Если биология — это судьба, как когда-то сказал нам Фрейд, то что можно сказать о свободе воли? Соблазнительно думать, что где-то в глубинах мозга живет душа, вольная птица, которая принимает во внимание опыт тела, но путешествует внутри черепа по собственному усмотрению, обдумывая, планируя и дергая за рычаги нейромоторной машины. Великий парадокс детерминизма и свободы воли, на протяжении веков привлекавший внимание мудрейших философов и психологов, можно выразить в биологических терминах следующим образом: если наши гены унаследованы, а наша среда является результатом физических событий, запущенных еще до нашего рождения, то как же в нашем мозгу может обитать нечто абсолютно свободное? Это нечто возникает в результате взаимодействия генов и среды. Похоже, наша свобода — всего лишь самообман.

Возможно, так оно и есть. Существует вполне убедительная философская точка зрения, согласно которой по крайней мере некоторые события, происходящие выше атомного уровня, предсказуемы. Будущее ряда объектов можно предсказать с помощью интеллекта, который имеет чисто материальную основу. И, исходя из этого, их будущее предопределено — но только в рамках концептуального мира наблюдательного интеллекта. И в той степени, в какой они могут принимать решения по собственному усмотрению — предопределены они или нет, — они обладают свободной волей. Представьте себе подбрасывание монетки и степень свободы этой монетки. На первый взгляд кажется, что здесь нет места детерминизму: подбрасывание монеты — это классический пример случайного процесса, который вы найдете в любом учебнике. Но, предположим, что по какой-то причине мы решили использовать в этом процессе все достижения современной науки. Физические свойства монеты измерены и оценены с высочайшей точностью, проанализирована мышечная физиология и точные контуры пальцев бросающего, составлена карта воздушных потоков в помещении, микротопография поверхности пола, учтены все неровности и шероховатости. В момент броска вся эта информация, а также данные о силе и угле броска вводятся в компьютер. Прежде чем монета успеет совершить несколько оборотов, компьютер рассчитает ее предположительную траекторию и конечное положение — орел или решка. Метод несовершенен, и мелкие ошибки в оценке начальных условий вполне возможны. Все это может привести к ошибочному результату. Тем не менее ряд компьютерных прогнозов наверняка окажется более точным, чем серия догадок. В определенной степени мы можем предсказать судьбу монеты.

Вы можете сказать, что пример, конечно, интересный, но он не совсем уместен, потому что у монеты нет разума. Но этот недостаток можно постепенно исправить, для начала отобрав обстоятельство средней сложности. Предположим, в воздух подбрасывается насекомое, например пчела. У пчелы есть память. Она может мыслить, хотя и довольно ограниченно. За свою короткую жизнь — пчелы умирают через 50 дней — она усваивает время суток, местоположение улья, запах своих сородичей, расположение и качество до пяти цветочных полей. На движение руки ученого, который подбросит ее в воздух, пчела отреагирует энергично — и непредсказуемо. Неинформированный наблюдатель может счесть пчелу совершенно свободной. Но мы снова должны сосредоточиться на том, что нам известно о физических свойствах мелких объектов, нервной системе насекомых, поведенческих особенностях пчел и личной истории конкретной пчелы. Если использовать самые передовые компьютерные приемы, то можно предсказать полет пчелы с точностью, которая заметно превысит точность случайных предположений. Для наблюдателей, располагающих компьютерной информацией, будущее пчелы в некоторой степени предопределено. Но сама пчела, не располагая подобными знаниями, считает себя совершенно свободной.

Когда люди размышляют о своей центральной нервной системе, они поначалу оказываются в положении той же пчелы. Хотя человеческое поведение несравнимо сложнее и разнообразнее, чем поведение насекомых, теоретически его можно предсказать. Генетические ограничения и ограниченное количество условий, в которых могут жить люди, довольно сильно ограничивают диапазон возможных результатов. Но осуществить даже самые краткосрочные предсказания точного поведения отдельного человека можно будет лишь с помощью приемов, которые пока что превосходят наше воображение. Подобное достижение выше способностей самого развитого интеллекта. При решении этой задачи придется учесть сотни, а то и тысячи переменных, и самая малая неточность в любой из них с легкостью может полностью изменить результат работы разума. Более того, в действие решительно вступает аналог принципа неопределенности Гейзенберга в физике субатомных частиц: чем глубже наблюдатель анализирует поведение, тем сильнее это поведение меняется в результате анализа, и тем в большей степени его смысл зависит от характера выбранных средств анализа. Воля и судьба наблюдателя связана с волей и судьбой наблюдаемого. Только самые сложные наблюдательные устройства, какие только можно вообразить, способные одновременно фиксировать огромное множество внутренних нервных процессов, причем с расстояния, смогут свести взаимодействие к приемлемо низкому уровню. Таким образом, в силу математической неопределенности и принципа неопределенности Гейзенберга, в природе, возможно, возникает новый закон: нервная система не способна накопить достаточно знаний, чтобы с точностью предсказать будущее любой другой разумной системы. Разум не может накопить достаточно знаний о себе, чтобы предсказать собственное будущее, свою судьбу и ослабить свободу воли.

Столь серьезные трудности в предсказании сложной деятельности человеческого разума объясняются трансформациями исходных данных, происходящими в глубинах мозга. Зрение, к примеру, начинается в тот момент, когда энергия луча света запускает электрические импульсы в примерно ста миллионах первичных световых рецепторах сетчатки. Каждая клетка фиксирует уровень яркости (или цвет) света, поступающего в нее в каждое мгновение. Образ передается через объектив — электрические сигналы преобразуются, как в телевизионной камере. За сетчаткой располагается около миллиона ганглионарных клеток, которые получают сигналы и обрабатывают их неким абстрактным образом. Каждая клетка получает информацию от круглого кластера первичных рецепторов сетчатки. Когда достаточно интенсивный контраст света и тени делит кластер сетчатки, ганглионарная клетка активируется. Эта информация передается в расположенный в затылочной части головы участок коры головного мозга, где ее интерпретируют особые нервные клетки. Каждая клетка коры головного мозга активируется группой подчиненных ганглионарных клеток. Ее реакция — это электрическая активность, которая возникает в том случае, если разряд ганглионарных клеток можно передать прямой линией одной из трех ориентаций: горизонтальной, вертикальной или диагональной. Другие клетки коры продолжают интерпретацию полученного сигнала, реагируя либо на концы прямых линий, либо на углы.

