Глава V. Прямые узлы
Было уже 2 апреля, прошло почти три месяца с тех пор, как я прибыл в Эквадор.
— Приступим к делу, друзья, — сказал я трем эквадорцам, которых выбрал себе в помощники.
Среди высоченных штабелей бальзовых досок, высушенных в специальных печах, мы прошли на двор завода, где лежали мои семь стволов. По моему указанию мне срубили только мачос — деревья с мужскими соцветиями; считают, что они значительно прочнее, хотя и менее плавучи, чем более легкие амбрес — деревья с женскими соцветиями. Мы приволокли сюда из реки стволы и построили над ними навес из бамбука, чтобы укрыть их от разрушающего действия солнечных лучей. Этот бамбуковый навес должен был также служить защитой для нас на время постройки плота.
— Смотрите, кровь! — крикнул один эквадорец, когда мы подошли к деревьям.
Мы остановились как вкопанные, на всех лицах — испуг: стволы были забрызганы, а в некоторых местах сплошь залиты кровью.
— Los gallinazos… — заметил один из моих помощников.
По соседству с лесопильным заводом, на расстоянии нескольких футов от моих стволов, находились загоны для скота муниципальных боен Гуаякиля. Сотни стервятников кормились отбросами и, наевшись досыта, садились на окрестные крыши или на деревья, которые гнулись и чуть не ломались под их тяжестью.
Накануне вечером у них был пир. Околевший в загоне бык был выброшен им на растерзание; расправившись с тушей, многие из этих хищников провели ночь на деревьях и на навесе над моими бревнами, которые и были закапаны кровью.
— Сеньор Виллис, эта кровь — дурное предзнаменование, — сказал один из моих рабочих, серьезный парень с мрачным лицом.
— Все предзнаменования хороши, — ответил я. — Лучше кровь теперь, чем потом, когда я буду один в море. Приступим к делу, друзья!
Эти слова «когда я буду один в море» непрестанно звучали у меня в голове, и я бормотал про себя: «Пусть мои руки будут как железо, когда я стану обвязывать бревна канатами и затягивать узлы; пусть мои мысли будут быстрыми и точными, так как время не ждет!»
Точно зная, что мне нужно, я не изготовил чертежа или модели своего плота.
Мы приступили к постройке, начав с центрального бревна, к которому справа подкатили другое. Мы не вырубали на бревнах желобков для канатов, так как, в отличие от других пород, бальзовые деревья обладают наибольшей твердостью на поверхности. Мне хотелось сохранить всю крепость бревен, а также предотвратить пропитывание их морской водой; к тому же вырубание желобков потребовало бы времени, да и связывающие канаты не охватили бы бревна в местах, лишенных коры, так равномерно и крепко, как я этого хотел.
Для связывания бревен я применял полуторадюймовый манильский канат. Каждая связка скрепляла только два бревна, образуя восьмерку. Это значило, что каждая связка независима от остальных и, если одна из них разойдется или канат перетрется, другие от этого не пострадают. Скрепляя бревна, я всякий раз применял прямые узлы — самый простой и древний способ связывания. Должен сказать, что я делал связки не на равном расстоянии друг от друга, а сообразуясь с формой бревен. Чтобы бревнам было «удобно» во время путешествия, я связывал их в таком же положении, в каком они лежали на воде, когда их сплавляли вниз по рекам Паланке и Гуайяс, — мне хотелось быть в самых добрых отношениях с моими «Семью сестричками».
Бревна были довольно искривленные, и между ними имелись промежутки шириной до четырнадцати дюймов. Изрядные промежутки, и один из них, прямо по носу, казалось, расщеплял плот пополам, поэтому зрители, все время наблюдавшие за постройкой плота, с сомнением качали головой и шепотом выражали неодобрение; сидя на ограде бойни, они глазели на «одинокого мореплавателя», как меня называли в прессе во всей Южной Америке. Но прямые или искривленные бревна я крепко-накрепко связывал попарно, орудуя рычагами из мангрового дерева, так что бревна начинали стонать и скрипеть и наконец срастались в одно целое. Зная, как прочен применяемый мною канат, я был уверен, что связки не разойдутся во время урагана, даже если все остальное на плоту — кабина, такелаж, палуба и я сам — будет разбито вдребезги и смыто волнами в океан.
