Глава 7

Настроение убивать

После забрызганных кровью залов Лувра Тангейзеру хотелось на свежий воздух. Но местная разновидность уличного воздуха принесла лишь разочарование. Глубокий вдох, призванный освежить и придать сил, заполнил горло густыми испарениями не менее дюжины образцов экскрементов. А ведь даже на галере можно рассчитывать на глоток морского воздуха! Жара влажным камнем давила Матиасу на грудь. Пот собирался на лбу и стекал по спине струйками, щекочущими, словно вереницы паразитов.

Таким был самый прохладный час наступающего дня.

Сплюнув в грязь, госпитальер пошел к границе круга света, который отбрасывал фонарь у караульного помещения.

Луна опустилась и скрылась за дворцом. Россыпь звезд еще проступала над легким туманом, но если в этих далеких огнях и содержалось благоприятное пророчество, Тангейзер не мог его прочесть. Большая Медведица и Полярная звезда помогли ему сориентироваться. На востоке ярко сиял Юпитер. Иоаннит направился к тесному кварталу, ближайшие дома которого подступали к самому двору Лувра. Париж можно было пересечь пешком меньше, чем за час, но если вытянуть все его улицы и переулки в одну линию, она продлится до самого Иерусалима. Или до преисподней, что вероятнее. В аду тьма настолько глубока, что излучает какое-то дьявольское сияние. Тени Парижа не излучали подобного света, но были не менее опасны. Из всех лабиринтов, созданных человеческим разумом, этот был самым безумным и неисследованным.

И где-то в этом лабиринте находилась Карла.

Тангейзер не знал, как он будет без нее жить, в кого превратится, если потеряет любимую, и ему было страшно. Как объяснял ему Петрус Грубениус, все вещи во вселенной, от безмолвных камней до самого Господа Всемогущего, обусловлены необходимостью, которая выражена в телосе, цели существования, и страх напомнил рыцарю, что его цель – Карла. С возрастом душа Матиаса все больше ожесточалась. И жена с ее любовью и музыкой, с ее надеждой спасла его от подступающего отчаяния. Без нее он отправится прямо в ад – добровольно. Погрузится в пучину зла. Растратит себя на безумие и разрушение, потому что таким станет его телос.

Он уговаривал себя, что Карла надежно защищена. Чтобы победить Алтана Саваса, потребуется много решительных или склонных к самоубийству людей. Но Тангейзер опасался за ребенка в животе супруги. Он с нетерпением ждал известия о рождении малыша и в то же время боялся этого. Выживет ли ребенок или умрет через несколько часов после первого вдоха? Так умер их с Карлой первенец меньше двух лет назад – Матиас сам окрестил его, дав сыну имя Игнатиус Борс, поскольку священника поблизости не оказалось. Если Орланду тоже умрет, иоаннит не представлял, хватит ли у него мужества сообщить жене эту новость. После смерти Игнатиуса Карла скорбела молча, но вынести ее молчание было тяжелее, чем все стенания Ирана.

Усилием воли Тангейзер выбросил мысли о жене из головы – они лишь подтачивали его решимость.

Отвлекали его и другие размышления – о загадке неожиданного ареста и других странных происшествиях минувшего дня. Теперь он обязан покорить неизвестную землю. У него достаточно причин, чтобы ненавидеть этот зловонный и коварный город, но хищник должен проявить мудрость и научиться любить место своей охоты, поэтому госпитальер решил попытаться полюбить Париж. Если повезет, город раскроет ему свои тайны.

Через площадь тащились телеги, запряженные быками. Их бросились разгружать поварята – испуганные и подавленные, словно они только что обнаружили, что количество ртов за завтраком значительно уменьшится. Груды стройматериалов, громоздящиеся повсюду, рассказывали о городе, полуразрушенном и погрязшем в долгах, но стремившемся превзойти Рим. Южнее, у самой реки, в длинной куче мусора рылись свиньи и бездомные собаки: этот мусор был собран у пристани и, вероятно, ждал транспорта, который должен был его увезти. Из узких улиц на востоке доносились звуки выстрелов, и небо освещалось частыми вспышками. Вдоль сточной канавы стелился пороховой дым. Тьму ночи прорезали быстрые движения факелов, но их свет тут же поглощался тьмой, так что держащих факелы людей рассмотреть было невозможно. Тангейзер слышал звон разбиваемых окон и треск расщепляемого дерева, громкие приказы. Люди из списков должны быть убиты в своих постелях, и, судя по пронзительным высоким крикам, их женщины тоже. Круглый стеклянный витраж на церковном фасаде за крышами домов отражал свет заходящей луны.

На колокольне за церковью звонил большой колокол.

Госпитальер повернулся. Его юные спутники стояли рядом, прижавшись друг к другу плечами. Грегуар большим и указательным пальцем чесал у себя между ног. Тангейзер приказал мальчикам помочиться у стены – потом у них могло уже не быть на это времени. Решив, что совет подходит и ему самому, он присоединился к ребятам, после чего взял факел из бадьи со смолой, зажег его от лампы караульного помещения и повернулся к массивному швейцарцу, державшему Орланду:

– Как тебя зовут, капрал?

– Стефано, милорд.

– Откуда ты, Стефано?

– Из Сьона, милорд.

– Канон Вале? Я сразу понял, как только тебя увидел.

Эту наглую ложь Тангейзер сопроводил хлопком по спине. Несмотря на тяжелую ношу, капрал гордо выпятил грудь.

– Доставь этого парня к королевскому хирургу, и тебя щедро вознаградят, – продолжал Матиас. – Если встретим твоих товарищей, скажешь, что мы выполняем поручение герцога Анжуйского, понял? Если кто-то нас попытается остановить, друг или враг, я его убью.

Стефано заморгал. Мальтийский рыцарь посмотрел ему прямо в глаза, дав время оценить нового командира. Гвардеец щелкнул каблуками и склонил голову:

– Понятно, милорд.

Тангейзер стряхнул лишнюю смолу с факела. Пламя взметнулось вверх, и несколько огненных капель вспыхнули и погасли, падая к его ногам. Он передал факел Юсти.

Юноша попятился, втянув голову в плечи. Грегуар хотел взять факел, но госпитальер взмахом руки остановил его и вновь протянул факел молодому протестанту:

– Наклони его от себя, чтобы не обжечься.

Юсти покачал головой и закрыл ладонями лицо. Его захлестнула волна паники.

– Нет. Я не хочу идти, – забормотал он. – Я не пойду. Не могу.

Матиас дал ему пощечину. Удар был слабым, но парень покачнулся, и Грегуар подхватил его, не дав упасть. Губы Юсти дрожали, а глаза наполнились слезами. Он закрыл лицо локтем и пытался сдержать рыдания. Тангейзер понимал, что тот чувствует. Ужас, растерянность, унижение. Он сжал запястье парня и опустил его поднятую руку. Юсти не поднимал взгляда, и на его ресницах еще ярче заблестели слезы. Освещенную факелом хрупкую фигурку можно было принять за фреску на стене церкви – с той лишь разницей, что красота этого юноши молила об уничтожении. Матиас поднял его подбородок, заставив посмотреть себе в глаза.

– Твоих товарищей предали и убили, – жестко сказал он. – Их король – подонок. А ты потерялся среди океана лжи. И Бог тебе не поможет – ни твой, ни какой-либо еще.

Гугенот смотрел на него полными слез глазами.

– Ты меня слышишь, Юсти? Отвечай, скажи «да».

– Да, – с усилием выговорил подросток.

– Хорошо. Слушай дальше. Твои ноздри забиты кровью и дерьмом, кишки выворачивает наизнанку, мозги кипят внутри черепа.

– Да.

– Ты одинок.

– Да. Да.

– Твои братья мертвы и скормлены собакам.

Юсти всхлипнул.

– Я их убил. Я убил сыновей твоей матери. И ты теперь в моей власти.

– Да.

– Сейчас ночь, и этой ночи нет конца.

– Да.

– И в этом мрачном, кровавом мире у тебя нет друга.

– Да.

– Ты так считаешь.

Страдания Юсти были невыносимы. Тангейзер знал и это.

– А вот тут ты ошибаешься, – сказал он. – Потому что я твой друг.

По щекам протестанта потекли слезы. Мальчик судорожно вздохнул. Не отходивший от него Грегуар похлопал его по спине, словно успокаивал больную лошадь.

– Я твой друг, – повторил Матиас. – Погружаясь в отчаяние, ты делаешь только хуже. Более того, Стефано и Грегуар – тоже мои друзья, а значит, и твои. Не забудь также об Орланду, чью жизнь мы должны спасти, вопреки всем препятствиям. Ты думаешь, что одинок, но на самом деле тебя окружают друзья. Согласен?

– Да? – неуверенно спросил юноша.

– Ты будешь освещать путь друзьям в темноте этой ночи?

– Да, – сказал Юсти уже спокойнее.

– Молодец. Вытри лицо.

Рыцарь вложил рукоять факела в его руку, и пальцы Юсти сомкнулись на ней. Затем Тангейзер взял вторую руку мальчика и тоже прижал ее к рукоятке.

– Теперь факел сделает меня невидимым в темноте, темнота станет моим союзником. Я пойду вперед, и ты потеряешь меня из виду, но я буду рядом.

Он взял кинжал в правую руку.

– Клетка, – сказал вдруг Грегуар и побежал к куче мусора.

Тангейзер еще раз вдохнул пропитанный миазмами воздух и с шумом выдохнул. Взмахом руки он остановил Стефано и пошел за своим слугой. За ним поспешил и Юсти.

У самого причала лежала перевернутая набок клетка. Грегуар смотрел на обезьянок. Они были мертвы. Прижатые к планкам крошечные тела, переплетение безжизненных рук, ног, хвостов и голов.

– Вот что с ними стало, – вздохнул мальчик. – А им нужно было лишь немного воды…

– Нам пора идти. – Матиас сжал его плечо.

– Посмотрите – они пытались перегрызть планки. Освободиться.

– Мы хотели им помочь.

– Но не очень старались.

– Не очень, – согласился госпитальер.

Неожиданный звук заставил его вскинуть голову: он не верил своим ушам. От этого шума содрогалась сама ночь – он был словно напоминанием о более благородных существах, некогда владевших этим миром. Никакие другие звуки не производили на Тангейзера большего впечатления, за исключением разве что музыки в исполнении Карлы и Ампаро.

– Это лев, – изумленно пробормотал Матиас.

– Король держит львов, чтобы натравливать на них собак, – объяснил Грегуар.

– Хорошо бы его самого запереть в клетку с теми и другими, – буркнул его господин.

– Наверное, им страшно, – вздохнул Юсти.

Тангейзер заметил среди мусора несколько обнаженных тел, возможно, братьев юноши. Надеясь, что молодой гугенот их не видел, он отвел мальчиков в сторону.

– Сомневаюсь, что львы способны бояться, – заявил он. – Идем к месье Паре!

Тангейзер и его спутники пересекли площадь. Стефано повел их сначала к реке, а затем на восток, мимо череды открытых пристаней. Еще один поворот, на этот раз на север – и они оказались на улице, по которой герцог де Гиз – если Матиас правильно сориентировался – вел за собой убийц. Часовой с алебардой посмотрел на крест на груди госпитальера, на капрала с его ношей и не стал их останавливать.

Иоаннит ускорил шаг, обогнал Юсти с факелом и пошел вдоль самых домов на восточной стороне улицы. Его глаза уже привыкли к темноте. При этом всякий, кто приблизился бы к ним, смог бы увидеть только пламя факела в трех шагах позади, а сам Тангейзер остался бы незаметным на фоне стен. Квартал состоял из постоялых дворов, пансионов и мастерских ремесленников, которые обслуживали дворец. Тангейзер уловил запах воска и терпентина. Улица словно замерла, ошеломленная волной прокатившегося по ней насилия.

За темными окнами и запертыми дверьми молились семьи, объятые страхом перед грядущим днем. Замки не были препятствием для убийц – двери просто сбивали с петель тупыми концами алебард. На выбитых и на распахнутых дверях были грубо намалеваны белые кресты, на которых еще не высохла краска. У одного из домов рядом с выбитой дверью лежал ряд тел, босых, в ночных рубашках с мокрыми черными пятнами – людей построили вдоль стены и проткнули пиками. Колокольный звон здесь звучал громче, но его перекрывали доносившиеся из дома голоса: один, мужской, проклинал Бога, другой, более тихий, пытался успокоить его. Тангейзер слышал плач и вопли насилуемых женщин. От женского крика у него все перевернулось в душе. Он остановился, чувствуя, как изнутри у него поднимается волна ярости. Нет, это не подходящая ночь для поисков справедливости – не стоит даже пытаться!

Подавив стыд, рыцарь двинулся дальше.

Внезапно перед ним возник угол здания, словно выросшего из земли, чтобы расщепить улицу надвое. Широкая дорога вела на восток, узкая – на север. Матиас свернул на восток. Снова выбитые двери, а у стен – еще теплые трупы с широко раскрытыми ртами в лужах черной, густеющей крови. Направо и налево отходили многочисленные переулки, растворявшиеся в темноте. Затем показалась арка, ведущая неизвестно куда, и еще одна улица справа.

Тангейзер следовал за поворотами улицы, мимо переулков и отгораживавших внутренние дворы ворот, пока вдалеке не показался широкий перекресток. Там, в темноте, мерцала дюжина факелов, желтый свет которых отражали лезвия алебард. Всадники. Послышались торжествующие крики, в которых сквозила еще не утоленная жажда крови. Госпитальер оглянулся.

Показался Стефано, а за ним и мальчики. Поворачивая к перекрестку, Матиас увидел мужчину, выскользнувшего из переулка справа, в самом конце улицы.

Парика на нем не было, и своей безволосой головой он напоминал монаха, лет же ему было чуть больше тридцати. Мужчина был совсем голым, если не считать одной туфли. Тангейзер метнулся на противоположную сторону улицы – звук колокола заглушал его шаги. Больше он никого не увидел. На шее лысого мужчины висел кожаный кошелек – судя по тому, как он раскачивался, довольно тяжелый. В левой руке беглец держал кинжал, но, по-видимому, он не привык к оружию. Мужчина приближался к Стефано и подросткам, но, похоже, думал о бегстве, а не о противостоянии. Возможно, он и не бросился бы на капрала, но иоаннит не стал рисковать и атаковал его сзади.

Незаметно подкравшись, он схватил запястье руки с кинжалом, одновременно вонзив собственный кинжал сверху вниз над ключицей беглеца. Когда рукоятка уперлась в тело, Тангейзер повернул лезвие, чувствуя, как рвутся жизненно важные органы и ткани. Жизнь мгновенно покинула тело жертвы, но госпитальер чувствовал, как она уходит, и в который раз удивился этой загадке. Голый мужчина, не издав ни звука и даже не дернувшись, опустился на колени и стал валиться на землю. Матиас удержал его от падения за рукоятку кинжала, схватил кожаный ремешок кошелька и снял его с головы жертвы. Выдернув кинжал и следя за тем, чтобы не попасть под струю крови, хотя большая ее часть уже вылилась внутрь грудной клетки, он отпустил труп, и лысая голова убитого упала в канаву. Потом иоаннит вытер кинжал и вложил его в ножны.

От мягкой кожи кошелька исходил запах лаванды, и Тангейзер сделал глубокий вдох. Золотые монеты он узнал по весу, даже не заглядывая внутрь. У кошелька имелась петля для надежного крепления на поясе. Матиас нагнулся за кинжалом мертвеца. От резкого движения снова заболела спина, и госпитальер разразился проклятиями. Он проклинал протестантов, проклинал короля, проклинал недуги, все чаще терзавшие его кости. Затем он стал разглядывать свой трофей. Это был, судя по всему, миланский кинжал, длиной в одну треть меча, очень удобный в ближнем бою. Великолепная сталь, рукоятка из ляпис-лазури и маленькое кольцо указывали на то, что оружие было парадным, но его боевые качества при этом не пострадали. Вместе с ножнами кинжал мог стоить не меньше, чем золото в кошельке, однако ножен нигде не было видно.

Тангейзер сунул кинжал за пояс сзади, рукояткой к правому локтю. Потом он снял с трупа два кольца и положил их в кошелек и лишь после этого впервые посмотрел в лицо покойнику. Однако оно было скрыто в тени. Этот человек был уже мертв – Матиас просто ускорил дело. Если это убийство и легло пятном на его совесть, то таких пятен там было в избытке. Он выпрямился, потянулся и опять поморщился от боли.

Факел приближался, а с ним и равномерный звук шагов Стефано. Увидев Тангейзера, гвардеец смахнул со лба пот, заливавший глаза. Орланду еще дышал. Юсти наклонил факел, и они с Грегуаром уставились на голого и окровавленного мертвеца. Тот лежал, согнув колени, в такой позе, словно смерть настигла его во время акта извращения. Потом они увидели, что их предводитель пристегивает к поясу кошелек.

– Вы его ограбили? – спросил Юсти.

– Нет такой крепости, которую нельзя завоевать с помощью золота. А мы должны покорить Париж. – Матиас посмотрел на капрала. – Далеко еще?

Стефано покачал головой и подбородком указал вперед:

– Чуть дальше той суматохи.

– Хочешь, я возьму Орланду?

– Нет, сударь. С вашего позволения, я переложу его на другое плечо.

Тангейзер помог ему, а затем повел спутников к скоплению людей и лошадей на перекрестке. Сзади послышался голос, призывавший бежать быстрее, и топот ног.

Оглянувшись, госпитальер увидел двух молодых людей – дворян, если судить по их яркой, безвкусной одежде, – которые выскочили из того же переулка, что и голый мужчина. У каждого на шапке был прикреплен белый матерчатый крест. На плечах они несли рапиры с чистыми, без следов крови клинками. Оба были без кирас. Они тяжело дышали и были бледными от страха, но явно приободрились, вынырнув из темноты переулка. Заметив труп, дворяне принялись его обыскивать, причем возмущение их, по мере того как они понимали, что им нечем здесь поживиться, явно росло.

Потом они заметили Тангейзера. Тот отвернулся от них и пошел прочь.

– Эй! Любезный, мы преследовали этого еретика! – окликнул его один из дворян.

Само по себе обращение «любезный» не было оскорблением, но предполагало более низкое социальное положение того, кому оно адресовано. Госпитальер не отреагировал на окрик, расценивая это как акт милосердия со своей стороны. Но парочка поспешила догнать его. Юсти схватил Грегуара за локоть, и факел в его руке качнулся в сторону головы Стефано. Тангейзер подхватил факел и поднял его повыше. Оглянувшись, он увидел, что свидетелей поблизости нет.

Безрассудная парочка преградила ему путь, по-прежнему держа оружие на плече, словно подчиняясь требованиям моды.