Разум может получить всю эту информацию, порожденную и вне, и внутри тела, через эти процессы кодирования и обобщения. Сознание состоит из бесчисленного множества одновременных и скоординированных символических представлений, сгенерированных участвующими в процессе нейронами неокортекса. Однако рассматривать сознание как результат действия некоего органического механизма — явная недооценка его мощи. По блестящему выражению сэра Чарльза Шеррингтона, мозг — это «волшебный ткацкий станок, в котором миллионы стремительных челноков плетут исчезающий узор». Поскольку разум воссоздает реальность из обобщений чувственных впечатлений, он так же хорошо может симулировать реальность через воспоминания и фантазии. Мозг изобретает сюжеты и воплощает их в жизнь, он постоянно вспоминает те или иные события: уничтожает врагов, обнимает любимых, изготавливает орудия из железа, с легкостью путешествует по мирам мифов и совершенства.

Наше эго — главный герой этой нейронной драмы. Эмоциональные центры низшего мозга запрограммированы на то, чтобы более осторожно тянуть марионеток за ниточки, когда на сцену выступает эго. Но можно ли описать наши глубинные чувства по отношению к самим себе, к своему внутреннему «я», к душе, механистическими терминами? Главная загадка нейробиологии — не любовь к себе, не мечты о бессмертии, а преднамеренность. Что является основным движителем, ткачом, который направляет стремительные челноки? Слишком простой неврологический подход может превратить наш мозг в матрешку: мы будем открывать одну фигурку за другой, находя все меньших куколок, пока ничего не останется. Именно так наши исследования открывают одну систему нейронных схем за другой, пока не останутся одни лишь изолированные клетки. Противоположная крайность, слишком сложная неврологическая модель, может вернуть нас к виталистической метафизике, в которой постулируемые свойства не могут быть описаны с помощью нейронов, их сетей и других физических единиц.

Компромиссное решение может заключаться в признании того, что психологи-когнитивисты называют схематикой или планами. Схема — это врожденная или усвоенная конфигурация внутри мозга, с которой сравнивается информация, получаемая от нервных клеток. Совпадение реального и ожидаемого может оказать то или иное воздействие из нескольких. Схема может определить ментальные «установки» человека, выделить одни детали за счет других, из-за чего сознательный разум будет воспринимать определенную часть окружающей среды более ярко, чем другие, и отдавать предпочтение одним решениям перед другими. Схема может дополнить детали, которых не хватало в реальной информации, и создать в разуме картину, не полностью соответствующую реальности. Таким образом, гештальт объектов — впечатление того, что они представляют собой квадрат, лицо, дерево или что-то еще — определяется таксономическими особенностями схемы. Система ориентиров поможет координировать движение всего тела, создавая ощущение осознания и осуществляя автоматический контроль подвижных частей. Совокупность чувственной информации и подобной системы ориентиров особо ярко ощущается, когда конечность на какое-то время была лишена подвижности из-за травмы, а потом снова приходит в норму. Психолог Оливер Сакс так описывал собственные ощущения от первых шагов по прошествии долгого восстановительного периода после перелома ноги:

«Неожиданно я оказался в состоянии некоего перцептивного бреда. Передо мной мелькали представления и образы, каких я никогда не испытывал прежде. Неожиданно мне показалось, что моя нога и земля под ней находятся где-то очень далеко, потом они невероятно приблизились, а затем стали наклоняться и искривляться самым причудливым образом. Странные восприятия (или перцептивные гипотезы) сменяли одна другую несколько раз в секунду. Они возникали бессознательно и непредсказуемо. Постепенно они стали менее причудливыми и странными и, наконец, примерно через пять минут, за которые передо мной промелькнули тысячи этих «вспышек», я стал воспринимать свою ногу нормальным, разумным образом. Нога неожиданно снова стала реальной, моей. После этого я смог ходить».

А самое главное — схемы, существующие в мозгу, могут служить физической основой воли. С помощью обратной связи можно управлять действиями организма: схемы возвращают сигналы, полученные от органов чувств, обратно и делают это снова и снова, пока не их не «удовлетворит» ощущение правильности выполняемых действий. Разум можно считать «республикой» таких схем, запрограммированных на конкуренцию между собой за контроль над центрами принятия решения. Сила и влияние разных схем возрастают и ослабевают в зависимости от относительной срочности физиологических потребностей тела, которые сознательный разум оценивает через ствол головного мозга и средний мозг. Воля может являться результатом такой конкуренции, не требующей действий ни от «маленького человека», ни от какой-нибудь внешней силы. Не доказано, что разум действует именно так. Но все же можно сказать, что базовые механизмы существуют. Например, обратная связь — это основа большей части нашего автоматического поведения. Вполне возможно, что воля — или душа, если хотите, — возникла в результате эволюции физиологических механизмов. Но совершенно ясно, что такие механизмы гораздо сложнее, чем что-либо существующее на этой земле.

Поэтому в настоящий момент парадокс детерминизма и свободной воли кажется не просто разрешимым теоретически, его даже можно свести к статусу эмпирической проблемы физики и биологии. Даже если основа мозга чисто механистична, крайне маловероятно, что какой бы то ни было интеллект мог бы обладать возможностью точно предсказывать действия человека — как мы предсказали траекторию движения подброшенной монетки или полет пчелы. Разум имеет слишком сложную структуру, и человеческие социальные отношения, влияющие на его решения, тоже слишком сложны и разнообразны, чтобы люди могли точно предсказывать собственные действия или действия окружающих. Следовательно, мы с вами — свободные и ответственные личности в фундаментальном смысле этого слова.

