Трип восьмой, или Ход

Церковь Звездной Мудрости ничуть не соответствовала представлению агента 00005 о том, каким должно быть добропорядочное духовное заведение. Архитектура была слишком готической, узоры на витражах – отталкивающе неприличными («О Боже, они, верно, кровожадные дикари», – думал он), а когда он открыл дверь, на алтаре не оказалось распятия. Более того, на месте распятия он обнаружил более чем непристойное изображение. По его мнению, оно выглядело откровенно безвкусным.

«Совсем не Ортодоксальная Церковь», – решил Чипс.

Он двигался осторожно, хотя здание казалось пустым. Судя по конструкции скамеек, они скорее предназначались для каких-то рептилий, чем для людей. В церкви, конечно, не должно быть комфортно, и это полезно для души, но здесь было… гм, слишком уж некомфортно. Первый витраж изнутри выглядел еще хуже, чем снаружи; Чипс не знал, кто такой Святой Жаба, но если это мозаичное изображение с его именем было его портретом, то, ей-богу, ни одна уважающая себя христианская конгрегация никогда не причислила бы его к лику святых. Следующий тип, Шоггот, был еще менее привлекательным, но он хотя бы не был причислен к лику святых.

Прямо перед ногами Чипса из прохода, отделяющего ряды скамеек, деловито пробежала крыса. Ну и обстановочка!

Чипс подошел к кафедре проповедника и увидел Библию. Хоть какой-то признак цивилизованности. Решив полюбопытствовать, какому библейскому тексту посвящалась последняя проповедь в этом дикарском притоне, Чипс взобрался на кафедру и пробежал глазами открытые страницы. К его ужасу, это была вовсе не Библия! Напыщенные речи о каком-то Йог-Сототе, вероятно, боге этих дикарей, который одновременно был и Воротами, и Стражем Ворот. Полнейший вздор. Чипс взял в руки громадный том и повернул к себе корешком. «Некрономикон»? Если его университетской латыни можно доверять, это означает что-то вроде «книги имен мертвых». Такая же пакость, как и вся эта церковь!

Он отправился к алтарю, стараясь не смотреть на гнусное изображение над ним. Ржавчина – интересно, что можно сказать о тварях, у которых ржавеет алтарь? Он ковырнул поверхность алтаря ногтем. Алтарь был мраморным, а мрамор не ржавеет. У Чипса возникло страшное подозрение, и он попробовал сковырнутое на вкус. Так и есть: кровь. И довольно свежая.

Да уж, совсем не Ортодоксальная Церковь.

Чипс приблизился к ризнице и наткнулся на паутину. «Черт», – выругался он, разорвав ее фонариком, – и тут на плечо ему упал огромный безобразный паук. Продолжая чертыхаться, Чипс стряхнул его на пол и раздавил. Черные боги, Святые Жабы, крысы, таинственные языческие Ворота, этот отвратительный Шоггот, а теперь еще и пауки. «Теперь очередь графа Дракулы», – мрачно думал он, толкая дверь в ризницу. Она неожиданно легко открылась, и Чипс остановился на пороге, ожидая.

Внутри то ли никого не было, то ли они не возражали, чтобы он вошел.

Чипс переступил порог и посветил вокруг фонариком.

– О Боже, нет, – сказал он. – Нет. Господи, нет.

– До свиданья, мистер Чипс, – сказал Святой Жаба.

Вы когда-нибудь ездили в пригород на метро со станции Черинг-Кросс? Вам знакомо это ощущение долгой поездки без остановок, когда кажется, что вы неподвижны, а стены туннеля с огромной скоростью проносятся мимо вас? Физики называют это относительностью. В сущности, это больше напоминало полет вверх по трубе, чем поездку в туннеле, но скорее было и тем и другим одновременно, если вы понимаете, о чем я говорю. Относительность. Мимо прошел старик с угрюмым лицом, одетый по американской моде начала двадцатого века, бормоча что-то о Каркозе. За ним ехал антикварного вида «понтиак», в котором сидело четверо растерянных итальянцев. Ехал довольно медленно, так что я успел заметить год – 1936, и даже прочитать номерной знак: Род-Айленд AW 1472. Затем прошел черный человек, но не чернокожий, не негр, а именно черный, без лица, и мне очень не хочется рассказывать, что у него было вместо лица! Он жалобно поскуливал и повизгивал, произнося что-то вроде «Текели-ли! Текели-ли!». Появился еще один мужчина, похожий на англичанина, но уже в одежде начала девятнадцатого века. Он посмотрел в мою сторону и сказал: «Я просто обходил лошадей». Я мог ему посочувствовать: я тоже «просто» открыл чертову дверь. Пролетел гигантский жук, во взгляде которого было больше ума, чем во взгляде любой виденной мною прежде букашки. Казалось, он одновременно перемещался в разных направлениях, если в том месте вообще уместно было говорить о направлении. Потом мимо меня с криком «Родерик Ашер!» пролетел седовласый пожилой мужчина, удивленно округлив голубые глаза. Затем прошел целый парад пятиугольников и других геометрических фигур, которые, казалось, разговаривали друг с другом на каком-то языке прошлого или будущего или той местности, которую они считали родиной. И теперь уже ощущение напоминало не движение в туннеле или по трубе, а катание на «американских горках» с «нырками» и «петлями», но не такими крутыми, как в Брайтоне. По-моему, я видел такую кривую в учебнике неевклидовой геометрии. Затем я промчался мимо шоггота, или он промчался мимо меня, и хочу вам сказать, что все картинки – ничто в сравнении с реальностью! Я готов отправиться куда угодно и рисковать жизнью, Служа Ее Величеству, но я прошу лорда Гарри не давать мне поручений, в которых мне снова придется сталкиваться с этими шогготами. Далее рывок или, правильнее, «точка перегиба», и я начинаю кое-что узнавать: это Ингольштадт, центр университетского городка. Затем мы снова взлетаем, но ненадолго, и снова точка перегиба: Стоунхедж. Люди в капюшонах, совсем как янки из Ку-Клукс-Клана, совершают среди камней какой-то чудовищный ритуал, то и дело громко поминая «Козла Лесов Легионов Младых», и звезды над головой какие-то чужие. Что ж, знания хватаешь там, где можешь, – и сейчас я знаю, пусть и не смогу объяснить ни одному паршивому академику, откуда я это знаю, – что Стоунхедж намного древнее, чем мы считаем. Свист рассекаемого воздуха, бах, мы снова взлетаем, и сейчас мимо проплывают корабли – самые разные: от старых клипперов янки до современных роскошных лайнеров, и все они отчаянно подают сигналы SOS, а следом летит группа самолетов. Я понял, что, видимо, в этой части расположен Бермудский Треугольник, и примерно тогда же меня осенило, что американец с угрюмым лицом – возможно, Амброз Бирс. Хотя я по-прежнему не имел ни малейшего представления, кем были остальные типы. Затем в одном направлении со мной двинулись Девочка, Песик, Лев, Железный Дровосек и Страшила. И тут же возник вопрос: посещаю ли я реальные места или это лишь места в сознании разных людей? И есть ли между первыми и вторыми какое-то различие? Когда рядом со мной оказались Мнимая Черепаха, Морж, Плотник и другая Девочка, моя вера в подобное различие начала разрушаться. Неужели некоторые писатели действительно умели подключаться к альтернативному миру, или пятому измерению, или как там это называется? Снова мимо меня прошел шоггот (тот самый или уже другой?), тараторивший: «Йог-Сотот-Неблод-Зин», и по его интонации я понял, что речь идет о чем-то совершенно омерзительном. Знаете, я умею адекватно реагировать на самые неприличные предложения, не распуская рук: в конце концов, я человек цивилизованный. Но все же намного лучше, когда такие предложения исходят из человеческого рта, или хотя бы вообще изо рта, а не из отверстий, которые и называть-то неудобно. Боже праведный, чтобы полностью понять, о чем я говорю, нужно самому встретиться с шогготом. Но я снова взлетел, изгибы становились все круче, а точки перегиба встречались все чаще. Увидев Головы, я безошибочно понял, что прибыл на остров Пасхи. У меня мелькнула мысль о поразительном сходстве этих Голов с Тлалоком и ллойгором с Фернандо-По, но этот безумный круиз продолжился и я попал в место последней стоянки.

– Сто тысяч чертей! – сказал я, глядя на Манолета с вероникой и на лежавшую с перерезанным горлом бедняжку Консепсьон. – Мое терпение лопнуло!

На этот раз я решил не бродить внутри Церкви Звездной Мудрости. В конце концов, есть же предел.

Вместо этого, выйдя на улицу Текилья-и-Моты, я подошел к церкви и, держась от нее на некотором расстоянии, попытался представить, где БАЛБЕС прячут машину времени.

Когда я над этим думал, раздался первый выстрел.

Потом автоматная очередь.

Позже я узнал, что на улицу Текилья-и-Моты, стреляя из всего, что стреляет, вышло все население Фернандо-По – потомки кубинских и испанских ссыльных, местные негры и всякий цветной сброд. Это был самый настоящий контрпереворот: группа под предводительством капитана Путы сместила Текилья-и-Моту и предотвратила ядерную войну. Но тогда я об этом еще не знал, поэтому бросился к ближайшему дверному проему, чтобы укрыться от пуль. Было страшно. Мимо меня, размахивая старинной морской саблей, пробежал какой-то испанец – голубой, словно небо в полный штиль. С криком «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» он понесся прямо на регулярные части, которые наконец-то прибыли, чтобы навести порядок. Он кинулся на солдат, рубя головы направо и налево, словно пират на абордаже, пока его не изрешетили пулями. Таковы испанцы: даже педики умирают как мужчины.

Впрочем, все это меня не касалось, поэтому я попятился, толкнул дверь и вошел в здание. Не успел осознать, куда это я вошел, как увидел мрачный взгляд Святого Жабы и услышал:

– Опять ты!

На сей раз путешествие было не таким интересным (я ведь уже все это видел), и у меня было время поразмыслить и понять, что старая лягушачья морда не пользуется ни машиной времени, ни каким-нибудь другим механическим устройством. Я оказался перед пирамидой – в прошлый раз они пропустили эту стоянку – и ожидал возвращения в отель «Дурутти». К моему удивлению, после финального рывка сквозь измерения, или что там это было, я попал совсем в другое место.

00005 попал в огромный мраморный зал специальной конструкции, призванный до глубины души поражать воображение посетителей. Колонны вздымались на гигантскую высоту, поддерживая потолок, который был слишком высоким и темным, чтобы его можно было увидеть, а каждая из пяти стен выглядела непроницаемо-мраморной. Взгляд поневоле останавливался на гигантском золотом троне в форме яблока, ярко блестевшем даже в таком тусклом освещении. На троне сидел старик с седой бородой чуть не до пола и в белоснежной мантии. Он звучно произнес:

– Как ни банально это звучит, добро пожаловать, сын мой.

Хотя эта церковь тоже не дотягивала до «ортодоксальной», она была явно лучше тошнотворной берлоги Святого Жабы. Впрочем, 00005 был настороже, как всякий здравомыслящий британец.

– Слушайте, – отважился произнести он, – вы ведь не из мистиков, а? Должен вам сказать, что я не намерен обращаться ни в какое язычество.

– Процесс обращения в другую веру, как понимаешь это ты, – спокойно отозвался старик, – состоит во вдалбливании определенных слов в уши человека до тех пор, пока эти слова не начинают слетать с его языка. Мне такое совсем не интересно. Так что об этом не волнуйся.

– Ясно, – задумчиво произнес 00005. – Но это ведь не Шангри-Ла или какое-нибудь такое место?

– Это Даллас, штат Техас, сын мой. – В глазах старика вспыхнули искорки лукавства, хотя его поведение по-прежнему оставалось серьезным. – Мы находимся под канализационными трубами Дили-плазы, а я – Дили-Лама.

Агент 00005 покачал головой.

– Я не против, когда надо мной подшучивают, – начал он.

– Я Дили-Лама, – повторил старик, – а находимся мы в штаб-квартире Эридианского Фронта Освобождения.

– Шутки шутками, – сказал Чипс, – но как вы управляете этой лягушачьей тварью из Церкви Звездной Мудрости?

– Цатоггуа? Мы им никак не управляем. На самом деле мы тебя от него спасли. Причем дважды.

– Цатоггуа? – повторил Чипс. – А я думал, эту дрянь зовут Святым Жабой.

– Да, это одно из его имен. Когда он впервые появился в Гиперборее, его там знали как Цатоггуа, и под этим именем он фигурирует в «Пнакотических манускриптах», «Некрономиконе» и других писаниях. Верховные жрецы Атлантиды Кларкаш Тон и Лхув Керафт описали его самым подробным образом, но их труды нигде не сохранились, кроме как в наших архивах.

– Вот это откровение, – сказал агент 00005 напрямик. – Судя по всему, сейчас вы скажете, что меня привела сюда карма или что-нибудь в этом роде?

Вообще-то ему очень хотелось где-нибудь присесть. Конечно, перед стоявшим Чипсом сидящий Лама весьма выигрывал в значительности, но после такого тяжелого дня у агента уже гудели ноги.

– Да, у меня для тебя еще много откровений, – сказал старик.

– Вот этого я и боялся. Нельзя ли мне где-нибудь приткнуть свою задницу – как говаривал мой дядя Сид, – чтобы спокойно выслушать их? Уверен, ваш рассказ займет много времени.

Старик пропустил его реплику мимо ушей.

– Это решающий исторический момент, – сказал он. – Все силы Зла, которые раньше были рассеяны и часто находились в конфликте, собираются вместе под знаком глаза в пирамиде. Все силы Добра тоже собираются, но под знаком яблока.

– Понятно, – кивнул 00005. – И вы хотите завербовать меня в лагерь Добра?

– Вовсе нет, – воскликнул старик, со смехом подпрыгивая на троне. – Я хочу пригласить тебя остаться здесь, с нами, пока эти чертовы идиоты на поверхности не закончат драться.

00005 нахмурился.

– Это неспортивно, – неодобрительно сказал он, но тут же усмехнулся. – О, я чуть не попался, да? Вы все-таки меня разыгрываете!

– Я говорю тебе правду, – резко сказал старик. – Думаешь, как мне удалось дожить до такого преклонного возраста? Принимая участие в глупых кабацких драках, в мировых войнах, в том Армагеддоне, который сейчас начинается? Разреши напомнить тебе об улице, на которой мы тебя подобрали; это совершенно типичная история для Кали-юги. Хочешь, я открою тебе тайну долголетия, мальчик, – мою тайну? Я прожил столь возмутительно долго потому, – высокопарно произнес он, – что мне насрать на Добро и Зло.

– На вашем месте я бы постеснялся такое говорить, – холодно ответил Чипс. – Если бы весь мир думал так, как вы, воцарился бы полный хаос!

– Ладно, – приподнял руку старик. – Я отправлю тебя обратно к Святому Жабе.

– Подождите! – дернулся в смущении Чипс. – Не могли бы вы отправить меня на встречу со Злом в какой-нибудь из его, э-э-э, более человеческих форм?

– Ага, – насмешливо произнес старик. – Ты хочешь выбрать меньшее из зол, так? Но даже сейчас, пока мы с тобой говорим, таких обманчивых возможностей для выбора остается все меньше. Если хочешь встретиться лицом к лицу со Злом, придется встречаться с ним на его условиях, и не в той форме, которая соответствует твоим обывательским представлениям о Страшном Суде. Оставайся здесь, малыш. Зло намного опаснее, чем ты думаешь.

– Ни за что, – твердо сказал Чипс. – «Не наше дело судить-рассуждать, наше дело в бою погибать!» Любой англичанин скажет вам это.

– Еще бы, – давясь от смеха, фыркнул старик. – Твои соотечественники такие же придурки, как и эти техасцы, что над нами. Гордятся своей идиотской Легкой Бригадой, как наша деревенщина – своим поражением при Аламо! Давай-ка я расскажу тебе одну историю, сынок.

– Как вам угодно, – сухо ответил 00005. – Но ни одна циничная притча не изменит моих понятий о Праве и Долге.

– На самом деле ты рад этой передышке; не так уж ты жаждешь снова столкнуться с силами Цатоггуа. Ладно, к делу.

Старик уселся поудобнее, по-прежнему не замечая, как Чипс устало переминается с ноги на ногу, и начал:

– Это рассказ о Нашей Госпоже Раздора, Эриде, дочери Хаоса, матери Фортуны. Наверняка ты что-то читал об этом у Булфинча, но он дал экзотерическую версию. Я же расскажу тебя внутреннюю, эзотерическую историю. Мысль единорога – это реальная мысль? В каком-то смысле это основной вопрос философии…

– Я думал, вы собирались рассказать мне какую-то историю, а не погружаться в кошмарную немецкую метафизику. Я досыта наелся этого в университете.

– Будет и история. Так вот, коротко говоря, мысль единорога – это реальная мысль. Как и мысль Спасителя на Кресте. Как Корова, перепрыгнувшая через Луну. Как исчезнувший континент My, валовой национальный продукт, квадратный корень из минус единицы и все остальное, что способно мобилизовать эмоциональную энергию. Таким образом, в определенном смысле Эрида и все прочие олимпийцы были – и остаются – реальными. В то же время, но уже в другом смысле, есть лишь один Истинный Бог, и твой Спаситель – это Его единственный сын; а Ллойгор, как и Цатоггуа, достаточно реален, что затащить тебя в свой мир по ту сторону Кошмара. Впрочем, хватит философии.

– Ты помнишь историю о Золотом Яблоке, хотя бы в экзотерическом и смягченном варианте? Теперь послушай, как было на самом деле. Зевс (кстати, ужасно занудливый старикан) устроил на Олимпе пирушку и проявил неуважение к Нашей Госпоже, не пригласив Ее. И тогда Она действительно сделала яблоко, но не из металлического золота, а из «золотого акапулько». Она написала на этом яблоке «Каллисти», то есть «Прекраснейшей», и бросила его гостям. Все, а не только богини (это миф мужского шовинизма), – начали драться за право скурить его. От Париса никогда не требовали вынести решение, это плод чьей-то поэтической фантазии. Троянская война была просто очередным империалистическим скандалом и не имела к описываемым событиям никакого отношения.

В действительности же произошло следующее: из-за этого яблока все переругались и передрались, и довольно скоро их вибрации (а у богов очень высокие вибрации, на субсветовых частотах) настолько нагрели яблоко, что оно задымилось. Короче говоря, все олимпийцы забалдели.

И было им Видение – вернее, цикл Видений.

В первом Видении увидели они Яхве, бога соседнего мира. Он очищал свой мир, желая устроить в нем все по-новому. Олимпийцы были поражены его варварскими методами. Яхве просто взял и утопил всех людей – за исключением одного семейства, которому позволил спастись в Ковчеге.

«Это Хаос, – сказал Гермес. – Я бы сказал, что этот Яхве слишком лют, даже для бога».

И олимпийцы внимательно всматривались в это Видение, а поскольку они умели видеть будущее и все (как любое разумное существо) были ярыми поклонниками Лорела и Харди, да притом надышались дури, то увидели, что у Яхве лицо Оливера Харди. Повсюду вокруг горы, на которой он жил (его мир был плоским), прибывала вода. Они видели, как тонут мужчины и женщины, как вода накрывает невинных младенцев. Их чуть не вырвало. А затем вышел Другой и встал рядом с Яхве, глядя сверху на ужасное зрелище, и был он Противником Яхве, и обкуренным олимпийцам показалось, что он похож на Стэнли Лорела. А потом Яхве произнес вечные слова Оливера Харди. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было – первое Видение.

Они посмотрели снова и увидели Ли Харви Освальда, расположившегося в окне техасского школьного книгохранилища; и снова у него было лицо Стэнли Лорела. А поскольку тот мир был создан великим богом по имени Эрл Уоррен, стрелял в тот день только Освальд, и Джон Фицджеральд Кеннеди благополучно отбыл в рай.

«Это Раздор», – сказала совоокая Афина с возмущением, ибо она была больше знакома с тем миром, который создал бог по имени Марк Лейн.

Затем они увидели коридор, по которому в сопровождении двух полицейских шел Освальд-Лорел. Внезапно вперед вышел Джек Руби с лицом Оливера Харди и выстрелил в это тщедушное хилое тело. И затем Руби повторил вечные слова трупу у его ног. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было второе Видение.

Далее они увидели город, в котором проживало 550 000 мужчин, женщин и детей, и в одно мгновение город исчез; от людей остались только тени, повсюду свирепствовала огненная буря, сжигая мерзких сутенеров, невинных детей, старую статую Счастливого Будды, мышей, собак, стариков и влюбленных; и над всем этим поднялось грибовидное облако. Это был мир, созданный самым жестоким из всех богов, Реальной Политикой.

«Это Беспорядок», – взволнованно сказал Аполлон, отложив в сторону свою лютню.

Слуга Реальной Политики Гарри Трумэн с лицом Оливера Харди посмотрел на свою работу и увидел, что это хорошо. Но стоявший рядом с ними Альберт Эйнштейн, слуга самого неуловимого из богов по имени Истина, залился слезами, знакомыми слезами Стэнли Лорела, увидевшего результаты своей деятельности. На какое-то мгновение Трумэн забеспокоился, но потом вспомнил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было третье Видение.

Теперь они видели поезда, много поездов; все они двигались четко по расписанию по железным дорогам, покрывавшим всю Европу. Колеса стучали двадцать четыре часа в сутки, направляясь к нескольким станциям назначения, похожим друг на друга. Там человеческий груз клеймили, систематизировали, обрабатывали, умерщвляли газом, складывали штабелями, снова клеймили, переписывали, кремировали и выбрасывали.

«Это Бюрократия», – сказал Дионис и в ярости разбил свой кувшин с вином; рядом с ним свирепо сверкала глазами его рысь.

А затем они увидели человека, который приказал все это сделать, Адольфа Гитлера, носившего маску Оливера Харди. Он повернулся к одному очень богатому человеку, барону Ротшильду, носившему маску Стэнли Лорела, и олимпийцы поняли, что этот мир создан богом по имени Гегель и в нем ангел Тезис встретился с демоном Антитезисом. И тогда Гитлер изрек вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было четвертое Видение.

