Бунт в "Зеленой Речке"

Уиллокс Тим

Представь себе тьму, во тьме той — стальные прутья, поросшие ржой и вековой грязью. Вдохни адский воздух и осознай, что это запах наказания.

Здесь в жилах тюрьмы-монстра текут сточные воды, собравшиеся со всего мира.

Это — „Зеленая Речка“.

Это — история ее бунта.

 

„Теперь я понял, что могу сравнивать свою тюрьму со всем остальным миром“.
„Ричард Второй“

 

Слово

„Если хочешь, представь себе тьму, а во тьме той — стальные прутья, проросшие ржой и вековой грязью. Прутья вбиты в глыбы гранита, столь же древнего, как и холмы, что держат на себе эти скрепленные известковым раствором стены, громоздящиеся на многие десятки метров.

Промеж прутьев, глубоко под стеной течет поток сточных вод, вспененных извержениями не только двух с половиной тысяч затравленных людей, ныне здесь живущих, но и несчастным количеством их предшественников.

Вдохни же этот адский воздух: ощути его вкус и осознай, что это вкус и запах наказания в чистом его виде. В этом гниющем шлаке таится парадокс страдающей породы людей, и нет ей подобной. Здесь эта раса находит цель своего пути, сливаясь наконец в слепом единении с ненастным, не знающим преград потоком отбросов, которые есть судьба всего сущего. Эти сточные воды, текущие в жилах тюрьмы-монстра, стекаются со всего мира; здесь заканчивается необходимость и начинается вероятность. Здесь, в торжестве и боли полного забвения.

Это „Зеленая Речка“.

А это история ее бунта“.

 

Пролог. Долина

За миллион человеколет ноги заключенных отшлифовали гранитные булыжники до маслянистого блеска, впитавшего в себя людскую боль и унижение. Когда начальник тюрьмы Джон Кемпбелл Хоббс вышагивал по центральному проходу блока „В“, его ноги мистическим образом чувствовали под собой въевшиеся в камень отпечатки подошв тяжелых ботинок. В горле застыл привкус разлагающегося застарелого пота и инфицированной мокроты вперемешку с вонью никотина и гашиша. Концентрированное зловоние человеческих отходов и страдания — страдания высшей степени, многие десятилетия копившегося под высокой стеклянной крышей, грандиозным сводом вздымавшейся над тремя вертикальными ярусами переполненных камер. Здесь людям предписывалось стоять на коленях, а тем, кто не желал, надлежало преподать суровый урок.

Безусловно, в мире есть места и похуже, но все они далеко за пределами Соединенных Штатов. По-своему это одно из самых совершенных заведений, продукт цивилизации, той самой цивилизации, которая разлагалась прямо на глазах Хоббса и которую он презирал с такой страстью, на которую только был способен его выдающийся интеллект.

Стальные подковки ботинок Хоббса выбивали о камни пола ритмичную дробь, и этот звук вернул мысли начальника к его служебному долгу — воспитывать и наказывать. Хоббс выполнял его со всем возможным старанием. Еще до сегодняшнего дня он не стал бы принимать происходящее так близко к сердцу, но отныне начальник тюрьмы пойдет другим путем.

Сегодня Джон Кемпбелл Хоббс собственноручно разобьет драгоценный сосуд дисциплины зубилом и молотом, имя которым — война…

Следом за Хоббсом, отстав согласно уставу на три шага, маршировала фаланга шести охранников с полной боевой выкладкой: в шлемах с забралом, кевларовых бронежилетах, при дубинках, перспексовых щитах и баллончиках „мейс“ со слезоточивым газом. Из восьми громкоговорителей над дверью, выходящих во двор ворот блока, непрерывно доносился громкий марш, в такт которому вышагивали Хоббс и его люди. Барабанная дробь, наполняя все существо Хоббса недюжинной силой, заглушала недовольное ворчание заключенных, сгрудившихся на ярусах, нависших над проходом. Его слепо и бездумно ненавидели. В прошлом это причиняло ему страдания, но сегодня он только приветствовал такое отношение.

Гранит. Барабанная дробь. Наказание. Власть.

Дисциплина — превыше всего.

Хоббс — превыше всего.

В любом смысле.

Нить его мысли прервалась. Хоббс прислушался к себе, проверяя, не затаилось ли в извилинах его мозга сомнение в собственной правоте, но ничего не обнаружил. Все шло как надо. Перестроить вселенную можно, только высвободив апокалиптические и непредсказуемые силы. Великий физик был не прав: Бог все-таки играет в кости. А в мрачной убогой вселенной государственного исправительного учреждения „Зеленая Речка“ Джон Кемпбелл Хоббс был самим Богом.

Здание тюрьмы было спроектировано английским архитектором по имени Корнелиус Клюнз еще в те далекие времена, когда существовала возможность слить философию, искусство и инженерную мысль в единое целое. С полного одобрения тогдашнего губернатора штата Техас Клюнз решил создать тюрьму, где каждый кирпич заключал бы в себе идею зримой и неоспоримой власти. Не просто темный зловещий острог или вульгарная приземистая коробка: „Зеленая Речка“ была задумана как гимн во славу воспитательных возможностей солнечного света.

От цилиндрической центральной башни под грандиозным стеклянным куполом, подобно спицам исполинского колеса, разбегались четыре жилых и два рабочих блока под углом в шестьдесят градусов друг к другу. С центральной вышки хорошо просматривались проходы всех жилых блоков. Крыши блоков с гладкими гранитными стенами находились над верхним ярусом камер на высоте шести метров. Стропильные опоры, поперечины и сами стропила были сделаны из кованого металла и покрыты сверху толстенными плитами зеленого стекла, сквозь которые внутрь проникал всевидящий свет Божий. По замыслу архитектора это порождало в затравленных душах заключенных постоянное чувство беззащитности и обнаженности, усиливая чувство подотчетности и автоматически гарантируя дееспособность власти. Из окна своей камеры заключенный видел только тюремную стену с дежурными стрелками; сквозь прутья дверной решетки просматривалась центральная сторожевая вышка, оборудованная телекамерами, и охранники на ней. Всю ночь напролет камеры освещались тусклыми зелеными лампами, а стены и проходы — прожекторами. Попадая в „Зеленую Речку“, человек мог позабыть о мраке в течение всего срока пребывания в ней. Темнота обеспечивала, по крайней мере, иллюзию приватности уединения, что располагало к поискам смысла своего существования. Свет дисциплинировал, а темнота освобождала. В силу того что заключенный все время находился на виду, он никогда не был уверен в отсутствии слежки, постоянно ловил на себе взгляд надзирателя и невольно становился своим собственным тюремщиком. „Зеленая Речка“ была монументом власти, воздвигнутым на параноидальном ощущении вины.

Здесь, в блоке „B“, расположилась „Долина Бегунов На Длинные Дистанции“. Во всяком случае, такое название дал блоку лидер местных заключенных Робен Уилсон. Здесь отбывали срок только чернокожие узники. Администрация не поддерживала расовую сегрегацию официально, но в обстановке опасности и страха люди инстинктивно сбивались в племенные группки. В интересах пусть худого, да мира Хоббсом и его сотрудникам это не возбранялось. Блок „C“ населяли чернокожие и латиноамериканцы; блок „A“ — латиноамериканцы и белые. Блок „D“ отводился исключительно для белых. Враждебные группировки в своем неизбывном антагонизме только и ждали повода начать в открытую войну. Война всегда была естественным состоянием человечества: мир — это только прелюдия к войне и время, отведенное для подготовки к ней. И, шагая по „Долине“ вдоль рядов озлобленных потных лиц, Хоббс в глазах заключенных отмечал только одно — разъедающий все нигилизм, порожденный затянувшимся и бессмысленным страданием.

В конце блока, поближе к выходу, был установлен помост с микрофоном. Приближаясь к нему, Хоббс чувствовал, как пот ручейками стекает за ворот рубашки, катится по лицу, жаля глаза. Начальник подавил в себе желание вытереть лицо.

Дело в том, что Корнелиус Клюнз создавал свой архитектурный шедевр в сырости и сумраке викторианского Лондона. В субтропическом климате Восточного Техаса его экстравагантная привязанность к стеклу и металлу привела к непредвиденным последствиям солнечные лучи, аккумулировав их энергию в измученных зноем телах заключенных. В былые времена условия содержания здесь были настолько кошмарными, что число заключенных регулярно сокращалось вследствие вспыхивавших то и дело эпидемий холеры, тифа и желтой лихорадки. Во время подобных инцидентов тюрьма предоставлялась в полное распоряжение самих заключенных. Пока зараза не умирала сама собой, пищу им сбрасывали со стен. Заключенные, облеченные властью, поступали так, как администрация ни за что бы не осмелилась, то есть уничтожали на месте любого с малейшим признаком заболевания. Таким образом, любая эпидемия влекла за собой вспышки такого дикого насилия, какого даже Хоббс не в силах был себе представить.

Вскоре после второй мировой войны к северу от Хьюстона открылось новое, отвечающее правилам гигиены исправительное заведение, и „Зеленую Речку“ законсервировали. Затем наступили шестидесятые годы, и резкий рост преступности, достижения в области кондиционирования воздуха и своеобразный взгляд Джона Кемпбелла Хоббса на вещи вернули старую тюрьму к жизни. Хоббс ощущал „Речку“ своим творением, превосходно отлаженным механизмом паноптикума на отшибе цивилизации, созданного с целью наказания и наставления на путь истинный отдельных оступившихся человеческих элементов общества. Вряд ли кто-либо сможет отрицать, что подобные намерения заслуживают чрезвычайного уважения. Но на протяжении последних двадцати лет Хоббс наблюдал, как инструмент его воли, поначалу медленно, а потом все быстрее и неотвратимее, превращается в грязный зверинец, искажая, подобно кривому зеркалу, его первоначальные замыслы. Кое-кто из коллег открыто насмехался над его выступлениями в Комитете по исправительным учреждениям, другие же втихомолку восхищались, но и первые, и вторые единодушно находили идеи Хоббса нереальными. Ну и ладно. Теперь настало время показать последствия их слепоты…

Хоббс поднялся на помост и встал перед микрофоном.

Рев труб и грохот барабанов внезапно стих.

В блоке никогда не бывало тихо. Никогда. Но сейчас, после оборванного марша, нескончаемые ряды забитых камер казались почти молчаливыми.

Хоббс глубоко вздохнул, выпятив грудь и расправив плечи. Охранники клином выстроились перед помостом. За ними громоздились крутые зарешеченные стены, придавленные гранитными блоками, поверх которых под неистовым солнцем выгибалась крыша из стекла и металла. Заключенные высыпали из камер и стояли, покуривая и почесывая интимные места, вдоль перил. Мало кто из них носил предписанные синие тюремные робы, не разукрасив их каким-нибудь неуставным дополнением. Многие были до пояса обнажены. Жалкие жесты неповиновения… Как бы там ни было, Хоббс сумел привлечь их внимание своим торжественно обставленным появлением, которое внесло разнообразие в их тоскливо-монотонное существование. Но теперь, когда начальник тюрьмы, широкий, словно скала, лысоватый, в черном костюме, с каменным лицом молча ждал, тишину начал прорывать нарастающий ропот. Поначалу просто нутряное и горловое ворчание, которое и речью-то нельзя было назвать — просто рык недовольства. Пятьсот человек будто слились воедино. Затем из бесформенного рокота выплеснулись отдельные выкрики. В горячем густом воздухе, тяжелом от запаха взмокших тел, казалось, будто слова летят в Хоббса, медленно кувыркаясь.

— Эй, начальничек! Я твою маму в задницу драл! — под дружный гогот раздался возглас с третьего яруса.

Хоббс неторопливо достал из кармана белый платок и, не говоря ни слова, промокнул лоб.

— Ага, и она мне говорила, что ты и сам не прочь ей так впердолить, да пиписка все никак не вырастет!

Опять ржание. Со второго яруса донесся вопль: „У начальника пиписка не выросла!“ Хоббс аккуратно сложил платок, позволяя шуму нарастать. Куда ни глянь — на всех ярусах ничего, кроме поднятых кулаков, перекошенных красных ртов, налитых кровью глаз и оскаленных желтых зубов. Дождавшись сплошного потока оскорблений, Хоббс наклонился к микрофону:

— Мне жаль вас всех.

Он говорил негромко, предоставив основную работу громкоговорителям. Шум немного поутих. Разъяренным заключенным все-таки было интересно, что скажет начальник. А тот сделал паузу и обвел взглядом все три яруса, лишь изредка задерживаясь на некоторых знакомых лицах. Затем, будто утвердившись в худших своих предположениях, Хоббс кивнул и продолжил:

— Вы хуже животных.

— Мать твою растак!

— Да! — Хоббс повернулся в сторону выкрика. — Запертые в свои клетки непонятно за что! Скорбные козлы отпущения в мире, понять который у вас не хватает умишка! — Хоббс почувствовал, что срывается на визг и умерил голос. — Вы, конечно, воображаете, что отбываете здесь наказание за вашу гнусную испорченность и склонность к насилию, за те кошмарные убийства и изнасилования, которыми вы гордитесь, сидя в своих смердячих норах. Но это не так. — Хоббс заговорил еще тише: — Совершенно не так.

Он хотел заставить заключенных слушать его, и это ему удалось.

— Ваши жизни даже приблизительно не стоят того, чтобы оправдать существование тюремного аппарата. Или думаете, вас сюда загнали для устрашения вам подобных? И опять неправильно! Никому нет дела, каким образом вы убиваете, насилуете и травите друг друга в ваших мерзких гетто. Лично я такое ваше поведение только приветствую.

До сих пор речь Хоббса звучала в относительной тишине, теперь же по проходам вдоль рядов камер прокатился гневный ропот. Хоббс мрачно ухмыльнулся.

— Я знаю, что среди вас есть невиновные, — произнес он безо всякого сарказма. — Да-да. Совершенно невиновные. Жертвы обдуманной и подлой несправедливости.

Ропот нарастал. Хоббс усилил эмоциональную окраску голоса:

— И я готов даже принять на веру более широкую гипотезу о том, что в конечном счете вы все являетесь жертвами этой самой гадкой несправедливости. Вот почему вы здесь, друзья мои!

До притупившихся от долгого бездействия мозгов заключенных наконец дошел смысл слов Хоббса, и они завопили громче.

Хоббсу пришлось повысить голос до крика:

— Ваша подлинная функция, если хотите знать, состоит в том, чтобы создать касту отбросов общества, на которую это общество может обратить свои презрение, страх и ненависть. Слушайте меня. Слушайте!

Хоббс поднял глаза ко второму ярусу и среди вопящих физиономий высмотрел Робена Уилсона — худощавого, относительно светлого негра лет тридцати с небольшим, спокойно следившего за начальником. Хоббс встретился с ним взглядом и выждал: Уилсон резко взмахнул рукой. Стоявшие рядом зэки стихли, как по волшебству; за считанные секунды молчание распространилось по всему блоку. На Хоббса это произвело впечатление, но не удивило. Он кивнул Уилсону и продолжил, неторопливо выговаривая каждое слово, так чтобы его могли понять все:

— Вы представляете собой просто сточную канаву, накопитель дряни, в который все остальные могут извергнуть собственную злобу и склонность к насилию, темные, зловещие фантазии, мстительность и алчность. Ваши страдания являются существенным фактором беспрепятственной деятельности нашей цивилизации. Но не обманывайтесь: ваши личные преступления — не важно, насколько они кошмарны, — вообще не имеют особого смысла. Главное — то, что вы здесь, виновные или невиновные, хорошие или плохие. Вы горшок для испражнений — и ничего больше. Поймите и знайте, что я тоже это понимаю. Я хочу, чтобы вы, скуля в своих камерах, сознавали, что уже одним фактом своего пребывания здесь вы оказываете неоценимую услугу обществу — тому самому обществу, которое вы так страстно презираете.

Заключенные молча тщились постичь подлинный смысл сказанного. А тот ждал реакции толпы, превратившейся в единое целое. Спустя некоторое время его слова дошли до всех разом. В толпе заворчали и вздохнули. Между ярусами будто заискрило током.

И внезапно все пятьсот человек взорвались в едином порыве ярости. Поток грязных оскорблений из ревущих глоток, топот ног, грозящие кулаки пронеслись по блоку „В“, подобно штормовым волнам, и разбились, как об утес, о Джона Кемпбелла Хоббса.

Охранники у помоста нервно переступали с ноги на ногу, норовя встать поближе друг к другу и нащупывая баллончики со слезогонкой. Один неверный шаг мог спровоцировать волны насилия. Приток адреналина взбудоражил нервную систему Хоббса, но он ничуть не испугался, увидев, что его тщательно обдуманный план начинает действовать.

— А теперь расходитесь по своим камерам! — рявкнул он в микрофон.

Как и следовало ожидать, приказ пропустили мимо ушей. Стоявший среди охранников капитан Билл Клетус обернулся и взглянул на Хоббса. Его обычно напыщенное лицо на этот раз было спокойно и выдержанно. Хоббс кивнул: Клетус наклонил голову и что-то сказал в микрофон, прикрепленный к лацкану его формы. Стальная дверь за спиной Хоббса с грохотом отворилась, и во двор ворвался второй отряд из шестнадцати охранников с масками противогазов на шеях. Четверо внесли устройства для распыления слезоточивого газа и немедленно направили их на ощетинившиеся ярусы. Остальные держали в левой руке специальные ружья, заряженные ослабленными патронами, предназначенными для подавления беспорядков.

Когда охранники выстроились в боевом порядке, Хоббс, чувствуя, как закипает от возбуждения кровь, вновь скомандовал:

— Быстро по камерам! Дальнейшее неповиновение повлечет за собой наказание, которого еще можно избежать.

Со второго яруса в сторону Хоббса бросили какой-то темный предмет. Начальник сразу заметил его, но не сделал ни малейшей попытки уклониться. Ударившись о плечо, штуковина на секунду прилипла, а затем неторопливо упала к ногам. Злоба, кипевшая наверху, уступила место любопытству.

Хоббс взглянул на второй ярус и, повернувшись к Биллу Клетусу, приказал:

— Уилсона!

Клетус и четверо его людей загрохотали вверх по стальной лестнице. Наверху тучный зэк по фамилии Диксон, отбывавший срок за двойное изнасилование, загородил им дорогу. Клетус с ходу окатил его газом из баллончика „мейс“. На миг ослепнув и задохнувшись, Диксон отшатнулся к стене; Клетус шагнул мимо, а охранники сзади с дубинками обрушились на Диксона, как лесорубы. Когда окровавленный и сломленный Диксон к их удовлетворению прекратил все попытки сопротивления, ему завернули руки за спину, вздернули вверх и грубо швырнули мордой вниз в крошечный туалет у дальней стены ближайшей свободной камеры.

Легкий как перышко, Уилсон принял защитную стойку, подняв кулаки на уровень лица. Стоя на возвышении, Хоббс видел выражение лица заключенного, следившего за приближением Клетуса и его парней.

В свое время Уилсон был первым претендентом на звание чемпиона мира по боксу в среднем весе, и молодые братки по крови из негритянских гетто, верхом карьеры которых было успешное ограбление мелочной лавчонки, его боготворили. Честно говоря, Хоббс и сам относился к Уилсону с глубоким уважением, тем более что преступления, за которое боксер отсиживал уже восьмой год, он не совершал.

Пока охранники подбирались к нему, Уилсон посмотрел вниз, на Хоббса. Их глаза снова встретились, и Уилсон мгновенно сообразил, чем может обернуться его сопротивление для других заключенных. Опустив руки, он встал перед Клетусом:

— Это сделал не я, капитан, — сказал он.

Клетус концом дубинки двинул Уилсона в живот, а затем ударил рукояткой в висок. Уилсон откинулся на ограждение, а охранники сгребли его сзади. Изо всех сил они заломили ему руки за спину и потащили вниз по лестнице. Хоббс обратил внимание, что никто из заключенных и не подумал вмешаться.

В блоке стояла мертвая тишина, нарушаемая только топотом охранников, тащивших Уилсона по лестнице, да кашлем и хлюпанием Диксона, ворочавшегося в камере. Хоббс присмотрелся к зэкам: те притихли, явно мучаясь от безнадежности и стыда. Охранники подтащили Уилсона к возвышению, где стоял Хоббс, и отпустили его руки. Боксер сперва покачнулся и чуть не упал, но затем выпрямился и, не мигая, уставился на Хоббса.

Тот отвернулся и в первый раз за все это время обратил внимание на ударивший его темный предмет. Это оказался разломившийся от удара надвое кусок человеческого дерьма. Хоббс наклонился и поднял половину побольше, взяв большим и указательным пальцами. Чуть выпрямившись, он замер, коротко взглянув боксеру в глаза. Тот все понял, но был не в силах что-либо предпринять. Хоббс выпрямился и, подняв кусок дерьма над головой, показал его всем заключенным. С ярусов донеслось бормотание. Дав всем возможность хорошенько рассмотреть зажатый в его пальцах предмет, Хоббс шагнул к микрофону:

— Это то, что вы есть на самом деле…

Всеобщее внимание было приковано к нему. Начальник не торопясь, с выражением удовлетворения на лице, положил кусок дерьма на ладонь и спокойно раздавил в кулаке.

Высокая стеклянная крыша отразила вырвавшийся из пяти сотен глоток вздох отвращения и возглас: „О Господи!..“ Хоббс отвернулся от ярусов и посмотрел вниз, на Уилсона. Тот облизнул окровавленные губы и, проглотив слюну, поинтересовался:

— Вы соображаете, что творите?

Хоббс выдержал взгляд темных глаз боксера в течение целых десяти секунд. Негр был слишком интеллигентен для того, чтобы остаться в блоке… Хоббс не мог позволить поставить под удар весь свой план. Это было не совсем справедливо, но необходимо: Уилсону придется отправиться в карцер. Хоббс кивнул Клетусу:

— В карцер его.

Охранники вцепились в Уилсона и поволокли его к задним воротам, выходящим во двор тюрьмы. Его товарищи следили за происходящим в полном молчании. Хоббс вернулся к микрофону:

— А теперь расходитесь по камерам. Работа, прогулки и посещения отменяются на неопределенный срок. Одним словом — полная изоляция…

В вакууме, установившемся после ухода Уилсона, заключенные приняли приговор почти безмолвно.

— И поскольку у вас теперь для размышления целых двадцать четыре часа в сутки, подумайте вот над чем. — Хоббс поднял повыше свою перемазанную руку и открыл ладонь. — Я могу отмыть это за тридцать секунд. А вот вы останетесь нигерами на всю оставшуюся жизнь.

С этими словами Хоббс повернулся на каблуках, спустился с возвышения и прошел во двор.

Выйдя на свежий воздух, начальник обнаружил, что его сердце бешено колотится наперегонки с дыханием. Первая часть плана прошла немного лучше, чем можно было ожидать. Достав платок, Хоббс, чувствуя на себе взгляд Билла Клетуса, вытер ладонь. У капитана было чутье, и он лучше всех знал, как надо управлять тюрьмой, — исключая, конечно, самого Хоббса. Но ему недоставало интеллекта начальника и его силы воли.

Хоббс поднял глаза к небу и, убедившись, что солнце печет вовсю, перевел взгляд на Клетуса.

— С завтрашнего дня, — распорядился он, — систему кондиционирования воздуха в блоке „B“ отключить.

Клетус моргнул:

— А как насчет полной изоляции?

— Я же сказал — на неопределенное время.

— Дело может закончиться большой кровью, — предупредил капитан.

Хоббсу было прекрасно известно, что Клетус почти удваивал свою зарплату, принимая мзду от Невилла Эгри — главаря шайки „пожизненников“ из блока „D“. Начальник хотел было намекнуть об этом капитану, но затем счел преждевременным.

Вместо этого он сказал:

— Каковы бы ни были последствия моих распоряжений, ваш долг, капитан, заключается в том, чтобы их исполнять.

Клетус сделал шаг назад и отдал честь:

— Слушаюсь, сэр!

Хоббс кивнул, повернулся и зашагал прочь. В первый раз за обозримый промежуток времени он пришел в согласие со своей совестью. Он делал то, что должно быть сделано. Надо же кому-то исполнить свой долг… Это, конечно, отвратительно, но необходимо. Давление будет нарастать, и решающий час не замедлит разразиться. Хоббс убрал платок в карман и направился к своей башне.

 

Часть I. Бунт

 

Глава 1

За час до первого развода и первой переклички, время которых наступило в 7.00, доктор Рей Клейн открыл глаза, думая об океанских чайках, парящих высоко в небе над внешними стенами тюрьмы. Вернее, он их себе вообразил. Вполне вероятно, что чайки сюда не залетали. Если бы он, Клейн, был чайкой, он облетал бы эту убогую серую дыру за тридевять земель, предпочтя ей любую другую кучу мусора. Впрочем, даже самую шумную и крикливую во всем Восточном Техасе стаю стервятников Рей Клейн все равно не смог бы расслышать за постоянным бормотанием пятисот шестидесяти с чем-то заключенных, которые метались, храпели и стонали на своих узких койках.

Клейн моргнул и обозвал себя кретином.

Птицы, свободно парящие в бескрайнем небе, — не самый подходящий образ для заключенного, поскольку не вносит ни малейшего успокоения в его душу. И все-таки Клейн думал о чайках — отчасти оттого, что был упрям как осел, а отчасти из-за своей дурной привычки делать именно то, что заключенному делать не пристало. Этим он походил на своих соседей по тюрьме. Но, в отличие от них, сегодня у Рея Клейна была более веская причина мысленно представлять себе птиц, кружащих на фоне воображаемого восхода: после трех весьма суровых лет в этих стенах у доктора появился шанс — правда, довольно зыбкий, — что здешние ублюдки-начальники выпустят его наконец на свободу. Клейн решительно вышвырнул птиц из головы и перебросил ноги через край койки.

Каменные плиты пола под его босыми ногами были плотными и прохладными. Доктор уперся в плиты пальцами ног, затем в тусклом зеленом сиянии ночника наклонился, доставая обеими ладонями пол, разгоняя застоявшуюся кровь и разминая подколенные сухожилия и мышцы спины. Он вовсе не горел желанием подниматься ни свет ни заря и делать растяжку. Вообще-то он терпеть этого не мог и предпочел бы провести еще один час в забвении, сонно бредя по закоулкам своего сознания, полностью вмещавшего огромную вселенную, исключая разве что присущую ей жестокость. Тем не менее он провел следующие десять минут, терзая свое тело довольно болезненными упражнениями на растяжку, подбадривая себя заученными когда-то словами Уильяма Джеймса:

„…постоянно придерживаться аскетических принципов и проявлять мужество даже в самых незначительных ситуациях, совершать каждый день деяния, для которых нет причин иных, чем твое нежелание это делать, — все для того, чтобы по приближении часа испытаний ты не встретил его изнеженным и слабым…“

Покончив с растяжкой, Рей Клейн опустился на колени, усевшись на пятки и положив ладони на бедра. Даже после трех лет тюрьмы эта часть тренировки заставляла его ощутить себя почти хладнокровным. Вообще-то он не считал себя таковым, так что при редких оказиях позволял себе насладиться этим чувством. Доктор прикрыл глаза и резко втянул воздух через нос.

В это время в блоке „D“ было относительно тихо, и Клейн, следуя заветам Джеймса, обзавелся привычкой вставать за час до подъема, притворяясь перед самим собой, будто этот час принадлежит ему, и только ему. Он начинал с „моксо“ — концентрации дыхания, очищавшей мысли, а затем переходил к собственно тренировке до тех пор, пока удар гонга не возвращал все население блока к тупому бодрствованию, сходившему в „Зеленой Речке“ за человеческое существование.

Камера Клейна на втором ярусе была размером два на два метра семьдесят сантиметров. Доктор выполнял все приемы каратэ — удары ногами и руками, блоки и развороты — в замедленном движении, заставляя мускулы наливаться упругой силой от максимального напряжения. Такая тренировка требовала концентрации силы и чувства равновесия, и, хотя этими качествами Клейн от природы был одарен не особенно щедро, за три года он научился тренироваться в относительном молчании, не задыхаясь и не отбивая пальцы ног. Сегодня он проходил ката „гоюшино се“.

Утренний ритуал помогал доктору очистить кровь от озлобления, которое щедро подкачивало тюремную жизнь. Он нейтрализовывал яд и придавал Клейну силу и спокойствие, чувство отрешенности от остальных заключенных; короче говоря, помогал поддерживать в надежном состоянии металл и лед, которыми Рей надежно сковал свою душу.

Подобное архитектурное начинание давно уже доказало свою необходимость. В „Речке“ душа была ненужным и опасным дополнением, этакой персональной камерой пыток, которой обзаводились только мазохисты и законченные дураки. В свое время Клейн успел побывать и тем, и другим, но с тех пор здорово поумнел. Суровая дисциплина и самоотрицание дались ему, в отличие от большинства других, на удивление легко, поскольку к этому его приучила профессия. Он и без того провел большую часть своей жизни, обворовывая самого себя. Он обворовывал себя, когда был ординатором, врачом, а затем главным врачом. Он укрепил свое сердце против самого себя, приспособился к бесконечным дежурствам, к постоянному и невыносимому недосыпанию, к четырнадцати- и двадцатичетырехчасовым сменам на протяжении долгих лет, к напряжению и опасению совершить ошибку и убить или покалечить пациента; к кошмарному зрелищу изувеченных тел и обнаженному горю обездоленных. Он свыкся с необходимостью порой говорить людям о приближении неминуемой смерти и сообщать безутешным матерям о смерти их детей; он приобрел иммунитет против боли, которую врач причинял себе, и боли, которую он причинял другим… Иглы, скальпели, ампутации, наркотики… Пройдя, подобно своим коллегам, через эти испытания, Клейн закалил себя. Так что, когда на него обрушилась беда и он попал в „Зеленую Речку“, все, что от него потребовалось, — добавить к сковавшей его сердце стали немного льда.

На воле Клейн был хирургом-ортопедом.

Здесь он считался насильником, отбывающим свой срок.

А сегодня он может снова стать свободным человеком.

И если это случится, ему опять придется закалять свою душу на пороге грядущего такого же бесформенного и неумолимого, как окружавшие его гранитные стены камеры.

Клейн развернулся на узком пятачке и выполнил комбинацию „боковой — локтем в лицо — захват за горло — перегиб через спину“, ориентируясь на воображаемого противника, стоявшего непосредственно перед стальными прутьями двери. Клейн сдавил несуществующую шею, представляя себе искаженное лицо и обмякшее тело врага. Ты — воин „шотокан“, сказал себе Рей, ты ни на что не надеешься, ни в чем не нуждаешься; ты — свободен… За том он усмехнулся и вытер пот, заливавший глаза.

Клейн изучал каратэ еще в колледже, и эти занятия, как ничто другое, поддерживали его во время обучения медицине. Поначалу, возобновив свои утренние тренировки здесь, в „Речке“, он чувствовал себя глуповато, так и эдак вытанцовывая в своей камере. Соседи по обе стороны ломали головы, пытаясь объяснить себе происхождение негромких фыркающих звуков, доносившихся из камеры Клейна. Его обвиняли в мастурбации, заталкивании разных предметов в собственное анальное отверстие, самокатетеризации насухую и прочих опасных и непонятных извращениях. Со временем признание в том, что он, Клейн, посвящает свое утреннее время каратэ, стало казаться даже более постыдным, чем занятия онанизмом, не говоря уже о том, что подобное заявление могло повлечь за собой пару ударов ножом, и Рей забросил тренировки. Но позже он убедил себя, что исключительно с целью выживания ему необходимо оставить для себя что-то личное, а каратэ — как бы глупо это ни выглядело со стороны — ничем не хуже остального. Так что Клейн возобновил свои утренние упражнения, а незадолго до того, как шуточки в его адрес стали приобретать все более явный оттенок угрозы, Майрон Пинкли спер десерт Клейна — лимонное желе — прямо в общей столовой.

Полученное Пинкли некоторое время спустя повреждение мозга признали неизлечимым, и тот, будто родившись вновь, присоединился к местному отделению Армии Иисуса. Единственным человеком, пролившим слезы над последствиями этого инцидента, была мать Майрона, рыдавшая от счастья при виде духовного перерождения сына. А соседи Клейна враз перестали интересоваться его ежеутренними занятиями в камере, потому что до них мгновенно дошло, что это не их собачье дело.

Звон гонга и выкрики кислорожих охранников ознаменовали окончание тренировки Клейна. Насквозь мокрый от пота, доктор встал у двери своей камеры, вытирая лицо грязной рубашкой. Каждый день производилось шесть разводов по камерам и столько же перекличек, причем первая начиналась сразу по включении света. Весь блок одновременно просыпался в какофонии кашля, отхаркиваний, матерщины и громких жалоб на соседей по камере, которые портили воздух, наперебой пуская ветры. Затем к этим звукам добавлялся рев радиоприемников и кассетников, перемежаемый традиционно игнорируемыми приказами охранников выключить эту чертову музыку. Наконец, подходила очередь собственно переклички — монотонный литании, повторявшейся шесть раз в день.

За решеткой камеры Клейна появился вертухай — кубинец по фамилии Сандоваль.

— Клейн, номер восемьдесят восемь тысяч четыреста девять! — отрапортовал Клейн, назвав, как и все остальные, свое имя и номер.

Сандоваль молча кивнул, сверился со списком и двинулся дальше.

Клейн двинулся в глубь камеры, шлепая подошвами босых ног по забрызганному потом камню, отдернул отгораживающее парашу одеяло и помочился. Камера изначально была рассчитана на одного человека, и с тех пор, как Клейн накопил достаточно средств, он жил здесь один, хотя в большинстве одиночек жили по два, а в камерах, рассчитанных на двоих, — по четыре человека. Платить здесь приходилось за все, а жилая площадь стоила весьма недешево. Правда, частная медицинская практика в тюрьме давала Рею достаточно средств, чтобы позволить себе подобную роскошь. Как и в любом другом уголке мира, люди здесь делились на богатых и бедных, и, как и везде, возможность покупатъ квалифицированную медицинскую помощь являлась свидетельством высокого социального статуса.

Клейн умылся под краном и вытерся большим банным полотенцем, еще одним предметом роскоши. К концу этой процедуры он опять стал мокрым как мышь от влажности тюремного воздуха и тепла набухших мышц. Рей решил повременить с одеванием, пусть пот хоть частично испарится в застоявшемся воздухе. Голый перед бритвенным зеркальцем, он слушал, как жужжание его бритвы сливается с доносящимся со всех сторон жужжанием сотен других. Опасные бритвы были запрещены правилами. Вдоль нижней кромки зеркала на неряшливом куске белого пластыря черными чернилами были написаны слова, которые Клейн перечитывал каждое утро:

„НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО!“

Этот афоризм был вершиной и дном местной морали, своеобразной политической и философской системой, которую в совершенстве должны постигнуть все, кто намеревается выжить в государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“. Значимость этого лозунга Клейну растолковал Коули-Лягушатник — суперинтендант тюремного госпиталя. Как-то Рею пришло в голову поинтересоваться у него, каким образом у одного из пациентов отрезанные напрочь гениталии оказались в его же заднем проходе. Коули в ответ сгреб Клейна за рубашку:

— Слушай сюда, бледнолицый: никогда не замечай того, что здесь происходит; а если уж заметил, не хрен совать свой клюв в чужие дела. Никогда. Ежели, к примеру сказать, ты проходишь мимо душевой и слышишь, что там кого-то режут или шоблой дерут в очко, — вали оттуда, не стоит проверять, нет ли там твоего самого закадычного приятеля или лучшего друга. Даже если ты и сам не прочь присоединиться к компашке и получить свой кусочек кайфа. Или если кому-то, вроде этого бедолаги, отпиливают тупой бритвой яйца и ты слышишь его визг, доносящийся из-под грязного кляпа во рту, — иди себе своей дорогой, потому как всегда есть причина, по которой тебе ничего этого знать не следует. А если таких причин нет, все равно это не твое собачье дело…

С тех пор Клейну и в самом деле пару раз приходилось быть невольным свидетелем относительно редких, но тем не менее незабываемых зверств. И он в самом деле проходил мимо. В принципе это было не так уж трудно…

Слова „НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО“ снова попались Клейну на глаза. Он выключил бритву. Преисполнившись ощущения собственной силы, нетрудно считать себя первым парнем на деревне. Рей подумал о своих первых впечатлениях на воле — если, конечно, он там очутится. Мирок среднего класса, который он оставил, теперь казался чуждым, как пейзаж другой планеты; благовоспитанная, самовлюбленная и глупая болтовня станет раздражать его даже больше, чем раньше. Клейн про себя решил не раскатывать особо губы: пока что он все еще заключенный. И пока его не освободят, он заключенным и останется.

Рей натянул предписанную инструкцией синюю робу: рубашку с длинными рукавами и двумя нагрудными карманами, штаны и застегнул полотняный ремень. Когда он сидел на койке, затягивая шнурки своих кроссовок, вдалеке раздался и стал быстро приближаться, разразившись наконец зубодробительным лязгом, рокот, отдававшийся эхом под выгнутой стеклянной крышей. Первая перекличка была завершена, отлаженная машина на некоторое время успокоилась. Стальные двери ста восьмидесяти камер блока „D“ разом отворили на целый час. После завтрака Клейн и другие зэки вновь разбредутся по камерам, где вертухаи запрут их для следующей переклички. Затем выпустят, чтобы развести по рабочим местам.

Клейн встал. Отяжелевшие ото сна, апатично опустив плечи, мимо открытой двери его камеры тащились мужчины, которым наступающий день не сулил ничего нового. Никто из них не сгорал от любопытства заглянуть в камеру доктора, и никто не потрудился с ним поздороваться. Еще слишком рано, и их совсем недавно вырвали из мира кошмаров или мечтаний. Их грядущее уже позади. И если комиссия отвергнет ходатайство Клейна, он пополнит их ряды…

Доктор отбросил мрачные мысли и обругал себя за то, что смел тешить себя надеждой, в то время как его дорожка ведет только вниз. Эти придурки из комиссии могли прочитать в глазах Клейна глубочайшее к ним презрение и оставить его в клетке еще на год-два, а то и на пять. В тысячный раз Рей повторил про себя: прошлого нет, будущего нет, свободы нет. Есть только ты сам и твое место в настоящий момент. Только это, и ничего более. А теперь пора идти получать свой завтрак.

Клейн шагнул в проход, прошел вдоль яруса и застучал ногами, спускаясь вниз по спиральной лестнице. Внизу мимо него в сторону внутренних ворот проследовал Нев Эгри. Эгри был ниже Клейна сантиметров на десять и на пять килограммов тяжелее. Он был стопроцентным психопатом, и тяжесть нравственной ноши окружала его, подобно силовому полю. Эгри считался в блоке „D“ заправилой и самым влиятельным изо всех главарей „пожизненников“. Клейн частенько врачевал Эгри от мелких недомоганий и хронического заболевания легких — следствия трех пачек „Лакки Страйк“ в день. Клейн также поддерживал прекрасные отношения со здешней „женой“ Эгри Клодиной, но теперь та вернулась в блок „B“, где волей-неволей в очередной раз сменила роль и теперь уже под своим настоящим именем — Клод потела в изоляции.

Эгри кивнул Клейну и зашагал к столовой в сопровождении не отступавшего от него ни на шаг Тони Шокнера. При других обстоятельствах кивок Эгри можно было рассматривать как огромную привилегию, но единственной привилегией, которой жаждал сейчас Клейн, было постановление об освобождении. В пол-одиннадцатого ему предстоит встретиться с начальником тюрьмы Хоббсом и узнать решение комиссии.

Клейн уже сейчас мог с уверенностью сказать, что ему предстоит долгий день. Поэтому он пожал плечами и, готовый ко всему, присоединился к длинной очереди мужчин под основными воротами у входа в столовую.

 

Глава 2

На больничной койке в тюремном лазарете Ровен Уилсон, схватившись рукой за маленькую трапецию, болтавшуюся сзади над головой, сел, заскрипев зубами от боли в животе. Вообще-то болело не слишком, чтобы об этом стоило говорить. Зубами он скрипел больше из опасения, что швы разойдутся и внутренности вывалятся ему прямо на колени. Коули-Лягушатник сказал ему, что видел подобное не раз и не два и до сих пор, помнит, как визжали парни, с которыми это случилось. Шел уже тринадцатый день с тех пор, как Уилсону вырезали селезенку, и Рей Клейн заверил его, что, если только боксер не получит хорошего пинка в живот или не попытается сам пнуть кого-нибудь, рана станет затягиваться быстро и надежно. Уилсон, конечно, верил Клейну, но верил и рассказам Коули, поэтому на всякий случай старался быть поосторожнее.

По мнению Уилсона, лазарет был самым мрачным заведением во всей этой хреновой тюрьме, а Уилсон уже отсидел в карцере свое и даже немного больше. Он долго не мог разобраться в своем неприятии лазарета — хотя облицованные плиткой в тон магнолии стены палаты Тревиса выцвели от никотина и времени, они были все же более яркими и прохладными, чем в „Долине“. К тому же Уилсон предпочитал запах дезинфекции вони от смеси пота, мочи и спермы, пропитавшей каждый кубический сантиметр ярусов. Несмотря на постоянный кашель с присвистом из легких умирающих, в палате стояла тишина, вернее спокойствие по сравнению с неумолкающим в блоке „B“ шумом. Нет, зловещее впечатление от лазарета создавалось другим: белой стальной решеткой, разделявшей палату на две секции по двенадцать коек каждая; стальными прутьями для вящей прочности толстых оконных стекол; множеством коек, на которых умирали больные СПИДом. Решетки на окнах в совокупности с тощими фигурами воплощали самую страшную для Уилсона — и не только для него — вещь: смерть по эту сторону тюремных стен. Хотя жизнь в кандалах стала делом для многих привычным, смерть в оковах воплощала в себе последнее, окончательное поражение. И, как видел Уилсон, у этих ребят было полным-полно времени подумать над этим.

С другого конца палаты послышался раздирающий кашель, настолько надсадный, что у Уилсона заныло в груди. Боксер поднял глаза. На койке напротив тощий до полупрозрачности Грег Гарви съехал с подушек вниз, запрокинув голову. Парень был слишком слаб, чтобы сидеть прямо или просто повернуться на бок, и сейчас, слабо барахтаясь, пытался отхаркнуть комок гнусной мокроты. Слизистый ком, свисавший с губ густой зеленой массой, прилип к подбородку и шее, остальное застыло в горле, и Гарви мучительно кашлял, теряя остатки жалких силенок.

Гарви, белый парень, когда-то приторговывал наркотой и сейчас отбывал срок от двух до десяти лет за попытку вооруженного ограбления магазина и нанесение телесных повреждений его владельцу. Грегу было всего двадцать три года.

— Заткнись, пидор вонючий, к распротакой матери!

Пронзительный голос принадлежал Джимпу Коттону — убийце с покрытой черно-синим кружевом самопальных татуировок харей. Когда Гарви, не в силах сдержаться, разразился очередным приступом судорожного кашля, Коттон отшвырнул свою простыню и с трудом поднялся на ноги. Его левая нога была закована в гипс: Коттон в третий раз за последние пять лет собственноручно перепилил свое ахиллесово сухожилие, чтобы устроить себе небольшие каникулы в больнице и отдохнуть от блока „С“. Неловко ступая, он заковылял к койке Гарви.

— Если никто другой не решается иметь дело с этими треклятыми разносчиками СПИДа, я возьму это на себя! — визжал Коттон. Его физиономия сияла от удовольствия в связи с высвобождением бессмысленной ненависти. Вполне знакомое Уилсону состояние, поскольку в этом суть и его жизни.

— Отвяжись от него, Джимп, — предупредил боксер.

Джимп повернулся к Уилсону, скорчив злобную гримасу:

— Он всю дорогу выкашливает эту гнусную заразу на нас, нормальных мужиков. Это как, ничего?

— От кашля не заразишься, — ответил Уилсон. — Клейн так сказал.

Коттон остановился в головах у Гарви и, упершись для равновесия рукой в стену, взглянул на Уилсона:

— Фигня. Этот краткосрочник может сболтнуть все, что угодно. — Он прищурился, глядя на мучнистое лицо Гарви. — Я решил избавиться от него.

И Джимп сгреб подушку правой рукой.

— А я говорю — оставь его!

Уилсон, сидя на своей койке, подбавил в голос угрозы и подался вперед. Его заштопанный живот свело от усилий. На долю секунды Уилсон отчетливо представил себе собственные внутренности, вываливающиеся наружу, и услышал свой собственный голос, срывающийся на поросячий визг. Уилсон еще ни разу в жизни не визжал и не горел желанием когда-либо это делать. Его руки сами собой потянулись к шву: тут все было в порядке. Уилсон выпрямился и увидел, что Коттон следит за ним, украдкой косясь на руку, придерживавшую живот. Внутренности Уилсона снова сжались — на этот раз от унижения.

— Я делаю всем вам большую услугу, — сообщил Коттон, — в том числе и этому несчастному „петуху“.

С этими словами он положил подушку поверх лица Гарви и навалился на нее всем своим весом. Спустя несколько секунд из-под влажной простыни взметнулась тонкая рука и принялась слабо царапать запястье Коттона.

Уилсон стащил с себя свою простыню и сполз с высокой койки. Он не вставал с постели уже довольно давно, и его ноги подгибались, как ватные. Неуклюже выпрямившись, Уилсон подумал про себя: а что, собственно, он намерен предпринять, добравшись до другого конца палаты? В другое время Джимп навалил бы полные подштанники от одного только сердитого взгляда Уилсона, но сейчас татуированный убийца знал мнение Клейна насчет швов. Тощая рука оставила свои попытки и безвольно упала на постель…

— Коттон, — сказал Уилсон, — когда ты вернешься в блок, я тебе отрежу твои паскудные губищи.

— Поцелуй меня в очко, чмо.

Раздался грохот металла, направляемая разгневанной рукой стальная дверь распахнулась, и комнату сотряс свирепый голос:

— Господи Иисусе!

Эрл Коули по прозвищу Лягушатник был ростом под метр восемьдесят и весил добрых сто пятнадцать кило. Его черная, как гуталин, кожа сияла под светом лампы; голова, казалось, была высечена из единого куска камня, смягченного только изрядными запасами жира в области шеи и щек. Двадцать три года назад он был испольщиком на орошаемых землях Накогдоша в Восточном Техасе и имел жену, четырех детишек и мула. Однажды он застукал на месте преступления двух белых недорослей, ливших в глаза его мулу, привязанному к изгороди, жидкий растворитель. Взяв в руки плетеный кнут, Коули задал парням такую трепку, какую те заслуживали. Но нигер, поднявший руку на белых мальчиков, ищет неприятностей на свою голову, и суд графства, признав Коули виновным в нападении на детей и покушение на убийство, засадил его в тюрягу на срок от десяти лет до пожизненного. Лягушатник не видел свою жену уже семнадцать лет, а детей — двенадцать. Последние пятнадцать лет Эрл Коули работал суперинтендантом тюремного лазарета.

И вот сейчас он топал по центральному проходу палаты, засучивая на ходу рукава белого халата. Коттон отпустил подушку и быстро — насколько это возможно — заковылял обратно к своей койке; от страха его татуированная кожа обтянула скулы. Когда Коттон поравнялся со своей койкой, Коули сграбастал алюминиевый кувшин и вмазал им Джимпу по роже. Даже Уилсона, за плечами которого пятнадцать лет выступлений на ринге, передернуло при звуке удара. Коттон перевернулся и грохнулся на койку ничком, всхлипывая и прикрывая голову руками. Какое-то время Коули стоял над ним, трясясь от злости; в его зрачках притаилась смерть. Сделав над собой усилие, он перевел взгляд на Гарви: тот не подавал признаков жизни. Коули бросил кувшин, на котором отчетливо отпечаталась физиономия Коттона, и побежал через палату.

Сорвав подушку с лица Гарви, он подсунул обе руки под обмякшее тело парня и перевернул его на бок. Гарви едва дышал. Фельдшер залез ему пальцами в рот и вытащил спекшийся комок насыщенной заразой слизи. Гарви испустил слабый хрип. Коули через плечо взглянул на Уилсона:

— Подай тот аспиратор, парень. — Коули ткнул пальцем в свисавшее из фанерной коробки в ногах койки пластмассовое приспособление с двумя гибкими трубками. — Ну, эту пластиковую штуку, живее!

Уилсон шагнул вперед, но ноги окончательно изменили ему, превратившись в кисель, и он ухватился за спинку койки. Боксеру стало стыдно, но, во всяком случае, он сдержался и не схватился за живот, хотя ему этого очень хотелось. Взглядом он просил Коули о помощи.

— Боксер хренов, — презрительно сказал тот. — Стоит вашему брату слезть с ринга, и вы превращаетесь в девочек-зассанок.

Уилсона будто обдали кипятком, и он двинулся по палате почти нормальным шагом. У койки Гарви он выдернул аспиратор из коробки и подал его Коули. Фельдшер взял один из гибких шлангов в рот и всосал в себя воздух; второй шланг он затолкал глубоко в горло Гарви, выкачивая гной в пластмассовую емкость. Обычно брезгливый, Уилсон следил за работой Коули, невольно восхищаясь его сноровкой и опытом. К тому времени, как Коули закончил свои действия, Гарви снова начал хватать воздух мелкими глотками, сходившими для него за нормальное дыхание. Фельдшер перекатил парня на спину и придержал его в сидячем положении.

— Поправь ему подушки, — приказал он Уилсону.

Уилсон снова замялся, но на этот раз не от страха, а из гордости: в „Долине“ он был властителем жизни и смерти. Никто не смел разговаривать с ним подобным образом.

Коули взглянул на него:

— Ты уже готов вернуться в блок „В“?

Уилсон исподлобья глянул на фельдшера: давненько с ним так не разговаривали. В голове крутились варианты достойного ответа типа: „Люди, старичок, оставались без языка и за меньшее…“ Читал ли Коули мысли Уилсона по глазам? Уилсон, во всяком случае, в мыслях Коули разобраться не мог. И вообще, хозяином здесь был Коули… Уилсон протянул руки, не заботясь больше о том, что его потроха могут вывалиться прямо на большие плоские ступни фельдшера, и подоткнул подушки под плечи Гарви. Коули, убедившись, что умирающий устроен поудобнее, посмотрел на Уилсона из-под нависших бровей:

— Ты мне не ответил.

— Насчет возвращения в „Долину“? — переспросил Уилсон.

Коули кивнул.

„Ты что, шутишь, парень?“ — подумал Уилсон. Массивное лицо Коули выжидательно нависло прямо перед ним. Боксеру припомнилась шуточка насчет „девочек-зассанок“, и он сглотнул слюну.

— Сразу в блок мне не попасть. После выздоровления надо еще отсидеть десять суток в карцере, — сказал Уилсон. — Но если ты скажешь, что пора, — я готов.

Коули мрачно посмотрел на него: затем в его взгляде что-то изменилось.

— Я понимаю, что это неправильно, — пояснил он, — но там, внизу, у меня больные парни спят на раскладушках.

— Я с радостью переберусь подальше от Джимпа, — оглянулся Уилсон.

— Останься, пожалуй, еще на пару дней, чтобы поразмять шов.

Коули бросил взгляд на другой конец палаты и увидел, что Коттон подсматривает и подслушивает, пряча распухшее лицо в ладони.

— А ты отправишься на выписку сегодня, Джимп, — улыбнулся Коули. — Причем без гипса.

— Ты жирная черномазая харя. Ты меня покалечил. Ну ты за это еще заплатишь…

Коули пронесся по палате, как полузащитник, и, прежде чем Коттон успел съежиться, сгреб лапищей его волосатую размалеванную грудь и наполовину поднял Джимпа в воздух. Тот завопил.

— Ежели ты еще раз дотронешься до кого-нибудь из моих людей, то на собственной шкуре узнаешь, как мало внимания патологоанатомы уделяют тому, что мы им посылаем в пластиковых мешках для трупов!

Коттон вырвался и отполз в конец койки, где свернулся калачиком, повизгивая от боли. Коули снова повернулся к Уилсону:

— Мне нужно помочь с завтраками.

— Конечно, — ответил Уилсон.

Коули улыбнулся:

— Это позволит тебе поддерживать брюхо в хорошей форме.

Затем фельдшер повернулся и пошел к двери.

И Робен Уилсон, некоронованный король блока „B“, ощущая смутное удовольствие от того, что Лягушатник одарил его улыбкой, что есть духу заторопился вперед.

 

Глава 3

Генри Эбботт питал особую любовь к овсянке. Его дед, деливший стремя у Сэнд-Крик с самим полковником Чивингтоном, ел овсянку каждый день на протяжении всей своей жизни и дожил до девяноста трех лет. Теперь специалисты раскрыли секрет каши, заявив, что эта пища полезна для сердца и кровообращения. Эбботт ничего против этого не имел, но овсянка, стоявшая перед ним сейчас, была нехороша. Эбботт это точно знал и отодвинул пластмассовую миску, не съев ни ложки. Эта порция овсянки была пересыпана толченым стеклом.

Из нагрудного кармана рубашки Эбботт достал дешевенький блокнотик, купленный им в тюремной лавчонке, и черную „шифферовскую“ наливную ручку с золотым пером. Эта ручка была единственным предметом с воли, принадлежавшим Генри. Открыв блокнот на чистой страничке, Эбботт зелеными чернилами написал номер сегодняшнего дня: „3083“ и ниже: „Овсянка нехороша — полна толченого стекла“.

Напротив, яичницу из яичного порошка Эбботт нашел вполне приличной. Отложив в сторону ручку и блокнот, он разрисовал яичницу кетчупом и принялся пластмассовой ложкой забрасывать эту смесь себе в рот. С пластика есть было не так вкусно — так же как пить кофе из пенопластового стаканчика. В этой столовой — все пластмассовое, а Эбботт терпеть этого не мог. Теперь пластмассу закачали и в его лицо. Пластмасса забила его скулы так, что было трудно улыбаться, спустилась вдоль корней его зубов, чтобы было трудно жевать, залила корень языка, чтобы было трудно говорить… Они впрыснули химикалии в его левую ягодицу еще вчера утром. Сейчас, спустя двадцать четыре часа, химикалии, пока Генри спал, усвоились организмом и уже устремились к его лицу, для чего и предназначались. Теперь они застыли так, что Эбботт не мог нормально улыбаться, нормально говорить и тратил много сил на то, чтобы прожевывать и глотать яичницу. Более того, химикаты обдали само Слово облаком ледяного тумана, из-за чего оно доносилось неясно и неотчетливо, словно издалека. Тем не менее Слово, как всегда, присутствовало: под ним, над ним, вокруг него. По совету Слова Эбботт уже задокументировал в своем блокноте для грядущих поколений факт пластикации, хотя почти всегда чувствовал некоторое несоответствие своих записей важности указаний Слова. Несмотря на свои жалкие потуги летописца, Генри не оставлял стараний. Ведь им только того и надо, чтобы заставить Слово замолчать, что они и сделали, если бы могли. И Эбботт подозревал, что, засыпая в его овсянку толченое стекло, они преследовали ту же цель.

Только Слово ведало обо всем. Им было известно об этом, и они могли зайти далеко, лишь бы не выпустить знание, которым обладало Слово, наружу. На случай, если толченым стеклом они не добьются своего — а они и не добились, поскольку Эбботт был предупрежден, — они и закачали пластик ему в лицо, чтобы исказить его речь настолько, что никто бы ему не поверил. Эбботт не мог не восхищаться их предусмотрительностью — ребята свое дело знали. А раз их планы сорвались, значит, Слово будет услышано хотя бы и одним-единственным человеком. Им, Генри Эбботтом.

Генри уже давно заметил, что в определенные часы в столовой полно народу, например как сейчас, во время завтрака. Заключенные выстроились вдоль длинного ряда больших металлических котлов. Эти котлы плавали в поддонах с горячей водой, скрытые — насколько здесь вообще можно было что-то скрыть — за стойкой полированной стали. Позади этих кастрюль повара черпаками наполняли посуду на подносах заключенных. Тот повар, что засыпал овсянку Генри толченым стеклом, работал очень проворно: подмигнул сообщнику, улыбнулся ему, Генри (а ведь больше никому не улыбался!), и, тем самым отвлекая его внимание, высыпал молотое стекло из мешочка, вшитого в рукав. Эбботт даже не успел рассмотреть смертоносный наполнитель: стекло просто-напросто растворилось в каше, сделавшись невидимым.

Спору нет, ловко, да не очень.

Эбботт поднял глаза и увидел удущего к нему вдоль занятых шумными людьми столов доктора Рея Клейна. Эбботт, как обычно, сидел за столиком один, причем вовсе не по своей воле — просто так получалось само собой. Доктор, поставив поднос на стол, сел напротив Генри. Клейн под сто восемьдесят сантиметров ростом тем не менее едва доставал макушкой Эботту до ключицы. Его худощавое лицо горело бледным всепожирающим пламенем, пылающим, не согревая, и сжигающим, не поддерживая, дух доктора.

— Доброе утро, Генри, — поздоровался Клейн.

Эбботт вытер рот рукавом:

— Доброе утро, доктор Клейн.

Эбботт не узнал свой собственный голос, и не удивительно — пластикация голосовых связок… Он протянул руку, и доктор пожал ее. Рука Клейна казалась маленькой, и Генри старался быть осторожным, чтобы не причинить доктору боль. Никто больше не протягивал Эбботту руки. Он не знал почему. Да и доктора никто больше не звал „доктор Клейн“. Возможно, этому обращению Генри и был обязан рукопожатием, но наверняка сказать нельзя, и Эбботт придавал этой тайне немалое значение.

— Вы не ели вашу овсянку, — заметил доктор.

Наблюдательный, он замечал многое из того, что

недоступно другим, но, конечно, далеко не все. Эбботт видел то, чего не видел доктор. И согласно правилу VICE-VERSA, несомненно, могло получиться и наоборот. Это был секрет Эбботта и доктора Клейна, и когда доктор оставлял без внимания очевидные вещи, Генри поправлял его; принимал суждение Эбботта, и, разумеется, Эбботт с пониманием относился к мнению Клейна. Подобная взаимность шла только на пользу.

— Вы правы, — подтвердил Эбботт. — В ней полным-полно толченого стекла.

Доктор поднял на него озабоченный взгляд; Эбботт кивнул, подтверждая свои слова. Тогда Клейн пододвинул к нему свою миску.

— Моя овсянка хороша, — сказал он. — Возьмите.

Эбботт замялся:

— Вы голодны, я не могу…

— Вы крупный мужчина, — сказал доктор. — И тяжело работаете. Вам нужно больше пищи, чем мне.

Эбботт кивнул. Логика доктора, как всегда, была железной. Эбботт придвинул к себе миску с застывшей кашей и принялся есть. За едой он, не поворачивая головы, непрерывно обводил столовую взглядом. На минуту он задумался, не сказать ли доктору о пластмассе, впрыснутой в его, Эбботта, лицо, но затем решил, что Клейн встревожится — такой уж он человек, — а им еще предстояло обсудить много важных вещей. Опустив ложку и прикрыв губы ладонью, Генри сказал уголком рта:

— Не смотрите на меня. Мне нужно кое-что вам сообщить.

Доктор сосредоточился на своей яичнице:

— Слушаю вас.

— У меня предчувствие. Озарение. — И Эбботт проглотил полную ложку овсянки.

— Озарение? — повторил доктор.

Эбботт кивнул:

— Кое-кому предстоит вскорости умереть.

Доктор, не поднимая головы, кивнул и спросил:

— Вам?

— Они бы и рады, да я им не по зубам, — ответил Эбботт. — Вчера они добавили эпоксидку в мой укол, чтобы заставить меня замолчать. Сегодня вот — толченое стекло. — Он умолк, пока мимо их столика проходили заключенные Бьялменн и Кроуфорд, а затем рискнул взглянуть доктору в глаза. — Это ведь абсолютно очевидно, не так ли?

Доктор кивнул:

— Тогда в кого же направлен удар?

— Еще не знаю, но на всякий случай советую вам держаться подальше от Нева Эгри и его людей.

— Думаю, это хороший совет, — согласился доктор.

Эбботт засомневался, достаточно ли хорошо доктор осознает нависшую опасность. Да и как обойтись без помощи Слова? Эбботт решил быть бдительным за двоих. Овсянка тем временем была прикончена, и Генри отхлебнул уже остывший кофе.

— Советую вам, — продолжал он, — посидеть пока в своей камере. Для полной страховки избегайте всяческих контактов. — Генри понизил голос: — Особенно с цветными парнями.

— Но я должен идти в лазарет, — возразил доктор.

Ну конечно. Это Эбботт прекрасно понимал. Доктор там нужен.

— И, кроме того, меня вызвал к себе начальник тюрьмы Хоббс.

— Будьте осторожны, — предупредил Эбботт. — Начальник Хоббс — опасный человек.

Доктор встал из-за стола и, положив руку Эбботту на плечо, крепко сжал его. Генри почувствовал, что пластмасса, залившая изнутри его лицо, на мгновение размякла.

— Вы тоже будьте осторожны, — сказал Клейн.

Эбботт поднял на него глаза, ощущая, как чувство размягчения разливается по его телу. Глаза доктора были светло-голубого цвета; в пронзительно-черных зрачках горел опустошающий огонь.

— Если вы захотите мне что-нибудь сообщить, — продолжил Клейн, — или если вас что-то обеспокоит, прошу вас сразу найти меня и поделиться. Ладно, Генри?

Эбботт пошевелил челюстями: пластик уже почти не ощущался.

— Конечно, я понимаю.

Доктор сжал плечо Генри еще раз и ушел. Глядя ему вслед, Эбботт перехватил взгляд Нева Эгри, сидевшего за одним столом с Кроуфордом и Бьялменном. Ну, ясное дело, здесь что-то не так. Эгри вообще удостаивал столовую своим посещением только в сопровождении своих „лейтенантов“ — убийц типа Тони Шокнера. А Кроуфорд и Бьялменн были краткосрочниками, растратчиками — в общем, пустым местом. Один только факт, что сам Эгри сидит рядом с ними, побуждал их намочить портки, и они едва могли донести до рта пластиковые ложки. А Нев Эгри, откинувшись, улыбался так, будто был их закадычным приятелем.

И курил, держа сигарету в левой руке.

***

Эбботт отнес свой поднос к мусоропроводу, бросил остатки пищи и направился к задней двери, стараясь не подавать виду, что торопится. Оставляя поднос, он заметил, что охранник — Перкинс, что ли? — прошел к столу Эгри и что-то зашептал тому на ухо. Эбботт отвернулся и пошел быстрее, чувствуя своим затылком недобрый сверлящий взгляд Эгри, словно тот пытался прочитать мысли Генри, прочитать само Слово, окутанное тайной. Внезапно Эббот остановился как вкопанный, ощутил, как на него снизошло озарение.

Нев Эгри всегда держал сигарету в правой руке!

А охранник Перкинс работал в блоке „B“, с цветными…

Все чертовски очевидно.

Неожиданно предчувствие Эбботта стало сильнее обычного и превратилось в озарение чистейшей воды, внутренний гул безымянного хаоса, в глубине которого властвовало одно лишь Слово.

И Эбботт задумался: в безопасности ли доктор?

Этот вопрос не давал ему покоя; Генри потянулся было за своим блокнотом, но поднимающийся из глубины его существа гул внезапно зазвучал хором, наполнив пространство вокруг головы то ли пением, то ли молитвой необычайной глубины: „Он Нам Нужен!“

Он нам нужен…

Он нам нужен…

Эбботт зашагал вдоль рядов сгрудившихся мужчин, цепляя их подносы и не слыша несущихся ему вдогонку проклятий, а затем побежал, огромный и неуклюжий, прочь из шумной столовой, вниз по лестнице, ниже, еще ниже, прямо в темноту и сырость, где, как он знал, Слово всегда предоставит ему убежище. Там он будет в безопасности. На некоторое время.

 

Глава 4

Ко времени окончания второго развода и переклички Клейн совершенно изнервничался. Там, в замке-башенке над воротами, на столе Хоббса уже лежали результаты заседания комиссии. Клейн снова взглянул на часы: через девяносто четыре минуты он уже будет знать решение относительно его освобождения. Возможно, время, которое ему предстояло провести в „Речке“, исчислялось часами; впрочем, так же легко оно могло обернуться и многими годами. Сама система освобождения на поруки была дыбой, на которую подвешивались практически все зэки — даже те, кто отбывал двести двадцать лет или три пожизненных заключения подряд. Подвешены и распяты, только их молчаливого крика никто не хотел слышать: члены комиссии давали вам ровно пять минут на то, чтобы вы вылизали им задницу так, как им хочется. Давай сделай это, и все — ты вольная птичка, лети, чирикай в бескрайнем небе! Но попробуй только заартачиться, или попади в неудачный день, или выбери время, когда перенаселение тюрем не актуально, или попади под избирательную кампанию под стягом законности и порядка, и привет — вышвырнут обратно за решетку на год, а то и больше. В прошлом году Клейна завернули именно так.

Рей постарался отогнать эти мысли подальше, но у него плохо получалось: за время своей отсидки он растолкал по дальним закоулкам сознания слишком многое. И теперь, когда перед ним маячила перспектива решающий встречи с Хоббсом, мысли рвались наперебой.

Ну как не вспомнить сейчас заместителя прокурора Генриетту Ноудс, чопорную очкастую стерву, чьи глаза излучали наслаждение при зачитывании судьей приговора, согласно которому Клейну отвесили от пяти до десяти лет? В благодарность за то, что своей пристрастностью она собрала для своего босса голоса женщин-избирателей, ее продвинули по службе. Так она сделала себе карьеру на дымящихся руинах карьеры доктора Клейна. Сам Рей никогда не рвался вверх по служебной лестнице, стараясь пробить лбом небесный свод. Все, чего он хотел, — это работать себе в городской больнице Галвестона относительно свободно от врачебных интриг и направлять всю свою энергию на оттачивание мастерства и надлежащее выполнение работы. Кроме этого, у него был домик с видом на залив и яхта. Теперь-то, конечно, все это уплыло, и Клейн давно осознал, что скорбеть об этом бесполезно. Во всяком случае, он старался себя убедить.

И все-таки глубоко под коркой льда на сердце Клейна тлел непрерывно ноющий очаг боли: ему никогда не позволят вернуться к работе, ради которой он многим пожертвовал. Клейна осудили за насилие, так сказал закон, а у закона не было склонности снисходить к двусмысленностям, свойственным отношениям между людьми. Клейн не совершал этого преступления. Он был повинен во многих других, более распространенных преступлениях — эгоизме, черствости, глупости, — но только не в изнасиловании. Он обидел женщину, которую когда-то любил больше жизни и чье имя теперь не позволял себе произносить даже про себя. Он обидел ее сильнее, чем мог себе представить, — так же как обидели и его самого, — и ее месть была жестокой. Позже она наказала его еще раз, и даже более жестоко. Но человеку свойственно принимать любые удары судьбы; принял их и Клейн, решив, что заслуживает этой участи.

Время от времени Клейн напоминал себе, что первую половину его жизни судьба благоволила к нему. Он не выпал из материнского чрева на каком-нибудь выжженном солнцем пустынном поле где-нибудь в Африке или в туалете какого-то промороженного нищего жилого квартала. Природа наделила его хорошей головой и сильным телом. Мать научила его любить печатное слово, а отец — никогда не поднимать на человека руку первым и вместе с тем не спускать обиды, не возместив за нее незамедлительно и бесстрастно.

Нет, судьба его не обманывала. И большинство бед, которые на него обрушились, Клейну уже удалось пережить, — во всяком случае, он на это надеялся. Отец не дожил до дня падения своего сына, и Рея это очень радовало. Радовало, что не довелось видеть боль, которую он причинил бы старику. Дойди до этого, отец сопровождал бы сына рука об руку и к электрическому стулу, невзирая на то, виновен он или нет. Он остался бы с Клейном до конца, потому что родился еще в старые, бесхитростные годы. Но ни один человек не выбирает себе время рождения. Сейчас времена куда серьезнее, и Клейн-младший являлся их составляющей.

И вот — от пяти до десяти лет в тюрьме „Зеленая Речка“.

Клейн со временем понял, что насильники не вызывают у сокамерников чувства благоговения. Значительно большим уважением пользовались грабители, торговцы наркотиками и даже просто убийцы. В „Речке“, которую вряд ли можно было назвать бастионом защитников прав женщин, клеймо, поломавшее всю жизнь Клейна, стоило немногого. По ту сторону стены — да, там его встретят по одежке. Но Клейн мог определенно сказать одно: он не станет хныкать и оправдываться. Он примет все как есть. Он не настолько глуп, чтобы отрицать свой страх перед будущим, но он готов к этому. Он не знал, что ждет его за тюремными воротами. Не знал и не задавался этим вопросом. Будущее — словно четная дыра, и Клейн не позволял себе задумываться над ее сутью. Хватит с него воздушных замков. Теперь он умеет обходиться без них. Этому его научила „Речка“, и этого умения, во всяком случае, у него теперь не отнять.

Клейн второй раз за утро начал спускаться по спиральной лестнице блока „D“ Пройдя через главные ворота в атриум, он повернул у сторожевой вышки и прошел по коридору административного корпуса к двери главного входа. По дороге он выбросил из головы прежние жалостливые мысли и сосредоточился на предупреждении Генри Эбботта. Интересно, какие такие шевеления учуял гигант?

„Речку“ населяло большое количество подверженных паранойе осужденных преступников, попавших в мир, где паранойя была нормой существования. Это касалось не только заключенных, но и их тюремщиков. Даже самые спокойные и устойчивые натуры изо дня в день испытывали страх и подозрительность — самую рациональную реакцию на окружающую обстановку. Кроме этой группы обычных, разумных параноиков, к которым принадлежал и Клейн, имелась еще группа безумцев в клиническом смысле этого слова. Выдающимся представителем последних и был Генри Эбботт; причем в общем и целом его избегали представители и первой и второй группы. Эбботта все считали умственно неполноценным, и только Клейн по опыту знал, что, даже наполняя обыденные явления неверным смыслом, разум шизофреника сверхъестественно чувствителен к настоящим, даже невысказанным, эмоциям окружающих людей. Старая шуточка „Если ты псих, то это не значит, что другие чем-то лучше“ заключала в себе некий смысл. И Эбботт со своим искаженным, искривленным ощущением действительности, этакой психопатически настроенной антенной своего мозга временами чувствовал реальность, которой Клейн не замечал.

Девять лет назад, благоуханным новогодним вечером, опустившимся на деревенские холмы к западу от Лэнгтри, Генри Эбботт здоровенной кувалдой в пять взмахов убил всех пятерых членов своей семьи — жену, трех дочерей и мать, — пока те спали. Затем он поджег дом. Когда приехали пожарные, он стоял во дворе, смотрел на огонь и распевал псалом, слов которого никто из приехавших не понимал. Вплоть до этого события Эбботт считался прекрасным мужем, отцом и сыном и выделялся только своим огромным ростом, делавшим его самым высоченным учителем английского языка в штате, который издавна гордился статью своих мужиков. Единственное объяснение, данное Эбботтом касательно своего преступления, гласило: „…пожары Орка, воссиявшие единожды среди дыма пожарищ, потушены были кровью дщерей Уризена“. Эксперты-психиатры предоставили суду великое множество разнообразных интерпретаций этого заявления, но ни одна из них не получила подтверждения самого Эбботта. Ни у кого, а тем более у присяжных, не возникло ни малейшего сомнения в том, что Эбботт абсолютно невменяем и ни в коей мере не может отвечать за свои поступки. Тем не менее они единодушно вынесли вердикт о том, что обвиняемый психологически здоров и заслужил пять последовательных пожизненных заключений, о чем и ходатайствовал судья. Присяжные не обольщались состоянием психиатрической службы реабилитации невменяемых преступников: Эбботт, будучи поручен заботам этой службы, мог оказаться на свободе в прежнем состоянии уже через несколько лет, да и то если не сбежит уже через несколько часов. Таким образом, вместо квалифицированной медицинской помощи и надлежащего лечения Эбботта бросили в „Зеленую Речку“.

Здесь Генри оказался среди кошмара более страшного, чем те, что порождало его больное сознание. Запуганный и всеми презираемый, он подвергся изуверствам и наказаниям, являющимся обычным уделом умственно отсталых, но только еще более изощренным. Его оскорбляли и запугивали. Он был самым одиноким человеком в тюрьме. А ведь его рост достигал двух метров с лишним, и он мог перенести на руках блок двигателя вдоль всей мастерской, не запыхавшись. Возможно, не будь он таким огромным или таким безумным, ему бы удалось отыскать какой-нибудь укромный уголок, где он спокойно существовал бы, как и многие другие. Но Эбботт не смог. Когда он не был мишенью для издевательств, он был ничем. В огромной клетке из стекла и стальных прутьев его разум крутился в ловушке его собственного больного сознания: изоляция, психоз, унижения, лекарства и пренебрежение сменялись еще большей изоляцией, психозом — и так без конца. Терзаемый изнутри и снаружи, Генри Эбботт жил как бы между сцепившимися в драке собаками.

А Клейн помог ему. В первый же месяц в блоке „D“ доктор познакомился со способностью тюрьмы выворачивать человеческую натуру наизнанку. Он чувствовал, как страх и лишения извращают его мышление, искажают здравый смысл. НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО. В относительной тишине, наступавшей после отбоя, он прислушивался к доносившемуся порой сдавленному плачу. Но это не его дело… Иногда эти постыдные, жалкие звуки издавал он сам. Но даже тогда это было не его собачье дело, да и ничье вообще. Обитатели „Зеленой Речки“ привыкли наблюдать за проявлениями безмерной скорби без малейшей жалости и не ждали иного отношения к себе. Жалость к другим считалась слабостью и была, таким образом, опасна и аморальна. Жалость же к самому себе была злом, граничащим с извращением. Поэтому Клейн, подобно всем желавшим выйти когда-либо на свободу живыми, подавлял свою боль и старался не слышать чужой.

Но донесшийся однажды ночью, спустя семь недель после прибытия Клейна, голос Генри Эбботта не был приглушенным.

— Эй?

Это слово прокатилось по ярусам блока, продираясь через кошмары спящих, подобно воплю проклятой и забытой души, терзаемой, в аду. В зеленоватом свете ночной лампы Клейн посмотрел на часы: было три минуты третьего. Когда голос раздался снова, по его спине пробежал холодок.

— Эй?

И вновь:

— Эй?

И опять:

— Эй?

С каждым разом интонация становилась все отчаяннее, все ужаснее, как будто весь лексикон страдающего сведен к одному-единственному. Есть здесь кто-нибудь? Чего вам нужно? Скажите мне. Скажите же мне! Оставьте меня в покое. Да оставьте же меня! Ну, пожалуйста, оставьте меня в покое… Пожалуйста, дайте мне умереть. Прошу вас, дайте мне умереть…

По мере того как в воплях Эбботта гневные интонации сменялись жалобными, Клейн как опытный врач сразу распознал хрестоматийное воспроизведение полудиалога между психопатом и мучителем, сидящим в них самих. Клейну приходилось слышать подобное и раньше, в хаосе приемного пункта неотложки, но никогда — находясь по одну сторону забора с кричащим. Единственными знаками внимания, которых удостоился Эбботт, стали потоки брани и угроз.

— Ты покойник, козел!

— Я вырежу у тебя твой поганый хрен!

— Заткнись, гнида!

— Эбботт, мешок ты с дерьмом, я тебя в последний раз предупреждаю.

— Иди повесся!

— Во-во, давай!

Весьма неприятная сцена. Но Клейну до этого не было дела, и он игнорировал происходящее. Вернее, он игнорировал Генри Эбботта, поскольку заключенным надоело орать в пространство, и они притихли.

Спустя два дня Эбботт все еще сидел в своей камере без еды и питья, по-прежнему не находя иных слов, кроме бесконечных „Эй?“.

На третью ночь наступила неустойчивая, гнетущая тишина. Пока Эбботт кричал, вертухаи не горели желанием вытаскивать его из камеры, опасаясь недосчитаться после этой боевой операции глаз или рук. Только когда жалобы соседей по ярусу на зловоние стали чересчур громкими и начали сопровождаться метанием полос зажженной туалетной бумаги, капитан Клетус раскачался и приказал вытащить Эбботта.

Когда Клейн увидел бегущих к камере Эбботта вертухаев с пожарным рукавом наперевес, он внезапно обнаружил, что лозунг „НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО“ на этот раз не находит в нем отклика. Даже если людям удается лишить тебя очень многого, кое-что им неподвластно. В любой ситуации у каждого остается что-то свое, а сколько — зависит только от тебя самого. На протяжении тех трех дней Клейн почувствовал, что и сам умирает. Это чувство не имело никакого отношения к метафизике — это была реальность, отдававшаяся во всем теле болью в тазу и спине, отвратительным ощущением во внутренностях. А увидев пожарный шланг, он понял, что вместе с экскрементами, которыми были перемазаны стены и пол камеры Генри Эбботта, струя воды смоет и его, доктора Рея Клейна. На его плечах лежал груз знания, врачебного знания, а вместе с ним и ответственность за страдающего человека.

Клейн попросил у Клетуса разрешения войти к Эбботту и поговорить с ним. Капитан после долгой паузы спросил:

— Что, Клейн, хочешь быть самым умным?

— Надеюсь, что нет, капитан, — отрапортовал Клейн.

— Если тебя пришьют в мою смену, мне придется накропать тысячу докладных.

— Я там просто переночую, — сказал Клейн.

Клетус смерил его взглядом:

— Ну, смотри: башка-то твоя…

В камерах оживились и пронесся слушок: к решеткам припали любопытные, руки вцепились в прутья — новичок Клейн шел к психу. В обычном состоянии Эбботт был втрое, а во время припадков — впятеро сильнее нормального человека. И ни от кого не секрет, что буйнопомешанные нечувствительны к боли. Все зэки прекрасно помнили, как в позапрошлом году один такой отпилил обломком зеркальца для бритья свой собственный член вместе с яйцами и при этом даже не пикнул. А Клейн этот, надо полагать, совсем ни хрена не соображает. Да и что взять с краткосрочника, он и знать не знает, почем фунт лиха. Тот придурок Эбботт сильнее его раз в семь, а то и в восемь. Мать его распротак, он же гигант!

А гигант Эбботт в это время корчился в уголке своей камеры, покрытый дерьмом с головы до ног, и ковырял болячку на лице. Страх его придал поту и экскрементам свой запах — еще более едкий и постыдный… Именно этот запах отвращал людей, потому что извлекал из самой примитивной доли их мозга память об атавистической беспомощности и ужасе, которые они пережили, представ на этот свет жалкими и нагими. Клейн, борясь с желанием проблеваться и сбежать, встал на пороге камеры и представился:

— Привет, Генри. Я Рей Клейн.

Не дождавшись ответа, Клейн шагнул внутрь и присел на койку. В следующее мгновение дверь с грохотом захлопнулась, оставив его наедине с Эбботтом.

Так, не говоря ни слова, Клейн просидел на койке всю ночь, игнорируя бессовестные вопли и издевки из соседних камер. Он просто сидел и молчал, привыкая к вони и пытаясь найти в себе хоть чуточку уверенности, на которую мог бы опереться и Эбботт. Ближе к утру Клейн незаметно для себя задремал; проснувшись к первой перекличке, он обнаружил, что его голова лежит на плече гиганта, а чудовищная лапища Эбботта поддерживает его за талию.

В тот же день Эбботт безо всяких понуканий и уговоров последовал за Клейном в карцер и согласился на курс лечения, который тот для него рекомендовал. Вообще-то, доктор не пришел в восторг от идеи запереть больного человека в каменный мешок и посадить его на сильнодействующие транквилизаторы. Но все же ему разрешили четырежды в день навещать Эбботта, никто при этом не был покалечен, и гигант начал потихоньку отходить. Сейчас ему два раза в неделю вводили внутримышечно медленно действующие фенотиазины, немного ослаблявшие такие симптомы его заболевания, как, например, ощущение пластмассы, закачанной в лицевую мускулатуру и мешавшей говорить и улыбаться.

Эбботт уже никогда не смог бы вернуться к нормальной жизни, но после этого инцидента ему хотя бы обеспечили сносное существование в тюрьме. Деннис Терри предоставил ему работу на очистных сооружениях, на которую все равно никто больше не претендовал, а в тех случаях, когда на Генри опять накатывало, под рукой был Рей Клейн, который препровождал гиганта в карцер, что не вызывало со стороны Эбботта никаких возражений. Правда, однажды Эбботт попал в карцер в относительно нормальном состоянии: это случилось несколько позднее, когда Клейну пришлось пережить еще один факт своей биографии в „Зеленой Речке“…

Майрон Пинкли был безмозглым, самовлюбленным социопатом двадцати одного года от роду, с мясистыми плечами и заостренной, как пуля, головой. В свое время он, предаваясь гнусным любовным утехам со своей девицей в национальном парке „Биг Бенд“, пришел в игривое настроение и убил трех совершенно незнакомых ему туристов. В „Речке“ Пинкли униженно пресмыкался перед членами команды Нева Эгри, напрасно рассчитывая со временем слиться с ним. Он был одним из тех надоевших всем дрочил, которые обычно кончали тем, что убивали кого-нибудь прямо перед носом охранника и проводили остаток жизни в одиночке.

И вот как-то в субботу, вскоре после истории с Эбботтом, Майрон Пинкли спер в столовой десерт Клейна — лимонное желе.

Клейн почувствовал, как под взглядом десятков устремленных на него глаз его внутренности превращаются в расплавленный камень. Сам по себе крошечный квадратик вонючего бутылочно-зеленого желе, впихнутый Майроном Пинкли в пасть, не представлял ценности не то что для человека, но и для собаки; но в данной ситуации этот желатиновый кирпичик олицетворял достоинство, уважение и силу. Клейн пробыл в „Зеленой Речке“ достаточно долго, чтобы усвоить абсолютно чуждую ему систему ценностей этого мирка. Попытка остановить Пинкли повлекла за собой драку со всеми вытекающими отсюда последствиями. Никчемность кусочка желе была так очевидна в сравнении с ценой его возвращения, что Клейн так и не решился что-либо предпринять. Он просто сидел на месте, наливаясь кровью и стараясь удержать контроль над своим мочевым пузырем, пока Пинкли обсасывал пальцы и, ухмыляясь, шел прочь, выкатив грудь, как индюк. Клейн провел остаток дня в мучительных размышлениях; советы окружающих сводились к тому, что если он спустит это Майрону с рук, то может считать себя „опущенным“. Вечером того же дня Пинкли отобрал у Клейна его порцию шоколадного пудинга. Но на этот раз за соседним столиком сидел Генри Эбботт.

Встав из-за стола, гигант схватил Пинкли за руку; тот двинул Эбботта по лицу. Генри даже не дрогнул: он просто продолжал сжимать руку Майрона. Уже спустя несколько секунд лицо Пинкли исказилось от невыносимой боли. Он попробовал было вцепиться пальцами свободной руки в глаза Эбботта, но тот сжал руку посильнее, и хулиган с воплями упал на колени. Сначала трое, затем четверо и, наконец, пятеро охранников пытались заставить Эбботта разжать руку: они угрожали, отвешивали пинки и лупили гиганта по голове дубинками — все тщетно. Когда Эбботта понесли в карцер, верещавший Пинкли потащился за ним по полу, как непослушный плюшевый мишка. Три часа спустя Эбботт все еще не разжал руки, и ему вкатили внутривенно сперва двадцать, затем семьдесят, а затем сто восемьдесят кубиков валиума.

Пинкли лишился большого и указательного пальцев правой руки, что немногим лучше потери всей правой кисти. Кроме того, он утратил и остатки своей репутации. По тюрьме разнесся слух, что он вырезал имя Эбботта на рукоятке своего „перышка“ и ждет только выхода великана из карцера, чтобы его пришить. Все сходились на том, что для Пинкли Эбботт представляет слишком простого противника и Клейн должен что-нибудь предпринять.

Когда доктор осознал необходимость действия, решение пришло почти сразу же. Все, что Клейн делал до сих пор, сопровождалось глубоко укоренившимися в его сознании страхом и беспомощностью. Шел ли он в душ, мочился ли в туалете, качался ли в спортзале, разговаривал ли с охранником или, наоборот, не говорил с ним, выбирал ли столик в жевальне, решал ли, с кем надо здороваться, а с кем нет, — каждое действие, каким бы незначительным на первый взгляд оно ни казалось, сопровождалось мучительными раздумьями на тему: как бы чего не вышло. Можно ли разговаривать с латиносами, позволительно ли не ненавидеть негров, можно ли болеть за Мадди Уотерса, а не Уилли Нельсона безнаказанно? Или все не так уж страшно? Наверняка не скажешь. Эти самые неуверенность и страх подпитывались смесью слухов, воображения и грубой реальности. Так что решиться на что-то на свой страх и риск оказалось даже приятно. У парня в столярке Клейн купил пятнадцатисантиметровый гвоздь, а у уборщика-кубинца — обломок рукоятки от метлы. Затем вбил гвоздь в обломок, получилось некоторое подобие штопора. После этого Клейн отыскал опустившегося до унизительной работы по очистке подносов Пинкли на задворках кухни и аккуратно пробил гвоздем его голову точно позади височной кости.

Когда часом позже главный повар Фентон наткнулся на Пинкли, молодой зэк продолжал трудолюбиво счищать с подносов объедки как ни в чем не бывало, словно за его ухом не красовалась дыра от стального прута.

Пинкли пережил последовавшую операцию по лечению средней менингиальной артерии, совершенно не помня об инциденте без свидетелей. Никто ничего не узнал, да особо и не старался. А пару дней спустя Нев Эгри наклонился к уху Клейна, собиравшегося расправиться со своей порцией пудинга, и обронил: „Отлично сработано, док“.

А капитан Билл Клетус отвел Рея в сторону:

— Ты, Клейн, конечно, мужик хитрозадый, но не стоит корчить из себя большого умника.

Если совесть Клейна и вопрошала его, стоил ли комок вонючего желе весом в четыре унции покалеченной руки и неизлечимого повреждения мозга, то голос ее тонул в воплях ликования всего его существа. Терзавший Рея страх, как по волшебству, испарился. Впервые за время своего пребывания в тюрьме Клейн подошел к писсуару помочиться, встав между двух пожизненников. Чувство вины за потерю Пинкли своей индивидуальности Клейн на корню глушил, тем более что даже родная мать Майрона признавала тот факт, что новый характер сына несравненно лучше сработанного Творцом. Послушный, смирный, почти назойливо вежливый и предупредительный Пинкли присоединился к „Армии Иисуса“ (Сила в Любви и Вере!) и, продолжая чистить на кухне подносы и радоваться, что труд его шел на благо Господа, стал проводить в тюремной часовне по два часа в день, молясь о спасении своей души. А то, что Пинкли мог погибнуть — а такое могло случиться, хотя видит Бог, кому, как не Клейну, знать, насколько глубоко можно затрагивать фронтальные доли мозга, — искупалось тем, что теперь десерт Клейна полностью находился в его распоряжении. Кстати, он, как правило, отодвигал его прочь.

У внутренних ворот административного корпуса Клейн увидел охранника Красовича, хмуро присматривавшегося к проходившим мимо, и вернулся к действительности. Красович как раз выдернул из очереди зэка-латиноса для обыска.

Коридор административного корпуса с нормальными этажами и комнатами подавлял не так сильно, как ярусы жилых блоков. Над головой — совсем невысоко! — был обыкновенный потолок, а не осточертевшая стеклянная крыша. В этом крыле находилась библиотека, церковь, две комнатушки, отведенные для идиотских собраний реабилитационной группы, так любимой комиссией по освобождению, и спортивный зал. Последний служил источником незатухающих конфликтов между боксерами, которые считали его своим, и баскетболистами, предпочитавшими деревянные полы спортзала бетонированной площадке во дворе. Минуя его, Клейн — теперь чисто рефлекторно — старался не задеть кого-нибудь плечами, чтобы не спровоцировать драку.

У внешних ворот прямо под вентилятором воздушного кондиционера дежурил слегка взмокший охранник Грайрсон. Клейна обыскивали редко, а еще реже его обыскивали с пристрастием. Таковой обыск, проводимый профессионалом, занимал от пяти до семи минут, принимая во внимание скулеж обыскиваемого и изобретательность, с которой совершенствовались методы сокрытия нелегальщины. Обычная схема — вывернуть карманы, отвернуть воротник и манжеты, прощупать швы, снять обувь, раздвинуть пальцы ног, поднять гениталии, расслабить и раздвинуть ягодицы… В общем, нудное и неблагодарное занятие, тем более что таким образом редко обнаруживали контрабанду, заслуживающую серьезного наказания. Самокруточка анаши, к примеру, стоила лишения возможности пользоваться телефоном сроком на неделю. Суровость выносимого наказания полностью зависела от характера и настроения дежурного охранника. На всех проходных обыскивать всех проходящих зэков у администрации „Зеленой Речки“ просто не было возможности. Все ворота оснащались детекторами металла, но нынче им уже исполнилось по двадцать лет. При необходимости они легко выводились из строя и часто не использовались, дожидаясь, когда у парней из обслуживающего персонала под руководством Денниса Терри дойдут до них руки. Грайрсон кивнул Клейну и махнул рукой, пропуская через ворота.

Снаружи на бледно-голубом небе сияло солнце, а воздух после душной тюрьмы казался особенно свежим. Слева, между административным крылом и блоком „D“, за высокой металлической оградой находилась площадка, где белые зэки, преимущественно из банды Грауэрхольца, накачивали мышцы. После того как Майрон Пинкли ударился в религию, Клейну позволили три раза в неделю наведываться сюда и качаться в окружении лбов с полуметровыми бицепсами. Справа, между спортзалом и блоком „B“, располагалась такая же площадка для чернокожих. Клейн побывал в той клоаке только дважды, каждый раз для оказания помощи слишком усердным качкам, ронявшим себе на грудь штанги весом в сто кило и ломавшим ребра.

Клейн шагал по бетонному проходу к основным воротам. Те представляли собой тоннель с крутым сводом, зажатый между двумя парами огромных дубовых дверей, усиленных полосами кованого железа. Между этими дверьми, выходившими вовнутрь и наружу, находилась еще одна, питтсбургской стали, открываемая дистанционно с помощью электромотора. Массивная гранитная стена, соединяя концы гигантских спиц шести основных тюремных строений, образовывала в плане исполинский каменный шестигранник, скрывающий в своих недрах две тысячи восемьсот заключенных и их надзирателей. Основание стены, по слухам, уходило глубоко в землю, чтобы нельзя было сделать подкоп. По верхнему краю стены шли два ряда колючей проволоки, отсвечивающей тусклым даже в самый солнечный день металлическим блеском. На одинаковом расстоянии друг от друга охранники на стене баюкали в руках свои М-16 и поглядывали на смертельно надоевшие им дворы и мастерские.

Прямо над главными воротами возвышалась загадочно сочетавшая в себе в равной мере элегантность и варварство приземистая башенка. Внутри башенки повелевал своими проштрафившимися земляками начальник тюрьмы Хоббс. Обдуманная архитектура была весьма красноречивым памятником другой эпохи и в этом качестве вызывала чувство благоговения, будучи по-своему красивой. Клейн же видел в этом здании только гору гранита, ассоциирующуюся с отчаянием, и не испытывал к нему ни уважения, ни восхищения. Под пристальным взглядом ближайшего стрелка доктор свернул в сторону. Позднее он вел прием в своей частной клинике в арендованном у Денниса Терри подвальном помещении. Безопасность и нормальная работа клиники гарантировалась словом Нева Эгри. Сюда мог пожаловать со своими болячками и недомоганиями любой заключенный, расплачиваясь с Клейном сигаретами, порножурнальчиками, купонами, имевшими хождение в тюрьме, наличными баксами — в общем, любой валютой, которую Клейну угодно было принять. А пока доктор свернул за угол проволочного лабиринта и направился в сторону тюремного лазарета, который посещал с обходом каждое утро.