И все же наше поведение частично является предопределенным — в более слабом, вторичном смысле. Если поведенческие категории расширить, что можно с уверенностью предсказывать определенные события. Монета будет вращаться и не упадет на ребро. Пчела полетит по комнате, находясь в вертикальной позиции. Человек будет говорить и исполнять целый ряд социальных действий, характерных для своего вида. Более того, можно выявить статистические свойства человеческих популяций. Когда речь идет о вращающихся монетах, для точных статистических проекций не нужны сложные компьютеры и другие устройства. Движением монет управляют биномиальное распределение и законы арксинуса, которые легко описать на одном листе бумаги. Эти математические формулы дают нам массу полезной информации. Если говорить о пчелах, то энтомологи составили подробное описание усредненного полета пчелы к цветам. Ученым давно известны статистические свойства своеобразного танца, с помощью которых пчелы сообщают о расположении цветов своим сородичам. Ученые давно оценили количество и распределение ошибок, совершаемых пчелами, использующими полученную информацию.

Мы не можем сказать точно, в какой степени можно предсказать статистическое поведение человеческих обществ, имея в своем распоряжении достаточную информацию о человеческой природе, истории обществ и условиях физической среды их существования.

Генетическая предопределенность сужает путь, по которому будет идти дальнейшая культурная эволюция. Сегодня мы не можем предположить, насколько далеко она зайдет. Но уже пройденный ею путь можно исследовать более глубоко, и, возможно, при определенной удаче у нас получится приблизительно определить ее дальнейшее направление. Ключевую роль в этом анализе будет играть психология людей. Несмотря на холистические традиции Дюркгейма в социологии и Рэдклифф-Брауна в антропологии, культуры не являются суперорганизмами, которые развиваются в соответствии с собственной динамикой. Культурные изменения — это статистический результат различных поведенческих реакций большого количества людей, которые стараются в меру сил вести социальное существование.

Когда общества рассматриваются исключительно как популяции, отношения между культурой и наследственностью можно определить более точно. Социальная эволюция человека движется по двойному наследственному пути — культурному и биологическому. Культурная эволюция — это стремительная эволюция по Ламарку, биологическая — это очень медленная эволюция по Дарвину.

Эволюция по Ламарку происходит путем наследования приобретенных характеристик, передачи потомству черт, приобретенных родителями за время жизни. Когда в 1809 году французский биолог Жан Батист де Ламарк впервые выдвинул эту гипотезу, он полагал, что биологическая эволюция происходит именно так. Он, к примеру, полагал, что, когда жирафы вытягивают шеи, чтобы дотянуться до листьев на высоких деревьях, у их потомства шеи будут длинными без подобных усилий. Когда аисты вытягивают ноги, чтобы живот не касался поверхности воды, их птенцы унаследуют длинные ноги. Ламаркизм давно не считается основой биологической эволюции, но, конечно же, именно это и происходит в ходе эволюции культурной.

Альтернативная теория эволюции, заключающаяся в том, что популяции меняются путем естественного отбора, впервые убедительно была предложена Чарльзом Дарвином в 1859 году. Индивиды внутри популяции различны по своему генетическому наследию, а следовательно, по способности выживать и размножаться. Самые успешные передают наследственный материал следующему поколению. В результате популяция в целом постепенно меняется, повторяя пример успешных индивидов. По теории естественного отбора, отдельные жирафы отличаются друг от друга по наследственной особенности — длине шеи. Те, у кого шея окажется длиннее, смогут лучше кормиться и оставят больше потомства. Следовательно, средняя длина шеи в популяции жирафов будет с каждым поколением увеличиваться. Если в дополнение к этому время от времени будут происходить генетические мутации, влияющие на длину шеи, процесс эволюции будет продолжаться бесконечно.

Дарвинизм утвердился в качестве господствующего принципа биологической эволюции всех организмов, включая человека. Поскольку она идет намного медленнее, чем эволюция по Ламарку, культурные перемены быстро ее опережают. Однако расхождение не бывает слишком большим, потому что за социальной средой, создаваемой культурной эволюцией, следует биологический естественный отбор. Люди с суицидальными или деструктивными по отношению к своим семьям наклонностями оставят меньше генов, чем те, кто генетически не предрасположен к такому поведению. Угасающие из-за генетической предрасположенности своих членов к созданию более слабых культур общества уступают свое место более сильным. Я вовсе не приписываю относительные успехи современных обществ генетическим различиям, но следует отметить: существует предел, возможно, более близкий к современному состоянию обществ, чем мы можем себе предположить, за которым биологическая эволюция притянет культурную эволюцию назад к себе.

Более того: люди, возможно, начнут упорно сопротивляться расхождению двух эволюционных путей. Как писал Лайонел Триллинг в книге «За пределами культуры», где-то в разуме «существует твердая, непреодолимая, упрямая сущность биологической неотложности, биологической необходимости и биологического здравого смысла. Культура не может достичь этой сути, и это дает биологии право судить культуру, сопротивляться ей и пересматривать ее. И право это рано или поздно осуществится».