У меня было четверо помощников из числа рабочих Генри Коона, на заводе которого я строил плот; их предоставили в мое распоряжение. Два плотника и двое подручных. У них не было большого опыта по связыванию канатов, но они быстро освоили этот процесс. Один из плотников был на редкость способный человек. Это был искусный мастер по обработке мангрового дерева. Когда были связаны главные бревна, мне посчастливилось нанять швейцарца Джона Булмана-Коха в качестве десятника. Он прожил много лет в Эквадоре, свободно говорил по-испански и умел обращаться с рабочими. Ему тоже раньше не приходилось иметь дела с канатами и кораблями, но, будучи по профессии механиком, он удивительно быстро все схватывал. На этого степенного человека можно было положиться, как на горы его родной Швейцарии.
Наибольшую длину — 33 фута — плот имел посередине, где находилось центральное бревно, соседние бревна были уже короче, а крайние не превышали 28 футов. Корма имела ширину в 20 футов, а носовая часть плота — 18 футов. Поперек семи основных бревен, составлявших несущую часть плота, я привязал для прочности три мангровых бревна, по одному на каждом конце плота и одно посередине. Мангровое дерево чрезвычайно крепкое и такое тяжелое, что тонет в воде. Затем поперек плота, во всю его ширину, я уложил семь бальзовых бревен диаметром от 12 до 18 дюймов. На эти бревна была положена палуба, крепко сколоченная из расщепленных пополам стволов бамбука и состоявшая из отдельных щитов, сделанных с таким расчетом, чтобы любой из них мог поднять один человек.
Далее в переднем мангровом бревне вырубили два гнезда, по одному с каждой стороны плота, в них вставили по балке мангрового дерева длиной в 16 футов. Эти балки простирались вперед и были несколько приподняты кверху, а на расстоянии 8 футов от центрального бревна они сходились вместе, образуя бушприт, или утлегарь. Они были укреплены и привязаны так же надежно, как и семь основных бревен.
Затем принялись делать грот-мачту. Это была двойная мачта, похожая на циркуль, вставленная в гнезда, вырубленные в том же самом мангровом бревне, в котором был укреплен бушприт; стойки грот-мачты соединялись над серединой плота на высоте 30 футов над палубой. При этом я взял за образец мачты старинных эквадорских и перуанских мореходных плотов. Мы укрепили грот-мачту тремя стяжками из стального троса, из которых две были протянуты по обеим сторонам плота к корме, а третья — вперед, к концу бушприта. Фока-штаг не только держал грот-мачту, но также нес кливер или фок, которым я намеревался пользоваться в бурную погоду, когда будет небезопасно плавать с большим гротом или в том случае, если грот выйдет из строя.
Конструкция двойного бушприта была плодом многолетних размышлений, которым я предавался после того, как решил построить плот. Это было нечто совершенно необычное в практике судостроения. Здесь я руководствовался тем же принципом, что и при постройке двойной грот-мачты, а именно: равномерное распределение нагрузки по всей площади плота.
Нуждался ли я в бушприте и кливере? Я знал, что в открытом океане в любое время могу попасть в ужасную мертвую зыбь, какие свирепствуют в экваториальной зоне, и в бортовой качке потерять весь такелаж или же испытать на себе всю ярость тихоокеанского урагана, и считал целесообразным применить такого рода конструкцию, которая поможет мне успешно совершить путешествие в одиночестве. Я знал, что с кливером смогу в случае надобности свободнее маневрировать. Бушприт позволит мне установить грот-мачту к носу ближе, чем это было принято на древних плотах. Это можно сделать благодаря тому, что фока-штаг выдается далеко вперед. При таком устройстве я мог поставить и вторую мачту, что составляло вторую особенность моего плота. Я придавал большое значение задней мачте, несущей большой треугольный парус.
Третье новшество заключалось в конструкции рулевого аппарата. Древние индейцы, плавая по рекам и вдоль берегов Южной Америки, а также совершая другие плавания, пользовались только рулевым веслом — круглой лопастью, вырезанной из твердого дерева определенной породы. Эта лопасть привязывалась к длинному шесту. Такой способ управления плотом требует, чтобы один человек непрерывно стоял на вахте у рулевого весла, и он был для меня неприемлем. Мне нужен был обычный судовой штурвал, соединенный с обыкновенным рулем. Эту задачу было труднее всего разрешить, и пришлось перепробовать несколько конструкций. Наконец и эта работа была выполнена, и, несмотря на мрачные предсказания целого ряда моряков, уверявших, что набегающие с кормы волны в какую-нибудь неделю разобьют руль, созданный мною рулевой аппарат оказался на редкость прочным и успешно выдержал все испытания.