Потом они смотрели дальше, и вдруг со своей высоты они увидели зарождение великой республики и провозглашение новых богов. Их звали Законность и Равноправие. И увидели олимпийцы, что многие люди, занимавшие высокие посты в этой республике, создали свою собственную религию, поклоняясь Богатству и Власти. И превратилась республика в империю, и вскоре уже никто не поклонялся Законности и Равноправию, и даже Богатству и Власти поклонялись только на словах, потому что Истинным Богом для всех теперь стали импотент Что-Мне-Делать, его унылый брат То-Что-Делал-Вчера и уродливая злая сестра Дави-Их-Пока-Они-Не-Раздавили-Нас.

«Это Последствия», – сказала Гера, и ее грудь затряслась от слез скорби о детях этого народа.

И увидели они много взрывов, бунтующих толп, снайперов на крышах, бутылок с «коктейлем Молотова». И увидели они столицу в руинах, и правителя с лицом Стэнли Лорела, ставшего пленником в каменных стенах его дворца. И увидели они, как вождь революционеров осматривает улицы, заваленные трупами, и услышали они, как он вздохнул и, обращаясь к правителю в каменных стенах, выговорил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», – сказал он.

И то было пятое Видение.

А потом олимпийские боги приходили в себя и переглядывались в смятении. Первым заговорил сам Зевс.

– Чуваки, – сказал он, – это Крутая Трава.

– Давно меня так не перло, – торжественно подтвердил Гермес.

– Дурь что надо, – поддакнул Дионис, поглаживая свою рысь.

– Нам всем просто крышу снесло, – подвела итог Гера.

И они снова перевели взгляд на Золотое Яблоко и прочли слово, которое написала на нем Наша Госпожа Эрида, – очень многоуровневое слово Каллисти. И познали они, что все боги и богини, все мужчины и женщины в глубине души – прекраснейшие, честнейшие, невиннейшие, Лучшие. И раскаялись они в том, что не пригласили на свою пирушку Эриду, и позвали ее к себе, и спросили: «Почему ты никогда раньше не рассказывала, что все категории ложны и даже Добро и Зло – лишь иллюзия, следствие ограниченности мировосприятия?»

И сказала Эрида:

– Как мужчины и женщины суть актеры на выдуманной нами сцене, так мы – актеры на сцене, выдуманной Пятью Парками. Вы должны были верить в Добро и Зло и судить мужчин и женщин внизу. Это было проклятие, которое наложили на вас Парки! Но вы пришли к Великому Сомнению, и теперь вы свободны.

После этого олимпийцы утратили интерес к игре в богов и вскоре были забыты человечеством. Ибо Она показала им великий Свет, уничтожающий тени. А ведь все мы, боги и смертные, – всего лишь скользящие тени. Ты в это веришь?

– Нет, – ответил Фишн Чипс.

– Отлично, – угрюмо произнес Дили-Лама. – Тогда пошел вон, катись обратно в мир майи!

И покатившегося кубарем Чипса затянуло в водоворот мычаний и визгов, в котором во время очередной деформации пространства и времени, но месяцем позже кувыркнулся, вскочил на ноги и бросился через Трассу 91 Лилипут, когда взвизгнул тормозами взятый напрокат «форд-бронтозавр» и из него выбежали Сол и Барни (инстинкт полицейских им подсказывал, что если пострадавший убегает после дорожно-транспортного происшествия, значит, ему есть что скрывать), но Джон Диллинджер, двигаясь в сторону Вегаса с севера, продолжает напевать «Прощайте навсегда, подружки и зазнобы, Господь… благослови…», и этот же рывок в пространстве-времени двумя столетиями раньше увлекает за собой Адама Вейсгаупта, заставляя его отказаться от запланированной ненавязчивой рекламы и сболтнуть изумленному Иоганну Вольфгангу фон Гете: «Spielen Sie Strip Schnipp-Schnapp?» – и Чипс, услыхав слова Вейсгаупта, возвращается на кладбище в Ингольштадт, когда четыре мрачные фигуры растворяются в темноте.

– Strip Schnipp-Schnapp? – спрашивает Гете, прижимая ладонь к подбородку в жесте, который впоследствии станет знаменитым. – Das ist dein hoch Zauberwerk?

– Ja, Ja, – нервно говорит Вейсгаупт, – Der Zweck heiligte die Mittel [38] .

Ингольштадт всегда напоминал мне кино про Франкенштейна, и когда после Святого Жабы, мерзопакостного шоггота и старого Ламы с его азиатской метафизикой незримый голос пригласил меня сыграть с ним в какую-то вульгарную карточную игру, это не прибавило мне оптимизма. На Службе Ее Величества мне доводилось попадать в разные передряги, но вся эта история на Фернандо-По оказалась совершенно омерзительной, прямо-таки unheimlich [39] , как сказали бы эти ингольштадтские гансы. В отдалении послышалась музыка. Какая-то азиатчина с примесью янки. Внезапно я осознал самое худшее: этот проклятый Лама, или Святой Жаба, или кто-то еще вырвал из моей жизни почти целый месяц. Я вошел в церковь Святого Жабы после полуночи 31 марта (фактически 1 апреля), а сегодня уже 30 апреля или 1 мая. Вальпургиева ночь. Когда появляются все эти фрицевские призраки. А в Лондоне меня, вероятно, уже считают мертвым. И если я позвоню и попытаюсь объяснить, что произошло, старик W. совершенно озвереет и наверняка решит, что я окончательно сбрендил. В общем, дело дрянь.

Тут я вспомнил, как старый Лама из Далласа говорил, что отправляет меня на последнюю битву между Добром и Злом. Возможно, это она и есть, именно здесь, именно сейчас, в эту ночь в Ингольштадте. При этой мысли у меня даже дух захватило. Интересно, когда появятся Ангелы Господни: хоть бы поскорее! Когда Дьявол выпустит на волю шоггота, и Святого Жабу, и прочую мерзость, их поддержка будет очень кстати.

Я бродил по улицам Ингольштадта и принюхивался, не потянет ли откуда-нибудь смолой и серой.

А в полумиле от Чипса двенадцатью часами раньше Джордж Дорн и Стелла Марис курили «черный аламут» вместе с Гарри Койном.

– Для интеллигента ты неплохо дерешься, – сказал Гарри Койн…

– А для самого неподготовленного в мире киллера, – ответил Джордж, – ты неплохо насилуешь.

Койн начал было злобно кривить губы, но гашиш был слишком крепким.

– Хагбард рассказал, а, браток? – весело спросил он.

– Он рассказал мне главное, – ответил Джордж. – Я знаю, что все на этой подводной лодке когда-то работали либо на иллюминатов, либо на их правительства. Я знаю, что более двух десятков лет Хагбард считается вне закона…

– Двадцать три года, если точно, – насмешливо сказала Марис.

– Поправка принимается, – кивнул Джордж. – Итак, двадцать три года вне закона, и до этого инцидента с кораблями-пауками, который произошел четыре дня назад, никого ни разу не убил.

– О, он убил нас, – сказал Гарри, затягиваясь трубкой. – То, что он с нами делает, – хуже смертной казни. Не могу сказать, что я тот же человек, каким был раньше. Но все это крайне неприятно, пока не пройдешь до конца.

– Я знаю, – усмехнулся Джордж. – Кое-что я уже испытал на собственной шкуре.

– Система Хагбарда, – сказала Стелла, – крайне проста. Он лишь показывает тебе твое собственное лицо в зеркале. Он помогает тебе увидеть ниточки марионеток. Но разрывать их или нет – решать все равно тебе. Он никогда не принуждает человека идти против веления сердца. Разумеется, – сосредоточенно нахмурилась она, – он загоняет тебя в такие ситуации, когда ты вынужден очень быстро понять, что именно подсказывает тебе твое сердце. Он когда-нибудь рассказывал тебе об индейцах?

– О шошонах? – спросил Джордж. – Это насчет выгребной ямы?

– Давайте сыграем в игру, – перебил Койн, утопая в кресле тем глубже, чем сильнее прибивал его гашиш. – Один из нас в этой комнате – марсианин, и мы должны угадать из разговора, кто именно.

– Хорошо, – легко согласилась Стелла. – Только не о шошонах, – сказала она Джорджу, – а мохавках.

– Ты не марсианка, – хихикнул Койн. – Ты придерживаешься темы, а это типично человеческая черта.

Джордж, пытаясь понять, есть ли какая-то связь между осьминогом на стене и загадкой про марсианина, сказал:

– Я хочу услышать историю о Хагбарде и мохавках. Возможно, так нам будет проще узнать марсианина. Ты придумываешь неплохие игры, – добавил он мягко, – для парня, который облажался в каждом из семи заказанных ему убийств.

– Я дурак, но везучий, – отозвался Койн. – Всегда находился кто-то другой, делавший выстрел. Понимаешь, браток, в наше время политики ужасно непопулярны.

Это был миф, которым Хагбард уже поделился с Джорджем. Пока Гарри Койн не завершил курс обучения по Системе Челине, ему было лучше считать себя убийцей-неудачником. На самом деле он опростоволосился только в первый раз (в Далласе 22 ноября 1963 года), но с тех пор на его счету значилось пять трупов. Конечно, даже если Хагбард перестал быть святым, он оставался по-прежнему хитрым: возможно, Гарри действительно каждый раз промахивался. Возможно, Хагбард намеренно формировал у Джорджа представление о Гарри как о матером убийце, чтобы посмотреть, сможет ли Джордж не зацикливаться на «прошлом» человека, а войти в контакт с его настоящим.

«По крайней мере, я научился хотя бы этому, – думал Джордж. – Слово „прошлое“ теперь всегда для меня в кавычках».

– Мохавки, – сказала Стелла, лениво откинувшись (мужской половой орган Джорджа, или пенис, или член, или каким, черт побери, нормальным словом его назвать, если для него вообще можно подобрать нормальное название, так вот, значит, мой член, мой прекрасный и вечно голодный член поднялся на целый сантиметр, когда блузка натянулась на ее груди, Господи Боже мой, мы трахались как африканские кабаны во время гона, часами и часами и часами, и я по-прежнему был возбужден, и все еще влюблен в нее, и возможно, всегда буду в нее влюблен, но тогда вполне возможно, что марсианин – это я). Эх, на самом деле мой вечный искатель сексуальных утех поднялся всего лишь на миллиметр, а вовсе не сантиметр, и был медлителен, как старичок, вылезающий из постели январским утром. Как раз перед тем, как Гарри принес гашиш и захотел потолковать, я трахался чуть ли не до беспамятства. Ищи марсианина. Ищи правителя страны Дорн. Ищи иллюминатов. Кришна гоняется за собственным хвостом по искривленному пространству эйнштейновской вселенной, пока не исчезает у себя в заднице, оставляя сзади только задницу: оборотную сторону пустоты; дорновская теория околотеосодомогнозиса.

– Владели землей, – продолжала она.

Это прелестное черное лицо – как эбеновая мелодия: да, ни один художник, кроме Баха, не смог бы передать очарование пурпурных губ на фоне черного лица, которые говорят:

– И государство захотело украсть эту землю. Для строительства дамбы.

Внутренняя часть ее влагалища окрашена в такие же пурпурные тона, а на ее ладонях желтовато-бежевая кожа, как кожа у европейцев; в ее теле столько прелестей и в моем теле столько сокровищ, что их нельзя исчерпать даже за миллион лет самых нежных и неистовых соитий.

– Хагбард был инженером. Его наняли для строительства дамбы. Но когда он узнал, что землю заберут у индейцев, а самих индейцев переселят на менее плодородные земли, он отказался работать на строительстве. Он разорвал контракт, поэтому государство предъявило ему иск, – сказала она. – Так он стал близким другом мохавков.

Это было полной чушью. Понятно же, что Хагбард выступал на суде защитником индейцев, но ему было стыдно признаться Стелле, что когда-то он был адвокатом, поэтому он и выдумал эту историю о своем инженерстве.

– Он помогал им переселяться, когда их изгнали.

Я представил себе, как люди с бронзовой кожей удаляются в сумерках в сторону горизонта.

– Это было давным-давно, наверное, еще в пятидесятых годах. (Хагбард выглядел чертовски моложе своих лет.) Один индеец нес енота, который, как он говорил, был его дедушкой. Сам индеец был уже глубоким стариком. Он рассказывал, что дедушка помнит генерала Вашингтона и как тот изменился, став президентом. (Оно было там в тот вечер, это существо, которое однажды было Джорджем Вашингтоном и Адамом Вейсгауптом. То, о котором Гитлер сказал: «Он всегда среди нас. Он неустрашим и ужасен. Я его боюсь».) Хагбард говорит, что постоянно думает о Патрике Генри, том человеке, который видел, что происходило на Конституционном Конвенте. Этот Генри, пробежав глазами Конституцию, сразу же сказал: «Что-то здесь не так. Тут чувствуется явный уклон в сторону монархии». Старый индеец, которого звали Дядюшка Джон Перо, рассказывал, что, когда Дедушка был человеком, он умел разговаривать со всеми животными. Он говорил, что народ мохавков – это не только мир живых. Это еще душа и земля, слившиеся воедино. Когда у народа отобрали часть земли, какая-то часть души умерла. Вот почему он теперь не способен разговаривать со всеми животными, а только с теми, кто был частью его семьи.

Душа – в крови, она приводит кровь в движение. Особенно по ночам. Натли – это типичный католический город в штате Нью-Джерси, а Дорны – баптисты, так что я рос в окружении католицизма и баптизма, но даже ребенком я любил гулять вдоль Пассеика в поисках наконечников индейских стрел, и когда мне удавалось найти хотя бы один, моя душа трепетала. Кто был тот антрополог, который считал, что народ оджибви верит, будто все камни живые? Вождь его поправил: «Раскрой глаза, – сказал он, – и ты увидишь, какие камни живые». Тогда у нас еще не было своего Фробениуса. Американская антропология сродни девственнице, пишущей о сексе.

– Я знаю, кто среди нас марсианин, – напел вполголоса Койн. – Но не скажу. Пока не скажу.

Этот человек, который был то ли самым удачливым, то ли самым неудачливым наемным убийцей двадцатого века, и при этом меня изнасиловал (что, по мнению некоторых идиотов, должно было навсегда убить во мне мужское начало), торчал вовсю и казался таким счастливым, что я был счастлив за него.

– Хагбард, – продолжала Стелла, – стоял как дерево. Он был парализован. Наконец Дядюшка Джон Перо спросил его, в чем дело.

Стелла наклонилась вперед, и на фоне золотого осьминога на стене ее лицо стало еще чернее.

– Хагбард предвидел экологическую катастрофу. Он видел расцвет Государства Всеобщего Благосостояния, Воинственный Либерализм (как он это называет) и распространение марксизма из России по всему миру. Он понимал, почему, с помощью или без помощи иллюминатов, все это должно было произойти. Он понимал Принцип ОНАБ.

Объяснив Дядюшке Джону Перо, что он до глубины души взволнован трагедией мохавков (и ни словом не упомянув о более ужасной трагедии, надвигавшейся на планету, – трагедии, которую старик уже понимал, хотя и выражал ее суть в близких ему понятиях), Хагбард трудился всю ночь. Тяжелая физическая работа, погрузка убогой дешевой мебели из лачуг на грузовики, перевязывание всего домашнего скарба крепкими веревками… Он изошел потом и еле стоял на ногах, когда незадолго до рассвета они закончили погрузку. На следующий день он сжег все документы, подтверждавшие его американское гражданство. Пепел он высыпал в конверт, адресованный Президенту Соединенных Штатов, приложив краткую записку: «Всем важным управляет неважное. Всем материальным управляет нематериальное. Бывший гражданин». Пепел от сожженного военного билета отправился к Министру обороны, с еще более краткой запиской: «Non serviam. Бывший раб». Очередная налоговая декларация, которой Хагбард подтер свой зад, попала к Министру финансов США. Записка гласила: «Попробуй украсть из ящика для пожертвований в пользу бедных». Но и это его не успокоило; тогда он схватил с книжной полки «Капитал» Маркса с собственноручными саркастическими пометками на полях, нацарапал на форзаце: «Без частной собственности нет личной жизни», и послал книгу Иосифу Сталину в Кремль. Затем он вызвал секретаршу, уволил ее, выплатив зарплату за три месяца вперед, и навсегда покинул свою адвокатскую контору. Он объявил войну всем правительствам мира.

Вторую половину дня он занимался тем, что тратил собственные сбережения, которые на тот момент составляли семьдесят тысяч долларов. Кое-что он совал пьяницам на улице, кое-что – детишкам в парках; после закрытия фондовой биржи он бродил по Уолл-стрит, раздавая толстые пачки купюр хорошо одетым прохожим со словами: «Наслаждайтесь. Еще при вашей жизни это не будет стоить и ломаного гроша». Ту ночь он провел на Центральном вокзале, а утром, уже без гроша в кармане, нанялся матросом на торговое судно, следовавшее в Норвегию.

В то лето он странствовал по Европе, работая экскурсоводом, поваром, репетитором, выполняя любую работу, которая попадалась ему под руку. Но в основном он говорил и слушал. И в основном о политике. Он слышал, что план Маршалла – подлый способ ограбления Европы под предлогом оказания ей помощи; что у Сталина больше проблем с Тито, чем когда-то с Троцким; что Вьетнам скоро капитулирует и французы снова вернутся в Индокитай; что в Германии больше нет нацистов; что в Германии все по-прежнему нацисты; что Дьюи легко победит Трумэна.

Во время прошлых странствий по Европе, еще в тридцатые годы, Хагбард слышал, что Гитлеру нужна только Чехословакия и что он будет любой ценой избегать войны с Англией; что проблемы Сталина с Троцким никогда не закончатся; что после очередной войны вся Европа станет социалистической; что Америка непременно ввяжется в войну, когда она начнется; что Америка ни в коем случае не станет ввязываться в войну.

Однако одно мнение всегда оставалось неизменным, и он слышал его повсюду. Согласно этому мнению, все человеческие проблемы решит более сильное правительство, более решительное правительство, более честное правительство.

Хагбард начал писать заметки к трактату, который позже получил названием «Не свисти, когда писаешь». Он начал с параграфа, который позже перенес в середину книги:

Сейчас теоретически возможно подключить человеческую нервную систему к радиоэфиру, вживляя в головной мозг микроскопические радиоприемники так, чтобы человек совершенно не мог отличить передачи этого радио от голоса собственных мыслей. Одна центральная станция, расположенная в столице государства, могла бы целыми днями передавать то, во что, по мнению власти, должны верить люди. Средний человек-приемник даже не догадывался бы, что его превратили в робота; он полагал бы, что слушает голос собственных мыслей.

Хотя люди скорее всего сочтут такую концепцию шокирующей, пугающей и совершенно невозможной, это, как и «1984» Оруэлла, не фантастика о будущем, а притча о настоящем. В мозг каждого гражданина в каждом тоталитарном обществе уже встроено такое «радио». Это радио – тот самый тихий голосок, который всякий раз, когда появляется то или иное желание, спрашивает: «Это не опасно? Одобрит ли это моя жена (мой муж, мой начальник, моя церковь, мое общество)? Не станут ли меня высмеивать и издеваться надо мной? А вдруг явится полиция и арестует меня?» Этот тихий голосок фрейдисты называют «Супер-эго». А сам Фрейд очень удачно назвал его «суровым хозяином эго». То же самое, но под более функциональным углом зрения, Перлз, Хефферлайн и Гудман в «Гештальт-терапии» называют «набором обусловленных вербальных привычек».

Этот набор совершенно одинаков в любом авторитарном обществе, и именно он определяет действия, которые происходят (и не происходят) в данном обществе. Давайте исходить из того, что человек есть биограмма (базовая программа ДНК и ее возможности) плюс логограмма (этот самый «набор обусловленных вербальных привычек»). На протяжении нескольких сотен тысяч лет биограмма не менялась; логограмма же различна в каждом обществе. Когда логограмма укрепляет биограмму, мы получаем общество свободомыслия. Такие общества до сих пор существуют в некоторых племенах американских индейцев. Как и конфуцианство, пока оно не стало тоталитарным и закосневшим, этика индейцев строится на том, что они говорят от сердца и действуют от сердца – то есть в соответствии с биограммой.

Ни одно авторитарное общество не может с этим смириться. Вся властная структура опирается на людей, обученных действовать в соответствии с логограммой, поскольку логограмма – это набор привычек, созданных теми, кто находится у власти.

Каждая авторитарная логограмма разделяет как общество, так и отдельную личность на две чуждые половины. Люди внизу страдают от того, что я называю бременем незнания. Естественная сенсорная активность биограммы – то, что человек видит, слышит, обоняет, ощущает на вкус, осязает, и прежде всего то, что организм как единое целое, или как потенциальное целое, хочет, – всегда неактуально и несущественно. Авторитарная логограмма, а не сфера чувственного восприятия определяет, что актуально и существенно. Это одинаково верно для высокооплачиваемого рекламщика и простого токаря. Человек действует не на основании личного опыта или анализа, проведенного его нервной системой, а по приказам сверху. А если личный опыт и личное суждение бездействуют, то эти функции тоже становятся менее «реальными». Они существуют, если вообще существуют, только в той фантастической стране, которую Фрейд называл Бессознательным. Поскольку никто не нашел способ доказать, что фрейдовское Бессознательное действительно существует, можно поставить под сомнение реальность существования личного опыта и личного суждения и назвать представление об их существовании иррациональной верой. Организм становится, как сказал Маркс, «инструментом, машиной, роботом».

Однако те, кто находится на вершине авторитарной пирамиды, страдают от равного и противоположного бремени всезнания. От представителей класса господ требуется все то, что запрещается классу рабов: восприятие, анализ и активное участие в ощущаемой вселенной. Они должны стараться видеть, слышать, обонять, вкушать, осязать и принимать решения за все общество.

