Возвращение в Англию было мучительным. Будто я увидел гноящуюся плоть на внезапно открывшейся старой ране. Я вычеркнул Англию из своего сознания, отказываясь думать об Элайзе и о том, что между нами произошло. В конце концов, в Италии у меня началась новая жизнь. У меня были планы, честолюбивые замыслы; я работал над книгой.

Но, когда самолет стал кружить в сером небе, время от времени кренясь набок, так что я видел внизу мозаичный узор полей, меня начала мучить тошнота. Во рту пересохло, появилась горечь. Я закрыл глаза и представил Элайзу, вспомнил, как пропускал через пальцы ее блестящие иссиня-черные волосы, водил языком по вене, виднеющейся под тонкой кожей на ее шее. Ее глаза распахнулись — сверкнули как голубой лед. А вот другое воспоминание. Мы в постели. Раннее утро, в комнату сочится тусклый свет. Я протянул к ней руку; она замерла от моего прикосновения. Я слышу, как она дышит: неглубоко, напряженно. Она включила лампу, стоявшую возле кровати, и повернулась ко мне. Лицо ее серьезно. Что-то не так в наших отношениях. Не все между нами ладно, верно? Разве я не согласен?

О чем она говорит? Я думал, между нами все замечательно — нет, даже более чем хорошо. Я думал, мы уникальная пара. Всегда будем вместе… я даже представить не могу, чтобы мы когда-нибудь расстались. Вот насколько мы близки.

С некоторых пор она чувствует, что мы стали чужими, между нами пролегла пропасть, которая со временем будет только увеличиваться. Она знает, что это не моя вина, от меня ничего не зависит. Что подобного рода проблемы, трудности, которые я испытываю, сопереживая людям — так она выразилась, — фактически непреодолимы. Возможно, это как-то связано с тем, что со мной случилось в детстве. А может, я никогда не пойму, откуда это идет. Может, я просто по жизни такой.

Поначалу я казался ей немного забавным. Ее подкупала моя оторванность от всего, что меня окружало. Ее это умиляло, сказала она. Но постепенно стало раздражать. А теперь она сильно сомневается в том, что у наших отношений есть будущее. Нет, она не встретила другого парня. Нет, у нее никого нет, упорствовала она.

Я помню, какая она была тогда. Лежала обнаженная. Ее жемчужно-белая кожа почти сияла. Ее губы задрожали, руки затряслись. Она сказала, что я причиняю ей боль — правда, больно, прекрати, сказала она, — но я обязан был ей доказать, что все ее слова — сущий вздор. Она говорит не о нас, возразил я. Рассказывает о ком-то из своих знакомых, об их проблемах.

Кажется, я схватил ее за запястья и крепко прижал к кровати. Она не могла шевельнуться. Застыла. Как на картине. Прекрасная, будто неживая. Я был невероятно возбужден. Овладел ею. Она пыталась сопротивляться. Начала кричать — тихо повизгивала, как ребенок. Но возле кровати стоял проигрыватель компакт-дисков, и я просто включил его на всю громкость.

В конце я был уверен, что она передумала. Что она не может жить без меня. Она встала с кровати и скрылась в ванной. Я услышал, как полилась вода из душа. Услышал ее всхлипы.

Я был уверен, что теперь уж она никогда меня не оставит.

Когда она вышла из ванной — взгляд у нее был какой-то странный, стеклянный, — я сказал ей, что безумно ее люблю. Она резко вскинула голову, прижала к губам руку. Я не расслышал ее ответа, ведь она говорила в ладонь, но, думаю, она тоже призналась мне в любви. Она прошла в комнату, оделась. Ей нужно уйти ненадолго, сказала она. Купить молока. Она вернется через пару минут. Была пятница, и я надеялся провести с ней все выходные.

Я ждал возвращения Элайзы. Сидел голый на краю кровати, боясь пошевелиться. Думая, что время остановится или хотя бы замедлит свой ход, если я буду сохранять неподвижность. Мое тело дрожало мелкой дрожью, руки и ноги покрылись гусиной кожей. Заслышав скрип ступенек на лестнице или стук входной двери, я радостно вскидывал голову, уверенный, что это она идет. Наверно, она встретила подругу и села с ней где-нибудь выпить кофе. Или решила сходить на лекцию, а потом в библиотеку. Или упала, разбила колено и пошла в травмпункт. Самые разные предположения мелькали у меня в голове, одно правдоподобнее другого.

Но в тот день Элайза так и не вернулась. Дневной свет в комнате постепенно угас. Я сидел в темноте и вслушивался в звуки города.

* * *

Прежде чем делать какие-то дела, я должен был увидеть ее. Просто чтобы убедиться, что она действительно существует, что я ее не выдумал.

В аэропорту Станстед я купил себе другой сотовый телефон, обменял евро на фунты, потом поездом доехал до Ливерпуль-стрит, там пересел на метро и отправился на север Лондона. Прибыв в Кентиш-таун, я поднялся на улицу из метро, где из-за удушающей жары нечем было дышать. Небо было грязного желто-черного цвета, моросил мелкий дождь. У станции метро какой-то пьяный сидел в луже собственной мочи и глупо улыбался. Женщина с лицом маленького ангелочка и фигурой подростка просила милостыню. Когда я положил в ее крошечную ладонь монету в один фунт, ее гладкое личико просияло от радости.

От станции метро до той квартиры я ходил так много раз, что путь этот мог пройти с закрытыми глазами. На первом перекрестке — направо, сразу же после паба — налево, потом прямо, вдоль зданий, окрашенных в пастельные цвета, и магазинчика на углу, и вот он, второй дом справа. Когда до дома оставалось всего несколько шагов, моя рука непроизвольно скользнула за ключом в карман джинсов. Но ключа там, конечно, не было. С тех пор многое изменилось.

Я остановился у одного из деревьев на дороге и спрятался в тень. Квартира, которую мы некогда снимали вместе, находилась на верхнем этаже дома. В комнате, что прежде была нашей спальней, горел свет. Интересно, она там сейчас, в той комнате? С ним? Что он с ней делает? Должно быть, он промыл ей мозги. Иначе как Элайза решилась бы встречаться с человеком, который годится ей в отцы? Его рыжая борода щекочет ей шею, он трется об нее своим дряблым телом. Мне до сих пор не верилось, что она предпочла его мне.

Не знаю точно, когда я понял, что происходит. Во всяком случае, не в тот день, когда ушла Элайза. Я снова и снова звонил ей на сотовый, но телефон автоматически переключался в режим автоответчика. Я позвонил ее родителям, разбудил отца. Тот сказал, чтобы я никогда больше не подходил к Элайзе. Держись подальше от нее, сказал он, ты ей не нужен. Она не желает тебя видеть. Будь его воля, он обратился бы в полицию. Она в беде? — спросил я. Он послал меня ко всем чертям и положил трубку.

В понедельник мы должны были встретиться на лекции «Тарквиний и Лукреция: власть и род в итальянской живописи XVI века». Я увижу ее, думал я. Спрошу, что случилось. Да, наверно, я чем-то ее расстроил, но разве нельзя объясниться, уладить разногласия? В конце концов, мы ведь взрослые люди. Я умылся, оделся, старательно причесался и на автобусе поехал в университет. На лекцию я пришел рано. Нужно было убить минут пятнадцать, и я заглянул в кафе в надежде, что найду ее там. Войдя в кафе, я увидел, что все на меня как-то подозрительно косятся. Джеки, ее близкая подруга, сидела на низком диванчике с другой ее подругой, имени которой я никогда не мог запомнить. Видела она где-нибудь Элайзу? Джеки посмотрела на меня с нескрываемым презрением. Как у меня вообще хватило наглости явиться сюда, сказала она. После того, что я сделал. Будь ее воля, она навечно упрятала бы меня в тюрьму. И вдобавок яйца бы отрезала.

Не знаю, что наговорила Элайза, но все однозначно давали мне понять, что я не их любимчик. Я сидел на лекции, даже делал кое-какие записи, но сосредоточиться не мог. Возможно, я был немного груб с ней. Не спорю, я поступил нехорошо, но зачем же так сразу рвать отношения? Если бы только я мог поговорить с ней, вразумить ее.

Куда бы я ни заглядывал, кого бы ни спрашивал, Элайзу я найти не мог. Я бродил по коридорам университета, потом вышел на улицу, чувствуя себя потерянным, брошенным. Я пытался убедить себя, что все замечательно, что у нас просто вышла глупая размолвка, но, думаю, в глубине души я понимал, что все гораздо серьезнее.

На меня нахлынули воспоминания, бередя сознание мучительными картинами былого счастья. Наш первый разговор. На лекции я передал ей записку, в которой написал, что мне очень нравится ее яркая юбка мексиканского покроя с вшитыми по швам маленькими круглыми зеркальцами. Чтобы отпугивать дьявола, объяснила она и потом рассмеялась; ее голубые глаза заискрились, как лед на солнце. Наш первый поцелуй. Мы зашли в бар, бродили по Ковент-Гарден. Остановились у старой базарной деревянной тележки. Я нервничал, но она протянула руку, дотронулась до меня. Позже в тот вечер у нас была сексуальная близость. Мой первый опыт. Я был нерешителен, она — смела, страстна.

Я не мог смириться с тем, что она ушла из моей жизни.

В тот день, когда все изменилось, я мчался домой, в нашу квартиру, уверенный, что она там. Подойдя к дому, я позвонил по телефону. С другой стороны улицы я увидел в окне гостиной мелькнувшую тень. Вызов шел, но трубку никто не брал. Я достал ключи и стал открывать верхний замок. Ключ не поворачивался. Я повторил попытку, проверил, тот ли взял ключ. Перебирая ключи, я заметил на земле зеленую стружку, тоненькие деревянные завитки, змеиное гнездо на пороге. Элайза поменяла замки.

Мне отчаянно хотелось увидеть ее, и я забарабанил в дверь. Стал звать ее. Вновь и вновь звонил по мобильному телефону. Она не брала трубку. Я крикнул, что с места не сдвинусь, пока не увижу ее. Я ждал, ждал и наконец услышал шаги в коридоре. Она передумала. Впустит меня. Все вернется на круги своя. Она скажет, что совершила глупость, извинится и попросит, чтобы я принял ее.

Почтовый ящик открылся, высунулся белый конверт. Я попытался ухватить ее, удержать через узкую щель в двери, но ее шаги стали удаляться, а потом и вовсе стихли. Я остался лишь с письмом в руке.

Она не будет предъявлять обвинений, написала она. Если я оставлю ее в покое. Это все, что она хочет. Если я попытаюсь вступить с ней в контакт — заговорю с ней каким-нибудь образом, — она сообщит администрации университета и даже позвонит в полицию. Она просит только одно — чтобы я оставил ее, оставил навсегда. Выпускные экзамены не за горами — учиться нам осталось всего пару месяцев, — и она не планирует посещать занятия. Готовиться она будет дома. Мои вещи, а также подарки, что я купил ей: несколько компакт-дисков, один старый фильм на видеокассете, миленькую, хоть и недорогую золотую цепочку — она вернет мне через свою подругу, которая договорится со мной о встрече в университете. После окончания семестра мы, скорее всего, больше никогда уже не встретимся.

Как всегда деловая и решительная. Она все продумала.

Помнится, те слова, казалось, влетели мне в глаза, будто шрапнель. Дочитав письмо, я почти ожидал увидеть брызги черной крови на листе бумаги. Шатаясь, я побрел по улице. Меня качало, словно земля под моими ногами поменяла магнитные полюса. В какой-то момент по дороге к метро, думаю, меня стошнило в чей-то сад.

Все это произошло несколько месяцев назад, и сейчас, глядя на окна этой квартиры, я вспоминал тот эпизод. Я не хотел причинять ей боль. Нисколько. Мне просто нужно было увидеть ее, хотя бы мельком. Разумеется, у меня уже не осталось никаких чувств к ней, но, раз уж я приехал сюда, было бы глупо уйти, не взглянув на нее. Я переступил с ноги на ногу, прислонился рюкзаком, висевшим на спине, к дереву. Редкие прохожие, заметив в тени мой одинокий силуэт, вероятно, принимали меня за потенциального грабителя, потому что они тут же переходили на другую сторону улицы и спешили удалиться. Прошло полчаса. К этому времени, мне казалось, я уже слился с улицей, стал ее частью, как одно из деревьев, стоявших вдоль дороги. Вдруг входная дверь одного из ближайших ко мне домов отворилась. Наружу вышел мужчина пятидесяти двух-пятидесяти трех лет — очки, свитер с треугольным вырезом — и направился ко мне. Он был мне незнаком, должно быть, переехал на эту улицу сравнительно недавно.

— Простите, — отрывисто произнес он голосом аристократа. — Вам плохо?

Его совершенно не интересовало мое самочувствие. Он просто проверял, не намерен ли я вломиться к кому-нибудь в дом.

— Нет. Прошу прощения за беспокойство… просто… я только что из аэропорта, а моя приятельница, что живет здесь, — я показал на квартиру Элайзы, — не знала, когда прилетает мой самолет. Я просто жду, когда она вернется домой.

— А, понятно… что ж, желаю удачи. — Мужчина улыбнулся, напряжение исчезло с его лица. — Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Я пока не думал о том, где буду ночевать, но становилось поздно, и я решил, что лучше всего отправиться к родителям. Они не знали о моем возвращении, но я был уверен, что мой приезд станет для них приятным сюрпризом. Прищурившись, я глянул на часы, прикидывая в уме, сколько времени мне потребуется, чтобы добраться до Хертфордшира по железнодорожной линии Темзлинк, и вдруг услышал, как отворилась какая-то дверь.

Струя света хлынула в ночь, осветив участок улицы у входной двери дома Элайзы. На пороге появилась темноволосая молодая женщина с кипой газет в руках. Она с минуту постояла, глядя в темноту, словно почувствовала, что я где-то рядом. Я шагнул глубже в тень, надеясь под сенью дерева остаться незамеченным. Женщина облизнула свои бледные, тонкие, восхитительные губы, наклонившись, подняла крышку мусорного контейнера, стоявшего в палисаде, бросила туда газеты, вновь выпрямилась и повернулась. Я хотел окликнуть ее, хотя бы просто выкрикнуть ее имя, чтобы посмотреть на ее реакцию. Я открыл рот, но горло парализовало. Когда она вошла в дом и участок улицы у входной двери вновь погрузился в темноту, я беззвучно произнес ее имя.

Больше я не мог тратить на нее время. Нужно было идти. У меня были дела, предстояло кое-что выяснить.

Шагая к станции метро, я воображал реакцию Элайзы на публикацию написанной мной биографии. Представлял, как она входит в книжный магазин на одной из центральных улиц, перебирает издания в мягких обложках и вдруг замирает, увидев мое имя на переплете толстой книги. Она берет эту книгу, вертит ее в руках, не веря своим глазам. Смотрит на заднюю сторону обложки, полагая, что это, вероятно, кто-то другой, Адам Вудс более зрелого возраста. Но она ошибается. Глаза ее округляются, когда она читает: «Адам Вудс изучал историю искусств в Лондонском университете, потом отправился в Венецию, где познакомился с романистом Гордоном Крейсом, ведущим уединенный образ жизни. Это первая книга Адама Вудса; в следующем году выйдет его роман».

Это будет самая лучшая месть, которая дарует куда более острое ощущение, чем причинение боли, физическое насилие.

На платформе двое подростков — их лица были спрятаны в капюшонах — пинали пластиковую коробочку, из тех, в каких продают блюда на вынос. Немолодой мужчина в костюме покачивал головой в такт какому-то ритму, который слышал только он один.

Я прошел мимо проститутки в узкой белой юбке, кричавшей в сотовый телефон.

Неожиданно я ощутил слабость и неимоверную усталость. Я знал, где родители хранят запасной ключ — под большой картонной коробкой слева в гараже, но подумал, что следует им позвонить и сообщить, что я вернулся. В конце концов, было уже поздно.

Я позвонил им со своего нового сотового телефона.

— Алло? — ответил мне низкий неуверенный голос. Это была мама.

— Привет, мам… это я.

— Адам? Где ты был? Мы так…

— Мама, у меня все хорошо. Послушай… я дома. В Лондоне.

— Что-то случилось? А как же твое репетиторство? Как же Венеция?

— Все расскажу, когда приеду. Я уже почти сел в поезд. Буду через полчаса. Не побеспокою?

Молчание. Я услышал в трубке шарканье, потом — приглушенные неразборчивые слова, будто мама прикрывала рукой телефон.

— Конечно нет, дорогой. Мы… я… с нетерпением жду тебя. Когда ты приедешь, будет уже поздно. Ты наверняка устанешь с дороги. Так что все разговоры отложим до завтра. Тебе письмо — по-моему, из университета, с результатами экзаменов.

— А-а, ну ладно. — На результаты экзаменов мне было плевать. У меня началась новая жизнь. — Посмотрю, когда приеду.

— Надеюсь, результаты достойные, ты это заслужил. — Она помолчала. — Только, Адам, должна предупредить, что отец все еще очень расстроен и сердит. Чтобы ты знал. Мы ждали, что ты пришлешь нам свой адрес. Мы все извелись, не зная, как ты. Ты даже не представляешь…

— Ладно, мама, все, мне пора — поезд уже на подходе.

Я солгал: в запасе у меня еще было примерно семь минут. Просто не хотел слушать ее причитания. Не те ее слова. Не опять.

* * *

— Джейк? Привет, это Адам.

— Адам… привет, старик. Ты где? Где ты вообще был? Исчез, ни слуху ни духу.

— Знаю, извини. Я был в Венеции, писал там. Сейчас в Лондоне, наверно, пробуду здесь пару дней. Слушай, я хотел поехать к предкам, но у меня с ними по-прежнему напряг.

— А-а, понятно. Ты всегда можешь остановиться здесь. Тут один только дохлый диван, но он твой, если хочешь.

— Правда? Здорово. Сейчас я на севере Лондона, так что буду… умм… через полчаса?

Я опять позвонил маме, сообщил, что у меня изменились планы. В ее голосе слышалось разочарование, но я сказал, что она может звонить мне, и дал номер своего нового сотового. Она, вероятно, надеялась, что мы, я и отец, уладим свои разногласия раз и навсегда и все вновь заживем счастливо единой дружной семьей. Как будто такое возможно! В трубке было слышно, как отец бурчит где-то в глубине комнаты, говоря, что я думаю только о себе. Но мама взяла с меня слово, что я навещу их в ближайшие два дня, а заодно заберу свою почту и выясню, какие оценки у меня в дипломе.

Сидя в вагоне метро, везшем меня в Брикстон, я вдруг испытал некое подобие счастья. Конечно, о своих планах не следует распространяться, рассудил я. Незачем хвастаться перед друзьями тем, что я работаю над книгой о Крейсе, пишу биографию литератора-убийцы. Напротив, я скажу, что пишу задуманный роман. В каком-то смысле так оно и есть. Никто не узнает, над чем на самом деле я работаю. Зато потом ну и удивлю же я всех! К тому времени, когда я на эскалаторе поднялся на улицу в Брикстоне и вдохнул аромат жженых благовоний, смешивающийся с запахами марихуаны и пива, я чувствовал себя почти неуязвимым, будто событий предыдущих нескольких месяцев никогда и не было.

Я бегом спустился по Брикстон-Хилл[21]Брикстон-Хилл — название километрового участка дороги между Брикстоном и Стритхэм-Хилл на юге Лондона.
и уверенно зашагал по лабиринту улиц, которые вели к жилищу Джейка, занимавшего первый этаж бывшего муниципального многоквартирного дома. Я позвонил в дверь и стал ждать.

— Хе-хей, входи, входи, загадочный человек, — Джейк приветствовал меня на пороге с распростертыми объятиями. — Как дела?

В его квартире стоял затхлый запах, будто окна здесь сто лет не открывали. Коридор захламляли кипы старых газет, всюду громоздились груды книг, грозивших рассыпаться по деревянному полу, что напомнило мне палаццо Крейса до того, как я навел там порядок. Джейк налил мне бокал вина, но я видел, что у него ко мне серьезный разговор.

— Так что это за фишка с обетом молчания?

— Знаю. — Я провел рукой по волосам. — Прости, друг. Правда, мне очень жаль, что так вышло. Просто… просто мне и в самом деле пришлось нелегко.

— От отца я слышал, что та твоя работа, репетиторство, горела синим пламенем. Узнав это, я подумал, что ты вернешься в Лондон.

— Я и собирался. Кто ж мог подумать, что этот сопляк обрюхатит девчонку, дочь служанки? Родители отправили его в Нью-Йорк.

— Значит, ты все это время сидел в Венеции?

Я кивнул и глотнул вина.

— Чем занимался?

— В основном работал над книгой. — Я не лгал. Старался не лгать.

— Ну и как идет? Ты доволен?

— Да, все нормально. Вроде получается.

— Вообще-то, жить там дороговато… в Венеции. Ты нашел другую работу?

— Угу. Нечто вроде личного секретаря у пожилого писателя. Выполняю всякие поручения, убираю, слежу за порядком. Зато времени много остается на свои дела.

— Здорово, — сказал Джейк. — Я слышал про него?

— Нет, не думаю. Он не очень известный.

— Так что привело тебя в Лондон? По-моему, ты говорил, что никогда не вернешься. И вообще, так себя вел, что я подумал…

— Да, знаю, — перебил я его, вовсе не желая, чтобы мне напоминали о прошлом. — Я был немного… перевозбужден.

— Не то слово. У тебя крыша поехала.

Я опустил взгляд в свой бокал, пальцем водя по его ободку. Я чувствовал на себе пристальный взгляд Джейка. Казалось, он пытается оценить меня.

— Так что, говоришь, заставило тебя вернуться?

— Да понимаешь, по поручению этого писателя я провожу кое-какую исследовательскую работу. Его интересует генеалогия.

— В каком смысле?

— История его рода, — пояснил я. — Он хочет, чтоб я нашел его свидетельство о рождении, собрал материал о его дедушках и бабушках, углубился в прошлое его семьи…

— Хм… и впрямь интересно.

— Ну, а ты как? Как работа?

— Сумасшедший дом, — рассмеялся Джейк. — Напиваюсь каждый вечер, встречаюсь с самыми роскошными красотками на свете. Ноги от ушей, блондинки. Работка просто смак.

Я видел, что Джек дурачит сам себя. В университете он строил большие планы относительно своей карьеры, мечтал писать о политике и социальных переменах — в душе он был идеалист, — и я подозревал, что эта его работа в газетной рубрике «Календарь событий» — вынюхивание сплетен о знаменитостях второй руки — не оправдала его ожиданий.

— Что ты делаешь завтра в обед? — спросил я.

— Мм… надо посмотреть. А что?

— Просто я еще не видел, где ты работаешь. Мне бы хотелось посмотреть, где все это происходит… ты в центре событий…

Думаю, мои слова польстили Джейку.

— Так если хочешь, приходи завтра туда. Сходим в наш крутой сверхроскошный ресторан а-ля столовая.

Мы оба нехотя хохотнули.

— А что, хорошая идея, — согласился я. — Кстати… в вашей газете есть библиотека газетных материалов?

— Да. А что?

— Просто я подумал, что мне неплохо бы там покопаться. Может, нарою что-нибудь.

— Да ради бога. Давай позвоню туда и скажу, что ты работаешь по моему заказу. Какие проблемы.

— Спасибо, — кивнул я.

* * *

Газетная вырезка была тонкая и желтая, как кожа Крейса. Это была публикация из «Лондон ивнинг ньюс» от 8 августа 1967 года.

ПИСАТЕЛЬ НАХОДИТ ТРУП СВОЕГО КВАРТИРАНТА

Вчера в своем доме в центральной части Лондона известный романист Гордон Крейс, автор бестселлера «Дискуссионный клуб», обнаружил труп своего жильца, двадцатилетнего начинающего писателя Кристофера Дэвидсона.

«Я вернулся домой из Британской библиотеки и увидел на кухне мертвого Криса, — сообщил мистер Крейс, чей первый роман произвел сенсацию во всем мире. — Я был глубоко потрясен. Я знал, что у него депрессия, но такого никак не ожидал».

Мистер Дэвидсон снимал комнату в доме писателя в Блумсбери. Они познакомились в Уинтерборн-Эбби, одной из частных школ Дорсета, где мистер Крейс преподавал английский язык. Мистер Дэвидсон — его бывший ученик.

Полагают, что мистер Дэвидсон пробовал писать роман, но как романист не преуспел. Мистер Крейс, напротив, пользуется большим успехом: уже продано почти полмиллиона экземпляров его романа «Дискуссионный клуб», и некий продюсер приобрел права на создание фильма по этой его книге. Полиция подтвердила, что следующие несколько месяцев будет проводиться расследование по факту смерти мистера Дэвидсона.

Было ясно, на что намекал журналист, но, очевидно, закон о клевете не позволил ему открыто говорить об отношениях Крейса и Криса. Досье Крейса оказалось не таким внушительным, как я ожидал: в пакете лежала лишь небольшая стопка газетных публикаций. Большинство из них представляли собой короткие статьи и рецензии. Я просматривал эти вырезки, ища отчеты о расследовании, но таковых не было. В одной заметке сообщалось о том, что Крейс бросил писать (как раз в ней и содержалась та цитата, которую я прочел в Интернете), еще в одной говорилось о том, что Крейс переселился в Венецию. Создавалось впечатление, что последние тридцать лет Крейса просто не существовало. Когда я просматривал статьи, пытаясь выудить из них хоть какие-нибудь мало-мальски ценные сведения, мне казалось, что я читаю об умершем человеке.

Я попросил у библиотекаря — тот был совсем низенького роста, над деревянной стойкой виднелась только его макушка — досье Кристофера Дэвидсона и стал ждать, когда выполнят мой заказ.

— Возьмите, — услышал я голос за своей спиной. — Простите, вот ваш…

Библиотекарь вручил мне желто-коричневый пакет. В его верхнем правом углу стоял красный штамп «НЕТ В ЖИВЫХ». Конверт был совсем тонкий. Я подумал, что он пустой, но, вскрыв его, увидел две маленькие вырезки: одной была статья, которую я уже читал; второй — отчет о расследовании, также опубликованный в «Лондон ивнинг ньюс» 4 декабря 1967 года.

САМОУБИЙСТВО НА ПОЧВЕ ТВОРЧЕСКОЙ НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТИ

Сегодня выяснилось, что возле тела начинающего писателя Кристофера Дэвидсона была найдена предсмертная записка, в которой говорится, что двадцатилетний романист покончил с собой в результате продолжительного периода творческого застоя.

Квартирант популярного писателя Гордона Крейса не сумел смириться с успехом своего домовладельца. Писатели жили вместе в доме № 7 по улице Танет-Мьюс в Блумсбери, где, как говорят, мистер Дэвидсон снимал комнату. Утром 7 августа двадцатилетний романист принял большую дозу снотворного вместе с алкоголем. Тридцатишестилетний мистер Крейс обнаружил тело и вызвал полицию.

Коронеру сказали, что полиция, прибыв на место происшествия, обнаружила отпечатанную на пишущей машинке предсмертную записку мистера Дэвидсона, который к тому времени был мертв уже несколько часов. В записке говорилось, что он больше не может жить, поскольку его писательская карьера сложилась не так, как он планировал.

Психиатр Герберт Дженнингс объяснил коронеру, что творческий тупик самым ужасающим образом сказывается на психике писателя и в особо тяжелых случаях приводит к самоубийству.

Суд также заслушал самого Гордона Крейса, который дал показания относительно душевного состояния своего квартиранта, приведшего его к самоубийству. Мистеру Крейсу было известно, что мистер Дэвидсон пребывает в депрессии, но 6 августа настрой у него был позитивный.

«Когда я уходил, он сидел на кухне за столом. Перед ним стояла пишущая машинка, — сообщил мистер Крейс. — Он сказал, что попытается сочинить рассказ. Он был полон надежд. Разумеется, я всегда старался поддерживать в нем творческий дух и воистину верил, что он способен написать замечательный роман. Я и подумать не мог, что он решится на самоубийство».

Писатели познакомились в школе Уинтерборн-Эбби (Дорсет) в ту пору, когда мистер Крейс преподавал там английский язык. В Блумсбери они прожили вместе два года.

Заключение: самоубийство.

Я сделал ксерокопии газетных вырезок и положил оба конверта в лоток для возвращаемых материалов. Фрагментарные обрывки биографии Крейса начинали складываться в осмысленную картину.

* * *

Теперь я мог опереться на что-то реальное, существенное. Я шел по мощеной мостовой, воображая себя Крейсом. Он поселился на этой улице, когда ему было тридцать четыре года. Тогда он был всего на тринадцать лет старше меня, но мне было трудно представить его молодым. На фотографии, которая была помещена рядом с отчетом о расследовании, был запечатлен вполне приятный молодой мужчина, обладавший волевыми чертами лица, красивыми каштановыми волосами, почти романтической внешностью. Я вынул ксерокопию и вновь стал разглядывать снимок, пальцами водя по портрету, словно любопытный ребенок, играющий с мертвым насекомым. Прищурившись, я посмотрел на фотографию, а потом обвел взглядом улицу, пытаясь представить, как здесь Крейс жил.

Улица, вне сомнения, была очень милая: цветущие кусты, кадки с растениями, сочная зелень в каждом палисаднике. Крейс здесь вел, как мне представлялось, размеренный, культурный образ жизни. Утро проводил за письменным столом, потом шел прогуляться, возможно, заходил в местный паб в конце улицы, читал там газету, пил пиво, ел бутерброд. Иногда перекидывался словом с кем-нибудь из соседей, говоря не о литературе или о чем-то столь же высоком, а просто сплетничал о том о сем. От случая к случаю с ним обедал Крис, но чаще он говорил Крейсу, что ему надо работать, потому что ему трудно излагать на бумаге свои мысли. Крейс советовал ему расслабиться, постараться не думать о том, чего он хочет достичь, просто записать то, что у него есть в голове, изложить все как есть, а о стиле он позаботится позже.

После обеда Крейс обычно просматривал то, что напечатал за утро, редактировал, переделывал. Но он редко писал более двух тысяч слов в день. Прежде чем лечь спать, он всегда придумывал следующий эпизод. И все же он обожал непредсказуемость своих персонажей, ощущение, что они живые и что, как бы он ни пытался втиснуть их в определенные рамки, они неизменно чуть выступают из них, предупреждая, что их нельзя принимать как должное, что они сами по себе. Это было странное чувство, будто он разговаривал с мертвыми.

Крис часто спрашивал его, как ему удается творить, но он и сам не знал, как это у него получается. Порой юноша злился, разражался глупыми упреками, обвиняя Крейса в том, что тот умышленно не делится с ним своими секретами, чтобы его ученик не преуспел. Крейс пытался убедить его, что это не так. К тому времени Крис обычно уже выпивал полбутылки виски или водки. Вот тогда-то и начинался скандал — грязная, отвратительная перепалка в пьяном угаре, которая, как правило, заканчивалась тем, что Крис хлопал дверью, напоследок крикнув, что он найдет себе своего ровесника и уйдет от извращенца, которого интересуют только мальчики.

Было ли так на самом деле? Может, да, а может, нет, но, по крайней мере, теперь я чувствовал, что начинаю понимать их немного лучше. Разумеется, для человека, который пишет чью-то биографию, важно уметь поставить себя на место своего героя, но свои догадки и ощущения я обязан подтверждать фактами, реальными данными. А их у меня мало.

Я стоял перед их домом, № 7 и описывал его в своем блокноте. Двухэтажное здание, фасад окрашен в лакрично-серый цвет, справа от входа вьется глициния. Я сделал несколько шагов назад, надеясь через окно верхнего этажа заглянуть внутрь, но ничего не увидел. Я пару раз сфотографировал дом; пленку я купил диапозитивную, так как хотел, чтобы фотографии были хорошего качества и я мог их поместить в свою книгу. Только я второй раз нажал на затвор, как в объектив увидел, что входная дверь начала открываться. Я быстро убрал фотоаппарат за спину и огляделся, думая, куда бы убежать или спрятаться, но сразу понял, что это было бы не только глупо, но и невозможно.

