаньте с этой стороны, — показала она.

Пастухи подняли связанные по две хоккейные клюшки, швабры и палки, приладили головные уборы.

— Хорошо, начнем, — сказала Роза.

Орган взял вступительный аккорд, и хор встал.

— «Да-алеко», — пропела Ди и закашлялась, прикрываясь рукой. — Есть… леденцы… от кашля? — удалось выдавить ей между приступами.

— Я видела в канцелярии. — Шерон сбежала вниз по ступеням алтаря и заспешила по проходу мимо пастухов в коридор.

Было темно, но Шерон не хотелось тратить время на поиски нужного выключателя. Лампы, горящие в храме, слабо освещали дорогу, и ей казалось, что она помнит, где лежат леденцы от кашля.

В канцелярии тоже не было света, а фонарь на крыльце преподобная Фаррисон выключила, чтобы не привлекать бездомных. Шерон. открыла дверь, ощупью пробралась к письменному столу и пошарила по нему, пока не наткнулась на стеклянное блюдо. Взяв пригоршню леденцов, она осторожно вышла в коридор.

Хор запел «В полночь на ясном небе», но после двух тактов умолк, и во внезапно наступившей тишине раздался стук.

Шерон повернулась было к двери, потом замешкалась, подумав, что это, возможно, вернулась та пара, которую выставила преподобная Фаррисон, и сейчас начнутся неприятности, но стук был мягкий, почти робкий, и сквозь витражное стекло было видно, что идет сильный снег.

Шерон пересыпала леденцы от кашля в левую руку, приоткрыла дверь и выглянула наружу. На крыльце стояли двое, один немного впереди. В темноте можно было разглядеть лишь очертания их фигур, и Шерон сначала показалось, что это две женщины, но человек, стоящий впереди, произнес голосом молодого мужчины:

— Эркаш.

— Извините, — сказала Шерон. — Я не говорю по-испански. Вы ищете, где остановиться?

Снег таял на лету, превращаясь в дождь, поднимался ветер.

— Кумрах, — сказал молодой человек, слово звучало так, как будто он просто хотел откашляться, а дальше слова так и посыпались, но Шерон не могла ничего разобрать.

— Подождите минутку. — Шерон закрыла дверь.

Она вернулась в канцелярию, поискала в полумраке телефон, набрала номер.

Занято. Шерон повесила трубку, немного помедлила, набрала снова. Опять занято. Она вернулась к двери в надежде, что пара ушла.

— Эркаш, — услышала она, как только открыла дверь.

— Извините, я пытаюсь дозвониться в приют для бездомных. — И тут молодой человек быстро, взволнованно заговорил, шагнув вперед и положив ладонь на дверь. Он был завернут в одеяло, поэтому Шерон и приняла его за женщину.

— Эркаш, — расстроенно, безнадежно, но все так же робко и застенчиво повторил он. — Ботт лом. — И показал на женщину, которая стояла позади, не поднимаясь на крыльцо.

Шерон смотрела не на нее, а на ноги пришедших.

Они были в сандалиях. Сначала ей показалось, что они босые, и она пришла в ужас. Босые на снегу! Потом, приглядевшись, она заметила темную полоску ремешка. Но это все равно что босые. Снег так и сыплет.

Бросить их на улице казалось Шерон немыслимым, но и оставить их в коридоре до прибытия фургона из приюта она не решалась: боялась преподобной Фаррисон.

Канцелярия отпадает: может зазвонить телефон, в зал общины тоже нельзя, там подарки для бездомных.

— Минуточку, — сказала Шерон и, закрыв дверь, пошла посмотреть, не ушла ли Мириам из воскресной школы для взрослых.

Свет не горел, так что, очевидно, Мириам в комнате не было. На столе у двери стояла лампа. Шерон включила ее. Нет, это тоже не годится: в витрине на стене выставлено серебро общины; на столе стоят бумажные чашки и тарелки с рождественским печеньем, которые принесла Мириам, значит, после представления здесь будет угощение для участников. Шерон выключила свет и вышла в коридор.

Кабинет преподобного Уолла не подходит, к тому же он все равно заперт. Кабинет преподобной Фаррисон, разумеется, тоже. Если разместить бездомных в одной из комнат воскресной школы, потом придется тайком вести их наверх.

Может, в каминную? Каминная помещалась между воскресной школой для взрослых и залом братства. Она потянула за ручку, дверь открылась, и Шерон заглянула внутрь. Камин занимал почти всю комнату, рядом были свалены в кучу складные стулья. Она не нашла выключателя, но снаружи сюда проникал свет, и можно было спокойно двигаться. И здесь было теплее, чем на крыльце.

Шерон выглянула в коридор, убедилась, что никто не идет, и впустила мужчину и женщину.

— Можете подождать здесь, — сказала Шерон, хотя было ясно, что они ее не понимают.

Гости прошли за Шерон через темный коридор в каминную, она поставила для них два складных стула и жестом пригласила сесть.

Звуки «В полночь на ясном небе» замерли, и послышался голос Розы:

— Посох пастуха не оружие. Хорошо. Где ангел?

— Я позвоню в приют, — поспешно сказала Шерон, вышла и закрыла дверь каминной.

В канцелярии она опять набрала номер приюта.

«Пожалуйста, пожалуйста, ответьте», — подумала Шерон. На другом конце действительно подняли трубку. От удивления она забыла сказать, что пара бездомных будет ждать в помещении.

— Мы приедем в лучшем случае через полчаса, — сказал служащий приюта.

— Через полчаса?

— Когда температура падает ниже нуля, всегда так, — сказал мужчина. — Постараемся побыстрее.

По крайней мере она поступила правильно, бездомные не смогли бы полчаса простоять под таким снегом. «И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды… истинно говорю вам, не потеряет награды своей», — грустно подумала Шерон. Но в каминной хотя бы тепло и нет снега, им ничто не грозит, пока ее саму не хватятся. Она вдруг сообразила, что пообещала Ди леденцы от кашля.

Леденцы лежали на письменном столе, где Шерон оставила их, когда звонила. Схватив леденцы, она поспешила через коридор в храм.

Стоящий на ступеньках алтаря ангел убеждал пастухов, что бояться нечего. Шерон пробралась сквозь толпу к алтарю, села между Ди и Вирджинией, подала Ди леденцы от кашля. Ди спросила:

— Почему ты так задержалась?

— Мне надо было позвонить. Я что-то пропустила?

— Ничего. Мы застряли на пастухах. Одна пальма свалилась, и пришлось ее укреплять, а потом преподобная Фаррисон остановила репетицию и предупредила всех, чтобы не впускали в храм бездомных, потому что недавно осквернили церковь Святой Троицы.

— А-а. — Шерон поискала глазами преподобную Фаррисон.

— Хорошо, теперь, закончив речь, ангел присоединится к остальным ангелам, — сказала Роза. — Младшая группа, я вам говорю. Нет. Вы стойте на ступеньках. Орган, пожалуйста.

Орган заиграл «Чу, вот ангелы несут благую весть», и младший хор еле слышно запел писклявыми голосами. Преподобной Фаррисон нигде не было.

— Ты не знаешь, куда делась преподобная Фаррисон? — спросила Шерон у Ди.

— Она вышла, как раз когда ты вошла. Ей что-то понадобилось в канцелярии.

В канцелярии. Вдруг она услышит голоса в каминной, откроет дверь и обнаружит там этих людей? Шерон приподнялась.

— Хор! — свирепо глядя на Шерон, сказала Роза. — Может, вы подпоете младшей группе?

Шерон села на место. Через минуту, держа в руках ножницы, появилась преподобная Фаррисон.

— «Поздно ночью он придет», — запела младшая группа. Мириам вышла.

— Куда пошла Мириам? — прошептала Шерон.

— Откуда я знаю? — Ди с любопытством посмотрела на Шерон. — Наверное, подготовить угощение. А что?

— Ничего, — сказала Шерон.

