Глава 23

– У Джонни есть подружка! – четыре дня спустя сказала двенадцатилетняя Карла.

– Да, – ответил Джон. – Есть.

Он стоял в плавках с небрежно накинутым на плечи полотенцем, скрывавшем красное пятнышко на плече, которое невыносимо смущало его.

– Теперь понятно, почему ты в сборной по боксу, – сказал Кен. – Плечи у тебя что надо.

– В общем-то мне не очень нравится заниматься боксом, – отреагировал Джон.

Он воспользовался первым же удобным моментом и помчался на пляж, где его ждала Молли. Им казалось проще уходить из дома по одному, чтобы встретиться где-нибудь без посторонних. Она сидела в голубом купальнике почти у самой кромки воды.

– Привет! – весело крикнул он еще на бегу. – Извини, что опоздал!

Опоздал он на целых три минуты. Улыбнувшись, она поднялась; ее волосы растрепались на ветру.

– Я не долго ждала, – призналась она.

Они пошли по пляжу в сторону от дома, привычно взявшись за руки; ветер подгонял их в спину. В конце пляжа у залива они остановились. Три лодки с рыбаками, промышлявшими ловлей креветок, направлялись в открытое море, борясь с волнами и начинающимся приливом. Над ними, словно огромный хоровод, кружилась стая чаек. Дальше по берегу во время последнего урагана вода проделала в песке большую выемку. Это место, отделенное от побережья крутыми обрывами, поросшими травой и низкорослыми пальмами, предполагало относительное уединение. Джон хотел предложить Молли пойти туда, но боялся, что она откажется и что, по всей вероятности, ее рука в его руке – просто проявление дружбы, далекое от желания уединиться с ним. Если он предложит ей направиться туда, думал он, она может отказаться и, наверное, спросит: «Зачем, Джонни?» Вполне вероятно, будет возмущена, шокирована, рассержена, поражена, вырвет свою руку из его навсегда, потому что он неправильно расценил ее товарищеский жест, а потом, разумеется, он будет стоять здесь, на берегу, и мямлить извинения, и разверзнется небо, и все мечты рухнут, и рассыпятся у ног, словно разбитое стекло. Разрываемый непреодолимым желанием остаться с ней наедине, подальше от глаз купающихся, отдыхающих и собирающих ракушки, и одновременно обуреваемый страхом разрушить все, что уже можно было считать верхом блаженства, он стоял, не смея вымолвить ни слова. Затем, с ощущением, что он делает огромную ставку в игре и рискует потерять все, он проговорил:

– Пойдем туда, посидим – там нет ветра.

– Пошли, – согласилась она.

Они зашли в амфитеатр из песка разрушенных дюн. Песок под ногами, местами светло-коричневый, где-то серый и даже белый, все еще носил ребристые следы волн. Оказавшись вдали от посторонних глаз, они сели в неловкой позе, спиной к покатому склону дюны, вытянув вперед ноги, все еще держа друг друга за руку, с напряжением и даже мукой, написанными на их лицах. Ему хотелось обнять ее за талию, прижать к себе, дотронуться до ее плеча, но им снова овладел страх, уже удвоенный. Может, и в самом деле она пришла сюда, чтобы скрыться от ветра. «Джонни! – скажет она, если он дотронется до нее. – Джонни Хантер, прекрати сейчас же! Что за глупости! Джонни, тебе должно быть стыдно!» Она может залепить ему пощечину, может с криком побежать по пляжу, призывая на помощь, может рассказать все своему отцу, обратиться в полицию; а самое худшее, она может почувствовать, что он вызывает у нее отвращение, что она его не любит. Если он попытается ее поцеловать, она в ужасе отпрянет от него, как от свиного рыла, и тогда, как он всегда и предполагал, станет ясно: в нем есть что-то отталкивающее, и он обречен на одиночество. Потом он побредет домой, зная, что скоро она его бросит ради кого-нибудь еще; пусть она была добра с ним, но, если вдуматься, никакой доброты не хватит, чтобы преодолеть чувство отвращения и полюбить.

Захваченный этими мыслями, просидев с минуту в застывшей позе, Джон немного подвинулся к ней, достаточно осторожно, чтобы, если она отринется от него, сделать вид, что это случайно, и непринужденно сказать: «Прости!» Его мышцы напряглись до боли. Вдруг она отпустила его ладонь, возможно, встревоженная чем-то. Он отвел руку назад каким-то неловким, судорожным движением, не прикасаясь к ней, но в этот момент она подалась в его сторону, и он опустил ей руку на плечо. Состоялось почти невозможное: он сыграл в «русскую рулетку» и выиграл, по крайней мере она позволила обнять себя за плечи, не закричав при этом и не убежав.

Они сидели в очень неудобной позе; он – наклонившись вперед и обнимая ее одной рукой за теплые плечи, она – вполуоборот к нему, облокотившись, и он боялся произнести слово, боялся пошевелиться хоть на четверть дюйма, опасаясь, что она оттолкнет его. Прядь ее волос коснулась его губ; он наклонил голову; тонкий аромат, исходивший от ее волос и кожи, казалось, становился все сильнее; наконец он не вытерпел, взял ее за плечи и повернул к себе лицом. «Теперь, когда я выдал себя, она точно убежит, – думал он, – но я ничего не могу с собой поделать», – и поцеловал ее в мягкие пытливые губы, то ли ответившие на его поцелуй, то ли нет. В страхе, что она вырвется из его объятий, он снова поцеловал ее, хотя не был уверен, согласна ли она ответить ему взаимностью, пока она сама не прижала свою ладонь сзади к его волосам и не стала нежно их гладить. Тут он содрогнулся и, поняв, что самый великий из всех вообразимых кризисов уже позади, поднял глаза и увидел на ее лице улыбку. Медленным движением он протянул руку и коснулся ее щеки; старые слова прозвучали так, словно их произнесли впервые.

– Я люблю тебя, – произнесли они одновременно. Он растянулся на песке рядом с ней.

– Ты, – он выразил в словах то, чем бредил последние четыре года, но боялся высказать вслух, – ты самая красивая на свете.

– Спасибо, – ответила она. – Я рада, что нравлюсь тебе.

Она помолчала, а потом добавила:

– Джонни, ты ведь не смеешься надо мной, правда?

– Я так тебя люблю, что меня трясет, – сказал он. Он протянул ей руку, и действительно: в этот момент он дрожал так, словно его только что оттащили от края пропасти. Она поймала его руку и крепко прижала к своей щеке.

– Я боялась до смерти, что не нравлюсь тебе, – сказала она.

– Я тоже. Я боялся, что если я тебя поцелую, ты убежишь.

Она засмеялась, и он снова стал ее целовать, прижавшись лицом к ее шее и ощущая солоноватый привкус ее кожи. Она перестала смеяться, и на них нахлынула невероятная мягкость и теплота, красота, выходившая за пределы самых старых дерзновенных мечтаний, так долго запретных.

– Нет, Джонни, – наконец сказала она, отстраняясь.

– Ты сердишься? – спросил он в панике.

– Нет, но мне страшно.

– Я хочу на тебе жениться, – сказал он.

– Мы не можем пожениться. И еще много лет не сможем.

– Можно убежать вместе.

– Это было бы глупо, Джонни. Тебе нужно поступать в университет, потом служить в армии и так далее.

– На это уйдет шесть или семь лет! – воскликнул он в ужасе.

– Но мы сможем встречаться. Часто.

– А через неделю нам обратно в школу, – сказал он, с удивлением обнаружив, что от житейской прозы никуда не деться даже в эти сказочные дни.

– Где ты будешь летом? – спросила она.

– На Пайн-Айленде. Ты приедешь к нам?

– Боюсь, мама опять оставит меня в Буффало, – печально ответила она.

– Может, нам удастся встретиться осенью, – предложил он. – В сентябре я уже буду в Гарварде, а туда ко многим девушки приезжают на выходные.

– Мама ни за что меня не отпустит.

Мысли о предстоящих месяцах одиночества протрезвили их. Губы снова слились в поцелуе, более страстном, чем прежний, и оборвать его стоило Джону усилий.

– Не хочу пугать тебя больше, – произнес он с тяжелым вздохом. – Если хочешь, пошли домой.

Она ничего не ответила.

– О, Молли! – воскликнул он снова, когда стал ее целовать, она не отпрянула.

С одной стороны, Молли мучил страх, а с другой – она знала, что слово «нет» причиняет ему боль, словно камень, попавший в лицо. Она представляла себе сцену его ухода – так поступали многие ребята, потанцевав с ней, – свои неисполненные желания и прежнее одиночество. Потом были поцелуи, бесконечные поцелуи… Затем наступил момент паники и эта боль, прозвучавшая внутри криком тысячи исступленных голосов. После одни страхи сменялись другими, накапливаясь и эхом отражаясь друг от друга; потом – такое чувство, словно тебя заключили в тюрьму и ты не можешь убежать; потом – образ плачущего отца. Ей казалось, что ее окружили издевательски смеющиеся лица, кричащие «Позор!» В затылке звучал визгливый, полный ужаса крик ее матери. Пришло видение умершей бабушки, которая грозит ей пальцем и говорит, что, если бы это не было запрещено, случались бы чудовищные вещи. Потом этот нелепый противный запах пота, горячее дыхание, животные звуки, внезапно всплывший образ ягненка, которого поедает лев, – кошмар. В какой-то момент она пыталась освободиться, но он держал ее железной хваткой. Кошмар кончился, и она очутилась не в лапах хищного животного, а в руках мужчины, который боготворит ее. Его лицо излучало молчаливое обожание, он стал вдруг таким нежным, словно отец с ребенком, и наконец она поняла, что теперь он принадлежит ей, что она дорого заплатила, но теперь он ее, и что она не сможет отказать, если он станет молить о прощении.

