Трип четвертый, или ХЕСЕД

Многих из тех, кто знал, что истинная религия Мохаммеда содержится в учении исмаилитов, отправляли в большой мир — добиваться высоких должностей в правительствах Ближнего Востока и Европы. Поскольку выполнение этой миссии было угодно самому Аллаху, они охотно подчинялись; многие занимали свои посты всю жизнь. Некоторые же после пяти, десяти и даже тридцати лет верной службы своему шаху, калифу или королю получали по тайным каналам пергаментный свиток, на котором был изображен символ

В тот же вечер верный раб наносил удар и бесследно исчезал; его хозяина находили утром с перерезанным горлом и лежащим возле него символом исмаилитов — кинжалом с изображением пламени. Кого-то отбирали для службы совсем иного рода — во дворец самого Хасана ибн Саббаха в Аламуте. Этим счастливчикам выпадала особая удача, поскольку у них появлялась привилегия чаще остальных посещать Сад Наслаждений, где сам Владыка Хасан, владевший искусством волшебных зелий, переносил их в рай, не лишая при этом телесной оболочки. Однажды в 470 году (который для необрезанных христианских псов был 1092) Владыка Хасан в очередной раз продемонстрировал им свое могущество, призвав в тронный зал, где он сидел во всем великолепии. На полу перед ним стояло блюдо с головой его ученика, ибн Азифа.

— Этот заблудший, — возвестил Владыка Хасан, — ослушался приказа, а такое преступление не прощается в нашем Священном Ордене. Я показываю вам его голову, чтобы напомнить о судьбе предателей в этом мире. Более того: я расскажу вам о судьбе таких псов в мире следующем.

С этими словами добрый и мудрый Владыка Хасан поднялся с трона и своей знаменитой шаткой походкой подошел к голове.

— Я приказываю тебе, — сказал он, — говори.

Тут рот открылся, и голова издала столь ужасный вопль, что все правоверные закрыли уши и отвели в сторону глаза, а многие зашептали молитвы.

— Говори, пес! — повторил мудрый Владыка Хасан. — Твой визг нам не интересен. Говори!

— Пламя, — взвыла голова. — Ужасное пламя. Аллах, что это за пламя! — бормотала голова, пока душа Азифа билась в страшной агонии. — Прощения, — молила она. — Прощения, о могущественный Владыка!

— Нет прощения предателям, — изрек всемудрый Хасан. — Возвращайся в ад!

И голова мгновенно замолчала. Все пали на колени и молились одновременно Аллаху и Хасану; из всех чудес, которые они видели, это, несомненно, было самым великим и ужасным.

Затем господин Хасан всех отпустил, сказав напоследок:

— Не забывайте этот урок. Он должен врезаться в память ваших сердец глубже, чем имена ваших родителей.

(— Мы хотим тебя завербовать, — говорит Хагбард девятьсот с лишним лет спустя, — потому что ты такой доверчивый. Доверчивый в очень хорошем смысле.)

Мимо проехал на велосипеде Иисус Христос. Первое предупреждение о том, что не следовало употреблять кислоту накануне столь важных событий. Но на другом уровне все казалось весьма логичным: кислота была единственным средством, позволявшим положительно отреагировать на весь этот кафкианский бред, который называется (начало цитаты) демократическим процессом в действии (конец цитаты). Я нашел Хагбарда в Грант-парке, как всегда невозмутимого, с ведром воды и стопкой носовых платков для жертв слезоточивого газа. Он стоял возле статуи генерала Логана, наблюдая за все более ожесточенными стычками на другой стороне улицы перед «Хилтоном», курил очередную итальянскую сигару и напоминал Ахаба, который наконец-то нашел кита…

В действительности же Хагбард вспоминал слова гарвардского профессора Тохуса:

— Черт возьми, Челине, нельзя одновременно специализироваться по кораблестроению и праву. В конце концов, ты же не Леонардо да Винчи.

— Он самый, — отвечал тот с каменным лицом. — Я помню в подробностях все мои прошлые инкарнации, и Леонардо был одной из них.

Тохус чуть не взорвался:

— Давай, всезнайствуй! Когда завалишь половину экзаменов, может быть, и очнешься!

Старик был ужасно разочарован, когда увидел в экзаменационной книжке Хагбарда длинный ряд оценок «отлично».

На другой стороне улицы демонстранты продвигались к «Хилтону», а полиция вновь их атаковала, ударами дубинок заставляя отступать; Хагбарду стало интересно, задумывался ли когда-нибудь Тохус о том, что профессор — это полицейский от интеллекта. Тут он увидел, что к нему приближается новый ученик Падре, Мун…

— Тебя еще не били дубинками, — говорю я, искренне считая, что в каком-то смысле старая досюрреалистическая классическая шутка Жарри «Распятие Христа как пример велосипедных гонок в гору» оказалась действительно лучшей метафорой для цирка, который устроил Дэйли.

— Рад видеть, что и тебя тоже, — отозвался Челине. — Впрочем, судя по глазам, ты успел понюхать слезоточивого газа прошлой ночью в Линкольн-парке.

Я кивнул, вспомнив, что в тот момент, когда это происходило, я думал о нем и его странной дискордианской йоге. Малик, неразговорчивый либерал-социал-демократ, которого Джон хотел вскоре завербовать, находился всего в нескольких шагах от меня, а с другой стороны рядом со мной сидели Берроуз и Гинзберг. Внезапно я понял, что все мы — шахматные фигуры, но кто же шахматист, который нас переставляет? И какого размера шахматная доска? Через улицу тяжело протопал носорог, внезапно обернувшийся джипом с колючей проволокой на капоте — хитрое приспособление для рассекания толпы.

— Мои мозги вытекают, — сказал я.

— Как думаешь, кому все это нужно? — интересуется Хагбард.

Он вспоминал тему «Аренда дома» на занятиях у профессора Орлока. «Говоря человеческим языком, все это сводится к тому, — говорил Хагбард, — что арендатор не имеет никаких прав, которые он мог бы успешно отстаивать в суде, а домовладелец не имеет никаких обязательств, которые он не мог бы нарушить без малейшего для себя риска». Орлок казался обиженным, а у студентов был такой потрясенный вид, будто Хагбард неожиданно вскочил и показал всей аудитории пенис. «Это уж как-то совсем прямолинейно», — сказал, наконец, Орлок…

— Возможно, кому-то из далекого будущего, — говорю я, — или далекого прошлого.

Интересно, а вдруг это устроил Жарри еще полвека назад в Париже; это объяснило бы сходство. В этот момент мимо проехал Эбби Хоффман, беседуя с Аполлонием Тианским. А не находимся ли мы все в воображении Жарри? Или Джойса?

«Автомобиль Фуллера — это рекламный трюк, эффектное шоу, — дымит профессор Калигари, — но он не имеет никакого отношения к кораблестроению». Хагбард бросает на него спокойный взгляд. «Напротив, — говорит он. — Эта машина имеет самое прямое отношение к кораблестроению». Как и на факультете права, остальные студенты встревожились. Хагбард начинает понимать: они пришли сюда не учиться, а получить бумажку, которая дает им право претендовать на определенную работу…

— Осталось всего несколько записок, — говорит Сол Малдуну. — Давай их быстро просмотрим, а потом позвоним в управление и узнаем, нашел ли Дэнни эту «Пат», которая их писала.

ПРОЕКТ «ИЛЛЮМИНАТЫ»: ЗАПИСКА №15

6 августа

Дж. М.,

Вот самая странная версия истории иллюминатов, которую я обнаружила на сегодняшний день. Это выдержка из произведения, написанного и опубликованного неким Филипом Кэмпбеллом Аргайл-Стюартом, который считает, что все мировые конфликты порождены извечной войной семитических «хазарских» народов с нордическими «фаустианскими». Вот суть его взглядов:

Моя теория заключается в том, что в хазарском населении присутствовала чрезвычайно сильная дьявольская прослойка, состоявшая из гуманоидов, которые прибыли на летающей тарелке с планеты Вулкан. Я считаю, что эта планета вращается не на орбите Меркурия, а на орбите Земли, но постоянно скрыта от нашего взгляда Солнцем, всегда находясь в шести месяцах впереди или позади Земли…

Нечто похожее было и с готической фаустианской западной культурой. Ранее относительно инертные и бесцельно мигрирующие народы, известные нам как франки, готы, англы, саксы, даны, швабы, алеманы, лангобарды, вандалы и викинги, внезапно пополнились норманнами-марсианами-варягами, прибывшими с Сатурна через Марс на летающих тарелках…

После 1776 года он (хазарско-вулканский заговор) использовал иллюминатов и масонов Великого Востока. После 1815 года он использовал финансовые махинации Дома Ротшильдов, после 1848 — коммунистическое движение, а после 1895 — движение сионистов…

Следует упомянуть еще вот о чем. Мадам Елена Петровна Блаватская (1831-1891), урожденная Ган, основательница теософии… была одновременно и ханжой, и сатанисткой, истинной ведьмой великой злой силы в союзе с иллюминатами, масонами Великого Востока, русскими анархистами, британскими теоретиками Израиля, протосионистами, арабскими ассасинами и тугами из Индии.

Источник: Хай Ай-Кью Буллетин, том IV, №1, январь 1970 г. Издано Филипом Кэмпбеллом Аргайл-Стюартом, Колорадо-Спрингс, штат Колорадо.

Пат

— Как ты сказал? — переспросил рядовой Челине.

— ОНАБ, — повторил рядовой Пирсон. — Неужели никогда не слыхал?

Он сел на своей койке и уставился на Челине.

— Я натурализованный гражданин, — пояснил Хагбард. — Родился в Норвегии. — Он снова стащил с себя гимнастерку. Лето в Форт-Беннинге было слишком жарким для нордической половины его генов. — Обстановка Нормальная, Абсолютный Бардак, — повторил он. — Да уж. Лучше, пожалуй, и не скажешь.

— Подожди, вот послужишь в Нашей Армии немного дольше, — с воодушевлением сказал чернокожий Пирсон, — тогда действительно оценишь эти слова, парень. Ох, братишка, как же ты их оценишь.

— И ведь так не только в армии, — задумчиво произнес Хагбард. — Так во всем мире.

Вообще-то, после того, как они имманентизировали Эсхатон, я выяснил, куда утекали мои мозги той ночью (и еще несколько ночей). К бедному Джорджу Дорну. Из-за этой сырости у него чуть не началась водянка. Он никак не мог понять, откуда брался весь этот Джойс с сюрреализмом. Я на семь лет старше его, но у нас одна степень валентности, потому что мы прошли через одинаковый опыт обучения в средней школе и наши отцы оба были революционерами. Вот почему Хагбард никогда не мог полностью понять ни одного из нас: у него были частные учителя, пока он не поступил в колледж, а к этому времени Официальное Образование начинает делать некоторые частичные уступки реальности, так что у жертв появляется реальный шанс выжить в суровом мире. Но в ту ночь в Грант-парке я ничего не знал ни об этом, ни о том, как армия помогла Хагбарду понять колледж, поскольку я разрабатывал эту новую концепцию: общая валентность множества есть величина постоянная. Это означало, что я должен буду уйти, когда придет Джордж, а, скажем, Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд должны были наглотаться снотворного или попасть в автокатастрофу, чтобы освободить место для вибраций Рэкел Уэлч.

ПРОЕКТ «ИЛЛЮМИНАТЫ»: ЗАПИСКА №16

7 августа

Дж. М.,

По-моему, я нашла информацию, которая объясняет, как Заратустра, летающие тарелки и вообще весь этот бред вписываются в загадку иллюминатов. Врубайся, начальничек:

Нацистская партия была основана как политическое дополнение к Обществу Туле, крайне экстремистской группе в берлинской ложе иллюминатов. Эта ложа, в свою очередь, состояла из розенкрейцеров — высших франкмасонов — и занималась тем, что оплакивала крах феодальной системы. Масоны того времени, как и федералисты в послереволюционной Америке, усердно стремились не допустить «анархии» и сберечь старые ценности за счет введения христианского социализма. В сущности, масонский, по мнению проф. Хофштадтера, заговор Аарона Барра был прообразом немецких интриг, которые плелись на столетие позже. К своему показному научному социализму масоны добавили мистические концепции, которые считались «гностическими» по происхождению. Одной из них была концепция о «Гнозисе» как таковом, то есть Иллюминизации, согласно которой человечеству явно или скрыто подбрасывали все его великие идеи небесные существа, и они вернутся на Землю, когда человечество достигнет существенного прогресса. Иллюминизм был ветвью пятидесятничества, которое на протяжении многих веков преследовалось ортодоксальным христианством и обрело приют в франкмасонстве в результате сложного исторического процесса, трудно объяснимого без существенных отступлений от темы. Достаточно лишь сказать, что «иллюминизированные» нацисты ощущали свою боговдохновенность и потому полагали себя вправе переписать законы добра и зла для своих собственных целей.

(Согласно нацистской теории) еще до захвата нынешней Луны эти небесные существа жили высоко в горах в Перу, Мексике, Гондоре (Эфиопия), Гималаях, Атлантиде и My, образуя Уранианскую Конфедерацию. Они настолько в это верили, что британской разведке пришлось даже бороться с этой теорией с помощью толкиеновского фантастического «Сильмарильона», послужившего основой для знаменитых книг про хоббитов…

И Дж. Эдгар Гувер, и конгрессмен Отто Пассман — высокопоставленные масоны, и оба в значительной мере демонстрируют эту философию с ее манихейской направленностью. Помимо «божественного права правления», главной опасностью масонского учения является, конечно же, манихейство, то есть вера в то, что ваш оппонент противится Божьей воле и, следовательно, служит Сатане. Это крайняя форма, и мистер Гувер обычно приберегает ее для «безбожного коммунизма», но в той или иной степени такое представление существовало практически всегда и везде.

Источник: «Нацистская религия: взгляды на религиозный стейтизм в Германии и Америке», Дж. Ф. С. Мур, «Либертариан Америкен», том III, №3, август 1969.

Пат

Теперь они перешли к слезоточивому газу, и я вижу, как один фотограф снимает копа в тот самый момент, когда тот применяет против него газ. (Снова Гейзенберг! С запада слышится грохот копыт: огромный катафалк, Феномен Косяка! Правда, я сейчас под кислотой. Вот если бы я был под травой, тогда это и был бы самый настоящий королевский Феномен Косяка.) Позже я узнал, что фотограф получил за этот снимок награду. Но в тот момент он не напоминал человека, получающего награду. Он выглядел так, словно с него живьем содрали кожу и сверлят голые нервы бормашиной.

— Господи Иисусе, — говорю я Хагбарду, — посмотри на этого беднягу. Молю тебя, отпусти меня отсюда живым после очередной порции газа, максимум двух. С меня уже хватит.

— Во имя Аллаха, — отзывается Хагбард. — Наша карма определяется нашими поступками, а не нашими молитвами. Ты на сцене, так что действуй по сценарию, вот и все.

— Эй, кончай молоть эту праведную чепуху и перестань читать мои мысли, — протестую я. — Тебе вовсе незачем поражать мое воображение.

Но я уже переключился на другую волну, примерно такую: если эта сцена — цирк мэра Дэйли, то мэр Дэйли — распорядитель манежа. Если «что внизу, то и наверху», как герметично намекал Гермес, то сцена еще больше. Мистер Микрокосм, познакомьтесь с мистером Макрокосмом. «Привет, Мик!» — «Привет, Мак!» Вывод: мэр Дэйли в малом — это то же, что Кришна в большом. Что и требовалось доказать.

В этот момент толпа ребят из СДО, которую на другой стороне улицы разгоняли слезоточивым газом, побежала к нам, и Хагбард занялся раздачей мокрых носовых платков. Ребятам нужны были платки: они наполовину ослепли, как и Джойс, которого наполовину ослепили осколки надежд, подаваемых его Адамом. А от меня помощи было немного, потому что я в это время очень занят: я ору.

— Хагбард, — задыхаюсь я в экстазе. — Мэр Дэйли — это Кришна!

— Тем хуже для него, — холодно отзывается он, продолжая раздавать платки. — Он об этом даже не подозревает.

Вода превратилась в кровь (Хагбард был Иисус-шутник: вы, наверно, ожидали, что в вино?), и я вспомнил рассказ моей матери о Диллинджере возле «Биографа». Мы все, как и он, сидели в кинотеатре «Биограф», в царстве грез, поднимаясь над драмой нашей жизни, затем выходили на улицу к бабушкиной ласке свинцовых поцелуев, которые вновь пробуждали нас к реальности ускользающего блаженства. Хотя ему удалось найти способ вернуться обратно. Как там говорил Чарли Мордехай: «Сначала трагедия, а потом фарс»? Марксизм-Леннонизм: Эд Сандерс из «Фагов» вчера вечером говорил о трахе на улицах, словно читал мои мысли (или это я читал его мысли?), а ленноновское «Почему мы не делаем это на дороге?» будет записано только в следующем году. Маркс и наши рок-фэны. Окровавленные платки обмакивались в воду, или вино, массы — на мессу, мейс — в массы! Капоне сдал его федералам, но хитрый Джон со сцены удрал, и пули достались болвану по имени Фрэнк Салливан. Кинотеатр «Автобиограф», драматический и травматический театр. Наверное, надо было принять только полтаблетки вместо полновесных 500 микрограммов, потому что в этот момент ребята из СДО, все на стороне ДРМ-I во время раскола в следующем году, вдруг облачились в ризы алтарных служек, и мне показалось, что Хагбард раздает им не носовые платки, а облатки для причастия. Вдруг он посмотрел на меня взглядом египетского бога-сокола, и я наблюдал, как он наблюдает, Гор Гейзенберг, где я нахожусь. Не нужно быть сантехником, думаю я, чтобы узнать, куда вытекают мои мозги.

Со стороны толпы донесся звук, словно все двери подземки одновременно открылись, с шумом выпуская воздух, и я увидел приближавшуюся полицию, которая переходила через улицу, чтобы очистить территорию парка.

— А вот и снова мы, — комментирую я. — Да здравствует Дискордия.

— ОНАБ юбер аллес, — усмехается Хагбард, припуская рысью рядом со мной.

Мы направляемся к северу, сообразив, что отступавшие к востоку наткнутся на стену и будут избиты до полусмерти.

— Демократия в действии, — говорю я, запыхавшись.

— Заметь, это символ власти. Она требует повиновения, — цитирует он, меняя руку, в которой несет ведро с водой.

Я узнаю Шекспира и уношусь мыслями в собственное прошлое: каждый полицейский действительно походил на шекспировского пса. Я вспоминаю яростное красноречие на праздновании антидня рождения Линдона Джонсона, когда Берроуз утверждал, что чикагские копы больше похожи на псов, чем на свиней, при всем его уважении к мнению СДО. Терри Саутерн, придерживаясь своей обычной маниакальной «золотой середины», заявлял, что они больше сродни краснозадым мандрилам из семейства бабуинов, которые еще не открыли письменность.

— Власти? — спрашиваю я, почувствовав, что что-то упустил. Мы перешли на шаг, оставив позади себя место событий.

— А — это не А, — объясняет Хагбард с типичной для него усталой терпеливостью. — Как только ты допускаешь, что А есть А, ты на крючке. В буквальном смысле на крючке, потому что ты становишься частью Системы.

Хотя я уловил намек на старика Аристотеля с его достойным сожаления эпистемологическим параличом, а также на ту отважную маленькую леди, которую я всегда считал пропавшей Анастасией, я все равно не врубаюсь.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, хватая мокрый платок: слезоточивый газ начал достигать нашей части парка.

— Председатель Мао не сказал и половины, — отвечает Хагбард, тоже прикладывая к лицу носовой платок. Его слова звучат глухо. — Из ствола винтовки вырастает не только политическая власть, но и всё определение реальности. Сцена. И действие, которое должно произойти именно на этой сцене, и ни на какой другой.

— Ненавижу, когда ты начинаешь поучать, — я заглядываю за угол во времени и понимаю, что это и есть та ночь, когда меня отравили мейсом. — Это просто типичный Маркс: идеология правящего класса становится идеологией всего общества.

— Не идеологией. Реальностью. — Он спускает платок чуть ниже. — Пока они не изменили определение, это был обычный городской парк. Сейчас оружие изменило Реальность. И это не городской парк. Есть более чем одна разновидность магии.

— Например, указы об Огораживании, — глухо произношу я. — Вчера земля принадлежала народу. А сегодня она уже принадлежит землевладельцам.

— Или указы о Наркотиках, — добавляет он. — Сто тысяч безобидных наркоманов в одночасье стали преступниками по акту Конгресса в 1927 году. Через десять лет, в тридцать седьмом, по акту Конгресса в одночасье стали преступниками все курильщики марихуаны. И они действительно стали преступниками, когда все документы были подписаны. Это доказывают винтовки. Попробуй уйти от этих винтовок с косяком в руке и не остановиться, когда тебе прикажут. Через секунду их Воображение станет твоей Реальностью.

И я понял, как я должен был ответить отцу, но тут из темноты выпрыгнул коп, визжа что-то об обдолбанных затраханных педиках коммунистах, и выпустил в меня струю мейса, как и должно было случиться (я знал это, загибаясь от боли) на этой сцене.

ПРОЕКТ «ИЛЛЮМИНАТЫ»: ЗАПИСКА №16

7 августа

Дж. М.,

Вот еще информация о том, как Блаватская, теософия и надпись под великой пирамидой на печати США связаны с загадкой иллюминатов (или не связаны. Чем глубже я копаю, тем запутаннее все это становится!). Эта статья защищает мадам Блаватскую от обвинения Трумэна Капоте. Он согласен с Обществом Джона Берна в том, что именно чтение работ Блаватской подтолкнуло Сирхана к убийству Роберта Кеннеди. Источник: «Сирхан —  Блаватская —  Капоте», Тед Зетлин, «Лос-Анджелес фри пресс», 26 июля 1968 г.

Малочисленные, но как всегда безумные, берчевцы в нынешней обстановке всеобщего подозрения и насилия нашли себе новое занятие — теперь они нападают на мадам Блаватскую. Трумэн Капоте воспринимает их всерьез…

Знает ли мистер Капоте, что история иллюминатов (если верить священной доктрине Берча) начинается в Эдемском саду, где Ева согрешила со змеем и зачала Каина? Что все потомки змеечеловека Каина принадлежат к сверхтайной группе иллюминатов, которые служат не чему иному, как самому отвратительному и презренному злу, которое только можно представить в сатанинском сознании человека?

Антииллюминат Джон Штейнбахер пишет в своей неопубликованной книге «Novus Ordo Seclorum» («Новый порядок эпох»): «Сегодня в Америке многие во всех иных отношениях талантливые люди играют с огнем, связавшись с теми же злыми силами… Учение мадам Блаватской поразительно напоминает доктрину Вейсгаупта…»

Далее автор предлагает собственную версию берчевской версии истинных замыслов иллюминатов:

Их зловещая цель — превзойти материальность и создать единый мир, поправ суверенитет наций и неприкосновенность частной собственности.

Вряд ли я могу это понять, и тем более в это поверить, но это по крайней мере объясняет, как и нацисты, и коммунисты могут быть орудием в руках иллюминатов. Или нет?

Пат

— Собственность — это воровство, — говорит Хагбард, передавая трубку мира.

— Если КДИ поможет застройщикам захватить нашу землю, — отозвался Дядюшка Джон Перо, — это будет воровство. Но если мы сохраним землю за собой, какое же это воровство?

На резервацию мохавков надвигалась ночь, но Хагбард видит, как во мраке маленькой хижины одобрительно кивает Сэм Три Стрелы. Он вновь почувствовал, что из всех народов в мире ему тяжелее всего понять индейцев. Учителя дали ему космополитическое образование в полном смысле этого слова, и обычно он без труда общался с людьми самых разных культур, но иногда индейцы ставили его в тупик. После пяти лет специализации по урегулированию юридических сражений различных племен с Комитетом по делам индейцев и земельными пиратами, которым он служит, Хагбард по-прежнему ощущает, что мысли этих людей находятся где-то там, куда он не может попасть. Он никак не может понять, то ли они самое примитивное, то ли самое сложное общество на планете: он даже думает, что, возможно, то и другое верно: высшая простота — это и есть высшая сложность.

— Собственность — это свобода, — произносит Хагбард. — Я цитирую того же человека, который сказал, что собственность — это воровство. И он же утверждал, что собственность невозможна. Я говорю от сердца. И хочу, чтобы вы слушали сердцем. И во всей полноте поняли, почему я это говорю.

Сэм Три Стрелы затянулся трубкой, а затем поднял темные глаза на Хагбарда.

— Ты хочешь сказать, что справедливость неизвестна, как собака, которая лает в ночи? Что справедливость больше похожа на неожиданный шум в лесу, который можно понять только после трудных размышлений?

Снова то же самое: Хагбард уже встречал такую же конкретность образов в речи шошонов на другом конце континента. Вскользь подумал: а что, если на поэзию Эзры Паунда повлияла манера речи, которую его отец перенял у индейцев? Ведь Гомер Паунд был первым белым человеком, родившимся в Айдахо. Безусловно, это выше китайцев. И это пришло не из книг по риторике, но из умения слушать сердце — индейская метафора, которую он сам употребил минуту назад.

Он не торопился отвечать, потому что начал усваивать индейскую привычку долго думать, прежде чем высказаться.

— Собственность и справедливость — это вода, — сказал он наконец. — Ни одному человеку их долго не удержать. Я провел много времени в залах суда и видел, как меняются собственность и справедливость, когда человек говорит: меняются до неузнаваемости, как гусеница превращается в бабочку. Вы понимаете, о чем я говорю? Я думал, что победа уже в моих руках, а потом говорил судья, и победа ускользала. Как вода сквозь пальцы.

Дядюшка Джон Перо кивнул.

— Я понимаю. Ты говоришь, что мы снова проиграем. Мы привыкли проигрывать. Мы проигрываем, всегда проигрываем с тех пор, как Джордж Вашингтон пообещал нам эти земли, «покуда стоят горы и зеленеет трава», а затем нарушил это обещание и через десять лет украл часть этих земель — всего через десять лет, друг мой! У нас остался один акр из каждой сотни обещанных нам тогда акров.

— Возможно, мы не проиграем, — сказал Хагбард. — Обещаю вам, что КДИ по крайней мере почувствует, что на этот раз им пришлось побороться. Каждый раз, входя в зал судебных заседаний, я узнаю новые уловки и становлюсь все опаснее. Сейчас я очень коварен и опасен. Но так же уверен в себе, как и молодости, когда брался за первое дело. Я перестал понимать, с чем я сражаюсь. Я дал этому название «принцип ОНАБ», но все равно не понимаю, что это такое.

Возникла очередная пауза. Хагбард услышал, как загремела крышка мусорного бака позади хижины: это енот, которого Дядюшка Джон Перо звал Старым Дедушкой, пришел украсть себе ужин. Хагбард подумал, что в мире Старого Дедушки собственность, безусловно, была воровством.

— Я тоже кое-чего не понимаю, — наконец сказал Сэм Три Стрелы. — Когда-то давно я, как и многие молодые мужчины из народа мохавков, работал на стройке в Нью-Йорке. Я понял, что белые часто бывают похожи на нас, и я не мог ненавидеть их всех сразу. Но они не понимают, что такое земля, и не умеют ее любить. И обычно говорят не от сердца. И действуют не от сердца. Больше напоминают актеров с киноэкрана. Они играют роли. А их вожди не похожи на наших вождей. Их выбирают не за их качества, а за умение играть роли. Об этом говорили мне сами белые, ясными словами. Они не доверяют своим вождям, но идут за ними. Когда мы не доверяем вождю, ему конец. И потом, в руках вождей белых слишком большая власть. Человеку вредно слишком часто подчиняться. Но хуже всего то, что я сказал про сердце. Их вожди давно его потеряли, как потеряли и сострадание. Они говорят не от сердца. Они действуют не от сердца. Тогда от чего же? Как и ты, я не знаю. Мне кажется, это что-то вроде безумия.

Для него это была долгая речь, и она что-то всколыхнула в душе Дядюшки Джона Перо.

— Я был в армии, — сказал он. — Мы шли сражаться с плохим белым человеком: так нам сказали белые. У нас были собрания, которые назывались политическим просвещением. Там были фильмы. В них показывали, какие ужасные вещи совершал этот плохой белый человек в своей стране. После фильмов все страшно сердились и рвались в бой. Кроме меня. Я был там только потому, что в армии платили больше, чем индеец может заработать в любом другом месте. Поэтому я не сердился, а удивлялся. Этот белый вождь в своей стране делал все то же самое, что делают белые вожди в этой стране. Нам рассказывали про место под названием Лидице. Оно очень напоминало Вундид-Ни. Нам рассказывали о семьях, переселенных за тысячи миль от родного дома на верную смерть. Это очень напоминало Тропу Слез. Нам говорили, что этот человек правит своей страной так, что никто не смеет его ослушаться. Но Сэм мне рассказывал, что люди, работающие в корпорациях Нью-Йорка, тоже не смеют ослушаться. Я спросил об этом другого солдата, черного белого человека. С ним было проще говорить, чем с обычными белыми. Я спросил его, что он думает о политическом просвещении. Он сказал, что это дерьмо, и он говорил от сердца. Я долго думал и понял, что он прав. Все политическое просвещение — дерьмо. Когда люди из КДИ приезжают сюда, чтобы говорить, это то же самое. Дерьмо. Но вот что я тебе скажу: народ мохавков теряет душу. Душа не похожа ни на дыхание, ни на кровь, ни на кости, и ее можно терять, даже не зная об этом. У моего деда было больше души, чем у меня, а у нашей молодежи ее еще меньше. Но у меня достаточно души, чтобы разговаривать со Старым Дедушкой, который сейчас енот. Он думает как енот и беспокоится о судьбе племени енотов больше, чем я беспокоюсь о судьбе мохавков. Он считает, что племя енотов скоро вымрет, как вымрут и все племена свободных диких зверей. Это ужасная вещь, и это меня пугает. Когда племена животных вымрут, земля тоже погибнет. Это древнее учение, и я в нем не сомневаюсь. Я вижу, как это уже происходит. Если у нас украдут еще больше земли для строительства этой дамбы, умрет еще одна часть нашей души, и умрут новые души животных! Умрет земля, и перестанут светить звезды! Сама Великая Мать может умереть! — Старик плакал, не стесняясь. — И это произойдет потому, что люди не говорят слова, а говорят дерьмо!

Смуглая кожа Хагбарда бледнеет.

— Ты пойдешь в суд, — медленно сказал он, — и расскажешь это судье, этими самыми словами.

ПРОЕКТ «ИЛЛЮМИНАТЫ»: ЗАПИСКА №17

8 августа

Дж. М.,

Наверное, ты помнишь, что в схеме иллюминатского заговора, напечатанной в «Ист-Виллидж азер» (записка №9), в качестве одного из филиалов иллюминатов фигурирует «Святая Фема». Наконец-то мне удалось выяснить, что это такое. Источник — «История магии» Элифаса Леви (стр. 199-200):

Это было нечто вроде тайной полиции, имеющей право карать и миловать. Их правосудие, окруженное тайной, и быстрота расправы помогали производить впечатление на людей, находившихся еще в варварстве. Святая Фема приобрела гигантское значение: люди дрожали при описании появления людей в масках, которые прибивали судебные повестки к дверям знати в самом разгаре их оргий, предводителей разбойников находили со страшными крестообразными кинжалами в груди, которым сопутствовали свитки с извлечениями из суждений Святой Фемы. Трибунал применял самые фантастические процедуры: виновный вызывался на какой-нибудь перекресток, пользующийся дурной славой, и уводился на судилище человеком в черном, который завязывал ему глаза и молча вел за собой. Преступника приводили в подземелье, где его допрашивал один голос. Повязка с глаз снималась, подземелье освещалось на всю глубину и высоту, Свободные Судьи сидели в масках и черных одеждах…

Кодекс Суда Фемы был найден в древних архивах Вестфалии… Он был напечатан под таким заглавием: «Кодекс и Статуты Святого Тайного Трибунала Свободных Графов и Свободных Судей Вестфалии, установленный в 772 году императором Карлом Великим и исправленный в 1404 году королем Робертом, который сделал эти изменения и добавления для отправления правосудия в трибуналах просветленных, которые наделены им его собственной властью».

Указание на первой странице под страхом смерти запрещало любому непосвященному заглядывать в эту книгу. Слово «просветленные», присвоенное здесь членам Тайного Трибунала, подчеркивает их основную миссию: они должны были, оставаясь в тени, выслеживать тех, кто поклонялся тьме; они противостояли тем, кто составлял тайные заговоры против общества; но и сами они были тайными воинами света, которые проливали свет дня на преступные заговоры; именно это символизировало внезапное величественное освещение места заседания Трибунала, когда он оглашал приговор.

Так что теперь мы должны внести в список иллюминатов еще и Карла Великого — наряду с Заратустрой, Иоахимом Флорским, Джефферсоном, Вашингтоном, Аароном Барром, Гитлером, Марксом и мадам Блаватской. Может ли все это быть мистификацией?

Пат

ПРОЕКТ «ИЛЛЮМИНАТЫ»: ЗАПИСКА №18

9 августа

Дж. М.,

Кажется, в предыдущей записке я слишком поспешно употребила прошедшее время в отношении деятельности «Святой Фемы». Как я выяснила, Дараул допускает, что эта организация существует до сих пор («История тайных обществ», стр. 211):

Эти ужасные суды никогда официально не упразднялись. Разные монархи занимались их реформированием, но считается, что и в XIX веке они все еще существовали, хотя и нелегально. Нацистские оборотни и подпольщики, боровшиеся с коммунистической оккупацией Восточной Германии, утверждали, что следуют традиции «Благородной и Святой Фемы». Возможно, они по-прежнему существуют.

Пат

Федеральный суд семнадцатого округа штата Нью-Йорк. Истцы: Джон Перо, Сэмюэль Три Стрелы и прочие. Ответчики: Комитет по делам индейцев, Министерство внутренних дел США и Президент США. Адвокат обвинения: Хагбард Челине. Адвокаты защиты: Джордж Карие, Джон Алукард, Томас Мориарти, Джеймс Моран. Председательствующий: судья Квазимодо Имхотеп.

Мистер Перо (в заключение): И так будет потому, что люди не говорят слова, а говорят дерьмо!

Мистер Карие: Ваша честь, прошу последнее выступление не вносить в протокол как не имеющее отношения к делу. Мы разбираем вполне конкретный вопрос: потребность населения штата в этой дамбе, и суеверия мистера Перо здесь совершенно неуместны.

Мистер Челине: Ваша честь, население Нью-Йорка долгое время выживало без дамбы в этом конкретном месте. И сможет без нее прекрасно выжить дальше. Но может ли выжить хоть что-то стоящее, если наши слова становятся, как говорит мистер Перо, экскрементами? О каком Американском Правосудии может идти речь, если слова нашего первого Президента, если священная честь Джорджа Вашингтона, если его обещание, что мохавки сохранят за собой эти земли, «покуда стоят горы и зеленеет трава», — если все это превращено в экскременты?

Мистер Карие: Адвокат не аргументирует. Адвокат произносит речи.

Мистер Челине: Я говорю от сердца. А вы — говорите от сердца или говорите экскременты, которые приказали вам говорить ваши начальники?

Мистер Алукард: Снова слова.

Мистер Челине: Снова экскременты.

Судья Имхотеп: Контролируйте себя, мистер Челине.

Мистер Челине: Я полностью себя контролирую. Иначе я говорил бы так же откровенно, как мой клиент, и сказал бы, что большинство выступлений, которые я здесь слышу, — это самое настоящее старое дерьмо. Зачем я вообще говорю «экскременты», если не затем, чтобы, подобно вам, немного не замаскировать то, чем мы занимаемся? Это дерьмо. Самое обыкновенное дерьмо.

Судья Имхотеп: Мистер Челине, вы приближаетесь к оскорблению суда. Я делаю вам предупреждение.

Мистер Челине: Ваша честь, мы говорим на языке Шекспира, Милтона, Мелвилла. Должны ли мы продолжать убивать этот язык? Должны ли мы отрывать его от последней пуповинной связи с реальностью? Что в действительности происходит в этом зале? Ответчики, правительство США и его доверенные лица, хотят украсть часть земли у моих клиентов. Сколько нам еще нужно доказывать, что их притязания необоснованны, неоправданны и бесчестны? Почему мы не можем назвать грабеж на большой дороге грабежом на большой дороге, а не «правом государства на принудительное отчуждение частной собственности»? Почему мы не можем назвать дерьмо дерьмом, а не экскрементами? Почему мы никогда не используем язык для передачи смысла? Почему мы всегда должны использовать его для сокрытия смысла? Почему мы никогда не говорим от сердца? Почему мы всегда говорим как роботы, словами, которые в нас запрограммированы?

Судья Имхотеп: Мистер Челине, я снова вас предупреждаю.

Мистер Перо: А я предупреждаю вас. Мир умрет. Звезды погаснут. Если мужчины и женщины не доверяют словам, земля даст трещину, словно гнилая тыква.

Мистер Карие: Прошу объявить перерыв. Эмоциональное состояние истца и адвоката в данный момент не позволяет продолжить судебное заседание.

Мистер Челине: У вас даже есть оружие. У вас есть люди с оружием и дубинками, которые называются судебными исполнителями, и они меня изобьют, если я не замолчу. Чем же тогда вы отличаетесь от любой другой бандитской группировки, если не считать, что умеете с помощью языка скрывать, чем именно занимаетесь? Вся разница лишь в том, что бандиты честнее вас. Вот и вся разница. Единственная разница.

Судья Имхотеп: Судебный исполнитель, успокойте адвоката.

Мистер Челине: Вы крадете то, что вам не принадлежит. Почему вы даже на миг не назовете вещи своими именами? Почему…

Судья Имхотеп: Просто придержите его, судебный исполнитель. Не применяйте излишнюю силу. Мистер Челине, принимая во внимание ваше эмоциональное отношение к делу, я испытываю искушение вас простить. Но такая снисходительность с моей стороны может побудить других адвокатов последовать вашему примеру. У меня не выбора. Я считаю вас виновным в проявлении неуважения к суду. Наказание по приговору будет назначено после пятнадцатиминутного перерыва, когда возобновится судебное заседание. Тогда вы сможете сообщить нам уважительные причины, которые могут смягчить тяжесть вашего наказания. Я не потерплю, чтобы правительство Соединенных Штатов называли бандитами. Это всё.

Мистер Челине: Вы крадете землю и не хотите слышать, как вас называют бандитами. Вы приказываете людям, вооруженным пистолетами и дубинками, нас успокаивать, но не потерпите, чтобы вас называли бандитами. Вы действуете не от сердца; тогда от чего же, черт возьми? Ради Бога, скажите, чем вы мотивируетесь?

Судья Имхотеп: Успокойте его, судебный исполнитель.

Мистер Челине: (Невразумительно.)

Судья Имхотеп: Объявляется перерыв на пятнадцать минут.

Судебный пристав: Всем встать.

ПРОЕКТ «ИЛЛЮМИНАТЫ»: ЗАПИСКА №19

9 августа Дж. М.,

Хотелось бы, чтобы ты мне объяснил, каким образом твой интерес к числам 5 и 23 связан с проектом «Иллюминаты».

Вот что мне пока удалось раскопать по таинствам чисел, и надеюсь, что ты сочтешь эту информацию полезной. Источник — книга математических и логических парадоксов: «Как заморочить себе голову» под редакцией Ральфа Л. Вудса, Нью-Йорк, 1969, стр. 128.

2 и 3 — это чет и нечет;

2 и 3 — это 5;

Следовательно, 5 — это одновременно чет и нечет.

Между прочим, в этой чертовой книге нет ключей к парадоксам. Я почувствовала противоречие в этом примере, но точное словесное изложение его сути мне стоило многих часов времени (и головной боли). Надеюсь, это тебе поможет. В любом случае, я хоть немного расслабилась и отвлеклась от этой совершенно пугающей информации, которую собирала последнее время.

Пат

В коробке лежали еще две служебные бумаги, напечатанные на других бланках и на другой машинке. Содержание первой было кратким:

4 апреля

Отделу расследований:

Меня всерьез беспокоит то, что Пат отсутствует на работе и не отвечает на телефонные звонки. Направьте кого-нибудь к ней на квартиру побеседовать с домовладельцем и выяснить, что с ней случилось.

Джо Малик, редактор

Последний документ был явно самым старым и уже пожелтел по краям. В нем говорилось:

Дорогой мистер «Маллори»,

Подробная информация и книги, о которых вы просили, прилагаются. На случай, если вы торопитесь, вот краткое резюме:

1. Билли Грэм на протяжении всей последней недели выступал с публичными лекциями в Австралии. Он никак не мог попасть в Чикаго.

2. Сатанизм и колдовство все еще существуют в современном мире. Ортодоксальные христианские авторы часто их путают, но объективные наблюдатели соглашаются, что это не одно и то же. Сатанизм — это христианская ересь — можно сказать, крайняя степень ереси, — а колдовство имеет дохристианские корни и не имеет никакого отношения ни к христианскому Богу, ни к христианскому Дьяволу. Колдуны служат богине Дане или Тане (которая, возможно, ведет свое происхождение еще из каменного века).

3. Руководство общества «Джон Диллинджер умер за тебя» находится в Мэд-Доге, штат Техас, хотя было основано несколько лет назад в Остине, тоже в Техасе. Это какая-то непонятная шутка, и это «общество» связано с баварскими иллюминатами, очередной эксцентричной выдумкой студентов Калифорнийского университета в Беркли. Якобы иллюминаты — это группа заговорщиков, которая тайно управляет всем миром. Если вы подозреваете, что любая из этих групп занимается чем-то нехорошим, скорее всего, вы пали очередной жертвой их розыгрыша.

У. X.

— Значит, вся эта история была связана с Мэд-Догом уже несколько лет назад, — задумчиво произнес Сол. — И Малик уже тогда взял себе другое имя, поскольку письмо явно адресовано ему. И, как я начал подозревать, пока мы читали эти материалы, иллюминатам не откажешь в своеобразном чувстве юмора.

— Продемонстрируй еще раз свои дедуктивные способности, — сказал Барни. — Кто такой этот чертов У. X.?

— Люди задают этот вопрос уже триста лет, — рассеянно отозвался Сол.

— Что?

— Это я так, умничаю. Шекспировские сонеты посвящены некоему мистеру У. X., но вряд ли это одно и то же лицо. Это дело, конечно, безумное, но не думаю, что настолько. Впрочем, можно сказать спасибо хотя бы за одно, — добавил он. — На самом деле иллюминаты не правят миром. Они лишь пытаются.

Барни озадаченно нахмурился.

— Как ты это понял?

— Очень просто. Точно так же, как я понял, что это правая, а не левая организация.

— Не все такие гении, как ты, — проворчал Барни. — Давай-ка по порядку, а?

— Сколько противоречий ты заметил в этих записках? Я насчитал тринадцать. Эта исследовательница, Пат, тоже их увидела: все факты умышленно искажены и запутаны. Всё это, а не только схема, приведенная в «Ист-Виллидж азер», есть гремучая смесь фактов и вымысла.

Сол зажег трубку и откинулся на спинку стула (в 1921 году, читая Артура Конан-Дойла, он впервые начал мысленно представлять себя в такой роли).

— Во-первых, нужна иллюминатам известность или не нужна? Если они всем управляют и при этом жаждут известности, они появлялись бы на рекламных щитах чаще кока-колы, а на телевидении — чаще Люсиль Болл. Соответственно, если они всем управляют и не хотят известности, все эти журналы и книги просто не сохранились бы: их бы изъяли из библиотек, книжных магазинов и книгохранилищ. И эта исследовательница по имени Пат никогда бы их не нашла.

Во-вторых, если ты хочешь вербовать людей в группу заговорщиков, то помимо идеализма и прочих благородных побуждений, которые можно в них эксплуатировать, ты всегда эксплуатируешь их надежду. Ты непременно преувеличиваешь масштабы и могущество этого заговора, ибо большинство людей хотят оказаться на стороне победителей. Поэтому ко всем заявлениям о могуществе иллюминатов надо относиться с подозрением, как к результатам опросов избирателей накануне выборов.

И, наконец, никогда не мешает припугнуть противников. Поэтому любой заговор демонстрирует такое же поведение, какое этологи наблюдают у зверя перед нападением: он раздувается и старается выглядеть больше в размерах. Короче говоря, потенциальные или реальные рекруты заговора, равно как и его потенциальные или реальные враги, получают одинаково ошибочное впечатление, что иллюминатов вдвое, вдесятеро или в сотню раз больше, чем на самом деле. Это логика, а первый пункт моих рассуждений эмпиричен — служебные записки действительно существуют. Итак, логика и эмпирические факты подтверждают друг друга: иллюминаты не способны всем управлять. Что из этого следует? Они существуют долгое время и столь же неутомимы, как тот русский математик, который вычислил значение числа «пи» с точностью до тысячного знака. Тогда есть вероятность, что они кое-чем управляют и на многое влияют. Эта вероятность возрастает, если ты вспомнишь содержание многих служебных записок. Две главные мусульманские ветви — хашишин и рошани — были уничтожены; итальянские иллюминаты были «уничтожены» в 1507 году; орден Вейсгаупта был запрещен баварским правительством в 1785 году, и так далее. Если они стояли за Французской революцией, то лишь влияли, но не управляли, поскольку Наполеон уничтожил все, начатое якобинцами. То, что они приложили руку не только к советскому коммунизму, но и к германскому фашизму, вполне правдоподобно, если учесть, как много между этими режимами сходства; но если они заправляли в обеих странах, то почему оказались по разные стороны во Второй мировой войне? А если они одновременно возглавляли через Вашингтона партию федералистов, а через Джефферсона — партию демократических республиканцев, то в чем был смысл контрреволюции Аарона Барра, которую они якобы тоже поддерживали? Вот и получается, что заговор иллюминатов — это не великий кукловод, который манипулирует всем, дергая за невидимые ниточки, а что-то вроде гигантского спрута — только не осьминога, а тысяченога. Он постоянно выпускает вокруг себя щупальца, которые часто возвращаются к нему в виде кровавых обрубков. Это значит, что где-то в очередной раз дело сорвалось.

Но наш тысяченог очень активен и изобретателен. Если бы он управлял планетой, он мог бы выбирать, как ему действовать: открыто или тайно. Поскольку же он еще не столь всемогущ, ему приходится стараться сохранять анонимность. Поэтому многие его щупальца следят за сферой массовой информации. Он хочет знать, когда кто-то изучает его самого и намерен опубликовать полученные результаты. Обнаружив такого человека, спрут может сделать одно из двух: или убить его, или нейтрализовать. В некоторых экстремальных ситуациях он вынужден пойти на убийство, но это крайняя мера, от которой он старается воздерживаться: никогда заранее не знаешь, не спрятал ли этот человек где-то лишние копии документов, которые будут опубликованы в случае его смерти. Почти всегда лучший выход — нейтрализация.

Сол сделал паузу, чтобы зажечь потухшую трубку, и Малдун подумал: «Самое неправдоподобное в рассказах Конан-Дойла — это восхищение Ватсона в такие моменты. Я лично испытываю раздражение, потому что из-за него я чувствую себя болваном, который не видит очевидного». Вслух же он угрюмо произнес: «Давай дальше».

— Лучший способ нейтрализации — это, разумеется, вербовка. Но любой непродуманный и поспешный шаг в вербовке называется в шпионском бизнесе «оголением задницы», потому что делает тебя уязвимее. Самый безопасный способ — это постепенная вербовка, выдаваемая за что-то совсем другое. Конечно, лучше всего притвориться, что помогаешь субъекту в его расследовании. К тому же это открывает вторую и более предпочтительную возможность: заставить субъекта охотиться за миражами. Его отправляют искать иллюминатов в организациях, в которые те никогда не внедрялись. Ему скармливают всякий вздор вроде того, что иллюминаты прибыли с планеты Вулкан или произошли от Евы и Змия. Впрочем, ему лучше всего сказать, что у заговора совсем иная цель, чем в действительности, и желательно, чтобы эта ложь совпадала с собственными представлениями субъекта, и вот тогда это сотрудничество незаметно перейдет в вербовку.