Роза снова сверкнула на нее глазами, Шерон стала подпевать «Свет и жизнь принесет», ей не терпелось, чтобы хорал поскорее закончился и можно было выйти, но как только хорал закончился, Роза сказала:

— Хорошо, теперь волхвы, — и по среднему проходу двинулся шестиклассник со шкатулкой для драгоценностей. — Хор, «Мы три волхва». Орган, пожалуйста.

Начались четыре длинных куплета хорала «Мы три царя Востока». Шерон не могла ждать.

— Мне нужно выйти, — сказала она.

Положив папку для нот на стул, Шерон сбежала вниз по лестнице за алтарем и прошла через узкую комнату, которая вела к боковому проходу. Хористы называли эту комнату цветочной, потому что туда склады вали искусственные цветы для украшения алтаря. Через нее проходили украдкой, когда надо было пораньше уйти из церкви. Сейчас здесь едва можно было повернуться. Везде стояли пюпитры и горшки с шелковыми крупными лилиями, перед дверью в храм возвышался огромный куст красных роз.

Шерон отодвинула куст в угол, осторожно пробралась среди лилий и открыла дверь.

— Бальтазар, положи золото перед яслями, только не урони, — говорила Роза. — Мария, ты Матерь Божия. Не смотри так испуганно.

Шерон прошмыгнула по боковому проходу в коридор, где с флаконами благовоний ждали еще два волхва.

«Все дальше на запад веди нас, звезда, младенцу идем поклониться», — пел хор.

Свет в коридоре и канцелярии по-прежнему не горел, но при свете, идущем из двери воскресной школы для взрослых, можно было видеть весь коридор. Дверь каминной была все так же закрыта.

«Позвоню в приют, — думала Шерон, — и попрошу, чтобы фургон прислали побыстрее, а если не получится, оставлю этих людей внизу и, когда все уйдут, сама отвезу их в приют».

Она прошла на цыпочках мимо открытой двери воскресной школы для взрослых, чтобы Мириам ее не увидела, а потом побежала вниз и открыла дверь канцелярии.

Там около письменного стола стояла Мириам. В одной руке она держала алюминиевый кувшин, а другой шарила в верхнем ящике.

— Ты не знаешь, где секретарь хранит ключи от кухни?

— Не знаю, — сказала Шерон. Сердце ее гулко билось.

— Мне нужна ложка, чтобы размешать шипучку, — выдвигая и задвигая боковые ящики стола, сказала Мириам. — Наверное, секретарь взяла ключи с собой домой. Ее можно понять. В прошлом месяце украли ключи в Первой Баптистской церкви. Там пришлось сменить все замки.

Шерон с тревогой поглядывала на дверь каминной.

— Ну ладно, — еще раз выдвинув верхний ящик, сказала Мириам. — Придется довольствоваться вот этим. — Она вытащила пластмассовую линейку. — Малыши не обидятся.

Мириам пошла было к двери, но остановилась:

— Они ведь еще не собрались?

— Нет, — сказала Шерон. — Они еще репетируют. Мне нужно позвонить мужу, попросить, чтобы он вынул индейку из морозильника.

— Я вытащу индейку, когда приду домой, — сказала Мириам и пошла в библиотеку, оставив дверь открытой.

Шерон немного подождала и набрала номер приюта. Занято. Она приподняла руку, чтобы свет из коридора падал на часы. В приюте сказали, что приедут через полчаса. К тому времени репетиция кончится и в коридоре будет полно народу.

Меньше чем через полчаса. Хор уже поет «Мирра для меня, горький аромат ее». Осталось только «Ночь тиха» и потом «На радость миру», и ангелы ринутся за печеньем и шипучкой.

Шерон подошла к входной двери и выглянула наружу. Сотрудник приюта сказал, что температура ниже нуля, и действительно, автостоянку быстро засыпало снегом.

Нельзя в такую погоду выпускать людей на улицу босиком. Но и здесь их держать нельзя: в соседней комнате будут дети. Надо отвести их вниз.

Но куда? Только не в комнату хора. После представления хористы понесут туда папки для нот и балахоны, а дети побегут за своими пальто в комнаты для занятий воскресной школы. Кухня заперта.

В детскую? Возможно. Она на другом конце коридора, далеко от хора, но придется идти к лестнице мимо воскресной школы для взрослых, а там открыта дверь.

«Ночьти-и-ха, свя-та-а-я ночь», — донеслось из храма, затем звук оборвался, и Шерон услышала голос преподобной Фаррисон. Должно быть, та опять разъясняла, как опасно впускать в церковь бездомных.

Шерон еще раз бросила взгляд на дверь каминной и пошла в комнату воскресной школы для взрослых. Мириам расставляла на столе бумажные чашки. Она подняла голову:

— Дозвонилась мужу?

Шерон кивнула. Мириам смотрела на нее выжидающе.

— Можно съесть печенье? — спросила Шерон, чтобы что-нибудь сказать.

— Возьми звездочку. Малыши больше любят Санта-Клаусов и рождественские елки.

— Спасибо. — Схватив покрытую яркой желтой глазурью звездочку, Шерон вышла и прикрыла за собой дверь.

— Не закрывай, — крикнула Мириам. — Я хочу услышать, когда кончится репетиция.

Шерон открыла дверь наполовину (она боялась, что, если открыть меньше, Мириам подойдет и распахнет ее настежь) и неторопливо пошла в каминную.

Хор пел последний куплет из «Ночь тиха». Осталось только «На радость миру» и благословение. Открыта дверь или закрыта, надо увести молодых людей сейчас. Шерон открыла дверь каминной.

Они стояли там, где она оставила их, среди складных стульев, и Шерон точно знала, что они простояли так все время, пока ее не было.

Мужчина немного впереди женщины, также, как на улице, около двери церкви. Только это был не мужчина, а юноша, почти мальчик, с реденькой бородкой, как у подростка. Женщина была еще моложе, малышка лет десяти… Нет, очевидно, постарше: теперь, когда на них падал свет из полуоткрытой двери воскресной школы для взрослых, стало заметно, что девочка беременна.

Шерон как-то вдруг словно еще раз увидела все: неуклюжую грузность девочки и бородку почти мальчика; то, что они не стали садиться; то, что именно свет из двери воскресной школы для взрослых открыл ей не замеченное ранее. Она все еще соображала, скоро ли приедет фургон из приюта и как провести их мимо преподобной Фаррисон, но каким-то уголком сознания впитывала каждую мелочь, подтверждающую догадку, которая возникла, едва она открыла им дверь.

— Что вы здесь делаете? — прошептала Шерон, и мальчик беспомощно раскрыл ладони.

— Эркаш, — сказал он.

И все в том же уголке сознания у Шерон родился план. Она приложила палец к губам. Жест, вероятно, был известен мальчику, потому что и он, и девочка вдруг встревожились.

— Вам надо пойти со мной, — сказала Шерон.

Затем сознание будто отключилось. Они втроем почти бегом миновали открытую дверь, вышли на лестницу, и Шерон даже не слышала громыхания органа «На радость миру явился Господь», она только шептала: «Скорей. Скорей!» — а дети не знали, как спускаться по лестнице; девочка повернулась и стала сходить, пятясь и опираясь ладонями о верхние ступени, мальчик помогал ей одолевать ступеньку за ступенькой, словно они карабкались по скалам. Шерон стала торопить девочку, и та чуть не споткнулась, но и это не привело Шерон в чувство.

Она шепнула: «Вот так!» — и пошла вниз по лестнице, держась рукой за перила, но они не обращали на нее внимания и продолжали спускаться задом, как дети, только начинающие ходить, и это длилось бесконечно долго; хор, который Шерон не слышала, уже допел третий куплет, а они прошли всего полпути, и все трое задыхались, и Шерон суетилась вокруг детей, точно это могло заставить их поторопиться, и думала, как же ей удастся подняться с ними по этой же лестнице, и надо позвонить в приют и отменить фургон, но главное — «Скорей, скорей» и «Как они сюда попали?». Шерон пришла в себя только тогда, когда девочка кое-как спустилась в нижний коридор и все трое подошли к детской; тогда она подумала: «Детская не может быть заперта, пожалуйста, пусть она будет не заперта» — и она оказалась не заперта, и Шерон ввела их внутрь, и закрыла дверь, и попыталась запереть ее, но замка не было, и Шерон догадалась: «Вот почему она не была заперта» — и с тех пор, как она открыла дверь каминной, это была первая ясная мысль.

