Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 05.30

Мануэла Фалькон была в постели, но не спала. Было полшестого утра. При зажженном ночнике, лежа на спине и согнув ноги в коленях, она пролистывала «Вог», но не читала, даже не смотрела фотографии. У нее в голове теснилось слишком много мыслей: каталог ее недвижимости, деньги, которые она задолжала банкам, социальные пособия, недостаточный доход от аренды, гонорар адвокату, два договора, которые она должна подписать этим утром и которые обратят ее капитал в восхитительно текучую реку наличных.

— Ради бога, успокойся, — пробормотал Анхел, просыпаясь в постели рядом с ней. Спросонья он был вял, к тому же чувствовал легкое похмелье после коньяка. — Ну что ты так переживаешь?

— И ты еще спрашиваешь? — возмутилась Мануэла. — Договоры, сегодня утром.

Анхел Зарриас поморгал в подушку. Он забыл.

— Послушай, дорогая, — сказал он, переворачиваясь на спину, — ты же знаешь, ничего не изменится, если ты будешь все время об этом думать. Все происходит…

— Я знаю, Анхел, все происходит, когда происходит. Но даже когда это понимаешь, все равно есть какая-то неопределенность до того, как это произойдет.

— Но если не спать и без конца проворачивать это у себя в голове, как в стиральной машине, это никак не скажется на результате, так что ты можешь с таким же успехом благополучно выкинуть это из головы. Когда случается что-то ужасное, действуй, но не мучай себя пустым теоретизированием.

Мануэла стала еще яростнее листать журнал, но теперь она чувствовала себя лучше. Да, Анхел умеет ей помочь. Он старше. У него авторитет. У него опыт.

— Тебе легко говорить, — мягко возразила она. — Ты не должен банку шестьсот тысяч евро.

— Но у меня нет и недвижимости на два миллиона евро.

— Моя недвижимость стоит миллион восемьсот тысяч евро. Шестьсот тысяч я должна банку. При этом гонорар адвокату… Ладно. Не будем о цифрах. Меня от них тошнит. Ни у чего нет цены, пока это не продали.

— Это ты и собираешься сделать, — произнес Анхел своим самым твердым, железобетонным голосом.

— Всякое может случиться, — сказала она, переворачивая страницу с такой силой, что та разорвалась.

— Обычно не случается.

— Рынок нестабилен.

— Поэтому ты и продаешь. В ближайшие восемь часов никто не пойдет на попятную. — Он завозился, стараясь сесть в постели. — Большинство людей охотно убили бы кого-нибудь, лишь бы оказаться на твоем месте.

— С двумя пустыми домами, без всякого дохода от них и когда четыре тысячи в месяц улетают в трубу?

— Видишь ли, мне это положение представляется в более радужном свете.

Мануэле это нравилось. Несмотря на все ее усилия, ей не удавалось убедить Анхела в серьезности ее перечня воображаемых ужасов. Его непререкаемый авторитет заставлял ее чувствовать себя почти девчонкой. Пока она даже не отдавала себе отчета в том, чем стали их отношения, как они удовлетворяют ее самым настоятельным потребностям. Она понимала только, что Анхел дарует ей невероятное утешение.

— Успокойся, — повторил он, притягивая ее к себе и целуя в макушку.

— Вот если бы можно было сжать время и сразу оказаться в завтрашнем вечере, — сказала она, прижимаясь к нему. — С деньгами в банке и свободным летом впереди.

— Давай вечером отпразднуем это в «Сальвадор-Рохо».

— Я сама об этом думала, — призналась она, — но я слишком суеверна, чтобы заранее заказывать столик. Попросим Хавьера. Он приведет Лауру, и тебе будет с кем пофлиртовать.

— Очень заботливо с твоей стороны, — ответил он, снова целуя ее в голову.