Так вот, как мне кажется, авторы материалов, которые откопала эта Пат, в основном приходят к одному из двух выводов: или иллюминатов больше не существует, или они практически тождественны русским коммунистам. Первый вывод я сразу отметаю, потому что Малик и Пат исчезли, а в двух зданиях — одном здесь, в Нью-Йорке, а втором в Мэд-Доге — произошли взрывы, явно связанные с изучением заговора иллюминатов. Ты уже это признал, но следующий шаг столь же очевиден. Если иллюминатский заговор пытается исказить любую информацию, огласки которой нельзя избежать, то нам следует отнестись к тому, что иллюминаты настроены прокоммунистически, так же скептично, как и к тому, что они вообще не существуют.

Поэтому давай рассмотрим противоположную гипотезу. Могут ли иллюминаты быть крайне правой или фашистской группой? Хм, если информация Малика была более или менее точной, то, судя по всему, в Мэд-Доге находится что-то вроде их штаб-квартиры, а ведь Мэд-Дог — это территория ку-клукс-клана и «Божьей молнии». К тому же, какой бы ни была история иллюминатов до Адама Вейсгаупта, создается впечатление, что период его руководства был эпохой реформ и возрождения ордена. Он, как и Гитлер, был немцем и бывшим католиком. Судя по записке, которая может оказаться самой достоверной из всех, одна из лож иллюминатов Вейсгаупта просуществовала достаточно долго, чтобы завербовать в 1923 году Гитлера. С учетом некоторых особенностей немецкого характера, Вейсгаупт вполне мог быть антисемитом. Большинство историков нацистской Германии, которых я читал, соглашается по крайней мере с возможностью того, что существовала некая «тайная доктрина», известная лишь верхушке нацистов и тщательно скрываемая от рядовых членов партии. Возможно, эта доктрина и была самым настоящим иллюминизмом. Если учесть, как много общего у иллюминизма и франкмасонства, вспомнить об антикатолицизме масонского движения и о том, как яростно выступали против Церкви многие бывшие католики (а ведь и Вейсгаупт, и Гитлер в прошлом были католиками), то можно получить гипотетическую антиеврейскую, антикатолическую, полумистическую доктрину. Причем такая доктрина может быть одинаково популярной и в Германии, и в некоторых районах Америки. И наконец, хотя некоторые левые экстремисты могли желать убийства братьев Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, более вероятно, что все трое стали мишенями для правых; причем братья Кеннеди были особенно отвратительны правым антикатоликам.

— И последнее, — сказал Сол. — Не забывай, что журнал «Конфронтэйшн» стоял на левых позициях. Возможно, редактор Малик не особенно доверял большинству цитируемых в записках источников, так как они в основном взяты из правых изданий, в которых большинство авторов утверждают, что иллюминаты — это заговор левых. Скорее всего, он отмахнулся от этой информации, считая ее паранойей правых, если только у него не было других источников информации, вне его отдела расследований. Обрати внимание, как он осторожен. Он ничего не рассказывает Питеру Джексону, своему заместителю, о самих иллюминатах, а только говорит, что хочет провести новое расследование заказных убийств последнего десятилетия. Судя по ветхому и пожелтевшему состоянию лежавшей на дне коробки последней записки, первую информацию он получил еще несколько лет назад, но не предпринимал никаких действий. Пат спрашивает его, почему он все это скрывает от репортера, Джорджа Дорна. И вдруг он исчезает. Он получал информацию из каких-то других источников, и эта информация свидетельствовала о заговоре, в который он действительно мог поверить и по-настоящему испугаться. Возможно, это фашистский, антикатолический, антиеврейский и антинегритянский заговор.

Малдун усмехнулся. Хоть разок мне не придется выступать в роли Ватсона, — подумал он.

— Блестяще, — произнес он вслух. — Ты никогда не перестаешь меня удивлять, Сол. Но взгляни-ка сюда и расскажи мне, как все это стыкуется. — Он протянул Солу лист бумаги. — Я нашел это в книге на прикроватной тумбочке Малика.

На листе тем же торопливым неразборчивым почерком, что и редкие комментарии под служебными записками Пат, было написано:

През. Гарфилд — убийца Чарльз Гито, католик.

През. Маккинли — убийца Леон Чолгос, католик.

През. Теодор Рузвельт — покушение на убийство совершил Джон Шренк, католик.

През. Франклин Рузвельт — покушение на убийство совершил Джузеппе Зангара, католик.

През. Гарри Трумэн — покушение на убийство совершили Гризелио Торресола и Оскар Кольязо, оба католики.

През. Вудро Вильсон — загадочная смерть от болезни, сиделка — католичка.

През. Уоррен Хардинг — тоже загадочная смерть (был слух: самоубийство), тоже сиделка-католичка.

През. Джон Кеннеди — убийство объяснено неубедительно. Тогдашний директор ЦРУ — Маккоун, католик — помогал составлять бездоказательный и противоречивый доклад Уоррена.

(Палата представителей, 1 марта, 1964 год — пять конгрессменов ранены бригадой из четырех наемных убийц: Леброн, Миранда, Кодеро и Родригес, все четверо — католики.)

Когда Сол поднял глаза, Барни любезно заметил:

— Я обнаружил это в книге, как уже сказал. Это книга генерала Томаса М. Харриса «Рим в ответе за убийство Авраама Линкольна». Харрис считает, что Джон Уилкс Бут, семейство Сюратт и все остальные заговорщики были католиками, и доказывает, что они действовали по приказу иезуитов. — Барни умолк, наслаждаясь выражением лица Сола. — По-моему, — продолжил он, — если ты прав и большинство фактов из записок уводит нас по ложному следу, то представление о том, что иллюминаты используют масонов в качестве прикрытия для вербовки новых членов, становится сомнительным. Но, вероятно, им все же нужна подобная организация, причем распространенная по всему миру, с загадочными ритуалами и тайнами, «внутренним кругом», в который принимаются лишь немногие избранные, и пирамидальной авторитарной структурой, где каждый обязан выполнять приказы сверху, понимает он их или нет. Одна из таких организаций — Римская Католическая Церковь.

Сол поднял трубку с пола. Он не помнил, как ее выронил.

— Теперь моя очередь сказать: «блестяще», — наконец пробормотал он. — Означает ли это, что ты перестанешь ходить на воскресную мессу? Ты и в самом деле в это веришь?

Малдун рассмеялся.

— Через двадцать лет я все-таки сумел это сделать. Обскакать тебя и выйти на шаг вперед. Сол, ты стоял так близко к истине — лицом к лицу, глаза в глаза, нос к носу, — что фокус твоего зрения расплылся и ты все увидел в искаженном свете. Нет, это не сама католическая церковь. Ты высказал отличную догадку, когда сказал, что заговор должен быть антикатолическим, а также антиеврейским и антинегритянским. Этот заговор существует внутри католической церкви, и существовал он всегда. Собственно, из-за того, что церковь старалась его искоренить, она и заслужила репутацию параноидальной истерички. Эти заговорщики особенно стараются проникнуть в духовенство, чтобы добывать святые дары для использования в своих жутких обрядах. Кроме того, они пытаются занимать высокие посты в церкви, чтобы подрывать ее изнутри. Много раз они вербовали и подкупали целые приходы, целые категории духовенства, даже целые провинции. Возможно, они появились при Вейсгаупте, когда он еще был иезуитом: в этот орден они внедрялись несколько раз, а в орден доминиканцев — еще чаще. Если их ловили на преступлениях, они старались, чтобы пятно позора пало не на их истинную религию, а на католицизм, которым они прикрывались, как и все убийцы из вот этого списка. Их Бог называется Светоносцем, и, возможно, именно отсюда берет начало слово «иллюминизация», то есть «просветление». Малик давным-давно ими заинтересовался, и некий У. X. ответил ему совершенно правильно, что они все еще существуют. Я говорю, конечно же, о сатанистах.

— Конечно же, — тихо повторил Сол, — конечно. Этот пятиугольник, на который мы то и дело натыкаемся, рисуют в центре пентакля — магической фигуры для призывания Дьявола. Фашизм — это лишь одна из их политических граней. Подозреваю, что в основном они занимаются теологией — или антитеологией. Но тогда какова же их чертова — в буквальном смысле слова — конечная цель?

— Не спрашивай меня, — пожал плечами Барни. — Когда мой брат излагает историю сатанизма, я еще как-то могу следить за ходом его мысли. Но когда он пытается объяснить мотивацию сатанизма, увы… Он употребляет специальные богословские термины, вроде «имманентизации Эсхатона», но я понимаю лишь то, что это имеет какое-то отношение к приближению конца света.

Сол побледнел, как мертвец.

— Барни, — воскликнул он, — о Боже. Фернандо-По.

— Но ведь проблема улажена…

— То-то и оно! Их обычная техника маскировки. Реальная угроза появится откуда-нибудь еще, и они намерены на этот раз исполнить задуманное.

Малдун покачал головой.

— Но не психи же они!

— Каждый человек — псих, — терпеливо сказал Сол, — пока ты не понимаешь мотивов его действий. — Он взялся рукой за галстук. — Представь, что ты прибыл в летающей тарелке с Марса или с Вулкана, как это сделали иллюминаты, если верить одному из наших предположительно достоверных источников информации. Ты видишь, как я поднимаюсь сегодня утром и по какой-то неясной причине завязываю вокруг шеи вот эту тряпку, несмотря на жару. Какие объяснения этому факту ты можешь придумать? Например: я фетишист, иными словами — псих. В основном человеческое поведение складывается из таких же несуразностей, оно нацелено не на выживание, а на соответствие некой системе символов, в которую верят люди. Длинные волосы, короткие волосы, рыба по пятницам, не употреблять свинину, вставать, когда судья входит в зал: сплошные символы, символы, символы. Конечно, иллюминаты — сумасшедшие, с нашей точки зрения. С их точки зрения, сумасшедшие — мы. Если мы сможем выяснить, во что они верят, что для них значат их символы, мы поймем, почему они хотят убить большинство из нас или даже всех нас. Барни, позвони брату. Вытащи его из постели. Я хочу узнать как можно больше о сатанизме.

(— Дьявол! — орал президент 27 марта. — Ядерная война по такому ничтожному поводу, как этот Фернандо-По? Да вы что все, спятили? Американскому народу осточертело, что наша армия играет роль всемирного полицейского. Пусть Экваториальная Гвинея сама ловит рыбу в мутной воде, или как там говорится…

— Подождите, — сказал директор ЦРУ, — разрешите показать вам аэрофотосъемку…)

А в Уотергейте Джи Гордон Лидди тщательно прицеливается и стреляет из пистолета в уличный фонарь: он вспоминает старый особняк в Миллбруке, штат Нью-Йорк, где он рьяно искал голых женщин и не сумел найти ни одной. Рядом с ним стоит профессор Тимоти Лири, который с доводящим до бешенства спокойствием произносит: «Но самое экстатичное во всем этом — познание. Разум галактики открывается в каждом атоме, в каждом гене, в каждой клетке». Мы его вернем, — в ярости думает Лидди, — даже если придется перебить все швейцарское правительство. Этот человек не должен оставаться на свободе. Возле него нервно переминается Бернард Баркер, пока в перпендикулярном времени будущий президент превращает водопроводчиков в чистильщиков выгребных ям. Но сейчас, внутри комплекса Уотергейт, жучок иллюминатов не замечен теми, кто устанавливает жучок комитета по перевыборам президента Никсона, хотя оба жучка впоследствии обнаружены техниками, устанавливавшими жучок БАЛБЕС. «Один и тот же Разум бесконечно создает исполненные глубокого смысла картины», — воодушевленно продолжает доктор Лири.

(— Ко мне, кис-кис, — в сто девятый раз повторяет Хагбард.)

— Дьявол? — повторил отец Джеймс Огастин Малдун. — Хм, это довольно долгая история. Хотите, чтобы я начал с самых истоков, с гностицизма?

Сол, слушая разговор по параллельному телефону, энергично закивал.

— Начинай, откуда сочтешь нужным, — ответил Барни. — Мы здесь пытаемся разобраться в одном сложном вопросе.

— Ладно, я постараюсь помнить, что вы не студенты-богословы на моей лекции в Фордхэме, и постараюсь говорить покороче. — Голос священника пропал, потом снова появился; наверное, он поднялся с кровати и пересел в кресло вместе с телефоном, подумал Сол.

— Существовало много вариантов гностицизма, — через мгновение послышался голос, — и во всех главным был гнозис, непосредственное познание Бога как противоположность простого знания о Боге. Поиск гнозиса, или просветления, как его иногда называли, принимал множество причудливых форм. Часть из них, вероятно, напоминала разные варианты восточной йоги, а другая часть основывалась на употреблении тех же наркотиков, которые заново открыли современные бунтовщики, восставшие против долгого пути познания в ортодоксальной религии. Естественно, при таком разнообразии подходов к гнозису разные пилоты приземлялись в разных аэропортах, причем каждый уверял, что именно он нашел настоящий Новый Иерусалим. Что не удивительно, так как все мистики немного чокнутые, — цинично добавил священник, — и поэтому церковь закрывает их в психиатрических лечебницах и для приличия называет эти учреждения монастырями. Но я отклонился от темы.

Как я догадываюсь, вас интересуют каинизм и манихейство. Каиниты считают Каина особенно святой личностью, ибо он был первым убийцей. Нужно быть мистиком, чтобы понять такую логику. Существовало представление, что, принеся в мир убийство, Каин создал для людей возможность отказаться от убийства. Но затем другие каиниты пошли дальше: ведь парадокс всегда порождает новые парадоксы, а ересь — новую ересь. Так вот, эти каиниты кончили тем, что начали прославлять убийство наряду со всеми прочими преступлениями. Они придерживались убеждения, что должны как можно больше грешить, чтобы затем покаяться и заслужить право на действительно тяжкое искупление собственных грехов. Кроме того, это давало Богу шанс проявить особое великодушие и даровать им прощение. Примерно в это же время родственные идеи прослеживаются в тантрическом буддизме, и до сих пор остается загадкой, какая группа психов, восточная или западная, оказывала на другую влияние. Ну что, это вам хоть чем-то полезно?

— Не слишком, — отозвался Барни.

— Вот насчет этого гнозиса, — спросил Сол, — это позиция ортодоксального богословия, что все просветления и видения на самом деле исходили от Дьявола, а не от Бога?

— Да. И вот как раз здесь на сцену выходит манихейство, — сказал отец Малдун. — Именно с таким обвинением в адрес ортодоксальной церкви выступили манихейцы. Они считали, что Бог ортодоксального христианства и ортодоксального иудаизма был Дьяволом. А тот бог, с которым они общались во время своих манихейских ритуалов, был настоящим Богом. Так вот, этого учения до сих пор придерживаются сатанисты.

— Ну, — Сол уже интуитивно догадывался, каким будет ответ, — и как все это связано с атомной энергией?

— С атомной энергией? Никак… по крайней мере, насколько я могу судить…

— Почему же тогда Сатану называют Светоносцем? — продолжал наседать на него Сол, убежденный, что напал на верный след.

— Манихейцы отрицают физическую вселенную, — медленно произнес священник. — Они говорят, что истинный Бог, их Бог, никогда не унизится до того, чтобы возиться с материей. Бога, который создал мир, — нашего Бога, Иегову, — они называют panurgia, то есть некой слепой, глупой и грубой силой, а вовсе не истинно разумным существом. Их Бог обитает в царстве чистого духа и чистого света. Поэтому его называют носителем света, а эта вселенная всегда называлась царством тьмы. Но в то время ничего не знали об атомной энергии… не так ли? — Последнее предложение началось с утверждения, а закончилось вопросом.

— Как раз это и хочу выяснить я, — сказал Сол. — Атомная энергия высвобождает много света, верно? И если мгновенно высвободится достаточное количество атомной энергии, то наверняка произойдет имманентизация Эсхатона, разве не так?

— Фернандо-По! — воскликнул священник. — Это как-то связано с Фернандо-По?

— Я начинаю так думать, — ответил Сол. — А еще начинаю думать, что мы слишком долго находимся в одном месте, пользуясь телефоном, который наверняка прослушивается. Так что нам лучше отсюда убраться. Спасибо вам, святой отец.

— Всегда рад помочь, хотя я совершенно не понимаю, зачем вам все это, — отозвался священник. — Если вы считаете, что сатанисты контролируют правительство Соединенных Штатов, то с вами согласятся некоторые священники, особенно братья Берриган, но я не понимаю, какое отношение это имеет к полиции. Неужели у копов Нью-Йорка уже появилось отделение святой инквизиции?

— Не обращай внимания, — тихо сказал Барни. — Он очень цинично относится к догмам, как и большинство современных священников.

— Я все слышал, — сказал священник. — Возможно, я и циничен, но я действительно считаю, что сатанизм — дело нешуточное. А теория твоего друга по-своему весьма правдоподобна. В конце концов, в былые времена сатанисты стремились внедриться в церковь, чтобы опозорить это учреждение, считавшее себя наместником Бога на Земле. А сейчас на это претендует правительство Соединенных Штатов. Возможно, вы сочтете это шуткой или парадоксом с моей стороны, но именно в этом направлении как раз и работают их мозги.

Я профессиональный циник — любой богослов в наше время должен быть циником, если не хочет казаться полным идиотом молодым людям, настроенным весьма скептично, — но что касается Инквизиции, тут я ортодокс, вернее, откровенный реакционер. Разумеется, я читал всех историков-рационалистов и не спорю, что церкви того времени была, безусловно, присуща некоторая истерия, но все же сатанизм — штука не менее страшная, чем рак или чума. Он глубоко враждебен человеческой жизни, да и жизни вообще. У церкви были все основания его бояться. Так же как у пожилых людей, которым есть что вспомнить, есть все основания опасаться возрождения гитлеризма.

В голове Сола промелькнули загадочные, смутные фразы Элифаса Леви: «чудовищный гнозис Мани… культ материального огня…» А почти десять лет назад хиппи, собравшись возле Пентагона, вставляют цветы в стволы автоматов и скандируют: «Изыди, демон, изыди!»… Хиросима… Белый Свет Пустоты…

— Погодите, — сказал Сол. — Так это не просто идеи насчет убийства? Неужели убийство и в самом деле служит для сатанистов мистическим опытом?

— Конечно, — отозвался священник. — В этом все дело: они жаждут гнозиса, личного опыта, а не догмы, принятой с чужих слов. Рационалисты всегда обвиняют догму в том, что она рождает фанатизм, но самые худшие фанатики начинают с гнозиса. Современные психологи только пытаются кое-что понять. Вы слышали, как участники «взрывных» сеансов групповой психотерапии рассказывают о внезапных приливах энергии, которые одновременно чувствует вся группа? Такой же эффект возникает во время танцев или барабанного боя; это называется «примитивной» религией. Употребляйте наркотики, и в современном мире вас назовут хиппи. Достигайте такого же эффекта через сексуальные практики — и вас назовут ведьмами или тамплиерами. Такой же эффект вызывается при массовом жертвоприношении животных. Человеческое жертвоприношение практиковалось во многих религиях — от знаменитого культа ацтеков до сатанистов. Современные психологи считают, что высвобождаемая при этом энергия — это энергия либидо, о которой говорил Фрейд. Мистики называют ее праджней, или астральным светом. Чем бы она ни была, при человеческом жертвоприношении ее высвобождается больше, чем во время секса, или употребления наркотиков, или танцев, или барабанного боя, или любой другой бурной практики, а при массовом человеческом жертвоприношении она высвобождается просто в огромном количестве. Теперь вы понимаете, почему я боюсь сатанизма и извиняюсь за Инквизицию лишь наполовину?

— Да, — рассеянно произнес Сол, — и я начинаю разделять ваш страх… — В его голове вдруг зазвучала мелодия песни, которую он ненавидит: Wenn das Judenblut vom Messer spritz…

До него дошло, что он держит телефонную трубку и видит сцены сорокалетней давности в другой стране. Он резко переключил внимание обратно: Малдун поблагодарил брата и повесил трубку. Сол поднял глаза, и оба детектива обменялись взглядами, полными ужаса.

После долгой паузы Малдун сказал: «В этом вопросе нельзя верить никому. Даже друг другу мы можем верить с большим трудом». Прежде чем Сол успел ответить, раздался телефонный звонок. Звонил Дэнни Прайсфиксер из управления.

— Плохие новости. В отделе расследований «Конфронтэйшн» была только одна девушка по имени Пат. Патриция Уолш, если точно, и…

— Я знаю, — устало сказал Сол, — она тоже исчезла.

— Что вы собираетесь сейчас делать? ФБР по-прежнему скандалит и требует отчета о том, где вы оба находитесь, комиссара просто по стенке размазывают.

— Скажи им, — отрезал Сол, — что и мы исчезли. — Он аккуратно повесил трубку и начал складывать служебные записки обратно в коробку.

— Что теперь? — поинтересовался Малдун.

— Уходим в подполье. И останемся там до тех пор, пока либо мы не раскусим их, либо они не убьют нас.

(— И какая же длина этого красавца? — спросил Джордж, показывая жестом на Дунай, кативший свои воды шестью этажами ниже. Они со Стеллой находятся в номере отеля «Донау».

— Ты не поверишь, — со смехом ответила Стелла. — В точности тысяча семьсот семьдесят шесть миль. 1-7-7-6, Джордж.

— Совпадает с годом, в котором Вейсгаупт возродил орден иллюминатов?

— Точно. — Стелла усмехнулась. — Мы не устаем тебе повторять. Синхронистичность — это такой же универсальный закон, как гравитация. Если начинаешь наблюдать, то видишь ее повсюду.)

— Вот деньги, — говорит Малдонадо Банановый Нос, открывая портфель, плотно набитый хрустящими новенькими банкнотами. (Сейчас 23 ноября 1963 года; у них назначена встреча на скамейке в Центральном парке около Иглы Клеопатры; однако молодой человек нервничает.) — Я хочу тебе сказать, что… мой начальник… очень доволен. Это наверняка ослабит позиции Бобби в министерстве юстиции и остановит массу ненужных расследований.

Молодой человек, Бен Вольпе, часто дышит.

— Послушайте, мистер Малдонадо, я должен вам кое-что рассказать. Я знаю, как… поступает… Братство, когда кто-то напортачит, а потом пытается это скрыть.

— Ты разве напортачил? — недоумевает Банановый Нос. — В сущности, тебе фантастически повезло. Этого придурка, Освальда, поджарят вместо тебя. Он появился как раз в нужное время. Это была Фортуна… Иисус, Мария и Иосиф! — Вдруг до Бананового Носа доходит, и он выпрямляется. — Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… Это на самом деле был Освальд? Он выстрелил раньше тебя?

— Нет, нет, — Вольпе выглядит жалко. — Разрешите мне объяснить все как можно понятнее. Понимаете, я находился на крыше здания окружного архива Далласа, как мы и планировали. Кортеж автомобилей въехал на Элм и направился к туннелю. Я решил через оптический прицел винтовки в последний раз осмотреть всю территорию, чтобы проверить, всех ли федералов я засек. И когда я навел его на здание школьного книгохранилища, в одном окне я заметил винтовку. Наверное, это был Освальд. Потом навожу на травяной холм — черт побери, там еще один парень с винтовкой. Я просто похолодел. Ничего не понимаю. И пока я был как зомби, где-то залаяла собака, и в этот момент парень на холме, хладнокровно, как в тире, выпускает в машину три пули. Вот так, — печально заканчивает Вольпе. — Я не могу взять эти деньги… Братство… меня из-под земли найдет, если когда-нибудь узнает правду.

Малдонадо молчит, потирая свой знаменитый нос, как он делает всегда, принимая трудное решение.

— Ты хороший парень, Бенни. Я дам тебе десять процентов вознаграждения просто за честность. В Братстве должно быть больше таких же честных ребят, как ты.

Вольпе тяжело вздыхает.

— Есть еще одна вещь, о которой я должен вам рассказать. Я спустился на травяной холм, когда полицейские побежали к школьному книгохранилищу. Я подумал, что тот парень, который стрелял, может быть еще там, я сумею его найти и хотя бы расскажу вам, как он выглядит. Однако его и след простыл. Но вот что странно. Я наткнулся на совсем другого типа, который удирал с холма. Такой долговязый, тощий, с лошадиными зубами. Чем-то напоминает питона или какую другую змею. Он только взглянул на меня и мой зонтик и сразу понял, что в нем. У него отвисла челюсть. «Господи Иисусе и его черный братец Гарри, — говорит, — сколько же в наше время нужно народу, чтобы пристрелить одного президента?»

(— К тому же они учат их извращениям, — Улыбчивый Джим приближался к кульминации. — Гомосексуализму и лесбиянству детей обучают в наших школах, а мы это оплачиваем нашими налогами. Разве это не самый настоящий коммунизм?)

— Добро пожаловать в «Плейбой-клуб», — сказала хорошенькая блондинка. — Я ваша зайка, Дева Мария.

Сол в полумраке сел за столик, гадая, правильно ли он расслышал. Странное имя для зайки — Дева Мария; наверное, она сказала просто «Мария».

— Какой желаете, сэр? — спросила зайка.

— Хорошо прожаренный, — сказал Сол.

— Хорошо прожаренный, — повторила зайка, обращаясь к стене. Стена тотчас раздвинулась, и Сол увидел что-то среднее между кухней и мясной лавкой. В каких-то пяти футах от него стоял бычок, и, прежде чем он успел оправиться от шока, его внимание привлек голый до пояса мужчина в капюшоне средневекового палача. Одним ударом огромного молота мужчина оглушил бычка, и тот рухнул на пол. Палач мгновенно взял топор и отрубил голову. Из шеи животного хлестнула струя темной крови.

Стена опять сомкнулась, и у Сола возникла ужасная догадка, что он попросту галлюцинирует — сходит с ума.

— Сегодня у нас познавательные обеды, — шепнула ему на ухо зайка. — Мы считаем, что, прежде чем съесть кусок мяса, каждый наш клиент должен узнать, что находится на кончике его вилки и как оно туда попало.

— Боже праведный, — выдохнул Сол, поднимаясь из-за стола. Это не «Плейбой-клуб», это какой-то притон душевнобольных и садистов. Он поплелся к двери.

— Выхода нет, — тихо сказал какой-то человек, когда Сол проходил мимо его столика.

— Сол, Сол, — вкрадчиво промурлыкал метрдотель. — Почему ты меня преследуешь?

— Это наркотик, — сказал Сол, еле ворочая языком. — Вы подсунули мне наркотик.

Конечно, так и есть — что-то вроде мескалина или ЛСД, — и они направляют его галлюцинации, воздействуя на него с помощью определенных раздражителей. Наверняка они даже сфабриковали часть галлюцинаций. Но как он попал к ним в руки? Последнее, что он помнил, — это квартира Джозефа Малика, в которой он был с Барни Малдуном… Нет, он слышал, как чей-то голос сказал: «Итак, сестра Виктория», — когда они вышли за дверь на Риверсайд-Драйв…

— Ни один мужчина не должен жениться на женщине, которая моложе его на тридцать лет, — скорбно произнес метрдотель. Как они об этом узнали? Они что, собирали на него досье? Как давно они за него взялись?

— Я ухожу отсюда, — закричал он, отталкивая метрдотеля в сторону, и бросился к двери.

Руки тянулись к нему, но не дотягивались (как он понял, они не очень-то и старались: ему позволили добежать до двери). Когда он выскочил за дверь, то понял почему: он оказался не на улице, а в соседней комнате. Здесь его ожидало очередное испытание.

На стене возник прямоугольник света; где-то в темноте находился проектор. Внутри прямоугольника появилась надпись, похожая на титры в старом немом кино:

ВСЕ ЕВРЕЙСКИЕ ДЕВЧОНКИ ЛЮБЯТ ЗДОРОВЕННЫХ НЕГРОВ.

— Сволочи! — крикнул им в ответ Сол. Они все еще работают над его чувствами к Ребекке. Ха, все равно это ни к чему не приведет: у него было достаточно причин верить в ее преданность ему, особенно сексуальную преданность.

Вместо надписи появился кадр с картинкой. Ребекка в пеньюаре на коленях. Перед ней стоит громадный голый темнокожий мужчина, ростом не менее шести футов шести дюймов, с пенисом не менее впечатляющего размера, который она сладострастно держит во рту. Она закрыла глаза от наслаждения, словно сосущий грудь младенец.

— Ублюдки! — заорал Сол. — Это подделка! Это не Ребекка, а загримированная под нее актриса. Вы забыли про родинку на ее бедре. — Они могли одурманить его чувства, но не мысли.

В темноте послышался омерзительный смех.

— А взгляни-ка на это, Сол, — холодно сказал голос.

На экране появилась другая картинка: спиной к Адольфу Гитлеру в полном нацистском облачении стоит обнаженная Ребекка, сжимая анусом его пенис. Ее лицо выражает боль вперемежку с наслаждением, а на ее бедре виднеется родинка. Очередной обман: после смерти Гитлера прошли годы, прежде чем родилась Ребекка. Но они не могли создать этот слайд за те секунды, которые прошли после его крика, и это означало, что они знали ее тело в интимных подробностях… А еще они знали, насколько у него скептичный и живой ум, и были готовы применить против него серию ударов ниже пояса, пока что-то не заставит его утратить способность сомневаться.

— Без комментариев? — насмешливо спросил тот же голос.

— Не верю, что человек, который умер тридцать лет назад, может трахать сегодня хоть кого-нибудь, — сухо заметил Сол. — Ваши приемчики вульгарны.

— Что делать, иногда с вульгарными людьми приходится работать вульгарными методами, — отозвался голос, и на этот раз он прозвучал ласково и даже соболезнующе.

На экране появились новые кадры, и на этот раз, без сомнения, это действительно была Ребекка. Но Ребекка три года назад, когда он впервые ее встретил. Она сидела за столиком в дешевом притоне Ист-Виллиджа с тем изможденным и потерянным взглядом, который ему навсегда запомнился; она собиралась ввести в вену иглу. И это была правда, но ужас состоял в том, что означала эта правда: они следили за ним еще с тех пор. Точно восстановить время событий он не мог, хотя и помнил, какой была ее квартира в то время. Но, возможно, то, что он ее полюбит, они поняли гораздо раньше, чем он понял это сам. Нет. Скорее всего, кто-то из ее приятелей того времени сделал эти снимки, а они каким-то образом их нашли, когда заинтересовались его персоной. Это означает, что у них фантастические возможности.

На экране появился текст:

ОДНАЖДЫ НАРКОМАНКА — НАВЕКИ НАРКОМАНКА.

И тут же появились новые кадры: нынешняя Ребекка сидит у них на кухне — на окнах видны новые светло-кофейные занавески, которые они повесили на прошлой неделе, — и снова вводит в вену иглу.

— Вульгарны вы, о могущественные Иллюминаты, — саркастически произнес Сол. — Если бы она снова начала колоться, я бы заметил следы уколов на ее руках.

Ответ был без слов: на экране опять появилось изображение Ребекки и громадного негра, сменившееся крупным планом ее лица, закрытых глаз, введенного в рот пениса. Кадры были очень четкие, чувствовалась работа опытного оператора, и, как Сол ни присматривался, он не мог заметить следов грима, благодаря которому другая женщина могла бы сойти за Ребекку. Он вспомнил про отсутствовавшую родинку на ее бедре, но его мозг упрямо исследовал другую возможность — грим может изменить лицо, но может и скрыть родинку… Может быть, они хотели, чтобы он проявлял скептицизм, а они его постепенно разрушали бы и заодно разрывали на части его душу…

На экране появились очередные титры:

ПРОКЛЯТЬЕ БРАКА В ТОМ, ЧТО МОЖЕМ МЫ СЧИТАТЬ СВОИМИ ЭТИ ДЕЛИКАТНЫЕ СОЗДАНЬЯ, НО НЕ ПОДВЛАСТЕН НАМ ИХ АППЕТИТ.

Сол слишком хорошо помнил страстность Ребекки в постели.

— Шекспир, — хрипло сказал он. — Демонстрировать эрудицию в такой момент хуже вульгарности. Это буржуазное жлобство.

Ответ был жестоким: большая подборка слайдов, пятнадцать или даже двадцать, обрушилась с экрана таким стремительным потоком, что он даже не успел их толком рассмотреть, но центральным персонажем была Ребекка, все время Ребекка, Ребекка с чернокожим громилой в разных сексуальных позах, Ребекка с другой женщиной, Ребекка со Спиро Агнью, Ребекка с мальчиком лет семи, Ребекка, Ребекка, во все более извращенных и патологических сценах, Ребекка с сенбернаром… И через все это бежит мятно-зеленая синусоида, продукт действия наркотика…

— У настоящего садиста всегда есть стиль, — с трудом выдавил Сол. — Вы, ребята, практически так же отвратительны и ужасны, как дерьмовое третьеразрядное кино.

Послышался стрекочущий механический звук, и вместо слайдов на экране замелькали кадры фильма. Он увидел несколько крупных планов Ребекки с сенбернаром и узнал ее знакомую мимику. Способна ли актриса воспроизвести неповторимый стиль сексуального поведения другой женщины? Да. Если понадобится воспроизвести точность реакций, эти люди воспользуются даже гипнозом.

Кинолента резко оборвалась, и проектор выдал для Сола другое сообщение, которое держалось на экране несколько минут:

ТОЛЬКО БЕЗУМЕЦ МОЖЕТ БЫТЬ АБСОЛЮТНО УВЕРЕН.

Когда Сол понял, что сцена затянулась и ничего не изменится, пока он не заговорит, он сухо сказал:

— Очень занимательно. И куда мне, по-вашему, пойти, чтобы разразиться истерикой?

Ответа не последовало. Не слышалось ни звука. Ничего не происходило. Перед ним маячила какая-то решетка из красных пятиугольников, но так действовал наркотик — и само это видение помогло ему понять, какой именно наркотик, ибо геометрические узоры обычно видели люди во время мескалинового транса. Затем на фоне пятиугольников побежали мятно-зеленые синусоиды, а на экране появилось новое сообщение:

ПОЧЕМ НАРКОТИК?

ПОЧЕМ НАШ ОБМАН?

ПОЧЕМ РЕАЛЬНОСТЬ?

Вдруг Сол оказался в Копенгагене, на прогулочном катере, проходящем мимо русалочки в порту. Она повернулась и посмотрела на него.

— Это дело с душком, — сказала она, и с этими словами у нее изо рта выплыла стайка рыбок. — Я ротоноска, — объяснила она.

Дома у Сола была копия этой знаменитой скульптуры (должно быть, послужившая источником его галлюцинации), но почему-то он очень разволновался. Ему показалось, что в ее каламбуре кроется другой, более глубокий смысл, чем просто случайный намек на взрыв в «Конфронтэйшн»… что-то такое, что уходит в прошлое… проходит через всю его жизнь… и объясняет, почему он вообще купил эту статуэтку.

«Я на пороге одного из тех знаменитых наркотических прозрений, о которых толкуют хиппи», — подумал он. Но русалочка рассыпалась на красные, оранжевые, желтые пятиугольники…

И тут ему подмигнул единорог. «Мужик, — сказал он, — представь, он всегда торчит!»

«Я же сам на днях рисовал эти картинки», — подумал Сол… но экран его спросил:

РЕАЛЬНА ЛИ МЫСЛЬ ЕДИНОРОГА?

…и вдруг он впервые в жизни понял, что означает фраза «реальная мысль»; что имел в виду Гегель, давая определение Абсолютной Идеи как чистого мышления, размышляющего о чистом мышлении; что имел в виду епископ Беркли, когда отрицал реальность физического мира, хотя это явно противоречило всему человеческому опыту и здравому смыслу; что втайне пытался найти каждый детектив, хотя это всегда лежало на поверхности; почему он сам стал детективом; почему появилась Вселенная; почему всё…

а потом он это забыл;

затем вновь уловил мимолетный отблеск этого, как-то связанный с глазом на вершине пирамиды;

и снова потерял в потоке образов единорогов, жеребцов, зебр, полос, полос, полос.

Сейчас все поле его зрения было галлюцинацией… восьмиугольники, треугольники, пирамиды, органические формы эмбрионов и растущих папоротников. Наркотик действовал на него все сильнее. Перед ними предстали преступники, которых он отправил в тюрьму, — землистые, ненавидящие лица, — и экран сказал:

ГУДМАН — ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК.

Он засмеялся, чтобы не заплакать. Этими обвиняющими лицами они ударили по больному месту, коснувшись его глубоких сомнений насчет работы, карьеры, выбора профессии, и как раз в такой момент, когда к этим же мыслям его подталкивал наркотик. Словно они читали его мысли и видели его галлюцинации. Нет; это просто случайное совпадение: существует статистическая вероятность, что во время наркотического сеанса один из множества разных приемов может сработать.

ПОКА ХОТЬ ОДНА ДУША ТОМИТСЯ В НЕВОЛЕ, Я НЕ СВОБОДЕН.

Сол снова рассмеялся, уже почти истерически; и еще отчетливее, чем раньше, понял, что скрывает за смехом слезы. Тюрьмы никого не воспитывают; моя жизнь потрачена зря; я предлагаю обществу иллюзию безопасности, а не реальную помощь. Хуже того, я давно это понял и сам себе лгал. Сол знает, что ощущение полной несостоятельности и глубочайшей горечи, которое его сейчас охватило, не вызвано наркотиком, а просто усилено. Это ощущение появилось у него давным-давно, но он всегда от него отмахивался, отгонял его от себя, фокусируя внимание на чем-то другом; наркотик просто позволил ему (заставил его) не отвернуться от этого ощущения, а в течение нескольких мгновений, полных глубокой тоски, честно увидеть его во всей полноте.

Вдруг справа от него вспыхнул свет, и он увидел дверь, над которой зажглись неоновые слова: «Очищение и искупление».

— Ладно, — с презрительной холодностью сказал он. — Я делаю следующий ход. — Он открыл дверь.

Несмотря на крошечный размер, комната была обставлена, как самый дорогой бордель мира. Над кроватью с пологом на четырех столбиках висела иллюстрация, изображавшая Алису и гриб с надписью «Съешь меня». А на кровати, сбросив плейбойский костюмчик и в ожидании раздвинув ноги, лежала хорошенькая обнаженная светловолосая зайка.

— Добрый вечер, — быстро сказала она, пристально глядя ему в глаза. — Я ваша Дева Зайка. Каждый мужчина хочет съесть на Пасху Деву Зайку, чтобы отпраздновать чудо Воскресения. Вы понимаете суть чуда Воскресения, сэр? Вы знаете, что ничто не истинно и все разрешено и что человек, посмевший нарушить роботическую обусловленность общества и совершить прелюбодеяние, умирает в момент оргазма, который испытывает с блудницей, чтобы воскреснуть к новой жизни? Вас учили этому в шуле? Или же вас просто напичкали еврейской моногамной чепухой? — Многие гипнотизеры говорят медленно, она же гипнотизировала быстротой речи. — Вы собирались съесть мертвое животное, что само по себе отвратительно, хотя безумное общество считает такое поведение нормальным, а вместо этого съедите желанную женщину (а потом ее трахнете), что действительно нормально, даже если сумасшедшее общество считает это отвратительным. Вы — один из Иллюминизированных, Сол, но никогда об этом не знали. Сегодня вы это узнаете. Вы узнаете себя настоящего, того, кем вы были, когда вас еще не зачали ваши отец и мать. И я говорю не о реинкарнации. Я говорю о чем-то намного более чудесном.

Сол обрел дар речи.

— Я оценил по достоинству ваше предложение, но я его отклоняю, — сказал он. — Откровенно говоря, на мой взгляд, в вашем дешевом мистицизме куда больше пошлятины, чем в сентиментальном вегетарианстве и вульгарной похотливости. Беда иллюминатов в том, что вы не имеете понятия ни об истинной драматургии в целом, ни о ее тонких нюансах.

Пока он говорил, ее глаза расширялись, но не от удивления по поводу его сопротивления. Либо она была действительно взволнована и глубоко ему сочувствовала, либо была великой актрисой.

— Очень жаль, — сказала она. — Ты отверг Рай, поэтому тебе придется пройти тяжелый путь по кругам Ада.

Сол услышал сзади какое-то движение и, еще не успев обернуться, почувствовал острый укол в шею: игла, очередное зелье. Сначала ему дали сильный психоделик для обострения восприятия, а теперь транквилизатор или вообще яд: он понял, что теряет сознание.

* * *

В 1923 году Адольф Гитлер стоял у подножия пирамидального алтаря и повторял за человеком с козлиной головой: «Цель оправдывает средства». Джеймс Джойс в Париже царапал карандашом слова, которые позже печатал его секретарь Сэмюэль Беккетт: «Доаскетический мужчина в поисках панистерической женщины». В нью-йоркском Бруклине Говард Филип Лавкрафт, возвращаясь с вечеринки, на которой Харт Крейн вел себя совершенно по-скотски, чем подтвердил правоту мистера Лавкрафта в его предубеждении против гомосексуалистов, находит в почтовом ящике письмо и с удивлением читает: «Некоторые тайны, раскрытые вами в последних рассказах, лучше было бы не печатать. Поверьте мне, я ваш друг, но есть люди, которые предпочитают, чтобы эти полузабытые знания так и оставались в безвестности, и эти люди — грозные враги для любого человека. Вспомните, что случилось с Амброзом Бирсом…» А в Бостоне Роберт Патни Дрейк пронзительно кричит: «Ложь, ложь, и еще раз ложь. Повсюду сплошная ложь. Никто не говорит правду. Никто не говорит, что думает…» Его голос затихает.

— Продолжайте, — говорит доктор Безетцунг, — у вас хорошо получается. Не останавливайтесь.

— А зачем? — отвечает Дрейк, обессилев после вспышки ярости, и переворачивается на кушетке, чтобы посмотреть на психиатра. — Для вас же все это лишь выход подавленных эмоций, или игра на публику, или клинический случай. Вы не можете соглашаться со мной.

— А вот и могу. И согласен с вами больше, чем вы думаете. — Доктор отрывает глаза от блокнота и встречается взглядом с глазами Дрейка. — Почему, собственно, вы предполагаете, что я поведу себя так же, как все те, кому вы пытались это сказать?

— Если бы вы были со мной согласны, — осторожно сказал Дрейк, — если бы вы понимали, о чем я в действительности говорю, то были бы либо директором банка где-нибудь вместе с моим отцом, сражаясь за свою долю денег, либо революционером-бомбистом вроде Сакко и Ванцетти. Это две единственные возможности, которые имеют смысл.

— Две единственные возможности? Нужно выбирать либо одну крайность, либо другую?

Дрейк снова устремляет взгляд к потолку и начинает разглагольствовать:

— Вы должны были получить докторскую степень еще до специализации. Так вот, известен ли вам какой-нибудь случай, чтобы микробы покидали организм человека, который активно уничтожали, только потому, что у этого человека благородный характер или нежные чувства? Покинула ли туберкулезная палочка легкие Джона Китса, потому что он еще не успел написать несколько сот великих поэм? Должно быть, вы немного знаете историю, даже если никогда не бывали на передовой, как я: можете ли вы припомнить какое-нибудь сражение, которое опровергает афоризм Наполеона о том, что Бог всегда на стороне тех, у кого больше пушек и искуснее полководцы? Этот русский большевик, Ленин, распорядился, чтобы в школах всех обучали игре в шахматы. И знаете почему? Он считает, что шахматы преподносят урок, который должны выучить все революционеры: если ты не сумеешь правильно мобилизовать все силы, то проиграешь. Не имеет значения, насколько высоки твои моральные качества и благородны твои цели: безжалостно сражайся и используй каждую крупицу разума, иначе проиграешь. Мой отец это понимает. Люди, которые правят миром, всегда это понимали. Генерал, который этого не понимает, может быть разжалован в лейтенанты, если не хуже. Я видел, как был стерт с лица земли целый взвод, уничтоженный, словно муравейник под сапогом. Эти люди погибли не потому, что были безнравственными, грешными или не верили в Христа. А потому, что на этом месте и в этот день немцы превосходили их по огневой мощи. Это закон, единственный настоящий закон Вселенной, и все, что ему противоречит, все, чему учат в школах и церквях, есть ложь. — Сейчас он произносит это слово апатично. — Просто ложь.

— Если вы действительно так считаете, — спрашивает доктор, — почему же вас до сих пор одолевают ночные кошмары и бессонница?

Голубые глаза Дрейка неподвижно смотрят в потолок.

— Не знаю, — наконец говорит он. — Поэтому я прихожу сюда.

— Мун, Саймон, — вызывает дежурный по отделению.

Я делаю шаг вперед, видя себя его глазами: борода, армейское обмундирование, купленное на распродаже, сплошь покрытое пятнами (мои собственные сопли и чужая блевотина). Архетипический грязный, мерзкий, вонючий хиппи-комми-революционер.

— Та-ак, — сказал он, — еще один красавец.

— Обычно я выгляжу аккуратнее, — спокойно отозвался я. — Невольно весь изгадишься, когда тебя арестовывают в этом городе.

— В этом городе арестовывают только в одном случае, — сказал он, нахмурившись, — когда ты нарушаешь законы.

— В России тоже арестовывают только в том случае, если ты нарушаешь законы, — приветливо говорю я. — Или по ошибке.

Это было лишнее.

— Умный парнишка, — ласково сказал он. — Мы здесь любим умников. — Он заглянул в полицейский протокол. — Отличный послужной список за ночь, Мун. Участие в массовых беспорядках, агрессивное поведение, оскорбление полицейского, сопротивление аресту, нарушение покоя. Прекрасно.

— Я не нарушал покой, — говорю я. — Я нарушал войну. — Я украл эту остроту, которую всегда цитировала мама, у католического анархиста Аммона Хеннеси. — Остальные обвинения тоже сплошной идиотизм.

— Слушай, я тебя знаю, — внезапно сказал он. — Ты сын Тима Муна. Так, так, так. Анархист во втором поколении. Подозреваю, что ты будешь сидеть так же часто, как и он.

— У меня такие же подозрения, — соглашаюсь я. — По крайней мере, до Революции. И заметьте, потом мы вас сажать не будем. Мы построим хорошие лагеря где-нибудь в Висконсине и отправим вас туда бесплатно овладевать полезными профессиями. Мы считаем, что всех полицейских и политиков можно реабилитировать. Но если вы не захотите отправиться в лагерь и освоить полезную профессию, то вас никто не станет заставлять. Вы сможете жить на пособие.

— Так, так, так, — произнес он. — Совсем как твой старик. Думаю, даже если бы я отвернулся, пока ребята отвели бы тебя куда-нибудь и хорошенько отделали, ты все равно продолжал бы острить?

— Боюсь, что да, — улыбаюсь я. — Ирландский национальный характер, вы же знаете. Мы видим во всем смешную сторону.

— Так, — задумчиво сказал он (ему ужасно нравилось это слово), — надеюсь, ты сможешь найти смешную сторону в том, что тебя ожидает. Ты предстанешь перед судьей Бушманом. И пожалеешь, что не попал вместо этого под дисковую пилу. Передай привет отцу. Скажи: привет от Джима О'Малли.

— Он умер, — сказал я.

Он опустил взгляд на следующий протокол.

— Жаль это слышать, — пробормотал он. — Нанетти, Фред, — выкрикнул он, и парень с поломанной рукой сделал шаг вперед.