Тяжело дыша, Шерон пристально смотрела на гостей: это они, их неумение спускаться по лестнице только доказывало это, но Шерон не нуждалась в доказательствах, едва лишь она увидела их, она уже знала, знала несомненно.

У нее мелькнула мысль, уж не галлюцинация ли это; бывает ведь, что добрым людям привидится на холодильнике лик Иисуса или Дева Мария, вся в белом и голубом, окруженная розами. Но с их грубых коричневых одеяний капал на ковер растаявший снег, ноги в бесполезных сандалиях покраснели от холода, и оба — и мальчик, и девочка — были слишком напуганы.

Они выглядели совсем не так, как на картинках. Очень маленького роста, волосы у мальчика грязные, лоснящиеся, лицо грубое, как у юного хулигана, покрывало девочки напоминало мятое полотенце, и оно не свисало свободно, а было обмотано вокруг шеи и завязано сзади узлом; и оба они были слишком молоды, почти как дети, изображающие их наверху.

Испуганно озираясь, они разглядывали белую детскую кроватку, кресло-качалку, свисающую с потолка лампу. Мальчик пошарил за поясом, достал кожаный мешочек, протянул его Шерон.

— Как вы сюда попали? — в удивлении сказала Шерон. — Вы должны были идти в Вифлеем.

Мальчик стал совать ей в руки мешочек, а когда Шерон не взяла его, развязал кожаную тесемку, вытащил плохо отшлифованную монету и подал ей.

— Мне не нужна плата, — сказала Шерон, хотя говорить было глупо: мальчик не мог понять ее. Тогда она оттолкнула монету и покачала головой. Это, кажется, всем понятный жест. А какой жест означает приветствие? Шерон улыбнулась и протянула руки.

— Добро пожаловать! — пробуя интонацией передать смысл слов, сказала она. — Садитесь. Отдыхайте.

Они продолжали стоять. Шерон пододвинула кресло-качалку.

— Садитесь, пожалуйста.

Лицо Марии выражало страх, Шерон положила ладони на ручки кресла и показала ей, как сесть. Иосиф сразу же опустился на колени, и Мария неуклюже попыталась последовать его примеру.

— Нет, нет! — Шерон так быстро вскочила с кресла, что оно закачалось как сумасшедшее. — Не становитесь на колени. Я никто. — Она в отчаянии посмотрела на них. — Как вы сюда попали? Вы должны быть не здесь.

Иосиф встал.

— Эркаш, — сказал он и подошел к доске объявлений. На доске были прикреплены цветные картинки из жизни

Иисуса: Иисус исцеляет хромого, Иисус во Храме, Иисус в Гефсиманском саду.

Иосиф показал на картинку, изображающую Рождество Христово.

— Кумрах, — сказал Иосиф.

«Может, он узнал себя», — подумала Шерон, но он показывал на стоящего рядом с яслями ослика.

— Эркаш, — сказал он. — Эркаш.

Это значит «осел»? Он спрашивает, куда Шерон дела осла или есть ли у нее осел? На всех картинках, во всех вариантах этой истории Мария едет на ослике, но Шерон подумала, что, должно быть, наше представление об этом, так же, впрочем, как и обо всем остальном, не соответствует действительности: у них совсем другие лица, другая одежда, а главное, они юны и беззащитны.

— Кумрах эркаш, — сказал мальчик. — Кумрах эркаш. Ботт лом?

— Не знаю, — сказала Шерон. — Я не знаю, где Вифлеем.

«И что с вами делать?» — подумала она. Ее первым побуждением было спрятать их в детской до окончания репетиции, до того, как все уйдут домой. Она не допустит, чтобы преподобная Фаррисон их обнаружила.

Конечно, как только преподобная Фаррисон поймет, кто они, она… что она сделает? Упадет на колени? Или вызовет фургон из ночлежки? «Уже вторая пара за сегодняшний вечер», — закрыв дверь, сказала преподобная Фаррисон. Шерон вдруг пришло в голову, что, возможно, преподобная Фаррисон выставила именно их, и они, испуганные и растерянные, побродили вокруг автостоянки, а потом опять постучали.

Шерон не позволит, чтобы преподобная Фаррисон их обнаружила, но той вроде и незачем спускаться в детскую. Все дети наверху, и угощение приготовлено в помещении воскресной школы для взрослых. Но что, если она перед тем, как запереть церковь, проверяет все комнаты?

«Я возьму их домой», — решила Шерон. Там они будут в безопасности. Если только удастся подняться по лестнице и покинуть автостоянку до конца репетиции.

«Мы спускались сюда, и никто нас не видел», — подумала Шерон. Но даже если получится, а это большой вопрос, и они не умрут от страха, когда машина тронется с места и Шерон пристегнет ремни безопасности, дома будет не лучше, чем в приюте.

Они заблудились из-за какого-то сбоя во времени и пространстве и оказались возле церкви. Обратный путь, если он есть, а он наверняка есть, ведь завтра вечером они должны прийти в Вифлеем, начинается отсюда.

Внезапно Шерон осенило, что, возможно, их не следовало впускать, так как путь назад начинается у северного входа. «Но я не могла их не впустить, — возразила она сама себе, — идет снег, а они почти босые».

А вдруг, если бы она их не Впустила, они сошли бы с крыльца и вернулись в свое время? Может, это еще осуществимо?

Шерон сказала:

— Подождите здесь, — и подняла руку, поясняя жестом свои слова, затем вышла из детской в коридор и плотно прикрыла дверь.

Хор все еще пел «На радость миру». Очевидно, у них опять был перерыв. Шерон бесшумно взбежала по лестнице и пронеслась мимо воскресной школы для взрослых. Дверь была полуоткрыта, на столе стояли тарелки с печеньем. Шерон открыла северный вход, секунду помешкала, будто ожидая увидеть песок и верблюдов, и выглянула наружу. Дождь со снегом все еще шел, на машины уже нанесло снега на несколько сантиметров.

Шерон поискала, чем бы подпереть дверь, чтобы она не захлопнулась, пододвинула к ней кадку с пальмой и вышла на крыльцо. Было скользко, и Шерон пришлось держаться за стену, чтобы не оступиться. Она медленно подошла к краю крыльца и стала всматриваться в падающую крупу, с трепетом надеясь увидеть что-то необычное, но что? Может быть, что дождь со снегом прекратился, или что где-то тьма сгустилась еще больше, или, наоборот, вдруг стала не так черна? Вдруг где-нибудь вспыхнет огонек?

Но ничего не было видно, и Шерон так же осторожно, как Мария и Иосиф сходили с лестницы, спустилась с крыльца и обошла вокруг стоянки.

Нет. Если путь назад и пролегает здесь, он откроется не сейчас, а достаточно постоять на этом месте еще немного, и она просто замерзнет. Вернувшись в церковь, Шерон встала у порога, глядя на дверь, пытаясь сообразить, что делать. «Мне необходима помощь», — думала она, сжимая холодные руки. Надо кому-нибудь рассказать. Она пошла по коридору в храм.

Орган умолк.

— Мария и Иосиф, мне нужно с вами поговорить, — услышала Шерон голос Розы. — Пастухи, оставьте посохи на скамье. Остальные могут идти в комнату воскресной школы для взрослых, там приготовлено угощение. Хор, не уходите. Придется повторить некоторые отрывки.

Послышался стук палок и страшный топот. Пастухи едва не сбили Шерон с ног. Один из волхвов запутался в своем одеянии и чуть не упал, двое ангелов в суматохе потеряли парчовые венчики.

Наконец Шерон пробилась сквозь эту толпу. Роза в боковом проходе показывала Марии и Иосифу, как надо идти, хор собирал ноты. Ди нигде не было.

Вирджиния спустилась в центральный проход, на ходу снимая балахон. Шерон подошла к ней:

— Ты не знаешь, где Ди?