— Прошу прощения, молодой человек. Скажите, чем вы занимаетесь?

Голос был звучный, театральный, под стать внешнему виду той женщины, что сейчас стояла передо мной. На вид ей было около шестидесяти лет или чуть за шестьдесят, лунообразное лицо напудрено добела, глаза жирно подведены черным, в гладко зачесанные назад волосы вставлены искрящиеся в лучах осеннего солнца яркие оранжево-фиолетовые перья, которые делали ее похожей на большую глупую тропическую птицу.

— Ну-ка, подойдите сюда. Ближе. Не притворяйтесь, я видела вас и ваш фотоаппарат. Вы кто? Папарацци?

Немало напуганный, я подошел к этой женщине и увидел, что стены в холле и на лестнице ее дома увешаны черно-белыми фотографиями, на которых она запечатлена в разных позах и образах.

— Теперь показывайте.

С виноватым видом я показал спрятанный за спину фотоаппарат. Я был вынужден рискнуть, надеясь на то, что она не знает Крейса и не имеет контактов с его издателем. Ведь если до Крейса дойдет слух, что я навожу о нем справки, плакали и мой проект, и мое будущее.

— Я просто собираю материал… о человеке, который жил здесь когда-то, — пробормотал я.

— Так вы не из желтой прессы? Досадно. А я то уж думала, что кто-то пытается возродить мою угасшую славу, если не сказать больше.

Я рассмеялся, настроение у меня поднялось. Я понял, как глупа и непродуктивна была моя недавняя попытка заняться литературным чревовещанием. Нужно держать себя в руках, сказал я себе. Нельзя так теряться.

— Вы дадите объяснения или так и будете стоять, как глухонемой?

— Ой, простите, конечно, — опомнился я. — Я собираю материал по поручению Гордона Крейса, он раньше жил в этом доме. Вы, наверно, его не знаете, но…

— А вот здесь вы ошибаетесь. Не стоит делать поспешных выводов…

— Простите, вы говорите, что знали его? — надтреснутым голосом спросил я. — Как так?

— Ага, я пробудила у вас интерес, верно? — В глазах женщины блеснул безумный огонек. Было видно, что ей нравится эта игра — поддразнивание, притворство. — Ну что вы так переполошились? Не лично, конечно, если вы это имели в виду. Я слышала о нем. Не далее как несколько месяцев назад, кажется…

— Да?

— …ко мне в дом явилась гостья. Она пишет биографии…

Стерва. Все-таки не успокоилась.

— Лавиния Мэддон? Так ее звали?

— Да, кажется, — кивнула женщина. — Вы сказали, и я вспомнила. А что вы так разволновались? Какое вам до этого дело? И вообще, для чего вы снимаете здесь?

Я понизил голос до заговорщицкого шепота, так как видел, что ей нравится драматизировать.

— Понимаете… миссис?..

— Мисс… мисс Дженнифер Джонсон.

Она выжидающе смотрела на меня, надеясь, что я вспомню ее имя. Повернув голову, показала на портреты на стенах. Я кивнул в свою очередь, притворившись, будто знаю, кто она, — точнее, кем она была.

— Видите ли, мой работодатель мистер Крейс, писатель, очень обеспокоен тем, что кто-то разузнает о его прошлом. Он против того, чтобы писали его биографию, и готов пойти на все, чтобы воспрепятствовать этому. А та дама, Лавиния Мэддон, пошла наперекор его воле, и он намерен ей помешать. Зарубить на корню ее идею, как он выражается.

— Да, понимаю. Но зачем вы фотографируете, на что вам эти снимки?

— О, из чисто сентиментальных соображений. Ему дороги воспоминания об этом доме, и он просто хотел, чтобы я сделал несколько снимков для него лично. Так что не беспокойтесь. Однако позвольте узнать, та дама спрашивала вас о чем-либо? Что ей было нужно?

Мисс Джонсон молчала — выдерживала паузу, так сказать, как, вероятно, когда-то делала, играя в каком-нибудь второсортном спектакле или телесериале. Ее взгляд был устремлен в далекую точку на горизонте, отекший палец она поднесла к своим полным красным губам.

— Припоминаю, она спросила, знакома ли я с Крейсом, известно ли мне, что произошло здесь когда-то. Я не поняла, о чем она говорит, и она упомянула что-то про самоубийство. Думаю, она старалась пощадить мои чувства, но я в итоге узнала у нее все. Честно говоря, мне плевать, что какой-то глупый педик окочурился в моей кухне. Она спросила, можно ли осмотреть дом. Мне она показалась учтивой, порядочной женщиной, живет она в фешенебельном квартале, как мне помнится, и я подумала, почему бы ее ни впустить. Вообще-то, мне ее общество пришлось по душе. Некогда у меня было много друзей, а теперь…

— Что еще? Вы сообщили ей что-нибудь? Или, может, она сама что-то нашла?

— Нет, ничего такого. У нее с собой был блокнот, крошечный совсем, и миленький золотой карандашик. Она что-то записала несколько раз, а потом ушла. С тех пор не давала о себе знать. Надеюсь, я не навлекла на нее неприятности, она была ко мне ужасно добра. Купила бутылку джина. Так трогательно. Вы ведь не рассердитесь на нее, нет?

— Ни в коем случае. Я просто хотел оценить ситуацию, посмотреть, как далеко все зашло, только и всего. Хотя, возможно, мне придется встретиться с ней. Чтобы разобраться, что к чему.

— Но вы ведь не сошлетесь на меня? Не надо, очень вас прошу.

— Конечно нет, мисс Джонсон. Но если мне понадобится еще раз прийти сюда, может, посмотреть дом, вы не будете против?

— Нет. Если угодно, можете прямо сейчас зайти и посмотреть. Я угощу вас…

Я сказал, что тороплюсь и, вполне вероятно, вернусь позже. Я записал ее телефон и ушел, а она так и стояла перед фотографиями некогда сыгранных ею персонажей, которые, возможно, были даже более реальны, чем сама эта женщина.

* * *

Наблюдаю. Стою на улице и наблюдаю. Вечно наблюдаю и жду. Дом, в котором она жила, был высокий, величественный, с лепниной на фасаде — роскошное нарядное здание с двумя колоннами по обеим сторонам парадного входа. На втором этаже — балкон, на котором один из жильцов поставил две кадки с лавром благородным. Посреди квартала, ближе к его западному концу, в окружении деревьев и кустарников — теннисный корт, еще один символ шикарной жизни, в которой мне было отказано. Впрочем, теперь уже ненадолго. Я был полон решимости обеспечить себе завидное будущее.

Я достал свой блокнот, вынул из него письмо Лавинии Мэддон и уточнил адрес: Итон-сквер, 47а. Я просто хотел задать ей несколько вопросов, и только. У меня не было дурных помыслов. Пожалуй, просто еще раз изложу ей позицию Крейса — учтиво, но твердо, думал я. Скажу, что приехал в Лондон по делам мистера Крейса и решил заодно нанести ей визит. Однако не сочтет ли она меня чудаком, если я заявлюсь к ней вот так, без приглашения? И вообще, впустит ли она меня? В конце концов, ее может не быть дома и даже в Лондоне. Может, лучше сначала позвонить ей? Да, так и сделаю. Я опять вынул ее письмо и набрал номер, указанный на оттиске в верху листа. После четырех гудков включился автоответчик. Голос у нее был звучный и сильный, выдавал в ней уверенную в себе аристократку: хочу я оставить сообщение для Лавинии Мэддон, назвать свое имя и телефон, указать время, когда можно позвонить? Только я собрался заговорить, как увидел идущую по тротуару женщину. Я прервал соединение и стал наблюдать за ее приближением. Я был уверен, что это Лавиния Мэддон.

Высокая, стройная брюнетка; блестящие волосы, безупречная прическа; одета безукоризненно, с изыском: строгая темно-серая юбка, пиджак такого же цвета, накрахмаленная белая блузка, гагатовые бусы. Когда женщина подошла ближе, я заметил, что она погружена в раздумья: ее тонкие губы были плотно сжаты, в умных глазах застыла сосредоточенность. В одной руке она несла на вид дорогой черный портфель из мягкой кожи, в другой — книгу. Я знал, что уже видел это обложку: сделанный в стиле кубизма портрет трех мальчиков, стоящих вокруг учителя, — уродливое сочетание красных и черных линий. Я прищурился, пытаясь прочитать название, хотя догадывался, какая это книга. Название прыгало у меня перед глазами, буквы сливались, перетекали одна в другую, словно ртуть. Перед домом женщина остановилась, подняла портфель к груди. Доставая ключ, она положила книгу на портфель, буквы на обложке перестали плясать, и я прочитал название: «Дискуссионный клуб».

Я почувствовал, как что-то ужалило меня внутри. Я не мог позволить, чтобы она вставала на моем пути. Не теперь, не после всего того, что я сделал, ради чего работал. Иначе какая у меня альтернатива? Какое будущее? Если я не издам биографию Крейса, мне придется вернуться в Англию несолоно хлебавши. Жить дома с родителями. Ругаться с отцом. Бесконечно вести разговоры о том, что произошло. Отчаянно пытаться найти второсортную работу. Мучить себя мыслями и невыносимыми воспоминаниями об Элайзе.

Я смотрел, как женщина поднялась по ступенькам к двери, повернула ключ в замке и вошла в богатый дом.

Подождав примерно десять минут, я опять позвонил ей по телефону. Она взяла трубку.

— Алло?

— Можно поговорить с Лавинией Мэддон? — спросил я, стараясь четко произносить каждое слово.

— Слушаю.

— Я звоню от имени Гордона Крейса. Меня зовут Адам Вудс. Я его помощник.

— Ах да, спасибо. — Ее тон изменился. — Спасибо, что позвонили. Я получила ваше письмо. Не скрою, я была разочарована, ведь я надеялась, что мне хотя бы удастся поговорить с Гордоном, с Гордоном Крейсом. Попытаться убедить его, что книга, которую я планирую написать, очень серьезное исследование.

— Да, ему известно о вашем проекте, — сказал я, помолчав. Мне необходимо было выяснить, что конкретно она знает. Как далеко продвинулась в своем исследовании. — Хоть ваша идея мистеру Крейсу и кажется сомнительной — как вы знаете, человек он очень закрытый, — но теперь он считает, что нет смысла сопротивляться. Полагаю, он думает, что если кто-то и должен писать его биографию, то такой человек, как вы… человек вашей репутации, вашего калибра. Так что… в принципе… он заинтересован.

— В самом деле? — В голосе Лавинии Мэддон слышалась радость.

— Да. Кстати, я сейчас в Лондоне, приехал по делам мистера Крейса. Не хотите встретиться?

— Конечно. Это было бы замечательно. В любое удобное для вас время.

Я посмотрел на окна квартиры на верхнем этаже и в одном окне, выходящем на сквер, увидел силуэт Лавинии Мэддон. Я отступил в тень, стараясь удалиться из ее поля зрения.

— А сегодня это возможно? Простите, что не предупредил заранее. Просто у меня была назначена встреча, которую только что отменили.

— Прекрасно, великолепно. Может, подъедете ко мне? Я живу на Итон-сквер.

Я сказал, что меня это вполне устраивает. Она объяснила, как добраться до нее — будто бы я сам не сообразил, — и мы договорились встретиться в семь часов. Мне нужно было убить где-то целый час.

Я нашел кафе, где в своем блокноте зафиксировал последние события, выпил капучино и еще раз просмотрел газетные вырезки. Нужно было исходить из того, что Лавиния Мэддон собрала базовый биографический материал: навела справки о происхождении Гордона Крейса, его родителях, детских и школьных годах, о периоде учебы в университете — в общем, изучила всю доступную информацию. Если я буду следовать своему плану — если буду продолжать делать вид, будто Крейс заинтересован в ее книге, — возможно, она откроет мне, что конкретно она накопала. А потом, когда она узнает о моей книге, я скажу ей, что просто действовал по указанию Крейса, поручившему мне выяснить о ее проекте все, что можно. Я просто выполнял свою работу. А Крейс хотел, чтобы его биография была написана под его руководством человеком, которому он доверяет, а не каким-то незнакомцем вроде нее.

Около семи я вернулся к ее дому. Деревья на площади отбрасывали длинные тени на высокие белые здания, так что складывалось впечатление, будто пальцы скелета поглаживают алебастровую кожу. Я позвонил в домофон, она впустила меня.

— Пятый этаж. С лифтом не связывайтесь, проще подняться пешком, — предупредила она.

Моя рука заскользила вверх по темным гладким перилам, и меня на мгновение охватил страх: я боялся, что не смогу пройти через это, чем бы это ни было. Я не знал, как поступлю, и это меня пугало. Я остановился на лестнице и взглянул на себя в зеркало, заключенное в золоченую раму Неестественно бледный, я был похож на привидение, а мои белокурые волосы лишь усиливали это впечатление. Я пару раз ущипнул себя за правую щеку, надеясь придать румянец своему лицу, но кожа моя по-прежнему оставалась мертвенно-белой, как у трупа.

Я преодолел последние две ступеньки, повернул за угол и увидел, что Лавиния ждет меня. Ее лицо светилось радостью.

— Адам… здравствуйте. Я Лавиния. Рада познакомиться. Входите… прошу вас.

Она протянула мне руку, и я ощутил тонкие косточки под ее кожей. Рукопожатие у нее было такое же слабое, как и у Крейса. Лавиния улыбнулась, и паутинка тонких морщинок проступила под легким налетом пудры на ее лице — распространилась, словно рябь на воде, от уголков рта к глазам и лбу. Издалека я дал ей сорок пять лет, но теперь увидел, что она как минимум на десять лет старше.

Лавиния провела меня через коридор в большую гостиную, где книги занимали все стены и прочие доступные поверхности. Пол был застелен бежевой циновкой из кокосового волокна. Белые лилии в вазе источали свой смертельный аромат, наполнявший воздух во всей квартире.

— Не желаете выпить? Белое вино?

— Это было бы чудесно.

— Садитесь… прошу вас.

Я опустился на широкий мягкий серый диван. Передо мной на низком журнальном столике высилась стопка книг в прозрачной упаковке — несколько экземпляров написанной ею биографии Вирджинии Вулф в переводе на немецкий язык. Рядом со стопкой ежедневных газет примостился журнал «Нью-Йоркер» — наверняка, с публикацией одной из ее великолепно написанных научных статей объемом 10 000 слов.

Вернувшись, Лавиния подала мне бокал холодного белого вина и села напротив на такой же серый диван.

— Вы не представляете, как я обрадовалась вашему звонку.

Кто бы сомневался.

— Из вашего письма я поняла, что мистер Крейс никогда не согласится на то, чтобы я писала о нем книгу. Я уж и не знала, что делать. Совсем растерялась.

— А вы уже проделали большую работу? То есть собрали материал и…

— Да, довольно-таки. На мистера Крейса у меня уже вполне внушительное досье. Не сочтите меня самонадеянной. Просто, если бы он и впрямь дал согласие, я хотела бы представить ему исходные данные, показать, что я серьезна в своих намерениях и как биограф знаю свое дело. Однако что заставило его передумать? Мне казалось, он решительно против моего проекта.

Сидя на диване, я поменял положение, немного подался вперед всем телом.

— Если честно, это потому, что ему поступило предложение от еще одного писателя.

Лавиния моргнула, ее взгляд гневно вспыхнул.

— Конечно, он не вашего уровня, — добавил я. — И то, что он предлагает, это не более чем скандальная вульгарная книжонка.

— Можно узнать, кто этот человек?

Я не отвечал несколько секунд. Пусть помучается.

— Простите… думаю, будет лучше, если я об этом умолчу. Не хотелось бы предавать его имя огласке.

— Да, конечно, я понимаю, — сказала Лавиния, делая вид, будто ей все равно, но я видел, что она прикусила щеку изнутри и глаза у нее забегали. — Так вы думаете, мистер Крейс согласится встретиться со мной?

— Уверен. Правда, не сию минуту. Где-нибудь по прошествии нескольких недель или месяцев. Но прежде он хотел бы убедиться в честности ваших намерений. Не хочу оскорбить вас, мисс Мэддон…

— Лавиния… прошу, зовите меня Лавиния.

— …Не хочу оскорбить вас — я уверен, вы планируете написать достойнейшую книгу, — но, думаю, мистер Крейс предпочел бы сначала просмотреть ваши наброски.

— Ну… боюсь, о набросках говорить рано. Я еще ничего не писала.

— А вы могли бы что-нибудь подготовить для него? Хотя бы автореферат — что-то такое, что вы могли бы показать вашему агенту или издателю?

— Нечто подобное у меня есть, но не думаю, что это стоит показывать мистеру Крейсу.

Лавиния видела, что я несколько удивлен. Вне сомнения, она испугалась, что я отменю сделку, вернусь к Крейсу и скажу, чтобы он с ней не связывался.

— Однако мне не составит труда придать своим записям более презентабельную форму, так что их не стыдно будет показать мистеру Крейсу. Сделаю текст более удобным для чтения, избавлюсь от журналистских жаргонизмов.

Она подразумевала, что готова представить Крейсу более сглаженную, отредактированную версию.

— Да, пожалуй, мистеру Крейсу было бы любопытно это посмотреть. Я знаю, он хотел бы прояснить для себя ситуацию в течение нескольких ближайших дней, так что…

— Правда? Так скоро?

— Да… Он не из тех, кто любит откладывать дела в долгий ящик. На следующей неделе я возвращаюсь в Венецию, так что, может, к тому времени вы мне все подготовите?

— Конечно. Без проблем.

Она крепко сидела у меня на крючке. А что, если закинуть удочку еще глубже?

— Ведь вот что забавно, — со смехом сказал я, — вы, пожалуй, знаете о мистере Крейсе больше, чем он сам о себе. Дело в том, что вскоре после того, как он переселился в Венецию, большая часть его личного архива была уничтожена во время одного особенно сильного наводнения.

— Серьезно?

— Я уверен, он очень обрадуется, если вы дадите ему копии тех документов, что вы нашли: свидетельства о рождении, данные генеалогического характера, все такое.

— Ну…

— Думаю, это многое решит.

— Э-э-э…

— Это будет большой плюс в вашу пользу.

— Вы так считаете?

— Конечно… Тем самым вы завоюете расположение мистера Крейса, он поймет, что может вам доверять. К тому же речь ведь идет только о том, чтобы он мог восстановить некогда утраченные документы. Но если это сложно…

— Нет-нет, ничуть. — Она выдавила улыбку. — На следующей неделе я также предоставлю вам и эти материалы, и вы передадите их мистеру Крейсу.

— Замечательно. Мистер Крейс будет вам очень благодарен.

Наконец-то чувство признательности, отразившееся на моем лице, не было притворным. Думаю, я действительно испытывал благодарность к Лавинии Мэддон.

* * *

К тому времени, когда я вернулся домой к Джейку, я уже валился с ног от усталости. Я упал на диван, потер глаза и откинулся на подушки, чувствуя, как последние остатки энергии покидают мое тело. Вокруг меня сомкнулась чернота, и я, должно быть, заснул, так как следующее, что я помню, был сигнал моего мобильника. Я взял телефон, увидел на экране высветившийся номер родителей и сбросил вызов. Я не был готов к разговору с ними.

Не шевелясь, почти не дыша, я сидел в темноте до прихода Джейка. Он вошел, включил свет и увидел, что я сижу на диване — с открытыми глазами.

— Черт побери, старик… ну ты даешь! У меня чуть инфаркт не случился. — Он бросил ключи в чашу на тумбочке.

Я прокашлялся, хохотнул.

— Извини.

— Как дела? Раскопал что-нибудь интересное о своем загадочном человеке?

Я сказал, что библиотека газетных материалов сослужила мне добрую службу, и поблагодарил Джейка за помощь. Чтобы пресечь новые вопросы, я спросил, как у него прошел день. Вечером он был на презентации какой-то книги, и у него от красного вина остались усы.

— Встретил там твоего любимчика, — сообщил Джейк.

— Кого?

— А сам не догадываешься?

Я прекрасно понимал, о ком идет речь, но не хотел думать о нем.

— Доктора Керкби. Боже, посмотрел бы ты на его рожу, когда он увидел меня. Наверно, подумал, что ты где-то рядом. Правда, сам я тоже был немало удивлен, не ожидал встретить его на сегодняшнем мероприятии. Это была презентация биографии какой-то малоизвестной художницы девятнадцатого века. Все считали ее просто чьей-то музой, но оказывается, она сама тайно писала. Занимательная история и…

— Ты говорил с ним?

— Да так, парой слов перекинулись — из вежливости. Рука у него гораздо лучше, во всяком случае, он уже без гипса.

Мы рассмеялись.

— Ее с ним не было, нет?

Джейк посмотрел на меня с озабоченностью, даже с тревогой во взгляде.

— Нет, ее с ним не было, приятель, — тихо ответил он. — Значит, все еще думаешь о ней?

Я кивнул, не зная, что сказать.

— Но ты ведь уже успокоился, да?

— Пожалуй, — согласился я. — Тогда на меня просто какое-то затмение нашло. Совсем рассудок потерял. Будто это вовсе не я был.

— Это уж точно.

— Но с тех пор я изменился. Теперь стою на верном пути. — Я произносил избитые фразы с долей иронии в голосе. — Знаю, что делаю. Целеустремлен.

В тот момент я вспомнил свою последнюю встречу с Элайзой. Я просто хотел быть с ней, рядом с ней.

— Так какие у тебя планы?

— Завтра еду в Дорсет, продолжу сбор материала для моего писателя. Потом на день или два вернусь в Лондон. Остановлюсь здесь, если не возражаешь. На следующей неделе — опять в Венецию.

Я был уверен, что любой другой в ситуации, подобной той, повел бы себя так же, как я. Меня спровоцировали — именно так. Она стала щеголять передо мной своим новым кавалером. Да еще так скоро после нашего разрыва. А он был ее — нашим — лектором. Какая мерзость!

— Как будешь добираться? До Дорсета.

— Поездом… два с половиной часа, от Ватерлоо до Дорчестера.

Я дождался, когда он выйдет из здания колледжа, и последовал за ним домой. В метро держался вне поля его зрения, сел в соседний вагон, спрятался за газетой. Я шел за ним от станции «Финсбери-парк», отставая от него каждый раз, когда он замедлял шаг или, как мне казалось, собирался оглянуться.

— Где остановишься?

— Пока не решил. Наверно, в какой-нибудь дешевой гостинице или, может быть, в пабе.

Перед тем как он свернул за угол, я натянул маску. Чистое позерство, но тогда я считал, что в этом есть смысл. В то утро я зашел в захудалый магазин одежды, купил там безобразную нейлоновую куртку с капюшоном, спортивные штаны и кроссовки. Я также надел черные перчатки из искусственной кожи.

— Что будешь делать там?

— Наведу кое-какие справки.

Я огляделся. Вокруг никого. Отлично.

— В какой части Дорсета?

— В городке под названием Уинтерборн. Это в пятнадцати милях от Дорчестера, по дороге на… Как же это?.. Бландфорд-Форум.

Когда он повернул ключ в замке, я подскочил к нему сзади, обхватил его за шею. Он попытался вывернуться, но я держал его бульдожьей хваткой; он перебирал руками, как насекомое лапками. Я решил, что подавать голос рискованно, и жестом велел ему отдать мне свою сумку.

Он бросил портфель на землю и сказал, чтобы я забирал все, что захочу. Лишь бы не трогал его самого. Жалкий придурок. Его рыжая борода тряслась, в серых глазах застыл страх. И как только Элайза могла польститься на это трусливое безнадежное ничтожество?

Я убрал руку с его шеи, и он повалился вперед, словно тряпичная кукла, жадно хватая ртом воздух, как утопающий, вынырнувший из воды. Уверен, я мог бы прикончить его на месте. Может, и следовало. Но вместо этого я схватил его за правую руку, скрутил ее за его спиной и переломил, как куриную дужку. Хруст ломающейся кости доставил мне удовлетворение. Я толкнул его на землю, он заскулил. Смеясь, я осмотрел содержимое его портфеля, взял кредитную карту, деньги и убежал. Удаляясь, я слышал, как он слабым голосом зовет на помощь. Но я уже скрылся в переулке, где снял с себя тренировочные штаны, куртку с капюшоном, переобулся, сдернул с головы маску, все засунул в рюкзак и вновь превратился в милого порядочного старательного студента: джинсы, белая рубашка, черные туфли из мягкой кожи, которые предусмотрительно взял с собой. Если полиция меня остановит, я прикинусь несведущим. Никто не поверит, что я мог совершить насилие.

* * *

В итоге родителям я решил не звонить до отъезда из Лондона. Не хотел слышать про свои выпускные экзамены. На что мне это знать теперь? Какой бы диплом у меня ни был, отец, я был уверен, все равно останется недоволен. И говорить с ним было бесполезно, он был просто псих.

Мы сидели за обеденным столом. Мама попыталась придать ужину нотку торжественности, поэтому на столе были красивый столовый сервиз, свечи, ножи с рукоятками из кости, хрустальные бокалы. Накануне моей поездки она приготовила блюда итальянской кухни, и ее лазанья оказалась вполне съедобной. Мы выпили несколько бокалов белого просекко, потом бутылку хорошего красного вина. Застольная беседа текла по узкому спокойному руслу, не сбиваясь на такие опасные темы, как мое прошлое или будущее, и все шло к тому, что мы проведем приятный вечер, по окончании которого мама расцелует меня в обе щеки, а с отцом мы обменяемся крепким рукопожатием и расстанемся, пожелав друг другу на прощание всего самого наилучшего. Идиллическая атмосфера изменилась в мгновение ока.

Мама принесла тирамису — любимый десерт отца — и поставила блюдо перед нами на стол.

— Какая красота! — воскликнул отец. — Пальчики оближешь!

Вероятно, мне следовало поддержать его, хотя бы одобрительно хмыкнуть, но я думал о Венеции, о своей новой работе в качестве учителя английского языка, о том, как я буду писать роман. В общем, я витал в облаках.

Должно быть, отец попытался передать мне кусочек десерта, но я этого не замечал до тех пор, пока не услышал, как он грохнул тарелкой о стол.

— Ты в своем репертуаре! — вдруг выпалил он. — Ни о ком не думаешь, кроме себя! Мама так старалась ради тебя, а ты хоть бы спасибо ей сказал.

— Питер, прекрати, ну же, в самом деле…

— Прости, Салли, но я не стану молчать. Не позволю, чтобы он относился к тебе — к нам — вот так. Ему нужно преподать хороший урок.

— Простите? — опомнился я. — Я что-то пропустил?

— Ты прекрасно понимаешь, в чем дело. Почему ты просто не попытаешься — хотя бы не попытаешься — быть нормальным человеком?

— Дорогой, перестань. Для Адама это последний вечер, и я хотела, чтобы мы посидели хорошо — все мы.

Глаза отца пылали гневом.

— Не защищай его. Вспомни, как ты расстроилась, когда узнала, что он натворил.

— Питер, не надо, не сейчас…

— Нет, мам, — перебил я ее. — Если отец хочет высказаться, не стоит ему мешать. Он явно не в духе, так что пусть уж лучше выпустит пар…

Последнюю фразу я произнес с нескрываемым презрением, будто она выражала все его жизненные принципы.

— Ладно, — кивнул он. — Я скажу, что меня беспокоит, если тебе и в самом деле это интересно. Мне даже думать страшно о том, что ты сделал. Когда отец Элайзы позвонил мне, я ушам своим не поверил. От стыда сквозь землю готов был провалиться. Ты поступил отвратительно, но самое ужасное, что ты даже не раскаиваешься в своем поступке. У тебя вообще есть совесть, Адам?

— Питер, успокойся… ты же так не думаешь, честно. Ну же, извинись немедленно. Иначе Адам решит…

— Господи, Салли, неужели ты не понимаешь? Мы уже втолковывали ему это сотни раз, он просто не хочет слышать. Я почти жалею, что Элайза не обратилась в полицию, как на том настаивал ее отец. Зачем только она его выгородила? Может, нам самим посадить его в тюрьму?

— Что за вздор ты несешь?! Ты же так не думаешь, — сказала мама. В ее глазах стояли слезы.

— Ему бы это пошло на пользу. По крайней мере, хоть раз в жизни он ответил бы за свои поступки.

Несколько секунд все молчали. Мама, стараясь не расплакаться, смотрела в стол. Потом резко встала, бросила салфетку на стул.

— Если б ты не держался с ним, как чужой, ничего бы этого не случилось, — проговорила она и ушла на кухню.

— Значит, это я виноват, что у нас вместо сына выросло беспринципное чудовище?

Мое терпение лопнуло. Не сказав ни слова, я вышел из-за стола, схватил в коридоре свои вещи — плащ и рюкзак. На кухне мама счищала тирамису в мусорное ведро с тарелки. Я поцеловал ее на прощание. Она попыталась меня остановить, хотя и не очень усердствовала, понимая, что это бесполезно. Уже на выходе из родительского дома я заметил отца. Он таращился на меня, открыв рот, будто дебил. Я посмотрел на него с ненавистью во взгляде. В кои-то веки я был доволен тем, что я — это я.

— Больше не смей ко мне приближаться, сволочь. Убью на месте, — сказал я и хлопнул за собой дверью.

С тех пор мы с ним не разговаривали. Держались как можно дальше друг от друга. Так нам обоим было спокойнее.

* * *

Я вновь шел по следу Крейса. У меня было такое чувство, что за последние несколько дней — не считая встречи с Лавинией Мэддон — я позволил ему ускользнуть. Мое прошлое слишком часто вторгалось в настоящее, омрачая мои мысли и отвлекая меня от моей истинной цели.

В поезде, следующем в Дорсет, я просмотрел весь собранный о Крейсе материал. Пролистал свой блокнот, в котором теперь было много заметок, еще раз прочитал газетные статьи. Если все пойдет по плану, думал я, в конце этой поездки я буду точно знать, что произошло между «пасынком» мистера Шоу и Крейсом; у меня будет дневник Криса. По возвращении в Венецию я буду вооружен исходным биографическим материалом, который предоставит мне услужливая Лавиния Мэддон. Я также лелеял надежду, что в дневнике описаны события, которые привели к смерти Криса, и я смогу понять, как он умер: покончил с собой или его убили. Убили. Какое странное неестественное слово. Мне до сих пор не верилось, что Крейс способен на убийство.

Поезд, окутанный серым туманом, подъехал к вокзалу Дорчестера. По платформе барабанил дождь. Люди, сутулясь и ежась, спешили спрятаться под крышей. Я вбежал в здание вокзала, промчался мимо билетной кассы и устремился к стоянке такси. Там стояла одна машина с запотевшими изнутри стеклами. Проведя рукой по волосам, я привлек к себе внимание таксиста, молодого толстяка с похожей на тесто кожей. Я спросил, слышал ли он про Уинтерборн, расположенный в пятнадцати милях от Дорчестера, и мы договорились, что он довезет меня туда за восемнадцать фунтов.

Мы заколесили по улицам города, выехали на окраину; «дворники» двигались по лобовому стеклу, словно крылья сломанной механической птицы.

— По делам приехали? — спросил таксист, пытаясь завести разговор.

— Что-то вроде того, — ответил я.

— Прежде уже бывали в этих краях?

— В общем-то, нет. Самое близкое — в Бурнмауте. На каникулах. — Я не лгал. На том и закончилась наша беседа. Тишину салона нарушали только шум дорожного движения и стук дождя по кузову автомобиля.