Полицейский привел меня в кабинет дактилоскопии. Дактилоскопист вел себя как компьютер. «Правую руку». Я дал ему правую руку. «Левую руку». Я протянул левую руку. «Следуйте за полицейским». Я последовал за полицейским, и меня сфотографировали. Длинными коридорами мы спускались к залу ночного суда, и в уединенном месте полицейский неожиданно ударил меня дубинкой по нижней части спины, именно так (он знал свое дело), чтобы в течение месяца меня мучили боли в печени. Я крякнул, но предпочел ничего не говорить, чтобы он не вышел из себя и не врезал мне еще раз, поэтому он заговорил сам. «Трусливый педик», — сказал он.

Совсем как в Билокси, штат Миссисипи: один коп хороший, второй — безразличный, а третий — злобный ублюдок, но это не имеет никакого значения. Все они винтики в одном механизме, и результат, который получается при переключении рычага передач, всегда одинаков, независимо от их настроя. Уверен, то же самое было в Бухенвальде: одни охранники старались быть более человечными, другие просто выполняли свою работу, третьи стремились максимально отравить жизнь узникам. Но все это не имело значения: действие механизма неизменно приводило к результату, ради которого он создавался.

Судья Бушман (через два года мы подсыпали ему АУМ, но это совсем другая история, которая произойдет во время другого трипа) одарил меня знаменитым грозным взглядом Кинг-Конга.

— Правила таковы, — сказал он. — Вам предъявляется обвинение. Вы можете дать показания либо хранить молчание. Если вы решите дать показания, у вас есть право изменить их на процессе. Когда я назначу сумму залога, вы можете быть отпущены при выплате судебному приставу десяти процентов от нее. Платить только наличными, никаких чеков. Если у вас нет наличных, вы проводите за решеткой всю ночь. Вы, граждане, натворили в городе кучу безобразий, и поручители под залог не успевают охватить все суды, так что вам чертовски не повезло оказаться в судебном зале, куда они не поспели. — Он повернулся к судебному исполнителю. — Полицейский протокол, — сказал он.

Он прочитал послужной список моего криминального прошлого, сфабрикованный арестовавшим меня полицейским.

— Пять обвинений за один вечер. Да вы тяжелый случай, Мун! Судебный процесс назначается на пятнадцатое сентября. Залог будет десять тысяч долларов. У вас есть тысяча долларов?

— Нет, — сказал я, размышляя, сколько раз за вечер он произносил эту речь.

— Одну минуту, — сказал Хагбард, материализуясь из коридора. — Я вношу залог за этого человека.

МИСТЕР ХАРИС: Мистер Челине всерьез полагает, что правительству Соединенных Штатов нужен опекун?

МИСТЕР ЧЕЛИНЕ: Я просто предлагаю выход для вашего клиента. Любое частное лицо, в досье которого значатся многочисленные убийства и ограбления, с радостью признало бы себя невменяемым. Вы продолжаете настаивать, что ваш клиент находился в здравом рассудке в Вундид-Ни? В Хиросиме? В Дрездене?

СУДЬЯ ИМХОТЕП: Не устраивайте балаган, мистер Челине.

МИСТЕР ЧЕЛИНЕ: Я предельно серьезен.

— Кем вам приходится этот молодой человек? — раздраженно спросил Бушман. Он уже собирался кончить, когда полицейский поволок меня в тюрьму, и чуть не задохнулся, когда этот садомазохистский эквивалент полового акта внезапно прервался.

— Он моя жена, — спокойно ответил Хагбард.

— Что?

— Гражданская жена, — продолжал Хагбард. — В Иллинойсе не признаются гомосексуальные браки. Но в любом случае гомосексуальность как таковая не считается преступлением в этом штате, так что не волнуйтесь, ваша честь. Позвольте мне заплатить и забрать его домой.

Это было уж слишком.

— Папочка, — сказал я, кривляясь как наш дружок Падре. — Какой ты молодец!

У судьи Бушмана был такой вид, словно он хотел проломить молотком голову Хагбарда, но сдерживался.

— Пересчитайте деньги, — сказал он приставу, — и проверьте, чтобы они оплатили все до последнего цента. А затем, — сказал он нам, — я хочу, чтобы вы покинули этот зал как можно быстрее. А с вами мы встретимся пятнадцатого сентября, — добавил он в мой адрес.

МИСТЕР ХАРИС: Мы считаем, что продемонстрировали необходимость строительства этой дамбы. По нашему мнению, мы показали, что доктрина о праве государства на принудительное отчуждение частной собственности имеет под собой убедительные конституционные основания и может применяться во многих подобных случаях. На наш взгляд, мы показали, что план расселения, предлагаемый правительством, не причинит неудобств истцам…

— Сраные педики, — сказал коп, когда мы вышли за дверь.

— Да здравствует Дискордия, — приветливо отозвался я. — Давай выбираться отсюда, — это уже Хагбарду.

— Я на машине, — сказал он, махнув в сторону шикарного «мерседеса».

— Для анархиста ты живешь слишком по капиталистически, — прокомментировал я, когда мы садились в этот великолепный механизм, концентрат украденного труда и прибавочной стоимости.

— Я не мазохист, — ответил Хагбард. — Для меня мир — довольно неуютное место. Я не вижу причин, по которым должен чувствовать себя еще неуютнее. И черта с два я стану водить сломанную развалюху, которая половину времени провела в ремонтной мастерской, ради того чтобы быть «своим» для вас, левацтвующих простаков. Кроме того, — деловито добавил он, — полиция никогда не станет останавливать и обыскивать «мерседес». А вот скажи-ка мне, чертов моралист, сколько раз в неделю тебя, с твоей бородой, останавливают на твоем психоделическом «народном вагоне»?

— Настолько часто, — признался я, — что я опасаюсь возить в нем траву.

— А эта машина просто набита зельем, — победно сказал он. — Завтра у меня большая поставка в Эванстон, в университетский городок.

— Так и наркобизнесом занимаешься?

— Я занимаюсь любым нелегальным бизнесом. Каждый раз, когда правительство объявляет что-нибудь verboten, появляется черный рынок, который обслуживают две группы: Мафия и ЛДР. ЛДР расшифровывается как «Лучший Допинг в Розницу».

— А я думал, это расшифровывается как «Ложь для Доверчивых Раздолбаев».

Он рассмеялся.

— Одно очко в пользу Муна. Но если говорить серьезно, то я самый страшный враг всех правительств и самый главный защитник среднего человека. Ты знаешь, что у Мафии нет этических принципов. Если бы не моя группа и не долгие годы работы, и не опыт, всё на черном рынке, от наркотиков и до канадских мехов, было бы некачественным, низкосортным и поддельным. Мы всегда предлагаем клиенту товар, который стоит его денег. Половина травы, которую ты продаешь, наверняка прошла через моих агентов, пока не попала к тебе. Лучшая половина.

— А как понимать эти твои гомосексуальные закидоны? Просто дразнил старину Бушмана?

— Энтропия. Стараюсь загибать все прямое.

— Хагбард, — не выдержал я, — в какую игру ты, черт побери, играешь?

— Доказываю, что правительство — это галлюцинация в сознании правителей, — твердо сказал он. Мы вывернули на Лейк-Шор-драйв и помчались на север.

— Итак, Юбела, сказал он тебе Слово? — спросил человек с козлиной головой.

— Я бил его и пытал его, но он не открыл мне Слово, — сказал черный гигант.

— А тебе, Юбело, тебе он открыл Слово?

— Я пытал и мучил его внутренний дух, Хозяин, — ответило рыбообразное существо, — но он не открыл мне Слово.

— А тебе, Юбелум, тебе он открыл Слово?

— Я отрезал ему яйца, но он молчал, — ответил горбатый карлик. — Я отрезал ему пенис, но он молчал. Он не открыл мне Слово.

— Фанатик, — сказал козлиноголовый. — Лучше пусть он умрет.

Сол Гудман пытался пошевельнуться. Ни одна мышца ему не подчинялась: последний препарат был наркотиком, и очень сильным. Или же это был яд? Он пытался себя успокоить: наверное, он парализован и лежит в гробу лишь потому, что они хотят свести его с ума. Потом он начал думать о том, могут ли мертвецы утешать себя подобными сказками, если не могут покинуть тело, прежде чем оно сгниет.

Пока он размышлял, козлиноголовый наклонился над гробом и закрыл его крышку. Сол оказался один в темноте.

— Уходи первым, Юбела.

— Слушаюсь, Хозяин.

— Теперь ты, Юбело.

— Слушаюсь, Хозяин.

— Последний ты, Юбелум.

— Слушаюсь, Хозяин.

Тишина. В гробу тихо и темно, и Сол не в состоянии пошевелиться. «Только бы не сойти с ума», — подумал он.

Говард заметил впереди «Лейфа Эриксона» и запел: «Эх, как клево, клево, клево: Хагбарда увижу снова». Сверкающий «бентли» Малдонадо подъехал к дому «самого известного финансиста-филантропа Америки» Роберта Патни Дрейка.

(Луи, не теряя достоинства, спокойно приближался к «Красной вдове». Старик в странной мантии, протолкавшийся через толпу вперед, дрожал от восторга. Нож гильотины взмыл вверх: толпа затаила дыхание. Старик пытался заглянуть в глаза Луи, но король не мог сфокусировать взгляд. Нож гильотины опустился: толпа шумно выдохнула. Голова скатилась в корзину, старик в экстазе закатил глаза и выкрикнул: «Жак де Молэ, ты отмщен!») Профессор Глинн, читая студентам лекцию по истории средних веков, сказал: «Однако истинное преступление тамплиеров заключалось, возможно, в том, что они были связаны с хашишин». Джордж Дорн, почти не слушая, размышлял, стоит ли ему примкнуть к Марку Радду и остальным, которые хотели совсем закрыть Колумбийский университет.

— И то же самое мы читаем в современных романах, — продолжал выступление Улыбчивый Джим. — Секс, секс, секс — причем речь идет не о нормальном сексе. Всевозможные извращенные, уродливые, неестественные, непристойные, аномальные и психопатические виды секса. Вот так они нас и похоронят, как сказал мистер Хрущев, без единого выстрела.

Сола Гудмана разбудил солнечный свет.

Солнечный свет и головная боль. Похмелье в результате введения гремучей смеси наркотиков.

Он лежал в кровати и без привычной пижамы. Он безошибочно узнал одежду, которая на нем была: больничный халат. И комната, когда он, прищурившись, огляделся, имела характерный безжизненный вид палаты современной американской исправительной лечебницы.

Он не слышал, как открылась дверь, но в палате оказался потертого вида мужчина средних лет во врачебном халате. В руке его был держатель для бумаг, из кармана халата торчали головки ручек; он ласково улыбался. Массивные темные очки в роговой оправе и короткая стрижка выдавали в нем оптимистично настроенного и восходящего по служебной лестнице человека. Он принадлежит к поколению, лишенному воспоминаний о Депрессии и Второй мировой войне, обременявших ровесников Сола, и в то же время не мучимому атомными кошмарами, которые приводили в неистовство молодежь. Очевидно, он считает себя либералом, хотя по крайней мере в половине случае голосовал консервативно.

Безнадежный тупица.

На самом-то деле он, конечно, был не одним из них, а просто очередным агентом, который справлялся с ролью весьма убедительно.

— Ну-с? — радостно сказал он. — Чувствуем себя лучше, мистер Малдун?

«Малдун, — подумал Сол. — Начинается очередной сеанс их кичевого представления о Сердце Тьмы».

— Моя фамилия Гудман, — с трудом выговорил он. — И из меня такой же ирландец, как из Моше Даяна.

— О, мы все еще играем в эту милую игру, да? — мягко произнес человек. — И вы по-прежнему детектив?

— Идите к черту, — проговорил Сол, утратив желание блистать остроумием и иронией. Он впал в состояние враждебности и сделал последней линией обороны одиночный окоп горечи и угрюмого немногословия.

Человек подвинул себе стул и сел.

— В сущности, — сказал он, — нас не особенно тревожат эти остаточные симптомы. Вы были в более тяжелом состоянии, когда вас сюда привезли полгода назад. Сомневаюсь, что вы это помните. Электрошок мягко удаляет значительную часть воспоминаний из ближайшего прошлого, что крайне полезно в таких случаях, как ваш. Вы знаете, что избивали людей на улице, а в первый месяц пребывания здесь пытались нападать на медсестер, сиделок и санитарок? В тот момент у вас была очень тяжелая паранойя, мистер Малдун.

— Да пошел ты… — сказал Сол. Он закрыл глаза и отвернулся.

— Сейчас ваша враждебность довольно умеренна, — легко сказал человек, радуясь, как птичка в утренней траве. — Несколько месяцев назад вы пытались меня задушить. Сейчас я вам кое-что покажу. — Послышался шелест бумаг.

Любопытство взяло верх над раздражением. Сол повернул голову и посмотрел. Человек держал в руке водительские права, выписанные в штате Нью-Джерси на имя Барни Малдуна. С фотографией Сола. Сол злобно усмехнулся, демонстрируя недоверие.

— Вы отказываетесь себя узнать? — мирно спросил человек.

— Где Барни Малдун? — сделал ответный выстрел Сол. — Вы держите его в соседней палате, пытаясь убедить, что он — Сол Гудман?

— Где?.. — повторил «доктор», явно сбитый с толку. — Ах да, вы признаете, что это имя вам знакомо, но утверждаете, что это лишь имя вашего друга. Прямо как насильник, который у нас недавно лежал. Он утверждал, что все изнасилования совершил его сосед по комнате, Чарли. Хорошо, давайте попробуем по-другому. Все эти люди, которых вы зверски избивали на улице, и в том числе зайка из «Плейбой-клуба», которую вы пытались удавить, — вы по-прежнему считаете, что они были агентами, э-э… прусских иллюминатов?

— Уже лучше, — сказал Сол. — Весьма интригующая комбинация реальности с фантазией, шаг вперед по сравнению с предыдущими попытками вашей группы. Интересно послушать, что вы еще скажете.

— Вы полагаете, это сарказм, — невозмутимо сказал человек. — Вообще-то вы быстрыми темпами идете на поправку. И действительно хотите все вспомнить, пусть и цепляетесь за этот миф о Соле Гудмане. Я вам расскажу: вы — шестидесятилетний полицейский из Трентона штат Нью-Джерси. Вас никогда не продвигали по службе, вы не смогли дослужиться до детектива и были глубоко обижены на судьбу. У вас есть жена по имени Молли и три сына — Роджер, Керри и Грегори. Роджеру двадцать восемь лет, Керри — двадцать пять и Грегори — двадцать три года. Несколько лет назад вы начали играть с вашей женой в одну игру; поначалу она считала, что в ней нет ничего страшного, но, на беду, ей довелось узнать, что это не так. Игра заключалась в том, что вы выдавали себя за детектива и поздними вечерами рассказывали ей о важных делах, которыми занимаетесь. Постепенно вы «доигрались» до самого главного дела — разгадки всех американских заказных убийств последнего десятилетия. Все эти убийства были делом рук группы, называвшей себя «иллюминатами», в которую входили высокопоставленные нацистские чины из числа тех, кому удалось скрыться и выжить. Вы все чаще и чаще говорили об их руководителе — Мартине Бормане, разумеется, — и утверждали, что располагаете сведениями о его местонахождении. К тому времени, когда ваша жена поняла, что игра стала для вас реальностью, было слишком поздно. Вы уже подозревали ваших соседей в том, что они агенты иллюминатов, а ненависть к нацизму заставила вас поверить в то, что вы — еврей, который взял ирландскую фамилию, чтобы избежать американского антисемитизма. Должен сказать, что это конкретное заблуждение спровоцировало у вас острое чувство вины, причину которой мы долго не могли понять. Но потом все же догадались, что это была проекция вины, которую вы долго ощущали в связи с тем, что вообще служили полицейским. Но, возможно, я мог бы поспособствовать вашей борьбе за самоосознание (и прекратить вашу столь же отчаянную встречную борьбу за уход от себя), прочитав вам выдержку из отчета по вашему делу, который написал один из наших молодых психиатров. Вы готовы выслушать?

— Валяйте, — сказал Сол. — Какое-никакое, а развлечение.

Человек бегло просмотрел бумаги и улыбнулся обезоруживающей улыбкой.

— О, я вижу, что речь идет не о прусских, а о баварских иллюминатах, простите мою ошибку. — Он перелистнул еще несколько страниц. — Вот оно.

— Причину проблем субъекта, — начал читать он, — можно найти в травмирующем опыте первых лет его жизни, который был реконструирован во время наркотического психоанализа. В три года он застал родителей за актом фелляции, и его заперли в комнате за то, что он «шпионил». У него навсегда сохранился страх перед запертыми помещениями и жалость ко всем заключенным. К сожалению, это обстоятельство, которое могло бы безобидно сублимироваться, стань он социальным работником, осложнилось в его личности нерешенным эдиповым комплексом с проявлением враждебности и формированием реакции, благоприятствующей «шпионажу», что и побудило его стать полицейским. Преступник стал для него символом отца, которого следовало запереть в камере в отместку за то, что когда-то он запер его; в то же время он проецировал на преступника собственное эго и получал мазохистское удовлетворение, отождествляя себя с заключенным. Глубоко скрытое гомосексуальное стремление к отцовскому пенису (свойственное всем полицейским) нашло дальнейшее проявление в отречении от отца через отречение от отцовских предков. Он начал вытравлять из памяти собственного эго все следы ирландского католицизма, заменяя их еврейской культурой, поскольку евреи были гонимым меньшинством. В том, что он ощущал себя евреем, проявлялся и усиливался его изначальный исходный мазохизм. В конце концов, как и все параноики, субъект вообразил, что обладает высочайшим интеллектом (хотя в действительности стандартный тест на проверку интеллектуальных способностей, который он проходил при поступлении в полицию Трентона, показал, что его коэффициент не превышает 110), и его сопротивление лечению выразилось в желании «перехитрить» врачей. С этой целью он находил «улики», из которых следовало, что все врачи тоже были агентами иллюминатов, а вымышленная фигура «Сола Гудмана» в действительности и есть его реальная личность. В терапевтических целях я бы рекомендовал… — «Доктор» прервал чтение… — Дальнейшее, — жизнерадостно произнес он, — вам будет не так интересно. Ну-с, — терпеливо добавил он, — хотите «раскрыть» ошибки в этом тексте?

— За всю жизнь я ни разу не бывал в Трентоне, — устало сказал Сол. — И понятия не имею, как вообще выглядит этот Трентон. Но ведь вы мне на это скажете, что я стер у себя все эти воспоминания. Тогда давайте перейдем к более глубоким противоречиям, Herr Doktor. Я глубоко убежден, что мои родители никогда в жизни не занимались фелляцией. Для этого они были слишком старомодны.

Это был самый центр их лабиринта, и это была реальная угроза. Хотя он не сомневался, что им не удастся сломить его веру в собственное «я», они тем не менее коварно подкапывались под это «я», намекая на его патологический характер. Многие описания в истории болезни Малдуна вполне применимы к любому полицейскому и, возможно, даже к нему; как водится, за слабой открытой атакой они готовят смертоносную скрытую.

— Вы узнаете это? — спросил доктор, вытаскивая альбом для рисунков и открывая его на странице с единорогами.

— Это мой альбом, — сказал Сол. — Не знаю, как он к вам попал, но это ни черта не доказывает, кроме того, что в свободное время я немного рисую.

— Разве? — доктор перевернул альбом; экслибрис на обложке указывал, что его владелец — Барни Малдун, 1472 Плезант-авеню, Трентон, Нью-Джерси.

— Дилетантская работа, — отозвался Сол. — Наклеить экслибрис на альбом может кто угодно.

— И единорог ничего для вас не значит? — Сол почувствовал ловушку и промолчал, дожидаясь продолжения фразы. — И вы не знакомы с обширной литературой по психоанализу, где указано, что единорог символизирует отцовский пенис? Тогда не скажете ли, отчего вам вздумалось рисовать единорогов?

— Снова дилетантство, — сказал Сол. — Если бы я рисовал горы, они тоже символизировали бы отцовский пенис.

— Прекрасно. Вы могли бы стать хорошим детективом, если бы не ваша… болезнь… помешавшая повышению по службе. У вас действительно очень быстрый, живой и скептический ум. Давайте опробуем еще один метод, и, поверьте, я не стал бы прибегать к такой тактике, если бы не был стопроцентно уверен, что вы выздоравливаете. Настоящего психически больного человека такие прямые атаки вогнали бы в ступор. Но скажите мне вот что. Ваша жена рассказала, что перед тем, как ваша… проблема… резко ухудшилась, вы потратили много денег, намного больше, чем может быть по карману полицейскому с его скромным жалованьем, на копию скульптуры русалочки из Копенгагена. Зачем?

— Черт побери, — воскликнул Сол, — это были совсем не большие деньги. — Но он почувствовал неконтролируемое раздражение и заметил, что оно не укрылось от внимания незнакомца… Он избегал вопроса о русалочке… и ее связи с единорогом. Должна существовать связь между фактом №1 и фактом №2… — Русалочка, — сказал он, стараясь опередить врага, — это символ матери, так ведь? У нее нет человеческой нижней части туловища, потому что ребенок мужского пола не смеет думать об этой части материнского тела. Это правильная терминология?

— Более или менее. Вы, конечно, стремитесь завуалировать причину в вашем конкретном случае: половой акт, за которым вы застали вашу мать, был не обычным, а весьма извращенным и примитивным актом, единственным половым актом, на который, собственно говоря, и способна русалка, о чем подсознательно осведомлены все коллекционеры изображений русалок.

— Это вовсе не извращенный и не примитивный акт, — запротестовал Сол. — Им занимается большинство людей… — И тут он заметил ловушку.

— Но не ваши отец и мать? Они отличались от большинства людей?

И вдруг до него дошло: чары рассеялись. Все детали из записной книжки Сола, все физические приметы, которые описывал Питер Джексон, всё совпадало.

— Вы не доктор, — закричал он. — Не знаю, в какую игру вы играете, но уверен, черт побери, что знаю, кто вы. Вы Джозеф Малик!

Каюта Джорджа была отделана тиком, на стенах висели маленькие, но изысканные картины Риверса, Шана, Де Кунинга и Танги. В застекленном стенном шкафу рядами стояли книги. На полу лежал красный ковер со стилизованным изображением синего осьминога, извивающиеся щупальца которого расходились во все стороны, словно лучи солнца. Висевшая на потолке люстра была уменьшенной моделью грозной медузы «португальский кораблик».

Изголовье кровати, сделанное из дерева красных тропических пород, украшал орнамент в виде морских ракушек. Ножки кровати не касались пола: кровать покоилась на огромной закругленной балке, благодаря чему плавно покачивалась, когда корабль давал крен, так что спящий все время находился в горизонтальной плоскости. Около кровати стоял небольшой письменный стол. Подойдя к нему, Джордж выдвинул ящичек и обнаружил писчую бумагу разного размера и с полдюжины разноцветных фломастеров. Он выбрал зеленый, взял стопку бумаги, забрался на кровать, свернулся калачиком у изголовья и начал писать.

24 апреля

Объективность — это, по-видимому, противоположность шизофрении. То есть это не что иное, как согласие со всеобщим представлением о реальности. Но ничье восприятие реальности — это то же самое, что и всеобщее представление о реальности. Отсюда вывод, что самый объективный человек — это самый настоящий шизофреник.

Трудно подняться над общепринятыми убеждениями эпохи. Первый человек, который мыслит по-новому, высказывает новые мысли очень осторожно. Должно пройти некоторое время, пока люди свыкнутся с новыми идеями и начнут усердно содействовать их развитию. В своей первоначальной форме новые идеи похожи на крошечные, почти незаметные мутации, накопление которых может привести к возникновению нового вида. Вот почему настолько важно взаимное обогащение культур. Оно приумножает генофонд воображения. Скажем, у арабов находится одна часть ребуса. У франков — другая его часть. Поэтому когда тамплиеры знакомятся с хашишин, рождается нечто новое.

Человеческий род всегда жил более или менее счастливо в царстве слепых. Но среди нас есть слон. Одноглазый слон.

Джордж опустил фломастер и хмуро прочитал зеленые слова. Его по-прежнему не покидало ощущение, что эти мысли приходят к нему откуда-то со стороны. И при чем тут тамплиеры? Он не испытывал ни малейшего интереса к этому историческому периоду с тех пор, как еще на первом курсе колледжа старый Моррисон Глинн поставил ему низкую оценку за доклад о крестоносцах. Предполагалось, что это будет обычный научный доклад, который продемонстрирует, насколько хорошо докладчик усвоил новый материал, но Джордж предпочел объявить крестоносцев первым массовым проявлением западного расистского империализма. Он даже не поленился разыскать текст письма Синана, третьего лидера хашишин, в котором тот снимает обвинение с Ричарда Львиное Сердце в причастности к убийству Конрада Монферра, короля Иерусалимского. Джордж расценил этот эпизод как серьезный показатель доброй воли арабов. Откуда он мог знать, что Моррисон Глинн был ревностным консервативным католиком? Среди прочей желчной критики Глинн заявил, что письмо из замка, названное мессианским, общепризнано подложным. Отчего вдруг у него снова появились мысли о хашишин? Возможно, они навеяны образом храма, который привиделся ему в тюрьме Мэд-Дога?

Двигатель подводной лодки мерно вибрировал под полом, балкой, кроватью. Пока что путешествие напоминало Джорджу его первый полет на Боинге-747: мощный подъем, сменившийся таким плавным движением, что невозможно было почувствовать ни скорости, ни расстояния.

Раздался стук в дверь, Джордж отозвался, и в каюту вошла секретарша Хагбарда. Она была одета в обтягивающий золотисто-желтый брючный костюм. Едва заметно улыбаясь, она пристально смотрела на Джорджа повелительным взглядом, и ее зрачки казались громадными обсидиановыми озерами.

— Ты меня съешь, если я не отгадаю загадку? — поинтересовался Джордж. — У тебя взгляд сфинкса.

Ее губы цвета спелого винограда раскрылись в улыбке.

— Я ему подражаю. Но никаких загадок, один простой вопрос: Хагбард хочет узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь. Чего-нибудь, кроме меня самой. У меня сейчас много работы.

Джордж пожал плечами.

— Конечно, нужно. Я бы хотел пообщаться с Хагбардом и выяснить как можно больше о нем, об этой лодке и о том, куда мы направляемся.

— Мы направляемся в Атлантиду. Он наверняка тебе об этом сказал. — Она перенесла вес тела на другую ногу, покачивая бедрами. У нее были потрясающие длинные ноги. — Грубо говоря, Атлантида находится примерно на полпути между Кубой и западным побережьем Африки, только на дне океана.

— Ага… именно там она ведь и должна быть, верно?

— Верно. Хагбард собирается чуть позже пригласить тебя в капитанскую рубку. А пока, если хочешь, можешь покурить. Это помогает скоротать время. — Она протянула ему золотой портсигар. Пальцы Джорджа коснулись бархатистой черной кожи ее руки. Внезапно его охватило острое желание. Потрудившись над защелкой, он открыл портсигар. Там были тонкие белые трубочки, на каждой вытиснена золотая буква К. Он вытащил одну трубочку и поднес к носу. Приятный, землистый запах.

— У нас есть плантация и фабрика в Бразилии, — сказала она.

— Судя по всему, Хагбард богатый человек.

— О да. У него миллиарды тонн льна. Ладно, слушай, Джордж, если тебе что-то понадобится, нажми вот эту кнопку на столе. Кто-нибудь придет. А позже мы тебя позовем. — Она с томным видом повернулась и пошла по коридору, освещенному лампами дневного света. Джордж не мог отвести глаз от ее умопомрачительной попки, пока она не поднялась по узкой ковровой лестнице и не скрылась из вида.

Как звали эту женщину? Он лег на постель, взял одну сигарету и закурил. Это было чудесно. Он моментально улетел, но это был не обычный постепенный набор высоты на воздушном шаре, а взлет на ракете, как под нитроамилом. Он мог бы догадаться, что у такого Хагбарда Челине должно быть что-то особенное по части травы. Он изучал искорки, вспыхивавшие в люстре-медузе, и быстро вращал глазными яблоками, чтобы заставить эти искорки танцевать. Все сущее — это искры света. Появилась мысль, что Хагбард может быть преступником. Он напоминал какого-то барона-разбойника из XIX века. Норманны завоевали Сицилию в IX веке. Произошло смешение кровей викингов и сицилийцев, но разве они когда-нибудь походили на Энтони Куинна? Нормально завоевали Сесилию. Какую еще Насильную? Боже Всесильный. Глас народа — глаз Божий. Большой и красный глаз смотрит на нас. Аум Шива. А ум — не вшивый? Не верь тому, кто льном богат, он может быть ползучий гад. Ее зовут Стелла. Стелла Марис. Черная звезда морей.

Сигареты осталось полдюйма. Он сунул ее в пепельницу и раздавил. Если здесь курят траву вместо табака, он может себе позволить такую роскошь. И вторую пока что не надо. Это был не кайф, это был уже трип! Ракета на Сатурн, подальше от этого мира. И обратно, так же быстро.

— Джордж, я жду тебя в капитанской рубке.

Вот как. Звуковые галлюцинации. Значит, он все-таки еще не совсем вернулся. Сейчас ему словно кто-то показывал план той части подводной лодки, которая находилась между его каютой и капитанской рубкой. И зрительные галлюцинации тоже. Он встал, потянулся, встряхнул головой: волосы рассыпались по плечам. Подошел к двери, отодвинул ее и зашагал по коридору.

Через некоторое время он вошел в другую дверь и оказался на балконе, который был копией носа корабля викингов. Вверху, внизу, впереди, со всех сторон был сине-зеленый океан. Казалось, что они находились в стеклянном шаре, выпущенном в океан. Над Джорджем и Хагбардом возвышался красно-зеленый дракон с длинной шеей, золотистыми глазами и колючим гребнем.

— Мой подход скорее фантастичен, чем прагматичен, — сказал Хагбард. — Если бы я не был таким умным, у меня была бы масса неприятностей. — Он похлопал рукой фигурку дракона на носу корабля; рука была покрыта черной шерстью. «Викинг, — подумал Джордж. — Викинг-неандерталец».

— Классный фокус, — сказал Джордж, чувствуя себя проницательным, хотя все еще под кайфом. — Вызвать меня в рубку по телепатической связи.

— Я вызвал тебя по интеркому, — сказал Хагбард невинно.

— Вы считаете, что я не могу отличить голос, который звучит в голове, от голоса, который слышу ушами?

Хагбард расхохотался во все горло, так громко, что Джорджу стало немного не по себе.

— Во всяком случае, не тогда, когда ты впервые попробовал «золотого Каллисти», парень.

— Могу ли я назвать лжецом человека, который только что вставил меня лучшей дурью, которую я когда-либо пробовал? — сказал Джордж, пожав плечами. — Подозреваю, что вы пользуетесь телепатией. Многие люди, обладай они такой способностью, не только бы ее не скрывали, а лезли бы на телевидение ее показывать.

— А я вместо этого показываю по телевизору океан. — Хагбард показал рукой на шар, окружавший викингский нос субмарины. — Все, что ты видишь, — это просто цветное телевидение, слегка реконструированное и модифицированное. Мы находимся внутри экрана. Камеры расположены вдоль всей поверхности субмарины. Разумеется, в камерах используется не обычное освещение. При обычном освещении ты ничего не смог бы увидеть. Субмарина освещает океан вокруг нас инфракрасным лазерным радаром, к лучам которого чувствительны наши телекамеры. Этот тип излучения лучше всего проводится водородом, которого много в воде. В результате мы видим дно океана почти так же отчетливо, как сушу с самолета.

— Что позволит нам хорошо рассмотреть Атлантиду, когда мы до нее доберемся, — сказал Джордж. — Кстати, зачем, вы говорили, мы направляемся в Атлантиду? Тогда я вам просто не поверил, а сейчас я слишком торчу, чтобы вспомнить.

— Иллюминаты планируют разграбить один из величайших архитектурных памятников в истории человечества — храм Тефиды. Это храм из чистого золота, которое они собираются переплавить и продать, чтобы финансировать серию политических убийств в Соединенных Штатах. Я же намерен их опередить и попасть туда раньше.

Эта фраза напомнила Джорджу о том, зачем он сам отправился в Мэд-Дог. Джо Малик подозревал, что там можно найти ключ к разгадке заговора, планировавшего политические убийства. Если бы Джо узнал, что этот ключ приведет на глубину двадцати тысяч лье под водой и целых эпох в прошлом, поверил бы он? Джордж в этом сомневался. Малик был одним из «трезвомыслящих» левых, с «научным» складом ума. Хотя в последнее время он и вел себя, и говорил немного странно.

— Кто, вы говорите, собирается ограбить храм? — спросил он Хагбарда.

— Иллюминаты. Та сила, которая на самом деле стоит за всеми коммунистическими и фашистскими движениями. Не знаю, известно ли тебе, что они также контролируют правительство Соединенных Штатов.

— Я думал, что в вашей компании все правые…

— Я ведь тебе говорил, что такие метафоры неуместны при обсуждении современной политики, — прервал его Хагбард.

— Просто вы действительно похожи на банду правых. До последней минуты я слышал от вас и ваших людей только то, что иллюминаты — сплошь коммунисты или стоят за коммунистами. Теперь вы говорите, что они стоят за фашизмом и даже за нынешним правительством в Вашингтоне.

Хагбард рассмеялся.

— Поначалу мы притворялись правыми параноиками, чтобы посмотреть на твою реакцию. Это был экзамен.

— И?

— Ты его сдал. Ты мне не поверил — это было очевидно, — но проявлял желание и готовность слушать. Если бы ты был правым, мы бы тебе вешали на уши коммунистическую лапшу. Суть в том, чтобы выяснить, способен ли новый человек, будь то мужчина или женщина, воспринимать, по-настоящему воспринимать любую новую информацию или же он мгновенно блокирует каждую шокирующую идею.

— Я всех слушаю, но критически. Скажем, если иллюминаты уже контролируют Америку, в чем тогда смысл политических убийств?

— Их влияние на Вашингтон пока еще весьма сомнительно. Они сумели социализировать экономику. Но если бы они раскрыли свои карты сейчас и установили впредь полный тоталитаризм, началась бы революция. Центристы объединятся с правыми реакционерами и левыми сторонниками свободомыслия, а иллюминаты пока недостаточно могущественны, чтобы противостоять такой революционной массе. Но они могут править при помощи обмана, и так постепенно обрести доступ к тем инструментам, которые им нужны для завершения работы по уничтожению Конституции.

— А что это за инструменты?

— Ужесточение мер безопасности. Тотальное электронное наблюдение. Законы, оправдывающие действия полиции на произведение арестов и обысков помещений без ордера. Право задерживать и обыскивать человека на улице. Право государства на перлюстрацию частных писем. Автоматическое снятие отпечатков пальцев, фотографирование, взятие анализов крови и мочи любого арестованного человека еще до предъявления обвинения. Закон, объявляющий незаконным сопротивление даже при незаконном аресте. Законы о создании карантинных лагерей для потенциальных подрывных элементов. Контроль над огнестрельным оружием. Ограничения в передвижении. Понимаешь, когда происходят политические убийства, в общественном сознании возникает потребность в принятии таких законов. Вместо того чтобы понять, что существует руководимый кучкой людей заговор, народ приходит к выводу (или его заставляют прийти к выводу), что все население должно смириться с ограничением его свобод ради защиты лидеров. Народ соглашается с тем, что ему верить нельзя. Мишенями для убийств становятся левые или правые диссиденты, которые либо не принадлежат к заговору иллюминатов, либо признаются ненадежными. Братья Кеннеди и Мартин Лютер Кинг, к примеру, могли бы возглавить некое свободолюбивое движение, к которому примыкали бы левые и правые, черные и белые. Но убийства, которые происходили до сих пор, не идут ни в какое сравнение с тем, что может начаться. Следующая волна убийств будет осуществляться Мафией, услуги которой будут оплачены золотом иллюминатов.

— Хотя бы не золотом Москвы, — заметил с улыбкой Джордж.

— Марионетки в Кремле не имеют ни малейшего представления о том, что их, как и марионеток в Белом Доме, дергают за ниточки одни и те же люди. Иллюминаты контролируют всевозможные организации и правительства, но так, что никто из них не догадывается, что остальных тоже контролируют. Каждая группа считает, что конкурирует с остальными группами, хотя в действительности лишь исполняет предписанную ей роль в спектакле иллюминатов. Даже «Моритури» — законспирированные группы, отколовшиеся от «Уэзерменов» СДО, которых они сочли слишком осторожными, — и те контролируются иллюминатами. «Моритури» считают, что их деятельность направлена на свержение правительства, но в действительности они лишь укрепляют его позиции. Иллюминаты проникли в «Черные Пантеры». Они проникли всюду. При сохранении нынешних темпов через несколько лет иллюминаты начнут осуществлять более жесткий контроль над американским народом, чем в свое время Гитлер над немцами. И вся прелесть в том, что большинство американцев будут настолько запуганы терроризмом, спланированным иллюминатами, что начнут молить об ужесточении контроля, как мазохист молит о плети.

Джордж пожал плечами. Слова Хагбарда казались типичным бредом параноика, но ведь эта подводная лодка вполне реальна, как реальны и странные события последних нескольких дней.

— Выходит, иллюминаты планируют властвовать над миром, я правильно понял? И вы прослеживаете их историю вплоть до Первого Интернационала?

— Нет. Они возникли в результате столкновения Просвещения XVIII века с немецким мистицизмом. Правильное название этой организации — Древние Видящие Иллюминаты Баварии. По их преданиям, они были основаны или возрождены в 1776 году человеком по имени Адам Вейсгаупт. Вейсгаупт был иезуитом-расстригой и масоном. Он считал, что необходимо уничтожить все религии и национальные правительства, а миром должна управлять элита материалистически настроенных атеистов с научным складом ума. Она будет как бы «опекуном» человечества, пока просвещение не станет всеобщим и человечество не продемонстрирует способность к самоуправлению. Но такой была лишь «внешняя доктрина» Вейсгаупта. Помимо нее существовала «внутренняя доктрина», которая утверждала, что эта власть и есть самоцель и что Вейсгаупт и его ближайшие сподвижники должны воспользоваться новыми знаниями ученых и инженеров, чтобы захватить власть над миром. Тогда, в 1776 году, миром в основном управляли Церковь и феодальная знать, а капиталисты только начинали примериваться к власти. Вейсгаупт объявил, что эти группы устарели и пришло время сосредоточить власть в руках элиты, обладающей монополией на научное и технологическое знание. Вместо создания демократического общества, обещанного «внешней доктриной», Древние Видящие Иллюминаты Баварии планировали установить вечную диктатуру над человечеством.

— Хм, вполне правдоподобно, что в то время кому-то могли прийти в голову такие мысли, — сказал Джордж. — И кем же мог быть такой человек, как не масоном, да еще и лишенным сана иезуитом?

— Ты признаешь, что рассказанное мною звучит правдоподобно, — сказал Хагбард. — И это хороший знак.

— Знак того, что это правдоподобно, — рассмеялся Джордж.

— Нет, знак того, что ты из тех людей, которых я всегда ищу. Так вот, просуществовав достаточно долго, чтобы создать ядро организации из масонов и вольнодумцев и установить международные контакты, иллюминаты решили сделать вид, что распались, когда их деятельность была запрещена баварским правительством. Впоследствии иллюминаты начали первую экспериментальную революцию во Франции. Они обманули средний класс, истинные интересы которого находились в сфере неограниченной свободы частного предпринимательства, сумев увлечь его лозунгом Вейсгаупта «Свобода, равенство, братство». Но там, где царит равенство и братство, не бывает свободы. После успеха с Наполеоном, чьи взлет и падение были исключительно результатами манипуляций иллюминатов, они начали сажать семена европейского социализма, которые привели к революции 1848 года, рождению марксизма и захвату России — одной шестой части земной суши. Конечно, чтобы революция в России стала реальной, им пришлось развязать мировую войну, но к 1917 году им это удалось. Вторая мировая война была еще более искусной работой и еще больше укрепила их позиции.

— Это в очередной раз объясняет, — перебил его Джордж, — почему всегда оказывается, что ортодоксальный марксизм-ленинизм, несмотря на все его великие идеалы, ни на что не годен. И почему он всегда предает интересы народа там, где укореняется. И почему Америка с такой неотвратимостью дрейфует в сторону тоталитаризма.

— Верно, — заметил Хагбард. — Сейчас их мишень — Америка. Они захватили большую часть Европы и Азии. Как только они захватят Америку, то объявят о себе во всеуслышание. И тогда мир превратится в подобие того, что предсказал Оруэлл в романе «1984». После публикации романа они уничтожили автора, как ты знаешь. Книга попала в самую точку: очевидно, он напал на их след. Вот почему он рассказывал о внутренней и внешней партиях с их разными учениями, вот откуда речь О'Брайена о том, что власть — это самоцель. За это они с ним и расправились. Видишь ли, Оруэлл столкнулся с ними во время гражданской войны в Испании, где в какой-то момент они действовали довольно открыто. И вообще, писатели могут добраться до истинной сути вещей с помощью воображения, если способны отпустить его в свободный полет. Они с большей вероятностью добираются до истинной сути происходящего, чем люди логического склада ума.

— Вы только что увязали двести лет мировой истории в такую складную теорию, что мне придется встать в ваши ряды, если я в нее поверю, — сказал Джордж. — Хотя готов признать, что она меня привлекает. Отчасти интуитивно: я понимаю, что вы психически здоровый человек и вовсе не параноик. Отчасти потому, что ортодоксальная версия истории, которую вдалбливают в школе, всегда казалась мне бессмысленной, и потом, мне известно, как можно переписывать историю, подгоняя ее под свои убеждения. Поэтому я вполне допускаю, что история, которую я изучал, переписана. Отчасти меня привлекает само безумие этой идеи. За последние годы я хорошо понял: чем безумнее идея, тем больше вероятности, что она верна. Но, несмотря на все обстоятельства, позволяющие мне верить вам, я бы хотел получить еще какой-нибудь знак.

Хагбард кивнул.

— Прекрасно. Знак. Да будет так. Сначала вопрос к тебе. Предположим, твой шеф, Джо Малик, напал на какой-то след. Предположим, что место, куда он тебя послал, действительно имеет какое-то отношение к политическим убийствам и может вывести на иллюминатов: что в таком случае случилось бы с Джо Маликом?

— Я понимаю, к чему вы клоните. Но я не хочу об этом думать.

— А ты не думай. — Хагбард неожиданно вытащил откуда-то телефон. — Мы можем подключаться прямо с лодки к трансатлантическому кабелю. Набирай код Нью-Йорка и звони любому человеку, который может сообщить тебе последнюю информацию о Джо Малике и журнале «Конфронтэйшн». И не говори мне, кому звонишь. А то сразу заподозришь, что у меня на лодке есть человек, который выдает себя за твоего абонента.

Отвернувшись от Хагбарда, Джордж набрал номер. После паузы, длившейся секунд тридцать, во время которой слышались щелчки и другие странные звуки, Джордж услышал телефонные гудки. Через мгновение голос произнес «Алло».

— Это Джордж Дорн, — сказал он. — С кем я говорю?

— Черт побери, а с кем ты можешь говорить? Ты же набрал мой номер.

— О господи, — произнес Джордж. — Слушай, я нахожусь в таком месте, где не доверяю телефонам. Я хочу быть уверен, что действительно говорю с тобой. Поэтому давай ты сам себя назовешь, чтобы я не называл твоего имени. Понимаешь?

— Конечно, понимаю. И не надо разговаривать со мной как со школьником. Я — Питер Джексон, Джордж, и надеюсь, ты этого и хотел. Где ты, черт возьми, находишься? Все еще в Мэд-Доге?

— Я на дне Атлантического океана.

— Зная твои дурные привычки, я не удивлен. Ты слышал, что у нас случилось? Ты поэтому звонишь?

— Нет. А что случилось? — Джордж плотно сжал телефонную трубку.

— Сегодня рано утром в наш офис подложили бомбу, и произошел взрыв. Исчез Джо.

— Он убит?

— Насколько нам известно, нет. Среди обломков мертвые тела не найдены. А как ты? С тобой все в порядке?

— Я влип в историю, в которую невозможно поверить, Питер. Она настолько неправдоподобна, что я даже не буду пытаться тебе о ней рассказывать. Пока не вернусь обратно. Если тебя к тому времени можно будет застать на месте и ты все еще будешь руководить журналом.

— Ну, по крайней мере сейчас журнал пока еще существует, и я руковожу им из квартиры, — сказал Питер. — Мне остается лишь надеяться, что они не вздумают взорвать и меня.

— Кто?

— Да кто угодно. Кстати, ты до сих пор в командировке. И если это имеет какое-нибудь отношение к тому, чем ты занимаешься в Мэд-Доге, то тебе угрожает большая опасность. Репортеры не должны шляться повсюду, когда редакции их шефов взрываются.

— Учитывая то, что Джо вполне мог погибнуть, ты кажешься довольно оптимистичным.

— Джо бессмертен. Кстати, Джордж, а кто платит за этот звонок?

— Скажем так, один богатый друг. У него монополия на лен или что-то в этом роде. Подробности позже. Ну все, пора заканчивать, Пит. Спасибо за беседу.

— Ладно. Будь осторожен, малыш.

Джордж протянул телефон Хагбарду.

— Вы знаете, что случилось с Джо? Вы знаете, кто устроил взрыв в редакции «Конфронтэйшн»? Вы знали обо всем еще до того, как я позвонил. Ваши люди очень ловко обращаются с взрывчаткой.

Хагбард покачал головой.

— Я только знаю, что рано или поздно это должно было произойти. Твой редактор Джо Малик вышел на след иллюминатов. Поэтому он отправил тебя в Мэд-Дог. Как только ты там нарисовался, тебя замели, а кабинет Малика взорвали. Что ты сам об этом думаешь?

— Думаю, все, что вы говорите, — это правда, или одна из версий правды. Не знаю, стоит ли верить вам на все сто процентов. Но свой знак я получил. Что-то такое существует, даже если это и не баварские иллюминаты. И куда это нас ведет?

Хагбард улыбнулся.

— Сказано настоящим homo neophilus, Джордж. Добро пожаловать в наше племя. Мы хотим тебя завербовать, потому что ты очень открытый. В хорошем смысле. Ты скептически относишься к расхожей мудрости, но тебя привлекают неортодоксальные идеи. Безошибочная примета homo neophilus. Человеческая раса не делится на рационалистов и иррационалистов, как полагают некоторые. Все люди иррациональны, но есть два вида иррационалистов: те, кто любят старые представления, ненавидят новые идеи и страшатся их, и те, кто презрительно относятся к старым идеям и радостно воспринимают новые представления. Homo neophobus и homo neophilus. Неофобы — это коренная человеческая порода, которая едва ли изменилась за последние четыре миллиона лет человеческой истории. Неофилы — это творческая мутация, которая в последние миллионы лет появляется с завидной регулярностью, подталкивая всю расу немного вперед, примерно так, как ты подталкиваешь колесо, заставляя его крутиться все быстрее и быстрее. Неофил совершает множество ошибок, но он все время в движении. Неофилы проживают жизнь так, как ее следует прожить: девяносто девять процентов ошибок и один процент полезных мутаций. Все люди в моей организации — неофилы, Джордж. Вот почему мы далеко опережаем остальную часть человеческой расы. Концентрированное влияние неофилов при полном отсутствии неофобных включений. Мы совершаем миллион ошибок, но движемся настолько быстро, что ни одному из них за нами не угнаться. Но прежде чем мы пойдем дальше, я предлагаю тебе стать одним из нас.

— То есть?

— То есть стать легионером в Легионе Динамического Раздора.

Джордж рассмеялся.