Больница располагалась в двухэтажном здании под юго-западной стеной. Клейн мысленно прокрутил в памяти расписание на сегодняшний день: Джульетты Девлин сегодня не будет, из-за чего Клейн, в перспективе встречаясь с Хоббсом, не очень-то и расстроился, хотя обычно с удовольствием предвкушал встречи. Давеча Девлин раскрутила его на пари по поводу предстоящей сегодня вечером встречи между „Лейкерс“ и „Нике“. Клейн поставил блок „Уинстона“ против двух пар новых трусов производства фирмы „Кельвин Клейн“ на то, что „Нике“ продуют с разницей не больше шести очков. Поскольку бельишко, пошитое более известным однофамильцем Клейна, было немалой роскошью, Рей считал, что игра стоит свеч. Взбежав по лестнице, Клейн проскочил в двери лазарета, которые днем обычно были распахнуты настежь. Сегодня на втором этаже у забранных решеткой ворот дежурил охранник-кореец по имени Сянь. Пока Сянь впускал доктора и отпирал ему третью, стальную дверь, Клейн пожелал ему доброго утра: кореец, по своему обыкновению, не ответил. Сянь проехал полмира, прежде чем устроился охранять в Техасе банду насильников и убийц, и, по-видимому, не видел особого смысла желать им чего-либо доброго. Клейн миновал амбулаторию и вошел в кабинет врача. Лет пятнадцать назад стены кабинета выкрасили в ядовито-горчичный цвет — надо полагать для того, чтобы больные и персонал не забывали о том, что здесь не в бирюльки играют. Теперь желтая краска вздулась и облупилась, обнажая отставшую местами штукатурку потолка.

Прихватив на ходу белый халат и пачку бланков анализов, Клейн заторопился в палату Крокетта. Лягушатник-Коули поднял свою кудлатую башку и, оставив пациента, устремился между койками к Рею. С шеи свисал стетоскоп, а на руки были надеты резиновые перчатки.

— Что нового, шеф? — спросил Клейн.

— Лопес по-прежнему высирает ту кровь, что в нем еще осталась. Глянь сам. Лично я думаю, надо бы предупредить его мамашу. Она знает, что Винни не хочет ее видеть, но как-то просила, чтобы ее в случае чего предупредили.

— Конечно.

— Райнер, сдается, где-то перехватил феноциклидина. У Дино Бейнса подскочил гемоглобин. А Джимп пытался задушить подушкой Гарви.

— И остался в живых?

Коули вопросительно изогнул бровь.

— Я имею в виду Джимпа, — уточнил Клейн.

Коули мрачно кивнул.

— Ладно, пошли посмотрим этих дятлов.

Коули стащил свои перчатки, аккуратно отгибая их с краев так, чтобы одна из них оказалась внутри другой, а открытая кожа не соприкасалась с наружной поверхностью резины. Эту привычку негр перенял у Клейна, и тот всегда следил за Коули с тайным удовольствием. Фельдшер швырнул резиновый комок в мусорную корзину и вслед за Клейном направился к ближайшей койке.

Временами Клейн представлял себе „Зеленую Речку“ в виде русской матрешки из пластов страха разной интенсивности. Так вот в самом центре этой матрешки находилась черная пустота, называемая СПИД. Это была не та болезнь, с которой Клейну часто приходилось иметь дело на свободе, но зато теперь ему пришлось столкнуться с ней вплотную.

Никто толком не знал, какой процент населения тюрьмы был ВИЧ-инфицирован, но он, бесспорно, был высок. Многие на воле баловались наркотиками, вводя их внутривенно, и принесли заразу с собой. Наркомания процветала и в стенах „Речки“: общие шприцы, беспорядочные половые сношения между зэками и нередкие кровопролития провоцировали дальнейшее распространение болезни. Во внешнем мире СПИДом заражались здравомыслящие мужчины, с приличным жалованьем, прекрасным образованием и верными женами и тем не менее они вели себя потрясающе глупо. Им, по мнению Клейна, оправдания не было. В „Зеленой Речке“ обстановка была иной. Здесь страх перед заразой так велик, что само упоминание о ней было табу, и только в глубине сознания каждого человека вспыхивал неугасимый огонек ужаса. Лазарет был переполнен инфицированными. Рей Клейн и Эрл Коули уже устали бороться с кризисом.

Им приходилось сражаться со зверинцем микроскопических тварей, борющихся за жизнь в телах людей, которые, в свою очередь, цеплялись за свою жизнь в мире, в тюрьме и, наконец, в своем последнем окопе — палате Крокетта, где их приканчивали кандидоз, туберкулез, заражение крови, стрептококковая пневмония, сальмонелла, токсоплазмозы центральной нервной системы, криптококковые менингиты, цетомегаловирусные ретиниты, мультифокальная лейкоэнцелопатия, лимфомы и черт знает что еще — целый хоровод болячек, количество и разнообразие которых делало честь воображению Господа Бога и упорству ненормальных людей, смевших оказывать сопротивление высшей воле.

Утренний обход производился в соответствии с устоявшейся схемой. Клейн и Коули вместе подходили к каждой койке, и Коули, который не покидал этого здания уже много лет, рассказывал доктору об изменениях в состоянии лежавшего на ней больного. Клейн показывал фельдшеру те немногие лабораторные анализы, которые они имели возможность делать сами, и при необходимости растолковывал негру их значение. Затем Коули методически обследовал пациента согласно указаниям Клейна. Доктор с удовольствием следил за движениями рук Коули, созданных, казалось, для собирания хлопка и вспахивания каменистого поля. За прошедшие три года Клейн научил Коули большей части того, что следовало знать в клинической медицине, а тот, подобно губке, впитывал знания с такой страстью, что Клейн невольно ему завидовал. Рей нисколько не сомневался в том, что в бывшем чернокожем издольщике жил великий терапевт Божьей милостью. Тела больных передавали его пальцам свои страдания, а Коули умел их выслушивать. Клейн встречал на своем пути очень немного подобных врачей и всегда любил следить за их работой, сожалея о том, что у него нет оснований приравнивать себя к таким лекарям. Клейн никогда не говорил этого Коули и не выражал ему своего восхищения и гордости из-за опасения поставить и себя, и негра в неловкое положение. Он никогда не любил цветисто выражаться, тем более считая, что тюрьма — не самое подходящее для этого место. Но перед своим освобождением он хотел бы высказать Коули свои соображения на его счет. Возможно, это произойдет совсем скоро. Может быть, даже сегодня…

Из другого конца палаты раздался скрежет металла по камню и отвлек Клейна от мыслей о свободе.

Винни Лопес лежал, глядя в потолок, на слипшихся перепачканных простынях. Из капельницы, свисавшей у сгиба его левой руки, поступала декстроза с добавкой калия. На полу подле койки валялось подкладное судно из нержавейки: видно, Лопес пытался взять его с тумбочки, но уронил. Не имея сил достать судно, Винни лежал в собственных испражнениях, прижимая к бокам сжатые кулаки; его лицо превратилось в маску стыда и унижения.

— Поди принеси чистое белье, — приказал Коули Клейну.

Клейн быстро направился к бельевому шкафу в конце комнаты. Он выполнял многочисленные приказы Коули, касавшиеся ухода за больными, не прекословя. Не признавая таким образом власти Коули, Клейн никогда не смог бы использовать или передать тому свои медицинские познания. Коули заправлял лазаретом шестнадцать лет до появления в нем Клейна и, если, конечно, проживет, будет заправлять им столько же и после его ухода. Коули был здесь начальником.

Когда Клейн вернулся с простынями, Коули как раз снял пустой мешочек с капельницы:

— Это все. Парень получает переливание каждые восемь часов. Как гадаешь, этого хватит?

Клейн кивнул, глядя на Лопеса, и Коули отошел. Рей положил простыни и задернул занавеску, отгораживавшую койку Лопеса. Принеся тазик горячей воды, доктор натянул резиновые перчатки и обмыл Винни с головы до ног. За каких-то шесть месяцев мексиканец из спарринг-партнера Робена Уилсона превратился в сорокасемикилограммовый мешок с костями. Содержание лимфоцитов в его крови упало ниже ста пятидесяти; его внутренности были поражены кампилобактериальной инфекцией, устойчивой к медикаментозному лечению или, во всяком случае, к тем антибиотикам, которыми располагал лазарет „Зеленой Речки“. Клейн читал о новых, более действенных лекарствах, но те стоили дороже, чем они с Коули могли себе позволить потратить. А кровавый понос, терзавший Лопеса, уже истощал в его организме резервы калия и протеина, что служило причиной анемии, прогрессировавшей с каждым днем. К тому же полость рта и микрофлора парня были поражены кандидозом.

Вообще-то заявки на кровь для переливания, так же как и на необходимые лекарства, оформлялись Баром, официальным тюремным врачом, но тот не видел в этих заявках особого смысла. Бар, местный интерн, забегал в тюремный лазарет четыре раза в неделю — каждый раз на полчаса, то есть ровно на столько, сколько требовала буква его контракта. Перед тем как вернуться на поле для гольфа, он наказывал Клейну и Коули отсылать всех тяжелых больных в центральную больницу графства. Его представления о лечении СПИДа сводились к тому, чтобы вкалывать больным слоновые дозы успокаивающих и не мешать им почивать в бозе. Клейн презирал Бара, но не за то, что его доктрина неразумна или негуманна, а за то, что врач с ее помощью просто манкировал своими служебными обязанностями. Бар получал от Управления исправительными учреждениями за несчастные два часа в неделю неплохую зарплату, а между тем на эти деньги можно было закупить медикаменты. Но власть в руках Бара. Стоит ему только пожелать, как Коули и Клейн в два счета вылетят из лазарета. Фактически они так нарушали инструкции, что их с полным на то основанием можно было сгноить в карцере. Поэтому они целовали Бара в задницу, брали на себя его обязанности и обращались к нему только с просьбой выдать заключение о смерти очередного пациента, за что, кстати, Бару платили отдельно. Тот против подобного положения дел не протестовал.

В полном соответствии с политикой Бара Клейн и Коули пришли к выводу, что лечение зависит от самих больных. Если человек хотел сражаться с болезнью, они сражались вместе с ним. Пока дело вплотную не доходило до диспансеризации, заболевшие терпели сколь возможно долго. В больнице лежали мужики, которым было не впервой попадать в переплеты, но умереть в тюремном лазарете от СПИДа — предел падения, доходить до которого никому не хотелось. В „Зеленой Речке“ проявления мужественности культивировались со страстью почти религиозной. Люди свыкались с каждодневной перспективой получить перо в бок, многим пришлось в свое время заглянуть в ствол тридцать восьмого калибра; большинство, приговори их к электрическому стулу, по крайней мере плюнули бы в глаза тюремщику, принесшему это известие. Но долгое умирание за решеткой да еще от этой болезни — „болезни пидоров“, — считалось дном, ниже которого, по мнению обитателей „Речки“, опуститься нельзя.

Соответственно, большинство пациентов предпочитало садиться на транквилизаторы. А почему, собственно, и нет, спрашивал себя Клейн; иногда он думал, что ценность жизни сильно преувеличивают. Люди рождаются и умирают, и кому какое до этого дело, за исключением разве что близких родственников? А скорбь — это удел скорбящих, а не покойников. Клейн надеялся, что, когда придет его час, у него хватит здравого смысла, чтобы покончить со всем быстро и чисто. Конечный результат уже предопределен — зачем же тогда копья ломать?

Но Винни Лопес был из породы бойцов. Боксер. Заталкивая комок замаранных простыней в пластиковый мешок, Клейн случайно встретился глазами с Лопесом и увидел в них свирепое отрицание минутной слабости. На секунду сердце Клейна дрогнуло: доктора захлестнули запретные эмоции, и, не дожидаясь, пока совсем размякнет, Рей отвернулся. Щелкнув резиновыми перчатками, он сунул их в тот же мешок с простынями и натянул чистую пару. Затем, стараясь не встречаться с этими опасными глазами, он встряхнул свежую простыню и, перекатив парня на бок, подоткнул ее под тело Винни. Когда Рей снова повернул больного на спину, он увидел, что лицо того сморщилось.

По щекам Лопеса текли слезы. Спрятав глаза под согнутой в локте рукой, он отвернулся, так что Клейн видел только его затылок. По мнению доктора, никому еще не доводилось видеть плачущего Лопеса.

Внутри Клейна все сжалось. Лопес, осужденный за четыре убийства, совершенных в ту пору, когда он был главарем одной из уличных банд в Сан-Антонио, и пользовавшийся авторитетом даже в тюрьме, плакал, как восьмилетний ребенок. Клейн развернул вторую простыню и прикрыл ею скорчившегося парня. Клейн знал, что иногда человеку необходимо побыть наедине со своим стыдом и болью, но он также понимал и то, что порой подобные соображения служат оправданием собственного нежелания помочь. Бог его знает… Поэтому Клейн отбросил рассуждения и, подтыкая простыню, прислушался к голосу сердца. Затем он выпрямился.

— Винни, — позвал он.

— Вали отсюда, приятель, — отозвался Лопес из-под локтя.

Клейн опустился на стул возле койки. Прямо перед ним была обтянутая простыней спина Лопеса. Клейн опустил руку ему на плечо и почувствовал, как больной напрягся еще сильнее. Рука доктора осталась лежать на плече парня, и через некоторое время Винни обмяк. Клейн пожалел, что совершенно не говорит по-испански.

— Винни, — сказал он. — Ты, конечно, можешь послать меня подальше, но это наша с Коули работа, и мы знаем, что здесь почем. Дело в том, что в этом месте нет никакого позора в слезах, дерьме или в этой проклятой заразе. Только не здесь. Понимаешь?

Тощее тело под его рукой затряслось от горя.

— Если бы я заболел, ты, возможно, поступил бы так же, — предположил Клейн.

Лопес рывком повернулся к нему: глаза парня пылали от гнева и презрения. Рука Клейна свалилась с его плеча.

— Я бы на тебя плевал! — огрызнулся Винни.

Клейн бесконечно долго выдерживал его взгляд, затем качнул головой.

— Нет, — спокойно сказал он. — Это ты сейчас плюешь на самого себя.

Все презрение, светившееся в глазах Винни, растворилось в неприкрытой горечи. Лицо его исказилось, и он хотел было снова отвернуться, но Клейн удержал его за плечо:

— Умри как мужчина, Винни…

Тот в смятении уставился на Клейна; губы парня дрожали.

— Хотел бы я… — прошептал он, борясь со слезами. — Это все, чего я хочу. Это все, приятель.

Все…

Клейн проглотил комок:

— Мужчины умирают и так.

Винни отрицательно затряс головой, но Клейн продолжал:

— Конечно, легко чувствовать себя мужчиной, наступив кому-нибудь на горло. Приятное ощущение, я знаю. А вот остаться мужчиной, лежа в своем собственном дерьме, — это другое дело. Это чувство мне незнакомо. Может быть, у меня и не получится, даже если придется попробовать. Но человек, который останется мужчиной в такой ситуации, может считать себя очень сильным человеком.

На глазах Лопеса навернулись слезы, и он было зажмурился, но затем с трудом посмотрел на Клейна.

— Мне страшно, приятель, — признался он.

— Я знаю, Винни. — Клейн взял парня за руку.

— Мне страшно, — повторил больной и стал негромко всхлипывать.

Клейн молча сидел рядом, позволяя огромной, как мир, боли распирать его грудь. Он понимал, что все сказанные им слова могли служить утешением ему, но не Винни. Какие могут быть утешения, если тебе предстоит сгнить заживо в двадцать два года… На мгновение лед в сердце Рея растаял полностью, и он страстно возжелал обрести какую-нибудь волшебную силу, которая сделала бы всех здоровыми, счастливыми, богатыми и свободными. И его самого тоже… В эту секунду он испугался, что его прошение об освобождении будет удовлетворено, и понял мотивы своего вызывающего поведения на прошлогоднем заседании комиссии: ведь если его освободят, он потеряет все. Здесь он оставался врачом; на свободе он станет никем. В голове даже промелькнула мысль обломать о голову капитана Клетуса стул, чтобы отправиться в карцер, но минутный порыв быстро прошел, и Клейн остался сидеть подле койки Лопеса, держа того за руку и прислушиваясь к свисту измученных легких парня. Спустя несколько минут, показавшихся Клейну часами, Винни обмяк и затих.

По ту сторону занавески рыкнул грубый голос:

— А ну прекрати эти штучки, Дино: и так дышать нечем. Я тебя предупреждал: если есть силы на курево, так напрягись, чтобы дотащиться до курилки. Нам здесь неохота твоим дерьмом дышать…

Лопес замер и вытер лицо краем простыни.

— Я не хочу, чтобы Лягушатник видел меня таким, — сказал он.

— О чем разговор, — ответил Клейн, зная, что Винни, как и все больные, благоговел перед Коули. Кивнув, он поднялся со стула. — Я еще загляну к тебе позже.

Подняв с пола мешок с бельем, он остановился перед занавеской:

— Винни, я хочу попросить тебя кое о чем.

Лопес вопросительно взглянул на него.

— Разреши мне вызвать твою мать, — сказал Клейн.

Винни отвернулся.

— Подумай хорошенько. И над тем, о чем мы с тобой говорили, — посоветовал Клейн и потянулся к занавеске.

— Клейн, — окликнул его Лопес.

Клейн взглянул на парня через плечо. Секунду помешкав, Лопес кивнул.

— Спасибо, Винни, — кивнул в ответ Клейн. Он выскользнул за занавеску как раз вовремя, чтобы перехватить Коули:

— Винни нужно некоторое время побыть одному. Коули посмотрел на занавеску, затем перевел взгляд на Клейна и подбросил на ладони мешочек с жидкостью для внутривенного вливания.

— Сдается, это может маленько и подождать.

— Спасибо, — поблагодарил его Клейн. Коули бросил взгляд на часы:

— Насколько я припоминаю, у тебя свидание с нашим всемогущим повелителем, чтобы узнать, насколько прилежно ты сосал белые пупырышки у членов комиссии. — И он показал на часы Клейну.

Без двадцати пяти одиннадцать! Хоббс уже ждет!..

— Твою мать! — вздохнул Клейн и, сдирая с плеч белый халат, побежал к двери.

 

Глава 5

— Становись раком, нигер!

Хриплый шепот Стоукли громыхнул ей в ухо.

— Я не хочу видеть твою паскудную рожу.

До нее донесся сперва кислый запах дыхания, который был тут же перебит мерзкой, гнилой вонью от члена Стоукли, извлеченного им из своих трусов. Голос Стоукли мешался с громыханием угрожающего голоса вокалиста „Айс Ти“, чья боевая песнь доносилась из кассетника.

— И давай смирно. Я тебя уже предупреждал, что если он выскочит, как в прошлый раз, я вырежу твой черный пидорский член и вдолблю его тебе в задницу.

В „Речке“ любили поговорить о вырезании, потрошении и размозжении: в основном это была одна болтовня. Но когда нечто подобное говорит Стоукли Джонсон, лучше отнестись к его словам серьезно. Все прекрасно помнили, как распорядился Джонсон яйцами Миджа Миджли. Упершись головой в тощую подушку и перенеся вес на согнутые в локтях руки, Клодина сделала несколько глубоких вдохов и расслабила грудь и живот. Кислый запах дыхания мешался с асептическим запахом латекса презерватива, с которым сражался Стоукли, резко контрастировавшим с жарким зловонием.

— Вот дерьмо! Мать твою, как я ненавижу эту пакость…

Клодина ждала. В следующий момент она почувствовала между своих ягодиц кончик члена Джонсона и, глубоко вздохнув, напряглась так, будто у нее был запор. Стоукли скользнул в нее со сдавленным удовлетворенным выдохом. Его голос внезапно стал нежным.

— Клево, — сказал Стоукли.

Воздух в камере, жаркий и влажный, пропах запахами гашиша, кишечных выделений и спермы. Стояло самое прохладное время суток, солнце еще не поднялось над краем стеклянной крыши блока.

Если не считать посещений столовой, обитатели блока „В“ не покидали своих камер уже две недели. К тому же последние десять дней не работал кондиционер. По словам вертухаев, он был сломан и ожидал ремонта. К полудню температура воздуха поднималась до сотни градусов и пропитывалась насквозь потом и горячим дыханием пяти сотен мужчин, распиханных по камерам, рассчитанным от силы на три сотни человек. В некоторых отношениях Клодина только приветствовала жару: она усиливала ощущения вялости и равнодушия, с которыми легче сносить домогательства Стоукли.

— Детка, — выдохнул Стоукли.

Он нежно погладил затылок Клодины, и та подумала о том, какие картины сейчас проносятся перед его мысленным взором и чьи лица Джонсон хотел бы видеть перед собой. Говорили; что у Стоукли где-то в Калифорнии, кажется в Бейкерсфилде, женщина и двое ребятишек. Сыновей. Далеконько забрался Стоукли от своего дома…

— Детка, — повторил Джонсон.

Его руки обхватили Клодину за талию, сильно, но на этот раз совсем не грубо; это были руки мужчины, который в глубине души мечтал обнять женщину, заглядывая в ее глаза, отвечающие ему взаимностью… Печаль сжала сердце Клодины, и она пожелала, чтобы Стоукли не пробуждал в ней сочувствия, поскольку так его было легче ненавидеть.

Она внезапно пожалела о своих роскошных, длинных, лоснящихся волосах. В качестве женщины ей было легче ненавидеть и уступать, легче верить, что гнусные домогательства Нева Эгри — именно то, что она заслуживает. Перевод Клодины обратно в блок „B“, откуда начались ее тюремные скитания, поверг ее в смущение: она больше не знала, кто она на самом деле.

В качестве жены Эгри Клодина считалась красоткой по всем стандартам. Эгри покупал ей одежду, духи и настоящий „Ледишейвер“ для выведения волос на ногах. Шелковые рубашки. Алый лак для ногтей. А уж ее волосы доходили до середины спины. Эгри называл ее — безо всякой насмешки — своей королевой. Того, кто попытался бы каким-либо образом поставить под сомнение эту иллюзию, ждало неотвратимое и жестокое возмездие. Эгри устроил свою с Клодиной свадьбу прямо там, в блоке „D“. Это была самая экстравагантная вечеринка в истории тюрьмы — с подарками от главарей других банд, дружками невесты и трехъярусным тортом с вензелями молодоженов наверху. Зэк из блока „A“, имевший на воле, в Оклахома-Сити, лицензию священника, произвел церемонию бракосочетания. Все быстро сообразили, что к чему, и не посмели ни оскорбить, ни грязно посмеяться; не было никаких шуток или намеков. Быть объектом зависти и похоти еще куда ни шло — это в конце концов удел всех женщин, — но никто не мог позволить себе ни малейшего намека по поводу явно не женских гениталий невесты под подвенечным платьем без риска немедленного наказания. Это даже вертухаи понимали.

После четырех лет такой жизни Клодина перестала осознавать свой подлинный пол, как эмигрант со временем перестает ощущать себя гражданином покинутой им страны. Говорить высоким голосом, жестикулировать, как женщина, строить глазки и отставлять мизинчик, держа сигарету или чашечку кофе, стало ее второй натурой. Она была Клодиной Эгри. Нев Эгри купил ее перевод в его роскошную четырехместную камеру за не подлежавшую разглашению цену, состоявшую, по слухам, из полной унции отличного кокаина и ящика „Мейкерз Марк“. И вот теперь Клодина находилась там, откуда пришла, — в блоке „В“.

По секрету от всех, а особенно от Эгри, она запросила о переводе сама, по причинам, которые было бы слишком опасно раскрывать. Если Эгри узнает правду до освобождения Клодины — она покойница.

По возвращении в блок „В“ она-он обрезал свои волосы, подстриг ногти, отмыл лицо, сменил шелк на тюремную джинсу, а лосьоны для кожи — на собственный пот. Высокая, стройная Клодина Эгри снова стала тощим неуклюжим молоденьким Клодом Туссеном. Королева блока „D“ превратилась в бывшего торговца наркотиками, низшего из низших, Нигера, которого презирали даже нигеры за то, что он осмелился отсасывать белому. Клод снова стал мужчиной, но пока рано говорить об изменениях к лучшему.

Мысли Клодины вернулись к настоящему, поскольку движения Стоукли стали быстрее и энергичнее. Она вцепилась пальцами в простыню. Стоукли кончил спокойно и без грубостей и на минуту застыл, перенеся свой вес на кулачищи, поставленные по сторонам головы Клодины. Его пот крупными теплыми кляксами падал на ее голую спину. Пауза затянулась, и Клодина со страхом ждала ее окончания, которое не замедлило наступить. Стоукли с презрением выдернул свой член так резко, что она невольно вскрикнула и дернулась от болезненного спазма, скрутившего мускулы ее таза.

— Заткнись, сучара!

Нежность в голосе Стоукли исчезла до следующего раза: сейчас Джонсон преисполнился несдерживаемой ненавистью к самому себе.

— Глянь сюда, — приказал он.

Клодина не повернулась.

— Приятель, дай дух перевести, черт тебя возьми!

Стоукли перевернул ее на спину, и Клодина перевернулась клубочком, держа согнутые руки у головы и поджав ноги. Стоукли зажал ей рот ладонью и двинул кулаком по ребрам. Клодина фыркнула в широкую лапищу Джонсона и втянула в легкие воздух, смешанный с запахом резины, исходившим от ладони Стоукли. Большой негр отпустил ее и, поднявшись на ноги, отошел в глубь камеры и содрал презерватив. Потирая ребра и слушая, как Джонсон отливает, Клодина напомнила себе, что, если Хоббс сдержит свое слово, терпеть осталось недолго.

А Хоббс пообещал ей позаботиться о том, чтобы комиссия по освобождению отнеслась к ее ходатайству с большим пониманием, если Клодина, в свою очередь, перестанет одеваться и вести себя как женщина. Хоббс обратил ее внимание на то, что комиссия вряд ли проявит сочувствие к мужику, явившемуся на заседание с красными ногтями, накрашенными губами и накладными ресницами. Клодина, в свою очередь, поставила начальника тюрьмы в известность об отсутствии у нее выбора: Нев Эгри пришьет ее до того, как она успеет выйти во двор, на что Хоббс обязался гарантировать ей полную безопасность — но только в том случае, если она по своей воле перейдет в блок „B“. Клодина колебалась, поскольку Эгри достал бы ее и в карцере. Тогда Хоббс рассказал ей о том, что блок „B“ подлежит полной изоляции, и даже Эгри не сможет проникнуть туда. А к окончанию изоляции Клодина будет уже на свободе. Определенный риск, конечно, оставался, но если Клод согласен, то он, Хоббс, берется все обеспечить.

Так Клодина враз снова стала Клодом, понимая, что игра стоит свеч. Подумать только, снова прогуляться по „Куотер“… Она — нет, он! — встанет на Бурбон-стрит и вдохнет воздух, напоенный выхлопными газами, и почувствует, как у него встает при одном взгляде на длинноногих телок в коротких юбчонках, вышагивающих на своих высоченных каблуках… А потом у „Альфонсо“ он выдует через соломинку высокий стакан виски „Сто волынщиков“. Ага. А карман будет оттопыривать пухлая пачка двадцаток. Интересно, помнят ли его эти сучки? Ему не сосали уже тысячу лет…

Так что Клод сказал Хоббсу „да“ и теперь сидел здесь, с соседом по камере, который драл его в задницу.

Он. Его. Он вернулся сюда.

— Оденься, — приказал Стоукли.

Уровень ненависти в голосе Джонсона достиг своего пика и теперь снизился до обычного. Из угла тесной камеры слышался плеск воды. Кассета с „Дйс Ти“ доиграла до конца, и магнитофон отключился. Откуда-то с нижнего яруса донеслось бренчание гитары и голос, напевавший что-то из репертуара Альберта Коллинза. Клод развернулся на краю койки и потянулся за штанами. Своими штанами… Ему срочно требовалось сходить в туалет, но мускулистая фигура Стоукли по-прежнему занимала крошечную уборную.

— Скоро вернется Уилсон? — спросил Клод.

Стоукли, повернувшись к нему и вытирая лицо когда-то белым, а теперь серым от долгого употребления полотенцем, уточнил:

— Что ты там вякаешь?

— Ничего, — ответил Клод, уже жалея о своем вопросе.

— Ты думаешь, я не могу управляться с делами без него?

— Я не говорил ничего подобного, — запротестовал Клод.

Стоукли отшвырнул полотенце и настолько приблизился к Клоду, что навис над ним подобно скале. Клод съежился.

— Уилсон взял тебя сюда, потому что ты — оскорбление наших братьев, и он хочет доказать бледнолицым козлам, что мы достаточно сильны, чтобы забрать тебя. — Большой негр сжал пальцы правой руки в кулак. — Потому что мы сильнее, врубаешься, приятель? Здесь „Долина Бегунов На Дальние Дистанции“. Солнце еще высоко, но однажды, собравшись с силами, мы перевернем весь этот поганый мир — однако, пока мы здесь, мы будем тянуть нашу лямку вместе. Иначе мы ничто.

— Поэтому я и вернулся, — вставил Клод.

— Вранье. — Стоукли наставил указательный палец прямо в лицо собеседнику. На Клода снова пахнуло резиной. — Ты нас используешь. Не знаю пока, каким образом, но используешь.

— Мне надо в сортир. — Клод попытался встать. Стоукли толкнул его в грудь, заставляя опуститься на место.

— Ты используешь нас так же, как раньше использовал этого козла Эгри.

Туссен так и не понял, кто — Клод или Клодина — говорил его устами, когда от гнева он на мгновение расхрабрился и у него вырвалось:

— Эгри требовал от меня то же самое, что и ты. Так в чем разница, Стоукли?

Последнее слово он выговорил так, будто хотел свернуть его трубочкой и воткнуть в задницу Джонсона, и тут же об этом пожалел. Стоукли отступил на полшага назад и подсветил Туссену кулачищем по зубам. Клод еще успел почувствовать на губах привкус крови, когда огромная рука сжала ему горло. Стоукли вздернул его в воздух так, что их лица оказались на расстоянии пяти сантиметров.

— Ты будешь спорить со мной после того, как докажешь, что ты человек. А до сих пор твое грязное очко принадлежит мне, а теперь иди просрись, Клодина!

Стоукли разжал руку и отошел. Прокашлявшись, Клодина рванула к унитазу и торопливо присела, спустив штаны.

Она. Ее. Клодина. Ну и хрен с ним. Не смертельно.

Он подумал о том, позволит ли ему Уилсон встретиться еще раз с Клейном. Туссен хотел поговорить с доктором. Больше довериться некому. А если и есть кому, сомнительно, чтобы его стали слушать. В животе раздалось громкое бурчание; Стоукли по ту сторону занавески взвыл от отвращения:

— Господи Иисусе! Выходи оттуда, сучара, пока я тебя не вынес по кускам!

Клод вздохнул и потянулся к рулону туалетной бумаги. Он был рад тому, что вернулся в блок „B“. Нет, в самом деле рад. Подтираясь, он позволил себе снова помечтать о длинноногих оторвах в мини-юбках и наспех помолился, упрашивая Бога о том, чтобы очутиться на Бурбон-стрит раньше, чем до него доберется Нев Эгри.

 

Глава 6

После второго развода и переклички Нев Эгри завалился в постель и лежал там в одиночестве и прострации, смоля одну „Лакки Страйк“ за другой. Все его тело мучительно сотрясалось.

Он таращился широко открытыми глазами в потолок, видя перед собой только Клодину. Ее лицо. Ее губы. Ее кожу и длинные, безукоризненной формы бедра… Затем перед его мысленным взором возникла похабная картинка, слишком отвратная, чтобы присматриваться к ней; к горлу подкатил комок. Нев сел на постели и, закрыв глаза, держал веки каменными пальцами до тех пор, пока по сетчатке не запрыгали мигающие огоньки. Гнусная картинка исчезла, и Эгри немного успокоился. Только сейчас он услышал доносившиеся из его кассетника голоса Боба Уиллса и „Тексас Плейбойз“, исполнявших „Розу Сан-Антонио“. Вообще-то Эгри никогда не считал себя особо сентиментальным мужиком, но от „Розы Сан-Антонио“ у него всегда перехватывало горло. А уж сейчас он вообще недалек от того, чтобы расплакаться.

Здесь, около Аламо, я нашел Очарование, невероятное, как неба глубина. По лунной дорожке я шел, Рассказывая, как моя любовь нежна…

Эгри протянул руку и выбросил кассету из магнитофона. Да, время слез приближалось — и для него, и для кое-кого, — но пока еще не подошло. Не время изгонять из своей головы и мерзкие видения, порожденные рассказами Перкинса, — такие вещи смываются только кровью. Но ничего, успокоил себя Эгри, ждать осталось недолго. К тому же Перкинс, прирученный Эгри белый вертухай из блока „B“, только подтвердил самые скверные предположения Нева.

Вонючий паскудный нигер Стоукли Джонсон драл его Клодину всеми возможными способами.

Очередная картинка: сцепившиеся тела, замедленные движения. Опускающиеся бедра. Черная потная кожа…

Желудок Эгри болезненно сжался. Сжав зубы, он с трудом удержал поток желчи, смешанной с непереваренными остатками утренней яичницы, и, сглотнув, поднялся на ноги. Стены камеры заходили ходуном. Окурок „Лакки Страйк“ догорел до пальцев, и Эгри опустил глаза: красный кончик сигареты обжигал его, наполняя воздух смрадом горящей кожи. Боль казалась такой далекой и желанной, что Эгри страстно возжелал ощутить ее, и она не заставила себя долго ждать: рука Эгри дрогнула, окурок упал на пол. Сознание Эгри избавилось от мучительных сомнений — он знал, что надо делать. Начальничек стал вести себя так, будто на самом деле был здесь командиром. Ничего, Нев Эгри покажет ему, кто по чем. Прикинув, во что обойдутся предстоящие действия, Нев решил, что готов платить. Ничего, они все тоже заплатят. Эгри наступил на окурок и содрал с себя рубашку. Пора вернуть Клодину домой.

Теперь, без нее, Эгри один жил в четырехместной камере, расположенной в дальнем конце нижнего яруса блока „D“ и оборудованной в соответствии с принятыми среди пожизненников „Зеленой Речки“ понятиями о роскоши. Тут были цветной телевизор и видюшник с коллекцией порнографических лент, музыкальный центр, кровать с пружинным матрасом и деревянное сиденье на очке параши. Холодильник. Четырехскоростной вентилятор. На двери висела муслиновая занавеска, создавая атмосферу приватности, но в то же время просвечивая настолько, чтобы силуэт каждого человека, подошедшего к двери, вырисовывался на ткани. А в соседней камере днем и ночью дежурили двое его парней, готовых в любую минуту принять на себя пулю или нож, предназначавшиеся Эгри.

Сам Эгри был мужчиной среднего роста, уже начинавшим лысеть, что невозможно скрыть короткой тюремной стрижкой. Его кожа белая, как свеча, была покрыта редкими рыжими волосками. Он имел от природы коренастую фигуру и крепкие мускулы, хотя и не был так раскачан, как эти пидоры-культуристы. Плечищи его смахивали на окорока; на левом красовалась эмблема Корпуса Морской Пехоты — череп с лозунгом „Честь Превыше Смерти“.

Эгри потянулся к аптечке, достал оттуда охапку разных бутылочек и по очереди проглотил таблетки „Мегавитамина“, немного женьшеня, грамм витамина „С“ и по пригоршне рыбного протеина и обезвоженных пилюль для печени, запив все это холодной минеральной водой „Эвиан“. Нев не знал, помогают ли эти таблетки от чего-нибудь, да и стоили они немало, но сейчас ему не следует пренебрегать даже малейшей поддержкой. У себя в камере Эгри никогда не держал запрещенных лекарств; наркотики всегда могли принести его парни: обычно в них возникала необходимость перед занятием сексом, намного реже — перед акциями устрашения или мести. Сексом Эгри не занимался уже давно: две чертовых недели… Поставив бутылку на место, Нев осознал, что в нем поселилось чувство глубокого спокойствия. Это, как ничто другое, подтверждало, что план, который он запускает в действие, был единственно правильным.

Подняв с кровати матрас, Эгри достал самодельный бронежилет местной работы, гарантировавший полную защиту от ножей и бритв. Эти доспехи были сделаны из двух слоев кожи, склеенных эпоксидной смолой, в которую была запрессована мелкоячеистая сетка из металлической проволоки. Просунув голову в отверстие посредине, так что жилет прикрывал торс сзади и спереди, Эгри затянул шнуровку по бокам. Прохладный жилет на голой коже пробуждал воинственный дух. Нев снова надел рубашку и, застегнувшись доверху, влез в штаны.

SEMPER FIDELIS, мать вашу!

Из-за занавески деликатно покашляли.

— Входи, Тони, — пригласил Эгри.

Занавеска отдернулась, и в камеру вошел Тони Шокнер. Высокий, стройный двадцатидевятилетний Шокнер в своих позволенных инструкцией очках в проволочной оправе смахивал на баскетбольного тренера откуда-нибудь со Среднего Запада. Между тем он отбывал стовосьмидесятилетний срок за убийство и вооруженное ограбление. Здесь, в „Зеленой Речке“, он по распоряжению Эгри пришил уже двоих. Эгри видел в нем умного, — возможно, даже умнее, чем он сам, — и хорошего исполнителя. Если Тони и рвался в короли, в чем Эгри сомневался, то амбиции свои он скрывал прекрасно.

Сейчас он стал перед боссом, свесив длинные руки по бокам туловища, и приветственно кивнул:

— Босс.

— У тебя есть что-нибудь для меня? — спросил Эгри.

Шокнер запустил руку в карман и достал оттуда опасную бритву. Как правило, Эгри не носил с собой оружия — подобное нарушение автоматически влекло за собой десять дней в карцере — и не хранил его в своей камере. Да с такой командой на подхвате нужды в этом и не было.

Сейчас он взял у Шокнера бритву, провел лезвием по руке, выбрив в покрывавших ее волосах узкую дорожку, и удовлетворенно кивнул. Шокнер снова полез в карман и вынул маленькую пластмассовую бутылочку из-под таблеток от кашля.

— Еще вы просили это, — сказал он.

Эгри свернул с бутылочки колпачок: та была на три четверти полна героином в порошке. Эгри подцепил кончиком бритвы щепотку наркотика и мощно втянул его через левую ноздрю. Клево… Эгри презирал кокаин, считая его леденечиками для сопляков и нигеров. Но для кого не секрет, что морские пехотинцы выиграли три крупные войны, сидя на амфетаминах — и ничего, не подохли. Он, Эгри, тоже не подохнет. К его великому сожалению, ему не довелось повоевать с морпехами, поскольку большую часть времени своей службы в армии он провел на „губе“, дожидаясь бесславного дембеля. Сейчас пришло время доказать, хотя бы и самому себе, что в бою он, Эгри, не посрамит флага корпуса. Втянув вторую щепотку героина, он прикрыл бутылочку колпачком и вернул ее Шокнеру.

— Угостись и пойдем, — сказал Эгри.

Шокнер встряхнул бутылочку и оттопырил губы; его глаза за стеклами очков приняли озабоченное выражение.

— Что-нибудь не так? — поинтересовался Эгри.

Шокнер пожал плечами:

— Да так, нервишки…

Эгри показал на бутылочку кончиком бритвы:

— Это восстановит те нервишки, которые тебе понадобятся и избавят от тех, что не пригодятся.

— Вы уверены, что они на это пойдут? — спросил Тони.

— Кто?

— Дюбуа и остальные.

— А у нас, знаешь ли, Тони, не демократия.

Шокнер кивнул:

— Они нас ждут.

— Отлично.

Эгри взглянул в зеркало, из которого на него блеснули ясные серые глаза. По горлу Нева прокатилась струйка горькой жидкости. Он втянул носом воздух и сглотнул: героин уже несся по его нервной системе курьерским поездом. SEMPER FI, мать твою!

Нацепив пилотские очки фирмы „Рей Бан“, он повернулся к Шокнеру:

— Пошли.

В сопровождении Шокнера Эгри миновал спиральную лестницу, ведущую на верхние ярусы, и мимо ворот блока и пункта проверки вышел в центральный атриум. На открытой площадке трехэтажной сторожевой вышки стоял охранник-старослужащий по фамилии Берроуз и, прислонясь к дубовой балке, ковырял в носу. Сама вышка представляла собой цилиндр шестиугольного сечения из камня и дерева, с металлическими дверями и косяками. На первых двух этажах в стенах были прорезаны прикрытые закопченными плексигласом окошки, выходящие на центральные проходы всех шести блоков. На первом этаже башни находился основной контрольный центр. Эгри представил себе его изнутри: двух охранников, клюющих носом перед рядом черно-белых телевизионных мониторов, изображение на которых каждые пять секунд менялось, принимая сигнал с очередной видеокамеры. Как и сами охранники, Эгри понимал тщетность этих предосторожностей: „Зеленая Речка“ постоянно находилась в движении — две с половиной тысячи человек принимали пищу, мылись, разминались, одевались, стирали и собирались на работу. К тому же здания тюрьмы были огромными и запутанными. Жалкие видеокамеры охраны покрывали разве что ничтожную часть ее территории, а уж до укромных уголков не доставали вообще.

В подвале сторожевой вышки находился коммуникационный центр двадцатилетней давности, который посредством кабелей под административным корпусом сообщался с пропускным комплексом основных ворот. Рядом с мониторами находилась панель управления дверями камер и воротами блоков. Отсюда камеры можно было отпереть как по одной, так и целыми ярусами. У ворот каждого блока находилась маленькая будочка, из которой также можно было манипулировать замками дверей, впрочем, при необходимости они блокировались из контрольного центра. Эгри был осведомлен об этой системе, и сейчас она была ему на руку.

Эгри и Шокнер у башни свернули направо, столовая встретила их вонью протухшей пищи и подгорелого жира. Здесь было пусто, если не считать десятка дежурных зэков, небрежно возивших швабрами по полу или протиравших покрытые пластиком столы перед началом обеда. Эгри двинулся наискосок мимо стоек выдачи еды прямо на кухню, пышущую жаром от длинных рядов закопченных дочерна сковород и бачков из нержавейки. Здесь царила лихорадочная суета: люди в грязных халатах, в основном мексиканцы и представители других национальностей, обливались потом, делая свое дело и стараясь не обращать внимания на понукания главного повара Фентона:

— Рис, козлы! Рис! Arros! Comprendo?

Фентон был костлявым Нигером с двумя поблескивавшими во рту золотыми зубами, которые каким-то образом сохранились на протяжении всех семи лет в тюряге. Эгри взглянул на повара, подавив отвращение; подавив потому, что Фентон был слишком ничтожным куском дерьма, недостойным ненависти. Хотя нет, сегодня Эгри ненавидел и его, за то что он — нигер, черномазый и мерзкий и, как все его собратья, не достоин дышать даже грязным липким воздухом тюрьмы. Исключение составляла только Клодина. Его, Эгри, Клодина, ради которой он собирался пожертвовать всем в порыве сметающего все на своем пути гнева. Он придет с огнем и мечом. И никаких полумер! Эгри намеревался сжечь дотла „Долину Бегунов На Длинные Дистанции“ вместе со всеми ее обитателями, а потом смыть пепел этих нигеров своей мочой.

Временами Эгри казалось, что гнев вот-вот разорвет его изнутри, разнеся при этом в клочья и весь мир. Сколько сил Нев уже истратил, чтобы сдержать свою ярость, какая невероятная сила воли требовалась, чтобы день за днем, час за часом удерживать хрупкую крышку котла, под которой бурлила ненависть… Кто-нибудь послабее уже сломался бы, но не на того напали, и Нев Эгри гордился этим. Эгри не знал источника гнева, но как бы велик он ни был, вся его мощь представляла собой лишь крошечную щепотку той ненасытной злобы, что была „Зеленой Речкой“.

Фентон стащил с головы свой поварский колпак и, вытерев им свою физиономию, в него же и высморкался. Натягивая колпак обратно, он увидел идущего к нему Эгри и окаменел: положение Фентона позволяло ему при случае выказывать свою преданность, и он был одним из тех немногих черномазых, до разговора с которыми Эгри вообще снисходил. Расплывшись в ухмылке типа „вы только посмотрите, с кем приходится работать“, Фентон сверкнул золотыми зубами и кивнул в сторону мексиканцев:

— О, мистер Эгри… Боже мой, эти кретины по большей части настолько тупы, что даже не знают английского.

Эгри не остановился, и Фентон заторопился следом. Не глядя на повара, Нев спросил:

— Ничего, главное — чтобы они знали свое место. Понимаешь, о чем я, кашевар?

— Конечно, мистер Эгри, сэр.

— Ты приготовишь мне сегодня что-нибудь вкусненькое, повар?

— Телячьи котлеты.

— Ладно, прикажи отнести мне в камеру. И полей этим голландским соусом, что научился делать в Новом Орлеане.

Не секрет, что с уходом Эгри Фентон станет крыть его на чем свет стоит и, возможно, даже высморкается в голландский соус. Но пока повар исправно кивал и улыбался во весь рот. Экая мерзость… Эгри передернуло, и Фентон исчез среди печей. Эгри и Шокнер через заднюю дверь кухни попали на верхнюю площадку узкой лестницы, тускло подсвеченной снизу. Вместе со светом доносились грохот, постукивание механизмов и тонкое шипение пара. Посреди лестничного пролета у стенки покуривали два тяжеловеса — Эткинс и Сприггс. Взглянув вверх и увидев спускавшегося Эгри, они бросили сигареты и раздавили их подошвами. Тяжеловесы были настоящими зэками; за ними не числилось ничего изощреннее вооруженных ограблений, отягощенных убийством легавых, однако этого хватило для того, чтобы оказаться в блоке „А“ в компании с Ларри Дюбуа. И Эткинс, и Сприггс удостоились крепкого рукопожатия и приветствия по имени.

— Вы уже видели Стоукли Джонсона? — спросил Эгри.

— Это Нигера, что ли? — озадаченно спросил Сприггс. — Дык он взаперти!

— Ага, но его должен был привести Перкинс. — Краем глаза Эгри заметил, что Шокнер смутился. — Я думал, они уже здесь.

— А какого хрена ему здесь надо?

— Сейчас, пока Уилсон в карцере, наступило время убедить Джонсона в том, что королем черномазых должен стать он. Уилсон не дурак, а Джонсон — полный козел, и мы сможем заставить его скакать перед нами на задних лапках и выполнять наши приказания, даже если он понятия иметь не будет, зачем это нужно. Правильно я рассуждаю?

Сприггсу оставалось только согласно кивнуть. Эгри сжал руку амбала: трицепс был крепок, как камень.

— Позже заскочи ко мне в блок „D“ — хряпнем по стаканчику „Старого Дедушки“, ладно?

С этими словами Эгри пошел вниз. На нижней площадке лестницы он миновал пару тяжелых дверей из полупрозрачной пластмассы и оказался в тюремной прачечной.

В ярко освещенной прачечной стоял такой же тяжкой жар, как и на кухне. Суета подле стиральных машин, катков и паровых прессов также являлась уделом презренных латиносов и узкоглазых. В конце прачечной виднелась еще одна дверь, ведущая на склад чистого белья. Эгри сквозь струи пара направился туда. У двери торчали еще два неуклюжих зэка в засаленных футболках; на той, что изношенней, было написано „NUKE BAGHDAD“, на другой — „СОЖРИ ПОБЛЯДУШКУ“. Владельцы футболок подались в стороны, чтобы дать Эгри пройти, и молча кивнули. Не удостоив их ответа, Эгри проследовал мимо. Это были Хорэс и Бубба Толсоны, люди из банды Гектора Грауэрхольца, — одинаковые мускулы, бороды, татуировки и по три серьги в каждом ухе. Братья Толсоны, бывшие члены банды, Ангелы Ада“, оказались за решеткой за то, что, нажравшись таблеток из сока кактуса пейотль и „Олд Кроу“, участвовали в групповом изнасиловании двенадцатилетней девочки. Вдоволь поизмывавшись над девчоночьим тельцем, они напоследок проехались на своих „харлеях“ прямо по голове ребенка. Приехавшие полицейские застали Хорэса Толсона сидящим на корточках и выковыривающим спичкой из протекторов мотоцикла остатки мозга девочки. Толсоны были дерьмом, и таких тварей Эгри в своей команде не держал: его парни убивали мужиков, а не детей. Но сегодня Неву пригодился и этот мусор — во время войны союзников не выбирают.

Остановившись в дверях прачечной, Эгри кивнул Шокнеру и дальше пошел один.

Большая и жаркая комната хорошо проветривалась. Пахло здесь, наверное, лучше, чем в любом другом месте „Зеленой Речки“. По сторонам центрального прохода от пола до потолка громоздились сложенные на поддоны или на полки стопки выстиранного белья. С потолка рядком свисали пять голых ламп, горела только самая дальняя. Это придавало комнате вид склепа. Под светившей лампой лицом к вошедшему Эгри выстроились Гектор Грауэрхольц, Деннис Терри и Ларри Дюбуа. Стоукли Джонсона среди них не было, да Эгри его и не ждал — он просто хотел залучить Сприггса на свою сторону, если Дюбуа заартачится.

— Я опоздал, — сказал Эгри. — Прошу прощения. — И подошел поближе.

От группы отделился Деннис Терри с протянутой для рукопожатия рукой.

— Нев.

Эгри пожал его руку.

— Деннис. Как делишки?

Терри, седоватый человек лет сорока с лишним, встревоженно пожал плечами и улыбнулся в ответ. В отличие от остальных присутствующих, он не был главарем банды: он сидел уже двадцать восьмой год за то, что задушил свою невесту, школьную учительницу из Уичита-Фоллс. Терри убедил себя, что несчастная вовсю изменяла ему с поваром-португальцем по имени Эл. Во время следствия не обнаружилось никаких доказательств существования этого Эла, не говоря уже о его связи с невестой Денниса, и судья, друг семьи убитой девушки, вломил Терри девяносто девять лет тюрьмы. В наши дни, если бы Терри вообще посадили, то дали бы не больше четырех. Вся эта история выглядела достаточно печально, да и сам Терри был человеком печальным. Худой и приветливый, он чувствовал себя неуютно среди этих насильников. Эгри понимал, что ожидание рядом с тремя психопатами нервировало Денниса. И тем не менее, несмотря на свой мирный нрав, Терри считайся в „Зеленой Речке“ ключевой фигурой, да и довольно богатым человеком — он контролировал ремонтную службу.

Такое огромное старое здание требовало постоянного ухода, ремонта, замены электрооборудования. Благодаря своему каторжному труду и хитрой политике, Терри удерживал, унаследовав в более цивилизованные времена от своего предшественника, скончавшегося с тюрьме от удара, позицию в течение уже двадцати лет. Здесь все покупалось и продавалось — работа, услуги адвоката, зубная паста, приличное место в кино, право покачаться на площадке и даже место в камере. В ремонтной службе была уйма квалифицированных рабочих мест, каждое из которых выставлялось на продажу. К тому же открывались широкие перспективы заработать на другом, начиная с контрабанды, бартерных сделок на черном рынке, поставок предметов роскоши и кончая внеочередным ремонтом или помощью в обустройстве. Заправлять всем этим было ниже достоинства главарей-пожизненников, и они с удовольствием сваливали все заботы на Терри, гарантируя ему своим авторитетом безопасность и урывая немалую долю его прибыли. Терри, в свою очередь, никогда никому не перечил и вследствие этого наслаждался таким комфортом, какой большинству главарей и не снился. У Терри для того дела, которое наметил Эгри, кишка была тонка, но Нев пригласил его в соответствии с этикетом: его делом было нервно сглатывать слюну и соглашаться со всем, что прикажут.

Потом Эгри пожал руку Гектору Грауэрхольцу, глядя прямо в его похожие на блестящие пуговицы глаза, абсолютно лишенные каких-либо эмоций. Грауэрхольц был худощавым, невысоким, задиристым и даже по меркам Эгри опасно ненормальным. Ему было всего двадцать четыре года и остаток жизни предстояло провести в тюрьме за невероятное количество полностью доказанных убийств: восемнадцать на воле и три в тюрьме. Разрешая некий конфликт с торговцами наркотиками, он забросал зажигательными бомбами фабрику по производству „крэка“ и, находясь снаружи с „узи“ наперевес, расстреливал на месте всякого, кто пытался спастись от огня. Фабрика располагалась на первом этаже жилого дома в районе „Дип Элем“, и среди погибших оказались семеро спящих детей и три женщины. Несмотря на то что все жертвы имели темный цвет кожи, присяжных настолько поразила вопиющая неспособность подсудимого испытывать что-либо, хоть отдаленно напоминающее муки совести, что они единодушно закатали ему две тысячи двадцать пять лет. Такой срок являлся предметом гордости Грауэрхольца.

У Грауэрхольца было открытое, младенчески невинное лицо; волосы он стриг очень коротко и, по мнению Эгри, выглядел как молодой монах, готовящийся принять постриг. В „Речке“ Гектор сплотил разное хулиганье, „Ангелов Ада“, наркоманов, панков и прочих подонков из зэков помоложе в небольшую, но серьезную группу, специализирующуюся на наркоте и мордобое. За ангельским личиком Грауэрхольца скрывалась неукротимая жажда разрушения, которая — если Грауэрхольцу не предоставляли отдушины — могла спровоцировать беспощадное кровопролитие. Эгри предоставлял Гектору такую отдушину, равно как и уважение и власть, дабы Грауэрхольц смирился с потерей свободы. Грауэрхольц был ребенком, способным уничтожить весь мир лишь для того, чтобы посмотреть на искорки, которые при этом полетят. Но помощь он мог оказать существенную. Эгри задержал его руку на секунду дольше.

— Я слыхал, Нев, что мы вроде как собираемся спеть что-то типа „Уанг-Данг Дудль“, — сказал Грауэрхольц.

— На всю ночь, — ответил Эгри.

Лицо Грауэрхольца расплылось в приятнейшей улыбке.

— Будем развлекаться так долго, насколько у твоих ребят силенок хватит, — добавил Эгри.

— Шутишь, кореш?

Эгри ухмыльнулся. Грауэрхольц втянул щеки, пискнул сквозь губы и шагнул назад.

Но ни Грауэрхольц, ни Терри не были главной заботой Эгри. Его беспокоил Ларри Дюбуа. Эгри пожал мягкую, влажную руку Ларри.

— Ларри, — произнес он.

— Ты уверен, что выбрал подходящее время для заварухи, Нев? — спросил тот.

Эгри попытался поймать взгляд Дюбуа, но так и не смог. Ларри был весьма тучен — весом этак килограммов сто пятьдесят — и имел привычку смотреть куда-то поверх головы собеседника, опуская глаза только в самый последний момент.

— Уилсон в больнице, — сказал Эгри, — а черномазые в блоке „В“ стоят раком, варясь в собственном поту уже две недели. Никогда не будет более удобной ситуации. — Он помолчал. — А что?

Дюбуа приподнял и опустил брови.

— Я просто хочу убедиться, что это… — он наконец опустил глаза, встретившись с Эгри взглядом, — не личное дело.

Эгри почувствовал, как внутри словно заструилась ледяная вода. Сальный, похотливый и хитрый Дюбуа в своей камере в блоке „А“ держал двух жен — пуэрториканцев. Поговаривали — но только шепотом и только когда Ларри не было рядом, — что тот время от времени развлекался, давая Синди, той из своих жен, что посветлее, трахать себя в задницу, пока другая, по имени Паула, втирала в его гениталии тухлый куриный жир. Это уже считалось опасным приближением к педерастии, считавшейся по нормам тюремной морали недопустимым извращением, но у Ларри хватало власти, чтобы стоять над законом. В прежние времена — до появления в „Зеленой Речке“ Эгри — Дюбуа слыл здесь самым грозным убийцей. А до того он сделал карьеру от сявки до босса, контролирующего порнобизнес и перевоз наркотиков между Хуаресом и Эль-Пасо. Их с Эгри борьба за власть осталась далеко позади, сменившись взаимовыгодным мирным сосуществованием. Но Неву то и дело в голову приходила мысль, не проверить ли брюхо Дюбуа на прочность. А сейчас оскорбительный смысл его, Дюбуа, намека на „личные обстоятельства“ не оставлял сомнений. В груди Эгри запылал зловещий огонь, и он с трудом сдерживался, чтобы не выпотрошить жирного козла на месте. Ничего, как-нибудь в ближайшее время он аккуратно вырежет Синди ее петушок и подаст Дюбуа на тарелочке, обложив куриными крылышками… Эгри с усилием подавил ярость и дружелюбно спросил:

— Полагаешь, чтобы вернуть Клодину, мне нужна посторонняя помощь?

Дюбуа отвел глаза:

— Я просто думаю о людях, Нев: кое-что их касается, а кое-что — нет.

Эгри почувствовал, как злоба раздирает его изнутри; ее подхлестывало и действие героина. Жирный ублюдок в присутствии Грауэрхольца и Терри посмел утверждать, что он, Нев Эгри, не в состоянии удержать свою собственную паршивую жену! Краем глаза Эгри заметил, что Грауэрхольц следит за их с Дюбуа пикировкой с блестящими глазками, и, насилуя вопящие о кровавой мести клетки своего мозга, попробовал еще раз.

— Мы с этим сталкивались и раньше, Ларри, — сказал он. — Нигеры слишком много о себе возомнили. А сколько их сейчас? Сорок процентов? Пятьдесят? Да если они не испытают силу нашего стального кулака прямо сейчас… — Эгри выдержал драматическую паузу, — …через пять лет мы будем драить им сортиры и мыть полы вместе с латиносами.

— Мне почаще приходилось иметь с ними дело, — ответил Дюбуа. — Черные — это хороший рынок сбыта. Анаша, героин, кокаин, „крэк“… Надо просто понять их психологию. У них не хватит мозгов, чтобы самим заправлять делами. Взгляни на округ Колумбия, Атланту или там Детройт: эти недоделки не в состоянии управлять даже своими городами. В этой тюряге поначалу было всего десять белых, и знаешь, кто здесь всем заправлял? — Дюбуа ткнул себя пальцем в грудь и покачал головой. — Отнюдь не черномазые, кореш. И ты об этом знаешь.

— Мы долго готовились, — настаивал Эгри. — Можем начать сейчас…

— Извини, Невилль.

Глаза Эгри внезапно застлало красной пеленой: лишь Клодине, да и то только в самые интимные минуты, позволялось называть его полным именем. К тому же Дюбуа произнес его имя так, что оно рифмовалось, например, с именем „Люсиль“, то есть позволил себе гнусный намек на то, что он, Нев Эгри, гомосек… Остальные слова Дюбуа доносились до Эгри будто издалека.

— …Не вижу причин поддерживать тебя в этом деле, — продолжал толстяк. — Это не в моих интересах.

Значит, открытая война. Несомненно, она планировалась уже давно. Жирный прыщ решил высмеять Эгри, рассчитывая, что тот без него не обойдется. На лице Эгри появилось такое выражение, что Грауэрхольц на шаг отошел назад, а Деннис Терри — на два. Дюбуа остался на месте, но левый глаз его нервно задергался. Эгри наклонился к нему.

— Знаешь, что мешает тебе жить, Ларри? — зловеще спросил Эгри и, помолчав, сам же ответил: — У тебя на брюхе болтается слишком много вонючего сала.

— Полегче, Нев, — внезапно побледнел Дюбуа и перенес вес тела на пятки.

Эгри взглянул на Грауэрхольца:

— Что скажешь, Гек?

Лицо подонка сияло ярче обычного. Переведя взгляд с Дюбуа на Эгри, он ответил:

— Скажу, что нигеров пора поставить на место.

— Так тому и быть, — сказал Эгри и ткнул растопыренными пальцами левой руки в глаза Дюбуа.

Ларри отреагировал неплохо, хотя он уже не был таким шустрым, как в борделях Хуареса. Ногти Эгри скользнули по его векам: Нев собирался вырвать противнику глаза, но толстяк грациозно отскочил назад, оттолкнув нападавшего левой рукой и одновременно запустив правую себе под рубашку. У Эгри в руке блеснуло лезвие опасной бритвы. Дюбуа, смахнув слезы с глаз, отступил дальше, выдергивая из-за пояса короткоствольный револьвер.

— Ну, жирный педрила!..

Резко взмахнув бритвой, Эгри распахал живот Дюбуа от левого бедра до правого.

Над поясом Ларри бесстыдно раскрылись, выворачиваясь наружу и набухая кровью, две огромные губки желтого жира. Спрятанные глубоко под салом мышцы брюшного пресса не пострадали. Дюбуа взревел и качнулся в сторону, пытаясь найти цель стволом револьвера и зажимая левой рукой зияющую рану на животе.

Эгри подскочил к толстяку слева и сбил его с ног подсечкой.

С громким паническим блеянием Дюбуа грохнулся лицом вниз, прижав своей тушей левую руку. В ту же секунду Эгри прижал его правую руку к полу и, уткнув колено в сальный затылок поверженного врага, перенес на него всю тяжесть своего тела. Затем чиркнул бритвой по сгибу правого локтя Дюбуа, перерезав сухожилия и артерию. Дюбуа взвыл и забарахтался, пытаясь оторвать голову от пола. Эгри навалился еще сильнее и засунул лезвие бритвы прямо под лоснящиеся брыла Ларри. При каждом новом крике изо рта и ноздрей толстяка стали вылетать брызги крови; он забился еще отчаяннее. Голова заскользила по окровавленному полу. Эгри погрузил бритву еще глубже, почти по самую рукоятку, отыскивая в истерзанной шее сонную артерию. Когда голова Дюбуа выскользнула наконец из-под колена Эгри и Ларри попытался встать, Нев нашарил лезвием то, что искал, и поднялся на ноги.

— Класс! — захлебнулся восторгом Грауэрхольц.

Денниса Терри вырвало прямо в тележку с бельем.

Эгри сгреб кипу полотенец и вывалил их на кровавый фонтан, бьющий из тела Дюбуа. Жирный козел давно на это напрашивался… Эгри ощущал потрясающее спокойствие: все внутреннее напряжение рассосалось. Он вытер руку и бритву об одно из полотенец. Рубашка Нева насквозь промокла от крови. Расстегивая ее на ходу, он шагнул было к полкам, чтобы подобрать себе чистую, но остановился на полпути, поднял револьвер Дюбуа — „Смит и Вессон Спешл“ тридцать восьмого калибра — и задумчиво подбросил его на ладони. Вертухаи не должны прознать о смерти Дюбуа по меньшей мере до следующего развода и переклички. Водостойкие часы на запястье Эгри показывали два. Нев обернулся.

— Гек, — позвал он.

Грауэрхольц, напевая себе под нос, глядел на заваленный окровавленными полотенцами труп Дюбуа, словно на произведение искусства. Подняв глаза на Эгри, он увидел в протянутой руке револьвер.

— Давай-ка споем боевую песню, корешок.

Грауэрхольц вцепился в оружие, восторженно глядя на вороненый металл. Даже Санта-Клаус не приносил ему ничего более желанного. Прижав револьвер к груди, он уставился на Эгри с таким обожанием, что Нев понял: угодил. Если в эту минуту он приказал бы Грауэрхольцу отстрелить себе яйцо, тот спросил бы только какое: левое или правое?

— Что делать теперь, мистер Эгри? — спросил Гектор.

Эгри глубоко вздохнул: власть кружила голову. Пришло время посчитаться за все. Он взглянул на Терри: тот стоял с посеревшим лицом; в глазах Денниса застыл ужас.

Эгри отвернулся к Грауэрхольцу:

— До третьей переклички нам предстоит сделать уйму дел. Пока Джонсон и его прихлебалы чавкают в блоке „В“, твои ребята должны отсечь столовую от строймастерских. Надо как-то отвлечь внимание нигеров.

Глаза Грауэрхольца вылезали из орбит от воодушевления.

— Верно, — сказал он. — Отвлечем, будет сделано.

— В мехмастерской и гараже у нас припрятан бензин, но о нем позаботятся уже мои люди. — Эгри повернулся к Терри: — Деннис, ты с Тони Шокнером займешься главным контрольным центром: я хочу отрезать его от главных ворот. Поможешь Тони, я знаю, у тебя получится.

Терри побледнел еще сильнее. Он попытался было что-то сказать, но не смог и, сглотнув слюну, попробовал еще раз:

— Так вы хотите… Я имею в виду…

— Точно так, Деннис, — сказал Эгри. — Это война. „Удар грома“, „Буря в пустыне“, „Блицкриг“. Называй как хочешь: нигерам предстоит получить свое, а заодно и всем тем, кто встанет у нас на пути.

Терри не смог выдержать взгляда Эгри дольше секунды.

Эгри кивнул на толстый труп Дюбуа и взглянул на Грауэрхольца:

— Пускай твои ребята здесь приберутся.

— О чем речь, мистер Эгри.

Грауэрхольц вприпрыжку направился было к выходу, но Эгри окликнул его.

— А потом найди Теда Сприггса, — приказал он, — и скажи, что нигеры только что пришили Ларри Дюбуа…

Эгри скривил губы в благородном возмущении. Поднял сжатый кулак:

— …И мы намерены заставить гадов заплатить за это!

 

Глава 7

Двойные, подбитые металлом двери захлопнулись, и Джульетта Девлин шагнула на ничейную землю между свободой и наказанием. Малую толику этой ничейной земли она, как всегда, прихватит в тюремный хаос. А сейчас еще несколько секунд она оставалась одна.

Яркий свет флуоресцентных ламп под сводом тоннеля резал глаза. Прямо перед Девлин находилась глухая стальная дверь, достаточно большая, чтобы пропустить внутрь пожарную машину, и достаточно массивная, чтобы выдержать прямое попадание из гранатомета. Девлин знала, что по ту сторону двери сейчас кто-то следит за ее изображением на экране телевизионного монитора. Наблюдатель, несомненно, мужчина, а когда она пройдет внутрь, на нее будет направлено еще множество мужских глаз. Никогда прежде ей не приходилось так остро чувствовать свой пол, свою чужеродность — чужеродность женщины в абсолютно мужском мире. Более того, в этом мире обретались мужчины, принесшие — и теперь сами испытывающие — неизмеримые страдания. По крайней мере, одна из разновидностей этих страданий и привела ее сюда, поскольку Девлин поставила перед собой задачу измерить малую толику тех мучений, меры которым не было, и таким образом постичь сердца и души людей.

Дожидаясь здесь открытия дверей, Девлин испытывала труднообъяснимое чувство сродни тревоге и возбуждению. Это чувство каким-то образом связано с нарушением правил, с выполнением действий, которые она не собиралась делать, в месте, где она не собиралась находиться. Возбуждение это своими истоками уходило в запретное и происходило, таким образом, из чувства вины и страха. Сама тюрьма была монументом вины и страха и обуславливала эти чувства подобно тому, как готический собор благоговение. Но для Девлин этим все не ограничивалось: во-первых, исправительные учреждения всегда вызывали в ее памяти призрак ее отца, Майкла Девлина; во-вторых, там, в тюрьме, находился Рей Клейн.

Отец Девлин, отдалившись сейчас от дел и постоянно проживая на маленьком ранчо неподалеку от Санта-Фе, в свое время был управляющим федеральной тюрьмы в Нью-Мексико, и его дочь, образно говоря, выросла под сенью заведения, подобного тому, где сейчас находилась. Девлин-старший был убежденным демократом, категорическим сторонником отмены смертной казни и человеком, предельно уставшим от неспособности Великого Общества удержать себя от сползания в антагонизм и хаос. Ко времени его отставки Пенитенциарное Бюро официально отказалось от проведения политики реабилитации и исправления, и количество рецидивистов подскочило до девяносто двух процентов. Вину за эту неудачу Майкл Девлин возлагал и на себя. Отцом он считался либеральным, хотя на самом деле был эгоистичным и требовательным; он не удостоил своих детей похвалы ни за одно из их достижений. Во всяком случае, если он и гордился Джульеттой, то успешно это скрывал. Вдобавок ко всему он как ирландский католик питал страстную любовь к Джеймисоновскому виски. Но, выпив, он не буянил и никогда не поднимал на домочадцев руку, поэтому для Джульетты не имело большого значения, что он порой бывал и свинтусом и лицемером. Она все равно любила его.

Временами она спрашивала себя, не связано ли ее появление в „Зеленой Речке“ с желанием что-то доказать отцу, но оказалось, что это не так. Эдак можно всю жизнь продоказывать, а отец все равно останется в полной уверенности, что она ненормальная. Правда, возможно, налицо попытка наказать отца. Майкл Девлин никогда не рассказывал дочери о тюрьме, и постепенно в ее представлении она приобрела загадочность и очарование заколдованного сказочного леса. Здесь тоже можно докопаться до истины, преодолевая при этом страшные опасности. Отец предполагал, что дочура станет изучать предменструальные неврозы, или депрессии матерей-одиночек, или еще какую-нибудь ерунду, подобно многим из ее друзей-психологов, искренне недоумевавших, чего ради ей тратить время среди насильников и убийц. Ее занятия были своего рода большим кукишем всему свету. Да кто они такие, чтобы в ней разочаровываться? Ладно, как бы то ни было, сейчас Девлин здесь и под едким светом флуоресцентных ламп ждет позволения войти в темный лес под названием „Зеленая Речка“.

Девлин — она предпочитала такое обращение, а не по имени — изучала медицину и психологию в Тьюлейне. Коэффициент ее интеллекта был достаточно высок, чтобы ПРИНЯТЬ ДОСТАТОЧНО ТАБЛЕТОК, ЧТОБЫ ЗАПОЛНИТЬ СУПЕРДОМ и затрахать насмерть пеструю коллекцию плейбоев и сорвиголов из Крещент-Сити, не завалив при этом ни одного экзамена. В Нью-Орлеане же обнаружилась азартность ее натуры и склонность к этому. Ординатура в психиатрической клинике слегка охладила ее, но разумная карьера — если под этим понимать что-то спокойное и денежное типа психотерапии — ее особо не прельщала. Здорово раздражало ее и то, что парням, точно как в кино, достаются самые интересные роли, вроде перегона автоцистерны нитроглицерина через горный перевал, охраняемый врагами, в то время как девушкам остается только ныть на обочине. И когда тюремная психиатрия заявила о себе как самая крутая область психологии, Девлин поспешила забить себе местечко. Интеллектуальный уровень коллег, по ее мнению, был прискорбно низок, а ее исследования в „Зеленой Речке“ прецедентов не имели и удостоились похвалы нескольких весьма известных специалистов в этой области. Девлин чувствовала, что попала в точку.

За стенами тоннеля послышался скрежет шестеренок и завывание привода, и Девлин вернулась к действительности. Стальная дверь в пазу дернулась перед ее носом и откатилась в сторону.

К радости Девлин, с той стороны ее поджидал сержант Виктор Галиндес. Как и в любом другом учреждении, охранники „Зеленой Речки“ относились к привилегированным чужакам, вроде Девлин, с недоверием и подозрением, но Галиндес был более приветлив, чем остальные. Поздоровавшись, он проводил девушку в приемное отделение, где она оставила свои ключи и книжку в бумажной обложке, расписалась в книге посетителей, ознакомившись с правилами поведения в тюрьме. Галиндес быстро осмотрел содержимое ее чемоданчика и вывел через вторые кованые ворота во внутренний двор.

Сегодня Девлин надела белую хлопчатобумажную блузку, застегнув ее до горла, потертые черные „Левис“ и ковбойские сапоги. Под джинсами, по давней привычке, на ней были „джи-стринг“ — узенькие трусики, ничего не прикрывавшие сзади, под блузкой плотно обтягивающий бюстгальтер, в котором она занималась гимнастикой: в нем грудь не раскачивалась в такт движениям и соски не натягивали ткань блузки. Девлин не боялась спровоцировать нападение, но хотела избавить заключенных от мучительного желания недостижимого. Возможно, несмотря на терзания, они бы предпочли увидеть побольше, но определенно она сказать не могла, а желание не выглядеть суетной помешало спросить об этом у Клейна. Она даже не знала, хочет ли увидеть побольше сам Клейн. Он с самого начала держал некоторую дистанцию, и Девлин никак не удавалось навести мосты. Она никогда не считала себя особо привлекательной: да, выглядела неплохо, но, в общем, ничего особенного. Высокого роста — сто семьдесят три сантиметра — и довольно стройная, но руки и ноги у нее были великоваты, а лицо — слишком мальчишеским для девушки. Густые черные волосы сейчас она коротко подстригала с боков и сзади. Девлин иногда машинально желала, чтобы ее груди стали побольше, а попа — поменьше, но теперь как серьезное официальное лицо она оставила подобные заботы. В общем и целом ей это удалось, хотя она по-прежнему носила под джинсами „джи-стринг“ и время от времени задумывалась, что почувствовал бы Рей Клейн, положив ей руку на попочку. До сих пор ничего подобного не происходило, и Девлин в голову не приходило развлекаться в рабочей обстановке, но в более подходящее время и в другом месте она бы только обрадовалась подобной инициативе со стороны доктора.

Честно говоря, она уже исповедалась Катрин, своей подруге, что не прочь сделать Клейну минет и потрахаться на палубе катера для ловли креветок, стоя к Рею задом и лаская рукой его яйца. Реакция Катрин заставила Девлин задуматься о том, трахалась ли та когда-нибудь так, как ей хотелось, или она так же сексуально неудовлетворена, как и большинство ее одногодок. Катрин, которая черпала свое мнение большей частью из дамских журнальчиков второй свежести, заявила, что подобные фантазии унижают ее, и на самом деле ей нужен чуткий мужчина, раскрывающий таящуюся внутри него женственность. Под таковым понимался индивидуум, способный, лежа с тобой в постели и испытывая эрекцию, понимающе и нежно улыбнуться и заняться йогой или еще чем-нибудь в случае отсутствия у тебя настроения для секса. Девлин претила подобная чушь. В ней не наблюдалось ничего мужского — ни внутри, ни снаружи. А если порой и просыпалась амбициозность и решимость, источник находился где угодно, но только не в неком таящемся в ней мужчине. То же самое относительно ее уязвимости и желания опереться на чье-нибудь плечо. Это было ее личное, и она не видела причин, почему для парней что-то должно быть по-другому. Ей нравилось быть рядом с кем-то, кто вел себя как мужчина, выражал себя как мужчина и даже в минуты уязвимости и нежности уязвим и нежен, как мужчина. И у него должны существовать мужские причуды и фантазии типа желания трахать ее в лодке для ловли креветок, в то время как она будет ласкать его яйца. Для нее это звучало неплохо: слишком много парней в наше время читает те же журналы, что и Катрин. Не хочется думать об этом, но большинство приличных ребят ее, Девлин, возраста, предпочитали мастурбацию унылой перспективе обсуждения их сексуальных отношений с женщинами. Впрочем, возможно, Девлин просто вращалась не в тех кругах. Хотя как минимум один круг, хотя и круг ада, был тем, что надо: больница тюрьмы „Зеленая Речка“, где Девлин познакомилась с Клейном.

В некотором смысле Девлин прекрасно узнала Клейна, наблюдая за его работой; в некотором же не имела о нем ни малейшего представления. О его прошлом известно только то, что он родом из Нью-Джерси, а учился в Нью-Йорке. Перед отсидкой он работал хирургом-ортопедом в городской больнице Галвестона. Немного странно — составлять мнение о человеке на основании только своих впечатлений, не опираясь на цепочку известных фактов его жизни. Где-то даже страшновато. Девлин и представления не имела, за что именно Клейн попал в „Зеленую Речку“. Она как-то спросила об этом у Коули, но негр только мрачно ответил, что такие вопросы здесь задавать не принято. Захочет — скажет сам, а любопытных здесь не любят. Девлин почти не сомневалась, что, спроси она самого Клейна, тот сказал бы ей правду, но ей не хотелось выглядеть в его глазах любопытной дурой, относящейся к неписаным законам этого темного мира без должного уважения. Конечно, она могла узнать все от Хоббса или любого охранника, но это смахивало на предательство.

Галиндес вывел ее из ворот приемного отделения. За двором и его проволочными изгородями виднелся главный тюремный комплекс: шесть огромных блоков, под углом расходящихся в стороны от крытой центральной башни. Раскинутые щупальца блоков производили гнетущее впечатление, и на мгновение Девлин представила, что они вытягиваются, охватывая весь земной шар до тех пор, пока снова не сходятся на другой стороне планеты в подобный этому узел, а заключенные всего мира слоняются по бесконечным коридорам, не имея представления о том, где находятся. Впрочем, как знать, может быть, все люди, включая и ее самое, бродят вот так по коридорам бесконечного мира… Галиндес свернул влево и зашагал по бетонной дорожке под отвесной наружной стеной.

Каждая сторона гигантского шестиугольника, усаженного по верхней кромке кольцами колючей проволоки, достигала метров четырехсот пятидесяти длиной. Девлин нутром ощущала на себе перекрестие взглядов охранников сторожевых вышек. Две секции периметра у главных ворот представляли собой голые стены безо всяких пристроек. К четырем другим секциям прилепились мастерские, комнаты посещений и карцер для штрафников и особого контингента преступников. С западной стороны ближе всего к воротам стоял лазарет. „Качалки“, как всегда в это время суток, были пусты. Из столярной мастерской доносился пронзительный визг циркулярной пилы. В тени тюремной стены было прохладно, но, подняв голову, Девлин видела, как солнце превращает стеклянную кровлю тюрьмы в плиты сияющего золота, спаянные друг с другом черными стальными фермами. Под стеклом не было так прохладно; Девлин поймала на себе взгляд Галиндеса и мотнула головой вверх.

— Зачем здесь так много стекла? — спросила она.

Худые щеки Галиндеса были испещрены шрамиками от перенесенной в детстве оспы. Охранник носил пышные усы. Лицо, обычно спокойное и хмурое, почти печальное, озарила улыбка:

— Начальник тюрьмы говорит, чтобы Бог мог беспрепятственно взирать с небес на заключенных. Хотя, по-моему, они ему до лампочки.

Охранник надолго замолчал, и Девлин обрадовалась, когда они наконец дошли до лазарета. У входа Девлин повернулась к Галиндесу, чтобы поблагодарить.

— Женщине здесь работать не очень-то пристало, — заметил Галиндес.

Девлин не ответила: оспаривать каждое замечание на эту тему — для работы времени не останется. Это, видимо, читалось на ее лице, поскольку Галиндес добавил:

— Да и мужчине, признаться, тоже.

— Почему же вы здесь? — поинтересовалась Девлин.

Галиндес улыбнулся, и Девлин устыдилась своей наивности.

— Платят здесь хорошо. А для эмигранта из Латинской Америки — так даже очень хорошо.

— А откуда вы родом?

— Из Сальвадора.

— У вас там родственники?

— Разве что на кладбище, — ответил охранник. — Там я тоже находился в тюрьме, — правда, в другом качестве.

Девлин вспыхнула до корней волос, ощутив неловкость. Там у Галиндеса что было, то было. Впрочем, раз он так лихо справляется с ее вопросами, она не менее лихо распорядится его ответами.

— За что?

Охранник пожал плечами:

— За то, что ходил не в ту церковь, читал не те газеты, заводил не тех друзей — обычный набор.

Девлин с радостью бы отвела взгляд, но не могла. А Галиндес продолжал:

— Поначалу мне в вашей стране пришлось тяжело. Я, конечно, не против и здесь работать школьным учителем, но оказалось, что это невозможно. Я начал работать здесь, и моей жене теперь не приходится мыть людям полы — и то слава Богу.

Девлин кивнула. Она не знала, как ответить, чувствуя, что любые слова прозвучат неуместно и фальшиво.

Галиндес прикоснулся к козырьку фуражки:

— Когда понадобится проводить вас обратно, позвоните в приемное отделение и вызовите меня.

— Спасибо.

Какое-то время Девлин смотрела, как охранник идет по двору, затем развернулась и вошла в лазарет. Несмотря на многие годы работы в разных больницах, смешанный запах дезинфекции и зловония отравленных болезнью человеческих выделений на секунду вызвал приступ тошноты. Но, миновав Сяня и войдя в кабинет врача, она уже не воспринимала запах так остро. Девлин пристроила свой чемоданчик на захламленный стол. Лягушатника-Коули поблизости не видно, да она об этом и не жалела, поскольку питала к нему смешанные чувства, как, очевидно, и он к ней. Язык у негра без костей, к тому же ниспосланные судьбой испытания наделили его уверенностью в себе и духовной силой. Она, Девлин, подобной силой никогда не обладала. По сравнению с Коули ее судьба досталась ей задешево, и поэтому для нее не секрет, почему люди вроде Коули испытывали к ней не самые добрые чувства. К тому же негр, по-видимому, ощущал некую угрозу для себя: ведь у них с Клейном — за плечами сходный профессиональный опыт, хотя, с другой стороны, у Девлин есть повод завидовать близости Коули и Клейна. Эти двое были друг для друга наставниками. Во всяком случае, Девлин чувствовала, что Коули никогда не принимал ее всерьез. Возможно, сегодня она исправит это положение: в сумочке лежали первые плоды их работы в лазарете — свежий номер „Америкен Джорнел оф Психиатри“ с напечатанной там статьей на основе их совместных исследований.

Такого рода исследование возникло из необходимости ответа на вопрос, которым Девлин задавалась много лет: является ли трагедия смерти, а таким образом, и жизни неотъемлемым правом всех без исключения мужчин и женщин? Или это просто предмет потребления, отпускаемый согласно некоему табелю о рангах на основе совокупности социальных критериев? На первый взгляд в широком смысле верна последняя точка зрения. Если, допустим, завтра Девлин погибнет в автомобильной катастрофе, трагедия станет всеобщим достоянием: молодой талантливый психиатр, погибший в самом расцвете… и т. д. и т. п. А вот если Коули поскользнется на лестнице лазарета и свернет себе шею, мир мало что заметит, а уж расстроится и того меньше. По мнению Девлин, эта система оценки намертво запечатлена во всех реалиях нашей жизни: в законе, в здравоохранении, в кровавой каше войны, да что там говорить — даже в наклейках на автомобильные бамперы, призывающих спасти китов. Почему именно китов, а не каракатиц или не гиен? Подобная избирательная система ценностей вкупе со многим другим заставляла ее порой представлять себя карабкающейся вверх по бесконечной лестнице вплоть до самой смерти или, во всяком случае, до тех пор, пока возраст, болячки, седые волосы и отвисшие груди не заставят гнилые ступеньки крошиться под ее ногами.

Эту теорию поддерживало абсолютное равнодушие вселенной, где вращался этот засиженный мухами мир. Девлин наизусть помнила отрывок из „Критики правосудия“ Канта:

„Обман, зависть и насилие вокруг него были делом привычным, хотя сам он был честным, миролюбивым и добрым; да и другие люди, которых он встречал на своем пути, вне зависимости оттого, насколько они того заслуживали, были самой природой так же подвержены несчастьям, тщете, болезням и безвременной смерти, как и любые другие животные на Земле. И так будет продолжаться до тех пор, пока одна разверстая могила не поглотит всех — чистых и нечистых, поскольку могиле до этого дела нет, — и не зашвырнет обратно, в бездну бесцельного хаоса, из которой эти люди были выхвачены; тех самых людей, которые были способны поверить, что именно они на самом деле венец творения…“

„Это про нас, это мы верим, что мы — венец творения“, — подумала Девлин и мысленно вернулась к предмету своего исследования: индивидууму, запертому в камере своей личности. Вложена ли в нас одинаковая система ценностей и судим ли мы себя с той же беспристрастностью, что и других? Девлин пыталась найти ответ.

Ее идеей было заглянуть в психологию больных СПИДом, содержащихся в двух разных больницах. Первая группа пациентов проходила курс лечения в Университетском медицинском центре Хьюстона; вторая — в лазарете государственного исправительного учреждения „Зеленая Речка“. Исключительно для этого Девлин отобрала два специальных вопросника для определения состояния ментального здоровья пациентов с упором на депрессивные состояния и сама разработала третий, который почти наугад назвала „Исследованием Травматизма Существования“. Вопросники предложили обеим изучаемым группам. Для сравнения были отобраны дополнительные контрольные группы пациентов, страдающих от несмертельных болезней. Группы же больных СПИДом были обречены. Но кто встретит смерть достойнее? И как именно? И почему?

Больные в Хьюстоне получали медпомощь по высшему разряду, равно как и первоклассную психологическую поддержку, но им предстояло расстаться с жизнью, по общепринятым меркам, „хорошей“: свободной, сытой, полной надежд. По сравнению с ними обитатели тюремного лазарета находились в кошмарной обстановке, зато теряли они не так много. Большой мир за стенами тюрьмы оценивал их жизни по минимуму и заботился только о том, чтобы проводить их в мир иной по возможности тише и дешевле. Ключевой вопрос был в том, как на это смотрят сами больные. Тяжелее ли расставаться с жизнью „хорошей“, чем с жалкой и убогой? Чья жизнь для кого дороже? Для кого смерть страшнее? Легче ли умирать отбросам общества в „Зеленой Речке“, чем свободным людям в шикарной клинике Хьюстона? Девлин хотела научно определить границу, за которой начиналась философия. Возможно ли сформулировать и ответить на эти вопросы путем, который имеет отношение к науке?

— …Наверняка можно утверждать только одно, — сказал как-то Клейн во время одной из многочисленных дискуссий с Девлин.

— Что именно? — спросила Девлин.

Клейн отошел к двери кабинета и посмотрел вдоль коридора в сторону палат:

— Никто не сошьет лоскутного одеяла в память этих парней.

— А как насчет вас, Клейн? — спросила Девлин.

Клейн фыркнул и ответил:

— Лично я просто отбываю свой срок так, как мне легче.

Девлин ему не поверила. Она была уверена, что для него работа значит так много, как и для нее. И даже больше — много больше. Но Клейн упорно прятался за фасадом цинизма, и чем сильнее Девлин на него давала, тем упорней он утверждал обратное.

Размышления Девлин были прерваны скрипом двери: в кабинет просунулась голова Коули и повела на гостью недобрыми желтыми глазами.

— Привет, Коули, — сказала Девлин.

Коули ответил торжественно-унылым кивком:

— А, докта Девлин! А мы вас сегодня не ждали.

— Знаю: я хотела вас удивить.

— Во, черт! — сказал Коули. — Отче небесный, как я удивлен!

Девлин никак не могла сориентироваться, злиться ей или смеяться над манерой Коули разговаривать с ней, подобно дяде Тому упорно называть ее „доктор“, отлично зная, что она предпочитает обращение по имени. Сегодня Девлин хотелось рассмеяться, но вместо этого она сказала:

— Козел вы, Коули!

— Как скажете, докта!

— Как там ваши подопечные? — спросила она.

— Как всегда, — ответил негр. — То есть половина их умирает, а половина нет.

— А где Клейн?

— Пошел навестить начальника тюрьмы, — ответил Коули. — Уж и не знаю, когда вернется.

— А зачем он пошел к Хоббсу?

— Узнать, удовлетворила ли комиссия его ходатайство об освобождении.

— А уже было слушание?

Девлин постаралась, чтобы вопрос прозвучал небрежно, но на самом деле она обиделась на Клейна. Честно говоря, она просто исходила яростью, хотя это, несомненно, было абсурдом. Коули из-под нависших бровей молча следил за ней, и Девлин ощущала себя тем, кем и была на самом деле — чужаком.

Затем негр кивнул:

— Ага, на прошлой неделе. — Он сделал паузу, исподлобья глядя на Девлин, затем спросил: — Вы полагаете, что имели право знать?

Девлин дернула плечом и отвернулась.

— С его стороны было бы очень любезно, но в конце концов это не мое дело.

Коули покачал головой:

— Мне он тоже ничего не говорил, пока не состоялось заседание комиссии. Знай я об этом раньше, черта бы лысого у него что-нибудь получилось.

Девлин повернулась и уставилась на негра:

— Вы бы помешали его освобождению?

— Можете не сомневаться.

— Не могу вам поверить.

Коули спокойно выдержал ее взгляд:

— А вы полагаете, что я хочу заправлять этим заведением один? Думаете, я управлюсь? А как насчет того, чтобы пойти ко мне в помощники после того, как Клейн свалит?

— Я не верю, что вы могли бы так с ним поступить.

— А вы по-прежнему не понимаете, каково нам здесь, докта Девлин? Вам бы только вопросники заполнять, до сути вам и дела нет. Думаете, здесь все реально, но это не так: все это игра. И если вздумаешь жить здесь по законам реального мира, ты погибнешь. Принимай условия игры и получишь шанс. А этот ваш Клейн научился играть хорошо. Сыграйте с ним и увидите, как он вас раскрутит. Вы же девушка азартная, должны понимать…

— И все же не понимаю, — ответила Девлин.

— Видел я, как вы на него смотрели, — сказал Коули.

Девлин сжалась; неожиданно ей показалось, что голова ее стала прозрачной, и Коули может читать ее самые потаенные мысли. Тем не менее она постаралась выдержать взгляд негра.

— У человека здесь единственный долг, — продолжал тот, — это его долг перед самим собой. И не надо требовать того, чего он дать не может.

Чувствуя себя глупой и косноязычной, Девлин кивнула. Коули был прав. Она сглотнула слюну:

— Его освободят?

Коули медленно моргнул и кивнул:

— „Пи Вайн Спешл“ отходит от вокзала. Как я уже сказал, Клейн по натуре игрок.

— А как же все это? — спросила Девлин. — Я хочу сказать, а как же со всем этим?

Коули озадачено взглянул на нее:

— Вы это о чем, докта?

— А как же его работа, которую он делал с вами для этих несчастных людей?

— Вы что, думаете, Клейн предпочел бы вкалывать на сверлильном станке? Или штамповать пряжки для ремней? Это просто еще одна роль.

— Я в это не верю, — сказала Девлин, чувствуя дрожь в своем голосе.

Коули пожал плечами:

— Вы, как и все остальные, можете верить во что хотите. — Он повернулся к двери. — Если хотите, подождите здесь — он скоро придет.

— Коули!

Негр снова просунул голову в кабинет.

— Мне нужно вам кое-что показать, — сказала она. — Это важно.

Коули выгнул бровь:

— Позовите, когда понадоблюсь. Я буду здесь рядом. — Он остановился. — Я вам тоже кое-что скажу — на случай, если вы сами еще не знаете.

— Что именно?

— Ваш Клейн выглядит очень неплохо разоблачившись.

Девлин не поняла, покраснела она или нет.

— Чего-чего?

— Без рубашки, — пояснил Коули. — Да и петушок у него для белого — дай Боже. Правда, старого Лягушатника он близко не подпускает, но может быть, вам удастся приманить его чем-нибудь, чего у меня нет.

Теперь до Девлин дошло, что ее лицо просто пылает. Коули похабно хохотнул.

— Коули, вы козел, — произнесла Девлин.

Негр ухмыльнулся:

— Не обращайте на меня внимания, докта Девлин.

Девлин обнаружила, что против своей воли улыбается.

— Желаю вам выиграть сегодняшнее пари, — пожелал ей Коули.

Девлин поставила на то, что сегодня „Лейкерс“ побьют „Нике“ с разницей более чем в шесть очков. По ее наблюдениям, ее склонность к азартным играм — единственное, что в ней нравилось Коули.

— Ага, — ответила она. — Спасибо.

