Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 02.00

Консуэло Хименес сидела у себя в кабинете, в своем главном ресторане, расположившемся в самом центре Ла-Макарены — одного из старых рабочих районов Севильи. Она пребывала в состоянии острой обеспокоенности, и это состояние не смогли исправить три большие порции «макаллана», который она привыкла пить в это время суток. Не помогла и сегодняшняя случайная встреча с Хавьером в дверях кафе; ей стало еще хуже от сознания того, что он ужинал всего в десяти метрах от того места, где она сейчас сидит. Его визитка лежала перед ней на столе.

Она с ужасающей ясностью осознавала свое психическое и физическое состояние. Она была не из тех, кто, погрузившись в пучину отчаяния, теряет контроль над собственной жизнью и, сам того не замечая, начинает предаваться буйству саморазрушения. Нет, она более придирчиво и непредвзято относилась к себе. Настолько непредвзято и отстраненно, что иногда мысленно смотрела сверху на собственную светловолосую голову, в которой ум словно бродил среди обломков ее внутренней жизни. Это было очень странное ощущение: для своего возраста она была в превосходной физической форме, к тому же по-прежнему сосредоточенно занималась своим бизнесом и, как всегда, прекрасно одевалась, но… как бы это сказать? Она не могла найти слов, чтобы описать то, что происходит внутри нее. Она могла описать это разве что кадрами из документального фильма, где рассказывалось о глобальном потеплении: основа древнего ледника таяла от необычно сильной летней жары — и вдруг, без предупреждения, вся эта ледяная громада с долгим грохотом обрушивалась в близлежащее озеро. При этом у нее внутри все словно бы обрывалось, как в кошмаре, и это подсказывало ей, что с ней тоже может случиться что-то подобное, если она в самое ближайшее время не начнет действовать.

Стакан с виски пропутешествовал к ее рту и затем опустился обратно на стол, движимый рукой, которую она не ощущала своей. Она была благодарна эфирно-жгучему жалу алкоголя, которое напомнило ей, что ее органы чувств по-прежнему действуют. Она поиграла с другой визиткой, переворачивая ее, потирая большим пальцем вытисненные на ней имя и профессию. Управляющий постучался и вошел.

— Мы закончили, — сообщил он. — Через пять минут закрываемся. Здесь все сделано… вам лучше пойти домой.

— Тот человек, который приходил… один из официантов сказал мне, что он снаружи, у входа. Вы уверены, что он уехал?

— Я уверен, — ответил управляющий.

— Я выйду через боковую дверь, — сказала она, посмотрев на него своим твердым профессиональным взглядом.

Он ретировался. Ей стало неудобно. Он хороший человек, знает, когда требуется помощь и когда эту помощь невозможно принять. То, что происходило в душе у Консуэло, было слишком личным, чтобы улаживать это в обычной беседе хозяина и управляющего после работы. Речь здесь шла не о трудных клиентах или неоплаченных счетах. Речь шла… обо всем.

Она снова взяла в руки визитку. Карточка принадлежала психоаналитику Алисии Агуадо. За эти полтора года Консуэло шесть раз договаривалась с ней о приеме, но ни разу не явилась. Назначая встречу, она всякий раз представлялась другой фамилией, но Алисия Агуадо после первого же звонка научилась узнавать ее по голосу. Ничего странного. Она слепая, а у слепых сильнее развиваются остальные органы чувств. Во время двух их последних разговоров Алисия сказала: «Если вам когда-нибудь понадобится со мной встретиться, обязательно позвоните. Я найду для вас время когда угодно — хоть рано утром, хоть поздно вечером. Вы должны понять, что я всегда готова помочь вам». Ее это поразило. Алисия Агуадо все знала. Даже самые ледяные профессиональные интонации Консуэло выдавали ее отчаянную потребность в помощи.