Потом была радость. С детства она считала свое тело чем-то, что полагается скрывать не только из-за каких-то невообразимых вещей, порока, греха, но и потому, что одежда – необходимая маскировка, помогающая скрыть нечто таинственное: первородную безобразность плоти. Но в тот день Молли обнаружила, что по крайней мере в глазах одного человека – она, поразительное дело, была совершенна; ей нечего прятать, и она может вызывать восхищение. Можно гордо растянуться перед ним на песке и позволять смотреть на себя, лежащую на солнце, – невероятная роскошь! Оковы всех защитных рефлексов сброшены, общаться друг с другом легко и просто– таковы неожиданные сюрпризы любви.

После этого они заговорили; впервые каждый из них говорил с кем-то по-настоящему, то есть впервые они касались тем, которые действительно что-то для них значили. Он рассказал Молли все о Билле Норрисе, о том, как он просыпался ночами и видел его пустую кровать, аккуратно заправленную, в комнате, где некуда деться от одиночества. Он продолжал говорить, выплескивая потоком правду о том, как ребята сдергивали с Билла одеяло, как два года Билл жил в атмосфере жестокости и издевательств, как умыл руки директор и, наконец, как он сам не нашел в себе сил сказать матери Билла, что произошло с ее сыном на самом деле. Еще он рассказал ей об одиноких летних месяцах в лагере. Она, в свою очередь, подробно описала свои беды в школе, причины, по которым им нельзя было встречаться в Нью-Йорке, смерть Маргарет. Возможность говорить о вещах, которые они принимали так близко к сердцу, стала для них настоящим откровением. У каждого из них возникло чувство, будто до этого они жили в пустыне, лишенные общества людей, и только теперь встретили живого человека; словно они были глухонемыми от рождения, а сейчас обрели дар речи; это было поразительно – их открытие, что беседа может выходить за рамки обычного общения, а язык в сочетании с любовью может преодолеть разобщенность. Он вспомнил письма, которые они писали друг другу, смешные жеманные фразы, ощущения, когда казалось, не о чем писать кроме стихов и песен и спросил:

– Почему мы не пробовали поговорить раньше?

– Потому что мы боялись, – ответила она, растянувшись на солнышке, словно кошка, хрупкая и нежная.

Примерно через час они оделись и направились в сторону дома, медленно бредя вдоль пляжа и часто останавливаясь; Джон продолжал быстро говорить, отчаянно жестикулируя, смеясь и обрушивая на нее лавину слов, объяснял ей всю свою жизнь. Она слушала серьезно. Он рассказал об отце, обо всех подробностях дня и ночи, когда уезжала мать, – и был понят.

По мере приближения к дому угнетающего чувства необходимости держать случившееся в тайне у Джона почему-то не возникло. Не было и ни малейшего искушения рассказать кому-нибудь об этом, похвалиться или исповедаться. Он вошел в гостиную, не замечая никого вокруг. Когда Молли поднялась наверх в свою комнату, Сильвия стала расспрашивать Джона об учебе в школе, и он, чтобы оградить свои мысли от раздражающего вторжения извне, сел за пианино и сыграл матери все песни, которые знал, кроме той, что написал сам. Его умение играть Сильвию поразило.

Молли чувствовала себя иначе. Когда она, расставшись с Джоном, поднималась к себе в комнату, у нее так сильно закружилась голова, что она чуть не упала. Наверху Кен, который услышал шаги на лестнице, выглянул из своей комнаты и, улыбаясь, сказал:

– Привет, малыш! Нашла что-нибудь интересное из ракушек?

– Нет, – ответила она сдавленным голосом; слезы навертывались у нее на глаза, и она поспешила к себе, стараясь не бежать. Обескураженный Кен молча поглядел ей вслед, недоумевая, что он сделал не так.

Вечером Молли сидела напротив Джона посередине длинного стола, за одним концом которого сидел ее отец, за другим Сильвия; пожилая негритянка подавала праздничный ужин. Молли испытывала нестерпимую потребность высказаться, открыть всю правду. «Папа!» – начала бы она, и отец поднял бы свое внимательное лицо, которое последнее время выглядело усталым. «Папа, – сказала бы она, – сегодня мы с Джоном гуляли в дюнах, и у меня, может быть, будет ребенок». Она представила себе, как после этого отец в ярости набросится на Джона.

Служанка убрала почти нетронутый гороховый суп, который так любила Молли, и поставила перед ней тарелку с кровавым ростбифом, от одного лишь запаха которого Молли стало мутить. Она отвернулась от тарелки, и тут перед ней возникла другая страшная картина; она спрашивает: «Папа, ты знаешь, что я сегодня сделала?» – и выкладывает затем все гадости, какие только видела на стенах туалета, написанные мелом; короткие отвратительные слова, рвотой извергающиеся у нее изо рта. Она представила себе, как после этого отец поднимется и ударит ее, а, может быть, даже убьет.

– Молли, ты не голодна? – спросила Сильвия.

– Да, да, я сейчас поем, – ответила Молли. Есть было крайне трудно, но она понимала: это необходимо, чтобы ее самочувствие не бросалось в глаза. Джон поглядывал на нее с беспокойством, а она отвечала ему робкой улыбкой.

После ужина она пошла к себе, сказав, что хочет почитать. Пульсирующая боль пронзала ее голову так сильно, что, казалось, она готова развалиться на части. Зажав уши ладонями, девушка упала на кровать. Этой ночью ее мучили кошмары, какие она, проснувшись, не могла вспомнить, но при этом она так металась, что зацепила и сбросила с ночного столика на пол лампу; в результате с криком «Что случилось?» прибежал отец.

Испуганно моргающими глазами она смотрела на высокого мужчину в синем халате, стоящего в ногах ее кровати.

– Кажется, мне приснился страшный сон, – сказала она.

Утром Молли встала с явным ощущением катастрофы. Заставив себя позавтракать, она надела купальник, пошла на пляж и села там, сжавшись в комочек, на песок, жалкая подавленная фигурка под ярким утренним солнцем.

Вскоре появился Джон, в одних плавках, бодрый и уверенный в себе, и с размаху бросился с ней на песок – молодой атлет, покоривший мир. Он взял ее за руку, жестом бесконечной нежности дотронулся до ее запястья и спросил.

– Сегодня тебе получше?

– Здесь нам нельзя держаться за руки, – сказала она. – Кто-нибудь увидит.

– Это что – противозаконно?

– Джонни! Это неприлично!

– Ладно, – согласился он и отпустил ее руку.

На них с любопытством взглянул какой-то старик, босиком в одних шортах проходивший мимо по кромке воды.

– Уйдем отсюда, Джонни, – попросила Молли. – Давай прогуляемся.

Они не спеша пошли вдоль берега, и Джон расспрашивал ее о школе; говорить с ним было легко, но, как ни странно, эта новая простота в общении не распространялась на ее страхи, ее ужас, ее вину, таившиеся в ее душе темным островком, приближаться к которому не смел даже он.

У залива со стороны пляжа появились две немолодые женщины в больших соломенных шляпах и длинных, почти до щиколоток, выцветших сатиновых платьях. Они что-то весело кричали друг другу, с радостными воплями бегали туда-сюда, словно маленькие дети, поймавшие рыбку. Чтобы избавиться от их любопытных взглядов, Молли направилась в дюны в поисках укромного места, и почти тут же Джон стал ее целовать, крепко прижав к себе.

– Нет! – ответила она с отчаянием.

Он сразу же отпустил ее, ничего не понимая.

– Почему?

– Потому что я все еще боюсь, – Молли явно преуменьшала всю степень тяжести своего состояния.

– Боишься родить?

– Да. Это и другие вещи, которые не могу объяснить.

– Если и вправду окажется, что у тебя будет ребенок, мы смогли бы пожениться сразу.

– Нет. Не сейчас. И не таким образом.

– Ты права, я знаю, мы должны быть благоразумны, ждать и все такое, – монотонно произнес Джон.

– Да, – Молли говорила очень серьезно. – Мы должны вести себя хорошо.

– Я не знаю, что значит хорошо, – признался он уныло.

– Ты ведешь себя плохо, Джонни? – спросила пораженная Молли. – Ты делаешь это и с другими девушками тоже?

– Нет, – ответил он. – Я просто не знаю, что означает это слово – «хорошо». «Хорошо» ли будет, если лет пять мы почти не будем встречаться? Одиночество – это «хорошо»?

– Я имею в виду совсем другое, – сказала она.

– Твои плечи, на мой взгляд, – это хорошо, – заметил он. – А твоим лодыжкам я ставлю оценку «отлично».

– Джонни, прошу тебя, перестань!

– За руку мне тоже нельзя тебя брать?

– Конечно, можно, но ты же не можешь остановиться!

– Я просто хочу держать тебя за руку, больше ничего, – сказал он.

Под порывом ветра на дюнах зашуршала трава, зашелестели листья низкорослых пальм, и Молли вздрогнула от неожиданности, думая, что там кто-то есть. «Плохо, если нас заметят в таком уединенном месте, – подумала она, – даже если мы будем всего-навсего держаться за руки». За гребнем песка может притаиться кто угодно: мальчишки, бродяги, ловцы птиц, любители подглядывать за переодевающимися и даже отец, вышедший на прогулку. Казалось, тени на песке и даже облака в небе возмущенно смотрят на тебя. Она словно оцепенела от страха и сказала:

– Джонни, нас не должны здесь видеть. Пойдем пройдемся.

– Пошли. Если тебе так хочется.

– Давай искупаемся.

– Терпеть не могу плавать, – ответил он. – Вода холодная.

– Прошу тебя, искупаемся. Потом вернемся домой, и ты поболтаешь с папой и своей мамой. Очень важно, чтобы со стороны мы выглядели как обычно.

– Да, конечно, – согласился он.

– А не взять ли нам велосипеды? Сто лет не гоняла на велике.

– Было бы неплохо, – оживился он.

– Пошли, – позвала она. – Догоняй!

Она легко снялась с места и побежала впереди него, вздымая ногами песок. Он догнал ее у самой воды, и они вместе бросились в море, вынырнули из-под первой большой волны, задыхаясь и крича, словно индейцы.