Но человеку с ружьем говорят лишь то, что, по общему мнению, не спровоцирует в нем желание нажать на курок. Поскольку вся власть и государство опираются на силу, класс господ с его бременем всезнания смотрит на класс рабов с его бременем незнания как разбойник с большой дороги на жертву. Общение возможно только между равными. Класс господ никогда не получает достаточно информации от класса рабов, чтобы узнать, что же действительно происходит в том мире, где происходит общественное производство. Более того, хотя с течением времени во вселенной все меняется, логограмма любого авторитарного общества всегда остается неизменной. Результатом чего может быть только прогрессирующая дезориентированность правителей. В итоге получаем катастрофу.

Шизофренией авторитаризма болеет и отдельный человек, и все общество.

Я называю это принципом ОНАБ.

Той осенью Хагбард обосновался в Риме. Он работал экскурсоводом, забавляясь вплетением в подлинную историю Древнего Рима цитат из фильмов Сесила Б. ДеМилля (ни один турист ни разу не поймал его на этой лжи). Кроме того, он тратил долгие часы на тщательное изучение опубликованных сообщений Интерпола. Его Wanderjahr [42] заканчивался; он готовился к действию. Не подверженный чувству вины и не склонный к мазохизму, Хагбард отказался от всех сбережений, чтобы доказать себе: он может осуществить задуманное, начиная с нуля. Когда наступила зима, его исследования завершились: интерполовская статистика преступлений обеспечила его перечнем тех товаров, которые либо из-за тарифов, удушающих конкуренцию, либо из-за законов «морали» могли стать основой успешной карьеры контрабандиста.

Через год два агента американской службы по борьбе с наркотиками, Келли и Эйхманн, арестовали Хагбарда в отеле «Кларидж» на Сорок четвертой улице Нью-Йорка.

– Не обижайся, – сказал Келли. – Мы просто выполняем приказ.

– Все нормально, – сказал Хагбард, – не чувствуйте за собой вины. Вот только что вы намерены делать с моими кошками?

Келли опустился на колени и задумчиво рассматривал котят, одному почесывая подбородочек, а второго поглаживая за ушком.

– Как их зовут? – спросил он.

– Мальчика Влагалищем, – отозвался Хагбард. – А девочку – Пенис.

– Мальчика зовут как? – переспросил, прищурившись Эйхманн.

– Мальчик – Влагалище, а девочка – Пенис, – невинно повторил Хагбард. – Тут метафизика. Для начала нужно задаться вопросом, что появилось на этой планете раньше: жизнь или смерть? Вы когда-нибудь думали над этим?

– Парень чокнутый, – сказал Келли Эйхманну.

– Нужно понять, – продолжал Хагбард, – что жизнь – это разрыв, а смерть – это соединение. Так понятнее?

(– Никогда не поймешь, говорит Хагбард всерьез или порет чушь, – произнес, как во сне, Джордж, и снова сделал затяжку.)

– Реинкарнация происходит вспять во времени, – продолжал Хагбард, пока наркоагенты выдвигали ящики и заглядывали под стулья. – Каждый следующий раз ты рождаешься во все более раннем историческом периоде. Муссолини переродился ведьмой в четырнадцатом веке, и из-за его плохой современной кармы инквизиторы теперь прессуют его по полной программе. Все люди, которые «помнят» прошлое, занимаются самообманом. Те же, кто действительно помнит прошлые инкарнации, помнят будущее и пишут научно-фантастические романы.

(Маленькая пожилая леди из Чикаго вошла в каюту Джорджа, держа в руках ящичек для пожертвований с надписью «Матери против фимоза». Он дал ей десять центов. Поблагодарив его, старушка ушла. Когда за ней закрылась дверь, Джордж задумался, была ли она галлюцинацией или же просто женщиной, провалившейся в щель искривленного пространства-времени на борт «Лейфа Эриксона».)

– А это что за хреновина? – спросил Эйхманн.

Он рылся в стенном шкафу Хагбарда и нашел там красно-бело-синие наклейки для бамперов. Верхняя половина каждой буквы была синей с белыми звездами, а нижняя представляла собой красно-белые полосы. Очень патриотично. И эти буковки складывались в лозунг:

ЛЕГАЛИЗУЕМ АБОРТЫ!

БЕРЕМЕННОСТЬ – ЭТО ЕВРЕЙСКИЙ ЗАГОВОР!

Хагбард распространял их в районах вроде манхэттенского Йорк-вилла или западных пригородов Чикаго, где все еще силен ирландско-католический фашизм в старомодном стиле Отца Кафлина и Джо Маккарти. Это было испытание логограммно-биограммной тактики «двойного зажима», на основе которой Дили-Лама впоследствии разработал Операцию «Мозготрах».

– Патриотические наклейки, – пояснил Хагбард.

– Ну, выглядят-то они патриотично… – с сомнением признал Эйхманн.

(– В каюту заходила маленькая женщина из Чикаго? – спросил Джордж.

– Нет, – ответил Гарри Койн, снова затягиваясь. – Здесь не было никакой женщины из Чикаго. Но зато я знаю, кто среди нас марсианин.)

– Ну а это что за хреновина? – спросил Келли.

Он нашел карточки размером с визитные, на которых было написано «КРАСНАЯ» зелеными буквами и «ЗЕЛЕНАЯ» красными буквами.

(– Когда ты все время там, на вершине, – спросил Джордж, – это ни биограмма, ни логограмма, верно? Что же это за хреновина, а?)

– Антиграмма, – по-прежнему услужливо объяснил Хагбард.

– Карточки – антиграмма? – повторил обалдевший Эйхманн.

– Возможно, мне придется взять вас под арест и препроводить в участок, – предупредил Хагбард. – Вы оба – очень нехорошие мальчики. Взлом и вторжение. Направили на меня пистолет – фактически это вооруженное нападение. Схватили мои наркотики – это грабеж. Налицо посягательство на частную жизнь. Очень, очень нехорошо.

– Вы не можете нас арестовать, – захныкал Эйхманн. – Это мы должны арестовать вас.

– Какая красная, а какая – зеленая? – спросил Хагбард. – Смотрите снова. – Они смотрели, и КРАСНАЯ теперь была по-настоящему красной, а ЗЕЛЕНАЯ по-настоящему зеленой. (На самом деле цвета менялись в зависимости от угла, под которым Хагбард держал карту, но он не собирался раскрывать им свои секреты.) – А еще я могу поменять верх и низ, – добавил он. – Хуже того, я умею блокировать молнии на штанах. Ни один из вас не сможет сейчас расстегнуть ширинку. А мой коронный номер – это перенацеливание револьверов. Попробуйте в меня выстрелить – и пули выйдут сзади, так что можете попрощаться с правой рукой. Вот попробуйте и проверьте, блефую я или нет.

– А может, договоримся, начальник? – Эйхманн вытащил бумажник. – У полицейских ведь не самая большая зарплата в мире, а?

Он с намеком подтолкнул Хагбарда локтем.

– Пытаетесь меня подкупить? – строго спросил Хагбард.

– Почему нет? – заныл Гарри Койн. – Ты ни черта не заработаешь, убив меня. Возьми деньги и высади меня на первом встречном острове.

– Хорошо, – задумчиво сказал Хагбард, пересчитывая деньги.

– Я могу достать еще, – добавил Гарри. – Я тебе их вышлю.

– Не сомневаюсь.

Хагбард положил деньги в раковину-пепельницу и чиркнул спичкой. Вспыхнул веселый огонек, и Хагбард невозмутимо спросил:

– Что еще ты можешь мне предложить?

– Я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать об иллюминатах! – завизжал по-настоящему испуганный Гарри, понимая, что попал в руки к безумцу, для которого деньги ничего не значат.

– Я знаю об иллюминатах больше, чем ты, – ответил со скучающим видом Хагбард. – Дай мне философское обоснование, Гарри. Есть ли какой-то смысл в том, чтобы позволить такому типу, как ты, продолжать охотиться на слабых и невинных?

– Клянусь, я завяжу с прошлым. Я перейду на твою сторону. Я буду работать на тебя и убивать кого захочешь.

– Это вариант, – заметил Хагбард. – Хотя и не очень интересный. В мире полно убийц и потенциальных убийц. Благодаря иллюминатам и их правительствам вряд ли можно найти здорового взрослого мужчину, который бы не проходил военную подготовку. Какие у тебя есть основания считать, что я не могу выйти на улицы любого крупного города и в течение дня найти десяток более квалифицированных убийц, чем ты?

– Ладно, ладно, – сказал Гарри, тяжело дыша. – Я университетов не кончал, но я и не дурак. Твои люди вытащили меня из мэд-догской тюрьмы и доставили на эту лодку. Тебе что-то нужно, браток. Иначе я был бы уже мертв.

– Да, мне кое-что нужно. – Хагбард откинулся на спинку кресла. – Сейчас уже теплее, Гарри. Я кое-чего хочу, но не скажу тебе, чего именно. Ты должен это сделать и показать мне без малейших подсказок и намеков. А если ты это не сделаешь, мне действительно придется тебя убить. И это не пустые угрозы, парень. Это моя версия суда над тобой за твои прошлые преступления. Я – судья и жюри присяжных, и ты должен добиться оправдательного вердикта, не зная правил. Как тебе нравится эта игра?

– Несправедливая игра.

– Согласись, она оставляет тебе больше шансов на жизнь, чем любому из тех, кого ты убивал, не так ли?

Гарри Койн облизнул губы.

– Мне кажется, ты блефуешь, – наконец осмелился сказать он. – Ты трусливый либерал, который не верит в смертную казнь. Ты ищешь оправдание, чтобы меня не убивать.

– Посмотри мне в глаза, Гарри. Ты видишь в них намек на сострадание?

Койна прошиб пот, и он окончательно уткнулся взглядом в колени.

– Ладно, – глухо сказал он. – Сколько у меня времени?

Хагбард выдвинул ящик и вынул оттуда револьвер. Он щелчком открыл барабан, показал гнезда с патронами и снова быстро закрыл. Снял револьвер с предохранителя – позднее, с Джорджем Дорном, он посчитал эту процедуру излишней, поскольку Джордж вообще не разбирался в оружии, – и нацелил его в живот Гарри.

– И три дня, и три минуты – слишком долго, – небрежно сказал он. – Если ты собираешься догадаться, то догадайся сейчас.

– Мама! – услышал свой вопль Койн.

– Еще мгновение – и ты обосрешься, – сухо сказал Хагбард. – Лучше не надо. Я считаю плохой запах личным оскорблением и только за это могу тебя застрелить. И мамы здесь нет, так что больше ее не зови.

Койн представил, как он бросается через каюту, заносит ногу для прыжка, грохочет выстрел, но он хотя бы успевает перед смертью дотянуться руками до горла этого подонка.

– Бесполезно, – презрительно усмехается Хагбард. – Тебе никогда не встать с этого кресла.

Он слегка присогнул палец, и Койна замутило. Он знал об оружии достаточно, чтобы понимать, с какой легкостью может произойти случайный выстрел – возможно, даже тогда, когда он будет на пороге разгадки этой чертовой головоломки. Бессмысленность происходящего была ужаснее всего. Он вновь посмотрел в эти глаза, в которых не было ни вины, ни сожаления, ни спасительной слабости. И тогда, впервые в жизни, растворяясь в смерти, душа Гарри Койна познала покой.

– Довольно неплохо, – послышался откуда-то издалека голос Хагбарда. Щелкнул предохранитель, ставший на место. – Ты оказался гораздо способнее, чем мы оба думали.

Гарри медленно пришел в себя и снова взглянул в это лицо и эти глаза.

– Боже, – сказал он.

– Через минуту я дам револьвер тебе, – продолжал Хагбард. – Тогда настанет моя очередь потеть. Конечно, если ты меня убьешь, тебе никогда не уйти с этой лодки живым, но, может быть, ты решишь сыграть, хотя бы просто в отместку. С другой стороны, тебе, возможно, будет интересно узнать об этом мгновении покоя. И о том, нет ли более простого способа испытать его снова. И не могу ли я обучить тебя этому способу. Все может быть. И последнее, прежде чем я передам тебе револьвер. Каждый человек, который ко мне присоединяется, делает свой выбор. Переходя на мою сторону только из страха смерти, ты не представлял для меня ни малейшего интереса. Держи револьвер, Гарри. Я хочу, чтобы ты его проверил. Все честно: боек в порядке, патроны на месте. Никто не держит тебя на мушке, так что, если хочешь стрелять – стреляй. Итак, твои действия?

Гарри внимательно осмотрел револьвер и снова поднял глаза на Хагбарда. Он никогда не изучал ни кинестетику, ни оргономию, но по лицу и телу человека мог прочитать достаточно, чтобы понять, что происходит в душе. Хагбард ощущал такой же покой, какой только что ощущал и он сам.

– Ты выиграл, сволочь, – сказал Гарри, возвращая револьвер. – И я хочу знать, как ты это делаешь.

– Какая-то часть тебя уже знает, – ласково улыбнулся Хагбард, засовывая револьвер обратно в ящик. – Ты ведь тоже только что это сделал, разве нет?

– А что бы он сделал, если бы я не раскрылся? – спросил Гарри Стеллу в настоящем времени.

– Что-то придумал бы. Не знаю. Совершил бы внезапное действие, которое испугало бы тебя больше, чем револьвер. Он всегда импровизирует, действует по обстоятельствам. Система Челине никогда себя не повторяет.

– Значит, я был прав: он бы меня не убил. Это был блеф.

– И да, и нет. – Стелла смотрела поверх голов Гарри и Джорджа куда-то вдаль. – Он тебя не разыгрывал, он демонстрировал. Его безжалостность была совершенно реальной. Ты остался жив не потому, что он проявил сентиментальность. Он сохранил тебе жизнь потому, что это была часть его Демонстрации.

– Демонстрации? – переспросил Джордж.

– Я знаю Хагбарда дольше, чем она, – сказал Эйхманн. – Если на то пошло, мы с Келли были одними из первых, кого он завербовал. Я наблюдаю за ним уже много лет, но до сих пор его не понимаю. Хотя понимаю его Демонстрацию.

– Знаете, – рассеянно произнес Джордж, – когда вы оба сюда вошли, я подумал, что это галлюцинация.

– Ты никогда не видел нас за обедом, потому что мы работаем на кухне, – объяснил Келли. – Мы едим последними.

– Только малая часть экипажа состоит из бывших преступников, – сказала Стелла Джорджу, который выглядел растерянно. – Перевоспитание Гарри Койна – прошу прощения, Гарри, – Хагбарду не очень интересно. Перевоспитание полицейских и политиков и обучение их полезным профессиям – вот работа, которая его по-настоящему вдохновляет.

– Но дело тут не в сентиментальности, – подчеркнул Эйхманн. – Это часть его Демонстрации.

– А также его Дань Памяти народу мохавков, – добавила Стелла. – На этом суде он «завелся». В тот раз он опробовал лобовую атаку, пытаясь вспороть логограмму скальпелем. Разумеется, ничего не вышло; и никогда не выйдет. Тогда он решил: «Прекрасно, я помещу их туда, где слова не помогут, и тогда посмотрим, что они станут делать». Это его Демонстрация.

В действительности же Хагбард – ну, не в действительности; просто он мне так рассказывал, – начал с того, что поставил себе два довольно трудных условия. Первое заключалось в том, что в момент старта на его счету в банке не должно быть ни единого цента, а второе – что он никогда не убьет человека во время Демонстрации. Хагбард хотел доказать, что правительство – это галлюцинация или пророчество, исполняющее само себя. Но для этого все, чем он владеет, включая деньги и людей, должно было прийти к нему в результате честной торговли или добровольного сотрудничества. Согласно этому внутреннему уставу, Хагбард не мог стрелять даже в целях самообороны, чтобы не повредить биограмму государственных служащих: он должен был отключить, разрядить и обезвредить только их логограммы. Система Челине была последовательной, хотя и гибкой атакой на конкретный условный рефлекс, который заставлял людей оглядываться на бога или на государство за указаниями или разрешениями, вместо того чтобы искать их внутри себя. Все слуги правительства носили оружие; безумный план Хагбарда предусматривал обезвреживание этого оружия. Он называл это «Принципом Смоляной Куклы» («Ты прилипаешь к тому, на что нападаешь»).

Он понимал, что и сам прекрасно иллюстрирует этот Принцип Смоляной Куклы: нападая на Государство, он все сильнее прилипает к нему. Но он придерживался злобного и коварного убеждения, что еще сильнее Государство прилипает к нему; что само его существование как анархиста как контрабандиста как человека вне закона вызывает у государственных чиновников более сильное энергетическое возбуждение, чем их существование – у него. В общем, он считал самого себя той смоляной куклой из негритянской сказки, на которую все они обязательно станут набрасываться в ярости и в страхе. И к которой неизбежно прилипнут.

Более того (где Хагбард, там всегда есть «более того»), при чтении вейсгауптовского труда «Über Strip Schnipp-Schnapp, Weltspielen and Fünfwissenschaft» [44] на него произвел огромное впечатление отрывок об ордене ассасинов:

Окруженный мусульманскими маньяками с одной стороны и христианскими маньяками с другой, мудрейший Владыка Хасан сумел сохранить своих людей и свой культ, доведя искусство политического убийства до эстетического совершенства. С помощью нескольких кинжалов, которые стратегически втыкались в нужные горла, он находил мудрую альтернативу войне и сохранял людские массы, убивая их лидеров. Его жизнь служит примером материнской заботы и поистине достойна подражания.

– Материнская забота, – пробормотал Хагбард. – Где я слышал это раньше?

Через секунду он вспомнил: в священной книге дзэнской школы риндзай «Мумонкан», или «Безвратные Врата», есть рассказ о монахе, который постоянно спрашивал учителя: «Что есть Будда?» Всякий раз учитель бил его палкой по голове. Окончательно обескураженный, монах в поисках просветления отправился к другому учителю, который спросил его, почему он покинул прежнего. Когда незадачливый монах объяснил причину, второй учитель дал ему онтологическую встряску: «Немедленно возвращайся к прежнему учителю, – крикнул он, – и проси у него прощения за то, что не сумел достаточно оценить его материнскую заботу!»

Хагбарда не удивило, что Вейсгаупт, написавший «Über Strip Schnipp-Schnapp, Weltspielen and Fünfwissenschaft» в 1776 году, явно знал о книге, которая еще не была переведена ни на один европейский язык; его поразило то, что даже злой ингольштадтский Zauberer [46] понимал основы Принципа Смоляной Куклы. «Никогда не стоит недооценивать иллюминатов», – впервые подумал он тогда. В последующие два с половиной десятилетия эта мысль еще неоднократно приходила ему в голову.

24 апреля, когда он попросил Стеллу отнести в каюту Джорджа немного «золотого Каллисти», Хагбард уже спросил БАРДАК о том, какова вероятность прибытия иллюминатских кораблей в Пеос одновременно с «Лейфом Эриксоном». Ответ был: сто против одного. Хагбард поразмышлял о том, что бы это могло значить, а затем вызвал Гарри Койна.

Гарри плюхнулся в кресло, пытаясь выглядеть нагло.

– Так значит, ты вождь дискордианцев, да? – спросил он.

– Да, – спокойно ответил Хагбард, – и на этой лодке мое слово – закон. Сотри с лица эту идиотскую улыбку и сядь прямо. – Он заметил, как Гарри непроизвольно напрягся, но тут же спохватился и снова расслабился. Довольно типичный случай: Койн умел сопротивляться ключевым фразам, запускающим условные рефлексы, но для этого ему требовалось большое усилие воли. – Послушай, – тихо сказал он, – я повторяю в последний раз, – очередное баварское пожарное учение. – Это мой корабль. Ты будешь обращаться ко мне «капитан Челине». Ты будешь внимательно слушать, когда я с тобой разговариваю. Иначе… – он умолк, и фраза повисла в воздухе.

Гарри неторопливо принял чуть более почтительную позу, но тут же сопроводил ее еще более наглой усмешкой. Что ж, это хорошо: у него глубокая склонность к неповиновению. Для профессионального преступника у него неплохое дыхание: судя по всему, небольшая напряженность возникает только в конце выдоха. Понятное дело, что усмешка – это защитный механизм против слез, как и у большинства хронически улыбающихся американцев. Хагбард предположил, что отец Гарри был из тех папаш, которые, прежде чем выпороть, делают вид, что размышляют над проступком и готовы даже простить.

– Так хорошо? – спросил Гарри, подчеркивая смиренность своей позы и усмехаясь еще саркастичнее.

– Уже лучше, – ответил Хагбард помягче. – Но я не знаю, что мне с тобой делать, Гарри. Ты связался с плохой компанией, очень антиамериканской.

Он умолк, наблюдая за реакцией Гарри на это слово; она последовала незамедлительно.

– Их деньги ничем не хуже других, – ответил Гарри с вызовом.

При этих словах он слегка подобрал ноги и чуть втянул шею. Хагбард называл это рефлексом черепахи; тело подало несомненный знак подавленного ощущения вины, хотя интонации голоса это отрицали.

– Ты родился в бедной семье, верно? – спросил Хагбард нейтральным тоном.

– В бедной? Да мы были просто белыми ниггерами!

– Что ж, это тебя отчасти оправдывает… – Хагбард наблюдал: усмешка стала шире, тело чуточку откинулось назад. – Но пойти против своей родной страны, Гарри… Это ужасно. Это самая большая низость, до которой может опуститься человек. Это все равно что пойти против своей родной матери. – Носки ботинок неуверенно дернулись. Что говорил отец Гарри перед тем, как взять ремень? Хагбард догадывался в общих чертах: «Гарри, – строго говорил он, – настоящие белые люди так себя не ведут. Так ведут себя только те, в ком течет кровь ниггеров».

Усмешка растянула уголки губ до предела, превратившись уже в гримасу, тело застыло в максимально почтительной позе.

– Эй, послушайте, сэр, – начал Гарри, – вы не имеете никакого права разговаривать со мной в таком тоне…

– И тебе даже не стыдно, – давил на него Хагбард. – Тебя не мучают угрызения совести. – Он покачал головой с глубоким неодобрением. – Я не могу позволить тебе гулять на свободе, чтобы ты совершал все новые преступления и предательства. Я намерен скормить тебя акулам.