— Ушла домой. — Вирджиния протянула Шерон папку с нотами. — Ты оставила папку на стуле. У Ди совсем сел голос, и я ей сказала: «Это глупо. Иди домой и ложись».

— Вирджиния… — начала было Шерон.

— Ты можешь взять мой балахон? — спросила Вирджиния. — Мне нужно через десять минут быть на ярмарке.

Шерон рассеянно кивнула. Вирджиния бросила балахон ей в руки и поспешила к выходу. Шерон стала огладывать хор, думая, кому еще она может довериться.

Роза отпустила Марию и Иосифа, которые тут же убежали, и повернулась к центральному проходу.

— Репетиция завтра вечером в 6.15, — сказала она. — В это время вы должны быть здесь уже в балахонах, потому что в 6.40 у меня занятия с духовым квартетом. Вопросы есть?

«Есть, — оглядываясь вокруг, мысленно ответила Шерон. — Кто мне поможет?»

— Какой гимн мы поем? — поинтересовался тенор.

— «Adeste fidèles», — сказала Роза. — Перед уходом давайте построимся, чтобы каждый видел, кто его партнер.

Преподобный Уолл сидел на задней скамье и просматривал заметки к своей проповеди. Шерон нерешительно прошла вдоль скамьи и подсела к нему.

— Преподобный Уолл! — Она запнулась, не зная, как начать. — Вы не скажете, что значит слово «эркаш»? Мне кажется, это по-древнееврейски.

Оторвавшись от заметок, он пристально посмотрел на Шерон:

— По-арамейски. Это значит «потеряться».

Они потерялись. Вот что пытался сказать мальчики у двери, и в каминной, и внизу. «Мы потерялись».

— «Заблудиться», — продолжал преподобный Уолл. — «Попасть не туда».

«Попасть не туда», хорошенькое «не туда». Проскочить две тысячи лет, океан и еще невесть сколько миль по суше.

— Когда Мария и Иосиф направились из Назарета в Вифлеем, как они шли? — спросила Шерон, надеясь, что он скажет: «Почему вы задаете все эти вопросы?» — и тогда она откроет ему, но он сказал:

— А! Вы не слушали мою проповедь. Мы ничего не знаем об этом путешествии, кроме того, что они пришли в Вифлеем.

«Но такими темпами, как сегодня, они не придут», — подумала Шерон.

— Сдайте листы с гимном, — говорила тем временем Роза. — У меня всего тридцать экземпляров, и я боюсь, что завтра вечером не хватит.

Шерон подняла голову. Хор начал расходиться.

— Во время этого путешествия они могли где-нибудь потеряться? — торопливо спросила Шерон.

— «Эркаш» также означает «спрятанный», «скрытый от глаз», — ответил преподобный Уолл. — Арамейский очень похож на древнееврейский. В древнееврейском это слово…

— Преподобный Уолл! — В центральном проходе появилась преподобная Фаррисон. — Мне нужно поговорить с вами о благословении.

— А! Вы хотите, чтобы я дал его сейчас? — Преподобный Уолл поднялся, не выпуская из рук свои бумажки.

Шерон поспешно схватила папку с нотами и побежала вниз вслед за хором.

Хористам незачем было идти в детскую, но Шерон остановилась в коридоре и начала перебирать ноты в папке, словно желая привести их в порядок. При этом она судорожно размышляла, что же ей предпринять.

Может, если все отправятся в комнату хора, она прошмыгнет в детскую или в одну из комнат воскресной школы и спрячется там до тех пор, пока все не уйдут. Но, возможно, преподобная Фаррисон перед уходом проверяет все комнаты. А возможно, и того хуже, запирает их.

Шерон могла бы сказать, что ей надо посидеть подольше и переписать гимн, но она сомневалась, доверит ли ей преподобная Фаррисон ключи от церкви, а Шерон не хотела привлекать к себе внимание, не хотела, чтобы преподобная Фаррисон подумала: «А где Шерон Энглерт? Я не видела, как она ушла». Пожалуй, можно спрятаться за алтарем или в цветочной, но это значит оставить детскую без присмотра.

Нужно решать. Толпа редела, хористы отдавали Розе ноты и надевали пальто. Нужно что-то делать. В любую минуту преподобная Фаррисон может спуститься по лестнице и проверить детскую. Шерон все стояла, машинально перебирая ноты, пока не увидела сходящую по лестнице преподобную Фаррисон со связкой ключей.

Подобно Иосифу, Шерон, будто защищаясь, отступила назад, но преподобная Фаррисон даже не заметила ее, она подошла к Розе и спросила:

— Вы можете вместо меня запереть двери? Мне надо в 9.30 быть в лютеранской церкви и собрать пожертвования «Для малых сих».

— Я собиралась позаниматься с духовым квартетом… — недовольно сказала Роза.

«Не дайте Розе увильнуть», — подумала Шерон.

— Убедитесь, что заперты все двери, особенно в зал общины, — подавая Розе ключи, сказала преподобная Фаррисон.

— У меня есть свои, — сказала Роза. — Но…

— И проверьте автостоянку. Вокруг нее околачивались какие-то бездомные. Спасибо.

Преподобная Фаррисон побежала наверх, а Шерон тут же подошла к Розе.

— Роза, — окликнула она.

Та протянула руку, собираясь взять ноты. Шерон, порывшись в папке, подала их Розе.

— А можно… — Шерон старалась говорить как можно небрежнее. — Мне бы нужно остаться и порепетировать. Я была бы рада запереть двери. Я могу завезти вам домой ключи завтра утром.

— Ты не представляешь, как ты меня выручила, — обрадовалась Роза. Она отдала Шерон пачку нот и достала из кошелька ключи. — Вот ключ от входной двери, от северного входа, от восточного входа, от зала общины. — Роза говорила так быстро, что Шерон не успевала разглядеть, какой ключ от какой двери, но это уже не имело значения. Только бы все разошлись, а потом она разберется.

— Этот от комнаты хора, — закончила Роза и отдала ключи Шерон. — Я тебе очень благодарна. Духовой квартет не мог прийти на репетицию, у них сегодня концерт, а мне на самом деле нужно порепетировать с ними входную песнь. У них что-то не ладится.

«У меня тоже», — подумала Шерон. Роза накинула пальто.

— А потом еще надо зайти к Мириам Берг, забрать младенца Иисуса. — Она наполовину натянула рукав, но вдруг остановилась. — Может, ты хочешь, чтобы я осталась и позанималась с тобой?

— Нет! — испугалась Шерон. — Нет, я сама. Я просто несколько раз пропою все от начала до конца.

— Хорошо. Замечательно. Еще раз спасибо. — Роза похлопала себя по карманам, потом взяла у Шерон связку ключей и сняла с нее ключ от машины. — Ты не представляешь, как ты меня выручила, правда. — Роза быстро побежала вверх по лестнице.

Появились, натягивая перчатки, две контральто.

— Знаешь, что мне предстоит дома? — спросила Джулия. — Установить елку.

Они подали свои ноты Шерон.

— Терпеть не могу Рождество, — сказала Карен. — Когда праздник кончится, я буду как выжатый лимон.

Продолжая разговаривать, они тоже поспешили наверх, а Шерон отправилась в комнату хора, чтобы убедиться, что там никого нет. Бросила ноты и балахон Вирджинии на кресло, сняла свой балахон и поднялась по лестнице.

Мириам выходила из двери воскресной школы для взрослых с кувшином шипучки в руках.

— Скорей, Элизабет! — крикнула она. — Нам нужно до закрытия успеть в магазин. Она ухитрилась совершенно испортить свой венчик, — обратилась Мириам к Шерон, — придется купить еще кусок парчи. Элизабет, все уже ушли.

Элизабет сдвинулась с места, в руке она держала печенье в форме рождественской елки. Она остановилась на полпути, слизывая глазурь.

— Элизабет, — снова позвала Мириам. — Скорей.

Шерон открыла им входную дверь, и Мириам вышла, нагнув голову, стараясь спрятать ее от снега. Элизабет плелась за ней, глядя вверх на густо падающий снег.

Мириам помахала рукой.

— До завтра.