 

Глава 24

Каникулы подходили к концу, и атмосфера в доме Кена становилась все напряженнее, а застенчивость и сдержанность Молли – все заметнее. Казалось, она не могла разговаривать ни с Сильвией, ни с Кеном, а когда к ней обращались, обычно отводила глаза. Сильвия пришла к убеждению, что Молли, должно быть, слышала про них с Кеном такие ужасные вещи, что оставаться вежливой, к чему она без сомнения стремилась, стало для бедного ребенка мукой. Джон, если не гулял где-то с Молли, почти постоянно сидел за пианино, и во время немногих бесед, завязанных по инициативе Сильвии, был учтив, но уклончив. Его взгляд был тревожен и печален, а музыка, которую он играл, представляла собой дикую смесь восторга и печали. «Причина восторга, очевидно, – Молли, – думала Сильвия, – ну, а отчаяние можно записать на мой счет». Ее утешало только то, что в один прекрасный день Молли и Джон станут достаточно взрослыми, чтобы простить. «Все дети проходят стадию, когда они презирают своих родителей, – мрачно говорила она себе. – Из-за развода все это протекает немножко хуже». В день накануне отъезда Молли они с Джоном сидели в том месте, где ураган пробил в дюнах брешь, но теперь оно не казалось достаточно уединенным.

– Кто-нибудь может пройти, – сказала Молли. Деваться было некуда.

– Молли, – сказал он неожиданно, – дом, в котором я когда-то жил, – старый мотель, – закрыт, заперт и выставлен на продажу.

– О нет, Джонни! – воскликнула она. – Только не в пустом доме. От одной мысли об этом у меня мороз по коже.

– Там нас никто не найдет.

– Нет, – возразила она.

– Я хорошо знаю это место. В подвале разбито окно. Можно забраться.

– Боюсь даже думать об этом.

– Ты все беспокоишься, что нас кто-то увидит, – сказал он. – Я думал…

– Прошу тебя, Джонни, умоляю в последний раз. Нет.

– Хорошо, – согласился он. – Я не должен тебя пугать. Все время твержу себе об этом.

Он протянул руку и с таким беспредельным страстным желанием дотронулся до ее лодыжки, что она была тронута.

– Бедный Джонни, – пожалела его она.

– Конечно, я неправ, – сказал он. – Ясно, как дважды два.

– Не переживай так. Он погладил ее ступню.

– Ты когда-нибудь видела ногу?

– Да, – засмеялась она.

– Я имею в виду, по-настоящему присматривалась?

– Конечно.

– Она очень красивая. Смотри, какая она. Этот изгиб, словно стальная пружина. А эти стальные струны, прямо под кожей. Чудо.

– В таком случае кругом полно чудес, – улыбаясь, заметила она. – Только здесь уже целых четыре.

– Да, – согласился он. – Хотел бы разбираться в чудесах получше.

– Хочешь стать врачом?

– Нет. Ни за что на свете не смог бы разрезать ногу, – он обвел пальцами вокруг ее лодыжки. – Она мне нравится такая, какая есть.

– Поцелуй меня, Джонни.

– Не могу. От этого настроение у меня еще больше испортится. Или снова тебя напугаю. Не стоит этого делать, потому что получается односторонне. Я только что это понял.

– Вовсе не односторонне! – недоумевая, воскликнула она.

– Нет, именно так.

– Джонни, ты не думай, что я не люблю тебя! Просто я ужасно боюсь!

– Я знаю.

Он растянулся на песке, его гибкое тело, успевшее покрыться загаром, застыло в странной позе трупа. Глаза он закрыл от солнца, а о том, что он дышит, можно было судить лишь по едва заметному вздыманию груди. Он молчал.

Она сидела рядом с его головой, глядя на него сверху вниз.

– Я люблю тебя, Джонни, – призналась она. Он улыбнулся, не открывая глаз.

– Думать об этом будет хорошо.

– Правда.

– Конечно. Я тоже люблю тебя.

Она смотрела на него, испытывая непонятное жуткое чувство, словно она убила его: картина завершена, женщина-убийца сидит рядом со своей жертвой. Он казался совершенно спокойным, лицо безмятежно, голос добрый, никакой притворной меланхолии, но странным образом мертв.

– Мы будем часто писать друг другу, Джонни, – сказала она. – Каждый день.

– А иногда дважды в день.

– Жаль, мама не разрешит приезжать к тебе. Может, я смогу заставить ее передумать.

– Может быть.

– Летом, может быть, удастся уговорить ее отпустить меня на Пайн-Айленд.

– Было бы великолепно.

– Мама может передумать и разрешить тебе приезжать ко мне в школу, да ты и так смог бы приехать.

Он повернулся на бок, лицом к ней, и сказал:

– Мы должны посмотреть фактам в глаза, Молли. Твоя мать сделает все, что в ее силах, чтобы нам было как можно труднее встречаться. Она хочет разлучить нас, и, вполне вероятно, у нее это получится, по крайней мере на долгое время.

– Будем терпеть до конца, – предложила Молли.

– Я вот лежу и думаю, что из этого получится. Без дураков, Молли. В воскресенье мне обратно в школу. В прежнюю комнату. К этому надо еще привыкнуть.

– Мне тоже. Я, как и ты, совсем не хочу возвращаться.

– Я знаю, – сказал он.

– Каждый день в три часа мы играем в волейбол. Ненавижу волейбол.

Он засмеялся.

– Еще мы играем в хоккей на траве, – продолжила она. – Там есть одна здоровенная девица, которая все время гоняется за мной. Я от нее увертываюсь, а остальные девочки из-за этого злятся.

– Не вступай с ней в споры, – предупредил он. – Не хочу, чтобы тебе переломали кости.

– Для сохранения прямой осанки нас заставляют носить на голове книги, – продолжала Молли. – У нас есть учительница, ее зовут Риггли. Кроме шуток. И она, когда идет, так виляет бедрами, что полностью соответствует своему имени.

Молли поднялась на ноги и, к великому удивлению Джона, превратилась в настоящего пантомима.

– Мисс Риггли говорит: «Девушки, вы должны понять, насколько важно уметь правильно входить в комнату. В дверях вы должны приостановиться и представить себе, что глаза всех присутствующих устремлены на вас. Так ли это на самом деле, не имеет ни малейшего значения. Вы должны это чувствовать. Вы должны двигаться как королевы». Потом, – заключила Молли, – она входит, виляя бедрами. Вот так.

И она семеня ногами, очень похоже продемонстрировала ходульную жеманную походку.

– Так ходят королевы? – смеясь, спросил Джон.

– Никогда не видела королеву. Думаю, мисс Риггли тоже.

– Мне нравится твоя походка, – заметил Джон. – Не дай мисс Риггли ее испортить.

– Вряд ли она обрадовалась бы, услышав это, – возразила Молли. – Она говорит: «Молли Картер, что мне с вами делать? Вы не хотите учиться правильно входить в комнату и не хотите учиться правильно сидеть».

– Сидеть? – изумленно спросил Джон.

– Да, сидеть. Это полагается делать вот так. Аккуратно сложив перед собой ладони, Молли манерно огляделась, изображая великую осторожность, и опустилась на песок.

– Мне нравится, когда ты сидишь, как обычно, – сказал Джон. – Ты ее не слушай.

– После того, что произошло, Джонни, в школе будет не так уж плохо, – мягко проговорила она. – И вообще, все остальное тоже будет не так плохо. И все благодаря тебе.

– Пойдем, – присаживаясь, предложил Джон. – Нам пора возвращаться. Сегодня в отеле танцы. Хочешь пойдем?

– Джонни, – попросила она, беря его за руку. – Поцелуй меня разок.

– Нет! – резко ответил он. – И без того тяжко – зачем усугублять?

– Один поцелуй – это трудно?

– О, Молли. Тяжело остановиться после этого. Я стараюсь изо всех сил поступать так, как ты хочешь.

– Именно сейчас я хочу поцеловаться.

Он поцеловал ее. Когда их губы разомкнулись, она проговорила:

– Я пойду с тобой сегодня вечером. Куда ты захочешь.

– Не говори так, – выпалил он. – У меня не хватит сил отказаться.

– Я бы не предложила, если бы ждала твоего отказа.

– О, Молли! – воскликнул он и, притянув ее к себе, зарыл лицо в ее волосах. – Я не хочу тебя пугать.

– Я люблю тебя, Джонни, – сказала она. – Никогда не забывай об этом.

– Хочу попросить тебя первым пойти в мотель, посмотреть, все ли там в порядке, – благоразумно заметила Молли, когда они шли по пляжу в сторону дома. – Папе я скажу, что мы идем в кино. У нас будет полно времени.

– Хорошо, – согласился Джон.

– В центре, в «Бижу», опять показывают «Кинг-Конга». Давным-давно я видела этот фильм, так что, если меня о нем спросят, знаю, что ответить.

– Ладно, – сказал Джон. – Молли, если ты не хочешь делать этого, ради Бога, давай не будем.

– Молчи. Ты смотрел «Кинг-Конга»?

– Нет.

– Ну, тогда я лучше тебе расскажу, вдруг спросят, как тебе понравилось. Фильм действительно очень старый, его все время подновляют. Там такая огромная обезьяна, горилла или орангутанг или что-то подобное, сохранившаяся с доисторических времен. В ладони своей руки она уносит девушку, Фэй Рей, кажется, так.

– О, Молли, – признался он. – Я начинаю чувствовать себя ужасно.

– Почему?

– Я заставляю тебя делать то, что ты не хочешь.

– Я никогда не делаю того, что мне не хочется, – сказала она. – Спроси мисс Риггли.

– Ты уверена? Планируя все заранее, мы поступаем как-то расчетливо что ли.

– Нам приходится быть практичными, – ответила она. – Теперь послушай о «Кинг-Конге», а то папа может что-нибудь заподозрить, начать задавать вопросы и потом… Джонни!

– Да?

– Джонни, – сказала она, становясь невероятно серьезной. – Я не хочу попасться. Ты говорил, есть какой-то способ, чтобы потом не было детей.

– Да.

– Ты можешь так сделать?

– Да.

– Это ужасно, – вздохнула она. – Почему все должно быть так ужасно?

– Я не знаю, – он пришел в полное замешательство. – Ужасно то, что… я не знаю.

– А игра стоит свеч, Джонни?