– Послушайте, капитан Челине, сэр, у меня под этой рубашкой пояс с деньгами, сплошь купюры по сто долларов…

– Ты пытаешься меня подкупить? – строго спросил Хагбард; оставшаяся часть представления пройдет как по маслу, подумал он. Другая часть его разума занялась иллюминатскими кораблями, с которыми предстояла встреча в Пеосе. Использовать Систему Челине без общения бесполезно, и Хагбард знал, что иллюминаты будут надежно «защищены» от него (он вспомнил, как Одиссей залил уши своих людей воском, когда корабль проплывал мимо Сирен). Деньги отправятся в гигантскую пепельницу из раковины моллюска, и такого человека, как Койн, это сразит наповал, но вот что делать с иллюминатскими кораблями?

Когда пришло время достать револьвер, он раздраженно снял его с предохранителя. «Если я собираюсь вступить в древнее братство убийц, – мрачно думал он, – возможно, мне следует набраться мужества и начать с видимой мишени».

– И три дня, и три минуты – слишком долго, – небрежно сказал он. – Если ты собираешься догадаться, то догадайся сейчас.

«До прибытия в Пеос осталось меньше часа», – думал он, когда Койн невольно вскрикнул: «Мама».

«Как Голландец Шульц», – мелькнуло в голове у Хагбарда; как многие другие – сколько же их было? Интересно было бы опросить врачей и медицинских сестер, чтобы узнать, сколько людей уходило в мир иной с этим словом на устах… Но Гарри в конце концов сдался, отпустил робота, позволил роботу действовать независимо в соответствии с биограммой. Он уже не сидел, нахально развалившись, или с подчеркнуто-почтительным вниманием, или в тисках вины… Он просто сидел. Он был готов к смерти.

– Довольно неплохо, – сказал Хагбард. – Ты оказался гораздо способнее, чем мы оба думали.

Теперь этот человек перенесет рефлексы послушания на Хагбарда; и следующая стадия будет продолжительнее и труднее, пока он не усвоит, что надо совсем перестать играть роли и проявлять себя так, как он только что себя проявил перед лицом смерти.

Револьверный гамбит был вариантом №2 третьей базовой тактики в Системе Челине; у него было пять стандартных развязок. Хагбард выбрал самую опасную – он всегда ее выбирал, поскольку вообще не очень любил револьверный гамбит и шел на него только в том случае, если мог дать субъекту шанс выступить и в активной роли. Однако на этот раз он понимал, что руководствуется другим мотивом: трус, сидевший где-то в глубине его души, надеялся, что Гарри Койн окажется более безумным, чем ему кажется, и действительно выстрелит; и тогда Хагбарду удастся увильнуть от решения, которое ему предстоит принять в Пеосе.

– Ты выиграл, сволочь, – послышался голос Койна.

Хагбард очнулся и быстро разыграл небольшую вербальную партию, оперируя образами Ада, выловленными из детства Гарри. Когда Койна под небольшой охраной отвели обратно в каюту, Хагбард откинулся в кресле и устало потер глаза. Он переключился на Дорна, но выяснил, что на этом канале уже вещает Дили-Лама.

– Оставь юношу в покое, – передал ему Хагбард. – Сейчас моя очередь. Иди посозерцай свой пупок, старый мошенник.

Послав в качестве ответа образ вихря розовых лепестков, Лама растаял в эфире. Джордж продолжал толковать с собой по душам на темы, внушенные ему вождем ЭФО: Глас народа – глаз божий. Большой и красный глаз смотрит на нас. Аум Шива. А ум – не вшивый?

– Да, не доверяй мне, – передал Хагбард Джорджу. – Не верь тому, кто льном богат, он может быть ползучий гад. (Это уж из области моих собственных сомнений, подумал он.) Ее зовут Стелла. Стелла Марис. Черная звезда морей, (Я ему не скажу, кто они с Мэвис на самом деле.) Джордж, я жду тебя в капитанской рубке.

Хагбард решил, что Джордж должен начать с варианта №1 (Liebestod, или «оргазм-смерть»). Нужно сделать так, чтобы он осознал, до какой степени он относится к женщинам как к объектам, – а после этого, конечно, подпустить мистической чепухи, чтобы какое-то время его сомнение выталкивалось в бессознательное. Да – Джордж уже был в порнографическом трипе, как Атланта Хоуп и Улыбчивый Джим Трепомена, но только опыт Джорджа был «эго-дистоническим».

– Классный фокус, – сказал через несколько мгновений Джордж, входя в капитанскую рубку. – Вызвать меня в рубку по телепатической связи.

Хагбард, все еще размышляя над решением пеосской проблемы, попытался придать своему лицу самый невинный вид, произнося:

– Я вызвал тебя по интеркому. – Он понимал, что пытается одновременно свистеть и писать, беспокоясь по поводу Пеоса и Джорджа, и заставил себя сосредоточиться. – «Абсурд», такое слово было в голове Джорджа. Абсурдная невинность. Что ж, подумал Хагбард, на этот раз я облажался.

– Вы считаете, что я не могу отличить голос, который звучит в голове, от голоса, который слышу ушами? – спросил Джордж.

Хагбард разразился смехом, полностью погружаясь в настоящее; но после того, как Джордж был отправлен в часовню для инициации, он снова вернулся к проблеме. Либо Демонстрация не удалась, либо Демонстрация не удалась. Двойной зажим. И так, и этак плохо. Это приводило его в ярость, но ведь книги давным-давно его предупреждали: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». За три десятилетия он применил Систему Челине к большому количеству людей, а теперь сам оказался в классической Ловушке Челине. Правильный ответ только один: перестать пытаться из нее вырваться.

Однако когда настал момент, он понял, что часть его не прекратила попыток.

– Готовы к уничтожению вражеских кораблей, – сказал Говард.

Хагбард отрицательно покачал головой. Джордж вспоминал идиотский случай, когда он пытался покончить жизнь самоубийством, стоя на берегу Пассеика, а Хагбард продолжать собирать по частям целое, пытаясь одновременно прочистить себе мозги.

– Я бы хотел вступить с ними в контакт, – сказал он вслух, понимая, что, возможно, портит всю игру в гуру. Нельзя показывать Джорджу свои сомнения. – Я бы хотел дать им возможность сдаться…

– Ты же не хочешь, чтобы они подошли слишком близко, – сказал Говард.

– Ты отвел своих на безопасное расстояние? – в отчаянии спросил Хагбард.

– Конечно, – раздраженно ответил дельфин. – Хватит колебаться. Сейчас не время быть гуманистом.

– Море безжалостнее, чем земля, – возразил было Хагбард, но, подумав, добавил: – Иногда.

– Море чище, чем земля, – отозвался Говард. – Хагбард пытался сосредоточиться. Дельфин явно чувствовал его стрессовое состояние, а вскоре его заметит и Джордж (но нет – быстрое сканирование показало, что Джордж отстранился от происходящего и, углубившись в прошлое, кричит какому-то Карло: «Сукин ты сын»). – Эти люди враждуют с тобой тридцать тысяч лет.

– Я не настолько стар, – устало сказал Хагбард. Демонстрация не удалась. Он решился, и все, кто сейчас был рядом с ним, тоже решились. Хагбард протянул смуглый палец, коснулся им белой кнопки на пульте управления и затем решительно на нее нажал.

– Вот и все, – тихо произнес он.

(– Давай, всезнайствуй! Когда завалишь половину экзаменов, может быть, и очнешься. – Голос, звучавший давным-давно… в Гарварде… А однажды на Юге он был до глубины души тронут очень простым, до смешного примитивным гимном фундаменталистов: Иисус прошел пустынною долиной, Он должен был пройти по ней один. Никто не мог пройти дорогу за Него, Он должен был пройти долиной Сам.

«Я пройду по этой пустынной долине, – с горечью думал Хагбард, – в одиночку, до самого Ингольштадта и последней схватки. Но сейчас все бессмысленно. Демонстрация не удалась. Мне остается только собирать отдельные кусочки и спасать, что можно. Начиная с Дорна, прямо здесь и сейчас.)

Ненависть, как расплавленный свинец, сочится с раненого неба… это называется загрязнением воздуха… Августейший Персонаж с глазами изголодавшегося по бабам средневекового святого медленно набирает номер… «Бог лжет! – кричал Вейсгаупт в середине своего первого трипа. – Бог – это Ненависть!»… Гарри Койн согнулся в кресле… Голова Джорджа висит под углом, как у куклы со сломанной пружиной… Стелла не двигается… Они не мертвы, они отрубились…В 1940 году Эйб Рилз сдал полиции всю организацию под названием «Корпорация убийств»… Он назвал Чарли Уоркмана главным стрелком в сцене убийства Голландца Шульца… Он сообщил подробности, доказывавшие причастность к этому делу Лепке (его казнили) и Лучано (его посадили в тюрьму, а потом выслали)… Он ни словом не обмолвился о некоторых других вещах. Но Дрейк волновался. Он отдал приказ Малдонадо, тот передал его одному из капо, а капо – солдатам… Рилза охраняли пятеро полицейских, но это не помешало ему выпасть из окна гостиничного номера и размазаться кляксой по асфальту. В прессу просочились слухи… Жюри коронера не могло поверить, что Синдикат подкупил пятерых полицейских… Смерть Рилза выдали за самоубийство… Но в 1943 году, когда Полное Уничтожение выходило на финишную прямую, Лепке заявил, что перед казнью хочет кое-что рассказать… Том Дьюи, оставшийся в живых благодаря смерти Голландца, был в то время губернатором, и он согласился на отсрочку казни… Лепке провел двадцать четыре часа с чиновниками из Министерства юстиции, после чего было объявлено, что он отказался сообщить что-нибудь существенное… Одного чиновника привезли из Государственного департамента, чтобы он поработал с Министерством юстиции, поскольку у него были кое-какие материалы по Шульцу и Синдикату Шестерки… Сообщил он мало, но Лепке многое прочитал в его глазах… Конечно же, фамилия чиновника была Винифред… Лепке понял: как однажды сказал Бела Люгоши, есть вещи пострашнее смерти…

В 1932 году был похищен грудной сын знаменитого авиатора Чарльза Линдберга-младшего… Уже в то время на Северо-Востоке такое масштабное преступление могло произойти только и исключительно с разрешения полномочного дона Мафии… Даже капо не мог выдать такое разрешение в одиночку… Отец авиатора, конгрессмен Чарльз Линдберг-старший, откровенно критиковал монополию Федерального резервного банка… Выступая с трибуны Конгресса, он, среди прочего, говорил: «При законе о федеральной резервной системе паника вызывается научными методами; нынешняя паника – первая, разработанная чисто математически…» Посредником в передаче денежного выкупа был Джефси Кондон, старый директор школы, в которой когда-то учился Шульц… «Должно быть, это одно из тех совпадений», – как позднее сказал Марти Кромпьер…

Джон Диллинджер прилетел в Даллас утром 22 ноября 1963 года и прямо в аэропорту взял напрокат автомобиль. Он подъехал к Дили-плазе и начал осматривать окрестности. Диллинджер заметил, что тройной туннель, где должен был находиться Гарри Койн при выполнении задания, хорошо просматривается из будки стрелочника; он подумал, что обитатель этой будки вряд ли проживет долго. Он понимал, что будет много других свидетелей и ДЖЕМы не смогут защитить всех, даже с помощью ЛДР. Со всех сторон плохо… И действительно, стрелочник С. М. Холланд рассказал историю, которая не совпадала с версией Эрла Уоррена, и чуть позже погиб во время автомобильной катастрофы. Его машина съехала с дороги при весьма странных обстоятельствах, породивших массу вопросов среди тех, кто любит задавать вопросы. Жюри коронера назвало это несчастным случаем… Диллинджер выискал себе место в густо засаженной деревьями части травяного холма и дождался, пока у туннеля не появился Гарри Койн. Он заставил себя расслабиться и постарался сделать так, чтобы, кроме вертолета, его ниоткуда нельзя увидеть (а вертолетов не было: об этом позаботился агент иллюминатов, внедренный в «Сикрет сервис»). Он заметил движение в школьном книгохранилище. Какой-то непорядок. Он повернул бинокль… и заметил на крыше «Дал-Текс-билдинга» еще одну голову, которая мгновенно пригнулась. Итальянец, совсем юный… Плохо. Присутствие солдат Малдонадо означает одно из двух: либо иллюминаты знают, что среди них есть двойной агент, и поэтому наняли еще киллеров, либо Синдикат действует самостоятельно. Джон снова повернул бинокль в сторону школьного книгохранилища: кем бы ни был тот клоун, он вооружен и очень осторожен – значит, явно не из спецслужб.

Это путало все карты.

Первоначальный план Джона заключался в том, чтобы пристрелить Гарри Койна прежде, чем тот успеет прицелиться в молодого гегельянца из Бостона. Теперь же ему предстояло вывести из игры сразу троих. Это было нереально. Как можно незаметно поразить три цели, которые находятся в совершенно разных направлениях и на разной высоте? После первых двух выстрелов его засекут легавые. А тем временем третий стрелок спокойно выполнит свою работу. Вот это Хагбард и называл «экзистенциальным коаном».

– Дерьмо, моча и промышленные отходы, – пробормотал Джон, цитируя еще один «челинизм».

Что ж, спасай что можешь, как говаривал Гарри Пирпонт, когда ограбление банка заходило в тупик. Спасай что можешь и как можно быстрее уноси свою задницу из нехорошего места.

Если И-цзином Кеннеди суждено погибнуть (очевидно, именно поэтому Хагбард после консультации со своим компьютером отказался участвовать в деле), то «спасай что можешь» применительно к данной ситуации означает только одно: задурить иллюминатам головы. Подбросить им загадку, которую им никогда не разгадать.

Кортеж автомобилей уже ехал перед школьным книгохранилищем и стрелок в окне здания мог в любой момент открыть огонь, если его, конечно, не опередят Гарри Койн или мафиози. Диллинджер вскинул винтовку, быстро навел оптический прицел на череп Джона Ф. Кеннеди и подумал: даже если все провалится и никакой загадки для иллюминатов не выйдет, хороши будут завтра газетные заголовки: «ПРЕЗИДЕНТ ЗАСТРЕЛЕН ДЖОНОМ ДИЛЛИНДЖЕРОМ!». Увидев их, все решат, что теперь Орсон Уэллс взялся за газетный бизнес, – и тогда его палец напрягся.

(– Убийство? – спросил Джордж. – Трудно не думать о Добре и Зле, когда игра человечества становится такой опасной.

– В Кали-югу, – ответила Стелла, – почти во все игры мы играем с оружием. Разве ты не заметил?)

Три выстрела вышибли мозги на колени Джеки Кеннеди, и изумленный Диллинджер увидел, как со склона травяного холма сбегает человек. Джон бросился за ним в погоню и, прежде чем киллер смешался с уличной толпой, мельком увидел его лицо.

– Боже! – сказал Джон. – Он?

* * *

Стелла сделала еще одну затяжку.

– Погоди-ка, – сказала она. – В «Не свисти, когда писаешь» есть классный кусок на эту тему.

Медленно, как все торчки, она встала и подошла к книжной полке.

– Хагбард и БАРДАК выделили шестьдесят четыре тысячи типов личности, – сказала она через плечо, – в зависимости от тактик поведения с другими людьми.

Она нашла нужную книжку и осторожно вернулась к своему креслу.

– Возьмем тебя. В любой момент времени ты можешь возникнуть на моем жизненном пути с самыми разными действиями. Можешь поцеловать мне руку, а можешь перерезать горло. Между этими двумя крайностями ты, например, можешь вести со мной интеллектуальный разговор, прикрывая им сексуальное заигрывание, или же вести интеллектуальный разговор с сексуальным заигрыванием, но на языке жестов подавая сигналы о том, что флирт – это всего лишь игра и на самом деле тебе не нужно, чтобы я на него реагировала. На еще более глубоком уровне ты можешь посылать другие сигналы, указывающие, что в действительности ты все-таки хочешь, чтобы я ответила на твои завуалированные ухаживания, но не готов себе в этом признаться. В авторитарном обществе люди, как правило, посылают либо очень простые сигналы доминирования: «Руководить буду я, и тебе лучше меня не злить, а сразу с этим смириться», – либо сигналы подчинения: «Ты будешь руководить, и я с этим смирюсь».

– Боже праведный, – тихо прошептал Гарри Койн. – Вот что происходило между нами во время нашей первой встречи. Сначала я пытался блефовать, посылая сигналы доминирования, и это не сработало. Тогда я попробовал другую тактику, посылая сигналы подчинения, поскольку больше никаких уловок я не знал, но и это не сработало. И тогда я просто сдался.

– Сдался твой ум, – поправила Стелла. – Стратегический центр, предлагающий варианты построения человеческих взаимоотношений в авторитарном обществе, исчерпал свои возможности. Других вариантов, которые можно было бы попробовать, не оставалось. И тогда верх взял Робот. Биограмма. Ты действовал от сердца.

– Так что там насчет доминирования? – спросил Джордж.

– Вот этот отрывок, – произнесла Стелла. Она начала читать вслух:

Люди бывают разными – от самых доминантных до самых уступчивых. Последние, если только они не специалисты в области психодинамики, всегда проигрывают первым в социальных взаимодействиях. Доминантные никогда не меняют свой сценарий, уступчивые же постоянно меняются, пытаясь найти способ конструктивного взаимодействия с ними. В конце концов уступчивые подбирают «правильную» тактику и взаимодействие становится возможным. Они попадают на сцену, созданную доминантными, и играют по их сценарию.

Неуклонный экспоненциальный рост бюрократии происходит не только вследствие Закона Паркинсона. Государство, все более доминантное, втягивает в свое поле все больше людей и заставляет их играть по своему сценарию.

– Круто, – сказал Джордж. – Но будь я проклят, если понимаю, какое отношение это имеет к Иисусу или Императору Нортону.

– Точно! – радостно фыркнул Гарри Койн. – Игра закончена. Ты только что доказал то, что я все время подозревал. Марсианин – ты!

– Не шумите, – сонно сказал с пола Келли. – Я вижу сотни блаженных Будд, плывущих в воздухе…

Тем временем внимание Дэнни Прайсфиксера в Нью-Йорке было поглощено одним блаженным Буддой – а также перевернутым сатанинским крестом, символом мира, пятиугольником и Глазом в Треугольнике. Он окончательно решил довериться своей интуиции в деле о подрыве редакции «Конфронтэйшн» и пяти исчезнувших в связи с этим людях. Это решение созрело после того, как сам Комиссар вызвал его и заместителя начальника отдела убийств на ковер: «Малик исчез. Эта девица, Уэлш, исчезла. Репортера Дорна похитили прямо из тюрьмы в Техасе. Пропали два моих лучших сотрудника, Гудман и Малдун. Федералы вне себя, и я чувствую, что они знают нечто такое, из-за чего дело приобретает особое значение, и дело тут не в этих пяти возможных убийствах. Я хочу, чтобы к концу дня вы мне доложили о реальном, черт возьми, прогрессе в расследовании, иначе я заменю вас юными джи-менами [48] »

Когда они перевели дух в приемной, Прайсфиксер спросил Вана Митера, своего коллегу из убойного отдела:

– Что собираешься делать?

– Вернусь и устрою моим людям такой же разнос. Пусть работают. А ты что будешь делать? – вяло поинтересовался он.

– Доверюсь интуиции, – ответил Дэнни и спустился в отдел по борьбе с аферами и мошенничеством, где переговорил с сержантом Джо Фрайди, изо всех сил пытавшимся походить на своего тезку из знаменитого телесериала.

– Мне нужна гадалка, – сказал Дэнни.

– Хиромантия, карты, астрология… что-то конкретное?

– Техника не имеет значения. Мне нужна гадалка или ясновидящая, которую ты ни разу не сумел припереть к стенке. Которую ты «копнул» достаточно глубоко и почувствовал, что у нее действительно есть какие-то такие способности…

– Есть у нас такая, – многозначительно сказал Фрайди, нажимая кнопку интеркома. – Архив, – сказал он. – Карелла? Пришли-ка мне материалы по Маме Сутре.

Папка, выскочившая из трубы внутренней пневматической почты, предоставила Дэнни именно ту информацию, на которую он рассчитывал. У Мамы Сутры не было ни одного ареста. Она попадала в поле зрения детективов несколько раз: обычно по требованию богатых мужей, утверждавших, что она оказывает слишком большое влияние на их жен, а однажды – по требованию совета директоров компании, считавших, что президент их фирмы слишком уж часто у нее консультируется. Но она никогда не говорила и не делала ничего такого, что позволило бы предъявить ей обвинение в мошенничестве. Более того, на протяжении многих лет она работала с чрезвычайно богатыми людьми и никогда не играла с ними в игры, которые хотя бы отдаленно напоминали «цыганские трюки». Ее визитная карточка, подшитая в досье, скромно предлагала лишь «духовное озарение», хотя Мама Сутра явно выдавала этот продукт в лошадиных дозах. Ведь после беседы с ней один детектив уволился и ушел в монастырь траппистов, второй начал призывать к введению в Нью-Йорке английской системы невооруженного патрулирования улиц, быстро надоел руководству и был уволен, а третий заявил, что уже двадцать лет является тайным гомосексуалистом, стал носить значок «За освобождение геев» и был переведен в полицию нравов.

– Именно такая мне и нужна, – сказал Прайсфиксер. Через час он уже сидел в ее приемной, рассматривая блаженного Будду и другие оккультные аксессуары и чувствуя себя круглым дураком. Он понимал, что ставит под удар себя и все дело, но его единственным оправданием было то, что Сол Гудман часто раскрывал безнадежные дела, совершая такие же странные «прыжки». Дэнни был готов к прыжку: исчезновение профессора Марша в Аркхеме было связано с тайной «Конфронтэйшн», а все это вместе имело непосредственное отношение к Фернандо-По и богам Атлантиды.

Секретарша, симпатичная молодая китаянка по имени Мао и как-то там дальше, положила телефонную трубку и сказала:

– Можете входить.

Дэнни открыл дверь и вошел в скромно обставленную комнату, белую, как Северный полюс. На белых стенах не было картин, на гладко-белом коврике не было узоров, в глубине комнаты белели стол Мамы Сутры и датский стул перед ним. Дэнни почувствовал, что полное отсутствие оккультных безделушек и ярких цветов производило куда более сильное впечатление, чем тяжелые портьеры, полумрак, горящие свечи и хрустальный шар.