— Сейчас это похоже на пустую болтовню. Трудно поверить, что организация с таким абсурдным названием способна создать столь серьезную штуку, как эта подводная лодка, или преследовать такую серьезную цель, как срыв планов Древних Видящих Иллюминатов Баварии.

Хагбард пожал плечами.

— А что такого серьезного в желтой подводной лодке? Это просто цитата из рок-песни. И потом, всем известно, что люди, которые озабочены заговором баварских иллюминатов, — психи. Ну так что, вступаешь в Легион — с какой тебе угодно целью?

— Разумеется, — быстро отозвался Джордж. Хагбард похлопал его по спине.

— Наш человек, я не ошибся. Ну ладно. Когда выйдешь отсюда, поверни направо и войди в золотую дверь.

— А там что, кто-то лампу зажигает?

— В этом путешествии нет ни одного честного человека. А сейчас хватит. — Хагбард хитро ухмыльнулся. — Иди и получай удовольствие.

(— Всевозможные извращения, — восклицал Улыбчивый Джим. — Мужчины совершают половые акты с мужчинами. Женщины занимаются сексом с женщинами. Осквернение религиозных устоев ради гнусного вожделения. Дошло до того, что люди вступают в половую связь с животными. Странно, что они до сих пор не совокупляются с растениями и их плодами, но я подозреваю, что вскоре войдет в моду и это. И найдутся дегенераты, которые начнут возбуждаться при виде яблока! — Слушатели прореагировали на остроту смехом.)

«Ты должен бежать очень быстро, чтобы догнать солнце. Другого выхода нет, когда здесь заблудишься», — сказала старуха, произнося последние четыре слова речитативом, словно в детской считалке… В густом лесу было очень темно, но Барни Малдун старался от нее не отставать. «Становится все темнее и темнее, — мрачно сказала она, — но здесь всегда темно, когда заблудишься…» «Почему мы должны догнать Солнце?» — в смятении спросил Барни. «Чтобы стало светлее, — радостно прокудахтала она. — Всегда нужно больше света, когда здесь заблудишься…»

За золотой дверью стояла обольстительная чернокожая секретарша. Она переоделась в короткую красную кожаную юбку, открывавшую длинные ноги. Ее руки покоились на белом пластиковом ремне.

— Привет, Стелла, — произнес Джордж. — Тебя ведь так зовут? Ты же действительно Стелла Марис?

— Ты прав.

— Ни один честный человек в этом путешествии не может быть прав. Хагбард говорил со мной телепатически. Он назвал мне твое имя.

— Я назвала мое имя, когда ты ступил на борт. Ты, верно, забыл. Ты много чего повидал. Но, увы, тебе еще через многое придется пройти. Я должна попросить тебя снять одежду. Скинь ее на пол, пожалуйста.

Джордж без колебаний сделал то, что она просила. Полная или частичная нагота требовалась во многих ритуалах инициации; но он чувствовал мучительное беспокойство. Он доверял этим людям только потому, что до сих пор они ничего плохого ему не сделали. Но кто мог сказать, что это за типы на самом деле и в какую ритуальную пытку или убийство они могут его втянуть. Впрочем, такие страхи всегда сопутствуют ритуалу инициации.

Пока он снимал с себя трусы, Стелла смотрела на него с усмешкой, вопросительно подняв брови. Он понял, почему она усмехается, и почувствовал горячий прилив крови к пенису, который мгновенно отяжелел и набух. При мысли о том, что он стоит голый с начавшейся эрекцией перед этой красивой и желанной женщиной, которая явно наслаждается зрелищем, его член еще больше поднялся и затвердел.

— У тебя классный аппарат. Красивый, крупный, крепкий и соблазнительный. — Стелла неторопливо приблизилась к Джорджу и взяла его член снизу, у основания, где он переходил в мошонку. Он почувствовал, как натянулись его яйца. Она провела средним пальцем вдоль центрального канала, коснувшись головки. Пенис Джорджа выпрямился в полный рост, салютуя умелым рукам Стеллы.

— Сексуально адекватный самец, — сказала Стелла. — Прекрасно, прекрасно. Теперь ты готов войти в следующий зал. Будь так добр, открой эту зеленую дверь.

Голый и эрегированный Джордж с сожалением расстался со Стеллой, входя в следующую дверь. Эти люди слишком здоровы и добродушны, чтобы им не верить, подумал он. Они ему нравятся, а своим ощущениям следует доверять.

Но когда за его спиной с шумом захлопнулась зеленая дверь, беспокойство вернулось к нему.

В центре помещения стояла мраморная ступенчатая пирамида. Ступеней было семнадцать, красные чередовались с белыми. Помещение оказалось довольно большим залом. Пять наклонных стен образовывали над пятиугольным полом готический свод высотой футов в тридцать. В отличие от пирамиды в мэддогской тюрьме, здесь не было гигантского глаза, который таращился на него сверху. Вместо глаза он увидел огромное золотое яблоко. Это был золотой шар диаметром в человеческий рост с черенком длиной в фут и одиноким листочком размером с ухо слона. На боку яблока греческими буквами было вырезано слово «КАЛЛИСТИ». Стены зала драпировались огромным занавесом такого размера, словно его выкрали из кинотеатра «Синерама». На полу лежал пушистый золотистый ковер, в котором утонули босые ноги Джорджа.

«Здесь все по-другому, — успокаивал себя Джордж, пытаясь унять страх. — Эти люди совсем другие. Они связаны с остальными людьми, но совсем другие».

Свет погас. Золотое яблоко светилось в темноте, словно полная луна. На боку чернело слово «КАЛЛИСТИ».

Со всех сторон зала гулко зазвучал голос, похожий на голос Хагбарда: «Нет богини, кроме Богини, и она — твоя богиня».

Прямо как церемония в Элксклубе, подумал Джордж. Но тут он почувствовал странный, никак не связанный с Благотворительным и Покровительствующим Орденом Лосей запах. Такой аромат ни с чем не спутаешь. Очень дорогое благовоние у этих людей. Да уж, крутая религия, или ложа, или как это называется. Но отчего же не позволить себе все самое лучшее, если ты льняной магнат. Хм, льняной! Трудно представить, как можно сколотить такой огромный капитал, занимаясь льняным бизнесом. Ты монополизировал рынок, или что? Кажется, на меня начинает действовать. Нехорошо обкуривать человека без его согласия.

Джордж заметил, что сжимает рукой пенис, который заметно уменьшился в размерах. Он ободряюще его потянул.

Голос продолжал вещать: «Нет движения, кроме дискордианского движения, и это — дискордианское движение».

Это казалось очевидным. Джордж закатил глаза и наблюдал, как гигантское, мерцающее золотом яблоко вращается над ним.

— Это один из самых священных и самых важных моментов для каждого дискордианца. Это момент, когда великое, пульсирующее сердце Дискордии бьется и расширяется, пока Она, Зачинательница Всего, готовится поглотить в свое тяжело дышащее хаотическое лоно очередного легионера из Легиона Динамического Раздора. О Минервал, желаешь ли ты посвятить себя Дискордии?

Почувствовав смущение, когда к нему обратились напрямую, Джордж убрал руку с члена.

— Да, — произнес он голосом, который показался ему самому приглушенным.

— Ты человек, а не капуста или что-то в этом роде?

— Нет, — хихикнул Джордж.

— Как жаль, — пророкотал голос. — Ты хочешь стать лучше?

— Да.

— Как глупо. Ты хочешь философической иллюминизации?

«Почему именно это слово? — быстро промелькнуло в голове Джорджа. — Почему иллюминизации?» Но вслух он сказал: «Думаю, да».

— Как забавно. Ты посвятишь себя святому дискордианскому движению?

— Пока оно меня будет устраивать, — пожал плечами Джордж.

Вдруг он почувствовал холодок в животе. Из-за пирамиды вышла обнаженная и светящаяся Стелла Марис. Теплый свет золотого яблока освещал яркие черные и коричневые тона ее тела. Джордж ощутил, как его пенис снова наполнился кровью. В этой части программы все должно быть о'кей. Стелла шла к нему медленной величавой поступью, посверкивая и позвякивая золотыми браслетами на запястьях. Джордж испытывал голод, жажду и давление, словно у него в животе медленно надувался шар. С каждым ударом сердца его член поднимался все выше. Мышцы в ягодицах и бедрах напрягались, расслаблялись и снова напрягались.

Стелла сделала несколько скользящих танцевальных па и начала обходить его по кругу, одной рукой касаясь обнаженной талии Джорджа. Он сделал шаг вперед и протянул к ней руки. Она танцевала на цыпочках, вращаясь и подняв руки над головой. Ее тяжелые конусообразные груди с черными сосками взлетали вверх. Только сейчас Джордж понял, почему некоторым мужчинам так нравятся большие сиськи. Он скользнул взглядом по ее упругим ягодицам, очертаниям мускулистых бедер и икрам длинных ног. Его потянуло к ней. Она неожиданно остановилась со слегка расставленными ногами (которые образовали треугольник, сходившийся с треугольником густых волос в «королевской арке»), не переставая плавно покачивать бедрами. Член Джорджа тянулся к Стелле, словно железо к магниту. Он опустил глаза ниже и заметил выступившую на кончике члена крошечную жемчужинку влаги, которая посверкивала золотом под струившимся светом яблока. Полифем страстно желал войти в пещеру.

Джордж прижимался к ней, пока головка змея не утонула в густом, заросшем колючим кустарником садике, которым заканчивался ее живот. Он положил руки на ее груди, ощущая, как вздымается и падает ее грудная клетка и как учащенно она дышит. Она полуприкрыла глаза и слегка приоткрыла рот. Ее ноздри широко раздувались.

Она облизнула губы, и он почувствовал, как ее пальцы нежно обвили его член и начали ласково поглаживать растирающими движениями, достаточными для возбуждения. Она немного отступила назад и придавила пальцем его влажную головку. Джордж начал поглаживать пальцами ее горячие и распухшие губы, скрытые в зарослях лобковых волос, и почувствовал, как они увлажнились от сочившейся смазки. Он ввел кончик среднего пальца в ее влагалище и начал медленно продвигать все глубже, пока весь палец не оказался внутри тугого отверстия. Она тяжело дышала, и извивалась всем телом, словно наматываясь спиралью на его палец.

— О Боже! — прошептал Джордж.

— Богиня! — горячо откликнулась Стелла. Джордж кивнул.

— Богиня, — хрипло пробормотал он, в такой же мере имея ввиду Стеллу, как и легендарную Дискордию.

Она с улыбкой немного отстранилась.

— Постарайся представить, что это не я, Стелла Марис, младшая дочь Дискордии. Стелла — просто сосуд Богини. Ее жрица. Представляй себе Богиню. Представляй, как она входит в меня и действует через меня. Сейчас я — это она! — Все это время она нежно, но настойчиво гладила Полифема. Он уже и так свирепствовал, как жеребец, но казалось, что он возбуждался все сильнее, если такое вообще возможно.

— Через секунду я кончу тебе в руку, — застонал Джордж. Он схватил ее руку за тонкое запястье и отвел в сторону. — Я должен тебя трахнуть, кем бы ты ни была, женщиной или богиней. Пожалуйста!

Она отступила назад и развела руки в сторону, как бы принимая его предложение и приглашая его приблизиться. Но при этом сказала: «Сейчас поднимайся по ступеням. Доберись до яблока». Ее ноги вспорхнули по пушистому ковру, и через мгновение она исчезла за пирамидой.

Он поднялся на семнадцать ступеней, все еще ощущая, как ноет его вздыбленный одноглазый старина. Попав на вершину пирамиды, которая оказалась просторной и плоской, он оказался перед яблоком. Он протянул руку и прикоснулся к нему, ожидая почувствовать холодный металл, но к своему удивлению обнаружил, что эта излучающая мягкий свет текстура столь же тепла на ощупь, как человеческое тело. Примерно на полфута ниже своей талии он увидел темное эллиптическое отверстие в поверхности яблока, и в его душе зародилось страшное подозрение.

— Ты правильно понял, Джордж, — пророкотал голос, руководивший его инициацией. — Сейчас ты должен посадить в яблоко твое семя. Давай, Джордж. Отдайся Богине.

«Вот дерьмо какое, — подумал Джордж. — Какая идиотская идея! Вот так до сумасшествия возбудить мужика, а потом надеяться, что он трахнет этот чертов золотой идол». Ему страшно захотелось повернуться спиной к яблоку, сесть на верхнюю ступеньку пирамиды и сдрочить, чтобы показать им, что он о них думает.

— Джордж, неужели мы тебя огорчили? В яблоке хорошо. Давай же, иди. Скорее.

«Какой я доверчивый, — подумал Джордж. — Но отверстие есть отверстие. Все дело в трении». Он подошел к яблоку и осторожно ввел кончик члена в эллиптическое отверстие, отчасти ожидая, что какая-то механическая сила засосет его внутрь, а отчасти опасаясь, как бы его не отсекла миниатюрная гильотина. Но ничего страшного не случилось. Он даже не почувствовал бортиков. Джордж сделал еще один шаг вперед и ввел член в отверстие наполовину. По-прежнему ничего. Затем что-то теплое, влажное и волосатое прижалось к нему. И что бы это ни было, оно оказалось упругим при надавливании. Он начал продвигать член вперед и почувствовал, как сопротивление исчезло: он проскользнул внутрь. Влагалище, ей-богу, влагалище! — и на ощупь почти наверняка принадлежащее Стелле.

Джордж тяжело выдохнул, для устойчивости прижал руки к гладкой поверхности яблока и принялся накачивать. Насос внутри яблока работал так же яростно. Бедра и живот Джорджа упирались в теплый металл. Внезапно таз внутри яблока с силой прижался к отверстию и донесся приглушенный крик. Эхо заставило его повиснуть в воздухе, и в этом крике было все: агония, спазм, вожделение, конвульсия, помешательство, ужас и экстаз жизни от начала времен и до скончания века.

Член Джорджа раздулся, как воздушный шар, который вот-вот лопнет. Сцепив зубы, он сладострастно оскалился. Его пах, основание пениса, кожа на чувствительных участках электризовались в сладком предвосхищении оргазма. Он кончал. Издав крик, он извергнул семя в невидимое влагалище, в яблоко, в Богиню, в вечность.

Сверху послышался грохот. Глаза Джорджа открылись. Со сводчатого потолка на него стремительно летела веревка, на конце которой висело голое мужское тело. Когда оно почти коснулось ногами черенка яблока, послышался отвратительный треск. Веревка резко остановилась, и тело зависло, подергивая ногами. Пока конвульсии эякуляции все еще сотрясали тело Джорджа, пенис над его головой вздыбился, и из него хлынули сгустки белой спермы. Словно крошечные голуби, они пролетели мимо поднятой в ужасе головы Джорджа и пролились на поверхность пирамиды. Джордж смотрел на лицо, на склонившуюся на одну сторону голову, на сломанную шею, на узел, туго завязанный за ухом повешенного. Это было его собственное лицо.

Джордж обезумел. Он вытащил пенис из яблока и, едва не падая, ринулся вниз по ступенькам пирамиды. Он пробежал семнадцать ступенек и оглянулся. Мертвое тело по-прежнему висело на веревке, спускавшейся через открытый в потолке люк. Пенис опал. Тело медленно покачивалось.

Зал огласился чудовищным смехом, похожим на смех Хагбарда Челине.

— Наши соболезнования, — произнес голос. — Отныне ты легионер в Легионе Динамического Раздора.

Висевшее тело бесшумно исчезло. В потолке не было люка. Огромный оркестр начал исполнять «Торжественный марш» Эльгара. Из-за пирамиды снова вышла Стелла Марис, на этот раз в простом белом халате, полностью скрывавшем ее тело. Ее глаза сияли. Она несла серебряный поднос с горячим полотенцем, от которого шел пар. Она поставила поднос на пол, опустилась на колени и укутала опавший член Джорджа в полотенце. Это было приятно.

— Ты был прекрасен! — прошептала она.

— Да, но — какая гадость! — Джордж взглянул на вершину пирамиды. Золотое яблоко ярко светилось.

— Встань с пола, — сказал он. — Ты меня смущаешь.

Она поднялась и одарила его ослепительной улыбкой полностью удовлетворенной женщины, чей любовник оказался на высоте.

— Рад, что тебе понравилось, — сказал Джордж, ощущая, как самые разные эмоции постепенно смешиваются и выливаются в раздражение. — Я не понял, в чем смысл последней шуточки. Навсегда отвратить меня от секса?

Стелла рассмеялась.

— Джордж, просто прими это. Тебя ведь ничто не отвратит от секса, верно? Так что не стоит портить себе праздник.

— «Праздник»? Ты считаешь это чертово мерзопакостное гнилое представление праздником? Мать вашу так и перетак!

— Мать нашу? Э, нет, это только при посвящении в диаконы.

Джордж сердито покачал головой. Она не испытывала ни малейшего чувства стыда. Он умолк.

— Если у тебя есть жалобы, милый, обращайся с ними к Епископу Клики «Лейфа Эриксона» Хагбарду Челине, — сказала Стелла. Она отвернулась и начала удаляться обратно за пирамиду. — Кстати, он тебя ждет. Обратно иди той же дорогой, как пришел. В следующей комнате найдешь сменную одежду.

— Постой! — окликнул ее Джордж. — Что все-таки означает это «Каллисти», а?

Но она ушла.

В тамбуре зала для инициации он нашел зеленую тунику и обтягивающие черные брюки. Ему не хотелось надевать эту одежду. Наверняка такую униформу носят все члены этого идиотского культа, к которому он не желает присоединяться. Но другой одежды не было. Стояла еще пара красивых черных ботинок. Все это было очень удобным и превосходно на нем сидело. На стене висело зеркало в полный рост, он посмотрел на себя и нехотя признал, что экипировка была потрясающей. На левой стороне его груди сверкало крошечное золотое яблоко. Надо бы еще помыть волосы, а то они уже начали слипаться прядями.

Пройдя еще две двери, он предстал перед Хагбардом.

— Тебе не понравилась наша маленькая церемония? — спросил Хагбард с преувеличенным сочувствием. — Мне очень жаль. Я так ею гордился, особенно теми эпизодами, которые позаимствовал у Уильяма Берроуза и маркиза де Сада.

— Какая гадость, — сказал Джордж. — А помещать женщину в яблоко, чтобы я не мог заниматься сексом с ней лично, а лишь использовать ее в качестве резервуара как… как объект. Ты превратил это в порнографию. И к тому же садистскую порнографию.

— Послушай, Джордж, — сказал Хагбард. — Давай посмотрим правде в глаза. Если бы не было смерти, не было бы секса. Если бы не было секса, не было бы смерти. А без секса не было бы ни эволюции сознания, ни эволюции человеческой расы. Поэтому смерть — неотъемлемая часть секса. Смерть — это цена оргазма. Лишь одно существо на этой планете бесполо, разумно и бессмертно. Пока ты извергал семя в символ жизни, я показал тебе оргазм и смерть в одном лице и довел это до твоего сознания. И ты никогда этого не забудешь. Это было постижение, Джордж. Разве не так?

Джордж неохотно кивнул.

— Это было постижение.

— И теперь в глубине души ты знаешь о жизни немного больше, чем раньше, ведь так, Джордж?

— Да.

— Ну что ж, спасибо, что вошел в Легион Динамического Раздора.

— Пожалуйста.

Кивком головы Хагбард подозвал Джорджа к краю балкона в форме лодки. Он показал рукой вниз. Далеко внизу в сине-зеленой среде, по которой они, казалось, летели, Джордж увидел холмистые участки земли, возвышенности, извилистые русла рек, а затем разрушенные здания. Джордж открыл рот от изумления. Внизу высились пирамиды, такие же высокие, как холмы.

— Это один из крупных портовых городов, — сказал Хагбард. — На протяжении тысячи лет сюда и обратно курсировали торговые галеры из обеих Америк.

— Как давно это было?

— Десять тысяч лет назад, — сказал Хагбард. — Это один из последних исчезнувших городов. Разумеется, к тому времени их цивилизация пришла в довольно сильный упадок. А сейчас у нас проблема. Иллюминаты уже здесь.

Из темноты выплыл крупный обтекаемый голубовато-серый объект и пристроился к субмарине. У Джорджа екнуло сердце. Очередной розыгрыш Хагбарда?

— Что это за рыба? Как ей удается не отставать от нас? — спросил Джордж.

— Это дельфин: не рыба, а млекопитающее. Вообще под водой они могут плыть намного быстрее, чем подводная лодка. Так что правильнее сказать, что мы не отстаем от них. Вокруг тел дельфинов образуется пленка, благодаря которой они скользят в воде, не вызывая турбулентности. Я изучил, как они это делают, и применил новые знания при проектировании субмарины. Мы можем пересечь под водой Атлантику меньше чем за сутки.

С пульта управления послышался голос. «Лучше стань прозрачным. Через десять миль ты окажешься в диапазоне действия их приборов».

— Хорошо, — отозвался Хагбард.

— С кем ты говоришь? — спросил Джордж.

— С Говардом.

Голос сказал: «Раньше я никогда не видел таких механизмов. Немного похожи на крабов. Раскопали уже почти весь храм».

— Когда иллюминаты делают что-то сами, они делают это превосходно, — заметил Хагбард.

— Кто такой Говард, черт побери? — не унимался Джордж.

— Это я. Снаружи. Приветствую вас, мистер Человек, — сказал голос. — Говард — это я.

Еще не в состоянии поверить, но уже догадываясь, что происходит, Джордж медленно повернул голову. Из-за стекла на него смотрел дельфин.

— Как он с нами разговаривает? — спросил Джордж.

— Он плывет рядом с носом лодки, где мы принимаем звуковые волны его голоса. Мой компьютер переводит его слова с языка дельфинов на английский. Микрофон, который находится здесь, в рубке, посылает наши голоса в компьютер, который переводит их на дельфиний язык и передает в воде соответствующие звуки.

— О-го-го, да-да-да, человеку рад всегда, — запел Говард. — Это новый человек, будем с ним друзья навек.

— Они много поют, — сказал Хагбард. — А также сочиняют стихи. Это значительная часть их культуры. Только у них поэтика неотделима от атлетики. В основном они плавают, охотятся и общаются друг с другом.

— И все это мы делаем с поразительной легкостью и необычайным мастерством, — заметил Говард, делая снаружи мертвую петлю.

— Веди нас к врагу, Говард, — сказал Хагбард. Говард выплыл вперед и запел:

— Они помешаны на эпосе, — сказал Хагбард. — Всю историю последних сорока тысяч лет они описали в эпической форме. Ни книг, ни письменности — как бы они держали в плавниках ручку? Сплошное запоминание. Вот почему они так любят поэзию. У них чудесные поэмы, но, чтобы понять их язык, тебе придется потратить долгие годы на его изучение. Наш компьютер превращает их стихи в рифмованную бессмыслицу. Это максимум, на что он способен. Когда у меня будет время, я добавлю в программу кое-какие циклы, с помощью которых удастся полноценно переводить поэзию с одного языка на другой. Перевод антологии дельфиньей поэзии продвинет нашу культуру на столетия, если не на тысячелетия, вперед. Это все равно что обнаружить сочинения целой расы Шекспиров, писанные в течение сорока тысяч лет.

— Но в то же время, — заметил Говард, — культурный шок может полностью деморализовать вашу цивилизацию…

— Вряд ли, — буркнул Хагбард. — Ты же знаешь, мы тоже можем вас кое-чему научить.

— Впрочем, наши психотерапевты облегчат для вас мучительный процесс переваривания нашего знания, — закончил Говард.

— У них есть психотерапевты? — спросил Джордж.

— Они создали психоанализ много тысяч лет назад как способ убивать время при длительных миграциях. У них чрезвычайно сложные представления и системы символов. Но их психика коренным образом отличается от нашей. Она целостна, если можно так выразиться. Она структурно не дифференцирована на эго, супер-эго и ид. Они ничего не вытесняют из сознания. Они полностью осознают и принимают как данность самые примитивные желания. Их действиями руководит сознательная воля, а не воспитанная родителями привычка к дисциплине. Они не страдают ни неврозами, ни психозами. Психоанализ для них — не лекарское искусство, а скорее поэтико-автобиографическое упражнение. У них нет проблем с психикой, которые требуют лечения.

— Не совсем так, — поправил его Говард. — Двадцать тысяч лет назад существовала философская школа, которая завидовала людям. Ее сторонники называли себя Первородными Грешниками, считая себя подобием прародителей человеческой расы, которые, как гласят некоторые из ваших легенд, позавидовали богам, из-за чего и пострадали. Они считали людей более совершенными, поскольку люди способны делать то, на что не способны дельфины. Они впадали в отчаяние, и многие из них покончили жизнь самоубийством. В долгой истории дельфинов они оказались единственными невротиками. А вообще-то наши философы считают, что каждый день нашей жизни мы живем красиво, чего нельзя сказать ни об одном человеке. Нашу культуру можно назвать комментарием к нашей естественной среде обитания, тогда как человеческая культура воюет с природой. Если какая-то раса страдает, то только ваша. Вы способны на многое, и все, что вам по силам, вы чувствуете себя обязанными делать. А в продолжение темы войны замечу, что враг находится впереди.

Джордж различил вдали величественный город, возвышавшийся на холмах; холмы окружали глубокую впадину, которая, должно быть, была гаванью в те далекие времена, когда Атлантида находилась на поверхности земли. Повсюду, насколько видел глаз, тянулись здания. В основном они были приземистыми, но иногда встречались высокие прямоугольные башни. Субмарина направлялась к центру прибрежной части древнего города. Джордж не сводил глаз со зданий; сейчас он видел их намного лучше. Они были угловатыми, весьма современными на вид, особенно по сравнению с архитектурой другого города, над которым они проплыли, где чувствовалось смешение греческой, египетской и майянской культур. Пирамид здесь не было. Но у многих строений были разломаны крыши, а другие здания и вовсе превратились в груды развалин. Но все равно казалось поразительным, что затонувший в результате чудовищного землетрясения город, который опустился на многие тысячи футов, пока не оказался на дне океана, так хорошо сохранился. Наверное, здания были невероятно прочными и долговечными. Если бы Нью-Йорк пережил подобную катастрофу, от его небоскребов из стекла и металлических сплавов давно уже не осталось бы и следа.

Затем Джордж все-таки увидел одну пирамиду. Она была намного ниже окружавших ее башен и мерцала неярким желтым светом. Хотя ей недоставало высоты, она явно доминировала над гаванью, как приземистый, но могущественный военачальник доминирует в кругу высоких стройных воинов. Вокруг ее основания что-то двигалось.

— Это город Пеос в районе Посейда, — сказал Хагбард. — В Атлантиде целое тысячелетие после Драконьей Звезды это был самый великий город. Вроде как Константинополь, который тысячу лет был великим городом после падения Рима. И эта пирамида — Храм Тефиды, богини океанов и морей. Пеос стал великим городом благодаря судоходству. Я испытываю глубокую симпатию к этому народу.

Вокруг основания храма ползали странные морские существа, похожие на гигантских пауков. К их головам были прикреплены прожекторы, подсвечивавшие стены храма. Когда подводная лодка подошла ближе, Джордж разглядел, что это были не пауки, а машины, причем корпус каждой из них был размером с танк. Они рыли глубокие рвы вокруг основания пирамиды.

— Интересно, где их строили, — пробормотал Хагбард. — Трудно сохранить в секрете такой проект.

Пока он говорил, пауки прекратили все работы вокруг пирамиды. На мгновение они замерли. Затем один из них поднялся с океанского дна, за ним последовал другой, потом еще один. Они быстро выстроились клином и двинулись на подводную лодку, словно пытаясь схватить ее вытянутыми вперед клешнями. По мере приближения их скорость увеличивалась.

— Они нас засекли, — прорычал Хагбард. — Не должны были, но засекли. Никогда не стоит недооценивать иллюминатов. Ладно, Джордж. Не дрейфь. Нам предстоит сражение.

В это мгновение, но ровно на два часа раньше, Ребекка Гудман пробудилась от сна, в котором видела Сола, одну из заек «Плейбоя» и что-то зловещее. Звонил телефон («Кажется, там была еще пирамида, — пыталась вспомнить она, — или что-то в этом роде?»). Она потянулась слабой рукой мимо статуэтки русалки к телефонной трубке, сняла ее и поднесла к уху.

— Да, — осторожно произнесла она.

— Положи руку на свою киску и слушай, — сказал Августейший Персонаж. — Я хочу задрать твое платье и… — Ребекка бросила трубку.

Вдруг она вспомнила, какой испытывала кайф, вводя иглу в вену, и все те потерянные годы. Сол спас ее от этого кошмара, а сейчас Сол пропал, и странные голоса болтают по телефону о сексе точно так же, как наркоманы о своей дряни. «В начале был Мумму, дух чистого Хаоса. В начале было Слово, и оно было написано бабуином». Ребекка Гудман, двадцати пяти лет от роду, начала плакать. «Если он мертв, — думала она, — эти годы тоже потеряны. Обучение любви. Обучение тому, что секс — это нечто большее, чем очередная разновидность наркотика. Обучение тому, что нежность — это нечто большее, чем слово в словаре; что, как сказал Д. Г. Лоуренс, это не дополнение к сексу, а его основа. Обучение тому, о чем даже не догадывается этот телефонный маньяк, как не догадываются и многие люди в этой сумасшедшей стране. А затем утрата, утрата из-за какой-то дурной пули, бессмысленно выпущенной из ружья».

Августейший Персонаж, собираясь выйти из будки телефона-автомата на углу Сороковой улицы и авеню Америк, замечает на полу мерцание пластика. Нагнувшись, он поднимает порнографическую карту Таро, которую быстро сует в карман, чтобы рассмотреть на досуге.

Это Пятерка Пентаклей.

А когда тронный зал опустел и изумленные правоверные, укрепившись в вере, разошлись, Хасан опустился на колени и раздвинул две половинки блюда под подбородком Ибн Азифа. «Весьма убедительные крики», — прокомментировал он, глядя на отверстие люка, скрытое до сих пор блюдом; из люка вылез Ибн Азиф, довольный тем, как он справился с ролью. Под его головой было здоровенное, весьма упитанное тело.

 

Трип пятый, или ГЕБУРА

Вспыхнули огни, компьютер загудел. Хагбард подсоединил электроды.

30 января 1939 года один маленький глупый человечек выступил в Берлине с маленькой глупой речью. Помимо прочего он заявил: «В этот день, который, возможно, запомнится не только нам, немцам, я хочу сказать еще вот о чем: много раз в жизни был я пророком, и в большинстве случаев надо мной смеялись. Когда я боролся за власть, над моим пророчеством о том, что придет день и я стану управлять государством, а значит, всем народом, и в том числе решать еврейскую проблему, смеялись в основном евреи. Я убежден, что гиеноподобный смех евреев Германии застрянет в их глотках. Сегодня я в очередной раз хочу быть пророком: если международному финансовому заговору евреев в Европе и за пределами Европы опять удастся ввергнуть народы в мировую войну, это приведет к полному уничтожению всей еврейской расы в Европе». И так далее. Он всегда говорил что-то подобное. К 1939 году многие поняли, что глупый маленький человек был к тому же кровожадным маленьким чудовищем, но только маленькая горстка людей обратила внимание на то, что впервые в своих антисемитских речах он употребил слово Vernichtung — «уничтожение». Но даже они не могли поверить, что именно это он и имел в виду. В сущности, кроме узкого круга его друзей, никто даже не догадывался, что планировал этот маленький человек, Адольф Гитлер.

Кроме этого узкого, очень узкого, круга друзей, в близком контакте с Фюрером находились и другие люди, но и они не догадывались, что у него на уме. Например, Герман Раушнинг, губернатор Данцига, был убежденным нацистом, пока по некоторым намекам не начал понимать, куда ведут тайные желания Гитлера. Сбежав во Францию, Раушнинг написал книгу, предупреждавшую о планах его бывшего руководителя. Она называлась «Голос разрушения» и была очень убедительной, но самые интересные места в книге не понял ни сам Раушнинг, ни большинство его читателей. «Кто видит в национал-социализме всего лишь политическое движение, мало о нем знает», — говорил Гитлер Раушнингу, и это высказывание есть в книге, но Раушнинг и его читатели продолжали считать национал-социализм чрезвычайно гнусным и опасным политическим движением, и не более того. «Сотворение мира еще не завершено», — в другой раз сказал ему Гитлер; и Раушнинг снова записывал, не понимая смысла этой фразы. «Планета переживет подъем, который вы, непосвященные, не поймете», — пророчествовал Фюрер в очередной беседе; а еще как-то он заметил, что нацизм не только больше, чем политическое движение, но и «больше, чем новая религия»; и Раушнинг все это записывал, но ничего не понимал. Он даже зафиксировал слова личного врача Гитлера, который засвидетельствовал, что глупый и кровожадный маленький человек часто просыпается по ночам, потому что его мучают дикие кошмары, и кричит: «Это ОН, это ОН, ОН пришел за мной!» Старый добрый Герман Раушнинг, немец старой закалки, не готовый принять Новую Национал-социалистическую Германию, считал все это проявлением психической неуравновешенности Гитлера…

Все они возвращаются, все. Гитлер, и Штрайхер, и Геббельс, и за ними такие силы, что ты даже не можешь представить, папаша…

Ты считаешь, они были людьми, — продолжал бормотать пациент психиатру, слушавшему его с изумлением, — но подожди, вот ты увидишь их во второй раз. Они идут… К концу месяца будут здесь…

Карл Хаусхофер не был судим в Нюрнберге; попросите людей назвать имена тех, кто несет главную ответственность за решение о Vernichtung (уничтожении), и его имя никто не упомянет; даже в многочисленных версиях истории нацистской Германии его имя фигурирует разве что в сносках. Однако о его частых визитах в Тибет, Японию и другие страны Востока, о его даре пророчества и ясновидения рассказывают странные истории. По одной легенде, он принадлежал к некой секте весьма своеобразных буддистов-раскольников, которые доверили ему выполнение столь серьезной миссии в Западном мире, что он дал клятву покончить с собой, если ему не удастся ее осуществить. Если последние слухи верны, Хаусхофер, видимо, не справился с миссией, потому что в марте 1946 года он убил свою жену Марту, а затем совершил японский ритуал самоубийства, сэппуку. Его сын, Альбрехт, к тому времени был казнен за участие в «заговоре офицеров» с целью убийства Гитлера. (Об отце Альбрехт написал в стихотворении: «Мой отец взломал печать. / Он не почувствовал дыхания Зла / И выпустил Его скитаться по миру!»)

Именно Карл Хаусхофер — ясновидящий, мистик, медиум, востоковед и человек, фанатично веривший в исчезнувший континент Туле, — представил Гитлера ложе иллюминатов в Мюнхене в 1923 году. Вскоре Гитлер предпринял первую попытку захватить власть.

Ни одного разумного объяснения событий, происходивших в Чикаго в августе 1968 года, которое показалось бы убедительным всем участникам и наблюдателям, до сих пор никто не предложил. Это указывает на необходимость создания моделей в духе структурного анализа, описанного в книге фон Неймана и Моргенштерна «Теория игр и экономическое поведение». Такие модели позволят нам абсолютно функционально выразить то, что происходит, не примешивая наши предубеждения и соображения морали. Чтобы понять модель, с которой мы работаем, представьте себе две команды: автомобилистов и велосипедистов, которые одновременно участвуют в гонках по одной и той же горе. Автомобилисты едут в гору, велосипедисты — с горы. Скульптура Пикассо перед Гражданским Центром служит местом старта автомобильных гонок и местом финиша велосипедных. Понтий Пилат, переодетый Сирханом Сирханом, открывает гонки выстрелом, тем самым дисквалифицируя Роберта Ф. Кеннеди, из-за которого совершила самоубийство Мэрилин Монро, что зафиксировано в самых заслуживающих доверия бульварных газетах.

Я ДРУЖЕСТВЕННЫЙ СПАЙДЕРМЕН,

ЖИВУЩИЙ ПО СОСЕДСТВУ. ПОРА ПОНЯТЬ,

ЧТО ВЫ — НЕ ДЖОЗЕФ УЭНДЕЛЛ МАЛИК.

«Ангелы ада» на мотоциклах никак не вписываются в структуру гонок, поэтому они бесконечно кружат вокруг героической статуи генерала Логана в Грант-парке (места финиша для участников гонок распятия в гору), что позволяет вывести их за рамки действия, которое разворачивается, конечно же, в Америке.

Когда Иисус падает в первый раз, это считается результатом прокола шины, и Саймон подкачивает шины насосом, но из-за угрозы залить ЛСД в водопровод назначается штраф, и вся команда отбрасывается на три квартала назад мейсом, дубинками и автоматами банды Капоне, вырвавшейся из очередной петли времени в том же мультиверсуме. Задолго до Эйнштейна Уиллард Гиббс создал современный космос, и его концепция вероятной, или статистической реальности, перекрестно оплодотворенная вторым законом термодинамики с легкой руки Шеннона и Винера, привела к определению информации как негативной противоположности вероятности, превратив избиение Иисуса чикагскими копами в одно из тех событий, которые сплошь и рядом происходят во время таких квантовых скачков.

Центурион по имени Семпер Куний Лингус проходит мимо Саймона в Грант-парке, глядя на велосипедные гонки в гору. «Когда мы распинаем человека, — бормочет он, — он должен распинаться». Три Марии прижимают к лицам платочки, когда слезоточивый газ и «циклон-Б» начинают ползти в гору, к тому месту, где стоят кресты и статуя генерала Логана… «И не рвал тысячу ким», — вполголоса напевает Святой Жаба, глядя на стоящего в двери Фишна Чипса… Артур Флегенхеймер и Роберт Патни Дрейк поднимаются по дымовой трубе… «Вовсе не обязательно верить в Санта-Клауса», — поясняет Г. Ф. Лавкрафт… «Амброз», — молит его Голландец.

— Но этого не может быть, — говорит Джо Малик, чуть не плача. — Не может же везде царить хаос. Тогда не стояли бы здания. Не летали бы самолеты. Прорвались все плотины. А все инженерные факультеты университетов превратились в сумасшедшие дома.

— А разве они уже не превратились? — спросил Саймон. — Ты читал последние данные по экологии? Близится экологическая катастрофа. Придется смотреть правде в глаза, Джо. Бог — это безумная женщина.

— В искривленном пространстве нет прямых линий, — дополняет Стелла.

— Но мое сознание умирает, — протестует Джо, вздрагивая.

Саймон держит початок кукурузы и поспешно ему говорит: «Осирис — черный бог!»

(Сэр Чарльз Джеймс Нейпир, бородатый и длинноволосый шестидесятилетний генерал армии ее королевского величества в Индии, познакомился в январе 1843 года с одним весьма обаятельным мерзавцем и тотчас же написал своим близким друзьям в Англию, что этот странный человек отважен, умен, сказочно богат и абсолютно беспринципен. Поскольку последователи, которых было более трех миллионов, считали этого странного чудака Богом, он брал с них по двадцать рупий за разрешение поцеловать его руку, требовал (и добивался) сексуальной близости от приглянувшихся жен и дочерей своих правоверных последователей и доказывал свое божественное происхождение, бесстыдно и открыто совершая грехи, признаваясь в которых, любой смертный умер бы со стыда. А в сражении под Миани, поддержав британцев против мятежных белуджей, он еще и доказал, что может сражаться, как десять тигров. В общем, генерал Нейпир заключил, что Хасан Али Шах Махаллати, сорок шестой имам, или живой Бог, исмаилитской секты ислама, прямой потомок Хасана ибн Саббаха, первого Ага-Хана, — самый необычный человек на земле.)

Дорогой Джо,

Я снова вернулся в Чехаго, легендарную вотчину Горбатого Ричарда, всемирный свинарник и проч., где смог приходит, словно гроза, со стороны Гэри, что через озеро, и проч., и где мы с Падре по-прежнему работаем над мозгами местных Больших Шишек и проч., так что у меня появилось время написать тебе длинное письмо, как я и обещал.

Закон Пятерок — это вершина мысли Вейсгаупта, поэтому Хагбард и Джон не особенно интересуются дальнейшими спекуляциями на этот счет. Открытие феномена 23 и 17 целиком и полностью принадлежит мне, хотя ради справедливости надо сказать, что число 23 отмечал еще Уильям С. Берроуз, впрочем не приходя ни к каким выводам.

Я пишу это письмо на скамейке в Грант-парке, неподалеку от того места, где три года назад меня травили мейсом. Весьма символично.

Только что прошла женщина из «Матерей против полиомиелита». Я дал ей четверть доллара. Вот досада, как раз в тот момент, когда я пытался привести мысли в порядок. Когда ты приедешь сюда, я смогу рассказать тебе больше; в письме наверняка все окажется очень схематичным.

Между прочим, Берроуз столкнулся с числом 23 в Танжере, когда капитан парома по фамилии Кларк упомянул в разговоре, что проплавал двадцать три года без единой аварии. В этот же день его паром со всеми пассажирами на борту затонул. Берроуз задумался над этим в тот вечер, когда по радио сообщили, что разбился самолет «Истерн эрлайнс», следовавший из Нью-Йорка в Майами. Летчиком был тоже капитан Кларк, а самолет выполнял рейс номер 23.

— Если ты захочешь узнать о них больше, — сказал Саймон Джо (на этот раз на словах, а не в письме; после встречи с Диллинджером они ехали в Сан-Франциско), — достань из бумажника долларовую купюру и внимательно на нее посмотри. Давай, сделай это прямо сейчас. При мне. — Джо вытащил бумажник и нашел однодолларовую бумажку. (Годом позже в городе, который Саймон назвал Чехаго, подчеркивая синхронность двух вторжений августа 1968 года, на съезде РХОВ после вступительно-наступательной речи Улыбчивого Джима начинается перерыв на ленч. Саймон набрасывается на одного из распорядителей и кричит: «Эй ты, чертов педик, убери руки от моей жопы», — и в возникшей суматохе Джо без труда подсыпает АУМ в безалкогольный коктейль.)

— А мне надо записываться в библиотеку, чтобы посмотреть всего одну книжку? — спрашивает Кармел в публичной библиотеке Лас-Вегаса после того, как Малдонадо не сумел вывести его на какого-нибудь агента коммунистов.

— Одним из самых непонятных поступков Вашингтона, — рассказывает профессор Персиваль Петсделуп на лекции по истории Америки в Колумбийском университете в 1968 году, — был его отказ поддержать Тома Пейна, когда тому вынесли смертный приговор в Париже… «А что непонятного? — думает Джордж Дорн, сидя на галерке. — Вашингтон был штрейкбрехером Истэблишмента».

— Сначала рассмотри портрет на лицевой стороне, — говорит Саймон. — Это вовсе не Вашингтон, это Вейсгаупт. Сравни это изображение с любым из ранних, настоящих портретов Вашингтона, и ты поймешь, о чем я говорю. А как тебе эта загадочная полуулыбка? (С этой улыбкой Вейсгаупт закончил писать письмо, объяснявшее Пейну, почему он не сможет ему помочь; он скрепил его Великой печатью Соединенных Штатов, значение которой было известно только ему, и, откинувшись на спинку стула, вполголоса пробормотал: «Жак де Молэ, ты снова отмщен!»)

— Что значит я устроил беспорядок? Да вон тот педик своими ручищами схватил меня за жопу!

(— Ну, я не знаю, какую конкретно книжку, детка. Какую-нибудь, где рассказывается, как работают коммунисты. В общем, как гражданин и патриот может раскрыть шпионскую группу коммунистов в своем районе. Что-нибудь в таком духе, — поясняет Кармел библиотекарше.)

Толпа мужчин в синих рубашках и белых пластиковых шлемах проносится вниз по лестнице на углу Сорок третьей улицы и площади ООН мимо транспаранта с надписью «Перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы, и не будут более учиться воевать». Размахивая тяжелыми деревянными крестами и выкрикивая грозные боевые кличи, люди в шлемах врезаются в толпу, словно волна, нахлынувшая на песочный замок. Джордж видит, как они приближаются, и его сердце выпрыгивает из груди.

— А когда ты перевернешь купюру, то первым делом увидишь пирамиду иллюминатов. Ты заметишь, что на ней написано число 1776, но наше государство было основано в 1788 году. Предположительно, 1776 означает год подписания Декларации Независимости. Но истинная причина в том, что в 1776 году Вейсгаупт возродил орден иллюминатов. И как ты думаешь, почему в тринадцати ярусах пирамиды заключено семьдесят два сегмента? — спрашивает Саймон в 1969 году…

— Недоразумение, надо же! Когда мужик щупает мою задницу, я прекрасно понимаю, чего он хочет, — кричит Саймон в 1970 году… Джордж толкает локтем Питера Джексона. — «Божья молния», — говорит он. Пластиковые шлемы мерцают в лучах солнца, они снова прибывают волной, скатываясь по лестнице, вверху разворачивается флаг с красными буквами на белом фоне: «АМЕРИКА: ЛЮБИ ЕЕ, ИЛИ МЫ ТЕБЯ РАСТОПЧЕМ»…

«Христос на роликовых коньках, — говорит Питер, — а сейчас смотри: копов как ветром сдует…»

Диллинджер усаживается со скрещенными ногами в пятистенной комнате под залом для медитаций здания ООН. Он сплетает ноги в позу лотоса с легкостью, которая случайному свидетелю показалась бы необычайной для семидесятилетнего человека.

— Семьдесят два — это каббалистическое число Священного Непроизносимого Имени Бога, используемое в черной магии, а тринадцать — это число ведьм на шабаше, — поясняет Саймон. — Вот почему. — Мерно рокочет двигатель «фольксвагена», направляющегося в Сан-Франциско.

Кармел спускается со ступенек публичной библиотеки Лас-Вегаса, зажав под мышкой книгу Дж. Эдгара Гувера «Мастера обмана», на его губах играет самодовольная ухмылка предвкушения, а Саймон наконец изгоняется из отеля «Шератон-Чикаго», выкрикивая: «Педики! Я понял, все вы тут — сборище педиков!»

— И здесь кроется одна из их шуток, — добавляет Саймон. — Ты видишь Звезду Давида над головой орла? Они ввели ее — одну шестиконечную иудейскую звезду, составленную из пятиконечных звезд, — именно для того, чтобы какие-нибудь маньяки правого толка ее увидели и сочли доказательством того, что сионские мудрецы контролируют казначейство и Федеральный резервный банк.

Обозревая сверху толпу на площади ООН, Зев Хирш, глава региональной штаб-квартиры «Божьей молнии» в штате Нью-Йорк, наблюдает, как его плечистые боевики, размахивающие деревянными крестами, словно томагавками, оттесняют трусливых участников антивоенной демонстрации. Но есть препятствие. Между боевиками «Божьей молнии» и их жертвой выстраивается синий ряд полицейских. За спинами копов противники войны хрипло выкрикивают ругательства в адрес противника в пластиковых шлемах. Зев обегает глазами толпу. Он ловит взгляд красномордого полицейского с золотым околышем на фуражке. Зев вопросительно смотрит на капитана полиции. Капитан подмигивает. Через минуту капитан делает незаметный жест левой рукой. Мгновенно строй полицейских исчезает, словно растворившись под ярким весенним солнцем, которое палит над площадью. Батальон «Божьей молнии» набрасывается на страдающих, оскорбленных и изумленных пацифистов. Зев хохочет. Это намного забавнее, чем былые избиения членов Лиги в защиту евреев. Все боевики пьяны. А дождь продолжается.

В иерусалимском кафе на открытом воздухе два седовласых старика в черном пьют кофе. Они пытаются скрыть эмоции от окружающих, но их глаза возбужденно блестят. Они разглядывают внутреннюю страницу газеты на иврите, где напечатаны два объявления: большой, в четверть страницы, анонс, извещающий о крупнейшем рок-фестивале всех времен в Баварии, в городе Ингольштадте, куда съедутся рок-группы и их многочисленные поклонники со всех стран мира; фестиваль называют европейским Вудстоком. Ниже на той же странице, в разделе частных объявлений, влажные глаза обоих стариков уже в пятый раз перечитывают строчку: «С благодарностью Св. Иуде за дарованное покровительство — А. В.».