Такая биологическая непокорность прекрасно иллюстрируется крахом института рабства. Социолог из Гарвардского университета Орландо Паттерсон провел системное исследование истории рабовладельческих обществ во всем мире. Он обнаружил, что истинное, формализованное рабство везде проходило примерно одинаковый жизненный цикл, а в конце возникали определенные обстоятельства, которые в сочетании с твердыми свойствами человеческой природы неизбежно вели к его уничтожению. Крупномасштабное рабство начинается, когда традиционный способ производства нарушается — обычно в результате войны, имперского расширения и изменения урожайности, что заставляет сельскую бедноту мигрировать в города и новые колониальные поселения. В имперском центре богатые овладевают монополией на землю и капитал. Труда граждан становится недостаточно. Территориальное расширение государства и порабощение других народов увеличивают прибыль и временно решают экономическую проблему. Если бы новая культура формировала характер человечества, то люди вели бы себя как красные муравьи Polyergus, для которых рабство — это автоматическая реакция. И тогда рабовладельческие общества существовали бы вечно. Но качества, которые мы считаем характерными для млекопитающих — и людей, — делают это невозможным. Работающие граждане все больше отдаляются от средств производства, поскольку не приемлют низкого статуса, связанного с неквалифицированным трудом. Рабы же тем временем пытаются поддерживать семьи и этнические отношения. Они собираются вместе, стараясь сохранить свою прежнюю культуру. Когда эти попытки удаются, многие из них получают более высокий статус и изменяют свое положение, расставаясь с чисто рабской ролью. Там, где самоутверждение подавляется, снижается уровень воспроизводства, и каждому поколению требуется большое количество новых рабов. Стремительный оборот оказывает разрушительное влияние на культуру — и рабов, и господ. Хозяева рабов бросают свои поместья, стремясь проводить большую часть времени в центрах собственной культуры. Руководить рабами начинают надсмотрщики. Неэффективность, жестокость, борьба и саботаж неизбежно приводят к упадку и разрушению системы.

У всех рабовладельческих обществ — Древней Греции и Рима, средневекового Ирака и Ямайки XVIII века — было множество других недостатков, и некоторые из них могли стать фатальными. Но одного лишь института рабства было достаточно для того, чтобы привести их к неизбежному краху. «Возвышение этих обществ стремительно, — пишет Паттерсон, — период их славы короток, а падение и крах — картинны и неизбежны».

Тот факт, что рабы в условиях сильнейшего стресса продолжают вести себя как люди, а не как рабские муравьи, гиббоны, мандрилы или другие животные, является, по моему мнению, одной из основных причин, по которым возможно прочертить траекторию развития истории, по крайней мере приблизительно. Существуют биологические ограничения, определяющие зоны маловероятного или запретного развития. Предполагая возможность в некоторой степени предопределенной судьбы (более подробно мы поговорим об этом в последней главе), я прекрасно сознаю, что человечество способно избрать гипотетически курс истории в противоположность другому. Но даже если сила самоопределения включится на полную, если решатся энергетический и сырьевой кризисы, исчезнут старые идеологии и откроются любые пути развития общества, мы все равно будем выбирать из небольшого числа вариантов. Может быть, другие мы испытаем, но они приведут к социальным и экономическим проблемам, снижению уровня жизни, сопротивлению и отказу.

Если справедливо, что история в значительно большей, чем принято считать, степени направляется предшествующей ей биологической эволюцией, то ключи к пониманию курса ее развития можно найти, изучая современные общества, культура и экономика которых максимально приближена к тем, что доминировали в доисторический период. Я говорю об охотниках-собирателях: аборигенах Австралии, бушменах Калахари, африканских пигмеях, андаманских негритосах, эскимосах и других народах, жизнь которых полностью зависит от охоты на животных и собирания свободно растущих плодов и растений. В нашем мире сохранилось более сотни подобных культур. Некоторые насчитывают более десяти тысяч человек, и почти все могут быть поглощены окружающими культурами или просто вымереть. Антропологи сознают огромную теоретическую значимость этих первобытных культур. Ученые включились в гонку со временем, чтобы успеть зафиксировать эти культуры, пока они не исчезли.

Охотники-собиратели обладают многими характеристиками, которые непосредственно связаны с их суровым образом жизни. Они объединяются в группы по сто человек или чуть меньше, кочуют по домашней территории, делятся или, наоборот, объединяются друг с другом в поисках пищи. Группа, состоящая из 25 человек, обычно занимает территорию площадью от одной до трех тысяч квадратных километров. Такая площадь соизмерима с площадью, занимаемой волчьей стаей такого же размера, но в сто раз больше территории, на которой обитает группа горилл-вегетарианцев. Часть этой площади защищают как собственную территорию. Особую ценность представляют участки, являющиеся богатым и надежным источником пищи. Межплеменная агрессия, которая в некоторых культурах перерастает в ограниченные войны, распространена настолько, что ее можно считать общей характеристикой социального поведения охотников-собирателей. В действительности группа является большой семьей. Браки внутри группы и между группами устраиваются путем переговоров и ритуалов. Возникающая в результате сложная сеть родства является предметом особой классификации и строго установленных правил. Мужчины группы, хотя и склонны к умеренной полигамии, тратят довольно много времени на воспитание своих отпрысков. Они защищают то, что принадлежит им. Убийств в первобытных обществах на душу человека происходит столько же, сколько и в большинстве американских городов. Чаще всего убийства происходят из-за супружеской измены и во время других споров из-за женщин.

Молодежь проходит долгий период культурной подготовки, во время которой фокус их деятельности постепенно смещается с матери на группы сверстников. Игры направлены на развитие физических навыков (но не стратегий) и в неорганизованной, рудиментарной форме имитируют взрослые роли, которые детям позже придется принять.

Во всех сферах жизни присутствует резкое разделение труда по полу. Мужчины доминируют над женщинами только в смысле исполнения определенных племенных функций. Они руководят советами, определяют формы ритуалов и управляют обменом с соседними группами. В остальном жизнь группы более неформальна и основана на равенстве по сравнению с более экономически сложными обществами. Мужчины охотятся, женщины собирают. Довольно распространено некоторое совмещение этих ролей, но оно слабеет, когда охотиться приходится на крупную дичь и преследовать ее довольно далеко. Охота обычно играет важную, но не главную роль в экономике. Антрополог Ричард Б. Ли изучил 68 обществ охотников-собирателей. Он обнаружил, что только одна треть рациона состоит из свежего мяса. Тем не менее эта пища, которая является самым богатым и желанным источником белков и жиров, заметно повышает престиж тех, кто ею обладает.