Когда руль был готов, мы построили каюту площадью 6(8 футов и вышиной в 4,5 фута. Каюта предназначалась для хранения приборов, одежды, продовольствия и всех предметов, которые нужно было защитить от непогоды, солнца и воды. Первым делом мы поставили каркас из бамбуковых стволов диаметром в 5 дюймов и прикрепили его к основным и поперечным бревнам. Каюта была установлена немного левее центра плота, чтобы оставить побольше свободного места справа и защитить меня от бешеного налета юго-восточных пассатов, которым я буду подвергаться во время путешествия. Стены каюты изнутри были обшиты хорошо высушенными трехдюймовыми бальзовыми досками, представлявшими собой превосходный изоляционный материал. Крышу каюты сначала покрыли оцинкованным железом, потом двойным слоем расщепленного бамбука, а сверху положили пальмовые листья, которыми в этих краях с незапамятных времен покрываются хижины, дома и шалаши на плотах. Снаружи стены каюты также были обшиты расщепленным бамбуком, из которого в Эквадоре обычно строят стены домов, а по углам каюты я вделал железные кольца, чтобы привязывать в бурную погоду канаты.
Со всех концов страны ко мне по-прежнему являлись любопытные — люди с побережья и лесорубы, возившие бревна на лесопильный завод из лесных областей Эквадора. В жилах у них текла индейская кровь, и это были потомственные моряки. Многие из них были умудрены опытом, унаследованным от бесчисленных поколений предков, которые плавали на плотах к Галапагосским островам, в Колумбию, в Панаму и на юг, в Перу. Первые испанцы, высадившиеся на западном побережье, видели, как туземцы плавают на своих причудливых судах, и восхищались их искусством. Но древние индейцы плавали на плотах еще задолго до появления испанцев; им пришло в голову построить плот, когда впервые на их глазах бальзовое дерево упало в море и осталось лежать на поверхности воды, легкое, как пробка. Теперь их плоты и паруса безвозвратно отошли в прошлое, и не сохранилось никаких записей об их путешествиях, но прошлое до сих пор живо в крови их потомков, проглядывает в их глазах, в их спокойной и гордой осанке. Эти люди приходили, наблюдали, иной раз разговаривали, и я всегда находил время выслушать их и старался у них учиться. Люди с побережья неизменно спрашивали меня:
— Откуда вы хотите отплыть, сеньор Виллис?
— Отсюда, из залива Гуаякиль, амиго.
Они качали головами и заявляли, что это невозможно.
Когда мне пришла мысль построить плот, я сразу же решил отплыть из Эквадора, из той страны, где намеревался построить плот. Это значило, что мне придется, огибая Галапагосский архипелаг, находящийся в семистах — восьмистах милях к западу, пробиваться против течения и ветра, как только я окажусь в открытом океане. Я собирался совершить этот переход при помощи швертов, заменяющих киль. После изучения карт течений и ветров мне стало совершенно ясно, что это весьма трудная, а может, и неосуществимая задача, но все же я надеялся с этим справиться. Такое плавание против течения и ветра было мне по душе, ибо я хотел испытать себя в нескончаемых трудах; почти не имея шансов на успех, я хотел испытать свое искусство морехода и уникальную конструкцию своего плота. И с самого начала я увидел бы, удачно ли выбрал свой рацион: жареную ячменную муку, сахар и рыбу, которую собирался ловить в пути.
Для осуществления этого плана я должен был отправиться в путь еще до конца апреля, когда в широтах южнее экватора начинается зима. Но я задержался на два месяца в поисках бревен. Шел уже май, а я был еще далеко не готов к отплытию. Великое течение Гумбольдта, берущее начало в Антарктике, устремляется к северу вдоль западного побережья Южной Америки, задевает на своем пути мыс Бланко, отклоняется от него к северо-западу и огибает Галапагосские острова; далее оно направляется к западу, пересекает Тихий океан и наконец сливается с Южно-экваториальным течением, также имеющим западное направление. Мыс Бланко лежит в ста пятидесяти милях к югу от залива Гуаякиль.
Я знал, что древние мореходы, направляясь на Галапагосские острова, всякий раз плыли на своих плотах к югу вдоль побережья, мимо мыса Бланко, до залива Пайты, находящегося в двухстах милях от Гуаякиля, с тем чтобы попасть в это течение до его поворота на северо-запад. По этой же причине экспедиция «Кон-Тики» отплыла из Кальяо, расположенного на добрых семьсот миль южнее Гуаякиля. Все это мне было известно, но я думал, что на плоту нового типа мне удастся взять иной курс.
Теперь течение и ветры были против меня, потому что в зимние месяцы течение Гумбольдта, обогнув мыс Бланко, направляется к северу вдоль побережья. Мог ли я надеяться, что мне удастся преодолеть и пересечь этот огромный поток воды, гонимый на север преобладающими в это время года южными ветрами, и держаться прямого курса на запад, чтобы обогнуть Галапагосские острова?