Один из стариков тычет дрожащим пальцем в страницу.

— Начинается, — говорит он по-немецки.

Второй кивает, и на его сморщенном лице разливается блаженная улыбка.

— Jawohl. Очень скоро начнется все. Der Tag. Скоро придется нам в Баварию ехать. Ewige Blumenkraft!

Карло кладет пистолет на столик между нами.

— Так-то вот, Джордж, — говорит он. — Революционер ты или просто строишь из себя революционера? Способен ли ты взять в руки оружие?

Я вытираю слезы. Внизу течет Пассеик, нескончаемый поток патерсонского мусора спускается вниз по течению в Ньюарк и Атлантический океан. Моя презренная трусливая душа напоминает мне такой же мусор… Боевики «Божьей молнии» рассыпались веером, избивая дубинками каждого, у кого был нагрудный значок с надписью: «Я не хочу умирать за Фернандо-По». Кровопролитные игры в воздухе, недолговечные красные пузырьки перед похожим на надгробие зданием ООН… Дыхание Диллинджера замедляется. Он неотрывно смотрит на рубиновый глаз на вершине тринадцатиярусной пирамиды, скрытой в здании ООН, и размышляет о пятиугольниках.

— Я Божья молния, — говорит Карло. — Это не шутка, малыш, я намерен довести дело до конца. — Он впивается в меня колючими глазами и выхватывает из кармана пружинный нож. — Проклятый комми, — внезапно взвизгивает он и так быстро вскакивает, что за его спиной опрокидывается стул. — На этот раз тебе конец. Я отрежу тебе яйца и отнесу их домой как сувенир. — Он делает выпад ножом, но в последний момент останавливает его. — Что, страшно? Эх ты, патлатый педик! Да у тебя вообще есть яйца, которые можно отрезать? Сейчас выясним. — Он двигается ко мне, размахивая ножом. Лезвие описывает в воздухе фигуры, похожие на змей.

— Послушай, — в отчаянии говорю я, — я ведь знаю, что ты просто разыгрываешь спектакль.

— Ты ничего не знаешь, малыш. Может быть, я из ФБР или ЦРУ. Может быть, это просто предлог, чтобы заставить тебя взять пистолет, и тогда я смогу тебя убить, заявив, что это была самооборона. Жизнь — это не только демонстрации и спектакли, Джордж. Приходит время, когда все становится гораздо серьезнее. — Он снова делает выпад ножом, и я неуклюже отшатываюсь. — Итак, ты берешь пистолет? Или лучше я отрежу тебе яйца и скажу Группе, что от тебя все равно не было бы никакого толку?

Он совершенно безумен, а я совершенно нормален. Возможно, это просто более обтекаемая формулировка истинного положения вещей, суть которого в том, что он храбрый, а я трусливый?

— Послушай, — говорю я, — я же знаю, что на самом деле ты меня не зарежешь, а ты знаешь, что я не стану в тебя стрелять…

— Насрать мне на твои «я знаю», «ты знаешь», — Карло больно бьет меня в грудь свободной рукой. — Я Божья молния, настоящая Божья молния. И я пойду до конца. Да, это проверка, но проверка настоящая. — Он снова меня бьет, заставив потерять равновесие, потом дает мне две оплеухи, одну за другой, быстро, как работают «дворники» на лобовом стекле. — Я всегда говорил, что вы, волосатые хиппующие коммунисты, ни хрена не стоите. Ты даже не можешь дать сдачи. Ты даже не можешь разозлиться, а? Тебе просто очень себя жалко, верно?

Это было уж слишком. Он задел за живое, я и впрямь в глубине души мучился из-за несправедливости всего происходившего, а тут еще его способность увидеть во мне больше, чем я обычно осмеливался видеть в себе сам; и тогда я схватил со стола пистолет и крикнул: «Ах ты садист-сталинист, сукин ты сын!»

— А взгляни на орла, — говорит Саймон. — Посмотри очень внимательно. На самом деле в его левой лапе не оливковая ветвь, малыш. А наша старая добрая подруга Мария-Хуана. Ты просто никогда раньше не рассматривал долларовую купюру, верно?

Ну а пирамида — это, конечно же, из алхимии. В традиционном символизме кубом, пирамидой и сферой представлены три вида секса. Куб — это та пародия, которую мы называем «нормальным» сексом: две нервные системы, как две параллельные поверхности куба, никогда в действительности не сливаются во время оргазма. В пирамиде две поверхности сходятся в одной точке и сливаются в магически-телепатическом оргазме. Сфера подразумевает тантрический ритуал, который продолжается бесконечно и вообще не заканчивается оргазмом. Алхимики пользовались этим кодом более двух тысяч лет. Среди наших Отцов-основателей были розенкрейцеры, которые видели в пирамиде свой символ сексуальной магии. Не так давно с такой же смысловой нагрузкой этот символ использовал Алистер Кроули. Глаз в пирамиде означает встречу двух душ. Нейрологическое смыкание. Око Шивы. Ewige Schlangekraft — вечная змеиная сила. Слияние Розы и Креста, влагалища и пениса, в Розовый Крест. Астральный скачок. Сознание, ускользающее от физиологии.

Судя по тому, что сообщили ученые из ЭФО Хагбарду Челине, АУМ начинает действовать практически мгновенно, поэтому Джо подошел к первому человеку, отхлебнувшему коктейль, и завязал разговор.

— Улыбчивый Джим отлично выступил, — глубокомысленно сказал он.

(Я приставил ствол к брюху Карло и увидел, как у него побелели губы.

— Нет, не волнуйся, — сказал я, улыбаясь. — Я не стану в тебя стрелять. Но когда я вернусь, где-то на улицах Морнингсайд-Хейтс будет валяться мертвый легавый.

Он начал что-то говорить, но я врезал ему пистолетом и усмехнулся, глядя, как он ловит ртом воздух.

— Товарищ, — добавил я.)

— Да, Улыбчивый Джим — прирожденный оратор, — поддакнул собеседник.

— Прирожденный оратор, — вымолвил со значением Джо. — Кстати, я Джим Маллисон из нью-йоркской делегации, — добавил он, протягивая собеседнику руку.

— Понял это по вашему акценту, — проницательно сказал собеседник. — А я Клем Котекс из Литтл-Рока. — Они обменялись рукопожатием. — Рад знакомству.

— Как нехорошо получилось с этим парнем, которого вышвырнули, — сказал Джо, понизив голос. — Мне показалось, что распорядитель действительно, ну, вы понимаете, трогал его.

Во взгляде Котекса мелькнуло удивление, но затем он с сомнением покачал головой.

— В наше время никогда не поймешь, особенно в больших городах… Вы действительно полагаете, что распорядитель из фирмы «Энди Фрейн» может быть… гомиком?

— Как вы сказали, в наше время в больших городах… — Джо пожал плечами. — Я просто говорю, что мне так кажется. Конечно, вполне возможно, что он вовсе не такой. Возможно, он просто мелкий воришка, который пытался залезть парню в карман. В наше время часто встречается и такое.

Рука Котекса непроизвольно потянулась к заднему карману брюк, убедиться, на месте ли бумажник, а Джо вкрадчиво продолжал:

— Но все же я не стал бы исключать и первое объяснение. Давайте на минуту задумаемся, что за люди хотят быть распорядителями на собрании РХОВ? Должно быть, вы сами заметили, как много в нашей организации гомосексуалистов.

— Как? — выкатил глаза Котекс.

— Не заметили? — надменно усмехнулся Джо. — Среди нас очень мало истинных христиан. Большинство голубоватые, вы понимаете, что я имею в виду? По-моему, это одна из самых больших наших проблем, которую мы должны открыто признать и откровенно обсудить. Разрядить обстановку, понимаете? Вот, к примеру, вы обращали внимание, как Улыбчивый Джим во время разговора всегда обнимает за плечи собеседника…

Котекс не дал ему договорить.

— Эй, мистер, да вы молодчина! До меня только сейчас дошло: некоторые из присутствующих мужчин, когда Улыбчивый Джим показывал те снимки с изображением женских половых органов, чтобы показать, до чего опустились наши журналы, действительно содрогались. Они не просто не одобряли, а испытывали явное отвращение. Скажите мне, какой мужчина сочтет отвратительной обнаженную леди?

«Давай, детка, давай», — думал Джордж. АУМ работает. Он быстро перевел разговор на другую тему.

— Есть еще одна вещь, которая меня тревожит. Почему мы никогда не подвергаем сомнению теорию сферической Земли?

— Как вы сказали?

— Смотрите, — сказал Джо. — Если все эти яйцеголовые ученые, коммунисты и либералы упорно навязывают ее нашим школам, значит, в ней наверняка есть что-то подозрительное. Разве вам никогда не приходило в голову, что теория шарообразной Земли никак не вписывается — ну просто никак, — в историю Всемирного Потопа, чудо Иисуса Навина или рассказ об искушении Христа, где он стоит на вершине храма и видит все царства земные? И как мужчина мужчину, я вас спрашиваю, разве во время путешествий вы хоть раз где-нибудь видели закругление? Все места, где я бывал, — плоские. Поверим ли мы Библии и свидетельству наших органов чувств или же так и будем слушать кучку агностиков и атеистов в лабораторных халатах?

— Но ведь тень Земли на Луне во время затмения…

Джо достал из кармана десятицентовую монетку и положил на ладонь.

— Эта монетка тоже отбрасывает круглую тень, но ведь она плоская, это не шар.

Пока Котекс долго смотрел в пустоту, Джо за ним наблюдал, с трудом сдерживая любопытство.

— Знаете что, — изрек наконец Котекс, — все библейские чудеса, и наши собственные путешествия, и тень на Луне — всё это имело бы смысл, если бы Земля имела форму моркови, а все континенты находились на торце…

«Хвала богу Саймона, Багзу Банни, — ликовал Джо. — Свершилось. Он не только стал доверчивым. Он еще и рождает идеи».

Я вышел за полицейским — легавым, поправил я себя, — из кафетерия. Я чувствовал возбуждение, понимая, что это Трип. Синий цвет его формы, неоновые вывески, даже зеленый цвет фонарных столбов — все было слишком ярким. Это адреналин. Во рту пересохло: обезвоживание. Все классические симптомы ситуации «дерись или убегай». Скиннер называет это синдромом активизации. Я пропустил полицейского — легавого — на полквартала вперед и потянулся в карман за револьвером.

— Давай, Джордж! — кричал Малик. Джордж не хотел убегать. Его сердце бешено колотилось, а руки и ноги так сильно дрожали, что он понимал: в драке они ему не помогут. Но убегать он тоже не хотел. Он достаточно набегался от этих ублюдков.

Но от него ничего не зависело. Когда прибыли боевики в синих рубашках и белых шлемах, толпа отхлынула, и Джорджу пришлось отходить вместе с толпой, иначе его сбили бы с ног и затоптали.

— Давай же, Джордж. — Теперь рядом с ним был Питер Джексон, который тянул его, крепко держа за руку.

— Черт возьми, почему мы должны от них убегать? — сказал Джордж, отшатываясь назад.

Питер слабо улыбнулся.

— Как говорит твой любимый Мао, Джордж? Враг наступает, мы отступаем. Пусть на растерзание остаются фанатики «Моритури».

Я не мог это сделать. Моя рука сжимала револьвер, но я не мог его вытащить и размахивать им перед собой, как не мог достать из штанов пенис у всех на виду. Я не сомневался, что, хотя кроме меня и копа на улице не было ни души, с десяток зевак выскочит из дверей с криками: «Смотрите, он вытащил его из штанов».

Как и сейчас, когда Хагбард сказал: «Не дрейфь. Нам предстоит сражение», — я застыл на месте, как застыл на набережной Пассеика.

— Ты просто тешишь себя мыслью, что ты революционер? — спросил Карло.

А Мэвис-то как сказала: «Воинствующие радикалы из твоей компании могут только взять рецепт «коктейля Молотова», аккуратно вырезанный из «Нью-Йорк ривью оф букс», повесить на туалетной двери и дрочить на него».

Говард пел:

На этот раз я вытащил револьвер из кармана, стоя и глядя вниз на Пассеик, и прижал ствол ко лбу. Если у меня не хватало мужества совершить убийство, то, видит Бог, моего отчаяния хватило бы на сотню самоубийств. Причем мне придется убить себя лишь один раз. Один раз — и потом забытье. Я взвел курок. (Очередной спектакль, Джордж? Или ты взаправду готов?) Я сделаю это, черт возьми, черт вас всех возьми. Я спустил курок, и когда прогремел выстрел, я провалился в черноту.

(АУМ был продуктом, разработанным учеными из ЭФО, Эридианского Фронта Освобождения, которым они поделились с ДЖЕМами. Это был экстракт конопли, усиленный РНК, «молекулой, отвечающей за обучение», с легкой примесью знаменитого «сан-францисского спидбола» — героина, кокаина и ЛСД. Он вызывал следующий эффект: героин снимал тревогу, РНК стимулировала творчество, конопля и кислота открывали сознание для радости, а кокаин вводился лишь для того, чтобы число компонентов соответствовало Закону Пятерок. Точность пропорций гарантировала отсутствие галлюцинаций и «кайфа», зато вызывала неожиданный всплеск «конструктивной доверчивости», как любил это называть Хагбард Челине.)

В движении большой массы людей иногда происходят внезапные изменения. Вместо того чтобы оттеснить Джорджа и Питера назад, толпа между ними и белыми шлемами расступилась. Худой мужчина с глазами, полными невыразимой муки, тяжело навалился на Джорджа. Послышался ужасный звук удара, и мужчина упал на землю.

Джордж сначала увидел темно-коричневый деревянный крест, и только потом боевика, который им орудовал. На торце перекладины креста — кровь и налипшие волосы. Боевик из «Божьей молнии» — смуглый, широкоплечий и мускулистый, с синевой на щеках, по виду итальянец или испанец, — очень напоминал Карло. Его глаза были расширены, рот открыт, и он тяжело дышал. На лице ни ярости, ни садистской радости, а только бездумное и сильное напряжение человека, выполняющего тяжелую и изнурительную работу. Он наклонился над упавшим худым человеком и поднял крест.

— Ах так! — отрывисто рявкнул Питер Джексон. Он оттолкнул Джорджа в сторону. В его руке появился совершенно идиотский водяной пистолет из желтой пластмассы. Он выпустил струю жидкости в затылок ничего не подозревавшей «Божьей молнии». Боевик заорал, изогнулся дугой, выронил крест и упал на спину, корчась и пронзительно визжа.

— Вот тебе, урод! — прорычал Пит, втягивая Джорджа в гущу толпы, бежавшей с места проигранного сражения в сторону Сорок второй улицы.

— Еще полтора часа, — произносит Хагбард, и в его голосе наконец слышится тщательно скрываемое напряжение. Джордж сверяет часы — точно 22:30 по ингольштадскому времени. Группа «Пластиковое каноэ» завывает: КРИШНА КРИШНА ХАРЕ ХАРЕ.

(Двумя днями раньше под лучами полуденного солнца Кармел мчится в своем джипе, удаляясь от Лас-Вегаса.)

— И с кем же из Клики Нортона мне предстоит встретиться? — спрашивает Джо. — С судьей Кратером? Амелией Эрхарт? Сейчас я уже ничему не удивлюсь.

— С некоторыми очень надежными людьми, — отвечает Саймон. — Но не с теми, кого ты назвал. И прежде чем ты станешь просветленным, тебе придется умереть, по-настоящему умереть. — Он ласково улыбается. — Помимо смерти и воскресения ты не обнаружишь в этой компании ничего, что можно было бы назвать «сверхъестественным». И даже намека на сатанизм в старом чикагском стиле.

— Господи, — говорит Джо, — неужели это было всего неделю назад?

— Да, — усмехается Саймон, обгоняя на своем «фольксвагене» «шевроле» с орегонскими номерами. — Сейчас все еще 1969 год, даже если тебе кажется, что ты прожил несколько лет с того момента, как мы встретились на собрании анархистов.

Он весело поблескивает глазами, краем глаза поглядывая на Джо.

— Насколько я понимаю, ты намекаешь, что знаешь содержание моих видений. Я уже вижу свое будущее.

— Такое всегда случается после доброй грязной черной мессы, когда в ладан подмешивают дурь, — объясняет Саймон. — Что же ты видишь? Это происходит во время бодрствования?

— Нет, только в снах. — Джо умолкает, задумавшись. — Но я знаю, что это реальная штука, потому что сны очень уж яркие. Одни видения связаны с каким-то съездом «за введение цензуры» в отеле «Шератон-Чикаго», который, кажется, будет проходить примерно через год. В других видениях я по какой-то причине перевоплощаюсь во врача, но, по-моему, это произойдет нескоро, лет через пять или шесть. И третья группа образов кажется мне съемками очередного фильма о Франкенштейне, но в массовке играют только хиппи, и, по-моему, идет какой-то рок-фестиваль.

— Тебя это беспокоит?

— Немного. Я привык просыпаться по утрам, когда будущее — впереди, а не позади и впереди одновременно.

— Ты к этому привыкнешь. Ты лишь начинаешь вступать в контакт с тем, что старик Вейсгаупт называл die Morgensheutegesternwelt — завтрашне-сегодняшне-вчерашний мир. Это явление побудило Гете написать «Фауста», так же как девиз Вейсгаупта «Ewige Blumenkraft» вдохновил его на «Ewige Wiebliche». И вот что я тебе скажу, — посоветовал Саймон. — Попробуй, по примеру Баки Фуллера, носить трое наручных часов. Одни пусть показывают текущее время там, где ты находишься, вторые — время там, куда ты направляешься, а третьи — время в каком-нибудь условном месте, например в Гринвиче или твоем родном городе. Это поможет тебе привыкнуть к относительности. И вообще, не свисти, когда писаешь. А когда перестаешь понимать, что к чему, можешь про себя повторять изречение Фуллера: «Оказывается, я — глагол».

Некоторое время они едут молча, пока Джо размышляет над тем, что он — глагол. «Вот черт, — думает он, — я так и не смог понять, что имеет в виду Фуллер, когда говорит, что Бог — это глагол». Саймон дает ему время на обдумывание, а сам снова мурлычет: «Рамзес Второй умер, любовь моя. Он гуляет по полям, где живут БЛАЖЕННЫЕ…» Джо чувствует, что впадает в дрему… и все лица за обеденным столом посмотрели на него с удивлением.

— Нет, серьезно, — сказал он. — Антропологи слишком робки, чтобы заявить об этом вслух, публично, но спросите любого из них в частной беседе, приперев к стенке.

Он отчетливо видит все детали: это был все тот же зал в отеле «Шератон-Чикаго» с теми же лицами. (Я был там раньше и говорил это раньше.)

— Индейские «танцы дождя» тоже срабатывают. Всегда начинается дождь. Тогда почему невозможно, что их боги реальны, а наши — нет? Было ли когда-нибудь так, что вы о чем-то просили Иисуса в молитвах и действительно это получали? — Воцарилось долгое молчание, и наконец старая женщина с напряженным лицом по-девичьи улыбается и заявляет: «Молодой человек, я хочу это проверить. Как можно встретиться с индейцем в Чикаго?»

Словно томагавки, кресты «Божьей молнии» поднимаются и падают на беззащитный череп худого мужчины. Они нашли своего раненого товарища на улице, где он лежал, корчась и стеная, рядом со своей жертвой. Двое боевиков перенесли раненого в сторону, пока остальные мстили находившемуся без сознания мирному демонстранту.

(«Ты, Лука, — говорит Иешуа бен Иосиф, — это не записывай».) Итак, пространство-время может искривляться и вновь приходить в порядок, когда вы здесь потеряетесь: Фернандо По смотрит в подзорную трубу на новый остров, не подозревая, что он будет назван в его честь и что в один прекрасный день Саймон Мун напишет:

«В 1472 году Фернандо По открыл Фернандо-По», а Хагбард скажет: «Истина — это тигр», пока Тимоти Лири совершает изящный побег из своего собственного Краун-Пойнта — тюрьмы Сан-Луис-Обиспо, а на четыре миллиарда лет раньше один сквинк говорит другому: «Я решил экологическую проблему на этой новой планете». И второй сквинк, партнер первого (они владеют корпорацией «Оплеуха», самой дрянной фирмой-подрядчиком во всем Млечном Пути), спрашивает: «Как?» Первый сквинк громко смеется: «В каждый организм закладывается программа смерти. Согласен, это омрачит им жизнь, особенно самым сознательным из них, но наверняка минимизирует наши накладные расходы». Корпорация «Оплеуха» постаралась снизить накладные расходы всеми возможными способами, и Земля стала «Ужасным Примером», о котором упоминается во всех галактических учебниках по проектированию планет.

Когда Берроуз рассказал мне об этом, я обалдел, потому что мне было в то время 23 года и я жил на Кларк-стрит. Кроме того, я тут же увидел приложение к Закону Пятерок: 2 + 3 = 5, а в фамилии Кларк пять букв.

Я задумался об этом вновь, когда случайно обратил внимание на кораблекрушение, описанное в «Канто 23» Эзры Паунда. Описывая морские путешествия в этой огромной поэме на восьмистах страницах, автор упомянул только об этом кораблекрушении. Кроме того, в «Канто 23» есть строчка «с солнцем в золотом кубке», которая, по признанию Йейтса, вдохновила его на строки: «золотые яблоки солнца, серебряные яблоки луны». Понятно, что золотые яблоки вернули мои мысли к Эриде, и я понял, что напал на верный след.

Затем я попытался прибавить иллюминатскую пятерку к числу 23 и получил 28. Обычная продолжительность менструального цикла Женщины. Лунный цикл. А если вернуться к серебряным яблокам луны, то ведь сам я — Мун. Разумеется, в фамилиях Паунд и Йейтс тоже по пять букв.

Если это шизофрения, перефразировал я П. Генри (вывернувшего сюжет не хуже О. Генри), давайте выжмем из нее все, что можно!

Я стал копать глубже.

Полицейский капитан стал кричать в мегафон: «ОЧИСТИТЬ ПЛОЩАДЬ, ОЧИСТИТЬ ПЛОЩАДЬ!»

Первые донесения о лагерях смерти поступили в Управление стратегических служб от швейцарского бизнесмена, считавшегося одним из самых надежных информаторов о положении дел в нацистской Европе. Государственный департамент счел эти утверждения голословными. Дело было в начале 1943 года. К осени этого же года более настойчивые сообщения из того же источника, по-прежнему передаваемые по каналам УСС, вынудили созвать крупную политическую конференцию. Снова было решено, что сообщения не соответствуют действительности. Когда пришла зима, английское правительство потребовало созыва новой конференции для обсуждения похожих донесений от сотрудников службы английской разведки и от правительства Румынии. Делегаты встретились на Бермудах во время теплых солнечных выходных и решили, что донесения разведки ошибочны; они вернулись оттуда отдохнувшими и загоревшими. Поезда смерти продолжали грохотать. В начале 1944 года диссиденты из Государственного департамента вышли на Генри Моргентау младшего, секретаря министерства финансов. Он изучил представленные ими факты и добился встречи с президентом Франклином Делано Рузвельтом. Потрясенный документами Моргентау, Рузвельт заверил, что начнет действовать немедленно. Но не начал. Потом говорили, что чиновникам снова удалось убедить президента в надежности проделанного Госдепартаментом анализа ситуации: все донесения попросту лживы. Когда господин Гитлер произнес Vernichtung, он в действительности имел в виду вовсе не уничтожение. Писатель Бен Хехт опубликовал в «Нью-Йорк таймс» объявление, в котором раскрыл содержание донесений. Группа известных раввинов обвинила его в том, что он сеет панику среди евреев и подрывает доверие к главе исполнительной власти в военное время. Когда к концу того же года американские и русские войска начали освобождать концентрационные лагеря, генерал Эйзенхаур настоял, чтобы фотокорреспонденты снимали на пленку все подробности и показывали их миру. За время, прошедшее с момента поступления первого, не получившего хода донесения швейцарского бизнесмена, до освобождения первого концентрационного лагеря погибло шесть миллионов человек.

— Мы называем это «баварскими пожарными учениями», — объясняет Саймон Джо Малику. (Это происходит в другое время; он сидит за рулем другого «фольксвагена». Итак, сейчас вечер 23 апреля, и они едут к зданию ООН на встречу с Тобиасом Найтом.) — Был такой чиновник по имени Винифред, которого перевели из министерства юстиции в Государственный департамент и посадили в кабинет, где подвергались анализу все полученные данные. Но такие же принципы применяются везде. Хочешь, я покажу это тебе на примере прямо сейчас, все равно у нас в запасе еще целых полчаса. — Они подъезжают к углу Сорок третьей улицы и Третьей авеню, и Саймон видит, что на светофоре вот-вот зажжется красный свет. Остановившись, он открывает дверцу и говорит Джо: «Иди за мной».

В полной растерянности Джо вышел из машины, а Саймон подбежал к автомобилю, стоявшему за ними, ударил по капоту и заорал: «Баварские пожарные учения! Выходите!» Совершая непонятные, но энергичные движения руками, он побежал к следующей машине. Джо видел, как первый водитель с сомнением посмотрел на своего пассажира, но все же открыл дверь, вышел и послушно поплелся за представительной и грозной фигурой Саймона.

— Баварские пожарные учения! Выходите! — кричал Саймон, барабаня по корпусу третьей машины.

Джо бежал рядом, время от времени присоединяя свой голос к командным выкрикам Саймона, чтобы убедить самых недоверчивых водителей. Все машины постепенно опустели, а люди образовали стройную колонну, двигавшуюся в обратном направлении, в сторону Лексингтон-авеню. Затем Саймон нырнул между двумя машинами и снова потрусил к Третьей авеню, выкрикивая: «Замыкаем круг! Держать строй!» Все послушно повернулись на сто восемьдесят градусов и вернулись к своим машинам. Саймон и Джо нырнули в «фольксваген», тут загорелся зеленый свет, и они умчались вперед.

— Видал? — спрашивает Саймон. — Употребляй слова, которым они обучены с детства: «пожарные учения», «держать строй» и все такое, и никогда не оглядывайся назад, чтобы проверить, подчиняются ли они. Они подчинятся обязательно. Именно такое поведение гарантировало иллюминатам, что ничто не остановит Полное Уничтожение. Винифред, один-единственный человек, выслужившийся до внушительного чина, чиркал на каждом документе «Оценка: сомнительно»… а шесть миллионов погибло. Весело, не так ли?

Тут Джо вспомнил изречение из маленькой книжки Хагбарда Челине «Не свисти, когда писаешь» (напечатанной за счет автора и распространяемой только среди ДЖЕМов и Легиона Динамического Раздора): «Индивидуальный акт послушания — это основа не только силы авторитарного общества, но и его слабости».

(23 ноября 1970 года в реке Чикаго обнаружено всплывшее тело сорокашестилетнего Станислава Эдипски с Уэст-Ирвинг-Парк-роуд. По мнению полицейских экспертов, смерть наступила не в результате утопления, а в результате удара по голове и плечам тяжелым предметом прямоугольной формы. Поскольку детективы из убойного отдела установили, что Эдипски был членом «Божьей молнии», появилась версия, что покойный поссорился с бывшими соратниками и они забили его своими деревянными крестами. Дальнейшее расследование показало, что Эдипски работал строителем. До недавнего времени он любил свою работу, вел себя как нормальный и практичный человек и поругивал правительство. Он проклинал ленивых бездельников, живущих на пособие, ненавидел ниггеров, выкрикивал непристойности в адрес хорошеньких куколок, проходивших мимо строительной площадки, а когда шансы на победу превышали восемь против одного, присоединялся к другим строителям, избивавшим молодых людей с длинными волосами, значками пацифистов или любым другим клеймом, которое позорит настоящих американцев. Затем, примерно месяц назад, его жизнь круто изменилась. Он начал ругать не только правительство, но и начальство, временами высказываясь совсем как коммунист; когда кто-нибудь при нем поминал «гадов, не желающих работать, как все люди», Стэн задумчиво говорил: «А знаете ли вы, ребятки, что наш профсоюз всячески препятствует тому, чтобы они работали, и что же им еще остается делать, как не сидеть на пособии?» А однажды, когда кто-то из ребят добродушно сделал неприличный жест, одобрительно причмокивая губами и подавая прочие сигналы восхищения в адрес проходившей мимо восемнадцатилетней девушки, он даже сказал: «Эй, ты разве не понимаешь, что ей это неприятно?» Хуже того, он, всем на удивление, отпустил длинные волосы, и его жена рассказывала подругам, что он совсем перестал смотреть телевизор, а вместо этого почти все вечера просиживает в кресле, читая книги. Полиция выяснила, что так оно и было на самом деле. Его маленькая библиотека, собранная менее чем за месяц, оказалась очень любопытной: в ней были книги по астрономии, социологии, восточному мистицизму, «Происхождение видов» Дарвина, детективные романы Раймонда Чендлера, «Алиса в Зазеркалье» и учебник по теории чисел (глава о простых числах была густо испещрена заметками на полях). Библиотека свидетельствовала о быстрой эволюции разума, пробудившегося после четырех десятков лет застоя, и было очень жалко, что этот процесс так трагически прервался. Самой большой загадкой оказалась карточка, найденная в кармане покойного. Хотя она и раскисла от воды, текст на ней сохранился. На одной стороне было напечатано:

ВРАГА НЕТ НИГДЕ,

а на обороте — еще более загадочная надпись:

Сначала полиция попыталась это расшифровать, но затем стало известно, что накануне гибели Эдипски вышел из рядов «Божьей молнии», предварительно прочитав соратникам лекцию о терпимости к инакомыслию. Несомненно, это позволяло считать дело закрытым. Убойный отдел не занимался расследованиями убийств, явно связанных с «Божьей молнией», поскольку у Красного отдела было дружеское соглашение с этой быстро растущей организацией. «Бедный засранец», — сказал детектив, глядя на фотографии мертвого Эдипски, и закрыл дело навсегда. Никто его больше не вспоминал и не пытался связать изменения в сознании покойного с его посещением собрания РХОВ в «Шератон-Чикаго», где в безалкогольный коктейль был подбавлен АУМ.)

При акте зачатия отец, как известно, отдает 23 хромосомы, а мать — остальные 23. В «И-цзине» двадцать третья гексаграмма указывает на «утопление» и «крах»: отголоски гибели несчастного капитана Кларка…

Только что прошла еще одна женщина, собирающая пожертвования в фонд «Матерей против мышечной дистрофии». Я дал ей четверть доллара. Так на чем я остановился? Ах, да: и в имени, и в фамилии Джеймса Джойса по пять букв, так что он явно заслуживает внимания. В «Портрете художника» пять глав, чудненько, но в «Улиссе» восемнадцать глав, и это сбивало меня с толку, пока я не сообразил, что 5 + 18 = 23. А что же с «Поминками по Финнегану»? Увы, там семнадцать глав, и это на какое-то время меня снова озадачило.

Попытавшись взглянуть на эту ситуацию под другим углом, я подумал: а вдруг бедолага Фрэнк Салливан, которого в тот вечер застрелили вместо Джона у кинотеатра «Биограф», протянул дольше и умер после полуночи, то есть двадцать третьего июля, а не двадцать второго, как официально считается. Я навел об этом справки в книге Толанда «Дни Диллинджера». Как ни печально, бедняга Фрэнк умер до полуночи, но Толанд упоминает интересную деталь, о которой я рассказывал тебе тогда вечером в «Рассаднике»: в тот день двадцать три человека умерло в Чикаго от перегрева. Он добавляет кое-что еще: на день раньше от перегрева умерло семнадцать человек. Зачем он об этом написал? Наверняка он ничего не знал, — но снова те же цифры, 23 и 17. Возможно, в 2317 году произойдет что-то важное? Естественно, я не смогу это проверить (не умею с такой точностью ориентироваться в Morgensheutegestern-welt), поэтому я вернулся в 1723 год — и попал на золотые яблоки. В тот год родились Адам Смит и Адам Вейсгаупт (а в 1776 году, когда Вейсгаупт возродил орден иллюминатов, Смит опубликовал «Богатство народов»).

Итак, 2 + 3 = 5, и это соответствует Закону Пятерок, но 1 + 7 = 8, а это ничему не соответствует. Что же получается? Восемь, размышлял я, — это количество букв в Каллисти, что снова возвращает нас к золотому яблоку, а 8 — это еще и двойка в третьей степени, черт возьми. Разумеется, меня не удивило, что в судебном слушании дела о чикагском заговоре фигурировало восемь обвиняемых и что этот заговор возник из нашего маленького карнавала Конвенционной недели, который проводился на двадцать третьем этаже «Федерал Билдинг», в потоке удивительных совпадений. Хоффман среди обвиняемых, и фамилия судьи тоже Хоффман. Пирамида иллюминатов, или Великая Печать США, сразу при входе в здание. Роберт Сил, с которым обошлись более жестоко, чем с остальными обвиняемыми. Пятибуквенные фамилии обвиняемых: Эбби, Дэвис, Форан, Сил, Джерри Рубин(и имя, и фамилия). И решающий аргумент: Кларк (Рамзи, не капитан), который был торпедирован и потоплен судьей до того, как ему позволили дать свидетельские показания.

Меня заинтересовал Голландец Шульц, потому что он погиб 23 октября. Этот человек — просто комок совпадений: он заказал убийство Винсента Колла по кличке «Бешеный лес» (вспомни Мэд-Дог в штате Техас); Колла застрелили на Двадцать третьей улице, когда ему было 23 года; а Чарли Уоркман, который якобы застрелил Шульца, отсидел за это 23 года в тюрьме (хотя, по слухам, настоящим убийцей Шульца был Менди Вейсс — обрати внимание на его имя и фамилию, в которых по пять букв). Фигурирует ли здесь 17? Еще бы! Шульцу было семнадцать лет, когда его в первый раз приговорили к тюремному заключению.

Примерно в это же время я купил «Кукловодов» Роберта Хайнлайна, подумав, что книга с таким названием может иметь какое-то отношение к махинациям иллюминатов. Вообрази, что я почувствовал, когда глава вторая началась словами: «23 часа 17 минут назад в штате Айова приземлилась летающая тарелка…»

А в Нью-Йорке Питер Джексон пытается выпустить в срок очередной номер «Конфронтэйшн» — хотя в редакции по-прежнему царит разгром, редактор и ведущий расследователь исчезли, лучший репортер сошел с ума и заявляет, что находится на дне Атлантического океана с льняным магнатом, а полиция терзает Питера, пытаясь выяснить, куда подевались двое первых детективов, которым поручили это дело. Сидя в своей квартире (теперь она служит редакционным офисом) в рубашке и шортах, Питер одной рукой набирает телефонный номер, а другой гасит в пепельнице очередной окурок. Швырнув рукопись в корзину с надписью «В набор», он вычеркивает в лежащем перед ним блокноте: «Передовица — Л. Л. Дурутти, Самый юный студент Колумбийского университета рассказывает, почему он бросил учебу». Его карандаш перемещается к концу списка («Книжное обозрение»), а сам он слушает телефонные гудки. Наконец раздается щелчок снятой трубки, и глубокий, ласкающий слух голос произносит: «Эписин Уайлдблад слушает».

— Ты уже подготовил книжное обозрение, Эппи?

— Завтра будет готово, дорогуша. Быстрее никак не получится, честно.

— Завтра так завтра, — соглашается Питер, делая пометку «перезвонить» рядом с «Книжным обозрением».

— Это чудовищно длинная книга, — раздраженно произносит Уайлдблад, — у меня просто физически нет времени прочитать ее целиком, но я внимательно ее просматриваю. Авторы совершенно некомпетентны: никакого представления ни о стиле, ни о структуре. Книга начинается как детектив, переходит в научную фантастику, затем обращается к сверхъестественному, при этом наполнена никому не нужными, жутко скучными подробностями. Совершенно перепутана вся хронология событий — очень претенциозное подражание Фолкнеру и Джойсу. Хуже того, тут есть отвратительнейшие сексуальные сцены, вставленные только для того, чтобы книга лучше продавалась, а сами авторы — о которых я никогда не слышал, — демонстрируют чрезвычайно дурной вкус, вводя известные политические фигуры в эту мешанину и делая вид, что раскрывают реальный заговор. Можешь быть уверен, я не стану тратить время на чтение этой чепухи, но завтра к полудню ты получишь от меня совершенно разгромную рецензию.

— Ладно уж, мы и не рассчитываем, что ты будешь от корки до корки читать каждую книгу, которую рецензируешь, — успокаивает его Питер. — Читай только до тех пор, пока она тебе интересна.

— В митинге перед зданием ООН будет участвовать Фронт освобождения фут-фетишистов, — говорит Джо Малик. Они с Джорджем и Питером надевают черные нарукавные повязки.

— Боже, — с отвращением произносит Питер.

— Мы не можем позволить себе такого отношения, — строго говорит Джо. — Сейчас единственная надежда для левых — это коалиционная политика. Нельзя прогонять никого, кто хочет к нам присоединиться.

— Лично я ничего не имею против педиков, — начинает Питер («Геев», — терпеливо поправляет его Джо). — Лично я ничего не имею против геев, — продолжает Питер, — но от их присутствия на митингах тошнит. Они просто дают «Божьей молнии» повод утверждать, что все мы — сборище извращенцев. Ну да ладно, такова наша реальность, их много, они увеличивают наши ряды, и всё такое, но, боже мой, Джо! Эти ноголюбы — капля в море. Они микроскопичны!

— Не называй их ноголюбами, — говорит Джо. — Им это не нравится.

Только что прошла женщина из «Матерей против псориаза» с очередной коробкой для сбора пожертвований. Я и ей дал четверть доллара. Если так будет продолжаться, эти борющиеся матери лишат Муна последнего куска хлеба.

На чем я остановился? Так вот, в связи с убийством Голландца Шульца я хотел добавить, что в Марти Кромпьера, заправлявшего подпольными лотереями в Гарлеме, тоже стреляли 23 октября 1935 года. Когда в полиции его спрашивали, существует ли какая-то связь между этим покушением и смертью флегматичного Флегенхеймера, он ответил: «Должно быть, это одно из тех совпадений». Мне интересно, на каком слове он сделал ударение в этой фразе: «одно из тех совпадений» или «одно из тех совпадений»? В какой степени он был посвящен?

Это выводит меня на загадку числа 40. Как указывалось, 1+7 = 8, количество букв в слове Kallisti. 8 х 5 = 40. Еще более интересно, что, не обращая внимания на мистическое 5, мы все равно получаем 40, складывая 17 и 23. Тогда каково значение числа 40? Я прокручивал в голове разные ассоциации: Иисус на сорок дней удалился в пустыню, Али-Баба разгадал тайну сорока разбойников, буддисты выполняют сорок медитаций, радиус Солнечной системы практически в точности равен сорока астрономическим единицам (Плутон чуть-чуть «выбивается»), — но определенной теории у меня пока нет…

Экран цветного телевизора в пабе «Три льва» отеля «Тюдор» на углу Сорок второй улицы и Второй авеню показывает людей в белых шлемах с деревянными крестами в руках, отступающих под натиском людей в голубых шлемах с полицейскими дубинками в руках. Камера канала Си-Би-Эс показывает общую панораму площади. На земле валяется пять тел, разбросанных, словно обломки кораблекрушения, которые выброшены на берег уже отступившими волнами. Четыре тела шевелятся, делая слабые усилия подняться. Пятое лежит неподвижно.

— Наверное, это тот парень, которому на наших глазах размозжили голову. Господи, надеюсь, он не умер, — говорит Джордж.

— Если он умер, может быть, это заставит людей наконец проснуться и потребовать что-то решить с «Божьей молнией», — отвечает Джо Малик.

Питер Джексон безрадостно смеется.

— Вы все еще считаете, что убийство какого-то белого борца за мир вызовет негодование общественности. Разве вы не понимаете, что никого в этой стране не волнует судьба умника, выступающего против войны. Сейчас вы в одной лодке с ниггерами, идиоты несчастные.

Карло удивленно поднял голову, когда я ворвался в комнату, промокший в воде Пассеика, и бросил револьвер к его ногам с криком: «Идиоты несчастные, вы даже не в состоянии сделать бомбу, чтобы самим на ней не подорваться, а когда вы покупаете пистолет, то эта ублюдочная штуковина неисправна и дает осечку. Не вы меня выгоните — я сам уйду!» Идиоты несчастные…

— Идиоты несчастные! — орет Саймон. Джо проснулся, когда «фольксваген» резко дернулся в сторону, спасаясь от шквала проносившихся мимо мотоциклов «Ангелов Ада». Он снова вернулся в «реальное» время, но сейчас, как и всегда впредь, он мысленно ставит это слово в кавычки.

— Ух ты, — говорит он, — я снова был в Чикаго, потом на этом рок-фестивале… а затем я вклинился в чью-то жизнь…

— Черт бы побрал эти «харлей-дэвидсоны», — бормочет Саймон, когда с ревом проносится последний «ангел». — Когда пятьдесят или шестьдесят уродов зажимают тебя со всех сторон на бешеной скорости, состояние примерно такое же, как если бы ты пытался проехать по тротуару Таймс-сквер в разгар дня, не сбив ни одного прохожего.

— Об этом позже, — говорит Джо, чувствуя, что все больше привыкает к языку Саймона. — Я постепенно проникаюсь изнутри этим временем «завтра-сегодня-вчера». Это происходит все чаще и чаще…

Саймон вздыхает.

— Ты хочешь все облечь в слова. Ты не в состоянии во что-то поверить, если на этом «чем-то» не висит ярлык, как на новом костюме. Ладно. И твоя любимая игра в слова — это наука. Прекрасно! Завтра заскочим в библиотеку, и ты найдешь научный журнал «Нэйчур» за лето 1966 года. Там есть статья физика Ф. Р. Стэннарда о том, что он называет «фаустовой вселенной». Он рассказывает, что поведение мезонов невозможно объяснить, считая, что время течет только в одном направлении, но оно прекрасно объясняется, если допустить, что наша вселенная частично перекрывается другой вселенной, где время течет в обратном направлении. Стэннард называет это фаустовой вселенной, но держу пари, он не имел ни малейшего представления, что Гете писал «Фауста» после того, как сам непосредственно прочувствовал эту вселенную. И ты в последнее время тоже ощущаешь. Между прочим, Стэннард указывает, что все в физике симметрично, за исключением нашей нынешней концепции однонаправленного времени. Как только ты признаешь, что время течет в двух направлениях, то получишь абсолютно симметричную Вселенную. Удовлетворяющую требованию Оккама о простоте. Стэннард выдаст тебе множество слов, парень. А пока довольствуйся тем, что написал Абдул Альхазред в «Некрономиконе»: «Прошлое, настоящее, будущее: все едино в Йог-Сототе». Или тем, что написал Вейсгаупт в «Konigen, Kirchen und Dummheit»: «Есть лишь один Глаз, и он — все глаза; лишь один Разум, и это — все разумы; лишь одно время, и это — Сейчас». Усек?

Джо с сомнением кивает, улавливая еле слышное пение:

РАМА РАМА ХАРЕ ХАААААРЕ

Два больших носорога, три больших носорога…

Диллинджер установил контакт с разумом Ричарда Белза, сорокатрехлетнего профессора физики в Куинс-колледже. Белза в этот момент вносили в машину скорой помощи, чтобы доставить в больницу «Белвью», где рентген покажет наличие нескольких опасных трещин черепа. «Вот черт, — думал Диллинджер, почему кто-то должен обязательно встать одной ногой в могилу, чтобы я смог до него добраться?» Затем он сконцентрировался на сообщении: две вселенные движутся в противоположных направлениях. Вдвоем они генерируют третий объект, который синергически представляет нечто большее, чем сумму двух его частей. Таким образом, два всегда приводит к трем. Два и Три. Дуализм и триединство. Каждая единица — это дуализм и триединство. Пятиугольник. Чистая энергия, без участия материи. От пятиугольника расходятся еще пять пятиугольников, как лепестки цветка. Белая роза. Пять лепестков и центр: шесть. Дважды три. Вот так цветок сцепляется с другим цветком, формируя многогранник, составленный из пятиугольников. У каждого такого многогранника могут быть общие поверхности с другими многогранниками, формирующие бесконечные решетки, в основе которых лежит пятиугольник. Они были бы бессмертны. Могли бы сами себя поддерживать. Не компьютеры. Выше компьютеров. Боги. Все пространство — для них. Бесконечно сложные.

Вой сирены достигает ушей находящегося в бессознательном состоянии профессора Белза. Сознание присутствует в живом теле, даже в том, которое явно без сознания. Бессознательное состояние — это не отсутствие сознания, а его временная неподвижность. Это не состояние, напоминающее смерть. Оно вообще не похоже на смерть. Как только достигнута необходимая сложность соединения мозговых клеток, устанавливаются реальные энергетические связи. Они могут существовать независимо от материальной базы, которая вызвала их к жизни.

Все это, конечно, просто образная структурная метафора для взаимодействий на энергетическом уровне, которые нельзя визуализировать. Сирена выла.

В пабе «Три Льва» Джордж спрашивает Питера: «Что было в том водяном пистолете?»

— Серная кислота.

— Кислота — это лишь первая стадия, — говорит Саймон. — Как материя — это первая стадия жизни и сознания. Кислота тебя запускает. Но как только ты попадаешь туда, если полет удачен, ты сбрасываешь за борт балласт первой стадии и путешествуешь в невесомости. То есть освобождаешься от материи. Кислота растворяет барьеры, которые мешают построению энергетических связей максимально возможной сложности внутри мозга. В Клике Нортона мы тебе покажем, как управлять второй стадией.

(Размахивая над головами крестами и крича вразнобой, боевики «Божьей молнии» нестройными шеренгами маршировали через завоеванную территорию. Зев Хирш и Фрэнк Очук несли флаг с надписью: «ЛЮБИ ЕЕ, ИЛИ МЫ ТЕБЯ РАСТОПЧЕМ».)

Говард пел:

Туча дельфиньих тел выплыла откуда-то из-за подводной лодки Хагбарда. Они направлялись к паукообразным кораблям иллюминатов, находившимся в отдалении.

— Что происходит? — спросил Джордж. — Где Говард?

— Говард их возглавляет, — ответил Хагбард. Они стояли на балконе в центре прозрачной сферы, похожей на пузырь воздуха в толще атлантических вод. Хагбард щелкнул тумблером под перилами балкона. — Боевая рубка, подготовить торпеды к запуску. Возможно, нам придется поддержать атаку дельфинов.

— Есть, товарищ Челине, — ответил голос.

Дельфины уплыли так далеко, что сейчас их нельзя было увидеть. Джордж сделал открытие, что ему не страшно. Все происходившее слишком напоминало просмотр научно-фантастического фильма. В этой субмарине Хагбарда было слишком много иллюзии. Если бы он всеми железами и нервами отдавал себе полный отчет в том, что находится в уязвимом металлическом аппарате на тысячи футов ниже поверхности Атлантики, под таким громадным давлением, что малейшее напряжение может распороть обшивку корпуса и туда ворвутся тонны воды, которые раздавят их в лепешку, тогда ему, наверное, было бы страшно. Если бы он действительно мог поверить в то, что те маленькие отдаленные шарики с прикрепленными к ним подвижными клешнями — это подводные суда, управляемые людьми, которые намерены уничтожить лодку, где находится он, тогда ему было бы страшно. Как ни странно, если бы он не видел то, что видел, а только ощущал, осознавал и судил о ситуации с чьих-то слов, как во время обычного полета на самолете, тогда ему было бы страшно. К тому же древний город Пеос, которому двадцать тысяч лет, по виду слишком напоминал настольный макет. И хотя интеллектуально Джордж мог допустить, что они, как утверждал Хагбард, плывут над погибшим континентом Атлантидой, в глубине души он не верил в Атлантиду. Поэтому во все остальное он тоже не верил.