— Да-да, я буду здесь, — сказала Шерон и закрыла дверь. «Я все еще буду здесь», — подумала она. А что, если они

тоже? Что тогда? Рождественского представления не будет и вообще ничего не. будет? Ни печенья, ни беготни по магазинам, ни «Барби на школьном балу»? Ни церкви?

Шерон смотрела сквозь витражное стекло, пока не увидела, как лилово вспыхнули задние фары и автомобиль с Мириам и Элизабет выехал со стоянки, тогда, перепробовав один за другим несколько ключей, она нашла нужный и заперла дверь.

Быстро заглянув в храм и в ванные и убедившись, что там никого нет, Шерон побежала вниз по лестнице в детскую, чтобы удостовериться, что Мария и Иосиф еще там, что они не исчезли.

Они были там. Они сидели на полу рядом с креслом-качалкой и ели что-то похожее на сушеные финики, разложенные на тряпице. Как только Шерон просунула голову в дверь, Иосиф сделал движение, чтобы подняться, но Шерон сделала ему знак сесть снова.

— Оставайтесь здесь, — мягко сказала она и сообразила, что разговаривать шепотом нет необходимости. — Я вернусь через несколько минут. Только запру двери.

Плотно закрыв дверь, она снова пошла наверх. Ей как-то не приходило в голову, что Мария с Иосифом могут проголодаться, и она понятия не имела, к какой пище они привыкли: может, они едят мацу? Или баранину? Ни того, ни другого на кухне нет, но на прошлой неделе у дьяконов был предрождественский ужин. Если повезет, в холодильнике, может, найдется красный перец. Или даже лучше — сухое печенье.

Кухня была заперта. Шерон забыла, что Мириам говорила ей об этом, но должен же один из ключей быть от этой двери. Дверь не поддавалась. Дважды перепробовав все ключи, она вспомнила, что это ключи Розы, а не преподобной Фаррисон. Тогда Шерон отправилась в зал общины и зажгла свет. Здесь были тонны еды, рядом с одеялами и игрушками на столе высились целые горы консервных банок. Не случайно преподобная Фаррисон говорила именно о консервах.

Шипучку Мириам унесла домой, но печенье она, кажется, не взяла. «Может, дети не все съели». Шерон пошла в комнату воскресной школы для взрослых. На бумажной тарелке лежали только желтые звездочки. Мириам была права: детям больше нравятся рождественские елки и Санта-Клаусы. На столе стояли еще бумажные чашки. Шерон взяла тарелку с остатками печенья и чашки и пошла вниз.

— Я принесла вам поесть, — сказала она и поставила тарелку на пол между Марией и Иосифом.

Они не сводили с Шерон встревоженных глаз, Иосиф медленно поднимался на ноги.

— Это еда, — поднимая руку ко рту и делая вид, что жует, сказала Шерон. — Печенье.

Иосиф потянул Марию за руку, стараясь помочь ей встать, и они оба в ужасе уставились на джинсы и свитер Шерон. Шерон вдруг поняла, что они, наверное, не узнали ее без балахона. Хуже того, мантия хоть немного напоминала их одежду, а такой костюм, конечно, напугал их.

— Я принесу вам попить, — поспешно сказала Шерон, показывая на бумажные чашки, и вышла.

Сначала она побежала вниз, в комнату хора. Ее балахон валялся на ручке кресла, там, где она его бросила, рядом с балахоном Вирджинии и нотами. Шерон надела балахон, наполнила бумажные чашки водой из питьевого фонтанчика и понесла их в детскую.

Мария и Иосиф стояли, однако, увидев Шерон в балахоне, они опять сели. Шерон протянула Марии бумажную чашку, но та только со страхом посмотрела на этот сосуд. Тогда Шерон подала чашку Иосифу. Он так крепко схватил ее, что чашка смялась, и вода брызнула на ковер.

— Ничего, это не важно, — мысленно обзывая себя идиоткой, сказала Шерон. — Я принесу вам настоящую чашку.

Она бросилась наверх, пытаясь вспомнить, где можно найти чашку. Кофейные чашки — в кухне, стаканы тоже, в зале общины и в воскресной школе для взрослых Шерон посуды не видела.

Внезапно она улыбнулась:

— Я принесу вам настоящую чашу. — Она пошла в комнату воскресной школы для взрослых и взяла из витрины серебряный потир общины.

Еще там были серебряные тарелки. Шерон пожалела, что не догадалась сделать это раньше.

Она заскочила в зал общины, взяла одеяло и понесла все это вниз. Наполнив потир водой, она пошла в детскую и подала потир Марии. На этот раз Мария без колебаний взяла чашу и сделала несколько больших глотков. Шерон протянула Иосифу одеяло.

— Я оставлю вас одних, чтобы вы поели, и отдохнули, — сказала Шерон и, прикрыв дверь, вышла в коридор.

Сама она направилась в комнату хора, повесила балахон Вирджинии, сложила ноты аккуратной стопкой на столе. Затем прошла в каминную, убрала с прохода складные стулья и прислонила их к стене. Проверила восточный выход и зал общины. Обе двери были заперты.

Шерон уже выключила свет, но вспомнила, что надо позвонить в приют, и опять зажгла лампы. Прошел час. Вероятно, они приезжали и никого не нашли, но на всякий случай лучше позвонить: вдруг фургон запаздывает?

Занято. Шерон дважды набрала номер, потом позвонила домой. В гостях были родители Билла.

— Я вернусь поздно, — сказала Шерон. — Репетиция задерживается. — И повесила трубку, мысленно подсчитывая, сколько раз за сегодняшний вечер ей пришлось врать.

Ну что ж, если здесь все так делают? Иосиф делает вид, что Младенец его, волхвы возвращаются другим путем, чтобы не предать Ироду Божественного Младенца, Святое семейство прячется, а потом бежит в Египет, и хозяин гостиницы посылает солдат Ирода по ложному следу.

А сейчас опять игра в прятки. Шерон вернулась вниз, легко, стараясь не спугнуть Марию и Иосифа, приоткрыла дверь и стала наблюдать.

Они съели печенье. На пустой бумажной тарелке не осталось ни крошки. Мария лежала, как ребенок, свернувшись калачиком, а Иосиф сидел спиной к креслу и охранял ее.

«Бедные дети», — прижимаясь щекой к двери, подумала Шерон. Бедные дети. Такие юные и так далеко от дома. Шерон стало интересно, о чем они думают. Может, считают, что забрели в какое-то странное царство и попали во дворец? «Дальше будет еще более странно, — подумала Шерон, — пастухи, ангелы, волхвы, которые пришли с Востока и принесли шкатулки с драгоценностями и флаконы с благовониями». А потом Кана. И Иерусалим. И Голгофа.

А пока они нашли место для ночлега, крышу над головой, и немного еды, и несколько минут покоя. «Тих и сладок твой сон». Шерон долго стояла, прижавшись щекой к дверному косяку, и смотрела, как спит Мария и как старается бодрствовать Иосиф.

Однако голова его стала клониться; пытаясь стряхнуть сон, он вскинул голову и увидел Шерон. Тут же осторожно встал, стараясь не потревожить Марию, и подошел к Шерон. На его лице было написано беспокойство.

— Эркаш кумрах, — повторил он. — Ботт лом?

— Я поищу дорогу, — ответила Шерон.

Она поднялась по лестнице, снова включила свет и пошла в зал общины. У северного входа путь назад не начинается, но, возможно, раньше они стучали в какую-нибудь другую дверь, а потом, когда никто не открыл, обошли здание. Вход в зал общины — на северо-западе. Пробуя один ключ за другим, Шерон отперла дверь и выглянула на улицу. Дождь со снегом хлестал все сильнее. Снег уже засыпал следы шин на автостоянке.

Шерон закрыла дверь и пошла к восточному входу, которым пользовались только во время воскресной службы, потом — снова к северному. Ничего. Крупа, ветер и ледяной воздух.

Что же теперь? Они шли из Назарета в Вифлеем и где-то повернули не туда. Но как? Где? Шерон даже не знает, в каком направлении они шли. «В глубь страны». Иосиф шел из Назарета в глубь страны, это значит на север, и в Евангелии от Матфея сказано, что звезда была на северо-западе.