— Когда же наконец вы будете готовы? — спрашивали меня каждый день.
А вечером тот же вопрос задавали мне в маленьком ресторане, где я столовался и который служил излюбленным местом встречи для небольшой группы американских и европейских искателей приключений, оказавшихся к этому времени в Гуаякиле. Большинство из них провели долгие годы на побережье Эквадора, занимаясь рыбной ловлей, добыванием жемчуга и поисками некогда закопанных в землю сокровищ. Они жили, как настоящие робинзоны, на этом своеобразном архипелаге, где все так не похоже на окружающую нас действительность.
Я беседовал с матросами и рыбаками — людьми, родившимися на этом побережье и проведшими жизнь на судах, плававших к Галапагосским островам, в Колумбию и Панаму, — и все они говорили одно и то же: в это время года будет невозможно пробраться на плоту в западном направлении. Они считали такое предприятие вообще сомнительным, а зимой, уверяли они, на плавание в этом направлении мог бы отважиться лишь корабль, вооруженный мощными двигателями.
Я беседовал с сыном владельца одного из Галапагосских островов, чрезвычайно богатого человека, которому принадлежали плантации и галапагосские рыбные промыслы. Этот молодой человек проделал немало рейсов между Гуаякилем и островами, и он прямо предсказывал, что мое путешествие окончится катастрофой, если я отплыву из залива Гуаякиль. Он толковал мне о стремительных течениях, идущих к северу, с которыми ему не раз приходилось встречаться в океане в зимние месяцы.
Однажды вечером в ресторан зашел загорелый человек. Меня познакомили с ним. Это был швейцарец, в некотором роде ученый; особенно он интересовался археологией. Он только что прибыл с Галапагосских островов, где жил в полном одиночестве, и намеревался провести один или два месяца в Гуаякиле. Он весьма заинтересовался моим путешествием.
— Вам не удастся совершить его, — заявил он подобно всем остальным. — Ваш плот будет подхвачен течением, как только вы окажетесь в открытом океане, и вас отнесет в Колумбию. Это старинный путь плотов. Вы хотите вступить в единоборство с течением Гумбольдта и бороться с ним на протяжении восьмисот миль?
Он посмотрел на меня голубыми выцветшими глазами, в которых сквозила тоска по человеку.
— Вам это не удастся, Бил. Что толку в ваших швертах, если нет ветра? Вы будете дрейфовать по течению, и оно понесет вас неведомо куда. И понесет очень быстро. Зимой течение меняет направление, устремляясь на север. Допустим даже, что вам удастся приблизиться к Галапагосским островам, — все равно вам не пройти мимо них. Послушайте меня! Есть несколько мощных северных течений, которые несутся мимо этих островов с быстротой не менее шести — восьми миль в час. На островах я зарабатываю себе на хлеб рыбной ловлей, и уж я-то их знаю. Вот уже четырнадцать лет, как я живу на этих островах. Мы продаем рыбу на американские рыболовные суда, прибывающие из Сан-Педро, что в Калифорнии. Течение до того сильное, что мы даже не в состоянии ловить рыбу с парусного судна. Оно потащит вас на север, и вам уже не выбраться из него, пока вы не окажетесь в Экваториальном течении, которое понесет вас в обратную сторону, на восток, в Панамский залив.
Когда ресторан закрылся, мы прошли к реке и уселись на скамейке в парке.
— А что, если меня отбуксируют до мыса Бланко и я оттуда начну путешествие?
Швейцарец покачал головой:
— Нет, теперь уже слишком поздно оттуда отплывать… Придется вам пробраться южнее мыса Бланко. Индейцы добирались до Пайты — это маленький порт примерно на полпути от Гуаякиля до Кальяо. Вот откуда они начинали плавание, направляясь на Галапагосские острова. И они точно знали, когда отправляться в путь и как плыть. Они хорошо изучили погоду, влияние Луны и Венеры, то есть все то, чего мы теперь не знаем. Плотом управляло несколько человек. Никто не отправлялся в одиночестве.
Я уже писал жене о трудностях, связанных с продвижением на запад после отплытия из залива Гуаякиль. «Отложи плавание на следующий год, — ответила она. — Всякому ясно, что одному человеку с этим не справиться. Лучше откажись от этой затеи, и мы вернем деньги, которые получили на путешествие».
Ждать до следующего года и допустить, чтобы мой прекрасный плот потонул в речной грязи или же сгнил и потрескался на берегу, допустить, чтобы пропали даром все мои труды и разлетелись в прах мои мечты?
Я вернулся в отель и шагал по комнате до самого утра. Это была большая комната, как раз такого размера, как мой плот (20(33 фута), с высоким потолком и прохладным каменным полом.