Мама Сутра была похожа на Марию Успенскую, старую актрису, которая неизменно появлялась в ночном шоу, дабы сообщить Лону Чейни-младшему, что он всегда будет идти по «тернистому пути» ликантропии, пока «все слезы не прольются в море».

– Чем могу быть полезна? – бойко и деловито спросила она.

– Я детектив из Нью-йоркской полиции, – представился Дэнни, показывая свою бляху. – Но я пришел сюда не для того, чтобы копать под вас. Мне нужны знания и совет, и я заплачу за это из собственного кармана.

Она ласково улыбнулась.

– Должно быть, те полицейские, которые проверяли, не мошенница ли я, создали обо мне целую легенду в вашем управлении. Я не обещаю никаких чудес, а мои знания ограничены. Возможно, я сумею вам помочь, а возможно, и нет. В любом случае оплата не нужна. При моей специфической профессии я предпочитаю поддерживать с полицией дружеские отношения.

Дэнни кивнул.

– Благодарю, – сказал он. – Дело вот в чем…

– Подождите, – нахмурилась Мама Сутра. – По-моему, я уже кое-что улавливаю. Да. Окружной прокурор Уэйд. Кларк. Корабль тонет. 2422. Если я не могу жить, как хочу, дайте мне умереть, когда я пожелаю. Это о чем-нибудь вам говорит?

– Только первая часть, – растерянно сказал Дэнни. – Вероятно, дело, которое я расследую, каким-то образом связано с убийством Джона Кеннеди. Окружного прокурора, который занимался первым расследованием этого убийства в Далласе, звали Генри Уэйд. Но все остальное, о чем вы говорили, – полная бессмыслица. Откуда вы это взяли?

– Есть… вибрации… и я их улавливаю. – Мама Сутра снова улыбнулась. – Это единственное объяснение, которое я могу вам предложить. Это просто случается со мной, и я научилась этим пользоваться. До некоторой степени. Надеюсь, я доживу до того дня, когда какой-нибудь психолог наконец объяснит мне, что я делаю. Тонущий корабль – это бессмыслица? А как насчет даты 15 июня 1904 года? Кажется, эта информация пришла на той же волне.

Прайсфиксер покачал головой.

– Я пас, как говорят в покере.

– Подождите, – сказала Мама Сутра. – Это кое-что значит для меня. Был такой ирландский писатель Джеймс Джойс, изучавший теософию Блаватской и мистицизм общества «Золотая Заря». Он написал роман, действие которого происходит 16 июня 1904 года. Роман называется «Улисс», и каждая его страница полна зашифрованных мистических откровений. И… ну да, сейчас я вспомнила: в нем упоминается о кораблекрушении. Джойс исторически точно описывал обстановку, на фоне которой разворачивался сюжет, поэтому он ввел в роман событие, попавшее в заголовки всех дублинских газет этого дня – ведь действие романа происходит в Дублине, – и одна из сюжетных линий связана с гибелью корабля «Генерал Слокум» в нью-йоркской гавани днем раньше, 15 июня.

– Вы сказали «Золотая Заря»? – взволнованно спросил Прайсфиксер.

– Да. Это о чем-то вам говорит?

– Это еще больше все запутывает, но зато показывает, что вы идете по верному следу. Мне кажется, дело, которое я сейчас расследую, связано с исчезновением университетского профессора из Массачусетса, которое произошло несколько лет назад. После него остались записи, в которых упоминается общество «Золотая Заря» и… дайте-ка вспомнить… некоторые его члены. Одно имя я помню, это Алистер Кроули.

– То Mega Therion, – медленно сказала Мама Сутра, слегка бледнея. – Молодой человек, вы суетесь в очень серьезное дело. Оно намного серьезнее, чем может понять обычный полицейский. Но вы не обычный полицейский, иначе вообще не пришли бы ко мне. Тогда позвольте сказать вам напрямик: вы столкнулись с тем, во что легко вписывается и мистицизм Джеймса Джойса, и убийство президента Джона Кеннеди. Но чтобы это понять, вы должны до предела расширить сознание. Я советовала бы вам дождаться, пока моя секретарша не приготовит вам выпить чего-нибудь покрепче.

– Я не могу пить на работе, мэм, – печально сказал Дэнни. Мама Сутра глубоко вздохнула.

– Ладно. Тогда просто постарайтесь отнестись ко всему этому спокойно.

– Это как-то связано с ллойгорами? – неуверенно спросил Дэнни.

– Да. Вы уже разгадали значительную часть загадки, если знаете так много.

– Мэм, – сказал Дэнни. – Наверное, я все-таки выпью. Бурбон, если можно.

«2422, – думал он, пока Мама Сутра разговаривала с секретаршей, – это еще безумнее, чем все остальное. 2 плюс 4 плюс 2 плюс 2. В сумме получается 10. Основа десятичной системы. Что это означает, черт побери? Или 24 плюс 22 равно 46. Это дважды по 23, а 23 – это число, пропущенное между 24 и 22. Еще одна загадка. А 2 умножить на 4 умножить на 2 и умножить на 2 равняется… надо подумать… 32. Ускорение свободного падения. Школьная физика. 32 фута в секунду за секунду. А 32 – это 23 наоборот. Полный бред».

Вошла мисс Мао с подносом.

– Ваш напиток, сэр, – учтиво сказала она.

Дэнни взял стакан и проводил взглядом грациозную фигуру китаянки. Мао по-китайски означает «кошка», – вспомнил он знания, полученные за годы службы в военной разведке, – и она действительно двигалась как кошка. Мао: это называется «ономатопея». По идее, именно так возникло слово «волк». Забавно, раньше я никогда над этим не задумывался. Ох ты, а еще эта пентаграмма в приемной и пентаграмма в тех старых фильмах Лона Чейни про человека-волка. Загадочные собаки Малика. Хватит об этом.

Он хорошенько глотнул бурбона и сказал:

– Поехали дальше. Начинайте. Второй раз я приму лекарство, когда мой ум начнет рушиться.

– Скажу вам без обиняков, – спокойно начала Мама Сутра. – На Землю уже произошло вторжение из космоса. Это не нависшая над нами угроза, о которой пишут фантасты. Это произошло давным-давно. Если точно, пятьдесят миллионов лет назад.

Дэнни сделал еще один глоток.

– Ллойгоры, – сказал он.

– Так они сами себя называли. У них было несколько рас. Например, шогготы, чо-чо, дхолы, тики и вендиго. Они нематериальны в том смысле, в каком мы понимаем материю, и не занимают пространство и время так же плотно, как, например, мебель. Это не звуковые волны, не радиоволны, и вообще это не волны, но вы пока что думайте о них как о волнах. Все лучше, чем вообще никакого мысленного образа. Школьную физику помните?

– Теорию относительности – нет, – сказал Дэнни, сознавая, что верит ее словам.

– Акустику? Оптику? – перечисляла Мама Сутра.

– Немного.

– Тогда вы, наверное, помните два простых эксперимента. Когда через призму пропускают белый свет, а на экране за призмой появляется спектр. Видели?

– Да.

– А когда через стеклянную трубку с тонким слоем цветного порошка пропускают звуковую волну?

– Да. Гребни волн оставляют маленькие отметки, которые видны на порошке. След невидимой волны в видимой среде.

– Прекрасно. Тогда вы наверняка можете представить, как ллойгоры, хотя и не состоящие из материи, как мы ее понимаем, могут проявляться в материи, оставляя в ней следы в виде… ну, скажем, поперечных сечений или проекций… того, что он на самом деле собой представляет.

Дэнни кивнул, полностью поглощенный ее рассказом.

– С нашей точки зрения, – продолжала Мама Сутра, – они нестерпимо отвратительны в этих проявлениях. Тому есть объяснение. Они были причиной диких страхов, которые испытывали первые люди. В нашем коде ДНК по-прежнему содержится отвращение и ужас, а это активирует ту часть нашего разума, которую психолог Юнг называл коллективным бессознательным. Именно там зарождаются Миф и Искусство. Все пугающее, тошнотворное и жуткое – в фольклоре, в картинах и статуях, в легендах и эпосах всех народов мира – содержит в себе образы проявленных ллойгоров. Как писал великий арабский поэт: «Узнаете Их по уродливости».

– И на протяжении всей человеческой истории они с нами воюют? – уныло спросил Дэнни.

– Не совсем. Можно ли сказать, что скотный двор воюет со скотом? То, что происходит, не имеет ничего общего с войной, – ответила Мама Сутра. – Речь идет о том, что они нами владеют.

– Ясно, – отозвался Дэнни. – Да-да, я понимаю. – Он угрюмо посмотрел на свой пустой стакан. – А можно еще стаканчик? – пробормотал он.

Когда мисс Мао принесла еще один бурбон, он сделал большой глоток и расслабленно наклонился немного вперед.

– И с этим ничего нельзя поделать?

– Есть одна группа, которая пытается освободить человечество, – ответила Мама Сутра. – Но ллойгоры обладают колоссальными возможностями коверкать и уродовать умы. В эту группу входят самые опороченные, оклеветанные и ненавидимые люди на земле. Все зло, которое они пытаются остановить, им же и приписывается. Они действуют тайно, иначе их просто уничтожили бы. Даже сейчас общество Джона Берча и многие другие фанатики – включая одного злого гения по имени Хагбард Челине – не прекращают попыток бороться с группой, о которой я говорю. У нее много названий – Великое Белое Братство, Братство Розы и Креста, «Золотая Заря»… хотя чаще всего их называют иллюминатами.

– Вот именно! – воскликнул Дэнни возбужденно. – На месте преступления, которое я расследую, была найдена целая пачка служебных записок об иллюминатах.

– И держу пари, что в этих записках они изображаются в неприглядном виде!

– Это точно, – подтвердил Дэнни. – Они выглядят самыми мерзкими говнюками в человеческой истории. Прошу прощения, мэм.

«Я пьянею», – подумал Дэнни.

– Именно так их обычно и представляют, – грустно констатировала Мама Сутра. – Врагов у них много, а их самих – мало…

– Кто же их враги? – нетерпеливо подался вперед Дэнни.

– Культ Желтого Знака, – ответила Мама Сутра. – Это группа, которая служит одному конкретному ллойгору по имени Хастур. Они живут в таком диком страхе перед этим существом, что обычно называют его «Тем, Чье Имя Неназываемо». Хастур обитает в таинственном месте Хали, которое когда-то было озером, а теперь превратилось в пустыню. В исчезнувшей цивилизации Каркозы Хали был великим городом. У тебя такое выражение лица, словно эти названия тебе о чем-то говорят?

– Да. Они упоминались в записках одного исчезнувшего профессора. Я был уверен, что его дело непосредственно связано с этой историей.

– Они упоминались – и как мне кажется, неразумно – некоторыми писателями, такими как Бирс, Чемберс, Лавкрафт, Блох и Дерлет. Каркоза находилась на месте нынешней пустыни Гоби. Главными городами были Хали, Мнар и Сарнат. Культ Желтого Знака умудрился все это тщательно скрыть, хотя были археологи, которые публиковали интересные предположения о Гобийском регионе. Следы великой цивилизации, существовавшей задолго до Египта и Шумера, постарались замести или подделать, выдавая их за следы, которые якобы ведут к Атлантиде. На самом деле Атлантида никогда не существовала, но Культ Желтого Знака заботливо поддерживает этот миф, чтобы никто никогда не узнал, что происходило – и происходит сейчас – на заброшенной земле Гоби. Понимаешь, члены этого культа до сих пор иногда посещают пустыню, чтобы поклониться и заключить очередную сделку с Хастуром, с Шуб-Ниггуратом, одним из ллойгоров, который в мистической литературе известен под именем «Черного Козла Легионов Младых» и с Ньярлатхотепом, который является либо в виде крепкого черного мужчины – не негра, а с кожей цвета бездны, – либо в виде гигантского безликого флейтиста. Но повторяю: по этим проявлениям или проекциям в пространственно-временном континууме познать ллойгоров невозможно. Ты веришь в Бога?

– Да, – ответил Дэнни, удивленный вопросом.

– Выпей еще глоток. Потому что сейчас я тебе скажу, что твой Бог – это лишь еще одно из проявлений ллойгоров. Так зародилась религия, и так ее увековечивают ллойгоры и их слуги из Культа Желтого Знака. У тебя был какой-нибудь религиозный или мистический опыт?

– Нет, – смущенно признался Дэнни.

– Хорошо. Значит, твоя религия – это лишь вопрос веры в то, что тебе рассказывают, а не вопрос переживания особых эмоциональных состояний. Во все такие состояния людей вводят ллойгоры, чтобы нас поработить. Откровения, видения, транс, чудеса и все подобные состояния – это ловушки. Обычно нормальные люди инстинктивно избегают таких аномальных состояний. К сожалению, из-за доверчивости и целенаправленного промывания мозгов они часто готовы последовать за ведьмами, колдунами и шаманами, искушенными в этих вопросах. Пойми, и я настоятельно прошу тебя прямо сейчас выпить еще один стаканчик, что каждый религиозный лидер в истории человечества был членом Культа Желтого Знака и все их усилия были направлены на мистификацию, обман и порабощение остальных.

Дэнни осушил стакан и смиренно попросил:

– А можно еще?

Мама Сутра вызвала мисс Мао и сказала:

– Эту часть ты воспринял очень хорошо. Людям, у которых были религиозные видения, воспринимать эту информацию очень тяжело; они не хотят знать, из какого поистине мерзкого источника к ним приходят эти состояния. Ллойгоров, разумеется, можно считать богами или демонами, но на данном этапе истории гораздо разумнее относиться к ним как к другой форме жизни, порожденной нашей Вселенной. К сожалению, по отношению к нам эта форма жизни – высшая. И, к еще большему сожалению, враждебная. Пойми, религия всегда построена на жертвоприношениях, а там, где жертвоприношение, всегда есть не только жертва, но и тот, кому все это выгодно. Нет ни одной религии в мире – ни одной! – которая не была бы ширмой для Культа Желтого Знака. Сам культ, как и ллойгоры, появился задолго до появления человека. Он зародился среди змеиного народа Валусии, полуострова, ныне ставшего Европой, а затем распространился на восток. Его восприняли первые люди в Каркозе. Цель культа всегда состояла в том, чтобы служить ллойгорам за счет других людей. С момента появления иллюминатов культ направлял свои усилия еще и на то, чтобы препятствовать их деятельности, а их самих дискредитировать.

Дэнни обрадовался тому, что в этот момент вошла мисс Мао с третьим стаканчиком крепкого бурбона.

– А кто такие иллюминаты и какова их цель? – спросил он, выпив залпом.

– Их основатель, – сказала Мама Сутра, – был первым человеком, который задумался о ллойгорах с рациональной точки зрения. Он понимал, что ллойгоры – это не сверхъестественные существа, а просто неизвестный нам аспект Природы; что они не всемогущи, а просто более могущественны, чем мы; и что они не «сошли с небес», а просто пришли из иных миров. Его имя дошло до нас в тайных учениях и писаниях. Его звали Ма-Лик.

– Господи Иисусе! – сказал Дэнни. – Да ведь это фамилия того мужика, с исчезновения которого и разгорелся весь сыр-бор.

– Это имя на каркозском языке означало «Знающий». Оно до сих пор существует у персов и арабов, но означает «Указывающий путь». Его последователи, иллюминаты, увидели свет разума. Этот свет весьма отличается от дурманящего и разрушающего сознание света, в ореоле которого порой являются ллойгоры, чтобы поразить воображение своих слуг из Культа Желтого Знака. Ма-Лик стремился к тому, к чему до сих пор стремятся иллюминаты: обрести научные знания, которые позволят превзойти могущество ллойгоров, и положить конец человеческому рабству. Мы должны быть хозяевами, а не собственностью.

– А иллюминатов много?

– Их очень мало. Точного количества я не знаю. – Мама Сутра вздохнула. – Меня к ним не приняли. У них очень высокие требования. Нужно быть ходячей энциклопедией, чтобы удостоиться первого собеседования. Следует помнить, что это самая убежденная, самая гонимая и самая тайная группа в мире. Если Культу Желтого Знака не удается замести следы того, что делают иллюминаты, то он непременно выставляет их действия в ложном свете, как вредные, коварные и абсолютно злонамеренные. Культ и все религии, под видом которых он орудует, всегда пресекают и негативно оценивают попытки людей – всех, а не только иллюминатов – вести себя разумно, мыслить научно, открывать и обнародовать новые истины. Все церкви – католическая, иудейская, мусульманская, индуистская, буддийская и любая другая – всегда выступают против науки и преследуют ее. Культ Желтого Знака ведет эту пропаганду даже через средства массовой информации. У них две любимые «притчи»: одна – про ученого, которого нельзя было назвать «настоящим человеком», пока он не пережил религиозное просветление и не признал существование «высших сил», то есть ллойгоров, а вторая – про ученого, который стремился познать истину, не испытывая страха, и это привело к катастрофе. Эта притча всегда заканчивается словами: «Он сунулся туда, куда не должен соваться человек». Такая же ненависть к знанию и прославление суеверия и невежества свойственны всем человеческим сообществам. Сколько ты еще можешь выдержать? – неожиданно спросила Мама Сутра.

– Честно говоря, не знаю, – устало сказал Дэнни. – Кажется, если мне удастся добраться до сути дела, на мою голову обрушатся все силы этой страны. Самое малое, что может случиться: меня вышвырнут с работы. Более вероятно, что я исчезну, как тот человек, которого я ищу, и как первые два детектива, расследовавшие это дело. Но чтобы в этом убедиться, я должен узнать истину до конца, после чего пожелать вам всего доброго и приступить к поиску норы, в которой можно залечь. Да и вы могли бы мне рассказать, как вам удается оставаться в живых, так много зная.

– Я много училась. У меня есть Щит. Природу этого Щита я могу объяснить не лучше, чем природу моих экстрасенсорных способностей. Знаю лишь одно: этот Щит действует. Что касается ответа на другие твои вопросы, то сначала я хочу узнать подробности о расследовании, которым ты занимаешься. Только тогда я смогу увязать это с иллюминатами и Культом Желтого Знака.

Дэнни выпил очередной стаканчик, закрыл на мгновение глаза и приступил к рассказу. Он начал с исчезновения Марша в Аркхеме четыре года назад, рассказал о том, как внимательно изучал бумаги пропавшего Марша и книги, упомянутые в записках профессора, и пришел к выводу, что дело связано с каким-то наркотическим культом. Затем он поведал о взрыве в «Конфронтации» и служебных записках об иллюминатах, упомянул об исчезновении Малика, мисс Уэлш, Гудмана и Малдуна и отметил нездоровое любопытство ФБР.

– Такие вот дела, – закончил он. – Это практически все, что я знаю.

Мама Сутра задумчиво кивнула.

– Как раз этого я и боялась, – наконец вымолвила она. – Думаю, что смогу прояснить кое-что, но после того, как ты все узнаешь, я советую тебе уйти из полиции и поискать защиты у иллюминатов. Уже сейчас, в этот самый момент, ты находишься в большой опасности. – Она снова погрузилась в молчание, а затем сказала: – Ты не сможешь полностью разобраться в том, что сейчас происходит, пока я не расскажу тебе предысторию.

В течение следующего часа Дэнни Прайсфиксер завороженно слушал рассказ Мамы Сутры о самой продолжительной войне в истории, о битве за свободу человеческого разума, которую вели иллюминаты с рабовладением, суеверием и колдовством.

Она повторила, что эта история началась в древней Каркозе, когда змеиный народ Валусии вступил в контакт с первыми людьми. Змеиный народ принес с собой какие-то плоды, оказывающие странное воздействие. Мама Сутра сказала, что сейчас их назвали бы галлюциногенами или психоделиками, но эффект, который оказывали эти плоды на сознание вкусившего их человека, не имел ничего общего с галлюцинацией. Они открывали его сознание для ллойгоров. Главный плод, используемый в этих ритуалах, был ботаническим родственником современного яблока, желтоватого или золотого по цвету, и змеиный народ обещал: «Вкусите их, и станете всемогущи». На самом деле вкусившие их люди стали рабами ллойгоров, особенно Хастура, который поселился в озере Хали. Искаженные версии этой истории дошли до нас в различных африканских легендах о людях, заключивших сделку со змеями и утративших души, а также в гомеровском рассказе о поедателях лотоса, в Книге Бытия, а также в арабском фольклоре, который использовали в своих произведениях Роберт Чемберс, Амброз Бирс и другие. Вскоре среди вкусивших золотые яблоки был создан Культ Желтого Знака, а его первый верховный жрец Груад выторговал у Хастура определенные способности в обмен на человеческие жертвы, которыми будут кормиться ллойгоры. Людям сказали, что жертвоприношения нужны для хорошего урожая. Отчасти это было правдой, потому что ллойгоры потребляли только энергию жертвы, а тело, похороненное в полях, отдавало почве азот и другие вещества. То было начало религии – и государства. Груад руководил Храмом, а Храм вскоре властвовал над озером Хали, а затем и над всей Каркозой.

Так продолжалось много тысячелетий: жрецы жирели и развращались, а народ жил в страхе и рабском подчинении. Количество жертв постоянно увеличивалось, ибо Хастур разрастался на энергии каждой жертвы, а его аппетит рос вместе с ним. Наконец среди людей появился один человек, Ма-Лик, который отказался признавать жречество. Он заявлял, что человечество может стать всемогущим не благодаря поеданию золотых яблок и жертвоприношениям ллойгору, а в результате процесса, который он называл рациональным мышлением. Разумеется, как только жрецы услышали об учении Ма-Лика, его тут же скормили Хастуру, но у него были последователи, которые быстро научились держать свои мысли при себе и тайно планировать свою деятельность. Это была эпоха ночных арестов, показательных судебных процессов и массовых жертвоприношений в Каркозе. Наконец последователи Ма-Лика – горстка, избежавшая истребления, – сбежали на Туранский субконтинент, который сейчас называется Европой.