Голова Коули исчезла, и дверь захлопнулась. Девлин присела на краешек стола: известие о возможности освобождения Рея Клейна поразило ее. Внутри все сжалось: в ней жила вера в то, что приглушенные интеллектом и знаниями инстинкты не обманывают. Согласно теории Коули насчет игры и реальности освобождение Клейна представало в новом свете. А то, что Девлин хотела Клейна — ноющая боль внизу живота подтверждала это, — было новой игрой, в которой она отнюдь не являлась экспертом. Девушка открыла чемоданчик и достала пачку „Уинстон Лейте“. Затянувшись и насытив кровь никотином, она почувствовала себя лучше. Нет смысла обманывать себя: она не хотела терять Клейна. Другой вопрос: как его удержать? По этому поводу у Девлин была парочка идей. Следующее: а на кой черт она вообще нужна Клейну? Девлин затянулась еще раз. Последний вопрос пока остался без ответа, но она постарается что-нибудь придумать…

 

Глава 8

Рей Клейн прикидывал, сидя на деревянной скамье на первом этаже административной башни, будут ли раздражать начальника тюрьмы широкие темные полосы пота на его, Клейна, рабочей рубахе. Дабы не опоздать, он преодолел четыреста метров от лазарета до башни бегом и, конечно, вот уже двадцать минут ждал, обливаясь потом. А вдруг Хоббс решит, что он вспотел от нервного напряжения? Если Клейн разобрался в начальнике, тот не был любителем подхалимажа. Ну и хрен с ним — все равно уже ничего не поделаешь. В памяти всплыл непрошеный куплет старой песенки:

Когда я был ребенком просто, Спрашивал у матери: дай-ка мне ответ, Буду я богатым? А какого роста? И давала мама мне такой совет…

Клейн невольно затрясся от смеха: в голове звучал голос Дорис Дей. Нет, подумать только: он сидит здесь, в гнусной клоаке общества, прокручивая в своей черепушке невесть откуда взявшуюся в памяти песенку тридцатилетней давности. Буду я богатым? А какого роста?.. Клейн будто наяву услышал, как Дорис Дей набирает в легкие воздух и выдает припев: „Que sera sera! Будь что будет!“ В наши дни в этих виршах звучит что-то подрывное, какой-то неостоицизм, если не сказать неомарксизм. Интересно, подумал Клейн, сколько мальчишек в свое время онанировали, мечтая о Дорис Дей? Миллионы, наверное… Кажется, и он, Клейн, как-то пытался… Его сексуальным фантазиям не помешает некоторая новизна. Клейн вдруг удивился своей эрекции…

— Что это вас так развеселило, Клейн?

Вскочив с места, Клейн стер улыбку и поднял глаза: в дверях приемной стоял, как всегда, мрачный капитан Клетус. Поскольку капитана все боялись и ненавидели, он, по понятным причинам, развил в себе манию преследования и любую ухмылку принимал на свой счет. Бенсон из блока „A“ провел как-то целую неделю в карцере только за то, что употребил сравнение — „широкий, как жопа Клетуса“. Клейн решил, что лучший способ убедить капитана в отсутствии злостных намерений — честно объяснить причины своего веселья, и встал по стойке „смирно“.

— Я думал о Дорис Дей, капитан, сэр! — доложил доктор.

Клетус подошел вплотную и, казалось, целую вечность смотрел на Клейна, нос к носу.

— Дорис Дей? — переспросил он наконец.

— Да, сэр, — подтвердил Клейн.

Клетус продолжал молча смотреть на доктора.

— Я вспомнил песню „Что будет, то будет“, сэр, — пояснил тот. — Знаете, „Que sera sera“…

— Que sera sera, — повторил Клетус.

— Да, сэр. Будь что будет, знаете ли…

— А не слишком ли ты умный, Клейн?

— Надеюсь, что нет, сэр! — ответил доктор.

В первый раз за три года Клейн удостоился чести видеть на лице капитана улыбку.

— Ты ведь пришел сюда для встречи с начальником тюрьмы?

— Так точно, сэр!

Клетус снова помолчал, не отрывая взгляда от лица Клейна.

— Иди за мной, — приказал он наконец.

Взмокнув еще сильнее, Клейн последовал за капитаном по лестнице, ведущей в башню. Глядя на маячившую перед носом здоровую задницу Клетуса, Рей крыл себя на чем свет стоит за то, что позволил расслабиться и впустить предательский голос Дорис Дей. Миновав четвертый лестничный марш, Клетус остановился в начале короткого коридора, у обшитой деревом стены. В другом конце коридора находился кабинет Хоббса. Капитан повернулся к Клейну.

— Теперь пой, — предложил он.

Клейн перевел взгляд с Клетуса на дверь кабинета начальника тюрьмы и обратно.

— Сэр? — переспросил он, сглотнув.

— „Que sera sera“, — напомнил Клетус. — Пой.

— Я не помню слов, — сказал Клейн.

— Уж и не знаю, как там решила распорядиться твоей паршивой задницей комиссия по освобождению, — сказал Клетус, — но покуда ты не вышел за ворота, она находится в полном моем распоряжении. И если я прямо сейчас, здесь, наложу на тебя взыскание, комиссия ведь может и пересмотреть свое решение…

Ну, тварь, подумал Клейн, старательно избегая глаз капитана, чтобы не выказать во взгляде все, что он о нем думает.

— Послушайте, — начал Клейн, кашлянув. — Если я нечаянно произвел на вас впечатление большого умника, то, уверяю вас, у меня и в мыслях ничего подобного не было, и я прошу у вас, капитан, прощения и приношу вам свои глубокие извинения безо всяких задних мыслей…

— Пой, — повторил Клетус.

На этот раз Клейн позволил себе взглянуть этому сукиному сыну в глаза: Клетус опять ухмыльнулся. Интересно, подумал Клейн, набирая в грудь побольше воздуха, наверное, избивая Уилсона в карцере, этот гад так же ухмылялся.

— Только погромче, — предупредил Клетус. — Так, чтобы слышалось твое пение даже на нижней площадке лестницы.

Клейн выпустил из легких воздух.

— Должен вам сказать, — сказал он, — что я никогда не предполагал, что вы настолько изобретательны.

Клетус приблизил губы к самому уху Клейну:

— Когда я был пацаном, я привык дрочить, глядя фильмы с участием Дорис Дей.

Клейн взглянул на него.

— А ведь вы правы, — сказал он. — Я и в самом деле слишком умный.

Клетус кивнул:

— И все-таки я хочу услышать эту песню в твоем исполнении.

Ну и подавись, решил Клейн и приступил к делу:

— Когда я был ребенком просто, спрашивал у матери: дай-ка мне ответ…

Клетус, хохоча, исчез из виду, а Клейн продолжал горланить:

— Буду я богатым? И какого роста? И давала мама мне такой совет…

Голос доктора раскатился по маленькому коридорчику. Черт с ним… Клейн перевел дыхание и выдал коронное:

— Que sera sera! Будь что будет…

Не успел он допеть, как дверь кабинета Хоббса распахнулась настежь. Клейн со стуком закрыл рот: из дверей выглядывал сам Хоббс, поблескивая лысиной и беспокойно шаря глазами из-под нависших бровей. Если Клейну и приходилось когда-либо чувствовать себя большим идиотом, чем сейчас, то припомнить этого он не мог. Все, что ему оставалось, — вымученное молчание.

— Клейн?

Легкие доктора были раздуты от воздуха, но перевести дыхание не удалось, и его голос вырвался хриплым шепотом:

— Да, сэр… — Остаток воздуха остался в легких.

Хоббс в спокойном недоумении смотрел на Клейна, словно устроенное тем жалкое представление с трудом доходило до его сознания, отвлекая от дел несравненно более важных. Из своих весьма немногочисленных встреч с начальником тюрьмы Клейн вынес лишь одно: весьма загадочная личность. Что-то в манере держаться и разговаривать придавало Хоббсу облик человека не от мира сего. Его будто забросили в наше время из времени давно ушедшего, как и подчиненное ему учреждение. Построенная в девятнадцатом веке тюрьма с трудом переживала последние годы века двадцатого. По своей скромности, а может, по глупости Клейн часто чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии человека с интеллектом более обширным и глубоким, чем его собственный. Хоббс таким интеллектом обладал. Если же в данный момент начальник тюрьмы и не проник в мысли Клейна, это, казалось, его вовсе не тревожило.

— Входите, — пригласил Хоббс и исчез в кабинете.

Клейн выпустил наконец воздух, который уж начинал угрожать кровеносным сосудам его лица. Собрав все свое достоинство, он направился по коридору к двери кабинета.

Тот занимал всю ширину башни с севера на юг и был обставлен с аскетической простотой: книжный шкаф, старый дубовый стол под стеклом да три стула. Над столом крутились деревянные лопасти вентилятора. На одной из стен висел аттестат доктора философии из Корнелля. Прямо напротив двери на деревянном выступе стены стоял бронзовый бюст Джереми Бентама. О том, что это Бентам, Клейн узнал от Джульетты Девлин: если бы не она, доктор принял бы его за генерала конфедератов или кого-нибудь в этом роде. Не считая бюста, Хоббс, как и сам Клейн, был чистокровным янки.

Прикрыв дверь, Клейн уставился прямо в бронзовые бельма Бентама. Видимо, его глаза выглядели примерно так же.

По комнате раскатился голос Хоббса:

— Последний человек, занимавший приличное положение и посвятивший себя проблеме исправительных учреждений.

У Клейна голова пошла кругом. О чем это он? Уж наверняка не о Дорис Дей… Рей посмотрел на начальника и переспросил:

— Прошу прощения, сэр?

Хоббс наклонил голову в сторону бронзового бюста:

— Бентам…

— Да, сэр! — Клейн снова ощутил себя в седле и, быстренько кое-что прикинув в уме, добавил: — Паноптицизм,

Густые брови Хоббса приподнялись на пару сантиметров:

— О, вы меня удивляете! Проходите, присаживайтесь.

Хоббс указал на стул перед своим креслом, и Клейн прошел в кабинет. Под толстым стеклом на столе лежала старая строительная калька с планом здания тюрьмы и стен. Окно, выходящее на юг, находилось у Хоббса за спиной; таким образом его лицо оставалось в тени, — без сомнения, так и было задумано. Присаживаясь к столу, Клейн заметил лежавшую на столешнице зеленую картонную папку с его, Клейна, именем и номером на обложке.

— Итак, что для вас значит концепция паноптицизма? — спросил Хоббс.

Клейн оторвал взгляд от папки, где ждала его судьба; он снова ощутил себя девятнадцатилетним юнцом, пытающимся на экзамене по анатомии вспомнить расположение грудобрюшного нерва:

— Бентам был всецело поглощен идеей того, что, если постоянно наблюдать за кем-нибудь или, во всяком случае, внушить человеку, что он находится под непрерывным наблюдением, это изменит его личность в лучшую сторону, вынудит критически относится к своей персоне. Ну, что-то в этом роде…

— Что-то в этом роде, — повторил Хоббс. — И что лично вы думаете об этой теории?

— Лично я полагаю, что все зависит от личности того, кто наблюдает, и того, за кем наблюдают, — ответил Клейн.

Хоббс кивнул:

— Очень верно подмечено. — Похоже, ответ Клейна начальнику понравился. — Не все люди в состоянии извлечь пользу от изучения паноптической машины. Они просто не выдерживают исходящий от этой идеи свет. А еще меньше они готовы вынести свет самопознания.

— Принуждение людей к самопознанию может оказаться опасным занятием, — заметил Клейн.

— Отчего же? — спросил Хоббс.

У Клейна не было ни малейшего желания провоцировать Хоббса. Не собирался он и вылизывать начальству задницу — хотя бы потому, что Хоббс не из тех, кому это нравится. А впрочем, какая разница? Судьба Клейна все равно уже решена… Раз уж Хоббс пережил песню Дорис Дей в исполнении Клейна, то цитата из Платона его тоже не разъярит.

— Вы помните подземную пещеру, описанную в „Республике“ Платона? Ну, сон Сократа?

Хоббс подался вперед.

— Седьмая Книга, — сказал он. Брови начальника разгладились от возбуждения: казалось, он задержал дыхание. — Поясните вашу мысль.

Клейн проглотил слюну.

— В глубокой пещере, вдали от солнечного света, прикованы люди. Их головы зафиксированы так, что они видят только свои собственные тени, отбрасываемые на стену пламенем костра. Перед теми, кто вступает с ними в разговор, эти пленники отчаянно защищают свое незнание мира, и Сократ спрашивает: „Если бы им в руки попался человек, собирающийся снять с них цепи и вывести на солнечный свет, не убили бы они его?“

Хоббс выпустил воздух из легких так, что, казалось, он вздохнул.

— А вы бы убили его? — спросил он.

Клейн посмотрел на Хоббса долгим взглядом.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Если смотреть на солнце слишком долго, можно ослепнуть.

— И все же никто не видел будущего лучше слепого прорицателя Тиресия: существуют истины, которые можно познать только во тьме.

— Да, сэр. Возможно, в этом и состоит проблема вашей паноптической машины.

Хоббс выгнул бровь:

— Моей машины?

Клейн промолчал.

— А вы храбрый человек, Клейн.

— Я просто хочу выбраться отсюда и получить возможность глядеть на срою тень на стене…

— Человек вашего типа должен бы научиться здесь многому.

— Человек моего типа? — переспросил Клейн и пожал плечами. — Может, только отсюда тени и кажутся такими привлекательными. Вы представляете себе их тем, чем на самом деле они не являются…

Но Хоббс не собирался отпускать Клейна так просто.

— А почему вы считаете, что с вами дело обстоит не так?

Шел бы ты, подумал Клейн, а вслух сказал:

— Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление: я всего-навсего обычный зэк, мечтающий о том, чтобы перед ним поскорее распахнулись ворота тюрьмы.

— Вы уклоняетесь от ответа.

— Даже самые храбрые из нас, — ответил Клейн, — редко набираются отваги для признания существующей реальности.

Веки Хоббса дрогнули: на мгновение Клейну показалось, что начальник сейчас обойдет угол своего стола и заключит его, Клейна, в объятия.

— Virescit vulnere virtus, — произнес Хоббс.

— Боюсь, моя латынь не столь хороша, — признался Клейн.

— Кажется, это переводится как „Сила восстанавливается травмами“.

Клейн подумал о своих травмах — о муках любви, о липовом обвинении в изнасиловании, вследствие чего его и занесло в этот кабинет.

Стал ли он сильнее или просто прибавилось косности и цинизма?

— Это справедливо лишь в том случае, если вы уже были достаточно сильны, — сказал он.

Хоббс торжествующе кивнул:

— Может быть, может быть… Но если дух крепок, отчего не рискнуть?

— Наверное, вы правы, — согласился Клейн. — Вопрос только в том, какой риск и какие травмы.

— Вы полагаете, у вас есть выбор? — спросил Хоббс.

На его лице появилось выражение тоски и отчаяния, что заставило Клейна вспомнить, ради чего он пришел сюда — всего-то и дел, что узнать, предстоит ли ему еще один год отсидки или ждет отеческое напутствие и крепкое рукопожатие на дорожку. А вместо стандартной тюремной процедуры он битый час наблюдает безымянный ужас, весьма смахивающий на безумие, в черных колодцах глаз Хоббса.

— Опять же, — ответил врач, — только иногда.

— Даже у приговоренного к смерти есть выбор, — возразил Хоббс. — Упасть на колени перед палачами или отказаться от повязки на глазах и умереть стоя.

Хоббс, по-видимому, как раз из таких людей. Как врач Рей ощущал сильное желание исследовать состояние начальника, как Марлоу у своего Куртца, и ругал себя за то, что зашел слишком далеко. Но в Хоббсе было что-то гипнотическое. Тем не менее Клейн — всего-навсего заключенный, интересующийся ответом на свое ходатайство об освобождении. И этот заключенный посоветовал врачу осадить назад.

— Да, сэр, — сказал Клейн, — вы абсолютно правы.

Хоббс почуял отступление и, дважды моргнув, откинулся на спинку кресла. Казалось, разговор с Клейном потряс его. Засунув руку в карман, он сжал что-то в кулаке — Клейн понятия не имел, что именно. Будто преследуя отступающего, Хоббс кивнул в сторону бронзового бюста за спиной Клейна и спросил:

— Откуда вы так много знаете о Бентаме?

Клейн прикинул, не заявить ли, что изучает философию кумира Хоббса всю свою сознательную жизнь, но решил, что это слишком опасно: после нескольких десятков лет работы в этой системе Хоббс мог почуять враля с другой стороны тюремного двора.

— От доктора Девлин, — признался он. — Знаете, она судебный психиатр…

— Большинство судебных психиатров не видят разницы между Джереми Бентамом и Джеком Бенни.

Клейн не улыбнулся:

— А доктор Девлин знает, сэр.

Хоббс кивнул головой, успокоившись:

— Необыкновенная женщина. Ваша совместная с ней работа оказалась плодотворной?

— Она написала статью в „Америкен Джорнел оф Психиатри“.

— И ее напечатали?

— Доктор Девлин пока об этом ничего не говорила.

Хоббс фыркнул:

— Знаете, когда Бентам умер, его тело в соответствии с завещанием забальзамировали и поместили в стеклянный ящик. В Лондоне. Кажется, он и по сей день там.

— Да, сэр, — подтвердил Клейн. — И выставлен на всеобщее обозрение. Отныне и навеки.

Зрачки Хоббса снова расширились, и в глазах появилось то самое выражение, от которого у Клейна внутри все сжималось от скверного предчувствия. Начальник, казалось, говорил: „Пойми меня. Будь со мной рядом. Не оставляй меня одного здесь…“ Клейн слышал подобное много раз от родителей, женщин, соседей по блоку; ото всех, кто нуждался в сочувствии и поддержке. Он слышал этот голос от своей бывшей подруги, обрекшей его на все эти мучения. „Дай мне больше, чем ты можешь“, — просили его. К этому голосу примешивался его собственный внутренний голос: „Вали отсюда поскорее, парень“… Сразу вспомнился лозунг Коули: НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО!

— Прекрасно, — сказал Хоббс. — Просто прекрасно. Ирония бентамовского наследия никогда раньше до меня не доходила. Очень вам признателен за неожиданный взгляд на вещи.

— За это я снова должен благодарить доктора Девлин.

А вот это не было правдой: смысл завещания Бентама Клейн постиг сам, но, как говаривал Клетус, не надо сильно умничать — не стоит позволять щупальцам взаимопонимания объединять зэка и начальника тюрьмы. Хватит, и без того много крови из него попили. Пациенты, женщины… Бывшая любовь, а теперь вот Хоббс. Или он, доктор Рей Клейн, становится параноиком? Хоббс внезапно выдернул руку из кармана и поставил перед Клейном бутылочку с пилюлями.

— Врач посоветовал мне принимать эти пилюли три раза в день. Я думаю, он глуп. А что вы на это скажете?

Клейн взял бутылочку в руку и прочитал этикетку: карбонат лития, 400 мг. Голова внезапно опустела: мозг безо всяких эмоций зафиксировал, что Хоббс принимал таблетки, предназначенные почти исключительно для лечения маниакально-депрессивных психозов, которые, образно говоря, являются своеобразными шварцинеггерами среди прочих умственных расстройств.

Вступив в маниакальную фазу, сопровождаемую манией величия и полным отсутствием тормозов, страдающие этой болезнью часто перестают принимать лекарства, что сейчас и продемонстрировал сам Хоббс. Вообще-то словом „маньяк“ в последнее время стали сильно злоупотреблять, но, судя по коричневой бутылочке в руке Клейна, Хоббс по меньшей мере претендовал на этот диагноз. Вот только в отличие от подавляющего большинства других маньяков ему удалось сосредоточить в руках абсолютную власть над множеством человеческих жизней. Клейн взглянул прямо в глаза начальнику тюрьмы; странно, впервые с той минуты, как доктор переступил порог этого кабинета, он был спокоен и уверен в себе. Хоббс вовсе не строил ему ловушек — он на самом деле был безумен.

Хоббс кивнул на зажатую в руке доктора бутылочку:

— Вы мне так и не ответили.

Клейн поставил таблетки на стеклянную поверхность стола.

— Думаю, вам лучше справиться у вашего лечащего врача.

Хоббс нахмурился.

— Но будь я на вашем месте, — продолжил Клейн, — я бы поступил так, как считаю нужным.

Глаза Хоббса переполнились эмоциями. Он кивнул:

— Человек, который поступает иначе, гроша ломаного не стоит. — И, схватив со стола бутылочку, швырнул ее под стол в алюминиевую корзину для мусора.

Бутылочка упала с металлическим звяканьем. После этого в кабинете повисла тишина. Клейн снова перевел глаза на зеленую папку. Проследив за направлением его взгляда, Хоббс притянул папку к себе и раскрыл ее:

— Устроенное вами представление произвело на комиссию благоприятное впечатление, — сказал он.

Клейн промолчал. Хоббс пролистал содержимое папки.

— Знаете, это же идиоты — стоит привести в своем ходатайстве строчку из Нового Завета, предпочтительно такую, которая была бы им знакома, и они тают. Имя Иисуса на них всегда хорошо действует. Поэтому-то вы и пролетели в прошлом году. Не ту позицию заняли.

— Сэр? — не понял Клейн.

— Упрямство, — произнес Хоббс.

— Прошу прощения, сэр, я старался быть достаточно гибким, чтобы принять здешние правила.

— Конечно, и, надо признать, весьма в этом преуспели. Но у каждой медали две стороны, не так ли?

— Да, сэр.

Хоббс заглянул в папку:

— Например, вы лечите людей, и, судя по всему, неплохо; во всяком случае, многие предпочитают покупать вашу помощь, чем получать ее бесплатно от доктора Бара, и я не могу никого за это винить. Как, однако, это контрастирует с произведенной Майрону Пинкли лоботомией…

Клейн надеялся, что его лицо осталось каменным.

— Вы понимаете, что я имею в виду, не так ли? — спросил Хоббс.

— Если вы имеете в виду идею двойственности человеческой натуры, то да, сэр, понимаю.

В лицо доктору ударила кровь, и его охватила неудержимая злость на Хоббса за те издевательства, которым Рей подвергался; на самого себя за то, что он еще надеялся, за то, что стоял здесь, за то, что вообще дышал, за то, что был слишком большим умником для того, чтобы перепрыгнуть через стол и оторвать Хоббсу башку к чертовой матери. Ярость вопила: „Да подавитесь вы своей свободой, мне она на хрен не нужна, я ее и так никогда не имел!“ Голос благоразумия протестовал: именно потому и нужна, что до сих пор у тебя не было возможности ею насладиться. Да и теперь, освободят тебя или нет, свободы тебе не видать.

Голос ярости утих так же неожиданно, как и зазвучал, оставив после себя пустоту. Клейн задрожал от ветерка, нагнетаемого потолочным вентилятором. Рубашку можно было выжимать. Хоббс со шлепком захлопнул зеленую папку.

— Вы свободны, Клейн, — сказал он.

Клейн молча уставился на него.

— Комиссия согласилась с моими рекомендациями. Завтра в двенадцать дня вас передадут на попечение вашего инспектора по надзору.

Хоббс встал и протянул Клейну руку. Клейн тоже поднялся на ноги и пожал руку начальника.

— Спасибо, сэр.

— Теперь можно и улыбнуться, Клейн.

— Да, сэр.

Но Клейн не улыбался: ощущение пустоты не исчезало. Доктор знал, что если ей предстоит заполниться, то не весельем и радостью, а мучительной болью утраты, и боялся этого. На том и стой, приказал он себе, пока не окажешься в безопасном месте. Клейн отпустил руку Хоббса.

— Восемьдесят девять процентов освобожденных рано или поздно вновь попадают в эти стены, — добавил Хоббс. — Не окажитесь в их числе.

— Не окажусь.

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать? — спросил Хоббс.

Клейн замялся. Все, что ему оставалось сделать — все! — это выйти из этого кабинета и пересидеть где-нибудь в укромном уголке предстоящие Двадцать четыре часа, а после можно хоть на пляж отправляться в Галвестон-Бей. Сама мысль о свободе внезапно вселила в него страх, что вот сейчас, накануне освобождения, он чем-либо рассердит Хоббса. Клейн припомнил слова Клетуса насчет того, что задница доктора останется в распоряжении капитана до тех пор, пока Клейн не выйдет за ворота.

— Не стесняйтесь, говорите, — подбадривал Хоббс.

Клейн взглянул на него:

— При существующем положении вещей Коули не сможет один управляться в лазарете.

— Доктор Девлин неоднократно ставила меня об этом в известность. Ничего, скоро все изменится.

Клейн не смог удержаться:

— Прошу прощения, сэр, но лазарет — наш общий стыд.

Хоббс выпрямил плечи:

— Тюремная больница — это мой позор, доктор Клейн. — Сумасшествие, выглядывающее из зрачков Хоббса, стало заметнее. — И ваши, если не мои собственные жалобы были услышаны. Уверяю вас, что на фоне событий, в преддверии которых мы находимся, обстановка в лазарете может считаться несущественной.

Клейн с удивлением попытался понять мысль Хоббса; по-видимому, это отразилось и на лице, поскольку Хоббс внезапно замкнулся. Его голос по-прежнему подрагивал от сдерживаемой страсти.

— Рад это слышать, сэр.

— Тогда заодно радуйтесь и тому, что вам не придется быть этому свидетелем. — С этими словами Хоббс повернулся, пересек комнату и подошел к окну, выходящему на север.

Он посмотрел вниз, на хмурые мегалиты камерных блоков; руки начальника дрожали, и он стиснул подоконник. Все его тело, казалось, подрагивало, сопротивлялось какой-то невероятной силе.

Клейн, глядя ему в спину, не мог сообразить, получил ли он разрешение идти. Неожиданно он ощутил, что боится не только за себя. Неизвестно, насколько поглотила Хоббса болезнь, но все его действия, казалось, только тонкая струйка, сочившаяся из-под крышки психической шкатулки Пандоры, из последних сил удерживаемой начальником тюрьмы. О каких грядущих улучшениях он говорил? Не спросить ли его об этом? Может, подойти к Хоббсу и положить ему руку на плечо?.. Не его это собачье дело… И все же Клейн против своей воли шагнул к Хоббсу.

— Желаю удачи, Клейн.

Хоббс сказал, не отрывая глаза от окна. Клейн остановился на полушаге.

— И спасибо вам за беседу.

В голосе Хоббса прозвучала решимость, которая значила больше, чем просто желание закончить встречу. Клейн промолчал: если Хоббс обернется, то что-то, возможно, случится. Но Хоббс не обернулся.

— И вам удачи, начальник, — пожелал Клейн.

Хоббс, застыв в том же положении, медленно кивнул два раза подряд.

Рей Клейн молча шагнул к двери, открыл ее и, так и не сказав ни слова, вышел из кабинета начальника тюрьмы.

 

Глава 9

Тони Шокнер заблудился. Он, конечно, слышал, что под обширными подвальными складскими помещениями тюрьмы пролегли прямо-таки джунгли, но чтобы такие… Он шел по подземелью уже двадцать минут, и размеры этого лабиринта внушали ему робость.

Старый босс ремонтной службы Деннис Терри, который, ссутулившись, трусил перед Шокнером, говорил, что если к подземелью добавить еще и систему канализационных стоков, то оно будет обширнее наружного комплекса. Здесь, в темных, затхлых закоулках, одни заключенные прятались, чтобы выгонять самогон из картофеля или квасить брагу из апельсинового сока и хлеба, другие кучковались для того, чтобы пустить по кругу отточенную пипетку для закапывания в глаза раствора героина или кокаина; сюда спускались шлюхи, чтобы ртом или задницей заработать блок „Лакки Страйк“ или коробку батончиков „Херши“, в то время, как других, сопротивлявшихся всерьез или для вида, затаскивали сюда, чтобы подвергнуть групповому изнасилованию. Деннис Терри, возможно, был единственным зэком, знавшим эти джунгли до последнего уголочка. А уж среди охранников такие знатоки и близко не стояли.

Шокнер, пригнувшись, следуя Терри в сырых извилистых поворотах, тащил двухколесную тележку с двумя газовыми баллонами с кислородом и ацетиленом. Через плечо свисал моток резинового шланга, присоединенный одним концом к головкам баллонов, а другим — к горелке. Терри с фонарем, с инструментами на поясе и защитными очками на шее шел слишком быстро, и Шокнер то и дело просил его притормозить. Горелка и шланг постоянно соскальзывали с его плеча. Одежда насквозь пропиталась потом и противно липла к коже.

— Далеко еще? — спросил Шокнер.

Терри за шумом не расслышал.

— Деннис! Далеко еще? — закричал Тони.

Терри откликнулся через плечо:

— Еще ярдов тридцать, а там и ступеньки.

— Ступеньки? Господи, какие еще ступеньки?

Старик не ответил. Подземное царство Терри представляло собой темную, грязную, заросшую жиром и ржавчиной путаницу постанывающих стоков и шипящих труб. Шокнеру казалось, что его занесло прямо в фильм „Чужие“. Жуть… И почему Эгри не послал сюда кого-нибудь другого? Псих. Эгри не доверял Терри, да и вдохнул слишком много порошка. Шокнер треснулся локтем о выступавшее из-под пола колено толстой трубы и громко выругался. Труба свидетельствовала о том, что все это дерьмо продолжается и ниже. Господи… Тони знал, что он парень не из мастеровых: вся эта механика ему всегда поперек горла стояла. Он даже масло в своей машине не любил менять, а уж эту пакость… В некоторых местах каша из клапанов, манометров, воздуховодов и проржавевших фланцев опускалась ниже потолка на добрый фут. Тогда даже Терри приходилось пригибаться, чтобы не расшибить голову, а ведь он был ниже Шокнера сантиметров на пятнадцать. Шум стоял ужасный, вытяжные вентиляторы и их приводные моторы завывали, гоняя липкий воздух туда-сюда по жестяным коробам. К тому же доброй половине всего этого механического дерьма уже перевалило за сотню, и все здесь скрипело, хлопало и трещало так, будто вот-вот развалится. Эгри пообещал Шокнеру самую безопасную часть операции, но при ближайшем рассмотрении такого впечатления не возникало. У Тони стали проявляться первые признаки клаустрофобии, и он с большим удовольствием присоединился бы к парням наверху, вооружившись отточенным прутом и банкой растворителя.

Терри остановился:

— Пришли.

В конце короткого прохода с левой стороны виднелась тяжелая дубовая дверь. Терри соответствующим инструментом сбил с двери замок. За ней открылся узкий лестничный пролет каменных ступенек, ведущих вверх. В отличие от большинства ступеней в этой тюрьме, кромки этих оказались острыми и нестертыми, — видимо, здесь ходили достаточно редко.

— Тебе придется мне помочь, — сказал Шокнер.

— Конечно, — согласился Терри без особого энтузиазма.

Деннис подвесил фонарь к поясу, забрал у Тони газовую горелку и ухватил рукоятку тележки. Шокнер взялся за тележку снизу, приняв на себя большую часть веса. Стараясь шагать в ногу, они начали подниматься по лестнице; Шокнер на каждом шагу задевал стены бедрами и плечами. На верхней площадке их ждала еще одна дверь — на этот раз из листового железа. Замок был современным и выглядел достаточно серьезно. Терри не пытался его взломать.

— Пришли. — Голос его дрожал от усталости.

Шокнер опустил колеса тележки на пол. Терри сбросил шланг с плеча и передал Шокнеру фонарь.

— Подержи, — попросил он.

Затем Терри повозился с вентилями баллонов, донеслось шипение газа. Деннис достал из кармана зажигалку „Зиппо“ и поднес огонек к горелке. Из ее сопла сантиметров на тридцать вырвалось лохматое пламя. Терри покрутил регулятор, и пламя, сократившись, превратилось в синий конус, с силой бьющий из горелки. Деннис опустил на глаза очки.

— Ты бы отвернулся, — посоветовал он Шокнеру.

— А курить можно? — спросил тот.

— А почему нет? — ответил Терри.

Шокнер присел на ступеньку в неясном свете горящего ацетилена и закурил „Уинстон“. Увлекаемая сквозняком, гуляющим по тоннелю, едкая вонь горящей стали повалила вниз. Шокнер внезапно задумался, каким образом Эгри умудрился заставить массу окружавших его людей совершать глупости вроде этой. А может, и не так уж много. Может, во всем этом деле задействовано от силы десять ребят, весь план в голове у Эгри, а остальные просто играют отведенные им роли и являются запалом для всех прочих зэков. А из этого десятка только у него, Шокнера, да у этого Терри есть еще кое-какие признаки умственной полноценности. А впрочем, черт возьми, может, все не так и безумно, как кажется? Вон в большом мире стоит моче ударить в голову какому-нибудь там президенту или генералу, и пожалуйста — миллион парней отправляется на край земли, чтобы в поганой пустыне убивать таких же, как они сами.

Шипение горелки на верхней площадке внезапно стихло, и в обступившей со всех сторон темноте светился только кончик сигареты Шокнера.

— Готово, — сообщил Терри.

Шокнер наступил на окурок и зашагал вверх по ступеням. Терри плечом выбил дверь, и они с Тони шагнули в чернильную тьму. Терри забрал у Шокнера фонарь, пошарил по стене и включил свет. Комнатка размером три на три с половиной была пуста; только к стенам привинчены ряды больших распределительных шкафчиков с кабелями, выведенными к стальной коробке, отстоящей на двадцать сантиметров от потолка. По одну сторону коробки находились древняя дверца.

— Мы точно под подвалом сторожевой вышки, — сказал Терри.

Шокнер кивнул.

Терри показал на стальную коробку:

— В этой малышке сходятся все электрические и телефонные провода, сигнализация, видеокабели и подобное дерьмо. Отсюда они тянутся до административного корпуса и далее до самой проходной. Тебе придется подсадить меня к себе на плечи. Выдержишь?

— О чем речь.

Терри посмотрел на часы:

— В нашем распоряжении тридцать минут. Когда мы все это порежем, сработает противопожарная сигнализация, но к тому времени нам будет начхать. Дай курнуть.

Шокнер протянул пачку „Уинстона“; Терри взял одну сигарету и, отломав фильтр, закурил. Некоторое время они молча дымили, причем Терри стряхивал пепел несколько чаще, чем это было необходимо.

— Считаешь, это никчемная идея, не так ли? — спросил наконец Шокнер.

Терри, не сводя глаз с кончика сигареты, лишь горько усмехнулся.

— Ладно, не бойся, говори, — подбодрил Шокнер.

— Нев сказал, что должно быть сделано…

— Это не значит, что у тебя не может быть своего мнения.

Терри продолжал смотреть на растущий столбик пепла.

— Лет эдак девять назад, — начал он наконец, — меня вызвали на заседание комиссии по освобождению. Я долгое время думал, каково оно — снова оказаться на свободе, — и понял, что если мне повезет, то до конца жизни придется сколачивать полочки в захудалой мастерской или бегать в бумажном картузе по закусочной, пока какой-нибудь пуэрториканский пацан не обучит меня, сколько пикулей класть в гамбургеры. А уж если мне совсем повезет, то я подцеплю бабу — из тех самых одиноких, что готовы перепихнуться и с бывшим зэком, куплю подержанную лайбу и стану вырезать из газет купоны „предъяви и получишь двадцать пять центов скидки“. А еще у меня будет две комнатенки и пустой холодильник где-нибудь в мексиканском квартале Ларедо… — Терри поднял на Шокнера глаза: в них отразились неизбывные боль и страх. — А здесь на меня работают двести человек! Сам начальник тюрьмы спрашивает моего совета. — Терри мотнул головой в сторону стальной коробки за спиной. — Это я предложил присобачить сюда эту дрянь. Я здесь ем как человек. Я живу как человек. Я могу называть Эгри и Дюбуа по имени прямо в лицо. И при случае они просят меня помочь им. — Он остановился и продолжал уже не так страстно: — Так что послал я эту комиссию куда подальше.

Затянувшись так, что огонек достиг его пальцев, Терри бросил окурок на пол и старательно растер ногой.

— Нев что-то там рассказывает о пяти годах, — продолжал он. — Да не будет никаких пяти годов! Всей нашей тюряге после этого конец, а я люблю ее! Ты понимаешь, люблю?

На лице Терри застыло выражение глубокого отчаяния.

— Я не смогу начать все сначала в другом месте, Тони. Это конец. Я не смогу без „Речки“. Если меня переведут в Хантсвилл, я проведу остаток дней, моя полы и стреляя бычки у таких, как ты.

— Ты видишь только мрачную сторону дела, — начал было Шокнер, но, еще не договорив до конца, понял, что сморозил глупость. Терри пропустил его слова мимо ушей.

— Это твоя первая ходка, верно?

Шокнер кивнул. Терри тоже понуро покачал головой. В первый раз за весь день где-то в глубине души Тони шевельнулся страх. Терри снова взглянул на часы:

— А ведь мы могли бы вдвоем здесь пересидеть всю заваруху…

В глазах старика светилась такая собачья мольба, что Шокнер в смущении отвел взгляд.

— Но эти нигеры убили Дюбуа. Нев говорит, что нельзя им это спускать, а он никогда раньше не ошибался.

— Да кому какое дело, кто там убил этого Дюбуа? А здесь мы можем прожить много дней, — торопливо уговаривал Терри. — У меня такие тайники, заначки… Жратва, видюшник, наркота — чего только душа пожелает! Нева отправят в Хантсвилл и упрячут там в карцер до самой смерти, а мы, когда все поутихнет, спокойно выйдем и посмотрим, сам ли этот псих подох или его зацапали…

В голове Шокнера царила суматоха, но внезапно он будто наяву услышал голос Эгри: „Семпер фи, так твою, Тони…“ Эгри всегда относился к нему, Шокнеру, хорошо и никогда не обижал. Если у Тони и был когда-либо отец, так это он — Нев Эгри. И даже больше чем отец — друг! Семпер фи, твою мать… Он поднял глаза на Терри; неясно, что написано на его лице, но Деннис побелел как бумага.

— Поговорили — и хватит, Деннис, — отрезал Шокнер.

Повернувшись, он вышел из комнатушки, бросив через плечо:

— Закончишь — позови меня.

Спустившись по лестнице, Тони присел на ступеньку и закурил. Сверху, заглушая шум вентиляторов и труб, доносились всхлипывания старого зэка.

 

Глава 10

Клейн прошел мимо офицера-воспитателя Сяня и вступил в магнолиевые окрестности лазарета, испытывая сильное головокружение. Завтра ему предстоит выйти на свободу. На волю. То, что Коули называл „Пи Вайн Спешл“, прибыло наконец на станцию, и у Клейна в руке был билет. Но вся радость предстоящего освобождения омрачалась скверными предчувствиями. А тут еще капитан Клетус при выходе Рея из административной башни сказал: „Ходи на цырлах, Клейн: у тебя еще хватит времени обделаться“.

Вообще-то Клетус из тех, кто, поздравляя родную бабушку с девяностолетием, не может удержаться, чтобы не предупредить старушку, что у нее еще осталось достаточно времени, чтобы обделаться. И все же Клейн железно предчувствовал, что уже заготовлена огромная куча дерьма, в самую середину которой ему предстоит вляпаться. Доктор старательно припоминал события сегодняшнего дня, чтобы как-то оправдать свою тревогу, но никаких поводов для волнения не находил: ну, на Генри Эбботта снизошло озарение, и он предупредил, чтобы доктор держался подальше от Нева Эгри. Ладно, но ведь Эбботт — не метеорологический спутник США, верно? Да, Хоббс оказался натуральным сумасшедшим и туманно пророчествовал о грядущих „улучшениях“. И все! Абсолютно все. Нет, он, Клейн, все-таки больший псих, чем Эбботт и Хоббс вместе взятые… „Только храбрейшие из нас…“ Мама дорогая, надо же такое брякнуть… Однако сработало. Ладно, нечего об этом думать и обманывать самого себя: правда в том, что у Клейна поджилки тряслись при одной мысли о возвращении в большой мир, и он, чтобы оправдать себя, искал отсутствующий подтекст в откровениях сумасшедших. Страх свободы унизителен, и Клейн просто пытался заглушить свой стыд. Не Клетуса с Хоббсом он боится, а будущего своего!

А тут еще и Девлин… Она сейчас в том мире, куда скоро предстоит вернуться и ему. Как прикажете с ней поступать? И нужно ли вообще что-то предпринимать? Да и хочется ли ему? А ей? А достаточно ли велик его член? И работает ли он еще вообще? Нравится ли ей оральный секс? И ведь он даже не имел понятия, есть ли у нее дружок… Он ее об этом никогда не спрашивал. По всем приметам она убежденная лесбиянка. С другой стороны, заядлая болельщица и единственная из всех знакомых ему женщин, которые заключали пари и азартно спорили о голах и очках. Насколько Клейн слышал, слабость к гольфу, футболу и боксу никогда не была свойственна лесбиянкам. Правда, спорт нельзя назвать сильной стороной и самого Клейна: он никогда не блистал в школьных командах, и самым ярким воспоминанием об уроках физкультуры был образ отягощенного пивным брюхом тренера, гонявшего мальчишек вокруг футбольного поля и время от времени вопившего: „Пошевеливайтесь, вьетконговцы уже сели вам на хвост!“ Неизменные неудачи преследовали Клейна в подобного рода начинаниях, сопровождавшие их унижения и насмешки и послужили, по мнению Рея, причиной его несколько эксцентричной любви к каратэ. Но ведь каратэ — это, в общем, не спорт. Насколько Клейн знал, все эти школьные футбольные герои отрастили изрядные брюха и обзавелись визгливыми детишками и нежеланными женами — ублюдки, одним словом. А вот он, могучий Клейн, воин „шотокана“, шел к более высоким целям. И сидит сейчас в гнусной тюряге…

Какого хрена, спросил он себя, нашла Девлин в таком придурке, как он? В таком потасканном подонке и осужденном насильнике? Да, унизительно, но факт: Клейн боится свободы… Впервые с тех пор, как Клейн бросил курить, ему отчаянно захотелось затянуться.

Внезапно перед ним выросла массивная туша Эрла Коули с охапкой простынь и наволочек. Негр кисло посмотрел на врача:

— Там тебя Девлин ждет в кабинете.

— А я и не знал, что она сегодня придет, — удивился Клейн.

— Это сюрприз. Говорит, что хочет показать тебе нечто выдающееся. Свою письку, наверное; по-моему, у этой сучки началась течка.

Слова Коули покоробили его.

С самых первых дней появления Девлин в лазарете язык Коули стал еще грязнее. Клейн никогда раньше не задумывался над причинами этого. Да в этом и не было нужды: видно, Девлин просто постоянно напоминал Коули, кем был когда-то Клейн и кто сейчас она: белый человек с будущим. Сегодня будущее обозначилось и для Клейна, что Коули легко прочитал на его лице.

Когда Клейн только-только начинал работать здесь, Коули сразу посоветовал ему никогда не заводить в „Речке“ друзей. Дружба была роскошью, а роскошь влечет за собой мучения, рано или поздно все равно придется расстаться. Сейчас боль светилась в желтых глазах Коули. Негр прошел мимо Клейна и ступил на лестницу.

— Лягуша! — окликнул его Клейн.

Коули остановился, но не обернулся. Клейн колебался: ему казалось, что сейчас он вгонит в эту широченную спинищу острый нож. Он сглотнул.

— Они отпускают меня, — сказал он. — Завтра в полдень.

Коули так и не обернулся; его массивные плечи медленно приподнялись и снова упали.

— Только не жди от меня поздравлений.

— Я и не жду, — ответил Клейн.

Повисло неловкое молчание. Затем Коули взглянул через плечо; его голос подрагивал:

— Парни привыкли платить мне за работу. У меня здесь работа халявная. А за эти дни одно мытье полов обошлось мне в три упаковки валиума.

— Я заплатил тебе, Лягуша, — сказал Клейн.

Коули моргнул и покачал головой:

— Может, ты заплатил мне даже слишком много.

У Клейна сжалось сердце: ему очень хотелось сказать негру прямо здесь, сейчас, многое, что он знал, но никогда не произносил вслух: слушай, парень, ты — терапевт от Бога! Да я горжусь тем, что хожу с тобой по одной земле! Ты великий человек и великий лекарь. И великий друг… Мне страшно жаль, что ты не выйдешь завтра отсюда вместе со мной, но я ничего не могу поделать. И мне очень жаль, мать твою растак, что ты мой самый близкий друг, и с этим я тоже ничего не могу поделать; а если бы и мог, то не стал бы, даже если тебе это не нравится. Слышишь меня, толстая харя?..

Эти слова отдавались в голове Клейна, но застряли где-то в груди. Он почувствовал себя идиотом.

— Я подойду минут через десять.

Коули фыркнул и исчез за поворотом лестницы.

Клейн треснул ладонью по стене: черт возьми все это заведение и его вместе с ним!.. Оттолкнувшись от стены, он направился к кабинету. Хрен с ним. Он выходит отсюда, а злость испытывать легче, чем боль. Плевать на все. А почему нет? Через двадцать четыре часа все, включая и Коули, станет только неприятным воспоминанием. И все-таки Клейна коробило от чувства горечи и вины. Распахнув дверь в кабинет, он сразу увидел Джульетту Девлин.

И мысленно отступил назад.

Девлин стояла спиной к нему, облокотившись на стол, и, оттопырив попу, листала медицинский журнал по неврологии. Между пальцами ее руки дымилась сигаретка „Уинстон Лайт“. Клейну всегда нравились курящие женщины — курение отбрасывало некую тень на их Богом данное совершенство, и Рей мог терпимее относиться к своим собственным многочисленным и разнообразным недостаткам. А в отношении Девлин эта плохая привычка имела большое значение, поскольку, по мнению Клейна, ее совершенство было абсолютным. Она была высокая, а ноги росли из шеи, что нравилось Клейну еще больше, чем пристрастие девушки к „Уинстон“. К тому же у нее были небольшие, крепенькие на вид груди, — во всяком случае, Рей на это надеялся, поскольку до сих пор не представилась возможность увидеть их в натуре. Но, главное — крутенькая, мускулистая попочка и трехсантиметровая щелочка вверху между бедрами. Созерцание ее привело Клейна в такое состояние, что он возжелал провалиться сквозь землю. К тому же у Девлин потрясающе варил котелок. Это тоже нравилось Клейну, хотя ни на йоту не облегчало его теперешнего состояния.

Девушка повернула голову и взглянула на Клейна: длинная шея, правильные черты лица, карие глаза, которые не дрогнули, встретившись с ним взглядом… Короткая стрижка, придававшая ей вид хулиганистого мальчишки, была последним пятнадцатисантиметровым гвоздем, вбитым в ручки и ножки безнадежной страсти Клейна.

Мощная волна ощущений сплавила нервные окончания Клейна в единое целое, но в следующее мгновение рефлексы, произраставшие из суровой программы выживания, подавили неуместное желание и затолкали его, вопящее и брыкающееся, в самый дальний уголок подсознания.

Увидев лицо доктора, Девлин выпрямилась и повернулась.

— Что-нибудь не так? — спросила она.

Клейн медленно попытался обуздать себя — еще один аспект его сложных отношений с женщинами: ему всегда казалось, что догадайся они хоть на миг о бурлящем содержимом в его голове, немедленно бы припустили прочь, взывая к полиции о помощи. И это для него не шутки. Он понимал, что по отношению к Девлин подобные опасения излишни. Она производила впечатление человека, знавшего жизнь не только с парадной стороны, но старые привычки умирают не скоро.

— У Коули сегодня плохой день, — сказал он.

— Ничего, переживет, — ответила Девлин.

Ответ рассердил доктора. Кажется, он был услышан в том самом изолированном уголке подсознания.

— Переживет? — переспросил Клейн. — Все мы до поры до времени переживем. Если есть ради чего жить.

Девлин посмотрела на него:

— А вы ради чего живете?

— Не знаю, — признался Клейн. — Поэтому у меня сегодня день тоже не фонтан.

На лице Девлин отразился испуг:

— Комиссия отказала вам в освобождении?

Клейн и не знал, что она в курсе дела. Наверное, Коули сказал…

— Нет, — ответил он. — Завтра я могу уходить. В полдень.

Девлин расплылась в улыбке.

— Но это же здорово! Разве нет?

Клейн разозлился на себя оттого, что девушка, похоже, радовалась больше, чем он сам. Бессмыслица какая-то.

— Ага, еще бы, — согласился он.

— А почему вы не предупредили меня о заседании комиссии?

Клейн пожал плечами:

— Да я как-то не подумал, что это вас касается.

Щеки Девлин вспыхнули.

Клейн торопливо добавил:

— Я имею в виду, что хотел держать это при себе.

— Но почему?

До сих пор Клейн над этим не задумывался, но сейчас не замедлил с ответом:

— Потому что вы пожелали бы мне удачи, и переживали бы за меня, и надеялись, а мне дали бы от ворот поворот, тогда пришлось бы делать вид, что для меня это не такой уж сильный удар.

Повисло молчание: Девлин вникала в смысл сказанного.

— Ерунда, — сказала она наконец.

— Возможно.

Девлин отвела руку с зажатой между пальцами сигаретой ладонью вверх:

— Я могла бы написать вам рекомендацию, чем-то помочь…

— Знаю, — сказал Клейн.

Именно такой сцены он и старался избежать, не сообщая Девлин о предстоящем заседании комиссии.

— Я не хотел вашей помощи.

Лицо Девлин снова залилось краской. Она окатила Клейна долгим твердым взглядом и затянулась сигаретой. К своему удивлению, Клейн почувствовал, что на комбинацию высоких скул, сложенных колечком губ и твердого взгляда его мужское естество незаметно ответило неудержимой эрекцией.

Девлин выдохнула облако дыма.

— Знаете, Клейн, — произнесла она, — иногда мне кажется, что вы не совсем уж конченый человек.

Так: кажется, он ее разозлил. Ладно, по крайней мере не придется заботиться о том, как вести себя с ней там, в большом мире. Ему все равно нужно было побыть одному, а она за неделю доведет его до истощения. Но тут же он мысленно согласился быть доведенным до истощения именно Девлин. А та невозмутимо раздавила в пепельнице окурок и продолжала:

— Вы умны, образованы и иногда способны меня развеселить, что в подобном месте само по себе является немалым достижением.

— Вот спасибочки, мисс Девлин, — сказал Клейн.

Девлин по-прежнему без улыбки пересекла комнату и приблизилась, Клейн с трудом устоял на месте.

— Иногда, — продолжала Девлин, — я даже подумывала, как было бы здорово вам отсосать.

Перед глазами Клейна все поплыло. Он моргнул и, отчаянно надеясь устоять, постарался сохранить подобающее выражение лица, по его мнению, мужчине, достойно принимающему известие о том, что очаровательная женщина хочет ему отсосать.

Девлин остановилась, чуть не наступая ему на ноги.

— Но большую часть времени, — произнесла она, — я склонна считать вас жопой. — Соединив для наглядности большой и указательный пальцы колечком, она повторила, держа руку перед его лицом: — Абсолютной жопой.

Клейн рылся в памяти, пытаясь отыскать достойную отповедь, но под гипнотизирующим взглядом девушки умные мысли в голову не лезли. Привет, я Рей Клейн, и я жопа. Абсолютная жопа. Благодарю за внимание. Рот Клейна будто заполнился надутым презервативом. Да не молчи ты, ради Бога..

— Мне бы закурить! — крикнул он.

Девлин была всего на четыре-пять сантиметров ниже его ростом, и ее глаза находились почти на одном уровне его глаз. Лицевые мускулы вокруг ее глаз дрогнули. Удивленно? Или презрительно, чего он, Клейн, несомненно, заслуживает, как никто другой?

— А я думала, вы бросили, — сказала она.

— Я и бросил, — сказал Клейн. — Но теперь, когда я точно знаю, что я жопа, мне стоит начать снова

Говоря это, он следил за тем, как Девлин медленно расстегнула две верхние кнопки на своей блузке; ее взгляд опустился к его губам.

— Тогда начинайте, — разрешила она.

Клейн с трудом сдержался, чтобы не облизнуться. Вместо этого он тоже уставился на губы девушки: они, так же как и ее щеки, полыхали от прилива крови. Где-то внизу, под пропитавшейся потом джинсовой тюремной дерюгой, вырываясь из-под контроля, взыграло естество Рея. Ницшеанская философия выживания Клейна более двенадцати месяцев помогла ему воздержаться от того, чтобы начать подбивать под Девлин клинья, — он не позволял себе даже задумываться над формой и цветом ее сосков, густотой волос на лобке и над несомненной прелестью щелочки между ягодицами. Вместо этого он искал успокоения над старыми номерами „Хастлера“, которые иногда принимал в своей подземной части клинике в качестве платы за лечение. Более того, если Девлин и давала ему как-то понять, что находит его привлекательным, он даже не смел замечать этого. Но теперь он без пяти минут на воле: теперь можно курить, мечтать и быть такой большой жопой, какой только он пожелает. Мужское достоинство Клейна полностью поддерживало мнение своего хозяина, требуя немедленных действий. Ведь Клейн достаточно свободен и для того, чтобы стащить с себя эти чертовы портки и дать Девлин попробовать на вкус то, чего она так недвусмысленно хотела.

Но вместо этого Клейн стоял истуканом и таращился на припухшие губы Девлин.

Девлин запустила руку в волосы на его затылке. Клейн почувствовал, как, сжав пальцы в кулак, она притянула его голову к себе; затем приоткрыла рот и поцеловала его.

Клейн закрыл глаза, явственно ощущая, как вся его нервная система разливается целым морем расплава меди. Его руки, большие и неуклюжие, повисли вдоль тела; внутри, казалось, тоже все обмякло и опустилось. Чувствуя, как весь он растворяется и исчезает, он слился с женщиной в единое целое. Даже член его, прижатый к животу Девлин, перестал быть отдельной частью тела, поглощенный морем ощущений. И совсем уж непонятно, его ли язык находился во рту женщины или наоборот. Из его груди вырвался стон, подозрительно похожий на всхлип. Только позже Рей осознал, что это был самый приятный момент в его жизни, момент полного и абсолютного блаженства. Сейчас же он был не в состоянии соображать.

Девлин отвела его голову от своей. Клейн, слегка покачиваясь, медленно открыл глаза и обнаружил, что женщина смотрит на него. Кажется, она и сама шокирована своими действиями. Возможно, она не так уж и хладнокровна, как считал Клейн. Внезапно его пронзила ужасная мысль: она передумала! Тот самый поцелуй, что явил Клейну смысл блаженства, раскрыл ее кошмарную ошибку. Он всего-навсего вонючий зэк, недостойный ее внимания. Но тут проснувшиеся могучие мужские инстинкты потеснили интеллигентские сомнения и взяли под контроль тело Клейна. Обеими руками он сгреб Девлин за талию и прижал ее бедра к своим, в страхе ожидая, что она съездит его коленом по яйцам. Но губы девушки снова раскрылись, и язык пригласил к очередному поцелую. Что он и сделал.

Клейн сжимал ее талию, чувствуя своими ладонями твердые выступы тазовых костей; под тонкой блузкой напряглись мышцы. Рей потянул из джинсов ее блузку и остановился, зажав в кулаках. Его губы скользнули по ее губам, и щека прижалась к ее щеке. Он ощущал ее дыхание у своего уха. Все оказалось не так просто, как должно было быть. И внезапно все те чувства, которые Рей так долго держал в самых дальних уголках своего сознания, своей памяти, начали разом сотрясать прутья своих клеток, завывая и требуя внимания: секс, горечь, печаль, веселье, одиночество, надежда, возбуждение, гнев, снова печаль и еще печаль… Сожаление об осенних листьях и зимних закатах над заливом, сожаление о друзьях, которых он потерял и которых не смог завести; о людях, что умерли у него на руках, и о людях, которым, подобно Винни Лопесу, скоро предстояло умереть. Об Эрле Коули и Генри Эбботе и о многих других, которые больше никогда не увидят смену времен года вне стен этой проклятой каталажки. О боли и ярости, которые забросили его, Клейна, в это проклятое место, и о боли и ярости, которые он познал уже здесь. О человеке, которым он мог бы быть, и о том, которым он был когда-то. И Клейн понимал, что, несмотря на упорную битву с самим собой, ему не удалось сберечь свое сердце от проникновения туда своих собственных призраков и призраков этой тюрьмы.

Он чувствовал, как груди Девлин прижимаются к его груди, как его член трется о живот женщины и одинокий огонь сжигает его грудь. И это тоже несло сожаление и печаль: единственная плоть, к которой прикасался Клейн за три года в тюрьме, принадлежала больным мужикам — зэкам. А сейчас его пальцы касались кожи женщины, и не просто женщины, а самой красивой, по его мнению, во всем мире. Руки доктора дрожали. Он запустил их под блузку. И когда прикоснулся к ложбинке на спине женщины, легион безымянных чувств снова восстал. Закрытые глаза наполнились слезами, а мучительная горечь и боль, вырвавшись наконец на волю, перехватила его сердце. В эту минуту все сожаления и все желания, все прошлое и все будущее соединились воедино в одном-единственном мгновении настоящего. И в этом настоящем Клейн любил ее. Окончательно и навсегда. И знал, что будет любить ее до тех пор, пока и он сам, и его чувства не обратятся в прах.

— Клейн? — спросила Девлин.

Ее озабоченный голос отрезвил его, и Рей догадался, что его слезы падают ей на шею. С тех пор как он стал взрослым, он ни разу не плакал на глазах у женщины. Ни разу. Его охватил такой стыд, что все остальные чувства отодвинулись на задний план. Он продолжал прижиматься к щеке Девлин, чтобы она не могла видеть его лица.

— С тобой все в порядке?

— Все нормально, — ответил Клейн ровным твердым голосом. — Только не надо ничего говорить.

Это был стыд того уникального сорта, который мужчина может испытывать только перед женщиной и никогда — перед другим мужчиной или самим собой: стыд от того, что его слабость и боль выставлены напоказ. Клейн был прекрасно осведомлен о существовании целых гектаров литературы о выгоде подобного рода представлений, причем все они были щедро сдобрены враньем. Клейн не верил ни единому слову этой макулатуры: поскольку не в их власти понять или облегчить боль, единственная выгода, которую женщины получали, — это моральное преимущество, за что и хватались непременно обеими руками. Может, звучит немного странно, но Клейн предпочел бы рыдать на коленях перед Невом Эгри, чем перед любимой женщиной. Если тебя окатит презрением мужчина, с этим еще можно мириться, но терпеть то же от женщины — а кто из них в глубине души не презирает мужчин? — хуже смерти. Скажи он это Девлин, и она, скорее всего, сочла бы его психом, и не без оснований, но Клейн достаточно насмотрелся на плачущих мужчин и на их отношения с женами, девушками и матерями, чтобы не сомневаться в своей правоте.

Он опустил голову к ее шее и слизнул свой стыд вместе со слезами, приказав собственному сердцу не размягчаться. Затем он поцеловал Девлин в губы.

Теперь блаженство и стыд отступили на задний план, уступив место откровенному желанию. Никаких самокопаний, никаких сожалений: он покусывал ее губы, все ее лицо; он проводил пальцами по долгому белому изгибу ее горла; он стискивал в горстях нежную кожу ее спины с такой силой, будто намеревался сорвать ее с ребер и позвоночника. Из горла Рея вырывались неясные хриплые звуки, прерываемые только поцелуями, завываниями и причитаниями, жалобы на обиды такие грубые и нужду такую глубокую, что эта песня без слов вырывалась, казалось, из самого его существа. Прижав женщину к груди с такой силой, что ее ноги почти оторвались от пола, Клейн потащил ее через всю комнату, продолжая покусывать щеки, шею и тонкую натянутую кожу над ключицами. Только когда Девлин уперлась спиной о стену возле двери, Клейн, продолжая прижимать ее к выкрашенным желтой краской кирпичам, остановился и взглянул на нее.

Грудь Девлин быстро вздымалась от частого дыхания. Ее глаза казались огромными от восторга, граничащего со страхом. Она откинулась плечами и головой к стене, прижимаясь животом к члену Клейна; ее влажные красные губы тянулись к Рею. Клейн посмотрел на женщину, чувствуя, что созерцание ее сверхъестественной красоты наполняет его такой болью, которая сильнее всей пережитой им в тюрьме. Девлин отвернулась и опустила голову; ее веки полузакрылись; она подняла свою блузку вверх. Белый лайкровый бюстгальтер плотно прижимал груди. Темные твердые пенечки сосков уставились на Клейна, и тот ощутил, как его душа, переворачиваясь, куда-то отлетает. Живот девушки — впадинка под грудной клеткой — поднимался и опадал в унисон ее дыханию. По-прежнему не глядя на Клейна, Девлин левой рукой потянула одну из чашечек бюстгальтера вниз, высвободив грудь. Все мускулы в паху Клейна напряглись, и тонкая горячая струйка вырвалась наружу. Он взял девушку за подбородок и повернул ее лицом к себе. Она открыла глаза, беспокойные и черные, как море. Клейн держал ее взгляд, казалось, целую вечность. И, глядя на нее, он просунул ей руку между ног и потянул вверх так, что ей пришлось встать на цыпочки.

Ритм дыхания Девлин сорвался, сбившись на резкие выдохи из самой глубины тела, но глаза не дрогнули ни на секунду: она потянулась навстречу Клейну, и тот почувствовал, как плотная дерюга джинсов подалась под его пальцами, когда нежные губки раздвинулись под нажимом. Лицо женщины пошло алыми пятнами. Ее рука плотно, крепко обхватила его член и потянула вверх, он вздрогнул, ощущая скользящую влагу в трусах. Девлин снова поцеловала его взасос так, что их зубы стукнулись. Клейн схватил женщину за бедра и, не отрываясь от нее, развернул лицом к стене, прижавшись низом живота к щелочке между ее ягодицами, чувствуя, как она тоже устремляется к нему. Девлин оперлась о стену раскинутыми руками и опустила голову. Клейн пропустил руки у нее подмышками и полностью высвободил обе груди из бюстгальтера; девушка выгнулась, когда он сжал ее соски. Рей закрыл глаза и прикусил кожу на ее спине прямо у самой шеи, чувствуя, что его чресла распухают в предвкушении приближающегося оргазма. Но еще слишком рано! Рей прекратил движения и приник к спине женщины, заливая своим потом ее блузку и тело. Позывы к эякуляции ослабли, и Клейн немедленно возжелал их возвращения. Он услышал металлическое бряканье пряжки пояса и застонал: Девлин расстегнула пуговицы своих джинсов и, извиваясь, одной рукой стащила их вниз. Выглянул поясок черных „джи-стринг“ и тоненькая перемычка, исчезавшая между ягодицами девушки.

Когда снова подкатила раскаленная лава оргазма, до Клейна дошло, что он не онанировал уже с неделю и не удержит себя дольше десяти секунд. Его охватила паника: он хотел показать Девлин настоящий класс, но увы! Три года — это не шутка. Он еще не готов. Но он должен! Он же ницшеанец! Он же воин „шотокан“! Собрав всю силу воли, он одолеет местные нервные импульсы и будет трахать Девлин до тех пор, пока она не взмолится о пощаде!.. Потянуло едким дымком паники, и ницшеанец внутри Клейна закашлялся и забился в уголок. Зазвонил тревожный звоночек… Только спустя несколько секунд, когда Девлин с напряженным лицом вывернулась из его рук, Клейн сообразил, что звонок звенит не в его голове, а доносится из сигнальной коробки у дальней стены кабинета. Клейн ошеломленно обернулся: под чашечкой звонка напротив надписи „Палата Тревиса“ мигала красная лампочка. Девлин торопливо натягивала джинсы.

— Сердечный приступ, Клейн, — сказала она и повторила: — Клейн?

— Черт, — ответил Клейн и, проведя по потному яйцу обеими руками, пригладил ими же волосы. — Оставайся здесь, — приказал он.

Еще раз взглянув на красную лампочку, он рванулся к двери.

— Помочь? — спросила Девлин.

— Не надо.

Рей несся по коридору, как спринтер. Палата Тревиса — это второй этаж… Он прыгал через три ступеньки и в конце первого пролета лестницы поскользнулся и с маху треснулся коленкой о край ступени. Гнусно выругавшись, он поднялся и побежал дальше, не обращая внимания на стреляющую боль в ноге. Перед его мысленным взором встала дикая картина: Эрл Коули лежит на полу бездыханный, а Джимп Коттон, навалившись на него сверху, шарит по карманам в поисках ключей. Нет: только бы Лягуху хватило ума включить тревогу… Вломившись в двери, Клейн с порога услышал рев Коули:

— Эй, болваны, помогите мне! Уилсон!

Клейн помчался по палате между двумя рядами коек. Дверь перегородки, разделявшей палату надвое, была распахнута настежь: в дальнем конце комнаты над Грегом Гарви склонился Коули, обеими руками мерно нажимая парню на грудь. Клейн подбежал к ним и, откинув голову Гарви, зажал бедняге нос. Накрыв его синие губы своим ртом, он начал медленно делать парню искусственное дыхание. Не отрываясь от этого занятия, он потянулся рукой к паху Гарви и попытался найти феморальный пульс: тот еще прощупывался, но очень слабо, да и то лишь когда Коули наваливался на грудь умирающего.

— Остановись на секунду, — сказал Клейн.

Коули выпрямился и ручищей стер с лица пот. Пульс под пальцами Клейна сразу исчез и больше не появлялся. Доктор приподнял Гарви веко правого глаза: зрачок расширился и не реагировал на свет. То же было и с левым. Коули снова поставил руки на грудь парня и возобновил свои мерные толчки.

— Ты видел, как у него это началось? — спросил Клейн.

Коули покачал головой; капли пота срывались с его носа на грудь Гарви.

— Я менял постельное белье в другом конце палаты. А когда возвратился, нашел его в таком состоянии.

— Он умер, Лягуша, — сказал Клейн. — Мы больше ничего не можем сделать.

Он положил свою руку поверх руки негра. Тот перестал жать на грудь Гарви и спустя несколько мгновений убрал руки. Посмотрев на мокрую насквозь рубашку Клейна, он спросил:

— А ты где был?

Клейн сжал зубы:

— Я был в кабинете, и ты это знаешь.

Коули молча посмотрел на него.

— Грег был безнадежен. Мы сделали все, что могли, — повторил Клейн.

— Мы? — переспросил Коули сдавленным от сдерживаемой горечи голосом. — Ты бежишь отсюда, сукин сын. И не хрен говорить здесь „мы“! Тебе нет до всего этого дела!

— Лягуша, — негромко произнес Клейн.

Коули проводил на кладбище Поттерс Филд уже сотни покойников, завернутых в пластмассовые мешки. Клейн понимал, что причина переживаний негра отнюдь не в смерти Гарви. Понимал это и сам Коули. Глубоко вздохнув, он выпустил воздух через раздувшиеся ноздри.

— Извини, кореш, — сказал он.

— Ладно, пустяки, — ответил Клейн.

Коули натянул край простыни на лицо покойника и, выпрямившись, посмотрел вдоль прохода на Джимпа Коттона так, что волоски на шее Клейна встали дыбом. Коттон съежился на своем матрасе. Клейн заметил здоровенный синяк, расплывшийся по всей левой стороне его лица.

— Я ничего не делал!

Голос Коттона срывался от страха. Коули медленно двинулся к нему. Клейн быстро обошел койку и встал на его пути.

— Лягуша! — сказал он.

Взгляд Коули еще добрых десять секунд был прикован к Коттону. Тот корчился, тиская в руках простыню.

— Я ничего не делал! Скажи им, Уилсон!

Коули посмотрел на Клейна и сказал достаточно громко, чтобы его слышал Коттон:

— Я давеча собирался отослать Джимпа обратно в камеру. — Негр снова перевел многообещающий взгляд на прячущуюся под простыней фигуру. — Но теперь решил, что ему стоит еще ненадолго задержаться.

Коули протолкнулся мимо Клейна к выходу. Глядя вслед, Рей обратил внимание на Робена Уилсона. Боксер, один из очень немногих в тюрьме, обладал нормальной психикой. В эту минуту Клейн не мог бы с полной уверенностью сказать того же о себе, так что ему не помешает перекинуться с Уилсоном словом-другим. Доктор подошел к боксеру.

— Со стороны казалось, что Гарви просто спит, док: я ничем не мог помочь.

— Да, его дни были сочтены, — ответил Клейн. — Так что не терзайся. Как твое пузо?

Уилсон неловко пожал плечами:

— Вроде все нормально.

— Дай-ка взглянуть.

Клейн присел на краешек койки. Две недели назад Уилсон чуть не погиб в карцере. Кто-то при невыясненных обстоятельствах нанес ему слева сзади, в область девятого и десятого ребер, сильный удар, разорвавший боксеру селезенку. Открылось внутреннее кровотечение, и в брюшную полость ушло примерно два литра крови; все это время Уилсон лежал на полу камеры и звал на помощь. В ту ночь дежурил капитан Клетус, который, несмотря на свою заслуженную репутацию профессиональной скотины, все же мог отличить умирающего от симулянта и вызвал к Уилсону Клейна. Клейн, не обнаружив у раненого абсолютно никакого кровяного давления и насчитав пульс свыше шестидесяти ударов в минуту, загнал в подключичную вену Уилсона иглу капельницы и перекачал в него два полных мешочка физраствора, чтобы тот дотянул до приезда „скорой помощи“. Через три дня, получив двенадцать единиц новой крови и вследствие экстренной операции лишившись селезенки, Уилсон был переведен из городской больницы обратно в „Зеленую Речку“.

Сейчас боксер лежал перед Клейном, задрав до подбородка свою футболку. Свежий шрам тянулся через весь его живот почти до самой лобковой кости; мускулы брюшного пресса держались только на нейлоновой лигатуре второго номера. Наружная рана подживала успешно. Клейн провел рукой но животу Уилсона:

— Выглядит неплохо.

— Ничего себе неплохо! — сказал Уилсон. — Это самый большой шрам из всех, что я видел, а уж можете мне поверить, я их повидал достаточно.

— Хирургам надо было развернуться, да и времени у них не было думать о том, как этот вид подействует на дамочек, которые будут тебе сосать.

— Вот уж это меня беспокоит меньше всего, — ответил Уилсон. — И не будет беспокоить еще долго.

— Да уж, — согласился Клейн, чувствуя, что его сердце сжалось: Уилсон отбывал срок от девяносто девяти лет до пожизненного за убийство, которое даже Клетус не склонен ему приписывать.

В свое время Уилсон был первым претендентом на звание чемпиона мира в среднем весе и умудрился поцапаться с какой-то спортивной шишкой, связанной с мафией. Вскоре после этого он проснулся в номере мотеля в Далласе и обнаружил себя в обществе шести вооруженных до зубов полицейских, озабоченных судьбой еще одного негра, достукавшегося до электрического стула. А в смежной комнате того же номера лежала задушенная потаскуха с трусами от „Версачи“ с вышитой на них монограммой Уилсона во рту. В крови боксера не обнаружилось никаких следов алкоголя или наркотиков, и было доказано, что с мертвой женщиной он никогда ранее не встречался. Против него свидетельствовали только трусы с парой приставших к ним волос с его лобка. Невероятно, чтобы отличавшийся хладнокровием и рассудительностью Уилсон придушил незнакомую женщину, а потом завалился вздремнуть в соседней комнате. Но дело происходило в Техасе, Уилсон был чернокожим, носившим к тому же дорогое импортное белье, а погибшая женщина была белой. Многие голливудские артисты и поп-звезды организовали целую кампанию по освобождению Уилсона, и тот стал CAUSE CELEBRE, но как только интерес публики к этому делу поугас, знаменитости тоже быстро утратили интерес к судьбе бывшего боксера. Когда наконец два года спустя состоялся суд, никто, особенно в Голливуде, уже не вспомнил, кто такой Уилсон, и судья отверг его апелляцию. Теперь Уилсон мог подать ходатайство о помиловании не раньше, чем через двадцать четыре года.

Уилсон достал из-под подушки пачку „Кэмел“ с фильтром и, выбив сигарету, предложил ее Клейну. Тот вздохнул и отрицательно покачал головой. Уилсон засунул сигарету в рот.

— Я слыхал, что там говорил Коули. Вы, значит, освобождаетесь?

Клейн кивнул. Уилсон улыбнулся и протянул ему руку.

— Отлично, старина. А на Коули не серчайте — он просто очень привязан к вам.

— Ты не мог оказать мне небольшую услугу? — спросил Клейн.

— Спрашивайте.

— Перед выходом я хотел бы попрощаться с Клодом Туссеном.

Уилсон кивнул:

— Конечно, за чем дело стало.

— Не думаю, что Стоукли Джонсон разрешит нам повидаться без твоего разрешения.

— Дайте мне листок бумаги, — попросил Уилсон.

Клейн вытащил из кармана рубашки влажный блокнот и шариковую ручку и передал Уилсону. Тот что-то быстро черкнул в блокноте, вырвал листок и, сложив, протянул доктору.

— Признателен, — произнес Клейн.

— Вам нравится Клод, — заключил Уилсон.

— Когда я только сел, — пояснил Клейн, — Клод поддержал меня, представил Эгри, даже приглашал в их камеру на утренний кофе и коктейли.

— Да, когда строил из себя дамочку, ему нравилось изображать гостеприимную хозяйку, — согласился Уилсон.

— Ты это вменяешь ему в вину? — спросил Клейн.

— Кое-кто ставит, но только не я. Человек может бороться за жизнь так, как считает нужным; Клод совершил хорошую сделку, переселившись тогда в блок „D“. Интересно, почему он вернулся?

— В блоке „D“ говорят, что у него не было выбора и что Хоббс перевел его туда по вашей просьбе.

— Ерунда, — выразился Уилсон. — Нам Клод сказал, что попросил об этом сам, поскольку ему надоело быть подстилкой Эгри.

— Может, и так, а историю с насильным переводом он придумал, чтобы избежать мести со стороны Эгри, — согласился Клейн. — Если бы тот узнал, что Клод хочет уйти от него по собственной воле, он посадил бы парня на деревянный кол еще до второй переклички.

— Эгри — сумасшедший псих, — подтвердил Уилсон.

— Псих-то он псих, а вот кто сумасшедший по-настоящему, так это Хоббс. Ему пора садиться на инъекции торазина и сидеть в смирительной рубашке — ну, или скоро будет пора.

Уилсон озабоченно нахмурился:

— Да, изоляция нашего блока была достаточно сумасшедшим поступком. Я не вижу в ней смысла, если только ему вожжа под хвост не попала, показать, кто в тюрьме хозяин. Как там у нас в блоке?

— Жарко, — ответил Клейн.

Уилсон пожал плечами:

— Это, конечно, не ваша проблема. Вам вообще теперь все до лампочки. Как там Коули сказал: „Ты бежишь отсюда, сукин сын“, да?

Уилсон и Клейн обменялись улыбками. Доктор взглянул на часы:

— Надо пойти доложить Клетусу о смерти Гарви.

— Заскочите сюда еще перед уходом, — попросил Уилсон.

Клейн кивнул и пошел к выходу; на лестничной клетке его поджидал Коули. Взглянув Клейну в глаза, негр перевел взгляд на ступеньки.

— Я против нее ничего не имею, — сказал Коули, — но сейчас здесь женщине не место. Я хочу, чтобы она немедленно ушла. Я не выпендриваюсь, но…

Коули попытался найти подходящие слова, не смог и поднял глаза на Клейна:

— Понял?

Клейн кивнул:

— Конечно, Лягуша. Сейчас устрою.

Клейн положил руку на плечо негра. Тот тряхнул головой и отвернулся. Врач сжал плечо сильнее.

— Я вернусь после третьего развода и переклички, — сказал он.

Коули молча кивнул. Клейн отпустил его плечо и направился к кабинету.

Теперь ему оставалось только прогнать свою новую подружку из больницы и доложить о смерти Гарви представителю клуба поклонников Дорис Дей. Клейн чувствовал себя вымотанным. Посмотрев на часы, он прикинул, что, если у него останется время после заполнения стандартных форм для Клетуса, он забежит в столовую, где обедают Стоукли Джонсон и его бравые „Бегуны На Длинные Дистанции“, и попрощается с Клодом Туссеном. Это было вовсе не обязательно, но так уж Клейну хотелось. Чувствуя, как внутри все оборвалось, он свернул в коридор, ведущий к кабинету — и к Девлин, — надеясь, что она поймет. Не хватало только сцен… Последний день в тюрьме и без того оказался гораздо сложнее и насыщеннее событиями, чем Клейну того бы хотелось. А тут еще предупреждение Клетуса не давало покоя… А все-таки он не закурил сигарету, предложенную Уилсоном! Вряд ли еще случится что-нибудь плохое.

Он открыл дверь кабинета и шагнул через порог.

 

Глава 11

Гектор Грауэрхольц балдел. Тащился. Кайфовал. Да не от наркотиков, а сам по себе! Гек вообще редко принимал наркоту — только последние козлы подавляют химией естественное возбуждение от стрессовых ситуаций. Уже в восемь утра Грауэрхольц, казалось, обожрался метедрина, а уж сейчас его будто по воздуху носило. Он представлял себя орлом, парившим в восходящих потоках теплого воздуха и высматривающим внизу зверюшек, попавших в поле его зрения. Кроликов там разных. Или голубей. Ага… Внезапно сомнение расстроило красивую картинку: он не знал, охотятся ли орлы на голубей. Может, те водятся только в городах, гадя на статуи и воркуя в разных там курятниках и клетках? Но, может, он, Гектор, орел, попавшийся в клетку? Точно, мать твою! В клетку, достаточно просторную, чтобы можно было расправить крылья и полетать. По телу Грауэрхольца словно бежал электрический ток, а в груди перекачивалась окись азота — веселящий газ. В глазах плясали грозные молнии. Не, кореш, вот это житуха! В ушах Гектора гремел примитивный ритм — будто компания пещерных людей наяривала на металлических кастрюлях рок-н-ролл. Уанг Данг Дудль. На всю ночь…

Грауэрхольц дежурил у входа в склад строительных материалов, в тени северной стены, прямо напротив задних ворот и служебных выходов из столовой и кухонь. Склад представлял собой большой открытый ангар с крышей из рифленого перспекса и сдвижными алюминиевыми дверями. Он был заставлен поддонами с кирпичом, каменной плиткой и бетонными блоками, мешками с цементом, вязанками стальной арматуры и покрашенными антикоррозийной тускло-красной краской металлическими балками с намалеванными на них номерами. У раздвинутой задней двери сидел, откинувшись на спинку стула и читая спортивный раздел журнала, чернокожий вертухай по имени Уилбур. Эгри приказал с охранниками обращаться без особой жестокости. Смысл этого распоряжения до Грауэрхольца доходил слабо, но он не прочь попробовать исполнить все в точности. Револьвер Ларри Дюбуа за поясом, прикрытый рубашкой, казался ему его собственным вставшим членом. Гектор еще раз напомнил себе о необходимости экономить маслята и не шмалять в кого попало, как бы трудно не было от этого удержаться. Некоторые любят работать пером, им нравится близкий контакт. Вон какое блаженное лицо было у Эгри, когда он ковырялся бритвой в глотке Ларри… Грауэрхольцу это тоже нравилось, но он однозначно предпочитал пушку. Он до сих пор восхищался и не понимал, как она действует: бах-бах-бах и кранты человечку! Клево, даже словами не опишешь.

Мимо него с мешком цемента на плече протопал Хорэс Толсон. Борода его с этой стороны стала серой от пыли.

— Скажи Буббе, чтобы он сгонял за Сонни Уэйром, — приказал Грауэрхольц. — А потом предупреди ребят, что пора взять за ручки старушку „девяносто девятую“.

Хорэс развернулся и зашагал через весь двор к своему братцу, а Грауэрхольц подошел к Уилбуру. Увидев Гектора, тот встал, сложил журнал и засунул его в задний карман. Насколько Грауэрхольц помнил, люди всегда нервничали при его приближении. Он не понимал причины до тех пор, пока не обратился за объяснением к Клейну. Док ответил, что это происходит оттого, что он, Грауэрхольц, самый яркий образец законченного психопата из всех ненормальных, что ему приходилось встречать за всю свою врачебную практику. Приближаясь к Уилбуру, Грауэрхольц изобразил на лице улыбку мальчика из церковного хора, которая, по его мнению, импонировала людям. Однако Уилбур занервничал еще сильнее.

— Не позволите ли мне воспользоваться пилой, босс Уилбур? — спросил Грауэрхольц.

Вертухай немного расслабился.

— Конечно, Грауэрхольц. И прекрати говорить мне „босс“. Ты же знаешь, что обращаться нужно „мистер“ или „сэр“.

— Слушаюсь, сэр, мистер Уилбур. Благодарю вас.

Грауэрхольц прошел в самый дальний конец склада. По пути он пробежал, расставив для равновесия руки, по стальной балке, валявшейся на земле, дожидаясь, когда ее установят на место проржавевших стропил в кровле блока „С“. Тюрьма была настолько старой, что что-нибудь постоянно приходилось ремонтировать и заменять. Оба конца балки в тех местах, где следовало произвести сварку к гребню крыши и кромке стены, были срезаны наискосок. На этой десятиметровой балке белой краской был намалеван номер „99“. Для удобства перетаскивания через три отверстия для болтов с каждого конца были продеты нейлоновые петли. Грауэрхольц спрыгнул с балки и вприпрыжку рванул к тяжелому металлическому верстаку в глубине склада.

Установка для распиловки каменной плитки была привинчена к краю верстака. Он взгляда Уилбура ее прикрывал большой лист стали, прислоненный к верстаку. Грауэрхольц повернул рубильник, включая электричество, и нажал красную пусковую кнопку на корпусе пилы. Темно-серый диск начал вращаться с нудным воем, отражаясь от стального листа, который становился еще громче.

Мать твою. Грауэрхольц внезапно припомнил кайф, который он испытал, насилуя одну женщину в ее квартире на Форт-Уорте. Баба была из тех шлюх, что носят деловой костюм и заколачивают по шестьдесят штук в год. Когда Гектор драл ее, так, правда, и не кончив, он слушал по плееру на максимальной громкости „Хоулин Вулф“, оравших „Уанг Данг Дудль“, а потом вырезал на груди женщины ножом для разрезания линолеума свои инициалы — ГГ. Тогда было так же клево, как сейчас. А бабу он тогда не пришил — оставил ее со шрамами и перспективкой уплатить сто тысяч баксов за курс интенсивной психотерапии. Если бы ему пришло в голову, что его могут поймать — а его так и не поймали, — он бы, конечно, дамочку прирезал, но тогда он об опасности не подумал.

Это случилось потому, что, как осторожно объяснил ему Клейн, Грауэрхольц был одним из тех редких даже в „Зеленой Речке“ индивидуумов, у которых между мыслью и действием не существует никакого интервала и которым страх в связи с возможным возмездием совершенно чужд. Некоторые живут одним днем — Грауэрхольц жил одной минутой. О будущем Гектор задумывался, лишь когда напоминал себе, что независимо от его победы или проигрыша все когда-нибудь закончится так же, как и с его папашей — толстым, никчемным и выжатым как лимон, другими словами, хуже мертвого. Так какого же хрена беспокоиться? А тюремная жизнь Гектору нравится. Халявная жратва и койка, постоянное ожидание драки, игра по самой высокой ставке. Поначалу, конечно, не хватало девки, но со временем об этом дерьме забываешь. Большинство парней дрочит или платит другим за отсос — или заставляет делать бесплатно — только для того, чтобы убедиться, что его снаряжение все еще работает. Кайфа от этого все равно немного. Во всяком случае, Грауэрхольц к сексу равнодушен; все равно самое приятное в этом занятии — слушать вой этих потаскух, когда их колотишь. Теперь, когда их не видно поблизости, он о них практически не вспоминает, да и о самом сексе тоже.

Так вот, Клейн объяснил Грауэрхольцу, что люди боятся его как раз потому, что у него нет вот этого временного промежутка между позывом и действием. Он не был здоровенным, не был сильным и не был особенно умным: он был опасен, как змея, полураздавленная козой, или как взбесившийся волкодав, которого следовало бы пристрелить, и люди это понимали. Неизвестно, входило ли это в намерения доктора, но Грауэрхольц остался очень доволен подобным его разъяснением.

Мечтательное настроение Гектора было прервано появлением Буббы Толсона, толстый палец которого подталкивал в спину спотыкавшегося Сонни Уэйра. На бледно-зеленом лице Сонни губы дрожали и кривились, как червяки в банке с наживкой.

— Эй, Сонни, куда ты пропал? — ангельской улыбкой приветствовал гостя Грауэрхольц. Ему приходилось повышать голос, чтобы перекрыть завывание пилы. Уэйр глуповато ухмыльнулся в ответ.

— У меня понос, — пожаловался он.

Грауэрхольц поцокал языком и сочувственно покачал головой:

— Так надо обратиться в лазарет, — посоветовал он. — Кто же позаботится о твоем здоровье, кроме тебя самого?

— Дык мне неохота в эту паскудную палату в лазарете. Там же одни пидоры лежат, знаешь?

Грауэрхольц кивнул Буббе, нависшему над плюгавой фигурой Уэйра.

— Боюсь, что там можно подхватить и что-нибудь похуже, — продолжал Сонни. — Ой, больно!

Бубба одной ручищей обхватил Уэйра сзади, а грязной ладонью второй зажал ему рот и нос. Сонни извивался и отбрыкивался, но Толсон поднял его в воздух и занес за стальной щит, укрывавший циркулярную пилу. Грауэрхольц посмотрел в противоположный конец склада, где дюжий Хорэс Толсон как раз забрасывал мешок с цементом на верх кучи. Бородач остановился и присмотрелся к Гектору. Тот поднял большой палец вверх и обхватил его ладонью другой руки, будто обжимая детонатор.

Хорэс поднял кирпич, подошел сзади к боссу Уилбуру и сбил наземь одним ударом.

Пока он затаскивал тело вертухая в ангар, подальше от глаз дежурившего на вышке западной стены охранника, Грауэрхольц за стальным столом улыбнулся Уэйру. Пронзительный визг пилы усиливал напряжение момента. Лицо Сонни, полуприкрытое лапищей Буббы, распухло и побагровело; глаза вылезли из орбит.

— Ну что, стукачок! — прокричал Грауэрхольц, перекрикивая вой пилы. — Так какая лапка тебе нужна меньше?

 

Глава 12

Девлин смотрела вслед идущему к основному зданию Клейну со смешанным чувством злости и смущения. Ее здоровые профессиональные инстинкты призывали ее понять, чем руководствовался Клейн, бесцеремонно выставляя ее из лазарета и провожая до проходной вскоре после проявленной им сексуальной прыти. Грег Гарви, мол, умер в печальных обстоятельствах, настроение в изоляторе тягостное. Коули очень расстроен, так что лучше, ей, Девлин, сегодня не задерживаться и т. д. Профессиональные инстинкты одобрительно подсказывали, что смерть в палате, естественно, подействовала на Клейна, Коули и других, но нутром Девлин понимала, что это отговорка. Заключенные умирали и раньше. Вообще-то они мерли как мухи под аккомпанемент непристойностей и показного мужества, за которым прятался обычный страх. Скорее, это как-то связано с сексом, и Девлин засомневалась, а не последней ли дурой она себя проявила. На проходной, дожидаясь завершения стандартной процедуры проверки, она мысленно возвращалась к недавним событиям и была просто потрясена своим сильным желанием Клейна, прямо там, стоя, у стены кабинета. И пусть бы он не просто взял, а трахнул ее изо всех сил именно в этой убогой сырой конуре, среди больных и умирающих. Мужчины и раньше сохли по ней, но она никогда не сталкивалась с чем-либо, хотя бы отдаленно напоминающим потную, слезливую, свирепую похоть Клейна, пугающую и нежную, животную и человеческую одновременно. Конечно, и самой Девлин приходилось испытывать мгновения страсти, но такого… Ни презервативов. Ни предосторожностей. Господи, она, должно быть, сошла с ума! А может, безумное состояние для нее естественно? Что-то в ней бунтовало против укоризненного голоса здравого смысла. Она просто хотела, чтобы Клейн взял ее и со всем возможным риском кончил в нее. Ей хотелось, чтобы он поскорее закончил с Гарви и вернулся, чтобы закончить с ней. Благоразумие и здравый смысл разом возопили: что она несет? А естество ответило: а пошли вы все… Я хочу ощущать его в себе, его руки на своем теле, хочу слышать, как он постанывает у меня за ухом. Мне нет дела до того, кем он был раньше и чем занимался. Я знаю его. Я хочу его. За несколько минут я узнала его лучше, чем любого другого человека в своей жизни. А он узнал меня. Я люблю его…

Я люблю его…

Она больше не терзалась сомнениями. Некоторое время Девлин сидела опустошенная. В отличие от цивилизованной части ее существа, таящаяся в ней, как и во всех других женщинах, тысячелетняя мудрая старуха не была удивлена или испугана. Старуха эта знала, что Девлин наблюдала за Клейном целый год: видела сетку морщин у глаз, когда он склонялся над зашиваемой раной, видела, как перекатываются мускулы под кожей его рук, следила за тем, как отрастают волосы и у него появляется привычка приглаживать их собственным потом, который постоянно проступал на его костистом лице. И она слушала его смех и его голос и привыкала к его цинизму и манере общения с людьми, которые стремились поделиться с ним своими заботами, и он никогда им в этом не отказывал. Она ощущала его отдающее тюремной пищей дыхание и запах бесполезного дезодоранта из тюремной лавчонки, запах больницы, намертво впитавшийся в его руки и одежду, его собственный запах, исходящий от его кожи. И постепенно влюблялась, что не было секретом для мудрой старухи и совсем не понимала она, Девлин. Теперь все стало ясно и ей.

Девлин не позволила себе задуматься над отношением к ней Клейна. Понятно, что его поведение можно трактовать и так и этак. Не стоит тратить время, играя в „любит — не любит“. Она просто подождет: завтра Клейн выйдет отсюда, и они встретятся в другом мире. Ее это тоже пугало. Впрочем, если уж ей страшно, то Клейн, должно быть, напуган до чертиков. Рей убедил себя, что он самый осторожный, крутой, независимый мужчина. Фактически его поползновения временами казались смешными. Во всяком случае, Девлин. Он внушал себе, что слишком хитер и хладнокровен, чтобы принимать близко к сердцу дела больных СПИДом, Коули или других заключенных. Девлин не винила его за подобный метод защиты. Она просто думала, что эта защита не столь надежна, как полагал Клейн.

Возможно, Девлин и сама такая же. Вела себя точно так же, оправдывая свою напускную независимость необходимостью вести крутую игру. Иногда ей казалось, что она перегибает палку. Ее мать постоянно интересовалась, когда же дочура наконец подарит ей внуков. Своих сыновей, братьев Девлин, она об этом не спрашивала. Девлин предлагали руку и сердце двое парней, она отказала и порвала с обоими: ей предстояли большие свершения. Насколько большие, она и сама не знала. Чем большего она добивалась, тем дальше казалась намеченная цель. Было предчувствие, что искомое здесь, в исправительном учреждении „Зеленая Речка“. Конечно, у нее не достаточно оснований так полагать, но последняя встреча с Клейном придала ей уверенности через ласкавшие ее руки. Однако сейчас она сидела на неудобной скамейке и ощущала разочарование и одиночество: в ней вновь зародилось сомнение. Как может то, что казалось таким неоспоримым, столь быстро измениться? Через двадцать четыре часа Клейн выйдет из тюрьмы, и она, Девлин, встретит его у ворот. Из памяти всплыла фраза: „Дайте мне сока мандрагоры, чтобы я могла проспать все время до прихода моего Антония“. Девлин покраснела: Господи, подруга, что с тобой происходит?..

Из окошка проходной ее окликнул дежурный. Она собрала свои вещи и расписалась в журнале у входа. Опуская в сумку книжку, она заметила зеленоватую журнальную обложку. Вот черт! У нее совсем из головы вылетело, ради чего она сегодня вообще здесь появилась: показать первую статью об их совместных исследованиях:

„СПИД и депрессивные недомогания в изолированных учреждениях: предварительное изучение вопроса, проведенное в государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“.

Авторы: Джульетта Девлин, Рей Клейн, Эрл Коули“.

Девлин скрывала от Коули и Клейна намерение журнала напечатать эту статью, чтобы преподнести им сюрприз. Но Клейн завтра выходит, а она появится здесь никак не раньше полудня, поскольку должна присутствовать на конференции в Хьюстоне. Им никогда больше не собраться втроем, чтобы отпраздновать это событие. Она представила себе одинокую фигуру Эрла Коули, печально топающего по палате, и на глаза ее навернулись слезы. В первую очередь статья нужна именно Коули. Девлин хотелось увидеть его лицо в эту великую для него минуту. Она вспомнила, каким потрясением для нее стала собственная фамилия в журнале; это теперь подобные вещи для нее привычны. Девлин надеялась, что для Коули публикация явится крошечным знаком признательности от имени всех больных, прошедших через его руки. Нет, она должна сегодня же передать ему журнал из рук в руки.

Перед ней остановился сержант Галиндес:

— Что-нибудь не так, доктор Девлин?