Среди множества плотоядных, обитающих в естественной среде, первобытные люди необычны — они охотятся на добычу крупнее себя. Хотя они убивают и мелких животных — даже мышей, птиц и ящериц, — крупные звери также весьма уязвимы. Сделанное вручную оружие первобытных охотников поражает моржей, жирафов, антилоп куду и даже слонов. Кроме людей на добычу крупнее себя охотятся только львы, гиены, волки и африканские дикие собаки. Каждый из этих видов ведет очень сложную социальную жизнь, что позволяет им преследовать добычу, объединившись в стаи. Крупный размер добычи и коллективная охота, бесспорно, связаны между собой. Львы, которые являются единственными социальными животными из семейства кошачьих, охотясь в прайде, удваивают свою добычу. Вместе они способны добыть самых крупных и опасных животных, в том числе жирафов и взрослых буйволов, которые практически неуязвимы для одиноких хищников. Первобытные люди являются экологическим аналогом львов, волков и гиен. Единственные среди приматов они научились охотиться совместно, чтобы добывать крупную пищу (шимпанзе в этом смысле лишь в некоторой степени приближаются к людям). Они больше напоминают четвероногих плотоядных, чем других приматов: охотники загоняют и убивают добычу, заготовляют пищу, кормят твердой пищей свое потомство, делят обязанности, практикуют каннибализм и агрессивно взаимодействуют с видами-соперниками. Костяные и каменные орудия, найденные археологами на стоянках первобытного человека в Африке, Европе и Азии, показывают, что такой образ жизни возник миллион лет назад и исчез в большинстве обществ лишь в последние несколько тысяч лет. Таким образом, давление отбора на общества охотников-собирателей охватывало более 99% генетической эволюции человека.

Очевидная связь между экологией и поведением приводит нас к доминирующей теории происхождения социального поведения человека. Она включает в себя ряд взаимосвязанных реконструкций, которые были разработаны на основе археологической информации, экстраполяции со времен обществ охотников-собирателей и сравнения с другими видами приматов. Суть теории состоит в том, что я назвал в своей более ранней книге «Социобиология» моделью аутокатализа. Аутокатализ — термин, пришедший из химии. Он описывает любой процесс, скорость которого увеличивается соответственно количеству производимого продукта. Чем дольше идет процесс, тем выше его скорость. Согласно этой теории, древние люди, или человекообезьяны, начали ходить на двух ногах, когда стали проводить большую часть времени на земле. У них освободились руки, и стало легче что-то производить и обращаться с предметами. По мере улучшения привычки к использованию орудий развивался интеллект. Интеллект и склонность к использованию предметов взаимно подкрепляли друг друга. Так возникла целая материальная культура. С этого момента наш вид пошел по двойному пути эволюции: генетическая эволюция путем естественного отбора усиливала способность к культуре, а культура повышала генетическую приспособленность тех, кто использовал ее максимальным образом. Совместная охота становилась все более изощренной и дала новый толчок к эволюции интеллекта, который, в свою очередь, повысил сложность изготовляемых орудий и гак далее через повторяющиеся причинно-следственные циклы. Общие трапезы способствовали оттачиванию социальных навыков. В современных группах охотников-собирателей трапезы — это повод для общения и обсуждения. Вот как Ли описывает бушменов Калахари:

«Жизнь деревни постоянно сопровождается разговорами. Жители ведут нескончаемые беседы о собирательстве, охоте, погоде, распределении пищи, подарках и скандалах. Ни один бушмен не испытывает недостатка в словах. Часто бывает, что два-три человека начинают говорить одновременно, что дает слушателям возможность «настроиться» на интересующий канал. Большая доля этих разговоров, даже в самых счастливых группах, касается споров и ссор. Люди спорят о несправедливом распределении пищи, о нарушениях этикета, о нежелании ответить на гостеприимство и подарки... Почти все споры приводят к переходу на личности. Чаще всего люди обвиняют кого-то в гордости, высокомерии, лени и эгоизме».

Естественный отбор, генерируемый подобными разговорами, мог усилиться еще более сложным социальным поведением, обусловленным почти постоянной сексуальной доступностью женщин. Поскольку внутри группы складывается высокий уровень кооперации, сексуальный отбор связан с ловкостью на охоте, лидерством, навыками изготовления орудий и другими заметными качествами, которые укрепляют семью и мужской союз. В то же время агрессивность пришлось сдерживать, благодаря чему филогенетически древние формы доминирования, принятые у приматов, сменились сложными социальными навыками. Молодым мужчинам выгоднее вступить в группу и, держа сексуальность и агрессию под контролем, ожидать своей очереди на лидерство. Доминирующий самец в обществах ранних гоминидов должен был обладать целым рядом качеств, отражающих потребность в компромиссе. Робин Фокс рисует такой портрет: «Сдержанный, хитрый, умеющий сотрудничать, привлекательный для дам, хорошо относящийся к детям, спокойный, жесткий, красноречивый, умелый, знающий и опытный в самообороне и охоте». Поскольку в таком обществе постоянно происходит взаимодействие между более сложными социальными чертами и успехом в сфере размножения, социальная эволюция может продолжаться бесконечно без дополнительного селекционного давления со стороны внешней среды.

В какой-то момент, скорее всего во время перехода от более примитивных австралопитеков (человекообезьян) к древнейшим людям, аутокатализ привел развивающиеся популяции к новому порогу знаний. В это время гоминиды научились использовать сиватериев, слонов и других крупных травоядных, которые паслись рядом с ними в африканской саванне. Вполне возможно, что процесс начался, когда гоминиды научились отгонять крупных кошек, гиен и других плотоядных от своей добычи. В тот момент гоминиды стали главными охотниками, и им пришлось защищать свою добычу от других хищников и падальщиков.