Когда Анхел и Мануэла познакомились, казалось, ее желание жить поддерживает лишь юридическая битва с Хавьером и его правом унаследовать дом, в котором он живет. Они впервые встретились в офисе ее адвоката, где Анхел занимался делом о недвижимости своей умершей жены. Как только они обменялись рукопожатиями, она почувствовала, как ей словно сжало желудок: ни один мужчина никогда так на нее не действовал. Выйдя от адвоката, они отправились выпить, и, хотя она никогда не заглядывалась на мужчин старше себя, предпочитая «мальчишек», она вдруг поняла, в чем тут дело. Те, кто старше, заботятся о тебе. Тебе не нужно о них заботиться.

Чем больше она узнавала об Анхеле, тем сильнее становилось ее чувство. Это был феноменально обаятельный мужчина, страстный политик (иногда чересчур страстный), правый, консерватор, католик, любитель боя быков, к тому же из очень хорошей семьи. В политике он умел добиваться компромисса между фанатичными противниками — просто потому, что никакая партия не хотела вызвать его неудовольствие. Когда-то он занимал заметный пост в Народной партии Андалузии, но затем в ярости ушел, потому что не видел возможности ничего изменить. С недавних пор он стал сотрудничать в области общественных связей с небольшой правой партией под названием «Фуэрса Андалусия», которой руководил его старый друг Эдуардо Риверо. Он был одним из авторов политической колонки в газете «АВС», а кроме того, был в том же издании весьма уважаемым обозревателем корриды. Благодаря всем своим талантам ему удалось в довольно короткий срок примирить Хавьера и Мануэлу.

— Вся энергия, которая тратится в судебных процессах, подобных вашему, — негативная энергия, — объяснял ей Анхел. — Эта негативная энергия доминирует в вашей жизни, так что какая-то часть жизни оказывается как бы в подвешенном состоянии. Единственный способ начать жизнь заново — вновь наполнить ее позитивной энергией.

— И как мне это сделать? — спросила она тогда, глядя своими большими карими глазами на этот гигантский источник позитивной энергии перед ней.

— Судебные процессы требуют ресурсов, не только финансовых, но и физических, и эмоциональных, — ответил он. — Так что вам следует повысить продуктивность. Чего вы сейчас хотите больше всего в жизни?

— Этот дом! — воскликнула она, несмотря на то что в ее мечты входил и Анхел.

— Он ваш. Хавьер вам его предложил.

— Всего лишь за миллион евро.

— Но он не сказал, что вы не можете его получить, — заметил Анхел. — Куда продуктивнее зарабатывать деньги, чтобы купить что-то, что вам действительно хочется, чем транжирить их на бесполезных адвокатов.

— Он не бесполезный, — возразила она, но ее волнение улеглось.

Существовали тысячи причин, по которым она пасовала перед обескураживающе простой логикой Анхела, но главным образом это происходило из-за ее подавленного состояния, которое ей не хотелось ему показывать. Поэтому, соглашаясь с ним, в начале 2003 года она продала свою ветеринарную практику, а затем одолжила деньги под залог доставшейся ей по наследству виллы в Пуэрто-де-Санта-Мария и вложила их в бешено растущий рынок севильской недвижимости. После трех лет покупок, ремонтов и продаж она забыла и о доме Хавьера, и о процессе, и об ощущении засасывающей пустоты в желудке. Теперь она жила с Анхелом в квартире-пентхаусе, выходящей окнами на чудесную, украшенную аллеями деревьев площадь Кристо-де-Бургос в самом сердце старого города, жизнь ее была полна и обещала стать еще слаще.

— Как все прошло вчера вечером? — поинтересовалась Мануэла. — Наверняка ты слишком налег на бренди.

— Ох! — Анхел поморщился от боли во внутренностях.

— Утром закуришь только после того, как выпьешь кофе.

— Может быть, мое дыхание станет новой формой дешевой возобновляемой энергии, — сказал Анхел, протирая глаза. — Как и у всех нас: мы производим горячий воздух, насыщенный парами спирта, и больше ничего не делаем.

— Может быть, повелителю позитивной энергии немного наскучили его собутыльники?

— Не наскучили. Они — мои друзья. — Анхел пожал плечами. — В этом одно из преимуществ возраста: мы можем снова и снова пересказывать друг другу одни и те же истории — и все равно смеяться.