Ее рука дотянулась до бутылки и наполнила опустевший бокал. Виски окутало ее сознание. Она тоже знала — знала, почему хочет встретиться именно с этим психоаналитиком: Алисия Агуадо консультировала Хавьера Фалькона. Когда Консуэло случайно столкнулась с ним на улице, это было как напоминание. Но напоминание о чем? Об «интрижке», которая у нее с ним была? Она предпочитала называть это просто интрижкой, потому что так это выглядело со стороны: несколько дней, завершавшихся ужином и необузданным сексом. Но она прекратила это, потому что… Скорчившись в кресле, она терзалась воспоминаниями. Как она ему тогда это объяснила? Сказала, что влюбленность вызывает в ней ощущение безнадежности? Что, пока длятся такие отношения, она превращается в кого-то еще? Так или иначе, она придумала тогда что-то, на что невозможно было ответить, и отказалась видеться с ним и отвечать на его звонки. А теперь он вернулся, словно давая ей еще один повод начать действовать.

Она не в состоянии была игнорировать и еще одно психологическое явление, которое с недавних пор беспокоило ее куда больше. Обычно это случалось в те непродолжительные моменты, когда она не работала со своей обычной страстной, почти маниакальной энергией. Когда она отвлекалась от дел или уставала к концу рабочего дня, в голове у нее возникали мысли о сексе, и это было как вторжение ночного грабителя. Она представляла себе бурные романы с незнакомцами. Фантазии влекли ее к грубым, возможно даже, опасным мужчинам, и в этих вполне порнографических сценах она играла главную роль, проделывая почти невероятные вещи. Она всегда терпеть не могла порнографию, находя ее и какой-то омерзительно биологической, и скучной, но теперь, несмотря на отчаянные попытки усмирить себя силами разума, она понимала, что волей-неволей возбуждается: сдавливало горло, рот наполнялся слюной. Сейчас это произошло снова, хотя ее мысли были заняты совсем другим. Она резко откинулась в кресле, швырнула визитку Агуадо в отверстый зев сумочки, схватила сигареты, закурила и начала шагать по кабинету, делая слишком быстрые и глубокие затяжки.

Эти воображаемые картины были ей отвратительны. Зачем она думает о такой гадости? Почему не подумать о детях? Три ее обожаемых мальчика — Рикардо, Матиас и Дарио — спали дома под присмотром няни. Под присмотром няни! Она пообещала себе, что больше так поступать не будет. После того как убили Рауля, их отца и ее мужа, она решила уделять им как можно больше внимания, чтобы они не чувствовали неполноту семьи. А посмотрите-ка на нее теперь — только и думает о том, чтобы потрахаться, а дети — дома, и заботится о них кто-то другой. Нет, она не заслуживает того, чтобы быть матерью. Она быстрым движением сорвала сумочку со стола. Карточка Хавьера слетела на пол.

Ей захотелось выйти на улицу, подышать воздухом, промытым дождем. Пять или шесть порций «макаллана», которые она успела выпить, означали, что ей придется дойти до базилики Макарены, чтобы поймать такси. А для этого нужно пересечь площадь Пумарехо, где пьянчуги и наркоманы шатаются целый день и почти всю ночь. На площади, под пологом деревьев, с которых еще капало после ливня, имелся помост, на одном конце которого располагался крытый павильончик, а на другом, рядом с закрытыми ставнями Бодега-де-Гамачо, — с десяток выгоревших витрин.

Ночной воздух холодил голые ноги Консуэло, онемевшие после виски. Она не осознавала, как вызывающе выглядит под уличными фонарями ее персикового цвета атласный костюм. Она прошла за павильоном, по тротуару близ старого дворца Пумарехо. Здесь были люди. Некоторые из них что-то пили, обступив говорившего человека, другие безвольно обмякли на скамейках.