– Это был наш еретик, – произнес тот из них, что был поменьше ростом.

Матиас остановился в пределах досягаемости рапир – они все равно будут бесполезны, если он решит атаковать. Оба молодых незнакомца поморщились, но у них хватило гордости и глупости, чтобы не отступить. Их лица были лицами людей, считавших, что мир должен склониться перед их желаниями – потому что так было всегда. Эти юноши привыкли приказывать, но не умели командовать. Их отцы нанимали дорогих итальянских учителей фехтования, но драться эти двое тоже не умели. Преследование и убийство протестантов казалось им увлекательной забавой.

Правда, в тоне второго дворянина, ростом повыше, уже не было дерзости:

– Мы получили его имя и адрес из королевского списка. Это виконт…

– Еще одно оскорбление, – сказал Тангейзер, – и вам представится возможность спросить виконта, как ему удалось убежать от вас в одной туфле.

– Оскорбление? – Низкорослый вдруг умолк на полуслове и сглотнул. Он смотрел в глаза госпитальера, не понимая, что смотрит в глаза собственной смерти. – Еретик украл кинжал Квентина.

Юноша указал на пустые ножны на поясе своего товарища. Квентин с готовностью повернулся, чтобы продемонстрировать их. Ножны были инкрустированы эмалью, серебром и ляпис-лазурью.

– Он был хитрым и проворным, этот парень. Застал нас врасплох…

– Мы хотим вернуть кинжал.

– Вы не исполнили свой долг. Кинжал – расплата за это, – заявил Матиас.

– Теперь вы его украли, – не сдавался невысокий дворянин.

– Для его возвращения было достаточно хороших манер. Увы, возможность упущена.

– Вы украли и золото.

– Прочь с дороги.

Квентин отскочил в сторону, но инстинкты второго юноши еще спали.

– Кто вы? Англичанин? Поляк? – поинтересовался он.

– Этьен, он мальтийский рыцарь, – объяснил Квентин. – Посмотри на его шрамы…

– Что ж, пусть мы не выполнили свой долг, но скажите, рыцарь, – вы-то что тут делаете?

– У меня настроение убивать, – усмехнулся иоаннит. – Не задерживайте меня.

– Это очень ценный кинжал, – сказал Квентин. – Подарок моему недавно умершему отцу, правда, я не помню от кого. У него было много кинжалов, на все случаи жизни, но он не был настолько вульгарен, чтобы пользоваться ими. А золото тоже не наше, но оно нам нужно. Отдайте кинжал и кошелек, и мы больше не будем вас задерживать…

– Перестань болтать, Квентин. – Этьен указал на Юсти. – А кто этот парень в черной одежде и с белым от страха лицом? Как тебя зовут, мальчик? Ты можешь прочесть «Аве Мария»?

– Убирайся, приятель, пока цел, – сказал Тангейзер.

Этьен снял рапиру с плеча:

– Я не боюсь какого-то вора.

Госпитальер не сомневался, что юноша лишь изображает из себя храбреца, чтобы получить желаемое, – вероятно, этот прием он отточил в спорах с матерью. Но во время массовой резни опасно разгуливать по улицам при оружии.

Матиас ткнул факелом Этьену в лицо и шагнул влево, одновременно вытаскивая из-за пояса кинжал, ставший предметом спора. Крик Этьена заглушило пламя. Вдохнув, он втянул в себя струйки огня. Горящая смола потекла у него по подбородку, воспламенив кафтан на груди. Молодой человек выронил рапиру и схватился за факел. Тангейзер позволил ему взять факел и ударил кинжалом в шею, повернув внутреннюю сторону лезвия вниз, чтобы на него можно было надавить. Кинжал оказался таким острым, что вошел в тело юноши по самую рукоять. Этьен вскрикнул, захлебываясь кровью. Его ладонь метнулась к кинжалу, пронзившему пищевод. Тангейзер сбил с него шапку и ухватил за волосы, не давая упасть.

– Твой отец разбирался в оружии, – сказал он Квентину.

– Он был знатоком, – в ужасе согласился тот.

Тангейзер надавил на кинжал, и лезвие вспороло горло, разрезав трахею. Струя крови хлынула на грудь Этьена, унося с собой его жизнь и все его мечты о мужественности. Факел упал на землю. Квентин замер, пораженный картиной, которую считал немыслимой, – это был мир, в котором он сам и его титулы ничего не значили, а стоили и того меньше. Он не шевелился и не издал ни звука.

– Отдай свой меч и ремень этому парню, – приказал ему Матиас, указывая на своего лакея. – Быстро.

Юноша отстегнул меч и протянул его Грегуару. Кривая улыбка на его лице должна была означать покорность. Госпитальер шагнул к нему и вонзил кинжал под ключицу, проткнув сердце. Когда колени Квентина подогнулись, Тангейзер взял его за горло и толкнул назад. Потом он вытер кровь с бороздок на лезвии.

– Грегуар, дай мне ножны от кинжала, – потребовал он. – А меч оставь здесь.

– Вы не дали им шансов, – охнул Юсти.

– Я дал им больше шансов, чем они дали бы тебе.

Рискуя еще раз потянуть спину, мальтийский рыцарь нагнулся и сорвал белые матерчатые кресты с шапок убитых. Затем он поднял факел и протянул кресты мальчикам.

– Прикрепите их на груди – это знак того, что вы слуги Папы. А ты, Юсти, попроси Грегуара научить тебя читать «Аве Мария». Его латынь превосходна.

Ни один из убитых юношей не взял с собой кошелек на ночную охоту – это было их единственное разумное, хотя и разочаровавшее Тангейзера решение. Он взял у Грегуара богато украшенные ножны, вложил в них кинжал и снова сунул за пояс сзади, после чего обратился к Стефано на итальянском:

– Ты теперь мой сообщник.

– В чем, сударь? – отозвался тот. – В том, что два дворянина погибли во время погони за опасным преступником?

– Ты только что удвоил вес причитающегося тебе золота, – кивнул иоаннит. – А вы, ребята, не отставайте.

Граф де Ла Пенотье и его спутники добрались до перекрестка, где облачка порохового дыма неподвижно висели в горячем воздухе, а запах был резким, словно вонь серы. Трупов здесь валялось еще больше. Дюжину испуганных пленников выстроили, угрожая остриями копий, перед шеренгой аркебузиров, численностью вдвое больше. Солдаты раздули запалы, проверили заряды, а потом, по команде, прицелились и выстрелили. Гугеноты были буквально сметены градом свинца: некоторые из них стояли так близко от ружей, что у них загорелись волосы. Не все умерли от пуль, и несколько человек продолжали жалобно взывать к Богу, пока швейцарские гвардейцы не прошлись среди них, прикончив раненых мечами – так садовник срубает сорняки.

Из окон выбрасывали трупы, криками предупреждая тех, кто стоял внизу. Повсюду стражники при свете факелов и под охраной вооруженных мушкетами товарищей стаскивали мертвые тела в громадные кровавые кучи, а некоторые использовали для этой работы веревки и лошадей. Сапоги, копыта, тела скользили по загустевшей крови, смешивая ее с грязью улицы в жуткую, зловонную массу, растекавшуюся во все стороны. Оставалось еще несколько «зайцев», которых следовало вспугнуть и затравить, чтобы потом пустить в дело опилки, но в целом грязная работа, похоже, была закончена.

Тем не менее над городом разносился набат.

Матиас обратился к болтавшемуся без дела гвардейцу:

– Солдат, беги в церковь и заставь этот колокол умолкнуть. Капрал? – Он оглянулся на Стефано, и тот подтвердил его приказ:

– Делай то, что говорит его светлость, и поторопись.

По мере приближения к особняку Бетизи становилось ясно, что многие дворяне из числа гугенотов перед смертью оказали вооруженное сопротивление, вероятно, в попытке защитить адмирала Колиньи. Среди мертвых попадались люди с крестами на шапках и белыми повязками на рукавах. Многие католики были ранены – они лежали на расстеленных плащах или медленно шли, опирались на друзей. Смерть Этьена и Квентина никого не удивит. Тангейзер ускорил шаг. Среди всеобщего оцепенения и растерянности, неизбежно сопровождающих любое убийство, никто не обращал на него внимания.

Всадники в начале улицы пришли в движение. Все, кто оказался у них на пути, торопились освободить дорогу, и Матиас отвел своих спутников в сторону. Все всадники были богато одеты и превосходно экипированы, а лошади у них были одними из лучших в стране. Даже при тусклом свете факелов шкуры мускулистых животных переливались, словно шелк, а их копыта высоко взлетали над грязью. Тангейзер редко кому-то завидовал, но теперь ему захотелось иметь такого же коня. Во главе колонны скакал дворянин возрастом не старше Этьена – но большей разницы в характерах трудно было представить. Голос его звучал громко и властно:

– Помните, это приказ короля!

Иоаннит понял, что это Генрих, герцог де Гиз, предводитель католической лиги Парижа и начальник этих ночных убийц. Гиз сражался при Сен-Дени, Жарнаке и Монкотуре и даже дрался против турок в Венгрии. Наверное, именно по этой причине при виде мальтийского креста на груди Матиаса он придержал лошадь и отсалютовал ему, не слезая с седла. Тангейзер ответил на приветствие. Их взгляды встретились, и Гиз улыбнулся, опьяненный кровью и успехом. У госпитальера не было причин улыбаться ему в ответ. Когда Гиз проехал мимо, некоторые из его спутников тоже отсалютовали мальтийцу. На перекрестке всадники повернули к реке. Когда последний из них скрылся из виду, колокол на ближайшей церкви умолк. Другие – далекие – колокола продолжали звонить, однако в первый момент всем показалось, что наступила полная тишина.

– Как называется эта проклятая церковь? – спросил Тангейзер.

– Сен-Жермен-л’Осеруа, – ответил Стефано. – А вот и особняк Бетизи.

Вопреки ожиданиям Матиаса, дом с узким фасадом и двор оказались довольно скромными. Окна второго этажа были распахнуты настежь. У ворот и во дворе толпились вооруженные люди. В сточной канаве под окном лежало окровавленное тело старика в ночной рубашке. Один из дворян, опираясь на рукоять меча, пнул мертвеца, второй последовал его примеру. Оба засмеялись. Иоаннит понял, кто этот старик. Третий убийца, желая перещеголять товарищей, стал мочиться на останки Гаспара де Колиньи.

Адмирал Колиньи приехал, чтобы спровоцировать войну, и смерть его была глупой. Тем не менее он был храбрым солдатом, и увиденное совсем не понравилось Тангейзеру. Шагнув к дому, он схватил одну из прислоненных к стене коротких пик и ударил нечестивца в основание черепа тупым концом, окованным железом. Тот упал к ногам товарищей, которые тут же перестали смеяться, и замер неподвижно в луже собственной мочи. Госпитальер посмотрел на них, но они отвели взгляды. Тогда он поставил пику на место, склонился к своим юным спутникам и взял их за плечи.

– Стефано – наш Геркулес, – сказал он. – А вы, ребята, проявили себя отважными, стойкими и преданными товарищами.

У Грегуара отвисла челюсть, и его господин заставил себя улыбнуться. Юсти опустил взгляд.

– Мы достигли цели, но впереди еще есть другие опасности, – продолжил Матиас. – Юсти, господин Паре, возможно, не испытывает желания помогать таким, как мы, и ты, как единоверец, поможешь мне его убедить. Грегуар, здесь есть конюшни, клиенты которых уже никогда не вернутся за своими лошадьми, а я устал месить ногами дерьмо. Иди и найди мне самую лучшую лошадь в округе.

 

Глава 8

Горящие собаки

Известие о том, что ее дом может подвергнуться нападению, вызвало у Симоны д’Обре странную реакцию: она сидела на кровати в ночной рубашке, вперив взгляд в темноту, словно вдруг лишилась разума. После рождения детей эта женщина располнела, но ее пухлое лицо не утратило красоты. Когда Карла предложила ей одеться и вместе разбудить детей, Симона, казалось, ее не слышала. Госпожа д’Обре была моложе Карлы – ей исполнилось двадцать девять лет – и всегда проявляла себя умной и предприимчивой женщиной, но страх способен парализовать даже самый сильный разум, как мужской, так и женский. Вероятно, бедняжка вспоминала своего мужа, Роже, растерзанного толпой во время предыдущих погромов меньше года назад, когда случился мятеж в Гастине. Карла не стала давить на нее.

– Пойду разбужу детей, – сказала она, положив одежду Симоны на кровать, – а потом помогу вам уложить волосы.

Когда графиня де Ла Пенотье была уже на пороге, хозяйка дома вдруг заговорила:

– Если мы не готовы страдать на кресте, значит, мы предаем свою веру и надежду на спасение души. Эти страдания посланы Богом для испытания нашей веры.

Карла поняла, что Симона повторяет слова мужа. Но в голосе женщины слышались лишь отчаяние и признание поражения. Вступать с ней в богословский спор не было никакого смысла, и итальянка молча вышла из комнаты. Сердце у нее учащенно билось, а желудок выворачивало наизнанку. Она подумала о Матиасе и о его силе, вновь пожалев, что его нет рядом. Ей с трудом удалось подняться по лестнице с подсвечником в руке: на нее навалилась усталость, а ребенок в животе казался неимоверно тяжелым. Карла разбудила экономку Денизу, бедную родственницу Симоны, и ее мужа Дидье, которые спали в комнатушке под крышей. Потом она подняла детей д’Обре. Те сидели в своих кроватях, недоуменно моргая. Младшая, шестилетняя Антуанетта, попросила воды.

– Еще темно, – сказал старший из детей, двенадцатилетний Мартин.

Карла заставила себя улыбнуться:

– Мартин, ты главный мужчина в доме. Ты должен проследить, чтобы все полностью оделись, и как можно быстрее.

– Почему? – спросила Шарите.

– Делайте, что говорит ваш старший брат, а потом спускайтесь в гостиную, – велела итальянка. – Там мы с мамой вам все объясним.

– А умываться надо? – спросил Мартин.

– Нет, – ответила Карла. – Просто оденьтесь. И обуйте крепкие башмаки.

Потом она вернулась к себе в комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней, пытаясь отдышаться. Отчаяние Симоны проникло и в ее сердце: это чувство отравляло еще сильнее, чем страх. Прижав ладони к животу, графиня почувствовала под ними ребенка.

Ее тело окружало его, ее воды омывали его. Матиас предполагал – хотя всегда подчеркивал, что это лишь предположение, основанное на алхимической возможности, а не уверенность, – что все происходящее с ней передается развивающемуся внутри нее существу, потому что ребенок является частью ее самой и связан с ней неразрывными нитями. Помня об этом, Карла на протяжении всей беременности старалась делить с будущим малышом самые радостные и возвышенные чувства: любовь к Матиасу, увлечение лошадьми и наслаждение природой, радость верховых прогулок и даже самые чудесные сны. Путешествие в Париж отчасти объяснялось тем, что она хотела привить ребенку любовь к приключениям. И теперь, в эти важные для него минуты, перед самым появлением на свет, мать не собиралась потчевать своего сына или дочь страхом и отчаянием.

Осада Мальты научила графиню, что надежда и вера в Бога способны победить даже самое глубокое отчаяние, а когда и эти чувства исчерпаны, остается последнее прибежище – вызов судьбе. Она снова подумала о муже. Нужно было ей проявить больше терпения. Не следовало уезжать, поддавшись капризу. Женщина представила, как Матиас смеется и говорит, что другого от нее и не ожидал, представила его лицо и почувствовала, что у нее разрывается сердце.

С улицы донесся какой-то звук, и Карла подошла к окну. Двенадцать вооруженных людей промаршировали в сторону Гревской площади, на юг. У одного из них был барабан, у другого – флаг, однако они не умели ходить строем и были одеты не в мундиры. У каждого на рукаве белела повязка, а шляпу украшал белый крест.

Карла перегнулась через подоконник.

– Месье? – позвала она. – Будьте добры, выслушайте меня!

– Это дом гугенотов, – сказал один из этой странной группы.

– Помнишь Роже д’Обре? – откликнулся другой.

– Помню. Настоящий ублюдок.

Их командир поднял голову, но не остановился.

– Оставайтесь внутри, – бросил он.

– Нас угрожает ограбить и убить банда преступников… – начала было объяснять ему итальянка.

– Гугеноты взбунтовались. Мы, городская милиция, призваны их остановить, – отмахнулся от нее командир.

– Они пытались убить короля! – подхватил еще один из его подчиненных.

– Боже, храни его величество! – раздался нестройный хор голосов.

– Я не гугенотка. – Слова застряли в горле Карлы. – Я католичка, дворянка, и мне угрожает опасность. И здесь дети!

– Оставайтесь в доме, – повторил предводитель отряда милиции. – Это самое надежное укрытие.

– Но нам угрожает опасность!

Ребенок в животе графини повернулся. Ее охватила волна гнева, и пламя свечи в ее руке задрожало.

– Прошу вас. Неужели никто из вас, храбрецов, не останется, чтобы защитить меня?! – крикнула женщина.

Отряд милиции молча промаршировал дальше. Когда свет факелов растворился во тьме, Карла заметила какие-то фигуры, перемещавшиеся на противоположной стороне улицы. Залаяла собака. Ей ответила другая, затем третья. Итальянка могла поклясться, что слышала, как кто-то выругался. А может, ей это и показалось. Она закрыла окно. Пальцы стиснули маленькое золотое распятие, висевшее у нее на шее.

Особняк невозможно защитить от решительно настроенных захватчиков. Новые дома совсем не похожи на крепости в миниатюре, которые строили раньше. Слишком много окон, предназначенных для того, чтобы впускать внутрь свет, а не сдерживать грабителей. На улицах трех женщин, четырех детей и слугу просто разорвут на части. Эстель сказала, что они пришли за Карлой, женщиной с юга. Может, ее присутствие подвергает опасности всю семью? Может, нужно бежать из дома с Алтаном Савасом, как он и предлагал? Тампль находится всего в четверти часа ходьбы отсюда – даже в ее состоянии. Но сможет ли она бросить Симону и детей на произвол судьбы? Во время осады Мальты Карла де Ла Пенотье поняла, что такое верность. Но если для того, чтобы спасти своего ребенка, нужно бросить Симону с детьми, она это сделает. Позволит им всем умереть.

Итальянка благодарила Бога, что с ней нет Орланду, хотя и очень желала, чтобы рядом был Матиас.