— Возраст — это состояние ума, а ты еще молод, — проговорила Мануэла. — Возможно, тебе следовало бы вернуться к коммерческой стороне этих твоих «общественных связей». Забыть о политике и всех этих самодовольных идиотах.

— Наконец-то она искренне призналась, как она относится к моим самым близким друзьям.

— Мне нравятся твои друзья, но… эта политика… — сказала Мануэла. — Бесконечные разговоры. И ничего никогда не происходит.

— Может быть, ты и права, — кивнул Анхел. — Последний раз у нас в стране что-то происходило в ужасный день 11 марта 2004 года. И посмотри, что случилось: вся страна сплотилась и посредством демократических процедур спихнула идеальное правительство. После чего мы склонились перед террористами и ушли из Ирака. А что потом? Снова погрязли в комфорте привычной жизни.

— И стали пить слишком много бренди.

— Именно так. — Анхел посмотрел на нее; волосы у него торчали во всевозможных направлениях, как после взрыва. — Знаешь, что вчера вечером сказал один человек?

— Это было самое интересное за весь вечер? — спросила она, стараясь его раззадорить.

— «Нам необходимо возвращение благонамеренной диктатуры», — провозгласил Анхел, в комическом гневе воздевая руки.

— Вы того и гляди окажетесь маргиналами, — заметила Мануэла. — Людям не нравятся беспорядки, все эти солдаты и танки на улицах. Им нужно холодное пиво, тапа и что-нибудь поглупее по телевизору.

— Именно такова моя точка зрения, — ответил Анхел, хлопая себя по животу. — Но меня никто не слушал. Наше население гибнет от падения нравов, от морального разложения, когда люди уже не знают, чего они хотят, кроме тупого потребления. А мои «собутыльники» уверены, что народ их полюбит, если они окажут этому народу услугу, устроив переворот.

— Я не хочу видеть по телевизору, как ты стоишь на столе в парламенте с пистолетом в руке.

— Сначала мне придется сбросить вес, — отозвался Анхел.

Кальдерон пришел в себя, вздрогнув и ощутив настоящую панику — послевкусие сна, который он не мог вспомнить. Он с удивлением обнаружил в постели рядом с собой длинную смуглую спину Марисы вместо белой ночной рубашки Инес. Он проспал. Уже шесть утра, и ему нужно возвращаться в свою квартиру и отвечать на очень неприятные вопросы Инес.

Он так яростно выпрыгнул из постели, что разбудил Марису. Он оделся, покачав головой при виде высохших потеков спермы на бедре, похожих на следы слизняков.

— Прими душ, — посоветовала Мариса.

— Нет времени.

— Во всяком случае, она не идиотка, — так ты мне говорил.

— Нет, — ответил Кальдерон, ища второй ботинок, — но до тех пор, пока соблюдаются определенные правила, она может закрывать глаза на происходящее.

— Должно быть, есть специальный буржуазный кодекс насчет внебрачных связей.

— Верно, — согласился Кальдерон. Ее слова его раздражали. — Нельзя всю ночь провести вне дома, потому что это делает смешным весь институт брака.

— А где граница между серьезным браком и смешным? — осведомилась Мариса. — Три часа ночи? Полчетвертого? Нет, это еще нормально. Видимо, четыре ночи — это «смешно». Полпятого — «обхохочешься». А шесть утра или полседьмого — это уже фарс.

— Шесть — это трагедия, — ответил Кальдерон, бешено обшаривая пол. — Где мой долбаный ботинок?

— Под креслом, — сказала Мариса. — А на журнальном столике — твой фотоаппарат, не забудь. Я в нем оставила тебе пару подарочков.

Он набросил пиджак, сунул в карман камеру, втиснул ногу в ботинок.

— Как ты нашла мой аппарат? — спросил он, опускаясь на колени у кровати.

— Обследовала твой пиджак, пока ты спал, — сказала она. — Я ведь из буржуазной семьи. Я борюсь с этим наследием, но знаю все ваши хитрости. Не волнуйся, я не стала стирать все эти дурацкие снимки вашего юридического ужина, которые ты сделал, чтобы доказать своей очень проницательной жене, что ты не всю ночь трахался со своей подружкой.