Там они встретили маленький народец, который пришел с севера после того, как люди-змеи медленно истребили друг друга в ходе своеобразной гражданской войны. (Похоже, за все это время змеи ни разу не сходились в открытом сражении: яд в чаше с вином, нож в спину и тому подобные коварные приемы – такова была их тактика. Убивая врага, змеиный народ не любил встречаться с ним лицом к лицу.) Когда-то давным-давно у маленького народца тоже были проблемы с ллойгорами, но остались у них лишь какие-то путаные легенды-воспоминания об орках (которые, по мнению Мамы Сутры, были чо-чо) и великом герое по имени Фрото, который сразился с чудовищем по имени Заурон (Мама Сутра предполагала, что это был шоггот.)

Прошло много тысячелетий, представители маленького народца вступали в брак с последователями Ма-Лика, и в результате этого кровосмешения появилось современное человечество. Великий законодатель Кулл пытался создать рациональное общество на основе принципов Ма-Лика и вступил в сражение с остатками змеелюдей, которые умудрились выжить, прячась в потайных местах. Почти все исторические свидетельства об этом затерялись в потоке преувеличений и легенд. Прошло еще много тысячелетий, и один варвар по имени Конан каким-то образом сумел взойти на трон Аквилонии, могущественнейшего царства на туранском субконтиненте. Конан много размышлял о тех ужасах, которые не прекращались в Каркозе, ибо считал их источником угрозы для всего остального мира. Наконец он исчез, отрекшись от трона в пользу своего сына Конна, и, по слухам, уплыл на запад.

Как объяснила Мама Сутра, Конан был тем же человеком, который примерно в то же время появился на полуострове Юкатан и получил известность как Кукулькан. Очевидно, в среде майянских ученых он рассчитывал получить некие знания или технологии, которые мог бы использовать против ллойгоров. Так или иначе, он с ними расстался, а у народа майя сохранилась легенда о Кукулькане, «Оперенном Змее». Когда с севера пришли ацтеки, Кукулькан стал Кецалькоатлем и ему стали приносить человеческие жертвы. Каким-то образом ллойгорам удалось изменить образ Конана до неузнаваемости, поставив его на службу их собственным целям.

Тем временем Каркоза погибала. Точно не известно, что случилось, но некоторые специалисты по древней истории подозревают, что на самом деле Конан, набираясь знаний, совершил кругосветное путешествие и обрушился на Каркозу с оружием, уничтожившим не только Культ Желтого Знака, но и все следы цивилизации, которая ему служила.

Далее Мама Сутра поведала, что на оставшемся отрезке истории Культу Желтого Знака больше не удалось вернуть былое могущество, но в определенные эпохи и в определенных местах ему удавалось отчасти отвоевывать прежние позиции. Ллойгоры по-прежнему существовали, но не могли проявляться в нашем пространственно-временном континууме, пока служители Культа не выполняли очень сложные технические операции, которые порой маскировались под религиозные ритуалы, а порой – под войны, голод и другие бедствия.

На протяжении последующих эпох Культ неустанно воевал с единственной силой, которая ему угрожала: рациональностью. Когда служителям Культа не удавалось проявить ллойгора, чтобы уничтожить тот или иной мыслящий разум, они старались это имитировать; если реальная магия была им недоступна, они заменяли ее фокусами. Как пояснила Мама Сутра, под «реальной магией» она, конечно, имеет в виду технологию ллойгоров. По замечанию писателя-фантаста Артура Кларка, любая достаточно развитая технология неотличима от магии. Ллойгоры обладают такой технологией. Благодаря ей они и попали на Землю со своей звезды.

– Вы хотели сказать, со своей планеты? – уточнил Дэнни.

– Нет, изначально они жили именно на звезде! Я же говорила тебе, что они созданы не из той материи, которая известна нам. Между прочим, их звездное происхождение объясняет, почему пентаграмма, или символ звезды, всегда привлекает их внимание и служит лучшей приманкой. Они сами придумали этот символ. Человеку звезда в небе не кажется пятиконечной, но именно такой она выглядит для них.

В XVIII веке показалось, что наконец-то наступила Эпоха Разума. Робко, в качестве эксперимента, в Баварии заявила о своем существовании одна из ветвей иллюминатов. Ее возглавил бывший иезуит Адам Вейсгаупт, обладавший тайным знанием о том, как действовал и совершал «чудеса» Культ Желтого Знака. Подлинным лидером этого движения была жена Вейсгаупта Ева, но иллюминаты знали, что даже в Эпоху Разума человечество еще не готово к тому, чтобы освободительное движение возглавила женщина. Поэтому Адам стал ее «прикрытием».

Эксперимент оказался неудачным. Жрецы Культа Желтого Знака подбросили фальшивые документы в дом иллюмината по фамилии Цвак, нашептали кое-что баварским правителям, а затем с ликованием наблюдали, как движение было запрещено и с позором изгнано из Германии.

Тогда же два иллюмината, Джефферсон и Франклин, начали свой эксперимент в Америке. Оба, как и Вейсгаупт, выступали в защиту разума, но не повторили ошибки немца: старательно избегали откровенных заявлений о том, что разум опровергает религию и суеверия. (Эту тему они обсуждали только в частной переписке.) Поскольку Джефферсон и Франклин были национальными героями и поскольку казалось, что на американской земле прочно укоренилось рационалистическое правительство, созданию которого они способствовали, Культ Желтого Знака не стал публично их дискредитировать. Был запущен один пробный шар: преподобный Джедедая Морс, высокий адепт Желтого Знака, открыто обвинил Джефферсона в принадлежности к иллюминатам и возложил на него и его партию ответственность за многие преступления, которые вменялись в вину и Вейсгаупту в Баварии. Эти первые антииллюминатские заявления преподобного Морса не могли ввести американскую общественность в заблуждение – но стали основой для всей дальнейшей пропаганды, которой занимался Культ Желтого Знака в Америке.

Благодаря Джефферсону новое правительство позаимствовало один иллюминатский символ: Глаз на Пирамиде, обозначавший знание геометрии и, следовательно, естественного порядка вещей. Этот символ предназначался для грядущих поколений. Он должен был поведать им правду о том, на каких основах создавалось государство США, поскольку все прекрасно понимали, что Культ Желтого Знака попытается максимально исказить факты. Еще одним очень важным достижением иллюминатов стал Билль о Правах – та часть Конституции США, на которую до сих пор яростно нападают фанатики Желтого Знака. Большой победой было также упоминание в первых документах некоторых естественнонаучных понятий – например, «Природы и Бога Природы» в Декларации Независимости. Тем самым Джефферсон бросил вызов традиционным суевериям. И, разумеется, все первые президенты были высокопоставленными масонами и розенкрейцерами и знали хотя бы основы философии иллюминатов.

Мама Сутра коротко вздохнула и продолжила рассказ. По ее словам, все это было лишь вершиной айсберга. На самом деле правительство играет далеко не главную роль в управлении людьми; куда важнее слова и представления, которые формируют семантическую среду. Культ Желтого Знака не только изымает из обращения слова и понятия, которые угрожают его власти, но и внедряет свою идеологию во все сферы, так или иначе связанные с передачей и обменом информации. Наука и разум постоянно подвергаются осмеянию или выставляются угрозой для общества. А вот принятие желаемого за действительное, фантазия, религия, мистицизм, оккультизм и магия всегда превозносятся как якобы истинное решение всех проблем. Книги-бестселлеры учат людей не работать для достижения успеха, а молиться. Награды получают те фильмы, в которых показывается, что невежественная вера ребенка более оправданна, чем скептицизм взрослых. Почти в каждой газете есть астрологическая колонка. Все более открыто формулируется идеология Культа Желтого Знака, тогда как идеи иллюминатов и Отцов-основателей искажаются и забываются. Как сказала Мама Сутра, достаточно вспомнить любую антидемократическую, антипросветительскую или антигуманную идею из Средневековья, как на ум мгновенно придет популярный телеведущий или очередная кинозвезда, которые излагают ее во всеуслышание как атрибут «Американской Идеи».

Затем Дэнни узнал, что Культ Желтого Знака намерен уничтожить Соединенные Штаты, потому что они более, чем любая другая страна мира, близки к достижению иллюминатских идеалов свободомыслия и прав человека, а также потому, что в законах и обычаях этой страны до сих пор присутствуют некоторые рудименты иллюминизма.

И вот тут, мрачно сообщила Мама Сутра, на сцену выходит мистер Хагбард Челине.

Челине, по ее словам, – это выдающаяся, но испорченная личность, сын сутенера-итальянца и проститутки-норвежки. Выросший в преступном мире, он с детства испытывал презрение и ненависть к нормальному, благопристойному обществу. Разглядев его таланты и пристрастия, Мафия взяла его под свое крыло и финансировала его обучение на юридическом факультете Гарварда. По окончании университета Челине стал влиятельным адвокатом и отстаивал интересы гангстеров из Синдиката, когда у них возникали проблемы с законом. Однако он выступал еще и в нескольких судебных процессах «на стороне», в качестве защитника интересов индейцев. На самом деле ему просто нравилось вредить правительству. Однажды он попытался остановить строительство крайне необходимой дамбы в северной части штата Нью-Йорк. Его эксцентричное поведение в зале суда (из-за которого он и проиграл дело) продемонстрировало глубокую тягу ко всем оккультному, поскольку Челине явно разделял суеверия своих клиентов-индейцев. Доны Мафии посовещались с лидерами Культа Желтого Знака, и вскоре Хагбарда, который в то время бесцельно шлялся по Европе, мобилизовали для создания нового филиала Культа. Его задача – воевать с американским государством как на политическом, так и на религиозном фронте. Этот филиал назвали Легионом Динамического Раздора. Под видом противодействия всем правительствам мира он на самом деле вредит исключительно Соединенным Штатам Америки. Челине получил в свое распоряжение подводную лодку (которую он якобы сконструировал сам) и стал важным звеном в мафиозном героиновом бизнесе. При этом своей команде – предателям и неудачникам со всех концов мира – он внушает намеренно бессмысленное мистическое учение.

Важным центром героиновой сети Челине, отметила Мама Сутра, является мнимая церковь в Санта-Исабель, что на острове Фернандо-По.

В заключение Мама Сутра сказала, что, очевидно, Джозеф Малик, редактор «Конфронтэйшн», шел по следу иллюминатов и был введен в заблуждение лживыми обвинениями против них, сфабрикованными Хагбардом Челине и адептами Желтого Знака. Что касается профессора Марша, то в ходе его исследований в Фернандо-По вполне могли открыться какие-то подробности о героиновой сети Челине.

– Значит, вы считаете, что они оба мертвы, – хмуро сказал Дэнни. – Как, возможно, мертвы Гудман, Малдун и Пат Уэлш, которая вела журналистское расследование.

– Не обязательно. Я ведь тебе говорила: насколько Челине блистателен, настолько же и безумен. Он создал собственную систему промывания мозгов и вместо того, чтобы уничтожать потенциальных противников, успешно их завербовывает. Вполне возможно, что все эти люди в данный момент работают на него, против Соединенных Штатов и иллюминатов, которых они считают главными врагами человечества. – Мама Сутра о чем-то задумалась. – Однако в этом нет никакой уверенности. События последних нескольких дней изменили Челине к худшему. Теперь он безумнее и опаснее, чем обычно. Похоже, серия убийств, прокатившихся по всей стране двадцать пятого апреля, – его работа, совершенная не без помощи Мафии. Он яростно набрасывается на любого, кто, по его мнению, может быть иллюминатом. Нечего и говорить, что большинство его жертв ни имели никакого отношения к иллюминатам, которые, как я говорила, представляют собой очень маленькую организацию. Поскольку он охвачен яростью и находится в параноидальном расположении духа, я опасаюсь за жизнь всех, кто рядом с ним.

Сидя в кресле, пьяный, удрученный и подавленный Дэнни подался всем телом вперед.

– Теперь, когда я знаю, – риторически спросил он, – что мне со всем этим делать? Господи, что мне с этим делать?

* * *

Во время перелета в Мюнхен я наконец-то взялся за чтение книги «Телемах чихнул» – и в этом был вполне уместный оттенок синхронистичности, поскольку Атланта Хоуп летела в одном самолете со мной, сидя на несколько рядов кресел впереди меня по правому борту или как там это называется у самолета.

Рядом со мной сидела Мэри Лу; это женщина, от которой уже так просто не отделаешься, если у тебя с ней получилось. Джон дал мне денег лишь на один билет, поэтому пришлось продать на Уэллс-стрит немного «черного аламута», чтобы и на нее хватило, а потом еще и объяснять ей, что это не просто увеселительная поездка.

– Да что за тайны такие? – спросила она. – Ты агент ЦРУ, или комми, или кто-то еще, господи ты боже?

– Если я тебе скажу, – ответил я, – ты все равно не поверишь. Просто наслаждайся музыкой, кислотой и всем происходящим, а когда надо будет, сама все увидишь. Ты никогда в это не поверишь, пока не увидишь собственными глазами.

– Саймон гребаный Мун, – торжественно сказала она, – после йоги и секса, которым ты обучил меня за последние три дня, я готова поверить во что угодно.

– А в привидения? В зомби?

– Эй, ты снова меня подначиваешь, – запротестовала она.

– Вот видишь!

Так что на этом мы поставили точку, выкурили два косячка, вскочили в такси и помчались в аэропорт О'Хэр, мимо больших указателей, оповещавших, что в этих кварталах дома пойдут под снос и трущобы «нижне-среднего класса» превратятся в многоэтажки «верхне-среднего класса». И каждый такой плакат провозглашал: «УЛУЧШИМ ЖИЗНЬ В ЧИКАГО! – РИЧАРД ДЖ. ДЭЙЛИ, МЭР». Естественно, в кварталах самого низшего класса ничего не сносили, а выжидали, когда люди в очередной раз устроят беспорядки и сами сожгут свои дома дотла. Надписи, которые встречались в этих районах, выполненные краской из аэрозольных баллончиков, были более разнообразными: «ДОЛОЙ ЛЕГАВЫХ! ЗДЕСЬ РУЛЯТ БЛЭКСТОУНСКИЕ РЕЙНДЖЕРЫ», «ВЛАСТЬ НАРОДУ», «ФРЕД ХЭМПТОН ЖИВ!», «ЗДЕСЬ РУЛЯТ ВСЕМОГУЩИЕ ЛАТИНСКИЕ КОРОЛИ». Одна наверняка понравилась бы Хагбарду: «ДОЛОЙ ДОМОВЛАДЕЛЬЦЕВ!» Потом мы попали в дорожную пробку на шоссе Эйзенхауэра и сидели, натянув на себя газовые маски, пока такси ползло со скоростью старой змеи, страдающей артритом.

Мэри Лу купила в аэропорту семидесятый или восьмидесятый роман Эдисона Йерби, что вполне меня устроило, поскольку я и сам люблю в полете почитать. Оглядев книжный прилавок, я заметил «Телемах чихнул» и решил: была не была, почему бы мне не узнать, как мыслит другая сторона. И вот, на высоте 50 000 футов над землей и в нескольких ярдах от самого автора, я приступил к изучению donner-und-blitzen [52] метафизики «Божьей молнии». В отличие от жалкого австрийского монорхоида, Атланта умела писать увлекательно и излагала свою философию не в автобиографическом, а в сугубо художественном жанре. Довольно скоро я окунулся в ее прозу с головой и продолжал погружаться. Со мной такое бывает всегда, когда я читаю беллетристику: сначала все принимаю за чистую монету, и лишь когда книга дочитана до конца, ко мне возвращается критическое мышление.

Так вот, если кратко, действие романа «Телемах чихнул» происходит в ближайшем будущем, когда мы – грязные, зачуханные, безумные, ленивые, обдолбанные и похотливые анархисты – довели Закон и Порядок в Америке до нервного коллапса. Героиня по имени Тэффи Райнстоун, как и сама Атланта когда-то, состоит в Движении за Освобождение Женщин и верит в социализм, анархизм, необходимость легализации абортов и харизму Че Гевары. Затем наступает глубокое разочарование: голодные бунты, разруха, мародерство, то есть все, от чего нас всегда предостерегал Джордж Уоллес. Но Верховный Суд, сплошь состоящий из анархистов, чьи фамилии заканчиваются на –штейн, или –фарб, или –бергер (открытого антисемитизма в книге нет), продолжает отменять законы и лишать полицейских все новых и новых прав. Наконец в пятой главе, кульминационной части книги первой, нашу незадачливую бедняжку Тэффи пятнадцать раз подряд насилует какой-то гиперсексуальный черный маньяк, вылитый персонаж из фильма «Рождение нации». Все это происходит на глазах у полицейских, которые ругаются, заламывают руки и бездействуют, потому что по решению Верховного Суда им запрещено предпринимать какие бы то ни было действия.

В книге второй, действие которой происходит через несколько лет, вырождение общества продолжается, а на смену индустриальному смогу приходит чад марихуаны, окутавший всю страну. Верховного Суда больше нет, все члены убиты обезумевшими от ЛСД мау-мау, которые ошибочно приняли его заседание за митинг вашингтонского филиала Благотворительной ассоциации полицейских. Президент и его «правительство в изгнании» скрываются в окрестностях Монреаля, влача унылое эмигрантское существование; белых женщин по всей стране терроризируют «Слепые тигры» – весьма прозрачный намек на «Черных пантер»; чокнутые анархисты принуждают женщин к абортам; телевидение показывает только маоистскую пропаганду и датские порнофильмы. В хаосе этой деградации больше всего страдают, конечно же, женщины. Несмотря на все взятые уроки каратэ, Тэффи подвергается изнасилованиям так много раз – причем не только классическим способом, но также орально и анально, – что становится, можно сказать, ходячим банком спермы. Затем случается неожиданное: самое последнее зверское изнасилование совершает истинный ариец с впалыми щеками, худым длинным телом и бесстрастным лицом. «Все сущее есть огонь, – говорит он Тэффи, вытаскивая из нее свой пенис, – и никогда об этом не забывай». Потом он исчезает.

Тэффи обнаруживает, что она воспылала нежными чувствами к этому типу, и решает его отыскать, чтобы перевоспитать в честного человека. Параллельно развивается другая сюжетная линия: злой брат Тэффи, Даймонд Джим Райнстоун, беспринципный наркоторговец, подмешивает в травку героин, чтобы сделать всех людей своими рабами через физиологическую зависимость. Даймонд Джим объединяется с мрачными «Слепыми тиграми» и тайным обществом «Просветленных», которые не могут стать правителями мира, пока у жителей Америки сохраняется такая патриотическая и параноидальная черта характера, как национализм.

Но силы Зла загнаны в угол. Сформирована тайная подпольная группа, чьим символом становится крест. Ее лозунг появляется на заборах и стенах:

СОХРАНЯЙТЕ БАНКНОТЫ ФЕДЕРАЛЬНОГО РЕЗЕРВНОГО БАНКА, РЕБЯТА: ГОСУДАРСТВО СНОВА ВОЗРОДИТСЯ!

Пока эта группа не найдена и не уничтожена, Даймонд Джим не может посадить весь народ на иглу, «Слепые тигры» не могут изнасиловать ту горстку белых женщин, до которых они еще не успели добраться, а «Просветленным» не преуспеть в создании единого мирового правительства и не навязать однообразную соевую диету всей планете. Но тайна раскрывается: лидером подполья оказывается истинный ариец с впалыми щеками, худым длинным телом и бесстрастным лицом. Он имеет обыкновение по семь часов кряду обсуждать философию Гераклита (что невольно вызывает уважение, поскольку, как известно, сохранилось не более сотни сентенций Темного Философа – но, как выясняется, наш герой делает к ним пространные комментарии).

Далее следует отступление от темы. Группа второстепенных персонажей садится на борт самолета, вылетающего в Ингольштадт.

Вскоре обнаруживается, что первый пилот галлюцинирует под воздействием кислоты, второй пилот обкурился танжерского гашиша, а стюардессы – безбашенные лесбиянки – интересуются исключительно сексуальными утехами друг с другом. Атланта делает краткий экскурс в историю жизни каждого пассажира и показывает, что все они вполне заслужили ту катастрофу, на грани которой находятся: каждый так или иначе содействовал созданию культуры Дурманного Тумана и Блудного Болота, отрицая «самоочевидную истину» герметического афоризма Гераклита. Когда самолет взрывается в Северной Атлантике, все люди на его борту, включая галлюцинирующего капитана Кларка, получают по заслугам, ведь они отрицали, что единственная реальность – это огонь.

Тем временем Тэффи наняла частного детектива Мики Молотова по прозвищу «Коктейль», чтобы он нашел ее арийского насильника с впалыми щеками. Прежде чем читать дальше, я решил поинтересоваться синхронистической подоплекой предыдущей части и окликнул одну из стюардесс.

– Не могли бы вы назвать мне имя пилота? – спросил я.

– Namen? – ответила она. – Ja, Gretchen.

– Нет, не ваше имя, – сказал я. – Имя пилота. Namen unser… эээ… Winginmacher!

– Winginmacher? – с сомнением повторила она. – Ein Augenblick [54] . – Пока я искал слово Augenblick в карманном немецко-английском словаре, она ушла, а вместо нее подошла другая стюардесса в такой же форме, с такой же улыбкой и с такими же голубыми глазами и спросила: «Was wollen sie haben?» [55] .

Я догадался, что слово Winginmacher имело не тот смысл, который я в него вкладывал.

– Gibt mir, bitte, – сказал я, – die Namen unser Fliegenmacher [56] . – Я вытянул руки в стороны, изображая летящий самолет. – Luft Fliegenmacher, – повторил я и услужливо добавил: – или, может быть, Luft Piloten?

– Он пилот, а не пилотен, – сказала она, показав два ряда белоснежных зубов. – Его зовут капитан Кларк. Хитклифф Кларк.

– Danke, спасибо, – буркнул я мрачно и вернулся к чтению «Телемаха», представляя, как впереди наш друг Хитклифф, достигнув высот парения, направляет самолет в океан – потому, как сказал Маллори, что он есть. Подумать только: англичанин ведет фрицевский самолет – и лишь для того, чтобы напомнить о том, что меня окружают парадоксальные, параноидальные, паранормальные параметры синхронистичности. Их блуждающий пастырский Глаз. О Господи! – подумал я и снова погрузился в вызывающе скверный эпос Атланты Хоуп.