На мгновение она почувствовала себя совершенно беспомощной. Внезапно ее охватило желание не сопротивляться, отказаться от борьбы, сдаться на милость неизвестному врагу. Эта мысль принесла облегчение. Но Карла вдруг вспомнила овцу, на которую набросилась одна из ее собак. Овца покорно стояла, пока пес рвал ее горло, и не делала даже попытки убежать или увернуться от острых зубов. Когда собака на секунду прервалась, подавившись шерстью, овца застыла неподвижно, дрожа всем телом и ожидая, когда возобновятся ее мучения. Эта картина парализующего ужаса оставила в душе у графини неприятный осадок. Она не испытывала жалости к овце – только отвращение. Это покорное и глупое животное заслуживало смерти. А Симона, сидевшая в своей спальне этажом ниже, пребывала в таком же состоянии, как та овца.

Собака тогда передушила еще дюжину овец, и хозяйка не смогла ее остановить.

Но теперь нужно было действовать.

Вернувшись в комнату к детям, Карла нашла их полуодетыми: малыши ссорились между собой. Она снова приказала им спускаться. Антуанетта, оставшаяся в ночной рубашке, заплакала, и Шарите взяла ее за руку.

– Немедленно в гостиную! – топнула ногой итальянка. – Плакать можешь там.

В гостиной все еще стояли музыкальные инструменты, оставшиеся после репетиции. У Карлы не было никакого плана, но инструменты подсказали, как занять детей и призвать их к порядку.

– Все садятся и настраивают инструменты. Люсьен, найди камертон.

– Но еще темно! – захныкал Люсьен. – И я есть хочу.

– Мартин, я назначаю тебя главным, – не обращая на его нытье внимания, графиня вновь обратилась к старшему из детей. – Если к моему возвращению вы не будете готовы, пеняйте на себя.

На этом же этаже находилась спальня хозяйки. Карла заглянула, чтобы посмотреть, как там Симона: та не двинулась с места, а одежда по-прежнему лежала рядом с ней на кровати. Но она, по крайней мере, не впала в истерику. Итальянка оставила ее и нашла Денизу и Дидье, которые к тому времени тоже спустились вниз. Если придется принять бой, оба станут лишь обузой. Не стоило их будить. Послышался звук камертона, а за ним – нерешительные команды Мартина и вибрация жильных струн.

– Дениза, приготовь детям какой-нибудь завтрак, – приказала Карла. – А мы с Дидье попробуем помочь Алтану Савасу. Мадам нездоровится. Слушайтесь меня.

Растерянные слуги спустились вслед за ней по главной лестнице – упоминание об Алтане Савасе лишь усилило их страх. Карла не стала ничего объяснять им, потому что просто не знала, что сказать. Из холла у ведущей во двор двери доносились разнообразные звуки: грохот, удары, уханье… Но это были не звуки битвы. Алтан устанавливал разнообразные клинья и подпорки для замков и засовов, материалом для которых, по всей видимости, служили оторванные от пола доски – прямо за дверью в полу образовалась дыра. В отличие от Карлы бывший янычар оставался равнодушным к учиненному им разгрому. Он взглянул на Дидье так, словно тот был женщиной – или еще хуже. Потом серб вывел свою госпожу в холл перед парадной дверью и лестницей, показал на ее свечу и взмахнул руками:

– Свечи. Сюда. Много-много. Свет.

– Дидье! – позвала Карла. – Скажи Денизе, чтобы забыла о еде. Вы оба, принесите сюда все свечи и лампы, что есть в доме, и зажгите их.

Савас указал пальцем на дверь:

– Плохие люди идут. Здесь. Да.

– Я понимаю, что мы не сможем их остановить, – сказала графиня. У нее уже созрел план действий, но неожиданно для себя она спросила: – Скажи, мы сумеем уйти отсюда, только ты и я? – Она пошевелила пальцами, имитируя идущего человека, ткнула пальцем сначала себе в грудь, а потом в телохранителя.

Алтан кивнул:

– Да. Вы хотите?

Карла не ответила. Сверху до нее доносилось треньканье струн и сонные голоса.

Она молча покачала головой.

Савас указал на дверь в сад:

– Они хотят идти туда. Чтобы другие не видели. – Он отодвинул засов парадной двери, оставив только запертый замок. – Но мы заставим их идти сюда. – Серб обвел рукой холл, кивнул в сторону лестницы и показал, как натягивает тетиву лука и выпускает стрелу. – Когда много мертвых, они уйдут.

Итальянка поняла его план. Заставить бандитов прорываться через парадную дверь, с Рю-дю-Тампль, где есть шанс, что их кто-то увидит и позовет на помощь. Затем превратить холл первого этажа в зону обстрела, защищая лестницу с площадки второго этажа перед гостиной и спальней хозяйки. Если погибнет достаточно много врагов, если цена для них окажется слишком высокой – а Карла не сомневалась, что ее слуга сумеет постоять за себя, – остальные отступят.

Женщина почувствовала, как в ее сердце снова затеплилась надежда.

– Да, да. Хорошо, – закивала она. – Матиас был бы доволен.

Дидье принес пару канделябров, а Дениза зажгла все лампы. Наверху смычки с явной неохотой скользили по струнам.

– Мне идти туда? – Карла указала наверх.

Алтан пожал плечами, потом кивнул:

– Одна свеча. Не больше.

Карла села, прижав свою виолу да гамба к животу. Поза была неудобной, но ей кое-как удалось приспособиться. Она понимала, что когда играет на инструменте, вибрации передаются внутрь тела и музыка заполняет весь доступный ребенку мир. Графиня играла ему с самого начала беременности и знала, что малышу это нравится. Музыка питала его так же, как кровь матери.

Итальянка играла и для своего умершего ребенка, Борса, пока он развивался у нее внутри. Даже теперь ее успокаивала мысль, что вся его жизнь была наполнена чистейшей красотой. А если – как утверждал Матиас, пересказывая теорию Петруса Грубениуса, – в утробе матери нет времени, а есть только состояние «Before Time», вневременья, то Борс слушал ее музыку через ту самую вечность, которая существовала до сотворения мира. Карла взяла смычок и посмотрела на детей Симоны. В полутьме их глаза были широко раскрыты, и она не могла с уверенностью сказать, боятся они или нет.

– Мы не играли для королевы, но будем играть для вашей мамы, – сказала она.

По знаку графини они заиграли пьесу, которую она сочинила специально для бракосочетания Генриха Наваррского и Маргариты. Рондо на четыре голоса – вокальная партия в исполнении Мартина и три инструментальные. Антуанетта играла на блок-флейте и все время импровизировала, хотя катастрофы при этом – благодаря суровым взглядам Карлы – случались редко.

Раньше графиня де Ла Пенотье во время репетиций старательно добивалась слаженного звучания. Но сегодня утром она играла для себя и своего ребенка. Карла закрыла глаза. Если ее сыну или дочери вообще не суждено появиться на свет, если этому малышу ничего не суждено узнать, кроме вечности, то она попытается сделать все возможное, чтобы наполнить эту вечность красотой, а не страхом. Музыка – дерево инструментов, свитые из жил струны, кожа ее пальцев – переносила ее в тот, бесконечно далекий, мир до начала времен.

Если они с ребенком умрут вместе, то соединятся в другом мире за границей времени. Итальянка подумала о муже, душа которого была почти такой же большой, как вечность, – как и всякая праведная душа, заметил бы сам Матиас. Эта душа сможет объять все, в том числе и утрату. Карла жалела, что заставит его так страдать, но знала, что ее любимый выдержит это, а потом воссоединится с ними – в этом она была уверена, потому что не могла представить себе рай, который его отвергнет. Ребенок был с ними, здесь и сейчас. Они играли втроем. Карла почему-то не сомневалась, что еще не родившийся малыш знает своего отца и через нее чувствует его присутствие.

Когда слова застряли у Мартина в горле, ее рука не дрогнула.

Когда Антуанетта опустила флейту, она и бровью не повела.

Когда Люсьен и Шарите перестали играть, она продолжила музицировать одна.

Когда во всем доме стали биться стекла, Карла не открыла глаза и не пропустила ни ноты. Она играла, передавая свою любовь ребенку, и он слушал ее.

Пусть смерть подхватит их песню, если уж так суждено.

Они умрут среди любви и музыки.

Графиня играла до тех пор, пока Алтан не вырвал виолу де гамба у нее из рук, и не открывала глаз, пока он не поднял ее и не вывел из гостиной.

Большое окно над парадной дверью, освещавшее коридор, было разбито – из рамы торчали лишь острые осколки, похожие на зубья пилы. На каменных плитках коридора среди сверкающих осколков стекла и перевернутых свечей валялись камни и свинцовые шары. У подножья лестницы парадная дверь вздрагивала от ударов снаружи, попеременно по верхней и нижней петле. Две кувалды. Дверь была прочной, но самое слабое место любой двери – это петли, которые теперь гремели и выворачивались на поскрипывающих болтах. Стекла в других окнах дома лопались с такой яростью, словно, выполнив свое предназначение, стремились освободиться от объятий рам. Среди шума, наполнившего гостиную, Карла различила странный вой, похожий на звериный, и проклятия.

Руки у Саваса были необыкновенно сильными. Его пальцы больно сжимали плечо женщины.

– Уходим, сейчас! – крикнул он ей на ухо.

Не спрашивая, почему изменился план, она стала спускаться по лестнице вслед за ним. На плече бывший янычар нес турецкий лук. В руке у него был короткий тяжелый меч «мессер», который он предпочитал всем остальным, а за поясом – кинжал. Карла почувствовала, как кто-то взял ее за руку. Антуанетта. Итальянка сжала пальцы и потянула девочку за собой.

На середине лестницы они замерли, услышав жуткий вопль, словно исторгнутый возмущенной душой всех живых существ. Сквозь раму с осколками стекла над их головами влетела огненная дуга, словно дыра в окне была входом в еще более мрачный и злобный ад, чем тот, о котором говорили пророки. Это была объятая пламенем собака.

Антуанетта закричала. Карла тоже – впервые за всю ночь.

Она заслонила собой девочку и попятилась. Алтан мечом прямо в полете достал несчастное животное, объятое пламенем от головы до хвоста. Удар пришелся по туловищу собаки и отбросил ее на каменный пол – обезумевшую, дымящуюся и окровавленную, с щелкающими челюстями, выпученными глазами и дергающимися под горящей шкурой мышцами. Скользя по звякающим осколкам стекла, собака потрусила по коридору.

В окно влетела вторая собака, и итальянка отступила еще на шаг.

Она почувствовала запах сосновой смолы, которой было обмазано несчастное животное. От запаха горящей плоти и шерсти к горлу подступила тошнота. Карла чувствовала, как пальцы Антуанетты вцепились ей в юбку, слышала всхлипывания девочки. Когда вторая собака поднялась на ноги, из дальнего конца коридора к ней вернулась первая – она металась, охваченная болью и паникой, полыхая огнем и издавая жалобный вой, слушать который было невыносимо. Столкнувшись, собаки оскалились друг на друга, словно собираясь затеять драку, но затем вместе бросились вверх по лестнице. Алтан Савас ударом ноги отбросил их, не обращая внимания на горящую смолу, которая попала на его сапоги, и раскинул руки, защищая Карлу и Антуанетту.

Горящие собаки бросились в заполненную людьми гостиную. Серб оттеснил Карлу в относительно безопасный угол вестибюля. Она тяжело дышала, ловя ртом пропитанный едким дымом воздух.

Появились еще собаки.

Уже не горящие, но в такой же панике и, вероятно, еще более злые. Их бросали через окна первого этажа с улицы и со двора. Шесть? Восемь? Это были беспородные дворняги, небольшие по размерам, но злобные. Они в панике метались по вестибюлю, натыкаясь друг на друга, и громко лаяли от растерянности и страха. Из гостиной наверху послышались голоса – крики ужаса, мольбы, молитвы. Собаки толкали людей, а люди собак в объятия страха, доходящего до безумия.

Перед этим безумием не устоял даже Савас. Голова его дергалась, глаза блестели – он словно ждал, что новые демоны начнут выпрыгивать прямо из стен.

Карла дала ему пощечину. Впечатление было такое, будто ее рука ударилась о круп лошади, но Алтан заморгал и пришел в себя:

– Спасибо, мадам.

Он встал рядом с дверью, наблюдая, как поддаются петли. Из гостиной наверху снова послышались отчаянные крики. Внезапно – Карла даже вздрогнула от неожиданности – дверь провалилась внутрь и рухнула на пол. Человек, нанесший последний удар кувалдой, потерял равновесие и по инерции шагнул в дом.

– Аллаху акбар!

Алтан Савас ударил его мечом в основание шеи и мог бы отрубить голову, но сдержал свою руку, чтобы направить брызнувшую кровь на второго человека с кувалдой. За секунду серб шесть раз вонзил в него меч и кинжал – в живот, грудь, горло, – а затем отступил, окинув взглядом улицу. В засохшей грязи лежали три пронзенных стрелами тела. Один из нападавших был еще жив: он стонал, прижимая ладони к окровавленному животу. Наверное, Алтан подстрелил их из окон, пока Карла играла. Что-то просвистело мимо, ударилось о стену и покатилось по полу вестибюля, но выстрела женщина не слышала.

Ее защитник воткнул меч в дверной косяк, сунул за пояс кинжал, снял с плеча лук, вставил стрелу и натянул тетиву – движения его были такими же быстрыми и точными, как движения пальцев Карлы, прижимавших струны к ладам инструмента. На той стороне улицы она заметила человека, взмахнувшего пращой. Итальянка отпрянула и прижалась лицом к стене. Снова послышался свист, а потом удар камня. Алтан Савас нырнул в дверной проем, лук в его руках изогнулся, и стрела нашла цель. Бывший янычар спустил тетиву при помощи костяного кольца на большом пальце руки, и Карла, не в силах побороть любопытство, выглянула за дверь.

Пращник стоял на коленях, подняв руки к груди, из которой хлестала кровь, словно вино из вспоротого меха. Стрела дрожала в балке дома в десяти футах за его спиной. Потом он упал лицом вниз и больше не шевелился.

Алтан достал новую стрелу и снова натянул лук, целясь в мишень, которую Карла не видела. В последний момент он резко повернулся, и графиня отпрянула, увидев перед собой широкий наконечник стрелы. Савас поднял лук – так что стрела описала дугу над ее головой, – а затем снова опустил его. Вернее, попытался опустить.

Возможно, именно это движение стоило ему жизни.

Карла услышала сзади звон разбитого стекла, а потом ее оглушил пистолетный выстрел.

Пламя и пороховой дым ударили прямо в лицо ее верному слуге.

Он упал навзничь. Стрела исчезла у нее за спиной. Громадная фигура метнулась мимо Карлы к Савасу и вскочила на него верхом, нож замелькал в воздухе, снова и снова поднимаясь и опускаясь, словно убийца сражался с каким-то бессмертным мифическим существом. Но это было лишним – по тому, как упал Алтан, его госпожа поняла, что он умер мгновенно, лишь только в него попала пуля. Звон у нее в ушах стих. Огромные плечи нападавшего замерли. Он встал и посмотрел на свою жертву:

– Проклятье. Все равно он едва меня не убил.

Такого низкого – несмотря на проступавший в нем шок – голоса Карла не слышала никогда в жизни.

Убийца стоял к ней спиной, не оборачиваясь.

Внезапно графиня поняла: впечатление, что перед ней был гигант, создавали только его голова и плечи. Король воров Гриманд был среднего роста, ниже Матиаса, с нижней частью тела обычных размеров. Но голова и плечи словно принадлежали человеку вдвое крупнее. Казалось, этот человек может опрокинуться в любую секунду. Он выглянул в парадную дверь, по-прежнему не поворачиваясь к Карле, и она увидела его огромную нижнюю челюсть. В ухе у него блестело массивное золотое кольцо – то ли проявление тщеславия, то ли вызов. Две обезумевшие собаки, скользя лапами по густеющей крови и скалясь друг на друга, вились у его ног в отчаянной попытке спрятаться от ужаса женщин, криков детей, звона разбитого стекла и запаха паленой шерсти. Гриманд взмахнул двуствольным пистолетом, из которого еще шел дым, и громко крикнул в темноту ночи:

– Турок мертв! Мы вошли. Все сюда, вместе с тележками! – Он опустил взгляд на убитого Саваса и негромко пробормотал: – Если у нас хватит людей, чтобы их тащить. – Потом грабитель снова закричал: – Я хочу убраться отсюда до рассвета!

Он сунул окровавленный нож за пояс сзади, опять посмотрел на Алтана и покачал головой, словно все еще не верил своей удаче. Затем король Кокейна убрал пистолет, наклонился и сдернул костяное кольцо с большого пальца Алтана. С любопытством повертев его в руке, он попытался надеть, но кольцо оказалось мало. Тогда убийца надел его на мизинец и, по-видимому, остался доволен трофеем. После этого он наконец повернулся к Карле:

– Шесть. Шесть моих молодых львов убиты.

Итальянка окончательно убедилась, что именно этого человека видела вместе с Эстель и Гоббо из окна своей спальни. Лицо его не было деформировано, однако нос, губы, высокие скулы и брови были такими громадными, разросшимися, что производили гротескное впечатление. Глаза Гриманда были темными и глубоко посаженными. Но самым странным в его облике было сходство с гигантским ребенком. Младенцем. Возможно, виной всему была непропорционально большая голова, а возможно, что-то другое, таившееся в его душе. Он впервые посмотрел на Карлу, и в его глазах неожиданно – как для него самого, так и для нее – вспыхнули какие-то чувства.

Графиня вспомнила правило, которому ее учил Матиас и принять которое было так трудно. Тот, кто выглядит слабым, навлекает на себя судьбу слабого – без всякой жалости быть раздавленным сильным. Поэтому итальянка приказала себе не обращать внимания на кровь, приклеивавшую ее туфли к каменному полу, на едкий дым, вой собак и крики людей, и набрала полную грудь воздуха.

– Месье Гриманд, мне жаль, что он не убил больше, – сказала она громко.

Рот грабителя приоткрылся, но ответа не последовало.

– Я Карла, которую вы называете женщиной с юга, – добавила женщина.

Инфант Кокейна, похоже, подыскивал подходящие для ответа слова. Не найдя их, он хмуро посмотрел на Саваса:

– А кем был этот турок?

– Алтан был моим защитником, товарищем по оружию моего мужа – в обоих отношениях настоящим мужчиной.

– В таком случае хорошо, что он был один. А где же ваш храбрый муж?

– Это мое дело.

Времени на объяснения не было. Человека, у которого есть тайна, сложнее убить. Пусть любопытство этого гиганта отсрочит решение ее судьбы. Пусть он задумается, с какой женщиной ему приходится иметь дело. Карла опять вспомнила наставления Матиаса. Если она уже потеряла все, вернуть это можно только с помощью самой дерзкой игры.