– Нет, – прозвучало это искренне. – Для тебя не стоит, – добавил он.

– Как для тебя, так и для меня.

– Нет, Молли, – возразил он. – К черту все это. Свожу тебя на танцы, а завтра сяду в поезд, и все на этом. Будем переписываться.

– Для тебя игра стоит свеч, – заявила она тоном, не терпящим возражений.

– Да, – признался он. – Врать не буду. Не знаю, почему, но – да. Я знаю, это ужасно. Может быть, я ужасный человек. Не знаю.

– Хорошо, Джонни, – согласилась она. – Если это так важно для тебя, то для меня точно так же важно.

Они продолжали идти вдоль побережья.

– Насчет «Кинг-Конга», – продолжила она. – Если тебя спросят. В самом конце этот орангутанг или кто там забирается на «Эмпайер стейт билдинг», и тут прилетают самолеты и убивают его. Он отмахивается от них, как от мух, но его все равно убивают. В общем-то печальная история.

– Кошмар, – вздохнул Джон.

– Если кто-нибудь спросит, рассказывай конец, – сказала Молли. – Как раз этот момент запоминают все.

Он оставил ее дома, взял электрический фонарик и отправился на разведку в старый мотель. К этому времени почти стемнело.

Подвальное окно, как он и предполагал, оказалось действительно сломанным. Он легко открыл его и спустился в маленькую кладовую. Темнота, хоть выколи глаза. Джон зажег фонарик. Прикрыв ладонью свет, чтобы его не заметили с улицы, он нашел лестницу, ведущую на первый этаж. В темноте его пальцы на стекле фонаря светились красным дьявольским светом. Старая знакомая кухня, холл. Казалось, маленькое фойе с покрытой белой материей мебелью населено привидениями; в воздухе стоял запах нафталина. По винтовой лестнице с железными перилами, по которым когда-то так часто пробегал рукой, он поспешил наверх и вошел в свою бывшую комнату. Вот она, с кроватью, где он так много плакал. На кровати громоздились два перевернутых стула, коробка с книгами и письменный стол. Вся пирамида была покрыта простынями. Он снял их, поставил мебель на старые места, а одной простыней протер пыль. В нижнем ящике комода он нашел пуховое стеганое одеяло, обшитое шелком и завернутое вместе с пакетиком нафталина. Запах нафталина был невыносим. Задвижка на окне открылась легко, и он поднял скользящую раму. Свежий воздух. Снаружи знакомыми глухими ударами шумел прибой, а из-за моря только-только начал подниматься полумесяц. Ветер, словно крылья, раздвинул выцветшие миткальные занавески.

Он спустился на первый этаж к боковой двери, запертой, как всегда, на задвижку, вышел, оставив ее открытой. Прошел шесть кварталов до аптеки. За прилавком стоял высокий старик с густыми бровями. Преодолев страх, Джон шепнул ему что-то на ухо.

– Молодой человек, – спросил аптекарь довольно громко, – сколько вам лет?

Джон огляделся вокруг. Других посетителей в аптеке не было.

– Двадцать один, – пробормотал он.

– Молодой человек, я в этом сомневаюсь. У меня у самого четверо детей и восемь внуков. Кто мог бы мне объяснить, почему тот факт, что я являюсь фармакологом, накладывает на меня обязанность способствовать…

Джон вышел на улицу. Его лихорадило. Взглянув на часы, он увидел, что почти восемь – в это время он обещал встретиться с Молли.

В дом его впустила худосочная цветная служанка: Кен сидел в гостиной и читал газету.

– Привет! – он оторвал голову от чтения и улыбнулся. – Наверное, тебе нужна Молли.

– Да, – сказал Джон. – Мы идем в кино. На «Кинг-Конга».

– Она наверху. Сейчас спустится.

Джон взял со стола журнал «Сатердей ивнинг пост», на обложке красовалась маленькая девочка с косичками. Он опустился в кресло и стал читать повествование о ковбое и молодой симпатичной учительнице. Послышались шаги. Он оторвал глаза от журнала и увидел перед собой Молли в желтом платье, почти золотого цвета, довольно официальном. Волосы она украсила цветком белой магнолии.

– Пойдем, Джонни, – сказала она. – Нам пора.

– Это ты в кино так принарядилась? – спросил Кен.

– После фильма, может быть, мы зайдем на танцы, – ответила Молли.

Они покинули дом через парадную дверь и пошли по асфальту.

– Мы не можем туда идти, – сказал Джон. – Аптекарь не продал мне. Может, я возьму такси и попытаюсь купить где-нибудь еще, – в его голосе звучала боль.

– Бедный Джонни, – заметила она. – Должно быть, тебе было очень скверно.

– Да, скверно.

– Просто нам придется быть поосторожнее, – вымолвила Молли.

– Нет. Мы пойдем на танцы.

– Ты хочешь танцевать?

– Нет!

– С мотелем все в порядке?

– Да! Почему это должно быть так ужасно?

– Не должно.

Боковая дверь открылась бесшумно, и они молча поднялись по пыльным ступеням наверх; рука Джона светилась красным, прикрывая фонарь. Открыв дверь в свою комнату, он увидел лунный свет, струившийся через открытое окно, и выключил фонарик. С моря дул свежий ветер. Она стояла посреди комнаты, и в ее золотом платье мерцал отраженный свет луны.

– О, Молли, – произнес он. – Я никогда не забуду…

 

Глава 25

Весь вечер Кен не находил себе места. В половине двенадцатого он прекратил попытки занять себя чтением и пошел в спальню; Сильвия была уже там. Когда он открыл дверь, свет в комнате не горел, но он знал, что она не спит, страдая от приступа астмы. Дышала она мучительно тяжело, с хрипотой.

– Сегодня тебе достается, дорогая? – спросил он.

Глаза его привыкли к темноте, и он увидел ее сидящую в постели.

– Кажется, да, – с трудом ответила она.

– Аэрозолем пользовалась?

– Пока нет. Эта гадость не дает мне уснуть.

Он разделся, натянул пижаму и лег в постель. Сон никак не приходил. Казалось, прошло уже много времени, когда она спросила:

– Который час, Кен?

Включив свет на тумбочке, он посмотрел на ручные часы.

– Четверть первого.

– Не пора ли детям уже вернуться из кино?

– Они собирались после фильма пойти на танцы в гостинице.

– А… – Кен услышал звук зажигающейся спички, и лицо Сильвии озарилось светом горящей сигареты.

– Лучше бы ты не курила в постели, – сказал он.

– Я осторожно.

– Это опасно, – возразил он, сдерживая непонятное раздражение. – Здесь не стоит курить.

– Я сказала, что буду курить осторожно! – ее голос прозвучал резко.

– Извини.

Он закрыл глаза и попытался решать в уме математические задачи – способ, который помогал ему всегда намного лучше, чем мысленное пересчитывание овец. Сквозь открытое окно доносились отдаленные звуки музыки из радиоприемника, который где-то включили слишком громко, урчание коробки передач грузовика на автомагистрали штата. Кену казалось, что прошло уже несколько часов. Было жарко.

– Кен, – прошептала Сильвия. – Ты не спишь?

– Нет.

– Сколько уже?

Он снова включил свет.

– Почти час.

– Когда кончатся танцы?

– Думаю в час.

– Наверное, скоро придут.

– Послушай, хватит беспокоиться за них! – сказал он нетерпеливо.

– Я не могу не волноваться.

– Не о чем волноваться!

– Не знаю, Кен. Они влюблены по уши. Ты не мог не заметить.

– Конечно.

– В их возрасте это не просто. Они так переживают!

– Но ведь это вполне естественно.

– Да, но я вот лежала и думала: нам надо поговорить с ними. Как ты считаешь?

– О чем? – он намеренно придал своему голосу безразличный тон.

– Не знаю. У меня такое чувство, мы должны им чем-то помочь. Мы сами прошли почти через то же самое.

– Распространять на них наш собственный опыт неправильно. Они совсем другие.

– Я знаю, но…

– Что, по твоему, мы должны им сказать?

– Не знаю. Наверное, чтобы не воспринимали все слишком серьезно.

– Думаешь, это поможет?

– Бедный Джонни так страдал последнее время. Не хочу, чтобы к этому еще что-нибудь прибавилось.

– Молли, черт побери, не способна причинить страданий!

– Не нарочно, разумеется. Иногда я сомневаюсь, знает ли она, что делает. Девушка в таком возрасте… Красота – огромная сила.

– Молли не такая!

– О, я знаю, – Сильвия смутилась. – Но они оба так молоды!

– С ними все будет в порядке, – ответил Кен.

– Который сейчас час?

– Они вот-вот придут.

Однако в два часа Молли и Джона еще не было дома, не появились они и в три.

– Проклятье, все же мне придется поговорить с этим парнем, – сердито сказал Кен. – Пора ему научиться отвечать за свои поступки!

– Не сваливай всю вину на него. Полагаю, без Молли здесь тоже не обошлось.

– С ней я тоже поговорю, – угрюмо бросил Кен. Лежа в темноте и напрягая слух, чтобы услышать звук открывающейся двери или шаги на лестнице, Кен поразился ходу своих собственных мыслей, навеянных встревоженным воображением. Перед ним предстало гротескное в своем уродстве видение Джона и Молли, занимающихся любовью, его руки на груди Молли, его губ… «Это ненормально, – сказал себе Кен. – Взрослые всегда приписывают молодым ошибки своей юности. А эти двое – невинны; они только-только вышли из детского возраста; в образе обеспокоенного отца, вызывающего в своем воображении такие фантазии о поведении своей дочери, есть что-то мерзкое».

«Однако, черт возьми, этому парню я почему-то не доверяю, – думал он. – Эта его неестественная обходительность; в конце концов он тоже Хантер; на Барта он похож больше, чем на Сильвию, он – повторение Барта».