Девлин повернулась со слезами на глазах. Она не часто использовала преимущества своего пола — во всяком случае, сознательно, — но сейчас решила, что для достижения благородной цели все средства хороши. Если слезы помогут, так тому и быть.

Девлин торопливо шагнула к Галиндесу и добавила к слезам до вящего эффекта убедительно-профессиональный голос:

— Сержант, мне необходимо вернуться в лазарет. Я забыла нечто очень важное.

Галиндес взглянул в окошко за ее спиной:

— Но вы, как я вижу, уже расписались об уходе?

— Да…

— Это плохо. А что, собственно, стряслось?

Девлин мысленно перечислила кучу возможных поводов. Большинству охранников не было никакого дела ни до Коули с Клейном, ни до их исследований — они не нашли бы в них ничего важного. Но Галиндес не из таких, и Девлин не хотелось ему врать. Взглянув в лицо латиноамериканца, она решилась и, достав из сумки журнал, открыла его на своей статье и протянула Галиндесу.

Тот взял журнал в руки и, не говоря ни слова, быстро пробежал глазами заголовок и аннотацию. Затем, закрыв журнал, он посмотрел на Девлин.

— Примите мои поздравления.

— Коули и Клейн этого еще не видели: в палате умер больной, и я ушла, забыв им показать статью.

— Какие проблемы — я сам отнесу им журнал.

Сердце Девлин упало: этого мало, ей хотелось видеть лица соавторов. Видеть Клейна…

— Клейн завтра выходит на свободу, — пробормотала она.

Галиндес поднял бровь: возможно, на лице Девлин читалось слишком многое…

Она постаралась успокоиться.

— Это труд целого года, уникальная работа. Я просто хочу показать им, как-то отметить…

Галиндес поднял ладонь.

— Понимаю, — произнес он. И снова взглянул на журнал.

Работа в тюрьме требует от персонала, будь то офицер-воспитатель, охранник или вертухай, отбросить во имя служения обществу большинство присущих человеку чувств. Некоторым это удавалось легче других. От Девлин не скрылось, что Галиндес разрывается между желанием следовать букве закона — согласно инструкции каждый визит должен быть заявлен по форме по меньшей мере за день — и стремлением быть великодушным. Такие возможности открываются не каждый день. Видно, думала Девлин, охранник понимает все значение этой статьи для Клейна и Коули. Может быть, он вспомнил время, проведенное им в сальвадорской тюрьме. Когда, возвращая журнал, он посмотрел на нее, она страстно желала своим взглядом растопить его сердце.

— Пошли, — сказал Галиндес.

Девлин просияла.

— Я никогда этого не забуду, — пообещала она. — Мне записаться снова?

Галиндес взглянул на часы и покачал головой:

— Мне нужно успеть в блок „D“ на третий развод и перекличку. Я запишу вас задним числом, только вы никому не говорите. Идем.

Взяв Девлин под руку, Галиндес вывел ее во двор, и они зашагали к больнице но дорожке под главной стеной. Галиндес явно торопился.

— Вам вовсе не обязательно сопровождать меня, — предложила Девлин.

— Нет уж, — возразил Галиндес. — Теперь, когда вы расписались в журнале ухода, никто не знает, что вы здесь, так что я передам вас с рук на руки офицеру Сяню. Когда закончите свои дела, попросите его позвонить мне, я зайду за вами.

— Я вам искренне признательна, — сказала Девлин.

Галиндес кивнул, не сбавляя хода. По дороге он задал ей несколько вопросов по поводу ее исследования, они приятно удивили ее глубиной и пониманием темы. Интересно, подумала она, какой предмет он преподавал в Сальвадоре?.. Уже рядом с лазаретом Галиндес, не останавливаясь, повернул голову и бросил взгляд на тюремные блоки: его глаза сузились, он нахмурился. Подняв руку, он крепко потер шею и затылок. Девлин проследила за его взглядом: в качалке за высоким сетчатым забором несколько мужиков таскали шланги, а несколько других неторопливо возвращались из мастерских к административному корпусу. Прямо напротив дверей больницы протянулась гигантская гранитная спица блока „В“; металлическая дверь задних ворот была плотно заперта. Девлин не видела и не слышала ничего подозрительного, но тревога Галиндеса передалась и ей. Тот поднял глаза на ближайшую сторожевую вышку: стрелок неподвижно стоял на площадке, явно ничего не подозревая. Галиндес повернул голову к больнице: до нее еще метров пятьдесят. А главные ворота остались в четырехстах метрах позади них.

— Что-нибудь случилось? — спросила Девлин.

Галиндес пожал плечами:

— Кажется, мне что-то послышалось. А вам?

Она отрицательно покачала головой.

В напряженном молчании они пошли вперед, но уже несколько секунд спустя Галиндес остановился как вкопанный и снова прислушался. Девлин тоже. Ничего… Затем ей почудился очень слабый грохот и шарканье. Механические мастерские, подумала было она. Но нет, Галиндес прав: звуки доносились из здания тюрьмы. Они что-то напоминали, но она не могла определить, что именно. Девлин взглянула на Галиндеса: латиноамериканец побледнел как мел. Он встревоженно смотрел назад, в сторону проходной и главных ворот. Там все было тихо. Галиндес повернулся к Девлин.

— Не беспокойтесь, — спокойно сказал он. — Но нам, я думаю, лучше вернуться назад.

Девлин внезапно стало страшно:

— Как скажете…

От северной стены, с дальней стороны тюрьмы, с расстояния восьмисот метров, донесся прерывистый стук и треск. Галиндес сорвал с пояса переносную рацию.

Девлин осенило: и стук и треск на самом деле — выстрелы.

И сразу же стало ясно, что напоминал ей отдаленный шум тюрьмы: рев футбольных болельщиков, понукающих свою команду, рев, вырывающийся из многих сотен глоток.

В двухстах метрах от них приводимые в движение электромоторами задние ворота блока „B“ начались отъезжать в сторону. Крики внезапно стали громче; теперь они ничуть не были похожи на болельщиков — это был вой ужаса, вырывающийся из груди насмерть перепуганных людей. Девлин попыталась представить, что же происходит в блоке…

Ворота откатились до конца, и из глубины помещения вырвался огромный черно-оранжевый клуб огня и дыма, а впереди — маслянистые языки пламени, лижущие асфальт.

Галиндес что-то неразборчиво выкрикнул по-испански; внезапно огороженный проход административного крыла ожил, покрывшись фигурками цвета хаки, бегущими к главным воротам. Снова выстрелы. Цвет хаки… Это же охранники!

Охранники покидали тюрьму.

Девлин оцепенела. Вслед за охранниками высыпали люди в синей джинсе и разбежались во всех направлениях, дико вопя, потрясая кулаками и подпрыгивая в воинственном танце. Рация в руке Галиндеса ожила и затрещала от статических разрядов наперебой с голосами, разобрать которые было невозможно.

Маслянистая туча, выкатившаяся из ворот блока „B“, растаяла. Из дымных колец, запинаясь и истошно крича, выскочил человек, верхняя половина тела которого была охвачена пламенем. Ниже огненного цветка Девлин разглядела форменные брюки цвета хаки.

Галиндес схватил ее за руку и крепко сжал, одновременно убеждая настойчиво, но спокойно:

— Вас не должны видеть. В больнице будет безопасно. Идите и оставайтесь там до тех пор, пока мы не придем и не выручим вас.

Развернув Девлин, он подтолкнул ее в сторону лазарета, двери которого находились в двадцати метрах от них.

— Бегите! — приказал он. — Войдите внутрь и оставайтесь там. Бегом!

И Галиндес, не оборачиваясь, бросился к горящему человеку.

Девлин зажала чемоданчик под мышкой и рванула к лазарету.

 

Глава 13

За крытым пластиком столом Клод Туссен тихонько ел бобы, тертую морковь и обжаренные в сухариках рыбные палочки. Рядом с ним вокруг стола сидели еще четверо парней и слушали соображения Стоукли Джонсона на злобу дня, а именно: как передать губернатору штата петицию с жалобой на незаконную изоляцию блока „В“, минуя при этом Хоббса. Возвратившись в свой блок, Клод быстро усвоил наиболее выгодную для него линию поведения, то есть подавать голос только тогда, когда его спрашивают. Это в какой-то мере, хотя и не намного, облегчало ему жизнь, поскольку, как только в общем разговоре упоминались белые, блок „D“ или „этот пидор Эгри“, все присутствующие бросали мрачные взгляды в сторону Туссена, торопливо опускавшего глаза в свою тарелку.

— В гробу я видел вашего губернатора, — шумел Стоукли. — Этот козел половину своего рабочего времени подписывает нашим браткам смертные приговоры за неуплату дорожных штрафов. Если он и примет от нас петицию, то только для того, чтобы подтереть ею свою жирную белую задницу. Мать вашу, помните же, как обошлись с теми гадами, которые пытались убить Кинга в Лос-Анджелесе? Им разве что медали не вручили. Думаете, вас станут слушать?

— Так какого хрена нам остается делать, Стоук? Посылать дымовые сигналы мистеру Фаррахану? Или преподобному Джексону? Или каждую субботу ходить в церковь и молиться? — Это подал голос Майрс, усталый зэк родом из Браунсвилля, отбывавший свой третий срок за вооруженное нападение и попытку ограбления. Он повел толстыми плечами и стал совать в рот тертую морковку.

— Мы должны выжечь эту погань к черту! — рявкнул Стоукли. — Показать, кто мы на самом деле.

— Верно, Стоук! Твою мать, да на одного вертухая приходится пятьдесят наших! — Это Риид, один из радикальных сторонников Джонсона.

— Ерунда, — возразил Майрс. — Они вызовут Национальную Гвардию, а те подстрелят как куропаток человек десять-двадцать, и мы поползем по камерам на наших сраных коленках.

— Только не надо говорить о коленках, — угрожающе посоветовал Стоукли.

Но Майрс, как человек бывалый, продолжил:

— А какая разница? Ладно, не на коленках. Мы пожжем их, и некоторым из нас удастся умереть стоя, а не на коленях. Верно говорит Уилсон — это только даст им повод вколотить нас в землю и заявить на весь мир, что мы всего лишь животные, что и требовалось доказать.

— Уилсона здесь нет. Он-то не парится с нами в камерах!..

Все присутствующие молча взглянули на Джонсона. Затем Майрс произнес:

— Ему очень сильно досталось, Стоук.

Стоукли опустил голову и сделал долгий выдох, пару раз моргнул и ответил:

— Я просто хочу послать им такую петицию, какую они никогда не забудут.

Майрс негромко сказал, пряча горечь в глазах:

— „Нигеры На Тропе Войны“ — это все, что они поймут. Всем на все насрать, Стоук.

Стоукли треснул кулаком по столу.

— А вот мне не насрать! — рыкнул он и закрыл глаза. Мускулы его шеи напряглись, как струны. Открыв глаза, он уставился невидящим взглядом на сырые бобы и рыбные палочки в своей тарелке.

Майрс протянул руку и положил ее на стиснутый кулак Джонсона:

— Мы это знаем, друг. Именно поэтому ты нужен нам живой и здоровый, чтобы сплотить вокруг себя братков, чего ты никак не сможешь сделать из могилы или из штрафного изолятора.

Над столом повисло молчание. О жратве все забыли. Клод из солидарности тоже отложил вилку. Он никак не мог взглянуть на происходящее глазами окружающих. Может, стоило бы принимать дела земляков поближе к сердцу, но больше всего ему хотелось выбраться отсюда, а Хоббс, каким бы сукиным сыном он ни был, обещал дать ему шанс. Возможность сидеть в баре у Альфонсо и потягивать через соломинку „Уан Хандред Пайперс“… Клода здорово смутила расовая ненависть, царившая в тюрьме. Это напоминало жару, в которой все они жили: постоянное и всепроникающее напряжение, все научились принимать его как должное и забыли о нем до той поры, пока какое-то из ряда вон выходящее событие не заставит все противостоящие стороны разрядиться в свирепом насилии. Клоду делалось особенно не по себе оттого, что он успел пожить по обе стороны демаркационной линии. Он не интересовался политикой; конечно, в „Зеленой Речке“ хватало выродков, но большая часть зэков была обычными парнями. Конечно, в блоке „B“ редко можно было услышать „Уэйлон Дженнингз“, а в блоке „D“ не крутили записи рэпа, но в основном темы для разговоров во время ленча были общие: баскетбол, бабы, боли в спине, апелляции, вести из дома, байки про секс и драки, как правило, щедро расцвеченные воображением собеседников. Никакой вроде бы разницы между людьми, но вот однажды ты выходишь во двор и видишь, что мексиканцы и братки по крови стоят, набычившись, друг против друга, и нужно быстро к кому-то присоединяться.

По словам Рея Клейна, дружба с которым была для Клода, тогда еще Клодины, отдушиной в жизни, виной всему стадный инстинкт. Клейн пояснил, что инстинкт этот примитивный и таинственный, но тем не менее глубокий: доставшийся человеку в наследство от животного механизм выживания или что-то в этом роде. По природе своей люди — животные стадные. И пока все живут хорошо, цивилизованно и безопасно, распевать „Мы Есть Сам Мир“ легко. Но как только дела становятся крутыми, нутро подсказывает, что, если ты не хочешь, чтобы тебе отрезали яйца, а то и голову, поторопись присоединиться к своим. Еще Клейн сказал, что разделение вовсе не обязательно происходит по расовому признаку: стоит посмотреть, например, на Ближний Восток, где мусульмане режут мусульман, или на Южную Африку, где черные бьют черных. Да что далеко ходить — а гражданская война в самой Америке? Племена, одним словом. Старые племена и новые племена. Теоретически отдельно взятой личности так выжить проще. На практике же это оборачивается горами трупов.

Клод обвел взглядом своих соседей по столу и лишний раз убедился, что не чувствует себя в безопасности и не ощущает голоса крови. Еще бы: полумужчина, полубелый, получерный; не удивительно, что все шишки на него.

Они сидели за шесть столиков от входа в полупустую столовую. После распоряжения Хоббса насчет изоляции вертухаи водили заключенных из блока „В“ на обед посменно: сначала едят зэки с одной стороны прохода, потом с другой. Администрация побаивалась напряжения, нарастающего в людях типа Джонсона. Большинству вертухаев приказ Хоббса тоже пришелся не по вкусу: лишняя головная боль, лишнее озлобление контингента, больше шансов на возникновение неприятностей. Клод считал, что для нормального среднего вертухая лучшая тюрьма — это та, в которой нет ни одного зэка. Ну, или отсиживают несколько богатых наркоманов, которым можно из-под полы продавать наркоту.

Зэк с первого яруса по кличке Зеленый подошел к Стоукли и передал ему клочок бумаги. Джонсон начал медленно читать. Клод, не поворачивая головы, искоса взглянул через плечо Стоукли:

„Стоук, док свой парень. Сделай для него то, что он просит.

Уилсон“.

Стоукли заметил уловку Клода и, затолкав записку в нагрудный карман рубашки, посмотрел в глубь столовой: Клейн, опустив руки, уже ждал здесь.

Джонсон повернулся к Зеленому:

— Чего ему?

— Говорит, хочет потолковать с Клодом, — ответил Зеленый.

Стоукли, скривив зубы, повернулся к Туссену:

— Что за фигня?

Клод развел руками.

— Не знаю.

Ему было не по себе: он хотел поговорить с Клейном, но только не у всех на виду. Правда, во время изоляции это, по-видимому, единственная возможность пообщаться. И вообще, черт возьми, почему он не имеет права говорить с кем хочет? Но так и не высказавшись вслух, он понял, что вообще никаких прав не имеет.

— Я слыхал, будто Клейн спас Уилсона, когда он загибался в карцере, — вспомнил Майрс.

— Я поверю в это только тогда, когда услышу это от самого Уилсона, — огрызнулся Стоукли, затем, пожав плечами, обратился к Зеленому: — Если у него хватило куража попросить, пусть подойдет.

Зеленый подошел к Клейну и что-то ему сказал, Доктор направился к столику, за которым сидел Стоукли со своей компанией. Он вел себя осмотрительно, но не казался напуганным. Клод даже позавидовал ему.

Соблюдая формальности, Клейн первым делом обратился к Джонсону:

— Джонсон.

— Клейн, — ответил Стоукли. — Чем могу?

— Я бы хотел поговорить с Клодом, — сказал Клейн. — Если ты не возражаешь.

Самолюбие Стоукли был удовлетворено, и он кивнул в сторону соседнего столика в метре от них:

— Присаживайся.

Пластмассовый стул был привинчен к полу, и Клейн не мог его отодвинуть; поэтому он пристроился на краешке стула, поближе к Клоду. Тот встал и пересел за столик Клейна, напротив него, тут же заметив, что Джонсону это не понравилось. Зато Клод был доволен: кажется, это его первый самостоятельный шаг, предпринятый без позволения Стоукли с того самого времени, как его, Клода, перевели в блок „B“.

С искренней радостью Клейн улыбнулся Туссену:

— Как дела, Клод?

— Хорошо. — Туссен понимал, что Джонсон, ковыряясь в своей тарелке в то время, как его соседи затеяли спор об исходе сегодняшнего матча между „Лейкерс“ и „Нике“, прислушивается к их разговору. — Нет, в самом деле хорошо. Конечно, это сучья изоляция… Но вернуться обратно в этот блок, к браткам, вернуться к своим, это здорово…

— Я очень рад, — сказал Клейн.

Клод внезапно перепугался, что Клейн передаст его слова Эгри. Нев ему тогда губы отрежет… Да нет, Клейн не из таких. Он мужик умный. Туссену хотелось сказать: „Слушай, если Эгри спросит обо мне…“, но он не мог при Джонсоне. Ему казалось, что он идет по канату над двумя резервуарами с водой, причем в одном резвились акулы, а в другом — пираньи. Никто не знал правды — никто, кроме него самого и Хоббса. Туссену хотелось рассказать Клейну, как Грайрсон вызвал его якобы для сеанса групповой реабилитационной терапии, а на самом деле завел в какую-то кладовку, где Клода поджидал Хоббс. И как сам начальник тюрьмы пообещал, что если Клод бросит свои трансвеститские штучки и вернется в блок „В“, то он даст ему шанс на освобождение. И неплохой шанс! А это значит, что он, Клод Туссен, сможет зайти к Альфонсо и что сосать теперь будут ему… Клоду очень хотелось услышать от Клейна слова одобрения и, возможно, совет насчет поведения на заседании комиссии по освобождению, но Стоукли был начеку.

— Здорово на вас Хоббс вызверился, ребята, — сказал Клейн.

— Ничего, мы выдержим все, что этот гад на нас навалит, и еще немного, — вмешался Джонсон.

Клейн повернулся к нему:

— Не сомневаюсь. Но сдается мне, Хоббс задумал какую-то пакость — уж не знаю какую. Он ведь больной. На голову.

Клоду внезапно стало нехорошо.

Стоукли фыркнул:

— Ха, Клейн, не нужно доктора, чтобы об этом догадаться. Убить этого Хоббса мало.

— Возможно, — согласился Клейн.

Клод почуял ссору, да и разговор о Хоббсе его нервировал.

— Ничего, как сказал Стоук, мы все выдержим, — вмешался он. — А как дела у вас?

— Мое ходатайство удовлетворили, — ответил Клейн. — И завтра меня отпускают.

Клод был ошеломлен и напуган. Все его бросают. Клейн был единственным человеком, с которым Клод мог поговорить в самые тяжелые минуты, когда необходимость, притворившись женщиной, жить в постоянном страхе от непредсказуемых вспышек гнева Эгри доводила его до ручки. Частенько, будучи Клодиной, он прибегал в камеру Клейна и плакал в ней, как в исповедальне. Эгри против этого не возражал, как и против всего, что еще глубже укореняло в сознании Клода представление о себе, как о женщине. А капризы и плач в жилетку врача полностью соответствовали представлению Нева о стандартах женского поведения. По той же причине Клод регулярно устраивал Эгри сцены по поводу содержания камеры в опрятном виде, хотя на самом деле ему было глубоко плевать. И даже здесь, в блоке „B“, лишь от сознания, что Клейн где-то здесь поблизости, в Клоде росло чувство уверенности. И вот теперь доктор уходит… Клод сглотнул свою горечь, но не так быстро, чтобы Клейн ее не заметил.

— Я напишу тебе, — сказал он. — Сразу, как устроюсь.

— Это будет первое письмо, которое я здесь получу, — ответил Клод, изображая на лице широкую улыбку. — Старина, так это здорово! Вот это новость так новость…

Ему очень хотелось похвастаться перед Клейном и своими перспективами освобождения, но он не посмел: Стоукли врубится, как Туссен их использовал, и покажет ему, где раки зимуют. Поэтому он просто энергично потряс руку доктора.

— Здорово, — повторил он.

— Вот я и решил засвидетельствовать тебе мое почтение.

Сердце Туссена сжалось. Почтение… Клода Туссена не уважал никто. Пока он был „женой“ Эгри, люди лизали ему задницу, потому что знали, что он — или она — может устроить им пакость, нажаловавшись Эгри. Временами она так и поступала — просто, чтобы показать, на что способна. Но его все равно не уважали. Люди просто боялись Эгри.

— Спасибо, Клейн, я… — Клоду не хватало слов. — Я хочу сказать, удачи вам, дружище. Аккуратнее там, на воле.

— Постараюсь, — пообещал Клейн. — Побегу-ка я, чтобы не опоздать к третьей поверке — не хотелось бы оказаться в штрафниках накануне освобождения.

— Конечно, — согласился Клод, борясь с комом в горле.

Клейн встал из-за стола:

— Когда выйдешь, встретимся.

Клод тоже поднялся на ноги:

— Можете не сомневаться, приятель.

— Ну, пора. — Клейн протянул руку, и Клод пожал ее еще раз. Клейн улыбнулся.

И тут от задних ворот, ведущих в столовую, донесся вопль: дикий, прерывистый вопль, пронзивший Клода своей самой высокой нотой, перейдя в отчаянное, захлебывающееся всхлипывание.

Клейн повернул голову: улыбка на его лице растаяла, уступив место неприкрытому ужасу. Клод посмотрел в направлении его взгляда.

— Пропустите раненого человека!

В центральном проходе, полушагая, полуобмякнув на руках двух обхвативших его человек, показался Сонни Уэйр из блока „A“ — мелкий воришка-краткосрочник, грешивший, по слухам, доносами. Правой рукой он баюкал пенек вместо левой, отрезанной пятнадцатью сантиметрами ниже локтя. Весь залитый кровью, с лицом, искаженным болью и страхом. Рот причудливо кривился, втягивая воздух для очередного вопля.

— Пропустите раненого человека! — снова взвыл Бубба Толсон, борода которого была густо припудрена цементной пылью; массивной татуированной ручищей он придерживал Уэйра за талию. С другой стороны раненого шел Гектор Грауэрхольц — психопат из психопатов.

Волной по столовой прокатились выкрики и матерщина; обитатели блока „B“ повскакивали с мест, чтобы лучше видеть происходящее. Кровавая процессия направлялась прямо к столику Клода. Клейн шагнул вперед, — видимо, чтобы оказать помощь истекавшему кровью. Стоукли тоже вскочил на ноги и с подозрением напряженно следил за пришельцами. Кошмарное зрелище приковало всеобщее внимание.

Клода затошнило, и он отвернулся.

И тут краем глаза он заметил у раздаточной стойки массивную приземистую фигуру, скользнувшую молча и грозно в сторону Стоукли Джонсона.

Это был Нев Эгри.

Внутренности Клода обратились в липкую грязь; он открыл было рот, но парализованное горло не издало ни звука.

Слева от него Грауэрхольц и Толсон неожиданно вздернули тело Уэйра в воздух и швырнули навстречу Клейну. Прежде чем доктор успел подхватить Сонни, тот упал, разбрызгивая кровь, и с маху ударился лицом о спинку пластмассового стула.

Нев Эгри находился уже в пяти шагах за спиной Стоукли; глаза его сияли. А Стоукли, стиснув кулаки в боевой стойке, сосредоточил все свое внимание на Буббе Толсоне, который топал к нему, угрожающе вопя что-то про нигеров.

В задней части столовой раздался тупой удар взрыва, и оттуда рванулся упругий фонтан огня затем еще один.

Помещение наполнилось криками ужаса. Заключенные рвались из-за столов, опрокидывая подносы с едой и натыкаясь друг на друга.

Стоукли двинул Буббу Толсона ногой в брюхо и отскочил назад, чтобы восстановить равновесие. Эгри, с отсвечивающим злобой лицом, приблизился к нему вплотную; рука Нева приподнялась; блеснуло лезвие, готовое вонзиться в лицо Джонсона, все еще не замечавшего смертельной опасности.

Но тут у Клода наконец прорезался голос:

— Стоук!..

Едва Джонсон повернулся лицом к Эгри, как Гектор Грауэрхольц поднял револьвер и выстрелил ему прямо в лицо. Стоукли развернулся и упал, забрызгав лицо Клода своей кровью.

Клейн налетел на Грауэрхольца и стал выкручивать из его рук оружие.

Майрс с воплем откатился в сторону после того, как Бубба Толсон на ходу плеснул ему в глаза растворителем.

Снова зазвенело, разбиваясь, стекло и забухали взрывы — один, другой… „Коктейль Молотова“. Насмерть перепуганные люди рвались к выходу, толкаясь в дверях. Шум и клочья дыма неслись мимо Клода, приросшего к месту и уставившегося на видение своих кошмаров: Нева Эгри…

Внезапно он понял, что все это — абсолютно все! — затевалось из-за него. Нев Эгри пришел вернуть свою женщину обратно…

Затем с головой Клода что-то случилось, и он уже плохо реагировал на происходящее: безо всяких эмоций он следил, как Эгри поднял ногу и безжалостно наступил на окровавленную голову Джонсона. Словно при замедленной киносъемке, Клод почувствовал, как его куда-то тащат, пропускают руку под мышкой слева и зажимают шею в полунельсоне. Он не мог сопротивляться; руки и ноги стали ватными. Клод ощутил у шеи лезвие бритвы Эгри, и у самого уха раздался его голос:

— Клейн!

Клейн мертвой хваткой зажал левой рукой шею Грауэрхольца, правой выкручивая ему руку, сжимавшую револьвер. Услышав Эгри, он замер и оторвал взгляд от посиневшей рожи Гектора.

— Отпусти малыша, — приказал Эгри. — Он мне еще пригодится.

Клейн бросил взгляд на Клода и сжал шею Грауэрхольца еще сильнее.

— Дурак, ты мне тоже нужен. — Эгри затряс Клода, как тряпичную куклу. — И эта сука тоже. Но если мне придется обойтись без вас, я обойдусь.

— Мне очень не хочется говорить это, Эгри, — сказал Клейн, скрипя зубами и стараясь обуздать свою ярость. — Но ты только что попал в мой личный список самых распоследних кретинов.

С этими словами доктор выпустил шею Грауэрхольца и обеими руками быстро выкрутил у него револьвер. Психопат, хрипя и кашляя, упал на четвереньки. Клейн поднял оружие и, держа его наготове у бедра, посмотрел на Эгри. Клод почувствовал, что лезвие исчезло. В следующее мгновение его с силой толкнули в спину, и он, споткнувшись, чуть не упал на Клейна. Тот удивительно легко увернулся, уступив Клоду место.

— Отведи ее обратно в блок „D“, Клейн, — приказал Эгри.

Доктор не пошевелился.

Эгри ухмыльнулся:

— Док, пойми, пока не поздно: это тотальная война. Мы против всех остальных. И тебе придется выбрать, с кем ты.

Клейн взглянул ему в глаза и понял, что Эгри не шутит. Лицо доктора снова стало холодным и отрешенным. Шагнув к Туссену, он взял его за руку. Клод стоял, по-прежнему ошеломленный хаосом, в центре которого он оказался.

— Пошли, — со спокойной настойчивостью сказал ему на ухо Клейн.

Снизу донесся кашель и сдавленное: „Я хочу…“, и опять кашель.

Грауэрхольц с трудом оторвался от пола и встал на колени:

— Нев, я хочу свою пушку назад…

— Ты потерял ее, мудак! — вызверился на него Эгри. — Я же говорил тебе, что Джонсон — мой. Мой! А теперь подбери сопли и иди работай.

Грауэрхольц неуверенно поднялся на ноги, глядя на Клейна со звериной ненавистью; доктор прямо от бедра прицелился психу в грудь.

— Я хочу кое-что сказать тебе, Эгри, прежде чем твой Гектор подберет сопли.

Белые губы Клейна тряслись от ярости. Клод никогда раньше не видел его таким. Даже Эгри невольно отступил. А Клейн, уверенно направляя дуло револьвера на Гектора Грауэрхольца, не сводил глаз с Эгри.

— Если будет нужно, я пристрелю этого маленького поганца. Если понадобится, я застрелю и тебя. И буду убивать всех, кто встанет у меня на пути, потому что, должен тебе сказать, вы обгадили мою малину по большому счету.

Секунду-другую Клоду казалось, что Клейн пристрелит Грауэрхольца на месте. Эгри примирительно вытянул руку.

— Эй, Клейн, расслабься! — сказал он. — Что тебе до этой банды нигеров?

— Завтра я должен был выйти на свободу, — ответил Клейн, поворачивая ствол револьвера в сторону Эгри и явно уже плохо владея собой.

Эгри, будучи и сам специалистом по утрате контроля над собой, легко распознавал подобное состояние у других.

— Да откуда я знал о твоем паршивом освобождении? — спросил он.

— Я и сам узнал об этом только сегодня, педрила!

Если Клод слышал раньше, чтобы Эгри оправдывался, а его при этом безнаказанно называли „педрилой“, то припомнить этого он не мог. Но здесь, в нереальной обстановке, среди дыма и крови, эта сцена казалась вполне натуральной.

— Да ладно, Клейн, всем нам иногда не везет, — произнес Эгри.

Клейн опустил глаза на зажатый в руке револьвер; его плечи слегка опустились, и он глубоко вздохнул.

— И все же держитесь от меня подальше, — повторил он.

Столовая заполнилась черным жирным дымом, и вскоре сработала противопожарная сигнализация. В четырех местах на полу полыхали костры разлитого бензина. Чернокожие заключенные, в панике выскочившие в центральный атриум, оставили Клейна, Эгри и Туссена одних. Но тут же из дальнего конца столовой донесся новый всплеск суматохи.

Эгри поискал глазами источник шума и посоветовал Клейну:

— Может быть, подальше лучше держаться тебе.

Через задние ворота в столовую влетели шестеро самых здоровенных в тюрьме зэков под предводительством Хорэса Толсона, такого же огромного и бородатого, как и его брат-близнец. Ступая в ногу, они пронеслись по пустой столовой, неистово вопя; перед ними торчали первые три метра красной десятиметровой балки, которую они тащили за нейлоновые петли. Клод отсутствующим взглядом следил за тем, как заостренный конец балки приближается к нему. Клейн больно дернул его за руку, убирая с дороги; группа промчалась мимо, и Туссен успел лишь заметить на балке намалеванный белой краской номер „99“. Он посмотрел на Клейна, которого вид балки, похоже, отрезвил.

— Черт тебя возьми, — негромко сказал он Эгри.

Эгри ухмыльнулся и, пожав плечами, вновь обрел уверенность.

— Так что, док, сделай нам обоим одолжение, и забудем об этом разговоре.

Клейн, смиряясь с неизбежным, спросил:

— Чего ты хочешь?

— Проводи эту маленькую леди домой. В блок „D“.

Клод не сразу понял, что „маленькая леди“ — это он. То есть теперь „она“. Клодина…

Черт, подумал он, только не Клодина! Только не все сначала…

Ее опять больно дернули за руку, и Клодина покорно пошла вслед за Клейном вдоль столовой; треск, донесшийся с другого конца, означал, что стальная балка достигла своей цели в центральной вышке. Клодине было все равно. Она думала только о том, как все это нечестно по отношению к ней. Она только привыкла быть Клодом и вот опять… Она вздохнула и принялась прикидывать, что из белья и какое платье надеть. Лучше что-нибудь посексуальнее. Чтобы сделать сюрприз…

Когда Нев придет домой после работы.

 

Глава 14

Клейн вздрогнул от грохота, с которым вопящая штурмовая команда Хорэса Толсона сокрушила окно центральной сторожевой башни. Армированный плексиглас прогнулся вовнутрь, так и не сломавшись, но шурупы рамы повылезали из гнезд. Красная балка на два метра проникла в помещение центра управления, а ее задний конец, отпущенный штурмовиками, зазвенел по булыжникам двора. Стараясь держаться поближе к стене, Клейн увидел, как Бубба Толсон подскочил к зияющему в башне пролому и зашвырнул вовнутрь подожженную бутылку „молотовского коктейля“. Изнутри вырвался клуб огня и дыма. Спустя несколько секунд дверь башни распахнулась, и оттуда вывалились два обожженных охранника со стариком Берроузом на руках. Один из охранников отпустил ноги Берроуза и рванул к выходу; второй взвалил Берроуза на плечо и, спотыкаясь, поспешил за своим товарищем.

Задымленный атриум больше всего походил на картину празднования четвертого июля в аду кисти Иеронима Босха. В то время как одна группа людей, частично состоящая из заключенных, а частично из охранников, торопливо срывавших с себя форменные шляпы и рубашки, спасалась бегством, вторая бесцельно сновала взад-вперед, издавая торжествующие вопли и злобно матерясь. Кое-где лежали бездыханные тела чернокожих, перекатываемые яростными пинками оголтелых победителей. От лестницы в прачечную повалила толпа белых заключенных, в основном члены банд Эгри и Дюбуа с оружием, прихваченным в механической и столярной мастерских и на кухне: здесь были молотки, пилы и гаечные ключи; отвертки и кирки; деревянные и металлические палки; выколотки, лопаты, горелки и смазочные пистолеты; банки растворителя и морилки для дерева — короче говоря, все, что могло оглушать, резать или колоть, все, что могло ослеплять, разъедать или обжигать. Заключенные были пьяны, но не от вина или наркотиков. Пока, во всяком случае. До обширных тюремных запасов браги и картофельного самогона, спрятанных по галлонам и в тысяче тайников, до анаши, „крэка“, героина и прочих наркотиков, распиханных по унциям и по шестнадцатым долям унции по выдолбленным кирпичам, швам в одежде и подошвам „рибоков“, дело дойдет позже, когда зэки будут отчаянно метаться в поисках забытья. А сейчас, в едином разрушительном порыве, их пьянила вседозволенность и неутоленная жажда уничтожения.

В поле зрения не осталось ни одного вертухая. Таща к воротам блока „D“ Клода Туссена с остекленевшим взглядом, Клейн осторожно шарил глазами по двору, высматривая Грауэрхольца, но никто, включая и бритоголового психопата, не обращал на них внимания. Из дверей блока „C“ доносилась какофония завывающих голосов и звона сотрясаемых решеток: застуканные как раз посреди третьего развода и переклички чернокожие и латиносы этого блока оказались запечатанными в своих камерах. Люди же из блока „A“ закончили свою перекличку и взбунтовались еще задолго до начала переклички в блоке „D“, где обитал и Клейн.

Услышав за спиной стук колес по мощеной площади, Клейн обернулся: от ворот столовой катилась накрытая по борту с трех сторон грязным брезентом бельевая тележка, ее толкали четыре парня из команды Эгри. Сам Эгри, взмокший от своего могущества и крывший сторонников на чем свет стоит, требовал немедленно убрать с дороги „эту черную падаль“. Тележка прогромыхала мимо закопченной сторожевой башни и остановились перед аркой входа в блок „B“. Эгри сорвал брезент. На тележке стояла бочка из-под масла и два ящика бутылок, заткнутых тряпками. Эгри скомандовал своим людям установить тележку открытой стороной точно в направлении ворот блока. По его же команде бочки из-под масла с грохотом сбросили с тележки и уронили прямо на порог, разом выплеснув все содержимое.

Когда до Клейна долетел острый запах, он выдохнул: „Господи!“

В бочке был бензин. И теперь целые галлоны легковоспламеняющейся жидкости затопили весь центральный проход первого яруса блока „В“, Парни Эгри откатили тележку в сторону, и Клейна замутило от доносившихся истерических криков отчаянно пытающихся вырваться из своих клеток людей.

Целая половина блока, все три яруса были битком набиты заключенными, в ожидании своей очереди идти в столовую. Сейчас они прижимались к решеткам и с ужасом вдыхали обжигающую легкие бензиновую вонь.

Эгри широким жестом вытащил из кармана рубашки коробок спичек.

Клейн сжал в кулаке револьвер и закрыл глаза.

Может, сейчас пристрелить эту гадюку и все пойдет по-другому; может, вышибить Эгри мозги и тем бедолагам в блоке удастся остаться в живых. Может, без Эгри весь бунт выгорит в несколько минут, так и не перейдя в тотальную войну…

Ага. А его, Клейна, возможно, разорвут на кусочки, в то время как все, что от него требуется, чтобы остаться в живых, — это тихонько войти в свою камеру, прикрыть за собой дверь и подождать, пока вся эта заваруха закончится. НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО…

В свое время Клейн перевидел множество людей, страдавших от невыносимой боли. Он помнил детей, искалеченных в автомобильных катастрофах; помнил рыдающего отца, отрезавшего своему восьмилетнему сынишке руку сорвавшейся с гвоздя цепной пилой… Клейн научился абстрагироваться от сильных эмоций и делать свое дело. То же самое он попытался сделать и сейчас. Это не его собачье дело… Но старый рецепт действовал слабо — на этот раз у него нет работы, куда можно было окунуться с головой. Убивать Нева Эгри — не его дело. У него нет никаких обязательств, кроме обязательств перед самим собой. Он должен выжить и выйти на свободу.

Несмотря на все страдания, свидетелем которых он являлся, работая в „скорой помощи“, Клейн не был готов к происходящему: крики несчастных из „Долины Бегунов На Длинные Дистанции“ стали самым кошмарным из всего, что ему приходилось слышать до сих пор.

Нет. Ему нет дела до людей блока „B“.

Стоя под аркой, Эгри разом разжег спички и поднял полыхающий коробок над головой. Затем он повернул голову и посмотрел в сторону Клейна; тот понял, что Нев ищет глазами Клода, и почувствовал, как пальцы Туссена впиваются в его руку.

— Semper fi! — завопил Эгри и, метнув горящий коробок под арку, бросился в укрытие.

Клейн отвернулся к стене, прикрывая лицо.

Секундой позже его спину обдало ураганным порывом раскаленного воздуха; рев огня заглушил вой обреченных. Когда Клейн обернулся, Клод, обливаясъ слезами, стоял на коленях, отчаянно всхлипывая и кусая себе руки.

— Господи Иисусе! — рыдал Клод. — Господи Иисусе…

Эгри стоял в окружении дико вопящих и отплясывающих сторонников, которые потрясали в воздухе металлическими и деревянными палками. Клейн с трудом сглотнул подступивший к горлу отвратительный комок. Внутри все будто залило желчью. А ведь он мог пристрелить Эгри, но не пристрелил…

И теперь ему предстоит с этим жить.

Клейн заставил себя успокоиться.

— Господи Иисусе! — причитал Клод.

Клейн сильным рывком поднял его на ноги и закричал ему прямо в лицо:

— Нам надо подумать о себе!

Ненависть к самому себе снедала его.

Он должен успокоиться…

— О себе!..

— Господи Иисусе…

Сосредоточившись, Клейн наклонился и, обняв Клода за талию, потащил его к воротам блока „D“.

 

Глава 15

Виктор Галиндес навалился на горящего охранника, пытаясь сбить пламя. Горящие одежда, кожа и волосы наполняли его нос и рот едким зловонием. Охранник под ним извивался и истошно кричал. Каждый раз, когда Галиндесу удавалось сбить огонь с небольшого участка тела, пропитанная бензином одежда тут же вспыхивала вновь. Галиндес стал срывать с несчастного одежду, отдирая вместе с ней лоскуты обгоревшей кожи. Охранник продолжал вопить, и Галиндес внезапно узнал его: это был Перкинс.

— Галиндес!

Виктор обернулся. За его спиной Сянь направил на них раструб огнетушителя. Галиндес откатился в сторону, и Сянь окатил Перкинса белым пенным сугробом двуокиси углерода. Спустя несколько секунд огонь погас. Галиндес, стоя на четвереньках, посмотрел на обжженного: голова Перкинса представляла собой обугленный съежившийся колпак, покрытый сгоревшими волосами и вздувшейся волдырями кожи. Веки блестели от жидкости, сочившейся из-под нежной поврежденной кожицы. Галиндесу никогда ранее не доводилось видеть такое. Его анус и гениталии подтянулись от невыносимого ужаса. Перкинс открыл рот, и Галиндес наклонился, чтобы лучше его слышать.

— Люди, — прохрипел Перкинс, затем перевел дыхание и снова заговорил: — Они остались внутри…

На глаза Галиндеса навернулись слезы: даже будучи страшно изувеченным, Перкинс думал о своих подопечных.

Галиндес поднял глаза на Сяня:

— Тебе придется вынести его отсюда.

У северной стены раздались звуки винтовочных выстрелов. Галиндес взял Перкинса за руку; Сянь бросил огнетушитель и подхватил раненого за другую. Вдвоем они поставили Перкинса на ноги.

— Тебе нужно идти, парень! — крикнул Галиндес прямо в съежившееся ухо Перкинса. — Ты должен идти.

Перкинс слабо кивнул. Рации на бедрах у охранников ожили и отчаянно затрещали:

— Говорит Билл Клетус. Всем сотрудникам отступить к главным воротам. Выбирайтесь отсюда. Повторяю: проваливайте отсюда к разэтакой матери. Все до единого. Сейчас же.

Передача продолжалась; Клетус старательно вдалбливал своим подчиненным основной ее смысл: уходить. Галиндес посмотрел на громадину бока „B“, затем на Сяня.

— Уходи, — сказал Виктор. — Давай двигай!

Сянь обхватил Перкинса рукой за плечи и обвил его руку вокруг своей талии. Кореец — парень крепкий и в состоянии позаботиться о Перкинсе. Сянь кивнул Галиндесу; тот ответил тем же, и кореец с Перкинсом потащились по двору.

Галиндес поднял брошенный Сянем огнетушитель, но осознал это, только ощутив в руке его тяжесть, словно смертельное обязательство.

Последней заботой Перкинса были люди.

Галиндес прикрыл лицо свободной рукой. Матерь Божия… Он мысленно представил себе лица жены Элизы и детей. Долгое путешествие из Сальвадора до Панама-Сити. И еще более долгую поездку из Панама-Сити в Ларедо. Сколько им пришлось вынести, чтобы добиться того, что у них есть сейчас… И свыкнуться с утратой того, что позади. Эти мысли смерчем пронеслись в его мозгу, сжатые в одно короткое ужасное мгновение просветления. Один Бог знает, сколько они пережили. Один Бог знает, чем пришлось за все заплатить… И один Бог знает, что сейчас делать ему, Галиндесу, чтобы сохранить свою бессмертную душу.

Рация у бедра продолжала пищать, но Галиндес не слышал ни ее, ни ружейного треска со стены.

Перкинс думал о людях до конца.

Там их осталось двести человек.

Галиндес с трудом оторвал руку от глаз: он сделал выбор.

Виктор побежал к воротам блока „В“.

Перкинс в поисках выхода распахнул задние ворота и угодил ровнехонько под огненный шар. Галиндес, придерживая колотивший его по ноге огнетушитель, ввалился внутрь и замер. Перед ним разверзся ад. Он считал, что уже видел преисподнюю в камерах пыток в Сальвадоре, но лишь теперь познал истинный смысл этого слова. Перед ним пылал огонь того самого ада, которым его еще в детстве стращали иезуиты. Центральный проход полыхал яростным пламенем, достигая минимальной интенсивности в противоположном конце и утихая к середине, где сходил на нет, оставляя сажисто-черный след. Под стеклянным сводом клубился дым, закрывая лицо и превращая весь блок в подобие крематория.

Ярусы справа от Галиндеса были пусты; те же, что находились слева, кишели перепуганными насмерть людьми. Заключенные из крайних, завидев Галиндеса, тянули руки и умоляли о помощи. В стальных клетках дальше по проходу было тише, потому что обитатели, прячась от огня, отступили подальше от решеток. Камеры нельзя было отпереть отсюда, с маленького охранного двора у задних ворот. Система отпирания дверей приводилась в действие только с центрального пульта, расположенного с другой стороны, у внутренних ворот. Галиндес, вытаскивая на ходу свои ключи, забежал на охранный пост и открыл стоявший стальной шкафчик в углу. Тот был забит одеждой, бутылочками лосьона для загара, порнографическими журнальчиками, бутылками с содовой, разрозненным спортивным снаряжением — Перкинс оказался слишком неряшливым. Галиндес вывалил этот хлам прямо на пол и наконец нашел предусмотренный инструкцией противогаз для защиты от слезоточивого газа. Уже устремившись назад, он увидел еще и несколько ведер у стены: их оставил здесь зэк, мывший с утра пол. Одно ведро было до краев наполнено грязной водой. Галиндес поставил на пол огнетушитель, снял фуражку и окатил себя из ведра, стараясь не уронить мимо ни капли. Затем снова натянул фуражку на мокрые волосы. Отовсюду неслись хриплые крики, свидетельствуя о том, что заключенные правильно поняли смысл его действий:

— Давай, бля! Давай!

— Мать твою, скорее!

— Давай, мужик!

— Что ты тянешь, пидор!

— Скорее, гад!

Галиндес подхватил огнетушитель левой рукой и побежал вперед. Кожа его ладоней поползла клочьями, видно, обжег себе руки, сдирая с Перкинса горящую рубашку. Чтобы приглушить боль, он крепче сжал рукоятку. Не добежав несколько метров до стены огня и ощутив его жар на своем лице, он остановился и направил раструб огнетушителя вниз. Там, дальше, кислород должен был выгореть. Галиндес несколько раз подряд как можно глубже втянул в себя воздух. Вопли заключенных стали еще пронзительнее, но теперь их заглушал треск огня. Галиндес натянул противогаз. Толстые очки немного искажали пламя. Виктор нацелил черный конус огнетушителя на пол прямо у своих ног и, прочитав короткую молитву, нажал на рукоятку, выпустив длинную белую струю.

Затем глубоко вдохнул, задержал дыхание и шагнул в огненный ад.

Пригнувшись пониже и водя воронкой раструба, выплевывавшего облако белой пены у его ног, Галиндес шел вперед в свободном от огня „кармане“, где не оставалось ни грамма кислорода. Чуть быстрее — и он наткнется на огонь; чуть медленнее — и он никогда не доберется до противоположного конца. Сразу же за ним языки пламени снова смыкались. Рубаха на спине начала тлеть. Мокрые волосы, торчащие из-под фуражки, зашипели и стали сворачиваться на кончиках. Спокойней, спокойней… Еще один шаг, еще… Переставляя ноги, Галиндес мог только надеяться, что идет по прямой, и, моля об этом Бога, каждую секунду со страхом ожидал, что вот-вот наткнется на прутья решетки. Если это случится — он покойник. Галиндес решил было обернуться — и не посмел. Захотел вдохнуть — и не посмел. Захотел побежать вперед — и не посмел… Не поворачивайся. Не дыши. Не беги… Он утратил чувство пространства и времени: секунды казались часами. Но он уже должен был подойти совсем близко… Он наткнулся плечом на что-то твердое. Повернувшись, прижался к препятствию спиной: нет, это не решетка. Что-то гладкое и твердое, но не очень крепкое. Стекло. Стекло! Он прошел мимо клеток! Жара становилась невыносимой. Галиндес описал белой струей полукруг у своих ног и, опираясь спиной о стеклянную стену, двинулся дальше. Голова готова была взорваться от жары, клаустрофобии и желания впустить в легкие воздух. Неожиданно твердая поверхность за его спиной исчезла, и он чуть не упал.

Стеклянная стенка оказалась стеной „скворечника“, где находился пульт управления, а ввалился Галиндес в полуоткрытую его дверь, открывавшуюся вовнутрь. В помещении Галиндес захлопнул за собой дверь и выронил огнетушитель. Воздух, в котором не осталось ни молекулы кислорода, вырвался из его груди, и он прилип к стене, переводя дыхание. Дым… Концентрация дыма оказалась слишком высока для противогаза Галиндеса. Он по-прежнему почти ничего не видел. Пытаясь вспомнить планировку комнаты, Виктор ощупью достал из кармана ключи. Его рука нашарила пульт управления замками дверей камер. Галиндес почти наугад вставил в гнездо универсальный ключ и повернул его. Теперь нужно набрать на клавиатуре нужный код — 101757. Моля Бога, чтобы не напутать с кодом, Галиндес сдвинул маску противогаза. Дым немедленно атаковал его горло и глаза, но он успел бросить взгляд на клавиатуру и застучал по клавишам. Затем наступила пауза, растянувшаяся на столетие. Матерь Божья…

И вот треск огня заглушил постепенно нарастающий стук и металлический лязг: двери всех трех ярусов были отперты. До Галиндеса долетели невнятные крики радости и облегчения. Он обессиленно навалился на панель управления. Каждый вдох смахивал на смоченный хлоркой проволочный ерш, засовываемый Галиндесу в глотку. С усилием он оттолкнулся от панели и, натянув противогаз, перехватил поудобнее огнетушитель. Открыв стеклянную дверь, Виктор остановился на пороге. Сквозь затуманенные линзы он разглядел закутанную в мокрые простыни фигуру человека, проскочившего мимо него в сторону атриума. Лучше во двор, подумал Галиндес. Во дворе безопаснее. Оттуда хотя бы до лазарета добраться можно. Мимо внутрь тюрьмы снова и снова пробегали люди. Во дворе безопасней… Но Галиндес не мог решиться на еще одно путешествие по пылающему коридору и последовал за бегущими.

Уже через пять метров он вырвался из огненной мглы прямо в сияние солнца, льющееся из-под центрального купола. Бросив огнетушитель и сорвав с себя маску противогаза, Галиндес упал на колени; перед его лицом мелькали бегущие ноги. Хаос и насилие…

Когда Галиндес приподнял голову, чтобы сообразить, где же он, что-то твердое и тяжелое с маху обрушилось на его голову.

И хаос сменился чернильной тьмой.

 

Глава 16

В блоке „D“ уже началось повальное сумасшествие. Огромное большинство людей, которые до сих пор не имели никакого представления о блицкриге Эгри, предались буйству, будто влекомые запрограммированными рефлексами. Они дружно атаковали старинную каменную кладку, деревянные переплеты, осветительную арматуру, обстановку своих камер и даже булыжники прохода с помощью подручных средств, то есть всего, что можно было отодрать или отломать. Из десятков свернутых кранов, разбитых унитазов лилась вода, низвергаясь с верхних ярусов веселыми водопадами. В воздухе летали исполосованные простыни и клочья набивки из выпотрошенных матрасов. И шум, шум… Копившийся долгие годы гнев и жажда мщения вырвались наконец наружу, проявляясь в бездумном уничтожении.

Клейн следовал по этому Армагеддону с каменным выражением лица.

За ним, остекленело таращась, тащился, спотыкаясь, Клод Туссен. Клейн вел его за руку по нижнему ярусу. Заключенные злобно посматривали на Клода, но никто не посмел, несмотря на цвет кожи, сказать ему и слова. Клейн остановился перед камерой Эгри и кивком головы приказал Туссену войти внутрь.

Клод с мольбой посмотрел на него.

— Возьми меня с собой, — попросил он.

— Подожди Эгри, — ответил Клейн. — Здесь ты будешь в безопасности.

— Мне страшно, — пожаловался Клод.

Клейн взглянул ему в лицо: перед ним стоял перепуганный ребенок. Совсем как Винни Лопес, подумал Клейн. Одногодки ведь. Двадцать два года. Клейн заставил себя ожесточиться: сейчас необходимо сильнее, чем обычно, сдерживать свои эмоции. Он тряхнул головой.

— Тебе предстоит действовать самостоятельно, Клод. Если ты сейчас присохнешь ко мне, Эгри наедет на нас обоих. — Он положил руку на шею Туссена и слегка сжал ее. — Я думаю, у Эгри вовсе нет желания тебя убивать. Если ты вынесешь все его закидоны, то наверняка переживешь эту заваруху. Мы оба переживем. Понимаешь? Потерпи.

Помолчав, Клод кивнул:

— Пойду-ка я лучше переоденусь.

До Клейна неожиданно дошло, что именно значит для Клода слово „потерпеть“, и он, глотнув, резко снял руку с его шеи. Клод повернулся и, не оборачиваясь, скользнул под массивный занавес, отделявший камеру Эгри от коридора.

Клейн, стараясь не встречаться ни с кем глазами, вернулся к спиральной лестнице и поднялся на второй ярус, оттолкнув двух парней, попавших ему навстречу. Добираться до своей камеры ему пришлось через кучу валявшегося в проходе исковерканного хлама. Кое-кто из заключенных по-прежнему сидел в своей камере, надеясь, что никто в суматохе не обратит внимания, и моля Бога, чтобы ни у кого из буянов не оказалось против них зуба. В камере Клейн взял маленькое зеркальце для бритья и, просунув сквозь прутья двери, поставил на пол таким образом, чтобы в нем отражались все, кто попытается пройти тем же путем, который только что проделал он сам. Достав из кармана револьвер Грауэрхольца, Клейн выщелкнул барабан: в нем оставалось пять патронов. О Господи… Рей прокрутил барабан, боек встал напротив патрона, следовавшего за уже пустой гильзой. Таким образом, он сможет выстрелить четыре раза подряд, прежде чем щелчок по использованному капсулю даст ему понять, что остался последний… Может быть, его придется использовать для себя… Отложив оружие, Клейн стиснул зубы. Отступать некуда, и всякий, кто попытается войти через эту дверь, будет убит. А любой приползший к его порогу останется лежать там, истекая кровью и прося о помощи до тех пор, пока не умрет. Он, Клейн, не двинется с места, пока мятеж не отполыхает, и можно будет выйти на волю. С пола на него смотрел кусочек пластыря, приклеенный им к зеркалу: НЕ МОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО!

Рей Клейн захлопнул дверь своей камеры, лег на койку и принялся ждать.

 

Глава 17

Джон Кемибелл Хоббс стоял у северного окна своего кабинета и смотрел на свою тюрьму, чьи геометрически безукоризненные очертания казались покрытыми полированным золотом.

Над задними воротами блока „B“ курился дымок.

Время от времени со сторожевых вышек доносился треск отдельного винтовочного выстрела.

Спокойствие двора ничем не нарушалось, да и сам он был пуст, если не считать нескольких разбросанных по нему тел в синей тюремной робе.

Хоббс не знал, что происходило сейчас в тюрьме, но мог себе представить.

За его спиной резко зазвонил стоявший на столе телефон.

Хоббс даже не обернулся.

Впервые за время, казавшееся ему бесконечным, его сознание освободилось от мыслей и идей. Прошлое и будущее слились наконец в одно-единственное настоящее.

Хоббс взглянул на часы.

По свидетельству дежурного сторожевой вышки западной стены, с того момента, как вопившего и истекавшего кровью Сонни Уэйра вытащили из стройматериалов, прошло всего двадцать три минуты. Именно такой ничтожный промежуток времени понадобился для того, чтобы идеальный порядок уступил место абсолютной анархии.

Телефон продолжал звонить, а Хоббс продолжал его игнорировать.

Не следует пачкать такую минуту банальностями — это был исторический момент. Именно так: исторический момент. И ему стоило уделить, по крайней мере, несколько секунд мрачно-торжественного созерцания.

Телефон звонил; Хоббс стоял у окна.

Впервые за четыре года своего существования государственное исправительное учреждение „Зеленая Речка“ было передано — целиком и полностью — в руки заключенных, и те могли распоряжаться им по своему усмотрению.

 

Часть II. Река

 

Глава 18

Нев Эгри понимал, что единственное доверие, которое он теперь мог оказывать своей Клодине, — это драть ее в задницу, что ему никак не нравилось.

С другой стороны, что хорошего в женщине, заслуживающей твоего полного доверия? Господи, да ничего, и Эгри убедился в этом на собственном опыте. Самый худший год в его жизни, включая и крутые времена в „Зеленой Речке“, он прожил с бабой, на которой имел глупость жениться где-то лет двадцать назад. Она тратила все бабки, что Нев заколачивал на упаковочной фабрике, пилила его день и ночь и время от времени уделяла ему кусочек примитивного секса с таким видом, будто открывала перед ним врата рая. Она была верная и преданная до гроба, о чем не уставала напоминать супружнику круглые сутки и за что он должен был быть ей благодарен до гробовой доски. В тот день, когда она объявила Неву о беременности, он прямо перед ее прыщавой зареванной физиономией молча упаковал свои причиндалы в зеленую сумку для инструментов и, прыгнув в первый же товарняк, идущий на восток, был таков. И несмотря на все сумасшедшие предприятия, в которых ему довелось с тех пор побывать, включая и нынешнюю авантюру с поджогом блока „В“ и возвращением Клодины, он не переставал удивляться тому, какого черта он тогда женился на Марше.

С тех пор Эгри предпочитал иметь дело только с последними стервами. По крайней мере, те охотятся за содержимым твоего бумажника, а если повезет, то за содержимым твоих штанов и не пытаются оттяпать сорок лет твоей паршивой жизни. Это помогает мужику не расслабляться. К тому же и секс поинтереснее, а что в конечном счете еще нужно парню от девки? Лично он, Нев Эгри, этого не знал. К тому же самый клевый секс в своей жизни он имел здесь, в тюряге. А лучший секс, который он имел в тюряге, давала ему Клодина. Вот и сейчас, пока его ребята разносили тюрьму на кусочки, Эгри лопал настоящий „бурбон“ и драл Клодину пятьдесят пять минут подряд, борясь с влиянием задержавшего наступление оргазма наркотика, пока, наконец, не кончил с такой силой, что его потроха чуть не вылезли наружу.

Несколько минут спустя он лежал с припухшим горлом и глазами, которые непонятно почему были на мокром месте. Потом он понял, что это происходило от ощущения полноты жизни, и поцеловал Клодину в шею, там, где светло-желтая кожа отсвечивала в пламени свечей бисеринками их пота. Клодина что-то пробормотала. Хорошо…

Нева Эгри привели на путь преступления не жизненные обстоятельства — он сам его выбрал. Еще трясясь на том самом товарняке, он дал себе слово, что жизненные обстоятельства отныне не властны над ним. Он снюхался с парочкой сорвиголов, знакомых ему еще по армейской гауптвахте, и они вместе ограбили банк в Старквилле, штат Миссисипи. Сочетание природного ума, стальной воли и воинственного нрава быстро выдвинуло Нева в лидеры их маленькой банды, что ему очень пришлось по нраву. Восемь лет Эгри жил как король, обчищая банки маленьких городишек Монтаны, Флориды, Мичигана и никогда не наведываясь в один и тот же штат дважды. За это время он убил пятерых: одного прохожего, двух банковских охранников, заместителя шерифа и одного подельника, который уж очень сильно возмущался размером доли Нева. В первый и последний раз, когда Эгри предпринял попытку ограбить банк в Техасе, в Сульфер Спрингс, он оставил одного полицейского парализованным ниже пояса, а другого — с платиновой пластинкой в черепе. Ну а сам получил от тридцати пяти до пожизненного.

На свободе Эгри жил вне общества, на котором паразитировал, и мало интересовался механизмом его действия. Сев за решетку, он обнаружил, что в этом социуме с еще более устоявшейся структурой существует только два пути уживаться — подчиняться самому или подчинять других — и существует только два типа заключенных: те, кого ведут, и те, кто ведет. Подавляющая часть зэков с готовностью присоединялась к первой категории. Еще Эгри сообразил, что, подчинившись определенное время, можно стать на путь лидерства. Против иерархии не попрешь — это Нев запомнил еще желторотым морпехом-салабоном, когда ему довелось сломать челюсть сержанту. В этой иерархии играла роль власть, а не предержащие ее индивидуумы. Слабый человек наверху иерархической пирамиды был несравненно могущественнее сильного вне ее.

Нев был крутым парнем, а ко времени его заточения в „Зеленую Речку“ староста блока „D“ Джек Катлер по кличке Кувалда как раз оправлялся после второго сердечного приступа. Джек еще поворачивал кое-какие колеса, но тюрьма постепенно начинала на него поплевывать, и его команда могла только досадовать по поводу того, как власть уплывает из ее рук. Эгри сразу присоединился к этой, самой слабой команде. Заодно он сдружился с шефом ремонтной службы Деннисом Терри и начал обхаживать Билла Клетуса, носившего в те времена сержантские лычки. Используя контакты Терри с поставщиками и свои собственные связи, он организовал новые каналы доставки контрабанды, усилив влияние группы Катлера и став правой рукой Кувалды. Как-то вечерком Нев поговорил с Клетусом, и тот забыл запереть дверь камеры Джека. Наведавшись к боссу в предрассветный час, Эгри оседлал его грудь, зажав ему рот и нос недрогнувшей рукой. Утром Катлера обнаружили скоропостижно скончавшимся от третьего, и последнего, сердечного приступа.

Внутренняя экономика „Речки“ оказалась не менее сложна, чем экономика Манхэттена. Здесь живут и работают две с половиной тысячи мужчин, загнанных в крысиные норы. Им нужны разные вещи: домашний комфорт, секс, наркотики, журналы, курево, сласти, фотографии девок — в общем, любые крохи роскоши, которые только доступны для них. Текучесть контингента тюрьмы было достаточно высока; конечно, имелась сердцевина из бессрочников, но, по прикидкам Эгри, за два года состав зэков обновлялся примерно на восемьдесят процентов. И к этим людям приходили посетители — подружки и жены, братья и матери — и приносили гостинцы: бабки или наркотики. Мамаши, со слезами целующие своих непутевых сыночков в конце ежемесячного свидания, обязательно проталкивали им в карман пару двадцаточек, а то и стольничков. Подружки протаскивали за щекой или еще кое-где презервативы, начиненные граммом-другим кокаинчика. Подарки, приходящие по почте, типа радиоприемничков или там кроссовок, тоже иногда имели интересную начинку. К тому же зэки кое-что зарабатывали и в тюрьме. Одним словом, в тюрьму каждый год притекало твердой валюты на миллион, а то и в два раза больше. Далее эти деньги превращались в товары и услуги, а затем снова вывозились в карманах водителей фургонов, экспедиторов и охранников. Для зэков деньги сами по себе были не дороже туалетной бумаги. Эгри обращал их во что-нибудь ценное, что-нибудь облегчающее мучения заключенных или напоминающее им о том, что оставлено за стенами тюрьмы.

Временами Эгри понимал, что здесь он добился большего, чем на свободе. Здесь, на самом рискованном рынке изо всех возможных, он создал и успешно заправлял своим делом. Некоторые из его подчиненных не отличили бы дерьма от зубной пасты, но прикажи им Эгри — не задумываясь, размозжили бы себе голову об решетку. Другие же, вроде Тони Шокнера, поумнее своего босса, разрабатывали ему все комбинации. В случае непослушания провинившийся наказывался незамедлительно и жестоко. Этим обычно занимались подручные Эгри, но время от времени, под их нашептывание, что какой-то крутой парень сомневается в бойцовских качествах Эгри, он давал волю и своей жажде насилия.

Команда Эгри контролировала поставки выпивки и наркотиков в блок „D“, предоставив все остальное бандам Дюбуа и Грауэрхольца. Наркотики давали неплохую прибыль, но при всей своей распространенности не обеспечивали оборота. По мнению Эгри, он делал на электротоварах и порнухе больше денег, чем Ларри на кокаине и мексиканском героине. Он создал нечто экстраординарное: именно это слово употребил как-то Клейн, сидя в камере Эгри с Клодиной и запивая чаем кусок кофейного торта. Эгри никогда особо тепло не относился в Клейну, больно доктор самостоятельный. Этот парень вне пирамиды тем не менее оказался влиятельным. Весьма необычно, если не сказать уникально. Иногда, во время смеха Клодины над шуточкой Клейна, смысл которой даже не доходил до Эгри, Нев немного ревновал. Но Клейн угрозы не представлял; к тому же общение с ним шло на пользу Клодине. Да и паршивое легочное недомогание он лечил лучше, чем этот сволочной коновал Бар. И словечко он придумал клевое: экстраординарно. Никто раньше не говорил так об Эгри. И вот это экстраординарное хозяйство рушилось прямо на глазах его создателя…

Все же Эгри, обливаясь потом при свете свечей, наслаждался полной жизнью.

В спальне было душно из-за повышенной влажности и жара разгоряченных сексом тел. От пота волосы Эгри, потемнев, слиплись. Клодина, подкрашенная и одетая в шелковое белье, выглядела на миллион долларов. Эгри ухмыльнулся про себя: мысленно во столько, а может, и больше, она обошлась штату Техас, поскольку тюряга стиралась с лица земли именно из-за нее. Неву Эгри это тоже влетело в копеечку, но он был готов заплатить и еще больше за эту тощую визгливую сучку, что лежала рядом.

Эгри выкупил две камеры первого яруса и соединил их дверью, заплатив Биллу Клетусу сумасшедшие деньги. В той комнате, что стала опочивальней, стояла двуспальная кровать с ортопедическим матрасом и простынями цвета персика. Сейчас электрическое освещение было выключено, и на гранитных стенах камеры плясали длинные тени, отбрасываемые пламенем свечей. Так будет романтичней и понравится, надеялся Эгри, Клодине; она ничего на этот счет не сказала. Повисла какая-то недоговоренность, Эгри хотелось ее развеять.

— Почему ты ушла от меня? — спросил он.

Клодина начала было поворачивать к нему голову, но Нев удержал ее за шею. Его пальцы погружались в нежную кожу до тех пор, пока не прощупался пульс. Частота его не превышала восьмидесяти, несмотря на преувеличенно быстрое дыхание. Клодина была куда хладнокровнее, чем считали окружающие. Но Эгри жил с ней около четырех лет и хорошо ее знал. Она выползла из маминого живота в трущобах Нового Орлеана и чуть ли не с тех самых пор заботилась о себе сама.

— Я не уходила от тебя, милый, — ответила Клодина. — Меня увели насильно, ты же помнишь.

Эгри помнил. Лучше бы его тогда распяли, пробив руки — и член — тупыми гвоздями. Клетус, чьи карманы оттопыривались от денег Эгри, вломился в камеру с полудюжиной лбов, одетых в бронежилеты и футбольные каски, средь бела дня нарушив священное уединение убежища. Они вытащили Клодину и швырнули в блок „B“. И, пока она постукивала влетевшими Эгри в копеечку туфлями на высоких каблуках, подгоняемая тычками дубинки Клетуса, шестеро вертухаев удерживали Нева, исходившего пеной и обещавшего вырезать их семьи.

Унижение было невероятным. Эгри даже не отправили в карцер, что восстановило бы частично его достоинство в глазах других. Эгри послал Хоббсу десяток писем с просьбой встретиться и объясниться. На это всемогущий начальник ответил, что ни один сотрудник тюрьмы, а уж тем более сам начальник, не обязан обсуждать свои действия с Эгри и „ему подобными“. Ему подобными… Этот гад имел наглость закончить свою отписку какой-то идиотской цитатой типа: „Тот, кто не может управлять своим духом, подобен разрушенному городу без стен“. Какого черта он хотел этим сказать?..

Все, что Неву удалось узнать от охранников, — это то, что Хоббс перевел Клодину для умиротворения нигеров, в особенности Робена Уилсона, самого гнусного из этих тварей, считавшего, видите ли, что нахождение Клодины в блоке „D“ унижает все темнокожее землячество. Как будто они еще не достаточно унижены уже одним фактом появления на свет в своей поганой черной шкуре. Ничего, он, Эгри, опустил их еще ниже: спалив прямо на нарах, он поставил их на то место, которого они заслуживают. Что до Хоббса, пусть он теперь целует в очко своего Уилсона на руинах своего города, своего поганого детища. Эгри позволил себе минуту ликования, но и хватит пока: слишком много предстоит сделать. Если до сих пор Хоббс и Уилсон еще не объединились, то теперь-то они точно на одной стороне. Эгри презрительно фыркнул. „Кто не может управлять своим духом“, так? Ничего, он, Эгри, может; они имели случай в этом убедиться. Оставалось разобраться с Клодиной и ее изменой. С этим ее досрочным освобождением, о котором Эгри узнал три дня назад из анонимной записки в его почте, гласившей, что Туссен готовится к заседанию комиссии. Признается ли она теперь? Нев навалился на ее шею:

— Кому пришла мысль перевести тебя в блок „B“?

Его рука вдавила лицо Клодины в матрас, из-за чего ее голос, казалось, исказился:

— Не знаю, но не мне.

— Может, Уилсону?

Клодина не ответила. Эгри судорожно сжал пальцы.

— Уилсону! Уилсону!

Никогда еще шея Клодины не была так близка к перелому. Клодина взвизгивала и извивалась, не в силах говорить. Эгри ослабил нажим. Клодина прорыдала в подушку:

— Ага, Уилсон… Это Уилсон просил, но я не знаю почему, не знаю…

— Откуда ты знаешь, что Уилсон?

— Стоукли Джонсон сказал.

— Что еще он сказал? — рыкнул Эгри.

— Сказал, что не понятно, зачем меня перевели. Я, мол, позор для братков и будь на то его воля, он бы меня пришил.

— Это все? Все?

— Все…

— Ты лживая желтая сука!

— Они плохо обходились со мной, Нев, по-настоящему плохо. Ты даже представить себе не можешь!

На секунду Эгри ощутил, какой кайф он испытает, прирезав ее прямо сейчас. На языке вертелись слова обвинения, но он проглотил их; пока он знает о ее освобождении, а ей неизвестна его осведомленность, инициатива в его руках. Стоит подождать более подходящего момента. Эгри отпустил шею Клодины.

Та зашлась в приступе кашля, и горло Эгри перехватило от неожиданной жалости и понимания. Ведь она все же человек! Чего ради она должна испытывать привязанность к этой вонючей дыре? Ей нужна симпатия, сочувствие, нежность, все это дерьмо, что нравится женщинам и о котором Эгри прочитал в дамских журнальчиках. На столике рядом со свечами стояла бутылочка масла „Джонсон“ для детской кожи. Эгри, налив на ладонь немного масла из бутылочки, склонился над Клодиной. Поглаживая Клодину по спине, он спросил:

— Нравится, детка?

Не открывая глаз, та ответила:

— Очень.

Эгри уперся в матрас левым локтем и принялся втирать масло сантиметр за сантиметром. Это он тоже прочитал в журнале. Девчонкам это нравится. Им нужно не только непрерывное траханье. Да и сам Нев никогда не уставал любоваться цветом и нежностью кожи Клодины, которая сейчас отсвечивала пламенем свечей. Его пальцы ощущали истинную красоту, и его гнев сменился прежним ощущением полноты жизни. Он был королем, королем во всем могуществе своей власти с победами и завоеваниями. Повелителем мира. Его люди сейчас с гиканьем носились по улицам покоренного города, грабя, насилуя и убивая, как и положено победителям; своей жестокой целеустремленностью они победили превосходящие силы неприятеля, а он, Нев Эгри, диктует свою волю самой большой на континенте популяции людей, подверженных неповиновению, анархии, приступам ярости… Он изгнал из окрестностей своего дворца фальшивых богов. Он отогнал варваров от ворот города. Он вернул свою королеву, грозя виновным в ее похищении мечом и расправой. Его слово несло справедливость; его слово было законом, и вкус власти был сладок.

Все, что было, и все, что будет, стоило одной этой минуты. Пусть Дьявол запрашивает с него любую цену. Большинство людей влачит свои дни в страхе за свои шкуры, целуя руку, щелкающую бичом над их головами. А бич всегда вьется над твоей головой, независимо от того, богат ты или беден, и свист его отзывается в твоем мозгу, потому что имя ему — страх смерти; и, подчиняясь этому страху, ты позволяешь своему ублюдку-начальнику мочиться тебе на голову, а какой-нибудь жадной бабе — держать тебя за яйца. И все из-за страха! Так вот он, Нев Эгри, свободен! Он ничего не боится! Он — один на миллион! Он — экстраординарен! Он — король во всей полноте своей королевской власти и не боится ни Бога, ни человека!..

Клодина вздрогнула и пискнула; Эгри отвлекся от своих величественных мыслей и вернулся к своему действу.

— Прости, детка, — сказал он. — Сильно нажал?

— Немного, — ответила она.

Эгри надавил на то же самое место у левого нижнего ребра, и Клодина опять дернулась. В груди Эгри снова зашевелился гнев: на ее щеке тоже был синяк; она сказала, что ударилась по дороге с кухни.

— Здесь синяк, — произнес он.

Клодина не ответила. Эгри схватил ее за плечо и рывком перевернул на спину. В ее глазах мелькнул страх. Нев не хотел, чтобы она его боялась, А если она боится кого-нибудь другого, тот должен умереть. Клодина закрыла глаза.

— Что тебе сделал Джонсон? — спросил Эгри.

Клодина прикрыла глаза рукой и стиснула зубы, стараясь унять дрожь. Сердце Эгри растаяло. Он напряг память и припомнил суть той статейки из бабского журнала.

— Крошка, — начал он, поглаживая ее волосы. — Не надо держать это в себе. Не стоит носить в душе эту дрянь. — Следующее слово само прыгнуло на язык: — Это травмирует.

Клодина внезапно разрыдалась. Ха, сработало! Эгри надулся, гордясь своей деликатностью.

Но тут Клодина невнятно сказала:

— Джонсон меня насиловал.

Эгри схватил ее за руку и рванул к себе: клубок темноты из его груди вырвался наружу, заливая его глаза и заставляя голову идти кругом. Чернота словно шахта, наполненная людской болью. Не было ни свободы, ни богатства, ни любви — только боль.

Послышался хрустящий звук, и Клодина застонала. Эгри собрался с силами и постарался ослабить хватку; темнота отступила, пропуская вызвавший в Эгри приступ тошноты образа Джонсона. Справившись с собой, он схватил со столика бутылку „Мейкерс Марк“. Итак, его самые худшие подозрения подтвердились… Эгри, не переводя дыхания, хватил из горлышка; нет, не самые худшие. Она не хотела Джонсона. Черной гнусной свинье пришлось ее изнасиловать. Эгри подавил желание придушить Клодину на месте. Вместо этого он молча погладил ее волосы. Клодина отняла руку от лица и взглянула на Нева своими большими влажными карими глазами.

— Прости меня, — сказала она.

— Все нормально, — ответил Эгри без особой уверенности.

— Знаешь, чем он мне угрожал?

— Ради Бога, я же сказал — все нормально. Он сдох. Хотел бы я, чтобы он еще пожил, но вот не довелось.

— Если тебе станет от этого легче, — добавила Клодина, — то знай, он всегда натягивал резинку.

— О Господи! — задохнулся Эгри.

От былого ощущения власти не осталось и следа. Эгри внезапно остро ощутил несовершенство своего тела: он был не настолько силен, как раньше, но держал себя в форме. В жиме лежа делал шесть повторов по девяносто килограммов, но телосложением не отличался. От природы толстоват в талии и бедрах, с короткими руками, к тому же он был на пятнадцать, если не на двадцать лет старше Джонсона. А ведь есть еще и… Эгри вспомнил о некой немаловажной для всякого мужчины детали, снова и снова против своей воли задаваясь одним вопросом… Его грудь словно сковало стальной полосой, и он спросил:

— А как у него с этим?..

— В каком смысле? — переспросила Клодина.

— Ты отлично знаешь, в каком! — вызверился Эгри.

Клодина замялась, и в эту секунду Эгри обрадовался выражению страха на ее лице. Пусть только эта сука попробует водить его за нос, он сотворит с ней то, чем пугал ее Стоукли Джонсон, да так, что никакая пластическая операция не поможет!.. Эгри перевел дух и заставил себя успокоиться. Джонсон — всего-навсего еще один дохлый нигер, а он, Эгри, — властелин мира. Он доволен, что рядом нет никого, кроме Клодины. Собрав в горсть пот с лица, он стряхнул его на стену.

— Ну? — спросил он. — Только правду! От вранья мне не легче.

— У него был длиннее, чем у тебя, — призналась Клодина.

Стальной пояс, стягивающий грудь Эгри, затянулся еще на пару дырочек, но выражение лица Нева не переменилось. Не такой он парень, чтобы расстраиваться из-за такой ерунды. Не беда — во всех журналах написано, что размер роли не играет…

— Правда, всего на пару сантиметров, — продолжала Клодина.

Лицо Эгри стало наливаться кровью: пара сантиметров, говоришь? Да за пару лишних сантиметров члена любой мужик свою мать пришьет и глазом не моргнет! Грудь сжало так, что сперло дыхание.

— Но зато у тебя толще, милый, а это главное, — сказала Клодина.

Эгри присмотрелся: не смеется ли она над ним? Трудно сказать, уж своим-то лицом Клодина владеть умела…

— Толще? — переспросил Эгри.

Клодина улыбнулась ему так, как умела только она. Ах, эти пухлые губки… А за такие щечки любая баба полжизни отдаст. А брови? Клодина положила руку на член Эгри, и тот почувствовал, что от желания у него щекочет в горле. Кровь прилила к его естеству так, что стало больно.

Сейчас он в полной мере осознал, ради чего разнес этот поганый муравейник вдребезги…

— Весь-весь толще, — говорила Клодина. — От начала до самого кончика…

Она наклонилась и принялась сосать. Черт… Но ведь остались еще дела. Не утрачивая эрекции, Эгри повернулся к муслиновой занавеске и проревел:

— Тони!

Клодина работала, как насос. Веки Эгри дрожали от сильнейшего ощущения, большего, чем просто удовольствие… За занавеской послышалось покашливание.

— Тони?

— Я здесь, босс, — деликатно ответил Шокнер.

— Позови сюда Гектора Грауэрхольца. Чтобы через десять минут он был здесь. — Эгри хватал ртом воздух. — И все его ребята тоже. У меня для них дело.

Клодина слегка прихватила его зубами, и Эгри сдавленно застонал.

— Действуй! — приказал он.

Шаги Шокнера стихли вдали. Эгри сдернул Клодину с себя и перевернул на живот. Схватив бутылочку с маслом, он щедро плеснул ей между ягодиц. С одного, значит, конца до другого? Сейчас…

 

Глава 19

Мысли неуклюже кувыркались в гравитационном поле сознания Хоббса, как кирпичи, падая со стены. Прежде чем он успевал от них увернуться, они неожиданно наваливались на него и так же неожиданно отступали.

Сердце начальника ныло от жалости, такой глубокой и всеобъемлющей, что она граничила с любовью. В конце концов заключенные, так безжалостно запертые в кипятильне из стекла и гранита, были его подопечными, и он должен был заботиться об их быте и воспитании. К тому же некоторыми из них придется пожертвовать, чтобы проломить стену ханжества и преступной халатности, вставшую на пути реформации старой и неэффективной системы перевоспитания. Сознание этого тоже причиняло Хоббсу немалую боль.

Хоббс посвятил этим самым никчемным людям всю свою жизнь — всю жизнь! Он перелопатил гору книг по пенологии, психопатологии, социологии; он стал специалистом в области образования, психологии и философии; он бросил на решение одной задачи все силы своего интеллекта, по меньшей мере, весьма значительные. Хоббс неустанно зондировал свое сердце и душу, чтобы поддерживать в себе надежду на лучшие времена. Порой депрессия наваливалась на него с такой силой, что он падал на колени и молил Бога, в которого не верил, о милосердной смерти. Нет, он никогда не стремился как можно выше подняться по служебной лестнице и занять пост, более соответствующий его выдающимся способностям. Наоборот, ради должности начальника „Зеленой Речки“ и превращения ее в выдающееся учреждение Хоббс добровольно оставил пост начальника современно оборудованной федеральной тюрьмы штата Иллинойс.

И вот сейчас действительность оказалась настолько далека от реформ и социальной перестройки, предвидение которых вдохновляло Хоббса все эти годы, что он не мог вот так, с ходу, припомнить ни одной новаторской идеи из тех, что пылали в его воображении четверть века назад. Он смутно припоминал что-то о людях, возвращающихся в лоно общества после очистительного огня наказания, и какие-то юношеские фантазии насчет восстановления гражданского достоинства в заблудших душах. Разве стал бы он вкладывать в это авантюрное мероприятие энергию всей своей жизни, если бы знал, что в конце все обернется чем-то вроде почетной сдачи крепости преступнику? Хоббс сник от горечи. А ведь он мог стать кем угодно: врачом, как Клейн, судьей, академиком… Как бы это звучало: доктор Кемпбелл Хоббс! Или профессор Кемпбелл Хоббс. А вместо этого он ввязался в бюрократические игры, более запутанные и зловонные, чем канализационная система „Зеленой Речки“.

Хоббс стоял у северного окна кабинета на фоне алого зарева, полыхавшего на западном горизонте, и его плечи подрагивали от сдерживаемой ярости и горечи. Он был сыном солнца, но солнце не угаснет еще миллиарды лет, а жизнь Хоббса промелькнет, как искорка от костра. Это несправедливо. Его обманывали на каждом шагу. Никто на самом деле не то что не заботился о справедливости, но даже не знал правильного смысла этого слова. Все эти приговоры и досрочные освобождения были не более чем соломинкой на ветру, испускаемому задницами политиканов. Бюджет Хоббса постоянно урезали; его программы отказывались финансировать; камеры его тюрьмы набивали до предела. Тюремная охрана, поставщики и договорники, инспектора по надзору — все прогнили до предела, а на высшем уровне на это закрывали глаза — лишь бы колесики вертелись. Лишь бы заключенные вели себя тихо и послушно. А если при этом контингент постоянно оглушал себя контрабандными наркотиками, оплачивая их из своего собственного кармана, так это даже лучше. Так же равнодушно высшее начальство реагировало и на вспышку СПИДа. Государственный инспектор по тюрьмам все эти годы считал Хоббса слабаком с восточного побережья, слишком мягко относившимся к уголовникам и гомосекам. Если полтюрьмы вымрет от СПИДа, никто не заплачет. На предположение Хоббса о том, что заключенные представляют собой разносчиков заразы для гражданского населения штата, ответили, что распространяется болезнь в первую очередь среди нигеров, мексикашек и прочей сволочи, предел мечтаний которой — пособие по безработице. Приличному человеку нет дела до этого отребья и их семей. И раз уж на то пошло, белый человек, трахающийся с Нигером, особенно без презерватива, тоже заслуживает позорной смерти. И уж тем более заслуживает ее спящая с Нигером белая женщина или педик.

В глазах Хоббса все эти начальники давно утратили моральный авторитет, необходимый для того, чтобы стоять на страже справедливости. А в последнее время с идеей немедленной и радикальной революции Хоббс пришел к мысли о том, что и сам он является рабом своего жалкого тщеславия. Уверенность в том, что он сможет добиться чего-либо сам, происходила от повышенного самомнения и желания сорвать аплодисменты тех, кого он так искренне презирал. Хватит привносить в великое дело что-то личное. Необходимо прекратить это летаргическое самоубийство этих последних лет. Пора осветить свою судьбу и судьбы всех его людей торжествующим светом невосполнимой утраты.

Хоббс взглянул на столб черного дыма, все еще висевший во влажном воздухе над задними воротами блока „B“. Когда он увидел, насколько далеко решился зайти Эгри, его охватил такой ужас, что ему пришлось мобилизовать всю свою волю. Это ему удалось: он отменил вызов пожарных, запретил какие бы то ни было попытки спасти заключенных, отозвал всех охранников и запретил все контакты с тюрьмой. Если история чему-нибудь и учит, так только тому, что серьезные изменения достигаются лишь путем страшного кровопролития и значительных жертв: и чем эти жертвы бессмысленнее, тем лучше. Из истории человечества Хоббс постиг, что развитие цивилизации возможно лишь за счет вселенских катаклизмов. А все потуги в поисках истоков и причин гроша ломаного не стоили и ничем не отличались от попытки обезьяны вырыть неуклюжими лапами жемчужное зерно из навозной кучи. Имели смысл только социальные спазмы, вновь и вновь подтверждавшие тщетность деятельности всех гуманистов и их жалких институций. Сила восстанавливается травмами. Virescit vulnere virtus. И может быть, здесь, на этом заболоченном клочке техасской земли, будет дан новый старт человеческим отношениям; здесь, где Хоббс освободит наконец из плена примитивную страсть уничтожать, восстановив древнюю как мир реальность. Джон Кемпбелл Хоббс отбросил забытые причины, мотивы или истоки и шагнул прямо в историю.

В дверь постучали. Хоббс повернулся.

— Войдите, — пригласил он.

Дверь открылась, и через порог, затянув свои дебелые телеса в черный костюм десантника, переступил капитан Билл Клетус, увешанный рацией, баллоном „мейс“, дубинкой, наручниками, автоматическим „браунингом“ и прочим. Капитан отдал честь.

— Сэр! — приветствовал он Хоббса.

Тот кивнул и, направляясь к своему покрытому стеклом столу, указал на кресло:

— Присаживайтесь, капитан.

Сам Хоббс опустился на свой стул. Электричество в комнате не горело, и она освещалась только неясным отсветом заходящего солнца, заглядывавшего в окно южной стороны прямо за спиной Хоббса.

Клетус, крепко сбитый мужчина лет сорока с небольшим, свыше двадцати из них провел, общаясь с отъявленными подонками. Лицо капитана обгорело на солнце и было отшлифовано многолетним равнодушием к чужим бедствиям. Неудивительно — отказать ли заключенному в посещении умирающего родственника, или тащить упиравшегося в штрафной изолятор, или отдирать от булыжников и везти в морг тело выбросившегося из окна — Билл Клетус был тут как тут. Даже сам Хоббс знал его душу не лучше, чем в первый день работы Клетуса — дембеля-пехотинца, прошедшего Вьетнам. Жалобам на действия капитана и его людей — а их было полным-полно — Хоббс никогда не давал хода. Это было условием их негласного договора, и Хоббс свои обязательства всегда выполнял. Ответит ли теперь ему тем же и Клетус?.. Хоббс достал из ящика стола стеклянную пепельницу и поставил на стол.

— Можете курить, — предложил он.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил Клетус.

— Как там ваши люди? — поинтересовался Хоббс.

— Нормально, — ответил капитан. — Они у меня службу знают.

— А как заключенные?

Клетус пожал плечами:

— По нашим сведениям, блок „C“ по-прежнему заперт еще со времени полуденной проверки. Там одни мексиканцы и чернокожие, так что Эгри, скорее всего, держит их взаперти. Остальные буйствуют вовсю. Все кабели, кроме подводок к больнице и к мастерским, перерезаны. Как вы приказали, мы усилили информационную блокаду и не станем включать электрический генератор до тех пор, пока не сочтем нужным. В основном контингент предоставлен сам себе, и сегодняшняя ночь обещает быть темной, душной и кровавой. К утру большинство заключенных будут ползать на брюхе и просить развести их по камерам.

— Нам тут почетная капитуляция не нужна, — сказал Хоббс. — Или они сдаются все вместе, или будут сидеть во всем этом и дальше.

— Согласен с вами. Это все стадный инстинкт: сейчас он требует крови, а позже повернет зэков против своих же заправил. Я не хочу, чтобы моим людям пришлось иметь дело с тремя-четырьмя десятками озверевших психов, а то все это растянется на неделю.

— Вы подсчитали точное количество заложников?

— Да, сэр. В основном здании остались тринадцать человек.

— А что с ранеными?

— В основном не очень серьезные колотые раны и синяки, но офицера Перкинса пришлось отправить в ожоговый центр в Бомоне. Если он переживет эту ночь, то ему, возможно, удастся выкарабкаться. Сяню, который вытащил Перкинса на себе, камнем проломили голову. Еще днем ему вычистили внутричерепную гематому, и все должно обойтись благополучно. В мастерских, насколько мы знаем, заложников нет. — Клетус достал пачку „Кэмел“ без фильтра. — По всем показателям процедура эвакуации выполнена безукоризненно. — Он вытряхнул сигарету и сунул ее в рот.

— А что с больницей? — поинтересовался Хоббс.

— Там из персонала нет никого. Только Коули и другие заключенные.

— А не может случиться так, что кто-нибудь из офицеров обожжен и остался внутри здания?

— Насколько мы знаем, нет. Правда, сержант Галиндес нарушил приказ об эвакуации и вернулся в блок „B“.

— Пошел прямо в огонь? — удивился Хоббс.

— Разблокировал замки дверей камер, чтобы выпустить заключенных. Он один из оставшихся внутри тринадцати. заложников. Красович видел, как его ударили дубиной по голове, но не смог к нему прорваться. Никто не знает, насколько серьезно он ранен.

— Он, должно быть, спас много жизней, — сказал Хоббс.

— Он нарушил приказ, — поправил Клетус. — И оставил Сяня и Перкинса в критическую минуту.

— И все же это был доблестный поступок, — оценил Хоббс.

— Если он останется в живых, — заявил Клетус, — я отдам его под суд.

Хоббс решил не спорить. Он знал, что для Клетуса все две с половиной тысячи заключенных не стоили жизни одного охранника. А вся процедура эвакуации персонала была разработана на горьком опыте тюрем Аттики, Нью-Мексико и Атланты: когда бунт достигает определенного пика, дальнейшие меры по наведению порядка не представляются действенными и охранники должны покинуть территорию тюрьмы. Так или иначе порядок восстановят, но при этом лучше избежать лишних жертв.

— Как люди реагируют на проблему заложников?

Клетус закурил.

— Ясное дело, стремятся их выручить, но верят, что я лучше знаю, как и когда это нужно делать. Никто не хочет, чтобы у нас повторилось то же самое, что и в Уако. По поводу ребят, что остались там, что ж: их готовили и к такому повороту событий.

Последняя фраза прозвучала с некоторой гордостью: Клетус регулярно посылал подчиненных на семинары по психологической подготовке к критическим обстоятельствам. Вообще-то, охранников в качестве заложников убивали редко. Бунтовщики в первую очередь увлекались резней на расовой почве. Даже в полном хаосе мятежа государственная власть, воплощенная в форме цвета хаки, продолжала вызывать у заключенных уважение и опаску. Плененные офицеры проходили через ад, но смертельный исход был маловероятен, если только самых свирепых мятежников не спровоцировали или не напугали несвоевременной попыткой спасения заложников.

— Какова позиция губернатора? — поинтересовался Клетус.

Хоббс посмотрел ему прямо в глаза:

— Он поддерживает нас на все сто процентов. По его требованию Национальная Гвардия приведена в боевую готовность, но губернатор согласен со мной, что пока вводить ее в действие преждевременно. В первую очередь он, как и я, озабочен тем, чтобы информационная блокада продлилась как можно дольше.

Изо всей этой тирады правдивой была только последняя фраза. Хоббс вообще не извещал губернатора штата и не собирался связываться с ним до самой последней минуты. Губернатора это дело не касается.

— Так что я настаиваю сосредоточить ваши усилия на соблюдении информационной блокады, — продолжал Хоббс. — И не хочу, чтобы телевизионщики летали у нас над головами на своих вертолетах.

— Я тоже, — согласился Клетус.

— Я не хочу, чтобы из „Зеленой Речки“ устроили балаган; здесь вам не Лос-Анджелес. Это паноптическая машина, и наш долг — дисциплинировать и наказывать, а не устраивать цирк на потеху отсталых слоев населения. Здесь место страданий и боли, посторонним нечего совать сюда свой нос. — Хоббс остановился и стер с губ капельки слюны. — Это не их дело.

— Согласен, сэр, — поддакнул Клетус.

Пыхнув сигаретой, капитан скрылся за плотным облаком дыма. Хоббса охватило сомнение: а не издевается ли над ним охранник? Может, он его держит за дурака и, спускаясь по лестнице, будет хихикать за спиной начальника? Хоббс страдал от невозможности поведать другому человеку хотя бы ничтожную долю распиравшей его идеи, монументальной, как сами стены тюрьмы. Был бы здесь Клейн… Тот, по мнению Хоббса, мог понять его, мог увидеть в непроглядной тьме слабо мерцающий впереди огонек маяка… Но Клейн тоже заперт в тюрьме. А ведь если бы не нетерпение Эгри, завтра он мог бы быть на свободе. Впрочем, какой смысл рассуждать над беспощадными шутками судьбы? Все равно, секрет власти таится в кризисах.