Я шагал взад и вперед, взад и вперед, пока не рассвело и не проснулся город. В восемь часов утра я пошел на телеграф и послал жене телеграмму:
«Свяжись с компанией «Грейс Лайн» относительно перевозки плота в Кальяо. Вес около десяти тонн. Размер 20 на 33. Мачта вышиной 30 футов, но можно убрать. Навести также мистера Беркемейера, посла Перу в Вашингтоне, добейся разрешения на ввоз плота и всего оборудования».
Я надеялся воспользоваться крупной военно-морской базой Перу в Кальяо, но в то время не хотел об этом говорить. Вскоре я получил письмо от жены, где она рассказывала мне, что произошло в Вашингтоне.
«Как! Он один хочет переплыть Тихий океан на плоту? Один?» — спросил мою жену мистер Беркемейер, посол Перу.
«К сожалению, да, — ответила Тедди. — Целых два года я его отговаривала, но все напрасно».
Посол задумался.
«Я считаю, что это безрассудное, весьма безрассудное предприятие. И говорю вам прямо, миссис Виллис. Но смелым людям следует помогать, надо всегда идти им навстречу. Я сделаю все, что от меня зависит, и уверен, что вам не придется жаловаться на Перу. Возвращайтесь в Нью-Йорк и не беспокойтесь — я дам о себе знать».
Через несколько дней на лесопильный завод с трудом пробрался забрызганный грязью грузовик, доставивший для меня мореходный рыбачий челнок-каноэ — из деревни Мангларалто. Этот челнок, построенный индейцами, несомненно был ветераном, на нем много лет ловили рыбу во время прибоя и в открытом море. Он был выдолблен из красного кедра и имел 26 футов в длину, 3 фута в ширину и борта толщиной в 1¼ дюйма.
Затем пришла телеграмма от Тедди о том, что пароход «Санта-Сесилия» компании «Грейс Лайн» примет на борт мой плот в Пунаре. Еще хорошие вести — Перу дало мне разрешение на ввоз плота и всего оборудования.
Я телеграфировал Тедди: «Вылетай следующим самолетом в Гуаякиль».
Через несколько дней моя жена сошла с самолета, усталая, но сияющая: она радовалась, что ей удалось вырваться из Нью-Йорка, где ее одолевали хозяйственные дела, радовалась, что все невзгоды остались позади.
— О Бил, сколько тебе пришлось пережить! Как ты исхудал! Я никогда не видела тебя таким! — воскликнула она, взглянув на меня.
— У меня все в порядке. А тебе-то как досталось! Но ты выглядишь хорошо, Тедди, чудесно! Все ли ты привезла?
— Решительно все.
Мы поехали в отель. Всю ночь мы провели в беседе — нам нужно было о многом переговорить.
— Жаль, что меня не было с тобой — я позаботилась бы о тебе, — повторяла Тедди.
На следующее утро она отправилась со мной посмотреть плот.
— Прекрасный плот, Бил. О! Прямо замечательный! Как бы я хотела плыть на нем с тобой! — воскликнула она.
Мы опустили трап с невысокого пирса, и Тедди сошла на плот. Я представил ей своих помощников, а затем стал показывать плот, объясняя назначение всех его частей. Она перещупала все предметы, потрогала гладкие мачты, связки, бамбуковую каюту, трепещущие на ветру листья на ее крыше.
— Как чудесно, Бил, как чудесно! Но я не вижу поручней, Бил… Да ты упадешь за борт! Тут тебе не какой-нибудь пруд, ведь ты будешь плыть по океану!
— Не думаю, что мне понадобятся поручни, Тедди, — возразил я.
— Понадобятся, конечно понадобятся! Разве можно без поручней? Да ты в уме ли? Ведь ты пускаешься в плавание по океану! Тебе необходимы поручни. Совершенно необходимы, Бил!
— О'кей, Тедди, я смастерю что-нибудь.
— «Смастерю что-нибудь»!.. — Она бросила на меня неодобрительный взгляд. — Ты должен поставить поручни, да попрочнее, понадежнее.
— Ладно, Тедди, сделаю. Сейчас я еще не знаю, что именно, но непременно поставлю. Что-нибудь уж придумаю.
Несколько дней спустя катер компании «Грейс Лайн» отбуксировал мой плот в Пунар. Тедди должна была приехать позднее, на быстроходном роскошном пассажирском катере. Проплыв всю ночь на буксире, мы прибыли в Пунар утром и пришвартовались в ожидании парохода компании Грейс. Мой помощник швейцарец находился со мной.