Мы свернули с оживленной автотрассы, проехали через какое-то селение, мимо полей, потом дорога потянулась через лес. С мокрых деревьев капала вода, по полям гулял ветер. Дорога была такая узкая, что две машины едва ли смогли бы разминуться: темный туннель через лесной массив, у которого не было ни конца, ни края. Ветки и сучья хлестали по такси. Дорога пошла вниз, потом так же резко — вверх, затем последовал крутой поворот, и мы выехали из леса. Слева появилась школа, где работал Крейс: идеально симметричное здание в стиле неоклассицизма, стоявшее посреди полей. По прошествии нескольких секунд показалась возвышавшаяся сразу же за школой церковь — готическое чудище, смотревшееся несуразно рядом с палладианским зданием. Водитель замедлил ход, искоса глянул на строения и повел головой в их сторону.

— Вид что надо, — проговорил он, кивая, будто отвечал сам себе.

— Да, интересный, — подал я голос.

Мы проехали по краю склона, на котором росли деревья, обогнули холм и вновь стали спускаться вниз. Передо мной лежала деревня; на фоне неба вырисовывался силуэт ее церкви. Водитель высадил меня у местного паба под названием «Олень». Это была постройка с соломенной крышей и чудной перекошенной дверью — довершающий штрих к идиллическому сельскому пейзажу. Трудно было представить, чтобы здесь могло произойти что-то плохое.

Я дал таксисту двадцатифунтовую купюру, по усыпанной гравием дорожке подошел к пабу, повернул дверную ручку и шагнул внутрь. На меня обрушилась волна жара, такого сильного, что мне показалось, будто мои щеки обожгло каленым железом. В глубине помещения пылал камин, перед которым лежал старый пес, помесь дворняги и гончей. Посетителей не было. За стойкой бара краснолицая женщина средних лет вытирала бокал, засунув в него скрученное полотенце. Я подошел к ней, кашлянул, но она не подняла головы. Только когда я сел на табурет и положил свою сумку на деревянный прилавок, она моргнула, заметив, что появился клиент.

— У вас есть свободная комната?

Хмуря брови, отчего на ее лбу прорезались глубокие морщины, она смотрела на меня так, будто я задал вопрос на чужом языке. Потом кивнула; дряблая кожа на ее шее затряслась, как у индюка.

— Правда, я не знаю, как долго пробуду здесь, — добавил я.

Ей было все равно. Деньги вперед — тридцать пять фунтов за ночь, и делай, что хочешь.

Неразговорчивая женщина провела меня через маленькую комнатку с низким потолком к лестнице, по которой мы поднялись на верхний этаж и оказались в коридоре. Я увидел три двери, за которыми, вероятно, находились три маленькие комнаты. Женщина завела меня в первую дверь по коридору. Комната была невзрачная и не очень чистая. На подоконнике валялись высушенные осенним солнцем мертвые мухи, похожие на сморщенные ядовитые ягоды. Головой я задел паутину, а когда бросил свою сумку на кресло, стоявшее в углу комнаты, от него поднялось облако ныли.

— Здесь все, что вам нужно. — Моя новая домовладелица жестом показала вокруг себя, словно привела меня в номер люкс в отеле «Савой». На самом деле, кроме кровати, пыльного кресла и мертвых мух, в комнате ничего больше не было. — Так что я оставлю вас.

Она направилась к дверям, но на пороге обернулась и добавила:

— Ванная сразу же по коридору. Ничего особенного. — Я ни на секунду не усомнился в правдивости ее слов.

Я прибрал в комнате — смел паутину и мух — и разобрал свои вещи, положив джинсы и пару свитеров на кресло. Затем достал свой блокнот и нашел номер телефона Шоу. Хотел позвонить ему по мобильнику, но сети не было. Я взял из бумажника несколько монет и спустился по лестнице в паб, где чуть раньше заметил таксофон. Пес все так же неподвижно лежал перед пылающим камином; хозяйка заведения уже опять стояла за стойкой бара и, не торопясь, старательно вытирала бокалы.

Я набрал номер Шоу. Несколько секунд шел вызов, потом в трубке проскрипело:

— Алло?

— Алло, мистер Шоу. Это Адам Вудс. Вы просили позвонить вам по приезде. Так вот, я уже здесь.

— Да, рад вас слышать, — сказал он после того, как немного отдышался. — Очень рад.

Чувствовалось, что настроение у него поднялось. Очевидно, он уже почуял запах денег, предвкушал, как через день-другой будет держать в руках тысячу фунтов.

— Скажите, когда можно к вам зайти? Повидаться с вами… и забрать материал, что вы упоминали.

— Ах, ну да, дневник… дневник. — Шоу прокашлялся. — Приходите сегодня, если хотите. Если вам это удобно.

Меня вдруг захлестнуло чувство омерзения к этому гадкому человечишке, пытающемуся нажиться на своем покойном «пасынке».

— Вполне. Скажем, если я зайду… в пять?

— Очень хорошо. Замечательно, мистер Вудс. Буду ждать с нетерпением.

Шоу объяснил, как добраться до его дома, потом, помедлив в нерешительности, спросил:

— А… в-вы привезли их с собой? Видите ли, я ничего вам не покажу, пока… не… получу причитающееся мне вознаграждение.

— Вы говорите о деньгах? Есть ли у меня деньги?

— Э-э…

— Да, мистер Шоу, не беспокойтесь. Деньги я привез. Можете пересчитать их при мне, если угодно.

— Нет… я не хотел… Просто…

— Не смущайтесь. Я все понимаю.

О, я прекрасно его понимал. Подлый, алчный шантажист. Положив трубку, я подумал, что, возможно, стоит его проучить. В воображении мелькнул образ Шоу. Я понятия не имел, как он выглядит, но представлял себе его высохшим, седым, серым, как пепел, старикашкой, из которого песок сыплется. Я был уверен, что раздавлю его так же легко, как сгоревшую бумагу.

Поднимаясь в свою комнату, я задумался о нравственной стороне вопроса. Если я передам деньги шантажисту, разве я не стану такой же мразью, как он? Меня затошнило при мысли о том, что я могу испачкать руки, замараться, якшаясь с подобными Шоу типами. Ведь я как человек гораздо лучше, порядочнее.

В своей комнате я достал письмо, которое Крейсу прислал Шоу. Интересно, что за игру он ведет? Можно ли ему доверять? Стоит ли отдавать деньги до того, как я увижу сам дневник? А вдруг у него вообще нет дневника? Может, этого дневника вообще не существует? Меня охватил внутренний трепет, горло сжалось, на лбу выступили капельки пота. Нет, я подведу Крейса, если не добуду этот дневник. Я обязан защитить его память. В конце концов, я его избранник. Он надеется на меня, верит мне.

Нужно быть готовым к любой непредвиденной случайности. Я должен быть сильным. От того, как сложатся сегодня события, зависит мой успех. А я уже так много раз терпел поражение. Я не вправе уклониться от того, что должен сделать. Ни при каких обстоятельствах.

* * *

Я отправился на встречу, зная, что приду раньше условленного времени. Ливень прекратился, небо стало проясняться, но ветер продолжал сдувать дождевые капли с деревьев. Ладонями я пригладил волосы назад, оголив лоб. Шагая, я теребил в кармане пачку наличных. Деньги, конечно, я Шоу покажу, а вот получит ли он их — это другой вопрос. На этот счет решения я пока что не принял.

Шоу жил в маленьком ветхом домике, стоявшем на краю поля, за которым высился лесистый горный хребет. Перед домиком проходила узкая дорога, которая вела к деревенской церкви. В пять часов зазвонил церковный колокол — жалкая попытка символизировать порядок. Что-то не то в этом мире.

Я стоял перед маленьким, почти кукольным домиком. Крыльцо и желтая стена были увиты жимолостью. Из трубы вился тонкий дымок. Я постучал. Дверь отворилась почти сразу же. Старичок — маленький, тщедушный, седой, почти такой, каким его нарисовало мне мое воображение, — с удивлением смотрел на меня. Веки его задергались, рот открылся. Чтобы не упасть, он прислонился к дверному косяку. Может быть, я потревожил его послеполуденный сон? Но в таком случае он не отворил бы дверь так быстро. Или он ожидал увидеть кого-то старше?

— Здравствуйте… мистер Шоу? Я Адам Вудс.

Я протянул руку, и старик, поколебавшись, сделал то же самое. Обмениваясь с ним рукопожатием, я отметил, что ладонь у него влажная и липкая, а пальцы дрожат.

— Проходите, пожалуйста, — сказал он, прочистив горло. — Прошу извинить меня, если вам кажется, что я немного не в себе. Просто я не привычен к подобным вещам. Никогда не участвовал в таких сделках. Все это… выше моего понимания, если вам ясно, что я имею в виду.

— Не волнуйтесь, мистер Шоу. Я уверен, мы с вами достигнем соглашения, которое устроит нас обоих… точнее, вас и мистера Крейса.

Входная дверь открывалась в захламленное помещение, передняя половина которого служила гостиной, а задняя — кухней. В воздухе висел затхлый запах пищи — капусты, печени и бекона. Перед печкой, топившейся дровами, на спинке стула сушился бордовый свитер с треугольным вырезом, от которого поднимался пар.

— Угодил в этот жуткий ливень, — сказал старик. — Надеюсь, ваше здоровье… не пострадало?

Я улыбнулся его словам.

— Нет, к счастью, самый сильный дождь я переждал под крышей.

— Садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя, как дома. Присаживайтесь.

Все еще дрожащей рукой он показал на небольшой диванчик, на котором могли бы уместиться только два человека.

— Чаю хотите… или кофе? У меня есть кофе.

— От чаю не откажусь.

Посвистывая себе под нос, Шоу стал заваривать чай, при этом каждые пару секунд он поглядывал в мою сторону.

— Вот, держите. — Он подал мне кружку. — Печенье?

— Нет, спасибо, — отказался я. — Я не голоден. Скажите… а вы вообще знали мистера Крейса? Когда он жил здесь?

— Нет. А вот Морин, конечно, знала. Не припомню, чтобы я когда-либо говорил с ним.

— Понятно.

Шоу сел напротив меня, в кресло, что стояло ближе к двери. Я глотнул горячего чаю, поставил кружку на серый ковер и полез за деньгами. Не было смысла зря тратить время.

— Полагаю, вам интересно увидеть это, — сказал я, демонстрируя наличность.

Взгляд старика вспыхнул.

— Это самое малое, что мистер Крейс может сделать для вас. Он крайне признателен вам за то, что вы сберегли для него этот дневник.

Шоу протянул правую руку, горя нетерпением завладеть деньгами.

— Только, боюсь, я не могу отдать вам деньги, пока вы не покажете мне дневник, — сказал я, покачав головой. — Мистер Крейс не подозрительный человек, но он хочет убедиться, что потратил деньги с пользой, это естественно.

Шоу прикусил нижнюю губу, его глазки нервно забегали по комнате. Он поднес палец к губам и стал жевать заусенец у основания обгрызенного ногтя.

— Боюсь, здесь мы можем столкнуться с некоторыми трудностями, — проговорил он.

— Прошу прощения? Я не совсем вас пониманию. Вы же говорили, что дневник здесь, у вас.

— Я могу достать его… легко…

Я сунул деньги в карман и встал. Поднимаясь с дивана, я левой ногой задел кружку с чаем и опрокинул ее. На ковре расплылось похожее на гриб темно-коричневое пятно. Шоу вскочил с кресла. Паника парализовала его.

Он не мог решить, бежать ли ему на кухню за тряпкой или оставаться на месте, чтобы задержать меня.

Я направился в его сторону, словно собираясь попрощаться с ним.

— Не уходите, прошу вас. Позвольте, я все объясню, — захрипел он, тяжело дыша. — Вам не нужно…

Я остановился и сурово посмотрел на него.

— Надеюсь, вы заставили меня ехать к вам издалека не для того, чтобы шутить со мной шутки? Мистеру Крейсу это вряд ли понравится, уж поверьте мне на слово. Он будет в ярости, узнав, что вы обманули его. Вы это понимаете, мистер Шоу?

Старик беззвучно шевелил губами. Я шагнул к нему. Он вздрогнул, схватился за кресло, чтобы не упасть. Я видел, что он боится меня.

— Где дневник Криса? — Я повысил голос. — Где?

— Я могу принести его… мне просто нужно немного времени, вот и все.

— Боюсь, мистер Крейс не может позволить себе такую роскошь. И терпения у него не много. Я немедленно позвоню ему, и он отменит сделку.

— Сомневаюсь, что он на это пойдет, — вдруг заявил Шоу.

Очевидно, ему только что в голову пришла какая-то мысль, вселившая в него уверенность, наполнившая спесью.

— Как я уже сказал, вряд ли он захочет, чтобы вмешалась полиция. Чтобы рылись в его грязном белье. — Шоу в отвращении наморщил нос. — Он такое вытворял… слов нет. Уверен, что власти — и пресса — сочтут это очень интересным чтением. И все это там черным по белому, так сказать.

Краем глаза я увидел рядом с печкой корзину с дровами, за которой стояли каминные щипцы и довольно увесистая кочерга. Я мог бы схватить кочергу и размозжить старику череп, превратив его голову в кровавое месиво. Я повернулся, шагнул в том направлении, но потом остановился, притворяясь, что грею руки над плитой. Мне нужен дневник, напомнил я себе. Я не вправе что-либо делать, пока не заполучу его. А потом мне плевать, что будет с Шоу.

— Так… давайте остынем оба, хорошо? — произнес я. — Для начала позвольте мне найти тряпку. А то пятно на ковре так и останется. А потом мы все спокойно обсудим.

Прижимая тряпку к влажному пятну на ковре, я видел, что Шоу подозрительно смотрит на меня, следит за каждым моим движением. Чувствовалось, что он раздражен, нервничает.

— Итак, начнем сначала, — с расстановкой проговорил я. — У вас есть дневник?

Шоу кивнул.

— Но он не здесь. Так?

— Совершенно верно.

— Вы в состоянии сходить туда, где он хранится, и принести его сюда?

— Да, пожалуй.

— Сколько времени это займет?

Шоу колебался, не желая открывать больше.

— Послушайте… вам нужны деньги или нет? — вспылил я.

— Хорошо, хорошо… я схожу за ним, а вы ждите здесь. Только обещайте, что отдадите мне деньги, когда я принесу вам дневник.

— Обещаю.

— Налейте себе еще чаю. Я вернусь через десять, самое большее через пятнадцать минут.

Шоу накинул на плечи легкую куртку и исчез за дверью, оставив меня одного. Когда его удаляющиеся шаги стихли, я обвел взглядом комнату. На маленьком допотопном телевизоре стояли несколько пожелтевших цветных фотографий в дешевых рамках. На одной был запечатлен Шоу — в свои счастливые годы, когда он был моложе, — вместе с белокурой, пухлощекой женщиной, очевидно, матерью Криса. Загорелые, отдохнувшие после недавнего отпуска, они стояли в обнимку и улыбались в объектив. Подобные фотографии этой же пары я увидел на полке в расположенной рядом нише, но снимков с изображением Криса не было.

По лестнице в глубине кухни я поднялся на второй этаж, толкнул деревянную дверь и шагнул в затемненную комнату — это была спальня. Просачивающиеся сюда запахи пищи смешивались с резкими запахами пота и табачного дыма. В полумраке зашторенной комнаты я все же различил на постельном белье желтые никотиновые пятна, а на наволочке еще и грязный сальный округлый отпечаток головы. У кровати на тумбочке я увидел красную пластмассовую зажигалку, переполненную окурками стеклянную пепельницу и спрей для астматиков. Я сразу же представил, как Шоу сначала вдыхает дым, а потом — аэрозоль: инстинкт смерти борется в нем с желанием жить. Пожалуй, этот бой ему уже не долго вести.

Я покинул спальню и заглянул в ванную. Меня чуть не стошнило, едва мой взгляд упал на грязную ванну и испачканный экскрементами унитаз. Я закрыл дверь ванной и прошел в комнату в глубине дома, заставленную пакетами и коробками. Потоптался на свободном пятачке, глядя вокруг себя. Один из черных пакетов был разорван, и в прорехе я увидел узел женской одежды: переплетенные друг с другом рукава блузок, штанины брюк и чулки были похожи на расчлененные части тела.

Я протиснулся мимо пакетов к дальней стене, где стоял старый картотечный шкаф. Его поверхность была испещрена пятнышками ржавчины. Я рванул на себя верхний ящик, со скрипом и визгом он выдвинулся. Я пробежал пальцами по зеленым картонным папкам и вынул одну из них. В ней лежала пластиковая папка с какими-то документами. Я вынул кремовый квадратный лист с красной печатью, свидетельство о рождении Морин Фрейк, в котором было записано, что она появилась на свет 8 августа 1927 года, и ее свидетельство о браке, сообщавшее, что она вышла замуж за Джона Дэвидсона 16 января 1946 года. Я перерыл весь верхний ящик, но свидетельство о рождении ее сына так и не попалось мне на глаза. В сущности, пока я вообще не увидел ничего такого, что указывало бы на то, что у нее был сын.

Я наклонился, намереваясь осмотреть нижние ящики, немного отставил правую ногу, пытаясь занять более устойчивое положение, и почувствовал, как по икре что-то больно царапнуло. Я резко обернулся и увидел отвертку, торчащую из куска брезента. Я оттянул вверх тонкую ткань штанины и потер травмированное место, выворачивая шею, чтобы увидеть красную царапину — красный глаз посередине икры. Я взял отвертку, осмотрел ее, потрогал окровавленный кончик. Интересно, какие повреждения можно нанести таким вот орудием? Но потом, стянув брезент, я увидел в ящике целый ряд возможностей: моток капроновой веревки, стамеску, киянку, молоток, ножовку. Подняв молоток, я услышал шаги на тропинке, ведущей к дому. Шоу вернулся.

Я спрятал молоток под куртку и быстро покинул комнату. Зная, что Шоу войдет в дом раньше, чем я успею сойти в кухню-гостиную, я забежал в ванную и, стараясь не смотреть на грязь, спустил воду в унитазе. Потом неспешно пошел вниз по лестнице, подгадав так, чтобы молнию застегнуть прямо на глазах у Шоу. Когда он, войдя в дом, закрыл за собой дверь, с верхнего этажа все еще доносился шум бурлящей воды.

— Зов природы? — прокомментировал Шоу.

В одной руке он держал полупрозрачный пакет. Через тонкую пленку я разглядел черный корешок толстой тетради. С улыбкой на губах я направился к нему, чувствуя, как острый конец молотка под курткой царапает мне грудь.

— Значит, принесли дневник?

Шоу кивнул, снимая куртку.

— Можно узнать, куда вы за ним ходили?

— С вашего позволения, мистер Вудс, я предпочел бы об этом умолчать. Садитесь, прошу вас.

Он жестом предложил мне устроиться на диване. Усаживаясь, я незаметно для него поправил молоток под курткой так, чтобы не выпирала рукоятка. Шоу сел рядом, положил пакет на колени и стал медленно его раскрывать, словно разворачивал хрупкую драгоценную упаковку.

Наконец, достав из пакета дневник и положив его на колени, он повернулся ко мне. Я увидел совсем близко его нездоровую серую кожу, желто-черные зубы, почувствовал на себе зловоние его дыхания. Вряд ли он протянет долго в этом мире, подумал я.

— Я показал вам свое сокровище, теперь ваша очередь, — со смехом произнес Шоу.

К моему горлу подкатила тошнота. Я ощутил во рту горечь, но смог сглотнуть. Нельзя было терять самообладание.

— Ах, да, деньги, конечно.

Я внутренне сосредоточился, пытаясь быстро сообразить, как достать деньги и при этом не выронить к ногам молоток. Я согнул в локте левую руку и поджал кисть, придавив под курткой молоток, а правой рукой достал деньги из левого кармана и бросил их Шоу на колени.

— Теперь давайте дневник, — потребовал я.

— Вот, держите. — Шоу передал мне дневник.

Я быстро пролистал записи, чтобы удостовериться, что это действительно личный дневник Криса и что в нем содержатся подробности о Крейсе — несколько раз на страницах я заметил его имя, — потом встал, намереваясь отнести тетрадь на стоявший рядом стол, так как не хотел ее испачкать.

Но, пытаясь удержать в одной руке дневник, а другой рукой придерживая молоток, я почувствовал, что инструмент выскальзывает и вот-вот упадет на пол. Я быстро сгруппировался, пытаясь удержать молоток, но тут почувствовал, что из моей руки вываливается дневник. Я понял, что выбора у меня нет: либо я теряю тетрадь, либо показываю орудие, которое я прятал под курткой.

Дневник выпал из моих рук на кафельный пол. Шоу поднял голову, обеспокоено посмотрел на меня, потом встал с дивана, шаркая ногами, приблизился ко мне и нагнулся за дневником. Я смотрел на голову старика, на сухую кожу черепа у корней волос. Поправил под курткой молоток. Все, время пришло.

Правой рукой я вытащил молоток из-под полы куртки. Услужливая жертва, ничтожный человечишка стоял на коленях передо мной. Я занес молоток над плечом, собираясь ударить изо всей силы. Помедлил пару секунд и вдруг, как раз когда Шоу начал подниматься, а я намеревался размозжить ему череп, заметил, что он, помимо дневника, держит в руках еще что-то. Это была цветная фотография. Я не верил своим глазам.

Я опять спрятал молоток под куртку и оперся на стоявший рядом стол.

— Что это у вас? Что за снимок? — спросил я.

Шоу схватился за поясницу, поморщился от боли.

— Фотография Криса, сделана примерно за год до его смерти, — ответил он, отдавая мне снимок.

На почти выцветшей фотографии был запечатлен молодой симпатичный парень с белокурыми, приглаженными назад волосами. Он был в белой рубашке с расстегнутым воротом и темно-синем свитере с треугольным вырезом, стоял у купы деревьев, на которых совсем недавно раскрылись почки. Я смотрел на фотографию, а Шоу смотрел на меня: я чувствовал на себе его взгляд. Теперь мне стало ясно, почему Шоу, увидев меня на пороге своего дома, в первую минуту оторопел и попятился. Должно быть, он тогда подумал, что это Крис воскрес из мертвых. Я же видел на фотографии себя самого.

* * *

— Что с вами, мистер Вудс? Вам плохо?

Я опустился на диван, слыша, как за моей спиной удаляется свистящее дыхание Шоу. Казалось, тело мое омертвело, будто из него выкачали весь воздух, и мне потребовалось напрячь все силы, чтобы удержать под курткой молоток.

— Вот, держите. Выпейте. — Шоу вставил в мои ладони полный бокал бренди.

Трясущейся рукой я поднес бокал к губам. Бренди обожгло рот и горло, но это было приятное ощущение.

— Увидев вас впервые, я был поражен сходством, никак не мог взять в толк, — сказал Шоу после паузы. — Должен признать, я был немало шокирован, когда открыл дверь и увидел на пороге вас — вылитый его портрет. Подумал, Крис вернулся, чтобы потревожить мой покой. Наказать меня за то, что я сделал. Это глупость, конечно, сущий вздор, но порой такие мысли сами лезут в голову, и ничего тут не поделаешь.

Шоу говорил, говорил, а я все смотрел на фотографию, водя пальцами по ее краям, и старался убедить себя, что не грежу наяву. Поднес фотографию к своему лицу, потом отставил ее на вытянутой руке, рассматривая изображение под разными углами, словно пытался найти хотя бы малейшее отличие или несоответствие. И все равно казалось, будто я смотрю на свой собственный портрет, но почему-то не могу вспомнить, где и когда меня снимали. Я ломал голову, пытаясь узнать место, но такой вот уголок с липами можно было встретить где угодно. Ища подсказку, я стал внимательно разглядывать фон.

— Вы знаете, где был сделан этот снимок? — спросил я, поворачиваясь к Шоу.

— Дайте-ка взглянуть еще раз. — Он протянул руку. — Трудно сказать, но, похоже, где-то здесь, в округе. Ах, ну да, конечно.

Он ткнул указательным пальцем в точку на левом краю фотографии.

— Вот, взгляните.

Передавая мне снимок, Шоу чуть передвинул палец вверх, показывая на заднем плане на некий неясный объект, похожий на склон с террасами.

— Что это? — спросил я.

— Парочка поросших травой ступеней, которые ведут к старой часовне, вот здесь… — Он указал на точку в дюйме слева от рамки. — На этом холме, сразу же за кадром.

В общем-то, я с самого начала не сомневался в подлинности этой фотографии. Просто то, что я видел на ней, настолько не укладывалось в голове, что мне легче было поверить в то, что это моя фотография, пусть я не узнавал места съемки и не помнил, когда меня снимали.

— Простите, я на минутку, — с трудом произнес я, устремляясь к лестнице.

В ванной я оперся на раковину и стал лить холодную воду на свое лицо. Не помогало. Меня всего будто выворачивало наизнанку.

Молоток пришлось вернуть на место. Я прошел в кладовую, пробрался к ящику с инструментами. Стараясь не шуметь, положил молоток на моток веревки и накрыл ящик куском брезента. Потом вернулся в ванную и опять слил воду в унитазе.

Спустившись вниз, я увидел, что Шоу кипятит воду в чайнике.

— Ну что, лучше? — осведомился он.

— Да, гораздо. Спасибо.

— Может, еще чаю?

— Не откажусь, — ответил я. — В дневнике есть еще фотографии?

— Честно говоря, я и сам не знал, что этот снимок лежал там. Очень удивился. Морин в этом отношении была очень щепетильна. Любила, чтобы все фотографии лежали в одном месте. Жутко злилась, если какое-нибудь фото пропадало или выпадало из альбомов. Крику тогда было…

— Так у вас есть семейные альбомы?

— Да, они наверху.

Шоу подал мне чашку чая. Мне показалось, что он как-то по-особенному глянул на меня, будто знал, что в его отсутствие я рыскал по дому.

— Но вы не волнуйтесь. Смело можете сказать мистеру Крейсу, что снимков с его изображением нет. Морин их все сожгла после… после того, как это случилось. Уж больно зла была на него.

— Ну да, конечно.

— Как вы понимаете, вся это ситуация с Крисом ее не очень радовала, но его фотографии уничтожить она не могла. Так что все они в альбомах, собирают пыль.

— А можно посмотреть хотя бы парочку? — попросил я. — Просто…

— Не можете поверить, что вы с ним похожи, как близнецы? Представляю, как вы были ошарашены. Неудивительно, что вы чуть не лишились чувств. Хотя странно, да?

Шоу поставил свою чашку и стал медленно подниматься по лестнице.

— Посмотрю, что можно найти, — сказал он, обернувшись.

Пока старик отсутствовал, я все смотрел на фотографию Криса, стоявшего перед липами, — смотрел на другого себя. Через пару минут Шоу вернулся, неся стопку фотоальбомов. Он положил их на стол и дал мне тот, что был сверху. Я листал альбом с фотографиями Криса: вот он идет по прибрежной тропинке, ест мороженое, стоит, горделиво скрестив на груди руки, перед главным входом в школу Уинтерборн-Эбби, сонно смотрит в объектив, потому что его неожиданно сняли, едва он проснулся, — и меня не покидало ощущение, будто я смотрю на другую жизнь, которая у меня могла бы быть. Мальчик, юноша на тех снимках однозначно был похож на меня — а на некоторых фотографиях выглядел совсем, как я, — но среда, окружение мне были абсолютно незнакомы, чужды.

— Так вы говорите, у вас нет фотографий, снимков с мистером Крейсом? — я посмотрел на Шоу.

— Ни одного. Уверен, вам это радостно слышать. Передайте мистеру Крейсу, что он может спать спокойно. Дневник единственный — как бы это сказать? — компрометирующий материал.

— Понятно.

— Хотя, вы уж простите меня за вольность, на вашем месте я бы поостерегся.

— Это вы о чем?

— Немного странно все это, вы не находите?

Я озадаченно посмотрел на старика, делая вид, будто не понимаю, на что он намекает.

— Вы с Крисом похожи как две капли воды. Вы же не станете утверждать, что это чистая случайность, верно? Ваши с мистером Крейсом отношения это ваше личное дело…

— Простите, мистер Шоу, не знаю, что за бредовые идеи вам лезут в голову, но у нас с мистером Крейсом исключительно деловые отношения.

— Я не намекал…

— Надеюсь, нет.

— Просто… в общем, я только пытаюсь сказать, чтобы вы были осторожны, вот и все.

Я вспомнил, как принес свое первое письмо в палаццо Крейса. Вспомнил, как коснулся гладкого мрамора, когда опускал письмо в пасть дракона. Вспомнил, как слышал вокруг себя тихий плеск воды, когда заметил в одном из окон мерцание свечи и тень, исчезающую в темноте. Кого увидел Крейс, когда его взгляд упал на меня? Юношу, похожего на любовь всей его жизни? Юношу, которого он обожал? Юношу, которого, возможно, он убил?

Я попрощался с Шоу и в оцепенении побрел назад к пабу. Несколько последних месяцев теперь представлялись мне иллюзорными, как мираж. Мысленно я пытался составить картину проведенного с Крейсом времени — просто для того, чтобы уяснить кое-что для себя, — но воспоминания ускользали, рассеивались, так что я не мог провести грань между действительностью и своими фантазиями.

По приезде в Венецию я был уверен в своем будущем, в своих планах. Все было решено: у меня будет работа, бесплатное жилье, время писать. Мне представилась идеальная возможность начать новую жизнь, забыть Элайзу и проблемы с родителями. Я готов был доказать всем — и себе самому, — что я способен на многое. Я искренне верил, что напишу роман, найду время на то, чтобы привести себя в форму, разобраться в собственных странных мыслях и бредовых идеях, что теснились в моей голове.

Увы, получилось не так, как я задумал. С тех пор как я поселился в палаццо Крейса, я почти не работал над романом — написал в лучшем случае несколько страниц. Все свое время я посвящал Крейсу, принес ему в жертву свою независимость, свою жизнь. А он, оказывается, на протяжении всех этих месяцев вел какую-то свою подлую игру.

Конечно, теперь многое стало ясно, обрело смысл. Те косые взгляды украдкой, которые он бросал на меня, когда думал, что я не смотрю на него. Его меленькие, в складках кожи глазки, как у ящерицы, впивались в меня, изучая мое лицо: выступ скулы, краешек лба или чувственной верхней губы. То странное выражение, что появлялось на его лице — затуманенный мечтательный взгляд, в котором сквозили одновременно восторженность и нестерпимая боль, — когда он видел меня утром или когда вечером я подавал ему напиток.

Вернувшись в паб, я поднялся в свою комнату и умылся холодной водой. Итак, какие у меня факты? Да, Крис умер, однако откуда мне знать, что его убил Крейс? Почему я допускаю, что Шоу не лжет? А может, Крис и впрямь покончил с собой, как сказано в заключении? Ведь если бы Крейс убил Криса, полиция провела бы дознание и привлекла бы к суду убийцу. Что ж, пора познакомиться с записями Криса.

Я открыл дневник и, листая его, заметил, что некоторые листы вырваны. Я вернулся в самое начало и увидел написанное в середине первой страницы четверостишие.

Листая эти страницы, питайте мои слова.

К. Д.

В них я весь перед вами.

Прочь мысли о счастливом будущем.

Всегда один, всегда смотрю назад.

Я похолодел. Поднял голову от тетради. У меня мелькнула мысль, что лучше захлопнуть дневник и вернуть его Шоу. Но, честно говоря, выбора у меня не было. Я начал читать.

31 августа 1959 г.

Через толпу мальчишек я протиснулся в класс, находившийся рядом с библиотекой. Когда я вошел, взгляды всех, кто был там, устремились на меня. Я огляделся, ища свободную парту, и увидел одно пустое место в последнем ряду. Я положил свой ранец на парту и сел. Рядом сидел темноволосый мальчик с темными глазами. Улыбнувшись, я поздоровался с ним, но он в ответ лишь просто посмотрел на меня. Я полез в ранец, делая вид, будто что-то ищу там — карандаш или ластик. Я надеялся, что страх пройдет и что к тому времени, когда я подниму голову, все будет хорошо. Я стал отсчитывать секунды, сгибая пальцы и вдавливая ногти в ладонь. Когда учитель наконец появился, я уже потерял счет времени, а мои ладони стали красными.