— Вы знаете, что значит слово „кризис“? — поинтересовался Хоббс у Клетуса.

Клетус нахмурился:

— Думаю, что да, сэр.

— Греческий корень этого слова означает „решать“, — пояснил Хоббс. — Но в китайском языке это понятие представлено лучше, двумя иероглифами, первый из которых значит „опасность“, а второй — „удобный случай“. Улавливаете мою мысль?

— Боюсь, что не совсем, — признался Клетус из-за дымной пелены.

— Для того чтобы реализовать удобный случай, чтобы принять решение, человек должен погрузиться в водоророт опасности и сдаться на милость его течения.

Клетус долго смотрел на начальника.

— Вы говорите так, будто этот наш мятеж — как раз то, что доктор прописал, — выдавил он наконец.

Хоббс остановился. В полумраке в глазах Клетуса трудно было что-то прочитать. Способен ли он понять?.. Скорее всего, нет. Стоит ли пробовать?

— В городе под названием „справедливость“, — начал Хоббс, — мы представляем собой канализацию, самое темное место. Организация, несущая карательные функции, не смеет лишний раз напоминать о себе людям, которым служит. Дальше терпеть грязь невозможно, но у нас не хватает силы воли смыть ее. И мы не врачи, изучающие тело больного для установления диагноза. Не являясь, таким образом, ни чистильщиками сортиров, ни докторами, мы тем не менее имеем дело с горами дерьма. Разве это подходящая работа для таких людей, как мы, капитан? Дерьмо-то собирать, а?

— Это, конечно, плохо, я понимаю, но должен же кто-то и это делать! — ответил Клетус.

Хоббса даже качнуло от накатившей на него дурноты. Он закрыл глаза:

— А ведь было время, когда лучшие умы человечества отдавали весь жар своей души для решения проблемы перевоспитания: Де Токвилль, Бентам, Серван… Мы сдались, Клетус. Это конец эры и утрата идеалов.

— С вами все в порядке, сэр?

Господи, как глупо было хоть на минуту предположить, что этот хам сможет что-то понять?.. Хоббс открыл глаза.

— Когда правосудие изменяет моральным и рациональным принципам, которым обязано своим авторитетом, наступает время передать тюрьму своим заключенным. Пусть они породят новую мораль, более соответствующую нынешним временам.

— Я только хочу переправить моих людей в безопасное место, — сказал Клетус. — Все прочее меня не заботит.

— Ваша жена, кажется, родила еще одного, Билл?

Клетус пожал плечами и приподнял руку с дымящейся в ней сигаретой:

— Она не разрешает мне курить дома, если вы об этом.

— Тогда вы должны знать, что на этом свете безопасных мест нет. Да и на том, возможно, тоже. Ведь даже самые умные из ангелов Божьих иногда падают. Единственное безопасное место — это преисподняя, откуда падать уже некуда.

— Я в богословии не особо силен, — ответил Клетус, — но думаю, что тех животных, что сидят у нас в тюрьме, Бог послал нам для испытания. Как говорится, здесь мы недолго, а там навсегда. Думаю, рано или поздно всем над придется делать то, что мы считаем правильным.

Хоббс мрачно кивнул:

— Немногие из нас удостоены чести встретить свою судьбу лицом к лицу. Большинство избегают этого даже у смертного одра.

— Именно это я и хотел сказать, — согласился Клетус.

Солнце совсем село, и они разговаривали в полной темноте, разбиваемой только тлеющим кончиком сигареты капитана, догоревшей почти до пальцев.

Клетус затянулся последний раз и, раздавив окурок в пепельнице, встал:

— С вашего разрешения, сэр, пойду-ка я к себе.

Хоббс тоже поднялся:

— Если бы я мог поменяться местами с вашими парнями, я бы не задумался ни на минуту.

Клетус прямо взглянул на него:

— Я знаю, сэр.

— Значит, мы понимаем друг друга, — заключил Хоббс.

Они пожали друг другу руки, и Клетус под взглядом начальника вышел из кабинета. Щелкнул замок, когда на Хоббса обрушилось ощущение полного одиночества. Кабинет представился ему самой вселенной с одним-единственным обитателем — им самим… Как там сказал утром Клейн: „Даже храбрейшие из нас…“ Хоббс не мог вспомнить все слова врача, и это его раздражало. Зато откуда-то всплыла мелодия невыразимой примитивности:

Когда я был ребенком просто, Я просил у матери: „Дай-ка мне ответ…

Хоббс сел в самом центре своей вселенной и прислушался к отвратительной песне, перемалывающей внутренности его черепа.

 

Глава 20

Древнее, как мир, насилие катилось по тюрьме „Зеленая Речка“, подобно тропическому урагану, то затихая, то неожиданно вспыхивая с новой силой. Его мощь выдергивала людей из безопасных камер и бросала в вихрь огня и стали, беспощадно выставляя напоказ мерзость и подлость человека во всей их неприглядности. А в стороне от бури страстей, поджидая, пока обстоятельства станут более благоприятными, лежал на своей койке доктор Рей Клейн.

Дверь его камеры была прикрыта, но не заперта. Будь у Рея сварочный аппарат, он, не задумываясь, заварил бы ее намертво. А так ему пришлось ограничиться оловянной кружкой на нитке, которая должна упасть на пол и зазвенеть, если кто-нибудь попытается войти. А если неизвестный гость заметит кружку и тихонько ее снимет? Нет, спать нельзя. Стараясь расслабиться, доктор прикрыл глаза и стал мечтать о свободной жизни: вот он читает „Нью-Йорк таймс“ и пьет за обедом свежий апельсиновый сок; ложится в постель в три утра, а встает в десять; везет Девлин по шоссе № 190 в Новый Орлеан и в дешевом мотеле со слабым кондиционером, не способным высушить пот на их телах, трахает ее всю ночь напролет… Интересно, а что сейчас делает Девлин? Наверное, отмокает в ванне или ест в прохладном кафе салат с козьим сыром… Нет, она сидит и смотрит матч с участием „Лейкерс“… Удержат ли „Никс“ разницу в шесть очков?

Ничто не помогало.

Ни одна из этих мыслей не могла отвлечь Клейна от бушевавших за дверью его камеры боли и насилия.

Первые часы своего владычества мятежники посвятили слепому разрушению. Все, что могло ломаться, разбиваться, отрываться или разливаться, было сломано и разлито. Все, что можно было обратить в кучу хлама, было обращено. А поскольку перепуганные насмерть люди испражнялись и мочились прямо под себя, привычная вонь стала еще гнуснее и прилипчивее. Клейн вспомнил Людвига фон Больцмана и его теорию энтропии — вот что надо было подкинуть Хоббсу! Правда, он это, наверное, уже знал: хаос увеличивается в замкнутых системах.

С нижнего яруса из переносного магнитофона Нева Эгри раздался звук еще более противоестественный, чем размышления о Больцмане: аккомпанируя происходящему бедламу, в воздухе разливался сладкий голос Боба Уиллса и его „Тексас Плейбойз“:

…Видеть может только луна Ту, кого мое сердце зовет, Ведь мне нужна только Роза одна, Чьи губы нежны и сладки как мед. О Роза, Роза Сан-Антонио…

Под воркование „Плейбойз“ быстро садилось солнце, но освещения не дали. Электричества в блоке не было. Естественно, Эгри, единственный человек в тюрьме, который мог собрать преизрядный запас батареек, теперь травил всех своей чертовой музыкой. Он крутил эту песню чуть ли не с полудня. „В сердцё моем живет та мелодия…“ Тьфу, зараза. Еще немного, и Клейн выйдет к краю яруса и завопит свою коронную „Que Sera, Sera“. Где-то далеко, заглушая даже Боба Уиллса, время от времени начинал протяжно и жалобно кричать человек.

Клейн поймал себя на том, что не испытывал к кричавшему ни малейшей жалости. Скорее наоборот, он желал ему побыстрее заткнуться и отдать концы. Крик был блажью — если бы парню и в самом деле было плохо, у него бы не хватило сил вопить второй час подряд. Симулянт… Перерезал бы кто-нибудь ему глотку, что ли? Или хотя бы по роже дал… Конечно, может, бедолагу непрерывно насилуют целой компанией, но тогда, возможно, он вопит от извращенного удовольствия, вызванного свободой абсолютного подчинения, — такие случаи известны… Клейн приказал своим мыслям направиться в другое русло: ведь следующим может оказаться и он сам.

Сквозь стеклянный квадратик в задней стене камеры сочились последние чахлые лучики заходящего солнца; скоро совсем стемнеет, а между тем ни малейшего признака, что подача электричества возобновится.

Пока было относительно светло, карательные отряды заключенных рыскали по всем коридорам в поисках жертв и наркотиков. Поскольку Эгри обитал в блоке „D“, основные действия происходили за его пределами. Клейну стоило бы радоваться уже тому, что он находится сейчас в блоке „А“, а не внизу, в подземных переходах. Люди взбесились, стремясь свести старые счеты: непрерывные унижения в течение многих лет нашли выход в дикой вендетте. Мелкие и крупные долги возвращались большой кровью. Отвергнутые когда-то сексуальные домогательства сейчас претворялись в жизнь. Месть приобрела библейские масштабы. И каждый акт насилия провоцировала сама тюрьма; люди мстили друг другу за все: за годы взаперти, за переклички и вынужденное воздержание, за мучительное ожидание редких свиданий, за жен, добившихся развода и спящих с другими, за каждодневные унижения, за осточертевшую аммиачную вонь, за надутые хари членов комиссии по освобождению, за жалкие крохи наслаждений, получаемые в виде черствых пирожков, браги, выгнанной из хлебного мякиша, набитого в носок и опущенного в банку с прокисшими персиками, перемазанной фотографии распаленной шлюхи или тайного отсоса каким-нибудь жалким наркоманом, нуждающимся в наличных… За свой страх. За страх, не отпускающий ни днем, ни ночью. За страх каждую минуту, каждый день, месяц и год, терзающий артерии и нервы, пожирающий почки и сердце. „Не занял ли я в кинозале чужого места?“ Страх остаться в одиночестве и страх остаться в обществе. „А не настолько ли я молод и симпатичен, что меня могут затащить в общий сортир или распять на скамье в часовне и трахнуть по очереди, не забоять о вазелине?“ Страх просыпаться на рассвете каждого дня. Страх жизни и страх смерти. Вопли, что эхом кружились под стеклянной кровлей, звучали боевым гимном царства страха. Первобытного Страха, рвущегося из искалеченных душ тысяч людей.

Клейн постарался свернуть свой собственный страх в тугой комок и засунуть подальше, внушая себе, что он человек высокого интеллекта, склонный к холодному расчету и трезвому мышлению. Эти качества помогли ему прожить последние три года, помогут выжить и сейчас. Если во время бунта погибнет пятьдесят человек, это будет самый кровопролитный мятеж в истории тюрем США. А между тем шансы выжить при этом — примерно пятьдесят к одному. И если сидеть себе тихо в камере, а не шататься по тюрьме, шансы увеличатся. Пройдут два, ну пусть три дня, и зэкам все надоест. К тому же они проголодаются и начнут страдать от жары. Так что этот мятеж, как и все остальные, закончится обычно — безоговорочной капитуляцией. Клейну нужно просто оставаться в сторонке…

Неизвестный продолжал кричать. Возможно, это отходил от шока и страдал от невыносимой боли один из несчастных обожженных парней из блока „В“. Клейн не позволил себе раскиснуть: он не стал задаваться вопросом, чем можно помочь раненому, и не чувствовал в душе ни жалости, ни сострадания. Пусть эти люди молятся, если хотят, Богу, или наливаются самогоном и брагой, или обкалываются наркотой — Клейну не было до них дела. Стараясь отвлечься от жалобных криков, доктор сосредоточился на звуке капель воды из крана и веселых воплях бражников и попробовал мысленно подпевать бесконечной песенке, крутившейся на чертовом магнитофоне Эгри:

Здесь, около Аламо, я нашел Очарование, невероятное, как неба глубина…

Внезапно из коридора послышался звук тяжелых шагов, шлепавших по заливавшей весь ярус воде. Клейн торопливо сел на койке и увидел в поставленном за решеткой зеркальце отражение двух рабочих ботинок. Клейн вскочил и выдернул из кармана револьвер. Не будучи большим спецом по оружию, он снова проверил барабан: боек по-прежнему рядом с пустым гнездом. Доктор опустил револьвер вниз; огромная фигура в дверном проеме камеры загородила собой остатки света, сочившиеся сквозь стеклянную крышу. Неизвестный, всматриваясь, опустил голову так, что стало видно его невыразительное длинное лицо.

— Доктор, — позвал Генри Эбботт.

— Я здесь, Генри, — отозвался Клейн.

Только испытав невероятное облегчение, он понял, как сильно испугался. Повернувшись боком, он постарался убрать револьвер с глаз Эбботта.

— Входите.

Эбботт отворил дверь; оловянная кружка со звоном полетела на каменный пол. Генри посмотрел на нее.

— Все нормально, — успокоил его Клейн.

Пока Эбботт протискивался в камеру, Клейн успел сунуть револьвер в карман.

— Присаживайтесь, — кивнул он гиганту.

— Вижу, вы последовали моему совету, — отметил Эбботт.

Клейн мысленно прокрутил в памяти события сегодняшнего дня, пытаясь припомнить, какой такой совет имеет в виду гигант. Так, последний раз они виделись за завтраком… Ага, Генри советовал ему избегать всяческих контактов.

— Ну да, я избегаю всяческих контактов, — подтвердил Клейн, садясь на стул напротив койки.

На лице Генри промелькнуло озабоченное выражение.

— Если хотите, я уйду, — произнес он.

Клейн знаком остановил его.

— Ну что вы, я очень рад оказаться в вашем обществе. — Он старался придать убедительное звучание своему голосу. — Я чувствую себя в большей безопасности.

— Почему? — спросил Эбботт.

Клейн на мгновение смешался. Эбботт, как малое дитя, порой задавал невообразимо конкретные вопросы, которые, тем не менее, казались глупыми только на первый взгляд.

— Полагаю, мы можем защитить друг друга в случае опасности.

Эбботт немного подумал, затем торжественно кивнул:

— Понимаю…

Лицо Эбботта будто слепили из самых простых элементов, вроде детских кубиков; на лбу ни единой морщины, а рот полностью никогда не закрывался. Те лекарства, которые гиганту кололи по настоянию Клейна, способствовали тому, что его лицо оставалось невыразительным и равнодушным, как маска, и посторонние вполне могли приписать его владельцу любые качества. Эбботт был свирепым, грубым, хитрым или звероподобным — одним словом, таким, каким вы не прочь его видеть. Самому Генри случай опровергнуть устоявшееся мнение о себе предоставлялся крайне редко, поскольку никому не приходило в голову заговорить с ним, — люди вообще предпочитали отводить глаза.

А глаза у Генри в определенном смысле были совершенством — в них ничего не отражалось. Из-за полной неподвижности его лица на коже не было ни морщинки, что в совокупности с отсутствием игры мускулов лишало глаза малейшей выразительности — просто серая с коричневыми прожилками радужка, грязноватая склера и глубокие глазницы.

Клейн кашлянул и перевел взгляд на капель с верхнего яруса. Странно — он делил свою камеру с психопатом-убийцей, который был выше его на пятнадцать сантиметров и тяжелее на сорок килограммов, и при этом чувствовал себя в большей безопасности.

— Для вас неприятности могут показаться более крупными, чем для меня, — сообщил Эбботт.

Вероятно, Эбботт каким-то образом прослышал о его несостоявшемся освобождении.

— Почему, Генри? — спросил Клейн.

— Потому что вы доктор, — ответил тот.

Порой нить рассуждений гиганта прослеживалась довольно трудно: он иногда находил между вещами странные связи.

— Не понимаю вас, — признался Клейн.

Гигант неторопливо кивнул на дверь:

— Там есть раненые. Я видел. Долг доктора в том, чтобы позаботиться о них, но вы сутра связаны моей рекомендацией избегать контактов. Вот я и пришел освободить вас от возложенных мною на обязательств…

Клейн уставился на сумасшедшего. Струйки пота, стекая по телу, щекотали кожу, как ползущие вниз вши.

— Очень мудро с вашей стороны, Генри, — выдавил он наконец, — но дело в том, что я остаюсь здесь в первую очередь потому, что не хочу быть убитым. — Клейн сделал паузу; Эбботт медленно моргнул. — Ваш совет был хорош. И ваше предчувствие было верным. Да, я знаю, что снаружи есть раненые, но я ничего им не должен. Понимаете? — На сей раз Эбботт не моргнул и не кивнул головой. Клейн заставил себя ожесточиться: — Это не моя война! Это не мои люди. То, что я обладаю нужными знаниями, еще не значит, что я должен подвергать свою жизнь риску. В другое время и в другом месте — да, очень может быть, но только не здесь и не сейчас.

Наступило долгое молчание. Эбботт, казалось, ушел в себя. Возможно, он прислушивается к голосу своих галлюцинаций, который называет „Словом“. Наблюдая и беседуя с гигантом в течение долгого периода, Клейн узнал, что Слово управляет Эббот-том примерно так, как взрослый направляет действия ребенка. И не просто взрослый, а ревнивый и непредсказуемый родитель. Весьма большой процент команд и предсказаний, продиктованных Эбботту Словом, были исполнены смысла, тем более что подавались в тюрьме, где паранойя являлась самой мудростью. Слово советовало гиганту, от каких вертухаев лучше держаться подальше, кому из персонала говорить „сэр“, как быстро нужно делать свою работу, когда приходить на разводы и поверки; когда, наконец, есть, а когда не есть овсянку.

Но даже являясь в основном защитником и советчиком Эбботта, Слово иногда выступало в роли его же беспощадного мучителя и неумолимого врага. Это Слово превратило гиганта в жалкую, покрытую нечистотами тварь, обнаруженную Клейном в уголке камеры во время их с Эбботтом первой встречи. И это Слово приказало ему выкосить всю свою семью несколькими взмахами тяжелого молота. Согласно запутанной космологии Эбботта Слово являлось одновременно Богом и Дьяволом. Никакая сила на земле — и уж тем более в „Зеленой Речке“ — не могла сравниться со Словом. Когда Слово приказывало, ни угрозы вертухаев, ни дубинки и кулаки охранников, ни налагаемые начальником тюрьмы взыскания не могли остановить Эбботта. Так, например, Майрон Пинкли остался без пальцев. Эбботт — гигант всегда говорил о себе в третьем лице, — так друживший с Клейном, все его сто тридцать килограммов и два метра костей, мускулов и страданий служили всего лишь послушным инструментом Слова и, не колеблясь, пожертвовали бы собой по первому его приказанию.

Клейн знал, что даже самые сильнодействующие наркотики не заглушали голоса Слова. Да, они помогали Генри подавлять мучения и боль беспощадных замечаний Слова во время припадков, повергавших гиганта в состояние самоубийственного забытья, но голос тем не менее звучал всегда. Клейн предполагал, что Слово не оставляет Эбботта в покое даже ночью. Но если этот одинокий, покинутый всеми, лишенный разума человек, порой казавшийся бесчувственной машиной, на самом деле был тем, что осталось от Генри Эбботта, кто же тогда был Словом? По мере развития своих отношений с гигантом Клейн ощутил очарование Слова: он хотел бы встречаться с ним, разговаривать, но Эбботт был способен выдавать только косноязычный вариант Слова, да и то только под настроение. У Клейна сложилась рабочая версия, что Слово отнюдь не глас Божий: оно — сам Бог.

Когда-то Эбботт возвышался над учениками, трогая их сердца музыкой стихов давно умерших поэтов. Теперь же он способен разве что связать простейшее предложение, лишенное метафор и скрытого смысла. Все ушло. И Эбботт ушел. Почти ушел. То немногое, что Эбботт оставил для себя, являло покорное служение Богу, а та кошмарная дыра, где обреталось тело Генри, стала новым Эдемом. Клейн подумывал о том, что иногда не плохо бы забыть то, в чем так сведуща Девлин, — генетику, биохимию, психодинамику, все эти допаминные уровни и 5-гидроксильные триптаминные рецепторы — и, примерив шкуру сумасшедшего, взглянуть на себя его глазами. По всей видимости, это было невозможно, но иногда во время общения с Эбботтом на Клейна находило, и в какие-то головокружительные мгновения он чувствовал рядом с собой тень абсолютного могущества. Тюрьма же при этом становилась только простейшим фоном первобытной драмы, разыгрываемой Богом — Словом — и человеком. Это был не тот Бог, которого звали Христом, или Авраамом, или Мухаммедом, — это был Бог, существовавший задолго до появления религии вообще. Этот Бог правил еще до того, как появилась вера и воображение, до того, как появился выбор, воля, понятия Добра и Зла; возможно, до того, как появился язык. От личности Эбботта фактически осталось очень мало: жалкий осколок его „я“ — несколько фрагментов, склеенных страхом, и, как надеялся Клейн, частичка того самосознания, которую он смог вернуть гиганту. А над этой плачевной руиной высилось Слово — естество, сила, неограниченный авторитет беспредельного пространства разума Эбботта, отделенный от него и невероятно, пугающе чуждый. Личность Эбботта же сдала все позиции и право на владение собственной внутренней вселенной, прильнув вместо этого к крошечному жалкому островку сознания на самой границе бесконечности.

Так что пока Эбботт терпел овсянку с молотым стеклом, грязную работу в канализации, насильственное лечение и прочие оскорбления и мучения, из которых состояла его жизнь, Слово наслаждалось — вернее, было невообразимой властью и свободой. Кто знает, что за сила отделила их — человека и Бога — друг от друга? Клейн этого не знал. Но иногда рядом с Эбботтом, прислушиваясь к дыханию Слова, которое в любую секунду могло потребовать его, Клейна, смерти, доктор часто задумывался над тем, что произошло бы, если бы эти двое воссоединились вновь. Чем стал бы этот косолапый заторможенный гигант, наполнись он внезапно божественной сутью? Каким огнем запылали бы эти пустые глаза? Какие бы слова вырвались из этой широченной груди?..

А еще Клейн думал о том, что произошло с Богом, живущим в нем самом. Иногда он как бы видел себя в зеркале воображения Эбботта, где личность самого Генри представлялась сломленным рабом, пресмыкающимся у пьедестала темного божества. Бог же Клейна представлял собой бесплотную тень, почти полностью затушеванную ярким светом знания, науки, самосознания и рационального мышления. Свобода воли, право выбора, понимание, воображение, способность правильно оценивать последствия и события являлись врагами Бога, цепями, удерживающими его в тесной камере вселенной, подобной той, где правило Слово Эбботта. В этом смысле Клейн чувствовал себя таким же ущербным, как и Эбботт; в то время как гигант просеивал крохи своего „я“ и находил здесь, в буквальном смысле среди отбросов всего мира, крохи человечности, сам доктор просеивал ничтожные остатки своего Бога, чтобы отыскать какую-нибудь цель помимо примитивного желания выжить и тем не менее не мог сказать своему ближнему ничего, кроме: „Я знаю, что снаружи раненые, но я им ничего не должен…“

Клейн неожиданно вспомнил, где они находятся и что происходит вокруг. Гипноз пустых глаз Эбботта, в которых растворялось сознание Клейна, рассеялся как дым. Где-то все еще кричал раненый. Вместе с тишиной ушли и мысли о Боге: Клейн снова стал зэком с перспективой освобождения и необходимостью пережить бунт.

— Вы правы, — подал голос Эбботт.

— Что? — переспросил Клейн.

— Сейчас не время и здесь не место умирать, — туманно пояснил Генри.

— Рад, что вы со мной согласны, — сказал Клейн. — Мы переждем здесь день-другой, и все будет в порядке. А спать можно по очереди.

— Мы позаботимся друг о друге, — произнес Эбботт.

— Верно, — подтвердил Клейн. — Никто не должен входить сюда.

Закончив эту сентенцию, доктор глянул на равнодушное лицо Эбботта и внезапно ощутил прилив волны отвращения к самому себе. Ага, они позаботятся друг о друге. Во всяком случае, до тех пор, пока перед доктором одна за другой не распахнутся все двери и он не станет свободным, как птичка. У каждого свой путь — Клейн отправится восвояси, а Эбботт вернется в вонючую канализацию и будет заботиться о себе сам. Путы, обвивавшие голени клейновского Бога, затянулись еще туже, врезаясь в призрачную плоть. Возможно, это стыдно, но Клейн-человек хотел только одного — поскорее вырваться из тюряги, пить свежий апельсиновый сок, принимать душ и валяться с Джульеттой Девлин на влажных простынях. Хватит с него боли и страха, как своего, так и чужого. Но даже после тридцати четырех месяцев в этой дыре Клейн не совсем очерствел. Его онемевшим нервным окончаниям следовало онеметь еще больше. Вот когда он выйдет за ворота тюрьмы, он позволит своим нервным клеткам снова разрастись…

А Эбботту и остальным с ним не по пути, верно? Они всегда были людьми иного склада. Клейн вспомнил исследования Девлин в поисках ответа на великий вопрос: кому труднее умирать — нормальному человеку с будущим или бесправному подонку, которому нечего ждать от жизни, кроме двух метров каменистой земли на кладбище „Поттерс Филд“? Все существо Клейна вопило о том, что умирать труднее приличному человеку. Доктор обнаружил, что его страх, клубком свернувшийся где-то в глубине его сознания, развернулся и заполнил все тело, заливая свинцом низ живота, превращая мускулы в жижу, а кровь — в молоко и воду. Глаза Клейна беспокойно перебегали с льющейся сверху воды на каменное лицо Эбботта, а с него на занавеску сортира, который вот-вот понадобится доктору. Сердце то и дело сбивалось с ритма. Волна чудовищного страха поднялась над доктором и на мгновение застыла, готовясь в любую секунду обрушиться, сметая все на своем пути…

Клейну впервые за последние часы пришла в голову простая мысль: на протяжении последующих нескольких часов этому клочку пыльной земли предстояло стать самым беззаконным местом на всей планете. Более того, при этом он будет кишеть людьми, которых можно считать самыми жестокими в истории человечества.

Гребень нависшей над Клейном волны ужаса неустойчиво подрагивал. А может, оставаться в камере было безумием? У него же есть револьвер… Можно потихоньку выскользнуть из блока и вдоль административного крыла прокрасться через двор, пока еще светло. Стоит опуститься темноте, и обстановка изменится к худшему… Клейн почти наяву увидел перед собой распахивающиеся главные ворота, знакомую физиономию Билла Клетуса и почувствовал на руках успокаивающе прохладное прикосновение наручников. Охранники с готовностью примут добровольную капитуляцию, свидетельствующую о его невиновности, и отправят дальше, в тихую провинциальную каталажку в другом графстве — где-нибудь за много километров от „Зеленой Речки“, от Коули и Эгри, от Эбботта и Грауэрхольца, от всех этих воплей, вони и крови… Сейчас самое время. Ночью выходить во двор решится только самоубийца. Пока еще есть шанс.

Клейн встал со стула и, чувствуя, как трясутся колени, ухватился за прутья решетки. Страх не исчезал. Доктор понял, что должен встретить его лицом к лицу: если он поддастся, волна ужаса опрокинет его и, вселив панику, бросит навстречу какому-нибудь жаждащему крови ублюдку, почуявшему трусливую жертву. Волна страха двинулась, и Клейн бросился ей навстречу.

Глубоко дыша, доктор следил за тем, как костяшки его пальцев, сжавших стальные прутья, быстро белеют. Дыши глубже, дурак… Клейн приник к дверной решетке; глаза жгло от пота, изо рта вырывались какие-то нечленораздельные звуки. Дышать… Ноги подкосились, и доктор прислонился к решетке животом и бедрами. Дышать. Глубже. Ниже пояса все будто залило кипящим свинцом. Клейн попытался было определить, не обделался ли он со страху, но так и не смог; даже в столь напряженные мгновения он испытывал мучительный стыд от того, что Эбботт, возможно, унюхает едкую вонь его, Клейна, штанов. Дышать… Теперь задержать дыхание и медленно выпустить из легких воздух: так, при этом считать. Размеренно дышать и считать. До десяти. Загнать страх поглубже… До десяти.

Волна пронеслась над ним и рассеялась в сумерках. Медленно, очень медленно Клейн справился со страхом и стал приходить в себя. Казалось, его тело развалилось на части. Насквозь промокшая от пота рубашка прилипла к телу. Клейна пробрала дрожь, но ноги, похоже, его держали. Отцепившись от решетки, доктор пару раз сжал подрагивавшие мускулы сфинктера, убедившись, что тот не вывалил свой груз. Пока. Но если Клейн не поторопится, то все может случиться.

Доктор с трудом повернулся: Эбботт смотрел на него.

— Вы совсем побелели, — сообщил он.

Клейн понял, что его борьба со страхом, длившаяся, казалось, целую вечность, на самом деле заняла несколько секунд. Он кивнул Эбботту и попросил:

— Присмотрите, пожалуйста, за дверью.

Осторожными, сдержанными шажками он прошел к дальней стенке камеры и отдернул занавеску, отделявшую унитаз. Едва Клейн успел расстегнуть пояс, спустить штаны и присесть, как содержимое его кишечника вырвалось наружу бурной пенящейся струей. Все: и комиссия по освобождению, и Хоббс, и Ницше, и Бог, и мятеж плюс пара метров дерьма — вывалилось в унитаз вонючей кашей, вызывая у Клейна невероятное чувство облегчения. Ей-богу, он услышал пение ангелов! Доктор благодарно застонал и услыхал из-за занавески озабоченный голос Эбботта:

— С вами все нормально, доктор?

Клейн захохотал. Искренне, без удержу, смехом, от которого екало в животе, вдыхая аромат собственных испражнений. Бог был в грязи…

— Все отлично, — отозвался он наконец.

И это было правдой. Если когда-либо он и чувствовал себя лучше, чем здесь, на унитазе, то теперь никак не мог этого припомнить. Мартин Лютер задумал свою протестантскую Реформацию в подобном состоянии; теперь Клейн понимал почему. Оторвав кусок туалетной бумаги, он отер пот с лица. Чудесно!.. Вторым клочком Клейн подтерся и замер, прислушиваясь: кричавший весь вечер человек наконец умолк. Доктор встал, натянул штаны и, спуская воду, по-военному козырнул содержимому унитаза. Теперь он готов ко всему.

По-видимому, очень кстати, поскольку именно в эту минуту Эбботт подал голос:

— Кто-то идет.

Клейн отдернул занавеску и вернулся к Генри; перед полуоткрытыми дверями камеры появился Клод Туссен в обличье Клодины Эгри.

Клейн улыбнулся:

— Ба, да это Роза Сан-Антонио!

В красном шелковом платье в обтяжку; на ногах туфли на высоких каблуках; нет сомнений, что она одевалась в большой спешке, поскольку тонкий шелк платья спереди бугрился, обрисовывая вполне мужские гениталии. Тщательно наложенный недавно макияж сейчас пошел подтеками от пота и слез. Клодина смотрела на Клейна затравленным взглядом широко открытых глаз. Улыбка Клейна завяла.

— Клейн…

Доктор шагнул к ней: пережитый им только что подъем моментально улетучился. Клодина ввалилась в камеру и повисла на шее Клейна.

— Что стряслось? — спросил Клейн, снимая с шеи руки Клодины и стараясь заглянуть ей в лицо.

Клодина в отчаянии уткнулась ему в плечо:

— Это я во всем виновата…

— Успокойся, — произнес Клейн. — И расскажи, что случилось.

Клодина покусывая губы сказала:

— Нев послал Грауэрхольца в лазарет. По-моему, он хочет, чтобы всех перебили…

Смысл сказанного не сразу дошел до Клейна.

— Кого это „всех“? — переспросил он.

— Всех! — всхлипнула Клодина. — Коули, Уилсона… Больных СПИДом тоже.

Где-то в самом дальнем закоулке, в самой темной части души Клейна послышался треск пут, врезающихся в божественную плоть.

— Зачем? — ледяным тоном осведомился Клейн.

Клодина зябко поежилась:

— Мне больно!

Клейн сжал руки еще сильнее и встряхнул свою жертву.

— Отвечай, зачем? Смотри на меня!

— Не знаю, — сказала Клодина и, посмотрев на Клейна, снова уткнулась ему в плечо.

Клейн, обняв за плечи, взглянул на Эбботта, пустые серые глаза которого не отрываясь следили за происходящим. Примерить шкуру сумасшедшего… Доктор взял Клодину за подбородок и поднял ее голову.

— Ладно, — бросил он. — Отведи-ка меня к Неву Эгри.

 

Глава 21

Джульетта Девлин, находясь в медпункте тюремного лазарета, расстегнула ремешок часов и отложила их в сторону, стараясь не смотреть на циферблат. С тех пор как тот охранник-кореец, как там его, втолкнул Девлин в кабинет, приказав ей сидеть смирно, она только и делала, что сверялась с часами. Несомненная серьезность ситуации, о которой свидетельствовали взрывы, выстрелы и обожженные люди, переключили ее мозг на режим „маленькой заблудившейся девочки“. Веди себя примерно, пока за тобой не придет мамочка или добрый дядя полицейский не отведет тебя домой… Только вот что-то ни Галиндес, ни кореец не возвращались и не вели ее домой. Девлин решила, что оба охранника либо убиты, либо захвачены в плен. Автоматные очереди стихли уже несколько часов назад; с тех пор со стен выстрелили только четыре раза. Телефон на столе молчал, да Девлин уже и не надеялась, что он заработает. А когда она в последний раз посмотрела на часы, до нее наконец во всей своей неприглядности дошел факт, о котором она предпочла бы не вспоминать: она расписалась в книге регистрации посетителей о своем уходе.

Никто не знал, что она осталась в стенах тюрьмы.

Девлин сбросила свои часики на пол и пару раз крепко топнула каблуком сапожка: корпус затрещал, но выдержал. Только после третьего раза стекло рассыпалось в порошок, а стрелки оторвались от циферблата. Девлин сразу стало легче. Время немного ускорило свой черепаший ход. Может быть, и не особо разумный это поступок, но вариант заблудившейся девчушки себя уже не оправдывал: не реветь же в самом деле… Торчать в этой комнате становилось невыносимо. Девлин подумала о двух с половиной тысячах мужиков, запертых в гранитных стенах „Зеленой Речки“: они ведь давненько не имели дела с женщиной, не так ли?.. Положим в среднем по пять лет на каждого: значит, общее количество проведенного без общения с противоположным полом времени составит свыше десяти тысяч лет. Да, немало, а если учесть, что многие из этих оголодавших парней имеют лишнюю Y-хромосому… Девлин достала измятую пачку „Уинстона“ и порылась в ней.

В пачке осталась только одна-единственная сигарета.

Страх немедленно сменился облегчением. Отлично! Если и может случиться что-либо хуже того, чтобы попасть в самый центр тюремного бунта, так это влипнуть туда без сигарет. У Девлин появился повод перестать строить из себя потерявшуюся девочку и убираться из этой желтой комнатенки. Она сунула последнюю сигарету в рот и с независимым видом закурила.

В кабинете оказалось две двери. Одна выходила в коридор, ведущий к главному входу и палате Крокетта. Другая дверь открывалась прямо в маленькую душевую, за которой находилась аптека. Девлин подошла к этой двери и, затянувшись поглубже, отворила ее.

Крошечная душевая была выложена бледно-зеленой плиткой, цвет которой, казалось, усиливал висевший здесь легкий запашок плесени. Над привинченным к стене умывальником виднелось более яркое пятно правильной формы на месте висевшего когда-то зеркала. Напротив умывальника были установлены два фаянсовых душевых поддона, один из которых прикрывала обтерханная пластмассовая занавеска. Однажды в разговоре с Девлин Клейн поведал об одной из самых привлекательных сторон работы в лазарете: возможности принимать душ в одиночестве. Рубашка Девлин насквозь промокла от пота, но она не соблазнилась и прошла в аптеку.

Здесь горел свет, освещая длинный лабораторный стол с двумя встроенными раковинами. Стены занимали одни полки, забитые медицинскими принадлежностями: капельницами, ящичками с бутылочками для сбора анализов, шприцами и иглами для них; пластиковыми мешочками с физиологическим раствором и жидкостью для внутривенного вливания; бинты, тампоны, пластырь… Целая секция отводилась под таблетки: в основном антибиотики и транквилизаторы. Вращающиеся двери в противоположной стене аптеки выходили в коридор.

Над столом, склонившись и уперевшись в столешницу, стоял Эрл Коули. Голову негра прикрывало белое полотенце, но Девлин сразу узнала его неуклюжую тяжеловесную фигуру. Из-под полотенца доносились глубокие вдохи, перемежавшиеся сериями мелких запинающихся пофыркиваний.

— Госсподи!.. — вздохнул Коули под полотенцем.

Негр обмяк и перенес тяжесть тела с ладоней на локти. Судя по всему, Коули не заметил прихода Девлин, и та встревожилась, не заболел ли он.

— Коули, с вами все в порядке? — спросила она, подходя к столу.

Негр подпрыгнул от неожиданности и содрал полотенце с головы.

— Мать твою! — выдохнул он, вращая глазами. — Господи Иисусе!..

Немного расслабившись, он привалился к стене и, прижав руку к груди, перевел дыхание. Затем дотащился до раковины, отвернул кран до отказа и сунул голову под струю. Разбрызгивая воду в стороны, он невнятно матерился; Девлин разобрала только многократно повторяемое „сучка“.

Выпрямившись, Коули вытер лицо полотенцем. Рядом с ним на лабораторном столе стояла бутыль темно-коричневого стекла емкостью в полгаллона. Опустив полотенце, негр посмотрел на Девлин. Та смешалась.

— Привет, — выговорила девушка.

Коули не ответил. Девлин поднесла к губам сигарету.

— Так твою… — Коули отпрыгнул, поспешно прикрыл ладонью горлышко коричневой бутыли и, нашарив на столе пластмассовую крышку, торопливо привинтил ее.

— Эта дрянь горит как не знаю что… Ты что, взорвать нас хочешь?

Девлин разом все поняла и, пройдя к раковине, сунула окурок под струю. Затем завернула кран и швырнула мокрый чинарик в мусорную корзину.

— Эфир? — поинтересовалась она.

Коули туповато кивнул, убрал бутыль со стола в стенной шкаф и запер его на небольшой висячий замок. Затем повернулся к Девлин.

— Иногда помогает мне развеяться, — пояснил Коули. — Я не токсикоман…

— А я и не думала, — ответила Девлин.

— Я не принимаю ни валиума, ни травки, не колюсь и не нюхаю. — Негр растерянно посмотрел на девушку. — Да что там говорить, я даже не курю…

— Коули, все нормально, — успокоила та. — В прежние времена добрая половина анестезиологов страны не упускала возможности подышать эфиром.

Коули расслабился:

— Я не хотел бы, чтобы ты считала это помехой в моей работе.

Коули вывалил содержимое картонной коробки, наполовину наполненной бумажными полотенцами, прямо на пол и водрузил пустую коробку на стол.

— А какого черта ты здесь делаешь?

— Да вот сигаретку ищу, — сообщила Девлин.

— Ни хрена себе, — удивился Коули. — А что, универмаги „7-1“ закрылись на обед? Насколько я помню, я приказал Клейну от тебя отделаться…

— Он отделался, — подтвердила Девлин. — Но я вернулась.

— Какого черта?

— Я же говорила утром, что хочу вам с Клейном кое-что показать.

— Да, ты выбрала для этого самое подходящее время.

Негр подошел к полкам с лекарствами и, достав две бутылочки с пилюлями, сверился с этикетками. Затем свернул крышечки и высыпал таблетки прямо в коробку.

— Вы можете сказать, что происходит? — спросила Девлин.

Коули неопределенно пожал плечами.

— Обычное дело при тюремных бунтах — люди режут и грабят друг друга, затем напиваются до потери пульса и выпадают в осадок.

— А такое уже случалось раньше?

— Года этак четыре назад компания мексиканцев и нигеров устроила потасовку в механической мастерской, но подобного нынешнему еще не было. Правда, здесь вспоминают заварушки в Атланте, Нью-Мексико, где зэки захватывали всю тюрьму, после чего черные начинали мочить белых, белые отыгрывались на мексиканцах, мексиканцы лупили друг друга, а заодно и китаез с индейцами… Похоже, это нам и предстоит.

— И чем все кончится?

Коули вернулся к полкам и достал следующую порцию бутылочек.

— Когда они устанут бить и резать, — бросил он через плечо, — начальник тюрьмы пришлет сюда охранников, которые убьют еще несколько человек. Нас всех накажут, лишат привилегий, а то и изолируют на несколько недель. После этого мы будем готовить следующий мятеж.

Выражение лица Девлин, видно, было достаточно красноречивым, потому что Коули мягко улыбнулся:

— Да вы не бойтесь, докта Девлин: мы здесь в относительной безопасности. — Он кивнул на бутылочки из-под таблеток. — Особенно когда избавимся от этого дерьма.

С этими словами Коули высыпал содержимое бутылочек в картонную коробку из-под полотенец.

Девлин подошла поближе и взглянула на этикетку одного из опустошенных пузырьков: Торазин, 50 мг. Она подняла глаза на Коули.

— Все, что они от нас захотят, — это наркотики все, что может подбодрить или, наоборот, успокоить, а еще лучше — вырубить напрочь. Рано или поздно они за этим и явятся. Но мы к этому приготовимся, верно?

— Как скажете, — ответила Девлин.

— Они с большим удовольствием накачиваются торазином и бензедрином, предпочитая их кокаину и самогонке. — Коули снова улыбнулся. — Как насчет немного помочь?

— О чем речь, — улыбнулась в ответ Девлин.

Вдвоем они прошерстили все полки, доставая все, что стимулировало психотропную активность. В коробку ссыпались таблетки, ампулы и капсулы валиума, квиналбарбитона, тезепама, халдоля, флюфеназина и стелазина. Дно коробки смахивало на калейдоскоп. Девлин уже почти не удивлялась невероятному для относительно небольшой больнички количеству сильных транквилизаторов.

— Эта штука довольно ядовита в больших количествах, — заметила она, когда Коули потянулся за большой упаковкой амитриптилина.

Коули только хихикнул:

— Не знаю, как вы, докта, но меня это вполне устраивает. Если число психов, желающих перепилить мне горло, малость поуменьшится, я только приветствую это.

С этими словами он опрокинул упаковку над коробкой. Идея подсунуть нейролептические лекарства малосведующим в этом людям слегка покоробила Девлин, но тут она вспомнила крики обожженного охранника…

— Как бы нам потом не пришлось иметь дело с адвокатами, — сказала она.

Ей под руку попалась целая коробка сильнодействующего слабительного. Она показала ее Коули.

Тот ухмыльнулся:

— Отличная идея!

После этого Девлин досыпала в коробку по пригоршне мочегонного, понижающего давление и рвотного. Когда коробка заполнилась наполовину, Коули перемешал лекарства и украсил их сверху кучкой шприцев и игл.

— Это их немного отвлечет, — сообщил он. — А теперь пошли со мной.

Девлин придержала вращающиеся двери и пропустила Коули с коробкой в коридор. Проследовав за ним через тихую палату и миновав закрепленную клином деревянную дверь, она прошла мимо комнаты с телевизором и ванной. Перед первой из двух массивных дверей, перекрывавших коридор, они остановились, и Коули, зажав коробку под мышкой, отпер замок своим ключом. В этой двери из листовой стали на уровне глаз была прорезана щель для наблюдения. За дверью находились комната охраны, кабинет доктора Бара, в общем пустой, не считая старых регистрационных книг, и маленькая неопрятная комнатенка для свиданий с адвокатами и родственниками. Далее находилась вторая дверь, на этот раз сваренная из металлических прутьев. Коули отпер и ее. В конце коридора они с Девлин свернули за угол и прошли через холл, двойные деревянные двери которого вели уже прямо во двор.

Двери были прикрыты, но не заперты: ключи от единственного входа в лазарет находились у дежурного охранника. Обычно больницу запирали только на ночь, и Сянь оставил двери открытыми. Точно, Сянь — Девлин вспомнила его имя; она вовсе не была расистом.

— А что случилось с Сянем? — спросила она.

— Когда я видел его в последний раз, он пер на хребте к главному входу дымящегося парня.

— А Галиндес был с ним?

— Нет, Сянь был один. — Коули передал девушке коробку с таблетками. — Между прочим, человек, заметивший здесь женщину, не успокоится до тех пор, пока не высадит двери.

Девлин поежилась, но замаскировала свой страх шуткой:

— Как же, десять тысяч лет без бабы…

Коули взглянул на нее:

— Чего-чего?

— Я подсчитала, — пояснила Девлин, — что, если сложить вместе время, проведенное заключенными без женщин, получится около десяти тысяч лет.

— Это точно, — подтвердил Коули. — Уж посиневших яиц здесь хватает. И прокисшего тестостерона тоже. Он здесь как молоко портится…

Найдя это сравнение малоприятным, Девлин встала за дверью, когда Коули потянул на себя одну из створок. Сквозь щель между дверью и косяком она увидела часть двора. Небо над восточной стеной совсем почернело. Лучи двух прожекторов, установленных над главными воротами, шарили по двору. Тюремные же блоки тонули в абсолютной тьме. Коули щелкнул выключателем, и над дверью снаружи загорелась лампа, отчего двор и блоки стали почти не различимы глазом.

— Дай-ка мне нашу коробушку, — сказал Коули.

Девлин подсунула ему коробку, и он исчез снаружи. Девушка вернулась к щели: негр появился в поле ее зрения уже в самом низу лестницы и поставил коробку на землю.

— Эй, Коули!.. — послышался голос из темноты.

Девлин не видела говорившего. Коули выпрямился и, прищурившись, всмотрелся в темноту. Затем неторопливо повернулся и стал подниматься по лестнице.

— Эй, Коули, куда намылился? Погодь-ка минуту!

Коули не остановился, но и не прибавил шагу, чтобы не выказать страха. Ткнув пальцем в сторону оставленной коробки, он крикнул в темноту:

— Здесь все то клевое дерьмо, что вам нужно. Бензики, барбитура, кодеинчик — все, что у меня было. Так что угощайтесь, ребята, и балдейте!

Отвернувшись, он преодолел последние две ступеньки.

Из темноты за его спиной вылетела неясная фигура.

— Коули! — закричала Девлин.

Неизвестный взлетел по лестнице, сжимая в руке здоровенный разводной ключ. Настолько же хладнокровный, насколько и здоровенный, Коули легко увернулся и встретил нападавшего ударом ноги в горло. Незнакомец закувыркался вниз, выпустив из руки свой ключ в самой высокой точке дуги, нацеленной в голову негра; Коули поднырнул под летящую железяку, и та, грохнувшись о дверь, зазвенела на камнях крыльца. Коули покачнулся и неловко прыгнул на последнюю ступеньку. С другой стороны выскочил еще один человек и схватил негра за ноги. Стараясь удержать равновесие, Коули одной рукой сгреб врага за плечи, а вторую запустил себе в карман. Выхватив оттуда связку ключей, он бросил отчаянный взгляд на Девлин и, уже падая как подрубленный, зашвырнул ключи в холл.

— Запри дверь! — взревел он. — Запрись изнутри!..

Девлин обнаружила, что движется без малейшего представления о цели своих действий, хотя чувства ее необычайно обострились, фиксируя каждую деталь происходящего. Вопли и топот бегущих ног. Громкий выдох из груди Коули, когда тот с силой вмазался в правую створку дверей. Ослепляющее сияние лампы. Призрачные фигуры, выныривающие из тьмы. Блеск ключей на каменном полу. Разводной ключ, валяющийся рядом…

Девлин перешагнула через связку и, схватив разводной ключ обеими руками, услышала собственный пронзительный вопль:

— Отпустите его, паскуды!..

В поле зрения у самых ее ног появилась голова мужчины, глаза которого наполнились ужасом от чего-то поднятого над головой девушки. Девлин расставила ноги и, согнув их в коленях, встала поудобнее, словно приготовившись колоть дрова на ранчо своего отца. Громкое хаканье вырвалось из ее груди… Сильный удар передался через ее запястья и руки до самого позвоночника. Где-то что-то хрустнуло и податливо раскрошилось. На полено это вовсе не походило…

— Господи!.. — выдохнул кто-то рядом с ней.

Вопли остальных свидетелей до Девлин доходили слабо. Мясистая лапища сгребла ее за талию и потащила через двери. Очутившись в больничном коридорчике, Девлин обернулась и увидела Коули, торопливо закрывающего двери. В щель между створками сунулась чья-то физиономия. Коули немедленно двинул кулачищем, и физиономия исчезла. Через проем Девлин разглядела двух огромных, бородатых, покрытых татуировкой мордоворотов, бегом поднимавшихся по лестнице, и всем телом навалилась на двери рядом с Коули. Двери закрылись. Простенькая задвижка столетнего возраста, звякнув, встала на место!

— Засов! — пропыхтел Коули.

Двери мощно содрогнулись от двойного удара снаружи. Шурупчики, которыми была привинчена задвижка, поползли из своих гнезд, а сама задвижка согнулась. Двери на секунду приоткрылись, но Коули прижал их плечом, и они встали на место.

— Засов!..

Длинный плоский засов прямоугольного сечения сидел в петлях правой створки двери на уровне груди. Девлин ухватилась за приваренную к нему рукоятку и потянула: засов даже не пошевелился. За долгие десятилетия он намертво прикипел к петлям. Снаружи доносился недовольный вой двух бородатых гигантов. Девлин бросила взгляд на петли для засова, привинченные к внутренней стороне обеих створок. Коули отскочил от дверей и, подхватив с пола связку ключей, крикнул Девлин:

— Бежим!

Но девушка, вместо того чтобы подчиниться приказу, шагнула к двери и, не вполне отдавая себе отчет, продела рукоятку разводного ключа через петли на обеих половинках двери. Не успела она сделать шаг назад, как дерево содрогнулось под натиском двухсот пятидесяти килограммов полусумасшедшей плоти: двери выгнулись. Древнее железо петель пронзительно завизжало; в течение нескольких бесконечных мгновений разводной ключ принимал на себя кинетическую энергию удара. Дверные створки застонали и осели на место. Коули пролетел мимо Девлин и остервенело замолотил ребром ладони по засову:

— Давай же, падло!..

Засов со скрипом продвинулся на пару сантиметров. На стали отчетливо проступили оранжевые полосы ржавчины. Коули треснул еще и еще раз: по мере продвижения засов начинал выходить легче.

Из-за двери раздался пронзительный тонкий визг:

— Высадите эту дрянь к разэтакой матери!

Коули кивнул на петли засова. Девлин поняла его без слов и ухватилась за головку ключа.

— Ты тянешь, я толкаю, — выдохнул Коули.

За дверью взвыли, приближаясь, голоса.

— Давай!

Девлин вмиг выдернула ключ, а Коули тут же задвинул на его место засов. Плоская стальная полоса была намного длиннее рукоятки ключа и к тому же надежно сидела в петлях, намертво привинченных к дверным створкам. Когда громилы вмазались в дверь в третий раз, та едва дрогнула.

Сквозь дерево до Коули и Девлин донесся приглушенный взрыв матерщины.

Коули упер руки в бедра и, согнувшись, пытался перевести дыхание. Подняв на Девлин свои прикрытые косматыми бровями выкаченные глаза, он рыкнул:

— Сдается мне, что я приказал закрыться изнутри!

Эпизод с дверью полностью растормозил нейроэн-докринную систему Девлин. Ей захотелось сходить в туалет по-большому, проблеваться, упасть в обморок и захохотать — причем все сразу. Дрожь пробирала ее с головы до ног, но она постаралась сдержаться.

— Да пошел ты, Коули…

Негр выпрямился.

— Если бы ты оставила меня снаружи, я бы уже тихонечко откинул коньки; а теперь мне придется морочить себе голову и заботиться о тебе и об этих нёсчастных больных придурках.

— Дай мне пачку сигарет, и я уж как-нибудь позабочусь о себе сама.

Коули взглянул на разводной ключ, все еще зажатый в руке Девлин:

— Знаешь что, докта?

Девлин вопросительно подняла голову.

— Ну и стервоза же ты!..

Мышцы таза Девлин сжались, вызвав ощущение, близкое к сексуальному; девушка покраснела до корней волос. Фраза негра звучала несколько вызывающе, но всем своим нутром Девлин понимала, что ей только что отвесили самый роскошный комплимент в ее жизни.

Опустив глаза, она посмотрела на ключ: его головка запачкалась волосами и кровью. Да, это тебе не дрова рубить…

— Ты лучше с ним не расставайся, — посоветовал Коули. — У тебя классно получается им орудовать…

— Эй, Коули! — Голос сопровождался стуком в дверь. — Слышь, Лягушатник?

— Стой здесь, — приказал Коули.

Негр щелкнул выключателем, и коридор погрузился во тьму. Девлин шагнула через холл и встала в боковом коридорчике, ведущем в комнату охраны. Коули же открыл смотровое оконце в двери и, сделав шаг в сторону, прижался спиной к створке. В оконце появилось незнакомое Девлин лицо, подсвеченное лампой над крыльцом. На мгновение Девлин растерялась, потому что лицо принадлежало мальчику — в буквальном смысле тощему мальчишке, бритую голову которого покрывала отросшая едва на два-три миллиметра щетина. Юнцу в самую пору подошли бы цимбалы и оранжевый балахон буддиста.

— Ты меня слышишь, Лягуша? — спросил незнакомец, всматриваясь в непроглядную тьму коридора.

Коули молчал.

— У тебя там, никак, дамочка?

— Нет, — ответил Коули. — У меня здесь симпатичный белый парнишка из блока, „А“, которого я потрахиваю.

— Ты мне врешь, Лягуша? Фу, как нехорошо!

— У него член побольше твоего будет.

— Послушай, Лягух, лично против тебя мы ничего не имеем. Нам нужны только пидоры.

— Из пидоров здесь только ты да я. Если хочешь перепихнуться, загляни ко мне завтра.

— Ты знаешь, кого я имею в виду, Лягуша: этих спидяков. Их придется пришить — я обещал Неву Эгри. Да что ты в самом деле, мы же этим окажем им добрую услугу!

— Поцелуй меня в задницу.

— Слушай, ты можешь спокойно уйти. Даю тебе слово. Можешь и своего парнишку прихватить — нам нужны только те петухи в палатах.

Голос звучал столь невинно, а лицо выглядело столь светлым, что Девлин почти поверила их владельцу. Ну чистый тебе ангел, просящий разрешения перебить больных… Девушка задрожала и крепче стиснула рукоятку разводного ключа. — Поцелуй меня в задницу, — повторил Коули.

Лицо в оконце исказила гримаса ненависти.

— Ты же знаешь, что рано или поздно мы все равно войдем! Начальнику тюрьмы на все насрать; охрана ушла — мы вывернем всю тюрьму наизнанку за каких-нибудь несчастных двадцать минут. Думаешь, ты сможешь сберечь от нас свой паскудный лазарет?

Ответа не было. Девлин в наступившей тишине слышала дыхание Коули. Ангелочек в оконце внезапно улыбнулся. Девлин невольно подумала, не доносятся ли до него удары ее сердца. Она понимала, что незнакомец не может ее видеть, но тем не менее казалось, что он заглядывает ей прямо в глаза.

— А сейчас я обращаюсь к вам, дамочка.

Девлин отвернулась от глаз, которые не могли видеть ее.

— Доктор Девлин, верно?

Звук ее имени, донесшийся из тьмы, заставил желудок Девлин сжаться от страха.

— Никогда еще не дрючил доктора. Да и мои ребята тоже, но они выстроятся в очередь за мной.

Девлин уперлась рукой в стену, чтобы удержать равновесие. Яркие глаза незнакомца, казалось, следили за ней, как намагниченные.

— На правах старого знакомого могу вам кое-что пообещать наверняка: видите ли, лично я трахну вас в задницу. Но своим парням я разрешу вздрючить вас только в рот и в писю. Честное благородное слово! Видите ли, доктор Девлин, мне бы хотелось, чтобы для меня вы оставили свое заднее местечко миленьким и неразношенным…

Коули с треском захлопнул оконце. Некоторое время из-за дверей неразборчиво доносились голоса и шарканье ног, а затем все стихло.

Девлин оцепенело привалилась лбом к стене. Все, что адресовалось ей, зафиксировалось в памяти и ушло по какому-то изолированному нервному окончанию, совершенно ее не беспокоя. Единственное, чего она хотела, — это попросить Коули открыть окошко и спросить у ангелочка, как там Клейн. Неожиданно она испугалась за него. Ведь Рею оставалось отбыть в тюрьме всего двадцать четыре часа, а он оказался заперт в главном корпусе… Тяжелая рука Коули легла ей на плечо.

— У него ведь нет врагов? — спросила Девлин.

— У кого? — озадаченно переспросил Коули.

— У Клейна.

Уголки глаз негра собрались морщинками, когда, встретив взгляд девушки, он что-то в нем прочитал. Он улыбнулся.

— Да, его все любят, — ответил он. — Ни у кого нет причин обижать его. С ним все будет нормально, слышишь?

Девлин кивнула. Коули запустил лапу себе в карман и достал оттуда бумажное полотенце. Только теперь Девлин заметила, что ее лицо было мокрым от слез.

— Извини, — сказала она, вытирая лицо полотенцем. — Я просто очень беспокоюсь за него.

— Я тоже, — признался Коули.

Девлин посмотрела на него и сказала:

— Спасибо…

— За что?

— За то, что ты не смотришь на меня как на последнюю дурочку.

— Ха, старуха, для дурочки ты слишком большая стерва!..

Девлин засмеялась.

— Грауэрхольц еще вернется, — сказал Коули. — Нам лучше приготовиться к встрече.

Сжав напоследок плечо Девлин, Коули затопал по коридору. Девушка высморкалась в бумажное полотенце и, сунув его в карман, последовала за негром через дверь, сваренную из стальных прутьев. Никогда еще эта решетка не казалась ей такой хрупкой…

 

Глава 22

Рей Клейн протащил Клодину за собой по всему второму ярусу и винтовой лестнице. Он часто дышал, раздувая ноздри, будто в воздухе не хватало кислорода. Мышцы подрагивали, и, хотя голова оставалась холодной, похоже, управлял ими не он. Такого негодования он прежде никогда не испытывал, даже в тот момент, когда к нему в больницу ввалились полицейские и арестовали его за изнасилование.

Эгри собирался уничтожить несчастных, прикованных к постелям, беззащитных больных…

Нет, это был не гнев; Клейн, потрясенный невероятной жестокостью и простотой замыслов Эгри, был далек от гнева. Доктору казалось, что, зная тюрьму и царившие в ней зверские нравы уже достаточно хорошо, он порой опускался до полного, органичного слияния с ней — например, слушая вопли несчастного раненого, желал его скорейшей смерти только потому, что крики причиняли неудобство. Но больница — другое дело! Пожалуйста, пусть убивают друг друга, пусть травят педофилов, белые пусть режут негров, негры пусть режут латиносов, латиносы могут отыгрываться на белых до тех пор, пока Клейн не останется последним живым человеком, но территория больницы всегда должна быть священной и неприкосновенной. Нет больницы — значит, нет ничего. Без больницы исчезнут даже пляшущие зыбкие тени на стене подземной пещеры…

Они спустились на первый ярус. Клодина тащилась за Клейном, по-прежнему хлюпая носом. Клейн остановился и повернулся к ней.

— Я хочу знать, что здесь, черт возьми, происходит! — потребовал он.

Зареванными глазами Клодины на Рея взглянул испуганный Клод.

— Я не знаю, — затряс он головой.

Клейн прижал Клодину к стене и поднял руку: гомосексуалист испуганно попытался прикрыть лицо, но Рей нетерпеливо треснул его по рукам и, придерживая за подбородок, вытер рукавом красную помаду с губ. Она взглянула на доктора.

— Я говорю с тобой как с Клодом, — сказал Клейн. — Я понимаю, что маска Клодины помогает тебе выжить, но сейчас у нас нет времени на вранье. Нев не узнает от меня ничего, что могло бы тебе повредить, но теперь ты должен сказать правду.

Клод сморгнул с ресниц слезы, а с ними и Клодину — во всяком случае, на некоторое время. Сглотнув, парень кивнул.

— То-то, — продолжал Клейн. — Так вот, Нев должен понимать, что он не может победить. Весь его план — чистое самоубийство. Он проведет остаток своей вонючей жизни в одиночке.

— Это я виноват, — признался Клод.

— Иди ты к черту со своей виной! — рявкнул Клейн и, вздохнув, постарался взять себя в руки. Клод, конечно, парнишка хитрозадый, но звезд с неба не хватает. И, глядя, как он хлопает своими большими карими глазищами, Клейн понял, что несчастный парень, оказавшись в центре безумной войны, растерялся еще сильнее, чем кто-либо другой. Рей взял на полтона ниже: — Просто расскажи мне, что тебе известно.

— Нев хотел забрать меня. Он с ума сходил от того, что я согласился вернуться в блок „В“.

— А кто тебе это предложил?

Клод молча отвел глаза. Клейн встряхнул его за плечи.

— Эгри считает, что тебя перевели по распоряжению Хоббса, который прислушался к пожеланию Уилсона.

— Я знаю…

— А Уилсон думает, что ты сам попросил Хоббса о переводе. Так кто прав?

— Слушай, Рей, я всего-навсего несчастный зэк, который спит и видит, как бы выбраться отсюда на свободу. Я не просил ни у кого никаких одолжений…

— Так как же все-таки это произошло?

— Начальник тюрьмы…

— Уилсон к нему обращался? — спросил Клейн.

Клод потряс головой.

— Хоббс сам вызвал меня и пообещал, что, если я уйду от Нева и перестану вести себя как женщина, он поможет мне досрочно освободиться. В противном случае, он не допустит меня на заседание комиссии и мне придется оттрубить свой срок от звонка до звонка…

— Тебе ведь еще шесть лет осталось, верно?

Клод кивнул. Клейн не мог его винить: доведись ему выбирать — шесть лет тюрьмы или подставить свою задницу всему блоку, он не колебался бы ни минуты.

— Ты должен был знать, что Эгри не смирится с потерей лица, — сказал Рей.

— Я боялся, что он меня убьет, но Хоббс меня успокоил, сказав, что защитит…

— Каким образом?

— Изолировав весь блок… — Клод съежился от стыда. — Он посадил всех братков под замок, чтобы Нев до меня не добрался. Черт, я представления не имел, что все так обернется!

— Зато Хоббс имел, — буркнул Клейн.

Глаза Клода распахнулись.

— Неужели?

Клейн кивнул. Да, Хоббс, со всеми своими туманными намеками на грядущие улучшения и перемены, паноптическими фантазиями и отказом принимать таблетки для психов, знал о возможности мятежа задолго до его начала. Это был мятеж не Эгри, а Хоббса. Но должно быть что-то еще… Чтобы утолить жажду мести, Эгри хватило бы и смерти Клода, а при его связях и деньгах никакая изоляция не станет серьезной преградой. А для того чтобы тешить сексуальное тщеславие Нева, в тюрьме нашелся бы другой симпатичный парнишка. В цепи событий не хватало какого-то звена, может быть, и не одного. Клейн никак не мог понять, какой интерес был для Эгри во всем этом бунте: ведь он теряет все, включая и Клода. После случившегося Нева засадят в карцер до тех пор, пока он не заболеет болезнью Альцхеймера и не потеряет обе ноги. А Клейн не сомневался, что Эгри, в отличие от Хоббса, вовсе не настолько безумен.

— Говорил ли Хоббс что-нибудь об Эгри, и наоборот? — спросил Рей.

Клод покачал головой. Прежде чем Клейн успел на него нажать, за спиной послышался голос Эгри:

— Тискаешь мою бабу, док?

Клейн резко повернулся и всмотрелся в темноту: в дверях центрального атриума стоял Нев Эгри, за ним маячили Тони Шокнер и еще два головореза. На физиономии Эгри расплылась дьявольская ухмылка.

За стеклами очков взгляд Шокнера казался отсутствующим. Вся четверка приблизилась. Клейн собрался с мыслями; вес револьвера, оттягивавшего его карман, больше не вселял в него уверенности. Он чувствовал себя капитаном школьной команды по шахматам, столкнувшимся нос к носу с местным главарем „Ангелов ада“. Все его негодование чуть было не испарилось, но тут ему привиделся Бубба Толсон, сокрушающий киркой голову Винни Лопеса…

— Где Грауэрхольц? — спросил Рей.

Улыбка на лице Эгри завяла. Взглянув на Клода и увидев смазанный макияж, Нев приказал:

— Ступай, приведи себя в порядок.

Клод, не глядя на Клейна, оттолкнулся от стены и ушел. Клейн почувствовал себя еще более одиноким. Эгри перевел взгляд на него:

— Что ты сказал, док?

— Я спросил, где Грауэрхольц?

— Пошел пришить нескольких пидоров, — ответил Эгри.

— Зачем? — спросил Клейн.

Губы Эгри причудливо изогнулись.

— В каком это смысле — „зачем“? — В глазах Нева светилась ненависть. — Потому что они есть, вот и вся причина.

— Ты бы мог остановить Грауэрхольца, если бы захотел…

— Если бы я захотел? — Эгри обернулся к своим конфедератам и улыбнулся. — Да это я ему предложил! Этих гнусняков уже можно считать дохлыми! Врубаешься, Клейн? Ты хочешь сказать еще что-то?

Дыхание Клейна снова стало тяжелым: он разрывался между двумя желаниями — вцепиться Эгри в глотку или упасть перед ним на колени, моля о пощаде.

— Разве без этого никак нельзя обойтись? — промямлил он.

— Знаешь что, док? — Лицо Эгри угрожающе перекосилось. — Ты прав. Обойтись можно. Ты согласен?

Клейн быстро прикинул свои шансы: его реакция лучше реакции Эгри, и он находится в лучшей форме; наверняка можно успеть двинуть Нева в колено, разбить ему кадык и нанести удар локтем в висок. Затем взять на мушку Шокнера и приказать ему отозвать Грауэрхольца. В других же извилинах мозга Рея засело то, что его конечности почти парализованы страхом. Внутренний спор разрешился сам собой, когда Эгри ткнул Клейна пальцем в грудь:

— Может, думаешь, без тебя нельзя обойтись, краткосрочник несчастный?

Клейн не ответил. Ненависть рвалась из зрачков Эгри с невероятной силой. Ткнув в грудь себя, Нев сказал:

— Даже без меня можно обойтись. — Он ухмыльнулся. — Теперь. Что сделано, то сделано: шар покатился, док. Никто его не остановит. Никто.

Клейн взглянул на Шокнера: Тони, с лицом еще более костлявым, чем обычно, смотрел на Нева так, будто только сейчас понял, куда тот его завел.

— Ты неплохой врач, док, — продолжал Эгри. — Да и Клодине ты нравился. Только поэтому я предоставляю тебе возможность дожить до того времени, когда внуки будут залезать к тебе на колени, чтобы послушать, как ты когда-то посмел нахамить самому Неву Эгри. — Он еще раз обменялся улыбкой со своими подручными и снова повернулся к Клейну. — Хотя нет, у меня есть идея получше: раз тебе так хочется, можешь пойти к Грауэрхольцу и запретить ему убивать пидоров. Сам, понимаешь? Я разрешаю, слышишь, Тони? — Он повернулся к Шокнеру. — Док хочет пойти поговорить с Гектором, не надо ему мешать. Надо сказать, — Эгри осклабился на Клейна, — пидоры оказали ему неплохую услугу. Как же — торчать в лазарете, будто в своей больнице, и строить глазки той бабенке было веселей, чем штамповать пряжки для ремней в мастерской. Прав я, док?

Клейн ничего не ответил. Большинство заключенных оценивало поступок Рея идти работать в лазарет как героический, но Эгри раскусил его: больные оказали Клейну большую услугу, чем он им.

Эгри удовлетворенно кивнул.

— Ага, значит, я угадал.

Некоторое время он смотрел доктору прямо в глаза, затем с презрением отвернулся и шагнул мимо, походя двинув Клейна тяжелым плечом. Рей отшатнулся и наткнулся на прутья решетки. Шокнер вместе с головорезами последовал за боссом. Клейн, ощутив во рту кислый привкус, съежился, страстно мечтая о сигарете.

— Эй, док!

Клейн обернулся. Эгри остановился в темном проходе.

— Когда мне нужно будет растереть мой геморрой мазью, я пошлю за тобой, ладно?

Двое головорезов и присоединившийся к ним Эгри хрипло засмеялись. Так, хохоча, Нев развернулся на каблуках и направился к своей камере.

Клейн остался стоять в темноте. В голове вертелось так много разных слов, что они сливались в монотонный белый шум. Шло время, и шум становился привычным и успокаивающим. Может, если вот так стоять и не двигаться, мятеж закончится скорее?.. Но тут в его сознание ворвалось одно слово, как раз то, которое ему хотелось слышать меньше всего.

— Доктор…

Клейн не отреагировал. Тогда ему на плечо опустилась ладонь размером с бейсбольную рукавицу.

— Доктор?

Взгляд Клейна с трудом разорвал тьму: перед ним бледным пятном маячило лицо Генри Эбботта. Клейн невыразительно улыбнулся:

— А, Генри…

— Доктор, здесь находиться опасно, — сказал гигант.

— Да, — согласился Клейн. — Лучше возвращайтесь к себе в камеру.

Затем ноги сами понесли его к двери, врезанной в главных воротах.

— Куда вы идете? — спросил Эбботт.

Клейн остановился.

— В лазарет, — ответил он.

На минуту в темноте все стихло, затем снова послышался спокойный голос великана, провозгласившего простую истину.

— Правильно, — сказал Генри Эбботт. — Вы нужны там.

 

Глава 23

Красная стальная балка с выведенным масляной краской номером 99 по-прежнему торчала из закопченного выломанного окна центральной сторожевой башни. Белые цифры слабо светились во мраке; если бы Клейн не заметил их, он неизбежно наткнулся бы на балку и, скорее всего, сломал бы себе ногу или порвал связку, найдя таким образом удобный повод с честью вернуться в свою камеру. Увы, день для доктора выдался несчастливым, и он перешагнул через балку, ничего не сломав.

Пожар в блоке „В“ закончился сам по себе, и парни из банды Эгри и примкнувшие к ним головорезы из компании Дюбуа развлекались грабежом опустевших камер. Клейн обогнул башню и пошел вдоль административного крыла. В коридоре с низким потолком было темно, как в тоннеле, и видимость ограничивалась несколькими метрами. Вдоль стен сидели или лежали, скорчившись, человеческие фигуры. Некоторые молча и неподвижно, другие с невнятными стонами — то ли от опьянения, то ли от ран. Клейн не особо стремился вникать в причину. У входа в библиотеку весь пол был усыпан вырванными и обгорелыми страницами книг и журналов; из церквушки доносились треск выламываемого дерева и взрывы пьяного хохота. Клейн даже не повернул головы. Ему не было никакого дела до того, что там происходило. Впереди показались трое белых, бесцельно топавших прямо на Клейна. Один из них держал в руках пластмассовое ведро, двое других несли деревянные дубины. Клейн пошел по стенке, чтобы уступить им дорогу, но зэки застыли и тупо уставились на него. Тот, что стоял с ведром, поднес его ко рту и отхлебнул. Клейн отвел взгляд, отчаянно надеясь, что зэки не обратят на него внимания. Когда он поравнялся с ними, мужик с ведром окликнул его:

— Хошь выпить, док?

Не останавливаясь, Клейн ответил:

— Спасибо, кореш, не сейчас. Немного позже.

Когда Клейн миновал зэков, ему очень хотелось оглянуться через плечо, но он воздержался. Вслушиваясь и задрав плечи чуть ли не до ушей, он уговаривал себя не напрягаться: в таком состоянии трудновато идти быстро и уверенно.

Из открытых дверей спортзала до него донеслись стук баскетбольного мяча о деревянный пол и нестройная разноголосица. Клейн не остановился и здесь, хотя и не удержался, чтобы не заглянуть внутрь: в бочках из-под пищевого жира с пробитыми в стенках отверстиями полыхал огонь, бросавший нереальный, сюрреалистический отсвет на фигуры гонявших мяч игроков. У стены спортзала с гимнастических брусьев лицом к стене свисал, чуть не задевая коленями пола, голый чернокожий, привязанный за кисти рук. Сзади к нему пристроился, гримасничая и озверело работая тазом, белый зэк со спущенными штанами. Другой зэк, наблюдая, стоял рядом и онанировал, дожидаясь своей очереди.

Клейн отвернулся.

Его эмоции никому, в том числе и ему самому, не помогут. Пройдя мимо, Клейн увидел неясно светящийся выход во двор; за дверями виднелась бетонная дорожка к главным воротам. По двору взад и вперед бесшумно скользили лучи прожекторов, посверкивая на стальной проволоке изгороди. Клейн не удивился, что Хоббс и Клетус закрыли лавочку и решили переждать. Доктору приходилось слышать о тюремных бунтах и о тех опасностях, которым подвергались охранники, пытавшиеся с налету отбить заложников. Но Клейн был уверен в том, что если бы ему удалось перекинуться словом-другим с Клетусом, то капитан непременно защитил бы больницу. Да, он был продажным хамом, но не стал бы спокойно смотреть на убийство беззащитных больных людей.

Прямо в дверях сидели двое; оба были забрызганы кровью. Голова одного из сидящих поникла.

Когда Клейн пробирался мимо, второй окликнул его:

— Это ты, Клейн?

Клейн не замедлил шага, на этот раз не испытывая особого страха. В лицо ему уже повеяло свежим ветерком со двора.

— Они пришьют тебя, парень, — даже не пытайся…

Клейн остановился и повернул голову. В дверях сидел Хэнк Кроуфорд — типичный представитель среднего класса из Форт-Уорта. Доктор пару раз играл с ним в шахматы. Хэнк служил бухгалтером в нефтяной компании и отсиживал два года за мошенничество. За решетку Кроуфорд попал, умудрившись взять в защитники самого худшего во всем Техасе адвоката. Клейн присел рядом на корточки. Правая штанина Хэнка от колена и ниже набухла от крови. Выше раны ногу перетягивал свернутый в жгут полотняный пояс. Сосед Кроуфорда был ранен пулей в пах, и в мимолетном свете прожектора Клейн успел рассмотреть восковой оттенок его кожи и синеву на губах, что свидетельствовало о скверном состоянии раненого. Клейн повернулся к Кроуфорду.

— Мы пытались пробраться к воротам, — рассказал Хэнк, — но метров за сто до стены нам через мегафон приказали убираться. Мы не остановились, ну и после предупредительного выстрела Биалманн получил пулю в ногу. Я повернулся, чтобы ему помочь, и они выстрелили в меня сзади. Кажется, во дворе остались лежать еще человека два. У тебя тоже ничего не получится…

Клейн выслушал информацию без комментариев и выглянул во двор, но вход в больницу загораживал угол блока „В“.

— Я попытаюсь прорваться в лазарет, — сказал он.

— Туда тебе тоже не попасть.

— Почему это?

— Грауэрхольц и его банда уже там и вопят на всю тюрьму, что разнесут больницу по камешку, — разглядев выражение лица Клейна, Кроуфорд отвел глаза. — В жизни не слышал ничего гнуснее.

— Они прошли здесь? — спросил Клейн.

Кроуфорд покачал головой.

— Думаю, они прошли через блок „В“ — так ближе. Но говорю тебе, парень, — не лезь ты в это дело. Там же одни психи, озверелые от крови. Я и сдаться-то решил, увидев их рожи. Мне даже противно находиться с ними в одном штате.

— И как давно они прошли?

— Черт, да я сейчас день от ночи не отличу! — Хэнк поднес ослабевшую руку к глазам и взглянул на часы. — С полчаса, что ли? Нет, меньше.

Клейн стал подниматься на ноги, но Кроуфорд вцепился в его руку.

— Док, можешь для меня что-нибудь сделать?

Клейн моргнул: он-то собирался оставить Кроуфорда. У него нет времени — ему надо торопиться в лазарет, и уж если не проникнуть туда, то хотя бы узнать, что там происходит. У него нет времени, черт возьми!

Фыркнув, Клейн сунул палец в дыру на штанах Кроуфорда и рывком разорвал их. Скрипнув зубами, Хэнк втянул в себя воздух. Из пулевой раны на внутренней стороне колена неторопливо потянулись струйки крови. Клейн сразу понял: артерия пробита, а кость бедра раздроблена. Охранники стреляли из М-16… Жгут был ненадежен, и в случае чего кровотечение могло усилиться.

— Я ведь неплохой человек, док, — сказал, задыхаясь, Кроуфорд. — Ты же знаешь… Мне осталось только три месяца… Я просто досиживал свой срок.

Его лицо в испарине выглядело почти таким же бледным, как у Биалманна. Клейн пощупал пульс: сто тридцать. Интересно, сколько крови он потерял… Впрочем, это неважно — главное, что дальнейшее кровотечение для Кроуфорда смертельно опасно.

— Ага, — сказал доктор. — И я тоже.

Он распустил стягивавший ногу Хэнка пояс. Кроуфорд напрягся и стиснул зубы. Кровотечение усилилось незначительно, но рана не закрылась. Ногу следовало зафиксировать: любое неосторожное движение могло спровоцировать фатальную потерю крови.

Клейн наклонился над Биалманном и поискал на его шее пульс. Десять секунд спустя он начал сдирать с сидевшего рубашку.

— Как Биалманн? — спросил Кроуфорд.

— Умер, — ответил Клейн.

Кроуфорд негромко заплакал.

Клейн свернул рубашку покойника в жгут, наложил на рану Хэнка, закрепив поясом, и выпрямился, чувствуя себя полным идиотом. И Кроуфорд тоже дурак. Все равно, даже если Хэнк пролежит здесь до утра без глотка воды, способной восполнить потерю плазмы, или поползет по двору, мучимый жаждой, он или умрет, или заработает острую почечную недостаточность. Хуже всего то, что Клейн знал это. Не будь он врачом, он мог бы затянуть жгут потуже, пожать Кроуфорду руку и с чистой совестью удалиться. Но Клейн был врачом, и долг неумолимо преследовал его.

— Подай-ка мне руки, — приказал Клейн.

Кроуфорд повиновался, и Клейн подхватил его под мышки.

— Теперь подверни свою здоровую ногу под себя. Сейчас тебе придется встать, а это будет чертовски больно.

Кроуфорд согнул здоровую ногу в колене и поставил ее на пол, всхлипывая от страха и боли:

— Я не смогу…

— В Бога мать! — рявкнул Клейн. — Вставай!

Сделав шаг назад, он потянул Кроуфорда за руки; у того не оставалось другого выбора, кроме как упереться здоровой ногой в пол и встать. Что он и сделал, повизгивая от боли; когда же Хэнк поднялся во весь рост, его глаза закатились, и он отрубился. Клейн припал на одно колено и, подставив под Кроуфорда плечо, вскинул на него падающее тело. Выпрямившись, доктор пошатнулся и уперся рукой в стену. С трудом вернув равновесие, он повернулся лицом к мрачному тоннелю административного крыла и увидел стоявшего перед ним Генри Эбботта. Клейн глубоко вздохнул.

— Генри, — мрачно сказал он. — Какого хрена вы тут делаете?

— Я подумал, что вам может понадобиться помощь, — просто ответил Эбботт.

Клейн крепко зажмурил глаза и снова сделал несколько глубоких вдохов. Кроуфорд потерял уйму крови, но при этом оставался на добрые десять кило тяжелее нормы. Эбботт был психопатом с интеллектом тяглового скота. А он, Клейн, был долбанутым на голову — все очень просто… Рей открыл глаза и сказал:

— Пошли.

Прежде чем Эбботт успел что-либо ответить, Клейн неуверенной, вихляющей рысью побежал по коридору. Надо же, а Роберт Мичем в кинофильмах, неся на плече раненого товарища, при этом умудрялся прикуривать сигарету от зажигалки „Зиппо“ и походя кидать гранаты в пулеметные гнезда нацистов… Уже через десять шагов Клейн сорвал дыхание и начал прикидывать, какой из его межпозвоночных дисков лопнет первым. Ты в хорошей форме, уговаривал он себя, Уильям Джеймс приготовил тебя и к этому. Ага… Но этот Кроуфорд все равно жирный козел… Вот и спортзал. Игра в баскетбол и групповое изнасилование продолжаются. Доктор, не останавливаясь, перепрыгнул через распластанное на полу тело. Безумие, в Бога душу мать… Если он остановится на секунду, ему потом не удастся сдвинуться с места.

Клейн не доковылял до церкви всего нескольких шагов, когда из ее дверей вывалился его старый добрый приятель Майрон Пинкли, перемазанный свежей кровью. Встав посреди коридора, он воздел руки к небу и возопил:

— … И приидет время, когда они скажут: „Благословенны бесплодные и чрева не рожавшие, и младенцы, никогда не припадавшие к материнской груди!..“

Судя по тому, что после своего спича Пинкли зашелся в радостном хохоте, такая перспектива была ему по душе. Клейн предпочел бы видеть на месте Майрона любого другого, но выбирать уже не приходилось: психопат заметил Клейна и затрусил к нему. Остановившись рядом, он приблизился к самому лицу доктора и провизжал:

— Путы закона падут, и на крыльях высшей справедливости будет парить среди нас дух Иисуса. А нечистые и неверные будут низвергнуты в геенну огненную!..

Клейну так и не удалось узнать, относил ли его Пинкли к нечистым и неверным или видел его парящим на крыльях высшей справедливости. Псих с ужасом взглянул через плечо Клейна и в следующую секунду был схвачен огромной лапищей за глотку и выдернут из-под носа Рея, как редиска из грядки. Не обращая внимания на писк Майрона, Клейн заковылял дальше. Его правая рука, похоже, вот-вот оторвется. Коленки подкашивались на каждом шагу, но тут он наконец выскочил из коридора в центральный атриум и привалился, тяжело пыхтя, к обгорелой сторожевой башне.

После низких потолков административного крыла, вызывающих клаустрофобию, стеклянный купол двенадцатиметровой высоты казался архитектурным совершенством. Клейн перевел дыхание; из непроглядного мрака коридора вынырнул Эбботт.

— А где Пинкли? — спросил Клейн.

— Я затолкал его обратно в церковь, — ответил великан.

— Спасибо, Генри, — поблагодарил Клейн.

Эбботт ткнул пальцем в тело, свисавшее через плечо доктора:

— Имеет смысл отдать его мне, — сказал он. — Он тяжелый.

Клейн через силу улыбнулся: нелепая мужская гордость не позволяла ему свалить Кроуфорда на Эбботта. Все равно рука уже ничего не чувствовала…

— Спасибо, Генри. — Доктор мотнул головой в глубь атриума. — Мы идем в блок „В“. Держитесь ко мне поближе на случай еще каких-нибудь осложнений.

Эбботт торжественно кивнул. Клейн вскинул Кроуфорда повыше и рысью преодолел последние пятьдесят метров атриума. Проходя мимо кучи каких-то обломков, Клейн приказал Эбботту выбрать два куска дерева поровнее.

Блок „В“ встретил их обжигавшей легкие вонью горелого бензина; дыхание Клейна стало еще более болезненным. Ноги скользили по липкому жирному полу. Там и сям на покинутых обитателями ярусах мелькал свет фонарей. Это белые победители обшаривали камеры в поисках наркотиков, выпивки, сигарет и денег. Клейн обессиленно привалился к застекленному окну комнаты охраны: его мужское начало иссякло, как это неизменно и случается. Еще секунд шестьдесят — и он свалит Кроуфорда прямо на пол.

— Зайдите в эту комнату, Генри, — попросил Клейн, — и попробуйте найти там фонарик.

— У меня уже есть фонарик, — сообщил Эбботт.

— Что? — переспросил Клейн.

Эбботт запустил лапу в карман своих штанов и вытащил оттуда большой четырехбатарейный фонарь в противоударном резиновом корпусе.

— Я всегда ношу его с собой, — пояснил он.

Ну конечно, Эбботт же работает в канализации — ему приходится постоянно ходить по темным местам…

— Найдите мне пустую камеру, — сказал Рей.

Эбботт прошел вперед, посвечивая фонарем в камеры нижнего яруса. В первых двух находились только скорченные, обожженные трупы заключенных, застигнутых первыми, самыми неожиданными и сильными вспышками. В третьей камере послышался шорох: луч фонаря выхватил из темноты рубашку цвета хаки, а затем покрытое синяками лицо, испуганно моргающие глаза и поднятую руку. Двое. Нет, трое — трое охранников сгрудились у задней стенки камеры.

— Откройте дверь, Генри, — попросил Клейн.

Эбботт отодвинул стальную решетку двери, и Клейн из последних сил ввалился в камеру. Чуть не плача от облегчения, он наклонился и свалил Кроуфорда на койку. Хэнк очнулся, открыл глаза и вскрикнул. В плече Клейна восстанавливалось кровообращение. Это сопровождалось такой жгучей болью, что Рей чуть не присоединил свой голос к стонам Кроуфорда.

— Какого хрена здесь делается, а?

Голос доносился снаружи, и Клейн обернулся: прямо на него сквозь прутья решетки смотрел Кольт Грили, здоровенный татуированный белый подонок из команды Эгри. В руке он сжимал заточенную отвертку. Насколько Клейн знал, Грили еще никого не убивал… Рей помял правое плечо, набитое, казалось, иголками и булавками, — даже пальцем нельзя шевельнуть. Грили нервно взглянул на Эбботта, молча возвышавшегося рядом. Клейн сообразил, что человек, выбравший себе кликуху Кольт, должен быть полный мудак, к тому же мудак легковерный.

— Генри! — встревоженно рявкнул Рей. — Без глупостей!

Эбботт, естественно, и не собирался что-либо предпринимать, но Кольт Грили отскочил на метр, не спуская с великана глаз.

— Какого рожна, кореш? — взвизгнул он, обращаясь к Клейну. — Не надо!..

— Извини, Кольт, — ответил Клейн. — Эбботт пять минут назад пришил в церкви четырех мужиков голыми руками. Если на него опять накатит, я не смогу его удержать.

— Мама…

Глядя в бесстрастное лицо Эбботта, Грили несколько раз открыл и закрыл рот. Заточка, зажатая в его кулаке, неуверенно задрожала. Кольт взглянул на нее, совершенно не соображая, как она очутилась в его руке, и торопливо затолкал за пояс.

— Эбботт втюрился в этого Кроуфорда. Заставил меня тащить толстого ублюдка через всю тюрягу на собственном горбу. — Клейн кивнул в сторону охранников, забившихся в туалет и с неприкрытым ужасом таращившихся на Эбботта. — Хочет, чтобы эти шестерки позаботились о нем.

— Во бля, — сказал Грили и нервно улыбнулся Эбботту, не сводившему с него равнодушного взгляда. — Дык почему бы и нет? Черт, ведь Кроуфорд один из нас, верно?

— Принеси ему маленько порошка, — приказал Клейн.

— Порошка? — глупо переспросил Грили.

— Ну, героина, — пояснил Клейн. — Врубаешься? Только не кокаина, а хорошего товара, лучше коричневого. Верно я говорю, Генри?

Эбботт продолжал молча смотреть на Грили.

Тот с готовностью закивал головой.

— Какие вопросы, док!..

Грили исчез. Клейн повернулся к охранникам: это были Берроуз, Сандоваль и Грайрсон.

— Грайрсон! — позвал Клейн, устраивая Кроуфорда поудобнее и подтягивая жгут на его ране.

Грайрсон подошел к нему и остановился, ожидая. Клейн взял у Эбботта два обломка доски и пристроил их сверху и снизу ноги Хэнка. Каждое прикосновение заставляло раненого содрогаться от боли.

— Я хочу, чтобы вы, — сказал Клейн, — разорвали простыню на полосы и прибинтовали эти доски в таком положении. Пусть он пьет столько воды, сколько захочет. Когда Грили принесет наркотик, давайте Кроуфорду нюхать понемногу, чтобы снять боль.

— Понял, — сказал Грайрсон.

— Вам от этого хуже не будет.

— Ясно. — Грайрсон украдкой взглянул из-за плеча Клейна на Эбботта. — Он и в самом деле пришил тех парней?

Клейн не видел ничего плохого в том, чтобы поддержать репутацию Эбботта. Генри, похоже, тоже не возражал.

— Кошмар, — прошептал Клейн. — Ваше счастье, что вам не довелось этого видеть. Грауэрхольца не встречали?

— Он прошел здесь минут тридцать назад, а с ним еще человек шестнадцать, а то и двадцать — все обколовшиеся и пьяные до зеленых чертей. Мы уже решили было, что нам кранты, но они прошли мимо. — Грайрсон минуту помолчал и добавил: — По словам Грили, Эгри послал этих психов в лазарет, чтобы перебить всех пидоров… — Нервно взглянув на Эбботта, охранник поправился: — Я хотел сказать, больных СПИДом.

— А что случилось с чернокожими?

— Их крепко побили. Если бы Вик Галиндес не открыл двери камер, все бы погибли. А парни Эгри, все еще осатаневшие, охотятся за ними. Я думаю, что нигеры — все, что остались, — сейчас разбежались кто куда и попрятались. Ну а многие так и сидят с мексиканцами в блоке „С“.

Так же как и белые зэки, охранники преднамеренно называли всех заключенных латиноамериканского происхождения „мексиканцами“, хотя подавляющее их большинство было уроженцами Техаса.

— Что, по-вашему, станет делать Хоббс? — спросил Клейн.

— Если бунтовщики не начнут убивать заложников, он терпеливо подождет, пока у них закончатся выпивка и наркотики и они начнут звать маму. Думаю, это случится дня через три.

— Или через десять, — подал голос Берроуз.

— Прикажет ли Хоббс остановить Грауэрхольца, если тот начнет штурмовать больницу?

Грайрсон нахмурился:

— Я бы на это особо не рассчитывал, но Хоббс вообще-то мужик непредсказуемый…

— А Клетус?

— Ну, с этим все ясней ясного: он не позволит ни одному из наших занозить палец из-за этой банды подонков… — Он снова взглянул на Эбботта. — То есть я хотел сказать…

— Ясно, — перебил его Клейн, сожалея о том, что три года назад ему и в голову не приходило нанять Эбботта просто торчать у него за спиной. — Пока мы не вернемся, позаботьтесь о его ноге.

Поднявшись, Клейн пошел к двери, на ходу сгибая и разгибая пальцы правой руки. Эбботт протянул ему фонарь.

— Я живу во мраке, — сказал он. — Вы не можете видеть так хорошо, как я.

На мгновение Клейну показалось, что в голосе Эбботта появились новые, незнакомые нотки, но он не совсем был в этом уверен. Эмоции, наверное… Доктор заглянул великану в глаза: пусты и невыразительны, как всегда. Он взял фонарь. Надо же: „Я живу во мраке…“ Голос Генри все еще звучал в ушах Рея. Он помотал головой.

— Пошли.

— Клейн!

Клейн повернулся к Грайрсону.

— Минут за пять до вашего появления здесь пробежали Толсон и еще кто-то из его дружков. Тащили ту самую чертову балку, которой они высадили окно в сторожевой башне. — Грайрсон увидел выражение лица Клейна и торопливо добавил: — Я думал, вам стоит об этом знать…

Клейн обошел Эбботта и трусцой побежал вдоль прохода: пятно света, оставляемое лучом фонарика, прыгало на полу перед ним. Сбоку мелькнуло прижатое к прутьям решетки усатое лицо.

— Клейн!..

Клейн не обратил на оклик внимания: лицо было малознакомым. Усатый продолжал его звать, но мало ли что — многие сейчас добивались его внимания. А вот в распоряжении Грауэрхольца теперь находился тот самый таран, о который Клейн совсем недавно мечтал сломать ногу… Интересно, подумал Клейн, каково ему придется, когда Эрл Коули и все его пациенты будут перебиты? Будь здесь Коули, он приказал бы ему валить подальше и не лезть не в свое дело. А как бы на его месте поступил сам Коули? Больничное здание было старым, и Коули провел в нем почти двадцать лет. Если там есть хоть какое-нибудь укрытие, негр непременно о нем знает. Точно. У него наверняка есть место, где можно спрятаться и остаться в живых. Он позволит Грауэрхольцу и его банде делать с больными все, что они захотят, понимая, что остановить их все равно невозможно; конечно, он вспомнит совет, который сам же и давал Клейну, и спасется, потому что это не его собачье дело. А потом они вместе с Клейном помянут погибших, убеждая друг друга в том, что единственное, что они могли сделать, — это повернуться к происходящему спиной.