— Большое тебе спасибо.

— И я не очень шалила.

— Да?

— Я сказала, что оставила тебе там пару подарочков, в фотоаппарате. Просто не показывай их ей, вот и все.

Он кивнул и вдруг снова заторопился. Они поцеловались. Спускаясь на лифте, он привел себя в порядок, заправил все, что нужно, и потер лицо, пытаясь оживить его и приготовиться к привычной лжи. Даже он сам заметил в зеркале два небольших движения собственных бровей: эти движения, как объяснял ему Хавьер Фалькон, служат первым и самым верным знаком, по которому можно определить лжеца. Если уж он сам это видит, то увидит и Инес.

В этот ранний утренний час на улице не было ни единого такси. Надо было вызвать по телефону. Он быстрым шагом пустился вперед. В голове у него забились воспоминания, сознательные и бессознательные. Ложь. Правда. Действительность. Мечта. Образ, возникший перед ним с тем же ощущением паники, которое разбудило его в квартире у Марисы: его руки смыкаются вокруг тонкой шеи Инес. Он душил ее, но лицо ее не становилось багровым или лиловым, изо рта у нее не вываливался распухший от крови язык. Она смотрела на него глазами полными любви. И еще — да, она похлопывала его по рукам, словно ободряя: продолжай. Развод неприятен, но есть буржуазное решение — убийство. Нелепость. Он знал по опыту работы с отделом убийств, что первое лицо, попадающее под подозрение в таких случаях, — супруг.

Улицы были еще влажными после ночного дождя, булыжники маслянисто блестели. Он вспотел, от его рубашки исходил запах Марисы. Вдруг он понял, что никогда не чувствовал себя виноватым. Он вообще не знал, что такое вина, ему было известно только юридическое определение этого термина. С тех пор как он женился на Инес, у него были романы с четырьмя женщинами. Отношения с Марисой продолжались дольше других. Еще у него были кратковременные ночные и дневные встречи с двумя другими женщинами. И еще была та проститутка в Барселоне, но об этом он вспоминать не любил. Более того, у него даже был секс с одной из этих женщин во время романа с другой, и при этом он был женат, что делало его серийным распутником. Впрочем, он не ощущал это как распутство. Считается, что распутство доставляет удовольствие. В этом есть что-то романтическое, не правда ли? В том смысле, который вкладывали в это слово в восемнадцатом веке. Но то, что он делал, не доставляло удовольствия. Он пытался заполнить пропасть, которая с каждым новым романом только ширилась. Что же это за пустота, которая все растет и растет? Вот на какой вопрос ему нужно ответить, если он только найдет время, чтобы над ним подумать.

Он поскользнулся на булыжнике, чуть не упал, оперся рукой о мостовую. Это встряхнуло его и заставило обратиться к более практическим материям. Как только он войдет, надо сразу принять душ. Запах Марисы стоял у него в ноздрях. Возможно, ему следовало принять душ перед уходом от нее, но тогда это был бы запах мыла Марисы. А потом его посетило еще одно прозрение. О чем ему беспокоиться? Зачем это притворство? Инес знает. У них случались ссоры, но они никогда не касались его увлечений: поводом становились смехотворные вещи, служившие прикрытием для того, о чем не принято упоминать. Она могла бы уйти от него. Она бы могла оставить его еще несколько лет назад, но она этого не сделала. Это важно.

Ссадина на руке жгла. Все эти мысли укрепили его. Он не боится Инес. Она способна вселять страх в других, он видел ее в суде. Но не в него. Он сильнее. Он трахался со всеми подряд, но она осталась с ним.

Перед ним возник его многоквартирный дом на улице Сан-Висенте. Он энергично открыл дверь подъезда. Он не знал, в чем тут дело: в выводах, к которым он пришел, в зудящей руке или в том, что он споткнулся на лестнице из-за того, что маляры, эти ленивые скоты, просто сдвинули укрывную ткань, вместо того чтобы убрать ее совсем, — так или иначе, он начал чувствовать себя даже отчасти жестоким.