Учитель поприветствовал класс. Его звали мистер Гамильтон-Паркер. Он сказал, что в этом году он будет нашим классным наставником. Он взял журнал и начал делать перекличку. Адамс? Здесь, сэр. Амнерсон? Здесь, сэр. Так он по очереди окликал учеников, пока не дошел до меня. Дэвидсон? Я не мог издать ни звука. Горло будто отекло. Учитель поднял голову и опять назвал мою фамилию. Я попытался кашлянуть. Здесь, сэр, прошептал я. Учитель меня не услышал, и мне пришлось ответить еще раз. Кто-то на последнем ряду пошутил по поводу моего голоса. Мой темноволосый сосед — позже я узнал, что его зовут Левенсон, — хихикнул, и я увидел, что остальные ребята повернули головы и смотрят на меня. Я почувствовал, что краснею. Мистер Гамильтон-Паркер велел мальчикам успокоиться и продолжил перекличку.

На собрании [22] я пытался перехватить взгляд отца, но он не смотрел в мою сторону, не глянул даже после того, как закончил играть. Директор, доктор Харт, поприветствовал новичков и выразил надежду на то, что он будет гордиться нами. Он уверен, что всех нас ждет блестящее будущее и что все мы будет счастливы в Уинтерборне.

1 сентября 1959 г.

Мама спросила, как приняли меня в школе. Я сказал, что хорошо, замечательно. Что с твоей губой? — спросила она. Ничего, ответил я. Просто в регби играли. Должно быть, это была грубая игра, заметила она и велела мне быть осторожней. Отец стоял у раковины, чистил овощи, которые только что сорвал в огороде. Когда я проходил мимо него к лестнице, он не взглянул на меня. Я поднялся в свою комнату и содрал с себя форму.

Спустившись вниз, я увидел, что мама с нетерпением смотрит на меня. Она велела мне сесть и рассказать, как прошел день. Она спросила отца, видел ли он меня в школе. Только на собрании, ответил он. Мама спросила, появились ли у меня хорошие друзья. Я кивнул, но правды ей не сказал.

3 сентября 1959 г.

На уроке английского языка мистер Крейс велел мне прочитать вслух сонет Шекспира. Я начал читать, пытаясь имитировать манеру речи других мальчиков, но вскоре понял, что это глупо. Я слышал, как Левенсон и его приятели посмеиваются надо мной с задних парт, и, когда я закончил читать, весь класс взорвался хохотом. Мальчики смотрели на мистера Крейса, ожидая, что учитель разделит их веселье, но он грохнул кулаком по столу и велел всем замолчать. Класс затих. Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Учитель повернулся ко мне и попросил еще раз прочитать стихотворение, но уже более естественно, своим голосом. Потом обратился ко всему классу, объяснив, что Шекспир говорил на своем местном диалекте. Смеяться над диалектом — значит, демонстрировать свое невежество, сказал он. Я посмотрел на него, взглядом умоляя оставить меня в покое, но он кивнул, глядя на меня добрыми глазами. Первые несколько слов я произнес с запинкой — мне казалось, голос у меня хриплый, даже противный какой-то, — но, когда я дочитал сонет до конца, мистер Крейс похвалил меня. Затем он велел Левенсону и Джеймсону читать сонет 18 — по одной строчке, друг за другом. Когда мальчики взяли в руки книги, весь класс опять разразился громким смехом. На этот раз Левенсон и Джеймсон были объектами насмешек. Первым, запинаясь, начал читать Левенсон: «Сравню ли с летним днем твои черты?» — «Но ты милей, умеренней и краше», [23] — продолжал Джеймсон. К тому времени, когда Джеймсон произнес последнюю строчку, оба мальчика заливались румянцем, ерзая на своих сиденьях. Даже мне стало смешно. Но потом, подняв голову, я увидел, что Левенсон смотрит на меня с ненавистью.

4 сентября 1959 г.

По окончании учебного дня большинство мальчиков разошлись по своим спальням или комнатам для подготовки домашнего задания, а я по длинному темному коридору зашагал к выходу. Едва я вышел на улицу, солнце ослепило меня. Щурясь, я глянул на гравийную дорожку, потом завернул за угол и мимо надворных построек пошел прямо навстречу солнцу. Задел за что-то ногой и споткнулся.

Смотри, куда идешь, Дэвидсон, сказал какой-то мальчик, ногой перегородив дорожку. Это был Левенсон. Он ни говорить нормально не может, ни ходить, сказал Джеймсон. Что будем с ним делать? — сказал темноволосый мальчик. Они ухмыльнулись друг дружке, и в следующий минуту меня затолкнули за одну из построек, подальше от посторонних глаз. Хватит бегать от нас, блондинчик, сказал Джеймсон, прижимая меня к кирпичной стене. Что, папашка твой не может заплатить за то, чтобы ты жил вместе со всеми? Или ты просто маменькин сынок? Я угадал? Смеясь, они принялись бить меня, поначалу не сильно. Я пытался отбиваться, но с ними двумя мне было не справиться. Один из них ударил меня по лицу, другой ткнул локтем в живот. Я согнулся от боли и увидел, как на землю упала капля крови. Что, попортили тебе личико, красавчик? — с издевкой произнес один из них. Они стали обзывать меня по-всякому.

Я выпрямился и увидел, на некотором удалении, мужчину в твидовом пиджаке. Он шел по дорожке между зданием школы и кабинетом музыки. От боли у меня резало в глазах, но я был уверен, что он смотрит в мою сторону. Это был мой отец. Мне незачем было криком привлекать его внимание, ведь он видел меня. Сейчас он придет и положит конец издевательствам. Спасет меня. Но отец не кинулся мне на помощь. Отвернувшись, он, как ни в чей не бывало, продолжал идти по дорожке, пока не скрылся из виду. Мальчики ударили меня в живот и убежали.

23 сентября 1959 г.

Я сделал домашнее задание, спустился вниз и увидел раскрасневшуюся маму. Она сказала, что ужин почти готов. Где отец? — спросила она. Неужели опять ружья чистит? Я сказал, что поищу его в саду.

Я вышел из дому и по узенькой тропинке направился к синей калитке, что вела в длинный сад. Папа? — крикнул я. Папа? Я зашагал по газону. Над ягодными кустарниками роились насекомые. Я протянул руку за одной ягодкой, но только приготовился ее сорвать, как почувствовал жужжание на своей коже. Это была сонная муха.

Наконец я увидел отца. Он стоял спиной ко мне у сарая в конце сада. Чай готов, папа, сказал я. Мне показалось, он не услышал меня, и я повторил свои слова. Но, когда я приблизился к нему, он не повернулся, чтобы поприветствовать меня. Продолжал стоять, как стоял, глядя на полоску земли у него перед глазами. Я спросил, не стряслось ли с ним чего, и обошел грядку, чтобы увидеть его лицо. Взгляд у него был странный, лицо бледное. В конце концов он пришел в себя и сказал, что просто грезил наяву.

19 октября 1959 г.

Сегодня в школе я не сказал ни слова. И плевать. Молчать легко, нужно только к этому привыкнуть. Как бы то ни было, я предпочитаю писать. Мистер Крейс говорит, что написанное слово живет вечно.

20 октября 1959 г.

Идя на урок истории, я увиден Левенсона и Джеймсона. Я развернулся и пошел в обратном направлении. Если выйти из центрального входа, можно обойти здание школы и зайти с черного хода. Я уж думал, что улизнул от них. Но, забежав за школу, увидел перед собой Джеймсона. Я повернулся, чтобы бежать в другую сторону, но путь мне преграждал Левенсон. Я хотел кинуться через поля, но тогда я непременно опоздал бы на урок. Я остановился как вкопанный, не зная, что делать. Мальчики стали приближаться ко мне; я слышал, как хрустит гравий под их ногами. Джеймсон прижал меня к стене, и я увидел злые глаза Левенсона. Он замахнулся на меня и хотел уже ударить, как на его плечо легла чья-то рука. Это был мистер Крейс.

Он спросил, что происходит. Ничего, ответили мальчики. Тогда он спросил у меня, так ли это. Я кивнул. Я видел, что он не верит нам. Мы просто оживленно беседуем, солгал Левенсон. В таком случае, сказал мистер Крейс, после занятий он приглашает всех принять участие в дискуссионном клубе. Левенсон и Джеймсон попытались отказаться, но он даже слушать их не стал. Братья Пемберли заболели, сказал он, и парочка лишних крикунов в клубе пришлась бы весьма кстати. Мистер Крейс велел мальчикам уйти, а потом обратился ко мне — мягко, с теплотой в голосе. Сказал, чтоб я не волновался. Я могу не участвовать в дискуссии, если не хочу. Буду вести протокол.

20 октября 1959 г.

Как только прозвенел звонок, я отправился в кабинет мистера Крейса. Постучал в дверь. Мистер Крейс разрешил войти. Я пришел первым. Открыв дверь, я увидел, что он сидит за столом и что-то пишет. Он поднял голову, обрадовался моему приходу.

Я услышал стук в дверь, и в кабинет начали входить мальчики. Последними вошли Левенсон и Джеймсон. Оба сердито смотрели на меня, будто это я был виноват в том, что их заставили прийти сюда. Мистер Крейс сказал ученикам, что сегодня мы будем говорить о демократии. Он немного осветил эту тему, а потом разделил нас на две группы. В одну попали Левенсон, Поулс, Миллер и Райт, в другую — Джеймсон, Додд, Флетчер и Уорд. Мне он сказал, чтоб я взял под свою ответственность справочный материал, помогал мальчикам, искать цитаты и записывал то, что они говорят. Мальчики собрались вокруг моей парты. Левенсон и Джеймсон вели себя так, будто я их лучший друг. Левенсон заявил, что он предпочел бы выбрать более интересную тему для дискуссии. Миллер спросил, о чем бы он хотел поговорить. О девчонках, хихикнул Райт. Левенсон обозвал его дураком и предложил обсудить такую тему: дозволено ли ученикам убить директора школы.

Я увидел, что мистер Крейс поднял голову от своего стола. «Таким образом, на школьном собрании принято предложение, что директора школы следует повесить на виселице и принести в жертву», — дурашливым голосом произнес Левенсон. Лично я голосую обеими руками, добавил он.

Я заметил, что мистер Крейс смотрит на нас со своего места, и ждал, что он сейчас же урезонит Левенсона. Ничего подобного. Мистер Крейс выдвинул ящик стола, достал блокнот и что-то записал в нем.

21 октября 1959 г.

Вчерашний день ничего не меняет, сказал мне Левенсон. Он дал мне подзатыльник и рассмеялся. Потом обозвал, меня и пошел прочь.

2 ноября 1959 г.

Сегодня мистер Картрайт, учитель музыки, заболел и вместо него урок проводил мой отец. Мальчишки продолжали болтать, когда он вошел в класс. Он прошел к учительскому столу и попытался привлечь их внимание. Они смотрели сквозь него. Он пару раз сглотнул. Лучше бы на замену прислали кого-то другого. Я знал, что отец согласился только ради меня.

Тихо, мальчики, сказал отец. Гомон не прекратился. Напротив, казалось, мальчишки зашумели еще громче. Так, все успокоились, сказал отец. Лицо у него было усталое. Я сидел и молча слушал, как мальчишки издеваются, глумятся над ним. Ни он, ни я не пытались бороться с ними.

Когда я вернулся домой, отец ничего мне не сказал. Я тоже промолчал. Мы оба все прекрасно понимали. Отец выглядел постаревшим и очень, очень печальным.

3 ноября 1959 г.

Я сидел на верхней ступеньке лестницы и слушал. Меня окружала темнота. Мама с папой разговаривали на кухне. Они думали, что я в своей комнате, сплю за закрытой дверью. Говорили они тихо, почти шепотом, но мне удавалось разбирать слова. Отец был расстроен. Мама пыталась утешить его. Тщетно. Директор пригрозил уволить его из школы, если он не научиться держать учеников в узде. А это означало, что меня тоже выгонят из школы. Мама старалась успокоить его, предупреждала, что возможен еще один такой инцидент. Отец не знал, что делать. Они замолчали. Потом, услышав, что отец заплакал, я на цыпочках вернулся в свою комнату.

4 ноября 1959 г.

Все мальчишки пребывают в возбуждении, ведь завтра вечером будет костер. Последние несколько дней они собирают в лесу сучья, которые сваливают в одну большую кучу у одной из надворных построек за зданием школы. Некоторые из старших мальчиков соорудили небольшие тележки, на которых они возят хворост. Только и разговоров о том, сколько у кого петард и что это будет всем кострам костер — вознесется до небес и станет виден на много миль окрест, говорили они. Я тоже с нетерпением жду завтрашнего дня.

5 ноября 1959 г.

После собрания я последовал за отцом в кабинет музыки. Вид у него был встревоженный. Он сказал, что у него много работы и ему сейчас не до разговоров. Он подошел к стулу возле рояля, поднял крышку инструмента и взял пачку нот. Сказал, что хочет разложить их — по композиторам или тональностям. Что-то странное было в его поведении. Он быстро просмотрел ноты, пробормотал что-то себе под нос.

Я спросил, все ли у него хорошо. Он сказал, что у него три урока: один будет в одиннадцать, второй — в двенадцать и последний — в четыре. Картрайт опять болен, объяснил он, ему придется его замещать — в очередной раз.

Я вспомнил свое расписание. Сказал ему, что увижусь с ним позже. Он не ответил. Когда я уходил, отец разбирал ноты на крышке рояля. Остаток дня тянулся медленно. Я все поглядывал на часы, ожидая удобного момента. В 4:15, на уроке химии, я пошарил в карманах, проверяя, есть ли в них все, что мне нужно. Потом поднял руку и спросил, можно ли мне выйти в туалет. Я снова подвергся насмешкам, но мне было плевать. Мистер Ормерод кивнул. Я выскочил в коридор и помчался к кабинету музыки. Присев под одним из окон, я осторожно приподнялся и заглянул внутрь. Все было так, как я и предполагал. Мальчишки хулиганили. Некоторые бросали друг в друга скомканную бумагу, другие передавали записки и смеялись. Один мальчик закинул на парту ноги. За столом перед классом сидел, опустив в руки голову, мой отец.

Убедившись, что меня никто не заметил, я бегом вернулся в здание школы, заскочил в туалет, нашел свободную кабинку и запер дверь. Затем опустил крышку сиденья на унитазе, сел на нее, вынул из кармана лист чистой бумаги, ручку и шестидюймовую линейку. С помощью линейки я крупными печатными буквами написал:

БЕСПОРЯДКИ В КАБИНЕТЕ МУЗЫКИ — ПРЯМО СЕЙЧАС

Я сложил вдвое листок, сунул его в карман — на тот случай, если меня кто-нибудь увидит, — и пошел к кабинету директора. К счастью, дверь была заперта. Я просунул записку под дверь и побежал в свой класс.

5 ноября 1959 г.

Папы дома не было, и мы с мамой ужинали вдвоем, ели картофельное пюре с сосисками. Мама оставит на тарелке порцию для отца, чтобы позже он разогрел свой ужин и поел. Мама была сердита, но старалась скрыть свое недовольство. В семь отец так и не появился. Мама — она мыла посуду — повернулась ко мне и велела, чтобы я надевал пальто и шарф. Мы все равно пойдем на костер, сказала она. Больше не будем его ждать.

Я вышел на улицу и вдохнул холодный воздух. Пахло дымом. Когда мы пошли по дорожке от дома к школе, я заметил, что небо оранжевое. Издалека я различил в темноте огонь. Вокруг костра собралась толпа мальчишек и учителей. Возле школы мама встретила одну из своих приятельниц, Элейн Шоу, жену соседа, и остановилась, чтобы с ней поболтать.

Со своего места я ощущал жар костра, но хотел подойти ближе. Я приблизился к костру. Жар пламени опалил мне лицо, вокруг меня шипели и летали искры. Мама велела мне отойти подальше от огня, но я ее не послушал. Сквозь языки пламени я увидел Левенсона. Рядом с ним стоял Джеймсон.

Я сказал маме, что заприметил парочку своих друзей. Она, казалось, обрадовалась — наверно, впервые с тех пор, как я стал посещать школу, услышала от меня слово «друзья». Она сказала, чтоб я развлекался, а сама стала разговаривать с миссис Шоу. Та была не очень здорова.

Я пошел вокруг костра, держась как можно ближе к огню. Если Левенсон с Джеймсоном задумали что-то недоброе, маме этого лучше было не видеть. Посторонись, услышал я за своей спиной чей-то голос. Это был Доббс, школьный сторож. Он положил руку на мое плечо. Дайте дорогу парню, крикнул он. Толпа мальчишек расступилась, пропуская его к костру.

Через плечи его было перекинуто безобразное чучело, сделанное из мешковины и старых наволочек, набитых сеном и древесными опилками. На чучело был надет старый твидовый пиджак. Толпа начала улюлюкать; языки пламени, казалось, взметнулись еще выше. Доббс вытянул в стороны руки. Голова чучела откинулась, и огонь осветил его «лицо». В нем было что-то необычайно знакомое. Под всеобщее ликование Доббс бросил чучело в костер. В оболочке чучела образовались дыры, и я увидел, что, помимо сена и опилок, оно также набито скомканной бумагой. Это были ноты. Мгновением позже чучело полностью охватил огонь.

Опасаясь, как бы мама это тоже не увидела, я поспешил увести ее от костра. Сказал, что мне стало нехорошо и я хочу домой. Как только мы пошли прочь, мальчишки начали пускать фейерверки. Потом в отдалении я услышал еще один, более громкий, хлопок. Ружейный выстрел. Он раздался в лесу.

Страницы вырваны

1 января 1960 г.

Новый год. Говорят, его наступления все ждут с нетерпением. Я — нет.

Мама довольна. В школе сказали, что ей не придется платить за мое обучение. Обо всем позаботился доктор Харт. Все говорят, что это был несчастный случай на охоте, но я знаю, как все было на самом деле. Знаю, что произошло.

Больше писать не хочу.

* * *

Я быстро читал дневник, почти пожирая слова глазами, листал страницу за страницей, ища упоминания о Крейсе. У меня бешено стучало сердце, дыхание участилось. Я чувствовал, как во мне копится гнев. Меня охватывала паника.

Шоу обещал, что в дневнике я найду факты, указывающие на то, почему Крис совершил самоубийство, и на причастность к его гибели Крейса. Однако, кроме записи о том, откуда Крейс почерпнул идею своего романа «Дискуссионный клуб», другой информации о писателе в дневнике практически не было. Я отшвырнул дневник, встал с кровати, распахнул окно и устремил взгляд в темноту. Снизу доносился гул голосов: местные жители пили пиво и грелись у камина. Кто-то хрипло кашлянул, напомнив мне о Шоу. Я на чем свет ругал себя за глупость. Как я мог поверить этому пройдохе? Заплатил ему тысячу фунтов! Услышав визгливый смех какой-то женщины в пабе, я со всей силы ударил кулаком по подоконнику. Боль, пронзившая всю руку, принесла мне облегчение.

Теперь я не мог отказаться от своего проекта. Я должен был осуществить его любой ценой. Выбора у меня не было. Я понимал: чтобы узнать больше о Крейсе, я должен получить доступ в школу. Однако едва ли я мог просто войти туда и начать расспросы. О том, чтобы сказать, будто я работаю над биографией Крейса, не могло быть и речи. Это было рискованно. Слух об этом мог дойти либо до издателя Крейса, либо до самого писателя. Я перебирал в уме разные способы, например можно представиться сыном кого-нибудь из бывших учащихся или туристом, желающим познакомиться с местной достопримечательностью, но потом понял, что все это провальные варианты.

А что, если сказать правду или что-то близкое к правде? Вдруг получится? Например, скажу, что я недавно окончил Лондонский университет по специальности «История искусства» — при необходимости этот факт можно проверить — и теперь собираюсь писать диссертацию, в которой намерен исследовать один из аспектов истории искусства — средневековые церкви. Крейс говорил, что в Уинтерборн-Эбби хранится интересная коллекция реликвий, скульптур и прочих художественных изделий, которые, я уверен, тем или ином образом каталогизированы и записи о которых, очевидно, находятся в архивах школы. По крайне мере, это даст мне возможность пройти на территорию школы и пообщаться с библиотекарем. А если кто-нибудь наведет обо мне справки в Лондонском университете и выяснит, что я не поступал в аспирантуру, что тогда я скажу? Что собираю исследовательский материал, чтобы наверняка поступить в следующем году. По-моему, вполне правдоподобное объяснение. Безусловно, рискнуть стоит.

Во всяком случае, мне не придется слишком много лгать. Не придется играть. Я просто буду самим собой.

* * *

На следующий день, в субботу, рано позавтракав, я решил прогуляться до аббатства, чтобы провести небольшое исследование. Темные тучи отбрасывали тень на густой лес, окружавший долину. В ветвях деревьев гудел ветер. Я остановился перед церковью и на последней странице блокнота быстро набросал силуэт здания, похожего на огромную оксфордскую часовню. В конструкции церкви были предусмотрены даже сложные наружные опорные арки, зато, как ни странно, неф отсутствовал; был только крытый вход, должно быть, ведущий в центральную часть церкви.

Я повернул холодное металлическое кольцо на массивной деревянной двери и вошел в церковь. Внутри пахло сыростью и плесенью, как в склепе. Сквозь витражи сочился неяркий солнечный свет; на выложенном плиткой полу плясали кровавые блики. Я прислушался. Никого. Только с улицы доносился вой ветра, шумевшего в деревьях. А в самой церкви стояла гнетущая, нервирующая тишина.

Справа от меня находился стол, на котором были выложены на продажу путеводители по аббатству стоимостью два фунта. Надпись над столом гласила: «Продажа осуществляется на доверительной основе. Опустите деньги в настенный ящик. Не злоупотребляйте нашим доверием». Что касается меня, я, безусловно, был порядочным человеком и даже гордился таким своим качеством, как честность. Не раздумывая, я опустил в щель в стене две монеты достоинством в один фунт. И тут мне вспомнился один случай, описанный в «Письмах» Аретино: король Франции подарил писателю массивную золотую цель, декорированную красным эмалевым узором в форме языков, на которых было выгравировано:

LINGUA EIVS LOQUETUR MENDACIUM —

«его язык лжет».

Передо мной на стене — над ней был установлен огромный орган — висели несколько старинных гравюр в старинных рамках. На одной был текст, повествующий об истории аббатства. В нем говорилось, что церковь построил король Ательстан[24]Ательстан (895–940) — король Англии с 924 г. Его законы предписывали применение пыток для установления вины.
в память о своем младшем брате, погибшем по его вине. Ательстан обвинил — как потом выяснилось, несправедливо — брата в каком-то преступлении, посадил его в лодку без весел и парусов и в сопровождении одного лишь пажа отправил в открытое море. После того как брат короля утонул, а сам Ательстан осознал свою ошибку, он воздвиг аббатство, а также еще один монастырь и семь лет исполнял епитимью, пытаясь вымолить прощение у Бога.

Все это я записал в свой блокнот и затем через зашторенную арку прошел в сокровищницу, располагавшуюся под галереей, на которой стоял орган. Согласно моему тоненькому путеводителю, именно здесь я должен был найти церковные реликвии, помещенные в стеклянную витрину. Я включил свет, озаривший витрину с коллекцией сокровищ аббатства, в числе которых были триптих из слоновой кости с изображением рождества Христова, сигарообразные фрагменты наперсного креста, датируемого пятнадцатым веком, оловянный потир и оловянный дискос из гробницы некоего аббата и, на самой нижней полке, «Мартиролог» Фокса[25]Фокс, Джон (1516–1587) — английский священник, автор жизнеописаний мучеников-святых (1563).
— как сообщалось в путеводителе, единственная сохранившаяся книга Джона Трегонуэлла, подарившего свою библиотеку аббатству. Я нагнулся, чтобы лучше рассмотреть книгу, лежавшую в окружении кварцевых кристаллов, — ее корешок наполовину истлел от времени, — и вдруг услышал за спиной шаги.

— Коллекция, конечно, небольшая, но весьма интересная.

Вздрогнув от неожиданности, я резко обернулся и увидел немолодую женщину в клетчатом жакете, серой юбке и практичных черных туфлях. В руках она держала пару желтых резиновых перчаток и большие ножницы.

— Простите, я вас напугала, — сказала женщина. — Была в ризнице, наводила там порядок.

Она окинула меня взглядом с головы до ног и улыбнулась.

— Когда видишь, что молодые люди проявляют интерес к прошлому, это всегда так приятно. — Ее серо-голубые глаза за стеклами очков в роговой оправе засияли. — Ведь многие даже не знают, что происходило во времена их дедушек, не говоря уже о Средневековье. Позор, да и только.

Ножницами она показала вокруг себя и, глядя на их концы, тихо рассмеялась.

— Ох, простите, простите меня. Должно быть, вы решили, что я чудачка да еще и грубиянка. — Женщина протянула свободную руку. — Джун Питерс, супруга директора школы. Как раз собиралась заняться цветами в алтарной части.

— Здравствуйте. — Я пожал ей руку. — Да, впечатляющая коллекция. Уникальная и очень трогательная.

— Вы так думаете?

— Да.

— В отпуск приехали? Здесь красивые места. Прогуливаетесь?

— Вообще-то, у меня это нечто вроде рабочего отпуска, — ответил я. — Я изучаю историю искусств, пишу диссертацию.

— Чудесно, чудесно. Замечательно. Некоторые из этих экспонатов очень старинные, как вы, вероятно, уже поняли. Что ж, не буду вам мешать.

На прощание она махнула ножницами и поспешила по проходу к алтарю. Я обошел церковь, рассматривая интерьер: живописные и скульптурные изображения, в том числе довольно изящную запрестольную перегородку, замысловатую фамильную гробницу из белого мрамора и восхитительную дубовую подвесную дарохранительницу высотой девять футов. Пока я бродил по церкви, у меня созрел план, как заручиться содействием моей новой знакомой.

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал я, останавливаясь возле женщины. Она как раз начала срывать засохшие листочки с растений над каменными сиденьями для духовенства.

Джун Питерс посмотрела на меня, улыбнулась, всем своим видом выражая готовность помочь.

— Видите ли, мне хотелось бы узнать немного больше о здешней коллекции.

— Ну да, конечно.

— Вы не могли бы рассказать что-нибудь о выставленных экспонатах?

— Боюсь, я знаю не много — вам бы лучше мужа моего расспросить, но одну замечательную историю могу рассказать. О том, как книга досталась аббатству. Вы про это слышали?

— Нет, — я отрицательно покачал головой.

— О, это воистину очаровательная и забавная история. Когда Джон Трегонуэлл… его семья жила в доме по соседству… Вы точно про это не слышали? Разве не видели таблички снаружи?

— Нет, — повторил я, улыбнувшись.

— Так вот, однажды маленький мальчик Джон — ему тогда, наверно, лет пять было, не больше — играл здесь и забрался на вершину башни. Вероятно, там было очень ветрено, а может, он слишком близко к краю подошел. В общем, он упал с высоты шестидесяти футов и наверняка разбился бы, если б не его нанковая сорочка, которая, полагаю, послужила ему своеобразным парашютом. В благодарность за свое чудесное спасение всю свою библиотеку он подарил аббатству. И вот благодаря его нанковой сорочке эта книга теперь здесь.

— Невероятно! — воскликнул я, быстро соображая. — Потрясающая история. Именно такие я и ищу.

— В самом деле?

— В основу своей диссертации я намерен положить устные рассказы, — объяснил я. — Хочу поспрашивать местных жителей о том, что они думают об искусстве.

— Понимаю, — неуверенно кивнула женщина. — В таком случае, как я уже говорила, вам лучше побеседовать с моим мужем. Он в этой области большой специалист. Сегодня после обеда он дома. Приходите, если хотите встретиться с ним.

— А это удобно?

— Почему же нет? Уверена, он очень обрадуется тому, что нашелся повод немного отвлечься от работы.

— Мне бы не хотелось отрывать его от дел.

— Глупости. Через пару минут я здесь закончу, пойду домой и скажу ему о вас.

— Вы очень любезны, спасибо.

— Не стоит благодарности. Я скоро буду, а вы пока походите тут еще. Здесь есть что посмотреть. Да, кстати, забыла спросить, как вас зовут.

— Адам, — сказал я. — Адам Вудс.

Джун Питерс покинула церковь. Массивная деревянная дверь с грохотом закрылась за ней. Я продолжал экскурсию по церкви. Прошел мимо алтаря в северный боковой придел, завернул за угол и увидел гробницу женщины. Ее подобие было вырублено в мраморе. В левой руке она держала книгу, вероятно, молитвенник, в правой руке — череп без нижней челюсти. Смотреть на череп было неприятно, и я, не сделав никаких заметок в блокноте, отвернулся и по приделу направился к выходу. На пути мне встретилась еще одна мраморная гробница со скульптурным изображением мужчины, смотрящего на лежащую женщину. Декоративные изыски: парчовое платье женщины, саржевый шнурок, опоясывающий ее талию, кисти на подушке под ее головой — все это было исполнено великолепно. Но мое внимание привлекли не эстетические достоинства надгробия, а позы мужчины и женщины: она лежит на спине, он смотрит на ее бездыханное тело. Я остолбенел.

Когда мы жили с Элайзой, я часто просыпался среди ночи и наблюдал, как она спит. Приподнимался на локте, ладонью подперев голову, и смотрел на нее. Временами ее дыхание становилось совсем тихим, неслышным, так что казалось, будто она умерла. В такие мгновения я особенно сильно ее любил. Но потом ее грудь вновь вздымалась и опускалась, она начинала шевелиться во сне.

Я услышал, как хлопнула дверь, и, обернувшись, увидел жену директора школы. Она смотрела на меня.

— У меня для вас хорошие вести, — сказала она, подходя ко мне. — Как я и предполагала, муж будет рад встретиться с вами сегодня. Он предлагает выпить с ним чаю в четыре часа, если вам удобно.

— Превосходно.

Женщина объяснила, как дойти до ее дома, находившегося на территории школы, затем извинилась.

— Простите, мне нужно бежать. А то бы я с удовольствием с вами поболтала. Я плохо представляю, о чем вы хотите писать, но, думаю, это замечательно, что вы интересуетесь искусством и прошлым. Просто здорово. У меня чуть слезы на глаза не навернулись, когда я увидела, как вы смотрите на ту скульптуру.

* * *

— Вы, должно быть, мистер Вудс. Тот самый молодой человек, о котором говорила мне жена, — сказал директор школы, открывая дверь своего большого викторианского дома. Он протянул мне руку. — Здравствуйте. Джеффри Питерс. Входите, прошу вас.

Седовласый щеголеватый мужчина провел меня через холл в просторную гостиную, где в камине потрескивал огонь, отбрасывавший теплые блики на стены цвета сливочного масла.

— Присаживайтесь. — Он жестом показал на глубокое мягкое кресло оливкового цвета. — Позвольте угостить вас чаем?

— С удовольствием, — сказал я, опускаясь в кресло.

— Я отлучусь на минутку, а вы пока устраивайтесь поудобнее.

Как только он удалился, я встал и принялся разглядывать со вкусом обставленную гостиную. Одну стену занимал огромный книжный шкаф с книгами по архитектуре церквей и соборов, с трудами о духовном начале и христианстве. На отполированном до блеска комоде из красного дерева стояли фотографии, на которых были запечатлены сам директор школы, его супруга и семья. Судя по этим снимкам, некогда директор был довольно полным человеком, но с тех пор заметно похудел. Из коридора послышались его шаги и позвякивание посуды на подносе. Я быстро вернулся на свое место.

— Угощайтесь, — сказал Джеффри Питерс, ставя поднос на журнальный столик между креслами. — С молоком и сахаром?

— Только с молоком.

— Сдоба? Джун печет великолепные кексы с цукатами и орехами.

— Не откажусь. Спасибо.

— Джун рассказала мне немного о вашей предполагаемой диссертации, — продолжал Питерс, передавая мне тарелку. — На первый взгляд, очень интересно, но не могли бы вы более подробно изложить суть вашей работы?