По мере того как Клейн приближался к вырастающей на глазах арке главного входа блока „B“, его взгляду открывался двор, а в горле запекался комок отчаянного страха, обволакивающий язык противным привкусом стыда. Не добежав нескольких метров до ворот, Клейн перешел на шаг и сразу же услышал отдаленное синхронное завывание хриплых голосов, перемежаемое размеренными тяжкими ударами. Между верхним обрезом ворот и гранитным горизонтом тюремной стены доктор увидел чистую полоску звездного неба. Засунув фонарь за пояс, он поднялся по пандусу и встал в дверях.

Напротив него у ступеней дверей больницы собралась толпа. На самих ступеньках хватило места только для шестерых здоровяков, раскачивавших красную стальную балку, в конце каждого размаха ударявшую в двойные двери лазарета. Десятиметровая длина балки и крутизна ступеней здорово мешали работе штурмовой команды, но Клейн ни на минуту не сомневался в том, что свое намерение они выполнят. В промежутках между ударами из толпы доносилось что-то неразборчивое. Кое-кто в невменяемом состоянии ходил по двору кругами. Один пьяный, рухнув на карачки, проблевался, после чего пополз по луже своей блевотины. Кто-то показал на него пальцем и что-то прокричал. Путь пьяного явно пересекался с траекторией движения балки. Через несколько секунд ее наискось обрезанный конец въехал ползуну прямо в голову с хрустом, которого Клейн не мог слышать, но отчетливо представил. Ползун ткнулся головой в землю и больше не шевелился. Штурмовая команда даже не приостановила свою работу. Никто из присутствующих не позаботился о пьяном: кое-кто только согнулся от веселого хохота.

Больница освещалась изнутри, и в забранных решетками окнах второго этажа Клейн видел силуэты людей, наблюдавших за действиями заключенных с балкой. Стыд, охвативший было доктора, рассеялся, уступив место глубокой печали и тоске: он и в самом деле не мог ничего сделать. Если с Эгри невозможно договориться, то уж на Грауэрхольца — по сравнению с которым Нев прямо-таки Оскар Уайльд, — и его банду есть смысл воздействовать разве что напалмом. К тому же Клейн унизил его в столовой, отобрав револьвер. Прислушиваясь к размеренному речитативу собравшихся, Клейн не сомневался, что, предложи этим людям весь мир со всеми его богатствами, они все равно предпочтут свое нынешнее занятие, высаживая двери в больнице и кипя жаждой крови.

Клейн ощутил полное изнеможение и опустился на колени, сев на пятки. Доктор отчетливо осознавал, что, будь на то его воля, он уничтожил бы этих людей прямо сейчас. Всех до единого. При необходимости облил бы их бензином и сам поднес бы спичку. Или закопал бы в одной безымянной могиле, убив всех разом, не удостоив никого чести отдельной смерти, а потом стер бы с лица земли все доказательства их существования. Никаких прав, никаких адвокатов, никакого суда и следствия. Он предписал бы их уничтожение так же спокойно, как предписывал уничтожение антибиотиками вирусной болезни. А ведь со многими из них он разговаривал, с некоторыми перекидывался шутками, а некоторых и лечил. Он считал их своими приятелями. Приятели… Сейчас эти твари готовились убить тех, кто несколько недель назад делил с ними одну и ту же камеру, срал в одном и том же сортире, дрочил над одними и тем же порножурнальчиками и читал им письма из дома… Они хотели их убить.

Голова Клейна шла кругом: это же просто какой-то необъяснимый феномен, вирус, раковая опухоль, черная дыра… Нет, и не может быть, этому прощения! Ни прощения, ни наказания, поскольку наказание предусматривает хоть какое-то понимание проступка, хоть какую-то справедливость, что лишено смысла в отношении этих тварей, некогда его, Клейна, приятелей. Здесь уместно только уничтожение, хладнокровное и без всякой мстительности. Рассуждения о мести в этом случае не более уместны, чем попытки отомстить земле за повлекшее человеческие жертвы землетрясение. Это не люди. Клейн отказывал им в праве называться людьми. Они не были глупыми, злыми или сумасшедшими; они не были жадными, свирепыми или жестокими. Они забыли то, что делало их людьми, и стали биологическими частичками некоего опасного природного феномена. Клейн хотел бы их уничтожить, но знал, что это не в его власти.

Огромные ручищи сомкнулись на его плечах и поставили на ноги. У самого уха раздалось дыхание великана.

— Их нужно остановить, — сказал Генри Эбботт.

И снова через заслон горячки в сознание прорвались новые, незнакомые, едва уловимые нотки в голосе гиганта. И снова он не обратил на них внимания.

— Их нужно уничтожить, — сказал Клейн.

— Это не обязательно, — возразил Эбботт. — Достаточно будет их остановить. А это большая разница.

Клейн обернулся, вывернувшись из рук Генри. В эту минуту педантичный, размеренный мыслительный процесс вызвал в нем раздражение.

— О какой разнице вы говорите, Генри?

— Предпочтительнее их остановить, а не убить: это вопрос морального и логического превосходства.

— Господи Иисусе, вам, наверное, пора сделать очередной укол!..

Не успели эти слова слететь с губ Клейна, как невероятной силы стыд электрическим разрядом пронзил все его существо: пасть столь низко, чтобы подло напомнить другу о его коварном недуге… Господи, какой же он подонок! Рей схватился руками за рубашку Эбботта и умоляюще взглянул в длинное худое лицо.

— Генри, прости меня! Прости, пожалуйста… Я последняя сволочь… Я…

Слова утратили свой смысл. В горле пересохло. Опустив голову, он уперся лбом в широченную грудь Эбботта, желая, чтобы тот обхватил его страшными лапищами и раздавил, как цыпленка.

— Друг мой, — сказал Эбботт.

На секунду Клейн решил, что ему послышалось. Его голова пошла кругом. Он шумно сглотнул и, не поднимая головы, переспросил:

— Что ты сказал?

— Друг мой, — повторил Эбботт.

Клейн поднял голову: в спокойных глазах великана слабо мерцал неясный огонь, словно свет самых далеких звезд, разглядеть который можно лишь в стороне от них. Клейн сперва решил, что видит этот свет впервые, но потом вспомнил: так же глаза Эбботта мерцали в ту ночь их первой встречи в его загаженной камере.

— Думаю, мы должны пойти туда, — сказал Эбботт.

Клейн взглянул через плечо и понял, что великан имеет в виду лазарет.

— Я проведу тебя, — продолжил Генри, — через „Зеленую Речку“.

По спине Клейна непонятно отчего пробежал холодок. Через „Зеленую Речку“… Голос Эбботта тоже изменился. Клейн отступил и взглянул на великана: сияние в глазах Генри исчезло. Сердце Клейна сжалось, а на глаза навернулись слезы… Слушай, парень, сказал он про себя, занимайся-ка ты своими делами сам, а не вмешивай в них этого здоровенного чудака, потому что, если ты попросишь, он с голыми руками зашагает к больнице через залитый кровью двор и начнет расшвыривать подонков Грауэрхольца направо и налево до тех пор, пока кто-нибудь не всадит ему нож в спину. А у тебя долг…

Долг. И этот долг повелевает, если уж он не в силах помочь больным в лазарете, то хотя бы уберечь от смерти Генри, ненормального человека, говорившего ненормальные вещи. А Клейн нормальный, просто он на минуту утратил хладнокровие. Это большая разница. Клейн утерся рукавом и улыбнулся:

— Нет, Генри. Если бы у нас существовал хотя бы один шанс из тысячи, я бы рискнул, но у нас этого шанса нет — их слишком много.

— Их много, а нас мало, — согласился Эбботт.

— Совершенно верно.

— Но один из нас знает „Речку“.

Опять безумные речи… Надо поторапливаться и увести Эбботта отсюда, пока тот не потерял терпение и не позволил убить себя за просто так.

— Мы все знаем „Речку“, Генри, и не уйди мы, она нас всех потопит. Идем.

Он взял Генри за руку. Взрыв торжествующих воплей, треск дерева и скрежет металла за их спинами ознаменовали кончину больничных дверей. Слезы снова навернулись на глаза Клейну, мешая видеть. Да он и не хотел туда смотреть: он даже не обернулся. Грауэрхольцу предстояло преодолеть еще два серьезных препятствия — стальные ворота и металлическую дверь в коридор. Правда, если ему никто не помешает, проникновение в больницу будет просто вопросом времени.

— Пошли, — сказал Клейн. — Пошли…

Он втащил Эбботта в провонявший бензиновой гарью ад блока, но теперь, когда он шел по проходу, не включая своего фонаря, в ушах будто наяву звучали голоса из другого ада: голоса его несчастных беззащитных пациентов, захлебывающихся собственной кровью на пропитанных мочой матрасах… Длинный список имен: Винни Лопес, Робен Уилсон, Дейл Рейнер, Эрл Коули. Лягушатник. Лягух, Клейн, слепо моргая, почувствовал, как из глаз брызнули горячие струйки. Какая-то оставшаяся с детства вера в сказку не позволяла ему до конца поверить в возможность смерти Коули. Лягушатник не может умереть… Клейн услышал свое собственное имя: „Клейн!“, но его в этом списке не было… Перед глазами встал истыканный ножами Лягух. Опять: „Клейн!“ А помочь Эрлу нельзя… И другим тоже… „Клейн!“ Но нет, его нет среди них. Не называйте его имени, ребята. Он рад бы, но он не может. Не может, мать его! Разрешите ему жить!

— …Девлин!..

Клейн замер. Девлин тоже не числилась в списке обреченных. Она потягивала холодное пиво и смотрела, как „Лейкерс“ под орех разделывают „Никс“, подсчитывая при этом, сколько блоков „Уинстона“ она получит с Клейна.

Но рассерженный голос с латиноамериканским акцентом звучал наяву! Клейн обернулся.

— Какого хрена, Клейн, ты что, оглох?

Сквозь прутья решетки на него смотрело бледное усатое лицо сержанта Виктора Галиндеса. Клейн собрался с мыслями и подошел к нему.

— Галиндес? — спросил он.

— Слышал о Грауэрхольце? — вопросом на вопрос ответил Галиндес.

— Его люди только что сломали дверь лазарета, — сообщил Клейн. Заметив, что Галиндес обратил внимание на мокрые щеки, он смущенно потер глаза рукавом рубашки. — Дым, — извиняясь, произнес он. — Я ничем не могу им помочь.

— Я все пытаюсь до вас докричаться, — сказал Галиндес, — чтобы сказать, что там доктор Девлин.

Клейна словно оглушили.

— Она у себя дома, смотрит игру с „Лейкерс“, — тупо бросил он.

— Нет, она вернулась, — возразил Галиндес. — Я сам ее отвел. Она хотела что-то показать вам и Коули.

Теперь Клейн поверил, и к нему неожиданно вернулось спокойствие и хладнокровие. События последних нескольких часов больше не занимали его. Исчезло бешенство и страх, стыд и чувство вины. Его разум был чист и ясен.

— Значит, Девлин в лазарете, — утвердительно сказал он.

— Точно.

Клейн включил фонарь и направил луч света на Галиндеса: тот моргнул и отвернулся. Униформа сержанта обгорела и запачкалась, лицо украшали синяки и ссадины, глаза налились кровью. Хотел бы Клейн, чтобы Галиндес оказался вруном, но то, что сержант рисковал жизнью, спасая заключенных, которые с довольным ржанием перепилили бы ему горло, свидетельствовало в его пользу. Галиндес говорил правду.

— Мне сказали, что вы открыли камеры. В огне.

Галиндес промолчал. Луч света упал на какой-то предмет на стуле. Клейн сразу понял, что это, но не поверил своим глазам.

— Что это? — спросил он.

Но еще не услышав ответа Галиндеса, Клейн понял, что не обманулся, и будто наяву услышал непривычный, гнусавый голос Генри Эбботта: «„Через Зеленую Речку“…» До Клейна наконец дошло. Ну конечно, через „Зеленую Речку“…

— Это голова, — ответил Галиндес, не глядя на стул. — Компанию для меня оставили.

— Выходите оттуда, — спокойно сказал Клейн, распахивая дверь.

Галиндес колебался.

— Они меня убьют.

— Вы освободили черных — в любом случае из всех вертухаев вы умрете первым.

Клейн шагнул в камеру: голова, стоявшая на стуле, была неумело отрезана у какого-то незнакомого Рею чернокожего. Стащив с койки одеяло, Клейн накинул его на голову и спросил у Галиндеса:

— И как давно вы здесь с… с этим?

— Не знаю — часов восемь…

Клейн пошарил в глубине камеры и повернулся к Галиндесу, протягивая ему влажные мятые штаны и рубашку из синей тюремной дерюги.

— Пора переодеться, — сказал он.

Галиндес взял тряпье; его глаза сузились.

— Мы куда-то идем? — поинтересовался он.

— Ага, — подтвердил Клейн. — Мы собираемся совершить прогулку по „Зеленой Речке“.

Галиндес смутился:

— Что?

Клейн обернулся и взглянул на Генри Эбботта, все это время молча стоявшего во мраке по другую сторону решетки. Его глаза снова таинственно сияли. Как далекие звезды.

— Их много, а нас мало, — произнес Клейн.

Эбботт молча кивнул, и, глядя в эти бездонные

колодцы, Клейн ощутил, как у него перехватило горло. Глазами Генри смотрело нечто огромное и грозное. Некоторое время Клейн не мог сдвинуться с места…

— Клейн? — окликнул его Галиндес. — Что вы имеете в виду?

Клейн медленно проговорил:

— Один из нас знает „Речку“.

 

Глава 24

Джульетта Девлин молча шла вслед за Эрлом Коули на второй этаж. Она ожидала, что тот повернет в палату Тревиса, но негр вместо этого достал из кармана связку ключей и отпер дверь, расположенную в углублении в конце коридора. Дверь открывалась туго, и Коули пришлось навалиться на нее плечом. Видимо, сюда давненько никто не заглядывал. Коули щелкнул выключателем: за дверью начиналась ведущая вверх лестница.

— Входи, — пригласил Коули.

Девлин пошла за ним, ломая голову над тем, что же он задумал. Поднявшись по лестнице, Коули повернул другой выключатель: за решетчатой дверью перед ними открылась расположенная под самой крышей пустая палата. Под голой лампочкой поблескивали металлические кровати в два ряда — по пять кроватей в каждом. Коули отпер решетчатую дверь и шагнул через порог.

— Я никогда здесь раньше не была, — сказала Девлин.

Окон в палате не наблюдалось, что усиливало таинственную атмосферу этого места. Мурашки побежали по коже девушки.

— Этой палатой не пользовались со второй мировой войны, — объяснил Коули. — Мы с Клейном подумывали ее снова освоить, поскольку дела внизу пошли хуже — я имею в виду перенаселенность палат. Но от этого места на спине гусиная кожа выступает.

— Я уже заметила. А для чего она служила раньше?

— Здесь содержали буйных психов. Ну там припадочных, больных сифилисом мозга — в таком духе.

— О Господи, — выдохнула Девлин.

Коули прошел к двери в дальнем конце палаты. Девлин не отставала от него. По натуре и по воспитанию она не была мнительной, но в этом месте определенно присутствовало что-то зловещее. Впечатление усилилось, когда Девлин обнаружила на некоторых кроватях заплесневелые кожаные ремни.

— Говорят, здесь проводились и какие-то эксперименты. Людям делали лоботомию, вводили инсулин, малярийного возбудителя, змеиный корень и Бог знает что еще. Это болтовня или как?

— Нет, это правда. В те времена у людей появлялись самые разные идеи.

— Надо думать… Где-то здесь валяется и парочка смирительных рубашек.

Девлин вошла вслед за Коули в невзрачный кабинет, где стояли обшарпанный стол, сломанный стул и зеленый металлический шкаф для папок. С крюка в стене свисали пожелтевшие от времени смирительные рубашки. Девлин выдвинула один из ящиков шкафа: тот был забит картонными папками, многие из которых уже слегка подернулись зеленоватой плесенью. В другое время Девлин была бы в восторге от подобной находки — материалов здесь не на одну статью, но сейчас нет никаких причин, из-за чего стоило бы устраивать подобный экскурс — разве что Коули собрался уговорить Грауэрхольца надеть смирительную рубашку.

— Чего ради ты меня сюда привел? — поинтересовалась Девлин.

Коули задвинул ящик, обхватил шкаф обеими руками и отодвинул его от стены. За шкафом обнаружилась маленькая дверца безо всяких признаков замочной скважины или ручки. Задняя стенка шкафа и дверца через высверленные в них отверстия соединялись тонким стальным тросиком. Коули поддел дверь кончиком ключа и отворил ее. Внутри было темно, как в шахте. С той стороны двери находились два массивных засова. Коули оглянулся на Девлин:

— Это мой секрет. Как-то раз, лет шестьдесят тому назад, психи взбесились и убили доктора, а с ним и двух санитаров из зэков. Разорвали в клочья. После этого до начальства дошло, что кабинет находится не в том конце палаты.

— Черт, — сказала Девлин. — А я-то думала, что стану первым доктором, убитым здесь.

— Вот и на случай, если подобное повторится, прорезали эту дверь, чтобы было где укрыться. Видишь, здесь можно запереться изнутри.

Девлин засмеялась:

— Надеюсь, ты не думаешь, что я тут останусь?

— Сейчас не время шутить, докта Девлин. Грауэрхольц вернется и, скорее всего, войдет в больницу.

Девлин уже думала о Гекторе Грауэрхольце. Ей не приходилось с ним встречаться, но она внимательно изучила его дело и знала, на что он способен. Он интересовал Девлин как клинический случай, поскольку и медицинская комиссия, и суд единогласно находили его прошлое абсолютно нормальным, совершенно свободным от каких-либо признаков социопатологии. Гектор происходил из благополучной семьи „синих воротничков“, где царил дух дружелюбия. Уголовников в роду не было. Свидетельств какого-либо рода насилий над мальчиком тоже не было. Никаких травм или повреждений мозга не зафиксировано, так же как и умственных расстройств. Гектор собирался жениться на девушке, жившей по соседству, но вместо этого начал убивать людей. Его очевидные криминальные наклонности проявились неожиданно и сразу расцвели пышным цветом безо всяких на то поводов. В этом отношении Грауэрхольц являл собой живой вызов как науке, так и закону. Черт возьми, он просто не имел права быть настолько скверным! Девлин как-то испросила у Хоббса разрешение поговорить с ним, но Грауэрхольц отказался с ней встречаться. Как бы на этот раз ей не предоставилась такая возможность…

— Здесь ты будешь в полной безопасности, — продолжал Коули. — Смотри!

Он протянул руку и включил свет: внутри, под стропилами и балками крыши, лежал матрас и стояло множество картонных ящиков, поблескивая консервными банками.

— Я все здесь сделал сам, — пояснил Коули. — Лет этак пятнадцать назад. Тогда прошел слушок, что тюрьму собираются закрыть, а нас всех распихать по другим каталажкам. Ну, я и прикинул, что пересижу здесь недели три-четыре, пока все не поутихнет, а потом перелезу через стену — и привет!

— Думаешь, получилось бы?

Коули посмотрел на свое убежище:

— Докта, я двадцать три года не видел, как солнце поднимается над горизонтом. Когда-то я мог смотреть на него зимой и летом, в жару и в холод. А сейчас вокруг двадцатиметровая стена. Я не видел хлопкового поля, дерева или хотя бы травинки с тех пор, как меня сюда посадили.

Негр повернулся и взглянул на Девлин. Сердце девушки сжалось.

— Если мечтаешь о свободе, поверишь во что угодно.

— Я не останусь здесь, — сказала Девлин.

— Слушай, докта, ты же женщина! Понимаешь, что это значит? Они будут трахать тебя в задницу сорок восемь часов подряд, а потом подарят своим дружкам. Они будут совать свои члены в кровь и грязь и ловить от этого кайф. Если ты к тому времени умрешь, для них не будет большой разницы — баба есть баба.

Внутри у Девлин все сжалось, и она не смогла сдержать дрожь, представив себе описанную сцену.

— Ты уж извини, докта Девлин, но дела обстоят именно так.

Девлин выбросила из головы скверные мысли и заглянула в курятник Коули.

— В этом здании только два человека способны нормально ходить — ты и я, — сказала она. — И нам придется как-то сдерживать натиск этих ублюдков.

Коули молча смотрел на нее.

— Ладно, Коули, — Девлин протянула руку. — Давай ключи.

Коули заметно расслабился. Сняв с кольца два ключа, он вложил их в руку девушки.

— Если они прорвутся через третью дверь, я поднимусь сюда и спрячусь. А до тех пор я буду рядом с тобой. Заметано?

Коули понял, что решение Девлин окончательно, и кивнул.

— И вот что еще, — добавила та. — Перестань звать меня „докта Девлин“, а то я чувствую себя какой-то паршивой Скарлетт О'Хара. Просто „Девлин“, хорошо?

Коули ухмыльнулся.

— Клейн этого еще не подозревает, но ты, Девлин, затрахаешь его до смерти.

— Дятел ты, Коули…

Снаружи донесся чей-то голос:

— Лягух? Ты здесь?

Коули подскочил. Дверь распахнулась, и на пороге появился Робен Уилсон. Его густой голос звучал приятно; окинув взглядом всю фигуру Девлин, он уставился прямо ей в глаза. При стройном худощавом телосложении он имел широкие плечи; правда, челюсть самую малость подкачала — была великовата для лица. Девлин никогда раньше с ним не говорила. По шее Уилсона катилась струйка пота, теряясь между мощными грудными мышцами за вырезом рубашки. Девлин обнаружила, что находит его весьма привлекательным и, залившись краской, отвела глаза. Уилсон перевел взгляд на Коули, а затем — на дыру в стене.

— Что это здесь? — спросил он.

Коули наклонился и выключил свет в убежище.

— Ты, нигер, занимайся своим делом, — посоветовал он. — Чего ты сюда притащился?

— Там, внизу, банда мордоворотов выламывает двери.

— Это Грауэрхольц, — объяснил ему Коули. — Мы уже посоветовали ему поцеловать нашу грязную черную задницу. — Взглянув на Девлин, он добавил: — И нашу белую задницу тоже.

Девлин снова покраснела, но на этот раз от гордости.

— Насколько я понимаю, — сказал Уилсон, — Эгри послал их по мою душу. — Он смущенно посмотрел на Девлин, будто извиняясь за то, что приходится говорить о таких вещах в ее присутствии. — Так что отворите на секунду дверь, и я скоренько выскочу наружу. Сдается мне, что Эгри я нужен живым — пока, во всяком случае. Нет смысла подвергать всех опасности.

— Я тебе уже говорил, что ты девчонка и молокосос, Уилсон, — ответил Коули. — Теперь я знаю, что ты к тому же и идиот, причем круглый идиот. Эти мордовороты пришли, чтобы перебить больных СПИДом.

Лицо Уилсона осталось бесстрастным, но в глазах появилось сомнение.

— Зачем?

— Господи, да какая тебе разница! — воскликнул Коули. — Суть в том, что они пришли за моими людьми. Правда, сперва им придется иметь дело со мной. — Он помолчал. — К тому же они знают, что здесь Девлин.

Уилсон взглянул на девушку; его губы скривились.

— А вот это скверно, — сказал он.

— Между прочим, если бы не она, твоего петушка давно бы отпилили и отнесли Эгри в подарок, — сообщил Коули. — Да и мое старое очко она тоже спасла. Жуткая оторва.

Уилсон улыбнулся, и Девлин будто током ударило.

— Всегда рад познакомиться с жуткой оторвой, — признался Уилсон, протягивая руку.

Девлин шагнула навстречу и пожала ее.

— Робен Уилсон, — представился он.

— Джульетта Девлин. — Девушка, растерянно помолчав, добавила: — Я видела, как на турнире за суперкубок вы в пятом раунде завалили Честера Барнетта.

Уилсон изумленно переспросил:

— В Новом Орлеане?

— Да, кажется, лет десять назад. Я поставила на то, что Барнетт дотянет до конца.

Уилсон расплылся в довольной улыбке:

— Я прошу прощения.

— Ничего-ничего. Зато я неплохо заработала, когда поставила на Пентаджели, и судьи с перевесом в один голос отдали победу ему.

За ее спиной послышалось ехидное хихиканье Коули. Уилсон не подал виду, что слышит, и расправил плечи.

— Тогда у меня не совсем хорошо срослась сломанная кость, — сообщил он.

— Да, фаланга безымянного пальца, — подтвердила Девлин. — Именно поэтому я и поставила на Пентаджели.

— Черт возьми, — пробурчал Уилсон.

Коули прошел к двери и на минуту задержался около Уилсона.

— Ну что, врубился, что я имею в виду? А сегодня вечером она побилась об заклад, что ты не оторвешь свою пухленькую попу от койки, чтобы помочь нам отбить этик мордоворотов. Дело в том, что она не видит рядом с тобой никого, кто мог бы поддержать тебя под локоток…

С этими словами Коули вышел из палаты. Уилсон, заметив, что Девлин глаз с него не сводит, кашлянул, подтянулся и встал ровнее. Девушка, обнаружив, что она примерно на два сантиметра выше, почему-то невероятно смутилась.

— Значит, любите ставить на аутсайдеров? — сказал Уилсон.

— Наверняка играть не так интересно, — ответила Девлин. — Вот почему я никогда не ставила на вас.

Уилсон прижал к животу руку. Девлин со слов Клейна знала „историю болезни“ боксера в карцере.

— Ну, теперь наверняка ставить просто не на кого…

Девлин двинулась к двери.

— Тогда мне придется позвонить и попросить совета у моего букмекера…

Девушка оставила дверь старой палаты для психов открытой на случай своего поспешного отступления. Опустив руку в карман, она еще раз проверила, на месте ли ключи, переданные ей Коули.

По мере того как они с Уилсоном спускались по лестнице, мерный грохот тарана, сокрушавшего двери больницы, становился все громче и отчетливее. Коули поджидал их у входа в аптеку. На лабораторном столе были приготовлены два рулона широкого пластыря.

— Обмотай его, — попросил Коули Девлин. — Если это буду делать я, мне придется выслушивать его нытье и стоны. — Коули передразнил высоким писклявым голосом: — „Ой-ой-ой, Лягуша, мне бо-о-ольно!..“

— Знаешь что, Коули… — мрачно начал Уилсон.

Коули подмигнул Девлин:

— Может, хоть рядом с тобой он будет вести себя как мужчина.

Отвернувшись, старый негр принялся проводить ревизию ящиков стола. Девлин неуверенно взглянула на Уилсона: какое-то мгновение они оба смущенно молчали, затем девушка взяла на себя роль врача.

— Снимите рубашку, — приказала она.

Толстый шрам, пересекавший живот Уилсона, отвратительно выделялся на безукоризненном во всех отношениях теле боксера. Девлин заставила Уилсона поднять руки повыше и, взяв рулон пластыря, принялась обматывать его торс от сосков почти до паха. Она не знала, насколько надежную поддержку окажет пластырь подживающим мышцам, но чисто психологически Уилсон должен почувствовать себя увереннее. Когда Девлин накладывала последний слой, ее живот уперся в член боксера. У Уилсона была мощная эрекция.

— Прошу прощения, — сказал он.

Девлин подняла глаза: похоже, боксер не придавал этому особого значения и не собирался оскорблять ее — он говорил равнодушно-уважительно.

— Пустяки, — ответила она.

И мгновенно почувствовала возбуждение. Девушка вспомнила, как Клейн прижимал ее к стенке кабинета, и возбудилась еще сильнее. Дважды вызвать такие классные эрекции — это был лучший ее результат за весьма продолжительное время. Решив, как и Уилсон, не придавать происходящему большего значения, девушка позволила его члену и дальше упираться ей в живот, пока она делала бандаж. Девушка была не вполне уверена в этической стороне дела, но, во-первых, боксер не был ее пациентом, а во-вторых, не в рот же она его взяла, в самом деле! В очередной раз в голове Девлин пронеслось: а стала бы она с таким удовольствием предаваться греховным мыслям, если бы ее папа с мамой не были столь ревностными католиками?..

Второй рулон закончился, и Девлин отступила.

Уилсон опустил руки.

— Спасибо, — сказал он, поводя плечами и вращая бедрами. — По-моему, неплохо.

— Врубилась, что я имел в виду? — подал голос Коули. — Совсем другой человек стал!

На столе перед собой он выложил целую экспозицию ножниц и скальпелей. Вынув из фольги стерильное сменное лезвие для скальпеля, он вставил его в рукоятку.

— Они будут здесь на случай, если понадобятся. Эти штуковины острее любого пера, но годятся только, чтобы резать — колоть ими плохо. Так что, когда дойдет до дела, уворачивайтесь и полосуйте наотмашь.

Его рука внезапно резко рванулась к горлу Уилсона; без видимых усилий боксер легко увернулся. Лезвие миновало его шею на расстоянии какого-то сантиметра, но в следующее мгновение Уилсон уже стоял в боевой стойке вне поля зрения Лягушатника, готовый засветить ему в ухо. Тот одобрительно кивнул.

— Может, ты на что-нибудь и способен, — признал Коули и, обращаясь к Девлин, спросил: — А как ты, сможешь управляться?

Здоровенные крутые парни посмотрели на Девлин, и та в очередной раз ощутила свой пол обузой. Пожав плечами, девушка ответила:

— Анатомию я знаю неплохо, так что перерезать горло смогу по всем правилам. Вот только до сих пор мне не приходилось никого убивать…

Уилсон ухмыльнулся.

— Черт, нам тоже…

— Мне доводилось колоть свиней, — сообщил Коули. — Не думаю, чтобы те сильно отличались от этих — разве что визгу будет побольше. — Он положил скальпель. — Пошли-ка лучше посмотрим, как там дела внизу.

Они прошли в палату Крокетта. При их появлении негромкое бормотание пациентов взорвалось громогласными вопросами. Коули махнул рукой, приказывая всем утихомириться. Двое ходячих торчали у окна, выглядывая наружу. Грохот тарана здесь слышался еще сильнее. Каждый удар сопровождался громким коротким матюком, разом выкрикиваемым пьяными возбужденными голосами в предвкушении кровавой потехи.

Уилсон украдкой взглянул на Девлин, интересуясь ее реакцией. Пожав плечами, девушка сказала:

— Приятно узнать, что у этих козлов нет воображения.

Коули подошел к окну и всмотрелся через армированное стекло. Девлин встала у него за плечом. В круге света, отбрасываемом лампой над крыльцом, собралась толпа из двадцати-тридцати человек. Некоторые ковырялись в коробке с таблетками. Те, кто успел набраться раньше, уже покачивались, неуверенно держась на ногах. А на ступеньках высокого крыльца шестеро головорезов под предводительством двух бородатых гигантов размеренно молотили стальной балкой в двойные двери больницы.

Коули произнес:

— Во всяком случае, они не смогут орудовать этой штукой в коридоре: она слишком длинная.

— Коули, какой счет? — Винни Лопес не без труда принял сидячее положение.

Коули с грубоватой усмешкой повернулся к нему:

— Скоро тебе отрежут твои маленькие мексиканские яйца, сынок.

— Мои яйца родом с Кубы, папаша…

Девлин следила за лицом Уилсона: тот смотрел, не узнавая, на изможденную фигуру Винни.

— Винни? — неуверенно спросил он наконец.

Лопес сразу расшифровал выражение лица боксера.

— Где тебя черти носят, Уилсон? Почему ты больше не приходишь со мной спарринговаться?

Глаза Уилсона дернулись в сторону, как будто он сомневался, прилично ли смотреть на кости, торчавшие из-под кожи Винни.

— Занят был, старина…

— Слушай, кореш, ты выглядишь как мешок с дерьмом. Скоро будешь толще Коули. Надо будет затащить тебя как-нибудь в спортзал…

— Это самое оно, — согласился Уилсон, растерянно улыбаясь.

Коули отодвинул Уилсона в сторону.

— Ничего, мужики, скоро у вас появится возможность потренироваться от души. Уилсон, останься здесь.

Кивком головы негр приказал Девлин следовать за ним. Они вышли из палаты; задержавшись в манипуляционной, Коули достал из ящика стола тюбик. Через зарешеченные двери палаты они вышли в коридор. Теперь от входного тамбура их отделяли три двери. Первая представляла собой простую деревянную дверь без решеток и засовов с обычным врезным замком, язычок которого, как правило, убирали. За этой дверью находились пустая комната с телевизором, две ванных, стенной шкаф для постельного белья и две кладовки. Дальше была тяжелая, сваренная из стального листа дверь с глазком; Коули отпер ее и распахнул настежь. Впереди, за комнаткой Сяня и кабинетом Бара, находилось последнее препятствие — ворота, собранные из стальных прутьев четырехсантиметровой толщины. Грохот балки, бьющей во входные двери, здесь просто оглушал. Коули протянул Девлин тюбик.

— Это клей, — пояснил он. — Какая-то разновидность эпоксидной смолы. Закачай его в замочную скважину на случай, если у кого-либо из этих козлов хватит ума подобрать ключ. Я вернусь через минуту.

Девлин взяла тюбик и подошла к стальной решетке. По мере приближения ко входу она начала различать в сплошном грохоте отдельные звуки: треск дерева, позвякивание плоского засова, героически выдерживавшего натиск, мучительное поскрипывание старых петель… Девлин свернула с тюбика колпачок и, вставив аппликатор в замочную скважину, начала выдавливать клей. Когда вязкая жидкость проступила вокруг кончика тюбика, девушка вытащила аппликатор. В ту же секунду в темноте холла раздался оглушительный треск и скрежет расщепленного дерева и изломанного металла. Со двора донеслись ликующие вопли и улюлюканье; затем послышался тонкий высокий голос, что-то неразборчиво приказавший. Гиканье стихло, и наступила мертвая тишина. Ноги Девлин будто приросли к полу; молчание тянулось и тянулось… Дыхание, вырывавшееся из ее собственной груди, казалось ей оглушительным.

Из-за угла появилась одинокая фигура. Шагнув к решетке, человек остановился напротив Девлин. Бритоголовый юноша с лицом ангела. Гектор Грауэрхольц.

— Доктор Девлин? — очаровательно улыбнулся он. — Кажется, вы как-то хотели со мной поговорить…

Бурный выброс адреналина парализовал нервную систему Девлин, лишив ее мышцы возможности сокращаться. Она не могла ни моргнуть, ни сглотнуть слюну. Ее тело с головы до ног будто наполнилось подрагивающей инертной жидкостью. В экстремальной ситуации смертного боя или падения с высоты смысл такого явления заключался в безболезненном, покорном принятии неминуемой смерти. Так кролик смотрит на фары летящего на него автомобиля… Так Девлин смотрит в яркие пуговичные глаза с той стороны решетки. Грауэрхольц подошел вплотную к двери.

— Так что вы хотели мне сказать? — спросил он.

В его голосе не слышалось угрозы — только непонятная невинность: так ребенок спрашивает у учительницы разрешения сходить пописать. Девлин вздрогнула, и сидевший в ней ученый подсказал, что это неплохой признак: во всяком случае, хоть на какое-то действие она уже способна. А теперь, продолжал ученый, сосредоточься на своих голосовых связках и ори погромче.

Но она молчала.

Грауэрхольц прижался физиономией к прутьям. Девлин не шевелилась. Ее нос почуял кислый запах его дыхания.

— А знаете, мы сцапали Рея Клейна!..

Девлин насухую сглотнула.

— Я вам не верю, — сказала она.

Странно, пока речь не зашла о Клейне, она не могла вымолвить ни слова… Инертная жидкость в ее теле начала постепенно сжиматься.

— Если вы нас не впустите, мы притащим его сюда и прямо на ваших глазах обдерем шкуру с его петушка.

Жидкость полностью отхлынула от рук, ног и головы Девлин, она обнаружила, что при желании сможет двигаться. Ей на память пришла не так давно произнесенная Коули фраза, и она повторила ее:

— Поцелуй меня в задницу.

— С удовольствием, — ухмыльнулся Грауэрхольц.

Резко просунув руку между прутьями решетки, он схватил девушку за левое запястье и потащил ее к двери. Его вторая рука нырнула вниз и сгребла Девлин между ног.

— И эту штучку я тоже с удовольствием сожру, — пропыхтел он, раскрыв рот в детской улыбке и злобно щурясь в лицо Девлин.

Девлин, подавляя отвращение, сунула мерзавцу носик тюбика прямо в левый глаз и с силой нажала.

— Сожри лучше это, — посоветовала она.

Сдавленно выругавшись, Грауэрхольц отшатнулся от решетки и сложился вдвое, царапая лицо и пытаясь протереть глаз от полупрозрачного вещества, липнувшего к пальцам длинными нитями.

— Бубба! — взревел он.

Раздался топот множества ног, и из-за угла в коридор вывалилась целая толпа. Девлин начала потихоньку отходить. Полуосевший Грауэрхольц враз затерялся среди здоровенных потных мужиков, сгрудившихся у решетки, тянущих к женщине руки и наперебой выкрикивающих гнусные угрозы, требования снять трусики и мольбы немедленно отсосать всем или хотя бы показать сиськи. В глазах светилось безумие, из ощеренных, распяленных в крике ртов текла слюна. Жидкость, наполнявшая тело Девлин, теперь сосредоточилась в ее животе, и имя этой жидкости — страх. Она настолько испугалась, что плохо соображала. В первый раз с тех пор, как Галиндес подтолкнул ее к лазарету, Девлин испугалась по-настоящему. Одна из тварей, воющих по ту сторону решетки, достала свой член и начала онанировать.

С возрастом католицизм вложил в Девлин свою концепцию зла как посторонней силы, непознаваемой вещи в себе, неизбежности; как некоей первичной формы, которая, не будучи явлением сама по себе, получала воплощение в некоторых других явлениях. Например, в массовом убийстве невинных. Научный же опыт девушки зло отрицал. Подобно тому как в цепочке поставленных друг за другом костяшек домино падение первой провоцирует рано или поздно падение всех, в жизни отдельной личности одно или несколько событий неизбежно приводят к массовому убийству в конце. Изучение этого процесса и составляло суть ее профессии. Если преступление на первый взгляд представлялось бессмысленным, то это происходило от недостатка информации, а не оттого, что преступником руководило зло как явление. Миллионы слов, сказанных на лекциях, отрицали существование зла. Но сейчас, глядя на искаженные, покрытые шрамами хари, всклокоченные бороды и татуированные лапы, Девлин видела зло воочию, в чистом его виде. Нет, его нельзя было потрогать или почуять — она видела злобные лица, чувствовала свой страх, обоняла вонь множества тел; зло же не поддается органам чувств. Зло нельзя посадить на скамью подсудимых. Но оно присутствовало здесь, в этих людях, в нечистом воздухе, в стальной решетке, содрагавшейся под ударами кулаков, в самих гранитных стенах, окружавших всех присутствующих…

— Девлин!

Она обернулась. Из-за сплошной стальной двери Эрл Коули тащил за собой пожарный шланг. Девлин подбежала к нему, чтобы помочь. Вслед ей выплеснулся поток бессильной ярости:

— Нигерсукаблядьубьюпаскудасука!..

Когда Девлин поравнялась с Коули, тот крикнул в глубь коридора:

— Давай!

Древний желтый полотняный рукав вздулся и закрутился в руках негра. Из наконечника вылетела тугая струя, и Коули уперся было ногами в пол, но тут же обалдело вытаращился на Девлин, которая без лишних слов вырвала у него шланг и, вопя сквозь стиснутые зубы сама не зная что, прижала наконечник к бедру, чувствуя, как сила воды передается и ей. Сияющая струя прострелила весь коридор и ударила прямо в толстые брюхи, колючие бороды и истекающие ненавистью морды. Таща шланг за собой, она мелкими шажками вернулась к решетке, не обращая внимания на предостерегающие крики Коули. Ее губы шевелились, в горле клокотало, и снова она не могла разобрать собственного голоса за грохотом боевых барабанов в ее голове. Направляя струю то на одного, то на другого, она по очереди отшвыривала головорезов от решетки, вынуждая их беспорядочно отступать. Она смыла онаниста и его поганое семя, разъяренных гигантов, все это грязное татуированное отребье вместе с тем злом, которое они несли ее друзьям. Когда до решетки оставалось два метра, шланг натянулся, не пуская ее дальше; перед ней остался только один человек, вцепившийся костлявыми руками в стальные прутья с силой безумного, — ангел-психопат с искаженной безмерной злобой одноглазой физиономией. Девлин бросила шланг на пол, где он тут же принялся крутиться и извиваться, и достала из-за пояса разводной ключ под непрерывные бессвязные вопли Грауэрхольца:

— Сука! Сдохни! Сука! Сдохни! Мать твою! Падло! Нигеры! Нигеры! Сдохни! Сука!..

Размахнувшись, Девлин съездила его по костяшкам пальцев правой руки. Грауэрхольц подавился и отдернул руку. Девлин снова занесла ключ и посмотрела прямо в его единственный, ярко сияющий, налитый кровью глаз. Грауэрхольц не отцепился, и тогда девушка ударила его и по левой руке. Негодяй, всхлипывая от расстроенных чувств, отшатнулся назад, тряся окровавленными руками. Из-за его спины вынырнул промокший насквозь мордоворот и, обхватив его за плечи, потащил назад. Грауэрхольц не сопротивлялся. Пока он отходил, всхлипывания перешли в хихиканье, а оставшийся незаклеенным глаз взглянул на Девлин.

— Мы еще вернемся, подстилка негритянская. Мы вернемся. Вернемся!

Девлин следила, как они свернут за угол.

— Мы вернемся, сука…

Коридор перед ней внезапно оказался пустым, и в этой пустоте даже шипение бьющегося о стенки пожарного рукава казалось тишиной. Девлин качнулась вперед и, не в силах устоять перед невесть откуда взявшимся спазмом в желудке, выпустила в крутящуюся под ногами воду тонкую струйку желчи. Чтобы устоять на ногах, ей пришлось придерживаться за решетку. Некоторое время ее колотило, затем дрожь внезапно прекратилась. Рука Коули легла ей на спину.

— С тобой все в порядке?

Девлин сплюнула едкую слюну затем, наклонившись, зачерпнула горстью воды и прополоскала рот. Затем она плеснула себе в лицо, выпрямилась и, глядя в глаза Коули, кивнула. Коули достал из кармана бумажное полотенце и подал ей. Девлин прочистила нос.

— Спасибо…

К ее собственному удивлению, голос прозвучал ровно. Дальше по коридору за спиной Коули стоял в дверях Робен Уилсон. Поймав взгляд Девлин, он подмигнул ей. Девлин ответила тем же и повернулась к Коули: у того, похоже, не было слов. Внезапно Девлин вспомнила одну важную вещь, о которой она думала весь день, и враз забыла все, что видела и делала. Улыбнувшись Коули, она сказала:

— Я только сейчас вспомнила, что хотела тебе что-то показать…

 

Глава 25

— Куда это ты ведешь этого латиноса, кореш? Нев собирался с ним хорошенько поговорить, он ведь выпустил всех черномазых…

Кольт Грили, руки которого от плеч до кистей украшала татуировка, стоял в воротах блока „В“ загораживая Клейну дорогу и пальцем показывая на Галиндеса:

— Куда это он прется?

— Он с нами, — ответил Клейн.

— Лично против тебя, док, я ничего не имею, поэтому предупреждаю как кореша: не надо с нами шутки шутить. — Грили беспокойно взглянул на возвышающегося за спиной Клейна Эбботта. — А если понадобится, так ребята расправятся с твоим психом в два счета.

Клейн направил луч фонарика прямо в лицо Грили, и тот заслонился рукой.

— А кто это придумал штуку с головой? — спросил доктор.

— Какой такой головой?

— Той, что стоит на стуле в этой камере?

Грили положил руку на рукоятку заточки, торчащей у него за поясом.

— Думаю, тебе лучше поговорить с мистером Эгри.

— Ты сам резал или только помогал держать за руки? — допытывался Клейн.

— Нигер был уже дохлый, док. Но, чисто между нами, удовольствия мы получили немало.

Грили чуть отступил, и Клейн решил его задержать, решил хладнокровно и без лишней злости. Теперь нужно вести себя только так, если он хочет добраться до Девлин.

Включив фонарик, он заткнул его сзади за пояс штанов. Улыбнувшись Грили, он сказал:

— Слышь, Кольт, никто из ребят не слыхал, как идет игра у „Лейкерс“?

Грили заметно расслабился.

— Отчего же, — осторожно сказал он, — говорят, во второй четверти „Никс“ шли на пять очков впереди. А что?

— Да я неплохие деньги на них поставил, — ответил Клейн.

С этими словами он подпрыгнул и обрушил все свои девяносто килограммов живого веса на колено Грили. Этот удар он отрабатывал много лет подряд, но применял на практике впервые. Прием был выполнен так чисто, что Клейн даже удивился: все связки с негромким треском лопнули разом, и коленный сустав развалился. Грили открыл рот, но Клейн ударил его в горло и тут же, закрутив бедро, нанес круговой удар локтем „моваши эмпи“ точно в левый висок. Грили рухнул, как мешок с картошкой, и остался лежать на полу, поскуливая и подергиваясь. Вся комбинация была выполнена менее чем за две секунды. Клейн осторожно обвел взглядом блок, следя за сверкавшими там и сям лучиками фонарей: похоже, никто ничего не заметил. Посмотрев под ноги, он хладнокровно и безо всякого удовольствия треснул Грили пяткой по голове. Тот дернулся и затих. Это напомнило Клейну правила обращения с пациентами: ему будет больно, но пойдет на пользу. Наклонившись, Клейн достал из-за пояса Кольта заточку. Галиндес следил за ним.

— Затащите его сюда, — приказал Клейн.

Галиндес подумал, затем кивнул и оттащил Грили в конец камеры, в которой лежали обгоревшие тела. Клейн повернулся к Эбботту:

— Теперь дело за тобой, Генри. Куда идти?

Эбботт наклонился и поднял с пола тяжелую кувалду, забрызганную кровью. Клейн вспомнил обстоятельства гибели семьи Генри, и по его спине пробежал холодок. Эбботт поднял молот и указал на выход.

— В столовую, — сказал он.

Из камеры вынырнул Галиндес и, увидев поднятый молот, быстро взглянул на Клейна. Клейн протянул ему заточенную отвертку Грили:

— Идем.

Они вышли в атриум, сквозь стеклянную крышу которого не проникало больше ни лучика света. В воротах блока „D“ слабо мерцал желтоватый свет, то ли от свечей или факелов, то ли от самопальных масляных светильников. Время от времени темноту вспарывал случайный луч света. Клейн решил зажигать фонарь как можно реже, чтобы не привлекать внимания. Это, конечно, замедлит продвижение, зато на свет не слетится туча взбесившихся мотыльков с ножами в руках. Они миновали вход в блок „С“: там царило встревоженное молчание. Шестьсот зэков, преимущественно черных, латиноамериканцев и индейцев, по-прежнему оставались взаперти еще с третьей переклички. Они знали, что произошло в блоке „В“, и вот уже восемь часов напряженно прислушивались к страшным звукам, доносившимся снаружи. Из дверей посветили, а вслед за этим показалась весело галдящая компания покачивающихся людей — судя по голосам, белые. Галиндес юркнул в темноту, а Клейн порадовался, что его кожа белого цвета. Луч фонаря уперся ему прямо в лицо, и Клейн замер на месте. Из тьмы рявкнул незнакомый ему голос:

— Клейн?

Доктор развел руки, показывая, что безоружен, и надеясь, что они не заметили Галиндеса.

— Свои, ребята. — Он указал на кровавые пятна, оставленные на его одежде Кроуфордом. — Нев послал меня осмотреть пару наших, подстреленных вертухаями.

Раздалось хмыканье, затем луч перелетел на фигуру Эбботта и его окровавленный молот.

— Матерь Божья!..

Человек, державший фонарь, отшатнулся. Только теперь Клейн разглядел Теда Сприггса — загорелого, коротко стриженого профессионального преступника из банды Ларри Дюбуа. Клейн знал его достаточно, чтобы обмениваться кивками в качалке. За его спиной маячили еще человек шесть. Некоторые держали в руках раздувшиеся полиэтиленовые пакеты для мусора. Все подозрительно смотрели на Эбботта. К счастью, никто из них никогда не опускался до разговора с великаном, зато все видели, как полдюжины вертухаев не могли сдвинуть его с места.

— Эбботт меня охраняет, — пояснил Клейн. — Уже пришил трех черномазых, напавших на нас во дворе. Один раз этой штукой махнет — и человеку кранты.

Эбботт выслушал очередное свидетельство своей кровожадности, не моргнув глазом. Клейн от души надеялся, что от Эбботта не потребуют устного подтверждения его подвигов. Сприггс кивнул, не сводя глаз с Генри.

— Если у тебя есть время, загляни в блок „А“ — там раненые из наших.

— О чем разговор, — согласился Клейн. — Вот только спущусь к себе, прихвачу кое-что для первой помощи.

— Там внизу нигеры кишмя кишат, — предупредил Сприггс. — Днем мы их выкурим, но сейчас лучше держаться к своим поближе.

— Без моих принадлежностей я мало что смогу, — сказал Клейн. — Да уже и недалеко.

— Дать тебе кого-нибудь из ребят?

— Спасибо, Тед, мне хватит и Генри. К тому же двоим легче проскочить незамеченными.

— Так-то оно так, но все равно будь осторожен: эти черномазые хитрые, как змеи. Вся заваруха началась после того, как этот бешеный пес Джонсон пришил в прачечной Ларри Дюбуа.

— А я и не знал, — сказал Клейн.

Интересно, сколько человек из окружения Эгри знают правду? Шокнер? Грауэрхольц? Ну, этому все до лампочки…

— Ты же знаешь нигеров, — продолжал Сприггс. — Возможно, они сейчас выполняют нашу работу, убивая друг друга. К счастью, приличная их часть заперта здесь, в блоке „С“ — Он потряс связкой ключей. — Мы только что закончили шмонать их камеры — одну за другой. Вот уж никогда не думал, что у нигеров так много наличных. Наркота и дурь — это я понимаю, на этом они живут, но капуста? Наверное, это их сучки приносят во время посещений, ты же знаешь, как они со своими бабами обращаются: сами сидят дома на пособии по безработице, а жен гоняют добывать жратву. — Сприггс ухмыльнулся. — Возможно, стоит у них поучиться: белые телки ведут себя совсем по-иному…

— Спрашиваешь! — согласился Клейн.

Он не стал интересоваться, как Сприггс собирается потратить добытые деньги. Обычно голова у того работала нормально, но сейчас он так же безумен, как и остальные. Затем доктор вспомнил о темных лабиринтах, скрывавшихся внизу, под его ногами, и усомнился и в своем разуме.

— Так я пойду, — произнес он.

Сприггс кивнул.

— А ты позаботься о нем, амбал, — сказал он, обращаясь к Эбботту.

Тот не отреагировал.

Сприггс кивнул Клейну.

— Да, если у тебя хватает смелости ходить с этим типом, черномазые для тебя что ученики воскресной школы. Ну, до скорого.

Сприггс повел свою команду дальше, за километр обходя Эбботта.

Когда свет фонаря исчез вдали, из тьмы вынырнул Галиндес.

— Мы не можем отпереть камеры в блоке „C“? — спросил его Клейн.

— Пока энергия отключена, нет, — ответил Галиндес. — Даже будь у нас ключи, там сто восемьдесят дверей: нам вовек не управиться.

Три двери в минуту — значит шестьдесят минут… Бандиты Эгри прикончат их за пять. Клейн смахнул пот с лица.

— А что? — поинтересовался Галиндес.

— Сприггс навел меня на интересную мысль: если бы нам удалось выпустить еще шестьсот человек, Эгри, скорее всего, пришлось бы отозвать Грауэрхольца от больницы.

Галиндес стал рассуждать:

— Двери отпираются с помощью электромоторов, установленных на каждом ярусе, а те питаются от основной сети. — Сержант нахмурился. — Но есть и отдельная цепь от вспомогательного источника питания. Там стоит свой генератор на случай аварии. В последний раз им пользовались, когда ураган свалил опору электропередачи.

— Мы можем ее включить?

Галиндес покачал головой.

— Только из административного блока. Хоббсу нет смысла стараться: он хочет, чтобы парни сидели в темноте и психовали.

— А где этот генератор?

Галиндес пожал плечами.

— Во дворе, у восточной стены.

— Мы можем его запустить?

— Я не знаю, как это делается.

Клейн сразу подумал о Деннисе Терри, старом начальнике ремонтной службы, который должен был знать, где находится генератор и, если это вообще реально, мог его запустить. Ускорив шаг, насколько это возможно в кромешной тьме, доктор направился к столовой.

Пол в столовой был липким от мусора и помоев. Оскальзываясь на гладких плитках, Клейн и его товарищи прошли мимо стоек на кухню и увидели воочию последствия оргии. Огромные котлы были опрокинуты, большие бочки с маслом разбиты, мешки с мукой и бобами вспороты и рассыпаны, а весь пол покрывал слой яичного порошка. С одной стороны кухни лестница вела в прачечную, а с другой — вниз, к кладовым. Клейн направился было ко второй, но, услыхав негромкий стон, замер на месте. Галиндес и Эбботт остановились рядом.

Откуда-то слева доносилось хриплое частое дыхание. Клейн достал свой фонарь и посветил туда: сначала в отблеске света на полированной нержавейке он не увидел ничего. Затем луч выхватил из тьмы стоявшую на четвереньках фигуру, перемазанную маслом и мукой. Голова неизвестного поникла, а плечи дрожали от напряжения. Клейн шагнул к нему, и человек медленно, будто на плечах его лежал непомерный груз, поднял голову. Половину лица и всю шею покрывала сплошная корка запекшейся крови; из распахнутого рта вырывалось шумное судорожное дыхание. С неторопливостью умирающего незнакомец повернул голову к свету. В глазах читалось ожидание смерти.

Это был Стоукли Джонсон, „лейтенант“ Уилсона. Клейн склонился над ним, и Джонсон снова упал на локти. Галиндес помог усадить раненого, прислонив его спиной к стойке. Клейн присел на корточки рядом.

— Джонсон, — позвал он. — Это я, Клейн. Слышишь меня?

Стоукли взглянул на него и моргнул, узнавая. Клейн осмотрел его лицо. Ноздри негра были забиты сгустками крови. Пуля из револьвера Грауэрхольца прошла пятью сантиметрами ниже правого виска и оставила маленькую аккуратную дырочку. Выходного отверстия не было. В отличие от раны Кроуфорда эта была нанесена из оружия с малой начальной скоростью пули и с минимальной ударной волной. Пуля, возможно, пробила пазуху носа и раздробила несколько мелких костей в средней части лицевой поверхности черепа, не повредив при этом ничего жизненно важного. Клейн припомнил, что Эгри с силой поставил ногу на голову Джонсона; это могло повлечь за собой повреждения намного опаснее, чем выстрел. Он заглянул в зрачки Стоукли и не обнаружил признаков, характерных для внутричерепного кровотечения, — оттуда выглядывал только страх. Джонсон явно считал себя покойником, и не следовало его за это осуждать.

— Молчи, — сказал ему Клейн, — но слушай. Твоя рана совсем не смертельна.

Веки Джонсона, задрожав, опустились, а плечи поникли.

— Выглядит страшновато, да и болит, наверное, сильно, — продолжал Клейн, — но от этого ты не умрешь.

Стоукли открыл глаза; Клейн с облегчением убедился, что Джонсон ему поверил.

— Так что, если есть желание поиграть в баскетбол, ты вполне можешь это сделать. Нечего ползать здесь и скулить, как побитая собака.

— Вот гад!.. — выдохнул Джонсон, поднимая кулак. Клейн перехватил его запястье. Некоторое время Стоукли сопротивлялся

— Ну что, убедился? — спросил доктор.

До Стоукли дошло, зачем Клейн его дразнил. Он расслабился, и тот отпустил руку.

— Твои бегуны на длинные дистанции рассеяны по тоннелям: Эгри всыпал им по первое число. Надо собрать всех вместе и нанести ответный удар. Понимаешь?

— А тебе-то какое дело… — Несмотря на мучительную боль, причиняемую каждым словом, Джонсон вздохнул и продолжал: — … мать твою?

— А такое: Эгри послал Грауэрхольца перебить моих людей в лазарете, включая Коули и Уилсона. Стоит достаточно сильно прищемить ему яйца, как он вернет Грауэрхольца сюда.

Стоукли долго смотрел Клейну в лицо, затем, превозмогая боль, улыбнулся:

— Я тоже хотел бы видеть его здесь…

Клейн встал и протянул негру руку. Тот, схватившись за нее, поднялся на ноги. Увидев Галиндеса и Эбботта, он в смущении запнулся:

— Я, э-э-э, я…

— Ты думал, что умираешь, — закончил за него Клейн, — испугался и теперь чувствуешь себя последним идиотом. И все, покончим на этом, пошли.

Стоукли взглянул на него:

— А Уилсон насчет тебя не ошибался…

Откуда-то из глубины столовой раздался истошный вопль:

— Нигеры, корешки! Я их видел!

Клейн выключил фонарь, но к ним уже потянулся луч света. Клейн пригнулся ниже и заторопился к двери, открывавшейся на лестницу. За спиной послышались крики, кто-то поскользнулся и грохнулся на пол под звон металла. Клейн на секунду включил фонарь, навел на дверь и, запомнив местоположение ручки, тут же выключил.

— Сюда! Черномазые собираются спуститься!

Клейн нашарил ручку и открыл дверь. Остальные сгрудились сзади. Галиндес вошел последним и, захлопнув дверь, отрезал вопли, доносившиеся из кухни. Клейн осветил короткий пролет широких каменных ступенек. Внизу от лестницы в темноту тянулся коридор, по обе стороны которого шли двери.

Они спустились по лестнице и побежали по коридору. Клейн услышал, как сзади хлопнула дверь, и тишина взорвалась возбужденными голосами вопящих зэков — ни дать ни взять охотники, загоняющие зайца. Коридор был завален вскрытыми картонными коробками, выброшенными из кладовых; под ногами хрустели пластмассовые вилки, ложки и пластиковые стаканчики.

— Куда мы, к черту, бежим? — задыхаясь, спросил Стоукли Джонсон.

Клейн оставил его вопрос без ответа, продолжая бежать. Дальше коридор заканчивался, пересекаясь с другим, и Клейн повернул налево. Через двадцать метров он остановился около узкой лестнички, ведущей вниз, и подождал остальных. Последним, не особенно спеша, пришаркал Эбботт. Клейн увидел, как луч фонаря преследователей заплясал на стене поперечного коридора. Осветив ступеньки, он пропустил вперед Галиндеса, затем Эбботта. Стоукли остановился и, кашлянув, забрызгал рубашку доктора капельками свежей крови. Харкнув, он сплюнул под ноги кровавую мокроту.

— Говорю тебе, мы можем завернуть их здесь, — сказал он.

— Когда до этого дойдет, будем драться. А пока стоит запутать этих шутов внизу, — ответил Клейн и стал спускаться, слыша, как Джонсон затопал за ним. Лестница оказалась настолько узкой, что по ней мог пройти только один человек. Внизу Клейн выключил фонарь и тут же почувствовал на плече руку Стоукли.

— Доверься мне, парень!..

Клейн неохотно кивнул. Они остановились прямо в тоннеле под переплетением труб и воздуховодов. Обычно здесь было шумно, поскольку теплый воздух вентиляционной системы завывал в трубах днем и ночью. Но сейчас все стихло, только из коридора сверху доносились голоса. Там мелькнул и исчез луч света.

— Говорю вам, с черномазыми и тот здоровенный псих… Эй!

Свет вспыхнул снова и зайчиком заплясал на ступеньках.

Стоукли Джонсон вышел на середину коридора, поджидая, когда фонарь осветит его потное окровавленное лицо.

— Поймали! — Фонарь стал опускаться ниже.

— А НУ, СПУСКАЙТЕСЬ СЮДА, МОЛОКОСОСЫ! Я ВЫРВУ ВАШИ ПАРШИВЫЕ ВИСЮЛЬКИ К РАСПРОТАКОЙ МАТЕРИ!!!

У Клейна засосало под ложечкой, он невольно отступил назад. Вопль, вырвавшийся из груди Джонсона и прокатившийся под низкими сводами тоннеля, явил собой самый грозный и угрожающий боевой клич, который ему когда-либо доводилось слышать. По сравнению с этим голосом самые громкие песни „Айс Тиа“ звучали не внушительнее кряканья Даффи Дака. Наверху будто поперхнулись, и кто-то, поскользнувшись, шмякнулся на задницу и съехал вниз. Мелькнуло насмерть перепуганное лицо, затем дружки втащили незадачливого охотника обратно.

— Да ну его к черту, кореш!

Ноги застучали по лестнице вверх, и из коридора донесся тонкий и ломкий по сравнению с басом Стоукли голос:

— Мы еще с тобой встретимся, дерьмо черномазое!..

Стоукли не удостоил крикуна ответом. Шаги стихли.

Клейн бросил в темноту:

— „Грохот пушек уступает только грому“.

— Чего? — переспросил Стоукли.

— Это сказал Наполеон, — ответил Клейн. — Жалко, что тебя не было с ним при Ватерлоо.

Клейн зажег фонарик. Луч сразу потерялся во тьме тоннеля. Если бы Клейну не приходилось бывать здесь уже тысячу раз, относя Деннису Терри ренту за пользование подвальным помещением, он, сделав бы еще сотню-другую шагов, никогда не нашел бы дорогу назад. Он уверенно вел свою маленькую группу сквозь мрак; свернув дважды подряд направо, они попали в старую-престарую бойлерную, тесную от переплетения труб. На противоположной от входа стороне, там, где этого приходилось меньше всего ожидать, обнаружилась запертая дверь.

— Подай-ка мне заточку, — потребовал Стоукли.

Галиндес протянул ему отвертку. Двумя резкими рывками Джонсон открыл дверь: за ней находилась слабо освещенная короткая деревянная лестница.

— Терри? Деннис Терри? Это Рей Клейн, — позвал Клейн.

Ответа не было. Клейн поднялся по ступенькам. Вверху его взору предстала небольшая комнатка, обставленная как декорация к шоу Дина Мартина: серый ковер, медвежья шкура, бар с двумя высокими табуретами вдоль стены, старомодный стереопроигрыватель, телевизор в корпусе орехового дерева и софа в масть ковру. За софой стоял третий табурет. Комната освещалась свечой, стоящей в подсвечнике на стойке бара рядом с пустым стаканом и почти пустой бутылкой джина. На проигрывателе лежали две стопки: одна состояла из пустых конвертов от грампластинок, а во второй были сами пластинки, причем каждая аккуратно переломлена пополам. Клейн шагнул вперед: сверху находился конверт от диска Фрэнка Синатры „Сентябрь жизни моей“. Терри использовал свое благосостояние, чтобы восстановить обстановку мира, который он покинул тридцать пять лет назад, когда Дино считался даже круче Синатры, а Эйзенхауэр сидел в Белом Доме. На стойке бара стояла в серебряной рамке фотография хорошенькой двадцатилетней девушки — невесты Терри, той самой, которую он задушил за уроки английского несуществующему повару-португальцу. Полноту иллюзии пятидесятых годов несколько нарушал потолок, поперек которого тянулись восьмисантиметровой толщины жестяные короба круглого сечения для электрических кабелей. Одна такая труба была сорвана с креплений и сломана пополам в месте стыка. Пучок спрятанных в ней проводов был оттянут до самого пола кожаным ремнем, которому первоначально предназначалось висеть на коробе.

Второй конец ремня был накинут на шею Терри, завалившегося за софу рядом с табуретом.

Он еще дышал; когда Клейн распустил стягивающую шею петлю, веки Терри задрожали. Затем он открыл глаза и пробормотал что-то сдавленным голосом. Клейн, не церемонясь, поставил его на ноги. Терри встал, пошатываясь. Рей под руку подтащил его к софе. Деннис со стоном грохнулся на нее и, свесив голову чуть не до колен, принялся массировать шею.

— Воды! — приказал Клейн.

Галиндес сбегал к бару и принес ему стакан воды. Терри протянул руку, слабым голосом хрипло каркнул:

— Спасибо…

Клейн плеснул ему прямо в лицо. Терри, отфыркиваясь, откинулся назад. Доктор вернул стакан Галиндесу.

— Какого черта, Клейн? — возмутился Терри. Сморгнув воду, он увидел стоявших посреди комнаты Стоукли и Эбботта. — Господи…

Клейн присел рядом с ним.

— Слушай, Терри, козел ты старый: если тебе невтерпеж покончить с собой, почему бы не пойти вместе с нами и не умереть как подобает мужчине, а?

В комнате повисло молчание. Присутствующих, похоже, покоробила слишком грубая метода Клейна. Галиндес принес еще стакан воды, но на этот раз вложил его прямо в руку Терри. Тот впервые удосужился взглянуть на сальвадорца.

— Мама дорогая, — сказал он. — А где Юл Бриннер и Стив Маккуин?

Клейн залез пальцами в нагрудный карман рубашки Терри и вытащил оттуда раздавленную пачку „Пэл Мэл“. Достав сигарету, он вставил ее в рот Денниса и дал тому прикурить от зажигалки, добытой в том же кармане. Терри жадно затянулся, закашлялся и снова затянулся.

— Спасибо, Клейн. — Деннис взглянул поверх плеча доктора на провисшие провода. — Понимаешь, я…

— У нас нет времени, Деннис, — перебил его Клейн. — У всех свои заскоки. Если позже ты все-таки решишь помереть, мы можем это для тебя устроить, а пока ты нужен нам куда больше, чем всякие там Юлы и Стивы.

— Ну-ну, продолжай… — Глаза Терри посветлели.

— Галиндес говорит, что где-то есть вспомогательный электрический генератор.

Терри мгновенно ожил.

— Да, дизельный. Это у юго-восточной стены, в той будке из красного кирпича между парикмахерской и гаражом. А что?

— Мы хотим, чтобы ты его запустил и отпер двери камер блока „С“.

— А этот блок все еще заперт?

Клейн кивнул.

— Ты же сам во время третьей переклички порезал кабели…

Терри затянулся сигаретой, глубокомысленно глядя в пространство.

— Что, хотите сыпануть Эгри перца под хвост? — поинтересовался он.

— Тогда у нас такая возможность появится, — подтвердил Галиндес.

— Ну да, как же, — с сарказмом подхватил Терри, — а от меня и требуется всего-то пойти к генератору, взломать замок, отсоединить кабель от административного здания и запустить турбину без прогрева. А потом сбегать к самим воротам блока „С“, причем вокруг будет светло как днем, и пробиться к распределительному щиту, чтобы отпереть клетки. Просто, как со стула свалиться.

— Не так давно ты уже падал с табуретки, — едко напомнил Стоукли.

— А этот здесь какого хрена делает? — поинтересовался Терри.

— Но можно сперва повернуть все выключатели на распределительном щите, — торопливо предложил Галиндес, — и двери разблокируются при запуске генератора.

— Неплохо соображаешь для мексиканца, — похвалил его Терри.

— Сколько времени это займет? — спросил Клейн.

Терри состроил гримасу и, наслаждаясь трудностью задачи и важностью собственной персоны, вытащил изо рта сигарету.

— Оба этапа работы трудны, как черт знает что. Придется перепробовать уйму проводов, прежде чем найдем нужный…

— Кроме тебя, с этим не справится никто, — польстил ему Клейн.

— Знаю я тебя, — огрызнулся Терри. — Так что, не считая пути туда-обратно, клади на все три-четыре часа — и то, если все пойдет гладко.

Клейн кивнул. Приличный промежуток времени, но терять им нечего.

— Так как мы решили, Деннис?

Терри пожал плечами.

— А что, мне больше и делать-то нечего… — Он сам себе улыбнулся. — Это будет моя последняя работа по обслуживанию „Речки“. — Уронив бычок на безукоризненно чистый серый ковер, Терри растер его каблуком. — А как я пройду мимо всех этих нигеров?

— Будешь немного повежливее, Стоукли приставит к тебе кого-нибудь из своих ребят, верно?

Джонсон угрюмо кивнул. Клейн встал с софы.

— Эгри убедил своих, что Стоукли убил Ларри Дюбуа, что и послужило поводом для всей заварухи.

— Лживая грязная гнида! — рявкнул Джонсон.

— Дюбуа убил Эгри, — сказал Терри. — Я видел это своими глазами. Он сумасшедший.

— Не думаю, — возразил Клейн. — Чтобы поднять этот бунт, быть просто сумасшедшим недостаточно. Я не вижу в мятеже смысла. Эгри теряет от него больше, чем кто-либо другой: он напакостил самому себе.

Лицо Терри горько исказилось.

— Ага, и мне тоже…

— Имеешь хоть представление, зачем?

— Да все знают, что он взбесился из-за этой негритянской потаскухи.

— Это мало, — возразил Клейн. — Конечно, повод для того, чтобы убить Клодину, но для самоубийства маловато.

При слове „самоубийство“ лицо Терри побагровело.

— Сам его и спроси, — посоветовал он. — И раз уж зашел разговор о самоубийстве, объясни, какого черта ты здесь делаешь?

— Я иду в больницу.

— Не слишком ли ты далеко заходишь со своей клятвой Гиппократа?

— Грауэрхольц пытается туда вломиться. Эгри приказал ему перебить всех больных СПИДом.

Терри не понял:

— Ну и что?

— Генри убедил меня, что мы можем их остановить.

Деннис поднялся на ноги. Взглянув на Эбботта, молча стоявшего у двери, он перевел взгляд на свисавшее с потолка свидетельство своей неудачной попытки и уставился на Клейна.

— Ты прав, — согласился он. — Если уж кончать с собой, то лучше в компании с понимающими в этом толк.

Клейн пожал Терри руку:

— А вот ломать пластинки Дина Мартина не стоило, Деннис. Тебе никогда не удастся раздобыть эти записи на компакт-дисках.

— Да ладно… Может, я поменяю стиль.

Клейн взглянул прямо в воспаленные глаза Терри и кивнул. Затем отпустил его руку и пошел к двери. Здесь он обменялся рукопожатием со Стоукли Джонсоном.

— А Уилсону передай, чтобы он объявился к утру в блоке, — сказал Стоукли.

Клейн кивнул и ступил на лестницу.

— Удачи, Клейн! — пожелал Стоукли.

Клейн снова кивнул, не поворачивая головы, и спустился во мрак в сопровождении Эбботта и Галиндеса. В бойлерной он повернулся к Генри и сказал:

— Ну, Генри, теперь ваша очередь вести нас.

В теплой темноте повисло молчание, и Клейн внезапно подумал о том, что у него, по-видимому, не все дома: Эбботт, конечно, не слаб сердцем, но с головой у него…

Но тут Эбботт откликнулся своим новым, звучным голосом:

— Идите за мной.

И они с Галиндесом зашагали вслед за великаном по подземным тоннелям. Каждые несколько метров Клейн на секунду включал фонарик, чтобы убедиться, что Эбботт по-прежнему впереди. Пару раз на перекрестках подземных ходов, обсуждая дальнейшее направление движения, они слышали неясные голоса, доносившиеся издали. Эбботт вывел их еще к одной лестнице, ведущей вниз. По мере спуска воздух становился все более неподвижным и спертым. Стены были испещрены пятнами осклизлой плесени. На полпути вниз Клейн наступил на что-то мягкое: посветив под ноги фонарем, он обнаружил на ступеньке черную бейсбольную фуражку. Подняв ее, доктор убедился, что она чистая и сухая, следовательно, лежит здесь от силы пару часов. Спереди была нашита белая буква „X“.

— Генри, — прошептал Клейн. Гигант остановился. Клейн показал ему фуражку и сказал: — Здесь, внизу, кто-то есть… — Доктору страстно захотелось обладать голосовыми данными Стоукли Джонсона.

Эбботт взял у Клейна фуражку; казалрсь, его ничего не волновало. Голос великана был звучным, как никогда:

— Это единственный путь к „Речке“. Идем.

Они продолжали свой спуск по крутым скользким ступенькам. У подножия лестницы вонь, висящая в воздухе, стала невыносимой. Пища, подаваемая в тюремной столовой, стимулировала отталкивающий и стойкий запах изо рта, справиться с которым не могла даже неизменная изобретательность заключенных. А здесь, внизу, эта пища достигала своего последнего перевоплощения, источая вонь настолько же осязаемую, насколько и мерзкую. Клейн, задыхаясь, попытался было вдыхать воздух мелкими порциями через нос, чтобы побыстрее акклиматизироваться, но тщетно: горло изнутри покрылось толстой липкой пленкой дряни.

— О Господи! — выдохнул он, включая фонарь.

Они стояли на некоем подобии бетонного мола, примыкавшего справа к рабочей площадке с поддонами кирпичей, очистными фильтрами и связками прутьев с нарезкой на концах: при необходимости прутья свинчивались в одну длинную „удочку“. С заднего плана луч фонаря выхватил грубо сколоченный деревянный навес. Слева мол заканчивался тремя ступеньками, исчезающими во мраке. Эбботт забрал у Клейна фонарь и направил его на поток масляно поблескивающей, несущей клочья какой-то дряни, черной сточной воды. Поток неторопливо исчезал в глубине цилиндрического тоннеля около двух с половиной метров в диаметре. Желудок Клейна судорожно сжался при одной мысли о том, чтобы войти в эту реку по пояс.

— „Зеленая Речка“, — провозгласил Эбботт.

Клейн некоторое время молча созерцал „Зеленую Речку“ Эбботта. Если бы он мог абстрагироваться от чудовищной вони, вид блестящей воды и гладких стен тоннеля показался бы ему таинственным и исполненным мрачного очарования.

— „Звездный полог неба и берег тихий дан тебе до начала дня“, — процитировал Эбботт.

Галиндес также нашел воздух мало пригодным для дыхания.

— И ты можешь провести нас к больнице через это? — спросил он у Генри.

Эбботт натянул черную бейсболку себе на голову. Клейну показалось, что это придало гиганту странно торжественный вид.

— Это наш путь, — сказал Генри.

Галиндес смотрел на Эбботта, и Клейн знал, о чем он думает: тоннель тянется на добрых три-четыре километра, а в проводниках у них умственно неполноценный, к тому же еще и убийца нескольких человек.

Галиндес взглянул на Клейна и приподнял бровь.

— Раз Генри берется, то он отведет нас куда надо, — пообещал Клейн.

— Если хотите, у меня в бытовке есть респираторы, — предложил Эбботт.

— Еще как хотим, — ответил Галиндес.

Они прошли уже полдвора, когда заметили их: молодых чернокожих зэков, вооруженных ножами. Братки, рассерженные и жадные до крови, выныривали из зловонной тьмы и молча приближались к ним, наступая сразу с двух сторон. Вот так…

Путешествие по „Зеленой Речке“ началось.

 

Глава 26

Девлин снился сон, будто она играет в какую-то причудливую видеоигру, правила которой ей не известны, с человеком, которого она никак не могла узнать. Затем она оказалась в комнате, где ее старый научный руководитель проводил сеанс групповой терапии с компанией каких-то людей; среди них встречались бывшие любовники Девлин, не особо желавшей их видеть. После этого она очутилась в какой-то обнесенной стеной деревеньке, в общем, очень знакомой, но тем не менее, сворачивая за угол, Девлин каждый раз оказывалась на незнакомой улице. У каменного колодца она присела, чтобы обдумать положение, и проснулась.

Еще несколько мгновений, полузакрыв глаза и уронив голову на сложенные руки на столе, она вспоминала некоторые фрагменты сна, но никаких толкований его в голову не приходило. Открыв глаза, девушка подняла голову: она сидела за столом в медпункте, а напротив стоял Робен Уилсон со стаканчиком кофе в руке.

— Я не хотел вас будить, — повинился он.

— Ничего, — сказала Девлин, немного смутившись оттого, что ее застали спящей, словно это лишний раз свидетельствовало о женской слабости.

— Ну и железные у вас нервы, — удивился Уилсон, — это надо же умудриться прикемарить в такой ситуации.

— Это не нервы, это усталость, — призналась Девлин и взглянула на стаканчик. — Неужели мне?

Уилсон кивнул и протянул кофе. Девлин немного отпила.

Боксер так и не надел рубашку. Взгляд Девлин скользнул по широченным, гладким плитам грудных мышц, бугрившихся над белым пластырем. Сконфузившись, Девлин сосредоточилась на кофе. Уилсон достал из кармана пачку „Кэмел“ с фильтром и сунул в рот сигарету.

— А мне можно? — спросила Девлин.

— Конечно-конечно. — Уилсон протянул пачку. — Я и не знал, что врачи тоже курят.

Девлин поднесла свою зажигалку к кончику сигареты и глубоко затянулась.

— А я не знала, что боксеры курят, — ответила она.

— Когда это было… — протянул Уилсон.

Под воздействием никотина Девлин воспринимала голос Уилсона как бы издалека. В конечностях ощущалось слабое покалывание. Впрочем, чувство исчезло так же быстро, как и появилось, сменившись полным удовлетворением. Ужасно, конечно, но сейчас Девлин ничто бы не доставило большего удовольствия, чем сидеть вот так с сигаретой в зубах… Она откинулась на спинку стула и затянулась еще раз.

— Откуда вы узнали о моем сломанном пальце? — поинтересовался Уилсон. — Это было страшной тайной.

— Я в то время как студент-медик проходила практику у ортопеда, — объяснила Девлин. — Так вот, лечащий врач применял в качестве пособия вашу рентгенограмму. О том, что она ваша, я прочитала на этикетке.

— Будь я проклят!..

— Раз уж на то пошло, я думаю, что по справедливости, жюри должно было присудить победу вам. В кои-то веки судьи разрешают итальянцу побить боксера-негра.

Уилсон улыбнулся и кивнул.

— За что они вас подставили с этим убийством? — спросила Девлин.

Уилсон ловко присел на краешек стола.

— Большинство боксеров отваливает примерно процентов восемьдесят заработка своим менеджерам. Вывести тебя в люди под силу очень немногим жучкам, и они уж позаботятся о том, чтобы хапнуть большую часть твоих денег якобы „за понесенные расходы“. Я подал на своего управляющего в суд, но оказалось, что им, в свою очередь, вертели заправилы гостиничного бизнеса в Лас-Вегасе. Мертвая потаскуха стоила немного, зато остальным боксерам преподали четкий и ясный урок. — Уилсон пожал плечами. — Вот и все…

— Но, вижу, вы в отчаяние не впали, — сказала Девлин.

— В отчаяние? — переспросил боксер. — Очутившись здесь, я два месяца не мог спать. Я потерял все, что имел. Черт возьми, я до сих пор не расплатился со своими адвокатами!.. Лежа на койке в ожидании подъема, я убивал этих гадов миллионами разных способов, вырезал их семьи у них на глазах, заставлял бешеных собак насиловать их жен до смерти…

Остановившись, боксер взглянул на Девлин и смущенно моргнул; ярость, появившаяся в его глазах, исчезла.

— Прошу прощения, — извинился он.

— Ничего, все нормально, — мягко успокоила Девлин.

Уилсон затянулся.

— И уже позже, сидя как-то на койке с картонной трубочкой во рту и подогревая моей „Зиппо“ щепотку героина в корытце из фольги, я понял, что „отчаяние“ — еще один нож, который эти сволочи вонзили мне в потроха, а я сам помогаю им его проворачивать. Курить я не бросил, — Уилсон приподнял руку с сигаретой, — но порошок спустил в унитаз и пошел спать.

— Я очень рада, — сказала Девлин.

Уилсон улыбнулся. Девлин снова ощутила некоторую неловкость. Страдания Уилсона, та несправедливость, которую ему пришлось вынести, были столь беспощадными, что у нее мороз прошел по коже. Она никогда не считала себя особо сердобольной и достаточно навидалась людских несчастий, чтобы привыкнуть к слепой жестокости судьбы, но, глядя на Уилсона, не находила слов сочувствия, которые не прозвучали бы фальшиво. Она докурила сигарету до фильтра, погасила окурок и снова взяла со стола пачку.

— Я возьму еще одну?

— Конечно.

Девлин прикурила от своего огня.

— Значит, вы решили податься в политику, — сказала она.

Уилсон фыркнул:

— Политику? — Он покачал головой. — Политика превращает людей в дерьмо, независимо от того, кто они и где находятся. И если люди считают мои действия политикой, то это их личное мнение.

— А что вы делаете?

— Я даю советы. В основном пытаюсь подготовить молодых ребят к возвращению в большой мир. Я считаю, что если ты можешь научиться правильно жить здесь, то жизнь на свободе для тебя — семечки.

— Как? В смысле — как научиться?

— Хозяин ждет, что мы будем жить как звери — здесь или там, неважно. Полагаю, вы читали Малькольма.

Девлин кивнула.

— Вот-вот. Я человек неверующий, но религию уважаю. Уважаю и себя, и вас. Большинство молодых братков попали сюда за дело. Даже если они гордятся своими преступлениями, я не могу это понять, они все равно знают, каково приходилось их мамам. Я не хочу своей судьбой служить примером безнадежности. Им, конечно, проще всего ссылаться на меня и говорить: „Смотрите! Какая к черту разница? Можно жить правильно, а Хозяин все равно тебя сломает…“

Девлин вздрогнула, услыхав новые нотки в голосе Уилсона. Чужие слова, но боль и печаль принадлежали боксеру.

Уилсон кивнул.

— Вот я и повторяю все это молодым снова и снова, до тех пор, пока их не начинает тошнить от моих нравоучений. Иногда приходится их поколачивать, чтобы слушали, — все очень просто, но и очень сложно.

Боксер замолчал, огонь страсти полыхал только в темных глазах; он продолжал спокойно, но очень убедительно:

— Я твержу им: несмотря на все то, что вам сделали, вы по-прежнему можете остаться собой, то есть человеком, а не животным, которым вас хотят видеть.

У Девлин защипало глаза; она несколько раз моргнула. Уилсон раздавил окурок и улыбнулся, успокаиваясь:

— До многих ребят достучаться и так не удается, но некоторых пронимает. Знаете, в моем блоке меньше наркоманов, чем в любом другом. Я считаю, что, если хотя бы десять или двадцать парней не вернутся в тюрьму, — это уже здорово. Некоторые, возможно, пробудут на свободе пару лет вместо пары месяцев, а некоторые не принесут с собой домой привычку к героину. Даже этого достаточно. Для меня — достаточно.

Девлин хотелось сказать Уилсону, какое огромное и благородное дело он делает, но она опять побоялась, как бы все ее слова не прозвучали избито.

— Почему же Хоббс с вами так обошелся? — спросила она.

— Я думал об этом с той минуты, как оказался в штрафном изоляторе, но так до сих пор и не нашел ответа. Хоббс всегда относился ко мне по-честному. У него есть глаза, и он видит, что к чему. Никогда раньше он не называл нас „нигерами“. Вся эта история с изоляцией блока — фальшивка. Я не могу объяснить, но сегодня, когда разразился мятеж, мне сразу стало ясно: именно этого Хоббс и добивался. Это его детище.

— Но зачем? — удивилась Девлин.

— Не знаю… Забавно, но именно сегодня Клейн поведал мне, что Хоббс безумен — не в обиходном, а в медицинском смысле этого слова.

— Что он имел в виду?

— Не знаю, но мнится мне, док был прав.

Следующий вопрос Девлин постаралась задать как можно более небрежно и без всякого интереса:

— Как вы полагаете, нам удастся выбраться отсюда живыми?

Уилсон взглянул на девушку в упор:

— Коули говорит, охранники не знают, что вы здесь?

Девлин кивнула.

— Тогда они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь. Если продержаться дольше, возможно кто-нибудь из моих ребят пробьется сюда, но думаю, они будут не в лучшей форме.

— Вы говорите так, будто надеяться нам не на что…

— Администрация тюрем больше не горит желанием ввязываться в войны между заключенными. Помните, как это было в Уако? Если эти психи не начнут убивать заложников — а Эгри для этого слишком умен, — они продержатся неделю, а то и больше. А Грауэрхольц о нас не забудет. Времени у него достаточно.

— Но чего ради им приспичило убивать пациентов?

Уилсон пожал плечами.

— Вы же смотрите Си-эн-эн, чего же спрашивать? Вы же психиатр. А в мире разве не то же самое? Возьмите Боснию, Ливан, Южную Африку: расы, религия, семьи, племена… Люди убивают своих братьев повсюду. Думаете, они не питают ненависть к этим больным СПИДом парням? Питают, и еще какую: гораздо больше причин ненавидеть их, чем кого-либо другого…

Открылась дверь и вошел Коули.

— Как там дела, Коули? — спросил Уилсон.

— Все спокойно, эти свиньи выжидают. Лопес стоит на дежурстве: парень не выглядел так хорошо уже несколько недель. — Негр посмотрел на Девлин. — Грауэрхольц поджег нашу коробку с таблетками. — Он улыбнулся. — Но с полдюжины гадов валяются в полном отрубе, а еще столько же выблевывают себе потроха.

— И что дальше? — поинтересовалась Девлин.

Коули пожал плечами.

— У них два пути: окна палаты Крокетта и двери. Окна расположены высоко, и им придется пролезать между прутьев решетки по одному. Так что я думаю, они снова попытаются сломать двери.

— Возможно, они захотят раздвинуть прутья дверной решетки с помощью автомобильного домкрата, — предположил Уилсон.

Коули покачал головой.

— В этом случае им опять же придется пролезать по одному. Нет, они ждут чего-то другого. Нам тоже остается только ждать.

Коули мягко зашагал к двери, ведущей в душевую и аптеку.

— Пойду-ка я сосну, если никто не возражает. Как знать, может, в последний раз.

Тут Девлин попался на глаза ее чемоданчик, приставленный к столу.

— Коули, — окликнула она негра, — подойди-ка сюда.

Коули обменялся с Уилсоном взглядом и подошел к Девлин. Та встала на ноги.

— Присядь.

Коули взгромоздился на стул.

— Хотите что-то сказать, ребята?

— Только не я, — отрекся Уилсон.

Девлин открыла чемоданчик и достала из него журнал в зеленой обложке.

— Что это? — поинтересовался Уилсон.

Девлин взглянула на Коули:

— „Америкен Джорнел оф Психиатри“. Это у нашего брата что-то вроде „Спортс Иллюстрейтед“.

— Ни хрена себе…

Девлин раскрыла журнал и положила его на стол перед носом Коули.

— Вот за этим я тогда и вернулась, — пояснила она.

Коули посмотрел на страницу. Затем поднял глаза на Девлин.

Веки негра подрагивали.

У Девлин комок подступил к горлу, она сглотнула. Не сводя с нее глаз, Коули вытащил из кармана рубашки очки в проволочной оправе и нацепил их на нос. Затем уткнулся в журнал, запустив пальцы в седые коротко стриженые волосы.

«СПИД и депрессивные недомогания в изолированных учреждениях: предварительное изучение вопроса, проведенное в государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“».

Авторы: Джульетта Девлин, Рей Клейн, Эрл Коули.

Не говоря ни слова, Коули долго смотрел в журнал. Затем его широкие плечи задрожали от сдерживаемых эмоций. Внезапно он сорвал очки и, прикрыв глаза рукой, завопил:

— Драть вас за ногу, может здесь человек уединиться и спокойно почитать?

Уилсон растерянно смотрел на Коули. Он открыл было рот, но Девлин кивнула на дверь. Пока они не вышли, Коули так и сидел, закрыв лицо ладонями. Уже в коридоре Девлин обернулась: прикрывая глаза левой рукой, Коули правой гладил страницы журнала как невесть какую драгоценность. Отняв от лица и вторую руку, он поднял глаза на Девлин: щеки негра были мокры. Некоторое время Девлин и Коули так и смотрели друг на друга, не обмениваясь ни словом, не жестом. Затем Девлин прикрыла за собой дверь.

— Да что это было? — спросил Уилсон.

Девлин прошла с ним по коридору; наконец, удостоверившись, что голос ее не подведет, она ответила:

— Это отчет о наших совместных с Клейном исследованиях.

— И там указана фамилия Коули?

— Да, он соавтор.

Уилсон оглянулся.

— Я видел свое имя только на страницах спортивных журналов. Вы здорово поступили.

— Спасибо, — поблагодарила Девлин, снова собираясь с силами, чтобы не разреветься.

За сегодняшний день она, похоже, испытала столько эмоций, что хватило бы на десять лет. Прежде подобных чувств ей испытывать не приходилось, да она доселе и не подозревала об их существовании. Но необходимо их сдерживать, если не хочешь совсем рассиропиться. Она отвернулась к стене. Бог знает откуда взялись силы, но она успокоилась.

Уилсон неуверенно мялся за ее спиной. Спустя некоторое время он сказал:

— Поймите его правильно, когда он кричал на нас, у него и в мыслях не было вас…

Девлин засмеялась:

— Да знаю я, что у него было в мыслях… Простите меня. — Ей хотелось прекратить смех, но она боялась, что заплачет. — Я просто очень рада, что он успел прочитать свое имя в журнале, прежде… — Ее смех оборвался. — Прежде чем будет поздно.

Повернувшись, Девлин уткнулась в Уилсона и спрятала лицо у него на груди. Боксер растерялся. Девушка положила руки ему на плечи и притянула к себе.

— Обнимите меня…

Уилсон неуверенно обхватил ее одной рукой. Девлин ощутила, как его член набухает, упираясь ей в живот, и кроме сумасшествия всех эмоций почувствовала еще одну. Подняв голову, она взглянула в лицо Уилсона.

— Я не хотел бы показаться невежливым, — извинился тот, — но ничего не могу с этим поделать.

— Все нормально, — сказала девушка и добавила: — Я рада…

Уилсон судорожно сглотнул: его взгляд на секунду упал на губы Девлин.

— Пошли, — сказала она.

Приведя боксера к укрытию, которое когда-то готовил для себя Коули, Девлин отперла дверь и включила свет. Уилсон уставился на лежавший на полу матрас.

— Вы уверены? — спросил он, колеблясь.

— Кому какое дело, если мы, возможно, не доживем до утра?..

— А Клейн?

Девлин посмотрела в потолок, подбирая нужные слова, затем заглянула боксеру в глаза:

— Клейн — самый лучший человек из всех, кого я когда-либо знала.

Уилсон моргнул и отвел глаза.

— Он не знает этого, но я люблю его, и заклинаю Господа Бога всем святым, чтобы Клейн пересидел все это в своей камере. Но Клейна здесь нет.

Уилсон снова взглянул ей в лицо.

— И я уверена, что если бы он узнал, то все бы понял и одобрил нас. — Девлин остановилась и глубоко вздохнула, напуганная силой своего чувства, жаром своих щек и яростной убежденностью собственного голоса. — Потому что такой уж он человек — Клейн…

В глазах Уилсона засветились ревность и подозрение; Девлин чуть не зажала ему рот, чтобы удержать готовые сорваться с губ слова, но остановилась, понимая, что Уилсон должен высказаться, а она должна это выслушать.

— Так какого же тогда черта? — спросил боксер. — Хотите перед смертью напоследок перепихнуться с Нигером?

Девлин сжалась, потому что слова оказались неприятнее тех, что она ожидала. Впервые Уилсон выказал жестокость, без которой он, конечно, не смог бы закончить тридцать три боя на ринге нокаутом. И, хотя эта внезапная вспышка грубости была вовсе не к месту, Девлин простила его, потому что знала о нем слишком много, чтобы судить о нем по одному лишь эпизоду, а еще потому, что в ответ сказала Уилсону правду:

— Нет, я уже перепихивалась с нигерами, как вы изволили выразиться, раньше.

Губы Уилсона презрительно изогнулись, он обернулся.

— Я люблю Рея Клейна и не люблю вас, и ничто не сможет этого изменить, — произнесла Девлин ему в спину. — А привела я вас сюда потому, что вы такой же хороший человек, как и он.