Консуэло узнала центральную фигуру — крепкого мужчину в черной рубахе, расстегнутой до пояса. Его речь, обращенная к столь неблагодарной аудитории, была скорее похожа на упражнение в ораторском искусстве: он строил фразы, как завзятый политик. У него были длинные темные волосы, брови, под острым углом сходящиеся к носу, и постное, жесткое, изрытое оспинами лицо. Она знала, почему собравшиеся вокруг него так жадно ловили его слова: дело было не в их смысле, а в том, что под этими сатанинскими бровями горели ярко-зеленые глаза, выделявшиеся на мрачном лице и тревожащие всех, на кого падал их взгляд. Именно они создавали стойкое впечатление, что перед вами — человек, который может в любую секунду выхватить нож. Он пил дешевое вино из фляжки, висевшей у него на боку, то и дело закупоривая горлышко указательным пальцем.

Однажды, месяц назад, когда Консуэло ждала у светофора, чтобы перейти дорогу, он подобрался к ней сзади и стал нашептывать ей мерзости, которые, казалось, резали ее мозг, как бандитский нож. Консуэло тогда громко возмутилась. Но, в отличие от обычных любителей подобных непристойностей, которые тут же улизнули бы в толпу прохожих, спешащих за покупками, больше не обращая на нее внимания, он придвинулся к ней еще ближе и заставил ее замолчать, воззрившись на нее своими зелеными глазами и подмигнув, словно знал о ней что-то, чего не знала о себе она сама.

— Знаю я, из какого вы теста, — заявил он, коснувшись уголка рта кончиком языка.

Его наглость парализовала ее голосовые связки. Да еще этот ужасный воздушный поцелуй, который, казалось, добрался до ее шеи, точно овод.

Погрузившись в эти воспоминания, Консуэло невольно замедлила шаг и остановилась. Один из собравшихся заметил ее и дернул головой в ее сторону. Оратор подошел к перилам, приподняв фляжку, покачивая ее и заткнув горлышко указательным пальцем.

— Как насчет выпить? — спросил он. — Стаканов у нас нету, но, если хотите, можете пососать у меня из пальца.

Окружающие его люди, в числе которых было несколько женщин, разразились басовитым, урчащим хохотом. Ошеломленная Консуэло двинулась дальше. Он спрыгнул с помоста. Стальные набойки на его каблуках молотили по булыжнику. Он заступил ей путь и начал танцевать чрезвычайно двусмысленную севильяну, активно вращая тазом. Остальные сопровождали его телодвижения, хлопая в ладоши, как танцору фламенко.

— Давайте-ка, донья Консуэло, — сказал он ей. — Посмотрим, как вы пляшете. У вас, похоже, недурные ножки.

Она поразилась, услышав, что он называет ее по имени. Ее пробрало ужасом, но вместе с тем она ощущала неуместное возбуждение. У нее задрожали мышцы бедер — где-то там, сзади. В голове сами собой стали возникать разрозненные мысли, одна за другой. Какого черта, зачем она ставит себя в такое положение? Наверное, у него очень грубые руки. По виду он очень крепкий. А может быть, и жестокий.

Явная извращенность этих мыслей заставила ее вернуться в реальность. Ей надо уйти от него. Она свернула в боковую улочку, ступая настолько быстро, насколько ей позволяли высокие каблуки и булыжник. Но он, не отставая, шел за ней, стальные набойки лениво щелкали по камням.

— Какого хрена, донья Консуэло, я всего-навсего пригласил вас потанцевать, — кричал он ей в спину, особенно издевательски произнося это обращение. — А теперь вы уводите меня куда-то по этой темной аллее. Ради всего святого, имейте хоть какое-то уважение к себе, дамочка. Не надо сразу показывать свои желания. Мы почти не знакомы, мы даже еще не танцевали вместе.