— Да, конечно, — сказал я, пытаясь не думать о специальной литературе в книжном шкафу, стоявшем передо мной. — Я плохо разбираюсь в храмовой архитектуре — я ведь совсем недавно защитился по специальности «История искусства», — но мне хотелось бы провести исследование о том, как экспонируются и воспринимаются художественные творения в таких уголках, как Уинтерборн-Эбби.

Питерс взял в руки чашку с чаем, в его глазах отразился глубокий интерес.

— Например, посещая музей — какое-нибудь всемирно известное место, такое как Тейт, или музей Виктории и Альберта, или Национальная галерея, — вы видите гениальные, умные творения непревзойденной красоты, но, как правило, я уверен, смотрите на них отстранений, не чувствуя своей причастности к этому искусству. А вот если живешь, учишься или работаешь в непосредственной близости от такого местечка, как ваше аббатство, где можно проследить вплоть до истоков историю каждого предмета в его коллекции, то, думаю, совершенно иначе воспринимаешь выставленные здесь экспонаты.

— Да, мне понятна ваша мысль, — произнес Питерс. — Интересная идея.

— Ваша супруга поведала мне потрясающее предание о маленьком мальчике, упавшем с башни.

— О да, очаровательная история, — рассмеялся Питерс. — Знаменитая нанковая сорочка.

— И о том, что, став взрослым, он подарил школе свою библиотеку. Мне было бы интересно изучить историю выставленной для обозрения в сокровищнице книги, а также, разумеется, триптиха из слоновой кости, потира, креста и остальных предметов. Ну и конечно, скульптур тоже. Некоторые из них — настоящие шедевры.

— Пожалуй, наша коллекция произведений искусств была бы гораздо солиднее, если бы в начале четырнадцатого века нормандская церковь, что стояла на месте нынешней, не сгорела после того, как в нее ударила молния.

— В самом деле?

— Увы. Totaliter inflammavit, columnis decrustatis.[26]Сгорела дотла, колонна рухнула (лат.).
Тот самый случай.

Питерс глотнул чаю и остановил на мне свой взгляд.

— Разумеется, я постараюсь помочь, хотя плохо представляю, что я могу сделать для вас.

— Может, в школе есть какие-нибудь документы, касающиеся коллекции, нечто вроде архива?

— Да, припоминаю, в библиотеке, кажется, есть что-то такое, некий журнал учета. Можете посмотреть его, если хотите.

— Спасибо, вы очень любезны. А еще, поскольку мне интересно понять, как люди воспринимают эти предметы, не могли бы вы свести меня с кем-нибудь из бывших сотрудников школы, например, или бывших учеников? Думаю, хорошо бы услышать мнение как можно более широкого круга людей, представителей нескольких поколений.

— А какие вопросы вы намерены им задать?

Ягодка из кекса застряла у меня в горле.

— Простите. — Я прокашлялся. — Ну, например: что вы подумали, когда впервые увидели такой-то предмет? Восприняли его как исторический экспонат, произведение искусства или как то и другое одновременно? И чем, по-вашему, он отличается от экспонатов в традиционном музее?

— Ясно.

Я подумал про религиозные книги на полках в гостиной Питерсов и добавил:

— А также имеют ли для вас эти реликвии и прочие экспонаты некое религиозное значение? Воспринимаете ли вы их как символы духовного начала?

Директор школы смотрел в пол, обдумывая мои слова. В ожидании его решения я чувствовал, как у меня учащается пульс, но заставлял себя сохранять самообладание. Наконец Питерс поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся.

— Да, это может быть очень интересно, — согласился он. — Полагаю, вы планируете провести исследование и в других местах?

— Безусловно, — подтвердил я. — Хотя пока еще не решил, куда податься после вас. В принципе это может быть любое место, где есть коллекция произведений искусств, которая выставляется там для обозрения на протяжении многих лет и имеет тесную связь с данным местом. В общем, это может быть какая-то церковь, местный музей или школа, что угодно. Разумеется, мне придется ограничиться каким-то определенным количеством объектов, и, если вы можете посоветовать что-то конкретное, я с удовольствием выслушаю ваши предложения.

К тому времени, когда я закончил свою речь, я почти убедил себя, что это вполне стоящая и даже интересная тема для исследования.

— Мне ваша идея нравится, но у меня к вам есть один вопрос, — сказал Питерс, пристально глядя на меня. — Почему вы остановили свой выбор на Уинтерборн-Эбби? В конце концов, мы, так сказать, находимся не в центре событий, да и коллекция у нас, хоть в ней и есть ряд весьма ценных предметов, довольно скромная.

К такому вопросу я не был готов. Чтобы выиграть время, я сделал вид, будто у меня опять запершило в горле.

— Простите, — выдавил я, прокашлявшись. — Боюсь, причина довольно глупая. Будучи подростком, я прочитал «Дискуссионный клуб» Гордона Крейса. Кажется, одно время он преподавал здесь?

Услышав имя писателя, Питерс недобро прищурился. Атмосфера в комнате мгновенно изменилась, но я был вынужден продолжать.

— Эта книга произвела на меня огромное впечатление. Особенно описания аббатства, школы и пейзажа. А по прошествии нескольких лет после ее прочтения я с родителями отдыхал летом на полуострове Пурбек[27]Пурбек — полуостров на побережье графства Дорсет в Южной Англии, выдвигается в пролив Ла-Манш и с севера омывается водами залива Пул.
и упросил их съездить посмотреть Уинтерборн-Эбби. Красота этих мест потрясла меня и, думаю, навсегда осталась в моей памяти.

Я рассмеялся над собственной глупой сентиментальностью, но выражение лица директора школы не смягчилось.

— Я надеялся, что все давно уже забыли про эту нелепую книгу, — со вздохом произнес Питерс. — Я предпочел бы о ней вообще не говорить.

Он встал с кресла.

— В понедельник утром приходите ко мне в школу. Посмотрим, что можно для вас сделать. Я распоряжусь, чтобы миссис Фаулз, наш библиотекарь, оказала вам содействие.

В сопровождении Питерса я направился к выходу. При этом меня не покидало ощущение, что директору школы не терпится выпроводить меня, будто, произнеся имя Крейса, я осквернил его дом.

* * *

— Думаю, это последние, — сказала библиотекарша, седая женщина с печальными глазами, кладя на стол три тонкие книги в переплете из зеленой кожи. — Если нужно что-то еще, только скажите, и я сразу вам принесу. Если понадоблюсь, я в библиотеке. Вы ведь знаете, где это?

— Да, — кивнул я. — Мистер Питерс мне показал. Спасибо.

Чуть раньше утром директор предложил мне просмотреть касающиеся коллекции документы, что хранились в школе, и сообщил библиотекарше о моем проекте, посоветовав ей принести материалы в его приемную, где меня никто не будет тревожить. Директор также пообещал дать адреса или номера телефонов бывших работников школы и учеников, но, разумеется, сразу попросить у него эти сведения я не мог. Поэтому следующие несколько часов я просматривал книги учета, записывая данные о происхождении различных реликвий, рельефных изображений, статуй и картин, выставленных для обозрения в аббатстве. Я знал, что должен владеть подобной информацией на тот случай, если меня спросят о моем проекте.

Через дверь, отделявшую приемную от кабинета, до меня от случая к случая доносились звонки телефона и затем тихий голос Питерса. Иногда я слышал, как он открывает дверь кому-то из коллег или учеников, но разговаривали они приглушенными голосами, поэтому слов я разобрать не мог.

Я захлопнул последний журнал, взял свой блокнот, вышел из приемной и направился в библиотеку. В коридоре толпились мальчишки, одни были умытые, чистенькие, другие — грязные, взъерошенные; все они смотрели на меня с робостью и любопытством. Я постучал в дверь библиотеки и вошел в большое просторное помещение с лепными украшениями на потолке и грандиозным мраморным камином. В открытую дверь я увидел комнату меньшей площади, где за столом сидела и читала миссис Фаулз. При моем появлении она подняла голову.

— Вам нужна моя помощь, мистер Вудс?

— Да, если можно. Я просмотрел книги. Они мне очень помогли. Спасибо.

— Что ж, я рада. Вы еще что-то хотели бы посмотреть?

— Нельзя ли взглянуть на материалы, которые помогли бы отследить кое-кого из бывших работников школы и учеников?

— Мистер Питерс вам, вероятно, объяснил, что нам нужен список имен. Тогда мы смогли бы посмотреть соответствующие записи и выяснить, есть ли у нас какие-либо сведения об этих людях.

— Да, мистер Питерс говорил об этом, поэтому я подумал, что, возможно, было бы неплохо начать… ну не знаю… со школьных журналов или со списков учащихся каждого года.

— Журналы у нас есть — за их издание, думаю, отвечала кафедра английского языка, — но должна сразу предупредить: не за все годы. Некоторые номера не издавались. А вот списки учащихся сохранились все, начиная со дня основания школы в начале пятидесятых. Также есть несколько альбомов со всякой всячиной — фотографиями, сообщениями о всяких достижениях и так далее.

— Замечательно, — сказал я, улыбнувшись.

— Простите, что не смогу помочь вам прямо сейчас. Я жду класс тринадцатилетних. Они вот-вот должны подойти. — Библиотекарша глянула на часы и на секунду задумалась. — Но если вы готовы обойтись без моей помощи, покопайтесь в книгах в задней комнате. Если хотите, конечно. Туда ребят пускают только с особого разрешения, так что мешать вам никто не будет. Кстати, там есть небольшой стол и стул. Они в вашем распоряжении, если угодно.

Миссис Фаулз опустила вниз глаза и стала теребить уголок синей папки, словно собственный акт доброты смутил ее и она ждала, что ее предложение будет с ходу отвергнуто.

— Вы необычайно любезны, — с неподдельной искренностью в голосе произнес я. — Огромное вам спасибо.

Она подняла голову. Гомон мальчиков, идущих по коридору, приближался.

— Ой, они уже почти здесь. — Миссис Фаулз направилась к двери, которая вела в глубь библиотеки.

Я проследовал за ней в тесное помещение, и мы стали пробираться по узким проходам между полками. Миссис Фаулз покраснела.

— Думаю, вы без труда тут сами разберетесь. Книги о школе главным образом на этой полке. — Она показала на высокий деревянный стеллаж. Я услышал, как открылась библиотечная дверь и мальчики начали входить в помещение. — Школьные журналы на той, а альбомы начинаются… — она показала на самый низ стеллажа, — …да, примерно здесь.

— Еще раз большое спасибо, — опять поблагодарил я библиотекаршу.

— Подойду к вам через час, — сказала она.

На прощание миссис Фаулз улыбнулась мне, и ее глаза, такие печальные еще некоторое время назад, просияли от удовольствия. Видимо, мало было тех, кто ценил ее услуги. Мне было приятно, что я доставил ей радость.

Я пробежал глазами по книгам на полке. Водя пальцами по их корешкам, стал читать названия: «История Уинтерборн-Эбби»; «Уинтерборн-Эбби: школа и аббатство»; «Браун Большие Возможности и садово-парковая архитектура XVIII века»; «Архитектура церквей и монастырей Дорсета»; «Здания Англии» Н. Певзнера.[28]Певзнер, Николаус (1902–1983) — англо-немецкий историк искусства. В серии книг «Здания Англии» (46 томов), написанных в 1951–1974 гг., дал описания каждого значительного здания в стране.
Посвятив все утро изучению пыльных архивов с подробными описаниями архитектуры аббатства и его коллекции произведений искусства, я теперь хотел заняться своей настоящей работой — поисками материалов, в которых содержались бы сведения о Крейсе в ту пору, когда он преподавал в школе, или что-нибудь о Крисе — что-то такое, что давало бы представление о его душевном состоянии до того, как он покончил с собой. Я не знал, что найду, и найду ли что-нибудь вообще.

Я наклонился, собираясь ознакомиться с содержимым неозаглавленных больших альбомов в переплете из голубой кожи, стоявших на нижней полке стеллажа. Взял один из них, не выбирая. На передней стороне обложки золотыми буквами было вытеснено: «Школа Уинтерборн-Эбби в фотографиях. 1957 г.». Когда я открыл альбом, из него выпали два черно-белых снимка. На одном была запечатлена группа учеников, по виду шестиклассников, стоявших перед главным входом в здание школы; на втором — широко улыбающийся кудрявый мальчик, прижимающий к груди какой-то приз. Я положил обе фотографии на пол возле себя, намереваясь вернуть их на место, как только увижу, откуда они выпали, и принялся просматривать альбом. Под каждой фотографией стояла исполненная черной тушью аккуратная подпись — буквально несколько слов, объясняющих суть запечатленного на снимке действа: назначение старосты, итоги успеваемости каждого класса, лучшие спортсмены, музыканты и актеры школы. В самом конце был небольшой групповой снимок учителей и учеников, сфотографированных на зеленой лужайке на фоне здания школы.

Медленно водя пальцем по матовой поверхности снимка, я всматривался в десятки лиц, глядящих на меня с фотографии. В последнем ряду, с краю, зажатый между худым пожилым мужчиной в очках в тонкой металлической оправе и дородной женщиной в твидовом костюме, стоял Крейс. Было трудно увязать тонкие черты мужчины на фотографии — обладателя пышной шевелюры, красивого лица, молодой кожи и веселой улыбки — с тем человеком, которого я знал в Венеции, но, вне сомнения, это был он.

Я вернул альбом на место и взял другой, стоявший рядом, за 1958 год, где нашел аналогичную подборку фотографий: победы в соревнованиях по регби и крикету, музыкальные концерты и драматические представления, в том числе «Сон в летнюю ночь» и «Конец путешествия». Из отпечатанной на пишущей машинке программки к пьесе Шерифа[29]Шериф, Роберт Седрик (1896–1975) — английский драматург, прославившийся своей антивоенной пьесой «Конец путешествия» (1928).
я узнал, что этот спектакль поставил Крейс, однако во всем альбоме нашлась только одна фотография, где он был запечатлен: опять-таки групповой снимок на последней странице альбома, на котором он выглядел почти так же, как и в предыдущем году.

Я открыл последнюю страницу альбома с фотографиями за 1959–1960 годы и стал всматриваться в лица, ища Криса, мое второе «я». Крейс на этом снимке был, смотрел в объектив с довольным выражением на лице, а вот Крис отсутствовал. Равно как и его отец. Я посмотрел на дату фотографии: 6 июня 1960 года. К тому времени Джон Дэвидсон был уже семь месяцев как мертв.

Я стал листать альбом и через пару страниц увидел фотографию человека в мешковатом дешевом твидовом пиджаке, стоящего на сцене. Вид у него был смущенный, даже удивленный, будто он никак не ожидал, что кто-то, тем более фотограф, может проявить интерес к его ничтожной персоне. Надпись под фотографией гласила:

«Джон Дэвидсон, органист и учитель музыки в школе Уинтернборн-Эбби, после исполнения „Прелюдий“ Баха.

Октябрь 1959 г.».

Трудно было найти сходство между Крисом и его отцом. Судя по тем фотографиям, что показал мне Шоу, Крис был красивым мальчиком с массивной челюстью, белокурыми волосами и умными глазами. А этот мужчина выглядел так, будто из него высосали все жизненные соки: под его глазами залегли темные круги, кожа имела нездоровый землистый оттенок.

Только я собрался закрыть альбом и взять следующий, как на одной из быстро перевернутых страниц мой взгляд выхватил слова «дискуссионный клуб». Я вернулся на эту страницу. Вместо фотографии туда была вклеена заметка, сообщающая о том, что дискуссионный клуб Уинтерборн-Эбби одержал победу над командой Пембертон-Колледж. В заметке перечислялись участники клуба. В числе них были мальчики, о которых Крис упоминал в своем дневнике: Мэтью Ноулс, Тимоти Флетчер, Адриан Левенсон и Дейвид Уорд. Обсуждалась тема, предложенная командой Уинтерборн-Эбби: «О человеке судят по манерам». В конце заметки были такие слова:

«Мистер Гордон Крейс также выражает особую благодарность Кристоферу Дэвидсону, великолепно справившемуся с обязанностями секретаря команды».

Я переписал в свой блокнот интересующие меня данные и взял альбом за следующий год. В конце альбома я увидел то, что искал, — групповую фотографию, на которой фигурировали и Крейс, и Крис. Наставник и ученик стояли, глядя в объектив; их разделяли несколько человек. Вид у Крейса был загадочный, даже немного насмешливый; у Криса — страдальческий и неуверенный. Казалось, он прикусил изнутри щеку.

Снимок был сделан после очередной победы дискуссионного клуба, 7 марта 1961 года — спустя два года после гибели отца Криса и за шесть лет до его собственной смерти.

Из библиотеки донеслись голоса мальчиков. Я выпрямился и осторожно выглянул из-за стеллажа, проверяя, не идет ли ко мне миссис Фаулз. Ее нигде видно не было. Я взял альбом с фотографией Крейса и Криса и, просовывая указательный палец правой руки под каждый приклеенный уголок снимка, аккуратно отделил его от альбомного листа, на котором остались четыре белые отметины. Я положил фотографию в свою сумку, спрятав ее между страницами блокнота. Мне было немного стыдно за свой поступок, ведь миссис Фаулз была так добра ко мне; хотя, с другой стороны, я лишь выполнял свою работу: собирал материал любым доступным способом. Я был уверен, что при написании книги мне понадобятся все добытые сведения, каждый незначительный факт.

Я повернулся к полке, на которой, как сказала миссис Фаулз, лежали школьные журналы. Взял одну картонную папку, открыл ее, поднял механический прижим, придавливавший стопку документов. Первые несколько страниц оказались разрозненными выдержками из старого ежегодного бухгалтерского отчета — листы с колонками цифр, обозначающими затраты на строительные работы. Под ними лежала желто-коричневая папка, в которой находился тонкий журнал с гербом школы на обложке, выпущенный осенью 1960 года. Кто-то — вероятно, один из учащихся — придумал весьма грамотный дизайн обложки, расположив буквы названия «Взрыв» вокруг украшения на верху гербового щита так, что казалось, будто они вылетают из герба. Я стал быстро листать журнал, бегло просматривая отрывки высокопарной прозы, стихотворение какого-то мальчика, в стиле Вордсворта повествующего о прогулке на лоне природы, сонет о горечи утраты и смерти, из последней строчки которого явствовало, что автор горюет о своей собаке. Но имени Криса я нигде не встретил, а Крейс упоминался только в отпечатанном на внутренней стороне обложки тексте из двух предложений, в котором ему выражали благодарность за помощь в издании журнала.

Я стал просматривать другие журналы, листал страницу за страницей, выискивая нужные мне сведения, но не находил ничего интересного. Это была скучная, нудная, утомительная работа. Подавив зевок, я закрыл первую папку и сел за стол. По крайней мере, теперь я знал несколько фамилий, которые можно будет проверить по официальным школьным спискам. Конечно, я скажу, будто бы выбрал их произвольно во время просмотра альбомов и журналов. Надеюсь, никто не усмотрит между ними скрытой связи, не заметит, что все мальчики были участниками дискуссионного клуба Крейса.

Потом мне в голову пришла одна мысль. Я вспомнил про дату публикации романа Крейса. Заглянул в свой блокнот. «Дискуссионный клуб» был издан 4 марта 1962 года. Я взял с полки следующую папку, поднял зажим, но вместо того, чтобы старательно, страница за страницей, листать каждый журнал, вывалил их все на стол и стал искать тот, на котором стояла бы нужная мне дата. Все журналы были за 1961 год. Я запихнул их в папку, пообещав себе, что сложу по порядку позже, опустил зажим, убрал папку в сторону и взял другую. Открыв ее, я увидел дату: 1962 год — и почувствовал, как все мое существо сотрясла нервная дрожь. Но потом я вспомнил слова миссис Фаулз о том, что журналы издавались нерегулярно. Стал бы Крейс возиться с изданием школьного журнала как раз накануне публикации своего собственного романа? А если бы и стал, сохранился ли этот номер?

Я быстро нашел зимние и осенние издания и стал с жадностью их листать. Весенних номеров не было, но на дне папки лежал летний выпуск с помятой обложкой, у которой был оторван верхний правый угол. Дизайн этой обложки был несколько иной: графика взрыва осталась, но сам герб был изображен в виде солнца, а под названием кто-то написал: «Сенсация лета».

Я открыл журнал на той странице, где было помещено интервью с Крейсом, и не поверил своему счастью. В начале статьи одной строкой сообщалось: «Интервьюер — Кристофер Дэвидсон». В первом абзаце своей статьи Крис вкратце объяснял, почему он взял интервью у своего наставника по английскому языку.

«Мистер Крейс, при всех его достоинствах, коих у него много, не относится к той категории людей, у которых „Взрыв“ обычно берет интервью. Но в данном случае мы делаем исключение, причем обращаемся к нему не как к блестящему преподавателю, который учит нас понимать и анализировать поэзию и прозу, а как к писателю — создателю недавно опубликованного романа „Дискуссионный клуб“. Впервые его книга вышла в свет в марте этого года и поначалу — надеюсь, мистер Крейс не обидится на меня за эту подробность — не пользовалась большим спросом у читателей, но недавно, благодаря отзывам в „Таймс“ и во многих других средствах массовой информации, она попала в список бестселлеров. В настоящий момент, когда верстается данный номер, роман нашего преподавателя занимает третью строчку в этом списке, и даже идут разговоры о том, чтобы экранизировать „Дискуссионный клуб“. Мистер Крейс любезно согласился найти окно в своем плотном расписании, чтобы дать журналу „Взрыв“ короткое интервью.

Вопрос. Известие о том, что вы написали роман, явилось полной неожиданностью для многих сотрудников и учащихся нашей школы. Сколько времени у вас ушло на работу над этой книгой?

Ответ. Писать роман я начал в первые месяцы 1960 года, и после того, как наметил первоначальный сюжет, работа пошла сама собой. Я не собирался делать тайну из своего занятия. Сразу оговорюсь, что писал я главным образом для собственного удовольствия и уж никак не думал, что мою книгу опубликуют. Должен сказать, что она вообще могла бы быть не издана. Дело в том, что по окончании работы над романом я отправил рукопись в ряд лондонских издательств, но они все забраковали книгу. В итоге, роман купило одно маленькое издательство за символические деньги. Конечно, я ничуть не расстроился, что мне заплатили так мало. Я был рад, что хоть кто-то согласился напечатать мое творение. Странно, что мой роман опубликовали, и, честно говоря, еще более удивительно, что кто-то хочет его читать.

Вопрос. Как вы относитесь к тому, что ваш роман стал бестселлером?

Ответ. Я потрясен. Просто в шоке, честное слово. По-другому и не скажешь. Но, разумеется, я рад, что читателям книга понравилась. Кажется, в нашей стране мой роман разошелся в количестве 60 000 экземпляров. В следующем году его намерены издать в так называемом карманном формате, и издатели надеются, что книга будет раскупаться столь же успешно. Они также ведут переговоры о ее продаже в зарубежные страны, в том числе в Америку.

Вопрос. Что изменилось в вашей жизни в связи с публикацией вашей книги?

Ответ . Да в общем-то, ничего. Многие, вероятно, сочтут, что я лукавлю, но это так. Я по-прежнему преподаю здесь и — вопреки разным слухам — планирую работать в школе и в следующем году. Конечно, я попытаюсь написать новый роман, но работу над ним пока еще не начал.

Вопрос. Какие отзывы вы получили на вашу книгу?

Ответ. Ну… (Мистер Крейс рассмеялся.) Думаю, некоторые мои коллеги отнеслись к ней с неодобрением, когда узнали, что ее содержание — как бы это сказать? — несколько мрачновато. Они сочли, что мое творение может принести дурную славу школе и все такое. Конечно, я понимаю их озабоченность, но, в конце концов, это ведь всего лишь художественный вымысел. Да, вне сомнения, Уинтерборн-Эбби явилась первообразом, в архитектурном плане, описанной в романе школы, но, разумеется, и речи не может быть о том, что кто-то из здешних учащихся разделался с учителем античной литературы. Да и сам мистер Гибсон не допустил бы этого. (Мистер Крейс снова рассмеялся.)

Вопрос. Что вдохновило вас на создание этой книги?

Ответ. (Продолжительная пауза.) Что вдохновило? Хм, трудно сказать. (Очередная пауза.) Полагаю, моя преподавательская деятельность в этой школе. Что же касается конкретики — основы сюжета, развития самой сюжетной линии и так далее, — все это, так сказать, плод моих фантазий. Боюсь, не самых красивых».

Только я закончил читать интервью, как услышал приближающиеся шаги. Это была миссис Фаулз.

— Как дела? — поинтересовалась она.

— Замечательно, — ответил я. — Здесь у вас просто кладезь информации. И все содержится в таком порядке.

Ее кремовые щеки окрасились клубничным румянцем.

— Нет, правда, вы на славу потрудились, — сказал я. — Выше всяких похвал.

— Вы в самом деле так думаете? Я просто стараюсь добросовестно выполнять свою работу. Ничего особенного не делаю. Слежу, чтобы все стояло на своих местах.

— Вы мне очень помогли. Даже не знаю, как вас благодарить.

Миссис Фаулз потупилась и стала мять шов на своей цветастой блузке.

— Если вам еще что-нибудь нужно?..

— Не могли бы вы проводить меня к школьному секретарю? Я выбрал несколько имен. Может, она согласится посмотреть телефоны и адреса этих людей. Тогда я написал бы им, задал несколько вопросов.

— Да, конечно. Следующий урок у меня через… — она взглянула на настенные часы, — …примерно через четверть часа, но я с радостью представлю вас. Вы видели ее… миссис Барик… утром?

— Секретаря директора? Да, видел мельком, но нас не представили друг другу.

Я прошел по коридору к кабинету директора школы следом за миссис Фаулз. Она постучала в комнату, где находилась секретарша, и открыла дверь, пропуская меня вперед, затем тоже вошла. За столом, содержавшимся в идеальном порядке, сидела симпатичная белокурая женщина; на вид ей было чуть больше пятидесяти лет.

— Кэтрин, это Адам Вудс… наверно, директор говорил вам о нем? — обратилась к секретарю миссис Фаулз. — Этот молодой человек пишет диссертацию о реликвиях и произведениях искусства нашего аббатства.

— Да, конечно. — Секретарша встала и пожала мне руку. — Здравствуйте. Директор говорил, что, возможно, вы зайдете.

Ее голубые глаза искрились. Казалось, улыбка не сходит с ее лица.

— Я оставлю вас, — сказала миссис Фаулз. — Спасибо, Кэтрин. Мистер Вудс, если вам понадобится что-то еще, вы знаете, где меня искать.

— Да, еще раз большое спасибо вам за помощь, — сказал я, посмотрев на библиотекаршу.

Чуть покраснев, она направилась к выходу.

— До свидания, — проговорила миссис Фаулз, закрывая за собой дверь.

— Спасибо, Джанетт, — сказала ей вдогонку секретарша. Взяв со стола блокнот и ручку, она повернулась ко мне. — Чем могу служить?

Я прокашлялся.

— Как вам известно, я работаю над проектом по истории искусства, пишу диссертацию о художественных коллекциях, выставленных для обозрения в таких местах, как ваше аббатство.

Миссис Барик кивнула, всем своим видом выражая внимание и интерес.

— Думаю, успех моей диссертации будет зависеть от того, сумею ли я побудить вступить в разговор людей, которые тесно соприкасаются с этими художественными творениями, реликвиями и скульптурными изображениями. Сегодня утром миссис Фаулз любезно предоставила мне доступ к школьным альбомам и журналам, из которых я произвольно выбрал несколько имен.

— Да, понимаю. — Она провела рукой по волосам.

— Если я дам вам список этих людей, не могли бы вы найти для меня их адреса? Чтобы я мог написать им и задать несколько вопросов.

— А мистеру Питерсу известно о вашей просьбе?

— Да.

— И все же, если не возражаете, сначала я справлюсь у него. Подождите минуточку.

Миссис Барик постучала к директору и вошла в его кабинет, оставив меня одного в приемной. На ее столе ничего не было, кроме компьютера и большого ежедневника, в котором на открытой странице красивым мелким почерком было записано, с кем и когда директор планировал встретиться сегодня. В одиннадцать он встречался с местным инспектором по архитектурно-планировочному контролю, чтобы поговорить о строительстве нового здания научно-исследовательского центра. В четыре у него был назначен педсовет. В самом низу страницы, на горизонтальных полях, секретарша написала мое имя и поставила знак вопроса.

Я глянул на заставку на экране монитора — на ней была изображена борзая, вероятно, собака секретарши, — подумывая о том, не взять ли нужные мне данные до возвращения миссис Барик из ее компьютера. Я потянулся к мышке, но потом решил, что это нелепая идея. А вдруг секретарша войдет неожиданно и увидит, как я роюсь в ее файлах? Нет, риск слишком большой.

Я убрал руку от мышки, и мой взгляд опять упал на ежедневник. Из любопытства я перевернул страницу. Глянул на дверь. Секретарша не появлялась. Я стал читать расписание встреч директора. В девять он встречался с мистером Перт-Льюисом по поводу его сына Нила. На десять тридцать секретарша организовала для него телефонный разговор с родителем некоего перспективного ученика. А на одиннадцать у него была назначена встреча с Лавинией Мэддон. Рядом с ее именем секретарша приписала: «Биография Гордона Крейса». Я вспомнил, как переменился в лице директор, когда я упомянул Крейса во время нашей с ним встречи. Тогда я предположил, что его чем-то оскорбили мои слова. Теперь же я понимал, чем была вызвана его реакция. Очевидно, его страшило появление Лавинии Мэддон, которая могла раздуть старый, всеми давно позабытый, как он думал, скандал.

Я услышал, как открывается дверь, и быстро повернулся.

— Мистер Вудс? Я только что говорила с директором, и он, как я и думала, подтвердил ваши слова.

Я пытался собраться с мыслями. У меня пересохло во рту. Сердце едва не выскакивало из груди. Кровь в венах жгла, будто кислота.

— Да? — выдохнул я, отчаянно стараясь подавить свой гнев.

— Он не возражает против того, чтобы вы связались с нашими бывшими учениками, но прежде, по его настоянию, я должна письмом или по телефону предупредить их о вас. Надеюсь, вы не будете возражать?

Миссис Барик смотрела на меня ясными, сияющими, радостными глазами. Я готов был их выколоть.

— Нет, что вы, конечно, — ответил я, ненавидя ее за то, что она сейчас сказала, и за то, что написала в ежедневнике.

— Если вы дадите мне список тех, кого нужно найти, я могла бы заняться этим прямо сейчас.

— Да, вы очень любезны, спасибо.

Я открыл в свою сумку, достал блокнот.

— Простите, у вас не найдется листа бумаги?

— Конечно. Вот, пожалуйста. — Секретарша выдвинула ящик стола и взяла один лист из аккуратно сложенной стопки.

Какой у нее всюду порядок, все систематизировано, разложено по полочкам. Неужели в жизни этой женщины все так безоблачно?

Я написал список, в котором имена членов дискуссионного клуба (Мэтью Ноулса, Тимоти Флетчера, Адриана Левенсона и Дейвида Уорда) поставил вперемежку с теми, что я выбрал произвольно из альбомов.

В самом конце я приписал еще одно имя — Рут Чанинг, молодой преподавательницы по изобразительному искусству, с которой дружил Крейс, когда работал в этой школе. Список из двенадцати имен я передал секретарше.

— Думаю, если не ошибаюсь, с одним из этих людей я могу связать вас через пять секунд, — сказала миссис Барик, улыбаясь.

— То есть?

Она подошла к компьютеру и напечатала какое-то имя.

— Вам известно, в каком году Адриан Левенсон окончил школу? — она взглянула на меня.

— Полагаю, где-то в середине шестидесятых.

— Да, так и есть, — подтвердила секретарша, глядя на экран. — Вот, пожалуйста. Он самый.

— Что вы имеете в виду?