– Кольцо на большом пальце служит не для украшения, – объяснила женщина. – С его помощью натягивают тетиву лука, хотя не каждый может похвастаться нужной для этого силой.

Король воров наклонился, высвободил лук из пальцев серба, поднял его и что-то пробормотал. По тому, как он держал оружие, Карла поняла, что он не умеет обращаться с луком, но у него хватило ума не поддаваться на провокацию. Убийца закинул лук на плечо и ухмыльнулся:

– Я отдаю должное дерзости дамы с юга.

Графиня почувствовала, как зашевелился ребенок. Чистая жизнь, еще не испорченная, не осознанная, еще пребывающая в вечности, не подозревающая о том, что находится на краю пропасти и вот-вот низвергнется в нее. Снова начались схватки. Карла призвала на помощь всю свою волю – ведь это нужно ее малышу!

– Вашу руку, месье, если не возражаете, – сказала она и вышла на свет. Глаза Гриманда широко распахнулись.

– Будь я проклят, – пробормотал он. – Да вы на сносях!

Итальянка – хотя в этом не было необходимости – взяла ошеломленного мужчину под руку и оперлась на него. В его громадной ладони мог поместиться целый галлон груш. От гиганта исходил какой-то странный запах – Карла даже не знала, с чем его сравнить. Кожа на его лице была ровной, но грубой и покрытой слоем липкого пота. Он смотрел графине в глаза, и она не отводила взгляда. В данный момент ей нужен был только один союзник, Гриманд. Если осторожными маневрами удастся навязать ему роль защитника, он действительно станет ее защищать, и чем глубже войдет в эту роль, тем сложнее ему будет отказаться от нее.

– Помогите мне выйти на улицу, – попросила Карла. – Мне нужен свежий воздух.

Она шагнула к порогу. Король воров позволил ей опереться на его руку и двинулся вместе с ней. Женщина почувствовала, что за ее юбку уцепилась Антуанетта. Так, все вместе, они и вышли из дома.

– Вы беременны, – произнес бандит, словно обдумывая неожиданно возникшее препятствие.

– Да.

Гриманд нахмурился:

– Мы собирались убить всех без исключения.

– Я не верю, что вы хотите убить меня и моего нерожденного ребенка. Зачем это вам?

Грабитель поджал свои громадные губы. Карла смотрела на него не моргая.

– Разве не вы тут командуете? – поинтересовалась она.

Чтобы скрыть смущение, мужчина отвернулся и крикнул своей худосочной и изрядно поредевшей команде:

– Сюда, сюда, мои храбрые и верные бездельники! Пора собирать посеянный урожай. Удовлетворите все свои самые тайные желания!

Перед домом собралась толпа молодых людей, стекавшихся со всех сторон, в том числе из-за особняка д’Обре. Их было человек девять, не считая мертвых, причем некоторые были слишком юны, чтобы считаться мужчинами – даже здесь. Их одежда состояла из разноцветных тряпок и шкур. Большинство были босиком, явно считая это естественным. Покрытые шрамами лица несли на себе печать жестокости и крайней бедности. Некоторые лица были обожжены, и от них исходил запах сосновой смолы и паленой шерсти. И у всех были белые повязки на одной руке. Они притащили штук шесть двухколесных тележек, таких, как у торговцев на рынке.

Вся шайка пребывала в состоянии сильного возбуждения: грабители едва сдерживали рвущуюся наружу энергию и все время хихикали, пытаясь скрыть шок, испытанный при виде убитых товарищей. Они остались живы среди разгула смерти и безжалостного огня, и теперь их обуяла жажда крови. Им хотелось грабить и сеять страх, чтобы как-то оправдать свое жалкое существование в этом мире. Сбылась их заветная мечта: приставить нож к горлу тех, кто богаче и выше их. Тем не менее они не торопились выплеснуть свою радость и ждали разрешения Гриманда.

Карле приходилось жить в военном лагере. Она знала, какие разнообразные и могучие силы требуются для того, чтобы объединить людей и заставить их идти к общей цели. Здесь единственной силой был Гриманд. Его армия представляла собой шайку оборванцев и почти не отличалась от обыкновенной толпы. Среди них был лишь один парень, кому исполнилось двадцать лет. Он единственный не улыбался. На лбу у него красовалось уродливое V-образное клеймо, которое ставят ворам. Все же остальные смотрели на своего предводителя с благоговением.

– Прикажите принести стул, – сказала итальянка и вежливо добавила: – Будьте так добры.

– Что? – переспросил Инфант.

– Стул. У меня кружится голова. И пусть принесут чашку вина. И то, и другое найдется на кухне.

– Жоко! – крикнул главарь шайки. – Стул и чашку вина из кухни!

Вор с клеймом на лбу махнул двум подросткам:

– Пепин, Биго, идем со мной!

Все трое побежали в дом и наткнулись на свору собак, слизывавших кровь с пола в вестибюле. Животные стали хватать грабителей за голые лодыжки, и младшие оборванцы рассмеялись.

Жоко презрительно ухмыльнулся, и Карла почувствовала его ненависть. Вор понимал, что она делает, и это его злило. Чем дальше Гриманд зайдет в ее поддержке, тем труднее ему будет отказаться от этой роли на глазах всей шайки, особенно под давлением. Если уж делать на это ставку, значит, ставить нужно все, что у нее есть. Вскинув бровь, графиня насмешливо посмотрела на заклейменного молодого человека, сознательно провоцируя его. Он оскалился:

– Мы пришли сюда для того, чтобы прирезать этих свиней или чтобы угождать им?

– Свиньи готовы к бойне, потому что я убил медведя, – сказал Инфант Кокейна. – Пусть каждый займется своим делом и получит причитающуюся долю.

– Если тебя волнует ребенок, – сказал Жоко, – я могу вырезать его из живота, перед тем как мы ее убьем. Не впервой.

Со всех сторон послышались смешки и притворные вздохи, но главарь взмахом руки заставил всех умолкнуть.

– Бедный Жоко расстроен, – сказал он, – потому что убили его брата Гобера…

– Ты не видел, что они с ним сделали! – воскликнул парень с клеймом.

– Гоббо мертв, потому что не делал то, что ему приказали, – ответил Гриманд. – Если Жоко не будет исполнять приказы, он тоже будет мертв. Как и все остальные. Мы тут что, в игры играем?

Предводитель воров окинул взглядом свою шайку и развел огромными руками, как настоящий актер. Все подчиненные завороженно смотрели на него. Повернувшись, он остановил взгляд на Карле, и она поняла, что вопрос предназначался ей. Женщина ощущала исходившее от Гриманда странное очарование. Возможно, в других обстоятельствах это очарование оттолкнуло бы ее, но теперь итальянка нуждалась в нем. Она должна была принять шарм Гриманда, поскольку мужчинам очень нравится считать, что они им обладают. И это поможет ей, в свою очередь, успешно очаровать его. Карла улыбнулась.

– Может, это и впрямь игра, – продолжал король воров. – А почему бы и нет? Кто из нас не любит игру? И я больше всего. Но при всем при том мы должны понимать, что ставки высоки. И разве эти мертвые храбрецы – да принесут самые быстрые ангелы их души в объятия Господа! – не служат тому доказательством? Если это игра, то игра опасная.

– Как и всякая настоящая игра, – заметила графиня.

Главарь банды хлопнул в ладоши, словно от удовольствия. Звук получился громким, как выстрел.

– Вам должно быть стыдно перед леди Карлой. Жоко, стул. Пепин, дай стул Жоко.

Парень по имени Пепин только что пробился через свору собак со стулом в руках. За ним шел Биго с оловянной чашей. Пепин протянул стул заклейменному, но тот даже не шевельнулся. Тогда Пепин посмотрел на Гриманда. Дымящаяся собака – одна из тех, кого достал меч Алтана Саваса, с глубокой раной на туловище, – на трех ногах проковыляла через порог и прислонилась к лодыжке Жоко, словно искала утешения. Парень пнул ее в грудь. Собака упала и жалобно заскулила. Мальчишки засмеялись.

– Пепин. И ты, Биго, тоже! – махнул им Инфант.

Он взял стул своей огромной рукой и театральным жестом поставил его перед Карлой. Потом поклонился и предложил ей сесть – тоже жестом. Опустившись на стул, женщина положила одну руку на живот, а другой перекинула на грудь длинную косу.

Отвесив еще один поклон – возможно, почти насмешливый, но итальянка не смотрела ему в глаза, – главарь шайки протянул ей чашу с вином. Она осторожно взяла ее:

– Благодарю вас.

– Вы получили стул и вино. Мы можем продолжить? – поинтересовался Гриманд.

– Это бедное животное помогло вам. И заслужило нечто большее, чем жестокость, – ответила графиня.

Предводитель воров расправил широкие плечи и нахмурился:

– Ты слышал, Жоко? Мы в долгу у подыхающей собаки.

Губы вора с клеймом дрогнули. Дверь дома была открыта, но он не знал, как в нее войти.

– Я ничего не должен собаке, – буркнул он в ответ. – Зато мне должны много. И долю Гоббо тоже.

– Двойная доля? На каком основании? Или вы с Гоббо написали завещания перед тем, как уйти на войну? Как воины Давида? – съехидничал главарь.

– Какого Давида? – не понял Жоко.

– Карла, знатная дама с юга, права, – продолжил Гриманд, не отвечая ему. – Эта собака сослужила нам хорошую службу, хотя и была всего лишь грязной дворняжкой. Точно так же, как лисы помогли Самсону против филистимлян.

Кувалда просвистела в воздухе и опустилась с такой скоростью, словно весила не больше мухобойки. Она с легкостью раздробила череп собаки. После этого Гриманд вновь посмотрел на Жоко:

– Ты знаешь, кем был Самсон?

Молодой человек поморщился от умственных усилий:

– Это его Иисус воскресил из мертвых?

– Нет, нет, – покачал головой Пепин. – То был Лазарь. А Самсон вышвырнул из храма евреев, ростовщиков, а потом обрушил крышу голыми руками.

– И филистимляне распяли его рядом с Иисусом, да? – предположил Биго.

Хор голосов начал предлагать самые разнообразные версии библейских историй.

– Теперь вы видите, как этим бедным детям нужен отец, – усмехнулся главарь.

Он обхватил свободной рукой боек кувалды и ткнул рукояткой в живот Жоко. Тот сложился пополам и стал хватать ртом воздух, не в силах издать ни звука. Голоса стихли.

– Теперь я покажу вам всем, почему вы должны слушать отца, – объявил предводитель шайки.

Он ударил Жоко кувалдой по ребрам, в том месте, где они соединялись с позвоночником, и Карла вместе с остальными услышала треск, а затем сдавленный стон.

– А теперь мы посмотрим, как Жоко ест собаку.

Король Кокейна обхватил затылок заклейменного парня своей громадной ладонью, подтащил его, ползущего на четвереньках, к мертвой собаке и ткнул лицом в ее неподвижную тушу.

– Ешь собаку, Жоко, пока в ней не завелись черви. Ешь. Кусай. Жуй. Глотай.

Молодой человек сопротивлялся, но главарь уперся кувалдой ему в поясницу, прижал его к земле, заставил открыть рот и грызть горелую массу розовой и почерневшей плоти. Клоки обгоревшей шкуры забивали ноздри, и Жоко приподнял голову, хватая ртом воздух.

– Жуй, дерьмо. Глотай свое угощение. Ешь, я сказал!

Жоко прожевал и проглотил горелое мясо.

Карла отвернулась. Эстель, повелительница крыс, тоже стояла неподалеку и наблюдала, как один человек унижает другого. Вся в крови и в саже, она напоминала тряпичную куклу, найденную на руинах разграбленного города. Крысиная подружка была единственной девочкой в этой жестокой компании, и итальянка недоумевала, почему они взяли ее с собой. Взгляд Ля Россы ничего не выражал, но сам факт ее присутствия делал происходящее еще более отвратительным. Девочка повернула голову и посмотрела на Карлу. Выражение ее глаз изменилось и стало понятным графине.

В них полыхала ненависть.

Карла поняла, что Эстель ревнует. Девочка видела в ней соперницу в борьбе за любовь Гриманда.

Итальянка в очередной раз почувствовала, как в животе у нее зашевелился ребенок – гибкий, нетерпеливый, любопытный. Она ощущала его интерес к внешней жизни, энергию, жажду приключений – качества, которые сама старалась в него заложить. Прижав ладонь к животу, Карла ощутила спинку и правое плечико ребенка. Ей хотелось успокоить его, внушить, что теперь неподходящее время для любопытства, что нужно еще немного подождать. Мышцы матки напряглись – снова начались схватки, и длились они дольше, чем предыдущие. Графиня чувствовала, как внутри ее тела зреют могучие природные силы, исходящие не от нее, а от земли, времени, божественной любви – силы, которым нет предела, которые не зависят от ее желаний и чувств и которым нет дела до возможностей ее организма.

Затем женщина положила руки на колени и закрыла глаза, хотя голову при этом не опустила. Ей удалось сдержать стон. Она не хотела отвлекать жестокую шайку от унижения Жоко и сосредоточилась на дыхании. Схватки ослабли, но напряжение осталось. Карла поняла, что уже не сможет полностью расслабиться до рождения ребенка – если она вообще до этого доживет. Путешествие началось, точнее, началась последняя часть пути, который она разделила со своим ребенком. По крайней мере, нужно в это верить. Итальянка подумала, что она вращается на колесе судьбы, остро ощущая жизнь и смерть и в то же время словно наблюдая за ними со стороны. Ей предстояло раскрыть не только свое тело, но и душу, ей нужно было подчиниться ребенку. Если он желает появиться на свет в мире демонов, значит, именно в этом мире она его выкормит. Если ей при этом суждено стать преградой для дьявола, она без колебаний встанет у него на пути. В храбрости она не должна уступать своему малышу – иначе им обоим не выжить.

Это действительно звучат отчаянные удары колокола? Или ей кажется?

Карла открыла глаза.

Жоко был полностью сломлен, он едва дышал. Гриманд отпустил его голову, наступил ногой ему на шею и выпрямился. Графине захотелось крикнуть: «Прикончи его! Убей!», и она содрогнулась от отвращения к самой себе. Главарь воров, словно услышав этот невысказанный крик, повернулся и вопросительно посмотрел на женщину: челюсти у него сжались с такой силой, что было слышно, как заскрежетали зубы. Его глаза горели жаждой убийства, и Карла даже засомневалась, не произнесла ли она эти слова вслух. Но нет. Гриманд взмахнул кувалдой, указывая на шайку юных подонков, которые после жестокой расправы над одним из их товарищей, казалось, еще больше восхищались своим предводителем.

– Тот, кто хочет ударить собаку, всегда найдет палку. Таков мир, в котором мы живем, дети мои. А я его повелитель, – объявил бандит.

Затем он убрал ногу, и Жоко отполз на четвереньках в сторону, давясь обгорелой шерстью и кожей собаки и подвывая от боли в сломанных ребрах. Потом юноша встал, часто и неглубоко дыша. Инстинкт человека, пресмыкавшегося всю свою жизнь, заставил его действовать – он побежал по переулку, прижимаясь к домам.

Кто-то из банды бросился было за ним:

– Вернуть его, хозяин?

– Нет. Для меня он мертв. – Гриманд махнул кувалдой в сторону Эстель. – И ты тоже. Ты привела Гоббо и Жоко к нам в банду. А они нас подвели. И ты нас подвела, моя маленькая рыжеволосая роза. Ты не смогла открыть дверь.

Король воров указал на убитых, лежавших на пороге дома и в уличной грязи:

– Смотри, чего это нам стоило. Пусть это будет уроком для всех.

Ля Росса замерла, потрясенная несправедливостью обвинения. Она обвела взглядом остальных, но не нашла поддержки – только ухмылки и настороженные взгляды. Тогда девочка посмотрела на Карлу.

Несмотря на враждебность маленькой парижанки, итальянка сочувствовала ей. Но женщина была настолько потрясена разворачивающимся перед ней спектаклем, а также изменениями, происходившими внутри ее тела, что сил у нее хватало лишь на то, чтобы не упасть со стула.

– Но я была храброй. – Губы Эстель дрожали. – Я рассказала тебе о турке. Он хотел меня убить. Если бы я не рассказала, он бы убил тебя.

Карла вспомнила, что не позволила Алтану убить Эстель – вероятно, это и погубило всех. У нее закружилась голова.

Девочка же в это время указала на графиню:

– Карла с юга подтвердит, что я была храброй.

– Совершенно верно, – заявила итальянка. – Да. Она была очень храброй.

Однако увидев лицо Гриманда, она поняла, что ее слова лишь утвердили приговор Эстель. Только что продемонстрировав своей шайке, что не потерпит от них дерзости, предводитель был обязан показать, что девочка тоже не является исключением.

– Вышвырните ее, – приказал он подчиненным. – Пусть отправляется к своим крысам.

Трое парней попытались схватить Ля Россу, но девочка уже привыкла спасаться бегством. Ускользнув от их рук и ног, она бросилась прочь. Один из воров бросился за ней в погоню и ухватил воротник ее грязного платья. Юная парижанка дернулась, и платье порвалось на спине. Она резко повернулась и, зашипев, ударила преследователя между ног. Парень отпустил ее, пытаясь защититься, и Эстель снова бросилась бежать вдоль улицы. Вскоре она исчезла в темноте, и только ее плач донесся издалека до Карлы.

Маленькая грабительница не была ей другом, но графиня почувствовала, что лишилась единственного союзника на этой улице, наводненной жестокостью и безумием.

– Теперь послушайте, – сказал Гриманд. – Городская милиция восстала из мертвых, будто Лазарь, и не мне вам рассказывать, что будут делать эти тупые ублюдки. У таких, как мы, нет друзей, и милицию, в отличие от стражи, нельзя подкупить. Поэтому до рассвета мы должны все закончить и убраться отсюда. Каждый знает, что делать. Знает, где искать. Задняя дверь еще забаррикадирована – идите и откройте ее, чтобы через этот выход тоже нагружать тележки. Не пропустите погреб – там полно всякого вкусного добра – и не забудьте принести лестницу. И выгоните оттуда всех собак.

– Смотрите, там, наверху еще одна женщина! – закричал Биго.

Карла приказала себе не делать этого, но было уже поздно – она инстинктивно подняла голову. Из разбитого окна гостиной смотрела Симона. Их взгляды встретились, и итальянка поспешно отвернулась.

– Мы можем попользоваться ею перед тем, как убить? – спросил Пепин.