Консуэло продолжала идти, учащенно дыша. Ей нужно только добраться до конца улицы, повернуть налево, а там уже будут ворота старого города, машины, люди… такси, которое вернет ее обратно в ее настоящую жизнь, в дом в Санта-Кларе. Слева возник переулок, она видела огни большой улицы сквозь строения, стоявшие словно прислонившись друг к другу. Она ринулась туда. Вот черт, булыжник влажный, тут все в булыжнике. Было чересчур темно, и каблуки у нее скользили. Когда его рука наконец опустилась на ее плечо, ей захотелось закричать, но это было как в кошмарах, когда тебе нужно воплем разбудить всю округу, но у тебя вырывается лишь придушенный всхлип. Он толкнул ее к стене, облупившаяся побелка на которой топорщилась хрупкими чешуйками: они хрустнули, когда ее щека коснулась их. Сердце гулко стучало у нее в груди.

— Вы ведь на меня посматривали, донья Консуэло, — произнес он. Его лицо маячило у ее плеча, кислый винный дух проникал ей в ноздри. — Вы на меня заглядывались, а? Видать, потому, что с тех пор, как вы потеряли мужа, постель у вас по ночам малость холодновата.

Она судорожно глотнула воздух, когда его рука скользнула меж ее обнаженных ног. Да, это и правда было грубо. Бессознательный рефлекс заставил ее сжать ноги. Но его рука, словно пила, добралась до ее промежности. У нее в голове звучал голос, укорявший ее за глупость. Сердце, казалось, билось в горле, а мозг пытался докричаться до нее: скажи же что-нибудь.

— Если вам нужны деньги… — прошептала она чешуйкам побелки.

— А что, — отозвался он, убирая руку, — сколько у вас? Я дешево не продаюсь, имейте в виду. Особенно чтобы проделывать такие штуки, которые вам нравятся.

Он сдернул у нее с плеча сумочку, одним движением раскрыл ее и нашел бумажник.

— Сто двадцать евро, — разочарованно сообщил он.

— Возьмите, — сказала она.

Ее голос по-прежнему прятался где-то под щитовидной железой.

— Спасибо, спасибо вам большое, — ответил он, швыряя ее сумку к ногам. — Но для того, что вы хотите, этого маловато. Завтра приносите остальные.

Он прижался к ней. Она чувствовала ягодицами мерзкую твердость его плоти. Его лицо снова возникло у нее над плечом, и он поцеловал ее в угол рта, винно-табачное дыхание и маленький горький язык проникли меж ее губ.

Потом он оттолкнул ее. Боковым зрением она заметила, как у него на пальце блеснуло золотое кольцо. Он отошел, пнув ногой ее сумочку.

— Убирайся на хрен, потаскуха, — проговорил он. — Меня от тебя тошнит.

Стальные каблуки затихли вдали. Горло у нее по-прежнему пульсировало — так сильно, что дыхание напоминало скорее мелкие глотки, хотя ни по-настоящему дышать, ни глотать она сейчас не могла. Она обернулась в ту сторону, куда он ушел, и не сразу решилась сдвинуться с места. Безлюдная мостовая блестела под желтым светом фонарей. Она оттолкнулась от стены, подхватила сумочку и побежала, скользя и спотыкаясь, по этому переулку — к большой улице, где она поймала такси. Она забралась на заднее сиденье, и город поплыл мимо ее мертвенно-бледного лица. У нее так тряслись руки, что она не смогла зажечь сигарету, которую ей каким-то чудом удалось вставить в рот. Шофер помог ей прикурить.

Дома она нашла в столе деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Потом побежала наверх посмотреть, как спят мальчики. Затем вошла в свою комнату, разделась и посмотрела на себя в зеркало. Он не оставил на ней никаких следов. Она бесконечно долго принимала душ, снова и снова намыливаясь, снова и снова окатывая себя водой.

Потом, надев ночную рубашку, она опять вернулась к столу и какое-то время сидела в темноте, чувствуя тошноту и головную боль и ожидая рассвета. Как только наступило самое раннее время, позволительное для звонка, она набрала номер Алисии Агуадо и попросила срочно принять ее.