Благодаря формированию тесных социальных связей между конкретными мужчинами, которые покидали дом, чтобы охотиться на крупную добычу, и конкретными женщинами, которые ухаживали за детьми и добывали растительную пищу, значительно улучшился уход за потомством. Секс обогатился любовью. Многие характерные особенности сексуального поведения и домашней жизни человека связаны именно с таким первобытным разделением труда. Но все эти детали несущественны для модели ауто катализа. Они — лишь дополнение к эволюционной истории, поскольку встречаются практически во всех обществах охотников-собирателей.

Аутокаталитические реакции никогда не бывают бесконечными. Биологические процессы естественным образом меняются с течением времени, замедляют развитие, а потом и вовсе останавливают его. Но каким-то чудом в человеческой эволюции этого до сих пор не произошло. Увеличение размеров мозга и повышение качества каменных орудий говорят о непрерывном развитии ментальных способностей на протяжении двух-трех миллионов лет. В этот важнейший период мозг развивался либо одним большим скачком, либо рядом чередующихся скачков и плато. Ни один орган в истории жизни на Земле не развивался быстрее. Когда из первобытных человекообезьян вышли истинные люди, мозг стал добавлять к своему объему один кубический дюйм — примерно столовую ложку — каждые сто тысяч лет. Скорость эта сохранялась до определенного момента: примерно четверть миллиона лет назад появился современный вид Homo sapiens. И тогда физический рост сменился все более важной и значительной культурной эволюцией. С появлением мустьерской культуры неандертальцев (примерно 75 тысяч лет назад) культурные перемены достигли пика. Около 40 тысяч лет назад в Европе появилась верхнепалеолитическая культура кроманьонцев. Примерно 10 тысяч лет назад было изобретено и широко распространилось сельское хозяйство, значительно увеличилась плотность популяций, а первобытные охотники-собиратели уступили место племенам, вождествам и государствам. Наконец, после 1400 года нашей эры в европейской цивилизации произошел очередной сдвиг. Накопление знаний и развитие технологии ускорились настолько, что полностью изменили картину мира.

Нет оснований считать, что во время финального спринта в космическую эпоху произойдет прекращение эволюции ментальных способностей или предрасположенности к определенным видам социального поведения. Теория популяционной генетики и эксперименты на других организмах показывают, что серьезные изменения происходят в течение жизни менее ста поколений, что произошло с человеком лишь ко временам Римской империи. Двух тысяч поколений (а именно столько прошло с момента, когда типичные Homo sapiens заселили Европу) достаточно, чтобы создать новые виды и серьезно изменить их анатомию и поведение. Хотя мы не знаем, насколько далеко зашла ментальная эволюция, было бы преждевременно предполагать, что современные цивилизации построены исключительно на генетическом капитале, накопленном в долгие зимы ледникового периода.

И все же капитал этот очень велик. Мы вполне можем предположить, что значительная часть изменений, произошедших в период перехода от жизни охотников-собирателей 40 тысяч лет назад до первых зачатков цивилизации в шумерских городах-государствах, и практически все изменения, которые привели от шумеров к Европе, были основаны на культурной, а не на генетической эволюции. Тогда возникает вопрос, в какой степени наследственные качества жизни охотников-собирателей повлияли на ход последующей культурной эволюции.

Я полагаю, что влияние это было очень велико. Доказательством тому служит тот факт, что повсеместно зарождение цивилизации проходило через определенные стадии. По мере того как размеры групп увеличивались, возрастала сложность их организации, причем их новые свойства возникали достаточно последовательным образом. Когда группа превращалась в племя, в ней появлялись истинные лидеры, которые завоевывали господство. Укреплялись и формализовывались союзы между соседствующими группами. Ритуалы, связанные со сменой времен года, становились общими. Когда плотность популяций еще больше повышалась, появлялись атрибуты родового вождества: формальное разделение статусов в соответствии с принадлежностью к семьям, наследственная консолидация лидерства, более резкое разделение труда и перераспределение богатства под контролем правящей элиты. На основе вождеств возникали города и государства, где эти основные свойства еще более усилились. Наследственный статус элиты подкреплялся религиозными убеждениями. Специализация по ремеслам создала основу стратификации остальной части общества на классы. Религия и закон получили окончательное оформление, появились армии и сложилась бюрократия. Системы ирригации и сельского хозяйства продолжали развиваться, и, как следствие, плотность популяций стала еще выше. На апогее эволюции государства возникла монументальная архитектура, а правящие классы были возвеличены как псевдовид. Священные ритуалы государственности стали центром религии.

Сходства между ранними цивилизациями Египта, Месопотамии, Индии, Китая, Мексики, Центральной и Южной Америки в этих ключевых моментах просто поразительны. Их невозможно объяснить только случайностью или результатом перекрестного влияния культур. В этнографических и исторических архивах мы находим поразительные и бесспорно важные различия деталей культур, но наше внимание приковывают удивительные сходства основных черт организации, которые подтверждают теорию двойственного пути социальной эволюции человека.

Я считаю, что ключом к зарождению цивилизации является гипертрофия, стремительное развитие ранее существовавших структур. Как зубы маленького слоненка удлиняются и превращаются в бивни, как кости черепа лося порождают гигантские рога, так и базовые социальные реакции охотников-собирателей из относительно скромных действий, направленных на приспособление к окружающей среде, приобрели неожиданно сложные, почти чудовищные формы в более развитых обществах. Однако направления, которыми могут идти эти перемены, и их результаты определяются заданными генетически поведенческими предрасположенностями, включающими в себя более ранние, простые формы поведения первобытных людей.