Нужна карта. Кабинеты священников заперты, но в воскресной школе для взрослых на нижней полке под витриной лежат книги. Может, там есть атлас?

Атласа не оказалось. Одни только книги по самопомощи — как преодолеть горе, о взаимной поддержке, о подростковой беременности, а в дальнем углу — древнего вида алфавитный указатель к Библии и Библейский словарь.

На последних страницах Библейского словаря помещались карты. Древнееврейские поселения в Ханаане, Ассирийское царство, исход древних евреев по пустыне. Шерон листала дальше. Путешествия апостола Павла. Она перевернула еще страницу. Палестина во времена Нового Завета.

Шерон без труда нашла Иерусалим, а Вифлеем должен быть к северо-западу от Иерусалима. Вот Назарет, откуда вышли Мария и Иосиф, значит, Вифлеем дальше к северу.

Вифлеема не было. Шерон водила пальцем по карте, читая крошечные надписи. Вот Кана, вот Вифсаида, а Вифлеема нет. Ерунда какая-то! Он должен быть здесь. Шерон начала с севера, обводя ногтем каждый город…

Вифлеем оказался совсем не там, где она думала. «И они тоже», — пришло ей в голову. Вифлеем стоял к юго-западу от Иерусалима, так близко, каких-то несколько миль.

Шерон посмотрела на масштаб и увидела вклейку: «Путешествие Марии и Иосифа в Вифлеем» — путь обозначен красным пунктиром.

Вифлеем находился почти прямо к югу от Назарета, но они шли на восток до реки Иордан, а потом к югу вдоль берега. У Иерихона они свернули на запад к Иерусалиму и пошли через закрашенное на карте коричневым пространство, которое значилось как пустыня.

А не здесь ли они заблудились? Может, ослик пошел искать воду, а они за ним, вот и сбились с дороги. Если так, значит, путь назад лежит к юго-западу, но в церкви нет дверей, открывающихся в этом направлении, а даже если б и были, все равно там падал бы снег и виднелась автостоянка двадцатого века, а не Палестина первого.

Как они сюда попали? Нет, карта не могла подсказать, что произошло во время путешествия.

Шерон положила словарь на место и вытащила алфавитный указатель к Библии.

Послышался звук поворачивающегося в замке ключа: кто-то открывал дверь. Шерон захлопнула книгу, быстро сунула ее на полку и вышла в коридор. У двери стояла перепуганная преподобная Фаррисон.

— Ох, это вы, Шерон. — Она приложила руку к груди. — Что вы здесь делаете так поздно? Вы меня до полусмерти перепугали.

«А вы меня».

— Мне надо было порепетировать, — сказала Шерон. — Я обещала Розе, что запру двери. Что случилось? Почему вы вернулись?

— Мне позвонили из приюта, — открывая дверь канцелярии, сказала преподобная Фаррисон. — Из нашей церкви их просили забрать бездомную пару, но, когда они приехали, на улице никого не оказалось.

Она вошла в канцелярию и заглянула в угол за письменный стол, туда, где были выдвижные ящики.

— Я беспокоюсь, что бездомные проникли в церковь. Не хватает только, чтобы кто-нибудь осквернил храм за два дня до Рождества. — Она заперла дверь канцелярии. — Вы все двери проверили?

«Да, — подумала Шерон. — И ни одна никуда не ведет».

— Да, — сказала она. — Все двери заперты. И потом, я бы услышала, если бы кто-нибудь пытался войти. Я ведь слышала, как вы открывали дверь.

Преподобная Фаррисон заглянула в каминную.

— Они могли проскользнуть внутрь и спрятаться, когда все уходили домой.

Она осмотрела сваленные в кучу складные стулья и, закрыв дверь, пошла по коридору к лестнице.

— Я все проверила, всю церковь, — следуя за ней, говорила Шерон.

Преподобная Фаррисон остановилась на лестнице и задумчиво посмотрела вниз.

— Когда я осталась одна, мне сделалось не по себе, — в отчаянии повторила Шерон, — я везде включила свет и проверила все комнаты для занятий воскресной школы, хора и ванные. Там никого нет.

Преподобная Фаррисон подняла голову и посмотрела в конец коридора:

— А в храме?

— Что в храме? — тупо переспросила Шерон.

Но преподобная Фаррисон уже шла по коридору, и Шерон вслед за ней. Она почувствовала облегчение и внезапную надежду. Может быть, там есть дверь, которую она пропустила. Дверь храма, выходящая на юго-запад.

— Разве там есть дверь?

Преподобная Фаррисон была раздосадована.

— Если кто-нибудь вышел из восточной двери, они могли войти и спрятаться в храме. Вы проверили скамьи? В последнее время мы столько натерпелись от бездомных, которые спали на скамьях. Вы идите по той стороне, а я по этой. — Преподобная Фаррисон устремилась по боковому проходу. Она шла вдоль рядов обитых тканью скамей, наклонялась и заглядывала под каждую. — В церкви Скорбящей Божьей Матери утащили серебро общины прямо с алтаря.

«Серебро общины», — пробираясь между рядами, подумала Шерон. Она и забыла о потире.

Преподобная Фаррисон подошла к первой скамье. Открыла дверь цветочной комнаты, заглянула внутрь, закрыла и вошла в алтарь.

— Вы проверили воскресную школу для взрослых? — нагибаясь и заглядывая под стулья, спросила она.

— Там никто не мог спрятаться. Там было устроено угощение для младшей группы хора. — Шерон понимала, что говорить бесполезно.

Преподобная Фаррисон все равно будет настаивать на проверке каждой комнаты, и, когда обнаружит, что витрина открыта, а потир пропал, она одну задругой начнет обыскивать все остальные комнаты. Пока не доберется до детской.

— Вы думаете, мы правильно поступаем? — попробовала остановить ее Шерон. — Я хочу сказать, что, если кто-то проник в церковь, это могут быть опасные люди. Мне кажется, надо подождать. Я позвоню мужу, и, когда он приедет, мы втроем обыщем…

— Я вызвала полицию, — сходя со ступеней алтаря и направляясь к центральному проходу, проговорила преподобная Фаррисон. — Машина приедет с минуты на минуту.

Полицию! А они здесь, прячутся в детской, хулиган с бородкой и беременная девочка, и их поймают на месте преступления с серебром общины.

Преподобная Фаррисон вышла в коридор.

— Я не проверила зал общины, — нашлась наконец Шерон. — То есть я закрыла дверь, но я не включала свет, а там все эти подарки для бездомных…

Она повела преподобную Фаррисон по коридору мимо лестницы.

— Они могли во время репетиции войти в северную дверь и спрятаться под столом.

Преподобная Фаррисон остановилась у щита с выключателями, щелкнула каким-то — свет в храме погас, но загорелась лампа над лестницей.

«Третий сверху, — отметила Шерон, следя за действиями преподобной Фаррисон. — Пожалуйста. Не надо включать свет в воскресной школе для взрослых!»

Лампы в канцелярии зажглись, в коридоре погасли.

— После Рождества нужно первым делом пометить выключатели, — сказала преподобная Фаррисон. В зале общины загорелся свет.

Шерон дошла с ней до самой двери и, как только преподобная Фаррисон вошла в зал, сказала:

— Вы посмотрите здесь. А я проверю воскресную школу для взрослых, — и прикрыла дверь.

Подойдя к двери воскресной школы для взрослых, она отперла ее, чуть-чуть помедлила, затем снова тихо закрыла. Проскользнула по коридору к щиту с выключателями, погасила свет на лестнице и в темноте кинулась по ступенькам вниз и дальше по коридору, в детскую.

Дети уже встали. Чтобы было легче подняться на ноги, Мария уцепилась за сиденье кресла-качалки, и кресло пришло в движение, но Мария не отпускала руку.

— Пойдемте со мной, — схватив потир, прошептала Шерон. Чаша была наполовину полна, Шерон оглянулась, потом выплеснула воду на ковер и зажала потир под мышкой.

— Скорей! — открывая дверь, прошептала Шерон, но поняла, что нет нужды торопить их и прикладывать палец к губам.