С невероятной остротой Кен вспомнил свои ощущения, когда в давние времена он наблюдал, как Барт целует Сильвию, свое страстное неутолимое желание, свою немую ревность…

«Ревность, – думал он, яростно ворочаясь в постели, – так оно и есть: я опять ревную, а это действительно противно – отец, ревнующий свою дочь к парню, который за ней ухаживает. На самом деле Джонни не похож на Барта; по-видимому, я не хотел бы видеть рядом с Молли никого вообще. Несправедливо проклинать Джонни из-за его отца».

Тем не менее при одном воспоминании фамилии Хантеров у Кена сжимались кулаки. Как этот парень смотрел на Молли, как быстро отвечала она одним взглядом, когда не нужны никакие слова! Как она моментально вставала и шла за ним, когда Джон выходил из комнаты; эти долгие часы их отсутствия, прогулки по пляжу – внезапно свежие воспоминания стали принимать зловещий оттенок и вызвали у Кена чувство гнева.

«Я не позволю ему воспользоваться ее наивностью, – думал он, – я поговорю с ней, предупрежу ее. Долг отца учить свою дочь, как жить в этом мире».

В половине пятого утра эти мысли все еще продолжали крутиться в голове Кена, но тут он услышал, как кто-то мягко закрыл входную дверь, затем на лестнице раздались шаги. Он встал с кровати.

– Кен! – сказала Сильвия. – Ты куда?

– Они пришли. Я хочу поговорить с ними!

– Подожди! Поговоришь утром, когда мы все успокоимся!

– Я сделаю это сейчас!

– Не надо! Ты скажешь лишь то, о чем потом пожалеешь. Подожди, пока все отдохнут.

Не обращая внимания на ее слова, Кен открыл дверь спальни и вышел в коридор. В полумраке он увидел Молли и Кена, стоящих посередине лестницы, Молли на ступеньку выше Джона; она наклонилась и обнимала его, а Джон чуть ли не держал ее на весу. «Я люблю тебя», – услышал Кен; потом его тяжелая поступь спугнула их, они разъединили объятия и стояли с белыми лицами, глядя на него снизу вверх. Инстинктивно Кен отступил назад, зашел в спальню и закрыл дверь; в этот момент он не мог догадаться, насколько обезумевшим и злым показалось им его лицо, каким шоком для них было его внезапное появление на верху лестницы. Через какое-то мгновение он услышал торопливые шаги Молли, пробежавшей в свою комнату. Прислонившись к закрытой двери, Кен прижал лоб к прохладному дереву. У него кружилась голова.

– Тебе плохо, Кен? – спросила Сильвия.

– Нет.

– Что случилось?

– Ты, пожалуй, права. Лучше подождать до утра.

– Конечно. Иди спать, милый. Они дома, волноваться больше нечего.

Забравшись снова в постель, Кен попытался сформулировать нравоучения, которые преподнесет утром Молли. «Ты не должна торопиться, – был их основной смысл, – ты не должна так легко отдавать себя другому. Тебе следует быть практичной. Пойми! Страстью, однажды распаленной, управлять трудно. Ты должна быть уверена, что молодой человек, такой, как Джон, честен в своих привязанностях. Я знаю, тебе в это трудно поверить, но я много раз слышал, как молодые ребята хвастают своими победами в ванной или туалете, распевая каждое произнесенное шепотом слово любви как личное завоевание. Я слышал, как они говорят: „Ночка была – дай Бог!", похабно при этом ухмыляясь. Я знаю, тебе это покажется странным, – мысленно говорил он Молли, – но в возрасте Джона такое поведение было бы вполне естественным».

«Ты должна научиться сдерживать свои эмоции, – скажет он. – Не допускай, чтобы мальчики вроде Джона, могли воспользоваться твоей слабостью. Пройдут долгие годы, прежде чем ты сможешь выйти замуж. А пока что лучше быть осторожнее, позволять разве что поцелуй на ночь, да и то осмотрительный».

«Будь целомудренной, – скажет он ей. – Ради своего собственного будущего, будь целомудренной! Будь как все. Нехорошо, когда девушка твоего возраста остается с юношей до рассвета. Приходи домой не позже полуночи и, пожалуйста, больше никаких поцелуев на лестнице, как этот…»

Все это трансформировалось в его голове в такую пуританскую лекцию, что в нем проснулось чувство юмора. «Каким великим моралистом стал я в свои годы, – подумал он, – как я строг в отношении нравственности других!»

Вспомнив свои прежние страдания по Сильвии, когда ей было столько же, сколько сейчас Молли, вспомнив свои мечты поехать в далекую страну, где разрешается выходить замуж в семнадцатилетнем возрасте, в расцвете женской красоты, а не тратить молодость попусту, он криво усмехнулся. «Не стоит удивляться, – подумал он, – если выяснится, что я хочу для своей дочери совершенно противоположного тому, чего я хотел когда-то для себя».

За окном светало, и предметы в комнате обрели серые очертания. «Нужно смотреть на вещи реально, – думал он, – видит Бог, я достаточно прожил и пережил, чтобы сказать Молли что-то вразумительное. Я не могу сказать дочери, чтобы она приветствовала страсть, гордилась красотой и находила радость в том, что кому-то отдает ее. Может, это и заманчиво, но вряд ли такой совет сейчас был бы уместен».

Конечно, он слышал о «современных родителях», которые дают своим детям полную свободу и даже снабжают их противозачаточными средствами, но это, по его мнению, так гадко, что может вызывать только отвращение. «Такое может происходить только в семье развратников, – думал он, – это вовсе не поощрение любви, а ее разрушение. Такие вещи говорят лишь о полной деградации и родителей, и детей».

«Итак, – спросил он себя, – что же я посоветую дочери? Изредка целуйся, но не слишком много. Не позволяй молодому человеку заниматься с тобой любовью, но не сердись, если он будет пытаться делать это, не замораживай себя. Не будь слишком целомудренной или недостаточно целомудренной для семнадцатилетнего возраста. Будь полудевственницей, поскольку таковы правила игры в вашем мире, а их нельзя нарушить. Мы живем не на Самоа, нет; у нас свои странные обычаи. Пусть тебя ласкают; если необходимо, отдавайся на задних сиденьях автомобилей, но только наполовину – главное, вовремя остановиться; сдерживай себя; не доводи все до конца с молодым человеком, которого любишь. А если не можешь быть целомудренной наполовину, стань полной, вечной девственницей, как Хелен или покойная Маргарет; пусть секс тебя шокирует, оставайся стерильной. Или осуществи идеал, бытующий в мире: полностью воздерживайся до замужества и отдайся целиком, вступив в брак. Будь артисткой, умеющей быстро менять свое амплуа».

«Как все это странно, – подумал Кен, – совершенно невозможно дать честный совет по этой вечной проблеме, которая встает перед каждым новым поколением. Может, нам всем следует хранить пугливое молчание?»

«Послушай, Молли, – скажет он ей, придав голосу некоторое отчаяние. – Люди, живущие здоровой эмоциональной жизнью, могут любить и без немедленного физического воплощения любви. Любовь только выиграет, если ты сможешь ее поберечь. Непременным условием любви в этой стране является экономическая способность родителей содержать детей».

«Что за идиотская торжественность, – думал он, – я начинаю изъясняться, как член правления Христианской ассоциации молодежи; как разрастаются слова, когда за ними не стоит правда! „Экономическая способность родителей является непременным условием любви", вот уж действительно!

Бедная Молли; после всех испытаний, выпавших на ее долю из-за меня и Хелен, я еще хочу, чтобы она была идеально благоразумной. „Укроти свои чувства, не голодай так по любви – вот что я хочу ей сказать, – жди ее терпеливо, жди, пока наступит подходящий момент"».

«Это моя дочь, – думал он, – в этом-то вся и беда; она – моя дочь, и, видит Бог, она уже наблюдала в своей жизни любовь горячую и любовь холодную. Отец не имеет права приходить в ужас оттого, что видит в дочери свое собственное отражение. Я, великий моралист, такого терпения в молодости не проявлял; нет, той ночью с Сильвией под соснами я не читал лекций о нравственности, не призывал к добродетели и никогда об этом не жалел».

«Не становись похожей на меня», – вот что я скажу ей на самом деле, – думал он. – «И не будь такой, как Хелен, не надо уподобляться и Сильвии, такой, какой она была в твоем возрасте; не замыкайся в себе, но и не отдавайся своим чувствам целиком; ты просто жди, в юности лучше на время заморозить свои чувства». А я почти уже забыл и свое одиночество, и голод, и нетерпение, и впустую растраченные чувства, но это хорошо: если бы я помнил это слишком отчетливо, то не смог бы дать отеческого совета».

– Кен, – спросила Сильвия, – ты еще не спишь?

– Нет.

– О чем ты думаешь?

– Пытаюсь представить себе, что мы скажем детям.

– Если бы я могла поговорить с Джоном! Но я не могу, – вздохнула она. – В его глазах я буду выглядеть законченной лицемеркой.

– Наверное, Молли подумает обо мне то же самое. Одному Богу известно, что ей наговорила про нас Хелен.

Наконец Кен погрузился в тревожный сон. Проснувшись в девять, он быстро оделся и спустился к завтраку. Ни Молли, ни Джон еще не вставали. В одиннадцать Кен поднялся наверх и с неожиданной для себя робостью постучал в дверь Молли.

– Кто там? – резко спросила она.

– Это я, – пробасил Кен. – Если ты не спишь, я хотел бы поговорить с тобой пару минут.

– Входи, – сдавленно произнесла Молли.

Он открыл дверь. Молли полусидела в кровати, натянув одеяло до самого подбородка. Кену сразу стало ясно: она знала, о чем пришел он говорить; в ее глазах одновременно светился и страх и вызов. Он присел у нее в ногах.

– Чего ты хочешь? – спросила она. Под ее пристальным взглядом, устремленным на него в упор, он на какое-то мгновение почувствовал себя скованным.

– Я просто хотел немного тебя предостеречь… – начал он.

– От чего?

– Вы с Джонни…

– Я люблю его, – промолвила она почти шепотом. Он не дал себе времени подумать, слова вылетели как бы сами по себе.

– Тебе слишком мало лет! – выпалил он. – Ты должна быть благоразумной!