В полдень стоявшая рядом с нами моторная баржа, груженная бензином, отчалила от пристани. Я наблюдал за ней. Она развернулась и приблизилась к корме моего плота. Железная баржа длиной около семидесяти пяти футов двигалась медленно, но в это время был сильный прилив, на барже находились сотни тонн бензина, и я понял, что она разобьет мой плот, если столкнется с ним.
Я крикнул капитану, чтобы он дал задний ход. Он смотрел на меня из рулевой рубки, ухватившись руками за штурвал, и продолжал надвигаться на меня. Или он позабыл, что мой плот построен из хрупких бальзовых бревен, и вообразил, что они железные? Ослеп он, что ли? Столкновение было неизбежно. Я бросился на корму, на самый край плота, и всем корпусом налег на железный форштевень надвигающегося судна.
Я знал, что концы, крепящие мой плот к пирсу, имеют несколько футов слабины и это позволит плоту отойти немного назад, или, как выражаются на ринге, уйти от удара. Так оно и случилось, но при этом мне пришлось принять на себя первый удар. Я напряг все силы и почувствовал, как внутри меня что-то надорвалось.
Капитан еще два раза надвигался на меня, хотя не так стремительно. Можно было подумать, что он затеял со мной игру. Всякий раз я отталкивался от баржи. Затем он дал задний ход и отошел от пирса. Я так и не понял, что заставляло его так действовать. Возможно, он хотел показать себя, как это любят делать местные жители, но не владел в достаточной мере своим судном.
Войдя в каюту, я осмотрел себя. Да, я надорвался.
Однако я решил ничего не говорить жене и вообще никому на свете. Здравый смысл подсказывал мне, что необходимо позаботиться о себе и что я, возможно, буду сожалеть о своем решении. «Нет, — сказал я себе, — если мне станет хуже, когда я буду в открытом океане, я стисну зубы и потуже затяну ремень. Никто не будет об этом знать. Мне приходилось еще не то переживать. Теперь меня ничто не остановит!»
Лайнер компании «Грейс Лайн» сможет принять нас на борт лишь поздно вечером. Пока я стоял у пирса, два тяжелых мангровых бревна для крепления подъемных строп были привязаны крест-накрест под плотом. Наконец буксир подтащил нас к борту стоящего на якоре парохода, и мы очутились в ослепительном потоке света его прожекторов. Плот будет поставлен на люке трюма № 3, прямо перед выкрашенным белой краской капитанским мостиком. Пассажиры и члены экипажа облепили поручни, с любопытством глядя вниз на мое чудное суденышко «Семь сестричек» с кабиной, крытой тростником, как хижина в джунглях, готовое бросить вызов Тихому океану,
Я беспокоился, думая о том, как будут поднимать плот на борт. Мало ли что могло случиться с подъемным механизмом, с лебедкой или с человеком, управляющим ею. Первый помощник «Санта-Сесилии», серьезный человек, без сомнения хорошо знавший свое дело, в полдень подошел к плоту на катере, взобрался на борт и осмотрел плот; затем он вернулся на пароход для доклада капитану. Он заверил меня, что будут приняты все меры предосторожности.
Электрическая лебедка, управляемая опытным матросом, медленно опустила прямо над центром плота громадную стрелу, применяемую только для подъема тяжелых грузов; стрела была оборудована блоками длиной в пять футов и четырьмя шкивами с полуторадюймовыми стальными тросами. С огромного крюка нижнего блока свисало четыре стальных троса — или стропы, как их называют моряки, — с заделанными в концы специальными петлями. Блок и стрела опускались все ниже. Плот был ярко освещен огнями большого парохода и казался ослепительно белым. Блок остановился в нескольких футах от крыши каюты. Грузчики взяли свободные концы стропов и прикрепили их по одному к каждому углу плота, набрасывая петли на выступающие концы мангровых бревен.
Я проверил все углы, поставил в каждом из них по человеку, чтобы удерживать стропы на месте, затем вскочил на крышу каюты и подал сигнал помощнику, наблюдавшему за всем происходящим с парохода:
— Выбрать слабину!
Помощник капитана передал мою команду лебедчику, которого не было видно с плота.
Я услышал гудение и визг мощной лебедки. По мере того как поднималась огромная стрела, медленно натягивались тросы и стропы. Я убедился, что лебедкой управлял мастер своего дела. Наконец четыре троса, поддерживавших плот, натянулись, как железные стержни. Не заметно было ни толчка, ни малейшего напряжения. Я спрыгнул с крыши каюты на палубу, а оттуда вместе с помогавшими мне рабочими — на буксир, доставивший нас в Пунар.