Неожиданно около их воздушного пузыря показался Говард. Или какой-то другой дельфин. Это была еще одна причина, по которой во все это трудно было поверить. Говорящие дельфины.

— Готовы к уничтожению вражеских кораблей, — сказал Говард. Хагбард покачал головой.

— Я бы хотел вступить с ними в контакт. Я бы хотел дать им возможность сдаться. Но они не согласятся. А я не могу подключиться к системам связи на их кораблях.

Он повернулся к Джорджу.

— Для передачи информации они пользуются выделенными каналами телепатии. Это та самая штука, которая предупредила шерифа Джима Картрайта, что ты находился в номере отеля в Мэд-Доге, покуривая чудесную траву Вейсгаупта.

— Ты же не хочешь, чтобы они подошли слишком близко, — поторопил его Говард.

— Ты отвел своих на безопасное расстояние? — спросил Хагбард.

(Пять больших носорогов, шесть больших носорогов…)

— Конечно. Хватит колебаться. Сейчас не время быть гуманистом.

— Море безжалостнее, чем земля, — сказал Хагбард. — Иногда.

— Море чище, чем земля, — поправил Говард. — Здесь нет ненависти. Только смерть по мере и в случае необходимости. Эти люди враждуют с тобой двадцать тысяч лет.

— Я не настолько стар, — возразил Хагбард, — и у меня очень мало врагов.

— Если ты будешь тянуть время, то поставишь под удар свою субмарину и мой народ.

Джордж наблюдал за шарами в красно-белую полоску, которые приближались к ним в голубовато-зеленой воде. Сейчас они были гораздо больше и ближе. То, что приводило их в движение, оставалось невидимым. Хагбард протянул смуглый палец, коснулся им белой кнопки на пульте управления и затем решительно на нее нажал.

На поверхности каждого из шаров вспыхнул яркий свет, немного приглушенный водной толщей. Словно фейерверк, если на него смотреть в темных очках. А потом шары полопались, словно мячики от пинг-понга, по которым ударили невидимыми кувалдами.

— Вот и все, — тихо произнес Хагбард.

Палуба под Джорджем завибрировала. Внезапно ему стало страшно. Ощущение ударной волны в результате нескольких взрывов в воде сделало все реальным. Относительно тонкая металлическая обшивка была единственной защитой от полного уничтожения. И никто бы о нем больше не услышал и не узнал, что с ним произошло.

С борта ближайшего к ним паукообразного аппарата иллюминатов плавно опускались на дно крупные сверкающие предметы. Они исчезали среди улиц города, который, как сейчас понял Джо, был совершенно реальным. Здания в районе взрыва иллюминатских кораблей были разрушены сильнее прежнего. Со дна океана поднялись коричневые тучи ила. Сквозь их гущу на дно падали обломки кораблей-пауков. Джордж смотрел на неповрежденный храм Тефиды в отдалении.

— Ты видел статуи, выпавшие из переднего корабля? — спросил Хагбард. — Я заявляю свои права на них. — Он переключил тумблер. — Подготовиться к операции спасения.

Они начали спускаться среди зданий, почти полностью засыпанных илом. Джордж увидел две гигантские клешни, выпущенные субмариной. Они подняли из ила, одну за другой, четыре сверкающие золотые статуи.

Вдруг раздался сигнал тревоги, и красный свет осветил внутреннее пространство наблюдательного пузыря.

— Нас снова атакуют, — сказал Хагбард.

«О нет, — подумал Джордж. — Только не сейчас, когда я начинаю верить в то, что все это реально! Я этого не перенесу. Ну, начинается, Дорн снова разыгрывает свою всемирно знаменитую сцену трусости…»

Хагбард указал рукой: над отдаленной цепью гор, словно подводная луна, завис белый шар. На его тусклой поверхности виднелась эмблема: сверкающий глаз в треугольнике.

— Дайте торпедную видимость, — скомандовал Хагбард, щелкая переключателем.

Между белым шаром и «Лейфом Эриксоном» в воде появились четыре оранжевых огонька, которые стремительно приближались.

— Нельзя их недооценивать, — заметил Хагбард. — Сначала выясняется, что они могут меня засечь, когда у них, по идее, не должно быть достаточно мощного оборудования. Теперь оказывается, что меня преследует сам «Цвак». И «Цвак» запускает в меня торпеды, хотя предполагается, что моя лодка не поддается обнаружению. По-моему, у нас могут быть неприятности, Джордж.

Джорджу хотелось закрыть глаза, но он не хотел выказать страх в присутствии Хагбарда. Любопытно, какое ощущение возникает в момент смерти на дне Атлантики? Он вспомнил, как читал об исчезновении в шестидесятых годах атомной подводной лодки «Трешер», и «Нью-Йорк таймс» писала, что смерть в воде при таком колоссальном давлении чрезвычайно мучительна, хотя и наступает быстро. По отдельности расплющивается каждый нерв. Позвоночник по всей длине крошится. Мозг гибнет от сжатия, лопается, разрывается и выдавливается в воду, твердую, как железо. Несомненно, в эти минуты человеческая форма становится неузнаваемой. Джордж подумал обо всех жуках, на которых наступая в своей жизни, а жуки заставили его вспомнить о «пауках». Вот что мы сделали с ними. А ведь я считаю их врагами только со слов Хагбарда. Карло был прав. Я не умею убивать.

Хагбард, правда, колебался. Но все-таки он это сделал. Любой человек, который способен причинить такую смерть в наказание другим людям, — чудовище. Нет, не чудовище, а самый обычный человек. Но не моей группы крови. Да что ты несешь, Джордж, он как раз твоей группы крови, можешь не сомневаться. Просто ты трус. Трусость делает всех нас совестливыми.

— Говард, где тебя черти носят? — позвал Хагбард.

С правой стороны пузыря появился торпедообразный силуэт.

— Я здесь, Хагбард. Мы готовили новые мины-ловушки. Выйдем с ними навстречу торпедам, как уже сделали с кораблями-«пауками». Как ты думаешь, сработает?

— Это опасно, — отозвался Хагбард. — Торпеды могут преждевременно взорваться под воздействием электромагнитных полей ловушек.

— Мы хотим попробовать, — сказал Говард и, не говоря более ни слова, уплыл.

— Подожди, — сказал вдогонку Хагбард. — Мне это не нравится. Слишком большая опасность для дельфинов.

Он повернулся к Джорджу и покачал головой.

— Я ничем, черт побери, не рискую, а их может разнести в клочья.

— Ты тоже рискуешь, — поправил его Джордж, пытаясь сдержать дрожь в голосе. — Если дельфины не остановят эти торпеды, нам конец.

В эту секунду там, где были оранжевые огни, появились ослепительные вспышки. Джордж схватился за перила, понимая, что ударная волна от этих взрывов будет посильнее той, которая возникла в результате уничтожения «пауков». Так оно и вышло. Лодку дико затрясло. Затем кровь хлынула в ноги, как будто субмарина резко подпрыгнула вверх. Джордж обеими руками вцепился в перила, которые казались единственной надежной опорой поблизости.

— О Боже, нас убьет! — закричал он.

— Они перехватили торпеды, — сказал Хагбард. — Это дает нам шанс. Лазерная команда, попытайтесь пробить обшивку «Цвака».

Около пузыря появился Говард.

— Что с твоими? — спросил его Хагбард.

— Все четверо погибли, — ответил Говард. — Торпеды взорвались раньше, как ты и предсказывал.

Джордж выпрямился, радуясь, что Хагбард не обратил внимания на его дикий испуг, и сказал:

— Они погибли, спасая наши жизни. Я сожалею, что так случилось, Говард.

— Есть лазер, Хагбард, — сообщил голос. И добавил после паузы: — Кажется, цель поражена.

— Не нужно ни о чем жалеть, — отозвался Говард. — Мы не боимся смерти и не скорбим о ней. Особенно когда кто-то умирает ради общего блага. Смерть — это конец одной иллюзии и начало другой.

— Какой другой иллюзии? — спросил Джордж. — Когда ты умер, ты мертв, верно?

— Энергия не возникает и не исчезает, — сказал Хагбард. — Смерть как таковая — это иллюзия.

Эти люди рассуждали как дзэн-буддисты и кислотные мистики, знакомые Джорджа. «Если бы я мог относиться к этому так же, — думал Джордж, — я не был бы таким трусливым. Должно быть, Говард и Хагбард просветленные. Я должен стать просветленным. Больше так жить невыносимо». Но в любом случае, одной кислотой это не объяснишь. Джордж уже пробовал кислоту, и, хотя этот опыт был совершенно удивительным, он не привел к особому изменению в его поведении или взглядах. Хотя, конечно, если думать, что твои взгляды и поведение должны измениться, поневоле начинаешь подражать другим кислотникам.

— Попробую выяснить, что там с «Цваком», — сказал Говард и уплыл.

— Дельфины не боятся смерти, не избегают страданий, не испытывают внутренних конфликтов между велениями разума и сердца и не волнуются по поводу того, что чего-то не знают. Другими словами, они не считают, что знают разницу между добром и злом, и поэтому не считают себя грешниками. Понимаешь?

— В наше время очень мало людей, которые считают себя грешниками, — заметил Джордж. — Но все боятся смерти.

— Все люди считают себя грешниками. Пожалуй, это самый устойчивый, древний и универсальный человеческий комплекс. В сущности, практически невозможно о нем говорить так, чтобы не находить подтверждений. Даже сама фраза, которую я только что произнес, о том, что люди страдают универсальным комплексом, служит универсальным подтверждением того, что все люди — грешники, на каком бы языке они ни говорили. С этой точки зрения древнесемитские оппоненты иллюминатов, написавшие Книгу Бытия, абсолютно правы. Культурный кризис, побудивший классифицировать все человеческое поведение только по двум категориям — добра и зла, — как раз и спровоцировал возникновение этого комплекса, сопровождаемого страхом, ненавистью, виной, депрессией, всеми теми эмоциями, которые свойственны исключительно человеку. И, разумеется, подобная классификация является полной противоположностью творчества. Для творческого ума нет ни добра, ни зла. Каждое действие — это эксперимент, а каждый эксперимент расширяет границы нашего знания. Моралист судит о любом действии с точки зрения добра и зла, причем, заметь, заранее — не имея представления о том, к каким последствиям приведет это действие. Его суждение зависит только от нравственных качеств действующего. Люди, которые сожгли Джордано Бруно, знали, что творят добро, хотя в результате этого их действия мир потерял великого ученого.

— Если никогда не можешь быть уверен в том, правильно или неправильно ты действуешь, — сказал Джордж, — разве не становишься очень похож на Гамлета? — Сейчас он чувствовал себя намного лучше, уже не так боялся, хотя враг, весьма вероятно, был по-прежнему рядом и по-прежнему хотел его убить. Может быть, он получает даршану от Хагбарда?

— А что плохого в сходстве с Гамлетом? — сказал Хагбард. — Впрочем, ответ все равно «нет», потому что сомнения начинают одолевать только тогда, когда ты веришь в существование добра и зла и в то, что твое действие может быть правильным или неправильным, а ты точно не знаешь, каким именно. В этом и состояла трагедия Гамлета, если ты помнишь пьесу. Его совесть — вот что делало его нерешительным.

— Так что, ему следовало поубивать кучу людей в первом же акте?

Хагбард рассмеялся.

— Не обязательно. Возможно, ему стоило при первой возможности решительно прикончить своего дядюшку ради спасения жизней всех остальных персонажей. Или же он мог сказать: «Слушайте, а я действительно обязан мстить за смерть отца?» — и ничего не делать. Во всяком случае, он должен был взойти на трон. Если бы он просто дожидался благоприятного момента, всем было бы намного лучше, не было бы столько смертей, и норвежцы не завоевали бы датчан, как они это сделали в последней сцене последнего акта. Хотя, как норвежец, я вряд ли позавидовал бы триумфу Фортинбраса.

В этот момент возле пузыря снова появился Говард.

— «Цвак» отходит. Лазерный луч пробил внешнюю обшивку корпуса, им пришлось подняться выше, чтобы выйти из зоны досягаемости, и сейчас они движутся на юг, в сторону Африки.

Хагбард облегченно вздохнул.

— Это значит, что они отправляются к себе на базу. Они войдут в туннель в Персидском заливе, который приведет их в Валузию, гигантское и очень глубокое подземное море под Гималаями. Там расположена первая база, которую они построили. Они готовили ее еще до погружения Верхней Атлантиды. Эта база дьявольски хорошо защищена. Но в один прекрасный день мы туда прорвемся.

Не считая иллюминизации, больше всего Джо Малика смущал пенис Джона Диллинджера. Он знал, что слухи, ходившие по Смитсоновскому институту, верны. И хотя все случайные люди, звонившие по телефону, слышали категорическое «нет», для некоторых высокопоставленных правительственных чиновников делалось исключение из правил. Им показывали реликвию: все легендарные двадцать три дюйма в легендарной бутылке со спиртом. Но если Джон жив, это не его пенис, а если не его, то чей же?

— Фрэнка Салливана, — сказал Саймон, когда Джо наконец решился его спросить.

— И кто же такой был этот Фрэнк Салливан, черт побери, что у него такой член?

Но Саймон только ответил:

— Не знаю. Просто какой-то парень, очень похожий на Джона.

А еще Малика беспокоила Атлантида, которую он увидел впервые, когда Хагбард взял его на прогулку в «Лейфе Эриксоне». Это было слишком убедительно, слишком хорошо, чтобы быть правдой, особенно развалины таких городов, как Пеос, в чьей архитектуре явно прослеживались древнеегипетский и майянский стили.

— Еще с начала XX века наука, как летчик в тумане, ориентируется по приборам, — сказал он небрежно Хагбарду во время обратного путешествия в Нью-Йорк. (Это происходило в 1972 году, если верить его последним воспоминаниям. Осенью 1972 года, почти через два года после испытания АУМ в Чикаго.)

— Ты начитался Баки Фуллера, — невозмутимо ответил Хагбард. — Или Коржибского?

— Какая разница, кого я начитался, — напрямик ответил Джо. — Меня не покидает мысль, что я видел реальную Атлантиду не больше, чем я когда-нибудь видел реальную Мэрилин Монро. Я смотрел кинохронику, которая, с твоих слов, была записью с камер, установленных снаружи твоей подводной лодки. И я видел кинокадры того, что, как заверял меня Голливуд, было реальной женщиной, хотя она больше походила на рисунок Петти или Варгаса. В случае с Мэрилин Монро вполне резонно доверять тому, что мне говорят, поскольку я не верю, что уже создан такой совершенный робот. Но Атлантида… Я знаю о спецэффектах и комбинированных съемках, когда на столе сооружаются макеты городов, по которым бродят динозавры. Наверняка твои камеры наведены на такие макеты.

— Ты подозреваешь меня в мошенничестве? — спросил Хагбард, подняв брови.

— Мошенничество — твоя стихия, — прямо сказал Джо. — Ты Бетховен, Рокфеллер, Микеланджело, Шекспир фокусов и цыганского надувательства. Обман для тебя то же самое, что для Картера — таблетки от печени. Ты обитаешь в мире монет без решки, шляп с кроликами, потайных зеркал и люков. Ты думаешь, я подозреваю тебя? С момента встречи с тобой я подозреваю всех.

— Рад это слышать, — усмехнулся Хагбард. — Ты стремительно приближаешься к паранойе. Возьми эту карточку и держи ее в бумажнике. Когда начнешь понимать ее смысл, можешь готовиться к очередному повышению. Только помни: не истинно то, что не заставляет тебя смеяться. Это первый и единственный надежный тест для всех идей, с которыми ты в своей жизни столкнешься.

И он дал Джо в руку карточку с надписью:

ДРУГА НЕТ НИГДЕ

Между прочим, Берроуз, хотя именно он открыл принцип синхронистичности числа 23, не догадывается о его корреляции с 17. Это особенно интересно в связи с тем, что дату вторжения на землю банды с Новой Звезды (в «Nova Express») он «назначил» на 17 сентября 1899 года. Когда я спросил его, откуда он взял такую дату, он ответил, что ниоткуда, просто пришла в голову.

Проклятие! Меня только что прервала очередная мать, собирающая средства в фонд «Матерей против грыжи». Я дал ей только десять центов.

И во всем этом участвует W, двадцать третья буква английского алфавита. Смотри: Вейсгаупт, Вашингтон, Вильям С. Берроуз, Чарли Уоркман, Менди Вейсс, Лен Вэйнгласс в судебном процессе по Делу о заговоре, и другие, чьи имена сразу же приходят в голову. Еще интереснее, что первый физик, применивший концепцию синхронистичности в физике после опубликования Юнгом этой теории, был Вольфганг Паули.

А вот еще одна буквенно-численная метаморфоза, которая наводит на размышления: Адам Вейсгаупт (A. W.) — в инициалах мы видим сочетание первой и двадцать третьей букв алфавита (1-23), а Джордж Вашингтон (G. W.) — сочетание седьмой и двадцать третьей букв алфавита (7-23). Заметил скрытое здесь число 17? Впрочем, возможно, это игра воображения, даже разыгравшаяся фантазия…

Послышался щелчок. Джордж обернулся. За время, проведенное в капитанской рубке с Хагбардом, он ни разу не оглянулся на дверь, через которую вошел. Он с удивлением увидел, что она напоминала отверстие в прозрачном воздухе — или прозрачной воде. По обе стороны дверного проема виднелись сине-зеленая вода и темный горизонт, который в действительности был океанским дном. Затем в центре двери на фоне золотого света вырисовалась прекрасная женская фигура.

Мэвис шагнула на балкон, закрыв за собой дверь. На ней было трико цвета зеленой травы, белые лакированные ботинки и широкий белый пояс. Ее маленькие, но красивые груди свободно покачивались под блузой. Неожиданно для себя Джордж вспомнил сцену на пляже. Это было не далее как сегодня утром, и вообще, который час? Который час где? Во Флориде, наверное, два или три часа пополудни. И значит, в Мэд-Доге час дня. И возможно, примерно около шести здесь, в Атлантике. Интересно, часовые пояса и под водой тоже меняются? Видимо, да. А если находишься на Северном полюсе, то можно обойти вокруг него, каждые несколько секунд попадая в различные часовые пояса. И каждую минуту пересекать Линию перемены дат. Хотя, напомнил он себе, это все равно не позволит путешествовать во времени. Но если бы он мог вернуться в сегодняшнее утро и переиграть сцену с сексуальным призывом Мэвис, то на этот раз он бы на него откликнулся! Сейчас он ее отчаянно желал.

Все это хорошо, но почему она сказала, что он — не такой уж говнюк, почему она восхитилась тем, что он ее не трахнул? Если бы он трахнул Мэвис только по ее просьбе, не по своему желанию, а из жалости, она сочла бы его полнейшим говнюком. Но ведь он мог ее трахнуть просто потому, что ему приятно было это сделать, независимо от того, обожала она его или презирала. Но такова была их игра, игра Мэвис и Хагбарда, в которой каждый говорил: «Я делаю, что хочу, и мне плевать, что ты об этом думаешь». Джорджа весьма заботило, что о нем думают другие, поэтому нетраханье Мэвис в тот раз было хотя бы честным поступком, даже если он начинал находить определенные достоинства в дискордианской (так он полагал) позиции сверхнезависимости. Мэвис ему улыбалась.

— Ну что, Джордж, получил боевое крещение?

Джордж пожал плечами.

— Я получил его в тюрьме Мэд-Дога. И еще раньше приходилось бывать в неприятных ситуациях. — Например, однажды приставил к собственной голове револьвер и спустил курок.

Она сосала его член, он наблюдал ее маниакальное самоудовлетворение, но все равно безумно хотел в нее войти, во всю длину, до самой матки, проехав на трамвае ее яичников в чудесное царство траха, как сказал Генри Миллер. Что, черт возьми, такого особенного во влагалище Мэвис? Особенно после той сцены ритуального посвящения? Черт возьми, Стелла Марис казалась менее нервной женщиной и, безусловно, была классической любовницей. Кому нужна Мэвис после Стеллы Марис?

И вдруг его как обухом по голове ударили. А откуда он знает, что это была Стелла? Внутри золотого яблока вполне могла быть Мэвис. Или другая женщина, которую он вообще не знал. Он был почти уверен, что там была женщина, если только там не стояла коза, корова или овца. А ведь такие шутки вполне в духе Хагбарда, и не стоит это сбрасывать со счетов. Но даже если это была женщина, почему он решил, что это Стелла, Мэвис или другая красавица? А вдруг это была старая больная этрусская шлюха, которую Хагбард использовал для религиозных ритуалов? Эдакая сивилла. Черножопая ведьма. Может быть, даже дряхлая сицилийская мать Хагбарда, без зубов, в черной шали и с полным букетом венерических заболеваний. Нет, сицилийцем, кажется, был отец Хагбарда. А мать была норвежкой.

— Какого они были цвета? — неожиданно спросил он Хагбарда.

— Кто?

— Атланты.

— Ага, — понимающе кивнул Хагбард. — Их тела почти целиком покрывала шерсть, как у обычных обезьян. Во всяком случае, такими были жители Верхней Атлантиды. Мутация произошла где-то в эпоху Злого Глаза — катастрофы, которая уничтожила Верхнюю Атлантиду. Позже тела атлантов, как и современных людей, были уже без шерсти. Хотя их древние предки были довольно мохнатыми. — Джордж не мог отвести взгляд от руки Хагбарда, которая покоилась на перилах. Она была покрыта густыми черными волосами.

— Ладно, — сказал Хагбард, — пора возвращаться на нашу североамериканскую базу. Говард? Ты там?

Справа от них исполнила сальто-мортале длинная обтекаемая фигура.

— Что случилось, Хагбард?

— Оставь кого-нибудь из твоих присматривать за ситуацией. У нас есть работа на суше. И, Говард, пока я жив, я в долгу перед твоим народом за тех четверых, которые погибли, спасая меня.

— Разве ты и «Лейф Эриксон» не спасали нас много раз от смерти, на которую нас хотели обречь люди с берега? — спросил Говард. — Мы присмотрим за Атлантидой ради тебя. И за всеми морями, и за тем, что создано в Атлантиде. Привет и прощайте, Хагбард и твои друзья:

Он уплыл.

— Поднимаемся, — скомандовал Хагбард.

Джордж почувствовал вибрацию громадных двигателей подводной лодки, и они поплыли высоко над холмами и долинами Атлантиды.

— Очень жаль, что у нас нет времени опуститься на дно, — сказал Хагбард. — Здесь можно увидеть много великих городов. Хотя, конечно, ни один из них нельзя сравнить с городами, которые существовали до эпохи Злого Глаза.

— Сколько же было цивилизаций атлантов? — поинтересовался Джордж.

— В принципе, всего две. Одна до, а вторая после Глаза. До эпохи Глаза на континенте существовала цивилизация, насчитывавшая до миллиона человек. Технически они намного опережали современное человечество. Они использовали атомную энергию, совершали космические путешествия, владели генной инженерией и многими другими вещами. Эта цивилизация была развеяна в дым в эпоху Злого Глаза. Две трети жителей Атлантиды погибло, то есть почти половина человеческого населения планеты на тот период. После окончания той эпохи что-то помешало им вернуть себе прежнее могущество. Города, которые после первой катастрофы оставались почти нетронутыми, погибли в результате последующих катаклизмов. Жители Атлантиды через поколение были доведены до первобытного состояния. Часть континента ушла под воду, а постепенно затонула и вся Атлантида.

— Это были землетрясения и цунами, о которых пишут в книгах? — спросил Джордж.

— Нет, — ответил Хагбард с удивительно непроницаемым выражением лица. — Это было дело рук человека. Верхняя Атлантида была разрушена во время войны. Возможно, гражданской войны, потому что на планете не было иной силы, которая могла бы с ними сравниться.

— Но если бы в той войне были победители, они жили бы по сей день, — заметил Джордж.

— Они и живут, — сказала Мэвис. — Победители по-прежнему живут среди нас. Только ты их себе и представить не можешь. Это не народ-победитель. А мы — потомки побежденных.

— Сейчас, — сказал Хагбард, — я покажу тебе то, что обещал при первой встрече. Это имеет отношение к катастрофе Атлантиды. Смотри туда.

Субмарина поднялась высоко над дном. Ландшафт был виден на сотни миль. Глядя в направлении, указанном Хагбардом, Джордж увидел огромные просторы черной, подернутой пеленой равнины. В центре равнины торчало что-то белое и острое, похожее на собачий клык.

— Говорят, они даже управляли траекториями комет, — сказал Хагбард. Он снова показал вниз.

Лодка подплыла ближе к выступающему белому объекту. Это была четырехсторонняя пирамида.

— Не рассказывай об этом, — перебила Хагбарда Мэвис, бросая на него предостерегающий взгляд, и Джордж вспомнил татуировку, которую видел в центре ее груди. Он снова посмотрел вниз. Сейчас они находились над пирамидой, и Джордж мог рассмотреть сторону, скрытую от него в момент приближения. Он увидел то, что наполовину боялся, а наполовину ожидал увидеть: кроваво-красный рисунок зловещего глаза.

— Пирамида Глаза, — сказал Хагбард. — Она стояла в центре столицы Верхней Атлантиды. Ее построили основатели первой мировой религии перед самой гибелью атлантической цивилизации.

Отсюда она не кажется огромной, но она впятеро больше Великой пирамиды Хеопса, которую с нее скопировали. Она изготовлена из сверхпрочного водоотталкивающего керамического вещества, на которое не налипают морские осадки. Словно строители знали, что ей предстоит опуститься на дно океана и простоять там десятки тысяч лет. А может быть — это зависит от того, кем были эти строители, — они действительно это знали. Как ты видел, Пеос тоже прекрасно сохранился, а он был построен второй цивилизацией, о которой я тебе рассказывал, уже после гибели Верхней Атлантиды. Вторая цивилизация достигла более высокого уровня, чем древние греки и римляне, но не шла ни в какое сравнение с предшественницей. Около десяти тысяч лет назад какая-то злая сила направила все усилия на то, чтобы уничтожить и ее. О существовании этой цивилизации свидетельствуют руины городов. Но о Верхней Атлантиде мы знаем только из воспоминаний и легенд, дошедших до нас от поздней цивилизации атлантов и, конечно же, из дельфиньей поэзии. Белая пирамида — единственный памятник этой цивилизации. Но сама ее сохранность доказывает, что задолго до Древнего Египта существовала раса людей, чья технология намного превосходила наши современные возможности. Понадобилось двадцать тысяч лет, чтобы культура этой цивилизации полностью исчезла. Люди, уничтожившие Верхнюю Атлантиду, приложили все усилия к тому, чтобы стереть все ее следы. Но это им не вполне удалось. Например, Пирамида Глаза неразрушима. Впрочем, не исключено, что ее они как раз и не хотели уничтожать.

Мэвис мрачно кивнула.

— Это их самый священный храм.

— Другими словами, — подытожил Джордж, — вы хотите меня убедить в том, что люди, уничтожившие Атлантиду, все еще существуют. Они обладают таким же могуществом, как в прежние времена?

— В принципе, да, — ответил Хагбард.

— Это те самые иллюминаты, о которых ты мне рассказывал?

— Иллюминаты, или Древние Видящие Иллюминаты Баварии, это одно из названий, которые они используют.

— То есть они появились не в 1776 году, а задолго до этого, так?

— Так, — подтвердила Мэвис.

— Тогда зачем вы лгали мне, рассказывая историю иллюминатов? И почему, черт возьми, они до сих пор не захватили мир, если они такие могущественные? Когда наши предки были дикарями, они могли бы полностью их себе подчинить.

— Я лгал тебе потому, — ответил Хагбард, — что человеческий ум способен воспринимать истину дозированно, по крупицам. Кроме того, посвящение в дискордианство предполагает несколько стадий. Второй вопрос сложнее. Но я попытаюсь ответить как можно проще. Почему они еще не захватили весь мир? Есть пять причин. Во-первых, существуют организации, например дискордианцы, которые почти столь же могущественны, как иллюминаты, и знают почти столько же, сколько иллюминаты, и потому способны им помешать. Во-вторых, иллюминаты слишком малы как группа для взаимного творческого обогащения, без которого немыслим любой прогресс, и поэтому им не удалось существенно подняться над тем технологическим уровнем, которого они достигли тридцать тысяч лет назад. Как и китайским мандаринам. В-третьих, иллюминаты ограничены в своих действиях некоторыми суевериями, которые отдалили их от других атлантов. Как я тебе говорил, эти верования стали первой мировой религией. В-четвертых, иллюминаты — существа слишком изощренные, безжалостные и испорченные, чтобы стремиться к захвату мира: они забавляются тем, что играют с миром. В-пятых, иллюминаты на самом деле управляют миром, и все, что происходит, происходит с их молчаливого согласия.

— Эти причины противоречат одна другой, — заметил Джордж.

— Такова сущность логического мышления. Все суждения в некотором смысле истинны, в некотором смысле ложны и в некотором смысле бессмысленны.

Хагбард не улыбался.

Пока они говорили, подводная лодка описала большую дугу, оставив далеко позади Пирамиду Глаза. Исчез и сам глаз, изображенный на восточной стене пирамиды. Внизу виднелись руины маленьких городков на вершинах гор, торчавших из темных глубин, гор, которые, несомненно, когда-то были морским побережьем Атлантиды.

— Для тебя есть работа, Джордж, — сказал Хагбард. — Она тебе понравится, и ты захочешь ею заниматься, но она тебя испугает. Мы поговорим о ней, когда попадем на Чесапикскую базу. А пока давай спустимся в трюм и осмотрим наши приобретения.

Он щелкнул переключателем.

— БАРДАК, хватит тебе задницу чесать. Бери на себя управление этой посудиной.

— Я осмотрю статуи позже, — сказала Мэвис. — Сейчас мне надо заняться другими делами.

Джордж спускался вслед за Хагбардом по ковровому покрытию ступенек, шел по коридорам, обшитым сверкающим полированным дубом. Наконец они вошли в огромный зал, вымощенный мраморными плитами. В центре находились четыре высокие статуи, вокруг которых сгрудилась группа мужчин и женщин, одетых в такие же тельняшки, как у Хагбарда. Когда Хагбард вошел, они перестали переговариваться, и отошли в сторону, дав ему возможность как следует осмотреть скульптуры. На полу растеклись лужи воды.

— Статуи не вытирать, — сказал Хагбард. — Каждая молекула драгоценна в своем нынешнем виде, и чем меньше прикосновений, тем лучше. — Он подошел к ближайшей статуе и долго ее рассматривал. — Что скажешь? Это верх совершенства. Можешь ты себе представить, каким было их искусство до катастрофы? И осмыслить, что Неразрывный Круг уничтожил все его следы, не тронув только эту грубую глупую пирамиду.

— Которая остается величайшим шедевром керамической технологии в истории человеческой расы, — сказала одна из женщин. Джордж оглянулся вокруг в поисках Стеллы Марис, но ее там не было.

— Где Стелла? — спросил он Хагбарда.

— Наверху, присматривает за хозяйством. Она осмотрит статуи позже.

Скульптуры не имели ничего общего с памятниками любой из культур, которые знал Джордж, хотя этого, в конце концов, и следовало ожидать. Они казались одновременно реальными, фантастическими и абстрактно-интеллектуальными. В них было что-то египетское и майянское, древнегреческое, китайское и готическое, поразительно уживавшееся с их вполне современным видом.

И в то же время статуи были совершенно уникальными — некоторые качества, несомненно, утрачены цивилизациями, предтечей которых была Атлантида, но некоторые их черты можно было обнаружить и в общеизвестном мировом искусстве, поскольку другие цивилизации их сохранили и увековечили. Как понял Джордж, это было древнее искусство; и рассматривать эти статуи было так же удивительно, как услышать разговор на самом первом человеческом языке.

Пожилой матрос показал на самую дальнюю от Джорджа и Хагбарда статую.

— Взгляните на эту блаженную улыбку. Могу поспорить, эту статую задумала женщина. Это мечта каждой женщины — быть абсолютно самодостаточной.

— Иногда, Джошуа, — сказала восточная женщина, уже подававшая реплику, — но не всегда. Сейчас я предпочитаю это, — она показала на другую статую.

Хагбард расхохотался.

— Ты считаешь, что это просто красивый, здоровый орагенитализм, Цзуси. Но ребенок в женских руках — это Сын Без Отца, Саморожденный, а пара на пьедестале статуи символизирует Неразрывный Круг Груада. Обычно это змей, кусающий себя за хвост, но в некоторых древних представлениях пара в оральном сношении символизирует бесплодную похоть. Нелюбимая Мать поставила ногу на голову мужчины, показывая, что она победила похоть. Вся скульптура — это продукт самого отвратительного атлантического культа. Именно там впервые ввели человеческие жертвоприношения. Сначала они практиковали кастрацию, но потом отрезание яиц переросло в убийство мужчин. Позже, когда женщин удалось покорить, в жертву приносилась девственница, предположительно отдаваемая Нелюбимым, пока она была еще непорочна.

— Нимб над головой ребенка похож на символ мира, — заметил Джордж.

— Символ мира, черта с два, — сказал Хагбард. — Это древнейший символ зла. Разумеется, в культе Неразрывного Круга он считался символом добра, но суть от этого не меняется.

— Они не могли быть настолько порочными, если создали такую красоту, — упрямо не соглашалась восточная женщина.

— Разве узнаешь об испанской инквизиции, глядя на изображение яслей в Вифлееме? — спросил Хагбард. — Не будь наивной, мисс Мао. — Он повернулся к Джорджу. — Каждая из этих статуй бесценна. Но немногие люди об этом знают. Я отправлю тебя к тому, кто знает. К Роберту Патни Дрейку. Это один из самых тонких ценителей мирового искусства и глава американского отделения всемирного преступного синдиката. Ты встретишься с ним и передашь от меня в подарок эти четыре статуи. Иллюминаты планировали заручиться его поддержкой при помощи золота из храма Тефиды. Но я выйду на него первым.

— Если им нужны были только эти четыре статуи, зачем они пытались поднять весь храм?

— Возможно, они хотели переправить храм на хранение в Агхарти, их цитадель под Гималаями. Я никогда не подходил к храму Тефиды ближе, чем сегодня, но мне кажется, это кладезь свидетельств о Верхней Атлантиде. А если так, то вполне понятно, что иллюминаты хотят его перенести. До последнего времени у них не было на это причин, ведь никто, кроме иллюминатов, не мог опускаться на океанское дно. Теперь с таким же, если не с большим, успехом сюда спускаюсь я, а вскоре начнут спускаться и другие. Несколько стран и многие группы частных лиц исследуют подводный мир. Иллюминаты решили, что пора окончательно убрать все свидетельства о Верхней Атлантиде.

— Они уничтожат город, который мы видели? А что будет с Пирамидой Глаза?

Хагбард покачал головой.

— Они не возражают, чтобы были найдены позднеатлантические руины, которые ничего не расскажут о существовании иллюминатов. Что касается Пирамиды Глаза, то, как мне кажется, здесь у них реальная проблема. Уничтожить Пирамиду невозможно, а если бы даже они и могли, то не захотели бы. Она явно свидетельствует о существовании в прошлом сверхцивилизации.

— Хм, — сказал Джордж, которому вовсе не улыбалось встречаться с главой американского преступного синдиката, — тогда нам следует вернуться и самим раскопать храм Тефиды, пока его не захватили иллюминаты.

— Черт возьми! — сказала мисс Мао. — Это самый критический момент в истории цивилизации. У нас нет времени возиться с археологией.

— Он всего лишь легионер, — сказал Хагбард. — Хотя после выполнения этой миссии он узнает Прекраснейшую и станет диаконом. Тогда он поймет больше. Джордж, я хочу, чтобы ты стал посредником между дискордианским движением и Синдикатом. Ты отвезешь эти четыре статуи Роберту Патни Дрейку и расскажешь ему, что там, откуда их извлекли, есть много чего еще. Попроси Дрейка перестать работать на иллюминатов, пусть он прекратит охоту на наших людей и те заказные убийства, которые он разрабатывает вместе с иллюминатами. А чтобы продемонстрировать нам свою лояльность, пусть в ближайшие двадцать четыре часа прикончит 24 иллюминатских агента. Их имена будут в запечатанном конверте, который ты ему передашь.

ПЯТЕРКИ. СЕКС. ЗДЕСЬ ПРЕМУДРОСТЬ.

Прокурор штата Майло А. Фланаган стоял на крыше высотного дома на Лейк-Шор-драйв, в котором он жил, и пристально разглядывал в мощный бинокль серо-голубую гладь озера Мичиган. Дело было двадцать четвертого апреля, в день завершения проекта «Тефида». В любой момент могло появиться грузовое судно, похожее на любое другое грузовое судно Великих Озер, направляющееся к шлюзам реки Чикаго. Только у этого в трюме будет демонтированный атлантический храм, упакованный в большие ящики. Опознавательным знаком явится красный треугольник на трубе.

Фланаган (известный в ордене как брат Иоганн Бегхард) обязан был проверить груз и послать отчет в Ложу Бдительности, североамериканский командный центр иллюминатов. После этого демонтированному храму предстояло отправиться вниз по реке в Сент-Луис. А уж оттуда, по предварительной договоренности с Президентом США, грузовики под охраной армии должны были доставить его в Форт-Нокс. Президент не знал, с кем имеет дело. ЦРУ сообщило ему, что эти памятники старины поступили от Ливонского национально-освободительного движения, из-за Железного Занавеса. Некоторые генералы в ЦРУ знали истинный характер организации, которой помогала Америка, потому что сами были членами этой организации. Ясное дело, Синдикат (даже не нуждаясь в прикрытии) хранил три четверти своего золота вместе с государственным золотым запасом в Форт-Ноксе. «Разве можно найти более надежное место?» — однажды спросил Роберт Патни Дрейк.

Но грузовое судно запаздывало. Ветер сбивал Фланагана с ног, трепал его волнистые седые волосы, развевал рукава его элегантного пиджака и штанины брюк. Проклятый чикагский ветер! Фланаган боролся с ним всю жизнь. Это сделало из него человека, которым он стал.

На крышу вышел сержант полиции Отто Уотерхаус. Он был в личном распоряжении Фланагана, а это означало, что он числился в платежных ведомостях полицейского управления, Синдиката и еще одной организации, регулярно перечислявшей фиксированную сумму на счет герра Отто Вассергауса в баварский банк. Чернокожий Уотерхаус, ростом шесть с половиной футов, сделал себе карьеру в чикагской полиции на том, что преследовал, истязал, калечил и убивал представителей своей расы гораздо охотнее и усерднее, чем обычный шериф с Миссисипи. Фланаган давно заприметил холодный роман-ненависть Уотерхауса со смертью и приблизил его к себе.

— Сообщение из пресс-центра Совета по международным отношениям в Нью-Йорке, — сказал Уотерхаус. — Из Ингольштадта пришло известие, что проект «Тефида» отменен.

Фланаган опустил бинокль и оглянулся на Уотерхауса. Лицо прокурора штата — багровое, с густыми седыми бровями — было одним из тех проницательных и запоминающихся лиц, за которые люди охотно голосуют, особенно в Чикаго. Это лицо некогда принадлежало ребенку, который бегал с «гамбургерами» по ирландскому гетто на южной окраине Чикаго и булыжниками выбивал чернокожим мозги — просто ради удовольствия. Начав жизненный путь так примитивно, это лицо прошло долгий путь к знанию о затонувших храмах, возраст которых составлял десятки тысяч лет, кораблях-пауках и международных заговорах. В этом лице навсегда запечатлелись черты предков Майло А. Фланагана, среди которых были галлы, бритты, скотты, пикты, валлийцы и ирландцы. В те времена, когда храм Тефиды опускался на морское дно, они, по приказу Агхарти, были вытеснены из того дремучего древнего леса, который сейчас стал пустынной страной — Внешней Монголией. Впрочем, Фланаган, как иллюминат лишь четвертой степени, не был столь глубоко посвящен в историю. Хотя он не выдал своих чувств, в его глазах сверкнули бело-синие огни дикого бешенства. Уотерхаус был одним из немногих людей в Чикаго, которые выдерживали страшный взгляд Фланагана.

— Как это произошло? — спросил Фланаган.

— Нападение дельфинов и невидимой подводной лодки. Все суда-пауки взорваны. Подошел «Цвак» и пытался контратаковать, но был поврежден лазерным лучом и вышел из боя.

— Как они узнали, что возле храма работают «пауки»?

— Возможно, им сообщили дельфины.

Фланаган холодно и задумчиво смотрел на Уотерхауса.

— Возможно, утечка произошла на этом конце, Отто. Сейчас в Чикаго активизировались ДЖЕМы, причем больше, чем в любом другом месте страны. На прошлой неделе дважды видели Диллинджера. Клянусь Груадом, я хотел бы быть тем, кто действительно его поймает, раз и навсегда! Интересно, что тогда сказал бы призрак Гувера, а, Отто? — Фланаган расплылся в одной из своих редких искренних улыбок, обнажив выступающие клыки. — Нам известно, что где-то в северной части города находится центр культа ДЖЕМов. Вот уже десять лет кто-то крадет облатки из церкви моего брата, причем даже тогда, когда там находится до тридцати моих людей в штатском. И мой брат говорит, что за последние пять лет в его приходе было больше случаев одержимости бесами, чем во всем Чикаго за всю историю его существования. Один из наших телепатов сообщает, что за последний год в этой зоне как минимум раз в месяц появляются эманации Старухи. Их давным-давно пора найти. Возможно, они читают наши мысли, Отто. Вот тебе и утечка информации. Почему мы с ними до сих пор не расправились?

Уотерхаус, который еще несколько лет назад умел разве что представить преднамеренное убийство как «гибель при сопротивлении аресту», вернул Фланагану холодный взгляд и изрек:

— Нам нужно десять телепатов пятой ступени, чтобы сформировать пентакль, а у нас их только семь.

Фланаган покачал головой.

— В Европе телепатов пятой ступени семнадцать, в Африке — восемь, и двадцать три разбросаны по всему остальному миру. Казалось бы, можно выделить нам троих на неделю. Только и всего.

Уотерхаус сказал:

— Возможно, у вас есть враги в высших сферах. Не исключено, что кто-то дает нам это понять.

— С чего вдруг ты говоришь такие вещи, Уотерхаус?

— Чтобы ты задумался, приятель.

Восемью этажами ниже, в квартире, где регулярно проходили черные мессы, хиппи с Норт-Кларк-стрит по имени Скип Линч открыл глаза и взглянул на Саймона Муна и Падре Педерастию.

— Времени остается очень мало, — сказал он. — Мы должны скорее кончить Фланагана.

— Лично я жду не дождусь, — ответил Падре Педерастия. — Если бы Папочка не поддерживал его самым возмутительным образом, священником был бы сегодня он, а прокурором штата — я.

Саймон кивнул.

— Только тогда и завалили бы тебя вместо Майло. Хотя, я думаю, этой проблемой все равно занимается Джордж Дорн.

Сквинки? Все началось со сквинков — и это сущая правда, которую вы сумеете осознать только спустя долгое время после завершения этого задания, мистер Малдун.

Вечером второго февраля 1776 года в Ингольштадте было темно и дул сильный ветер. Кабинет Адама Вейсгаупта с его дребезжащими стеклами окон, дрожащим пламенем свечей да и самим старым Адамом, который отбрасывал страшные тени, расхаживая по комнате обычной нетвердой походкой, отлично подошел бы для съемок фильма о Франкенштейне. Так или иначе, его тени ужасали, поскольку он торчал от нового конопляного экстракта, привезенного недавно Кольмером из Багдада. Чтобы успокоиться, он повторял заученные за последнюю неделю английские слова. «Томагавк… Сакоташ… Сквинк. Сквинк!» Он громко рассмеялся. Нужно было skunk (скунс), но это слово смешалось в его голове со squid (кальмар), и получился squink. Новое слово, новое понятие. Но что такое этот сквинк? Несомненно, нечто среднее между скунсом и кальмаром: восьмирукий и вонючий. Неприятное воспоминание: о шогготах из этого чертового «Некрономикона», который Кольмер всегда уговаривает читать в состоянии кайфа, — дескать, только так можно понять эту книгу.

Пошатываясь, он направился к книжной полке, где стояли труды по черной магии и порнографические книжки (их он цинично держал рядом с толкованиями Библии), и снял с полки давно забытый том видений сумасшедшего поэта Абдула Альхазреда. Он уставился на первый рисунок шоггота. «Странно, — думал он, — как столь гадкая тварь может под другим углом зрения, и особенно когда ты под кайфом, смутно напоминать очертания безумно ухмыляющегося кролика. Du haxen Hase».

Затем его внимание переключилось на другое: изображения шогготов были обрамлены в пятиугольные рамки… На всех рисунках шогготов всегда есть пятиугольники… и в словах «скунс» и «сквид» по пять букв…

Он поднял руки, посмотрел на пять пальцев на каждой из них и рассмеялся. Внезапно все стало ясно: в Жесте Рогов два пальца выставляются вверх в виде буквы V, а три загибаются вниз. Двойка, тройка и их слияние в пятерке. Отец, Сын и Святой Дьявол… Дуальность добра и зла, Триединство Бога… бицикл и трицикл… Он хохотал все громче и громче, и его вытянутое худое лицо все больше напоминало китайские изображения Смеющегося Будды.

Хотя газовые камеры непрерывно работали, были и другие события лагерной жизни, приближавшие Полное Уничтожение. Например, в Освенциме многие погибали в результате избиений и других форм жестокого обращения, но самыми страшными последствиями обернулось тотальное пренебрежение к элементарной гигиене и профилактике заболеваний. Сначала начался сыпной тиф, потом брюшной. Конечно, свирепствовал и туберкулез, а также — чему особенно поражались некоторые офицеры — неизлечимый понос, который унес жизни многих узников. К тому же никто не пытался помешать вездесущим лагерным крысам нападать на тех, кто был слишком слаб, чтобы двигаться или защищаться. Кроме того, распространился водяной рак; врачи в XX веке никогда с этой болезнью не сталкивались, и поэтому смогли ее распознать лишь по описаниям в старых учебниках: она проедает дыры в щеках до самых зубов. «Vernichtung, — сказал впоследствии один из выживших, — это самое страшное слово в любом языке».

Так и ацтеки: к концу своей эпохи они становились все безумнее, увеличивая количество человеческих жертвоприношений, удваивая и утраивая число дней в году, в которые требовалось совершать кровопролитие. Но это их не спасло: армия Эйзенхауэра прошла по Европе, чтобы остановить печи Освенцима, а корабли Кортеса приближались к великой пирамиде и статуе Тлалока.

Через семь часов после разговора Саймона с Падре Педерастией о Джордже Дорне в международном аэропорту имени Кеннеди приземлился частный самолет, выкрашенный под золото. Автокран поднял из грузового отсека самолета четыре тяжелых ящика и перенес их в грузовик с надписью на борту «Гольд & Эппель, грузовые перевозки». Из самолета вышел молодой длинноволосый блондин, одетый в модную жилетку, бриджи из красного вельвета и шелковые чулки бутылочного цвета. Сжимая в руке портфель из кожи аллигатора, он молча сел в кабину рядом с водителем грузовика.

Водитель Тобиас Найт не задавал лишних вопросов.