– Она богатая и сладкая, с отличными жирными сиськами и расселиной в заднице, способной задушить живого угря, – прорычал Инфант. – Рискну предположить, что она прольет реки слез, чтобы смягчить ваши юные сердца, но вы не должны размякать. Помните о своих матерях и сестрах, которые скребут ей полы, моют ее ночной горшок, а она даже не снисходит до того, чтобы запомнить их имена. Была ли она когда-нибудь доброй? Покажите ей, как выглядят ее красивые полы, когда стоишь на коленях. Покажите, что у нее в ночном горшке.

Карла услышала, как кто-то всхлипнул у ее плеча. Она схватила Антуанетту за руку и притянула к себе.

– Милая, стань на колени передо мной и прижмись головой к моему животу, – прошептала она девочке. – Почувствуй ребенка. Спой ему колыбельную, только очень тихо.

– А мы можем убить всех остальных гугенотов, хозяин? – спросил еще кто-то из грабителей.

– Это приказ самого короля, и даже я не стану спорить с королем, – отозвался главарь.

– А гугеноты такие же плохие, как филистимляне?

– Они хуже филистимлян, – ответил Гриманд. – Но Самсон убил тысячу филистимлян челюстью осла – горы трупов, как говорят. И его вспоминают как героя. Так что вытаскивайте свои ножи и сделайте то же самое во имя Господа, Парижа и короля Карла!

Оборванцы издали радостный вопль и ринулись в особняк д’Обре.

Карла закрыла глаза и прижала ладони к ушам Антуанетты, приготовившись к неизбежному. Из разбитых окон доносились отчаянные крики – убийц и их жертв. Пронизанный ужасом и болью голос Мартина. Затем крик Шарите. Последним умер Люсьен, и на некоторое время стало тихо. Итальянка почувствовала странный запах и открыла глаза.

Перед ней на корточках сидел Гриманд. Его лицо приблизилось, но темнота скрывала его черты, словно вырубленные из гранита, – лишь глаза и громадные, редко расставленные зубы блестели в полумраке.

– Вкусное вино? – спросил он.

– Я не пробовала.

В доме закричала Симона. Тело Антуанетты вздрагивало, но девочка не произнесла ни звука.

Король воров положил ладонь на голову малышки и погладил ее по волосам. Карла подавила желание сбросить его руку. Жалобное пение девочки сменилось всхлипами, и бандит пробормотал что-то успокаивающее.

– Вы заставили меня поверить, что эта гугенотка – ваша дочь.

– Нет, я заставила в это поверить ваших людей, – ответила Карла.

– Вы настроили против меня Жоко.

– Он хотел меня убить. Я защищалась. А вы помогли. Спасибо.

Гриманд кивнул:

– Я должен был убить Жоко?

Ее муж так бы и поступил – в этом графиня не сомневалась.

– Да, – сказала она.

– Вы правы. – Главарь шайки провел пальцем по щеке. – Я проявил тщеславие.

Истошные крики Симоны сменились протяжными стонами, заглушаемыми потоком ругательств, грубым смехом и пререканиями ее мучителей.

Грубое, массивное лицо Гриманда приняло задумчивое выражение.

– Можете оставить себе «дочь», – сказал он. – Но больше не смейте мне лгать.

– Я вам не лгала и не собираюсь.

– Тогда больше не дергайте за ниточки – я не марионетка. И ни о чем не просите.

– Думаю, вы понимаете, что у меня будут еще просьбы. – Женщина обняла свой живот. – И я верю, что вы мне поможете.

– Зачем? Разве я не злодей? Разве я не король среди негодяев?

Карла вспомнила афоризм, который любил Матиас – его он узнал от своего друга и учителя Сабато Сви.

– Евреи говорят: «И там, где нет людей, старайся быть человеком».

– Евреи?

– Самсон был евреем, и Иисус тоже, хотя я не надеюсь на вашу веру в Него. Вы доказали, что вы злодей, и хуже того, что в вас нет страха. Но, несмотря на это и многое другое, я верю, что вы человек.

На мгновение Инфант замер. Его блестящие глаза смотрели на женщину из-под массивного лба, а черные кудри блестели в свете луны. Карла поняла, что этот человек – порождение Парижа, его улиц, его логики, его жестокости. Так филин, самое жестокое ночное животное, является порождением леса. Затем главарь банды склонил голову, заглянул под стул, протянул руки и что-то потрогал под ним.

– У вас отошли воды. – Он потер указательным пальцем о большой и внимательно посмотрел на них. – Прозрачные. Хорошее начало.

Такое необычное для мужчины замечание испугало итальянку, но она предпочла об этом не задумываться.

У нее и правда начались родовые муки.

– Вы отвезете меня в храм госпитальеров? – попросила она.

– Эти проклятые монахи ничего не понимают в женщинах, – покачал головой бандит. – Я не доверил бы им и стельную корову.

– Тогда, пожалуйста, позвольте нам самим позаботиться о себе. Ради моего ребенка!

– Ради вашего ребенка и ради вас самой я отвезу вас в Кокейн.

– Кокейн?

– Землю изобилия.

Карле впервые в голову пришла мысль, что Гриманд безумен.

– Вы слышали о Дворах? – спросил ее предводитель воров.

Графиня кивнула. Дворами называлось логово парижских преступников и нищих, настолько жестокое и опасное, что туда не решался проникнуть никто, кроме его обитателей.

– Кокейн – лучший из всех Дворов. Это мой Двор, – похвастался Младенец.

Карла вновь почувствовала, как зашевелился ребенок, но теперь уже не по собственной воле, а из-за того, что сокращение матки заставило вздрогнуть их обоих. Словно волна, распространяющаяся сверху вниз, более могущественная, чем боль, прошла по телу женщины. Антуанетта спряталась за стулом, а итальянка сделала глубокий вдох, но не издала ни звука.

Гриманд взял ее за руку и сжал с такой нежностью, какой она не ожидала от столь жестокого человека. Женщина ответила на его пожатие – изо всей силы. Потом она накрыла его ладонь другой рукой. Схватки на этот раз были продолжительными, и хотя потом они ослабли, напряжение внутри живота Карлы осталось.

Графиня отпустила руку гиганта, смущенная этой неожиданной близостью и своей благодарностью к бандиту за этот жест. Она чувствовала себя словно в лодке посреди бурного моря, а направлял эту лодку громадный и странный убийца. На его лице не было заметно ни похоти, ни даже любви – на нем читалась только удивительная забота, словно в Карле он был уверен не меньше, чем в себе самом. Разум женщины противился этой мысли, но чувства подсказывали, что Гриманду можно верить. И не потому, что у нее не было выбора – этот человек мог распоряжаться ее жизнью, но не ее сердцем, – а потому, что это был правильный выбор.

– Мой ребенок и я отдаем себя под вашу защиту, – произнесла итальянка.

– И правильно делаете, потому что после веры в Господа это самая лучшая помощь при родах.

Из особняка д’Обре снова донеслись истошные крики.

– Вот это придаст вам сил, – Гриманд протянул Карле чашу с вином, и она сделала глоток.

– Я не знаю, далеко ли уйду в таком состоянии, – призналась графиня.

– Уйдете? За кого вы меня принимаете? – Ее новый покровитель рассмеялся, показав редко расставленные зубы. – Вы Королева Мечей, а королеве положено ехать.

 

Глава 9

Клементина

– Я уже говорил Коссану, что отказываюсь лечить ваших раненых, – объявил Амбруаз Паре. – И он знает, что я обязан выполнять только приказы короля.

Тангейзер и Стефано положили Орланду на кровать убитого адмирала. Ковер на полу был пропитан кровью, но простыни остались чистыми. По крайней мере, Колиньи встретил смерть не во сне.

– Подожди меня внизу, – сказал граф де Ла Пенотье капралу.

Стефано отдал честь и вышел, а госпитальер указал на одну из ламп:

– Юсти, свет.

Молодой гугенот принес лампу и стал держать ее над кроватью. Грудь Орланду по-прежнему слабо поднималась и опускалась. Лицо его налилось кровью – всю дорогу он провисел вниз головой. Юноша оставался под воздействием опиума и не чувствовал, что происходит вокруг. Тангейзер уже забыл, как сильно любит этого парня.

– Он еще жив, и он молод, – сказал иоаннит врачу. – Не самый тяжелый случай.

– Вы меня не слышали, сударь? – отозвался Паре.

Тангейзер повернулся к нему. Великий хирург стоял у двери на лестницу, словно мысль о бегстве могла принести ему облегчение. Это был бородатый человек приятной наружности. Ему было чуть больше шестидесяти, хотя сегодня ночью он выглядел гораздо старше. Несмотря на позу, призванную продемонстрировать достоинство и вызов, в его глазах плескались боль и страх, а лицо было смертельно бледным.

Его неожиданный гость поклонился:

– Прошу извинить меня за вторжение, господин Паре. Во всем виноваты эти печальные события. Меня зовут Матиас Тангейзер, и я склоняю перед вами голову в знак глубокого уважения. Как вы можете видеть, я рыцарь ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, и я могу свидетельствовать, что среди его храбрых членов ваша слава хирурга не имеет равных. Во время последней кровавой битвы за Мальту применение ваших методов спасло многие жизни, и я часто слышал ваше имя. Да и сам беседовал о вас с моим другом Жюрьеном де Лионом.

– Вы знали Жюрьена де Лиона? – голос Паре слегка дрожал.

– Я был свидетелем его смерти. Его оттащили прямо от операционного стола и обезглавили.

Выражение лица Амбруаза изменилось. На нем вновь проступило достоинство.

– Жить в такое кровавое время непросто, – сказал Тангейзер. – Но мы должны.

Паре подошел к кровати, достав из рукава очки.

– Я всю жизнь провел на полях сражений, – сказал он. – Резать – моя профессия. Предательство как инструмент политики – это для меня тоже не новость. К нему прибегают все стороны. Но такое предательство? Гиз зашел слишком далеко. Король должен потребовать его голову. Лишь несколько часов назад его величество сидел у этой постели и плакал над ранами адмирала, плакал от сострадания и гнева, клялся, что правосудие свершится. А теперь все говорят, что действуют по приказу короля?

Паре умолк и, надевая очки, посмотрел на Матиаса.

– Я не присутствовал на королевском совете, но не сомневаюсь, что вам сохранили жизнь исключительно по приказу короля, – ответил тот.

Паре задумался, а его руки тем временем ощупывали Орланду, словно жили собственной жизнью. Пульс, кончики пальцев, лимфатические узлы на шее, состояние кожи, языка. Склонившись, хирург понюхал воздух, выходящий из легких юноши, а потом приподнял его веки.

– Поднеси лампу поближе, – приказал он Юсти.

Мальчик придвинулся. Тангейзер похлопал его по спине.

– Лишь благодаря моим усилиям этот юный лев еще жив, – сообщил он хирургу. – Вы с ним – единственные уцелевшие гугеноты во всем квартале. Разве не так, Юсти? Скажи.

– Да, сударь, – подтвердил подросток. – Если бы не вы, меня убили бы во дворце вместе с остальными.

Амбруаз замер:

– Они убивают наших братьев и в Лувре?

– Сударь, я думаю, они убивают везде, – ответил юный протестант.

– Их согнали во двор, как куропаток, и поставили перед стрелками, – прибавил Матиас. – А королевские особы смотрели на все это с балкона, словно на бал-маскарад.

Паре закрыл глаза, и рыцарь испугался, что хирург может лишиться чувств.

– Вы правы, – сказал врач. – Нужно жить дальше. Когда этому юноше последний раз давали опиум? – кивнул он на Орланду.

– Больше десяти часов назад, – ответил Матиас.

Бровь Амбруаза поползла вверх.

– И он до сих пор не пришел в себя? – Хирург открыл сумку с инструментами. – Должно быть, сильный парень, если выжил после такой дозы!

– Ему достался от родителей непростой характер – отчаянность с одной стороны и фанатизм – с другой. И с обеих сторон – упрямство. Это мой сын, но не родной, – объяснил госпитальер.

– Сударь, станьте по другую сторону кровати, чтобы мне ассистировать, – велел ему Паре. – А ты, Юсти, оставайся на месте. Лампа нагреется, так что лучше держать ее полотенцем.

С помощью пинцета и ножниц Паре принялся резать и снимать дурно пахнущую повязку с предплечья Орланду – после путешествия по улице бинт перекрутился и сбился на одну сторону. Тангейзер обогнул кровать.

– Ткань присохла, как корка пудинга, – сказал Амбруаз. – Лучше было оставить рану открытой. Тут пуля и скопление гноя.

– Я сам хотел разрезать бинты, но мне нечем было обработать рану, – объяснил Матиас. – По вашему совету, госпитальеры используют для этого смесь из яичного желтка, венецианского терпентина и розового масла.

– Этот состав я рекомендую для свежих ран, – возразил медик. – Если уже началось нагноение, как в данном случае, гораздо лучше помогает египетская мазь, разбавленная вином и крепким алкоголем.

– Конечно, конечно. – Тангейзер порылся в памяти. – Медянка с медом?

– В Париже полно врачей, которые о своей профессии знают меньше вашего – по крайней мере, мне так кажется. Хотя с первого взгляда я не признал бы в вас хирурга.

– Я солдат, и моя профессия – убивать людей. Именно для этого я изучал анатомию. Кроме того, о лечении ран знать не менее полезно, чем об их нанесении. С этой целью я также занимался природной магией и алхимией.

По мере того как иоаннит помогал Амбруазу снимать слои намокшей повязки, неприятный запах усиливался. Ткань прилипла к коже, которая стала отслаиваться, как шкурка переспелого абрикоса.

– Стойте, – сказал Паре. – Чтобы он не остался без руки, мы должны дать повязке отмокнуть. В настое черного вина, смешанного с оксикратом и подогретого в пламени лампы.

– Превосходно, – согласился госпитальер. – Чудесно.

– Но в любом случае руки он может лишиться, – предупредил его хирург.

– Или жизни, – вздохнул Матиас. – Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы это понимать. Вы можете определить, когда его ранили?

– Прошло не меньше полутора суток. Может, больше.

Паре открыл переносной ларец с выдвижными ящичками, в которых хранились всевозможные пилюли, порошки, бутылочки и склянки, и приготовил раствор в стеклянной реторте.

– Юсти, поставь лампу на стол и держи над ней реторту. У тебя рука крепче моей. Медленно вращай реторту, чтобы декокт нагревался равномерно. Когда увидишь, что с поверхности поднимается пар, сними с огня и вылей в это блюдо.

Юноша взял реторту и сделал все, как ему приказано. Он так сосредоточился на своем занятии, что горести и тревоги уже не проступали на его лице.

– Из тебя выйдет прекрасный помощник, – сказал ему Амбруаз.

– Благодарю вас, сударь.

– Мой последний помощник готовился к экзаменам на бакалавра. Его закололи ударом в спину, прямо здесь, у лестницы на чердак, меньше часа назад. А Телиньи и другим удалось выбраться на крышу, где их и застрелили.

– Мне очень жаль, сударь, – ответил Юсти. – Помощник хирурга более других людей не заслужил такого жестокого конца. Я буду молиться за него.

– Ты из какой части Польши? – спросил Паре. – Из Малой или с севера?

– Из Малой Польши, – ответил подросток, не отрывая взгляда от реторты. – Из-под Кракова.

Тангейзер, незаслуженно гордившийся умом и манерами юноши, несказанно удивился и почувствовал неловкость. Это не укрылось от врача.

– Его акцент едва заметен, – пояснил он.

Последние семь лет Матиас совершенствовал свой французский – язык, который прежде считал ужасным, но со временем полюбил больше других. Свою роль тут сыграл и тот факт, что его главным учителем в этом деле стала Карла. Теперь рыцарь-госпитальер порой даже думал по-французски. Его жизнь можно было описать сменой языков, которые ему пришлось освоить, – немецкий, турецкий, затем смесь итальянских диалектов. Однако он не заметил акцента Юсти.

– Долгий тебе пришлось проделать путь, чтобы попасть на свадьбу, – повернулся он к молодому гугеноту.

– Мы приехали не на свадьбу. Наш добрый король, Сигизмунд Август, умер. На его корону претендовал герцог Анжуйский. – Юсти убрал реторту с огня и вылил ее содержимое в блюдо. – Выборщики от лютеран послали моих братьев встретиться с Анжу, чтобы выяснить, что он за человек. Но нам не удалось дойти дальше вашего друга Торси. Он охраняет Анжу, словно мастиф. Бенедикт на него ужасно злился.

Тангейзер подумал, что это объясняет задиристость Бенедикта, сослужившую ему плохую службу.

– У Анжу не было никакого желания жить в Польше, – сказал Паре. – Он считает всех поляков свинопасами.

– В Польше католики и протестанты не устраивают бесконечных войн! – парировал мальчик. – Наш народ не голодает. Наши поля не сожжены. Мы не потратили все золото, чтобы нанять немецких наемников, которые теперь разоряют страну. А еще мы придумали способ, как убирать наше дерьмо, чтобы оно не смердело в громадных кучах, как в Лувре!

Матиас, знавший юношу чуть дольше Паре, был удивлен этой вспышкой.

– Я не хотел обидеть тебя или твой великий и достойный народ, – примиряющее ответил Амбруаз. – Все произнесенное тобой – правда. Я молю Господа, чтобы Он послал на французский трон такого же мудрого правителя, как Сигизмунд, но надежда на это слаба, даже в отдаленном будущем. Просто дело в том, что виды на польский трон имеет мать Анжу, королева Екатерина, – она желает, чтобы правителем стал ее сын. Можете мне поверить, она убедит польских выборщиков отдать предпочтение именно ему. И Анжу послушается мать, независимо от своего отношения к Польше.

– А потом они опустошат польскую казну, так что там останется один мышиный помет, – заметил Тангейзер. – Имей я половину наглости Екатерины Медичи, то сам бы стал принцем. – Он обвел взглядом присутствующих, которые, впрочем, не разделяли его восхищения. – Но Анжу – испорченный мальчишка. Зачем полякам король, который одевается, как женщина?

– Именно этот вопрос хотели задать мои братья в Кракове, – вздохнул Юсти.

Хирург взял блюдо с теплым черным вином и окситратом и протянул иоанниту:

– Хватит политики. Намочите повязку, а я удалю все, что отравляет организм вашего сына.

Операция заняла у Паре не больше десяти минут. Он вскрыл рану и стал срезать омертвевшие ткани, пока не пошла кровь, после чего убрал остатки повязки и при помощи второго надреза извлек маленький свинцовый шарик, который протянул Тангейзеру.

– Выстрел из пистолета, – сказал тот.

– Согласен. В ране нет остатков набивки или ветоши, порохового ожога тоже не видно. Выстрел сзади с расстояния двадцати футов или больше.

– То есть стреляли в спину, хотели убить, – понял Матиас.

– Более чем вероятно.