Гипертрофию иногда можно увидеть с самого начала. Один из примеров этого — субординация женщин в первичных культурах. Бушмены Калахари не навязывают детям половых ролей. К девочкам взрослые относятся так же, как и к мальчикам, — дети чувствуют себя в этом обществе весьма вольготно и спокойно. Однако, как выяснила во время специального исследования детского развития антрополог Патриция Дрейпер, незначительные различия все же существуют. С самого начала девочки держатся ближе к дому и реже присоединяются к группам работающих взрослых. Во время игры мальчики чаще подражают мужчинам, а девочки — женщинам. Когда дети подрастают, эти почти незаметные различия ведут к более серьезной разнице в половых ролях во взрослой жизни. Женщины собирают орехи и другую растительную пищу и добывают воду. Обычно они не удаляются от лагеря более чем чем на милю, в то время как мужчины во время охоты уходят гораздо дальше. Но в целом социальная жизнь бушменов довольно спокойна и эгалитарна. Мужчины и женщины часто вместе занимаются какими-то работами. Мужчины иногда собирают орехи или строят хижины (женское занятие) вместе с семьей или самостоятельно. Женщины порой охотятся на мелкую добычу. Обе половые роли разнообразны и уважаются всеми. Как заметила Дрейпер, женщины лично контролируют добытую ими пищу и ведут себя, как правило, «жизнерадостно и вполне уверенно».

 По мере того как общества становятся крупнее, в них появляются новые институты, причем в довольно строгом порядке. На этой диаграмме показаны примеры исторических последовательностей (крайняя правая колонка) и существующих культур (вторая справа колонка). (По данным К. В. Фланнери.)

В некоторых местностях группы образовали деревни и занялись сельским хозяйством. Эта работа тяжелее, и впервые в истории бушменов в нее в значительной степени оказались вовлечены дети. Половые роли заметно усиливаются, причем с раннего детства. Девочки держатся еще ближе к дому, чем раньше, поскольку им приходится заботиться о младших детях и заниматься домашней работой. Мальчики пасут домашних животных и защищают сады от обезьян и коз. С возрастом разница между полами еще больше увеличивается — и по образу жизни, и по статусу. Женщины больше времени проводят дома. Они почти постоянно заняты множеством разнообразной домашней работы. Мужчины продолжают находиться в «свободном полете». Они сами контролируют собственное время и занятия.

Получается, что достаточно жизни одного поколения, чтобы в культуре сложился знакомый шаблон полового доминирования. Когда общества становятся еще крупнее и сложнее, влияние женщин вне дома окончательно ослабевает. Их поведение регламентируется обычаями, ритуалами и законами. По мере развития гипертрофии женщины могут превратиться практически в движимое имущество — их начинают менять и продавать, за них дерутся, им приходится жить в условиях двойной морали. Истории известно несколько исключений, но в подавляющем большинстве обществ половое доминирование развилось с удивительной скоростью.

Большинство, даже, пожалуй, все основные характеристики современных обществ можно считать гипертрофированными модификациями биологически значимых институтов групп охотников-собирателей и ранних племенных государств. Двумя примерами могут служить национализм и расизм — культурно окрашенные пережитки простого трайбализма. Бушмены одной группы считают себя идеальными и чистыми, а остальных бушменов — чужеродными убийцами, использующими смертельные яды. Цивилизации проявляют любовь к себе через высокую культуру, считают себя богоизбранными и принижают других искусно фальсифицированной письменной историей.

Даже тем, кому гипертрофия идет на пользу, трудно справляться со стремительными культурными изменениями, поскольку социобиологически они приспособлены только к более раннему и простому существованию. Там, где охотник-собиратель исполнял одну или две неформальные роли из нескольких доступных, наш современник из промышленного общества должен выбрать десять или более из тысяч, в разные периоды жизни, а то и в течение дня менять один набор ролей на другой. Более того, каждая профессия — врач, судья, учитель, официантка — разыгрывается точно так же, вне зависимости от мыслительной работы человека. Значительные отклонения в работе окружающими воспринимаются как признак ментальной неспособности и ненадежности. Повседневная жизнь — это постоянная смена ролей и, в определенной степени, череда саморазоблачений. В таких сложных условиях очень тяжело точно определить истинное «я», о чем писал Ирвинг Гофман:

«Складывается определенное отношение между человеком и ролью. Но это отношение соответствует определенной системе интеракции (фрейму), в которой роль получает внешнее воплощение и как бы мимолетно приоткрывает «я». Если так, то «я» — не какая-то сущность, частично скрытая за событиями, а изменяемая формула управления самим собой в заданных обстоятельствах. Точно так же, как ситуация предусматривает свое официальное изображение, за которым мы скрываем себя, она содержит указания на то, где и как мы должны себя обнаруживать; сама культура предписывает нам, чему надо верить, чтобы суметь проявить себя надлежащим образом»

(пер. Р. Бумагина, Ю. Данилова, А. Ковалева, О. Оберемко.) {101}

Неудивительно, что главным источником неврозов в современном мире является кризис идентичности, а городской средний класс тоскует о возвращении к более простому существованию.

По мере распространения разнообразных культурных суперструктур их истинный смысл чаще всего просто терялся в представлении людей. В книге «Каннибалы и цари» Марвин Харрис приводит ряд причудливых примеров того, как хронический недостаток мяса влиял на формирование религиозных убеждений. Хотя древние охотники-собиратели были озабочены повседневными опасностями и пугающими изменениями окружающей среды, из-за чего плотность их популяций оставалась низкой, они, по крайней мере, могли рассчитывать на то, что в их рационе будет достаточно свежего мяса. Первые люди, как я уже говорил, заняли особую экологическую нишу: они были плотоядными приматами африканской саванны. Это положение они сохранили и в ледниковый период, а затем распространились по Европе, Азии, потом по Австралии и Новому Свету. Когда сельское хозяйство позволило повысить плотность популяции, дичь перестала быть надежным источником достаточного количества свежего мяса. Зарождающиеся цивилизации переключились на одомашненных животных — или перешли на сокращение потребления мяса. Но как бы то ни было, поедание мяса оставалось основным пищевым импульсом. Последствия недостатка мяса были различными в соответствии с особыми условиями окружающей среды, в которой развивалось общество.