— В отличие от большинства из нас, новичков, мистер Левенсон здесь очень давно, чуть ли не со дня основания школы. Можно сказать, он никогда и не уходил отсюда. Он преподаватель физкультуры. Хотите побеседовать с ним?

— Да, конечно, — кивнул я, пытаясь скрыть свое удивление.

По телефону на своем столе секретарша позвонила Левенсону, но, поскольку трубку никто не взял, она оставила для него сообщение, вкратце изложив суть моего проекта и попросив его перезвонить. Потом она сказала, что спустится в подвал и поищет личные дела.

— Вам придется подождать немного. — Миссис Барик жестом предложила мне сесть на стул.

Ожидая ее возвращения, я думал о Лавинии Мэддон и ее скором прибытии и чувствовал, как меня охватывает паника. Мне с трудом верилось, что завтра она явится сюда, будет разгуливать по школе, собирать материал о Крейсе. Что ей известно? Безусловно, больше того, что она сообщила мне. Совершенно очевидно, что она пытается раскрыть тайну гибели Криса и установить степень причастности к этому Крейса. Теперь уже поздно останавливать ее. Что она подумает, если увидит меня здесь? Уж она-то точно не поверит в мои сказки о диссертации и реликвиях аббатства. И вообще, может с легкостью вывести меня на чистую воду. Стоит ей в разговоре с директором будто бы невзначай обронить, что я являюсь личным помощником Гордона Крейса, и все мои труды пойдут насмарку.

Выход только один. Лавинию нужно остановить.

Воображение нарисовало мне, как она, бледная, бездыханная, лежит в подлеске, а лицо ее напоминает восковую маску. Ее элегантная юбка заляпана грязью, белая блузка в крови, содержимое сумочки разбросано по сырой земле. Открытый рот перекошен от ужаса, губы посинели. Волосы, некогда безупречно уложенные, лежат на земле спутанной массой, а из головы сочится вязкая красно-черная жидкость. Ухоженные ногти поломаны или расщеплены, руки грязные, покрыты царапинами. По лодыжке ползет червяк сливового цвета, в ухо лезет черный жук, слизняк оставляет серебристый след на ее левом плече, пробираясь к ее рту.

Нет, это исключено. Нужно придумать что-то другое.

И тут меня осенило. Лавинии, как и работникам Уинтерборн-Эбби, я скажу правду — относительную. Буду играть на опережение. Это единственно верное решение. Я позвоню ей, сообщу, что я здесь, выражу удивление по поводу того, что она намерена приехать сюда завтра, и предложу встретиться. В этом случае ей придется оправдываться. И не я, а она будет чувствовать себя виноватой. Я покинул кабинет миссис Барик, вышел на улицу и достал свой мобильный. В блокноте я нашел лондонский телефон Лавинии и позвонил. Четыре вызова. Никто не отвечает. Щелчок. Включился автоответчик. Сообщение оставлять я не стал, а позвонил ей на сотовый телефон. Когда она взяла трубку, я услышал на линии треск и шипение.

— Алло? — крикнул я в телефон.

— Простите. Я за рулем. Подождите минутку, пожалуйста.

Я услышал шум проносящихся мимо нее машин и громкий визг тормозов грузовика. Очевидно, Лавиния уже ехала сюда. Интересно, как далеко она от меня?

— Простите… нужно было остановиться.

— Здравствуйте, это Адам Вудс беспокоит.

— О, Адам, здравствуйте. Послушайте, ужасная связь. Можно, я вам перезвоню?

— Да, конечно.

— На этот номер, да?

Примерно через минуту сработал звуковой сигнал моего телефона. Я огляделся, проверяя, нет ли кого поблизости. Связь была гораздо лучше.

— Адам?

— Да, здравствуйте, Лавиния. Как у вас дела?

— Замечательно. Веду машину по М3, испытываю судьбу. А у вас как?

— Хорошо, спасибо. Я сейчас в Дорсете, выполняю поручение мистера Крейса. Собираю некоторые сведения о той школе, где он некогда работал. Уинтернборн-Эбби.

— Ну надо же, — выдохнула Лавиния. Голос у нее был потрясенный. Она замолчала, не зная, что сказать.

— Простите?

— П-просто опешила от неожиданности. Я ведь тоже как раз туда еду. На завтра у меня назначена встреча с директором школы.

Она тоже решила играть в открытую.

— Невероятно! — воскликнул я, притворяясь удивленным. — А вы по какому делу?

Лавиния на секунду замешкалась.

— Н-ну, я подумала, что было бы неплохо собрать как можно больше информации о жизни мистера Крейса, ведь это всем выгодно. Чтобы чуть ускорить процесс.

— Понятно, — протянул я.

— Разумеется, полученные там сведения я тоже собиралась вам передать, чтобы вы показали этот материал мистеру Крейсу.

— Это было бы здорово, — сказал я. — Кстати, раз уж вы скоро будете здесь, мы могли бы заодно и встретиться.

— Да, хорошая мысль. Но что вы делаете в Дорсете?

— Провожу кое-какие исследования для мистера Крейса, — отвечал я. — Как вам известно, мистер Крейс скрытный человек, и он строго-настрого приказал мне не открывать своих истинных намерений. Он велел мне приехать сюда и попытаться выяснить кое-что о его школе, но так, чтобы никто не узнал истинной причины. Он даже не хочет, чтобы здесь знали, что он жив. Поэтому, как это ни смешно, мне пришлось представиться студентом, изучающим историю искусства, и сказать, что я пишу диссертацию об их аббатстве, чтобы получить доступ к некоторым документам.

— В самом деле? — Чувствовалось, что я заинтриговал Лавинию, но мне показалось, что в голосе ее прозвучали подозрительные нотки.

— Да, я понимаю, это несколько притянуто за уши, но так велел мистер Крейс. Он сам придумал этот план. Как бывшие ученики и работники школы воспринимают предметы коллекции, выставленной для обозрения в аббатстве. Их личное отношение к реликвиям и скульптурным изображения. Должен признаться, мне приходится нелегко.

— Не сомневаюсь, — сказала Лавиния.

— Послушайте… я был бы рад еще с вами поболтать, но через пару минут у меня еще одна встреча. Где вы остановитесь?

— В гостинице «Хейзелбери-Мэнор». У вас есть ее телефон?

— Нет, но мне не составит труда его узнать.

— Тогда, может, позвоните мне завтра после завтрака?

— Конечно. Без проблем.

Я вернулся в кабинет секретарши, но миссис Барик там еще не было. Очевидно, поиски старых документов заняли у нее гораздо больше времени, чем она планировала. В ожидании ее возвращения я стал разглядывать помещение. Кабинет секретарши был само воплощение функциональности, практичности и порядка. Все документы были систематизированы и разложены по ящикам картотечных шкафов; на каждый ящик был наклеен ярлык с разборчивой надписью. Была там и полка с книгами, среди которых я увидел какой-то словарь, Библию, тезаурус, несколько энциклопедий и справочник «Кто есть кто» в потрепанном переплете. На стенах висели поблекшие фотографии школы, гравюры с изображением аббатства и несколько напечатанных на машинке писем в рамках от прославившихся бывших учеников, среди которых были один актер, один телеведущий и несколько знаменитых спортсменов. Имя Крейса нигде не упоминалось.

Я услышал, как открылась дверь, и, повернувшись, увидел миссис Барик.

— А среди ваших выпускников, оказывается, немало знаменитостей, — с улыбкой сказал я. — И все так славно отзываются о школе.

Секретарша не ответила. Ее глаза, такие ясные и сияющие еще некоторое время назад, теперь смотрели сурово и серьезно. Она словно постарела в течение нескольких минут. Вид у нее был опечаленный. В руке она сжимала листок бумаги.

— Я нашла интересующие вас данные, — наконец произнесла миссис Барик.

— Замечательно.

— Боюсь, новости у меня не очень хорошие.

— Что вы имеете в виду?

Секретарша села за стол и положила перед собой лист бумаги, который принесла с собой.

— Сейчас объясню. — Она жестом предложила мне подойти к ней.

Через ее плечо я глянул на лист бумаги, на котором моей рукой был написан список имен. Против каждого имени миссис Барик карандашом начеркала несколько слов, но так мелко, что ее пометки я не мог прочитать.

— Вот, смотрите, — сказала она, водя пальцем по листу. — Адреса этих бывших учеников, Грисона, Даунинга, Симмонса, Купер-Льюиса, Олдермана, Джоунса и Бут-Клибборна, я нашла.

Это были те имена, что я выбрал для отвода глаз.

— Где искать Левенсона, вы, слава богу, знаете. Мисс Чанинг, боюсь, не оставила адреса, так что связаться с ней мы не можем. А остальные, как это ни прискорбно… даже не знаю, как сказать… в общем, Мэтью Ноулс, Тимоти Флетчер и Дейвид Уорд — все они умерли.

— Вы уверены?

— Да, это отмечено в их личных делах.

— Когда они умерли?

— Все в разное время. — Миссис Барик стала всматриваться в свои пометки на листе со списком. Рядом с тремя фамилиями стояли маленькие крестики. — Мистер Ноулс — в 1970-м, мистер Флетчер — в 1982-м и мистер Уорд — в 1973 году.

— Надо же, все такие молодые, — заметил я. — В документах сказано, от чего они умерли?

— Увы, нет.

— Да, и в самом деле печальные новости. — Я начал размышлять вслух. — Интересно, что с ними случилось?

— Одному Богу известно, — вздохнула миссис Барик. — Впрочем, что бы с ними ни произошло, для вас это теперь не имеет значения, верно?

Когда я собрался уходить, секретарша сказала, что сейчас она проверит автоответчик: вдруг Левенсон перезвонил. Он действительно звонил, очевидно, как раз в те минуты, когда я говорил с Лавинией. Он сказал, что, по всей вероятности, мало чем сможет помочь, и предложил встретиться у церкви через двадцать минут.

* * *

Адриану Левенсону было под шестьдесят, но он отличался могучим телосложением. Высокий, ростом не менее шести футов двух дюймов, широкоплечий, он выглядел именно тем, кем был — бывшим регбистом, переквалифицировавшимся в преподавателя физкультуры. Он и теперь еще был поразительно хорош собой. Обветренное морщинистое лицо, чуть приплюснутый нос, который, вероятно, он ломал несколько раз, непроницаемые темные глаза, густые серебристо-седые волосы. Когда мы здоровались, я заметил, что его ладони почти вдвое больше моих. От его рукопожатия у меня едва не занемели пальцы.

— Здравствуйте, мистер…

— Вудс. Адам Вудс.

— Точно. Рад познакомиться. Меня зовут Адриан.

Внешне он выглядел дружелюбным, но я чувствовал, что громила, которого описывал Крис в своем дневнике, может проявить себя в любую минуту. С ним нужно держать ухо востро, подумал я.

— Как видите, — начал он, показывая на свои спортивные штаны, которые были заляпаны грязью, — большую часть времени я провожу на открытом воздухе. Всегда так было. Занятия в помещении меня мало привлекают. Так что я стараюсь бывать под крышей как можно меньше.

— Было бы любопытно услышать ваши суждения. Я пытаюсь опросить как можно больше людей, имеющих самые разные мнения.

— А для чего вам это, говорите?

— Я пишу диссертацию по истории искусства. О выставленных для обозрения коллекциях…

— Боюсь, это выше моего понимания, — сказал Левенсон, вытирая мокрый нос тыльной стороной ладони. — Моя стихия — спортивные игры. Причем любые: футбол, регби, крикет, даже лапта с малышами. Во все люблю играть. А вы спортом занимаетесь?

Когда я сказал, что не занимаюсь, на лице Левенсона отразилось разочарование, будто я не оправдал его ожиданий.

— Впрочем, это неважно. Так что вы от меня хотите?

— Думаю, для начала нам стоит зайти в церковь, пройдемся там. Знаю, вы говорили, что никогда особо не обращаете внимания на интерьер, но может быть, увидев кое-какие предметы или изображения, все же вспомните что-нибудь интересное?

— Что ж, ладно, — согласился он, вытирая подошвы грязных кроссовок о коврик из волокна кокосовой пальмы. — Только сразу предупреждаю, на мою помощь особо не рассчитывайте.

Мы вошли в холодное сырое здание церкви: тишину нарушало только наше дыхание, и повсюду царил полумрак, внушавший суеверный страх.

— Честно говоря, я прихожу сюда только по строгому распоряжению директора, — подал голос Левенсон. — Никогда не любил здесь бывать, даже в школьные годы. Мне тут жутко становится, аж в дрожь бросает.

Я достал свой блокнот и принялся записывать отрывки нашей беседы. Нужно было делать вид, будто мне интересны суждения Левенсона относительно церкви и представленной здесь коллекции. Мы прошли через арку, потом под галереей, на которой был установлен орган, и остановились в сокровищнице. Я включил свет, озаряющий стеклянную витрину.

— Помните, чтобы какая-то из этих реликвий произвела на вас особое впечатление, когда вы учились здесь?

Левенсон смотрел на коллекцию — на триптих из слоновой кости, разрушенный крест, оловянный потир, старинную книгу — так, будто видел ее впервые.

— Нет, не припомню. Боюсь, в таких вещах я был и, скорее всего, остаюсь полнейшим невеждой. Так что, увы, простите.

— Пустяки.

Свет в витрине погас, но я не стал его заново включать. Мы вновь пошли по церкви, направляясь к алтарю по северному приделу. Когда мы остановились перед статуей женщины, держащей половинку черепа, Левенсон, как мне показалось, содрогнулся.

— Это единственное, что по-настоящему задевало мои чувства, — признался он, показывая на скульптуру. — Та женщина с тем ужасным черепом. Когда я только поступил в эту школу, помнится, старшие мальчики рассказывали о проклятии кричащего черепа. Что якобы это череп ее возлюбленного, которого убил ее муж. Разумеется, все это чистая выдумка, но, когда тебе двенадцать и ты живешь вдали от родителей, ты готов поверить в любую чепуху. Не поймите меня неправильно, я считал себя крутым малым, но вот это наводило на меня ужас. Впрочем, вам, наверно, это неинтересно, да?

— Нет, нет, — возразил я, торопливо черкая в своем блокноте, — очень интересно. Как раз такие рассказы я и намерен использовать в своей работе.

— В самом деле?

— Да, — подтвердил я. — Яркое личное восприятие. Вы не знаете, у ваших школьных друзей было такое же отношение?

— Наверняка. Это одна из тех историй, какие обычно рассказывались в спальне после того, как выключали свет.

— И вы поддерживаете связь со своими одноклассниками? — спросил я, открывая блокнот на той странице, где я записал фамилии мальчиков из дискуссионного клуба.

— К своему стыду, мало с кем.

— Ну а… так, секундочку… с Тимоти Флетчером? Дейвидом Уордом?

— Нет. — Левенсон прищурился.

— С Мэтью Ноулсом?

Он покачал головой.

— С Джеймсоном?

— Нет, — ответил он, стараясь контролировать свой голос.

Я глубоко вздохнул, все еще притворяясь, будто читаю в блокноте список имен, выбранных произвольно.

— С Кристофером Дэвидсоном?

Его темные глаза стали еще темнее. Мясистая нижняя губа дернулась, будто крупный червяк, выползающий из земли.

— Ну а с Гордоном… Гордоном Кре…

Левенсон схватил меня за горло. Я выронил блокнот на холодный твердый пол. Левенсон толкнул меня на статую с такой силой, что я услышал, как затрещала моя голова, ударившись о мрамор. Он впился в меня обжигающим взглядом своих черных глаз.

— Не знаю, что за игру…

— Если всех тех ребят вам удалось запугать в свое время, то со мной этот номер не пройдет, — выпалил я, поражаясь собственной прямоте.

Левенсон сильнее сдавил мою шею.

— Мне известно, что вы сделали с Кристофером Дэвидсоном.

Он, казалось, оцепенел.

— Свели его в могилу.

У него отвисла челюсть.

— А еще раньше его отца.

— Это вы о чем? — тихо спросил он, немного ослабив хватку.

— О дневнике Криса. Я его прочитал. Там все это есть. Все, что вы творили.

— Не понимаю, о чем вы, — проговорил он, но было видно, что мои слова задели его за живое.

Левенсон отпустил меня. Казалось, этот огромный мужчина съеживается прямо на моих глазах. Его плечи опустились, грудь сдулась сама собой, ноги подкосились. Я выбил из него дух, причем не кулаками, а словами, парой предложений о том, что случилось много лет назад.

— Послушайте, вы все не так поняли.

— Именно так, судя по тем свидетельствам, что оставил Крис. Одному Богу известно, что вы сделали с теми ребятами.

— Нет, — крикнул он и уже более спокойно добавил: — Нет, все не так, как вы думаете. Совсем не так.

В эту минуту мы услышали, как хлопнула дверь церкви и по полу зашаркали чьи-то ноги.

— Здесь мы не можем говорить, — сказал Левенсон, оглядевшись. — На башне я сто лет не был, но, думаю, ключ у меня есть. Там тихо, посторонним туда хода нет. Нам никто не помешает.

Из кармана тренировочных штанов он извлек большую связку ключей, которые стал перебирать, пока не нашел один маленький, похожий на тот, каким Крейс отпирает почтовый ящик.

— Да, вот он. Следуйте за мной.

Я поднял с пола свой блокнот и пошел за Левенсоном к галерее с органом. У сокровищницы он отодвинул старую портьеру из черного бархата, скрывавшую узкую каменную лестницу, вход на которую преграждала решетчатая деревянная дверь, запертая на висячий замок. Левенсон отпер эту дверь, представлявшую собой хлипкую конструкцию из сколоченных крест-накрест тонких деревянных планок, и стал подниматься по лестнице, ведущей на башню.

Неохотно я последовал за ним, пальцами касаясь шероховатых камней и скопившейся на них вековой грязи. Несколько поворотов, и свет, струившийся снизу, начал угасать. Еще несколько витков, и нас окутала почти кромешная тьма.

— Не бойтесь, просто идите за мной, — произнес Левенсон.

Я продолжал восхождение, ощупывая обеими руками стены, иногда царапая костяшки пальцев о шершавые камни. Потом услышал скрип и тяжелое дыхание Левенсона, пытавшегося пролезть через люк. На верхней ступеньке я увидел полосу тусклого серого света и ощутил на себе дуновение холодного ветра.

— Сюда. Давайте помогу.

Левенсон протянул свою огромную мозолистую ладонь и через люк вытащил меня на крышу. Тяжело отдуваясь, он сел. Я выпрямился и, семеня ногами, приблизился к краю крыши. Земля внизу будто подпрыгнула навстречу мне. Я быстро отступил назад, испытывая головокружение. Вдалеке я увидел лесистые холмы, позолоченные последними лучами неяркого солнца, тропинку, ведущую от школы к деревне, и чуть ближе группу мальчиков, медленно идущих по траве. Казалось, это черные насекомые ползут по полю.

— Прежде чем мы продолжим наш разговор, думаю, вы должны мне дать кое-какие объяснения, — произнес Левенсон. — Не хотите сказать, что у вас на уме?

— Я вас не понимаю.

— Мне совершенно очевидно, что вас интересует не искусство.

Пару минут я хранил молчание. Потом решил рискнуть и открыть ему правду.

— Что ж, ладно, так и быть. Я пишу книгу о Крейсе, нечто вроде биографии.

— На вашем месте я был бы очень осторожен.

— Почему?

— Вы видели себя в зеркало?

Я не ответил.

— Разве непонятно? Вы с Дэвидсоном как братья-близнецы.

— Ну и что с того? Чистое совпадение.

— Я так не думаю. В общем, на вашем месте я бы поостерегся. Как-то странно это.

— Я учту это, мистер Левенсон. Но мне кажется, вы зря волнуетесь.

Он сделал глубокий вдох.

— Крейс… по-вашему, он достоин того, чтобы о нем написали книгу?

— Безусловно. Насколько я могу судить, он прожил насыщенную, яркую жизнь.

— Да уж, — презрительно усмехнулся Левенсон.

— Но я буду вам очень признателен, если вы не станете распространяться о том, что я пишу о нем книгу. Мне бы не хотелось, чтобы об этом знал кто-то еще. Так же, как вы, я уверен, не хотите, чтобы директор и родители ваших учеников узнали о вашем прошлом.

— К гибели тех ребят я не имею отношения, — заявил Левенсон. В нем вновь всколыхнулся гнев. — Никакого абсолютно. Ну да, я задирал Дэвидсона, так ведь он был идиот, маменькин сынок. И над его жалким папашей тоже издевался. Но кто ж знал, что он был подвержен приступам депрессии? Для меня да и для всех остальных ребят он был просто бестолковый недоделанный учитель, который не способен контролировать класс. Не я один его доводил.

— Значит, вы признаете, что издевались над ними?

— Да… признаю… но только когда был пацаном. Это было глупо, нелепо, мальчишество чистой воды… и да, разумеется, теперь я сожалею об этом. Вы не представляете, что со мной было, когда я узнал, что он, мистер Дэвидсон, покончил с собой. Директор всем сказал, что это был несчастный случай на охоте, но, разумеется, мы с Джеймсоном знали, что толкнуло его на самоубийство. Что бы вы обо мне ни думали — что бы Дэвидсон ни написал в своем дневнике, — я не безнадежный урод. Я ходил сам не свой. Да, я пытался это скрывать, строил из себя еще более крутого парня, но внутри у меня творилось что-то страшное, особенно когда я… я…

Левенсон прокашлялся.

— Да?

— …когда я вспоминал, что он видел нас, Джеймсона и меня, видел, как мы несли чучело Гая Фокса[30]Фокс, Гай (1570–1606) — самый знаменитый участник Порохового заговора (5 ноября 1605 г.), устроенного католиками с целью убийства английского и шотландского короля Якова I. Именно Фоксу было поручено зажечь фитиль, ведущий к наполненному порохом помещению под палатой лордов в Лондоне, куда должен был прибыть король на заседание парламента. Раскрытие этого заговора, по традиции, отмечают вечером 5 ноября сожжением чучела и фейерверками.
к домику сторожа. Он вышел из кабинета музыки и увидел… увидел на чучеле свой пиджак. Мы стащили пиджак со спинки его стула, когда он не смотрел. Мы думали, что он разозлится, начнет кричать, а он просто вернулся в кабинет и закрыл дверь. Нам стало смешно. Мы захохотали, поздравляя себя с тем, что эта проделка сошла нам с рук. А потом узнали, что произошло.

Левенсон замолчал и виновато опустил глаза.

— Ясно, — произнес я.

— После я постарался изменить свое отношение к Дэвидсону. Во всяком случае, вел себя с ним не так, как раньше. Например, хоть мне это и не нравилось, мы вместе работали в дискуссионном клубе…

— Да, да, как раз об этом я и хотел вас спросить.

— Валяйте.

— Вам известно, что идею… идею своего романа Крейс позаимствовал у вас?

— Как это?

— По словам Криса, вы были в классе, беседовали о… кажется, о демократии, так?

Я захлебывался словами, глотая окончания.

— По-моему, вы тогда первый раз пришли на заседание клуба, после того как Крейс увидел, что вы пристаете к Крису в коридоре. И вы сказали, что у вас есть хорошая тема для беседы, и предложили обсудить возможность убийства директора школы. Крейс это услышал, записал ваши слова, и та идея легла в основу его книги.

Левенсон был изумлен и озадачен.

— Честно говоря, ничего такого я не помню, это было так давно. Но если это так, значит, ему повезло. По крайней мере, он использовал только мои слова, а не меня самого.

— Прошу прощения?

Я знал, что он хотел сказать.

— Поэтому те ребята покончили с собой. Поэтому покончил с собой Дэвидсон. Все по той же причине. Я говорю это для вашего сведения. Как вы поступите с этой информацией — ваше дело. Можете включить ее в свою книгу, мне все равно. Главное, на меня не ссылайтесь. Ясно?

Я кивнул.

— Что ж, ладно. — Левенсон глубоко вздохнул. — Он путался с ними. Совращал малолетних или как это там называется. В выборе мальчиков был очень осмотрителен. Выбирал только определенный тип, впечатлительных, уязвимых, так сказать. К таким, как я, не рисковал подкатывать.

Теперь все начинало вставать на свои места, обретало смысл — ужасный, чудовищный смысл.

— Вы знали об этом тогда?

— Что вы, нет. Нет, конечно. Никто из нас не знал. Это стало известно позже, гораздо позже.

— Как вы узнали?

— От Ноулса. Он рассказал о том, что происходило, незадолго… перед самой смертью. По окончании школы мы продолжали поддерживать связь друг с другом. Он поступил в университет, я пытался сделать карьеру в качестве регбиста. Но увы. Слишком много травм, упущенные возможности. В общем, что бы это ни было, прославленного регбиста из меня не получилось, и я в результате вернулся сюда. Однажды в лондонском пабе я встретился с Ноулсом, он жутко напился, я тоже, и он все рассказал. Сначала я думал, что он шутит, а потом смотрю — он слезами заливается, чуть ли не в истерике бьется. Страшное зрелище. Ноулс сказал, что пытался забыть об этом, и ему это удалось — на несколько лет, а тут недавно он начал встречаться с девушкой, и воспоминания опять нахлынули. Я, как мог, успокаивал его, но вскоре после той нашей встречи узнал, что он… покончил с собой.

— Ужасно, — тихо сказал я.

— Да. И все из-за этой твари Крейса.

Левенсон выплюнул имя Крейса, словно яд.

— После гибели Ноулса я перестал думать об этом, пока не узнал, что Уорд покончил жизнь самоубийством, а потом, еще через десять лет — Флетчер. Слишком явное совпадение. Все ребята были участниками дискуссионного клуба Крейса, будь он проклят. В голове не укладывается, как мы могли об этом не знать, ведь все это происходило у нас под самым носом.

— Как это началось? В случае с Ноулсом.

— Он сказал, что Крейс стал выделять его, относился к нему как к любимчику, хвалил, занимался с ним дополнительно, сулил золотые горы, обещал, что он поступит в Оксфорд и в один прекрасный день станет знаменитым писателем. И все в таком духе! Но истинные намерения у Крейса были другие…

Левенсон помолчал немного и продолжил:

— Ноулс сказал, что после смерти Дэвидсона его все чаще посещало уныние. Эти двое, Крис и Мэтью, тесно общаясь в дискуссионном клубе, стали близкими друзьями. Но Ноулс понятия не имел об отношениях Дэвидсона и Крейса. В тот вечер, когда он напился и выложил мне все это, он признался, что самое страшное было то, что он больше не чувствовал себя особенным. Ноулс ненавидел Крейса за то, что тот сотворил с ним, и еще сильнее ненавидел его за предательство. Мерзость, да?

— Он говорил вам что-нибудь о Крисе? О том, как тот умер?

— По большому счету, нет. Сказал только, что после похорон он навестил мать Дэвидсона и в ходе разговора спросил у нее, знает ли она, почему ее сын захотел свести счеты с жизнью. Она была очень расстроена, бедная женщина, и отказалась говорить на эту тему. Но при этом все твердила одну фразу: «Он больше не принадлежал сам себе». Чертов извращенец! Да, Дэвидсона я всегда считал слизняком, но так поступить с ним…

Левенсон подошел к парапету, присел на корточки и, словно стремясь очистить свой рот, плюнул в темноту.

— Пожалуй, я сообщил вам достаточно. — Он выпрямился во весь рост и повернулся, собираясь уйти. — И помните, что я сказал: будьте осторожны.

* * *

Я ощутил боль в ту же секунду, как моя голова коснулась воды. Не обращая внимания на пульсацию и жжение, я лег в ванне. Доносящиеся снизу из паба шум голосов, звон бокалов, громогласные выкрики кого-нибудь из посетителей время от времени, все это мгновенно исчезло, как только я погрузился под воду. Я закрыл глаза и услышал, как стучит в груди сердце, отбивая быстрый неравномерный ритм.

В Венеции я начал проникаться к Крейсу симпатией; во всяком случае, мне с ним было интересно. Его успех вызывал у меня уважение, проницательность — восхищение, умение выковать из себя сильную, яркую, хоть и с некоторыми чудачествами личность — глубокое почтение. Но теперь… как я отношусь к нему теперь? Как выяснилось, он взял меня на работу лишь потому, что я напоминал ему Криса, но это еще полбеды. А вот то, что он регулярно совращал малолетних учеников, это совсем другое дело. Меня затошнило при мысли о том, что я жил с ним в одном доме целое лето.

Ведь как он смотрел на меня, буквально облизывая своими подслеповатыми рептильными глазками! Как трогал, водя костлявыми немощными пальцами по моей шее, гладя мое плечо! Брр! Левенсон прав. Крейс — гадкий извращенец.

Воображение нарисовало мне Крейса вместе с белокурым юношей. Крейс крепко держит его за плечо, заставляя широко раздвинуть ноги. Юноша пытается кричать, но Крейс ладонью зажимает ему рот. Я смотрю на лицо юноши. Он похож на меня.

Я вынырнул из воды, хватая ртом воздух. Я просто грезил наяву, однако видение было прямо живым. Быстро намылившись, я ополоснулся и потом вымыл голову. Вытираясь одним из влажных полотенец, которые дала мне хозяйка паба, я заметил на своей коже паутинку тонких серых волосков. Все полотенце было в собачьей шерсти. Благодаря сюрреалистическому комизму ситуации, в которой я оказался, на короткое время поднялось мое настроение, но потом я вспомнил, что радоваться особенно нечему. Я писал биографию человека, который не ведал о моих намерениях, но, узнав о моей затее, мог доставить мне массу неприятностей. Герой моей будущей книги был человек с нарушенной психикой, а также преступник, совращавший мальчиков, что повлекло за собой смерть целого ряда его бывших учеников. И самая пугающая перспектива — по прошествии нескольких дней я должен вернуться в его палаццо.

Обессиленный, я сидел на краю ванны. Меня снедала тревога. А если отказаться от своего проекта? В конце концов, пока моя исследовательская деятельность не принесла мне ничего, кроме неприятностей. Несколько раз я оказывался в ситуациях, которые требовали от меня быстрых обдуманных действий, чтобы избежать разоблачения. Я вспомнил встречу с Шоу, вспомнил, как чуть не убил его. Я знал, на что я способен, знал свой потенциал и понимал, что должен избегать всякого рода стрессов. А я что делал?

Если бросить все это, я освободился бы и от Крейса, и от его грязного тошнотворного умишки. Мне не пришлось бы искать новые точки соприкосновения между его жизнью и творчеством. Я мог бы позабыть Лавинию Мэддон с ее связями в издательских кругах. Мне незачем было бы ждать смерти Крейса, чтобы опубликовать свою книгу, — потому что книги не будет.

Книги не будет? Нет, такое даже вообразить нельзя. В конце концов, я — писатель. Всегда хотел им стать, с самого детства. Это то, что я чувствую в себе. То, что я есть. Если я откажусь от своего призвания, я откажусь от себя самого, будто меня никогда и не существовало. Я должен продолжать. Обязан рассказать правду о Крейсе, о том, как он уничтожил тех мальчиков. Это мой долг. Перед обществом и перед самим собой.

* * *

После завтрака я позвонил Лавинии, и мы с ней договорились встретиться после ее визита к директору школы. Я чувствовал, что ей не терпится повесить трубку, но мне нравилось щекотать ей нервы, и я старался затянуть разговор.

— До сих пор не приду в себя, — сказал я. — Вы здесь… в то же самое время, что и я. Невероятное совпадение, вы не находите?

— Да, пожалуй, — ответила она.

— Потрясающе. Интересно, что новенького откроет вам интервью с директором?

— Да, интересно. При встрече я передам вам наш разговор. Знаете, мне…

— Я уверен, мистер Крейс оценит ваше усердие.

— Что вы имеете в виду?

— Когда я сообщу ему, что вы собираете материал, чтобы помочь мне. По сути, вы ведь выполняете мою работу.

— Я пытаюсь оказать вам посильную помощь.

— Вы очень услужливы. Мистер Крейс будет доволен. И так приятно, что вы готовы предоставить весь собранный вами материал — те документы, что вы отыскали, — мистеру Крейсу. Когда я вернусь и расскажу ему про вас, гарантирую, он решит, что вы — самая лучшая кандидатура на роль его биографа.