В квартире на первом этаже стояла тишина. Было 6.30 утра. Он прошел в свою комнату и в темноте выложил на стол содержимое карманов костюма. Он снял пиджак и брюки, оставил их на кресле и направился в ванную. Инес спала. Он стянул трусы и носки, кинул их в корзину для грязного белья и встал под душ.

Инес не спала. Она лежала, моргая блестящими темными глазами на сепиевый свет: сквозь жалюзи просачивалось утро. Она бодрствовала примерно с половины пятого, когда обнаружила, что та сторона кровати, которую занимает муж, пуста. Она села в кровати, скрестив руки на плоской груди. В мозгу у нее уже два часа крутился вихрь — нескончаемый марафон мыслей. В ней все кипело от ярости, после того как она с отвращением обнаружила, что его подушка не смята. Но потом она вдруг ощутила слабость — при мысли, что стала свидетельницей этой последней демонстрации его неверности. Потому что это была именно демонстрация.

В эти часы она осознала, что единственная действующая часть ее жизни — это ее работа. Но она теперь была ей скучна, не потому, что изменилась сама работа, а потому, что изменились ее взгляды на жизнь. Она хотела быть женой и матерью. Хотела жить в большом старом доме с патио, в стенах старого города. Хотела гулять в парке, обедать с друзьями, возить детей к своим родителям.

Ничего этого не случилось. После того как со сцены сошла эта американская дрянь, они с Эстебаном сблизились и, по ее мнению, становились все ближе друг к другу. Не сказав ему, она перестала пользоваться контрацептивами, решив сделать ему сюрприз, но менструации у нее продолжались с удручающей регулярностью. Она прошла обследование, и ее признали идеально здоровой человеческой самкой. Однажды утром после секса она собрала немного его спермы и отнесла на проверку. Выяснилось, что он — мужчина исключительной плодовитости. Узнай он об этом, он бы поместил результат анализа в рамочку и повесил его рядом с их свадебной фотографией.

Продажа ее квартиры прошла быстро. Она положила деньги в банк и стала присматривать домик своей мечты. Но Эстебан с отвращением отвергал все дома, которые она хотела купить, отказывался даже смотреть на них. Рынок недвижимости бурно рос. Сумма, которую она получила за квартиру, теперь казалась смехотворной. Мечта уплывала у нее из рук. Они жили в его подчеркнуто мужской, агрессивно-модернистской квартире на улице Сан-Висенте, и он сердился, если она пыталась изменить там хоть какую-то мелочь. Он даже не разрешил ей повесить на дверь цепочку, но это — потому что он не хотел, чтобы она сама впускала его и вынюхивала запах секса после того, как он провел ночь вне дома.

Их сексуальная жизнь начала блекнуть. Она знала, что у него есть связи на стороне, потому что при всей его постельной неустанности у него редко случалось семяизвержение. Она пыталась стать посмелее. Из-за него она чувствовала себя глупо — как будто «игры», которые она предлагала, были чем-то смешным. А потом он вдруг принял ее предложение «поиграть», но всякий раз отводил ей унизительные роли, вдохновленные, видимо, какими-то порносайтами. Она покорялась ему, пряча в подушку боль и стыд.

По крайней мере, она хотя бы не была толстой. Каждый день она бегло оглядывала себя в зеркале. Ее радовало, что у нее небольшая грудь, что у нее видны все ребра и что у нее такие узкие бедра. Иногда в суде она чувствовала головокружение. Подруги говорили ей, что она никогда не забеременеет. Она улыбалась, натягивалась бледная кожа на ее прекрасном лице. Чистая, какая-то пугающая красота.

Инес с удовольствием обдумывала идею грандиозной ссоры, когда услышала, как Эстебан вставляет ключ в замок. Ей показалось, что у нее на руках, тонких, как палки, сразу выросло больше волосков; из-за собственных рук она почувствовала себя странно слабой. Она забралась поглубже в постель и притворилась спящей.

Она услышала, как он опустошает карманы и потом идет в ванную. Включился душ. Босиком она прошла в его комнату, увидела его костюм и обнюхала его, как собака: сигареты, духи, застарелый секс. Ее глаза упали на цифровой фотоаппарат. Она коснулась его костяшкой пальца: еще теплый. Она сгорала от нетерпения, мечтая узнать, что же записано в памяти. Слышно было, как распахнулась дверца душа. Она побежала обратно и легла в постель. Сердце у нее билось, как птица.