Амбруаз продолжил работать молча. Скорость и решительность его действий поражали воображение. Орланду несколько раз пытался отдернуть руку – наверное, боль была очень сильной, – но так и не пришел в сознание. Тангейзер выразил опасение, что доза опиума была слишком велика. Паре согласился, однако старый хирург не прожил бы так долго, если бы давал волю сомнениям.

– Все, я его почистил, – сказал он, закончив работу. – Теперь его выздоровление в руках Господа.

Иоаннит достал пару золотых монет из надушенного лавандой кошелька – их глухому позвякиванию было трудно сопротивляться. Судя по весу, это были испанские двойные пистоли, или двойные дублоны, каждый из которых стоил двадцать ливров. Матиас не успел опустить обратно одну монету, а звон выдал их количество, и поэтому прятать вторую после этого было бы неприлично. Паре уже протянул руку, вопросительно вскинув бровь. Тангейзер с сожалением отдал ему целую унцию золота, подумав, что улыбка на лице хирурга, вероятно, была первой за два дня.

– Если не возражаете, я позову сюда своего человека, Стефано, который будет вас охранять, – сказал госпитальер. – Даю слово, что он не принимал участия в резне – если вам от этого станет легче. Хотя, вне всякого сомнения, принял бы, получи он такой приказ.

– Если вы доверяете ему своего сына, мне не на что жаловаться, – согласился Амбруаз.

– Юсти тоже останется. Как вы могли убедиться, он прекрасный компаньон.

– Я хочу с вами, сударь. – В глазах мальчика стояли слезы. – Вы дали слово. Вы убили трех моих братьев и обещали меня защитить!

– Твоих братьев все равно убили бы. И тебя вместе с ними. По крайней мере, они приняли смерть в честном бою, а не были зарезаны во сне, – пожал плечами Тангейзер.

Он почувствовал испытующий взгляд Паре. Престиж, который ему с таким трудом удалось заработать в глазах старого хирурга, таял под этим взглядом. Госпитальер смущенно кашлянул.

– Его братья вызвали меня на дуэль, – пояснил он с мрачным видом. – Это было глупо, и я сожалею, что поддался на их насмешки. Это не имело никакого отношения к религиозным различиям, по крайней мере с моей стороны.

– Да, – подтвердил Юсти. – Он убил бы любого.

– Знай я, что вы поляки, то, возможно, был бы к вам более снисходительным, – вздохнул иоаннит.

– Почему? Вы нас презираете?

– Нет, потому что люди с севера должны держаться вместе.

– Значит, мы будем вместе.

– Твои желания не играют никакой роли.

– Зато, надеюсь, мои играют, – вступил в разговор Паре. – Полагаю, моего авторитета достаточно для защиты пациента, пока я рядом. Но Юсти я защитить не смогу.

Тангейзер хотел возразить, что это дело Стефано, но не успел.

– Я не смог защитить Колиньи, – продолжил Амбруаз. – И видел слишком много убийств. Мне жаль.

Матиас поклонился. Хирург был прав. Если в Юсти узнают лютеранина, его присутствие поставит под угрозу жизнь Орланду. Нужно взять парня с собой.

– Господин Паре, я у вас в долгу, – сказал Матиас врачу.

– А я благодарю вас за то, что вы защитили Колиньи, – ответил тот.

– Месье? – не понял его рыцарь.

– Я видел вас из окна, – пояснил медик. – Вы остановили осквернение его тела.

– Со старым солдатом нельзя так обращаться, – пожал плечами Тангейзер. – Это значит, что у нашего мира нет достойного будущего.

– Единственное достойное будущее – воссоединение с Господом.

Матиас увидел, что свет на улице изменился – от индиго до бледно-фиолетового.

– Сегодня я рассчитываю воссоединиться с женой, – сказал он. – И прошу оказать мне еще одну, очень важную для меня услугу. Вы можете порекомендовать самую лучшую повитуху?

– Ваша жена ждет ребенка? – спросил Амбруаз. – Скоро?

– Да, хотя я не могу точно сказать когда.

– Тогда я рекомендую привести ее ко мне, и чем раньше, тем лучше.

– Вы примете роды?

– Это как раз тема моей следующей книги. Я умею то, чего не умеет ни одна повитуха.

– Вы просто сняли камень у меня с души.

– Вы знаете, что жена Колиньи тоже была в положении? Он хотел вместе с ней до родов покинуть Париж. Но…

Тангейзер не был уверен, что ему понравилось это сравнение. Оно было похоже на дурной знак. Но, решив не обращать внимания на предрассудки, он спросил адрес Паре, жившего на левом берегу Сены, и вышел.

Матиас спускался по лестнице мимо гвардейцев Коссана. Ноги скользили по загустевшей крови. Амбруаз Паре согласился принять ребенка Карлы! О лучшей награде нельзя было и мечтать. Хирург настолько сведущ в этом искусстве, что написал книгу. Книгу. Кто в мире еще способен на такое? Кому в голову могла прийти подобная мысль? Иоаннита потрясал сам факт, что сведениями о родах можно заполнить целую книгу. А Паре знает о родах все. Может, в этом и состоял тайный смысл безрассудного путешествия Карлы в Париж? Дурные предзнаменования сменились благоприятными, и Тангейзеру стало легче. Он решил, что должен сохранять оптимизм.

Во дворе он разыскал ждавшего его Стефано. Утренняя заря освещала Рю-де-Бетизи и запекшуюся кровь, собиравшуюся в сточных канавах, камни мостовой из черных прямо на глазах становились красно-коричневыми. Матиас подозвал капрала и объяснил, что от него требуется. Гвардеец поджал губы и, не высказывая недовольства, поклонился.

– Протяни руку, – сказал ему рыцарь.

Стефано не требовалось повторять дважды. Как только Тангейзер опустил на его широкую ладонь двойной пистоль, выражение почтительности вернулось на лицо капрала.

– Приходилось когда-нибудь держать такое в руках? – усмехнулся госпитальер.

– Сударь, я даже не знаю, что это! – Гвардеец взвесил монету в руке. – Но вес приятный.

– Это пол-унции испанского золота. Двадцать два карата. Будь оно еще чище, то просто расплавилось бы в руке. Тут четыре сотни солей.

Месячное жалованье. У Стефано отвисла челюсть, но он промолчал.

– Если при нашей следующей встрече Орланду не будет причинено никакого вреда, а ты по-прежнему будешь рядом с ним, то получишь еще две монеты, – пообещал рыцарь. – Если обстоятельства потребуют его куда-то перевезти, езжай с ним. Что бы ни случилось, не оставляй его. Ты достаточно хитер, чтобы истолковать приказ Ломбартса, как того потребует ситуация. Используй для защиты имя Арнольда де Торси. Если вы с Орланду куда-то переместитесь, или случится что-то такое, о чем мне следует знать, оставишь записку для Матиаса Тангейзера в караульном помещении.

– Сударь, я буду ухаживать за ним, как за собственным сыном, – заверил капрал.

Когда Стефано отступил назад и отдал честь, иоаннит заметил, что к ногам трупа Колиньи привязана веревка. С другой стороны тело оканчивалось обрубком шеи. Головы адмирала нигде не было видно. Тангейзер посмотрел на швейцарца.

– Двое сторонников Гиза, – объяснил Стефано. – Голову засыплют солью и отправят в Рим. Торжественная клятва Папе, как они говорят.

– Я не сомневаюсь, что понтифик очень обрадуется.

– Они тоже так говорили.

– Вы скормили моих братьев собакам, – напомнил Матиасу Юсти.

– Стефано, ты можешь идти. – Тангейзер повернулся к юному гугеноту. – Что ты сказал?

– Вы не позволили надругаться над Колиньи, но скормили моих братьев собакам, – повторил мальчик.

– Тут речь идет о разных принципах! – вспылил Тангейзер. – О разных традициях.

– Потому что мы поляки? – спросил Юсти.

– Конечно, нет. Я считал вас норманнами – уж больно вы задиристые.

– Есть ли у нашего мира достойное будущее, когда люди скармливают друг друга собакам?

– Не знаю. Но точно знаю, что слишком умные молодые люди рано сходят в могилу и ты избежал этой участи по меньшей мере дважды.

– У моих братьев нет могилы. Чем я лучше их?

– Собаки или черви – Богу и дьяволу все равно, что бы ни утверждали разные религии. Твои братья приехали из Польши, чтобы умереть. Их имена были занесены в черную книгу судьбы еще до того, как они пересекли Одер. Возможно, твое тоже.

– И ваше.

– Многие пытались перевернуть страницу с моим именем, но находили там свое собственное.

Юсти умолк. Тангейзер же решил, что теперь неподходящее время для сочувствия.

– Ты для меня обуза, но я тебя не брошу, – сказал он резко. – Я взял тебя под защиту, но ты не пленник. Если мое общество так тебя злит, можешь идти своей дорогой. Но если мы вместе, ты должен прекратить эту истерику. В противном случае смерть заберет тебя – как просроченный долг. Возможно, вместе с Грегуаром.

В этот момент из-за угла показался и сам Грегуар, который вел за собой огромную серую кобылу. Матиасу всего раз в жизни приходилось видеть лошадь таких размеров – она тащила телегу с пушечными ядрами весом в три сотни английских центнеров. Вне всякого сомнения, это было необыкновенное животное – с горбатым носом, широкой грудью, необъятным крупом и изящной белой бахромой над копытами размером с тарелку для мяса. На шкуре лошади виднелись следы плохого обращения в этом городе, слишком ничтожном, чтобы оценить ее достоинства. Шрамы, ожоги и отметины от несчастных случаев, следы от жестоких ударов плюгавых людей, оскорбленных ее соседством, – подобные следы часто оставляет в большой душе этот мир, которому она доставляет неудобство своим существованием.

Все это вызывало сочувствие госпитальера. Но тщеславие не зря считается одним из тяжких пороков – после великолепных животных у свиты Гиза, которым он позавидовал, покрытая шрамами и нескладная кобыла показалась ему недостойной для передвижения по Парижу.

Маленькому слуге каким-то образом удалось надеть седло на это огромное животное.

– Грегуар, это же ломовая лошадь. Она чуть ли не выше меня! – сердито хмыкнул Матиас.

Мальчик пробормотал что-то неразборчивое, и Тангейзер указал пальцем себе на ухо.

– Это самая лучшая лошадь. – Грегуар предпринял вторую попытку. – Посмотрите на нее – спокойная, сильная, не пугливая. Все остальные, красивые кони, испугались стрельбы, дыма и запаха крови, а эта жевала сено. Остальные лошади деревенские, а она знает Париж. Ее ничто не испугает. И еще – она не убежит, когда вы оставите ее у таверны. И еще – вы будете сидеть высоко над грязью. И еще – в Париже столько народу на улицах, прямо от стены до стены, а Клементина уберет толпу с вашего пути. И еще, самое главное – я прислонил ухо к ее груди и услышал, что у нее сердце большое, как церковный колокол.

– Клементина? – Тангейзер рассчитывал на другую кличку, больше подходящую для боевого коня.

– Мне кажется, что она Клементина. Вам не нравится?

– Мне нравится, – вмешался Юсти. – Я тоже считаю, что ее зовут Клементиной. Самое подходящее имя.

Мальчики смотрели на иоаннита, словно ожидая вердикта Соломона.

– Мне тоже нравится, – согласился рыцарь.

Он подошел к громадной кобыле и посмотрел на нее, давая ей время для знакомства. У Клементины не было никаких причин ему доверять, и она поступила мудро – просто фыркнула, отложив окончательное суждение. Тангейзер не стал проверять ее зубы, поскольку она сочла бы это унизительным – а портить отношения с лошадью было все равно что вступать в спор со святым Иеронимом. Госпитальер пробормотал несколько ласковых слов на турецком и был вознагражден ржанием, от которого у него завибрировала грудная клетка. Посчитав это предварительным согласием, Матиас вскочил в седло.

Грегуар точно отрегулировал длину стремян, и как только зад Тангейзера коснулся кожаного седла, он понял, что парень выбрал превосходную лошадь. С этой высоты, которая сама по себе вызывала изумление, все мерзости внизу – сложенные словно вязанки дров тела, солдаты, шлепающие по засохшей крови и раздевающие мертвых, влажные облака порохового дыма – выглядели не такими гнетущими. Даже воздух казался не таким отравленным, хотя назвать его чистым все же было нельзя. Свет на востоке стал ярче. Бедра, позвоночник, сердце – все тело Матиаса слилось с могучим живым существом, независимым от него, с большой и чистой душой, бесстрашной, несмотря на все перенесенные тяготы. Он почувствовал, как восстанавливаются его душевные силы.

– Грегуар, твое умение разбираться в лошадях и людях не знает себе равных. Это бесценный дар, – заявил он своему лакею.

Однако увидев, как после этих слов суровый внутренний мир Грегуара озаряется золотыми лучами солнца, Тангейзер подумал, что нужно сдерживать себя и не переусердствовать с похвалой, особенно искренней.

Настроение его улучшилось, и он посмотрел на Юсти:

– Ну что, заключаем союз? Втроем?

Похоже, лошадь придавала мужества всем, кто находился рядом, – юный протестант поклонился:

– Если вы берете меня с собой, хозяин, я вас не подведу.

– Тогда хватайтесь за стремена и держитесь крепче. Слишком много у меня было непредвиденных задержек. Теперь мы не остановимся, пока не проедем виселицы.

Клементина пустилась рысью, от которой дрожали дома. Ее судьба, ее жизнь, ее предназначение состояли в том, чтобы таскать груз на пределе своих сил – груз, отмеренный жадными людьми, для которых каждая унция была на вес золота. Наградой ей служила мякина, которую отмеряли те же скупые души. Казалось, сам факт, что кобылу впрягли в такую невесомую субстанцию, как воздух, и попросили везти такой ничтожный груз, наполнил ее радостью. Тангейзер был все равно что жаворонок, севший ей на спину, и он чувствовал себя лакомством. Из всех его любимых коней, в том числе боевых, внушавших ему больший страх, чем любой человек, он не мог припомнить такого бесстрашного животного – включая старого друга Бурака, названного в честь крылатого коня, с душой такой же благородной и утонченной, как у Карлы. Клементина была словно порабощенная богиня, сбросившая наконец свои оковы. И подобно богине, она испытывала жалость к невежественным людям, окружавшим ее.

Матиасу оставалось лишь надеяться, что лошадь замедлит шаг, когда ее попросят.

Через несколько кварталов кровавая бойня осталась далеко позади. Они добрались до причалов на берегу Сены. На фоне светлеющего неба виднелись башни собора Нотр-Дам, а с воды даже подул легкий ветерок.

Рыцарь-иоаннит дал себе слово не падать духом, но над городом по-прежнему разносился колокольный звон, словно за веревки дергал какой-то безумец. В этом звуке не слышалось ни радости, ни гармонии, а только паника и ярость. Колокола благословляли любую рану, которую зализывали те, кто слышал набат. Но не исцеляли. Исцеление раны могло быть достигнуто лишь нанесением новой. Именно к этому призывали колокола, и никто не спрашивал почему – все колокольни города были захвачены демонами.

 

Глава 10

Склеп

Поначалу улицы удивляли тишиной. По воскресеньям утренняя суматоха обычно стихала, а сегодня слухи об убийствах и мятеже, словно по волшебству распространявшиеся среди огромного населения города даже в часы сна, заставили тысячи людей остаться дома. Реку пересекала одинокая лодка. Отмели патрулировали чайки.

По берегам Сены стали появляться группы вооруженных горожан с белыми повязками на рукавах или с крестами, приколотыми к шляпам. Некоторые несли флаги местных общин, такие цветастые, что их вид смутил бы даже австрийского герцога. Ни лучников, ни арбалетчиков, как у регулярной городской стражи, среди них не было. Люди толпились на причалах, спускались по ступенькам со злобным и заносчивым видом фанатиков, поддерживаемых государством. Яростное колыхание знамен и копий лишь усиливало презрение Тангейзера.

К тому времени, как они добрались до моста Нотр-Дам, милиция выстроилась цепочкой между железными крюками в стоящих на мосту домах. Вооруженные люди скапливались и на берегах реки, загораживая проезд, и Тангейзеру пришлось пустить Клементину шагом – иначе она просто разбросала бы их.

Грегуар повесил башмаки на шею и придерживал одной рукой, чтобы они не били его по губам. Отпустив стремя, мальчик похлопал лошадь по массивному плечу:

– Хороший выбор, хозяин?

– Должно быть, ее отцом был Пегас, – отозвался всадник.

Губы подростка растянулись в уродливой улыбке, и Матиас постарался скрыть свое отвращение.

Наконец показалась Гревская площадь. Она была заполнена отрядами городской милиции, размахивающей знаменами. Два барабанщика тренировались отбивать ритм, но никто не маршировал. Кто-то произносил речь. Повара разжигали огонь под своими котлами. Тут же ошивались проститутки, надеясь подцепить клиента. Бездомные собаки внимательно следили за происходящим, надеясь полакомиться объедками.

Тангейзер увидел виселицы, этих бледных кобыл, на которых столько людей отправлялись в свой последний, короткий путь. Их столбы были пропитаны предсмертными испражнениями казненных, и исходившая от них ужасающая вонь чувствовалась издалека.

Позади виселиц находилась недостроенная ратуша, Отель-де-Виль, в которой люди, считавшие себя лучшими представителями горожан, придумывали новые беды для жителей Парижа. Фасад здания, отчаянно стремившийся походить на итальянский, был типично французским. Над одной из арок красовался девиз: «Один король, один закон, одна вера». Лучники и арбалетчики, выстроившиеся у ратуши, передавали друг другу мех с вином. Артиллеристы устанавливали восемь бронзовых пушек. Опасность, которую могли представлять дворяне из числа гугенотов, больше не существовала, но власти города об этом не знали. Пересекая площадь, рыцарь-госпитальер чувствовал, будто пробирается через трясину страха. Враг, который и раньше не представлял угрозы, а теперь был совсем обезврежен, вверг город в пучину самоуничтожения.

Церковные колокола не умолкали.

Грегуар повел их на север, к Рю-дю-Тампль. Как и все улицы, за исключением двух или трех, самых больших, она оказалась немощеной. Поперек нее тоже была натянута железная цепь. Часовой у цепи опирался на копье, острие которого возвышалось у него над головой на высоту вытянутой руки. В светлые непокрытые волосы он воткнул перо из вороньего хвоста. Увидев приближающегося всадника, которого сопровождали двое мальчишек, часовой поднял руку, останавливая их.

– Лучше используй эту руку, чтобы опустить цепь, – сказал Тангейзер. – Иначе я отрублю.

На лице стражника отразились самые разные чувства – но только не работа мысли, в которой он теперь больше всего нуждался. Юсти шагнул вперед, пытаясь спасти парня.