В древней Мексике, как и на большей части тропиков Нового Света, не было крупной дичи, которой изобиловали равнины Африки и Азии. Более того, ацтеки и другие местные обитатели, создавшие свои цивилизации, не смогли одомашнить животных и превратить их в надежный источник мяса. Когда в долине Мехико плотность населения значительно возросла, правящий класс ацтеков по-прежнему продолжал наслаждаться такими деликатесами, как собаки, индейки, утки, олени, кролики и рыба. Но обычным людям категорически не хватало настоящего мяса — порой приходилось питаться одними лишь водорослями — спирулиной, собранной на озере Тескоко. Облегчало ситуацию ритуальное поедание трупов после человеческих жертвоприношений. Когда Кортес прибыл в долину Мехико, ацтеки съедали в год по 15 тысяч человек. Конкистадоры нашли 100 тысяч черепов, сложенных в аккуратные рвы на площади Чокотлан, и еще 136 тысяч в Теночтитлане. Жрецы утверждали, что человеческие жертвоприношения угодны высшим богам. Они придумали пышные ритуалы среди статуй богов в белых храмах, воздвигнутых специально для такой цели. Но все это не должно отвлекать нас от того факта, что сразу после ритуального вырезания сердец тела жертв разделывали, как туши животных, и мясо распределялось и поедалось. Мясо доставалось знати, придворным и солдатам — то есть тем, кто имел максимальную политическую власть.

Пищевая база Индии была богаче, чем в Мексике, поэтому здесь, когда мяса стало недостаточно, произошла другая, но столь же глубокая культурная трансформация. Древние арии, вторгшиеся на равнину Ганга, на своих праздниках поедали крупный скот, лошадей, коз, буйволов и овец. В поздние ведические и ранние индуистские времена, в первом тысячелетии до нашей эры, этими праздниками управляли жрецы-брахманы. Они создали ритуалы жертвоприношения — забоя животных и распределения мяса среди арийских вождей и воинов. После 600 года до нашей эры плотность населения еще больше возросла, и одомашненных животных стало не хватать. Потребление мяса постоянно сокращалось, и в конце концов оно стало доступно только брахманам и их покровителям. Обычным людям с трудом удавалось содержать достаточно скота, чтобы удовлетворить свои потребности в молоке. Скот использовался в качестве средства транспорта, а навозом топили дома. В периоды кризисов возникали реформаторские религии, в частности буддизм и джайнизм. Новые религии пытались положить конец кастовой и на-следственной системе и объявить забой животных вне закона. Народные массы принимали эти учения, и в итоге благодаря этой мощной поддержке коровы были объявлены в Индии священными животными.

Вот так самые отвратительные религиозные обычаи в истории вполне могли оказаться связанными с древними плотоядными привычками человечества. Культурные антропологи подчеркивают, что эволюция религии идет самыми разными, разветвляющимися путями. Но количество этих путей не бесконечно — их даже не слишком много. Вполне возможно, что более точные знания человеческой природы и экологии позволят достаточно достоверно определить точное количество этих путей и направлений религиозной эволюции в разных культурах.

Для меня социальное поведение человека — это своеобразная мозаика гипертрофированных переростков простейших черт человеческой природы. Некоторые из этих переростков — уход за детьми, родовая классификация — претерпели легкие изменения, даже не скрывающие их плейстоценового происхождения. Другие же — религия и классовая структура — изменились настолько серьезно, что проследить их культурный филогенез от обществ охотников-собирателей можно лишь с помощью объединенных усилий антропологов и историков. Но даже эти темы со временем могут стать предметом статистического описания, вполне совместимого с биологией.

Самым экстремальным и значимым гипертрофированным сегментом остается сбор и распространение знаний. Наука и технология развиваются ускоренными темпами и год за годом меняют наше существование. Чтобы реалистически оценить масштабы этого роста, обратите внимание на то, что мы уже в состоянии создавать компьютеры, емкость памяти которых сопоставима с человеческим мозгом. Пока что такой инструмент не очень практичен: он занял бы большую часть Эмпайр-стейт-билдинг и потребовал бы для своей работы половину энергии, вырабатываемой электростанцией Гран-Кули-Дам. Однако в 1980-е годы, когда будут добавлены элементы памяти на магнитных доменах (которые уже работают на экспериментальном уровне), компьютер наверняка будет занимать всего несколько комнат того же самого здания. Развитие элементов хранения и получения информации сопровождается повышением скорости информационного потока. За последние 25 лет количество заокеанских телефонных звонков и любительских радиопередач многократно возросло, телевидение стало глобальным, количество книг и журналов увеличилось в геометрической прогрессии, а всеобщая грамотность стала целью большинства государств. Доля американцев, трудовая деятельность которых связана с информацией, выросла с 20 до 50% всей рабочей силы.

Чистое знание — это абсолютный уравнитель. Знание уравнивает людей и суверенные государства, разрушает архаичные барьеры суеверия и сулит взлет культурной эволюции. Но я не верю, что знание может изменить базовые правила человеческого поведения или предсказуемую траекторию развития истории. Самопознание откроет элементы биологической природы человека, на которые опираются все причудливые формы современной социальной жизни. И мы сможем более точно различить безопасные и опасные пути развития общества. Можно надеяться на то, что мы сможем разумнее определять, какие элементы человеческой природы стоит развивать, а какие отвергнуть, какими можно открыто наслаждаться, а с какими обращаться с осторожностью. Однако нам не удастся устранить мощную биологическую основу до тех пор, пока через много лет наши потомки не научатся менять сами гены. И вот теперь, когда основа заложена, я приглашаю вас обсудить четыре основополагающие категории поведения: агрессию, секс, альтруизм и религию. И обсуждать их мы будем в соответствии с социобиологической теорией.