Уилсон остановился. Девлин молча смотрела на него. Спустя несколько секунд плечи боксера обвисли, он глубоко вздохнул.

— Простите меня, — выдавил он. Вздохнув еще раз, он поднял глаза на Девлин. — Простите… Я оскорбил вас, себя и моих людей. Вот так.

Снова отвернувшись, он шагнул к двери.

— Все люди, с которыми нам осталось иметь дело, находятся сейчас здесь, в этом здании. Разве не их Коули называет „мои люди“? Вы под эту классификацию не подходите. Вы даже не больны.

Уилсон привалился к дверному косяку и скрючился, стараясь сдержать стон. Девлин подскочила к нему и тронула за плечо.

— Вам нехорошо?

— Нет, все нормально, — выдохнул Уилсон. — Просто судорога. Уже проходит. — Он медленно выпрямился. — Может быть, Коули справедливо называет меня девчонкой.

Девлин взяла его за руку.

— Я так не думаю. — Потянув боксера за собой, она позвала: — Пойдем…

Приведя его в комнату Коули, Девлин раздела боксера и уложила на заплесневелый матрас. Затем стала раздеваться сама, а Уилсон молча следил. Девлин никогда прежде ничего подобного не испытывала. Она не стеснялась, не стыдилась и не демонстрировала себя. Даже не была возбуждена, как, например, сегодня утром с Клейном; сексуальность происходящего была какой-то совершенно особой: Девлин будто исполняла некий древний ритуал. Наблюдая за лицом Уилсона, она чувствовала, что не только желанна, но и ценна и уважаема им как человек и как друг. Она представляет сейчас больше, чем саму себя. Девлин опустилась на Уилсона, оседлав его бедра; взяв в руку член, она сжала его: он был тверд, как дерево. Боксер застонал и, закрыв глаза, подался назад, словно от боли. На кончике головки члена выступила жемчужная капелька, и Девлин поняла, что Уилсон, по-видимому, очень давно не знал женщины и кончит слишком быстро. Заниматься любовью без соответствующих средств было небезопасно, но в таких условиях беспокоиться об этом просто смешно, да и слишком сильно было желание сделать Уилсону подарок… Свободной рукой Девлин раздвинула губки и осторожно, стараясь не побеспокоить рану боксера, опустилась на него. Первый дюйм Уилсона скользнул в нее, и боксер, задохнувшись, вцепился пальцами в матрас.

— Полегче, полегче, — взмолился он.

Девлин остановилась, чувствуя, как увлажняется влагалище. Она слегка приподнялась, придерживая член Уилсона рукой, а затем опустилась неторопливо и уверенно. Уилсон вскрикнул и подался к ней: схватив женщину за талию обеими руками, он потянул ее на себя, вонзаясь в нее до предела. Девлин сжала его в объятиях, и внезапно боксер выгнулся дугой. Девлин ощутила, как он мощно кончает. Женщина закинула руки ему за голову и прижала к своей груди. Ощущая самопроизвольные спазмы мужчины, она почувствовала, как ее захлестывает волна нежности; Уилсон, казалось, будет биться в оргазме вечно. Но он обмяк и, закрыв глаза, откинулся на матрас.

Девлин слезла с него и прилегла рядом, положив голову на грудь боксера. Ей хотелось узнать, о чем сейчас думает Уилсон, не разочарован ли он, не чувствует ли стыда за то, что так быстро кончил. Мужчина обнял ее рукой за плечи и притянул к себе. Объятия Уилсона становились все сильнее и сильнее; его пальцы вонзились в плоть Девлин, и та на секунду испугалась, но затем, даже не видя лица боксера, поняла, что он просто тихо плачет, прячась от нее.

Девлин, ни слова не говоря и не поднимая глаз, уткнулась ему в грудь. Она молча лежала рядом и, притворяясь, что ничего не замечает, размышляла над волшебством всего происходящего, в то же время всей душой понимая тайный смысл, понимая, что значила она сама для Уилсона, Коули, Клейна, для всех этих мужчин, чьи истерзанные души и тела принимали страдания, никому не показывая своих мучений, и только теперь, рядом с женщиной, срывались. В ней проснулось странное ощущение того, что она являет собой не только себя, что она более, чем Девлин, даже более, чем обычная женщина: она сочетала в себе все, чего желали эти мужчины и чего они были лишены, все, что они могли бы иметь и не имели. Она была тем, что помогло бы этим обделенным людям почувствовать себя мужчинами, которые могли не только трахать, тем более что по-настоящему трахаться они и не могли, но и защищать, хотя и защитить ее они были не в силах; могли быть сильными, хотя и были слабыми, могли гордиться собой, хотя у них было больше причин для стыда; могли, наконец, любить, хотя все, что их окружало, провоцировало только ненависть. Впрочем, возможно, эта окружавшая их ненависть и помогала им сильнее любить… Рассуждая о ненависти, Девлин вспомнила о Грауэрхолъце и почувствовала, что даже он, Грауэрхольц, в кривом зеркале, в перевернутом негативе своей злобы, нуждался в ней так же, как и остальные. В эту минуту у нее не было ненависти к Грауэрхольцу — сейчас она думала лишь о том, что связывало только их двоих, и не боялась того, что он хотел с ней сделать, поскольку в ней он видел то, чего был лишен сам, и Девлин приняла эту ужасную сторону натуры так же, как принимала в ней и все хорошее. Она при случае убила бы Грауэрхольца за себя и за своих друзей, но ненавидеть или бояться его она уже не могла. В момент озарения Девлин осознала, что постигла мужчин так, как не была способна раньше, узнала нечто, не поддающееся научному анализу, вопреки всем ее прежним стараниям; то, что нельзя передать словами или описать на бумаге. Это каким-то образом связано с мужской и женской природой и тем неуловимым, что объединяло и разделяло эти столь разные ипостаси человека. Этого хватило, чтобы хоть ненадолго преодолеть разделяющую их пропасть. Теперь Девлин могла ответить на вопрос Галиндеса, а прежде и многих других: почему она решила поработать в Государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“. Теперь ясно, что привело ее сюда, но объяснить это кому-либо другому она бы не смогла.

— С вами все в порядке? — спросил Уилсон.

— Да, — ответила Девлин. — Все отлично.

— Думаю, нам лучше поскорее вернуться.

Не глядя друг на друга, они торопливо оделись. Они так ни разу и не поцеловались, но это уже не волновало Девлин. Выползая из своей норы, они с Уилсоном встретились глазами, и Девлин улыбнулась боксеру. Уилсон тряхнул головой и улыбнулся в ответ.

— Говорил мне Коули, что вы стерва. А я-то, дурак, ему не верил!..

— А мне он говорил, что вы мудак, — сообщила Девлин.

— Сдается мне, этот Коули здорово разбирается в людях… Спасибо, Девлин.

— И вам спасибо…

Уилсон пристально смотрел на нее, пока не сообразил, что она имела в виду. Затем кивнул и выбрался из каморки.

— А на кой черт Коули вообще оборудовал это место?

По пути назад Девлин разъяснила Уилсону план бегства, который Коули так и не претворил в жизнь, и Уилсон нашел план вполне реальным. На первом этаже из дверей палаты Крокетта к ним навстречу вышел, прихрамывая, Дино Бейнс — один из больных СПИДом.

— Винни Лопес говорит, что они принесли на крыльцо оборудование для резки металла…

Девлин распахнула дверь в кабинет. Коули по-прежнему сидел в очках за своим столом, уткнувшись в журнал перед собой. Он даже не поднял глаз.

— Коули, — окликнула его Девлин.

Негр поставил указательный палец на строчку, которую читал, и поднял голову.

— Две — две! — опечатки на третьей странице! О чем думают эти хреновы издатели? Неужели эти великие и могучие спецы ни фига не понимают в своем деле?..

— Грауэрхольц вернулся, — сказала Девлин. — Лопес сообщил, что они принесли газовый резак.

Коули с благоговением закрыл журнал, аккуратно убрал его в ящик стола и встал.

— Ну, пошли взглянем, — произнес он. — До тех пор пока не дочитаю, сюда не войдет ни один из этих козлов.

Его взгляд упал на брюки Девлин, затем вскинулся к лицу: девушка почувствовала, что неудержимо краснеет. Помрачнев, Коули неприязненно перевел глаза на Уилсона. Сняв очки, негр вышел из-за стола.

Девлин, глянув на себя, обнаружила три незастегнутые пуговицы на джинсах. Пока она трудилась над ними, Коули, не оборачиваясь, вышел в коридор. Девлин обменялась взглядом с Уилсоном и потащилась за Коули.

Они вышли через внутреннюю деревянную дверь, перешагнули через свернутый пожарный шланг и остановились перед сплошной стальной дверью. Коули отодвинул заслонку и заглянул в смотровое оконце.

— Мать твою!.. — выругался он и выпрямился.

Девлин склонилась к глазку: в конце коридора, за стальной решеткой. Грауэрхольц наблюдал за двумя головорезами, втаскивавшими тележку с газовыми баллонами. Третий бандит нес газовый резак, присоединенный к двойному шлангу, идущему от головок баллонов. Грауэрхольц взглянул прямо на Девлин; его левый глаз так и остался намертво заклеенным.

— Это ты, Коули? — крикнул он, ухмыляясь. — Скоро мы прорежем эту дрянь и тогда займемся твоими жирными черными яйцами!

Девлин хлопнула заслонкой. Коули уже отпирал дверь, а Уилсон возился с вентилем пожарного шланга.

— Эти хмыри опять хотят помыться, — сказал Коули. — Вы как, готовы?

Девлин, избегая его взгляда, подняла шланг. На конце стального наконечника находился маленький краник для регулировки напора. Прижав наконечник к бедру, она поймала себя на том, что ее более занимают мысли Коули, чем предстоящая схватка с Грауэрхольцем.

— Эй! — окликнул ее Коули.

Девлин посмотрела на него так спокойно, как только могла.

— Не обращай на меня внимания, — сказал негр. — Я просто немного старомоден.

— Ладно, — ответила Девлин.

— Ну и хорошо.

Коули распахнул дверь и шагнул за порог. Один из подручных Грауэрхольца поднес к носику горелки зажженную зажигалку. Полыхнуло желтоватое пламя, превратившись затем в ревущий синий конус восьми сантиметров длиной. Сдвинув на глаза защитные очки, зэк склонился над замком. Грауэрхольц взглянул на пожарный рукав в руках Девлин и, ухмыляясь, прижал рожу к прутьям решетки. Девлин стало нехорошо.

— Давай! — приказала она Уилсону.

Уилсон повернул вентиль. Спустя некоторое время шланг вяло вспучился — ничего похожего на прежний мощный рывок. Когда шланг вздулся у самого наконечника, Девлин открыла краник: слабая струйка выгнулась двухметровой дугой и шлепнулась на каменные плиты пола, на добрый метр не долетев до решетки.

— А вот и сюрприз! — Грауэрхольц от возбуждения приплясывал на месте.

— Вот зараза!.. — бросил Коули.

— Все, дальше не открывается! — крикнул Уилсон от вентиля.

Струя совсем скисла и превратилась в жалкую струйку, образовав небольшую лужицу у самых ног Девлин. Та обернулась к Коули.

— Небось перекрыли снаружи, — сказал Коули.

Коридор наполнился едкой вонью горящей стали.

— Все, отходи, — приказал Коули.

Девлин оттащила шланг, Коули вошел за ней, захлопнул и запер дверь на ключ.

— Нам кранты, — сообщил он. — Решетку они разрежут через десять минут, а с этой дверью справятся через двадцать пять.

— Давай-ка строить баррикаду, — предложил Уилсон. — Вон там. — Он ткнул через плечо пальцем в сторону деревянной двери.

— Не стоит, — вмешалась Девлин. — У меня есть идея получше.

Коули взглянул на Уилсона.

— Когда эта дамочка утверждает, что у нее идея, — сказал он, — нам лучше внимательнее слушать.

— Лягуша, — ответил Уилсон, — не следует говорить мне то, что я и без тебя отлично знаю.

Оба посмотрели на Девлин.

— Сколько у нас баллонов с кислородом? — спросила та.

Лягушатник Коули приподнял одну бровь и задумчиво кивнул.

— Мать твою, — протянул он. — Да у нас их столько, сколько тебе понадобится, и чуть-чуть больше…

 

Глава 27

Братки один за другим выскальзывали из-за навеса и бесшумно, как болезнь, приближались с противоположной стороны рабочего двора двумя группками по пять-шесть человек в каждой. Когда расстояние сократилось до пяти метров, Галиндес сдернул с поддона кирпич и наотмашь швырнул его в гущу нападавших. Послышался тупой удар и стон: одна из теней пошатнулась и рухнула на колени. Клейн, переводя луч фонарика с одной группы на другую, выхватывал из тьмы злые черные лица людей, которых смешали с грязью, чуть не сожгли заживо, и теперь они жаждали мстить всем, у кого была светлая кожа. Клейна охватил ужас. Выхватив из кармана револьвер, он сунул его под луч и закричал:

— Никто не должен умереть!

Эхо усилило его голос и сделало более угрожающим.

— У него пушка!..

Продвижение обеих групп замедлилось: они разошлись подальше, но продолжали приближаться. Клейну приходилось выбирать: стрелять или не стрелять. Тратить патроны ему не хотелось — всего пять штучек против десятка здоровенных мужиков. Но третьего не дано, выжидать бесполезно. Смерть дышала ему в лицо…

Он уже опустил было палец на спусковой крючок, когда рука Эбботта легла ему на плечо.

— Иди в „Реку“, — приказал Генри и, подтащив к себе, развернул и подтолкнул к ступенькам, уходящим в воду. Клейн стал бочком отходить, не сводя глаз с нападавших. Эбботт толкнул Галиндеса вслед за доктором. Если до сих пор Эбботт держался в тени, то теперь его фигура вырисовывалась во всем своем великолепии, а бейсболка, торчком стоящая на голове, придавала вид какого-то невероятного короля нищих на средневековом дебоше. Братки по крови увидели его в первый раз и замялись, остановившись широким полукругом.

— Господи Иисусе!..

— Мать его…

Эбботт остановился и, взяв с кучи кирпичей на поддоне молоток каменщика, выпрямился и развел руки.

— Я предупреждаю вас: „Река“ принадлежит мне!

Его голос несколько раз прогрохотал эхом в скользких, мокро блестящих стенах тоннеля, как голос разгневанного языческого божества.

Братки стушевались, решая, идти ли им вперед или отступить. Спускаясь по лесенке, Клейн продолжал освещать их лица. Тепловатая вода плескалась вокруг его лодыжек. Наконец доктор нащупал ногой дно. По колено в грязной воде он ступил в тоннель. Галиндес уже прошел пол-лестницы. Чернокожие негромко переговаривались на площадке. Самый нетерпеливый хищно пригнулся и рванулся вперед, сверкнув лезвием ножа, зажатого в кулаке. Эбботт взмахнул молотом, со свистом описав крутую дугу, и под сводами тоннеля послышался мокрый хруст. Нападавший беззвучно рухнул на каменный пол.

— „РЕКА“ ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ!

От гулкого рева Эбботта у Клейна волосы встали дыбом. Окружавшее гиганта полукольцо смешалось, братки отступили на полшага. Галиндес проскочил мимо Клейна и скрылся в устье тоннеля. Клейн двинулся за ним, держа револьвер так, чтобы братки его видели.

— Генри!

Эбботт медленно опустил руки, не спуская глаз со своих противников. Внезапно — или так показалось Клейну оттого, что братки всем полукругом дружно отпрянули назад, — Эбботт прошел к штабелю стройматериалов. Остановившись, он заткнул молоты за пояс. Чернокожие парни не шевелились: казалось, они заинтригованы действиями великана не меньше Клейна.

— Генри!

Эбботт наклонился и одним махом вскинул мешок цемента на левое плечо так же легко, как надевал шапочку. Клейн решил, что остатки разума покинули несчастного Эбботта.

— Генри, шевели задницей!..

Эбботт неторопливо повернулся к банде спиной и затопал к потоку, легко удерживая на плече мешок. Никто его не преследовал. Спустившись по ступенькам, Генри ступил в воду. Он ничуть не изменился в лице, а глаза, как заметил Клейн, блестели непонятным светом.

— Идите за мной, — приказал Эбботт.

Он прошел вперед, не обращая внимания на сопротивление воды. Клейн оглянулся: братки столпились на краю платформы.

— Мы еще доберемся до ваших белых задниц, твари!

Невероятно яркий после темноты луч фонаря ударил Клейну в глаза и ослепил его. Тут же с платформы меткой рукой запустили кирпич, и он попал прямо в грудь доктору. Тот охнул и пошатнулся; пол выскользнул у него из-под ног. Клейн успел только вымолвить „Черт!..“, прежде чем шлепнулся в воду, и та поглотила его с головой. В голове тотчас замелькало: не открывай рта… не дыши… Боже упаси глотнуть!.. Он перевернулся лицом вниз, отчаянно скребя руками и ногами по предательски осклизлому дну тоннеля. Только не открыть бы рта… Чьи-то руки подхватили и выдернули его из воды. Когда Клейн почувствовал дуновение воздуха, его моментально вырвало слюной и обжигающим желудочным соком. Свет плясал на поверхности бегущего под ним потока. Клейн наконец встал на ноги и пошел, по-прежнему поддерживаемый с обеих сторон. Протирая глаза, он представил себе гнусный бульон из болезнетворных бактерий, кишмя кишащих у него под веками. Волосы с застрявшими в них кусочками фекалий облепили его лицо. Клейн с всхлипом втянул воздух.

— Я в порядке, — пропыхтел он.

Сбросив поддерживающие его руки, он, спотыкаясь, пошел вперед. Одной рукой он по-прежнему сжимал фонарь, а другой — револьвер. Он не вдохнул и не глотнул насыщенной дерьмом воды, чего боялся пуще смерти. На минуту остановившись, он обернулся: они отошли от устья тоннеля метров на семь. Эбботт и Галиндес ждали: Галиндес озабоченно, а Эбботт безмятежно. Клейн неожиданно почувствовал себя дураком, но это его привычное, относительно нормальное состояние. Клейн засунул револьвер в карман и соскреб с лица волосы. Дыхание его успокоилось, он выпрямился во весь рост, надеясь, что выглядит более-менее достойно.

— Идите за мной, — сказал он.

Они двинулись дальше. То и дело они проходили мимо каменных ниш в стенах с негорящими лампами в проволочных каркасах. Эти лампы навели Клейна на мысли о Деннисе Терри, и он от души понадеялся, что тот на своем пути в блок „С“ добился большего успеха. За его спиной Эбботт с мешком цемента на плече замурлыкал какую-то мелодию могильным голосом. Что-то смутно припомнилось. Ба, да это псалом… Клейн узнал мелодию, но слова забылись намертво. Одна строчка всплыла в памяти сама собой: „…и сделал эти ноги в давние времена…“ Слова к мелодии подходили, но больше Клейну ничего не вспомнилось. Он подумал, как далеко разносится по воде пение Эбботта, но просить гиганта замолчать не стал. Шлепая по воде, Клейн задумался об изменениях в поведении Эбботта за последние часы. Люди, страдающие от шизофрении, в стрессовой ситуации часто впадают в острый психоз. Речь великана стала более плавной, возможно даже по-своему более связной. Клейн был не в состоянии оценить логику вселенной Эбботта, где царило Слово. До Клейна дошло, что Слово могло окончательно подчинить себе разум гиганта, и у него по спине побежали мурашки. Он оглянулся. Эбботт продолжал жужжать себе под нос; свисавшие из-за пояса рукоятки молотов покачивались в такт движению. Клейн с досадой припомнил, что после убийства своей семьи Эбботт распевал гимны над ее огненной могилой. Доктор не умалял своего влияния на Эбботта и уважения, с которым тот к нему относился, и высоко ценил это. Но ведь и семья была гиганту не менее дорога… Через несколько метров у перекрестка тоннелей Клейн с удовольствием пропустил Эбботта вперед.

Впереди открылся новый проход, перпендикулярный их тоннелю. Поток, с которым они пришли, вливался в другой, несущийся слева направо. Диаметр поперечного тоннеля был сантиметров на шестьдесят больше, и вода по нему текла намного быстрее. Старый тоннель продолжался и на другой стороне потока: из него в поперечный тоннель тоже вливались нечистоты. Клейн искренне надеялся, что им не придется идти против течения.

— Куда идем? — спросил он.

— На запад, — ответил Эбботт.

— Я забыл свой компас дома, — сказал Клейн, — и могу разве что отличить верх от низа.

— Тогда вниз по течению, — пояснил Эбботт.

— Тихо! — воскликнул Галиндес.

Клейн прислушался: из тоннеля за ними послышалось шлепанье ног и неясные голоса. Доктор не удивился. Парни, с которыми они столкнулись, были молодыми братьями по крови, ветеранами уличных битв в Дип-Элеме и Сан-Антонио, где беспощадная формула „жизнь за жизнь“ неукоснительно выполнялась, имея силу математического закона. Так просто они не отпустят трех бледнолицых, нанесших им тяжелое оскорбление.

— Ступай вперед, — предложил Клейн.

Эбботт шагнул в новый тоннель, и вода поглотила его до самых бедер; Клейн скривился. Придерживаясь за стенку, он прыгнул вниз, погрузившись по пояс, но не поскользнувшись. Галиндес последовал за ним. Мимо проплыла темная масса, и Клейн втянул живот, чтобы не коснуться, обругав себя за щепетильность. Он ведь доктор, черт возьми, и не должен быть брезгливым. Клейн старался не думать о микробах, омывавших сейчас его гениталии.

— Три к одному, что они нас потеряют, — подсчитал Галиндес.

— Нет, — ответил Эбботт. — Они пойдут вниз по Реке, как и надо.

Клейн мысленно согласился с гигантом: идти по течению — наиболее естественный путь. Эбботт двинулся вперед.

По стороне этого тоннеля тянулась пятнадцатисантиметровой ширины площадка, по которой то и дело пробегали крысы. В отличие от микробов, которых нельзя разглядеть или потрогать, присутствие этих грызунов Клейна не беспокоило, он ведь мужик крутой! Этот отрезок тоннеля оказался намного длиннее прежнего, и доктор вскоре потерял ориентацию в пространстве и времени. Они прошли еще один перекресток, за ним третий, четвертый и пятый, и все они вливали свое мерзкое содержимое в главный поток, все больше его углубляя. Идти становилось все труднее. А может, Эбботт пропустил нужный поворот, и тоннель внезапно откроется прямо в Мексиканский залив?.. До него наверняка осталось не так уж далеко. Эта мысль Клейну понравилась. Прости, Девлин, простите, пациенты, я поплыл в Нью-Орлеан. Или в Веракрус. Или в Рио… Идти стало совсем тяжко, и Клейн начал задыхаться, то и дело смаргивая липкую грязь, стекавшую с волос прямо в глаза. А Эбботту вода доходила всего лишь до пояса, и он с каждым шагом удалялся все больше. Иногда Клейн терял его из виду, и тогда его охватывал страх, что Слово приказало Эбботту бросить их здесь или просто забыть об их существовании, оставив на произвол судьбы и повисшим у них на хвосте кровожадным браткам. На запад, черт возьми… Клейна обуял приступ клаустрофобии; он оглянулся: потное, поклеванное оспой лицо Галиндеса маячило метром дальше. Приступ клаустрофобии прошел. Один он, по крайней мере, не умрет. Вода доходила доктору уже по самые подмышки, и каждый шаг требовал все больших усилий, увеличивая опасность оступиться и снова нырнуть в экскременты. Но на этот раз запыхавшемуся Клейну не удастся задержать дыхание, и он хлебнет от души. За его спиной послышался плеск, взрыв ругательств. Затем вновь все стихло. Братки догоняли. Клейн поднял фонарик повыше, направив его луч в глубь тоннеля.

Эбботта не было.

Спокойней, приказал себе Клейн. Продолжай двигаться. Ты же хладнокровный парень, имей гордость. Ерунда все это. Твой отец отметил свое двадцатилетие бойцом Первого батальона морской пехоты на Гуадалканале в ожидании эвакуации после того, как получил в брюхо пятнадцать сантиметров японского штыка. Ерунда все это. Отец умер от двух выкуриваемых ежедневно пачек „Пэл Мэл“ задолго до того, как Клейн угодил в тюрьму. Возможно, своим пребыванием здесь Клейн позорит память отца: как же, тот провел три месяца в непрерывных боях в джунглях, в то время как сын три часа прогуливается по темной тюрьме. Ерунда все это, Клейн… Но будь это и на самом деле ерунда, Рей все-таки надеялся, что кто-нибудь оценит и его путь. Может быть, отец, где бы он ни был… Клейн по-прежнему не видел Эбботта, но почему-то ему стало немного легче.

Впереди справа открылся еще один тоннель. Подходя к нему, Клейн снова услышал мычание Эбботта.

Этот тоннель был такого же диаметра, как и первый, и его дно находилось примерно на метр двадцать выше. В отверстии тоннеля появился Эбботт. Тоннель за его спиной отходил от основного под острым углом. Клейн передал фонарь Генри и, нащупав нижнюю кромку тоннеля, оттолкнулся и вполз на нее. Его пальцы погрузились в невообразимую податливую кашу; встав на колени, доктор потер руки в воде. Галиндес вскарабкался за ним.

Клейн забрал фонарь, и они зашагали вверх по течению вслед за Эбботтом. Глубина здесь была всего сантиметров Пятнадцать, и путники ускорили шаг. Зато теперь они производили намного больше шума, а пустой тоннель еще и усиливал звуки.

Спустя некоторое время Галиндес подал голос:

— Они идут за нами.

Эбботт остановился. Пятно света от фонаря Клейна упало на дыру в стене тоннеля примерно ста двадцати сантиметров в диаметре. Эбботт одним движением плеча сбросил мешок с цементом и уложил его в устье отверстия.

— Пришли, — сказал великан. — Здесь Река кончается.

Клейн посветил фонарем в последний тоннель, уходивший вверх под углом в сорок пять градусов. Стены гладкие, а дно покрыто коричневой слизью. Даже с фонарем Клейн не видел конца тоннеля.

— Ты что, шутишь? — спросил он у Эбботта.

— Он выходит в лаз под подвалом больницы. Здесь примерно тридцать метров.

— Но это же сто футов!

— Почти, — подтвердил Эбботт.

Если прежде Клейн мучился клаустрофобией, то теперешнее ощущение он и назвать не мог.

— Здесь очень круто, да еще эта дрянь на дне… Нам никогда не пролезть.

— Придется. Тоннель, где мы стоим, заканчивается у главной стены.

Эбботт указал пальцем во мрак. Клейн направил туда луч фонаря: где-то вдалеке виднелись толстые стальные прутья, замурованные в гранит. Вода протекала между ними. Выбора не оставалось — либо назад, к браткам, либо вверх по новому тоннелю.

Плеск воды под ногами преследователей становился все громче. Эбботт достал из-за пояса молоток каменщика и заостренной стороной несколькими взмахами вспорол мешок с цементом посередине. Взяв мешок в руки, он разорвал его на две примерно одинаковые половинки. Затем затолкал половинки по одной в тоннель, продвинув их вверх примерно на метр. Тронув Клейна за плечо, он склонился к его лицу.

Если не считать подружек, ничьи глаза настолько не приближались к глазам Клейна. Неизменная непроницаемость, наводившая доктора на размышления о ширине и глубине воображения Эбботта, обычно соседствовала с пустотой и невыразительностью. Но сейчас, в свете фонаря, в глазах гиганта светился невероятной силы ум, неизмеримая внутренняя мощь, не знающая страха и сомнений, попирающая грани добра и зла. Дрожь охватила все тело Клейна. Он хотел сглотнуть, но во рту внезапно пересохло.

Эбботт стал Словом.

И Клейн смотрел в глаза Бога.

Дорелигиозное божество, правитель огромной вселенной, включающей в себя клетки и молекулы, инстинкты и импульсы мозга этого человека и его громоздкого тела, закрыл пропасть, разделявшую человека и Бога. И Эбботт стал Словом.

— Слушай меня, — сказало Слово. — Ты поползешь по этому тоннелю. Цементный порошок будешь использовать, чтобы было легче удерживаться. Ты проползешь по этому тоннелю. Затем ты сделаешь то, ради чего пришел сюда. А я сделаю то, ради чего сюда пришел я. Ты меня слышишь?

Клейн не мог говорить, потому просто кивнул. Эбботт отпустил его и повернулся к Галиндесу. Тот заглянул в отверстие.

— Я поменьше, — сказал он, — поэтому полезу первым.

Звуки сзади становились все громче; в темноте замерцал первый луч фонаря. Галиндес вскарабкался в устье тоннеля, толкнул впереди себя половинку цементного мешка и пополз вслед за ней. Клейн повернулся к Эбботту, внезапно ощутив, что его сердце сжимается, как в тисках.

— Но это значит, ты не выберешься… — сказал он.

— Их много, а я один. Но Река принадлежит мне.

— Мне будет тебя не хватать, черт возьми, — признался Клейн.

— Клейн… — сказал Эбботт.

Впервые Генри не назвал Рея „доктор“.

— Ни один человек не любил меня так, как ты, — продолжил гигант.

Клейн хотел бы отвести взгляд, но пронзительные глаза Эбботта удерживали его.

— Ни у одного человека никогда не было лучшего друга. Ты пришел ко мне, когда мне было плохо, и остался со мной. Ты вылечил меня.

Пальцы Эбботта стиснули руку Клейна. Доктор не мог говорить. Он тоже сжал руку гиганта, не желая отпускать его.

— Помни об этом всегда, — попросил Эбботт.

У Клейна перехватило горло.

— Всегда, — повторил он.

Эбботт улыбнулся: это Клейн тоже видел впервые. Никогда раньше на этом каменном лице не мелькало и тени улыбки. Сердце доктора, казалось, готово было разорваться. Эбботт кивнул, будто понимая чувства Клейна.

— А теперь ступай, — приказал великан.

Из тоннеля донеслись торжествующие вопли, и на лице Эбботта заплясал луч фонаря. Послышался короткий негромкий свист, завершившийся тупым стуком, и веки Генри дрогнули: опустив глаза, Клейн увидел подрагивающую рукоятку заточки, торчавшей из-под левого плеча Эбботта. Эбботт взглянул туда же и, выдернув „перо“ из раны, бросил его в воду. Затем, вытащив из-за пояса кувалду, он вышел на середину тоннеля. Остановившись, он на мгновение обернулся, и Клейн в последний раз заглянул в глаза Бога. Эбботт кивнул доктору, и тот, кивнув в ответ, заткнул за пояс фонарь и полез в устье тоннеля.

Преодолевая первый метр норы, Клейн почему-то задавался вопросом: стань он когда-нибудь Богом, смог бы он воспроизвести раскатывающийся эхом гулкий голос Эбботта?.. Тоннель под его ногами взорвался неразборчивыми криками и шумом. Братки по крови пришли вернуть свой должок. Клейн с трудом удержался, чтобы не съехать вниз, уговаривая себя ползти дальше, в больницу, к Девлин, к Лягушатнику…

Гранитные стены вокруг доктора дрогнули от громового рыка:

— ОДИН!

Это слово сопровождалось звуком падения и криком боли. Клейн невольно поежился и, толкая перед собой разорванный мешок с цементом, пополз дальше. Галиндес оставил за собой полосу зернистой грязи, рассыпая цементный порошок по покрытым полужидкой дрянью кирпичам. Рей завозился, пытаясь найти наиболее удобный способ передвижения. Наклон тоннеля был слишком крут, а сам доктор — слишком тяжел для того, чтобы обходиться с помощью собственных ладоней и коленей. Он весил на добрых двадцать кило больше Галиндеса, и тот теперь опережал доктора метров на пятнадцать. Длинный фонарь давил на пах и ребра Рея. Клейн, извиваясь, перевернулся на спину и, упираясь подошвами, хотел было двинуться вверх на собственной заднице, но подошвы скользнули, и он остался на месте. Глянув в тоннель поверх своих ступней, доктор обнаружил, что продвинулся едва ли на два метра, и обматерил каменщиков, которые слишком старательно выполнили свою работу.

— ДВА! — взревел Эбботт.

По ушам Клейна резанул очередной вопль. Эта цементная дрянь совершенно не помогала. Клейн немного задрал ноги и, упершись подошвами кроссовок и ладонями повыше, там, где стены были свободны от липкой слизи, выпрямил ноги.

На этот раз удалось продвинуться сантиметров на пятнадцать. Еще раз: еще пятнадцать сантиметров. Он отталкивался и скользил, отталкивался и скользил…

— ТРИ!

Проклятая мешковина расцарапала шею Клейна: он приподнял зад и, продвинувшись дальше, пропустил мешок пониже спины. После очередного толчка тот оказался под бедрами. Клейн вспомнил, что скалолазы для вящего сцепления рук пользуются тальком и, зачерпнув из мешка, насыпал горку цемента себе на живот, не забыв потереть им руки, счищая грязь и пот. Снизу донеслись возбужденные крики и звуки ударов, за которыми последовал тяжелый всплеск и ликующие вопли.

Клейн понял, что Эбботт побежден.

Перед его мысленным взором предстали братки, вдесятером окружившие Генри и вонзающие в него заточенные отвертки и ножи. Где-то пониже раздалось негромкое царапанье и пыхтение; звуки битвы стали глуше.

Кто-то влез в тоннель вслед за Клейном.

Первым желанием доктора было приспустить штаны и нагадить прямо в рожу преследователю, тем более что подобными действиями он уже не гнушался. Он уперся в кирпичную кладку ногами и равномерно распределил свой вес, высвободил одну руку и вынул из-за пояса фонарь, но тут неожиданно для него самого себя закричал от резкой боли в лодыжке. В луче фонаря он увидел скривившееся от резкого света молодое черное лицо. В руке у парня была заточка, которой он и тыкал в ногу Клейна. Первой же мыслью доктора было выхватить револьвер и разнести паршивцу всю харю, но с фонарем в одной руке он не мог освободить вторую. Парень снова поднял заточку; Клейн отдернул ногу, его пятка наткнулась на мешок с цементом. Не раздумывая, Рей толкнул мешок фонарем, целясь в преследователя; тот широко открыл глаза, всматриваясь в темноту, и тогда Клейн, что было сил топнул по мешку ногой. Тот отлетел и лопнул, выпустив тучу цементной пыли, вмиг залепившую негру глаза, ноздри и рот. Лицо скрылось из виду, а цементное облачко поплыло в сторону Клейна, который тоже закашлялся. Его преследователь в панике заметался, давясь цементом. Внезапно он со сдавленным криком резко скользнул вниз, царапая ногами кирпичи. Зев тоннеля очистился; браток цеплялся руками за его край, его светлое от пыли лицо исказилось от ужаса. Над его головой занеслась и опустилась кувалда, направляемая огромной окровавленной ручищей:

— ЧЕТЫРЕ!

Парень так и остался лежать, свесившись наружу через край трубы. Спустя несколько секунд его запорошенное белой пылью лицо прочертили тонкие алые струйки, текущие из раздробленного черепа.

Клейн, не выключая фонаря, засунул его за пояс штанов. Пробивавшийся сквозь жидковатую ткань лучик действовал на него успокаивающе. Доктор возобновил свое продвижение по трубе. Звуки битвы становились все глуше и глуше; Рей постепенно вошел в ритм, и техника его продвижения становилась все совершеннее. С каждым толчком он выигрывал у трубы примерно двадцать два-двадцать три сантиметра — девять дюймов. В памяти всплыла поэма Роберта Бернса „Девять дюймов устроят леди“. Даже в этом вонючем тоннеле невозможно было удержаться от улыбки. Девлин будет счастлива и от меньшего… Особенно принимая во внимание трудности, которые приходится преодолевать, чтобы донести до нее это меньшее. Чтобы отвлечься, Клейн принялся подсчитывать, сколько раз девять дюймов поместится в тридцати метрах. Так, тридцать метров — это примерно девяносто футов. Девяносто умножить на девять, а потом еще девяносто умножить на оставшиеся три дюйма, получится тридцать раз по девять — в общем, сто двадцать толчков ногами. От нечего делать Клейн экстраполировал свои подсчеты применительно к той самой леди Робби Бернса. Сто двадцать полнокровных фрикций; если округлить до ста тридцати, то леди достанется девяносто футов, или тридцать метров члена. Клейн хохотнул, слыша в собственном голосе истерические нотки. Ничего, все же лучше, чем страдать от вызванной страхом клаустрофобии. Доктор продолжал ползти вверх. Ага, подумал он, наверное, именно так чувствует себя сперматозоид, плывя по фаллопиевой трубе. А тут еще этот паршивец Галиндес вырвался вперед. И если продолжать аналогию, то тюрьма соответственно была влагалищем и маткой. Значит, кому-то пришлось здорово потрахаться, чтобы запихать его, Клейна, сюда. В памяти всплыл образ его бывшей возлюбленной, ныне покойной, и остроумная метафора мгновенно потеряла всю свою привлекательность.

Ладони Клейна начали сочиться кровью. Он остановился и натер их цементом, набирая его из кучки, насыпанной им на животе. Ни ссадины на ладонях, ни колотые раны на голени и бедре не болели — слишком много адреналина циркулировало в крови Рея. Доктор двинулся дальше, и вскоре рубашка на спине лопнула. Вслед за ней стала слезать и кожа Клейна. Его хриплое дыхание становилось все тяжелее. Звуки драки, если та еще продолжалась, остались далеко внизу. Все, что он слышал, — это его собственное натужное пыхтение, отражающееся от кирпичных стен трубы. В дополнение ко всему Клейн обнаружил, что ему очень хочется пить; как только мысль оформилась, пить захотелось еще сильнее. Еще бы — он не пил со времени своего выхода из блока „D“, а уж попотеть с тех пор ему пришлось немало. Бедра, руки и межреберные мышцы то и дело сводило судорогой; трицепсы и мышцы груди горели от усталости. Клейн решил делать после каждого толчка пятисекундные перерывы, это помогло.

Если ноги вдруг потеряют опору, Клейн начнет съезжать. Ясно, что у него не хватит сил остановить свое скольжение до самого низа. Нет уж, приказал он себе, ты уж лучше думай о той леди…

Его шеи вдруг коснулось дуновение прохладного ветерка.

Вообще-то „ветерка“ — слишком сильно сказано. Просто сверху потянуло воздухом, менее зловонным, чем тот, к которому доктор уже начал было привыкать. Клейн остановился, распер себя в трубе и закинул голову назад.

— Галиндес!

Через несколько секунд послышался искаженный глухой голос, на удивление громкий:

— Где тебя черти носят, Клейн? Что, сосал Эбботту, пока я не видел?

— Хрен ты моржовый! — взвыл Клейн, ощутив неожиданный прилив сил. — Неизвестно, кто кому сейчас сосать будет!..

Он неистово загоготал, и одна из его ног соскользнула; задница поехала по грязи, а вторая нога заскребла по кирпичам. Клейн, ломая ногти о кладку, уже видел себя вылетающим внизу из тоннеля, когда внезапно разозлился на все на свете и взревел:

— Мать твою растак!

Изо всех сил он уперся ободранной ладонью в кирпичи, распирая себя в тоннеле и, замедлив движение, вскоре остановился. Поставив подошвы ног поудобнее и убедившись, что дальнейшее падение ему не грозит, он перевел дух.

— У тебя все в порядке, Клейн?

— Иди ты…

В последний раз натерев ладони цементным порошком, доктор начал свой последний штурм, и всего через десяток рывков рука Галиндеса сгребла его за ворот рубашки. Клейн зацепился руками за срез трубы и рывком вырвался из нее. Усевшись с закрытыми глазами на край тоннеля, он некоторое время тяжело и часто дышал, чувствуя, как волна крайней слабости проходит по телу, оставляя после себя полное изнеможение. С трудом поднявшись, Клейн вытащил фонарь: они находились в выложенной кирпичом дренажной трубе. Наклонный пол сходился к дыре, из которой они с Галиндесом только что вылезли. В трубу открывалось множество стоков разной высоты, готовых выплюнуть порцию смешанной с дерьмом воды, как только кому-нибудь заблагорассудится сходить в туалет. Лестница из стальных скоб, вбитых в одну из стен, вела вверх, к крышке канализационного люка.

Клейн оглянулся на тоннель, затем посмотрел на Галиндеса.

— Хорошо, что хоть это мы миновали, — сказал он.

— Да, конечно, хотя приходилось бывать в местах и похуже…

— Да неужели? — Клейн ощерился в недоброй усмешке. — И как это только получается, что в каком бы дерьме я ни оказался, всегда находится кто-нибудь, кому приходилось и хуже? Каждый раз. Сегодня самый худший день в моей проклятой жизни. Никто из моих знакомых не бывал в такой поганой ситуации: но нет — в конце концов я оказываюсь в одном унитазе с парнем — паршивым вертухаем, обратите внимание! — который видал и кое-что похуже. Чтоб я сдох, если я не ощущаю себя от этого последним мудаком…

Произнеся это эмоциональное заявление, Клейн почувствовал себя просто отлично; он улыбнулся.

— Жаль, что у вас создалось такое впечатление, — сказал Галиндес. — А как же Кроуфорд или, скажем, Биалманн? Им-то так тяжело не было.

— Биалманн уже мертв, а Кроуфорд, если и выживет, то останется без ноги.

— Хм-м… Больше никто в голову не идет. Так вы, надо полагать, самый везучий парень во всей каталажке. Глядь, еще и освободитесь на днях.

— Ага, — подтвердил Клейн, — еще и освобожусь.

Он направил луч фонаря на скобы.

— После вас, — пригласил он.

Галиндес вскарабкался к канализационному люку и отодвинул стальную крышку: за ней стоял непроглядный мрак. Галиндес пролез в люк и исчез из виду. Клейн в последний раз бросил взгляд на тоннель и произнес короткую молитву за упокой души Эбботта. Затем поднялся по лесенке и высунул голову наружу. Впервые до него дошло, что они все-таки добились своего.

Они находились в больнице.

 

Глава 28

Робен Уилсон оторвался от прорезанного в двери окошка и через плечо окликнул Девлин. — Они вскрыли ворота, — сообщил он. Девушка перекатывала через порожек баллон с кислородом. Маневрируя с ним по коридору, она подняла глаза и увидела мелькнувшую за окошком хихикающую одноглазую физиономию.

— Берегись! — крикнула она.

Из окошка брызнула струя едкой жидкости. Уилсон достаточно быстро отреагировал, чтобы уберечь глаза, но жидкость все-таки попала ему на лицо и шею. Боксер захлопнул оконце, заглушив ехидное хихиканье.

— Вот зараза! — рявкнул Уилсон, оглядываясь в поисках какой-нибудь тряпки, чтобы вытереть лицо.

— Бегите и промойте водой как можно тщательнее, — приказала Девлин. — Там, в аптеке…

Уилсон припустился бежать — по-видимому, боль начала давать о себе знать. Девлин опустила баллон на пол, не дойдя до двери пару метров. Прямо на глазах стальная плита в нескольких сантиметрах от замка начала менять цвет, становясь серо-голубой. Грауэрхольц и его банда преодолевали последний серьезный барьер, отделявший их от осажденных обитателей лазарета. После этого им останется только вышибить деревянную дверь. Девлин постаралась не думать об этом. Серо-голубое пятно стало заметно шире и бледнее. Его центр начал светиться красным. Внезапно сталь прорвалась, возникла зияющая черная дыра, роняющая на пол капли расплавленного металла, застывающие мелкими конусами. Отчетливо послышалось шипение ацетиленовой горелки. Сзади подошел Коули со вторым баллоном кислорода, на горловине которого был навинчен манометр.

— Этот полон только наполовину, — сообщил негр и начал свинчивать манометр. Из палаты донеслись звон стекла и хор разъяренных голосов. Девлин вопросительно взглянула на Коули.

— Они высадили окно этой чертовой балкой, — пояснил тот, — чтобы прижать нас с двух сторон.

Из палаты донесся звук еще одного удара. Коули швырнул манометр на пол и подкатил баллон поближе к первому. Достав из кармана гаечный ключ, он пристроил его на заглушке.

— Думаешь, получится? — спросил он.

— Еще как, — ответила Девлин. — Мы, правда, можем и сами взорваться к чертовой матери, но все сработает. Мне нужен ключ от аптечных ящиков.

Коули достал связку ключей и отцепил один; грустно посмотрев на него, он протянул ключ Девлин.

Девушка уже чуяла носом запах горящей стали. Дыра в двери достигла уже трех сантиметров в длину.

— Подожди, пока я не вернусь, — сказала Девлин Коули.

По пути в аптеку она удостоверилась, что все двери, ведущие в коридор, в комнату с телевизором, в душевые и кладовки, плотно закрыты.

Над раковиной в аптеке склонился Уилсон; с его головы капала вода, но кран был закрыт.

— Я же сказала — как можно тщательнее, — повторила Девлин.

— Вода же перекрыта, забыли? С пинту только и вытекло…

— Не знаете, чем они вас?..

— По запаху — аккумуляторная кислота. По ощущениям — тоже.

Девлин нашла на полке бутыль раствора бикарбоната соды и скрутила запечатанную крышку.

По щеке, шее и плечу Уилсона змеилась дорожка пузырьков и язвочек. Девлин усадила боксера на стул и полила пораженную область раствором, чтобы нейтрализовать действие кислоты.

— Больно? — спросила она.

Уилсон пожал плечами.

— Да нет, нормально…

Шум из палаты доносился все сильнее. Через порог в аптеку втащился Винни Лопес. Его глаза остановились на разложенных на столе скальпелях. Подойдя, он схватил один; его глаза горели от возбуждения.

— Как делишки, старик? — поинтересовался он у Уилсона.

— Замечательно, — ответил тот.

Лопес поднял скальпель повыше.

— Только бы добраться до одного из них. Из этих здоровенных бородатых скотов. Стоит кому-нибудь просунуть свою башку в окно, как чик — и все в ажуре!

— Я же всегда советовал тебе, Винни, стремиться к большему, чем можешь получить.

Лопес поддернул сваливающиеся с тощих бедер штаны:

— Значит, я прошью обоих бородатых ублюдков…

Винни вышел. Девлин отперла висячий замок шкафчика, осторожно достала из него большую бутыль эфира и сверилась с его этикеткой: (C2Н5)2O.

Подняв бутыль, она понесла ее к двери. Уилсон встал со стула и присоединился к ней.

— Что, док, объявляем химическую войну?

— Если вы предпочитаете метать в них рулоны туалетной бумаги, то валяйте, начинайте.

— А что это за дрянь?

— Эфир. Применяется для анестезии и, насколько я помню, выгоняется из серной кислоты и спирта.

— Мы собираемся их усыпить?

— Нет. Эта штука быстро испаряется, превращаясь на воздухе в газ. Смешиваясь с чистым кислородом, становится взрывоопасной.

Девлин снова посмотрела на бутыль, только сейчас понимая, какую страшную штуку она задумала. Думала ли она об этом, изучая химию в институте?..

Уилсон, разобравшись в ее чувствах, произнес:

— Они бы тоже могли метать в нас рулоны туалетной бумаги, но почему-то этого не делают…

Девлин кивнула и выдохнула:

— Пора…

Ацетиленовой горелке предстояло преодолеть еще не более пяти сантиметров стали, прежде чем замок отвалится от двери.

— Давай, — приказала Девлин Коули.

Негр присел на корточки возле баллонов и, повернув гаечный ключ, свернул вентиль первого цилиндра. Шипение ацетилена утонуло в шипении выходящего из баллона кислорода. Металл на двери светился уже ярко-оранжевым светом. Коули переставил ключ на вентиль второго баллона.

— Дверь открывается от нас, верно? — спросила Девлин.

— Верно, — подтвердил Коули, отворачивая вентиль второго баллона. Поток чистого кислорода рванулся в замкнутое пространство коридора.

— А теперь выходи и жди меня, — распорядилась Девлин. — Когда я вбегу, захлопни дверь как можно скорее.

— Все, они прошли, — сказал Коули.

Стальная дверь затряслась под ударами нетерпеливых кулаков, молотивших по ручке с другой стороны. Последние полтора сантиметра стали брызнули искрами, сдавая свои позиции. Коули прошел мимо Девлин и прикрыл дверь, оставив лишь узенькую щелочку. Девушка осталась наедине с шипящими баллонами и дрожащей дверью, которая едва сдерживала людей, собирающихся изнасиловать ее саму и убить ее друзей. Помни об этом, приказала себе Девлин. Никто их сюда не звал. Девушка подняла бутыль над головой обеими руками: нет, неудобно… Она встала в позу толкателя ядра, установив донышко бутыли на ладони правой руки. Да, так лучше… Желудок Девлин так сжался, что стало трудно дышать. Она обернулась на деревянную дверь, не дававшую кислороду перетекать в коридор: та была по-прежнему чуть-чуть приоткрыта.

Стальная дверь распахнулась настежь.

Девлин всем своим весом метнула бутыль вдоль коридора и тут же шарахнулась в сторону, ударившись задом и плечом в деревянную дверь: ввалившись в коридор, она не устояла на ногах.

В дверном проеме напротив человек с ацетиленовой горелкой в руках, сидя на корточках, ошеломленно смотрел на летевшую коричневую бутыль.

Девлин с пола подхватили чьи-то руки и мгновенно вдернули ее в коридор. Прежде чем Уилсон захлопнул дверь, Девлин успела рассмотреть, как бутыль разлетается вдребезги, ударившись об один из баллонов с кислородом.

Последовал чудовищный по силе двойной взрыв: раскатисто бухнул первый удар, почти следом раздался второй, несколько звончее и пронзительнее.

Крепкую деревянную дверь чуть не сорвало с петель ударной волной. Затем наступила оглушительная тишина. Коули поставил Девлин на ноги: та боролась с приступом тошноты.

— Все нормально? — спросил Коули.

Девлин кивнула, не спуская глаз с двери. Спустя несколько секунд она охрипшим голосом приказала Уилсону:

— Открой ее.

Боксер повиновался. Коридор между деревянной и стальной дверями, казалось, полностью освободился от всего живого. От взрыва эфира и кислорода сдетонировало оксиацетиленовое оборудование, что и послужило причиной второго удара. Четверо, в мгновение ока ставшие головешками и изуродованные осколками металла, лежали на полу неопрятными кучами. Пятого человека втиснуло в решетку ворот отброшенной взрывом тележкой из-под баллонов с газом.

Губы Девлин задрожали, и она зажала рот ладонью. Девушка чувствовала спиной устремленные на нее взгляды Уилсона и Коули, но оборачиваться не стала. Она довольна, что Грауэрхольц и его головорезы мертвы. Она довольна, что расправилась с этими ублюдками. И она не хотела, чтобы Уилсон и Коули видели сейчас ее лицо. Внезапно Девлин стала противна сама себе, и от радости вмиг не осталось и следа. Но теперь, по крайней мере, все кончено… Остальные, без понуканий Грауэрхольца, наверное, не захотят больше связываться с защитниками больницы.

Стальная дверь, висящая на одной петле, скрипнула и отодвинулась от стены. Из-за нее медленно выползла оборванная фигура.

Это был Грауэрхольц.

Его череп покрывал пепел сгоревших волос. Одежда выгорела до кожи. Правая рука была оторвана напрочь. Встав на подгибающиеся ноги, Грауэрхольц привалился к стене и съехал вдоль нее, оставляя за собой кровавый след.

— Гек!

В дальнем конце коридора появились Хорэс и Бубба Толсоны, обалдело уставившиеся на поле битвы. Осторожно пройдя сквозь дверной проем, они, переступив через тела, подошли к Грауэрхольцу.

Уилсон шагнул вперед и встал рядом с Девлин.

— Если вам захочется еще, то заходите, — достанется и вам, — предложил он.

Грауэрхольц медленно поднял свою башку и взглянул на них. Его единственный глаз, как всегда, блестел. Он открыл рот, но обожженные губы не выдавили ни звука. Оттолкнувшись от стены, он обрубком правой руки указал им прямо на Девлин. Глядя в глаза психопата, девушка поняла, что ее надежды не оправдались: Грауэрхольц не отступит сам и, пока жив, не позволит отступить другим. Со всей осторожностью, на которую только были способны, Толсоны обхватили своими лапищами главаря и понесли прочь из коридора.

— Эта тварь еще вернется, — сказал Уилсон.

Девлин согласно кивнула и пошла по коридору к распластанным телам.

— Вы куда? — поинтересовался Уилсон.

Коули же сразу все понял и двинулся следом.

Вдвоем они осмотрели пять тел. Человек, вжатый в решетку, и один из обожженных еще дышали, хотя и оставались без сознания. Врачи оттащили их в коридор, и Уилсон запер деревянную дверь.

— Как вы думаете, когда они снова пожалуют? — спросил он.

— Ты лучше должен знать этих вонючек, — огрызнулся Коули. — Так что отвечай на свой вопрос сам.

— Грауэрхольц находится в состоянии шока, — прикинула Девлин, — к тому же обожжен и истекает кровью. Даже он нуждается в медпомощи и обезболивающем. Может, вообще не оклемается настолько, чтобы вернуться.

Уилсон и Коули с сомнением посмотрели на нее.

— Нет, правда, если в течение ближайших двух часов у него хватит сил, чтобы подойти и постучаться в дверь, я сама ему открою.

— Видишь, Лягуша, все в порядке, — сухо сказал Уилсон. — Гек вернется не раньше чем через два часа.

— За одно лишь я не устану благодарить Бога, — ответил Коули.

— За что это?

— За то, что ты попытался стать боксером, а не комиком…

Коули подмигнул Девлин и прошел в палату Крокетта.

— Попытался? — переспросил Уилсон. — В каком это, черт возьми, смысле — „попытался“?

Армированные стекла двух окон палаты были разбиты, но атака захлебнулась. Девлин и Коули опустили двух раненых на пол. Винни Лопес тут же предложил перерезать им глотки, но Уилсон решил не мараться.

Не успела Девлин присесть на корточки над одним из раненых, как почуяла неописуемо мерзкий запах. Она подняла голову. Уилсон и Лопес тоже скривились. Девлин обернулась.

В двери посреди натекшей вонючей лужицы стояла карикатурная фигура, залитая сочащейся из бесчисленных порезов кровью и с головы до ног измазанная гнусной слизью. Позади стоял Виктор Галиндес — не такой мокрый, как Клейн, но такой же грязный.

— Общий привет, — сказал Клейн. — Никто не знает, как там „Никс“ сыграли?

Внутри Девлин все сжалось. Эмоции, обуявшие ее, были столь сильны и многочисленны, что она не могла вымолвить ни слова. Пока остальные, открыв рты, таращились на пришельцев, Лопес прошел через всю комнату, гордо демонстрируя Клейну, что он был на ногах и в действии.

— Продули. Как делишки, кореш?

Винни потряс руку доктора, и тот улыбнулся ему. Затем он улыбнулся Девлин, и сердце девушки растаяло: она шагнула к Клейну и поцеловала его в губы.

— Эй! — Рей отшатнулся. — Я смешан с дерьмом.

— А мне накласть, — сообщила Девлин.

Обняв Клейна за шею, она пыталась сдержать слезы, но услышала, как Клейн через ее плечо спросил Лопеса:

— А с каким счетом?

— Девяносто три — восемьдесят восемь.

Клейн откинулся так, чтобы видеть лицо девушки; заметив влажные глаза, он улыбнулся:

— Мне сегодня везет, как никогда: выиграл пару трусов именно в тот момент, когда они мне всего нужнее…

 

Глава 29

Узнав, что больница отрезана от системы водоснабжения, Клейн, естественно. В восторг не пришел. Ему вовсе не улыбалось разговаривать с людьми с расстояния десятка метров, которое стремились выдержать все окружающие, дабы уберечь носы от запашка. Позволив доктору помучиться ровно столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы выдуть литр противной тюремной „колы“, Лягух напомнил ему, что вода в душ поступала из старомодного водяного бака. Клейч мощно рыгнул и потащил Галиндеса в душ.

Стоя под струей горячей воды, Рей привалился к стене и закрыл глаза. Смыв основную массу склизкой грязи, он с головы до ног намылился жидким антисептическим мылом, смыл его и тут же намылился снова, повторив всю операцию три раза подряд. И каждый раз он при этом обнаруживал на теле новые ссадины и порезы, но по-настоящему его беспокоили только три глубокие ножевые раны на внутренней стороне левой голени и бедра. Они уже приобрели нездоровый красный оттенок и наверняка заражены целым коктейлем разных болезнетворных микробов, о которых Клейну не хотелось даже думать. Оставалось только уповать на то, что лезвие не чиркнуло по кости и дело не закончится остеомиелитом. После душа надо будет слопать антибиотиков…

Галиндес вышел из соседней душевой, досуха вытерся и ушел. Клейн остался, в душе надеясь, что Девлин нанесет ему визит. Только одна эта мысль спровоцировала мощную эрекцию, и Клейн подмылся в четвертый раз — так, на всякий случай. Никогда наверняка не знаешь, где что обломится. Доктор набрал в рот мыла и поелозил пальцем по зубам. После дерьма, которое Клейн глотал всю эту ночь, вкус мыла оказался на удивление приятен — искуственный, химический, рукотворный, чистый… Уж чего-чего, а органических продуктов Клейн налопался на всю оставшуюся жизнь. Да и „кола“ эта — дрянь порядочная. Рей подставил открытый рот под струю и прополоскал его. Доктору было хорошо. Он похлопал себя по животу, с удовольствием прислушиваясь к шлепкам. Слава Богу, фигура у него отличная, и он жив. Черт возьми, Девлин с ним просто повезло! Интересно, что ее задержало? Заботиться о раненых дело, конечно, хорошее, почетное даже, но как насчет того, чтобы приветить героя-победителя? Нельзя не признать, великодушно признал Клейн, что защитники больницы проделали огромную работу, чтобы противостоять осаде. Но почти все двери взломаны, окна высажены, и защитников от гибели мог спасти только воин „шотокан“. А, и еще Галиндес. Но Галиндес — охранник, защищать — его работа, так что он не в счет.

Иногда Клейну приходилось жалеть о том, что он придурок, но временами он получал от этого несказанное удовольствие. Сейчас был как раз такой момент.

За занавеской послышался звук открываемой двери. Клейн хотел было небрежно посвистеть, но единственное, что шло на ум, был мотивчик из репертуара Дорис Дей, так что доктор решил от свиста пока воздержаться.

— Клейн?

Это был ее голос. Клейн замялся: может, стоит откинуть занавеску и предстать перед Девлин дрожащим, но с ковбойской ухмылкой на лице? Как в десятках третьеразрядных фильмов, которые ему доводилось смотреть? Ну-ка, выдержи стиль, парень! Похладнокровнее. Рей кашлянул и, понизив голос до мужественного баритона, ответил:

— Да?

— Нам нужно поговорить, — сказала Девлин.

Немного слов на свете звучит так страшно, как эти, особенно учитывая, что их произносит женщина мужчине, только что грезившему о более интимных отношениях. Эрекция доктора быстро увяла. А тут еще, как в кино, душевая трубка пару раз фыркнула, свистнула и перестала лить воду. Бак опустел.

— Можно это сделать сейчас? — спросила Девлин.

— Конечно, — без особого энтузиазма согласился Клейн.

— Я подожду тебя в кабинете.

Что? Какого черта? Она что, не хочет посмотреть, как он вытирается? Дверь отворилась и снова захлопнулась. Девлин ушла. Ну и что? Она наверняка станет подсматривать в замочную скважину. Правда, женщины так поступают только в порнофильмах, да и то, когда парень не один. Но все равно надо расправить плечи и изобразить ковбойскую ухмылку — так, на всякий случай. Вот так… Клейн шагнул за занавеску и чуть не растянулся на полу, поскользнувшись на кучке смытой с тела дряни. Спокойнее, Клейн: вытирайся и не торопись — будь мужчиной, черт возьми.

Уже три года ни одна женщина не видела его голым. А теперь, после каждодневной утренней разминки и качания на площадке, ему есть что показать. На воле Рей специально станет ходить только в майке до тех пор, пока будет можно. Эх, еще бы татуировку… Он не позаботился об этом раньше, поскольку его не считали настоящим, заслуженным зэком. А теперь уже поздно, к тому же учитывая, что лучшие в тюрьме татуировки делал Кольт Грили. А может, Девлин и не любительница татуировок, хотя все знакомые женщины Клейна от них тащились. Э, так, может, все дело в том, что Девлин просто стесняется смотреть на голого мужчину? Шершавое полотенце обожгло ободранные ладони. Может, весь этот лихой разговор насчет отсоса — не более чем болтовня? Она же католичка, а католицизм — такая религия, что или все, или ничего. Смертный грех и все такое прочее… Католичка, застегнутая на все пуговицы, — это просто кошмар. А если она — натура страстная, так совсем кранты — их только подтолкни чуть-чуть, и они с нарезки сорвутся… Клейн обернул сухое полотенце вокруг торса и причесался пятерней. Зеркала в душевой не было, так что взглянуть на себя не удастся. Впрочем, это, возможно, и к лучшему. Доктор втянул живот и направился в кабинет.

Девлин с дымящейся сигаретой меряла шагами горчичного цвета комнату. Взглянув на полуголого Клейна, она нервно улыбнулась и перевела взгляд на кончик сигареты.

Сердце Клейна оборвалось. Он боялся, что, несмотря на то что именно он не имел дела с женщинами, казалось, несколько десятилетий и именно он провел ночь в роли затычки в заднем проходе этой тюряги, чтобы прорваться сюда, ему придется еще и сочувствовать сексуальным опасениям Девлин. Возможно, она уже передумала… С утра так много времени прошло. Может, она посчитала, что надо быть просто дурой, чтобы спутаться с таким обалдуем, как Клейн. Но, черт возьми, никогда прежде он не был так далек от того, чтобы чувствовать себя обалдуем!

Терпение, Клейн: весь цвет психопатологии Техаса собрался за этими стенами, чтобы перебить их и всей кодлой изнасиловать бедную девушку, — так дай же ей перевести дух. Клейн глубоко вздохнул: все нормально, он же воин „шотокан“… Он холоден как лед. Нет, серьезно: он выдержит что угодно. А ковбойскую ухмылку прибережем на потом. Клейн улыбнулся Девлин.

— Потрясающе выглядишь, — сообщил он ей.

Офигительное начало. Вот дурак…

— Все при всем, — добавил он.

— У тебя тоже, — ответила Девлин.

Клейн рассчитывал на подобное признание, но с большим чувством, впрочем, это только начало. В воздухе повисло неловкое молчание.

— Я должна тебе кое-что сказать, — начала Девлин.

Констатировать, что Клейн пришел в ужас — значит, ничего не сказать. В голове тревожно забил колокол. Он хотел было поинтересоваться: „А не может это подождать?“, но подобная жалобная просьба предусматривала повышение голоса на добрую октаву, а жена одного из его приятелей как-то призналась, что нет лучшего способа убедить женщину в том, что у тебя член до колен, чем говорить с ней глубоким, низким голосом.

Не задумываясь далее, Клейн выпалил:

— Это следует понимать как „Я должна тебе кое-что сказать“ или как „Должна ли я еще что-нибудь говорить?“

— И то и другое понемногу, — призналась Девлин.

Достав из кармана рубашки пачку „Кэмел“, она вытряхнула сигарету и сунула ее в рот, затем протянула пачку Клейну.

— Будешь?

На этот раз Клейн не поддался искушению и отрицательно помотал головой.

— Видишь ли, — Девлин сделала паузу, прикурила сигарету и затянулась, — я люблю тебя.

— Черт меня возьми… — выдавил Клейн.

Внезапно глубина собственного голоса утратила для него всякое значение; и он вовсе не чувствовал себя обалдуем. Он был воином „шотокан“, и его любила Девлин. Его член волшебным образом снова принялся приподнимать грубую ткань полотенца. Рей с трудом справился с желанием сорвать полотенце и сплясать джигу, ведь его хладнокровие далось ему с таким трудом, что вряд ли стоило с ним так легко расставаться. Эй, завопил внутренний голос, сейчас самое время для ковбойской ухмылки! Клейн не стал прислушиваться к советчику и просто стоял как пень.

— Но это еще не все, — продолжала Девлин.

Член Клейна не дрогнул, но желание танцевать маленько поутихло. Не успел он снова удариться в сомнения, как дверь отворилась и в кабинет вошел Коули с узелком тюремной робы под мышкой. Обведя присутствующих взглядом своих желтых, налитых кровью глаз, он кивнул в сторону стола:

— Я бы хотел дочитать до конца, пока еще есть возможность.

— Дочитать? — поразился Клейн.

Насколько он знал, Лягуша не пробегал глазами даже спортивных страничек в газетах.

Коули сунул Рею узелок.

— Чистая одежда. — Он взглянул на оттопыривающееся спереди полотенце Клейна. — Может, пригодится.

Клейн повертел узелок в руках. Ладони от соприкосновения с тканью горели, но от этого Рей чувствовал себя только лучше.

Девлин, которая явно обрадовалась поводу оттянуть серьезный разговор, обратилась к Коули:

— Ну и как, тебе понравилось?

Коули важно поднял бровь и, пройдя к столу, плюхнулся на стул.

— Прежде чем составить окончательное мнение, я бы хотел дочитать до конца. — Он взглянул на Девлин. — Но насколько я могу судить, это настоящий шедевр.

Впервые со времени своего появления в больнице Клейн увидел на лице Девлин широкую улыбку и почувствовал себя немного лишним.

— О каком таком шедевре вы тут говорите? — поинтересовался он.

Коули открыл ящик стола и достал из него экземпляр „Америкен Джорнел оф Психиатри“. Открыв журнал и выпятив грудь, он положил его на стол перед Клейном.

— Об этом шедевре, придурок.

Клейн наклонился, прочитал заголовок статьи и список авторов: Джульетта Девлин. Рей Клейн. Эрл Коули. Клейн сглотнул и поднял глаза на Лягушатника.

Выпученные желтые глаза Коули встретили его взгляд: в них читалось такое, что сердце Клейна второй раз за ночь чуть не разорвалось. Они с Коули знали друг друга лучше, чем кто-либо другой. И если кто-нибудь и понимал, что значила эта статья для чернокожего издольщика, двадцать три года назад заброшенного в ад, так это Рей. И доведись прямо сейчас в кабинет ворваться братьям Толсонам и снести доктору башку с плеч, так это стало бы вполне разумной платой за счастье в глазах Коули и за чувство, распиравшее грудь Клейна. Коули сцепил обе руки в один огромный дрожащий кулак: Клейн положил свою руку сверху.

— Мы сделали это, кореш, — шепнул Коули.

— Мы сделали это, — подхватил Клейн.

— Мы сказали этим гадам там, снаружи, — сказал Коули.

— Мы сказали им, — согласился Клейн.

— Мы сказали правду в их бельма, — продолжал Коули.

— Мы сказали правду, — подтвердил Клейн.

— А она все записала, — заявил Коули.

— Каждое слово, — признал Клейн.

Они одновременно заметили какое-то движение в комнате и обернулись как раз вовремя, чтобы увидеть только спину Девлин. Клейн посмотрел на Коули. Тот разжал свои кулачищи и, поднявшись со стула, положил большую руку, оказавшуюся неожиданно мягкой, на голую спину Клейна.

— Слушай меня, парень: у нее выдался такой крутой денек, что ты даже не поверишь, и она держалась молодцом. Если бы не она, ты застал бы здесь одни трупы. Она особенная, браток.

— Я знаю, Лягуша.

— Так что обходись с ней помягче, понял? Помягче. А не то ответишь мне своей задницей.

Клейн сглотнул и кивнул в ответ. Коули погремел своими ключами и снял со связки один из них.

— А теперь веди ее в мою берлогу: я уже постелил там чистое белье. В ногах кровати, под левой ее ножкой вынимается доска. Загляни туда, найдешь бутылку винца — лучшего, что есть в этой тюряге. Она досталась мне от того сумасшедшего ирландца — помнишь, я тебе как-то рассказывал? Выпейте это вино. И обходись с ней как надо, понял?

Он втиснул ключ в ладонь Клейна.

— Спасибо, Лягуша, — сказал Рей.

— Сдается мне, некоторое время нас не будут беспокоить, а там кто знает. А сейчас дай мне спокойно почитать.

Немного смущенный Клейн сгреб свой узелок и вышел в коридор; Девлин стояла здесь, прислонившись спиной к стене и закрыв глаза. Клейн взял ее за руку, и она очнулась.

— Все нормально?

Она кивнула и смущенно улыбнулась:

— Это была ваша с Коули минута — я не хотела мешать.

— Но ты же слышала, что он сказал, — возразил Клейн. — Говоря „мы“, он имел в виду и тебя. Ты записала все это — каждое слово.

Девлин кивнула.

— Прости.

— Не за что.

Клейн вспомнил инструктаж Коули; возбуждение, одолевавшее его в душевой, сейчас казалось детским, незрелым. Или просто неуместным. Он обнял девушку за плечи, она обхватила его за талию, и Клейн повел ее вверх по лестнице к комнате Коули.

Отперев дверь, Клейн пропустил Девлин вперед. Крохотная комнатушка была обставлена так скудно, что скорее походила на келью монаха — дзен-буддиста. Ни книг, ни радио, ни даже плакатов на стенах. Только кровать, маленький стол и единственная фотография в рамке над кроватью. На столе горели две оставленные Коули свечи и самодельный освежитель воздуха, сделанный из опилок, уголька и дезодоранта, подогреваемого в ситечке для чая. Кровать была узкая, но зато недавно застеленная, с откинутыми простынями.

— Ох уж этот Лягушатник, да? — сказал Клейн.

Наклонившись над кроватью, он в мерцающем свете свечей всмотрелся в цветную фотографию. Широкоплечий фермер с мрачно-торжественным лицом стоял рядом с волевой женщиной с более светлой кожей. Она держала на руках малыша, а перед родителями с фотографии смотрели трое детишек постарше — два мальчика лет десяти и девчушка лет шести.

— За последние десять лет он не получил от них ни единой весточки, — пояснил Клейн, — но я не слышал ни одного плохого слова в их адрес.

Он обернулся. Девлин машинально обмакивала палец в тающий воск одной из свечей: казалось, она не внимала Клейну.

— Сядь, пожалуйста, и послушай, что я тебе расскажу, — попросила она, поворачиваясь к Клейну. — И если ты меня перебьешь, я так и не смогу договорить до конца.

Клейн по-турецки сел на кровать, прислонился спиной к стене и приготовился слушать. И она, выкурив одну за другой три сигареты подряд и безостановочно меряя шагами комнатку, рассказала обо всем, что произошло между ней и Робеном Уилсоном, пытаясь объяснить значение случившегося для нее. Клейн слушал молча. Когда Девлин закончила свой рассказ, она раздавила окурок в пепельнице и отвернулась к двери.

— Теперь ты хочешь, чтобы я ушла? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты осталась, — ответил Клейн.

Ее рассказ нисколько не повлиял на его отношение к девушке, разве что еще более усилил его к ней влечение и его восхищение — примерно в равной степени. Его даже не заботил размер уилсоновского члена. Ему на это было наплевать. Девлин посмотрела на него.

— Думаю, это был прекрасный поступок, — спокойно сказал Рей. — Останься со мной.

— Ты серьезно?

— Возможно, я дурак; возможно, я большой дурак. Но я не из тех дураков, которые будут делать из происшедшего катастрофу. Уилсон герой. Я тронут. — Клейн ухмыльнулся. — Вот если бы ты трахнулась с Джимпом Коттоном, я бы тебе показал!..

Девлин смахнула что-то с глаз.

— Я хочу еще раз повторить, что я люблю тебя…

Клейн кивнул. Ему ничего не оставалось, как рассказать Девлин о себе. У него и в мыслях не было скрывать от нее свое прошлое — просто как-то случая не представлялось. Теперь такой случай выдался.

— Раз уж настало время темных тайн, давай-ка я расскажу свою. Как знать, может изменится твое отношение ко мне.

— Очень сомневаюсь…

— Меня посадили за то, что я изнасиловал свою подружку.

Некоторое время Девлин молча изучала лицо Клейна. А тот ощущал, как в нем ворочаются в любую секунду готовые вырваться наружу чувства, которые он похоронил и перепахал своей работой, дисциплиной и желанием выжить. Он постарался отделаться от них, догадываясь, что в основном — это смесь горя и гнева.

Наконец Девлин заговорила:

— Пожалуй, расскажи об этом подробнее.

— В самом деле? — спросил Клейн.

Девлин глубоко вздохнула:

— Я останусь с тобой независимо от того, расскажешь ты мне что-нибудь или нет. Я не верю, что ты совершил нечто такое, с чем я не смогу мириться. Но я хочу знать…

Клейн уставился на свечу.

— Мы были вместе четыре года, и все пошло прахом задолго до этого печального конца.

— Как?

Клейн не отрывал взгляда от свечи; вся комната вместе с Девлин сделалась невидимой.

— Обычное дело. Банальная история, из тех, что позволяют адвокатам по разводам и психотерапевтам жить припеваючи. Ни тебе страшных преступлений, ни роковых измен. Такие истории всегда кажутся нудными со стороны и заставляют твою душу истекать кровью, когда это происходит с тобой. Мы ничем не отличались — еще одна парочка, отрабатывающая вариацию на заезженную тему. Взаимная пытка. Одно время это нас увлекало, но потом надоело, и все кончилось.

Клейн взглянул на Девлин и увидел в ее глазах страх. Он снова отвел взгляд.

— Не физическая пытка, если ты подумала об этом. Это было бы слишком прямолинейно, слишком просто. Нравственную муку можно растянуть намного дольше. В конце концов все, что у нас осталось, — это то, что мы называли между собой половыми актами ненависти. Понимаешь, что я имею в виду? Они хороши, пока длятся, но когда все заканчивается, ненавистен даже звук собственного дыхания.

— Я понимаю, — сказала Девлин.

— Однажды после одного из таких грандиозных актов я заявил, что не желаю ее больше видеть — она мне осточертела. Она в ответ заявила, что если я брошу ее, она уделает меня так, что я… — Клейн пожал плечами. — Она говорила такое не впервые, и мне уже надоело. Я просто встал и ушел. А утром ко мне в больницу пришли полицейские и арестовали за изнасилование.

— Ты насиловал ее?

— Она так заявила. Да и какое это имеет значение?

— Большое, и ты это знаешь.

— Я трахнул ее так же, как сотню раз до этого. У нее на спине остались ожоги от трения о ковер. Она кончила три раза. Можешь почитать обо всем в материалах следствия. На суде она заявила, что просила меня прекратить, но это не так. Ее подружки сказали судье, что я по-хамски разговаривал с ними в ресторане, что я груб от природы, что я фанат восточных единоборств и т. д. и т. п. Большая часть всего этого — правда и в то же время наглое вранье. Все вывернули наизнанку. Дело перешло в разряд особо тяжких, и тем не менее это была лишь дурацкая игра, в которой мы кусали друг друга и плевали в лицо. Я усугубил свое положение, предложив встретиться и поговорить с ней до суда. Естественно, беседа быстро обернулась проигрыванием старой пластинки. Два часа разговора втиснули в себя четыре года непрерывной грызни. Мой адвокат чуть не плакал, и не без основания. Ко времени, когда я предстал перед судом, весь этот эпизод изобразили так, будто я угрожал и преследовал несчастную женщину.

— И она не забрала заявление? — спросила Девлин.

— А она могла? — ответил Клейн. — Все, машина заработала. Цирк, да и только. Газеты, адвокаты, женские союзы… И прокурор облизывался при одной только мысли о том, сколько голосов на предстоящих выборах принесет ему обвинительное заключение. А ведь до моего суда этот придурок наверняка считал, что „Девушка-евнух“ — это библейское сказание. Он в темпе обзавелся двумя помощниками женского пола и появился в вечернем выпуске новостей, размахивая феминистским журнальчиком…

Девлин невольно засмеялась, но тут же осеклась.

— Прости, — виновато сказала она. — Просто…

— Знаю, знаю, — перебил ее Клейн. — Это была обалденная комедь. Я уже тогда так думал. И, черт возьми, оказался прав! Мой адвокат, который, к слову, сейчас владеет моим домом, посоветовал мне не выступать. Доказывать якобы должны они, а, появившись за барьером, я буду выглядеть как какой-нибудь Ганнибал Лектер. После ее выступления со стороны обвинения казалось, что я уже победил: ни для кого не было секретом, что ее душа не лежала к этому делу. Но затем во время перекрестного допроса мой кретин-адвокат практически изнасиловал ее вместо меня, изобразив потаскухой, которой она не была, и оставил рыдать в подол блузки. К тому времени я уже и сам уверовал, что изнасиловал бедняжку. Суд признал меня виновным и отвалил от пяти до десяти лет.

Клейн замолчал и крепко потер лицо ладонями.

— Как ее звали? — поинтересовалась Девлин.

Клейн, не отнимая рук от лица, ответил:

— Я не особо старался запомнить ее имя. — К горлу подступил комок, он опустил руки, но не повернулся. — Если изнасилование предполагает использование полового акта для причинения партнеру боли, значит, я насиловал ее неоднократно. Но не реже и не меньше, чем она меня…

— Иногда грань, отделяющая любовь от ненависти, достаточно тонка, — заметила Девлин.

Клейн промолчал.

— Чтобы причинять такую боль, надо очень сильно любить друг друга. Во всяком случае, некоторое время.

— Ага, — согласился Клейн. — „Небеса глядят без гнева, как любовь перерастает в злость“ и все такое прочее. Мы оба виноваты.

Он повернулся и посмотрел в лицо Девлин, смутно выступавшее в свете свечей. Казалось, оно посерело от переживания.

— Ты не опротестовывал приговор? — спросила Девлин. — Она не передумала даже после твоего заключения в тюрьму?

Клейн улыбнулся так, что Девлин побледнела еще сильнее.

— Может, со временем она бы так и поступила, но спустя неделю после суда взяла и поставила себе капельницу инсулина.

Девлин поежилась.

— К тому времени как ее нашли, мозг несчастной был мертв. Спустя неделю консилиум врачей решил отключить аппарат искусственного дыхания…

В комнате стало тихо. Девлин присела на краешек кровати. Затем она подняла голову и открыла было рот, но Клейн не дал ей вымолвить ни слова.

— Не надо ничего говорить, — сказал он. — И не надо меня жалеть. Я заслужил свой каждый день здесь. В „Речке“ нет невиновных. Так или иначе все мы хотели в ней оказаться.

Клейн откинулся к стене, следя за чистым и спокойным, как глаза Генри Эбботта, пламенем свечи и чувствуя, что впервые с того момента, как врачи отключили аппарат искусственного дыхания, он вспоминает о прошлом без злости — только с горечью ожесточения; в его душе воцарился мир. Он вспомнил и о Генри, и о том, нашел ли тот свое последнее успокоение, покачиваясь лицом вниз в зловонной воде „Зеленой Речки“. Затем он снова вернулся мыслями к Девлин и прикинул, насколько велика вероятность того, что все они, чистые и нечистые, к утру вернутся в тот первозданный хаос, из которого когда-то вышли. Он взглянул на затылок Девлин.

— А мы еще верили в то, что являемся венцом творения, — сказал он.

Девлин, ни слова не говоря, положила голову ему на колени. Кончиками пальцев легонько пробежалась по порезам на его голени. Боль успокаивала. От тяжести головы девушки к Клейну вернулась эрекция, это тоже умиротворяло. В конце концов, возможно, это именно то немногое, из-за чего стоило жить. Интересно, подумал Клейн, если ничто не может сравниться с силой, которая превращает любовь в ненависть, то что же сказать об обратном процессе? Неожиданно Клейн обнаружил, что не испытывает ни умиротворения, ни ненависти, и от этого ему стало не по себе: он испугался и почувствовал себя покинутым.

А потом Девлин сделала то единственное, что поддержало его. Если бы этого не произошло, он так бы никогда и не узнал об этом, и как только она поняла, что это именно то, что нужно?..

Она просунула руку под полотенце и положила ладонь на член Клейна.

Рей погладил ее по голове, и короткие мягкие волоски на ее шее послушно поднимались вслед его пальцам. Девушка распахнула полотенце и, взяв член в рот, ласкала рукой яички, а Клейн дрожал от нежности и не кончал, потому что это был еще не секс, и он пообещал себе не плакать и сдержал свое слово…

Девлин села и стянула блузку через голову. Ее соски отчетливо проступили сквозь тонкую ткань бюстгальтера. Она сбросила сапожки и джинсы. В одном бюстгальтере и „джи-стринг“ она встала над Клейном на колени, а он, положив свои ободранные до мяса ладони ей на попу, осознал, что только за одно это мгновение стоило умереть. Оно было самым сексуальным из всех, что ему приходилось испытывать в жизни. Он тоже встал на колени и поцеловал Девлин, чувствуя на губах горьковатый привкус сигарет. Проведя рукой вдоль ее живота, он запустил пальцы в волосы и нашарил ее клитор, подобный на ощупь мраморному шарику, перекатывающемуся в масле, а Девлин нежно покусывала его лицо и шею. Клейн осторожно опрокинул девушку на спину и, оттолкнув краешек ее узких трусиков, лизнул. Она быстро кончила, выгнувшись, словно лук; мышцы ее живота дрожали от напряжения. Рей снова прижал ее к матрасу и снова заставил ее кончить, и продолжал бы и дальше, если бы она не схватила его за член и не приказала трахнуть ее. И Клейн повиновался, скользнув мимо ее трусиков. И это не было похоже ни на „половой акт ненависти“, ни на последнее в жизни занятие любовью. Спустив с ее плеча бретельку бюстгальтера, Клейн нежно пососал сосок. Он не старался задержать свой оргазм, он просто погружался в Девлин медленными долгими движениями, и, когда наконец пришел его черед, он так и не понял, как долго все длилось, да это его и не заботило: он знал только то, что любил эту женщину, а вся ненависть, так долго копившаяся в нем, пропала. Некоторое время он неподвижно лежал на Девлин, улыбаясь при мысли о том, что при всем своем рыцарском отношении к женщине у него не хватает сил хотя бы на то, чтобы, приподняться на локтях, снять с нее часть своего веса.

Он просто лежал с закрытыми глазами и тихо дышал. Почувствовав, что засыпает, он открыл глаза: Девлин, словно с вырезанным из нежно светящегося янтаря лицом, немного отвернулась в сторону, и Клейну привиделась на ее щеке блестящая полоска, оставленная скатившейся слезой. Девушка была невероятно красива. Красивее всех, кого Клейн видел раньше. Он хотел бы смотреть на нее вечно, но его веки сморила вековая усталость. Некоторое время он пытался бороться со сном, но это оказалось выше тех жалких сил, что у него еще оставались. Лицо Девлин все время уплывало из поля зрения. Ее сосок так и остался прижатым к его губам. Клейн разлепил губы и пробормотал женщине прямо в грудь таким низким и неясным голосом, что сам едва разобрал собственные слова:

— Я понимаю, что это не по-джентльменски, но я сейчас засну…

И, улыбнувшись тому, что он все-таки обалдуй, хотя ему и наплевать на это, Клейн заснул.

 

Глава 30

Хоббс, лежа на диване, смотрел на свисавшую с потолка лампу без абажура. Несколько месяцев назад он приспособился ночевать здесь, в маленькой комнатушке, рядом с его отделанным деревом кабинетом. В последние же недели ему редко удавалось заснуть более чем на час, а с начала изоляции блока „В“ он вообще не сомкнул глаз. У него были дом и жена, но желание навестить ее появлялось все реже и реже, пока не исчезло совсем. Если его жена и находила такое поведение странным, Хоббс не был склонен обращать на это внимание, а тем более беспокоиться. Хоббс теперь с трудом вспоминал имя жены, а ее лицо редко всплывало в памяти. Он не держал здесь ее фотографии. Вообще-то он полагал, что жена его, по меньшей мере, устроилась неплохо, а скорее всего, так, что лучше и некуда. Она тратила практически все, что Хоббс зарабатывал, на себя и на свой дом; а весь ее скулеж насчет недостатка любви и понимания Хоббс выслушивал в лучшем случае равнодушно, а в худшем презрительно. Джейн Хоббс — или Дженет Хоббс? Или Ребекка? — не отличила бы любовь и сочувствие от группового изнасилования. Хоббс улыбнулся этому удачному сравнению и удивился, почему вообще к нему пришла мысль о жене. По-видимому, его мозг очищал себя, готовясь к окончательному исходу. К исходу, который был уже настолько близок, что Хоббс чувствовал ослепительный свет, пылающий по ту сторону бытия.

Он бросил свою машину — а Клейн не ошибся, когда говорил о том, что паноптическая машина была его, Хоббса, принадлежностью, — в исторический вихрь вселенского насилия. Да, исторический! Он, Джон Кемпбелл Хоббс, создавал историю. Он пожертвовал своим творением в надежде на то, что высвобожденный таким образом нигилизм в конце концов подчинится дисциплине сам по себе. В этом он ошибся. Паноптический эксперимент провалился так же, как пропала любовь Хоббса к собственной жене. Доказательства были налицо: пылающий блок „В“, безумная жажда гибели несчастных беззащитных калек в больнице… Хоббс предоставил им возможность продемонстрировать свой разум, а они наплевали на это. А ведь он мечтал, что они найдут в себе силы встать на баррикадах и крикнуть во всеуслышание: „Мы достойны большего! Мы люди, а не отбросы, которыми вы пытаетесь нас сделать!..“

В комнатке вокруг Хоббса загудело, как в большом пустом гробу, и начальник тюрьмы понял, что разговаривает вслух. Время мечтаний ушло, и наступило время отчаяния, безбрежного отчаяния, которое он готовился встретить достойно. Он не страшился этого. Отчаяние поглощало все исключительное превосходство личности, и личность его обратилась в угольки вместе с вселенной, распадающейся в прах. Отчаяние было стоическим, но не смиренным. Абсолютное незнание; полная отрешенность; одинокое путешествие без какой-либо мыслимой цели. Хоббс наконец освободился и мог пускаться в долгий путь. Оставалось всего одно обязательство — начать этот путь с единственно подходящего пункта: оказаться в самом центре принадлежащей ему паноптической машины так, чтобы его увидел каждый.

Раздался стук в дверь, и Хоббс сразу узнал манеру Клетуса. Он встал с дивана, расправил складки на костюме и, поправив галстук, открыл дверь. Черный маскхалат для операций сотрудников специальных штурмовых подразделений сидел на капитане, как на корове седло. От наушника в левом ухе капитана к рации на его груди тянулся тонкий проводок.

— Прошу прощения, сэр, — сказал Клетус.

Хоббс, не говоря ни слова, прошел мимо него и сел за стол. Начальник всегда относился к своему столу с трогательной любовью: тот стоял в этом кабинете с 1882 года. Под его стеклянной столешницей был распластан архитектурный чертеж всего тюремного комплекса в плане. Как никогда прежде, Хоббс был потрясен вызывающей чувство благоговения симметрией своего детища. Он прошел своими ногами каждый его дюйм, знал все его коридоры и камеры. А здесь, под толстым стеклом, лежал скорее даже не чертеж, а сама концепция, идея, воплощение заключительного этапа Картезианского проекта, попытка познать Бога и Человека стараниями чистого разума. Но времена прошли, и теперь грандиозный корабль проекта разбился о скалы иррациональности. Рядом с чертежом лежал осколок этих самых скал: скомканный листочек дешевой бумаги в синюю линейку, вырванный из небольшого блокнота. Хоббс обнаружил его в обрывке целлофана, заткнутым в щель между гранитными блоками стены штрафного изолятора. На листке зелеными чернилами был старательно выведен номер: 1057, а под ним записаны следующие строки:

Каждый вечер и каждый рассвет Кто-то для радости является на свет. Кто-то для радости является на свет, Кто-то рождается для горя и бед.

Хоббс не знал, кто написал этот стишок; он не знал даже, оригинальное это произведение или цитата. Но этот клочок бумаги чаровал его, особенно сейчас, когда начальник тюрьмы пережидал самый темный час накануне своего последнего рассвета. Для горя и бед… Для радости… Хоббс познал обе стороны медали и наконец понял, что предназначено ему судьбой только одна из них. Во всяком случае, он уйдет как личность.

Сдвинув стекло в сторону, Хоббс достал мятый листок и, аккуратно сложив по старым сгибам, спрятал в нагрудный карман пиджака. Клетус кашлянул. Хоббс уже забыл о его присутствии. Теперь он поднял голову.

— Присаживайтесь, капитан.

— Если позволите, сэр, я постою.

— Как вам угодно.

— Я только что разговаривал с Бюро исправительных учреждений в Остине. — Клетус неловко поежился. — И мне приказали временно принять на себя обязанности начальника тюрьмы, сэр…

Такого унижения Хоббс не ожидал; хотя теперь, когда слова были произнесены, он и сам удивился тому, как мало они для него значат.

— Продолжайте, — сказал он.

— Губернатор вроде как слегка удивился, что вы не сочли нужным информировать его о происходящем. Честно говоря, сэр, я тоже. Губернатор заключил, что в настоящее время состояние вашего здоровья вряд ли позволит вам продолжить работу.

— Губернатор, значит…

— Да, сэр.

— А вы, стало быть, с ним связались.

Клетус выдвинул челюсть вперед.

— Да, сэр.

— И на основании чего губернатор осмелился судить о состоянии моего здоровья?

— На основании доводов, которые я изложил ему в своем устном докладе, сэр.

Хоббс молча кивнул.

— Губернатор придает нам подразделение Национальной гвардии. Приказ о вашем освобождении от должности и замене привезут утром на вертолете.

Хоббс снова кивнул. И опять новость не вызвала в нем особых эмоций. Все, что ему необходимо, — это еще один час, и уж в чем в чем, а в помощи Клетуса и его подчиненных он не нуждался вообще. Все предопределилось еще до того, как Клетус постучал в дверь кабинета. Просто теперь не стоит откладывать, но нет причин и для того, чтобы вести себя недостойно.

— У меня есть время собрать свои вещи?

— Конечно, сэр. — Клетус пошаркал ногами. — Мне жаль, что так получилось…

Хоббс обошел стол.

— Я всегда считал вас высоко лояльным и чрезвычайно надежным сотрудником, капитан. Для меня было большой честью служить с вами.

Он протянул руку, и капитан пожал ее. Лицо Клетуса надулось и побагровело от чувств.

— Спасибо, сэр…

Из вставленного в левое ухо Клетуса наушника донеслись невнятный звуки, и капитан, нахмурившись, прижал наушник толстым указательным пальцем. Щелкнув переключателем рации, он наклонился к микрофону и сказал:

— Но это невозможно!

В наушниках опять забормотали. Клетус поднял глаза на Хоббса.

— В блоках зажглось электричество, — доложил он.

Хоббс прошел к окну, выходящему на север: ребристая стеклянная крыша всех четырех жилых блоков светилась в ночи зеленоватым сиянием. В центре сияния, там, где находился купол, венчавший ступицу гигантского колеса, оставалось темное пятно. Хоббс сразу все понял.

— Я такого приказа не отдавал, — смущенно сказал Клетус.

— Это Деннис Терри, — разъяснил Хоббс.

Клетус кивнул.

— Черт, должно быть, этот старый ублюдок запустил вспомогательный генератор. Возможно, он же и перерезал электрические кабели сегодня днем. Прошу прощения, сэр, но мне нужно бежать.

Но Хоббс уже не внимал. Он смотрел на темный стеклянный купол. Это гораздо больше, чем он смел ожидать. Этот купол станет кабиной управления, с которой начнется его долгий путь. Не хватало разве что нимба, раскаленного сияния, но за этим дело не станет. Хоббс повернулся. Клетус уже ушел. Он остался один. И экс-начальник тюрьмы Хоббс понял, что не стоит тянуть время.