«Семь сестричек» взвились кверху, как в сказке. Это казалось каким-то чудом. Не скрипел трос, не трещали бревна. На большом судне — мертвая тишина. Команда прильнула к нижним и верхним поручням, прогулочные палубы были черны от пассажиров. Капитан смотрел вниз с мостика.
Плот поднимался все выше и выше. Очутившись над поручнями, он остановился. Краткая пауза. Затем пустили в ход другую лебедку, и мощная стрела, к которой был подвешен плот, медленно повернулась к центру судна.
Буксир быстро обогнул корму парохода и доставил меня к трапу. Что было духу я взбежал вверх и увидел, как плот опускается на люк. Мастерски проделанная работа — плот был опущен столь же нежно, как младенец в колыбель. Я поздравил помощника и лебедчика, а матросы принялись крепить плот тросами, канатами и деревянными брусьями, чтобы он не соскользнул с люка во время качки, — нам предстояло проделать семьсот миль до Кальяо, а в этих местах свирепствует прибрежная зыбь.
Лоцман давно уже прибыл на борт, и пароходный гудок проревел, возвещая отправление. Я проводил своего помощника швейцарца до сходен и попрощался с ним. Он собирался поехать в Кито, столицу страны, где швейцарская фирма, строящая в Сиеррах гидроэлектростанцию, предложила ему работу.
В две — три минуты один за другим были погашены прожекторы на мачтах и надстройке, и большой пароход погрузился в темноту. Стоя на люке и глядя на мостик, я видел, как поблескивал огонек сигареты, которую курил лоцман. С бака послышался металлический грохот выбираемой якорной цепи. Мы были готовы к отплытию. Я положил руку на наружное бревно и подумал: «Скоро мы будем предоставлены самим себе, мой маленький плот».
Частое позванивание пароходного колокола на носу корабля возвестило, что якорь уже поднят. Вспыхнули красный и зеленый ходовые огни, и пароход начал разворачиваться. Он взял курс на юг, в Кальяо.
Я поднялся по трапу на прогулочную палубу. Тедди, еще днем прибывшая на лайнер, была окружена пассажирами. Она представила меня им. Это были американцы со всех концов Соединенных Штатов, отдыхающие, бизнесмены, учителя и офицеры со своими семьями, направлявшиеся в военные миссии. Прошло немало времени, пока нам с Тедди удалось пробраться в столовую. Я был голоден — весь день мне было не до еды.
Обеденное время уже давно миновало, но стюард накрыл для нас стол и принес все горячие блюда, какие имелись на кухне. Дежурный повар просил передать нам, чтобы мы не стеснялись. Еще днем я сообщил помощнику капитана, что принадлежу к национальному профсоюзу моряков, члены которого находились на борту, и эта новость уже распространилась. Я знал, что на пути в Кальяо за Тедди и мной будут ухаживать, как за королями. Тедди сидела рядом со мной, и мы разговаривали, пока я ужинал. Затем мы вернулись на палубу и смешались с толпой пассажиров. Все казались взволнованными, и мне пришлось отвечать на бесконечные вопросы. Я был несколько смущен всеобщим вниманием. С первого взгляда можно было подумать, что эти люди передо мной преклонялись. Но скорей всего они попросту хотели выразить сочувствие человеку, которого считали ненормальным.
Путешествие в Кальяо длилось три дня, и какое чудесное это было время! Впервые с тех пор, как 7 января я прибыл в Южную Америку, я был свободен от забот и мог передохнуть. Я наслаждался бездельем, позировал для бесконечных фотолюбителей и время от времени беседовал с капитаном Тирни, морским ветераном. Мы толковали о картах, течениях и различных навигационных проблемах, с какими мне придется столкнуться во время моего далекого путешествия.
«Семь сестричек» тоже отдыхали. Привязанный поперек люка, прямо перед капитанским мостиком, плот смотрел на синие воды Тихого океана, как бы знакомясь с ними, между тем как ветер колыхал листья на крыше каюты и запевал в снастях старинную морскую песню. Казалось, плоту был по вкусу Тихий океан.
Утром 10 мая мы прибыли в Кальяо. День был прекрасный. Пока мы медленно входили в порт, я разглядел группу фотографов, готовых ринуться на борт, как только спустят сходни. Когда пароход был пришвартован к пирсу, лоцман быстро спустился с мостика и приветствовал меня от имени коменданта порта, военно-морского флота Перу и министерства внутренних дел. После этого пришлось дать интервью представителям прессы. Затем Тедди и меня фотографировали. В это время плот был поднят над палубой и спущен на воду.
Представитель компании «Грейс Лайн» помог нам пройти через все таможенные процедуры и формальности, связанные с приездом в страну. Принадлежащие нам вещи, включая плот, были вписаны в декларацию судового груза под рубрикой «доставляемый багаж». Все было уже готово к нашему прибытию, и формальности, на которые потребовались бы часы, а может, и дни, были закончены в несколько минут. Кальяо, Лима — все Перу широко открывало нам свои объятия.