Они молча быстрым шагом пошли за ней по коридору; Мария, наклонив голову, Иосиф, готовый прийти ей на помощь и защитить.

Они приближались к лестнице, и Шерон боялась даже подумать о том, как они будут подниматься. Она было подумала спрятать их в комнате хора и запереть. У нее есть ключ, и она может попробовать убедить преподобную Фаррисон, что проверила эту комнату и заперла, чтобы никто туда не вошел. Нет, не годится, Иосиф и Мария окажутся в ловушке. Придется подняться с ними по лестнице.

У подножия лестницы она задержалась, оглядела лестничную площадку и прислушалась.

— Надо спешить. — Шерон взялась за перила, чтобы показать им, как идти вверх по ступенькам, и пошла.

Сейчас у них получалось гораздо лучше, они все еще хватались ладонями за верхние ступеньки, но двигались быстро. Преодолев три четверти пути, Иосиф даже взялся за перила.

Шерон тоже почувствовала себя гораздо лучше, она спокойно размышляла, что сказать полиции и где спрятать детей.

Только не в каминной, хотя преподобная Фаррисон туда уже наведывалась. Это слишком близко к двери, а полиция начнет с коридора. И не в храме. Там все на виду.

Шерон остановилась, не доходя нескольких ступенек до верха, и сделала знак Марии и Иосифу, они сразу же застыли в темноте. Почему их все понимают — знаки предостерегающие, призывающие к молчанию или к бегству? «Потому что мир полон опасностей во все времена, — подумала Шерон, — и никогда не знаешь, что ждет впереди». Царь Ирод и бегство в Египет. И Иуда. И полиция.

Прокравшись наверх, она посмотрела в сторону храма, а затем на дверь. Преподобная Фаррисон, наверное, все еще в зале общины. В коридоре ее не было. Если бы она отправилась в воскресную школу для взрослых, то обнаружила бы пропажу потира и подняла бы крик.

Шерон закусила губу и подумала, успеет ли она вернуть потир на место. Для этого нужно решиться оставить детей на лестнице, прошмыгнуть в комнату и поставить чашу в витрину. Нет, слишком поздно. Полиция уже здесь. Шерон увидела через витражное стекло лиловые отблески фар. Через минуту полицейские постучат в дверь, преподобная Фаррисон выйдет из зала общины. Нет, времени не осталось.

Придется спрятать детей в храме, пока преподобная Фаррисон пойдет с полицией вниз, а потом перейти с Марией и Иосифом, но куда? В каминную? Слишком близко к двери. В зал общины?

Шерон помахала, чтобы они поднялись наверх (жест Джона Уэйна в одном из военных фильмов), и повела их по коридору. Преподобная Фаррисон выключила лампы, но света, идущего от креста на алтаре, было достаточно. Шерон положила потир на последнюю скамью и прошла с Марией и Иосифом вдоль заднего ряда в боковой проход, затем пропустила их вперед, а сама прислушалась, не стучат ли.

Иосиф шел впереди, опустив глаза, словно ожидая, что сейчас снова появятся ступеньки, а Мария подняла голову и устремила взгляд к алтарю. Она смотрела на крест.

«Не смотри туда, — мысленно сказала Шерон. — Не смотри туда». И заспешила к двери цветочной.

Раздался приглушенный звук, словно отдаленный гром, с шумом захлопнулась какая-то дверь.

— Сюда, — прошептала Шерон, открывая дверь цветочной.

Когда преподобная Фаррисон проверяла эту комнату, Шерон стояла в другом конце храма. Теперь она поняла, почему преподобная Фаррисон так быстро вышла. В цветочной и раньше было тесно, а теперь сюда впихнули еще пальмы и ясли и в них свалили остальной реквизит: фонарь трактирщика, одеяло Младенца. Шерон отодвинула ясли, их сбитые крест-накрест ножки задели пюпитр, и он опрокинулся. Шерон подхватила его, поставила и, прислушиваясь, замерла.

В коридоре стук. Хлопнула дверь. Голоса. Шерон отодвинула пюпитр и стала проталкиваться с Марией и Иосифом в глубь комнаты; чуть не опрокинув еще один пюпитр, она наконец пробилась с Марией в угол к кусту роз.

Шерон показала Иосифу, чтобы он встал с другой стороны, и прижалась к пальме, пропуская его, потом закрыла дверь и тут же поняла, что совершила ошибку.

Они не могут неподвижно стоять в темноте, а достаточно им пошевелиться, как все кругом с грохотом полетит на пол. И Марии неудобно долго стоять, скорчившись в углу.

Надо было оставить дверь приоткрытой; свет, струящийся от креста, позволял бы им все видеть, и она услышала бы приближение полиции. А с закрытой дверью ничего не слышно, кроме легкого дыхания детей, да еще, когда Шерон попыталась встать поудобнее, задребезжал фонарь. Опять открыть дверь очень опасно, ведь, возможно, Шерон уже ищут. Ей нужно было запереть Марию и Иосифа здесь, вернуться и придумать, как сбить с толку полицию. А теперь преподобная Фаррисон вот-вот хватится ее, а если не найдет, посчитает это еще одним доказательством пребывания в церкви преступников и уж не успокоится, пока полиция не облазит все закутки.

«Может, удастся пройти через хоры, — подумала Шерон, — надо только отодвинуть пюпитры или переставить вещи так, чтобы Мария и Иосиф могли за ними спрятаться, но в такой темноте ничего не получится».

Шерон медленно, осторожно, стараясь держаться прямо, опустилась на колени и нащупала сзади себя ясли. Она водила ладонью по колючей соломе, пока не нашла одеяло Младенца. Должно быть, волхвы бросили в ясли свои флаконы благовоний. Когда Шерон вытаскивала одеяло, стекло зазвенело.

Она нагнулась пониже и засунула одеяло в узкую щель под дверью. Затем осторожно выпрямилась и стала искать на стене выключатель.

Нащупала его. «Пожалуйста, — молилась Шерон, — пусть свет зажжется здесь, а не где-нибудь еще». Она щелкнула выключателем.

Они не сдвинулись, даже не пошевелились. Прижатая к розам, Мария затаила дыхание, а потом медленно выдохнула, как будто до этого вообще не дышала.

Они наблюдали, как Шерон, стоя на коленях, засовывает под дверь угол одеяла, а затем медленно поворачивается к ним. Вот она протянула руку, взяла один из пюпитров и пододвинула его к стене. Она действовала так неспешно и осторожно, словно обезвреживала бомбу. Шерон снова протянула руку через ясли, подняла пюпитр, поставила его на солому так, чтобы можно было отодвинуть ясли подальше и освободить побольше места. Пюпитр наклонился, и Иосиф помог его выпрямить.

Подняв одну из картонных пальм, она открепила фанерный ствол и поставила его В ясли, а пальму прислонила к стене около Марии. Сделала то же самое с еще одной пальмой.

Немного места освободилось. Остальные пюпитры так и останутся стоять: их металлические каркасы сцеплены. У внешней стены был высокий металлический шкаф, перед которым наставили горшков с лилиями. Лилии по крайней мере можно поднять на шкаф.

С минуту Шерон внимательно слушала, приложив ухо к двери, а затем осторожно переступила через ясли и подошла к лилиям. Наклонилась, взяла один горшок, поставила на шкаф, но вдруг нахмурилась и остановилась. Потом снова нагнулась и стала водить рукой по полу, будто рисуя полукруг.

Из-за шкафа потянуло холодом. Шерон приподнялась на носки и заглянула за шкаф.

— Здесь дверь, — прошептала она. — Наружу.

— Шерон! — звал приглушенный голос.

Мария оцепенела, Иосиф встал между ней и дверью. Шерон ждала, прислушиваясь, положив руку на выключатель.

— Миссис Энглерт! снова позвал мужской голос. Другой мужчина откуда-то издалека сказал:

— Ее машина еще здесь.

А потом раздался голос преподобной Фаррисон:

— Может, она пошла вниз?