Кен вовсе не хотел, чтобы в его голосе был слышен гнев. Он увидел, как меняется ее лицо; она словно надела маску, и внезапно, придя в отчаяние, он понял, что доверия между ними больше не будет.

– Мы будем благоразумны, – произнесла она бесстрастным ироническим тоном.

– Я имею в виду… – начал он снова, но сейчас уже не знал, что же имеет в виду на самом деле. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

– Я просто хотел помочь, – произнес он наконец. – Мне тяжело видеть, как ты сама на себя накликаешь беду.

– Я знаю, – опустив глаза, согласилась Молли. – Если не возражаешь, мне нужно одеться.

– Хорошо, – угрюмо сказал он. Он неловко поднялся с постели и поцеловал ее в лоб. Чувствуя полную беспомощность, он вышел из комнаты. В гостиной он встретил Джона. В эту минуту Кен не хотел его видеть; холодно бросив ему на ходу «С добрым утром!», он вышел из дома. При этом Кен с такой злобой ударил кулаком по своей ладони, что в этом звуке Джону послышался раскат грома.

 

Глава 26

– Я рад, что ты стал активнее участвовать в общественной работе, – сказал мистер Колфилд. Было это в мае, полтора месяца спустя после пасхальных каникул.

– Да, сэр, – ответил Джон.

– Без сомнения, твоя успеваемость у нас в школе была превосходной, но в твоей характеристике для приемной комиссии Гарвардского университета я счел своим долгом указать на твою не совсем нормальную склонность держаться обособленно. Это твой единственный отрицательный показатель.

– Да, сэр.

– Тебя выбрали руководителем оркестра – что ж, это очень хорошо тебя характеризует, дополняя твои успехи в науках и спорте, – продолжал мистер Колфилд. – Всесторонне развитый молодой человек– вот чего требуют все университеты. Думаю, ты можешь попытаться подать заявление на повышенную стипендию.

– Благодарю вас, сэр.

– У них есть несколько стипендий, предусматривающих бесплатное проживание и питание. Постараюсь чем-нибудь посодействовать, – заключил мистер Колфилд.

Каждую пятницу вечером школьный оркестр, состоящий из девяти человек, репетировал в гимнастическом зале. Тэд Фарлоу хорошо играл на трубе, Фрэд Кон мастерски владел искусством ударника, а остальные подыгрывали, как могли. Когда Джон вошел в зал на репетицию, Тэд с остальными ребятами уже играли.

– Давай, Джонни, – сказали они. – Бери микрофон.

Оркестр начал исполнять старую мелодию «К западу от солнца, к востоку от луны». Джон дал им разок сыграть без слов, а потом запел:

– Слушай, это великолепно! – сказал Арт Брэдшоу. – Старик, ты зря тратишь время на латынь.

– Спасибо, – смутившись, сказал Джон. – Вообще-то, эта песня мне никогда не нравилась. Что там у нас еще есть?

В тот же вечер в дверь комнаты Джона постучал мистер Нили, который только что после долгого отсутствия вернулся в школу.

– Тебя к телефону, – позвал он. – Междугородний.

Джон поспешно направился в будку, установленную на первом этаже общежития.

– Джонни? – в голосе Молли слышалось напряжение.

– Да! С тобой все в порядке?

– О, Джонни! – последовала мучительная пауза.

– Молли, что произошло?

На другом конце провода послышался глубокий вдох.

– Это случилось, – наконец произнесла она.

– Ты уверена?

– Почти.

– Где ты находишься? Где ты сейчас?

– В аптеке, – сказала она. – Рядом со школой. Хотела сообщить тебе.

– Кому-нибудь еще говорила об этом?

– Только доктору! – она задыхалась от волнения. – Я ездила в город к врачу!

– Не плачь! – сказал он. – Прошу тебя, не надо! Мы что-нибудь придумаем.

– Что? Ты можешь приехать? Ты так нужен мне, Джонни!

– Конечно, я приеду.

– Когда?

– Сегодня. Сегодня же выеду.

– О, Джонни, спасибо! Я воображала страшные вещи, – она говорила так, словно у нее гора свалилась с плеч. – Я боялась, ты скажешь, что тебе нет до этого дела.

– Молли, мы – муж и жена!

– Да!

– Может, ужасно говорить это, но я рад.

– О, Джонни!

– Если не считать того, что ты страдаешь.

– Что мы будем делать?

– Поженимся!

– Как?

– Придумаем что-нибудь.

– Мне так стыдно! – снова муки в голосе.

– Чушь! – его слова прозвучали, словно удар хлыста. – Не говори так, Молли! Брось пороть чепуху! Мы вместе займемся этим, и все будет в порядке, только ты перестань стыдиться.

– Я попробую…

– Если кто-то и должен стыдиться, так это я. Давай уж я буду стыдиться за нас обоих. Мне это легче.

– Ладно, – в ее голосе послышалось смирение.

– Теперь слушай. Вытри глаза, иди назад в школу и жди меня. Пока мы не решим, что делать дальше, нам нужно держать это в тайне. Не знаю, сколько займет у меня дорога, но я сделаю все, чтобы добраться поскорее. Нам нужно поговорить и пораскинуть мозгами. Когда я приеду, соври, что я твой брат или что-нибудь в этом роде.

– Им известно, что у меня нет брата.

– Хорошо. Я буду твоим кавалером, приглашающим тебя на свидание. Вам в школе разрешают встречаться с ребятами?

– Только по выходным. В обычные дни можно встречаться в общем зале.

– Завтра четверг, – сказал он. – Буду в общем зале сразу, как приеду.

– Но что же мы будем делать? – спросила она.

– Дай мне подумать. Что-нибудь сообразим. Годится?

– Годится, – согласилась она.

– Я скоро буду. До свидания, милая.

– До свидания, – сказала она и, перед тем как положить трубку, добавила: – Спаси нас Бог, Джонни.

До этого момента он был спокоен, но выйдя из телефонной будки, неожиданно пришел в замешательство. Чтобы уехать из школы, необходимо получить разрешение; если он просто убежит, они будут его искать, а это вызовет новые осложнения. Нужно немедленно достать денег. А сколько стоит билет на поезд до Вирджинии? Он не имел понятия. Можно ли улететь самолетом? Опять же неизвестно. Главное – достать денег. Ему понадобится долларов сто: сейчас он пожалел, что разрывал присылаемые Сильвией чеки. На его счету в школьной кассе после пасхальных каникул оставалось всего лишь семь долларов.

Денег нет.

Занять сто долларов в Колчестерской академии не у кого. Учителя будут задавать ненужные вопросы, а у учеников просто не найдется такой суммы.

Денег нет. Им овладела паника. Может быть, уехать немедленно будет просто невозможно.

Конечно, он уедет. Если нужно, на попутных машинах. Получится так же быстро, если повезет.

Или занять денег у директора? Сказать, что дома непредвиденные обстоятельства. Заболел отец. Все равно нужен какой-то предлог, чтобы получить разрешение уехать. Нет смысла заставлять Колфилда вызывать на его поиски полицию.

Но если бы действительно были какие-то непредвиденные обстоятельства, разве семья не выслала бы деньги телеграфом? Если Джон захочет уехать без официального вызова от семьи, да к тому же еще попросит взаймы денег, старый Колфилд наверняка что-нибудь заподозрит. А если у него будут подозрения, он может помешать Джону уехать даже на попутных – он станет приглядывать за ним, а если поймает на выходе с чемоданом, может даже запереть его в комнате. А тогда он вообще не сможет поехать.

Нет. Нужно проделать все как полагается, подумал восемнадцатилетний Джон. Никаких ошибок. И тут же у него созрел план– ложь, основанная на правде.

– Мистер Колфилд, – говорил Джон директору пятнадцать минут спустя. – Я только что получил неприятное известие. Дома сложились чрезвычайные обстоятельства.

– Печально слышать, – ответил мистер Колфилд полным заботы голосом. – Что случилось?

– Неприятно говорить об этом, сэр.

– Мне ты можешь сказать, мой мальчик! – мистер Колфилд всегда считал себя очень понимающим человеком. Мальчики могут приходить к нему с любыми своими проблемами, говорил он.

– Как вам сказать… Тут дело в отце, сэр. Вы знаете, иногда он пьет слишком много.

– Это очень печально, – сказал мистер Колфилд, хотя слышал об этом раньше из других источников. Он очень внимательно следил за «обстановкой дома» у своих учеников и все фиксировал.

– Видимо, последнее время он очень много пил, то есть я хочу сказать, больше, чем обычно, и заболел. Женщина, которая работала у нас, два дня назад ушла – она с ним не справилась. Эта женщина – старая Марта Халберт – поехала в сторону Флориды в поисках работы, но в Вирджинии стала волноваться, что с отцом что-нибудь могло случиться. Сказала, что ее замучила совесть, что оставила его одного. Поэтому она сделала остановку и позвонила мне. Она сказала, мне нужно съездить домой, может, определить отца в больницу. Только что она звонила мне по междугороднему из Вирджинии.

– Все это очень неприятно, – согласился мистер Колфилд. – Разве у тебя нет родственников, к кому ты можешь обратиться за помощью?

– Вы же знаете, папа и мама развелись.

– Нелегкое дело для юноши, – сказал мистер Колфилд. – Положить отца в больницу. Особенно при таких обстоятельствах. А есть вообще кто-нибудь, кто может помочь?

– Да, сэр, – ответил Джон. – Там на материке много знакомых. Если папу действительно придется отвозить в больницу, я свяжусь с ними. Но сначала мне нужно его увидеть.

– А не мог бы поехать туда кто-нибудь из знакомых?

– Нет, сэр. На острове нет телефона, а в такой ситуации мне будет очень неловко просить кого-то из знакомых туда съездить, в особенности если окажется, что папа в порядке. То есть папе очень не понравится, если я попрошу кого-нибудь туда приехать и посмотреть, не болеет ли он. Это может оскорбить его. Эта Марта Халберт, знаете ли, малость странная. Может, она и преувеличивает.

– Понятно, – сказал мистер Колфилд. – У тебя необычно сильно развито чувство ответственности, Джон. Для твоего возраста.