 

Глава 31

Девлин сидела в уголке кровати, рядом с фотографией семейства Коули, позволив всему, что переполняло ее душу, свободно изливаться. Она сидела тихо как мышка, потому что не хотела будить Клейна и не хотела опять оправдываться, извиняться и объяснять причину своих слез. Она даже не совсем понимала, отчего она плачет, но плакала уже долго. Ей было приятно ощущать на своей талии тяжесть руки спящего Клейна и смотреть на мигающее пламя свечей. Она была рада тому, что находится в этом кошмарном месте, где абстрактное мышление уступило наконец место обнаженным чувствам и эмоциям. Через некоторое время слезы закончились, и Девлин, вытерев лицо простыней, закурила сигарету „Кэмел“ из пачки Уилсона. Ее мысли уносились все дальше и дальше… Потом Девлин даже вспомнить не могла, о чем тогда думала.

В дверь постучали, и она подпрыгнула. До нее не сразу дошло, что Гектор Грауэрхольц, прорвись он в больницу, стучать не станет.

— Войдите, — пригласила она.

Дверь приоткрылась на пару сантиметров.

— Это я, Коули.

Девлин завернулась в простыню.

— Все в порядке, входи, — позвала она.

Коули, стесняясь, вошел; взглянув на спящего Клейна, он перевел взгляд на Девлин.

— Все нормально? — негромко поинтересовался он.

Девлин улыбнулась и кивнула. С матраса донеслось сонное фырканье, и сиплый голос Клейна поинтересовался:

— Какого черта, старый козел?

— Пришел вышвырнуть тебя во двор, раздолбай. Вот-вот сюда пожалует Грауэрхольц, и уж что-что, а твоя задница нам здесь на хрен не нужна.

Клейн оторвал голову от подушки и перевернулся, покряхтывая и подрагивая от боли многочисленных ранок. На его груди красовался огромный синяк. Коули протянул пару спортивных тапочек.

— Сдается мне, они не помешают, если ты вздумаешь сделать нам одолжение и сбежать.

— Лягуша, говорил я тебе когда-нибудь, что ты старая болтливая баба?

Коули швырнул тапочки на пол:

— Они принадлежали Грегу Гарви, но, если ты решишь их надеть, он не станет возражать. Мы перевели всех ходячих в палату Тревиса.

— Позвали бы нас на помощь.

Коули пропустил слова Клейна мимо ушей.

— А в твоем засранном тряпье я нашел эту штучку.

Он протянул короткоствольный револьвер. Клейн сел на край кровати и взял оружие.

— Где ты его раздобыл? — поинтересовалась Девлин.

— Отобрал сегодня днем у Грауэрхольца, — сказал Клейн.

Коули коротко взглянул на Девлин; перехватив его взгляд, Клейн ткнул в брюхо негра стволом револьвера.

— Все верно: я весь день заботился, как бы сберечь твои черные яйца от ампутации, а ты мне даже кемарнуть не дал…

— Думаю, вам будет небезынтересно узнать, что во всех блоках зажегся свет и они сияют, как рождественская елка.

— Молодец Деннис, — похвалил Клейн, — черт его дери.

— То есть? — поинтересовалась Девлин.

— Это значит, что все черные и латиносы, запертые в блоке „С“, выпущены из камер, — объяснил Клейн. — Это удваивает наши шансы против Эгри. К тому же его головорезы уже несколько часов без перерыва развлекаются и здорово измотаны, а парни из блока „С“ свеженькие и злые, как черти. Если Стоукли Джонсону удастся их организовать, Эгри придется туго, и ему ничего не останется, как отозвать отсюда Грауэрхольца.

Коули отворил дверь.

— Хорошо бы старый Стоук поторопился, — сказал он. — А то Грауэрхольц пожаловал сюда с тремя десятками новых лбов. Причем, по-моему, они не производят впечатления измотанных. — Коули уперся тяжелым взглядом в Девлин и многозначительно поднял палец к потолку, где находилась старая палата для умалишенных. — То, что добрый доктор Айболит наведался в нашу больницу, еще не означает расторжения нашего договора. Ключи не посеяла?

Девлин помотала головой.

— Ну так используй их.

Коули вышел; Клейн встал и принялся натягивать штаны.

— Какую цену тебе назначил Лягуша? — спросил он.

— За что? — удивилась Девлин.

— За свою потайную халабуду. — Он ухмыльнулся и наклонился над девушкой. — Слушай, если ты согласишься взять меня своим сутенером, я могу начать прямо с завтрашнего дня…

— Ах ты, паршивец…

Девлин двинула его прямо в синяк на груди, и Клейн, запутавшись в спущенных штанах, завопил и грохнулся на пол. Девлин испуганно спрыгнула с постели и помогла Рею подняться, испытующе заглядывая ему в лицо. Это выглядело несколько мелодраматично, но девушка старалась прочитать в глазах Клейна, что она значит для него так же много, как и он для нее. Судя по тому, как он разговаривал со своим лучшим другом Коули, никаких особых чувств от него ждать не приходилось. Может быть, предложение стать ее сутенером и есть демонстрация привязанности? Клейн погладил ее по лицу.

— Делай, что сказал Лягушатник, — приказал он. — Если они ворвутся в эту дыру, беги и запрись в его убежище. Я попрошу Винни, и он отдаст тебе свой приемник, так что ты узнаешь из выпуска новостей, когда мятеж будет подавлен.

От перспективы сидеть под самой крышей в полном одиночестве Девлин охватил ужас. От Клейна это не укрылось.

— Я понимаю, тебе это не нравится, и я наслышан о твоих сегодняшних подвигах, но если дело дойдет до рукопашной, нам будет проще, если не придется все время оборачиваться и смотреть, как там дела у тебя.

Как это ни неприятно, но Клейн был прав. Девлин кивнула. Клейн подбросил на ладони револьвер.

— Тебе приходилось раньше стрелять?

Девлин покачала головой. Клейн отщелкнул барабан:

— Я вообще-то тоже не специалист… Смотри, здесь пять патронов и одно пустое гнездо: я ставлю боек сюда, на патрон. Это значит, ты выстрелишь четыре раза подряд, а затем раздастся щелчок. Так вот, когда ты его услышишь — знай, что у тебя всего один патрон.

— Я всегда скептически относилась ко всем этим киношным штукам насчет того, что лучше погибнуть, чем попасть в лапы апачей…

— Начав стрелять, очень легко враз опустошить барабан. Холостой щелчок — напоминание. А уж как распорядиться последним выстрелом — дело твое.

Клейн передал револьвер Девлин. Оружие оказалось легче, чем она ожидала.

— Прибереги его до тайника Коули: если они прорвутся туда, то полезут только по одному.

— Я знаю, что мне делать.

— И стреляй в упор прямо в голову. Ты не Клинт Иствуд, и здесь тебе не вестерн.

— Я же сказала, что сама знаю, как поступать.

— Я просто хочу, чтобы ты пережила эту заваруху…

Клейн отвернулся и стал надевать рубашку. Девлин внезапно окатило волной любви к этому человеку и вместе с тем — ярости.

— Ты же находился в безопасности, — сказала она, — какого черта ты там не остался?

Клейн взглянул на нее:

— Я попытался было, но дела обернулись по-новому.

— Ты пришел из-за меня?

Девлин хотелось и услышать „да“, и одновременно стало страшно, что возможная гибель Клейна будет лежать камнем на ее совести. Клейн присел на краешек кровати и принялся натягивать спортивные туфли Гарви.

— То, что ты оказалась здесь, ускорило мой приход сюда, но в принципе эта новость застала меня уже в пути.

— Так зачем ты пошел?

— Не знаю…

Клейн шнуровал туфли, и Девлин не видела его лица.

— Может быть, я просто не мог не прийти.

Безо всякой на то необходимости Клейн распустил только что затянутый узел на левой туфле и завязал его снова, не поднимая головы. Девлин подошла к нему и запустила пальцы в его волосы. Клейн обнял ее за бедра и притянул к себе так, что его отросшая за день щетина стала покалывать живот девушки. Спустя некоторое время Клейн отпустил ее и, пройдя к другому концу кровати, встал на колени, по-прежнему пряча лицо. Отодвинув кровать в сторону, он, приподняв одну половицу, вытащил старую бутылку из-под виски „Джек Дэниэлс“, наполненную прозрачной жидкостью.

— Лучшая во всем этом доме, — торжественно провозгласил он и улыбнулся, вновь овладев собой. — Легендарный „Ирландский самогон Дохерти“! Много лет назад эту штуку сварил боец Ирландский Республиканской Армии, сидевший за контрабанду оружия. Это, должно быть, последние капли.

Он поднялся с колен и двинулся к двери.

— Пошли, — позвал он Девлин. — Нам есть, что отпраздновать.

Девлин заглянула в его глаза, и ее сердце сжалось.

— Да, — согласилась она, — есть. Иди, я тебя догоню.

Клейн невероятным образом скривил губы и подмигнул.

— Как прикажете это понимать? — спросила девушка.

— Это моя ковбойская ухмылка! — оскорбленно ответил Клейн.

Он выгнул бровь; Девлин захохотала.

— Ну как, слюнки уже потекли?

Девлин, не переставая смеяться, сложила указательный и большой пальцы руки колечком и показала их Клейну.

— То-то, — самодовольно сказал Рей и, открыв дверь, вышел.

Девлин оделась и положила револьвер в правый задний карман своих „левисов“, прикрыв его рукоятку выпущенной сзади блузкой. Задув свечи, она спустилась по лестнице. По дороге она обогнала Джимпа Коттона, ковылявшего на своей загипсованной ноге. Его распухшая, разукрашенная татуировкой харя исказилась в гримасе, которую он, надо полагать, считал завлекательной улыбкой. Девлин обошла его подальше.

— Все матросы на насосы, да, док? — крикнул Джимп ей вслед.

Не обращая на него внимания, Девлин вошла в помещение медпункта. Здесь никого не было. Пройдя через душевую, Девлин остановилась. Двери в аптеку были распахнуты: Клейн, Коули, Уилсон и Галиндес расположились на другом конце длинного лабораторного стола и стоя пили „Ирландский самогон Дохерти“ из разнокалиберных мензурок и мерных баночек. Затем в поле зрения возникло изможденное, но веселое лицо Винни Лопеса и его рука со стаканом, потянувшаяся за добавкой. Девлин смотрела, как Клейн наклонился к Уилсону и что-то сказал ему на ушко, Уилсон от души расхохотался, а сам доктор легонько ткнул его в забинтованный пластырем живот и тоже засмеялся. Затем Коули показал на Клейна пальцем и неразборчиво что-то произнес, сопровождая словами „этот белый раздолбай…“ Рей ему тоже что-то невнятно ответил про „десять кило дерьма, втиснутые в мешок, рассчитанный на пять“, и тогда расхохотались уже все, включая и вечно сурового Галиндеса. Пока Коули вновь наполнял стаканы, Девлин снова разобрало до слез, потому что она любила этих ребят. Всех сразу. Эти чертовы мужики, непостижимые, измученные и глупые, гоготали как сумасшедшие на этом корабле дураков, плывущем в бурном море. Она любила их. И когда они сдвинули стаканы вместе, Девлин отвернулась и спряталась за дверью, чтобы не испортить такой момент слезами.

Послышались шаги; Девлин забилась поглубже и вытерла глаза рукавом рубашки. В душевую вошел Галиндес. Не замечая Девлин, он повернулся к умывальнику и расстегнул ширинку. Девлин притаилась как мышка; она заметила, что волосы Галиндеса сгорели до самой кожи.

Сержант сделал свое дело, застегнул брюки и сполоснул руки. В поисках полотенца он повернулся и, увидев Девлин, испуганно вздрогнул.

— Доктор Девлин… — Лицо Галиндеса залилось краской. — Прошу прощения… Коули сказал мне, что здесь можно…

— Это я должна извиняться. Прошу вас, все нормально.

Девлин улыбнулась, чувствуя, что улыбка выглядела глуповато. Галиндес вытер ладони о рубашку. Из-за пояса торчала рукоятка отвертки.

— Я должен извиниться перед вами, — добавил сержант, — еще и за то, что в минуту опасности оставил вас одну.

— Я сама виновата.

Галиндес покачал головой.

— Я нарушил правила. Придется подать рапорт о происшествии…

Сержант осекся перед словами „если только мы отсюда вывернемся“.

— За мной никто не приходил, и я испугалась, что вас убили, — сказала Девлин. — Я очень рада, что вы живы.

Галиндес кивнул на дверь, из-за который доносились взрывы хохота.

— Они выпили за вас уже три раза. Уилсон считает, что вам нужно собрать свою собственную банду. — Сержант улыбнулся и торжественно поднял руку. — А Клейн назвал вас королевой-воительницей.

На этот раз покраснела Девлин, чувствуя, что у нее перехватывает дыхание.

— Они ждут вас.

Девлин машинально поправила волосы.

— Мне нужно умыться.

Ну и клуша же она… Галиндес покачал головой.

— Вы представить себе не можете, что значит для них ваше присутствие. Конечно, они предпочли бы, чтобы вы находились в безопасном месте, но…

— Я предпочитаю это место любому другому на всей земле.

Черные глаза Галиндеса взглянули на нее в упор. Сержант помялся, затем вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Девлин.

— Если со мной что-нибудь случится, передайте, пожалуйста, моей жене. При случае…

— Конечно.

Девлин взяла у сержанта письмо; когда она опускала его в карман, ее рука подрагивала.

— Спасибо… А теперь, с вашего позволения…

Галиндес галантно предложил Девлин руку. Внутри у девушки екнуло, и она, шагнув вперед, взяла сержанта под локоть. Так они и вошли в аптеку.

Их появление встретили приветственными криками и аплодисментами. На ходу Девлин глуповато улыбнулась, смаргивая застилавшую глаза пелену. Клейн раскрыл ей свои объятия.

— Не сюда ли приставали тысячи кораблей и не здесь ли рушились открытые башни Илиума…

— Иди ты, Клейн…

Девлин толкнула его в грудь, но он качнулся вперед и навалился на девушку, обняв ее за шею.

— Налей-ка ей, Лягуша!

В руке Девлин очутился двухсотграммовый мерный стакан, на две трети наполненный чистой жидкостью. Клейн развернулся и встал рядом, придерживая ее за талию. Девлин собралась с духом и отхлебнула глоток варева Дохерти, скользнувшего по пищеводу гладко, как чистый солод. Она ожидала, что напиток собьет ее с ног, но он, достигнув желудка, породил только приятную теплую волну во всем теле. Во рту остался странный карамельный привкус. Девлин вопросительно посмотрела на Коули.

— Из сладкого картофеля?

Коули кивнул.

— Да, Клейн, все, что ты говорил об этой дамочке, — чистая правда.

— С вас тост, Девлин, — потребовал Уилсон.

Вслед за одобрительными восклицаниями воцарилось молчание. Голова Девлин уже немного кружилась от алкоголя. Девушка с расстояния трех сантиметров взглянула на Клейна, и он ободрил ее кивком; взгляд Рея непрерывно шарил по ее лицу. Затем она взглянула на торжественно ждущего ее слов Коули, на подмигнувшего ей Уилсона и на тихо стоявшего у дверей Галиндеса. Обведя всех глазами, она посмотрела на Винни Лопеса, который, сберегая силы, сидел на стуле и с мальчишеским обожанием смотрел на старших корешей. Кожа парня походила на пергамент, а над ключицами и ребрами почти просвечивала.

— Я хочу выпить за Винни, — сказала она.

Лицо Лопеса исказилось от притворного ужаса.

— Ты че, подруга! — Он не без труда поднялся на ноги. — Так не пойдет! Ты не можешь извести свой тост на паршивого подонка!

В комнате укоряюще зароптали.

— Ты прав, — согласилась Девлин. — Ты — подонок.

Винни, покачиваясь на слабых ногах, неуверенно оглянулся на Клейна, ища разъяснений. Девлин вывернулась из рук Клейна, потому что то, что она хотела сказать, невозможно было говорить, прикасаясь к нему. Набрав в грудь воздуха, она обратилась к Винни.

— Ты дерьмовый подонок, прогадивший свою жизнь ни за грош, — продолжала она. — Но этот человек вернулся к тебе, когда делать этого не стоило.

Она ткнула пальцем в Клейна, не глядя на него.

— Он и сам не знает почему. Но что-то в нем знает, и я тоже. Он сделал это потому…

Ее голос сорвался, и она выдержала паузу. Все молча ждали продолжения. Девлин собралась с силами и заговорила:

— Потому что только в том случае, если жизнь самого паршивого подонка представляется нам бесценной, наша собственная жизнь чего-то стоит.

Она снова почувствовала руку Клейна вокруг своего бедра, он осторожно потянул ее к себе, но она по-прежнему смотрела мимо.

— Так что я предлагаю выпить за Винни Лопеса. И за всех вас, несчастных подонков.

В воздухе повисло напряженное молчание, и Девлин решила, что сморозила нечто чрезвычайно неуместное. Но тут Галиндес поднял свой стакан и произнес:

— За подонков!

— За подонков! — дрожащим от избытка чувств голосом подхватил Коули.

— За подонков, — согласился Уилсон.

Клейн звякнул своей посудиной о стакан Девлин:

— За подонков.

Стаканы дружно столкнулись, все выпили и замолчали, погрузившись в свои собственные мысли.

Затем Лопес воскликнул:

— Эй, пидоры, тост был не только за всяких подонков, но и за меня!

Молчание взорвалось веселым смехом и шуточками.

— Она-то, может, и на самом деле такая дура, чтобы изводить на тебя тост, но мы-то нет!

— Дурак ты, Коули, и уши у тебя холодные!..

Девлин почувствовала, как губы Клейна прикоснулись к ее уху.

— Люблю тебя, — шепнул он.

Не успела она взглянуть на Рея, как из палаты раздался оглушительный треск и глухой взрыв. Зазвенело летящее на пол стекло. Галиндес вылетел в дверь. Уилсон схватил за горлышко бутылку из-под самогона. Клейн чмокнул Девлин в щеку и вылетел вслед за боксером. Девлин побежала за ними.

Деревянная дверь сотрясалась, будто что-то колотило в нее с другой стороны. Девлин увидела танцующее на полу пламя; затем раздался второй взрыв и вспышка, а сразу за ним — третий. Прежде чем она успела вбежать в палату, большое пузо Коули толкнуло ее сзади, направляя в сторону ведущей наверх лестницы.

— Беги!

Коули нырнул в огонь, бушевавший теперь прямо в дверях палаты. В своих кулачищах потомственного пахаря он сжимал по стальному пруту, предусмотрительно выдранному из оконных решеток. Винни Лопес проковылял по коридору и нырнул в палату вслед за негром.

Девлин осталась одна.

Дверь дрожала от яростных ударов.

Девлин выдернула из заднего кармана револьвер, взвела курок и прошла по коридору в палату.

Здесь, прямо на полу, полыхали коптящие костры разлившегося бензина, а среди них, подобно диким животным, насмерть дрались люди. Остервенелые мужики полосовали друг друга ножами, били ногами, кололи и душили без пощады, катаясь и прыгая в проходах между койками и на окровавленных матрасах. А в окна с высаженными стеклами лезли все новые и новые озверелые хари…

Уилсон разнес бутылку о бородатую физиономию и тут же вонзил отбитое горлышко в пах противника. Когда тот сложился пополам, боксер развернул его и толкнул прямо в пылающую лужу. Залитая самогоном борода мгновенно вспыхнула, и человек завертелся на месте, не в силах сбить пламя, охватившее голову.

Галиндес рукой блокировал занесенную над его головой кирку; Девлин отчетливо слышала, как треснула его кость. Сержант шагнул вперед и три раза подряд всадил заточенную отвертку в живот нападавшего.

Тощий зэк в больничной пижаме упал на пол и, обхватив за колени мужчину в синей робе, завалил его на пол, где Дино Бейнс навалился на врага сверху, дырявя его грудь хирургическими ножницами. В тот же миг другой головорез одним ударом разнес Дино череп, но Клейн тут же отомстил за своего пациента, захватив сзади шею нападавшего и одним движением сломав ее; подхватив выпавший из руки врага тесак для разделки мяса, он выпрямился как раз вовремя, чтобы лицом к лицу встретить двух новых неприятелей, спрыгнувших с подоконника. Один из них был вооружен ножом, а второй — цепью. Доктор сперва сцепился с тем, кто был с ножом, двинув его ногой в живот с такой силой, что тот отлетел в сторону, сокрушив подвернувшуюся по дороге койку. Второй, не попав цепью по голове Клейна, угодил по плечу: рубашка Рея лопнула, обнажив окровавленную рану. Клейн сделал подсечку, сбил врага с ног и с ревом обрушился сверху. Снова и снова он наотмашь рубил противника тесаком так, что кожа со лба, одно ухо и вся щека лоскутом отделились от черепа, обнажив бесстыдно блеснувшие окровавленные зубы. Головорез с ножом вернулся на поле боя, и лезвием пробил бицепс доктора; тесак, звеня, полетел на пол. Не успев почувствовать боли, Клейн, не разворачиваясь, двинул паршивца тыльной стороной кулака в лицо, сломав ему нос. Будто танцуя, Клейн перехватил запястье нападавшего и, взяв его руку на излом, переломил ее о колено. Выхватив у парня нож, он погрузил его прямо под левую ключицу… Девлин отвернулась.

Она видела, как сбитый с ног дубинками двух здоровенных зэков Галиндес свернулся калачиком на полу; как молнией подлетевший Робен Уилсон продемонстрировал комбинацию из пяти самых молниеносных ударов, которые когда-либо доводилось видеть Девлин: два хука левой в печень и горло, прямой сверху в голову, еще левый в пах и, наконец, сокрушительный апперкот в подбородок, после чего с нервной системой неприятеля было покончено. Нанеся последний удар, сам Уилсон скрючился, будто в животе его что-то лопнуло, и второй зэк грохнул его по затылку здоровенным гаечным ключом. Боксер рухнул рядом с Галиндесом, хватаясь за пол трясущимися руками. Не успел Коули, подняв свои стальные дубинки, вырубить второго зэка, как огромный Хорэс Толсон перехватил их и выкрутил из рук. Лопес бросил свое скелетообразное тело на мощный торс Толсона, целясь скальпелем гиганту в горло, но тот смахнул его в сторону, как надоедливую букашку. Лишь только Коули повернулся к новому врагу лицом, как Хорэс опустил на его плечи стальные прутья, разом перебив негру ключицы, отчего тот рухнул на колени. Руки Лягушатника бессильно повисли вдоль тела. Толсон снова поднял над его головой свое оружие; Клейн швырнул в него нож и рванулся вслед за ним. Нож стукнулся о грудь Хорэса и упал на пол. Девлин, не отдавая себе отчета, обнаружила, что смотрит на Толсона вдоль ствола револьвера, но прежде чем она успела выстрелить, Клейн налетел на огромного зэка, вонзил ему пальцы правой руки в глаза и, захватив за шею, попытался сбить того отчаянными ударами колена в пах и живот. Толсон, чьи глаза болтались у щек на ниточках, бросил прутья и, обхватив Клейна своими лапищами, сжал что было сил. Ребра Клейна затрещали, как черствые сухари, и он выгнулся назад, чувствуя, что его позвоночник вот-вот лопнет. Толстенная шея Толсона была неуязвима для пальцев доктора. Гигант закинул голову и взревел от дикой боли и ярости. Руки Клейна бессильно повисли, и гигант принялся трясти его из стороны в сторону; Девлин не могла стрелять из опасения попасть в Рея, поэтому она побежала к нему, перепрыгивая через бьющиеся на полу тела. Но тут на спину Толсона запрыгнул Винни Лопес и обхватил его и Клейна ногами. Вся троица слилась в подобие страшного мутанта, вопящего тремя распяленными ртами. Рука Винни обвилась вокруг шеи Толсона: сверкнуло лезвие скальпеля, и в лицо Клейна из рассеченного горла великана ударил каскад алых брызг. Перерезанные трахеи вместе с фонтаном крови выпустили последний страшный вой, после чего чудовищный мутант запнулся и медленно начал рушиться на пол.

Со двора донесся треск винтовочной пальбы и серия тупых лопающихся взрывов. За окном поплыло плотное облако дыма. Заключенный, чей силуэт обрисовывался на фоне разбитого окна, дернулся, взвизгнул и исчез из виду. Болезненный удар сбил голову Девлин набок; она услышала крик „сука!“ и получила еще один удар, на этот раз в живот. Она отшатнулась к стене, почувствовав теплую соленую кровь на губах, и увидела сквозь дым, как Джимп Коттон проковылял мимо на своей загипсованной ноге, кривя свои татуированные щеки в гримасе ненависти. Глаза мерзавца были прикованы к Эрлу Коули, который с трудом поднимался на ноги без помощи искалеченных рук. Джимп зашел со спины и, выдернув из кармана негра ключи, швырнул их через всю палату зэку с гаечным ключом. Клейн бился на полу, пытаясь выбраться из-под трупа Толсона. Джимп рванул Коули за плечо и, развернув, вонзил негру в живот нож.

— Ты толстый грязный нигер! Ты толстый грязный нигер!..

Каждый раз, выкрикивая слово „нигер“, Коттон вонзал нож в Коули, который, не мигая, смотрел на врага, не пытаясь избежать ударов. Девлин рванулась вперед прямо по языкам пламени. Буквально у ее ног взорвалась газовая граната, выпустив фонтан слепящего дыма, опалившего Девлин ногу. Девушка перепрыгнула через гранату.

— …Ты толстый грязный нигер!…

Девлин смахнула с глаз заливавшие их слезы и кровь и вставила ствол револьвера прямо в ухо Коттона. Тот начал было поворачиваться: выражение ненависти на его харе мгновенно сменилось паническим ужасом. Девлин нажала на спусковой крючок и вышибла негодяю мозги. Со двора снова донеслись выстрелы. Коули начал оседать на пол. Внезапно рядом с ним вырос Клейн и обнял его за плечи, кривясь от едкого дыма. Через двери палаты Девлин увидела, как какой-то зэк подбирается к валявшимся на полу ключам Коули. Она прицепилась и выстрелила. Зэк дернулся, когда над его ухом полетели отколотые пулей от двери щепки. Девлин рванулась к нему, но зацепилась за чью-то ногу и полетела на пол. Вылетевший из ее руки револьвер заскользил к двери. Она нырнула вслед за ним, поймала, вскочила на ноги и, ощутив, что ее легкие словно ножом резанули, выскочила в дверь, заметив, что зэк уже поворачивает ключ в замочной скважине. Она еще успела приставить ствол револьвера к его голове и выстрелить, но дверь распахнулась настежь, отшвырнув ее в коридор. Девлин едва успела ухватиться рукой за косяк, чтобы удержаться на ногах. Еле разбирая происходящее перед глазами, она отчаянно моргала.

Через порог переступил Бубба Толсон; у него под мышкой ковылял безволосый, обожженный подкидыш с единственным сияющим глазом.

— Надеюсь, ваше очко еще тугенькое, док?..

За их спинами кишели синие робы зэков. Глаза Девлин снова слезились. Полуослепший Лопес вышел из палаты и наткнулся на Буббу. Тот одной рукой взял паренька за лицо и размозжил ему голову о стену. Когда тело Винни упало на пол, Девлин повернулась и побежала.

— Верни ее папочке, Бубба!

За спиной Девлин забухали тяжелые ножищи. Она поскользнулась и, со свистом втягивая воздух в обожженные легкие, заковыляла вверх по лестнице. Двери в палату Тревиса были заперты, за ними маячили перепуганные лица. Тяжелые шаги затопали по лестнице… Вот и коридор. Опять плохо видно… А вот и дверь. Где ключи?

Девлин выудила из кармана два ключа, отчаянно пытаясь вспомнить, который из них открывал какую дверь. Она ударила плечом в дверь, и та отворилась. Закрой за собой дверь и запрись, приказала себе Девлин. Прямо перед ней появилась красная бородатая морда: Девлин хлопнула дверью, но та тут же отскочила в сторону. Девушка отлетела к ступенькам и, упав спиной, поползла по лестнице, не вставая на ноги. Бубба лез за ней, пытаясь схватить за ногу своими толстыми пальцами. Девлин перевернулась и с низкого старта рванулась вверх. Дверь наверху была открыта. Девлин проскочила в нее, закрыла и, вставив ключ в замочную скважину, повернула его, моля Бога, чтобы замок не заело. Ключ легко повернулся, и задвижка скользнула в свой паз. Но тут сквозь прутья решетки к лицу Девлин метнулся пудовый кулак, и все исчезло.

Очнулась Девлин уже на полу; сквозь туман она увидела, как, Бубба просунув лапу между прутьев, поворачивает торчавший в двери ключ. По-видимому, Девлин потеряла сознание всего на пару секунд.

Бубба распахнул решетку, и за его спиной тут же вырос Грауэрхольц. Девлин вскочила на ноги, держа револьвер в опущенной руке. Бубба топал к ней. Девлин моргнула и попятилась; в голове еще не окончательно прояснилось. У нее осталось еще два патрона… Или один? Она никак не могла вспомнить, слышала ли она холостой щелчок револьвера. Нет, не слышала… Бубба был уже совсем рядом. Ну и туша!.. Его остановит только попадание в голову. Девлин прекратила отступление и сосредоточилась на том, чтобы не выпалить до тех пор, пока не перестанет сомневаться, что не промахнется.

— Вы же не станете стрелять в доброго старого Буббу из моего револьвера, верно, док?

Девлин пропустила мимо ушей льстивый голос Грауэрхольца. Бубба увидел в ее руке револьвер и замедлил шаги. Грауэрхольц вился за его спиной.

— Она все равно не выстрелит, Буб: посмотри ей в глаза. Слушай, а какие сиськи! М-м-м…

Бубба растопырил ручищи и снова двинулся вперед. Когда их уже разделяло два шага, Девлин подняла оружие и выстрелила гиганту прямо в лоб. Тот шагнул еще раз и вцепился лапами в ее груди, толкая назад. Затем тусклый свет в его глазах погас, и Бубба пустил в лицо Девлин свое последнее нечистое дыхание. Девлин ударилась спиной о стену, а морда убитого ткнулась ей в плечо. Поверх спины Буббы на Девлин сверкнул здоровый глаз Грауэрхольца; видно было, как второй глаз ворочается за склеенными веками. Бубба сполз к коленям Девлин, и она ощутила резкую боль в выкручиваемых пальцах.

Держа в левой руке отобранный револьвер, Грауэрхольц на шаг отступил и вытер нос грубо забинтованным обрубком правой руки.

— А теперь, — хихикнул он, — покажите-ка мне, как вы снимаете трусики…

У Девлин был выбор: попробовать рассмешить монстра или унизить его. С лестницы послышались чьи-то шаги. Взглянув в лицо мальчика из школьного хора, Девлин, не задумывалась, спросила:

— А зачем тебе, Гектор? Хочешь трахнуть меня своим обрубком?

Грауэрхольц обалдело моргнул и отступил еще на шаг.

В дверном проеме за его спиной появился Клейн. Он прихрамывал, а глаза его налились кровью. В руке доктор сжимал стальную палку. Подволакивая ногу, он двинулся к Грауэрхольцу.

— Да, это будет намного лучше, чем если ты попробуешь сделать это своим петушком-недомерком, — ухмыльнулась Девлин.

Она перешагнула через труп Буббы, и Грауэрхольц попятился.

— Давай, Гектор! Покажи мне свою пиписку. М-м-м?

Грауэрхольц нервно облизнул губы:

— Для доктора у вас на редкость грязный язык!..

Клейн двигался совершенно бесшумно, но внезапно Грауэрхольц шагнул в сторону и, повернувшись, направил дуло револьвера ему в грудь. Клейн замер. Грауэрхольц уставился на доктора так, будто увидел приведение. Клейн кивнул на револьвер и поинтересовался.

— Что, Гектор, хочешь, чтобы я опять отобрал его?

Губы Грауэрхольца затряслись, и Девлин решила, что он пристрелит Клейна на месте. Возможно, Клейн и рассчитывал принять на себя ее пулю. За пару секунд в голове девушки вихрем пронеслись сотни различных вариантов отвлечь внимание Грауэрхольца на себя, но все они с равным успехом могли спровоцировать и выстрел в Клейна, поэтому Девлин инстинктивно выбрала молчание. Две секунды тянулись бесконечно. Затем прибавилась третья. Грауэрхольц захихикал и оглянулся на Девлин.

— Смотрите, кто пришел, — док! Нет, сегодня у меня счастливый день!..

Клейн засмеялся.

— А ты в зеркало давно смотрелся? — Прижав руку к боку, доктор застонал и, согнувшись, сделал два шага вперед.

— Ты это брось!

Грауэрхольц поднял револьвер повыше, и Клейн остановился. Девлин видела, как бегают его глаза, оценивая расстояние до врага. Их разделяло не меньше пяти метров.

— Я прострелю тебе брюхо, Клейн. И пока ты будешь продолжать смеяться, лежа в своем дерьме, я выстрелю твоей девке между ног…

Тело Клейна обмякло; Девлин стало ясно, что он готов к нападению, но она также понимала и то, что Грауэрхольц может от страха нажать на спусковой крючок несколько раз подряд.

— Револьвер разряжен, Гектор, — сказала она. — Патроны кончились. Буббе досталась последняя пуля.

Психопат хихикнул.

— Может, пиписка у меня и маленькая, зато дураком меня никто не назовет!

Девлин неторопливо пошла к нему.

— Не тяни, Клейн, прикончи его, — посоветовала она. — Пистолетик-то пустой!

Грауэрхольц нажал пальцем на спусковой крючок, и револьвер отозвался звонким щелчком. Клейн неторопливо двигался на недомерка. Грауэрхольц снова посмотрел на револьвер и идиотски улыбнулся Девлин, потихоньку отодвигаясь вбок.

— Не, ну ты скажи, — проблеял он. — Вы меня поймали. — Он пожал плечами и прижал ствол револьвера к своей голове пониже уха. — Нет, не везет мне сегодня…

Затем он нажал на спуск и отстрелил свою нижнюю челюсть к чертовой матери.

Сначала он закачался, потом восстановил равновесие. Его единственный глаз ворочался в глазнице, недоуменно таращась на дымящийся револьвер.

— Да, — подтвердила Девлин. — Тебе сегодня не везет…

Грауэрхольц выронил револьвер и грохнулся мордой на пол, где и остался лежать, что-то бормоча обрывком языка и пуская кровавые пузыри. Клейн выпустил из руки палку, зазвеневшую о пол, и скрючился от боли. Девлин подскочила к нему и поддержала его, обняв за талию.

— Хорошо еще, что я подоспел вовремя, — пропыхтел доктор. — Если бы ты потрахалась еще и с Гектором Грауэхольцем, я бы начал ревновать…

По лестнице забухали тяжелые шаги, и сквозь прутья решетки просунулись стволы винтовок.

— Клейн? Это ты, хитрозадый сукин сын?

В дверях вырос капитан Клетус. Когда он увидел Девлин, его челюсть отвисла.

— Матерь Божья!..

Клейн выпрямился.

— Где вас черти носили? — осведомился он.

— Смотрели кино с участием Дорис Дей, — рявкнул Клетус. — С вами все в порядке, доктор Девлин?

Девушка кивнула.

— Если бы мы знали, что вы здесь, давно бы уже пришли. Мне очень жаль, что так получилось…

Клетус с треском открыл липучку одного из своих карманов и достал оттуда запечатанный пакетик; вскрыв его, он вынул стерильную марлевую подушечку и протянул Девлин. Та не сразу поняла зачем, и Клетус показал ей на щеку.

— Ваше лицо… — пояснил он.

Девлин и забыла, что ранена. Взяв подушечку, она прижала ее к щеке, не ощущая боли.

— Спасибо, капитан.

— А мне? — спросил Клейн.

— Иди к черту, Клейн, а то напросишься на десять лет в штрафном изоляторе.

Капитан подмигнул Девлин, затем перевел взгляд на труп Толсона и обугленную, булькающую фигуру на полу и махнул своим людям:

— Уберите это дерьмо.

Когда тела вытащили, Клетус обвел взглядом пустынную, опутанную паутиной палату.

— Ну и дыра, — сказал он. — Пошли-ка отсюда скорее.

Выходя последней, Девлин вытащила ключ из замочной скважины…

 

Глава 32

Пока охранники тушили пожар в палате Крокетта, Девлин и Клейн помогали эвакуировать больных из палаты Тревиса. Жиденькая колонна уцелевших под ослепительным лучом прожектора и бдительным присмотром часовых с западной вышки тянулась к основным воротам. Покидая здание лазарета, Клейн и Девлин наткнулись на сидевшего на ступеньках Эрла Коули, следившего за исходом своих пациентов. Белая одежда негра была спереди сплошь залита кровью; он часто и неглубоко дышал. Левая рука Коули свисала на грубой перевязи. В кулаке правой был намертво зажат свернутый в трубку зеленый журнал. Клейн остановился перед негром; тот устало моргнул.

— Все ушли? — спросил он.

Клейн кивнул.

— Вообще-то тебя надо было унести первым.

— Носилок не хватало, вот я и решил посидеть, проследить, чтобы все было нормально.

Коули посмотрел на окровавленное лицо Девлин, и Клейн понял, что негр ждал и их.

— Ты сможешь дойти до ворот сам, или мне придется тащить твою черную задницу на руках? — спросил доктор.

Коули очень осторожно выдохнул, пережидая приступ боли, и покачал головой.

— Я не пересекал этот двор уже Бог знает сколько лет. — Он улыбнулся, пережидая очередной приступ. — Так что я уж посижу здесь еще маленько.

Клейн знал, что ему не сдвинуть упрямого негра с места против его воли. Особенно сейчас, когда тот умирал. Тем более что Коули понимал это. Но не успел Клейн ввязаться в бесполезный спор, как Девлин показала на дальнюю стену за жилыми блоками.

— Похоже, светает, — сказала она.

Клейн всмотрелся: да, небо цвета индиго едва заметно посветлело.

Коули прищурился, глядя в направлении, указываемом Девлин.

— Кажется, ты права, — подтвердил он.

— А без этой стены будет видно намного лучше, — сказала девушка.

Они с Коули взглянули в упор друг на друга. Что там проскочило между ними, Клейн не понял, но через минуту Коули повернулся к нему и поинтересовался:

— Ну? Можно старому хрычу в нынешние времена рассчитывать на некоторую помощь?

Вдвоем они поставили скрипящего зубами Коули на ноги, и все трое потащились по бетонной дорожке, извивавшейся в тени наружной стены. Трижды им приходилось останавливаться, пока Коули пережидал очередной приступ. Каждый раз Клейн не сомневался, что старый негр умрет прямо сейчас, но тот, матерясь и шипя, как старая баба, все же шел вперед. Вскоре они вошли в тоннель, ведущий к главному выходу.

Здесь царил хаос: смущенные, вооруженные до зубов охранники присматривали за больными беспомощными людьми. Уже подъехали три машины „скорой помощи“, и парамедики суетились вокруг раненых. Внутренняя дверь главных ворот как раз отъехала в сторону, пропуская четвертую машину; через проем было видно, что огромная наружная дверь уже закрыта и заперта.

— Если я сейчас остановлюсь, то уже не сдвинусь с места, — прошипел Коули.

Девлин заметила Галиндеса, курившего сигарету Клетуса и согласно кивавшего в такт словам капитана. Оставив Коули на попечение Клейна, Девлин сорвалась и побежала к Клетусу. Коули грузно навалился на руку Клейна; дыхание тяжело клокотало в его груди. Клейн чувствовал страстное желание высказать Лягушатнику все то, что не решался произнести прежде, но слова эти казались какими-то неуместными…

— Слушай, Лягуша, я хочу тебе сказать, что…

— Не надо, — остановил его Коули. — Я знаю. Я все знаю. — Не в силах поднять голову и посмотреть на Клейна, он улыбнулся бетонной дорожке под ногами. — Я старая болтливая баба, верно?

Клейн глотнул.

— Верно, — согласился он.

Они прошли через открытую внутреннюю дверь, и Клейн оглянулся через плечо. Посреди проходной Девлин быстро говорила Клетусу что-то такое, чего Клейн и слышать не хотел. Клетус с болезненной миной потер затылок, затем кивнул и наклонился к микрофону рации. Девлин побежала обратно. Клейн отвернулся. До больших деревянных ворот оставалось еще метров семь.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — заговорил Коули. — Может, пригодится…

— Что?

— Нев Эгри подхватил вирус, — выдавил Коули. — У него позитивная реакция.

— Что-что? — переспросил Клейн.

— Как-то лет пять назад он потребовал проверить его на СПИД. Тебя тогда здесь еще не было.

— Ты мне никогда об этом не говорил…

— Это было не твое собачье дело.

— Клод тоже заражен?

— Насколько я знаю, он ни разу не проверялся…

Пока Клейн переваривал услышанное, загудел электромотор, и ворота перед ними начали медленно открываться. Девлин догнала их; ворота открылись настежь, и в них ворвались звуки предутреннего пения птиц, парящих на свежем ветру. Черт возьми, подумал Клейн, в мире есть еще птицы, причем не только чайки!.. Коули пошел быстрее, склонив голову. Еще три шага — и они оказались снаружи.

Они оказались снаружи.

Ворота находились в самой южной точке шестиугольной стены. Отсюда открывался вид на всю низину до деревьев, вдоль Грин-Ривер — „Зеленой Речки“. Над горизонтом, за верхушками деревьев, показалась полоска неба бледно-красного цвета, переходившего в пурпурный, серый и, наконец, в бархатную черноту.

— Розовый рассвет, — выдохнул Коули. — Черт возьми… — Он оттолкнул руку Клейна. — Сдается мне, пора прогуляться.

Клейн отпустил его и с комком, подкатившим к горлу, смотрел, как его друг трижды неуверенно шагнул в сторону восходящего солнца. На четвертом шаге ноги отказались держать Коули, и он тяжело рухнул на землю. Клейн и Девлин подскочили к нему.

— Посадите меня, — свистящим голосом приказал Коули.

Они приподняли негра, подхватив с боков. Коули скрючился от боли. Ему уже не хватало воздуха, он почти терял сознание. Его глаза пытались сфокусироваться на Девлин. Подняв руку, он вложил журнал в ладонь девушки. Страницы журнала были залиты кровью.

— Я… хочу… чтобы моя семья узнала, что я… не только… — Изо рта негра вылетел сгусток крови, и он затрясся, хватая воздух.

По лицу Девлин неудержимо покатились слезы.

— Я найду их, — пообещала она. — Обещаю тебе…

Коули посмотрел ей в лицо, улыбнулся и кивнул. Девлин взглянула на Клейна, затем наклонилась, поцеловала Коули в окровавленные губы и пошла к воротам тюрьмы. Клейн и Коули остались вдвоем, глядя на солнце.

— „Пи Вайн Спешил“ дает последний гудок, — сказал Коули, сжимая руку Клейна, и добавил: — Я рад, что мы получаем свободу в один и тот же день.

Лицо старого негра расплылось перед глазами Клейна, и он кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Его челюсти болели — настолько он их стискивал. Коули в последний раз медленно моргнул желтыми, налитыми кровью глазами; глубоко втянул через расширенные ноздри свежий утренний ветерок.

— Черт, воздух-то какой!.. — сказал он.

И огромная черная голова, похожая на камень, упала на грудь. Лягушатник умер.

Когда звуки, вырывавшиеся из груди Клейна, немного поутихли, он опустил тело друга на землю и встал. По дороге в сторону тюрьмы громыхала целая колонна крытых грузовиков. Национальная гвардия… Клейну до этого не было никакого дела. Он в последний раз посмотрел на будто из камня вырубленное лицо Коули, обретшего наконец покой, отвернулся и пошел к воротам.

Девлин поджидала его.

— Спасибо, — сказал он ей.

Она кивнула.

Тоннель кишел суетящимися охранниками, вопящими на всех и друг на друга. Грузовики Национальной гвардии уже подъезжали к воротам. Девлин и Клейн прошли к проходной, где Клейна поймал за руку Робен Уилсон. За спиной боксера стоял Виктор Галиндес.

— Клетус вызвал армию, кореш! — сказал Уилсон, придерживая живот рукой и немного наклоняясь вперед. Его волосы слиплись от запекшейся крови.

Клейн взглянул на Галиндеса и спросил:

— Клетус? А где Хоббс?

— Освобожден от занимаемой должности, — сообщил Галиндес. — По состоянию здоровья.

— Прелестно. А зачем армия?

— Стоукли Джонсон загнал Эгри и пятьдесят— шестьдесят его головорезов в блок „D“ и блокировал их там. Он решил их сжечь. Я знаю Стоука. — Уилсон постучал пальцами по виску. — У него в башке одни опилки. Раз решил, так и сделает.

— Если бы я очень постарался, — сказал Клейн, — то мог бы переживать из-за этого еще меньше, чем сейчас. Хотя вряд ли.

— Эгри прихватил с собой всех заложников, — мрачно сказал Галиндес. — Двенадцать человек.

— Тогда мне их очень жаль, — ответил Клейн.

— Джонсон не откажется от своих планов, если Эгри не сдастся, — продолжал Уилсон, — да и тогда может не удержаться. Тот гад такое с нашими сделал…

— Знаю, — подтвердил Клейн. — Видел.

— Если Джонсон подожжет блок „D“, — сообщил Галиндес, — у Клетуса не останется другого выхода, кроме как послать внутрь гвардейцев.

— А это значит, будет кровавая баня, кореш, — добавил Уилсон.

— Ладно, — сказал Клейн, — а ко мне-то это какое отношение имеет?

— Возможно, мне удастся уговорить Стоука снять блокаду, — предположил боксер. — Но только в том случае, если Эгри сдастся первым.

— Но ты же не станешь возвращаться туда? — спросил Клейн.

Уилсон посмотрел на него.

— Там мои люди, Клейн. — Он взглянул на Девлин. — Хотя, возможно, они просто подонки…

Клейн промолчал. Осознав, к чему клонит Уилсон, он оглянулся на Девлин в поисках моральной поддержки. Девушка ответила ему взглядом, полным страха, и повернулась к Уилсону и Галиндесу.

— Я чего-то недопонимаю, — начала она. — Почему вы считаете, что у Эгри больше причин прислушаться к Клейну, чем к словам любого из вас?

Уилсон, увидев в ее глазах отчаяние, кивнул.

— Да, по-видимому, вы правы. — Он взглянул на Клейна.

Только сейчас до Клейна дошел смысл слов Коули, сказанных ему напоследок так некстати, и он понял, что Уилсон прочитал это на его лице. Выхода не было.

— Не совсем, — возразил Клейн. — Не помню, говорил ли я вам, но Коули был болтливой старой бабой.

Девлин в ужасе взглянула на него. Клейн кивнул Уилсону:

— Через минуту я присоединюсь к вам.

Уилсон, понимая чувства Девлин, виновато посмотрел на нее и вместе с Галиндесом отошел в сторону.

— Ты и в самом деле полагаешь, что сможешь помочь?

— Перед смертью Коули сказал мне, что Эгри был заражен ВИЧ…

Клейн вздохнул и потер лицо руками. Содранные до мяса ладони уже даже не болели, зато ребра и спина жутко ныли. Ножевая рана на бедре стянулась и мешала ходить. И он очень устал.

— Если люди Эгри узнают, что он обречен, — пояснил Клейн, — они вряд ли с такой охотой пойдут с ним на смерть.

Девлин коснулась рукой его лица. Она была так близко… Глядя на ее налитые кровью глаза и грязное лицо с ножевым порезом, Клейн заключил, что никогда прежде она не была так прекрасна.

— Не говори ничего, — попросил он.

Они поцеловались, и через несколько секунд Клейн улыбнулся так глупо, что Девлин откинулась и недоуменно взглянула на него.

— Что случилось? — спросила она.

— У меня встал, — сообщил Клейн.

Девлин тоже улыбнулась:

— Тогда не забудь принести его обратно, даже если все остальное растеряешь.

Клейн присоединился к Робену Уилсону, и они, миновав гигантские ворота, пошли через весь двор к зданию тюрьмы.

 

Глава 33

По пути к административному корпусу на глаза доктору попались три трупа белых зэков, свисающие с верхней перекладины ворот. Присмотревшись, Клейн увидел, что один из них без штанов и его гениталии под корень вырезаны. Уилсон отвел глаза, стараясь не встречаться с Клейном взглядом. Затем они вошли в здание.

На этот раз оно ярко освещалось, и, имей Клейн желание, он мог бы рассмотреть следы резни и буйства лучше, чем во время своей последней прогулки с Хэнком Кроуфордом на плече. Но он такого желания не имел. Он смотрел прямо перед собой. Слева шел Уилсон. Они миновали компанию черных и латиносов, яростно спорящих из-за какой-то ерунды; затем кто-то заметил Уилсона, и все уставились на них. В конце коридора около центральной башни толпились люди. По мере приближения Клейну послышались знакомые интонации. Со вчерашнего дня лица людей, как и цвет их кожи, изменились, но побуждения остались теми же. Клейн вспомнил постоянную Больцманна: хаос усиливается в замкнутых системах. Интересно, а если наоборот? Когда воцаряется полный беспорядок, что тогда?

Все новые и новые люди узнавали Уилсона, и в толпе довольно загалдели. К нему вновь и вновь поворачивались улыбающиеся лица, слышались приветственные возгласы. Когда Клейн, вопреки своим стараниям, нечаянно встречался с кем-нибудь глазами, в них пылали только гнев и подозрение. Они дошли до атриума, и толпа раздалась, пропуская их вперед. Высоко над их головами выгнулся стеклянный купол с балкончиком вдоль основания. В атриуме лампы не горели, но того света, что лился из ворот шести блоков, вполне хватало. Здесь сильно пахло соляркой. В нескольких метрах от ворот блока „D“ стояли несколько бочек, ведер и больших кухонных баков из нержавейки с тяжелой темной жидкостью: горючее. Там и сям в толпе люди покуривали косячки и сигареты. Если они по небрежности не подпалят себя сами, то отплатят людям Эгри сполна. Решетка, перегораживающая вход в блок „D“, была заперта, а за ней примерно по плечи навалили баррикаду из спальных матрасов. По ту сторону суетились люди, торопливо поливая матрасы водой из кружек, ведер и кастрюль. На их лицах читалась решимость обреченных.

— Стоук!

Клейн повернулся на возглас Уилсона. Толпа расступилась. В воротах блока „В“ на вращающемся стуле, водруженном на бельевую тележку, сидел Стоукли Джонсон. Его нос и часть лица вокруг пулевого отверстия жутко вздулись, но глаза сверкали бешеной злобой. Когда Стоук увидел Уилсона, злобы поубавилось, но не сильно. Клейн остановился на краю очищенной от людей площадки, и Стоукли равнодушно скользнул по нему взглядом. Уилсон протянул руку; Джонсон кивнул и пожал ее.

— Поставили гадов на колени, Стоук, — сказал Уилсон.

Стоукли снова кивнул, затем открыл рот и медленно заговорил:

— Выходящие наружу ворота блока „D“ блокированы. Им некуда бежать.

— А где вы взяли горючее?

— Из бака генераторной.

— Хорошо сработано, кореш.

Стоукли кивнул. Наступило молчание. Люди в толпе терпеливо ждали. Уилсон сделал шаг назад.

— Я хочу, чтобы ты позволил им выйти, Стоук, — сказал он.

В толпе зароптали. Все ждали продолжения. Стоукли покачал головой.

— Мы загнали большинство бледнолицых в блок „A“, где они и сидят, наложив в штаны. Я дал им шанс выйти и предстать перед судом. Это намного больше, чем они могли от нас ожидать. Здесь, в блоке „D“, остались только те ублюдки, которые хотят умереть.

В толпе одобрительно зашумели. Клейн почувствовал, как волоски на его руках становятся дыбом. Уилсон подождал тишины.

— Сюда приехали национальные гвардейцы.

— Плевать я на них хотел.

— Если ты подожжешь вертухаев, которых Эгри взял в заложники, наших ребят у задних ворот этого блока перебьют только так. — Уилсон сделал рукой неприличный жест. — Спасая заложников, военные выпустят и головорезов Эгри, а затем ворвутся сюда и зальют огонь нашей кровью. Все эти солдатики только и мечтают — взять негра на мушку и получить повод для убийства.

Стоукли Джонсон повысил голос:

— Мы не боимся умереть! Но если мы не дадим им знать сейчас, никто так и не поймет, кто мы на самом деле!

Уилсон подошел к краю толпы и, взяв у кого-то бритву, полоснул ей по стягивавшему грудь и живот пластырю. Затем, рванув края разреза, он содрал повязку, обнажая огромный шрам от груди к паху.

— Вот кто я на самом деле! — крикнул боксер.

В толпе ахнули и сочувственно загомонили.

— Вы все знаете, откуда я пришел.

Возгласы согласия.

— Эти сволочи жгли нас. Они били нас. Они мочились нам в лица, пока мы стояли на коленях, прикованные цепями. Так же они поступят и завтра, и послезавтра, и через неделю, и через год! Я знаю. Я знаю это лучше вас всех! Но они всего лишь люди. И мы должны быть большими людьми, чем они.

Уилсон повернулся к Стоукли.

— Вот кто мы есть.

Глаза Джонсона внимательно изучали лица окружающих; затем остановились на Клейне. На лице Стоукли на это раз мелькнуло неохотное узнавание. Клейн встретил его взгляд.

— Ты хочешь послать туда дока? — спросил Стоукли.

— Он может уговорить парней Эгри сдаться. Нам. Они это начали, а мы заканчиваем, и заканчиваем правильно, а не так, как они ожидают. Им и в голову такое не приходило. Мы их отпускаем!

Уилсон замолчал и обвел взглядом толпу: люди вновь были на его стороне. Боксер кивнул Стоукли.

— А если потом ты захочешь войти и вырезать Эгри яйца, я пойду с тобой и подержу его.

Этого было достаточно. Стоукли кивнул, и лица людей обратились к Клейну. Спасибо, парни… Доктор повернул голову в сторону блока „D“; над баррикадой настороженно торчали головы белых зэков. Он отвернулся.

— Отзовите ваших ребят от наружного выхода, — попросил он.

Уилсон кивнул и, подозвав кого-то, негромко отдал распоряжение. Клейн пошел к блоку „D“.

Над матрасами показалось длинное мрачное лицо в металлических очках. Если в подобной ситуации можно говорить об удовольствии, то Клейн встретил появление Тони Шокнера с удовольствием. Может быть, все вообще обойдется без разговора об Эгри и его проклятой заразе… Шокнер был встревожен, но тоже явно обрадовался Клейну.

— Тони.

— Клейн, — ответил Шокнер. — Какой там счет, кореш?

— В последнем периоде вас раскатают под орех.

Шокнер кивнул.

— Знаю. А что тут можно поделать?

— Уступить, — сказал Клейн. — Уилсон вас пропустит, только вертухаи идут первыми.

— А мы можем ему доверять?

— Вы доверились Эгри, — продолжил доктор. — Значит, хуже уже не будет.

Шокнер долго разглядывал его через решетку; Клейн чувствовал происходящую в душе парня борьбу.

— Семпер фи, — выдал наконец Тони.

Клейн вспомнил своего отца, и внезапно урезанный Эгри девиз морских пехотинцев привел его в ярость.

— Семпер фи, говоришь? — рявкнул он. — Эгри вас всех надул! Ему начхать на тебя, Клода или кого бы то ни было!

— Нев крутой мужик. И даже если сейчас поступил неверно, все равно он свой парень. Он горой за любого из нас.

— Эгри умирает, — сказал Клейн.

Шокнер ошеломленно замолчал.

— Соображаешь? — спросил доктор. — Ему все равно скоро в могилу! Поэтому ему наплевать на все.

— От чего он умирает? — спросил Шокнер.

— А какое это имеет значение?

— Рак?

Глядя в лицо Тони, Клейн уловил, как важно для парня сохранить хоть какое-то чувство уважения и преданности Эгри. Если стальная воля Нева вынудила Клода стать его женой, то она же сделала Шокнера его сыном. Вообще-то Клейну было глубоко плевать на душевное состояние Тони, но он очень хотел домой и поэтому кивнул.

— Ага, рак. Эгри слишком много курил. Но пойми, девиз „SEMPER FI“ справедлив в обоих случаях: Нев в долгу перед тобой. — Клейн кивнул на измученные физиономии, маячившие за спиной Шокнера. — А ты в долгу перед ними.

Шокнер вновь обрел душевное равновесие: он отступил от решетки и что-то скомандовал своим людям.

Клейн поднял руки и, упершись предплечиями поперек прутьев решетки, положил на них голову, прислушиваясь к ударам сердца, болезненными точками отзывавшегося во всех ранах и ссадинах. Вот и все, подумал он. Можно идти, и никто его не остановит, в том числе и эта чертова совесть… Внезапная усталость навалилась на него тяжелой пеленой. Он слышал, как от решетки оттаскивали мокрые матрасы. Ему очень хотелось завалиться на один из них, неважно, мокрый он или сухой, и поспать. Главные ворота находились так далеко, а ноги словно ватные… Немного сна — и он встанет как огурчик…

Решетка начала открываться, и Клейн резко проснулся. Некоторое время ноги не слушались его. Он повернулся, прислонившись к решетке спиной, и засмотрелся на цепочку людей в рваной окровавленной форме цвета хаки, потянувшуюся из блока „D“; Грайрсон, Барроуз, Сандоваль, Уилбур и другие нерешительно оборачивались в его сторону, еще не веря в свое освобождение. Затем по одному и по двое робко потащились люди из команды Эгри. Проходя по длинному коридору разгневанных черных лиц, они оглядывались по сторонам еще более испуганно, чем заложники; костяшки рук, сжимающих оружие, побелели от напряжения. Клейн крепко потер руками глаза, все еще горящие от газа, дыма, бактерий и Бог знает какого дерьма. Он смог, он сделал это! Он воин „шотокан“! Ничего, он вернется к главным воротам до того, как совсем отрубится… Если он дойдет, то Девлин будет рядом, поддержит его. Ага. Ей, конечно, тоже сегодня досталось, но он прошел больше, и по более опасным местам, так что это будет справедливо… Надо только оторваться от решетки и начать переставлять ножки…

Выстрел.

Даже от этого звука Клейн не дернулся, но вполне очнулся, чтобы почувствовать, как внутри все поджалось от страха.

— Клейн! — послышался пьяный воинственный голос Эгри. — А ну-ка покажись, паскуда!

Люди прыснули во все стороны. Клейн бежать уже не мог, да это и не помогло бы… Он медленно повернулся в сторону и посмотрел за решетку. В проходе лежало тело Шокнера с отверстием от пули в спине. Клейн встал в дверях, взявшись руками за прутья. Он хотел достойно встретить пулю Эгри.

— Какие дела, Нев? Что, пидоров уже перестрелял и взялся за остальных?

Эгри стоял в проходе лицом к Клейну метрах в десяти от него. В руке он держал небрежно направленный на Клейна короткоствольный автоматический пистолет зловещего вида, марки которого доктор определить не мог. Как всегда в подобных ситуациях, в его голове мелькнула идиотская мысль о том, что на свободе надо будет пополнить свои знания в области ручного оружия. Ага. Он станет фанатом огнестрельного оружия.

— А где твоя пушчонка, док? — поинтересовался Эгри.

— Вернул Грауэрхольцу, — ответил Клейн.

— Ну? И как там старина Гектор?

— Это был не лучший его день. А как ты?

— Я? — Эгри захохотал; его смех отозвался эхом от стеклянной крыши. — Знаешь чего, док? Я классно повеселился!

— „Очарование, невероятное, как неба глубина“, — процитировал Клейн.

Эгри немного протрезвел.

— Ага. Что-то в этом духе.

Сжимавшая пистолет рука упала. Второй рукой он махнул Клейну:

— Пошли, док. Я ставлю тебе выпивку.

Прежде чем Клейн сообразил, что выбирать все равно не приходится, ноги сами понесли его по проходу разгромленного блока. Усугубить разрушения могла бы разве что хорошая бомбежка. Эгри дружески обнял доктора за плечи. Клейн приложил все усилия, чтобы не упасть. Они направились к камере Эгри.

— Слышь, кореш, судя по твоему виду, выпивка тебе не помешает! — сказал Эгри, дыша „бурбоном“.

— Спасибо, Нев, — ответил Клейн. — С твоей стороны было очень мило предоставить мне возможность так вымотаться.

Эгри гулко захохотал.

— Тебе бы на сцене выступать, Клейн. Слушай, это же жидовская фамилия?

— Типа того.

— Не пойми меня превратно. Я жидов уважаю. Все лучшие комики были евреями. И большинство хороших врачей тоже.

И Клейн, воин „шотокан“, герой-любовник и победитель Великой лазаретной осады, внезапно впал в глубокую депрессию. Эгри свел его личность к набору отвратительных штампов.

Из камеры Эгри выглянул Клод Туссен в красном женском белье, пояске с подвязками и чулках.

— Привет, милая, — воскликнул Эгри. — У нас гость. Подай-ка чистый стакан!

— Он останется на обед? — спросила Клодина.

Голова Клейна слегка поехала. Но возможно, Клод и прав. Поддержи Эгри в его фантазиях и будешь в безопасности. На время. Наружные ворота блока заскрипели и приоткрылись; сгрудившиеся по бокам парни из команды Нева рванулись к ним. Эгри поднял свой пистолет и, никуда специально не целясь, выстрелил три раза подряд. Люди разбежались, оставив на полу двух стонущих раненых.

— Козлы, — буркнул Эгри и, повернувшись к Клодине, улыбнулся. — Это было бы очень мило, дорогая, но боюсь, у нас мало времени. Входи, Клейн.

Они вошли, расселись вокруг стола, и Эгри включил магнитофон. Боб Уилле и „Тексас Плейбойз“ заиграли вступление к „Розе Сан-Антонио“. Клодина налила „Мейкерс Марк“ в пустой стакан для сока. Эгри протянул Клейну пачку „Лаки Страйк“, но если бы доктору и вздумалось перед смертью покурить, то он не стал бы принимать сигарету из рук Нева. Он покачал головой.

Эгри швырнул пистолет на стол и, глотнув из своего стакана, махнул рукой в сторону двери:

— Эти козлы не знают, ради чего все затевалось. А как насчет тебя, док?

Клейн отхлебнул виски. В общем, ничего себе напиток, но далеко не столь хорош, как самогон Дохерти. Пистолет лежал на фут ближе к Эгри, чем к Клейну. Клодина, правда, сидела к оружию ближе всех, но на пистолет и не смотрела. Она смотрела на Клейна и незаметно покачивала головой, словно говоря: „Ублажи этого психа“.

Клейн пожал плечами.

— Я не совсем тебя понял.

— А ты подумай. Взять хотя бы тебя: ты прошел огонь, воду и медные трубы лишь для того, чтобы пробраться в лазарет к своей лапочке. Ты знал, что можешь не выбраться оттуда живым, но все-таки пошел. Я прав?

Клейн кивнул.

— Да, ты прав!

Эгри хлопнул по столу рукой:

— Я знаю, что я прав! Мы с тобой одинаковы — ты и я. Только мы с тобой во всей этой каталажке понимаем, что к чему.

— „Здесь, возле Аламо, я нашел

Очарование, невероятное, как неба глубина…“

При первых же словах песни в уголках глаз Эгри обозначились морщинки. С каждым глотком виски его слова становились все невнятнее.

— Любовь, Клейн. Настоящая любовь… Все это, — он обвел рукой вокруг себя, — все это ради любви. А она мне раньше по-настоящему не верила. — Эгри взглянул на Клодину. — Верно, детка?

Клодина не ответила. Эгри погладил ее по щеке и снова обратился к Клейну:

— Ты слышал про Тадж-Махал, док? Ну, тот, что в Индии?

Клейн кивнул.

— Ведь это не замок и не храм, как некоторые думают! Это просто подарок, который построил какой-то парень своей девочке. Вроде как коробка шоколадных конфет, мать его. А разве это не то же самое?

Клейн снова кивнул и глотнул из своего стакана.

— Это мой Тадж-Махал для нее.

Эгри наклонился и поцеловал Клодину. Клейн снова примерился к пистолету. Дохлый номер. А драться с Эгри он не может — не в той форме. Рассчитывать приходится только на Клодину или, что надежнее, на Клода…

— Не сюда ли приставали тысячи кораблей… — начал Клейн.

Эгри оторвался от Клодины.

— Говори, здорово, — поощрил он. — Просто клево.

— Я рад, что тебе нравится, — сказал Клейн. — А когда вы впервые встретились, Клод?

Клод испуганно взглянул на доктора.

— Нет здесь никаких Клодов! — вызверился Эгри.

— Так когда? — повторил Клейн.

— Я отсидел к тому времени шесть месяцев, — ответил Клод своим обычным голосом. — Так что немногим меньше четырех лет назад.

Клейн посмотрел Эгри прямо в глаза.

— Значит ты, Нев, уже знал, что заразился?

— Чем заразился? — воскликнул Клод.

— Что ж ты ей не сказал? — удивился Клейн.

В камере повисло долгое молчание; на лице Эгри сменялось одно выражение за другим, пока он собирался с мыслями.

— Он был просто еще одним длинноногим Нигером с пухленькими губками, — брякнул он наконец. — Какое мне было до него дело? — Он повернулся к Клоду. — А ты, сука, еще и удрать от меня хотела. Со своим паскудным досрочным освобождением. Я дал тебе…

— Это тебе Хоббс рассказал? — спросил Клейн.

Эгри, едва взглянув на доктора, наотмашь хлестнул его тыльной стороной ладони по лицу. Клейн полетел на пол. Лежать здесь было чудесно, каменные плиты были мягче цыплячьего пуха. Клейн начал проваливаться в бессознательное состояние, под ухом уютно жужжала колыбельная, но и сквозь нее пробивалось виноватое блеяние Эгри:

— Я отдал тебе все, что имел, я отдал тебе все лучшее, пожертвовал ради тебя своей жизнью; я создал тебя, сука, а ты решила отплатить мне, смывшись! Ты даже не поинтересовалась, мать твою…

Клейн уже отрубался: ему казалось, что он находится в набитом клопами мотеле, а за стенкой ссорится какая-то супружеская парочка. Внезапно по ушам резануло пронзительным яростным женским голосом, пробудившим Клейна ото сна почище пистолетного выстрела.

— ТЫ ЗАРАЗИЛ МЕНЯ СПИДОМ, ПИДОР ВОНЮЧИЙ, МАТЬ ТВОЮ-У-У!..

На последнем слове вопль перешел в невообразимый, исполненный ненависти визг, в котором потонул жалобный голос Эгри.

— ТЫ ЗНАЛ! ТЫ ВСЕ ЗНАЛ И ПРИ ЭТОМ ПРОДОЛЖАЛ НАКАЧИВАТЬ МЕНЯ СВОЕЙ ЯДОВИТОЙ СПЕРМОЙ! ПИДОР! ПИДОР!!!

Клейн, схватившись за прутья решетки, неуверенно поднялся на колени. За спиной послышалась возня, скрипение стула, стук и снова исполненный угрызений совести голос Эгри. Клейн обернулся: Нев стоял на коленях, молитвенно сжав перед собой руки. Над ним возвышалась Клодина — определенно Клодина! — со сверкавшими от ярости глазами. В руке она держала направленный в залитое слезами лицо Эгри курносый пистолет.

— Но я же люблю тебя, Клодина!..

Клодина выстрелила три раза подряд в грудь Нева. В замкнутом пространстве звук выстрелов пребольно ударил по барабанным перепонкам. До Клейна долетел запах горелого кордита. И все было кончено. Причем решился на это отнюдь не Клод, как рассчитывал Клейн, а Клодина. Она бросила пистолет на стол и села, глядя в пространство перед собой.

Спустя некоторое время к Клейну вернулся слух, а Клодина заплакала. Клейн прижал ее голову к своей груди.

— Дело-то в том, — всхлипывая, сказала ока, — что это правда: он и в самом деле любил меня. Раньше никто меня не любил!..

— Ага, — подтвердил Клейн. — Вот же сука…

Она подняла глаза, на Клейна, чтобы проверить, не иронизирует ли он. Доктор пожал плечами и улыбнулся:

— Ладно тебе, Клод. Пошли отсюда, пока национальные гвардейцы не отстрелили нам яйца. Помнишь, у тебя есть парочка?

Клодина шмыгнула, вытерла нос и во мгновение ока исчезла навсегда. А Клод содрал с себя красный бюстгальтер.

— Вот дерьмо… Пока я в таком виде, никакая Национальная гвардия не понадобится — все братки сами подохнут со смеху.

Он начал было сдирать трусики, но, смутившись, остановился.

— Ты иди себе, — сказал он, — а мне надо переодеться.

Клейн взял со стола пистолет, выщелкнул обойму и выбросил патрон из ствола. Опустив патроны в карман, он вышел из камеры.

Блок опустел: люди Эгри покинули его. В воротах стояли Уилсон и трое братков.

— Мать твою, кореш, а мы как раз шли тебя выручать!

Сзади на своей тележке подкатил Стоукли Джонсон и остановился так, чтобы просматривался весь блок „D“. За ним в атриуме по-прежнему толпились несколько сотен человек. Клейн достал из кармана патроны.

— Эгри убит, — сообщил он. — Ваш кореш Клод уложил его наповал.

Клейн бросил патроны к ногам Стоукли; тот прищурился с невольным уважением.

— Ну теперь-то, кажется, все, — подвел итог Уилсон.

Клейн хотел было усмехнуться, но краешком глаза уловил какое-то движение наверху. Подняв глаза, он сказал:

— Нет еще…

Из маленькой двери в том месте, где сходились высокие стены блоков „В“ и „С“, на балкон под самым куполом атриума вышел начальник тюрьмы Хоббс и, не глядя вниз, двинулся по балкону.

— Начальник! — крикнул ему Клейн. — Все кончилось!

Его голос потонул в визге и улюлюканьи заключенных. Хоббс нес в руке какой-то предмет — что-то вроде чемоданчика, но Клейн не сказал бы наверняка. Во всяком случае, на автомат это не смахивало. В тусклом свете выражение лица Хоббса разобрать было невозможно. Пройдя по всему балкончику, бывший начальник тюрьмы остановился точно над заключенными. Уилсон взметнул вверх руки, пытаясь заставить зэков замолчать, но у тех накопилось слишком много злости, требовавшей выхода. Улюлюканье продолжалось. Хоббс поднял свою ношу и поставил на перила балкончика: это оказалась черная пластмассовая канистра емкостью в два галлона. Не говоря ни слова, Хоббс отвинтил крышку и принялся поливать себя.

Бензин ручьями потек по костюму, капая вниз прямо на людей. Те шарахнулись, расталкивая друг друга. Клейн ощутил внутри знакомый ком страха. В толпе началась паника: улюлюканье сменилось возгласами ужаса. Хоббс уже вымок до нитки. Опустив глаза, Клейн обнаружил, что примерно в таком же состоянии оказались и многие стоявшие внизу. Тут взгляд доктора упал на приготовленные давеча Стоукли Джонсоном емкости с горючим. Они находились прямо под тем местом, где остановился Хоббс.

— Давайте-ка отсюда смываться, — предложил Клейн.

Уилсон крикнул:

— Уходим, дураки! В разные стороны, быстро!..

Толпа слепо ринулась к входу в административный корпус.

— В разные стороны, говорю! Через жилые блоки!

Никто, похоже, Уилсона не слышал. Несколько человек с краю догадались рвануть через столовую, в блоки „B“ и „С“, но основная масса пыталась втиснуться в узкие ворота административного корпуса и главный вход. Уилсон принялся загонять людей в блок „D“. Тележку Джонсона опрокинули: Стоукли спрыгнул с нее и налетел на Клейна.

— Давай через блок „А“, — скомандовал доктор.

Стоукли ломанулся к блоку „А“, увлекая за собой людей, а Клейн еще раз взглянул на Хоббса: тот, поставив канистру на пол, произносил речь, ни единого слова которой из-за жуткого гвалта разобрать было невозможно. Хоббс внезапно показался Клейну старым и хрупким, съежившимся словно в оболочке внутри собственной кожи. В промокшем насквозь костюме, беззвучно открывавший рот начальник представлял собой жалкое зрелище.

Хоббс закончил речь, вытер белым носовым платком руки, промокнул лоб и достал из внутреннего кармана пиджака коробок спичек.

— Бежим, кореш! — взвыл Уилсон. — Назад, в блок „D“!

Если Хоббс сейчас подожжет себя и подпалит под собой горючее, погибнет куча народу…

— Начальник! — закричал Клейн. — Хоббс!

Хоббс опустил глаза. На какое-то мгновение Клейну удалось уловить безмерное отчаяние, намертво запечатленное на лице начальника тюрьмы; затем Хоббс отвел взгляд и достал из коробка спичку.

Клейн уже был недалеко от входа в блок „D“ и вдруг замер на месте.

По балкону к Хоббсу устремился человек.

Он был так высок, что ему приходилось пригибаться, чтобы не цеплять головой стеклянные плиты купола. Весь покрытый слоем липкой грязи и слизи; из многочисленных ран капала кровь. На голове дыбилась бейсбольная фуражка с большим белым „X“ впереди.

Генри Эбботт поднялся из недр „Зеленой Речки“, чтобы на ее вершине присоединиться к начальнику Хоббсу.

Сердце Клейна выпрыгивало из груди.

Хоббс чиркнул спичкой: та не загорелась. Начальник чиркнул еще и еще раз — тщетно. Он вырвал из коробка другую спичку и, повторив операцию, повернулся к Генри Эбботту, чья тень упала ему на руки. Когда на конце спички заплясал огонек, Эбботт осторожно, будто гладя птичку, протянул руку и сжал его двумя пальцами. Хоббс в ужасе отпрянул к перилам. Эбботт взял его за руку и подтянул обратно; потом наклонился и что-то прошептал прямо в ухо начальнику. Тот застыл, глядя в лицо Генри. Затем, словно под гипнозом, медленно вынул что-то из нагрудного кармана своего пиджака. Клочок бумаги… Развернув его, Хоббс положил листок на ладонь и посмотрел на него. Генри Эбботт расставил руки и вдруг, прижав Хоббса к груди, сжал. Никакой борьбы между ними не было. Все время, пока длилось это прощальное объятие Хоббса, Эбботт смотрел вниз, на Клейна, своими ясными новыми глазами. Клейн дрожал, но так и не смог отвести взгляда.

Когда Хоббс перестал дышать, Эбботт наклонился и перекинул его тело через плечо — точь-в-точь, как не так давно перекинул через то же плечо мешок цемента. Хоббс повис, глядя перед собой невидящими глазами. Эбботт в последний раз взглянул на Клейна и поднял руку. Клейн сглотнул и поднял в ответ свою. Эбботт повернулся и отошел. Из безжизненных пальцев Хоббса выпал листок бумаги и, кружась, слетел в опустевший атриум. Эбботт со своей ношей вошел в темный прямоугольник двери и в полной тишине исчез из виду.

Эвакуация почти закончилась. Клейн прошел по атриуму и поднял сложенный вчетверо листок Хоббса. Тот был мокрым от бензина. Доктор развернул его: бензин размыл чернила, превратив написанные слова в сплошное грязно-зеленое пятно. Клейн с трудом разобрал только следующее:

…радости является на свет …рождается для горя и бед.

Клейн сунул листок в карман и присоединился к Уилсону в конец очереди.

Двор был переполнен заключенными, а в воздухе то и дело раздавались команды из мегафона Клетуса и какого-то дурака полковника из военных, причем любой приказ непременно противоречил предыдущему. Вдоль линии главных ворот выстроилась цепочка солдат с примкнутыми к винтовкам штыками наперевес.

— Ну, это надолго, — протянул Уилсон.

Клейн кивнул. Впрочем, перспектива провести несколько часов, лежа на голом бетоне, нисколько его не пугала — наоборот, прельщала. Сквозь мельтешащую толпу он увидел спешащую сюда Девлин. Ее сопровождал Галиндес — рука на перевязи и розоволикий гвардеец, нервно тискающий дубинку. Когда Девлин заметила Клейна и Уилсона, лицо ее выражало безмерное облегчение.

— Ты жив, — сказала она.

— Поезжай домой, — ответил Клейн. — Здесь все еще опасно.

— Ты ведь даже не знаешь, где я живу, — возразила Девлин.

— Ничего, узнаю.

Она кивнула и улыбнулась:

— Да уж, пожалуйста…

Девлин повернулась к Уилсону:

— Хочу с вами попрощаться, Вихрь Уилсон.

Она немного неуклюже протянула руку, и боксер пожал ее. Что-что, а незаметно передать вещь из руки в руку Девлин явно не умела. Клейн украдкой взглянул на Галиндеса, но тот старательно смотрел на солдат, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему рядом. Юный же гвардеец слишком сосредоточился на том, чтобы контролировать свой мочевой пузырь. Уилсон притянул Девлин к себе и поцеловал в щеку. Она отступила назад, а Уилсон протянул руку Галиндесу: его ладонь волшебным образом опустела. Галиндес обменялся с боксером рукопожатием.

— Счастливо, — попрощался Галиндес и, протягивая руку Клейну, добавил: — И тебе тоже.

Наступила неловкая пауза. Клейн был бы рад завалиться с Девлин на бетон, но на свете есть много более удобных любовных гнездышек, поэтому он ограничился поцелуем в щечку. К его изумлению, Девлин покраснела.

— Я лучше пойду, — засмущалась она.

Клейн кивнул.

Уилсону девушка сказала:

— На вашем месте я подумала бы о перемене карьеры: быть героем вредно для вашего здоровья…

Уилсон усмехнулся:

— Я обдумаю ваше предложение. — Он кивнул на Клейна. — Позаботьтесь об этом клоуне. Для белого он весьма и весьма хладнокровный парень…

Черт возьми, Клейн был польщен. Он все-таки хладнокровный парень! Расправив плечи, он выпятил было грудь, но тут же скрючился от боли в ребрах.

— Мама… — произнес он.

— Ничего, — сказал Уилсон, — я добавлю чаевых.

Девлин сжала на прощание руку Клейна, повернулась и пошла к воротам в сопровождении Галиндеса и солдатика-молокососа.

Уилсон и Клейн смотрели им вслед до тех пор, пока привлекательное покачивание бедер и затылок девушки не скрылись в толпе.

— Черт, — выругался Уилсон. — Здоровье меня особенно не беспокоит, а вот яйца уже посинели; я уж и забыл, что они могут так ныть…

— Ты абсолютно прав, — согласился Клейн.

Уилсон достал из кармана пачку „Кэмел“ и сунул сигарету себе в рот.

— Еще найдется? — спросил Клейн.

Уилсон пошарил в пачке, нашел там единственную сигарету и протянул Клейну. Они закурили.

Клейн затянулся и признался:

— Что бы там ни говорили, а курить чертовски приятно.

Уилсон молча кивнул. Они продолжали курить.

— Слушай, — заговорил Клейн, — я тут все размышляю, и у тебя спросить будет намного удобнее, чем у Девлин.

— В самом деле? — осторожно поинтересовался Уилсон. — Ну и?..

— Скажи, — попросил доктор, — насколько велик, ну, хоть примерно, твой петух? Ну, этот, как его, член?

Уилсон взглянул на него:

— А ты и в самом деле хочешь это знать?

Молчание.

Затем Уилсон улыбнулся, а Клейн засмеялся.

Тогда захохотал и Уилсон.

Так в тени тюремных блоков, гранитные стены которых уже подкрашивало нежно-розовым светом утреннее солнце, они стояли и гоготали до коликов.

И среди множества людей, толпившихся на тюремном дворе, лишь им одним-единственным было весело.

 

Эпилог

В общем и целом, во время великого бунта в государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“ погибло тридцать два человека. К большому разочарованию выживших, не хватило всего одной жертвы, чтобы этот бунт стал самым кровопролитным в истории тюрем Соединенных Штатов.

На следующий же день после подавления мятежа национальные гвардейцы, как и следовало ожидать, умудрились нечаянно поджечь запасы топлива в центральном атриуме, причинив тюрьме большие разрушения, чем все заключенные, вместе взятые. Потушив пожар, представители соответствующих инстанций обшарили всю тюрьму сверху донизу с собаками-ищейками и детекторами инфракрасного излучения. Удалось обнаружить невероятные запасы наркотиков, самогонных аппаратов и запрещенной к распространению порнографии. В канализационном тоннеле нашли пять искалеченных и полуразложившихся трупов, но тело бывшего начальника тюрьмы Джона Кемпбелла Хоббса найдено не было. При активном попустительстве Государственного бюро перевоспитания в стремлении снять со своей системы все обвинения образ Хоббса при помощи прессы превратился в вульгарную карикатуру; якобы извращенный нрав этого продажного расиста и деспота и послужил единственной причиной бунта. Таким Хоббс и остался в представлении народа.

Триста сорок восемь человек получили достаточно серьезные ранения, чтобы оказаться в больнице, и только благодаря усилиям и опыту парамедиков и травматологов Восточного Техаса число смертных исходов не увеличилось.

Из гайморовой пазухи Стоукли Джонсона извлекли пулю; самого Джонсона перевели в Хантсвиллскую тюрьму, где за художества во время бунта в „Зеленой Речке“, ему прибавили срок до восьмидесяти четырех лет.

Врачам, специализирующимся на челюстно-лицевой хирургии, пришлось изрядно повозиться и с лицом Гектора Грауэрхольца. Они не подкачали, и, хотя у Гектора остался очень серьезный и неизлечимый дефект речи, он, по крайней мере, восстановил способность жевать и глотать мягкую пищу. Его перевели в Федеральное отделение для особо опасных преступников в Марионе, штат Иллинойс, где он и содержится в одиночке. Поскольку Гектор все равно не в состоянии произносить большую часть согласных и дифтонгов, отсутствие собеседников он перенес спокойно. Пройдя полный курс писательского мастерства по переписке, он научился печатать левой рукой и разродился романом о скорой на расправу женщине — торговке наркотиками по фамилии Деверо. Роман остался не замеченным критиками, зато публика приняла его на ура. Маститый романист из Нью-Йорка начал было кампанию по переводу Грауэрхольца под домашний арест, но сам Грауэрхольц слишком увлекся продолжением романа, чтобы уделять переводу внимание.

Майрона Пинкли нашли рыдающим в церкви; у него обнаружился перелом пятого и шестого позвонков и невероятной силы „симптом Кастера“ — сильнейшая, но вскоре исчезнувшая раз и навсегда эрекция, служившая верным признаком полного разрыва спинного мозга. Пинкли выжил, но остался полностью парализованным на всю жизнь.

Хэнк Кроуфорд, к полному своему удовлетворению, перенес ампутацию левой ноги выше колена, что послужило поводом для него предъявить штату иск за преступное пренебрежение его конституционными правами, а также их нарушение. Суд он выиграл, что принесло ему более полутора миллионов долларов. А когда адвокат, по вине которого самый первый суд над Кроуфордом завершился бесславно, угодил в психушку, Кроуфорд засудил и адвокатскую контору, причем на еще большую сумму. Каждый год в годовщину бунта он посылает Клейну ящик мальтового виски „Лагавулин“ и собственную фотографию: его культя торчит между ног очередной полураздетой красотки.

Виктор Галиндес предстал перед Пенитенциарным бюро штата и получил выговор за нарушение инструкции, потенциально угрожавшее жизни. Впоследствии он оставил службу и сейчас работает, причем с большим удовлетворением, инспектором по надзору недалеко от Браунсвилла.

Деннис Терри, благополучно переживший мятеж, подал наконец прошение о помиловании, которое было незамедлительно удовлетворено. Он открыл закусочную на склонах Уичита-Фоллс и женился на официантке-полукровке вдвое моложе его; сейчас они ждут рождения первенца.

Билла Клетуса перевели в Хантсвилл, где он, потеряв возможность получать с заключенных привычную мзду, испытал катастрофическое падение доходов. Со временем, правда, он научился жить на одну зарплату, но это стоило ему пятнадцати килограммов веса. В его кратких, но цветистых мемуарах, напечатанных в местной газетенке, Великое восстание в тюрьме „Зеленая Речка“ представало в виде битвы двух стальных характеров, один из которых принадлежал сумасшедшему преступному гению Неву Эгри, а второй — неизменно доблестному персонажу с квадратной челюстью, который в тексте скромно упоминался как Капитан…

«„Ладно, пусть они пидоры, бесстрашно рявкал Капитан трусливому начальнику тюрьмы Хоббсу, отправляясь в невероятно опасную одиночную экспедицию спасения пациентов тюремного лазарета, но это еще не значит, что они заслужили смерть!“»

Начались было переговоры о приобретении прав на экранизацию мемуаров, и Клетус насмерть затрахал всех своих немногочисленных друзей, постоянно выпытывая у них, кто по их мнению — Шварценеггер или Сталлоне — лучше воплотит на широком экране его образ. Переговоры, правда, со временем заглохли, и Клетус впал в суровую и горькую депрессию, из которой ему еще предстоит выбраться.

Клода Туссена за убийство Нева Эгри приговорили к пожизненному заключению, так что ему уже не удастся выпить у Альфонсо через соломинку „уан хандред пайперс“. Он тоже находится в Хантсвилле, сбрил свои длинные волосы, носит очки в металлической оправе и организовал группу поддержки ВИЧ-инфицированных. В связи с тем что он пришил Нева Эгри, никто больше не пытается его насиловать. Клод снова стал любовником Стоукли Джонсона, правда, на этот раз по собственному желанию. Клейн регулярно ему пишет и навещает при первой же возможности; Клод чувствует себя прекрасно и в письмах сообщает Рею, что нашел смысл жизни и цель своего бытия, чего не имел, когда работал сутенером или был трансвеститом.

Во время беспорядочной эвакуации заключенных из „Зеленой Речки“ сбежало восемь человек. Семерых поймали в течение недели. Восьмой, Робен Уилсон, по свидетельству доктора Джульетты Девлин и сержанта Виктор Галиндеса, был в последний раз замечен бегущим из тюрьмы в день мятежа. Его так и не поймали, но он и по сей день числился в розыске ФБР.

Джульетта Девлин не закончила свое так удачно начатое исследование и не проработала идеи, опубликованные ею в соавторстве с Реем Клейном и Эрлом Коули. Этим занялись многие другие. Практически Девлин оставила судебную психиатрию, сославшись на то, что по горло сыта ею, и занялась тем, что многие сочли драматическим отступлением: детской психиатрией; Девлин же подобный шаг считала абсолютно логичным. Разумеется, в этой области она также ярко себя проявила и была направлена на двухлетние курсы психиатров-исследователей в Чикаго.

Однажды международной почтой она получила посылку со штемпелем почты Парижа; в посылке лежали два старых ключа и записка следующего содержания: „Больше не герой. Яйца больше не синие. Спасибо за сдачу комнаты!“ И подпись — буква „У“. Обратного адреса не было, но Девлин собирается как-нибудь вытащить Клейна во Францию и отследить Вихря, хотя исполнение этого плана зависит от несметного множества непредсказуемых обстоятельств.

Тело Эрла Коули осталось невостребованным и отправилось бы на кладбище „Поттерс Филд“, если бы Клейн не забрал его и не перевез в Нью-Джерси, где похоронил Лягушатника рядом со своим отцом. На обоих надгробиях выбиты имена и даты рождения и смерти, и на каждом внизу сделана приписка: „ХРАБРЕЙШИЙ“. Девлин отыскала семью Коули и послала всем по номеру журнала со знаменитой статьей, но ответ получила только от его дочери, которая благодарила Девлин за доброту.

Клейн больше не присутствовал ни на чьих похоронах, сделав исключение только для Винни Лопеса. Здесь Рей был по-настоящему почетным гостем и провел всю ночь за расставленными на обшарпанной задней улочке Сан-Антохи столами. Немало слез было пролито здесь, и немало гордо выпячено грудей во время рассказа о том, как Винни спас в страшной битве доктора Клейна и как Винсент Родриго Гарсия Лопес отдал свою молодую жизнь за товарищей, умерев так, как подобает мужчине.

Сам Клейн после бунта провел десять дней в охраняемой палате больницы, залечивая жуткий нарыв на левой ноге, — микробы „Зеленой Речки“ его наконец достали. В одной с ним палате лежал оставшийся таким же ябедой Сонни Уэйр, чья ампутированная левая рука послужила. запалом ко всему бунту. На соседней оклемывался после ремонта черепа и восстановления коленного сустава не кто иной, как Кольт Грили. Кольт посчитал себя должником Клейна, поскольку, если бы тот не проломил ему череп, не сломал ногу и не затащил в сортир блока „В“, Стоукли Джонсон наверняка повесил бы Грили вместе с другими отрезавшими голову у мертвого негра. После долгих уговоров Клейн позволил Грили с помощью стерильной иглы и шприца сделать на его левом плече татуировку. Кольт изобразил темную башню, рассекаемую молнией, а под картинкой полукругом расположил надпись: „VIRESCIT VULNERE VIRTUS“. Несмотря на первоначальный ужас, в который привела Девлин работа Грили, при дальнейшем рассмотрении девушка обнаружила, что это произведение искусства еще более усиливает ее желание заполучить Клейна к себе и затрахать до смерти. Сам Клейн считает, что татуировка — основное доказательство его хладнокровия, и никогда не устает напоминать Девлин, что это подлинное произведение тюремного искусства и — по крайней мере, теоретически — последняя татуировка, сделанная в государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“.

Итак, Рей Клейн и Джульетта Девлин остались вместе, и даже в минуты дурного настроения Клейн вынужден признать, что это здорово. Хотя формально и существовала возможность снова получить лицензию врача, Клейн давно перестал мечтать об этом, впрочем, иногда он фантазирует: неплохо бы собрать свои инструменты и махнуть куда-нибудь в зону военных действий. Как только Девлин переехала в Чикаго, Клейн, не долго думая, собрался и отправился за ней; здесь благодаря своему знанию боевых искусств и уголовному прошлому он быстро нашел работу вышибалы в джаз-клубе. К его удивлению, ночная жизнь пришлась ему по душе; свежеиспеченный миллионер Хэнк Кроуфорд подвернулся как нельзя более кстати и одолжил Клейну незначительную сумму для приобретения небольшого бара с оркестровой площадкой. Кроуфорду пришлась по вкусу должность одноногого партнера, и он с большим удовольствием время от времени наведывается в их с Клейном бар, каждый раз, подобно новоявленному Аль Капоне, обнимая парочку высоких техасских красоток. Клейн назвал свое заведение „Девять градусов ниже нуля“, и его репутация в Уинди-Сити продолжает расти. Иногда к нему забредает кто-нибудь из странствующих участников бунта, сидит с Клейном в неурочные часы, курит его „Кэмел“ и воскрешает призраки прошлого. Один из них, Альберт Майрс, ослепший на левый глаз, так и остался работать в „Девятке“ барменом.

Раз уж зашел разговор о призраках, то сама тюрьма давно заброшена и опломбирована; она не используется ни по прямому ее назначению, ни в каких-либо других целях. Она по-прежнему стоит в низине Грин-Ривер и, насколько всем известно, служит пристанищем разве что крысам да нескольким семействам гнездящихся птиц. Это мнение разделяют все — за исключением Рея Клейна.

Каждый раз, когда на душе Клейна тяжело и настроение, навеянное блюзами, не проходит, он садится за руль и едет далеко на юг, где в одиночестве бродит ночью вдоль вросших от старости глубоко в землю высоких каменных стен. А когда с залива дует теплый ветер, заставляя пустые сторожевые вышки стонать, в этом стоне ему слышится голос Слова. И Генри Эбботта. Дело в том, что Клейн верит, и никто не в силах его переубедить, что Человек и его Бог по-прежнему рука об руку ходят пустыми переходами, меряя шагами вселенную, которую выбрали своим домом. И сидя под мерцающими звездами, прислонившись спиной к прутьям зарешеченных ворот, Клейн зачарованно прислушивается к тому, как Слово зовет Генри из темноты и рассказывает ему снова и снова о делах минувших дней, о страдавшей и не имеющей подобных расе, которая сражалась и умирала в „Зеленой Речке“.

Ссылки

[1] VICE-VERSA (лат.) — обратно, наоборот. — Примеч. ред.

[2] Наркотик для скота. — Примеч. пер.

[3] Semper fidelis (лат.) — всегда верен. — Примеч. ред.

[4] Джереми (Иеремия) Бентам, 1748-1832, англ. философ, социолог, юрист. Основатель философии утилитаризма. — Примеч. пер.

[5] Cause celebre (лат.) — громкий, скандальный процесс.