— Да, спасибо, я…

— У вас все это с собой?

— Что?

— Материалы о Крейсе, о которых мы говорили?

— У меня есть кое-какие документы и записи. Я просматривала их сегодня утром, здесь, в своем номере.

— Замечательно. Кстати… я тут подумал… может, нам лучше встретиться в вашей гостинице после того, как вы посетите директора?

— Ну, я…

— Ведь там вам будет проще показать мне все, что у вас есть. Не нужно будет нести материалы в школу.

— Да, конечно…

Мне нравилось слушать, как она юлит и выкручивается. Вот бы видеть сейчас ее лицо!

— Но если вы не хотите, если передумали… я скажу…

— Нет, нет, я ничего не имею против. Просто вы застали меня врасплох. Я не знала, что вы хотите получить материалы так скоро. Понимаете, я даже копий еще с них не сделала.

— Не беда. Я быстренько просмотрю их и с тех, что мне понадобятся, сам сниму копии. Вы не обязаны тратиться. Мистер Крейс будет счастлив взять все расходы на себя. Ведь вы оказываете ему большую услугу.

На другом конце линии молчали.

— Что ж, хорошо, — наконец произнесла Лавиния. Голос у нее был взволнованный. — Простите, но мне действительно нужно идти.

— Значит, встречаемся в «Хейзелбери-Мэнор», в час тридцать. Может, пообедаем вместе? Мистер Крейс угощает.

— Да-да. До встречи. До свидания.

* * *

Все утро я занимался тем, что делал записи в своем блокноте и готовился к обеду с Лавинией. У хозяйки паба мне удалось выпросить утюг и гладильную доску, чтобы отгладить свой полотняный пиджак. Бумажными полотенцами, которые я нашел в ванной, я начистил туфли, надел чистую белую сорочку и уложил с помощью геля волосы. Затылок все еще болел, на ссадине начала образовываться корочка, но в зеркале я выглядел вполне представительным, респектабельным — ни дать ни взять, молодой, подающий надежды писатель.

Хозяйка паба сказала, что такси по вызову приезжает не раньше чем через полчаса, поэтому, собираясь в «Хейзелбери-Мэнор», я заказал машину на половину первого и вышел на улицу. Осенний день выдался ясным и прохладным, светило яркое солнце и, хотя природа умирала и на земле гнили опавшие листья, казалось, что мир возрождается. У меня было такое чувство, что я способен добиться всего, чего захочу, и ничто не сможет мне помешать. Несмотря на все свои сомнения, страхи и тревоги, я был уверен, что поступаю правильно.

Такси повезло меня мимо школы, через открытый участок сельской местности, простиравшийся до самой долины. Сквозь высокие кусты рододендрона, росшие по обочинам извилистой дороги, я видел вдалеке белое здание. Такси свернуло за угол и выехало на дорогу, ведущую прямо к гостинице — роскошному особняку в стиле классицизма, к которому сзади — чуть позже, возможно в Викторианскую эпоху, — была сделана пристройка. Когда мы приблизились к гостинице, в высоких окнах главного фасада я различил несколько богатых гостей. Они пили кофе в столовой. Автостоянка была сплошь заполнена «БМВ», «мерседесами», «саабами» и «аудио». Среди припаркованных машин я заметил «бентли» бутылочного зеленого цвета. Без сомнения, эта шикарная гостиница заметно отличалась от моего нынешнего убогого обиталища с низкими потолками, мертвыми мухами, паутиной и полотенцами в собачьей шерсти. Лавинии нужно было отдать должное. Она умела жить со вкусом.

Интересно, откуда у нее столько денег? Несомненно, это не только писательские гонорары. Она замужем? Может, у нее есть богатый любовник? Состоятельный банкир или директор одного из государственных музеев? А дети у нее есть? Исключительно образованные молодые мужчины и женщины, скорее всего, моего возраста. Вероятно, выпускники Оксфорда или Кембриджа, ныне работающие на престижных должностях. Или представители богемы, пожертвовавшие материальными благами, чтобы стать выдающимися музыкантами, художниками, фотографами. Разумеется, с такой матерью, как Лавиния, они могут позволить себе заниматься тем, что им нравится.

А я ведь совсем ничего о ней не знаю, вдруг подумал я. Придется это изменить.

Я расплатился с таксистом и по гравийной дорожке зашагал к парадному входу, по обеим сторонам которого стояли в кадках лавровые деревья. Дверь открывалась в обшитый деревянными панелями холл. Я подошел к стойке администратора, за которой миловидная цветущая блондинка читала журнал.

— Добрый день, сэр, — сказала она, поднимая голову. — Чем могу служить?

— У меня здесь запланирована встреча с одним из ваших гостей, но, кажется… — я глянул на часы, — …я пришел рано.

— Как фамилия нашего гостя?

— Мэддон. Лавиния Мэддон.

Блондинка улыбнулась и сказала, что позвонит ей в номер. Трубку никто не брал. Вероятно, Лавиния все еще была у директора или уже ехала из школы. Интересно, что сказал ей мистер Питерс? Он упоминал обо мне? Или она? Пока Левенсон держит рот на замке, мне ничего не грозит. А ему вряд ли захочется вспоминать прошлое или говорить обо мне.

— Боюсь, ее нет в номере. Оставить для нее сообщение?

— Я надеялся, что мы сможем пообедать здесь.

— Да, конечно. Я позвоню в ресторан и закажу столик. На двоих?

— Да, пожалуйста, на двоих.

Блондинка сказала, что я могу подождать в баре. Она сообщит мисс Мэддон, где меня найти, как только та вернется в гостиницу.

В баре, забитом то ли торговыми, то ли рекламными агентами, я заказал бокал вина «Сансер» и сел у окна. Я был уверен, что встреча с Лавинией пройдет успешно, но взбодриться не мешало. Я глотнул сухого на вкус, как мел, вина, сделал еще глоток, разом осушил весь бокал и попросил бармена принести второй. Пока я смаковал вино, в бар вошла Лавиния.

— Лавиния, здравствуйте. Рад видеть вас снова. — Я поднялся из-за столика и протянул ей руку.

— Я тоже, — кивнула она.

— Позвольте заказать вам что-нибудь выпить. Что желаете?

— Ну вообще-то, еще рано…

— Ну как же, у нас ведь сегодня праздник.

— Что за праздник?

— Сейчас закажу для вас и потом все объясню.

Немного нервничая, она едва заметно улыбнулась и, наконец, уступила.

— В таком случае мне тоже бокал белого вина, пожалуйста.

Я подошел к стойке бара и заказал бутылку «Сансер». Возвращаясь на свое место, я остановился и посмотрел на Лавинию. Она, как всегда, выглядела безупречно: аккуратная прическа, темные волосы блестят; одета в дорогой элегантный серый костюм, состоящий из юбки и пиджака. Приближаясь к ней сзади, я увидел, как она что-то пишет крошечным золотым карандашиком в маленьком черном кожаном блокноте — в том самом, с которым приходила на встречу к Дженнифер Джонсон в прежнем доме Крейса в Блумсбери. Я прищурился, пытаясь разглядеть, что она пишет, но это было невозможно: почерк у нее был слишком мелкий.

— Вино сейчас принесут, — сообщил я и, улыбаясь, сел за стол. — Ну что, встреча была продуктивной? С мистером Питерсом?

— Да, очень интересная, — ответила Лавиния, убирая блокнот в черную кожаную дамскую сумочку. — Конечно, лично он не был знаком с мистером Крейсом, но рассказал мне много любопытного о том, какой тогда была школа, назвал людей, с которыми я могла бы побеседовать, людей, которые, возможно, знали мистера Крейса.

— В самом деле? — Мне пришлось скрыть свое удивление. — С кем, например?

— С бывшими учителями, с бывшими учащимися, ну и так далее. Но я уверена, вам известно не меньше моего.

Что она имеет в виду? Неужели уличила меня во лжи?

— Как это ни забавно, мистер Крейс держит меня в неведении. Он скрытный человек, даже со мной.

— Не может быть, — рассмеялась она. — Ведь вы живете вместе с ним.

— Да, но…

В этот момент официант принес нам вино и два чистых бокала. Он откупорил бутылку и предложил мне попробовать вино на вкус.

— Может быть, вы, Лавиния? Прошу вас.

Официант подал ей бокал, в который налил немного вина. Лавиния покрутила бокал в руке, поднесла его к носу. Ее ноздри расширились, зашевелились.

— Да, великолепное вино, спасибо, — одобрительно произнесла она, ставя бокал на стол. Официант наполнил наши бокалы и удалился. — Вы сказали, мы что-то должны отметить?

— Да, конечно, — подтвердил я. — Сегодня утром я говорил с Гордоном… с мистером Крейсом, рассказал ему о вас. И он принял решение. Вы — его биограф.

Холодность Лавинии словно ветром сдуло.

— Правда? — Она улыбнулась. — Это действительно нужно отметить.

Я поднял свой бокал.

— Итак… за вас и за вашу книгу. Уверен, она будет замечательная. Ваше здоровье.

— Ваше здоровье… и спасибо за помощь. Даже не знаю, что бы я без вас делала. Мне вас сам Бог послал.

— Ну что вы. Я очень рад, что мистер Крейс нашел для себя столь достойного биографа.

Мы перешли из бара в ресторан. Лавиния была в приподнятом настроении, стала рассказывать мне, как она обрадовалась, что решение в конце концов принято, ведь последние несколько месяцев были для нее столь напряженными, она просто места себе не находила. Получив мое письмо, в котором я сообщал, что Крейс не принял ее предложения, она стала серьезно подумывать о том, чтобы отказаться от написания книги. Но теперь ее издатели будут довольны, сказала она. Ей не терпится поставить их в известность.

— Если вы будете говорить с ними, думаю, лучше попросить их пока не предавать огласке ваш проект, — заметил я, когда мы сели за столик. — Как вам известно, мистер Крейс не из тех людей, которые любят, чтобы их встречали трубами и фанфарами. Если пойдет слух, что к изданию готовится его биография, или он сочтет, что эту новость муссируют в прессе, он может неожиданно сделать volta faccia.[31]Резкий поворот кругом (итал.).

— Да, я понимаю, — проговорила Лавиния, кладя на колени накрахмаленную салфетку.

Официант вновь наполнил наши бокалы. А вот и еще один хороший тост наклевывается, подумал я и произнес:

— За ваш тайный проект.

Лавиния рассмеялась по-девчоночьи, кожа вокруг ее глаз сморщилась, как гофрированная бумага.

— За наш тайный проект, — поправила она меня. — И еще раз большое спасибо.

— Вы уже придумали название?

— Об этом пока рано говорить, хотя у меня есть на уме несколько вариантов.

— Серьезно? И какие же?

Лавиния помолчала в нерешительности.

— Ну, например, «Молчаливый человек» — по аналогии с «Эписеной» Джонсона,[32]Джонсон, Бен(джамин) (1572/1573-1637) — английский драматург, поэт и критик. «Эписена, или Молчаливая женщина» (1609–1610) — одна из главных его пьес.
поскольку, как вы знаете, я хотела бы исследовать идею литературного и коммерческого успеха, за которым следует молчание. Ну и разумеется, это также ссылка на книгу Малькольма…

— Великолепное название, — одобрительно произнес я. — Уверен, мистеру Крейсу оно тоже понравится.

— Только прошу вас, не говорите ему пока. Не хочу, чтобы он думал, будто я забегаю вперед. Вы же понимаете?

— Конечно. Клянусь, это останется между нами.

Подошел официант, чтобы принять у нас заказ. Лавиния решила взять на закуску копченую форель с хреном и в качестве основного блюда — морского окуня. Я заказал голубя с красной свеклой и ногу барашка. Мы также попросили принести нам еще бутылку вина.

— Давно вы занимаетесь писательским трудом? — полюбопытствовал я.

— Уф-ф, да уж более тридцати лет, пожалуй. Кто бы подумал!

— И как вы начинали? Как стали писательницей?

— По окончании университета устроилась на работу в одну из воскресных газет, писала для литературной рубрики. Пока работала там, написала свою первую книгу, биографию Констанс Фенимор Вулсон. Работа получила хорошие отзывы и завоевала пару наград. Это позволило мне уйти из газеты и все свое время посвятить писательскому труду.

— Вам повезло.

— Да, пожалуй. Я всегда говорила: это единственное, на что я гожусь.

— Возвращаясь от барной стойки, я заметил у вас блокнот.

— Не то чтобы дневник да и не писательская записная книжка как таковая. Скорее, памятка о том, с кем я встречалась, что эти люди говорили. Я заношу туда свои первые впечатления, фиксирую восприятие, внешние данные и все такое. Характеристики личности, которые не улавливает аудиокассета.

— А-а, понятно. Хорошая идея. И вы всюду носите этот блокнот с собой?

— Да, пожалуй. Делать записи давно вошло у меня в привычку. Можно сказать, это мое второе «я».

Я взял бокал, сделал два глотка и наклонился к Лавинии.

— Значит, вы и о встрече со мной напишите, да?

Она улыбнулась, ее серые глаза заискрились.

— Возможно. Если будет вдохновение.

— Понятно, — кивнул я. — И что же вы напишите?

— Боюсь, мистер Вудс, — отвечала она с притворным высокомерием в голосе, — это останется между мной и моим блокнотом. Информация исключительно для моего пользования.

— То есть вы даже мужу не показываете свои записи?

Она рассмеялась.

— Особенно мужу! — сказала она, в то время как официант поставил перед ней заказанное блюдо. — Дело в том, что после развода, вот уже семь лет, мы с ним практически не общаемся. В общем-то, это глупо, ведь у нас двое детей, мы столько лет прожили вместе, но…

— Понимаю. А у вас есть кто-нибудь? Кто-то, с кем вы…

— Вы пытаетесь выяснить, одна ли я? Да, я одна. И ни с кем не встречаюсь. И меня такая жизнь устраивает во всех отношениях. А вы?

— Я?

— Да.

— У меня была девушка… Элайза… когда я учился в университете, но мы с ней расстались не очень хорошо.

— Сочувствую.

— Не стоит. Как говорится, я уже остыл к ней. Изгнал ее из своего сердца.

— Это хорошо. Для вас.

Лавиния вдруг опять начала смеяться, прикрывая рот салфеткой.

— Простите, простите, ради бога, — с трудом выговорила она, махнув рукой.

— Что такое?

— Да нет, ничего. Просто глупости всякие лезут в голову.

— Какие?

— Так и быть, скажу. Только обещайте, что не обидитесь?

— Хорошо.

— Обещаете?

— Просто я подумала… сама не знаю почему… что вы… понимаете… вы и мистер Крейс…

— Что?

— Что вы… вместе.

— Что-о?

— Это просто глупая мысль, фантазия, ничего более.

— И с чего вдруг она у вас возникла?

— Не знаю. У меня создалось впечатление, что вы с ним близки, что он вам очень дорог. Когда вы говорите о нем, у вас даже глаза светятся. Надеюсь, я вас не обидела?

— Нет, конечно. Что за глупости?

— Правда? Вы ведь сказали бы, если бы мои слова обидели вас, да?

— Непременно. Однако после этих ваших слов, пожалуй, мне не мешало бы еще выпить.

Я улыбался, но внутри у меня все кипело от негодования. Что навело ее на эту мысль? Почему у всех эта мысль возникает?

— Позвольте узнать, как вы подружились с Гордоном Крейсом?

— Работу у него я нашел случайно, — ответил я, разрезая голубя. — Я нанимался преподавать английский одному юноше из итальянской семьи, но тот вляпался в скандальную историю, и я остался без этой работы. А я хотел остаться в Венеции, чтобы осуществить одну свою безумную идею: написать роман, действие которого частично происходило бы в Венеции. Поэтому когда подвернулась работа у мистера Крейса, я ухватился за нее. В то время она удовлетворяла всем моим потребностям.

— Ясно. Я и не знала, что вы пишите.

— Ну вообще-то, с книгой пока ничего дельного не получается.

* * *

После обеда мы пошли пить кофе в элегантную столовую в передней части особняка. В большие окна светило солнце, омывая все и вся бледно-золотистым сиянием. Проводя ладонью по волосам, я заметил, что Лавиния смотрит на меня озадаченно: взгляд прищуренный, брови сдвинуты, так что кажется, будто ее лоб разделен надвое. В следующее мгновение глаза ее стали шире, рот приоткрылся.

— Невероятно, — прошептала она.

— Простите?

— Нет, не может быть, — произнесла она, продолжая пристально смотреть на меня в замешательстве. — Глупость какая-то.

— Боюсь, я вас не совсем понимаю.

Я знал, что она увидела.

— Как же я раньше не заметила?

— Что?

— Вам знакомо имя Кристофера Дэвидсона?

— Нет, — ответил я. — А должно?

— И вы никогда не видели его фотографию?

— Не припомню.

— Пойдемте со мной. — Лавиния поставила чашку на стол и поднялась.

— Прошу прощения?

— Наверх. Хочу показать вам кое-что.

Она стремительно вышла из столовой и почти бегом стала подниматься по широкой деревянной лестнице.

— Вы объясните мне, в чем дело?

Мы зашагали по коридору, на стенах которого висели гравюры с изображением гостиницы и пейзажей Дорсета.

— Через минуту. Просто хочу показать вам кое-что.

В конце коридора она остановилась и, пошарив в сумочке, достала ключ.

— Входите, — сказала Лавиния.

Она бросила сумочку на большую кровать и прошла к туалетному столику с тремя зеркалами. Я закрыл дверь и последовал за ней. Наши отражения в трельяже были похожи на некий странный триптих. Лавиния стала перебирать кипу бумаг; некоторые из них лежали в тонких пластиковых папках. Выходит, она и впрямь собрала большое количество материала о Крейсе, документы, которые могут мне пригодиться.

— Это где-то здесь, я точно знаю, — хмуря брови, проговорила она.

— Что вы ищите?

— Ага, вот. — Лавиния протянула мне копию черно-белого снимка. — Вы видели это раньше? Его фотографию?

— Нет. А что?

— Ничего не замечаете?

— А что я должен заметить?

— Вы и он… вы же как братья-близнецы.

Я взял у нее снимок и сделал вид, будто внимательно изучаю его.

— Ну да, есть поверхностное сходство, — согласился я.

— Нет, не поверхностное. Под определенным углом вы выглядите как одно лицо. И когда вы провели рукой по волосам…

— Ну и что? Кто это?

— Кристофер Дэвидсон. Возлюбленный Гордона Крейса.

— Боже, — выдохнул я, притворяясь потрясенным. — Да, теперь я понимаю вас. Но…

— То-то же. Почему Гордон Крейс остановил свой выбор на вас?

— А что с ним случилось, с этим Кристофером Дэвидсоном?

— Умер, покончил с собой в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году.

Я промолчал, продолжая смотреть на фотографию.

— Вы потребуете у него объяснений? — спросила Лавиния.

— Не знаю, — отвечал я. — Как-то странно все это. Неприятно.

— Да уж, представляю, — произнесла она, кусая губу. — По-вашему, он был абсолютно честен с вами?

— Если подумать, пожалуй, нет, не… особенно, если учесть то, что я увидел сейчас, — сказал я, кивнув на фотографию. — Даже в голове не укладывается.

— Вы не торопитесь действовать, — посоветовала она. — Обдумайте все как следует.

Я глубоко вздохнул.

— Ситуация довольно странная, — заговорил я с таким видом, будто размышляю вслух, — но я уверен, что этому есть какое-то логическое объяснение. Должно быть. И говоря по чести, мне все равно придется вернуться в Венецию. Нужно продолжить работу над романом.

— Как вы поступите?

— Вернусь к мистеру Крейсу, но пока буду молчать.

— Думаете, это верное решение? Я не хочу, чтобы вы делали это только ради меня.

— Нет, нет, я абсолютно уверен, что только так и нужно поступить. К тому же я не могу себе позволить не вернуться туда.

— Что вы скажете ему о Кристофере Дэвидсоне?

— Ничего. Пусть это будет моей тайной. В конце концов, личная жизнь мистера Крейса — это его личное дело, а не мое, вы не согласны?

Лавиния опустилась на кровать и провела рукой по волосам.

— Вы благородный человек. Будь я на вашем месте, даже не знаю, как бы я отреагировала.

— Я всегда считал, что лучше не думать о том, чего не знаешь. Это мой принцип, — сказал я, обводя взглядом комнату. — Наверно, раз я возвращаюсь, вы дадите мне документы, о которых говорили?

— Да, конечно.

Лавиния встала с кровати, вновь подошла к туалетному столику и стала перебирать папки.

— Какие, говорите, вам нужны?

— По-моему, мистер Крейс говорил, что у него нет свидетельства о рождении, родословной, материалов, которые помогли бы ему установить свое происхождение.

— Вот здесь вы найдете кое-что.

Она вручила полную бумаг пластиковую папку. Там лежали копия свидетельства о рождении Крейса, большой сложенный лист формата A3, на котором кто-то начертил генеалогическое древо, и несколько отпечатанных на машинке записей о юных годах Крейса, проведенных в Эдинбурге, в том числе заметки о школе, где его отец преподавал естественные науки.

— Спасибо. — Я посмотрел на Лавинию. — Мистер Крейс будет вам очень признателен. И…

— Да.

— Вам удалось набросать автореферат, о котором мы говорили?

— Но ведь мистер Крейс уже принял решение. Зачем ему это?

— Думаю, ему будет спокойнее, если он ознакомится с вашими набросками.

— Боюсь, прямо сейчас ничего такого я вам дать не могу.

— Ничего страшного, — сказал я. — Я сделаю копии с этих документов, и, когда буду возвращать их вам, вы, возможно, к тому времени уже подготовите что-нибудь. Я должен как можно скорее возвратиться к мистеру Крейсу. Нельзя надолго оставлять его одного.

— Договорились. — Лавиния проводила меня до двери. — Еще раз большое спасибо за обед, Адам. Вы очень любезны.

— Был рад услужить.

Когда я открыл дверь и обернулся, собираясь попрощаться, Лавиния шагнула ко мне и чмокнула меня в щеку. От нее пахло жимолостью. Точно такими же духами с тошнотворно-сладким ароматом пользовалась и синьора Гондолини, от которой я узнал о Крейсе.

— Спасибо, — сказала Лавиния. — За все.

Она считала себя умной. Думала, что обвела меня вокруг пальца. Я представил, как Лавиния сидит в своем гостиничном номере и улыбается сама себе, полагая, что успех у нее уже в кармане. Она будет писать биографию Крейса, ведь сам затворник-писатель дал ей на то свое соизволение. Более того, Лавиния заметила физическое сходство между Кристофером Дэвидсоном и мной, а это значит, что к ней в руки нежданно-негаданно приплыла гораздо более необычная — и, соответственно, более горячая — тема.

И она разыграла целый спектакль, притворяясь, будто печется о моем благополучии. Интересно, что бы она сказала, если б я взбесился и отказался возвращаться в Венецию? Вот бы переиграть эту сцену и посмотреть на реакцию Лавинии.

А ситуация такова, что Лавиния пляшет под мою дудку. Она предоставила мне все, что нужно: даты, места действия, контекст, документы генеалогического характера, — по сути, все исходные данные о раннем периоде жизни Крейса, какие только могут быть. А если к этому добавить мои собственные наблюдения, мой повседневный опыт общения с Крейсом и свидетельства Левенсона, можно сказать, что моя книга почти готова.

* * *

Вернувшись в паб, я остановился у таксофона и, сжимая в потной ладони горсть монет достоинством один фунт, сделал глубокий вдох и набрал номер моего прежнего сотового телефона, предварительно набрав цифры 1, 4 и 1, чтобы мой звонок нельзя было отследить. Я знал, что должно пройти некоторое время, пока Крейс поднимется с кресла, отложит книгу или поставит на стол бокал с вином, найдет мобильник, возьмет его, сообразит, на какую кнопку нажать, поэтому я терпеливо ждал. Наконец в трубке раздался щелчок, и я принялся кидать в таксофон монеты.

— Buon giorno?

— Здравствуйте, Гордон. Это я, Адам.

— Адам? Мой дорогой, дорогой мальчик. Говорите громче.

— Как вы? — сказал я, повысив голос.

— Теперь, когда услышал вас, гораздо лучше. Я уж думал, вы сбежали, бросили меня.

— Простите, что не звонил. Просто похороны, вы ведь знаете, такое хлопотное дело. Мама полностью деморализована, она все время плачет, не может смириться с происшедшим, вспоминает детство.

— Я всем вам глубоко сочувствую. Увы, смерть родителя всегда заставляет задуматься о том, что никто из нас не вечен.

Я поведал ему выдуманные подробности о похоронах, чтобы все сказанное мной выглядело правдоподобно.

— Как бы то ни было, все уже закончилось, — добавил я. — Так что я вернусь именно тем рейсом, на который у меня забронирован билет.

— Слава богу. Без вас тут сущий кошмар.

— У вас все хорошо?

— Небольшая слабость. Но это так, пустяки, не волнуйтесь. Просто нездоровится немного.

— А та девушка из магазина — кажется, Лючия? — навещает вас, как я договаривался?

— Да, навещает, малышка. Приносит продукты и тут же уходит. А я, в общем-то, рад, что она не задерживается, не мозолит мне глаза.

Я бросил последнюю монетку.

— Послушайте, Гордон, я скоро отключусь, у меня деньги кончаются.

— О? Уже?

— Увы. Но я скоро приеду, и мы с вами наговоримся вдоволь, наверстаем упущенное.

— Что ж, я рад, что у вас все прошло нормально.

— Спасибо.

— У смерти тысячи дверей, ведущих в мир иной.[33]Слова из трагедии английского драматурга Джона Уэбстера (ок. 1578-ок. 1632) «Герцогиня Мальфийская» (1612–1614).

— Откуда это?

Телефон запищал.

— Смерть…

Связь прервалась. Я заглянул в свой бумажник. Мелочи там не было. Я мог бы разменять деньги у хозяйки паба, но решил, что не стоит. Я поднялся в свою комнату и, глядя в окно на темный унылый пейзаж, задумался о том, что напоследок сказал мне Крейс. «У смерти тысячи дверей, ведущих в мир иной». Интересно, кто автор этой фразы? Я записал ее в свой блокнот, а потом моя рука стала снова и снова выводить одно только слово: смерть.

* * *

Следующий день выдался чудесным — ясным и бодрящим. Всю вторую половину дня, до вечера, я гулял, обдумывая разные варианты. Когда стало смеркаться, я отправился назад, в деревню. По пути мне встретилась симпатичная темноволосая девушка, выгуливавшая колли. Девушка чем-то мне напомнила Элайзу. Когда она проходила мимо, я улыбнулся ей, но она почему-то занервничала. Колли что-то учуяла — то ли зайца, то ли другую собаку — и бросилась к стоявшему неподалеку дереву. Девушка окликнула пса, но тот не обратил на нее внимания. Она еще раз громко позвала его: Робби! — но голос ее сорвался; это был верный признак страха. Я огляделся. Кроме нас двоих, вокруг никого. Наши взгляды встретились, и я понял, в ту же секунду, что девушка боится меня. Она отвела глаза и пошла прочь. Мне хотелось догнать ее, схватить за темно-красную вельветовую куртку и сказать, что у нее сложилось абсолютно неверное впечатление обо мне. Я почти чувствовал под подушечками пальцев ее нежную кожу, почти ощущал ее душистый аромат.

— Простите, я… — пробормотал я себе под нос, глядя ей вслед. Ее пес теперь уже трусил за ней.

Я смотрел, как девушка удаляется, исчезая среди деревьев, а вскоре она и вовсе скрылась в лесу. Если бы только у меня был шанс остановить ее, поговорить с ней, как знать, что могло бы из этого выйти?

Я продолжил свой путь, думая об Элайзе. Приблизившись к двум фермерским надворным постройкам, я увидел впереди мелькающую среди деревьев фигуру какого-то человека. На фоне осенних желтовато-коричневых красок сверкнуло что-то красное. Та самая девушка, что я повстречал недавно? Красное пятно еще раз мелькнуло и исчезло. Я шел по лесу, ориентируясь на треск и хруст впереди, пока вновь не увидел ту фигуру. Это был мужчина в темно-бордовом свитере с треугольным вырезом. Правой рукой он держался за ветку дерева, пытаясь отдышаться. Лица его я не видел, так как он стоял, согнувшись, левой рукой упираясь в колено. Он дышал с присвистом. Это был Шоу.

Я уже хотел окликнуть его, но он вдруг выпрямился, вытащил ингалятор, быстро вдохнул лекарство, прокашлялся и вновь пошел. Шоу двигался не в направлении своего домика. Интересно, куда это он? Прячась за деревьями, я последовал за ним.

Мы шли — он впереди, я далеко сзади — краем леса по тропинке, с которой видна была деревня. По прошествии нескольких минут Шоу вышел на угол недавно вспаханного поля, по грунтовой дороге, тянувшейся вдоль забора, дошагал до небольшого возвышения в конце ограждения и перебрался на другую сторону. Я дождался, когда он скроется из виду, перебежал через поле и присел за живой изгородью. Осторожно выглянув из-за кустов, я увидел, что Шоу входит в какой-то заброшенный дом. Убедившись, что поблизости никого нет, я последовал за ним. По одну сторону дороги стояли увитые плющом старые деревянные ворота со следами синей краски, которые вели в неухоженный сад; по другую — небольшой двухэтажный дом, в котором, судя по его внешнему виду, давно никто не жил. Входной двери как таковой не было; проем закрывала грязная деревянная панель, разрисованная в стиле граффити. Шоу исчез в доме. Я ждал, думая, что услышу его пыхтение, но до меня не доносилось ни звука, поэтому спустя пару минут я просунул в проем голову. Мой взгляд окунулся во мрак.

Через некоторое время мои глаза стали привыкать к темноте, и мне показалось, что я различаю очертания стола и стульев. На полу валялись газеты и старые банки из-под пива; стены покрывали пятна плесени и граффити.

Я осторожно вошел в дом, стараясь ничего не опрокинуть на грязный, усеянный мусором пол. Сверху что-то скрипнуло, послышались шаги. На ощупь я стал пробираться в дальний конец темной комнаты, пока не наткнулся на лестницу. Я осторожно поставил ногу на первую ступеньку и начал медленно подниматься, но, когда встал на предпоследнюю ступеньку, старое дерево испустило мучительный стон, глубокий и пронзительный, как последний вздох умирающего. Я замер, затаил дыхание. Сейчас Шоу непременно выйдет из какой-нибудь комнаты и увидит меня на лестнице. Я ждал, ждал. Старик не появлялся. Я оглянулся, думая, как бы так уйти, чтобы не обнаружить себя. И вдруг меня осенило: я понял, где я нахожусь. Я стоял на лестнице в доме, где некогда жил Крис. Где-то рядом была одна из комнат, в которой он, вероятно, писал свой дневник. Нет, теперь уж я не поверну назад. Это исключено.

Я медленно ступил на лестничную площадку и пошел вперед, кончиками пальцев ведя по желобку старой рейки для подвешивания картин. Почувствовав, что рейка уперлась в дверной откос, я прислушался. Тишина. Я двинулся дальше по небольшому коридору, завернул за угол и остановился у еще одной двери. Щель между дверью и полом светилась; тусклый свет, казалось, плавал по комнате. У Шоу был фонарь.

Я услышал, как за дверью что-то передвинули, возможно, предмет мебели, потом заскрипело дерево. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь свистящим дыханием Шоу. Он несколько раз фыркнул, несколько раз кашлянул. Послышались шаги. Щель под дверью засияла ярче. Шоу шел ко мне.

Я отступил в темноту. Когда старик открыл дверь, я выбил фонарь у него из рук. Тот упал на пол, отбрасывая лучи света на потолок, на пыльное пространство вокруг, на испуганное лицо Шоу. Я схватил фонарь и направил его луч прямо в глаза старика. Свет лишил остатков жизни его мертвенно-бледное лицо.