– Мой добрый господин, – сказал мальчик, – позвольте мне опустить цепь для хозяина, а иначе он убьет вас, и это будет седьмой человек, которого он убил меньше чем за полдня.

Просьба юного гугенота прозвучала так искренне, что часовой, споткнувшись о древко своего копья, поспешил отсоединить цепь. Клементина, фыркнув, двинулась вперед.

– Скажи, любезный, – спросил стражника Матиас, – какой у тебя приказ?

– Не дать мятежникам-гугенотам спастись бегством, сударь. Или атаковать. Неизвестно, что они задумали, но уж точно какую-то подлость.

Насколько мог видеть иоаннит, Рю-дю-Тампль была пуста.

– Вражеские силы уже появились?

– Не знаю, сударь, но что я точно знаю – все это знают! – так это то, что эти дьяволы уже не один год тайно стекаются в город со всей страны. Из Нормандии, из Орлеана, с Мена… Южане. И иностранцы, конечно, – как будто нам мало собственных мерзавцев! Они хотят убивать и грабить. Захватить власть, разорить нас до нитки, привести немцев – откуда, кстати, и пошла вся ересь, – и не успеешь оглянуться, как на троне будет сидеть английская проститутка, потому что англичане все еще заявляют, что у них больше прав на трон, чем у нас.

Часовой перекрестился и продолжил:

– Говорят, что это все из-за веры, но как насчет денег и земли? Виноградников и зерна? Налогов? Высокородные дворяне, les grandes messieurs… Поставь лису охранять гусей! Но кто я такой, чтобы судить, как судят они? Этот квартал – Сент-Авуа – кишит еретиками. Они, эти фанатики, собирают в своих домах вязанки хвороста и порох, чтобы сжечь город, как в шестьдесят пятом, когда они подпалили ветряные мельницы. Нельзя верить даже соседям. Мне пришлось продать хороший камзол, чтобы купить это копье, но безопасность стоит дорого…

Не дослушав, Тангейзер пустил Клементину рысью.

– Кто защитит наш город, если не мы? – неслось ему вслед. – Магистрат? Мальтийские рыцари? Эрви, штукатур, к вашим услугам, сударь! И огромное спасибо за помощь в нашем деле!

Улица была пуста, и стук копыт эхом разносился в предрассветной полутьме. Дома – от трех до шести этажей – с закрытыми ставнями казались необитаемыми, даже из кухонных труб не поднимался дым. Маловероятно, что везде прячутся испуганные гугеноты. Но насколько безопасно выходить на улицу невооруженному католику? Только безрассудные люди, милиция и преступники отважатся покинуть дом в это утро. Город попал в клетку из мечей. Инстинкты, на которые рассчитывал Матиас, вышли из повиновения. Все живые существа, с которыми он до сих пор встречался, были охвачены страхом – в той или иной форме. За исключением Гузмана, просто не знавшего, что такое страх, и девушки по имени Паскаль, похоже, такой же бесстрашной. Теперь, приближаясь к Карле, иоаннит осознал, как сильно боится он сам.

Мальчики, державшиеся за стремена, бежали изо всех сил – один неверный шаг, и они окажутся под копытами Клементины.

– Отпустите стремена, ребята, – сказал им всадник. – Я поеду вперед.

Они отстали. Лошадь возмущенно фыркнула, и Тангейзер тоже почувствовал этот запах. Горелое мясо и шерсть. Кровь. Смерть.

Впереди по обе стороны улицы показались старые городские стены Филиппа-Августа. О них упоминал Малыш Кристьен. Где находится особняк д’Обре, до стен или после? Три пчелы над дверью. Западная сторона улицы. Матиас увидел красивый дом с большими окнами – отражение веры в свет, надежды на новые времена, новое мышление, новую жизнь.

Окна были разбиты, а дверь отсутствовала. С подоконника верхнего этажа свисало чье-то тело, а на каменных плитах внизу виднелись фантастические узоры цвета баклажана. Госпитальеру не было нужды искать трех пчел. Он натянул поводья и заставил Клементину медленно пройти мимо дома, превратившегося в склеп. Здесь он надеялся найти свою жену, но найдет – в этом у него уже не было сомнений – ее труп.

Прямо за порогом выбитой двери граф де Ла Пенотье увидел мертвого обнаженного мужчину. На улице виднелись кровавые следы, словно там кого-то тащили. В канаве лежал обгоревший труп покалеченной собаки.

Обнаженное тело в окне третьего этажа принадлежало женщине – оно было подвешено за лодыжку на шнуре, привязанном к средней стойке. Другая нога убитой была согнута и обвита вокруг той, к которой привязали шнур. Женщине перерезали горло, но сделала это либо неопытная, либо нерешительная рука, поскольку ран было много, в основном поверхностных, и часть их располагалась на подбородке – перед смертью несчастная сопротивлялась. Одну грудь ей отрезали, вторую тоже попытались, но не довели дело до конца. Свернувшаяся кровь полностью покрывала ее голову и пропитала волосы, словно подтаявший воск. Темные капли все еще падали вниз, но труп был уже полностью обескровлен и приобрел цвет свиного сала. На вид женщина была среднего возраста, наверное, лет сорока, и убили ее меньше часа тому назад. Матиас пришел к выводу, что Симона д’Обре – если это была она – не отличалась красотой, ни лица, ни тела.

Циничное замечание, но Тангейзер не мог ничего с собой поделать. Карла была красива, и разница не могла остаться незамеченной теми, кто сотворил это с Симоной.

Почти все окна трех этажей дома – шесть окон на каждом, огромное количество стекла – были выбиты, но на улице осколков почти не было. Только праща или, что менее вероятно, залп из аркебуз способны были достать так высоко и вызвать такие разрушения. Изнутри не доносилось ни звука. Рыцарь окинул взглядом окна других домов по обеим сторонам улицы, но не заметил никаких признаков жизни – словно после чумы.

Он свернул в переулок и проехал ко двору и саду позади особняка. Здесь тоже были выбиты все окна, и тоже снаружи. Единственная цель битья такого количества стекла – а для этого требуется много рук – могла состоять в том, чтобы посеять хаос и отвлечь защитников дома, в то время как другие пытаются проникнуть внутрь. Однако одно окно на первом этаже было не только разбито, но и широко распахнуто. Главная дверь во двор тоже была открыта, но почти не повреждена, а замок на ней и вовсе оказался цел. Ее открыли изнутри.

Нижняя половина двери почернела от запекшейся крови. На ступеньках под ней виднелась лужа загустевшей темно-красной жидкости с отпечатками ног. Пятна крови заинтересовали Тангейзера.

Спешившись, он отпустил Клементину лакомиться травой и капустой. На вытоптанной грядке с овощами виднелись следы нескольких двухколесных тачек. Следов копыт не было. На земле валялся соломенный матрас, вероятно принадлежавший Алтану. Матиас вытащил из ножен кинжал и подошел к двери в сад.

На каменных плитах у стены дома что-то лежало. Госпитальер осторожно присел, опасаясь боли в спине, и ткнул кинжалом в привлекший его внимание предмет. Это была отрезанная мужская мошонка и половой член. Одно яичко отсутствовало, хотя его хозяину было уже все равно. Потом взгляд Тангейзера остановился на тяжелом дверном молотке, луже крови на ступеньках и вертикальных потеках на двери. Кого-то повесили здесь на молотке и оставили истекать кровью.

Иоаннит вошел в дом, остановился и прислушался. Сразу за порогом отсутствовало несколько досок пола – их сняли так, чтобы не было видно с улицы. Слева находился люк в погреб, справа дверь в большую, протянувшуюся во всю глубину дома кухню. На полу блестело стекло. Кладовые, буфеты, полки – все было разграблено и опустошено. Не осталось даже деревянных ложек. В одном месте белело немного муки – по всей видимости, случайно просыпанной. Грабители, не брезгующие деревянными ложками и мукой?

Тангейзер задумался над этим обстоятельством – чтобы отвлечься от мыслей о Карле. Он пошел по залитому кровью коридору с многочисленными отпечатками ног, в большинстве своем босых. Свернувшаяся кровь липла к подошвам сапог. Как и у двери в сад, она была густой, похожей на подогретый деготь. Заметив на полу толстый золотой шнурок, госпитальер поднял его – он был абсолютно новым, и, похоже, его не срывали с одежды – и снова уронил.

В вестибюле перед парадной дверью крови оказалось гораздо больше. Густая, как холодная подливка, она тоже была истоптана ногами, но пролили ее позже, не больше часа тому назад. Наступив на свинцовую мушкетную пулю, Матиас поднял ее. Пуля деформировалась от удара, но следы пороха на ней отсутствовали. Пращи. Он видел их в действии во время хлебных бунтов в Адрианополе: дешевое, но в руках умелого бойца или при массовом применении смертельно опасное оружие. Тангейзер внимательно присмотрелся к телу, которое видел с улицы.

Это был его друг Алтан Савас. Он лежал в огромной луже запекшейся крови, подобно съедобной фигурке на прилавке кондитера. Крысы, словно привлеченные угощением, копошились на его бедрах и груди, вгрызаясь в раны. Иоаннит прогнал их ударом ноги и вложил кинжал в ножны.

Он понял, что серб мертв, как только увидел в окне истекающее кровью тело Симоны д’Обре. Алтан был не тем человеком, который мог оставить в обороне незащищенную брешь и покинуть находящихся на его попечении людей. Когда Тангейзер выкупил его у мальтийских пиратов, в казематах форта Святого Антония были и другие рабы из числа янычар. Выбор ему подсказала интуиция и вера в храбрость сербов. Он вспомнил слова, скрепившие их договор, когда Савас после недолгих размышлений сказал: «Если в обмен на свободу вы хотите, чтобы я отрекся от Пророка, да будет благословенно его имя, лучше я останусь прикованным к веслу».

Его имя означало «восход красного солнца», и он умер во время кровавого рассвета.

Их дружба была тем глубже, что была лишена нежности. Алтан улыбался только после боя, когда они стирали кровь с оружия. Во время войн, когда сельскую местность наводняли голодные банды наемников и дезертиров, для таких улыбок находилось немало поводов. С болью в сердце Матиас смотрел на тело друга. Но худшее было еще впереди, и он наклонился и стал разглядывать раны серба, пытаясь понять, что еще ему под силу вынести.

Саваса застрелили из пистолета, с близкого расстояния – пуля попала ему в левый глаз. Лицо его было черным, в пороховых ожогах. Череп оказался не поврежден. Несколько ножевых ран зияли на груди, напротив сердца, но кровь из них почти не вытекла, и это значило, что сердце в тот момент, когда их наносили, уже не билось. С Алтана сняли одежду и оружие, а с бедер срезали большие полоски кожи – убийцы взяли в качестве трофея татуировку янычара. Половые органы остались целы – не у всякого убийцы достанет хладнокровия отрезать у человека член.

Судя по всему, серб захватил в плен разведчика напавшей на дом банды, изувечил его и повесил на двери в сад, чтобы отпугнуть остальных, внести смятение в их ряды. Тангейзер прошел ту же школу. На полу вестибюля еще тлели несколько огарков свечей. Они освещали поле боя. Здесь была зона обстрела, рубеж обороны. Стратегия Алтана была безупречна, и все же его перехитрили.

Савас приготовился противостоять тем, кто прорывался через выбитую дверь, и, судя по количеству крови, убил несколько человек. Иоаннит признал, что, атакуя с улицы, он сам не справился бы с Алтаном и не смог бы подобраться так близко, чтобы выстрелить из пистолета ему в лицо. Убийца подкрался сзади. Один-единственный выстрел с близкого расстояния – вероятно, нацеленный в затылок – застал серба врасплох.

От рыцаря не укрылся тот факт, что в двоих его друзей стреляли сзади из пистолета, редкого и дорогого оружия.

Дверь в сад осталась целой, но окно на первом этаже рядом с ней было широко распахнуто.

Матиас посмотрел на лестницу.

Запах паленой шерсти. Много стекла. Стекло, кровь и тишина.

Карла должна быть там, наверху. Обнаженная, мертвая, наверное, изуродованная, возможно, с вырезанным из живота ребенком. Изнасилованная. Трофей. Сколько он видел таких изувеченных женщин – во всех уголках мира, куда его заносила судьба? Такая женщина, его мать, была самым ранним воспоминанием Тангейзера: его память не сохранила ничего, что предшествовало той сцене. Где-то на границе его сознания всегда присутствовала та ужасная картина: обнаженное, оскверненное тело матери, распластанное на боку мертвой лошади. Потом он подумал об Ампаро, которую любил и мысли о которой гнал от себя – ее имя навсегда стало для него связано с жестокостью, которую он не сумел предотвратить.

А теперь и Карла стала жертвой проклятия, наложенного на него звездами в момент появления на свет. Это цена, которую вселенная заранее потребовала в уплату за преступления, которые ему было суждено совершить.

Вот так. Карлы больше нет. Она присоединилась к сонму ангелов – в этом не могло быть сомнений. Рай стал богаче. Ее душа найдет свой дом среди абсолютной, вечной любви, потому что именно из этой субстанции и была соткана ее душа с самого момента рождения. Но что ждет душу нерожденного ребенка? Этого Матиас не знал.

Послышался какой-то звук, а может, это ему только показалось, и сердце иоаннита вновь вспыхнуло надеждой. Он прислушался – ничего. Только несущий смерть набат над всем городом. Алтан Савас погиб, защищая Карлу, но не защитил ее. Убийцы, насильники и воры пришли, чтобы убивать, насиловать и грабить. Судя по тому, что рыцарь уже видел, эти негодяи не привыкли обуздывать свои желания.

Но он, Тангейзер, жив.

И теперь свободен.

Больше ему не нужно выдерживать испытания любви, нести ее непомерный груз, жить со страхом, неизменно сопутствующим ей. Госпитальера захлестнула волна огромного облегчения. Он содрогнулся от отвращения к самому себе, но ничего не мог с этим поделать. В голове у него словно всплывали и лопались воздушные пузырьки. Он больше не полюбит. И больше никого не потеряет. Хватит с него потерь – их даже слишком много! Тангейзер не чувствовал жалости к себе, не мог ее чувствовать. Не жалел он и других. Ему не нужна была жалость, он ее не заслужил. И пользы она ему не принесет, как не приносила никогда ни одному человеку. И страдать он тоже не будет. Усилием воли обуздает страдание – его бесполезная вездесущность стала вызывать у Матиаса отвращение. Карлы больше нет, теперь его ничто не связывает, и он будет свободен. Свободен погрузиться в пучину ненависти и смерти. Свободен отбросить сантименты, надежду и радость – все эти признаки слабости. Свободен бродить по самым мрачным уголкам земли и собственной души. Свободен стать тем, к чему раз за разом склоняла его судьба: зверем, наконец избавившимся от страданий, присущих человеку.

Но лестница никуда не делась.

Как и то, что он увидит наверху.

– Хозяин? – послышался сзади детский голос.

Тангейзер наклонился вперед, упершись ладонями в колени, и тяжело дышал. Он даже не заметил, что его подопечные уже здесь. Подняв голову, рыцарь увидел на улице Грегуара и Юсти, притихших и встревоженных. Они боялись за него. Матиас рассмеялся, и огарки свечей погасли.

– Хозяин? – Подростки явно беспокоились за его разум.

– Грегуар, приведи Клементину, – попросил иоаннит. – И налей ей воды в ведро. А ты, Юсти, иди сюда.

Гугенот остановился у края густой темно-красной жидкости на полу.

– Через заднюю дверь, – сказал ему Тангейзер, большим пальцем указывая себе за спину.

Юсти исчез за углом.

Нужно ли посылать парня наверх?

И сможет ли он пойти туда сам?

Конечно, сможет, но брезгливость и бесчисленные ужасы, которые госпитальер видел на протяжении нескольких десятилетий, удерживали его от очередного тяжелого испытания. В его памяти хранится достаточно мертвых женщин. Он боялся, что вид Карлы лишит его способности мыслить здраво. Ему хотелось сеять смерть. Парижане убили его жену. Его нерожденного ребенка. От этой мысли – а вместе с ней на него внезапно обрушился поток образов и звуков, голос Карлы на рассвете, ее лицо, озаренное страстью, смех, которым она встречала глупости мужа, – все мышцы его тела словно окаменели в пароксизме страсти, безумного желания разрушений, хаоса, насилия, уничтожения. Он пойдет по рекам крови. Очистит себя от налипшей грязи человечности.

Тангейзер дрожал, словно в приступе лихорадки.

– Я принес вам воды, сударь, – подошел к нему Юсти.

Матиас повернулся. Челюсти у него свело с такой силой, что он не смог их разомкнуть. Кивнув, иоаннит взял чашу. Рука его тряслась, и он с трудом сделал несколько глотков. Ему нужно было пойти наверх одному, но он был не в состоянии сдвинуться с места.

– Юсти, мне требуется твоя помощь, – сказал рыцарь мальчику. – Я хочу, чтобы ты поднялся по лестнице, всё там осмотрел, а потом рассказал мне, что видел. Рассказал всё. Это будет отвратительно. Сможешь?

Подросток пристально смотрел на него:

– Да, сударь.

– Там будут трупы, но трупы ты уже видел. И для тебя они чужие.

– Я понимаю.

– Понимаешь?

– Вы не хотите видеть мертвую жену.

– Нет, не хочу. И не просто мертвую, а…

– Понимаю. Я видел своих мертвых братьев.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Тангейзеру стало стыдно.

– Спасибо, – сказал он.

Юсти стал подниматься по лестнице, переступая через осколки стекла. Не успели его ноги скрыться из виду, как он остановился и крикнул вниз:

– Здесь, на лестничной площадке, мужчина! Его проткнули много раз. Он старый, старше вас. Наверное, слуга или повар – у него красные руки.

– Молодец. Иди дальше.

Матиас ждал, глупо и трусливо, хотя совесть призывала его последовать за гугенотом.

– Я в гостиной, – донесся до него голос Юсти. – Тут мертвые мальчики, два мертвых мальчика. Заколотые. Девочка, вся в ранах… О Боже! Все мертвы!

Он на секунду умолк, но затем заговорил снова:

– Женщина в окне. Нога привязана к золотистому шнуру. А шнур к оконной раме. Она довольно старая… хотя, может, и не очень… трудно сказать. Она вся порезана, а ее…

– Да, я видел, – отозвался госпитальер. – Думаю, это мадам д’Обре. Кто-то еще?

– Нет. Трое мертвых детей, слуга и висящая женщина. Тут все пусто. Ни ковров, ни картин, ни мебели. Ничего не осталось.

– Хорошо. Иди в следующую комнату.

– Это спальня.