Частный детектив Коктейль Молотов начинает искать Великого Американского Насильника по одной улике: строительному чертежу, который выпал из его кармана, когда он спаривался с Тэффи. Метод Коктейля классически прост: он избивает каждого встречного, пока тот не сообщает информацию, указывающую дальнейшее направление поиска. В процессе расследования он знакомится с неким декадентствующим снобом, который произносит речь в стиле Уильяма О. Дугласа, осуждая воцарившуюся власть жестокости и зверства. На семнадцати страницах (это самый длинный монолог, который я когда-либо встречал в романах) Молотов объясняет, что жизнь – это битва между Добром и Злом, а весь современный мир испорчен, потому что люди видят не контраст черного и белого, а многочисленные оттенки красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего и фиолетового цветов.

В это время, понятное дело, народ по-прежнему трахается напропалую, курит траву и даже не думает инвестировать капитал в развитие промышленности, поэтому Америка скатывается к тому, что Атланта называет «гедоническим докапиталистическим хаосом».

И тут в книге появляется еще один персонаж, Говард Пробка, одноногий психопат, командующий подводной лодкой «Лайф Этернал» [59] . Он сражается со всеми – анархистами, коммунистами, героиновой бандой Даймонда Джима Райнстоуна, «Слепыми тиграми», «Просветленными», американским правительством в изгнании, все еще безымянным патриотическим Подпольем и «Чикагскими зверятами», – поскольку убежден, что все они служат прикрытием для белого кита, обладающего сверхчеловеческим разумом, который якобы пытается захватить весь мир. («Ни один нормальный кит на это не способен, – говорит он после каждого нового телесвидетельства упадка и хаоса в Америке, – но кит со сверхчеловеческим разумом!..») Этот мегаломан (кит, а не Говард Пробка) был инициатором создания знаменитого музыкального хита конца шестидесятых «Песни синих китов», который оказывает гипнотическое влияние на людей, доводит их до безумия, наркотиков, насилия и утраты веры в христианство. Гигантский кит вообще стоит за большинством культурных достижений последних десятилетий, воздействуя на умы людей при помощи гипнотической телепатии. «Сначала он послал нам У. С. Филдса, – изливает ярость Говард Пробка своему первому помощнику Баку Стару, – потом, когда моральный дух Америки значительно ослабел, Лиз и Дика, Энди Уорхола и рок-музыку. А теперь еще эти Песни Синих Китов!» Стар все больше убеждается, что у капитана Пробки «выбило все пробки», когда он потерял ногу из-за простой операции по удалению вросшего ногтя, которую запорол хиппующий молодой педикюрщик, наглотавшийся мескалина. Это подозрение усиливается в связи с упорным нежеланием бешеного моряка сменить старую пробковую ногу на протез новой модели. Он знай себе твердит: «Я от рождения весь Пробка и не намерен умирать Пробкой на три четверти!»

Затем оказывается, что Пробка на самом деле не такой уж психопат. Во время встречи с чистокровным арийцем с впалыми щеками, худым длинным телом и бесстрастным лицом выясняется, что капитан – агент подпольной организации, которая называется «Божьей молнией»: дань идее Гераклита о том, что Бог впервые проявился как сверкнувшая молния, сотворившая мир. «Лайф Этернал» вовсе не охотится на огромного белого кита (как убеждена его команда), а поставляет боеприпасы правительству в изгнании и «Божьей молнии». Уходя, впалощекий лидер говорит Пробке: «Помни: путь наверх – это путь вниз».

Между тем Безвратные Врата со скрипом распахнулись, и я начал улавливать сигналы из «реального» мира. То есть снова начал осознавать себя распорядителем манежа. В меня введена вся информация; энтропия и отрицательная энтропия дополняют друг друга, создавая страну чудес, и по мере того, как банки памяти выдают мне эту информацию, я ее обрабатываю, чтобы понять смысл событий.

Но, как Гарри Койн, я чувствую себя в свите мисс Портинари как-то неуверенно. Мне мерещатся призраки мертвых пиратов, и только отчасти это навеяно сюрреалистическими фресками на стенах каюты, выполненными в морском вкусе Хагбарда. В сущности, у Гарри, если выразиться его привычным языком, была такая крепкая жопа, что он мог бы срать кирпичами. Сейчас он легко признавал ровней длинноволосого хиппи Джорджа и даже его чернокожую подружку, но почему-то ему казалось неправильным признавать за старшую девочку-подростка. Пару дней назад я бы думал, как бы залезть к ней в трусы. А сейчас я думал над тем, как впустить ее в свою голову. Этот Хагбард с его зельем наверняка исказил все мои понятия о ценностях посильнее, чем что бы то ни было после тюрьмы Билокси.

И вот я уже каким-то образом слышу раскатистый голос преподобного Хилла много лет назад в Билокси. Он потрясает Библией и грохочет: «Не бывает отпущения грехов без крови! Не бывает отпущения грехов без крови, братья и сестры! Это говорит Святой Павел, и не забывайте об этом! Не бывает отпущения грехов без крови нашего Господа и Спасителя Иисуса Христа. Аминь».

А Хагбард читает аналитическое заключение БАРДАКа о стратегии и тактике сражения над Атлантидой. Математическая часть БАРДАКа приходит к выводу, что все факты согласуются с допущением А и не согласуются с допущением Б. Хагбард скрежещет зубами: согласно допущению А, иллюминатские корабли-пауки управляются дистанционно, а согласно допущению Б, на их борту есть люди.

– Не верь тому, кто льном богат, он может быть ползучий гад.

– Готовы к уничтожению вражеских кораблей, – донесся до него голос Говарда.

– Ты отвел своих на безопасное расстояние?

– Конечно. Хватит колебаться. Сейчас не время быть гуманистом. (Допущение А: корабли-пауки иллюминатов управляются дистанционно.)

Море безжалостнее, чем земля. Иногда. (Ни один факт не согласуется с допущением Б.) Хагбард протянул смуглый палец, коснулся им белой кнопки на пульте управления и затем решительно на нее нажал.

– Вот и все, – сказал он.

Но на самом деле это было не все. В нездравом, но холодном уме он решил, что если он уже стал убийцей, финальный гамбит вполне может стать спасительной частью Демонстрации. Он отправил Джорджа к Дрейку (Боб, сейчас ты мертв, но неужели ты так никогда и не понял, хотя бы на мгновение, что я пытался тебе сказать? что пытался когда-то сказать тебе Юнг?), затем погибли двадцать четыре настоящих человека. А сейчас льется все больше крови, и он не уверен, что можно спасти хоть какую-то часть Демонстрации.

«Не бывает отпущения грехов без крови! Не бывает отпущения грехов без крови, братья и сестры… Не бывает отпущения грехов без крови нашего Господа и Спасителя Иисуса Христа!»

* * *

Я вступил в иллюминаты в 1951 году, когда Джо Маккарти стоял очень круто и повсюду искали заговоры. Наивный юнец (в то время я был второкурсником Нью-йоркского университета), я пытался «найти себя» и откликнулся на одно из тех розенкрейцерских объявлений, которые печатались в конце мужских журналов. Конечно, розенкрейцеры никакая не ширма в том простом смысле, который вкладывают в это слово берчевцы и прочие параноики. Только несколько человек в штаб-квартире ДМОРК – агенты иллюминатов. Но они наудачу отбирают потенциальных кандидатов, и мы получаем почтовые отправления, слегка отличающиеся от тех, что посылаются обычным неофитам. Если мы хорошо себя зарекомендовываем, переписка становится более интересной, а затем устанавливается и личный контакт. Ну так вот, довольно скоро я дал полный обет, включая идиотский пункт о непосещении Неаполя, хотя это просто пережиток старой обиды Вейсгаупта, и меня приняли в иллюминаты-минервалы, дав имя Ринго Эригены. Поскольку я учился на юридическом, мне посоветовали делать карьеру в ФБР.

С Эйзенхауэром я встречался лишь однажды, на очень большом и пышном балу. Он отозвал в сторонку меня и еще одного агента.

– Не спускайте глаз с Мейми, – сказал он. – Как только она выпьет пять бокалов мартини или начнет цитировать Джона Уэйна, быстро уводите ее наверх.

С Кеннеди я даже не разговаривал, но Винифред (которого в Ордене знали как Скотуса Пифагора) частенько на него жаловался.

– Эта политика «Нового Рубежа» опасна, – брюзжал Винифред. – Парень думает, что он живет в киновестерне: раз-два – и негодяям не поздоровится. Лучше не давать ему слишком долго рулить.

Можете себе представить, как я расстроился, когда «далласское дело» начало проливать свет на всю картину. Понятно, я не знал, что делать: Винифред был моим единственным начальником в правительстве, который одновременно стоял выше меня в иллюминатах. Но у меня была масса догадок и подозрений насчет остальных, и я не осмелился бы утверждать, что, к примеру, Джон Эдгар Гувер не был одним из наших. Когда ЦРУ запустило этот пробный шар, у меня, как теперь говорят, начался параноидальный глюк. Возможно, это было совпадение (или синхронистичность), но не исключено, что меня прощупывал Орден, все глубже опутывая и обволакивая своими щупальцами.

(«Многие люди, занимаясь шпионажем, не знают, на кого работают, – сказал мне однажды Винифред голосом „рыцаря плаща и кинжала“, – особенно те, которые выполняют „мелкие поручения“. Допустим, мы находим франко-канадского сепаратиста в Монреале, который занимает пост, позволяющий в определенные периоды времени получать определенную информацию. Безусловно, мы никогда не попросим его работать на американскую разведку. Это для него, скорее всего, невозможно по идеологическим соображениям. Поэтому на него выходит другой, весьма убедительный франко-канадец, у которого есть „доказательства“, что он агент самого секретного из всех квебекских подпольных освободительных движений. Или, скажем, русские находят женщину в Найроби, которая вхожа в некоторые кабинеты, но при этом оказывается ярой антикоммунисткой и занимает проанглийскую позицию. Какой смысл пытаться прямо завербовать ее в КГБ, скажи мне? Нет, вербовщик должен иметь настоящий оксфордский акцент и убеждать ее, что она будет работать на английскую службу МИ-5. И так далее, – мечтательно закончил он, – и так далее…»)

Мой контакт в ЦРУ был действительно из ЦРУ, я в этом почти абсолютно уверен. По крайней мере, он знал пароли, демонстрировавшие, что он выполнял приказы Президента. Если это, конечно, что-то доказывает.

Внедриться в «Божью молнию» приказал мне сам Гувер. Впрочем, он выбрал не только меня; я был частью группы, перед которой он произнес вдохновенную, зажигательную речь. До сих пор помню его слова: «Пусть вас не обманут их американские флаги. Взгляните на эти стрелы молний, позаимствованные у нацистской Германии, и помните, что безбожные комми недалеко ушли от безбожных наци. И те, и другие против Свободного Предпринимательства». Естественно, став членом арлингтонского филиала «Божьей молнии», я быстро узнал, что Свободное Предпринимательство в их пантеоне уступало по значимости разве что Гераклиту. Вообще, Гувера и впрямь порой «перемыкало»: достаточно вспомнить его страхи насчет того, что Джон Диллинджер на самом деле остался жив и смеется над ним. Этот благоговейный страх заставил его ополчиться на Мелвина Первиса, того самого агента, который пристрелил Диллинджера в Чикаго, и выжить беднягу из Бюро. У кого хорошая память, наверняка помнит, что Первису пришлось зарабатывать на жизнь у фабриканта кукурузных хлопьев: он был номинальным главой «юных джи-менов».

Именно в «Божьей молнии» я впервые познакомился с романом «Телемах чихнул» и до сих пор считаю его весьма добротным и увлекательным чтивом. Эпизод, в котором Тэффи Райнстоун видит нового Короля на телевидении и им оказывается ее прежний друг-насильник с впалыми щеками, который говорит: «Меня зовут Джон Гилт», – это, скажу я вам, сильно [64] . Его последующая речь на ста трех страницах, объясняющая значение вины и показывающая, почему все антигераклитовцы, фрейдисты и релятивисты уничтожают вместе с чувством вины саму нашу цивилизацию, безусловно, убедительна – особенно для такого человека, как я, с тремя-четырьмя личностями, каждая из которых водит за нос остальных. Мне нравится его последнее предложение: «Без вины не может быть цивилизации».

С самой Атлантой Хоуп я познакомился во время нью-йоркских «призывных бунтов». Вы помните: они начались тогда, когда «Божья молния», не выдержав бессилия, демонстрируемого в рапортах ФБР о массовом сопротивлении молодежи военному призыву, решила сама организовать «группы бдительности» для отлавливания всей этой хиппи-йиппи-комми-пацифистской нечисти. Войдя в Ист-Виллидж, где кишели толпы бородатых и патлатых юнцов, злостно уклонявшихся от конфликтов во Вьетнаме, Камбодже, Таиланде, Лаосе, Коста-Рике, Чили, на Тайване и Огненной Земле, «Божья молния» встретила враждебность и сопротивление. Через три часа мэр приказал полиции оцепить территорию. Разумеется, полиция была на стороне «Божьей молнии» и делала все возможное, чтобы содействовать избиению Немытых, одновременно блокируя любые их попытки дать сдачи. Через три дня губернатор вызвал национальную гвардию. Но гвардейцы, которые в глубине души сами рады были избегать призыва, старались держать нейтралитет, а то даже и помогали немного этим «подонкам» и «наркоманам». Через три недели Президент объявил эту часть Манхэттена зоной бедствия и направил в помощь уцелевшим Красный Крест.

Я был в гуще и грохоте событий (вы не представляете, сколько шума бывает от гражданской войны, когда одна из сторон в качестве оружия использует мусорные баки) и даже наспех познакомился с Джо Маликом под старым «роллс-ройсом», куда он подполз, чтобы делать «заметки с передовой», а я – зализывать раны, полученные при пробивании витрины книжного магазина «Око Мира», – у меня с тех пор остались шрамы, которые я могу показать, – и голос за моим плечом говорит, что я не должен умалчивать о том, что Августейший Персонаж застрял в телефонной кабинке всего в метре от меня, охваченный параноидальным страхом, что, несмотря на весь этот хаос, полиция уже вычислила будку, из которой он сделал последний непристойный звонок, и застигнет его на месте преступления, потому что он боялся выйти к свистевшим в воздухе крышкам от мусорных баков, пулям и прочим металлическим предметам; я даже помню, что номерной знак этого «роллс-ройса» был РПД-1, и это позволяло предположить, что некая важная персона тоже находилась в этом неуютном месте – вне всякого сомнения, с еще более неуютной миссией. На следующий день в одном квартале к северу от арены боевых действий я познакомился с самой Атлантой. Она схватила меня за правую руку (раненую: я даже поморщился от боли) и начала завывать: «Добро пожаловать, брат по Истинной Вере! Война – это Здоровье Государства! Конфликт – это творец всего сущего!» Видя, что ее несет на гребне гераклитовой волны, я с большой страстью процитировал: «Люди должны защищать Законы, как стены родного города!» Этим я заслужил ее расположение и до конца битвы числился среди личных помощников Атланты.

Она запомнила меня по этим Бунтам, и я был призван, чтобы организовать первые тактические удары по «рейдерам Нейдера». Если бы меня спросили, что я такого сделал, я ответил бы, что хорошо выполнил порученную мне работу. Моя деятельность принесла мне повышение по службе в Бюро, скупую, но искренне удовлетворенную улыбку моего опекуна из ЦРУ, статус иллюмината-прелата от Винифреда – и еще одну аудиенцию с Атлантой Хоуп, в результате чего я был посвящен в A A , сверхсекретный заговор, на который она в действительности работала. (A A – настолько засекреченная организация, что даже сейчас я не могу раскрыть полное название, скрытое за этой аббревиатурой.) У меня было тайное имя – Принц Жезлов Д; я стал Принцем Жезлов, вытянув случайно эту карту из колоды Таро, а «Д» она добавила сама – из чего я сделал вывод, что уже есть четыре других Принца Жезлов, а также пять Королей Мечей и так далее. Все это означало, что организация A A не похожа на остальные даже в эзотерическом смысле, поскольку в этом всемирном заговоре участвуют никак не более 390 человек (количество карт в колоде Таро, помноженное на пять). Имя Принц вполне меня устраивало: не хватало еще стать Повешенным Г или Дураком А, – и еще меня радовало то, что Принц, согласно учению Таро, обладает множеством личностей.

Если до этого я считал себя тремя с половиной агентами (моя роль в «Божьей молнии» была довольно простой, по крайней мере с точки зрения самой БМ, поскольку мне поручали только громить, а не шпионить), то сейчас не вызывало сомнения, что во мне живут сразу четыре агента, работающие на ФБР, ЦРУ, иллюминатов и A A , каждый из которых продает свою организацию как минимум одной другой, а то и двум или трем. (Да, во время инициации меня сделали преданным членом A A и, если бы я мог описать сей потрясающий ритуал, вы бы этому факту не удивлялись.) Затем у Вице-президента родилась бредовая идея экономить на секретных агентах, и меня все чаще откомандировывали в распоряжение ЦРУ (естественно, в Бюро меня попросили сообщать обо всем интересном, что я там замечал). Однако я воспринял эту акцию как дальнейшее усложнение моей четырехсторонней психической поляризации, а вовсе не как неизбежную, неоспоримую и синергическую пятую стадию.

И я оказался прав. Поскольку в заключительную стадию, или Grummet, как называет это Орден, я вошел только в прошлом году благодаря тем удивительным событиям, которые привели меня от Роберта Патни Дрейка к Хагбарду Челине.

Меня отправили на банкет Совета по международным отношениям, тщательно замаскировав под обычного «пинкертона»; моя официальная задача в качестве частного детектива состояла в том, чтобы присматривать за ювелирными украшениями присутствующих дам и другими ценными вещами. Моей же реальной задачей было поставить жучок в стол, за которым будет сидеть Роберт Патни Дрейк. На той неделе я был прикомандирован к Налоговому управлению. Так вот, поскольку налоговики не знали, что согласно приказу Министерства юстиции Дрейка никогда и ни за что нельзя преследовать, они пытались доказать, что тот скрывает свои доходы. Естественно, я активно мотал на ус все, что могло представлять интерес для иллюминатов, A A и ЦРУ – если, конечно, тот, с кем я встречался в Мемориале Линкольна, был действительно из ЦРУ, а не из военной или военно-морской разведки или откуда-то еще. (Не скрою, я часто раздумывал о том, не агент ли он Москвы, Пекина или Гаваны, а тут еще Винифред как-то сказал, что у иллюминатов есть все основания причислять его к авангарду захватчиков с Альфы Центавра. Впрочем, Великие Магистры иллюминатов славятся мистификациями, поэтому я поверил в эту байку не более, чем в сказку об иллюминатах как заговоре британского еврейства с целью создания мирового правительства – которая когда-то и привела меня к иллюминатам.) В сущности, любой заговор был для меня наградой сам по себе; меня не интересовало, с кем я в заговоре и против кого. Это было искусство ради искусства. И дело не в том, что ты выдаешь или сохраняешь чьи-то тайны, а в том, как ты разыгрываешь партию. Порой я даже отождествлял ее с учением A A о Великом Делании, ибо в запутанных лабиринтах моих «я» уже понемногу проступали схематические контуры души.

За столом Дрейка сидел какой-то итальяшка с ястребиным лицом, очень элегантный в новехоньком смокинге, однако мой внутренний коп сразу же разглядел в нем принадлежность к незаконному. Иногда по одной внешности можно точно определить деятельность субъекта (аферист, медвежатник, карманник и так далее), но в данном случае я мог лишь распознать в нем игрока из другого лагеря; пожалуй, он вызывал смутные ассоциации с морским пиратством или интригами эпохи Борджиа. Разговор шел о новой работе некоего Мортимера Адлера, который уже написал примерно с сотню замечательных книг, если я верно уловил суть дела. Один тип за столом, похожий на банкира, был просто задвинут на этом Адлере, и особенно на его последней великой книге.

– Он считает, что мы и коммунисты следуем одной и той же Великой Традиции, – я явственно ощутил эти заглавные буквы, – и должны объединиться против одной силы, которая реально угрожает цивилизации: против анархизма!

Начались прения, в которых Дрейк не принимал участия (он просто сидел, попыхивая сигарой и как бы соглашаясь со всеми сразу, но чувствовалось, что ему очень скучно). Банкир попытался растолковать суть Великой Традиции. Объяснение показалось мне слишком сложным. Судя по выражениям лиц за столом, оно было сложным для всех присутствующих. И тут вдруг заговорил этот даго с ястребиным лицом.

– Я могу объяснить одним словом, что такое Великая Традиция, – спокойно сказал он. – Привилегия.

Неожиданно с лица старого Дрейка сошло выражение ласковой скуки; в его взгляде появился удивленный интерес.

– Редко встретишь такую освежающую свободу от эвфемизмов, – сказал он, подавшись вперед. – Но, возможно, я переоцениваю смысл вашего замечания, сэр?

Ястребинолицый сделал глоток шампанского и, прежде чем ответить, промокнул рот салфеткой.

– Вряд ли, – наконец сказал он. – В большинстве словарей привилегия расшифровывается как право или иммунитет, наделяющие их обладателей особыми льготами и преимуществами. В толковом словаре Уэбстера есть и другое значение: «возможность не подчиняться обычным правилам и не подвергаться обычным наказаниям». Словарь синонимов дает такие термины, как исключительное право, личное право, преимущество, льгота и, к моему глубокому сожалению, претензия. Хотя все мы наверняка знаем, что такое привилегия в этом клубе, – не так ли, джентльмены? Нужно ли напоминать вам о латинских корнях privi, «частный», и lege, «закон», и рассказывать о том, как мы создавали Частный Закон здесь и как создавало свои собственные частные законы в сфере своего влияния Политбюро?