Тишина. Шерон прижалась ухом к двери, послушала, а затем боком пробралась мимо Иосифа к шкафу и снова заглянула за него. Дверь открывалась на улицу. Шкаф не придется особенно двигать, только немного, чтобы можно было протиснуться и открыть дверь. Тогда все пройдут, даже Мария.

С этой стороны около церкви растут кусты. Можно спрятаться, пока не уедет полиция.

Шерон сделала знак Иосифу, чтобы он ей помог, и вдвоем они слегка отодвинули шкаф от стены. Один горшок с лилией упал, Мария неловко наклонилась, подняла горшок и взяла его в руки, как младенца.

Шерон и Иосиф вновь толкнули шкаф. Теперь внутри что-то забренчало, точно там было полно вешалок, и Шерон показалось, что она опять слышит голоса. Но делать было уже нечего. Она пролезла в узкий проход, подумала: а вдруг заперто?.. И открыла дверь.

За дверью было тепло. Темное, усеянное звездами чистое небо.

— Что это… — глядя себе под ноги, как-то глуповато произнесла Шерон.

Земля была каменистая. Дул легкий ветерок, донося запах пыли и чего-то сладкого. Может, апельсинов?

Шерон повернулась, чтобы сказать: «Я нашла ее. Я нашла дверь» — но Иосиф уже отодвинул побольше шкаф, сделал проход пошире и повел через него Марию. Мария все еще несла лилию, Шерон взяла у Марии горшок, подперла им дверь, чтобы не закрылась, и вышла в темноту.

Свет из открытой двери падал на землю, по краю освещенного пространства пролегла узкая полоска, которую Шерон приняла за тропинку. Подойдя поближе, она увидела, что это пересохшее русло ручья. За ним круто вздымался скалистый склон. Должно быть, сейчас они в нижней части бассейна реки, и Шерон подумала, не здесь ли Мария и Иосиф заблудились.

— Ботт лом? — сказал позади Шерон Иосиф. Она обернулась.

— Ботт лом? — разводя руками, как в детской, снова спросил он.

Куда идти?

Шерон понятия не имела. Дверь выходила на запад. Если они действительно находятся в пустыне, Вифлеем — к юго-западу отсюда.

— Туда, — Шерон показала на самый крутой склон. — Мне кажется, вам надо идти туда.

Они не сдвинулись с места. Они стояли и смотрели на нее, Иосиф немного впереди Марии; они ждали, что Шерон их поведет.

— Я не могу… — начала Шерон и осеклась.

Бросить их здесь — все равно что бросить в каминной. Или под снегом. Шерон оглянулась на дверь, почти желая, чтобы появилась преподобная Фаррисон с полицией… И пошла на юго-запад; она неуклюже карабкалась по склону, туфли скользили на камнях.

Как это им удается, да еще с осликом, цепляясь за пучки высохшей травы, удивлялась Шерон. Сможет ли Мария подняться по этому склону? Шерон в тревоге обернулась.

Мария и Иосиф шли легко и уверенно, как Шерон по лестнице.

А что, если, поднявшись, они увидят такой же склон или обрыв? И никакой тропинки? Втыкая в землю носки туфель, Шерон поднималась все выше.

Неожиданно послышался какой-то звук. Шерон быстро оглянулась на дверь, но та по-прежнему была полуоткрыта, раму подпирал горшок с лилией, за ним стояли ясли.

Снова раздался скрип, теперь ближе, Шерон услышала шарканье, а потом резкий крик.

— Это ослик, — сказала она, и он засеменил к ней, словно был рад увидеть ее.

Шерон протянула руку и поискала поводья. Их заменяла старая веревка. Ослик подошел еще на шаг и закричал Шерон в ухо: «И-и!» — а потом взвизгнул: «А-а» — и это было похоже на смех.

Шерон тоже рассмеялась и погладила его по шее.

— Не заблудитесь снова, — сказала она, подводя ослика к Иосифу, который ждал там, где Шерон их оставила. — Держитесь тропинки. — И она стала взбираться дальше на вершину холма, уже не сомневаясь, что тропа именно там.

Тропы не было, но это не имело значения. Потому что на юго-западе лежал Иерусалим; далекий и сверкающий белизной в свете звезд, он был озарен огнем сотен очагов и тысяч лампад, а за ним, немного к западу, низко на небе стояли три звезды, расположенные так близко, что почти касались друг друга.

Мария и Иосиф подошли к Шерон и встали рядом с ней.

— Ботт лом, — показывая пальцем, сказала Шерон. — Вон туда, где звезда.

Иосиф снова пошарил за поясом и вытащил кожаный мешочек.

— Нет, — отстраняя мешочек, сказала Шерон. — Он вам понадобится в Вифлееме, в гостинице.

Иосиф неохотно положил мешочек обратно, и Шерон вдруг пожалела, что ей нечего им подарить. У нее нет ни ладана, ни мирры.

«И-а», — крикнул ослик и начал спускаться с холма. Иосиф схватил веревку и пошел за осликом, Мария, опустив голову, — за ними.

— Будьте осторожны, — сказала Шерон. — Берегитесь царя Ирода.

Она подняла руку и помахала им на прощание, рукав ее балахона развевался от ветерка, подобно крылу, но Мария и Иосиф не увидели прощального приветствия. Они спускались с холма, Иосиф чуточку впереди, Мария, придерживаясь за ослика. Когда они уже почти спустились, Иосиф остановился, показал на землю, и они с осликом пропали из поля зрения Шерон. Но она знала, что они нашли тропу.

Шерон немного постояла наверху, наслаждаясь свежим воздухом и глядя на три звезды, почти слившиеся в одну, а затем спустилась, то и дело скользя по камням и комкам грязи, взяла горшок с лилией и закрыла дверь. Подвинула на место шкаф, вытащила из-под двери одеяло, выключила свет и вышла в темный храм.

Там никого не было. Шерон взяла потир, спрятала его в широкий рукав балахона и выглянула в коридор. В коридоре тоже никого. Она прошла в воскресную школу для взрослых, поставила потир обратно в витрину и спустилась по лестнице.

— Где вы пропадали? — спросила преподобная Фаррисон.

Из детской вышли двое полицейских в форме, с карманными фонариками в руках.

Шерон скинула с себя балахон.

— Я проверяла серебро общины, — сказала она. — Все на месте.

Прошла в комнату хора, повесила балахон.

— Мы заглядывали туда. — Преподобная Фаррисон шла за ней по пятам. — Вас там не было.

— Да, я, кажется, слышала ваши голоса у двери, — ответила Шерон.

Когда второй куплет хорала «О город Вифлеем» подошел к концу, Мария с Иосифом преодолели лишь три четверти путц.

— Такими темпами они не приплетутся в Вифлеем и к Пасхе, — прошептала Ди. — Неужели они не могут побыстрее?

— Они придут вовремя, — наблюдая за ними, прошептала Шерон.

Мария с Иосифом медленно шли вдоль прохода, не сводя глаз с алтаря.

— «В тиши, — пела Шерон, — в тиши чудесный дар приходит».

Мария с Иосифом миновали вторую скамью и исчезли из поля зрения хора. На верхнюю ступень алтаря вышел хозяин гостиницы с фонарем, виду него был мрачный и решительный.

Так Бог дает людским сердцам Небесное благословение.

— Куда они делись? — вытягивая шею, чтобы разглядеть Марию и Иосифа, прошептала Вирджиния. — Они проскользнули в заднюю дверь или куда-нибудь еще?

Мария и Иосиф вновь появились, неторопливым, степенным шагом направляясь к пальмам и яслям. Хозяин гостиницы стал спускаться по ступенькам, изо всех сил стараясь показать, что он их не ждал и не так уж рад их видеть.

Пускай его не слышен шаг. Но в мир греха и слез…

Позади, гремя своими клюшками, собрались пастухи, Мириам подала волхвам шкатулку с драгоценностями и флаконы с благовониями. Элизабет поправила парчовый венчик.

Для утешенья кротких душ Приходит к нам Христос.

Иосиф и Мария вышли на середину площадки и остановились. Стоящий чуть впереди Иосиф постучал в воображаемую дверь, и хозяин гостиницы, широко улыбаясь, пошел открывать.