– Спасибо, сэр. Наверное, все мы сталкиваемся с проблемами; я хочу сказать, рано или поздно. Только еще один момент, сэр. Вы понимаете, письменного вызова от отца я получить не могу, и у меня совсем нет денег. Нельзя ли мне занять сто долларов в школьной кассе?

Мистер Колфилд сложил перед собой руки.

– Джон, – сказал он, – запомни: Колчестерская академия сделает все, что в ее силах, чтобы помочь тебе при затруднительных семейных обстоятельствах, но то, о чем ты просишь, неправильно. Я не могу отпустить восемнадцатилетнего мальчика одного с таким трудным делом.

– Почему, сэр?

– Слишком сложный случай: не для юноши твоего возраста. Мы позвоним в полицию и попросим проверить твоего отца.

– На острове нет полиции. И нет телефона.

– Тогда мы позвоним в береговую охрану.

– О, нет, сэр.

– Почему нет?

– Папа очень рассердится.

– Он ничего не узнает. Люди из береговой охраны найдут какой-нибудь предлог, чтобы заглянуть на остров.

– Думаю, мне лучше поехать самому, – сказал Джон.

– Абсолютно исключено, – ответил мистер Колфилд. – Я уважаю твои побуждения, но вынужден запретить тебе ехать.

– О, – произнес Джон.

– Джон, с тобой все в порядке?

– Да.

– Постарайся слишком не тревожиться об этом. Когда получу известия от береговой охраны, я дам тебе знать.

– Хорошо, – согласился Джон. – Благодарю вас, сэр. Большое вам спасибо.

Он вернулся в комнату, взял чемодан и оставшиеся семь долларов и немедленно покинул школу, быстрым шагом направившись через лес. Было уже темно, стоял прохладный майский вечер. На листьях деревьев скопилась влага. Добравшись до автострады штата, он поставил чемодан рядом и стал голосовать проходящим мимо машинам – высокий парнишка на обочине, ожесточенно размахивающий рукой при свете автомобильных фар.

 

Глава 27

Первым его подобрал один страховой агент, сказавший, что уже тридцать шесть часов едет без остановки. Джон предложил сесть за руль, но тот отказался и флегматично продолжал вести машину, вглядываясь в темноту покрасневшими глазами и похлопывая себя ладонями по лицу, чтобы не заснуть.

– Поговори со мной, парень, – сказал он. – Говори что-нибудь, а то я засну.

– Я не знаю, о чем говорить.

– О чем хочешь. Расскажи мне о своей жизни.

– Ничего интересного.

– Ты должен говорить, – сказал агент. – Какие книжки ты читал в школе?

Часа два, покуда страховой агент все похлопывал себя по лицу и тряс головой, Джон пересказывал ему «Возвращение туземцев», «Поворот винта» и «Бравый новый мир».

На заправочной станции Джон купил карту автомобильных дорог, а перед тем как агент должен был сворачивать с его маршрута, поблагодарил его и вышел из машины. Время приближалось к полуночи, машин проезжало все меньше, но наконец на обочину зарулил с грохотом огромный грузовик, и толстый здоровяк в грязной синей рубашке, открыв дверцу кабины, дружески пробасил:

– Забирайся, приятель. У меня такое впечатление, что тебе нужно помочь.

Джон проехал с ним добрую сотню миль, после чего грузовик тоже свернул с маршрута. С трех до четырех утра, целый час Джон стоял на обочине под холодным моросящим дождем, пока возле него не притормозил старенький «Шевроле». В лицо ему ударил луч карманного фонаря.

– Похоже, симпатичный молодой человек, – произнес женский голос с легким южным акцентом. – Садись.

– Спасибо, – сказал Джон и уселся на потертую обивку переднего сиденья. За рулем оказалось довольно полная женщина, однако разглядеть ее при слабом свете приборов на передней панели было трудно.

– Наверное, думаешь, почему я беру попутчиков? – спросила женщина, со скрежетом врубив передачу.

– Нет, мэм.

– Покрышки ни к черту, – призналась женщина. – Одна может полететь в любую минуту. Может понадобиться помощь.

– Готов помочь, чем могу, – ответил Джон.

– Наверное, думаешь, почему я еду одна так поздно ночью? Такая респектабельная дама – и одна.

– Нет, мэм.

– Мать умирает, – сказала женщина. – Бедная старушенция, не виделась с ней три года. Хорошо бы поспеть.

– Хорошо бы, – согласился Джон.

– У меня шестеро малышей, – продолжала женщина. – Муж остался дома ухаживать за ними, чтобы я могла поехать. Лицом не очень вышел и зарабатывает немного, мой муженек, но мужик хороший. А это многого стоит.

– Да, мэм.

– Я рано вышла замуж; могла бы найти кого-нибудь получше, если бы подождала, – говорила женщина, пока старый «Шевроле» погромыхивая мчал по автостраде. – В молодости я была красавица. Сейчас бы не поверил, а?

– Можно поверить, мэм.

– Старина Том – это мой муж, – вот уж он крутил с девочками! Коротыш, правда, но девочки стонали от восторга – они сами говорили.

– Понятно.

– Тогда эти вещи ценились. Я тоже была ничего, хотя выросла в сельской местности. В Джорджии. Танцуют там великолепно. А мой Том танцевал лучше всех. Ростом, правда, маловат.

– Думаю, рост – не самое главное, – предположил Джон.

– Ты попал в точку, детка! Правильно понимаешь! Рост – не главное. Деньги – тоже в конечном итоге. Тебе это кажется брехней, а? Ты такой молоденький. Я знаю, что нужно в твоем возрасте: девочку по-быстрому, чтобы долго не ухаживать, и монету позвонче, только чтобы спину не гнуть. Ну что, угадала, детка? Угадала? – она громко расхохоталась.

– Угадали, – сказал Джон.

– Ты ж понимаешь. Я тебе кое-что расскажу, из своей жизни, детка, из настоящей, не то что брехня, которую пишут в книжках. Моя старушенция, та, что сейчас помирает, а может, уже померла, кто знает? – она хорошо вышла замуж, по крайней мере для Джорджии тех времен. У моего старика, папаши, было полно земли, больше тысячи акров, и никаких банковских векселей на нее. Но он был сволочью, настоящий подлюка, и у моей матери с тех пор не было ни одного счастливого дня.

– Жаль.

– Ты прав, детка. Старушенция уже почти шестьдесят лет замужем, а это немалый кусок страданий, черт подери; шестьдесят лет страдать – не всякий выдержит. Отец все еще брыкается, даже дерется с ней. У нее рак где-то в животе или еще какая хреновина; последний раз она написала мне, что похудела до девяноста фунтов, и это женщина, которая запросто могла меня поднять, даже когда я уже повзрослела. А этот старик – мне сестра говорила – приходит к ней в комнату и воюет с ней. Садится рядом с кроватью, а у нее все болит, и начинает говорить, что ему всегда с ней было плохо. Он будет твердить ей это, пока она не умрет.

Джон не нашел, что ответить.

– Детка, ты меня слышишь? – спросила женщина.

– Я слышу. Устал просто. Очень давно не спал.

– Прислони голову, детка, и закрой глаза. Не обращай внимания на мою болтовню. Я разговариваю, просто чтобы не заснуть; люблю размышлять. Когда приходит смерть, она заставляет тебя задуматься; ты знаешь об этом детка? Вот и думаешь, что в самом деле важно, а что нет. Ты где хочешь сойти? Я тебя разбужу.

– Мне до Брайервуда, – в полудреме сказал Джон. – Это в Вирджинии.

– Как раз по пути. Я тебя разбужу. Не обращай внимания на мою болтовню, но не рассчитывай, что я буду молчать. Ты знаешь, что действительно важно, детка, если вдуматься?

– Нет, мэм.

– Главное– мелочи. Позаботиться о мелочах, а что-нибудь значительное само позаботится о себе. Взять моего мужа. Он знает: мне нужно повидать старушенцию, прежде чем она умрет. На бензин не пожадничал, хотя с деньгами туго. Чтобы приглядывать за ребятней, пришлось ему отпроситься с работы. Когда он заводится, поносит меня не хуже любого другого. Если хочет меня в постели, то никуда не денешься: слово «нет» он не понимает, даже теперь. Но гадости никогда не сделает, в самом деле, сделать больно – и в мыслях нет. Утром, когда уезжала, дал мне дорожную карту и разметил на ней весь маршрут. Это и есть те мелочи, которые важны; благодаря им мы и держимся.

– Да, мэм, – промямлил Джон и уснул. Казалось, прошло совсем немного времени, когда она разбудила его, пнув кулаком.

– Просыпайся, малыш! – сказала она. – Твоя остановка, Брайервуд!

Он открыл глаза, поначалу ничего не понимая. Ярко светило солнце, за окном машины была незнакомая улица. Где он и зачем?

– Брайервуд? – спросил он.

– Да. Живешь здесь, малыш?

– Нет, – признался он. – Просто нужно навестить знакомых. Большое спасибо, что подбросили.

Все еще не ориентируясь, с чемоданом в руке он пересек улицу, заставив водителя грузовика-молоковоза вильнуть рулем, объезжая его, и отчаянно засигналить.

Прежде всего нужно было где-то оставить чемодан. Он нашел свободную ячейку в камере хранения на Грейхаундской автобусной станции.

– Не подскажете, как найти Брайервудскую школу? – спросил он тощего мужчину в окошке билетной кассы.

– Бесплатную или частную?

– Частную.

– Прямо по Мейн-стрит, сразу на выезде из города.

Джон пошел пешком. Весенний воздух был теплым, и он повесил пальто на руку. Брайервуд оказался необычайно тихим городком, движение на улицах было слабым. Проходя мимо банка, Джон взглянул на висевшие на столбе часы; не было еще и девяти – слишком рано, чтобы являться в женскую школу. Он вернулся на автобусную станцию и, почувствовав внезапную слабость, понял что голоден. В буфете он съел два непропеченных пончика и выпил стакан молока, потратив на все пятнадцать центов. Заманчивый запах исходил от гамбургеров, но, не зная, на сколько придется растягивать свои семь долларов, заказывать их он не стал.