Из порта автомобиль доставил нас на военно-морскую базу Перу, и я был представлен одному из старших офицеров. Мне предложили воспользоваться всеми возможностями базы, чтобы достроить плот. Я как раз об этом мечтал и с радостью принял любезное предложение. Тотчас же был отправлен буксир, который должен был доставить «Семь сестричек» от пирса «Грейс Лайн» на базу.
Затем мы покатили в Лиму. Это большой, прекрасный город, где культура старой Испании и империи инков смешивается с ультрасовременной американской цивилизацией; он утопает в вечнозеленых садах, и редкостные чарующие взор цветы смотрят с клумб на спокойный голубой простор Тихого океана.
Наконец мы очутились одни в отведенных нам комнатах величавого, роскошного отеля. Это был поистине счастливый день. Мы никогда не мечтали о таком приеме, и нас глубоко тронули доброта и внимание перуанцев. Ведь мы совершенно чужие люди, а нас встретили, как любимых детей, возвратившихся в лоно семьи.
Целый день мы знакомились с Лимой и делали визиты. Потом я приступил к работе. Предстояло еще многое доделать. Остов плота, каюта и мачты, руль и рулевое колесо были готовы, но следовало закрепить паруса, установить на блоках бегучий такелаж, радиоаппаратуру и генератор, а также запастись провиантом.
Ежедневно к тому месту, где я работал над оборудованием плота, приходил офицер из морской базы и спрашивал, не нуждаюсь ли я в людях и материалах. Вскоре после этого появлялись рабочие, технические эксперты и доставлялись материалы. Работа приносила мне удовлетворение.
Через неделю после прибытия в Лиму, когда я стоял на пирсе близ плота, ко мне подошли три человека, по виду бизнесмены, в сопровождении офицера, который и представил их мне. Один из посетителей был сэр Джордж Нельсон, английский биржевой магнат, владелец общества «Маркони» и фирмы «Инглиш Электрик», потомок адмирала лорда Нельсона, британского национального героя, выигравшего морские сражения при Абукире и Трафальгаре. Сэр Джордж путешествовал по Южной Америке и прикатил из Лимы посмотреть мой плот. Сделав несколько фотоснимков, он спросил меня, какого типа передатчик я собираюсь установить на плоту.
— Да никакого. Я решил отправиться в путь без радиопередатчика.
— Без передатчика! Это в наши-то дни! А что, если с вами что-нибудь случится? Ведь вы отправляетесь один, не так ли?
Я объяснил, что еще в США начал заниматься на радиокурсах, но пришлось их бросить из-за отсутствия времени. Зачем брать с собой передатчик, которым я не умею пользоваться? Лучше уж отправлюсь без него. Я добавил, что жалею об этом только из-за моей жены.
Мы обменялись рукопожатиями, и посетители удалились. Несколько дней спустя мне сообщили, что сэр Джордж телеграфировал в Лондон, чтобы в Кальяо был выслан самолетом аварийный передатчик «Маркони» марки «Сальвита III», широко применяемый в британском торговом флоте. Передатчик прибыл через неделю и был мне вручен во время церемонии, на которой присутствовали официальные лица.
Первое время по приезде в Кальяо я думал, что буду готов к отплытию недели через две, но доделка плота потребовала необычайно много времени. Неделя мелькала за неделей, прошел целый месяц, а я все еще трудился над плотом, уйдя с головой в детали.
— Вы непременно попадете в полосу ураганов, — предсказывали мне офицеры.
Вероятно, ни один из них не верил, что у меня есть хотя бы один шанс на успех.
Наконец я был готов для пробного плавания. Буксир оттащил плот миль на десять от берега и оставил нас одних. Вместе со мной на плоту находились Тедди, супружеская пара, с которой мы здесь познакомились, и трое моряков-перуанцев. Ветер был слабый, но я остался доволен плотом.
Мы проплавали около двух часов. Я предпринял это пробное плавание для того, чтобы Тедди убедилась в пригодности плота для морских переходов; к тому же мне хотелось покатать ее на нем.
Вечером мы вернулись. Представители прессы и вся публика жаждали узнать, выдержал ли плот испытание. Я не мог сказать ничего дурного о «Семи сестричках» и заявил, что больше не надо делать никаких изменений. Но потом я все же признался Тедди, что, вероятно, не раньше чем через пять — шесть недель научусь как следует управлять плотом.
Я решил отправиться в путь через четыре дня после пробного плавания.