– Но это не Великая Традиция, – возразил тип, похожий на банкира (на самом деле, как оказалось, университетский профессор; единственным банкиром за тем столом был Дрейк). – Под Великой Традицией мистер Адлер понимает…

– Под Великой Традицией Мортимер понимает, – грубо перебил его ястребинолицый, – набор мифов и сказок, выдуманный для придания легитимности и удобоваримости институту привилегий. Поправьте меня, если я ошибаюсь, – добавил он вежливо, но с сардонической усмешкой.

– Он имеет в виду, – настаивал ортодокс, – неоспоримые аксиомы, проверенные временем истины, коллективную мудрость веков…

– Мифы и сказки, – спокойно продолжил ястребинолицый.

– Священную, проверенную временем вековую мудрость, – не унимался его оппонент, уже начиная повторяться. – Краеугольный камень гражданского общества, или цивилизации. И это роднит нас с коммунистами. Именно эту общечеловеческую традицию хулят, отрицают и пытаются уничтожить молодые анархисты по обе стороны Железного Занавеса. Великая Традиция не имеет ничего общего с привилегией.

– Прошу прощения, – сказал смуглый. – Вы университетский профессор?

– Именно. Я заведую кафедрой политологии в Гарварде!

– О, – пожал плечами смуглый. – Прошу прощения, что говорил с вами без обиняков. Я полагал, что нахожусь в кругу бизнесменов и финансистов.

В глазах профессора уже проступила обида: он явно почувствовал в этом формальном извинении некий оскорбительный намек, но тут в разговор вступил Дрейк.

– Действительно! Стоит ли шокировать наших записных идеалистов, пытаясь мгновенно превратить их в вульгарных реалистов? И стоит ли говорить о том, что нам всем и так хорошо известно, в таком тоне, из-за которого данная точка зрения кажется враждебной и чужой? Кто вы и чем занимаетесь, сэр?

– Хагбард Челине. Импорт-экспорт. Перевозка грузов «Гольд энд Эппель» здесь, в Нью-Йорке. Несколько других малых предприятий в других портах. – Когда он это сказал, мое впечатление об этом человеке как о пирате и интригане лишь усилилось. – И мы тут не дети, – добавил он, – так почему не говорить откровенно?

Профессор, не ожидавший, что разговор примет такой поворот, растерянно сидел, пока отвечал Дрейк:

– Итак, цивилизация – это привилегия, или Частный Закон, как вы изволили выразиться столь откровенно. И все мы, кроме присутствующего здесь бедного профессора, знаем, откуда появляется Частный Закон – из ствола винтовки, как сказал один джентльмен, чью прямоту вы бы наверняка оценили. Означает ли это, по-вашему, что Адлер, при всей его наивности, прав и что у нас с коммунистическими руководителями больше точек соприкосновения, чем мы привыкли считать?

– Позвольте мне просветить вас еще немного, – сказал Челине, и интонация, с какой он произнес этот глагол, заставила меня подскочить. Синие глаза Дрейка тоже сверкнули, но меня это не удивило: каждый человек с такими колоссальными, по мнению Налогового управления, доходами, как у Дрейка, входил, должен был входить во Внутренний Круг.

– Привилегия подразумевает исключение из привилегий, равно как достаток подразумевает недостаток, – продолжал Челине. – Следуя по такому математическому пути отождествления диаметральных противоположностей, можно сказать, что прибыль подразумевает убыток. Если мы с вами обмениваемся равноценными товарами, это бартер: ни один из нас ничего не выигрывает и не теряет. Но если мы обмениваемся неравноценными товарами, то один из нас получает прибыль, а второй терпит убыток. Математически. Безусловно. Такие математически неравноценные обмены происходят всегда, потому что одни торговцы всегда хитрее других. Но в обществе абсолютной свободы – анархии – такие неравноценные обмены будут единичными и нерегулярными. Математически выражаясь, это феномен непредсказуемой периодичности. А теперь оглянитесь вокруг, профессор, – оторвите ваш взгляд от великих книг и понаблюдайте за реальным миром, в котором вы живете, – и вы не увидите в нем таких непредсказуемых функций. Вместо них вы увидите математически однородную функцию, стабильную выгоду, выпадающую на долю одной группы, и такой же стабильный ущерб на долю всех остальных. Почему так, профессор? Потому что эта система не свободна и не произвольна, как скажет вам любой математик. Но тогда возникает закономерный вопрос: где же та определяющая функция, тот фактор, который управляет другими переменными? Вы сами его назвали, а точнее, его назвал мистер Адлер: Великая Традиция. Хотя я предпочитаю называть ее Привилегией. Когда А встречается на рынке с Б, они заключают сделки не как равные партнеры. А заключает сделку как привилегированная сторона; поэтому он всегда будет получать прибыль, а Б всегда будет терпеть убытки. Наш «свободный рынок» не более свободен, чем рынок за Железным Занавесом. Привилегии, или Частные Законы, – это правила игры, которые по одну сторону занавеса провозглашаются Политбюро ЦК КПСС, а по другую сторону правительством США и Советом Федерального резервного банка, но при этом мало чем отличаются друг от друга. Вот и все. Именно этим правилам игры угрожают анархисты, и, в частности, скрытый анархист, живущий в каждом из нас, – завершил он свою речь, подчеркнув последние слова и глядя в упор на Дрейка, а вовсе не на профессора.

Профессор сразу затараторил, что законы общества – это законы природы, а законы природы – это законы Бога, но я решил, что пора пройтись по залу, поэтому не дослушал конец разговора. Наверняка кассета с записью сохранилась в Налоговом управлении, поскольку я установил жучок задолго до ужина.

Очередная встреча с Робертом Патни Дрейком стала поворотным моментом в моей судьбе. Меня снова послали в Нью-Йорк, на этот раз с поручением от военно-морской разведки, и Винифред передал со мной личное сообщение для Дрейка. Орден не доверял механическим устройствам связи. Что интересно, мой связник из ЦРУ тоже передал сообщение для Дрейка, которое ничем не отличалось от сообщения Винифреда. Это, впрочем, меня не удивило, поскольку стало лишь очередным подтверждением появившихся у меня к тому времени подозрений.

Я отправился в офис на Уолл-стрит, почти на углу Бродвея (примерно там, где я корпел бы над корпоративным правом, будь моя семья настойчивее), и сказал его секретарю: «Книгге из фирмы „Пирамида“ ожидает встречи с мистером Дрейком». Это был пароль той недели; Книгге был баварским бароном и помощником Вейсгаупта в ордене Древних Видящих Иллюминатов Баварии. Я сел и с нетерпением ожидал приема, изучая мрачный елизаветинский интерьер, вид которого заставил меня задуматься о том, не считает ли себя Дрейк реинкарнацией своего знаменитого предка.

Наконец дверь его кабинета распахнулась, и вышла – кто бы вы думали? – Атланта Хоуп с каким-то ошалевшим и даже несколько безумным взором. Дрейк положил руку ей на плечо и патетически произнес: «Да приблизит ваша работа тот день, когда Америка вернется к чистоте». Она на нетвердых ногах прошла мимо меня, словно в оцепенении, а мне предложили войти. Дрейк жестом пригласил меня сесть на мягкий стул и буравил взглядом, пока что-то там у него в голове не щелкнуло.

– Еще один Книгге в нашем полку, – внезапно расхохотался он. – Последний раз, когда я вас видел, вы были Пинкертоном.

Как не восхититься такой памятью? С момента нашей встречи на банкете Совета по международным отношениям прошел уже год, и в тот вечер я старался ничем не привлекать к себе его внимание.

– Я не только агент ФБР, но и член Ордена, – сказал я, опуская некоторые подробности.

– И это еще не всё, – спокойно произнес он, сидя за столом размером с хорошую детскую площадку. – Но на этой неделе у меня достаточно хлопот помимо того, сколько партий вы одновременно разыгрываете. Так что там за сообщение?

– Это сообщение передано мне и Орденом, и ЦРУ, – сказал я. – Вот оно: Тайваньские партии героина не будут поставлены в срок. Лаосские опиумные поля временно захвачены правительством. Не верьте заявлениям Пентагона о том, что наши войска полностью контролируют ситуацию в Лаосе. Ответ не обязателен.

Я начал подниматься со стула.

– Подождите, черт побери, – сказал Дрейк, нахмурившись. – Это намного важнее, чем вы думаете. – Он задумался, и я прямо-таки физически ощутил, как его ум работает, словно двигатель на холостом ходу. Это впечатляло, доложу я вам. – Какой ранг у вас в Ордене? – наконец спросил он.

– Иллюминат-прелат, – скромно признался я.

– Негусто. Но у вас больше практического опыта по части шпионажа, чем у большинства высокопоставленных членов. Вы справитесь. – Старый хищник расслабился, приняв окончательное решение. – Что вам известно о Культе Черной Матери? – спросил он.

– Самая воинственная и самая секретная группа в стране, выступающая под лозунгом «Власть черным», – осторожно сказал я. – Они держатся в тени, избегая публичности, потому что их стратегическая цель даже не революция, а внезапный государственный переворот. Еще минуту назад я полагал, что ни один белый человек не знает об их существовании, кроме тех из нас, кто служит в ФБР. Бюро никогда не сообщало о них другим государственным органам, поскольку, к нашему стыду, ни одному информатору не удалось там долго продержаться. Но все они умирали естественной смертью, и это самое странное!

– Никто в Ордене никогда не рассказывал вам правду? – требовательно спросил Дрейк.

– Нет, – с любопытством ответил я. – Я считал правдой то, что сейчас вам рассказывал.

– Винифред уж чересчур скрытен, – сказал Дрейк. – Культ Черной Матери полностью контролируется Орденом. По нашему поручению Культ проводит мониторинг положения дел в гетто. Сейчас они предсказывают, что к концу лета в Гарлеме, на западной окраине Чикаго и в Детройте вспыхнут такие же восстания, как в шестидесятые годы. Во всех этих областях нужно как минимум на восемнадцать, а желательно, на двадцать или даже двадцать пять процентов повысить количество наркозависимых людей, иначе уровень разрушений превысит те масштабы, которые мы готовы выдержать. Но Культ не сможет это обеспечить, если ему и дальше будут сокращать поставки наркотиков. Либо гетто будут завалены героином, либо к августу там начнется настоящий ад.

До меня дошло, что он употребил термин «мониторинг» в его строго кибернетическом значении.

– Есть лишь одна альтернатива, – продолжал Дрейк. – Черный рынок. Одна очень ловкая и прекрасно организованная группа уже давно пытается разрушить героиновую монополию ЦРУ и Синдиката. Культу Черной Матери придется наладить с ними прямой контакт. Я не хочу, чтобы в этом участвовал Орден – это очень осложнит ситуацию, особенно если учесть, что впоследствии нам придется вообще уничтожить эту группу.

Дело кончилось тем, что я оказался на Сто десятой улице в Гарлеме. Ощущая себя очень белым и безобразно пулепробиваемым, я вошел в ресторан «Дразнящаяся обезьяна». Под стрелами враждебных взглядов прошел прямо к сидевшей за кассовым аппаратом женщине с кожей кофейного цвета и сказал:

– Я насчет надгробных плит.

Она просверлила меня взглядом и пробормотала:

– Наверх, за мужской уборной, дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Стучать пять раз. – Она злобно усмехнулась. – И если ты подстава, то поцелуй на прощание себя в белую задницу, браток.

Я поднялся по лестнице, нашел нужную дверь, постучал пять раз, и из-за двери выглянул глаз на черном как смоль лице, который уставился на меня с холодным безразличием.

– Белый, – сказал он.

– Человек, – ответил я.

– Коренной, – отозвался он.

– Уроженец, – закончил я.

Он снял цепочку и дверь полностью открылась. Я так никогда и не выяснил, откуда они взяли идею этого пароля – скорее всего, у Ку-Клукс-Клана. Хотя в комнате было темно от густого марихуанового дыма, я увидел, что она вполне прилично обставлена и большую ее часть занимает огромная статуя Кали, Черной Матери; мне вспомнились жуткие ритуалы из фильма «Ганга Дин» и крики «Убей во имя Кали!». В комнате, помимо открывшего мне человека, было еще четверо мужчин, которые пускали по кругу два косяка: один посолонь, а второй – противосолонь.

– Откуда ты? – спросил голос из темноты.

– ДВИБ [70] , – осторожно ответил я. – И я должен говорить с Хасаном ибн Саббахом Иксом.

– Уже говоришь, – сказал самый высокий и самый черный тип из этой шайки, передавая мне косяк.

Я сделал быструю глубокую затяжку – и, о Боже, это было приятно! Я наполовину пристрастился к марихуане еще со времен Похода на Пентагон 1967 года, когда часть пути я прошел непосредственно за Норманом Мейлером, а потом присоединился к каким-то хиппи, которые сидели на ступеньках, покуривая ее. Я говорю, что пристрастился наполовину, поскольку две из моих личностей, будучи лояльными государственными служащими, верят, что старые правительственные публикации, клеймящие марихуану как наркотик, наверняка правдивы: иначе зачем же было правительству их публиковать? К счастью, две другие мои личности знают, что марихуана не вызывает привыкания, и поэтому я не испытываю никаких проблем, когда не курю ее подолгу.

Я начал было обрисовывать ситуацию Хасану ибн Саббаху Иксу, но тут ко мне пришел другой косяк, противосолонный, и я снова сделал затяжку.

– Так можно и заторчать, – игриво заметил я.

– Ага, – согласился размякший черный голос из темноты. Короче, к тому времени, как я объяснил суть проблемы Хасану, я был такой обкуренный, что легко согласился с его мнением, что белый человек справится с этим лучше черного, и дал себя завербовать дальше. На самом деле мне было даже любопытно иметь дело с этой группой героиновых пиратов. Хасан аккуратно записал адрес.

– Это пароли, – сказал он. – Ты скажешь: «Твори свою волю – вот весь Закон». Не говори: «Делай, что хочешь…», потому что там не терпят пренебрежительного отношения к магическим формулировкам. Она тебе ответит: «Любовь есть закон, любовь, подчиненная воле». Тогда ты произнесешь фразу: «Каждый человек – это звезда». Понял?

Клянусь чем угодно, уж я-то понял! У меня чуть глаза не полезли на лоб. Ведь это были пароли A A !

– И вот еще что, – сказал напоследок Хасан. – Обязательно обратись к мисс Мао, а не к Маме Сутре. Мама не по этим делам.

(Когда самолет вылетел из Международного аэропорта имени Кеннеди, Саймон уже снова погрузился в роман «Телемах чихнул». Он не обратил внимания на молодого рыжеволосого мужчину с озабоченным лицом, который занял кресло с другой стороны прохода; если бы он заметил, то сразу классифицировал бы его как копа. Он читал: «Дым фабричных труб символизирует прогресс, священный огонь промышленности, пламенного гераклитова бога».)

ГАРРИ КРИШНА ГАРРИ КРИШНА КРИШНА КРИШНА ГАРРИ ГАРРИ

Гарри Койн не знал, что это было за зелье; мисс Портинари просто сказала: «С ним отлетишь дальше, чем от дури», – и дала ему таблетку. Возможно, это было ЛСД, которым баловались хиппи, а возможно, совершенно новый препарат, который Хагбард и БАРДАК сварганили в бортовой лаборатории. Мисс Портинари продолжала напевать:

ГАРРИ РАМА ГАРРИ РАМА РАМА РАМА ГАРРИ ГАРРИ

Он послушно продолжал всматриваться в разделявший их аквамариновый бассейн; облаченная в желтую мантию, она безмятежно сидела в позе лотоса.

(– Я должен выяснить, – сказал он ей чуть раньше. – Я не могу жить, имея две памяти и не зная наверняка, какие воспоминания реальны, а какие Хагбард просто ввел в мою голову, как мужчина вводит в женщину ребенка. Я должен знать, убивал я всех этих людей или нет!

– Чтобы понять ответ, ты должен находиться в правильном состоянии сознания, – отозвалась она откуда-то издалека.)

ГАРРИ КОЙНША ГАРРИ КОЙНША КОЙНША КОЙНША ГАРРИ ГАРРИ

Кто изменил слова: она или наркотик? Он пытался сохранять спокойствие и продолжал всматриваться в бассейн, как велела она, но мозаичный узор менялся. Вместо двух дельфинов, которые гонялись за хвостами друг друга, напоминая астрологический символ Рыб (и эпохи, которая, по мнению Хагбарда, сейчас заканчивалась), сейчас одна длинная змееподобная тварь пыталась проглотить собственный хвост.

Это я. Многие люди говорили мне, что я тонкий и длинный, как змея.

Внезапно он понял, что таковы и все люди! Я вижу то, о чем говорил Джордж: «Я» преследует самое Себя и пытается им управлять, «Я» пытается Себя проглотить.

Но пока он очарованно вглядывался в водную гладь бассейна, она окрасилась в красный цвет – цвет крови, цвет вины, – и он почувствовал, как эта кровь выходит из берегов и пытается смыть его в кровавое забвение, в бездну нахлынувшей пустоты.

– Он жив, – закричал Гарри. – Господи гребаный Боже!

Мисс Портинари, далекая и спокойная, небрежно помешивала воду, и к этой скручивающейся спирали медленно возвращался аквамариновый цвет. Гарри почувствовал сильное смущение, это была всего лишь галлюцинация, и пробормотал: «Извините за выражение, мэм».

– Не извиняйся, – резко ответила она. – Самые важные истины всегда поначалу кажутся кощунственными и оскорбительными. Вот почему любой великий новатор всегда гоним. Несведущему даже святые дары кажутся кощунством. Непробужденный считает святое причастие облагороженным каннибализмом. Когда Папа целует стопы мирян, кое-кто считает его старым фут-фетишистом. Ритуалы Пана напоминают простонародные оргии. Обдумай то, что ты сказал. Поскольку в твоей фразе было пять слов, что соответствует Закону Пятерки, она имеет особое значение.

«Странная это компания, но они много чего знают», – напомнил себе Гарри. Он пристально вглядывался в голубую спираль и мысленно повторял: «Он жив, Господи гребаный Боже, он жив…»

Над бассейном поднялся Иисус с лицом ястреба, странным образом похожий на Хагбарда.

– Это мое бодхи, – показал он.

Гарри обернулся и увидел Будду, сидевшего под деревом бодхи.

– Тат ТВам Аси [71] , – сказал он, и падающие с дерева листья превратились в миллионы телевизоров, на экранах которых шел один и тот же фильм с Лорелом и Харди.

– Теперь полюбуйся, что ты заставил меня сделать, – говорил Харди. В предыдущей инкарнации Гарри увидел себя центурионом, Семпером Кунием Лингусом, забивавшим гвозди в крест.

– Пойми, – говорил он Иисусу, – лично я к тебе ничего не имею. Я просто выполняю приказы.

– Я тоже, – отвечал ему Иисус. – Приказы моего Отца. А разве так живут не все?

– Смотри в бассейн, – повторяла мисс Портинари. – Просто смотри.

* * *

Все это напоминало китайские резные коробочки, вложенные одна в другую; но лучшим из этих вложений была сама мисс Мао Цзуси. Мы полулежали в ее скромной, но изящной комнате на Западной восемьдесят седьмой стрит, по очереди затягиваясь косячком, и сравнивали множественную природу наших личностей. Мы расположились нагишом на коврике из медвежьей шкуры, и сон стал явью, ибо она была моим идеалом женщины.

– Сначала, Тобиас, я попала в A A , – рассказывала она. – Меня завербовали на собрании бахаистов. Понимаешь, в поисках потенциальных кандидатов они засылали вербовщиков во все мистические группы, от Субуда до саентологии. Потом на меня вышла военно-морская разведка, и я сообщала им о том, чем занимается A A … Впрочем, я не такая гибкая, как ты, и привыкла сохранять верность принципам. Поэтому гораздо больше я рассказывала A A о том, что узнала от военно-морской разведки. Я целиком и полностью доверяла A A Пока не встретила Его.

– Кстати, – сказал я, ощущая укол ревности от того, с каким обожанием она произнесла слово «Его», словно Он был богом. – Если он скоро должен прийти, не лучше ли нам встать и одеться?

– Если хочешь быть мещанином, – сказала она. Пока мы одевались, я кое-что вспомнил.

– Между прочим, – небрежно произнес я, – на кого ты работаешь, шпионя за Мамой Сутрой, – на A A , военно-морскую разведку или на Него?

– На всех троих. – Она начинала натягивать на себя трусики, и я неожиданно для себя сказал:

– Подожди.

Я присел на колени и напоследок поцеловал ее киску.

– За прекраснейшую китайскую коробочку, которую я открыл во всем этом ларце, – галантно произнес я.

Это была моя иллюминатская выучка; как агент ФБР, я стыдился подобных извращенных действий.

Мы оделись и она наполняла бокалы вином (легким немецким марочным вином, естественно, из Баварии), когда раздался стук в дверь.

Мисс Мао в своем облегающем китайском наряде скользнула к двери и тихо сказала:

– Слава Эриде.

– Да здравствует Дискордия, – послышался голос из-за двери. Она открыла замок, и в дверь вошел низенький толстяк. В первый момент я очень удивился: он вовсе не походил на того суперинтеллектуала и супергероя, о котором она рассказывала.

– Хагбард прийти не смог, – коротко сообщил он. – Я буду вести переговоры по продаже и инициирую вас, – он бросил на меня взгляд, – в Легион Динамического Раздора, если вы действительно готовы, как говорит мисс Мао, бороться со всеми правительствами на Земле и иллюминатами в придачу.

– Я готов, – пылко заверил я. – Я устал быть марионеткой, которую дергают за четыре нитки. (На самом деле я отдавал себе отчет, что просто хотел пятой нитки.)

– Прекрасно, – сказал он. – Давай пять, – и протянул мне руку. После церемонного рукопожатия он представился: – Епископос Джим Картрайт из Мэд-догской Клики.

– Тобиас Найт, – отрекомендовался и я. – ФБР, ЦРУ, A A и Иллюминаты.

Он прищурился:

– Я встречал двойных и даже тройных агентов, но ты – первый четверной агент в моей практике. По Закону Пятерок это, наверное, было неизбежно. Добро пожаловать на пятую арену древнейшего в мире цирка. Готовься к Смерти и Возрождению.

ГОСПОДИ ГРЕБАНЫЙ БОЖЕ, ОН ЖИВ…