— Что?.. — просипел он, хватая ртом воздух.

— Не хотите сказать мне, что вы там искали? Или предпочитаете, чтобы я выбил из вас признание?

Шоу был до того напуган, что утратил дар речи.

— Может, вместе поищем? — Я схватил его за костлявую руку и потащил назад в комнату.

— Здесь ни… ничего нет, — наконец выговорил он.

— Позвольте вам не поверить, — сказал я, освещая фонарем комнату.

Старый туалетный столик с треснутым грязным зеркалом был опутан паутиной. На стене висела небольшая картина в раме; само полотно настолько почернело, что детали изображения различить было невозможно. На некогда розовых обоях чернели полосы — следы от сигарет.

— Это просто мое скромное убежище, где я скрываюсь от мирской суеты, — оправдывающимся тоном произнес Шоу.

— Будете лгать, найдете здесь вечный покой, под этими чертовыми половицами.

Его глазки забегали. Я направил фонарь на туалетный столик, глянул в ту сторону.

— Под полом ничего нет. Ничего, честное слово.

— Может, все-таки покажете мне, мистер Шоу?

Я толкнул его в глубь комнаты.

— Не то ли самое это место, о котором вы мне говорили? — спросил я. — Вернее, то, о котором не хотели говорить? Где вы прятали дневник Криса?

— Нет, нет. — Шоу тряхнул головой. — Я не понимаю, о чем вы.

— Вы не считаете, что тысяча фунтов довольно внушительная сумма денег, мистер Шоу?

— Простите?

— Я спросил, вы не считаете, что тысяча фунтов это очень большие деньги?

— Да, наверно.

— И мы на ней сговорились.

— Так я вам очень благодарен за деньги, мистер Вудс, правда. Очень благодарен.

— Рад это слышать. Однако за тысячу фунтов я хотел бы знать правду. Вы ведь не стали бы что-то утаивать от меня, верно?

— Нет, конечно нет.

— Прекрасно. Так покажите мне.

Его сиплое дыхание, казалось, наполнило всю комнату.

— Здешний воздух вреден для моего здоровья.

— Не спорю. Значит, чем быстрее вы покажете мне, тем быстрее мы оба уйдем отсюда.

— Я собирался вам показать, честно.

— Так все-таки есть что-то еще? Что-то, что вы не удосужились показать мне?

— Да, но…

— Хорошо. Тогда давайте посмотрим.

— Я собирался связаться с вами сегодня вечером.

— В самом деле?

— Просто… понимаете, поскольку это нечто особенное, я подумал, что мистер… мистер Крейс, возможно, предложит за это отдельную плату.

Я рассмеялся ему в лицо.

— По-моему, сейчас вы не в том положении, чтобы торговаться.

Шоу медлил, не зная, как ему быть, переводил взгляд с туалетного столика на пол.

— Хорошо.

Он прошел, шаркая ногами, к туалетному столику и, опираясь на потемневшее зеркало, опустился на колени. Из кармана он вынул отвертку, поддел острием одну из половиц у дальнего плинтуса, сунул руку в образовавшееся отверстие, пододвинул то, что искал, ближе к себе, поднял соседнюю половицу и вытащил наружу небольшую железную коробочку из-под печенья с поблекшим изображением королевы на крышке. Открыв ржавую крышку, он достал пару исписанных листочков и жестом предложил мне посветить на его руки.

— Это предсмертная записка Криса… адресованная его матери, — объяснил Шоу. — Он написал ее в ночь перед смертью.

— Там есть еще что-нибудь? Дайте-ка взглянуть.

— Нет, ничего, — ответил старик. — Только это.

Я посветил фонарем в коробку. Шоу не лгал.

— Возьмите. — Он протянул мне письмо. — По крайней мере, Крис теперь может упокоиться с миром.

Ему плевать было на Криса. Его интересовало одно — деньги. Грязный шантажист. Я глубоко вздохнул, вспомнив, как чуть не убил старика во время нашей первой встречи. Ну и дурак же я был. Если б я вовремя не остановился тогда, то так бы и не знал о существовании этой предсмертной записки Криса.

— Спасибо, — сказал я, взглянув на Шоу.

— По крайней мере, теперь у мистера Крейса будут и дневник, и записка. Пусть спрячет все это в надежное место. Подальше от любопытных глаз, так сказать.

— Все верно, — согласился я.

В свои планы я не собирался его посвящать. Скоро он и сам о них узнает.

— Морин так и не смогла простить его.

— Да, такое простить невозможно. Хоть я и работаю на него, но это не значит, что я оправдываю его преступление.

— Он жизнь у него украл.

— Да, это ужасно. Но, пожалуй, будет лучше, если это останется между нами, как вы считаете? Я уверен, что Морин не хотела бы скандала. Чтобы пошли грязные слухи, чтобы марали в грязи имя ее сына. И потом, нужно подумать и о других семьях. Каково им будет?

Шоу запыхтел, наморщил лоб.

— Другие семьи? — спросил он с недоумением.

— Да, другие.

— Это вы о чем?

— Крис был не единственной жертвой. Крейс… совратил не только его. Были и другие мальчики.

— Но Криса никто не совращал.

— Что?

— Я не знаю, когда между ними… ну, вы понимаете… это началось, но Морин говорила, что поначалу ей было очень тяжело, очень. Потом она увидела, что Крис счастлив. Что они счастливы вместе. Ей это не нравилось, но она поняла, что не должна вмешиваться, если не хочет потерять сына. Но совращать его никто не совращал. Нет.

— То есть вы утверждаете…

— Он не из-за этого покончил с собой.

— Тогда почему?

Шоу передал мне письмо.

— Оно теперь ваше, — сказал он. — Прочитайте.

* * *

Дорогая мама!

Твой любящий сын, Крис.

Даже не знаю, как тебе это сказать. Это касается папы. Помнишь ту Ночь Гая Фокса много лет назад? Глупый вопрос. Конечно, помнишь. Такое ты никогда не смогла бы забыть. Как и я. Все это случилось по моей вине.

Чуть раньше в тот день я заглянул с улицы в окно кабинета папы и увидел, что ему опять не удается призвать к порядку своих учеников. Это был мой шанс. Я побежал в туалет, написал там записку и подсунул ее под дверь кабинета директора школы. Знаю, я поступил ужасно, но тогда я считал, что делаю все правильно. Думал: пусть папа потеряет работу здесь, зато найдет новую, и я перейду в другую школу, где не буду бояться открыть рот.

Я не смог бы уйти из жизни, не открыв тебе это. Прости. Но ухожу я не поэтому.

Не могу сказать точно, когда у нас начались нелады. Наверно, вскоре после того, как я оставил университет. Знаю, ты была против того, чтобы я бросал учебу, но Гордон считал, что у меня как писателя есть будущее. Он прочитал несколько рассказов и литературных портретов — это были мои первые литературные опыты — и сказал, что они написаны хорошо, изящно, почти готовы к публикации. Однако, добавил он, мне нужно все свои усилия направить на создание романа. Большинство дебютных романов, сказал он, это, как правило, плохо завуалированные автобиографии, но в том нет ничего плохого. И мы решили, что будет лучше, если я начну писать о том, что мне близко, о реальных событиях. Я стал просматривать свой дневник. Признаюсь тебе честно, мне было ужасно тяжело читать то, что я написал несколько лет назад.

Гордон предложил мне попытаться заново пережить некоторые из моих воспоминаний — в частности, те, что уже зафиксированы в моем дневнике, — чтобы записать на бумаге свои чувства. Он сказал, что можно взять какой-то один случай — например, мой первый день в Уинтерборне, — и попытаться описать его несколько раз, причем каждый раз в новой трактовке или другими словами. Это была невероятно вдохновляющая идея, которая, как мне казалось, приносила свои плоды. Порой, когда дело не шло, а это случалось довольно часто, он советовал мне просто размышлять вслух. По его словам, устный рассказ зачастую стимулирует работу подсознания, что позволяет изложить свои впечатления в письменной форме. Иногда Гордон делал записи. «Зачем ты записываешь все это?» — спрашивал я. «На всякий случай, чтобы было. Как знать, вдруг пригодится?» — отвечал он.

После успеха «Дискуссионного клуба» Гордон, конечно, мог бы и не писать другую книгу. Тем не менее каждое утро он удалялся в свой кабинет и выходил оттуда в половине первого — с чувством исполненного долга, зная, что он сделал намеченное на день: написал запланированное количество слов. Вам своим видом он демонстрировал непоколебимую уверенность в себе. Моя же работа над романом продвигалась не очень успешно. Должен признаться, зачастую я целыми днями лишь листал свой дневник и письменно пересказывал, снова и снова, те эпизоды, что в нем уже были описаны. Когда бы я ни попытался поделиться своими проблемами с Гордоном, тот заявлял, что я показываю великолепные результаты. Только нужно работать каждый день — это самое главное. Я воспитываю в себе творческую дисциплину, что крайне важно для писателя. Он сказал, чтобы я не волновался по поводу сюжета, что с развитием характеров повествование выстроится само собой. А мне следует попытаться отразить восприятие жизни — сознание, как он выразился.

Даже не знаю, как сказать тебе о том, что произошло потом. Но я не хочу, чтобы ты причиняла боль или вредила Гордону; сделай только то, что я попрошу. Поверь, меньше всего мне хочется втягивать тебя во все это. Я этого бы не вынес, если бы знал, что такое произойдет.

Началось все с мелочей. Я видел, что Гордон чем-то озабочен, взволнован. В его глазах появилось отсутствующее выражение, и это меня тревожило. Когда бы я ни пытался выяснить, что с ним происходит, или выражал беспокойство по поводу того, что он, как мне кажется, отдаляется от меня, он неизменно отвечал, что это все пустяки, просто у него тяжело идет книга. Но потом Гордон стал исчезать после обеда. Говорил, что идет прогуляться, подышать свежим воздухом. Первый раз я собрался идти вместе с ним, уже взял свой плащ, но Гордон сказал, что ему нужно побыть одному, подумать. Творческий кризис, говорил он. Тогда я налил себе большой бокал виски с содовой, хотя с утра уже выпил две такие порции. Гордон говорил, что алкоголь помогает расслабиться, пробуждает вдохновение, и вскоре употребление спиртного вошло у меня в привычку, как кофе по утрам или обед. Нет, я не спивался. Мы оба могли пить, не пьянея. В сущности, и сейчас, когда я пишу это, под рукой у меня стоит бокал, но я едва ли ощущаю воздействие виски.

Как бы то ни было, с дневных прогулок он перешел на вечерние, которые длились по нескольку часов и заканчивались далеко за полночь. Потом начались загадочные телефонные звонки. Если отвечал я, звонившие тут же вешали трубку. Ничего этого я не рассказывал тебе раньше, потому что не хотел волновать тебя. И потом, я думал, что это рассосется само собой. Ведь писатели — люди настроения. Как ты знаешь, я всегда уважал личную жизнь Гордона. У него был пунктик относительно так называемого личного пространства. Мы часто смеялись над этим. Но я гордился тем, что он может доверять мне. А лучше б он не доверял. Лучше б относился ко мне с подозрением, как к ушлому пройдохе.

Мне трудно рассказывать тебе все это, но ты, должно быть, и сама уже догадалась. Я заподозрил, что он встречается с кем-то еще. О нем всякое говорили, но я не верил слухам. Думал, это все выдумки ревнивцев. Гордон не способен опуститься до такой низости. Но тогда почему он так много времени проводит без меня? Он перестал общаться со мной; когда бы я ни пытался вызвать его на откровенность, он говорил, чтобы я прекратил нытье и не устраивал истерики. Однажды я попытался бросить его, уж совсем было собрался уйти. Хотел вернуться к тебе. Но он сказал, что я ему нужен, что он любит меня, что без меня он не сможет писать. Расплакался как ребенок. Ну меня не хватило духу оставить его.

Я боролся с искушением, не хотел рыться в его вещах. Это ведь непорядочно. Но накануне вечером не устоял перед соблазном. Тогда-то все и изменилось. Теперь я ненавижу его за то, что он толкнул меня на это. И еще больше ненавижу себя самого.

Около десяти Гордон вышел в гостиную из своего кабинета и сказал, что намерен отлучиться. Я спросил, куда он идет, но он, как всегда, ответил: «На прогулку». Сказал так, будто это было самое обычное дело, будто это я веду себя оскорбительно, задавая ему вопросы. Не скрою, я устроил ему небольшую сцену. А что еще мне оставалось делать? Он выскочил из дому, хлопнув дверью, и вот тогда-то я решил, что выведу его на чистую воду, узнаю, куда он ходит «гулять». Я вошел в его спальню и стал рыться в гардеробе, разбрасывая по всей комнате его пиджаки, галстуки и брюки. Я нашел два билета на какую-ту выставку, спички из какого-то ресторана — ни там, ни там я никогда не был — и носовой платок, воняющий дешевым лосьоном после бритья, но не обнаружил ничего такого, что помогло бы мне понять странное поведение Гордона. А что, если слухи не лгут? Нет, я отказывался в это верить.

Я никогда не был в его кабинете — это его святая святых, запретная зона, постоянно твердил он мне, — но вчера, стоя перед дверью, я чувствовал, что, стоит мне войти туда, и я узнаю, раз и навсегда, почему он переменился ко мне. Я почти убедил себя в том, что в каком-то смысле поступаю благородно. В конце концов, если я не обнаружу ничего неподобающего, значит, Гордон всегда был честен со мной, значит, он любит меня одного и никого другого.

Я робко толкнул дверь, почти ожидая, что сейчас увижу, как он сидит на стуле за своим письменным столом. Но там, разумеется, никого не было. Я приступил к обыску: быстро пошарил в карманах его вельветового пиджака, что висел на спинке стула, потом полез в стол. И мне вдруг стало так паршиво на душе. Чувствуя себя последним мерзавцем и круглым идиотом, я уже хотел было прекратить поиски и налить себе очередной бокал виски, но все-таки выдвинул нижний ящик стола. Под кипой старых газет и журналов находились две коробки писчей бумаги. Сам не знаю, почему мне вздумалось заглянуть в них. Возможно, потому, что они лежали под газетами, будто их кто-то умышленно спрятал. Я переложил газеты на одну сторону и взял одну коробку. Она оказалась довольно тяжелой. Я поднял крышку и увидел внутри рукопись.

На первой странице крупным жирным шрифтом было напечатано: УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ. Ниже стояло имя Гордона. Словами не передать, что я почувствовал. Мне хотелось умереть на месте. Во второй коробке лежала копия, сделанная через копирку. Я стал просматривать рукопись. Мое внимание сразу привлекли знакомые фразы. Фактически каждое предложение я мог бы докончить сам, не читая его целиком. Это был роман о мальчике — обо мне — и его отношениях с отцом, учителем музыки и органистом одной из частных школ, страдавшим депрессией. Конечно, мне незачем было читать рукопись до конца, чтобы узнать о том, что произошло, но все это было на ее последних страницах — развязка, в которой учитель пускает себе пулю в лоб в Ночь Гая Фокса.

Читая эти последние страницы, я услышал, как хлопнула входная дверь. Я даже не шевельнулся. Теперь уже для меня не имело значения, что со мной будет. Гордон вошел, увидел в своем кабинете меня, начал кричать, визжать. Сохраняя ледяное спокойствие, я показал ему то, что нашел в нижнем ящике его письменного стола. Конечно же он не стал отпираться. А когда я спросил у него, что за игру он ведет, зачем украл мою историю, он мне все и высказал. Сказал, что я должен смотреть фактам в лицо, что я никогда не стану писателем, что у меня нет таланта. Почему бы кому-то не использовать мой материал, если сам я не способен — что совершенно очевидно — найти ему достойное применение. Я пытался сказать ему, что это МОИ впечатления, МОИ слова, но он не давал мне и рта раскрыть. Он просто описывает происходящее вокруг него, заявил он. Он — писатель, публикуемый писатель, а писателям свойственно эксплуатировать чужую жизнь. А я кто такой? Бестолковый дилетант.

Я сказал ему, что не могу так больше. Что мне теперь все равно, я хочу положить этому конец. Потом, как дурак, сказал, что я все еще его люблю. Он отпихнул меня и вышел из комнаты. Вернулся с двумя коробочками снотворного. Я ему надоел, сказал он. Сделай доброе дело. Постарайся не оставить после себя грязь. Потом я услышал, как хлопнула дверь. С тех пор я его не видел.

Больше я не хочу писать. Как я уже сказал, не могу. Мне осталось недолго. Вместе с этим письмом ты получишь копию книги Гордона, которая, я надеюсь, никогда не будет издана. Она умрет. Так же, как и я.

Гордону я оставляю записку, в которой говорю, как я поступил. Еще одна моя записка должна удовлетворить полицию. Если Гордон когда-либо попытается опубликовать свою книгу, тебе только нужно будет показать ему или его издателю это письмо, а также мой дневник, который я тоже посылаю тебе. В нем ты найдешь подробности того, что случилось в Ночь Гая Фокса. Надеюсь, ты сумеешь простить меня. Если Крейс не станет издавать свой роман, пожалуйста, не говори ничего. Я не хочу лишней шумихи.

* * *

— У вас вид озабоченный, — заметила Лавиния. — Что-то случилось?

— Простите?

— Вот-вот, что и требовалось доказать, — рассмеялась она.

Расставшись с Шоу, я возвратился в гостиницу, где остановилась Лавиния, и встретился с ней в баре. Она хотела отблагодарить меня за то, что я выступил в роли посредника между ней и Крейсом, и настояла на том, чтобы я выпил за ее счет. Она была в приподнятом настроении и уже опорожнила почти целую бутылку вина. Самодовольство затмевало ей глаза, мешало видеть реальное положение вещей. Но, с другой стороны, откуда ей было знать о моих истинных намерениях? Я вернул Лавинии ее материалы, предварительно сняв с них копии с помощью ксерокса, а она вручила мне свой автореферат, по всей вероятности, изрядно поправленный, но все же дававший представление о методах ее работы. Я был не настолько глуп, чтобы переписывать из него целые куски, но, по крайней мере, теперь у меня была модель, структура произведения, то, от чего я мог отталкиваться, работая над своей книгой. Наполняя в очередной раз ее бокал красным вином, я убеждал себя, что это я должен праздновать победу.

— Ох, простите, Лавиния, — сказал я со вздохом. — Никак не могу забыть того юношу на фотографии. Надо ж, как мы с ним похожи. Как его звали?

— Кристофер. Кристофер Дэвидсон.

— Точно. Да, я говорил, что постараюсь забыть об этом, что это ничего не значит, но чем больше думаю, тем больше недоумеваю. Как-то странно все это, очень странно. Простите, вам, наверно, кажется, что я несу чушь.

— Ну что вы, не говорите глупостей. Конечно, это очень странно. Еще как. Я и сама никак не могу этого понять.

— Вы спрашивали, почему мистер Крейс нанял меня. Тогда по наивности я полагал так: потому, что я понравился ему, или хотя бы потому, что, на его взгляд, я способен справиться с обязанностями его личного секретаря. Но теперь…

— Что?

— А теперь пытаюсь понять, что на самом деле он задумал.

— Понимаю. — Лавиния осушила до дна бокал вина.

— Вот потому-то я и не в себе немного. Вы уж простите.

— Но ведь вы вернетесь к нему?

В ее голосе зазвучали панические нотки. Вне сомнения, она решила, что очаровала меня и что я, по всей вероятности, на все пойду ради нее. Я медлил с ответом дольше, чем это было необходимо. Хотелось посмотреть, как из-за страха перед неопределенностью меняется выражение ее лица. Если меня не будет рядом с Крейсом, она потеряет одного из своих самых близких союзников.

— Да, вернусь, — устало произнес я. — В принципе завтра поездом отправляюсь в Лондон, а оттуда самолетом — к мистеру Крейсу. Но только потому, что иначе нельзя. Я должен продолжить работу над книгой.

— Ах да. Вообще-то, я хотела расспросить вас об этом, — призналась она. — Вы избрали местом действия Венецию?

— Да. Часть событий будет происходить в Венеции, часть — в Англии.

— Интригующе. В настоящее время?

— В основном, — отвечал я. — За исключением одного небольшого эпизода. Маленькая часть будет посвящена прошлому.

— Значит, вы уже начали писать…

Я колебался, не зная, что сказать.

— Простите… вы, наверно, не хотите говорить об этом.

— Нет, дело в другом. Я все думаю о той фотографии… даже не знаю…

— Я вас очень хорошо понимаю. — Лавиния несмело положила руку мне на колено. — Вам нужно глотнуть свежего воздуха. — Это было произнесено кокетливым тоном. — Не хотите прогуляться?

— Прямо сейчас?

— Да. Возможно, это поможет вам найти ответы на ваши вопросы.

— Хорошо.

— Тогда схожу за плащом. — Лавиния улыбнулась. Поднимаясь, она была вынуждена ухватиться за стул. — О, черт. Вино ударило в голову. — Она провела рукой по волосам и нервно, как девчонка, хихикнула. — Подождите здесь. Я быстро.

За те пять минут, что я ждал Лавинию, я понял, что мне представилась идеальная возможность. Теперь или никогда. Лавиния свое дело сделала.

— Готовы? — спросила она слегка заплетающимся языком.

В своем номере она накрасила губы сливовой помадой и припудрила лицо, чтобы выглядеть более презентабельно, но все равно было видно, что она немного пьяна.

— Да, — ответил я. — Но мне тут в голову пришла одна идея.

— Какая?

— Сам не понимаю, как мог я об этом забыть.

— О чем?

— Как подумаю, что я мог уехать и не показать вам… ужас.

— Ради бога, Адам. Что?

— Любимое место мистера Крейса в бытность его преподавателем в здешней школе. Там, где он задумал свой роман «Дискуссионный клуб».

— Что-о?

— Часовня на холме. Вы там были?

— Нет. И даже не слышала о ней никогда.

— Мистер Крейс как-то мимоходом упомянул мне о ней. Там особая атмосфера, сказал он, стимулирует творческий процесс. Но… нет, это исключено.

— Что исключено?

— Идти туда пешком. Отсюда слишком далеко. Впрочем, завтра вы в любое время сами сможете осмотреть часовню.

Я видел, что мои слова пробудили в Лавинии живой интерес.

— Какая досада! — воскликнула она, вешая на плечо сумочку. — Звучит заманчиво. — Ее взгляд, еще несколько мгновений назад исполненный истомы из-за довольства и винных паров, теперь вновь горел энтузиазмом. — Нет, мы непременно посетим ее.

— Каким образом?

— На моей машине, я отвезу нас. Это недалеко, а полиции там точно нет.

— Даже если и так, — возразил я, — вы все равно сейчас не в том состоянии, чтобы садиться за руль. Я выпил меньше вас, поэтому, если вы не против, я мог бы повести…

— Вы уверены?

— Да, конечно.

— Великолепно, — произнесла Лавиния с улыбкой.

Она стала доставать из сумочки ключи от автомобиля, а я натянул перчатки, заметив, будто я слышал, как кто-то из гостей сказал портье, что температура на улице ощутимо понизилась.

— Пожалуй, я на радостях перебрала немного, — призналась Лавиния, вручая мне ключи.

Мы направились к выходу. Вечер выдался холодным, небо было усеяно звездами, мерцавшими в фиолетово-черной выси, словно алмазные россыпи. Лавиния глубоко вдохнула и выдохнула.

— Знаете, нам обоим полезно побывать в том месте, которое пробуждало в Крейсе вдохновение, — сказала она. — Приступая к работе над новой книгой, я всегда нервничаю, волнуюсь. Каждый раз мне кажется, что я не способна изобразить героя моей книги в истинном свете. И, сколько бы я ни говорила себе, что я уже это делала и наверняка справлюсь опять, это ощущение не проходит. Смешно, правда? Полагаю, с вами происходит то же самое… теперь, когда вы пробуете себя в художественной прозе?

Мы подошли к серебристо-серому «ауди». Я нажал на кнопку брелока дистанционного управления, и дверцы разблокировались.

— Простите, я знаю, что писать художественную прозу и работать над биографией — это разные вещи, — сказала она, садясь в машину. — Многие романисты не любят обсуждать свою работу, особенно если процесс создания книги еще не окончен. Так что простите меня.

Я почувствовал, как ее пальцы коснулись моей руки, когда я вставил ключ в замок зажигания и завел мотор.

— Пустяки. Просто я немного не уверен в себе.

— Понимаю. Должна сказать, что я восхищаюсь вами. Вне сомнения, это мужественный шаг.

По подъездной аллее, тянувшейся вдоль кустов рододендрона, я медленно вырулил на сельскую дорогу. Я пытался поддерживать разговор, но слова застревали в горле. А мне нужно было вести себя непринужденно.

— А в-вы пытались… — спросил я, кашлянув, — …писать романы?

— Ну что вы. Я настолько восхищаюсь произведениями героев своих книг, что даже не пытаюсь подражать им. Хотя писательский труд мне самой доставляет огромное удовольствие. Но, честно говоря, в моей работе мне больше всего нравится исследовательский аспект. Нравится копаться в прошлом моих героев, пытаясь обнаружить какие-нибудь тайны, нравится рыться в архивах в надежде найти какой-нибудь клочок бумаги, который может пролить свет на характер того или иного человека. В общем, я несказанно рада, что по прошествии нескольких минут увижу место, где Гордон Крейс черпал вдохновение.

— Да, я тоже рад, что не забыл сказать вам про эту часовню. — Я свернул на дорогу, которая вела к церкви. — Никогда не угадаешь, что может пригодиться.

Дорога сузилась, и я остановил машину на пятачке для разворота. Рядом с водительским сиденьем лежал пустой полиэтиленовый пакет. Я сунул его в карман. Когда мы вышли из машины, я увидел, что свод из ветвей деревьев, высаженных в ряд по направлению к часовне, должен скрыть нас от лунного света. Я улыбнулся сам себе.

— Так, он же где-то здесь должен быть. — Лавиния подвинула вперед свое сиденье и стала что-то искать в задней части автомобиля. — Ага, вот.

Меня ослепил луч света. Я прикрыл глаза рукой. Она держала фонарь.

— Прекрасно, — сказал я. Мои губы сами собой раздвинулись в улыбке. — Это недалеко, в конце тропинки. Правда, выбоины под ногами попадаются.

Лавиния сделала пару шагов, но я видел, что ей тяжело идти по неровной земле.

— Вам помочь?

— Да, вы очень любезны, спасибо. — Она взяла меня под руку и передала мне фонарь.

Мы медленно пошли вверх по тропинке. Луч света прорезал темноту. Время от времени я светил фонарем на тропинку, рассматривая землю. Раздался крик совы.

— Что конкретно мистер Крейс рассказывал вам об этом месте?

— Только то, что он часто приходил сюда, когда становилось невмоготу от преподавательской работы. Поднимался сюда от школы, садился на скамейку и думал, иногда писал что-нибудь в своем блокноте, любовался панорамой. С того места, где он сидел, открывается великолепный вид на аббатство и на школу в долине.

— О, в самом деле? — Лавиния теснее прижалась ко мне.

— По-видимому, это нормандская церковь, построена из мелкозернистого песчаника. Кажется, мистер Крейс говорил, что внутри есть надпись о том, что проходящие мимо паломники могли там получить индульгенцию на сто двадцать дней.

— Думаете, и нам дадут? — рассмеялась Лавиния.

— Почему нет?

В этот момент на некотором удалении впереди нас вырос темный силуэт часовни. Я выключил фонарь, сделав вид, будто уронил его на землю.

— Простите, фонарь случайно выпал из руки, — пояснил я.

— Ничего страшного, — отозвалась Лавиния. — Вы его видите?

— Да.

Я нагнулся и поднял с земли увиденный мгновением ранее камень — большой осколок мелкозернистого песчаника. Я стиснул камень в ладони, чувствуя, как его острые края врезаются мне в кожу, быстро выпрямился и занес над головой руку.

— Что… — только и успела произнести Лавиния.

Я со всего размаху опустил камень на ее голову, мгновенно оглушив ее. Послышался треск, слабый вскрик. Я нанес еще два удара. Лавиния вытянула руку, пытаясь ухватиться за темноту, покачнулась из стороны в сторону и рухнула на землю. Я продолжал бить ее по голове, пока камень в моей руке не стал мокрым и липким.

Наконец я включил фонарь и посветил Лавинии в глаза. Никакой реакции не последовало. Если она еще не скончалась, то должна была испустить дух в считанные минуты. Кровь, вытекавшая из нескольких глубоких ран, заливала ее лицо. Я вынул из кармана полиэтиленовый пакет и надел его ей на голову — не хотел испачкать в крови свою одежду. Присев на корточки, я взял Лавинию на руки и, озираясь по сторонам, понес по тропинке. Я прислонил ее к дереву, которое не было видно с дороги, и открыл машину. Сев за руль, я пристегнулся ремнем безопасности, завел мотор, сделал глубокий вдох и стронул машину с места на первой передаче. Хоть я и наметил план действий, мне все еще не верилось, что я осуществлю все, что задумал. Однако сейчас было не время проявлять нерешительность. Я нажал на педаль акселератора, и машина рванула вперед. Я быстро переключался с одной передачи на следующую. Когда стрелка на спидометре достигла отметки сорок миль в час, я резко свернул с шоссе на проселочную дорогу и поехал в направлении купы деревьев. Инстинкт подсказывал, чтобы я затормозил, но я знал, что мне придется тянуть до последнего. Как только впереди выросло дерево, я резко надавил ступней на педаль тормоза. Две противоположные силы схлестнулись в борьбе за контроль над автомобилем, влетевшим в подлесок. Казалось, машина раскалывается надвое. Меня швырнуло вперед, так что я едва не врезался лицом в покрывшееся трещинами лобовое стекло. Я невольно вскрикнул, ударившись лбом о руль, но благодаря ремню безопасности, натянувшемуся на моей груди, меня откинуло на спинку сиденья.

Мгновением позже наступила тишина. Потрясенный, я сидел и смотрел, как от двигателя в холодный ночной воздух поднимается спиралевидная струйка дыма. Я ощущал болезненную пульсацию в передней части головы, правое плечо саднило, но я был цел и невредим. Я отстегнул ремень безопасности и попытался открыть дверцу машины. Она не поддалась. Я предпринял еще одну попытку — с тем же успехом. Что-то держало дверцу, возможно, ветка. Я перебрался на пассажирское сиденье. С этой стороны дверца открылась легко. Перед машины превратился в груду покореженного металла, будто взорвался изнутри.

Я побежал к тому месту, где оставил Лавинию. Убедившись, что в мою сторону не едут другие машины, я взял Лавинию на руки и понес к серебристо-серому «ауди». Женщина не была тяжелой, но мне все равно пришлось остановиться пару раз, чтобы перевести дух. Прислонив ее к машине, я проверил пульс на ее шее. Лавиния не дышала. Я снял пакет с ее головы, посадил ее на пассажирское сиденье и потом медленно передвинул на сиденье водителя. Затем ухватил ее за волосы и изо всей силы ударил лицом о лобовое стекло. Осколки стекла впились в ее тонкую кожу, теперь почерневшую от крови.

Осталось только перекрутить ее руки и ноги, чтобы создать видимость того, что она попала в аварию. Когда полиция возьмет анализ ее крови, выяснится, что она была пьяна, а официанты в гостиничном ресторане подтвердят, что она изрядно выпила в тот вечер. К тому времени, когда полиция захочет допросить молодого человека, с которым она ужинала, меня уже не будет в Англии. И если все же меня разыщут, я скажу, что Лавиния настояла на том, чтобы отвезти меня в мой паб, хотя я возражал, говоря ей, что она слишком много выпила и ей нельзя садиться за руль. Очевидно, возвращаясь в гостиницу, она не смогла справиться с управлением автомобиля, а поскольку она забыла пристегнуть ремень безопасности, это заметно снизило ее шансы на выживание.

Убедившись, что ничего своего я не оставил в машине, я захлопнул дверцу и молча попрощался с Лавинией.