Его тяжесть заставила дрогнуть ее тело, легкое, как перышко. Она подождала, пока он не уснет: она давно научилась определять это по его дыханию. Сердце у нее стало биться реже. Ум был холоден и спокоен. Она выскользнула из постели. Он не шевельнулся. В его комнате она нажала на фотоаппарате кнопку быстрого просмотра. У нее перехватило дыхание, когда на экране появилась миниатюрная Мариса. Она была голая на диване, ноги разведены, ладони прикрывают промежность. Еще одна голая Мариса, стоит на коленях и, повернув голову, смотрит через плечо. Шлюха. Она снова и снова нажимала на кнопку, но дальше был только ужин с судьями — алиби мужа. Она вернулась обратно к этой шлюхе. Кто она такая? Черная сучка. Надо узнать, кто она.

Ноутбук Инес лежал в передней. Она перенесла его в кухню и включила. Пока он загружался, она вернулась в его комнату и обшарила полки в поисках провода-переходника. Назад на кухню. Открыла фотоаппарат, подключила провод, соединила его с ноутбуком. Теперь сосредоточиться.

На экране возникла иконка. Автоматически загрузилась программа. Она нажала «скопировать» и сжала кулак, когда увидела, что ей придется перенести в компьютер пятьдесят четыре снимка, из которых ей нужны всего два. Она смотрела на экран, ей страстно хотелось, чтобы программа работала быстрее. Она слышала лишь дыхание компьютерного вентилятора и потрескивание жесткого диска. Она не слышала шороха простыней. Не слышала шагов его босых ног по деревянному полу. Она даже толком не расслышала его вопрос.

При звуке его голоса она резко развернулась. Она видела себя со стороны — хлопчатобумажная ночная рубашка висит на острых плечах, ее нижний край задевает верхнюю часть бедер, она словно совсем нагая перед мужем, стоящим в проеме кухонной двери.

— В чем дело? — спросил он.

— Что? — переспросила Инес. Ее глаза не видели ничего, кроме его гениталий.

Он повторил вопрос.

Прилив адреналина был столь силен, что она засомневалась, сможет ли ее сердце справиться с этой внезапной волной.

После почти двадцати лет общения с преступниками Кальдерон научился распознавать человеческий ужас. Расширенные глаза, полуоткрытый рот, паралич лицевых мышц.

— В чем дело? — спросил он в третий раз. Его голос звучал грубо и властно.

— Ничего, — ответила она, держась спиной к ноутбуку, но не в силах остановить рефлекторное движение рук, закрывающих от него экран.

Кальдерон отодвинул ее в сторону — не грубо, но она была такая легкая, что ему пришлось удержать ее, чтобы ее хрупкие ребра не сломались, ударившись о край разделочного стола из черного гранита.

Он увидел камеру, переходник, иконки фотографий ужина с судьями: снимки один за другим появлялись в папке с файлами. Щелк, щелк. Два снимка Марисы: «Мой подарок тебе». Смущающие, изобличающие снимки. Что хуже всего — мальчишка попался с поличным.

— Кто она? — спросила Инес. Кончики ее пальцев белели на фоне черного гранита.

Выглядел он устрашающе, и этот вид совсем не смягчала смехотворность его неуместной наготы.

— Кто она такая? Почему ради нее ты всю ночь не приходишь домой, оставляя свою жену одну в супружеской постели?

Как и рассчитывала Инес, эти слова задели его. Ее страх исчез. Сейчас она хотела от него одного — сосредоточенного внимания.

— Кто она такая? Почему ты блудишь с ней до шести утра, нарушая свои супружеские клятвы?

Еще одна выверенная фраза. Такие же ораторские приемы она применяла, выступая в суде.