Джордж Дорн был испуган. К этому чувству он уже привык. Оно стало настолько обыденным, что, казалось, больше никогда не помешает ему совершать безумные поступки. Кроме того, Хагбард дал ему талисман, оберегающий от неприятностей, и заверил, что он действует на сто процентов безотказно. Джордж вытащил его из кармана и вновь осмотрел с любопытством и надеждой. Это была карточка с вытисненной золотом непонятной надписью:

Джордж решил, что, вероятно, это очередная шутка Хагбарда. Возможно, по-этрусски эта надпись означает «Вышвырните вон этого олуха». Отказ Хагбарда перевести надпись невольно заставлял предположить худшее, хотя Челине и производил впечатление человека, который относится к символам очень серьезно, чуть ли не с религиозной почтительностью.

В одном можно не сомневаться: Джордж по-прежнему боялся, но он не был парализован страхом. «Если бы несколько лет назад я был столь же безразличен к страху, — думал он, — в Нью-Йорке стало бы одним полицейским меньше. И, вероятно, здесь меня тоже не было бы. Нет, и это не верно. Я просто послал бы Карло на три буквы. Меня не остановил бы страх попасть в разряд изгоев». Джордж боялся, когда ехал в Мэд-Дог, когда Гарри Койн пытался трахнуть его в задницу, когда Гарри Койн был убит. Джордж боялся, когда бежал из мэд-догской тюрьмы, когда видел приближение собственной смерти, когда корабли-пауки иллюминатов атаковали «Лейфа Эриксона». Ему начинало казаться, что страх был его естественным состоянием.

И вот сейчас он должен встретиться с людьми, которые заправляют организованной преступностью в США. Он практически ничего не знал ни о Синдикате, ни о Мафии, а в то малое, что он знал, ему не верилось, он считал, что это больше похоже на миф. Хагбард не сообщил ему практически никакой дополнительной информации, пока он готовился к полету. Но в чем Джордж ни капли не сомневался, так это в том, что он окажется совершенно беззащитным среди людей, которые убивают человека с такой же легкостью, с какой домохозяйка разделывает рыбу. При этом он должен вести с ними переговоры. До сих пор Синдикат работал с иллюминатами. Сейчас Джордж должен уговорить этих людей перейти на сторону дискордианцев. Разумеется, с помощью четырех бесценных статуй. Вот только что скажут Роберт Патни Дрейк и Федерико Малдонадо, когда узнают, что эти статуи подняты из разрушенной Атлантиды, которая покоится на дне океана? Не исключено, что они выразят свой скептицизм пистолетными выстрелами.

— Почему я? — чуть раньше в этот же день спрашивал Хагбарда Джордж.

— Почему я? — с улыбкой повторил Хагбард. — Вопрос, задаваемый солдатом, вокруг которого свистят вражеские пули; невинным домовладельцем, когда в его кухню с ножом в руке врывается маньяк-убийца; женщиной, родившей мертвого ребенка; пророком, получившим откровение слова Божьего; художником, который знает, что его последняя картина — гениальное произведение искусства. Почему ты? Потому что ты здесь, говнюк. Потому что с тобой должно что-то происходить. Ясно?

— Но если я провалю все дело? Я ничего не знаю ни о вашей организации, ни о Синдикате. Если сейчас столь критический момент, как ты говоришь, глупо посылать с ответственной миссией такого, как я. У меня нет опыта общения с этими людьми.

Хагбард нетерпеливо покачал головой.

— Ты себя недооцениваешь. Ты считаешь, что не умеешь разговаривать с людьми только потому, что молод и боишься. Это глупо. И не типично для твоего поколения, так что тебе тем более должно быть стыдно. И потом, у тебя есть опыт общения с более страшными людьми, чем Дрейк и Малдонадо. Ты провел часть ночи в камере с человеком, который убил Джона Кеннеди.

— Что? — Джордж почувствовал, как от его лица отхлынула кровь. Ему показалось, что он теряет сознание.

— Ну да, — небрежно подтвердил Хагбард. — Ты же знаешь, что Джо Малик напал на верный след, когда послал тебя в Мэд-Дог.

И после всего этого Хагбард сказал Джорджу, что он может совершенно спокойно отказаться от миссии, если ему не хочется ее выполнять. А Джордж ответил, что он возьмется за ее выполнение по той же причине, по которой согласился сопровождать Хагбарда на его золотой подводной лодке. Потому что знал: он будет последним идиотом, если упустит такую возможность.

Через два часа автофургон подъехал к воротам частного владения на окраине Блю-Пойнта, на Лонг-Айленде. Двое крепких мужчин в зеленых комбинезонах обыскали Джорджа и водителя, сунули колоколообразный наконечник какого-то прибора в грузовик, изучили показания на шкале прибора и дали им знак проезжать. Они поехали по извилистой узкой асфальтовой дороге среди леса, где на деревьях уже появились бледно-зеленые почки, предвестники весны. Среди деревьев рыскали какие-то призрачные фигуры. Неожиданно лес обрывался, и дальше дорога шла через луг, постепенно поднимаясь по пологому склону холма. Еще при выезде из леса Джордж увидел четыре больших трехэтажных коттеджа из кирпича, окрашенного в морские пастельные цвета. Они стояли полукругом на вершине холма. Трава на лугу была скошена, а возле самих домов луг превращался в идеально ухоженную лужайку. С лесной дороги дома были не видны, потому что их закрывали деревья. Благодаря лугу никто не мог выйти из леса и приблизиться к домам незамеченным. Сами же дома вместе составляли настоящую крепость.

Грузовик «Гольд & Эппель» проехал между двумя домами по дороге из бетонных плит, которые при необходимости могли быть подняты вертикально, превращая дорогу в стену. Водитель остановился по знаку вышедшего навстречу человека в хаки. Теперь Джордж видел, что городок-крепость Синдиката состоял из восьми отдельных домов, образующих вокруг лужайки восьмиугольник. При каждом доме был свой обнесенный забором двор, и Джордж с удивлением заметил несколько хорошо оборудованных детских площадок. В центре восьмиугольника стоял высокий белый шест, на котором развевался американский флаг.

Джордж и водитель выбрались из кабины грузовика. Джордж представился, и его проводили в дальний конец городка. Как он заметил, с этой стороны был более крутой склон холма. Он спускался к узкому каменистому пляжу, омываемому огромными атлантическими волнами. Прекрасный вид, отметил про себя Джордж. И надежное укрепление. Единственный способ, которым могли расправиться с Дрейком его враги, — это обстрелять его дом с эсминца.

Стройный светловолосый мужчина — лет шестидесяти, а возможно, и постарше, просто хорошо сохранившийся, — спустился с крыльца дома, к которому привели Джорджа. У него был крючковатый острый нос, мощный раздвоенный подбородок, ледяные голубые глаза. Он энергично пожал Джорджу руку.

— Привет. Я Дрейк. Остальные в доме. Пойдемте. Ах да, вы не возражаете, если мы сразу приступим к делу и разгрузим вашу машину? — Он посмотрел на Джорджа внимательным птичьим взглядом. С упавшим сердцем Джордж понял, что, судя по этим словам Дрейка, они заберут статуи независимо от того, договорятся стороны о чем-то или нет. Тогда с какой стати им обременять себя переходом в другой лагерь в этой подпольной войне? Но он покорно кивнул.

— Вы молоды, не так ли? — сказал Дрейк, когда они входили в дом. — Но сейчас такие времена. Мальчики делают работу мужчин. — Обстановка в доме была элегантной, но вовсе не столь роскошной, как ожидал Джордж. Ковры толстые, двери и оконные рамы массивные, мебель антикварная. Джордж не очень представлял себе, как в такой интерьер могут вписаться атлантические статуи. На площадке лестницы, ведущей на второй этаж, висел портрет женщины, похожей на королеву Елизавету П. Она была в белом платье, а ее шею и запястья украшали бриллианты. С картины торжественно пялились стоявшие рядом с женщиной два маленьких хрупких светловолосых мальчика в синих морских костюмчиках с белыми атласными галстучками.

— Моя жена и сыновья, — сказал с улыбкой Дрейк.

Они вошли в просторный кабинет, обшитый панелями из красного дерева и дуба, с книгами в кожаных переплетах и мягкой кожаной мебелью. Над столом висел портрет бородатого мужчины в костюме елизаветинской эпохи. В руке он держал мяч для боулинга и надменно смотрел на курьера, показывавшего рукой в сторону моря. На дальнем плане виднелись парусные суда.

— Предок, — спокойно сказал Дрейк. Он нажал на кнопку в панели письменного стола. Открылась дверь и в кабинет вошли двое: высокий молодой китаец со скуластым лицом и буйной черной шевелюрой и низенький худой мужчина, смутно напоминавший папу Павла VI.

— Дон Федерико Малдонадо, достойнейший человек, — сказал Дрейк. — И Ричард Юнг, мой главный консультант. — Джордж обменялся рукопожатием с обоими. Он не понимал, почему Малдонадо называли «Банановым носом»; нос и впрямь был ничего себе, но ничуть не походил на банан. Скорее уж на баклажан. Вошедшие сели на красный кожаный диван. Джордж и Дрейк расположились напротив них в креслах.

— Как поживают мои любимые музыканты? — приветливо спросил Юнг.

Возможно, это пароль? Джордж не сомневался в одном: его жизнь зависит о того, насколько он будет правдив и откровенен с этими людьми. Поэтому он очень искренне сказал: «Не знаю. А кто ваши любимые музыканты?»

Юнг продолжал улыбаться, не произнося ни слова, пока Джордж, у которого сердце стучало в груди, как у белки, решившей соскочить с колеса, не полез в портфель и не вытащил оттуда пергаментный свиток.

— Это, — сказал он, — проект соглашения, предлагаемого людьми, которых я представляю. — Джордж протянул свиток Дрейку. Он поймал пристальный и бесстрастный взгляд Малдонадо, лишивший его присутствия духа. Глаза этого человека казались сделанными из стекла. У Джорджа мелькнула мысль, что Малдонадо — это украденная из музея мадам Тюссо восковая фигура папы Павла VI, которую сицилийские колдуны оживили, одели в деловой костюм и поставили во главе Мафии.

— Мы должны расписаться кровью? — поинтересовался Дрейк, снимая золотую тесемку и разворачивая свиток. Джордж нервно рассмеялся.

— Вполне достаточно чернил.

Сол смотрит на меня сердитым, торжествующим взглядом, и я виновато отвожу глаза в сторону.

— Позвольте мне объяснить, — в отчаянии прошу я. — Я действительно пытаюсь вам помочь. Ваш ум — это бомба.

— То, что Вейсгаупт открыл в тот вечер, 2 февраля 1776 года, — объяснял Хагбард Челине Джо Малику в Майами ясным осенним днем 1973 года (примерно тогда же, когда капитан Текилья-и-Мота читал книгу Луттвака о государственном перевороте и делал первые шаги по вербовке офицеров-заговорщиков, которые позже захватили Фернандо-По), — в сущности, было простым математическим соотношением. Настолько простым, что его никогда не замечает большинство администраторов и бюрократов. Как домовладелец не замечает скромного термита, пока не становится слишком поздно… Вот, возьми бумагу и проверь сам. Сколько перестановок может произойти в системе из четырех элементов?

Джо, припоминая школьную математику, написал: «4x3x2x1» — и ответил вслух: «Двадцать четыре».

— А если ты сам — один из этих элементов, то число коалиций — или, если употребить более зловещее слово, число заговоров, — с которыми ты можешь столкнуться, равно двадцати трем. Несмотря на навязчивую идею Саймона Муна, число двадцать три не имеет никакого особого мистического значения, — быстро добавил Хагбард. — Относись к нему просто прагматически. Это число возможных связей, которые мозг способен запомнить и поддерживать. Но предположим, что система состоит из пяти элементов…

Джо написал: «5 х 4 х 3 х 2 х 1» — и ответил вслух: «Сто двадцать» — Улавливаешь? И с такими масштабными скачками приходится сталкиваться всегда, когда имеешь дело с перестановками и комбинациями. Но, как я сказал, администраторы об этом чаще всего не знают. Еще в начале тридцатых годов Коржибский указывал, что никто никогда непосредственно не должен руководить более чем четырьмя подчиненными, потому что двадцати четырех возможных коалиций, которые могут возникнуть в результате политических интриг в самом обычном учреждении, вполне достаточно, чтобы напрячь до предела любой мозг. Когда происходит скачок до ста двадцати коалиций, администратор пропал. В сущности, это социологический аспект таинственного Закона Пятерок. Иллюминаты всегда ставят пять руководителей в каждом государстве, а ими руководят пять международных Первоиллюминатов, но каждый управляет своим участком более или менее независимо от остальных четверых, хотя его объединяет со всеми общая преданность Цели Груада.

Хагбард умолк, заново раскуривая длинную черную итальянскую сигару.

— Так вот, — продолжил он, — поставь себя на место главы любой спецслужбы, например контрразведки. Представь, что сейчас, к примеру, 1963 год, период первой Новой Волны иллюминатских убийств, а ты — бедный старый Маккоун из ЦРУ. Конечно же, Освальд, как все всегда знали, был двойным агентом. Русские не выпустили бы его из России, не взяв с него обязательство выполнять «мелкие поручения», как говорят в бизнесе, хотя его готовили как «крота». Это значит, что большую часть времени он занимался бы своим обычным делом, и лишь иногда, оказавшись в нужном месте в нужное время, призывался для выполнения конкретного «небольшого поручения». Разумеется, в Вашингтоне об этом знают. Известно, что ни один экспатриант не возвращается из Москвы, не подписав какое-нибудь подобное соглашение. А Москве известна другая сторона дела: Госдепартамент не примет Освальда обратно, пока он не согласится выполнять такие же «мелкие поручения» ЦРУ. Затем наступает 22 ноября, Дили-плаза — бац! Все по уши в дерьме. И Москва, и Вашингтон хотят знать, и чем скорее, тем лучше, от кого он получил такое «поручение». Или он сделал это по собственному усмотрению? Смутно вырисовывались еще две возможности: а не могли ли этого одиночку с путаными политическими взглядами завербовать кубинцы или китайцы? Затем неожиданный поворот: а может быть он вообще невиновен? А что, если все это организовано другой группой, которую, чтобы не называть вещи своими именами, назовем Силой Икс? Итак у нас есть КГБ, ЦРУ, ФБР и все остальные, которые лезли из кожи вон, рыскали по Далласу и Новому Орлеану в поисках зацепок. И чем дальше, тем больше все они считают Силу Икс нереальной, потому что она, в сущности, невероятна. Она невероятна, поскольку у нее нет ни скелета, ни формы, ни плоти — ничего, за что можно уцепиться. А дело все в том, что Сила Икс — это, безусловно, иллюминаты, работающие через пятерку руководителей со ста двадцатью различными базисными векторами (которые получаются в результате перемножения пятерки на четверку, на тройку и на двойку). А заговор, в котором участвуют 120 векторов, уже вообще не выглядит заговором: он больше похож на хаос. Человеческий ум не может охватить такой заговор и потому объявляет его несуществующим. Понимаешь, иллюминаты всегда стараются поддерживать в этих ста двадцати векторах один случайный элемент. На самом деле им не нужно вербовать одновременно лидеров экологического движения и директоров корпораций, которые больше всего загрязняют окружающую среду. Но они сделали это, чтобы создать неопределенность. Каждый, кто пытается описать их действия, производит впечатление параноика. Исход дела решило то, — заключил Хагбард, — что стало настоящей удачей для банды Вейсгаупта: в нее вошли еще два элемента, которых никто не мог ни спланировать, ни предвидеть. Одним из этих элементов был Синдикат.

— Это всегда начинается с абсурда, — рассказывает в 1969 году Саймон Джо Малику в другом временном цикле между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско. — Вейсгаупт обнаружил Закон Пятерок, когда был под кайфом и вгляделся в один из рисунков шогготов, которые ты видел в Аркхеме. Он представил себе, что шоггот — это кролик, и назвал его «du hexen Hase», и эта шутливая фраза стала своеобразным паролем иллюминатских агентов в Голливуде. Она постоянно повторяется в мультфильмах о Багзе Банни: «Ты, хитвый кволик!» Но за этой галлюцинацией Вейсгаупт сумел разглядеть не только мистическое значение Закона Пятерок, но и его сугубо прагматическое значение как основы международного шпионажа, работающего на основе пермутаций и комбинаций, которые я тебе объясню, когда у нас будет бумага и карандаш. Всякий раз, когда ты вступаешь в контакт со сверхсознанием — не важно, через магию, религию, психоделики, йогу или спонтанное озарение, — оно всегда говорит с тобой на языке, в котором откровение смешано с абсурдом. Возможно, элемент пародийности или абсурда привносится загрязняющим влиянием подсознания, точно не знаю. Но этот элемент есть всегда. Вот почему серьезные люди никогда не совершают великих открытий.

— Ты говоришь о Мафии? — спрашивает Джо.

— Что? Я ни словом не обмолвился о Мафии. Ты снова попал в другое течение времени?

— Нет, не только Мафия, — отвечает Хагбард. — Синдикат намного могущественнее Мафии. — Место действия обретает четкость: это ресторан. Морской ресторан. На Бискайн-авеню, с видом на залив. Майами, 1973 год. В дизайне интерьера использованы морские мотивы, в том числе изображение гигантского осьминога на стене. Несомненно, Хагбард выбрал для встречи этот ресторан только из-за морского антуража. Безумный мерзавец считает себя капитаном Немо. Тем не менее с ним приходится иметь дело. Как говорит Джон, в одиночку ДЖЕМам не справиться. Хагбард усмехается, видимо заметив возвращение Джо в настоящее время.

— Ты дошел до критической стадии, — говорит он, сменив тему разговора. — Сейчас у тебя есть лишь два ментальных состояния: кайф от наркотиков и кайф без наркотиков. Это прекрасно. Но я всегда говорил, что Синдикат — это гораздо больше, чем просто Мафия. Конечно, до 23 октября 1935 года Синдикат был самой обычной Мафией. Но потом они убили Голландца, и юному студенту психологического факультета, который к тому же оказался психопатом, стремившимся к власти с таким же рвением, как Чингисхан, поручили подготовить статью, иллюстрирующую на основе последних слов Голландца сходство между соматическим повреждением и шизофренией. В животе Голландца сидела пуля, когда его допрашивала полиция, и полицейские запротоколировали все, что он сказал, но на первый взгляд его слова казались сплошной галиматьей. Этот студент-психолог написал статью, которую от него ждал профессор, и получил за нее высший балл. Но для себя он написал другое толкование слов Голландца. А копии этого текста спрятал в сейфах нескольких банков. Он происходил из старинного рода новоанглийских банкиров и как раз тогда испытывал сильное давление со стороны семьи, требовавшей бросить психологию и заняться банковским делом. Его звали…

(Роберт Патни Дрейк приезжал в Цюрих в 1935 году. Он с глазу на глаз беседовал с Карлом Юнгом об архетипах коллективного бессознательного, И-цзине и принципе синхронистичности. Он беседовал с людьми, которые знали Джеймса Джойса до того, как этот запойный ирландский гений переехал в Париж, и узнал, что пьяный Джойс часто объявлял себя пророком. Он прочел опубликованные отрывки «Поминок по Финнегану» и вернулся к Юнгу для дальнейших бесед. Затем он познакомился с Германом Гессе, Паулем Клее, другими членами Восточного Братства и даже участвовал с ними в мескалиновом ритуале. Примерно тогда же он получил письмо от отца. Отец спрашивал, когда он перестанет попусту растрачивать время и вернется в Гарвардскую школу бизнеса. Роберт ответил отцу, что вернется к осеннему семестру, но изучать торгово-промышленный менеджмент больше не намерен. Тогда уже практически произошло рождение великого психолога, а у Гарварда появились все шансы на тридцать лет раньше стать свидетелем такого же скандала, какой устроил там Тимоти Лири в шестидесятых. Вот только Дрейк уж очень жаждал власти.) Дрожащая Джозефина Малик лежит в кровати, пытаясь быть смелой, пытаясь скрыть страх. Где же сейчас маска мужественности?

Ошибочное представление, что ты — мужчина, замурованный в женское тело, можно излечить лишь одним способом. Меня выгнали бы из Американской психоаналитической ассоциации, если бы узнали о моих методах. В сущности, тамошние типы уже проявляли признаки озабоченности, когда один из моих пациентов избавился от Эдипова комплекса, трахнув собственную мать и при этом экстенсионально себя убеждая, как сказали бы семантики, что в действительности она была просто пожилой леди, а вовсе не той женщиной, которую он помнил с младенчества. И все же весь мир сходит с ума, как ты наверняка заметила, бедняжка, и мы должны принимать героические меры ради спасения остатков вменяемости в любом пациенте, который попадает к нам в руки. (Сейчас психиатр обнажен. Он ложится к ней в постель.) Ну вот, моя маленькая испуганная голубка, сейчас ты убедишься, что в действительности ты самая что ни на есть настоящая женщина…

Джозефина чувствует его палец во влагалище и вскрикивает. Не от прикосновения: из-за реальности всего этого. До сих пор она не верила, что это изменение произошло в реальности.

Мост Вейсгаупта рушится

Рушится

Рушится

И таковы все современные романы: в общежитии Ассоциации молодых христиан на Атлантик-авеню в Бруклине, глядя из окна на радиоантенну на крыше Бруклинской высшей технической школы, человек по фамилии Чейни раскладывает на кровати порнографические карты Таро. Он замечает, что одной карты нет. Он быстро раскладывает карты по мастям в поисках недостающей карты: это Пятерка Пентаклей. Чейни тихо чертыхается, ведь это была одна из его любимых оргий.

Ребекка. Сенбернар.

— У тебя, как видно, полная каша в голове, — продолжал я, взбешенный, что наш план разваливается и что сейчас, когда я так нуждаюсь в его доверии, у меня нет никаких шансов его заслужить. — Мы провели полную детоксикацию твоего организма и разгипнотизировали тебя, но ты почти наверняка не можешь отличить нас от иллюминатов, а ведь мы тебя спасли и повернули процесс вспять. В ближайшие двадцать четыре часа у тебя ожидается сильнейший приступ психоза, и мы используем единственную методику, которая может остановить этот процесс.

— Почему я все слышу по два раза? — спросил Сол, балансируя между недоверчивым скептицизмом и ощущением, что Малик больше не играет в игры, а отчаянно пытается ему помочь.

— Тебя накачали наркотиком, производным от метилдиамфетамина. Плюс мескалин и метедрин. Он создает эхо-эффект минимум на семьдесят два часа. Ты слышишь то, что я собираюсь сказать, до того, как я это говорю, а потом снова, когда я действительно это говорю. Через несколько минут это пройдет, но еще в течение ближайших суток такое состояние будет возвращаться через каждые полчаса или около того. Эта последовательность завершится психозом, если мы не остановим процесс. («Если мы не остановим процесс», — повторяет эхо.)

— Сейчас немного легче, — осторожно сказал Сол. — Меньше эхо. Я все еще не знаю, доверять ли тебе. Зачем ты пытался обратить меня в Барни Малдуна?

— Затем, что психический взрыв должен произойти на временной линии Сола Гудмана, а не Барни Малдуна.

Десять больших носорогов, одиннадцать больших носорогов…

— Ты Хитвый Кволик, — шепчет Саймон в дверной глазок. Дверь мгновенно открывается, и молодой человек, типичный обитатель Фриско с длинными волосами и бородой под Иисуса Христа, говорит: «Добро пожаловать в Клику Джошуа Нортона». Джо с облегчением видит, что это обычный, хотя и на редкость чистый, притон хиппи и здесь нет мрачных атрибутов для шабаша, как на Лэйк-Шор-драйв. В ту же секунду он слышит голос лежащего в постели странного человека, который спрашивает: «Зачем вы пытались обратить меня в Барни Малдуна?» О Господи, это происходит сейчас, когда я в такой же мере бодрствую, как и сплю. Одно-мульти-временно он слышит сигнал тревоги и кричит: «Иллюминаты атакуют!»

— Атакуют это здание? — спрашивает Сол, приводя его в замешательство.

— Здание? Ты на подводной лодке, приятель. «Лейф Эриксон» плывет в Атлантиду!

Двадцать больших носорогов, двадцать один большой носорог…

По-моему, сегодня вышли на улицы все персонажи Хелен Хокинсон. Только что меня донимала очередная карикатура, клянчившая на «Матерей против перхоти». Я дал ей пять центов.

Между прочим, 1923 год был очень интересным с оккультной точки зрения. Это не только год, в котором Гитлер примкнул к иллюминатам и попытался устроить мюнхенский путч, но, как мне удалось выяснить, просматривая книги Чарльза Форта, это был год довольно значительных событий. Семнадцатого марта — а это число из нашей корреляции 17-23, а также дата годовщины подавления мятежа в Кронштадте, день взрыва статуи адмирала Нельсона в Дублине в 1966 году и, конечно же, день церковного праздника Святого Патрика — в окрестностях имения лорда Карнарвона в Англии видели бегавшего нагишом загадочного мужчину. Он был замечен еще пару раз в последующие дни, но поймать его не удалось. А тем временем сам лорд Карнарвон умер в Египте: поговаривали, что он стал жертвой проклятия Тутанхамона, чью гробницу он когда-то ограбил. (Археолог — это кладбищенский вор, только с мандатом.) Форт приводит еще два примера синхронистичности, связанной с этим майским днем, которые ему удалось проследить сквозь века: это извержение вулкана, совпавшее с открытием новой звезды. В сентябре в Индии начался «мумиайский психоз»; мумиаи — это невидимые демоны, захватывающие людей средь бела дня. На протяжении всего года в Англии появлялись сообщения о взрывающемся угле; были попытки объяснить эти случаи делом рук озлобленных шахтеров (то был период рабочих стачек), которые подкладывали в уголь динамит, но полиция не смогла это доказать. Уголь продолжал взрываться. А летом начались неприятности у французских летчиков: всякий раз, когда они пролетали над Германией, у них возникали сложные ситуации, и даже высказывались предположения, что немцы проводят испытания аппарата, испускающего невидимые лучи. Принимая во внимание все три последних явления — невидимые демоны в Индии, взрывающийся уголь в Англии и невидимые лучи над Германией, — я подозреваю, что кто-то действительно кое-что испытывал…

— Можешь звать меня «док Игги». В настоящее время мое полное имя — доктор Игнотум П. Игноциус. «П.» — это сокращение от латинского Per. Если ты знаком с латынью, то знаешь, что все это переводится как «объяснение неизвестного еще более неизвестным». По-моему, это вполне подходящее имя для моей сегодняшней функции, поскольку Саймон привез тебя сюда для иллюминизации. То рабское имя, которое я носил, пока меня самого не зажгли, совершенно несущественно. Меня равно не интересует и твое рабское имя, и я буду обращаться к тебе по паролю Клики Нортона, который Саймон назвал у двери. До завтрашнего утра, пока будет продолжаться действие наркотика, тебя будут звать «Т. Хитвый Кволик». Имей в виду, что «Т.» — это инициал, а не слово «ты».

Мы здесь тоже считаем Багза Банни воплощением Мумму, но в остальном у нас мало общего с ССС. Я имею в виду Сатанистов, Сюрреалистов и Садистов — команду, которая начала твою иллюминизацию в Чикаго. Фактически, нас с ними объединяет только пользование анархистской почтовой системой «Тристеро», которая позволяет миновать государственных почтовых инспекторов, и финансовое соглашение, по которому мы признаем их ПБМ, то есть деньги Памяти Божественного Маркиза, а они — наши конопленьги и льненьги Легиона Динамического Раздора. В общем, все что угодно, лишь бы не пользоваться банкнотами Федерального резервного банка.

Кислота начнет действовать только через некоторое время, поэтому, пока я не увижу, что ты готов к восприятию серьезных вещей, я буду болтать с тобой о более или менее тривиальных (а также квадривиальных и пентавиальных) вещах. Саймон сейчас в часовне с женщиной по имени Стелла, в которую ты потом обязательно врубишься. Они готовят церемонию.

Наверное, тебя интересует, почему мы называемся Кликой Нортона. Это название выбрал мой предшественник, Малаклипс Младший, еще до того как он ушел от нас в более эзотерическую группу ЭФО — Эридианский Фронт Освобождения. Это западное отделение «Хун-Мэн-Тонга», и занимаются они большим антииллюминатским проектом, который называется «Операция Мозготрах». Но это совсем другая, очень сложная история. Одно из последних сочинений Малаклипса перед его погружением в Молчание уместилось в коротком абзаце: «Все понимают Микки Мауса. Мало кто понимает Германа Гессе. Едва ли кто-то понимает Альберта Эйнштейна. И никто не понимает Императора Нортона». Мне кажется, когда Малаклипс это писал, он уже увлекся мистикой «Мозготраха».

(— А кто был этот Император Нортон? —  спрашивает Джо, недоумевая, то ли уже начинает действовать наркотик, то ли доктор Игноциус обладает странной способностью говорить медленнее, чем большинство людей.)

— Джошуа Нортон, Император Соединенных Штатов Америки и Покровитель Мексики. Сан-Франциско им гордится. Он жил в прошлом столетии и стал императором, просто провозгласив себя таковым. По какой-то загадочной причине газеты решили в шутку потакать ему и опубликовали его манифест. Когда он начал печатать собственные деньги, местные банки тоже поддержали эту шутку и принимали их наравне с американскими деньгами. Однажды ночью, когда у членов «Комитета бдительности» появилось настроение отправиться в Чайна-таун и линчевать там пару-тройку китайцев, Император Нортон сумел их остановить, просто выйдя на улицу и читая «Отче наш» с закрытыми глазами. Ну что, ты немного начинаешь понимать Императора Нортона, а, мистер Кволик?

(— Немного, — отвечает Джо, —  совсем немного…)

— А теперь подумай вот о чем, приятель: примерно в одно время с Императором Нортоном на другом конце страны, в Массачусетсе, жили два нормальных и разумных анархиста: Уильям Грин и Лайсандер Спунер. Они тоже поняли значение появления конкурирующих денежных знаков вместо единой государственной валюты и попытались отстаивать эту идею с помощью логических аргументов, эмпирических демонстраций и судебных процессов. Они ничего не достигли. Государство стало нарушать им же установленные законы, изыскивая возможности запретить деятельность гриновского Банка Взаимопомощи и спунеровского Народного Банка. А все потому, что эти банки были неприлично нормальными, и их валюта представляла реальную угрозу для монополии иллюминатов. Император же Нортон был настолько сумасшедшим, что люди ему потакали, а его деньгам разрешалось циркулировать. Подумай об этом. Возможно, ты начнешь понимать, почему наш символ — Багз Банни и почему у наших денег такое смешное название — конопленьги. Хагбард Челине и его дискордианцы называют свои деньги еще абсурднее — льненьгами. Это в честь дзэнского мастера, который на вопрос «Что есть Будда?» ответил: «Пять фунтов льна». Начинаешь теперь понимать масштаб нашей борьбы с иллюминатами?

Надеюсь, сейчас ты понял хотя бы одно: их фундаментальная ошибка состоит в Анэристическом Заблуждении. Они действительно верят в «закон и порядок». Вообще, поскольку в этой безумной древней борьбе у каждого есть собственная теория о том, к чему на самом деле стремятся иллюминаты, позволю себе изложить мое личное мнение. На мой взгляд, все они — ученые, которые стремятся сформировать всемирное научное правительство. Видимо, якобинцы точно выполняли инструкции иллюминатов, когда разграбили церкви в Париже и объявили о наступлении Века Разума. Ты знаешь историю о старике, который стоял в толпе во время казни Людовика XVI и, когда упала отрубленная голова, закричал: «Жак де Молэ, ты отмщен»? Все символы, которые де Молэ ввел в масонство, были научными инструментами: рейсшина, угольник, даже пирамида, породившая такое множество эксцентричных гипотез. Если считать глаз элементом пирамиды, то сам понимаешь, выходит, что пирамида состоит из семидесяти трех, а не семидесяти двух частей. Что означает 73? Все просто: умножь это число на 5 в соответствии с вейсгауптовской fünfwissenschaft, или «наукой пятерок», и получишь 365, то есть количество дней в году. Эта чертова пирамида — своего рода астрономический компьютер, что-то вроде Стоунхенджа. Египетские пирамиды обращены к Востоку, где восходит солнце. Великая пирамида майянцев состоит в точности из 365 частей и тоже обращена к Востоку. По существу, они занимаются тем, что обожествляют «порядок», который обнаружили в Природе, не понимая, что сами придали ей порядок своими собственными инструментами.

Вот почему они ненавидят обычное человечество: мы такие неупорядоченные. На протяжении шести или семи тысяч лет они пытаются воссоздать высшую цивилизацию в духе атлантического «закона и порядка» — Государство, как они предпочитают ее называть.

Но, как ты понимаешь, на самом деле такое Государство будет не чем иным, как гигантским роботом. Всему свое место, и всяк на своем месте. Посмотри на Пентагон — да, Богини ради! — посмотри на всю их армию. Такой они хотят сделать нашу планету: эффективной, механической, упорядоченной — очень упорядоченной! — и бесчеловечной. В этом суть Анэристического Заблуждения: вообразить, что ты нашел Порядок, а затем начать манипулировать причудливыми, эксцентричными, хаотическими вещами, которые существуют в реальности, пытаясь построить их повзводно и поротно, чтобы они соответствовали твоим представлениям о Порядке, который в них якобы должен проявляться. Конечно же, самые странные, самые хаотичные вещи, которые существуют в мире, — это другие люди. Вот почему они так одержимы стремлением нами управлять.

Почему ты так смотришь на меня? Я что, меняю цвета, увеличиваюсь в размере или что-то в этом роде? Прекрасно: кислота начинает действовать. Теперь мы можем говорить начистоту. Итак, большая часть того, что я тебе наговорил, — дерьмо собачье. У иллюминатов нет многотысячелетней истории, как нет ее и у ДЖЕМов. Их «великое наследие и традиции» — Жак де Молэ, Карл Великий и все прочее — чистейшая выдумка, которую они высосали из пальца в 1776 году, ссылаясь на разные исторические сведения, выдернутые из контекста. Мы сделали то же самое. Наверное, тебе интересно, зачем мы им подражаем и зачем обманываем наших новобранцев. Отвечу тебе так: часть «просветления» — а нам необходимо быть просветленными, «иллюминизированными», чтобы успешно с ними сражаться, — заключается в умении сомневаться во всем. Именно поэтому в каюте Хагбарда висит лозунг «Думай сам, говнюк!», а Хасан ибн Саббах сказал: «Ничто не истинно». Ты должен научиться сомневаться даже в нас и во всем, что мы тебе рассказываем. В этом путешествии нет ни единого честного человека. Фактически, очень может быть, именно эта часть — единственная ложь, которую я произнес за весь вечер, а история иллюминатов до 1776 года вовсе не выдумка, а реальность. Или возможно, что мы просто прикрытие для иллюминатов… чтобы завербовать тебя окольными путями…

У тебя приступ паранойи? Отлично: просветление — это обратная сторона абсолютного ужаса. А единственный ужас, который можно считать действительно абсолютным, — это ужас, который испытываешь, когда вдруг понимаешь, что ни во что не можешь поверить, что бы тебе ни говорили. Тебе придется полностью осознать, что ты «чужой и испуганный в мире, который придумал не ты», как сказал Хаусман.

Двадцать два больших носорога, двадцать три больших носорога…

В сущности, иллюминаты были фанатиками структуры. Отсюда их тяга к геометрическим и архитектурным символам, особенно к пирамиде и пятиугольнику-пентагону. («Божья молния», как все авторитарные иудео-христианские ереси, тоже причастна к этой типично западной прямолинейной мистике, и поэтому у них даже евреи вроде Зева Хирша признают символ Креста, предложенный Атлантой Хоуп, ведь Крест — это самая евклидовская из всех религиозных эмблем.) Дискордианцы сделали сардонический комментарий к правовой и научной основе «закона и порядка». Они выбрали в качестве священного символа семнадцатиступенчатую пирамиду (именно потому, что число 17 не имеет практически никаких интересных геометрических, арифметических или мистических свойств — если не считать того, что на острове Ява на нем основывается очень странная музыкальная гамма) и увенчали ее Яблоком Раздора — символом нерациональной, негеометрической и совершенно беспорядочной стихийности созидательной эволюции растительного мира. У Эридианского Фронта Освобождения (ЭФО) вообще не было никакого символа, и когда новички интересовались таковым, им высокопарно отвечали, что символ ЭФО нельзя нарисовать, ибо это круг, окружность которого везде, а центр — нигде. Это вообще была самая отвязная группа из всех, и лишь наиболее продвинутые из дискордианцев отчасти понимали их тарабарщину.

Что касается ДЖЕМов, то у них был символ, понятный каждому. Гарри Пирпонт показал его Джону Диллинджеру в самый разгар мускатного кайфа в Мичиганской городской тюрьме, а доктор Игноциус — Джо Малику в самый разгар его первого кислотного сеанса.

— Это, — торжественно произнес он, — Священное Хао.

— Это символ технократии, — хихикнул Джо.

— Ну что ж, — улыбнулся доктор Игноциус, — ты как минимум оригинален. В девяти из десяти случаев новички принимают его за китайский знак Инь-Ян или астрологический символ Рака. Он похож и на то, и на другое, а также на эмблемы Северной Тихоокеанской железной дороги и Совета по половому просвещению и образованию США. И я думаю, что в конце концов на это должно обратить внимание Общество Джона Берча: они докажут, что железными дорогами управляют половые просветители, или что за половыми просветителями стоят астрологи, или что-нибудь еще в таком же духе. В общем, ты ошибся. Это Священное Хао, символ Мумму, Бога Хаоса.

Справа, о благороднорожденный, ты видишь воплощение твоего «женского» и интуитивного начала, которое китайцы называют Инь. В Инь заключено яблоко, и не простое, а золотое яблоко Эриды, оно же запретное яблоко Евы, и оно же яблоко, которое в былые времена исчезало со сцены бруклинского «Флэтбуш Бурлеск Хаус», когда знаменитая Линда Ларю садилась на него в шпагат в кульминационный момент стриптиза. Оно символизирует эротические, либидные, анархические и субъективные ценности, которым поклоняются Хагбард Челине и наши друзья в Легионе Динамического Раздора.

А теперь, о благороднорожденный, пока ты готовишься к Тотальному Пробуждению, взгляни на левую, янскую сторону Священного Хао. Это образ твоего «мужского», рационалистического эго. Здесь ты видишь Пентагон иллюминатов, сатанистов и армии США. Он олицетворяет анальные, авторитарные, структурные ценности «закона и порядка», которые с помощью своих марионеточных правительств иллюминаты навязали многим народам мира.

Ты должен понять следующее, о новорожденный Будда: ни одна из сторон не совершенна, не истинна, не реальна. Каждая сторона — это абстракция, заблуждение. Природа — это цельнотканое полотно, обе стороны которого находятся в состоянии нескончаемой войны (оно же состояние нескончаемого мира). Уравнение всегда уравнивает. Увеличь значение одной стороны, и другая сторона автоматически увеличится. Каждый гомосексуалист — это скрытый гетеросексуалист, а под панцирем любого авторитарного полицейского скрывается анархическое либидо. Нет никакого Vernichtung, никакого Полного Уничтожения, никакого горшка с золотом на том конце радуги, и ты — не Сол Гудман, когда потерялся здесь.

Послушай: хаос, который ты испытываешь под ЛСД, вовсе не иллюзорен. Упорядоченный мир, который ты считаешь реальным в результате искусственной и вредной диеты, на которую иллюминаты посадили все цивилизованные страны, — вот настоящая иллюзия.

Я не говорю то, что ты слышишь. Единственный хороший фнорд — это мертвый фнорд. Не свисти, когда писаешь. Не замеченный никем, но очень значительный вклад в социологию и гносеологию внесла работа Малиновского «Ретроактивная реальность», напечатанная в журнале Польского ортопсихиатрического общества осенью 1959 года.

«Все утверждения в каком-то смысле истинны, в каком-то смысле ложны, в каком-то смысле бессмысленны, в каком-то смысле истинны и ложны, в каком-то смысле истинны и бессмысленны, в каком-то смысле ложны и бессмысленны, и в каком-то смысле истинны, ложны и бессмысленны». Ты успеваешь за мной?

(— В каком-то смысле, — бормочет Джо…)

— Автору, доктору Малиновскому, помогали три аспиранта: Коржибский-1, Коржибский-2 и Коржибский-3 (сиамские тройняшки, родившиеся в семье математика и потому получившие не имена, а номера). Малиновский и его аспиранты провели социологический опрос 1700 супружеских пар, беседуя в каждом случае с мужем и женой отдельно. Они задавали сто вопросов, касавшихся первой встречи опрашиваемых, их первого полового контакта, свадебной церемонии, медового месяца, финансового состояния семьи в течение первого года супружеской жизни и прочих аспектов, которые оставляют в памяти неизгладимые впечатления. Ни одна из этих 1700 пар не ответила на все сто вопросов одинаково, и максимальное количество очков набрала пара, ответившая одинаково на сорок три вопроса из ста.

Это исследование наглядно демонстрирует то, что давно подозревали многие психологи: история жизни, которую большинство из нас хранит в памяти, — это больше плод нашего воображения (и больше как минимум на 57 процентов), чем точная летопись реальности. В результате чего Малиновский делает вывод: «Реальность ретроактивна, ретроспективна и иллюзорна».

В таком случае события, персонально не пережитые, а воспринятые с чужих слов, искажаются еще с большей степенью вероятности, и после того, как одну и ту же историю перескажут пять рассказчиков, она фактически превращается в самый настоящий миф; кстати, это еще один пример действия Закона Пятерок.

— Только марксисты, — закончил доктор Игги, открывая дверь и провожая Джо в часовню, — все еще верят в объективную историю. Марксисты и несколько учеников Айн Рэнд.

Юнг взял у Дрейка пергаментный свиток и внимательно его рассмотрел.

— Значит, кровью расписываться не требуется? А что это за чертов символ Инь-Ян с пятиугольником и яблоком? Сдается мне, ты нас дурачишь.

Он скривил губы в презрительной усмешке.

— Что вы хотите сказать? — с трудом выдавил Джордж, у которого мгновенно пересохло во рту.

— Я хочу сказать, что ты не от иллюминатов этих сраных, — сказал Юнг. — Кто же ты тогда? Говори!

— А разве до того, как я приехал сюда, вы не знали, что я не иллюминат? — спросил Джордж. — Я никого не дурачу. Нет, честно, я думал, что вы знаете людей, которые меня прислали. И я ведь не говорил, что я от иллюминатов.

Малдонадо кивнул, и его лицо оживила едва заметная улыбка.

— Я знаю, кто он. Это люди Старой Стреги. Сивиллы из Сивилл. Да здравствует Дискордия, малыш. Правильно?

— Слава Эриде, — отозвался Джордж с чувством облегчения. Дрейк нахмурился.

— По-моему, нас тянут в разные стороны. С нами связались — по почте, потом по телефону, затем через посланников — люди, которые вполне ясно дали понять, что всё знают о нашем бизнесе с иллюминатами. Так вот, насколько мне известно — возможно, дон Федерико знает об этом больше, — есть лишь одна организация в мире, которой может быть что-то известно о ДВИБ, и это сами ДВИБ.

Джордж чувствовал, что он лжет. Малдонадо предостерегающе поднял руку.

— Минутку. Все встаем. И в ванную.

Дрейк вздохнул.

— Послушайте, дон Федерико. Эта ваша секретность… Если в моем доме не безопасно, все мы уже и сейчас все равно что трупы. И если ДВИБ так могущественны, как о них говорят, то вряд ли открытый кран помешает им нас прослушивать. Ради Бога, давайте обсуждать проблему как цивилизованные люди, а не толпиться в моей душевой.

— Бывают ситуации, когда гордость самоубийственна, — вымолвил Малдонадо. Он пожал плечами. — Впрочем, я уступаю. Если вы ошибаетесь, я с вами разберусь в аду.

— Я по-прежнему ничего не понимаю, — произнес Ричард Юнг. — Я не знаю ни кто это парень, ни кого он представляет.

— Послушай, китаец, — сказал Малдонадо. — Ты ведь знаешь, кто такие Древние Видящие Иллюминаты Баварии, верно? Ну вот, а каждому действию есть противодействие, верно? Так и с иллюминатами. Противодействующая организация, во всем похожая на них. Идеология, магия, вся эта жуть. Только ей совершенно не интересна наша джентльменская цель в жизни — деньги. Она играет в игры покруче. Сечешь?

Лицо Юнга выражало скептицизм.

— Это можно сказать и про Коммунистическую партию, ЦРУ или Ватикан.

— Мелкота, — пренебрежительно отмел Малдонадо. — Куда им до ДВИБ! Понимаешь, баварские иллюминаты — на самом деле вовсе не баварцы. Это лишь современное название и внешнее проявление их ордена. Как иллюминаты, так и их противники, которых представляет вот этот парень, существовали задолго до Москвы, Вашингтона или Рима. Чтобы понять это, требуется немного воображения, китаец.

— Если иллюминатов представить как Ян, — услужливо пояснил Джордж, — то мы — Инь. Единственное решение — это Иньская Революция. Дошло?

— Я закончил юридический факультет Гарварда, — высокомерно произнес Юнг, — но до меня не дошло. Кто вы, сборище хиппи?

— Мы никогда не имели дела с ихней компашкой, — заметил Малдонадо. — Им раньше было нечего нам предложить.

Роберт Патни Дрейк сказал:

— Да, но разве вы не хотели бы, дон Федерико? Разве вы еще несыты по горло всеми остальными? Лично меня уже тошнит. Теперь я понял, откуда ты, Джордж. И вы, ребятки, в последние десятилетия добились огромных успехов. Меня не удивляет, что вы уже способны нас искушать. Если мы предадим иллюминатов, это может стоить нам жизни, а ведь считается, что мы защищены надежнее всех в США. Но я понимаю, что вы предлагаете нам статуи из Атлантиды. Должно быть, их уже распаковали. И там, где вы их раздобыли, есть еще. Правда, Джордж?

Хагбард ничего об этом не говорил, но Джордж слишком беспокоился за свою жизнь, чтобы увиливать от прямого ответа.

— Да, — ответил он. — Там есть еще.

— Захотим ли мы рисковать жизнью, — произнес Дрейк, — работая с людьми, которых ты представляешь, будет зависеть от того, что покажут результаты экспертизы предложенных вами objets d'art. Дон Федерико — весьма квалифицированный эксперт по антиквариату, особенно по тем памятникам древности, которые тщательно оберегают от внимания традиционных археологов, и он выскажет нам свое мнение о ценности того, что ты привез. Как сицилиец, прекрасно разбирающийся в своем культурном наследии, дон Федерико знаком с артефактами из Атлантиды. Пожалуй, сицилийцы — это единственный оставшийся народ, который знает правду об Атлантиде. Еще не все понимают, что сицилийцы создали самую древнюю из сохранившихся поныне цивилизаций. При всем уважении к китайцам.

Дрейк церемонно поклонился в сторону Юнга.

— Я считаю себя американцем, — сказал Юнг. — Хотя моей семье известны такие вещи о Тибете, которые вас бы удивили.

— Не сомневаюсь, — согласился Дрейк. — Но сицилийская культура возникла за тысячи лет до Рима, и их знание об Атлантиде столь же древнее. На берега Северной Африки выносило волной какие-то вещицы, и кое-что находили ныряльщики. Этого оказалось достаточно для возникновения традиции. Если бы открылся музей атлантического искусства, то дон Федерико вполне мог бы быть его директором.

— Другими словами, — сказал Малдонадо, зловеще улыбаясь, — лучше, чтобы эти статуи оказались подлинниками, малыш. Потому что я увижу, если это подделки.

— Это подлинники, — заверил Джордж. — Я сам видел, как их поднимали с океанского дна.

— Это невозможно, — сказал Юнг.

— Давайте посмотрим, — поторопил Дрейк.