Тангейзер ждал. Он пытался побороть тошноту, отыскивая хоть какую-то логику в случившемся. Воры явились грабить и убивать богатых гугенотов. Почему бы и нет? Не прошло и часа, как он сам убил и ограбил такого же. Но почему этот дом? Упорство, с которым преступники пытались добраться именно до этой добычи, выглядело подозрительным. Грабителей привлекает легкая нажива, а не драка, беззащитное жилище, а не дом, украшенный кастрированным трупом их товарища. Тангейзер снова посмотрел на тело Алтана. Его убийца проник через заднее окно под звон бьющегося стекла. Дерзкий человек. Опасный. Человек, план которого строился на собственной смелости.

Нападение должно было совпасть по времени с атакой швейцарской гвардии на особняк Бетизи, сигналом к которой послужили удары колокола церкви Сен-Жермен-л’Осеруа. А это невозможно, если не знать о штурме особняка заранее. Свой человек в милиции или дворцовой гвардии? Но милиция действует несогласованно – они опоздали и даже теперь пребывают в растерянности. Грабителей предупредили, но когда? Чтобы подготовить такую масштабную операцию, даже при наличии дисциплинированных бойцов – в разгар субботней ночи вывезти мебель, одежду и даже муку – потребуется очень много времени… Четыре часа? Или больше? Нет, гораздо больше.

Никто не мог бы так расправиться с Алтаном Савасом, не будь он предупрежден заранее, причем не только о присутствии серба, но и о его способностях. Будь эти люди обычными грабителями, которыми они хотели казаться, Тангейзер застал бы Алтана складывающим на улице пирамиду из их трупов. Чтобы спланировать и осуществить такую сложную осаду, убийцы должны были обладать подробными сведениями. Импровизация тут была исключена.

Значит, подготовка заняла не часы, а дни.

Матиасу был знаком криминальный мир Сицилии, Венеции, Стамбула и Северной Африки. Он мог представить и безжалостность, и силу преступных братств Парижа. Мог поставить себя на их место. Лучшие из них могли узнать об акции против гугенотов раньше городской стражи или милиции. Возможно, даже раньше дворцовой гвардии. Их люди занимались черной работой и были невидимы, но именно на их труде держался Лувр: они выносили королевские ночные горшки, и их женщин насиловал герцог Анжуйский, чтобы продемонстрировать матери свою мужественность. Все преступники города перед этой ночью стряхивали остатки похмелья и высматривали шанс, который выпадает лишь раз в жизни. Тем не менее эта банда разграбила особняк д’Обре, несмотря на сопротивление, и исчезла еще до рассвета. Дома вокруг церкви Сен-Жермен-л’Осеруа тоже были разграблены, но во время рейдов и обысков милиции. Конечно, здесь было чем поживиться, но в округе полно домов побогаче, которые можно было обворовать, не рискуя так сильно.

Особняк д’Обре выбрали намеренно.

И это не случайное преступление посреди всеобщего хаоса.

Не просто невезение.

Как и препятствия, помешавшие ему добраться сюда раньше.

Карла не просто погибла – это умышленное убийство.

Есть, конечно, и другая возможность – целью нападения были мадам д’Обре и ее дети, а Карла просто оказалась случайным свидетелем, которому не повезло. Но это не объясняет, почему они с Орланду провели ночь в Лувре, в тюремной камере. Или почему Орланду, сыну Карлы, стреляли в спину.

Кто-то заранее предупредил убийц о плане устранения Колиньи и его сторонников-гугенотов. Но, по словам Арнольда, это решение приняли только вчера поздно вечером. Правда, тогда было получено лишь одобрение слабого и жалкого короля. Сам заговор созрел гораздо раньше, и во главе его стояли Екатерина, Анжу, Таванн и Рец – сборище лжецов и заговорщиков, равных которым не было ни во Франции, ни в других странах. В любом случае заговор против Карлы зависел от сведений, полученных с самых секретных совещаний в Лувре.

Подняв голову, Тангейзер увидел на лестнице Юсти. Мальчик был бледным и напуганным.

– Спальню тоже ограбили… унесли даже матрас… – пролепетал он.

– В комнате ты нашел мертвую женщину, – сказал Тангейзер.

– Да, сударь.

– И ты уверен, что она мертва.

Юсти кивнул. Умный парень.

– Расскажи мне все, – попросил госпитальер. – Сколько ей лет? Приблизительно? Она старая? Молодая?

– Не очень молодая, но и не старая. Обычная женщина. Лет тридцать.

Карле было тридцать пять.

– Какого цвета у нее волосы?

Нахмурившись, Юсти поднял глаза к потолку и задумался. Потом с сожалением покачал головой:

– Не знаю. У нее на голове был горшок.

– Горшок?

– Ночной горшок.

Матиас задрожал. Мальчик попятился, поднявшись на одну ступеньку.

– Я его снял, но там была кровь, много крови, – объяснил он. – Посмотреть еще раз?

– Она беременна? – продолжил расспросы иоаннит.

Юный поляк колебался. Глаза его забегали – он пытался сосредоточиться.

– Ты знаешь, что это значит? Она носит в себе ребенка? У нее большой живот? – начал терять терпение рыцарь.

– Да, думаю, я знаю, что это значит.

– Ну? Другие трупы ты описывал с уверенностью, достойной Амбруаза Паре!

– Да, наверное, она беременна. – Бледное лицо Юсти залилось краской. – То есть мне так кажется, но я не уверен. Не знаю. Она вся исколота, порезана… – Он стал показывать раны убитой женщины на себе.

– А ребенок? Ты видел ребенка? Они вырезали его? Говори, парень!

– Я не знаю. Не знаю! Простите. Ее зарезали.

Подросток прикрыл рот ладонью – то ли больше не мог говорить, то ли боролся с тошнотой.

Тангейзер вздохнул. Он все сделал неправильно. Нужно было подняться и посмотреть самому. Но теперь сделать это было еще труднее. Он протянул руку, намереваясь похлопать своего юного помощника по плечу, но мальчик отпрянул.

– Юсти, мне не следовало просить тебя. Я проявил слабость. Прости, – пробормотал рыцарь.

– Я рад, что могу вам помочь, – возразил протестант. – Это было не так ужасно. Не так ужасно, как видеть своих братьев.

– Нет. – Иоаннит посмотрел ему в глаза. – Это хуже.

Он подумал, не испытывает ли юноша злорадства, мрачного удовлетворения от того, что убийца его родных тоже потерял своих любимых людей. Но если это было и так, его нельзя было в этом винить. А может, это в Матиасе говорит его собственная злоба?

– Иди и жди меня вместе с Грегуаром и Клементиной, – велел он Юсти.

– Я еще не был на верхнем этаже, – попытался возразить тот.

– Не волнуйся.

– Что вы собираетесь делать?

– Иди и жди на улице.

Когда Юсти ушел, Тангейзер перестал сдерживать себя, и его вырвало прямо на собравшуюся у его ног кровь. Желудок был почти пуст, но его вырвало еще раз, и стало немного легче.

Он начал подниматься по лестнице. Мертвый лакей, гостиная с мертвыми детьми, Симона д’Обре, привязанная за щиколотку двумя ярдами золотистого шнура, – все как описывал Юсти. Отрезанные гениталии, которые он нашел у двери в сад, не принадлежали никому из тех, кто был здесь. На жертвах было множество ран – их убивали яростно, но неумело, не имея представления о жизненно важных органах и кровеносных сосудах. Человек, убивший Алтана, был опытнее. Но его банда явно состояла не из матерых головорезов – даже среди преступников не так много убийц. Скорее всего, это юнцы, стремящиеся взять от жизни все за те несколько лет, что им осталось, пока болезни, насилие или виселица не подведут черту под их существованием.

Своих убитых грабители забрали с собой. Им пришлось потрудиться, причем явно не из уважения к мертвым. Они – то есть он, самый опасный из них, убийца Саваса – не хотели, чтобы их узнали.

Госпитальер поднялся по узкой лестнице и обнаружил наверху две спальни, обе разграбленные – там не оказалось ни простыней, ни подушек, ни даже матрасов. Во второй комнате он почувствовал запах Карлы. Запах ее кожи и любимых духов. Матиаса захлестнула волна горя. Нет, он не имеет права на чувства!

Свежая сажа в камине и черные следы на полу. Тангейзер вспомнил, что видел сажу на отпечатках маленьких ног за дверью. Старый трюк. Они спустили по дымоходу мальчишку, чтобы он открыл им дверь. Очевидно, из этого ничего не вышло. Тангейзер предположил было, что именно этого парня Алтан повесил на двери, однако отрезанные гениталии принадлежали взрослому человеку. И еще он был уверен, что его жена не позволила бы убить ребенка.

Дорожные сундуки Карлы исчезли. Так же, как и ее виола да гамба. Сквозь планки кровати Матиас увидел ночной горшок, наполовину полный. Из груди его вновь поднялась волна горя, от которой окаменело лицо – это была черная громада скорби, стыда и любви, неотличимой от телесной муки. Иоаннит оперся о подоконник разбитого окна, выходившего в сад, и жадно ловил ртом воздух. И он еще ругал Юсти за меньшее! Гораздо меньшее. Ударил его. Слабак. Лицемер. Драчун и убийца. Из его горла вырвался сдавленный стон, словно исходивший из глубин души.

– Тангейзер? – донесся из сада испуганный голос молодого гугенота.

Оказывается, стон был громче, чем ему казалось. Госпитальер взял себя в руки.

– Не бойся! – крикнул он в ответ.

Затем Матиас вышел из комнаты и стал спускаться по узкой лестнице. На площадке второго этажа он остановился. Дверь спальни была прямо за его спиной. Нужно было найти священника. Нужно было хотя бы прикрыть ее тело. Но чем? Внутри него словно кипел вулкан чувств. Боль. Тошнота. Ярость. Он уже не знал, что правильно, а что нет. Все казалось ложью. Хотя рыцарь точно знал, что вынесет вид Карлы – со вспоротым животом, проткнутой ножкой стула. Но он не хотел чувствовать запах ее крови. Тангейзер видел разграбленные города во всех уголках мира, видел слишком много подобных картин – таких же ужасных. Слышал смех, волнение и радость тех, кто думал, что изобретает эти зверства, старые, как само человечество.

Он не хотел помнить Карлу такой, какой найдет ее в спальне.

Не хотел, чтобы этот образ лишил его жалких остатков души.

– Я люблю тебя, – прошептал он еле слышно.

От подступивших слез горло сдавили спазмы, и госпитальеру стало стыдно. Он с усилием сглотнул.

А потом спустился по лестнице и вышел из дома, ставшего склепом, на улицу.

Рю-дю-Тампль по-прежнему была безлюдна. Рядом с входной дверью стоял массивный деревянный стул, настолько неуместный здесь, что граф де Ла Пенотье не сразу обратил на него внимание. На тротуаре рядом со стулом стояла оловянная чаша, наполовину наполненная вином. Тут же лежала мертвая собака. Матиас сел на стул, поднял чашу, понюхал вино, отхлебнул, прополоскал рот и выплюнул, но потом сделал большой глоток. Хорошее вино! Из кармашка на ремне рыцарь достал точильный камень и опустил его в вино, чтобы тот размок. Его подопечные вернулись с заплесневелым куском мешковины.

– Мы нашли это в погребе, – сказал Юсти. – Если хотите…

– С вашего позволения… – добавил Грегуар.

– …Мы накроем этим вашу жену. И уберем стул.

– И прочтем над ней молитву.

– Я не против, – сказал Тангейзер. – Думаю, она тоже. Спасибо.

– Вы тоже должны за нее помолиться, – сказал Грегуар.

– Я много чего должен был сделать для Карлы, но не сделал.

Нахмурившись, иоаннит посмотрел на рубаху своего лакея, под которой что-то шевелилось.

– Мы отважные, стойкие и преданные товарищи? – спросил Юсти.

– Что у тебя там? – не ответив ему, обратился Матиас к Грегуару.

– Это мы тоже нашли в погребе, – мальчик вытащил из-под рубашки и поднял за шкирку маленькую, некрасивую, но мускулистую дворняжку. Она тяжело дышала, оскалив зубастую пасть и выкатив блестящие от страха глаза. Задняя половина туловища у нее обгорела и представляла собой чередующиеся пятна из опаленной шерсти и голой кожи.

– Можно мы возьмем его с собой? – спросил Юсти.

– Он будет нас задерживать, – возразил Тангейзер.

– Хозяин, я уверен, он может бегать быстрее нас, даже быстрее Клементины! – принялся убеждать его Грегуар.

– И он будет охранять нас, пока мы спим, – добавил гугенот.

– Он очень храбрый, – объявили они почти одновременно.

– Я против. От него воняет, – покачал головой госпитальер.

– Мы его вымоем, – пообещал Грегуар.

– Со спины Клементины вы не почувствуете его запах, – прибавил Юсти.

– Похоже, вы сговорились.

Тангейзер вытащил из вина оселок и достал отобранный у гугенота кинжал. Осмотрев лезвие, он решил уменьшить угол заточки. Мальчики попятились.

– Что вы собираетесь делать? – испуганно спросил молодой поляк.

– Подправить клинок.

В утреннем свете стала видна надпись на лезвии у самой рукоятки. На одной стороне было выгравировано: «Fiat justitia», на другой: «et pereat mundus».

– Можешь прочесть, Юсти? – спросил иоаннит.

– «Пусть погибнет мир, но свершится правосудие».

– Наши цели, моя и этого кинжала, совпадают, – усмехнулся Матиас.

– Это девиз императора Фердинанда, который умер десять лет назад, – объяснил Юсти.

– Ты много знаешь.

– Габсбурги претендовали на польский трон точно так же, как французы.

Тангейзер провел лезвием по оселку. Скрежет стали успокаивал его. Окружающий мир погружался в пучину безумия, но этим двум материалам можно было доверять – твердое оттачивалось еще более твердым.

Грегуар попытался вновь запихнуть пса под рубашку, но тот извивался, сопротивляясь изо всех сил.

– Мы не давали ему никакой клички, на тот случай если вы решите его убить, – сказал Юсти.

– Со смертью того, у кого есть имя, смириться труднее, – согласился с ним госпитальер.

Мальчики кивнули.

– Вы защищали свои чувства за его счет. Потерю безымянной собаки легче пережить – но безымянную легче и убить, – продолжил их покровитель.

Грегуар и Юсти с тревогой переглянулись, а потом посмотрели на кинжал.

– Разве имя не превратило Клементину из ломовой лошади в миф? – спросил у них рыцарь.

Подростки открыли рты, собираясь возразить, но Тангейзер остановил их:

– За всю жизнь я не убил ни одной собаки. И Карла их любила. Просто я хочу преподать вам урок – о том, как устроен этот мир. И мне жаль, что вы считаете меня способным на такой поступок.

– Простите нас, хозяин, – опустили головы оба парня.

Интересно, кем был его нерожденный ребенок, дочерью или сыном? Матиас не признавался в этом Карле, но втайне надеялся, что у них будет дочь. Девочку не нужно учить искусству войны или тому, как оставаться человеком.

– Хозяин, зачем они поджигали собак? – спросил Юсти.

– «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое».

– Загадка Самсона! – воскликнул поляк. – Он поджег хвосты тремстам лисицам и спалил урожай филистимлян.

– Тогда собакам повезло, – сказал Грегуар.

– А в отместку филистимляне сожгли жену Самсона… – Юсти умолк. – Простите.

– А он перебил им голени и бедра, – сказал Тангейзер, – и поселился в ущелье скалы Етам.

Он тоже замолчал, чувствуя, что голова у него стала совсем пустой.

Мальчики переминались с ноги на ногу, все еще не уверенные в судьбе подобранной собаки.

– Накройте Карлу, – сказал иоаннит. – Идите. И дайте псу воды, а то он умрет.

– Как обезьяны, – вздохнул его маленький слуга.

– Какие обезьяны? – не сразу вспомнил клетку с мертвыми зверьками Юсти.

– Может, мы сначала напоим его, а потом накроем вашу жену и прочтем молитвы? – предложил Грегуар.

– Иисус сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», – ответил Матиас.

– Да, – согласился гугенот. – Но что Он имел в виду?

– Он имел в виду, что стойкие и преданные товарищи должны сначала напоить собаку. Идите.

Подростки свернули в переулок и сразу же заспорили.

– Юсти, – сказал Грегуар, – я назвал Клементину, значит, ты должен придумать имя собаке.

– Он избежал огня и меча, – задумчиво произнес его новый товарищ. – Как Эней в горящей Трое.

– Кто такой Эней?

Попытка Грегуара правильно произнести это имя закончилась полным провалом, и Юсти пожалел его.

– А как бы ты его назвал? – спросил он.

Тангейзер смотрел, как они исчезают за углом – две неокрепшие души, израненные ужасами, что творились вокруг. Или не израненные, а сумевшие подняться выше всего этого, на что госпитальер очень надеялся. Он молился за них – без слов, не обращаясь к какому-то конкретному богу. Молился за Карлу. Молился за нерожденного ребенка, познавшего все лучшее, что может предложить этот мир, и не увидевшего его темной стороны. Ему следовало бы молиться и за собственную душу, но рыцарь не мог представить, кто услышит такие молитвы, кроме жестоких и древних богов с давно забытыми именами.

Улица все еще утопала в тени, но постепенно становилось все жарче. Тангейзер вытер рукавом пот со лба. По щекам его текли беззвучные слезы, и он не знал, что именно стало их причиной, – слишком много чувств в его душе сражались за эту честь.

Иоаннит снова стал водить клинком по оселку. Он убрал заусенец и заточил кромку, смачивая точильный камень в вине. Кончик рыцарь сделал тупым, чтобы тот не вонзался в кость, а скользил по ней. Затем, убрав украшенный ляпис-лазурью кинжал в ножны на правом бедре, он достал свой собственный клинок, висевший на поясе слева. Мысли его вращались вокруг убийства и мести. Внутри него образовалась пустота, которую можно было заполнить только кровью. Не знаниями, не скорбью, не Богом и не любовью. Жажда крови стала истиной Матиаса и мерой его краха как человека. Он прожил жизнь и ничему не научился. А теперь снова должен стать вестником смерти. Он будет разгадывать загадки. Будет плясать вместе с Фокусником. Опустится на самое дно ямы. Тангейзер понимал, что эту пустоту не заполнит ни вся кровь Парижа, ни гибель всего мира. Но кровь все равно прольется. Он будет купаться в ней. Рано или поздно эта кровь станет его собственной, и тогда он обретет покой.

Вдруг он понял, что колокола смолкли.

Тангейзер сидел рядом с мертвой собакой в сточной канаве и точил клинки. Он выпил все вино из чаши. Его слезы влились в реки слез, которые были и будут пролиты, и унеслись в вечность.