Он повернулся к ней, с грозной медлительностью животного, обнаружившего соперника на своей территории. Жировые складки на животе, съежившийся член, тощие бедра, — он мог бы выглядеть смешно, однако, низко опустив голову, он смотрел на нее из-под бровей, и его ярость была, казалось, осязаема. Но Инес уже не могла остановиться. С ее губ продолжали слетать резкие слова.

— Ты трахаешь ее так же, как меня? Заставляешь ее кричать от боли?

Инес не договорила, потому что вдруг каким-то образом оказалась на полу, ее ноги колотили по белым мраморным плиткам, она хватала ртом воздух. Она посмотрела на пальцы его ног, на то, как они напряженно сгибаются. Большой палец его ноги вошел ей в почку. Она судорожно глотнула воздух. Она была потрясена. До этого он никогда ее не бил. Да, она его провоцировала. Она хотела, чтобы он отреагировал. Но его холодная жестокость поразила ее. Она думала, что он хлестнет ее по лицу тыльной стороной ладони, чтобы заставить замолчать рот своей жены, извергающий упреки, заденет ее по губам, оставит синяк на щеке. Она хотела нести на себе зримые знаки его жестокости, чтобы показать миру, кто он такой на самом деле, и принудить его к каждодневному покаянию, пока следы побоев не исчезнут. Но он ударил ее под ребра, пнул в бок.

В груди у нее что-то скрипнуло, когда благодаря двигательной памяти она вновь обрела способность дышать. Она почувствовала, как он поглаживает ее ладонью по затылку. Видите? Он действительно любит ее. Теперь — раскаяние и нежность. Это было всего лишь очередное увлечение… Но нет, он не гладил ее, он погрузил пальцы в ее волосы и с силой трепал их. Его ногти впились в кожу ее черепа. Он потряс ее голову, словно она была псом, которого схватили за загривок, и потом выпрямился. Она не чувствовала ног, она свисала с его руки. Он выволок ее из кухни, протащил по коридору и швырнул на кровать. Ее подбросило, она перекатилась на бок. Три шага — и он снова над ней. Она забилась под кровать.

Нет, все шло не так, как она думала. Его рука дотянулась до нее под кроватью, схватив за ночную рубашку. Она отодвинулась. Перед ней появилось его лицо, искаженное яростью, отвратительное. Он встал. Его ноги отодвинулись назад. Она смотрела на них, как на заряженное оружие. Ноги вышли из комнаты. Он выругался и хлопнул дверью. Кожа у нее на голове горела. Страх вытеснил все остальные чувства. Она не могла кричать, не могла плакать.

Под кроватью было хорошо. Пробуждались детские воспоминания о безопасном убежище, о наблюдении из потайного места, — но сейчас они не могли ей помочь, она была в смятении. Ее мозг хотел опереться на что-то незыблемое, но она не могла найти ничего, что поддержало бы ее. Более того, она поймала себя на том, что пытается как-то оправдать его поведение. Она доказала ему его неверность. Она оскорбляла его. Он рассердился, потому что чувствовал свою вину. Это естественно. Злишься на тех, кого любишь. Вот почему это случилось, верно? Он не хотел валяться с этой черной потаскухой. Он просто не смог удержаться. Он — альфа-самец, могучий, высокооктановый производитель. Она не должна была вести себя с ним так жестоко. Лежа на боку, она зажмурилась от острой боли в почке.

Дверь распахнулась, ноги снова вошли в комнату. Его присутствие заставило ее съежиться. Он вынул из ящика чистые носки и трусы и натянул их. Затем он шагнул в брюки и взял похрустывающую белоснежную рубашку, выглаженную в прачечной, куда он всегда посылал свою одежду. Он встряхнул ее, продел руки в рукава, застегнул манжеты. Завязал темно-красный галстук идеальным узлом. Сейчас он был воплощением эффективности, силы и точности. Он погрузил свои безжалостные ступни в ботинки, набросил пиджак. Теперь его необузданный нрав был отлично замаскирован.

— Сегодня я задержусь на работе допоздна, — сказал он нормальным тоном.

Щелкнула, закрываясь, входная дверь. Инес выползла из-под кровати и привалилась к стене. Она сидела, разведя ноги, бессильно свесив руки. Первый же всхлип оторвал ее от стены.