Он встал и коснулся ладонью дубовой панели. Та мгновенно отодвинулась, открывая металлическую винтовую лестницу. Дрейк шел впереди. Все четверо спустились на пять, как показалось Джорджу, этажей ниже, и подошли к двери с секретным замком. Дрейк открыл дверь. Миновав ряд служебных помещений, они вошли в огромный подземный гараж. Там стоял грузовик «Гольд & Эппель», а рядом с ним — четыре распакованные статуи. В гараже никого не было.

— А где все? — спросил Юнг.

— Они сицилийцы, — сказал Дрейк. — Увидели статуи и испугались. Распаковали ящики и сразу же ушли.

На лицах Дрейка и Малдонадо проявилось благоговение. На скуластом лице Юнга — раздражение и недоумение.

— Я начинаю понимать, что от меня кое-что скрывали, — сказал он.

— Потом, — сказал Малдонадо. — Он вынул из кармана ювелирную лупу и подошел к первой статуе. — Вот откуда пошла идея о великом боге Пане, — изрек он. — Но, как видите, двадцать тысяч лет назад это представление было намного сложнее, чем две тысячи лет назад.

Вставив лупу в глаз, он начал внимательно рассматривать сверкающее копыто.

За час Малдонадо с помощью лестницы исследовал все четыре статуи вдоль и поперек, проявив фанатичную скрупулезность эксперта. Попутно он выспросил у Джорджа все, что тот знал об истории этих статуй. Он спрятал лупу, повернулся к Дрейку и кивнул.

— Ты получил четыре самых ценных произведения искусства в мире.

Дрейк кивнул.

— Я так и думал. Стоит дороже всего золота испанских кораблей за всю историю мореплавания.

— Если меня не накачали наркотиками, — сказал Ричард Юнг, — и если я правильно все понимаю, вы утверждаете, что эти статуи попали к нам из Атлантиды. Вы уверяете, что они отлиты из золота, а это значит, что здесь много золота.

— Ценность материала не стоит и десятитысячной ценности формы, — сказал Дрейк.

— Тогда я не понимаю, — запротестовал Юнг. — В чем ценность атлантического искусства, если ни один авторитетный специалист в мире не верит в Атлантиду?

Малдонадо улыбнулся.

— Есть несколько человек в мире, которые знают о существовании Атлантиды и шедевров искусства атлантов. И поверь мне, Ричард, у них достаточно денег, чтобы не остаться в долгу перед человеком, к которому попал поднятый с морского дна шедевр. На любую из этих статуй можно купить страну средних размеров.

Дрейк с важным видом хлопнул в ладоши.

— Если дон Федерико удовлетворен, я тоже удовлетворен. За них и еще четыре такие же статуи — или же их эквивалент, если таковых просто не существует, — я готов объединить усилия с Дискордианским движением. Пойдемте наверх и подпишем бумаги — чернилами. А потом, Джордж, приглашаем тебя на обед.

Джордж не знал, имеет ли он право обещать еще четыре статуи, но был уверен, что единственной правильной тактикой при общении с этими людьми будет полная открытость. Пока они поднимались по лестнице, он сказал Дрейку, который находился над ним:

— Я не уполномочен человеком, который меня сюда отправил, обещать что-то еще. И я не уверен, что на данный момент у него есть еще такие статуи. Я знаю, что эти четыре статуи были единственными трофеями, которые он захватил в последнем плавании.

Дрейк тихонько пукнул, что показалось Джорджу самым невероятным поступком, который мог совершить глава всей организованной преступности в США.

— Извините, — сказал Дрейк. — Эти ступеньки меня просто доконали. Я с удовольствием установил бы лифт, но это не совсем безопасно. В один прекрасный день у меня остановится сердце из-за этих постоянных подъемов и спусков.

Джорджа удивило то, что деятель такого масштаба, как Дрейк, признался в том, что он испортил воздух. Возможно, такая своеобразная прямота была одной из составляющих дрейковского успеха. Вот Малдонадо — этот вряд ли признался бы. Дон не походил на обычных грубоватых латинян: худой как щепка и бледный как мел, он скорее напоминал эдакого тосканского аристократа с подпорченной родословной.

Они вернулись в кабинет Дрейка, и Дрейк с Малдонадо по очереди подписали пергаментный свиток. После фразы «в качестве компенсации за полученные ценности» Дрейк добавил слова «и будущие не менее ценные поступления». Он улыбнулся Джорджу.

— Поскольку ты не можешь гарантировать дополнительное поступление ценностей, я надеюсь, что твой босс свяжется со мной в течение суток после того, как ты отсюда уедешь. Судьба всей этой сделки зависит от дополнительной оплаты с вашей стороны.

Услышав от Дрейка, что ему разрешено будет покинуть цитадель Синдиката, Джордж почувствовал себя немного лучше. Он подписал свиток от имени дискордианцев, а Юнг расчеркнулся в качестве свидетеля.

— Как вы понимаете, — сказал Дрейк, — организации, которые представляем мы с доном Федерико, ни в коей мере не связаны подписанным нами документом. Мы лишь выражаем согласие использовать наш авторитет на пользу высокоуважаемых коллег и надежду, что они окажут нам соответствующее содействие в нашем общем деле.

Малдонадо сказал:

— Лучше не скажешь. Конечно же, лично мы клянемся жизнью и честью содействовать осуществлению ваших целей.

Роберт Патни Дрейк вытащил сигару из роскошной серебряной коробки. Потрепав Джорджа по плечу, он всунул сигару ему в рот.

— Знаешь, ты первый хиппи, с которым я имею дело. Полагаю, ты бы предпочел курнуть марихуаны. Но я не держу ее в доме, и потом, как ты наверняка знаешь, мы этой дурью практически не занимаемся. Крайне неудобна для транспортировки, если говорить о таких количествах, на которых можно делать реальные деньги. Что касается остального, то, надеюсь, еда и напитки тебе понравятся. Мы устроим праздничный обед и немного развлечемся.

На обед был бифштекс «Диана»; в столовой, увешанной большими старыми картинами, накрыли длинный стол на четверых. Прислуживали красивые молодые женщины, и Джорджу стало интересно, где эти бандитские главари держат своих жен и любовниц. Наверное, на женской половине. Во всем этом укладе было что-то арабское.

Во время трапезы блондинка в длинном белом одеянии, приоткрывавшем обнаженную грудь, играла на арфе в углу комнаты и пела. За кофе завязалась беседа; вскоре рядом с мужчинами сидели четыре молодые женщины и развлекали их остроумными шутками и забавными историями.

Когда перешли к бренди, появилась Тарантелла Серпентайн. Это была удивительно высокая женщина, не меньше шести футов и двух дюймов, с длинными белокурыми волосами. На ее запястьях и лодыжках позвякивали золотые браслеты, сквозь прозрачные одежды просвечивало изящное обнаженное тело. Джордж видел ее розовые соски и темный треугольник волос. Когда она шагнула в дверь, Банановый Нос вытер салфеткой рот и начал радостно аплодировать. Роберт Патни Дрейк горделиво улыбнулся, а Ричард Юнг судорожно сглотнул.

Джордж не сводил с нее глаз.

— Звезда нашего скромного поместья, — сказал Дрейк, словно объявляя ее выход. — Позвольте представить: мисс Тарантелла Серпентайн.

Малдонадо не прекращал аплодировать, и Джордж подумал, что ему тоже стоит похлопать в ладоши. Зазвучала восточная музыка, но с элементами рока. Аппаратура была великолепной, с удивительным качеством звука. Тарантелла Серпентайн начала танцевать. Это была очень необычная смесь танца живота и современного балета. Джордж облизнул губы и почувствовал, что чем дольше она танцует, тем больше у него горит лицо и тем сильнее наполняется пульсирующей кровью пенис. Тарантелла Серпентайн танцевала еще более чувственно, чем Стелла Марис при посвящении Джорджа в дискордианство.

Наконец Тарантелла поклонилась и ушла.

— Наверное, ты устал, Джордж, — сказал Дрейк, положив руку ему на плечо.

Вдруг Джордж почувствовал, что за последнее время он почти не спал, если не считать дурманной дремы в машине по пути из Мэд-Дога к Мексиканскому заливу. Все это время он находился в состоянии невероятного физического и, главное, эмоционального напряжения.

Он согласился, что устал, и, молясь, чтобы его не убили во сне, позволил Дрейку отвести его в спальню. Огромную кровать закрывал полог из золотой парчи. Раздевшись, Джордж скользнул между прохладными хрустящими простынями, натянул верхнюю простыню до подбородка, растянулся на спине, закрыл глаза и вздохнул. Сегодня утром на берегу Мексиканского залива он наблюдал за мастурбацией обнаженной Мэвис. Потом трахнул яблоко. Был в Атлантиде. А теперь он лежит на мягком пуховом матраце в доме у главы всей организованной преступности Америки. А вдруг сейчас он закроет глаза, а откроет их снова в мэд-догской тюрьме? Джордж помотал головой, отгоняя дурные мысли. Нет, ему уже нечего бояться.

Он услышал, как открылась дверь в спальню. Бояться нечего! В доказательство он продолжал держать глаза закрытыми. Он услышал скрип половицы. Скрипучие половицы в таком месте? Наверное, специально для того, чтобы предупредить спящего, когда к нему кто-то подкрадывается. Он открыл глаза.

Над кроватью стояла Тарантелла Серпентайн.

— Меня прислал малыш Бобби, — сказала она. Джордж снова закрыл глаза.

— Милая, — сказал он, — ты красивая. Нет, правда. Очень красивая. Располагайся.

Она нагнулась и зажгла лампу на ночном столике. На ней было бикини золотого цвета и короткая юбочка из такой же ткани. Ее маленькие груди казались восхитительными. Хотя у девушек ростом шесть футов и два дюйма они обычно пышнее. Но Тарантелла сложена как модель из журнала «Вог». Джорджу нравилась ее внешность. Он всегда был неравнодушен к высоким стройным женщинам, похожим на мальчиков.

— Ничего, что я пришла без приглашения? — спросила она. — Может быть, ты хочешь спать?

— Слушай, дело не в том, чего я хочу, — ответил Джордж. — Просто я вряд ли что-то смогу, кроме как заснуть. У меня был очень трудный день. — «Сначала я вздрочнул, — мысленно продолжил он, — потом мне отсосали, а затем я трахал яблоко. Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим. Да еще девяносто процентов времени я до смерти трусил».

Тарантелла сказала:

— Я известна в узких кругах именно тем, что способна на многое подвигнуть мужчин, у которых все дни исключительно трудны. Это президенты, короли, главари Синдиката, рок-звезды, нефтяные миллиардеры и тому подобные люди. Мое искусство заключается в том, что я могу заставить мужчин кончать. Снова, и снова, и снова, и снова. Десять раз, иногда даже двадцать раз, независимо от возраста и степени усталости. За это мне много платят. Сегодня малыш Бобби платит за мои услуги, и я должна тебя обслужить. И это мне очень нравится, поскольку моя клиентура в основном состоит из пожилых мужчин, а ты красив, молод и хорошо сложен.

Она откинула край простыни, которой укрывался Джордж, и погладила его голое плечо.

— Сколько тебе лет Джордж, двадцать два?

— Двадцать три, — ответил Джордж. — Я не хочу тебя огорчать. Я в принципе очень даже не против. И мне любопытно узнать, как ты это делаешь. Но я очень устал.

— Милый, ты не можешь меня огорчить. Чем у тебя меньше сил, тем больше мне это нравится. Тем сложнее задача, которую ты передо мной ставишь. Позволь показать мое искусство.

Тарантелла сбросила лифчик, юбку и трусики быстро, но так, чтобы Джордж успел полюбоваться ее телом. Улыбаясь, она стояла перед ним, широко расставив ноги. Она пощипывала ноготками соски, и Джордж смотрел, как они набухали. Затем ее левая рука начала ласкать грудь, а правая соскользнула к паху и начала массировать золотисто-каштановые волоски на лобке. Ее средний палец исчез между ногами. Через несколько мгновений румянец залил ее лицо, шею, грудь, она выгнула спину и издала одинокий отчаянный вопль. Ее кожа с головы до ног покрылась сверкающими капельками пота.

Через мгновение Тарантелла улыбнулась и взглянула на него. Она провела правой рукой по его щеке, и он почувствовал на лице влагу и ощутил аромат молодой вульвы, напомнивший ему омара «Ньюберг». Ее пальцы соскользнули к простыне, и она сорвала ее с тела Джорджа. Она усмехнулась при виде его твердого члена и через секунду уже сидела на Джордже, сжимая в руке его орудие и вставляя его в себя. Две минуты плавного поршнеобразного движения с ее стороны довели его до неожиданно приятного оргазма.

— Детка, — сказал он. — Ты и мертвого разбудишь.

Примерно через полчаса он наслаждался вторым оргазмом, а еще через полчаса — третьим. Во второй раз Тарантелла лежала на спине, а Джордж — на ней сверху. В третий раз она лежала на животе, а он оседлал ее сзади. Изюминкой «искусства», о котором говорила Тарантелла, была ее способность создавать удивительное настроение. Хотя она и хвасталась умением доводить мужчин до многочисленных оргазмов, но когда дошло до дела, она заставила его почувствовать, что на самом деле не важно, что с ним происходит. Она была веселой, игривой, беззаботной. Он вообще не чувствовал себя обязанным демонстрировать свою мужскую силу и тем более кончать. Возможно, Тарантелла и рассматривала мужчин как вызов ее искусству, но она ясно дала понять, что Джордж не обязан воспринимать как вызов ее.

Немного вздремнув, он проснулся, обнаружив, что она сосет его быстро твердеющий пенис. На этот раз ему понадобилось намного больше времени, чтобы кончить, но он наслаждался каждым мгновением нарастающего наслаждения. После этого они легли бок о бок и немного поболтали. Затем Тарантелла подошла к ночному столику и вытащила из ящика тюбик вазелина. Она начала смазывать им его пенис, который во время этого действия начал вставать. Затем она перевернулась и подставила ему розовую попку. Впервые в жизни Джордж спал с женщиной таким способом, и, едва успев ввести, кончил, испытывая дикое возбуждение из-за новизны происходящего.

Они немного поспали, и когда он проснулся, то обнаружил, что она возбуждает его рукой. У нее были умелые пальчики, и она быстро нашла все самые чувствительные участки его пениса, уделяя особое внимание нежной зоне под головкой. Во время оргазма он широко открыл глаза и увидел, что через несколько секунд на кончике члена выступила маленькая бледно-жемчужная капелька семени. Удивительно, что она вообще появилась.

Он начинал отключаться. Его эго куда-то унеслось, и он превратился в сплошное тело, полностью ему доверившись. Оно трахало Тарантеллу, и оно кончало — и, судя по звукам, которые она издавала, и влаге, в которой хлюпал его пенис, она тоже кончала.

Затем последовали еще два минета. Затем Тарантелла вытащила из ящика ночного столика что-то похожее на электрическую бритву. Она воткнула вилку в розетку и начала поглаживать вибрирующей головкой этого прибора пенис Джорджа, время от времени останавливаясь, чтобы облизать и увлажнить обрабатываемые места.

Джордж закрыл глаза и начал вращать бедрами из стороны в сторону, ощущая приближение очередного оргазма. Откуда-то издалека он услышал, как Тарантелла Серпентайн сказала: «Моя сила — в жизни, которую я пробуждаю в вялых членах».

Таз Джорджа начал дико пульсировать. Поистине он приближался к тому супероргазму, который описывал Хемингуэй. Так и происходило. Чистое электричество. Никакой спермы — сплошная энергия, пульсировавшая как молния по магическому жезлу в центре его существа. Он бы не удивился, обнаружив, что его половой орган превратился в вихрь вращающихся электронов. Он пронзительно закричал и, несмотря на плотно зажмуренные глаза, совершенно отчетливо увидел улыбающееся лицо Мэвис.

Проснулся он в темноте и, инстинктивно ощупывая рукой кровать, понял, что Тарантелла ушла.

У подножья кровати стояла Мэвис в белом врачебном халате, глядя на него огромными сияющими глазами. Темная спальня Дрейка превратилась в больничную палату с неожиданно ярким освещением.

— Как ты сюда попала? — вырвалось у него. — Вернее… как я сюда попал?

— Сол, — сердечно сказала она, — все уже позади. Ты справился.

И вдруг он понял, что чувствует себя не двадцатитрехлетним юношей, а шестидесятитрехлетним стариком.

— Твоя взяла, — признался он, — я больше не знаю, кто я.

— Это твоя взяла, — запротестовала Мэвис. — Ты прошел через потерю эго и сейчас начинаешь узнавать, кто же ты на самом деле, старый бедный Сол.

Он взглянул на свои руки: руки старика. Морщинистые. Руки Гудмана.

— Есть две формы потери эго, — продолжала Мэвис, — и иллюминаты мастерски вызывают обе. Первая — это шизофрения, а вторая — иллюминизация. Они направили тебя по первому пути, но мы переключили на второй. В твоей голове была бомба с часовым механизмом, но мы сняли с нее взрыватель.

Квартира Малика. «Плейбой-клуб». Подводная лодка. И все остальные прошлые жизни и потерянные годы.

— Ей-богу, — воскликнул Сол Гудман, — я понял. Я — Сол Гудман, но я — это еще и все остальные люди.

— А вечность — в моменте «сейчас», — тихо договорила Мэвис. Сол поднялся и присел на кровати. На его глаза навернулись слезы.

— Я убивал людей. Я отправлял их на электрический стул. Семнадцать раз. Семнадцать моих самоубийств. Дикари, отсекавшие пальцы, языки или уши ради своих богов, были умнее нас. Мы отсекали целостное эго, считая, что оно не наше, а отдельное. Боже Боже Боже, — прошептал он и разразился рыданиями.

Мэвис рванулась к нему и ласково прижала его голову к своей груди.

— Это ничего, — сказала она. — Это ничего, поплачь. Не истинно то, что не заставляет тебя смеяться, но ты не поймешь этого, пока ты не умеешь рыдать.

— Груад Серолицый! — воскликнул в рыданиях Сол, колотя кулаком по подушке, пока Мэвис держала его голову и гладила волосы. — Груад Проклятый! А я был его слугой, его марионеткой, принося себя в жертву на его электрические алтари.

— Да, да, — нежно ворковала ему в ухо Мэвис. — Нам нужно учиться отказываться от наших жертв, а не от наших радостей. Они велят нам отказываться от всего, кроме наших жертв, а именно от них мы и должны отказаться. Мы должны принести в жертву наши жертвы.

— Серолицый, ты жизнененавистник! — вопил Сол. — Гребаный урод! Осирис, Кетцалькоатль, я знаю его под всеми его именами. Серолицый, Серолицый, Серолицый! Я знаю его войны и его тюрьмы, знаю всех мальчиков, которым он засаживает в задницу, всех Джорджей Дорнов, которых он пытается превратить в таких же убийц, как он сам. А я служил ему всю мою жизнь. Я приносил людей в жертву на его кровавой пирамиде!

— Выговорись, — повторяла Мэвис, придерживая дрожащее старое тело, — все выговори, дитя…

23 августа 1966 года: еще ничего не знающий о ССС, дискордианцах, ДЖЕМах или иллюминатах, укуренный в камень, Саймон Мун разглядывает полки в магазине уцененных товаров на Норт-Кларк-стрит. Он наслаждается вспыхивающей мозаикой цветовых оттенков и не имеет ни малейшего намерения что-либо покупать. Вдруг он застывает на месте, загипнотизированный объявлением над часами:

СОТРУДНИКАМ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ ПРОБИВАТЬ

ХРОНОКАРТУ ТАБЕЛЬНОГО УЧЕТА

ЗА ДРУГИХ СОТРУДНИКОВ.

НАРУШИТЕЛИ БУДУТ УВОЛЕНЫ.

АДМИНИСТРАЦИЯ

— Божья пижама! — недоверчиво бормочет Саймон.

— Пижама? Это в седьмой галерее, — услужливо произносит продавец.

— Да. Спасибо, — старательно выговаривает Саймон, отходя бочком и скрывая свою укуренность. «Божья пижама и тапочки, — думает он в полупросветленном трансе. — Либо меня глючит, либо вот это объявление полностью объясняет весь наш цирк».

— Забавнее всего, — сказал Сол, улыбаясь сквозь слезы, — что я ничуть этого не стыжусь. Два дня назад я скорее бы умер, чем позволил кому-то увидеть мои слезы — особенно женщине.

— Да, — отозвалась Мэвис, — особенно женщине.

— А разве нет? — вздохнул Сол. — В этом и состоит весь их трюк. Я не мог увидеть тебя, не увидев женщину. Я не мог увидеть этого редактора, Джексона, не увидев негра. Я не мог никого увидеть, не увидев на нем клеймо и ярлык.

— Именно так они нас разделяют, — мягко сказала Мэвис. — И так они обучают нас носить маски. Любовь оказалась самой прочной связью, которую им предстояло разрушить, поэтому они придумали патриархат, мужское превосходство и весь этот бред — результатом чего стал «протест против мужчин» и «зависть к пенису» у женщин, — чтобы даже влюбленные, глядя друг на друга, видели это разделение.

— О Господи, Боже мой, — простонал Сол, снова начиная горько плакать. — «Тряпкам, костям и пучку волос». О Боже. И ты была с ними! — внезапно закричал он, поднимая голову. — Ты — бывший Иллюминатус, именно поэтому ты играешь такую важную роль в плане Хагбарда. И вот почему у тебя эта татуировка!

— Я была одной из Пяти, которые управляют Соединенными Штатами, — кивнула Мэвис. — Одной из инсайдеров, как называет их Роберт Уэлш. Сейчас меня заменила Атланта Хоуп, глава «Божьей молнии».

— Я понял, я понял! — сказал со смехом Сол. — Раньше я смотрел во всех направлениях, кроме правильного. Он в Пентагоне. Вот почему у здания такая форма: чтобы он не смог сбежать. Ацтеки, нацисты… а теперь мы…

— Да, — сурово сказала Мэвис. — Вот почему каждый год бесследно исчезают тридцать тысяч американцев, и эти дела остаются нераскрытыми. Его надо кормить.

— Человек, даже голый, может быть в лохмотьях, — процитировал Сол. — Амброз Бирс об этом знал.

— И Артур Мейчен, — добавила Мэвис. — И Лавкрафт. Но им пришлось все шифровать. И все равно Лавкрафт зашел слишком далеко, упомянув название «Некрономикон». Вот почему он столь внезапно умер в сорок семь лет. А его литературного душеприказчика, Огаста Дерлета, вынудили вставить в каждое издание сочинений Лавкрафта примечание, что книги «Некрономикон» не существует — это, дескать, лишь плод фантазии Лавкрафта.

— А Ллойгор? — спросил Сол. — А долы?

— Реальны, — ответила Мэвис. — Все реально. Именно они вызывают кислотные «плохие трипы» и шизофрению. С ними устанавливается психический контакт, когда стена эго рушится. Вот куда посылали тебя иллюминаты, когда мы совершили налет на их подставной «Плейбой-клуб» и прервали процесс.

— Du hexen Hase, — процитировал Сол. Он начал дрожать.

До печально известного инцидента остров Фернандо-По привлекал особое внимание мировой прессы лишь единожды. В самом начале семидесятых (когда капитан Текилья-и-Мота только начинал осваивать азы искусства государственных переворотов и строил первые планы) антрополог Дж. Н. Марш из Мискатоникского университета выступил с возмутительными заявлениями. Якобы артефакты, обнаруженные на Фернандо-По, доказывают, что исчезнувший континент Атлантида действительно существовал. Хотя до этого профессор Марш славился научной осторожностью и академической педантностью, последняя опубликованная им книга «Атлантида и ее боги» стала предметом насмешек и издевок со стороны ученых коллег, особенно после того, как пресса раздула из его теории сенсацию. Многие приятели пожилого ученого даже видели в этой издевательской кампании причину его исчезновения, которое последовало через несколько месяцев и, как они подозревали, было самоубийством убитого горем искателя истины.

Совершенно недостоверными с научной точки зрения были признаны не только теории Марша, но даже его методы — например, цитирование книг «Священный гриб и крест» Аллегро или «Белой богини» Грейвза, словно эти авторы были столь же авторитетны, как Боуз, Мед или Фрэзер, — явно указывали на научное угасание. Это впечатление только усилилось из-за эксцентричного посвящения «Эзре Паунду, Жаку де Молэ и императору Нортону I». Истинной причиной разгоревшегося научного скандала стала не теория существования Атлантиды (на этой идее были помешаны многие горячие научные головы), а утверждение Марша, будто атлантидские боги действительно существовали — конечно же, не как сверхъестественные существа, а как более высокий тип жизни, ныне исчезнувший. Они существовали прежде человечества и обманом заставили первых людей поклоняться им как божествам и приносить кровавые жертвы на их алтари. Ученые обрушились на эту гипотезу с уничтожающей критикой. Их главным аргументом было отсутствие хотя бы одного археологического или палеонтологического свидетельства существования этих «богов».

Быстрое угасание профессора Марша в те несколько месяцев, которые прошли с момента единодушного неприятия научным миром книги до его неожиданного исчезновения, отозвалось болью в сердцах его коллег по Мискатонику. Многие понимали, что некоторыми представлениями он был обязан доктору Генри Армитиджу, который, по всеобщему мнению, «двинулся мозгами», посвятив слишком много лет разгадыванию непристойной метафизики «Некрономикона». Когда вскоре после исчезновения Марша библиотекарша мисс Горус упомянула во время факультетского чаепития, что весь последний месяц Марш изучал эту книгу, один католический профессор, не то в шутку, не то всерьез, сказал, что Мискатоник должен раз и навсегда избавиться от скандалов, передав «эту проклятую книгу» Гарварду.

В полиции Аркхема дело Марша поручили молодому детективу из отдела розыска без вести пропавших лиц, который ранее отличился тем, что сумел раскрыть несколько дел о пропаже младенцев. (Он разыскал их в одной из особенно гнусных сатанистских сект, процветавших в этом городе еще со времен охоты на ведьм 1692 года.) Детектив начал с того, что исследовал рукопись, над которой работал старый ученый после завершения книги «Атлантида и ее боги». Это было небольшое эссе, предназначенное для антропологического журнала. Текст оказался довольно консервативным по стилю и содержанию, словно профессор сожалел о дерзости предыдущих гипотез. Лишь одно примечание в сноске, содержавшее осторожное и сдержанное одобрение теории Эркарта о том, что Уэльс заселен потомками тех, кто спасся после гибели континента My, показывало, что профессор не отказался от странных идей, высказанных им в книге об Атлантиде. Однако последняя страница рукописи вообще не имела отношения к этому эссе. Похоже, это были наброски к статье, которую профессор намеревался в знак презрения ко всему научному сообществу предложить какому-то низкопробному оккультно-уфологическому журналу. Детектив долго ломал голову над этими заметками:

Обычный подлог: вымысел выдается за факт. Описанный здесь подлог — полная противоположность: факт выдается за вымысел.

Все началось с «Там, внизу» Гюисманса: сатанист становится героем.

Мейчен в Париже в 1880-х годах вхож в круг Гюисманса.

«Долы» и «Письмена Акло» в последующих «сочинениях» Мейчена.

Те же годы: Бирс и Чемберс упоминают об озере Хали и Каркозе. Якобы совпадение.

После 1900 года Кроули собирает свою оккультную группу.

В 1913 году исчезает Бирс.

После 1923 года Лавкрафт пишет о Хали, долах, Акло, Ктулху.

В 1937 году Лавкрафт безвременно умирает.

Сибрук обсуждает Кроули, Мейчена и проч. в своей книге «Черная магия», 1940 г.

«Самоубийство» Сибрука — 1942 г.

Подчеркнуть: в «Смерти Холпина Фрэзера» Бирс описывает эдипов комплекс ДО ФРЕЙДА, а в «Обитателе Каркозы» — теорию относительности ДО ЭЙНШТЕЙНА. Невразумительные Лавкрафтовские описания Азатота как «слепого бога-идиота», «демона-султана» и «ядерный хаос» примерно в тридцатые годы — за пятнадцать лет ДО ХИРОСИМЫ.

Непосредственные упоминания наркотиков в книгах Чемберса «Король в желтом», Мейчена «Белый порошок», Лавкрафта «За стеной сна» и «Горы безумия».

Желания Ллойгора (или Древних) в «Проклятой вещи» Бирса, «Черном камне» Мейчена, у Лавкрафта (постоянно).

Как в немецком фольклоре, так и в преданиях панамских индейцев Атлантиду называют Туле, что, конечно же, по общему мнению, очередное «совпадение». Начать статью так: «Чем чаще для объяснения странных событий человек употребляет слово „совпадение“, тем яснее становится, что в действительности он не ищет объяснений, а уходит от них». Или короче: «Вера в совпадения есть господствующее суеверие Научной Эпохи».

Вторую половину дня детектив провел в библиотеке Мискатоникского университета, просматривая сочинения Амброза Бирса, Ж.-К. Гюисманса, Артура Мейчена, Роберта В. Чемберса и Г. Ф. Лавкрафта. Он выяснил, что во всех этих трудах повторяются одни и те же ключевые слова; упоминаются исчезнувшие континенты или исчезнувшие города; описываются сверхчеловеческие существа, стремящиеся каким-то не совсем понятным образом мучить и приносить в жертву людей; предполагается, что существовала некая секта (или различные секты) людей, которые служили этим существам; описываются определенные книги (как правило, их названия не приводятся, исключением был лишь Лавкрафт), раскрывающие тайны этих существ. Дальнейшее расследование позволило детективу выяснить, что оккультные и сатанистские круги Парижа в 1880-е годы оказали сильное влияние на сочинения и Гюисманса, и Мейчена, а также на карьеру знаменитого Алистера Кроули и что Сибрук (знакомый с Кроули) прозрачно намекал, что знал больше, чем писал в своей книге о черной магии. Потом детектив составил следующий список:

Гюисманс — истерия, жалобы по поводу оккультных нападений, затем удаляется в монастырь.

Чемберс — отказывается от таких тем, обращается к светлой романтике.

Бирс — загадочно исчезает.

Лавкрафт — умирает в расцвете лет.

Кроули — вынужден умолкнуть и умирает, всеми забытый.

Мейчен — становится ревностным католиком. (По примеру Гюисманса?)

Сибрук — предполагаемое самоубийство.

Затем детектив сделал паузу и перечитал, на этот раз уже более внимательно, сочинения этих писателей, в которых упоминались наркотики. Теперь у него возникла гипотеза: старика Марша, как и этих писателей, заманили в наркотический культ, где его терроризировали собственные галлюцинации. Он покончил с жизнью, чтобы избавиться от фантомов, порожденных его затуманенным наркотиками воображением. Для начала это была довольно неплохая теория, и детектив добросовестно приступил к опросу всех приятелей Марша по университету, очень осторожно и исподволь наводя их на разговоры о марихуане и ЛСД. Это ему ничего не дало, и он начинал уже терять уверенность, когда вдруг фортуна улыбнулась. Один профессор антропологии сообщил детективу об увлечении Марша в последние годы amanita muscaria, галлюциногенным мухомором, употреблявшимся в древних религиозных культах Ближнего Востока.

— Это очень любопытный гриб, — рассказал профессор детективу. — Некоторые любители дешевых сенсаций утверждают, что магические снадобья всех древних культур готовились именно на основе amanita. И сома в Индии, и нектар, употреблявшийся в дионисийских и элевсинских мистериях Древней Греции, и даже Святое Причастие у первых христиан и гностиков. Один парень в Англии даже считает, что мухомор, а вовсе не гашиш, был наркотиком, который употребляли ассасины на Ближнем Востоке. А по мнению нью-йоркского психиатра Пухарича, этот гриб наделяет даром телепатии. В основном все это, конечно, чушь, но мухомор действительно признан самым сильным в мире наркотиком, изменяющим сознание. Если молодежь когда-нибудь его распробует, ЛСД по сравнению с ним покажется бурей в стакане воды.

Далее детектив сосредоточился на поиске кого-нибудь, кто действительно видел старину Марша «забалдевшим». Свидетель наконец нашелся — молодой чернокожий студент по фамилии Пирсон, изучавший антропологию и музыку.

— Сильно возбужденный, в эйфории? Да, — задумчиво сказал он. — Однажды я видел нашего Джошуа в таком состоянии. Это было в библиотеке географического факультета, где работает моя девушка; тогда старик вскочил из-за стола с блаженной улыбкой до ушей и, разговаривая сам с собой, ну, вы знаете, как это бывает, громко объявил: «Я видел их — я видел фнордов!» И умчался куда-то. Я удивился и подошел посмотреть, что это он такое читал. Это была большая статья в «Нью-Йорк таймс», на всю страницу, без единой фотографии, так что уж не знаю, каких таких фнордов он мог там увидеть. Кем бы они, черт побери, ни были. Так вы думаете, он был немного под кайфом?

— Может быть да, может быть нет, — уклончиво сказал детектив, следуя полицейскому правилу: при допросе свидетеля никого ни в чем не обвинять, если ты не готов произвести арест. Но он уже почти не сомневался в том, что профессор Марш никогда не вернется, и тем, кто не вхож в его особый мир исчезнувших цивилизаций, пропавших городов, ллойгоров, долов и фнордов, никогда не удастся его арестовать или достать каким-то иным образом. По сей день дело Джошуа Н. Марша, которое хранится в полицейском управлении Аркхема, заканчивается следующей строкой: «Вероятная причина смерти: самоубийство в состоянии наркотического психоза». Никто никогда не связал разительные перемены, происшедшие с профессором Маршем, с конференцией РХОВ в Чикаго, на котором подавали безалкогольный коктейль со странным привкусом. Но у молодого детектива Дэниела Прайсфиксера навсегда сохранилось мучительное сомнение и смутное беспокойство по поводу этого расследования. И даже после того, как он переехал в Нью-Йорк и начал работать на Барни Малдуна, он по-прежнему читал запоем книги о доисторической эпохе и предавался странным размышлениям.

После исчезновения Сола Гудмана и Барни Малдуна агенты ФБР прочесали квартиру Малика вдоль и поперек. Все было сфотографировано, дактилоскопировано, взято на анализ, запротоколировано и по возможности отправлено в криминалистическую лабораторию в Вашингтон. Среди изъятых при обыске предметов была короткая записка на обратной стороне обеденного счета «Плейбой-клуба», явно написанная не рукой Малика. Смысла ее никто не понял, но для порядка ее подшили к делу.

Записка гласила: «Долы Мейчена = дхолы Лавкрафта?»

Двадцать пятого апреля почти весь Нью-Йорк гудел, обсуждая невероятное событие, которое произошло перед рассветом в лонг-айлендском особняке знаменитого филантропа Роберта Патни Дрейка.

Однако Дэнни Прайсфиксера из отдела по борьбе с терроризмом мало интересовало это странное происшествие, пока он мотался по запруженным улицам с одного конца Манхэттена на другой, опрашивая всех свидетелей, которые могли разговаривать с Джозефом Маликом в последнюю неделю до взрыва в «Конфронтэйшн». Результаты бесед оказались одинаково неутешительными: кроме замечаний о возросшей в последние годы скрытности Малика, ни один из опрошенных не сообщил полезной информации. На город снова опустился смог-убийца, который стоял вот уже седьмой день подряд, и некурящего Дэнни очень беспокоили хрипы в груди, что ничуть не улучшало его настроения.

Наконец в три часа пополудни он вышел из офиса «Оргазма» на Западной сороковой улице, 110 (один тамошний редактор был старым приятелем Малика и часто с ним обедал, но не смог предложить ни одной разумной версии случившегося), и вспомнил, что в двух шагах от него находится центральное отделение Нью-йоркской публичной библиотеки. Он почувствовал, что эта мысль таится в глубине его души еще с тех пор, как он увидел адресованные Малику странные докладные записки об иллюминатах. «Черт с ним, — решил он, — потрачу впустую еще десять минут этого впустую потраченного дня».

Слава Богу, затор у окошка заказов в читальном зале был поменьше, чем пробка на Канал-стрит. Через семнадцать минут ему выдали книгу Дж. Н. Марша «Атлантида и ее боги», и он начал перелистывать ее в поисках отрывка, который смутно помнил. Наконец на странице 123 он его нашел:

Ганс Стефан Сантессон отмечает существенное сходство майянских и древнеегипетских ритуалов посвящения. На это уже указывалось в глубокомысленных, но не слишком точных текстах полковника Черчварда о континенте My. Как мы показали, одержимость Черчварда Тихим океаном, основанная на полученных им в некоем азиатском храме сведениях о наших исчезнувших предках, заставила его приписать большую часть реальной истории действительно существовавшей Атлантиды вымышленному континенту My. Но этот отрывок из «Постижения My» Сантессона (Paperback Library, Нью-Йорк, 1970, стр. 117) нуждается в небольшом исправлении:

Далее его отводили к Трону Возрождения Души, где происходила церемония Инвеституры, или Иллюминизации. Затем он подвергался дальнейшим испытаниям, после чего добирался до Зала Востока, до Трона Ра, чтобы стать истинным Мастером. Он сам видел в отдалении нетварный свет, излучавший абсолютное счастье будущего… Другими словами, как пишет Черчвард, и в Египте, и у майя посвящаемый должен был «выдержать» (то есть пережить) «испытание огнем», чтобы его признали адептом. Затем адепту предстояло заслужить «подтверждение». Подтвержденный адепт уже должен был стать иллюминатом… Возможно, символический Дом Огня у киче-майя и сравнительно более поздний Зал Центрального Огня мистерий, которые, по преданию, совершались в Великой Пирамиде, должны были служить напоминанием о гибели My.

Если заменить My на Атлантиду, то в основном Черчвард и Сантессон правы. Разумеется, бог сам выбирал форму, в которой являлся во время последнего испытания. Поскольку эти боги, или ллойгоры на языке атлантов, обладали даром телепатии, они читали мысли посвящаемого и представали перед ним в той форме, которой он больше всего страшился, хотя чаще всего принимали форму шоггота и классического Гневного Великана, известного по ацтекским статуям Тлалока. Позволим себе пошутить, что, если бы эти существа продолжали существовать до наших дней (на чем настаивают некоторые оккультисты), они бы являлись американскому обывателю в виде Кинг-Конга, Дракулы или Человека-волка.

Возможно, символический Дом Огня у киче-майя и жертвоприношения, которых требовали эти создания, весьма способствовали упадку Атлантиды, и можно предположить, что массовые сожжения скота, практикуемые кельтами во время Белтана, праздника костров, и даже ацтекская религия, которая превращала алтари в скотобойни, после исчезновения реальной угрозы ллойгора были лишь слабым отголоском устойчивой традиции. Естественно, мы не можем полностью понять цель этих кровавых ритуалов, так как не в состоянии постичь ни природу, ни вид материи или энергии, из которой состоял ллойгор. То, что в Пнакотических Манускриптах и на Элтдаунских Черепках высшего из этих существ называют Йок-Сототом, «Пожирателем Душ», наводит на мысль, что ллойгору требовалась какая-то энергия или психическая вибрация умирающей жертвы; физическое тело, как в случае культа трупоедения Ленг, употреблялось самими жрецами или же просто выбрасывалось, как это делали индийские туги.

В глубокой задумчивости Дэнни Прайсфиксер вернул книгу сотруднику библиотеки. В глубокой задумчивости вышел на Пятую авеню и остановился между статуями двух львов. «Кто-то из великих, не помню кто, когда-то задал риторический вопрос, — подумал он. — Почему происходят войны, если никто не хочет войны?» Он посмотрел на убийственный смог вокруг и задал себе вторую загадку: «Почему усиливается загрязнение воздуха, если все против загрязнения воздуха?»

Ему вспомнились слова профессора Марша: …если бы эти сущности продолжали существовать до наших дней (на чем настаивают некоторые оккультисты)…

Направляясь к машине, он прошел мимо газетного киоска и увидел, что даже в дневных изданиях главной темой по-прежнему оставалась трагедия в особняке Дрейка. Но трагедия не имела отношения к его проблеме, поэтому он ее проигнорировал.

Шерри Бренди монотонно повторяла про себя, поддерживая ритм движений рта… пятьдесят три больших носорога, пятьдесят четыре больших носорога, пятьдесят пять… Внезапно в ее плечи вонзились ногти Кармела и солоноватая струя жарко брызнула ей на язык. «Слава тебе, Господи, — подумала она, — наконец-то этот гад кончил». У нее устала челюсть, ныли растянутые мышцы шеи и болели колени, но по крайней мере у сукина сына сейчас поднимется настроение и он не будет ее бить за то, что она так мало может рассказать о Чарли и его жучках.

Она встала, хорошенько потянувшись всем телом, чтобы снять напряжение в мышцах ног и шеи, и посмотрела вниз, проверяя, не запачкано ли кармеловскими извержениями ее платье. Обычно мужчины хотели, чтобы она делала им минет в голом виде, но не это отродье Кармел. Он всегда настаивал, чтобы она надевала лучшее платье. Ему нравилось ее пачкать, и она это понимала, но все-таки бывают сутенеры еще похуже, а кайф каждый ловит по-своему.

Кармел откинулся на спинку кресла, все еще не открывая глаз. Шерри сняла с радиатора теплое полотенце и завершила ритуал, вытирая и нежно целуя его безобразный член, прежде чем заправить его обратно в ширинку и застегнуть молнию брюк. «Он действительно похож на мерзкую жабу, — злобно подумала она, — или неугомонного хорька».

— Обалдеть, — наконец сказал он. — Ты и в самом деле стоишь тех денег, которые за тебя платят, детка. А сейчас расскажи мне об этом Чарли и его жучках.

Шерри, по-прежнему ощущая напряжение, подтянула к себе скамеечку для ног и присела на самый краешек.

— Ну, — сказала она, — ты же знаешь, что я должна быть осторожна. Если он поймет, что я его выспрашиваю, то может меня бросить и связаться с другой девушкой…

— Значит, ты была такой чертовски осторожной, что ничего у него не выведала? — прервал ее Кармел обвиняющим тоном.

— Да он совсем спятил, — рассеянно ответила она. — У него реально съехала крыша… Ты должен об этом знать, если… собираешься иметь с ним дело. — Она попыталась снова сосредоточиться. — Насколько я понимаю, он считает, что во сне летает на другие планеты. Одна планета называется Атлантидой. Ты знаешь про такую?

Кармел нахмурился. Ситуация все больше осложнялась: сначала найди коммунистов; затем придумай, как вытянуть из Чарли полезную информацию, не попав в поле зрения ФБР, ЦРУ и прочих; теперь вот еще соображай, как обращаться с маньяком… Он поднял глаза и заметил, что она снова отключилась, уставившись в пространство. «Под кайфом, что ли», — подумал он, а потом увидел, как она медленно соскользнула со скамеечки и растянулась на полу.

— Что за черт? — громко сказал Кармел.

Когда он опустился на колени и наклонился, чтобы послушать ее сердце, его лицо побледнело. «Боже, боже, боже, — стучало у него в голове, когда он поднялся с колен. — Теперь надо избавляться от трупа. Проклятая сука взяла и подохла».

— Я вижу фнордов! — воскликнул Барни Малдун, со счастливой улыбкой отрывая взгляд от «Майами геральд».

Джо Малик удовлетворенно улыбался. Это был сумасшедший день, взять хотя бы хагбардовскую битву над Атлантидой или инициацию Джорджа Дорна, но зато сейчас он уже не сомневался, что их сторона побеждает. Две души, в которые иллюминатами была заложена программа смерти, успешно спасены. Сейчас, если между Джорджем Дорном и Робертом Патни Дрейком все пройдет как надо…

Раздался вызов по интеркому, и Джо, не поднимаясь, крикнул через всю комнату: «Малик».

— Как Малдун? — спросил голос Хагбарда.

— Все лучше и лучше. Видит фнордов в майамской газете.

— Превосходно, — рассеянно заметил Хагбард. — Мэвис сообщает, что Сол тоже выздоравливает и только что видел фнордов в «Нью-Йорк таймс». Приведи Малдуна ко мне. Мы установили источник другой нашей проблемы, тех нездоровых вибраций, которые БАРДАК регистрирует еще с марта. Он находится где-то в районе Лас-Вегаса и сейчас перешел в критическое состояние. Мы полагаем, что одна смерть уже произошла.

— Но ведь мы должны попасть в Ингольштадт до наступления Вальпургиевой ночи, — задумчиво сказал Джо.

— Все меняется, — сказал Хагбард. — Некоторые из нас отправятся в Ингольштадт. А другим придется ехать в Лас-Вегас. Это старый иллюминатский прием двойного удара: две атаки с разных направлений. Так что шевелите задницами, ребятки. Они имманентизируют Эсхатон!

Очередное препятствие. На этот раз со стороны «Матерей против мьюзака». Поскольку, с моей точки зрения, это самый достойный марш из всех, на которые я сегодня жертвовал, я дал леди целый доллар. Мне кажется, если смогут искоренить мьюзак, то одновременно исчезнет масса остальных наших недугов, которые, вероятно, просто служат проявлением симптомов стресса, вызванного шумовым загрязнением.

Ладно, уже поздно, и мне тоже пора закругляться. За месяц до нашего эксперимента с делегатами РХОВ, то есть 23 сентября 1970 года, Тимоти Лири прошел мимо пяти агентов ФБР в аэропорту О'Хейр здесь, в Чикаго. Он поклялся скорее застрелиться, чем снова вернуться в тюрьму, и в его кармане лежал пистолет. Ни один из агентов его не узнал… А, и вот еще что, чуть не забыл: в той же больничной палате, где 23 октября 1935 года умер Голландец Шульц, лежал полицейский, которого звали Тимоти Лири.

Напоследок я придержал самое интересное. Олдос Хаксли, первая крупная литературная фигура, которую иллюминизировал Лири, умер в один день с Джоном Ф. Кеннеди. Последнее эссе, которое Хаксли написал, было посвящено шекспировской фразе «У времени должна быть остановка», которую он ранее использовал в названии романа о жизни после смерти. «Жизнь — это иллюзия, — писал он, — но иллюзия, которую нам следует воспринимать всерьез».

Через два года Лаура, вдова Хаксли, познакомилась с медиумом Кейтом Милтоном Райнхартом. Описывая эту историю в книге «Этот вечный миг», Лаура рассказывает, что, когда она спросила Райнхарта, может ли он вступить в контакт с Олдосом, тот ответил, что Олдос хочет передать ей «классическое свидетельство продолжения жизни после смерти», то есть некое сообщение, которое нельзя объяснить «простой» телепатией, когда Райнхарт читает мысли Лауры и выдает информацию, выуженную из ее сознания, за сообщение Олдоса. Это должно быть сообщение, которое могло родиться только в сознании Олдоса.

Тем же вечером Райнхарт выдал таковое сообщение. В нем предписывалось пойти в определенную комнату в ее доме, в которой медиум не бывал, и найти определенную книгу, название которой ни о чем не говорило ни ей, ни ему. Она должна была открыть указанную страницу этой книги и прочитать указанную строку. Эту книгу Олдос читал, но Лаура никогда в нее не заглядывала; это была антология литературной критики. Я запомнил текст, содержавшийся в указанной строке: «Олдос Хаксли не удивляет нас этим поразительным сообщением, в котором парадокс и эрудиция в поэтическом смысле так глубоко переплетаются с чувством юмора». Стоит ли добавлять, что страница была семнадцатой, а строка, естественно, двадцать третьей!

(Надеюсь, ты читал Светония и знаешь, что Брут и компания нанесли покойному Юлию Цезарю ровно двадцать три ножевых ранения.)

Готовься, Джо. Самые страшные атаки на твой Здравый Смысл еще впереди. Совсем скоро ты увидишь фнордов.

Слава Эриде!

P. S. На твой вопрос об энергиях и телепатии легко ответить. Энергия всегда течет внутри нас, через нас и из нас. Поэтому, чтобы считывать информацию без помех, нужно предварительно настроить собственные энергии. Ведь каждая эмоция — это движение.