Может, можно ей дозвониться, подумал он; нужно дать знать, что я здесь. В потрепанной телефонной книге в будке он нашел номер школы.

– Брайервуд Мэнор, – ответил скрипучий женский голос.

– Не могли бы вы позвать мисс Молли Картер?

– Мисс Молли Картер сейчас в церкви. Все девочки в церкви. Простите, кто ее спрашивает?

– Один знакомый, мы дружим семьями, – сказал Джон, усердно стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. – Мы с отцом проезжаем через ваш город по дороге на юг, а я обещал мисс Картер заглянуть к ней. Я знаю, еще очень рано, но ей известно, что мы будем проезжать, и она хотела передать с нами домой что-то из одежды. И у них, и у нас зимние дома в Палм-Ривер.

– Понятно, – ответили на другом конце провода.

– Конечно, еще очень рано, но не могли бы вы передать мисс Картер, что я уже здесь, и позвать ее к телефону, когда она выйдет из церкви? Меня зовут Джон Хантер; я звоню с автобусной станции, – Джон продиктовал номер телефона.

– Я передам мисс Картер, – сказал голос, и раздались гудки.

Джон сел на деревянную скамейку рядом с телефонной будкой. Было пять минут десятого. Он представил себе, как Молли сидит в церкви, с бледным лицом, серьезная, и молится. Когда она будет выходить из церкви вместе с другими девушками, ее, наверное, кто-нибудь из учителей отзовет в сторону и передаст, что он звонил. Она обрадуется. Эта мысль приободрила Джона, он уже не чувствовал такую усталость. Уже девять пятнадцать, но телефон все молчит. Сколько же они сидят в церкви?

Какая-то полная женщина, обвешанная свертками, подошла и протиснулась в телефонную будку, стараясь не растерять свои покупки. Не закрыв за собой дверь, она набрала номер и прокричала в трубку:

– Привет, мой сладкий, я уже здесь. Ты заедешь за мной?

Пауза. Потом она сказала:

– Ладно. Возьму такси.

Почти сразу, как только полная женщина вышла из будки, телефон зазвонил, и Джон одним прыжком очутился у аппарата.

– Алло, – крикнул он в трубку.

– Джонни! Ты уже здесь!

– Ты в порядке?

– Теперь да.

– Послушай. Я сказал этой женщине в школе, что я друг семьи и что мы с отцом здесь остановились проездом. Я сказал, что мне нужно забрать у тебя что-то из одежды.

– Знаю, – ответила Молли. – Она передала мне.

– Ты нас не выдала?

– Нет.

– Хорошо. Не хотелось бы, чтобы из школы звонили твоей матери. Когда мы можем увидеться?

– Ты можешь прийти в общий зал хоть сейчас. Он в главном здании, самом большом. А я принесу одежду.

– У тебя есть какие-нибудь деньги?

– Немного есть.

– Они нам понадобятся, – сказал он.

– У меня есть меховая шуба. Мы можем ее продать. Девочки говорят, она стоит тысяч пять.

– Захвати ее, – сказал он.

Через пятнадцать минут Джон был уже рядом со школой, оказавшейся группой внушительных кирпичных зданий, построенных каким-то богачом в память о своей жене. Джон без труда нашел общий зал, большое помещение с диваном и креслами, старательно украшенное произведениями американских живописцев раннего периода. Недалеко от входа с телефонным коммутатором сидела малопривлекательная девица и штудировала учебник геометрии. В комнате никого больше не было.

– Меня зовут Джон Хантер, – сказал он. – Кажется, здесь мы должны встретиться с мисс Молли Картер.

– Я скажу ей, что вы пришли, – ответила девушка, подняв лицо и обнаружив при этом болезненно плохой цвет кожи. – Присаживайтесь, пожалуйста.

Джон уселся в дальнем углу зала. Девушка пощелкала чем-то на коммутаторе и произнесла:

– Молли, твой посетитель здесь.

Ее голос легко достиг слуха Джона, расположившегося в отдалении, и он подумал: «Нам придется говорить шепотом».

Прошло минуты три. Вошла высокая пожилая женщина в черном, наверное, вдова, подумал Джон, и остановилась у стола.

– Я – мать Алисы Каннингэм, – печально вымолвила она. – Будьте добры, передайте ей, что я здесь.

– Да, миссис Каннингэм, – ответила дежурная. – Присаживайтесь, пожалуйста.

Женщина уселась совсем близко от Джона.

– Чудесный день, не правда ли? – спросила она.

– Да, – ответил Джон.

– Я прямо с поезда из Нью-Йорка, – сказала женщина. – Такая утомительная поездка!

– Да, – повторил Джон. Сделав вид, что ему нужно взять журнал, он пересел на другой стул, подальше от женщины, посмотревшей на него с любопытством. Прошла еще минута. Женщина в черном сидела, уставившись на него.

Неожиданно в комнату вошла Молли; держалась она прямо, но лицо было бледное. Через левую руку она перекинула шубу, а под правой несла пустую коробку из-под платья. Она прошла через весь зал со спокойным достоинством.

– Здравствуй, Джон, – сказала она совершенно нормальным голосом. – Рада тебя видеть.

Женщина в черном продолжала глазеть. Молли села как можно ближе к Джону, но так, чтобы это не показалось странным, и они наклонились друг к другу.

– Молли, – прошептал Джон. – Все очень просто. Мы поженимся.

– Не знаю, как поведет себя папа; я боюсь, – призналась Молли.

– Когда мы будем мужем и женой, он уже ничего не сможет сделать. Потом, я думаю, мой отец поможет нам. Я к нему съезжу.

– Может, нам лучше просто убежать?

– Это глупо. Нам нужно быть практичными, Молли. Я хочу жениться на тебе и поселиться на острове, по крайней мере пока мы не разберемся, что к чему. Думаю, на моего отца мы можем рассчитывать.

– Если бы мы могли рассчитывать на моего, – сказала она.

– Не загадывай слишком далеко вперед. Прямо сейчас я продам шубу и поеду к папе. Потом вернусь за тобой, и мы решим, что делать дальше.

– Хорошо, – согласилась она и тихо добавила, как когда-то по телефону: – Спаси нас Бог, Джонни.

 

Глава 28

На автобусной станции Джон купил билет до Ричмонда, ближайшего большого города по дороге на север. Он находился всего в часе езды, и, когда Джон приехал туда, еще не было полудня. С шубой в одной руке и чемоданом в другой он пошел по многолюдным улицам в поисках ломбарда. Наконец он нашел его, с тремя золотыми шарами над входом. Окно было защищено от грабителей железной решеткой. С минуту Джон постоял у витрины. На ней лежало несколько уродливых револьверов, три фотоаппарата, с дюжину золотых наручных часов и серебряная труба.

Хозяин оказался тощим мужчиной в очках без оправы и с жидкими волосами.

– Доброе утро, – приветствовал он Джона с легким южным акцентом.

– Я хотел продать вот это, – сказал Джон и положил шубу на белый мраморный прилавок.

Мужчина пристально оглядел мех. Посмотрел на этикетку внутри. Потом распластал шубу на прилавке и скрупулезно изучил каждый сантиметр.

– Дам за нее двадцать долларов, – спокойно произнес он.

– Двадцать долларов?! – поразился Джон. – Это пальто стоит пять тысяч.

– Знаю, – сказал мужчина.

– Верните мне его, я отнесу еще куда-нибудь, – возмущенно проговорил он.

– Нет, – тихо сказал мужчина. – Забирай свои двадцать долларов и уходи.

– Что это значит?

– Или я позову полицию, – сказал мужчина. – Хочешь объяснить им, где ты взял эту шубу?

– Какая же вы скотина! – воскликнул Джон. Мужчина устало пожал плечами и выдвинул ящик кассового аппарата.

«Если он действительно сообщит в полицию, придется обращаться за разъяснением к Молли, – подумал Джон, – и в школе могут все обнаружить, расскажут ее матери, а это не лучший способ для нее узнать о случившемся». Владелец ломбарда подвинул через прилавок две десятидолларовых купюры. Джон взял деньги.

– Теперь убирайся и больше здесь не показывайся, – сказал делец.

– Дайте квитанцию, – прореагировал Джон. Мужчина протянул ему листок.

Выйдя из ломбарда, Джон так крепко сжал кулаки, что ногти больно впились в ладони; он ощутил внезапную слабость. Не спеша завернул за угол. «Я голоден, – подумал он, – поэтому мне так скверно». Он зашел в закусочную и заказал сосиску с булкой. Пока ее жарили, Джон пересчитал наличные деньги: двадцать четыре доллара восемьдесят пять центов. «Если не удастся раздобыть денег у папы, – подумал он, – эти придется сохранить, чтобы увезти Молли в Буффало или в Коннектикут или куда там мы поедем. Мне еще надо на билет на автобус от Бостона до Харвеспорта – в это время года попутных там мало; капитану Эндрюсу тоже нужно заплатить за доставку на остров. Лучше я поеду отсюда на попутных до Бостона и сэкономлю, сколько смогу».

Перекусив, Джон продолжал свой пеший путь до тех пор, пока не набрел на заправочную станцию. Там он взял карту автодорог, а какой-то высокий негр со шрамом через все лицо показал ему, где находится автострада штата.

– Подожди здесь немного, может, кто-нибудь тебя подбросит до дороги, – сказал негр. – Если будешь голосовать здесь, в городе, тебя может подцепить полиция.

На заправку заехал фургон, из кабины вышел коренастый мужчина. Джон подошел к нему.

– Вы случайно не на север едете? – спросил он. Мужчина посмотрел на него с подозрением.

– Может, и на север, – ответил он.

– Не подвезете? – тихо спросил Джон.

– Тебе куда надо-то, парень?

– В Бостон. У меня отец заболел.

– Сочувствую, – сказал мужчина. – Бросай свой чемодан сзади, я довезу тебя до места, где ты сможешь найти попутную.

Они доехали до грузовой автостанции.

– Жди меня, – сказал крепыш. – Кое-кого из этих ребят я знаю. Посмотрим, что можно сделать.

Он ушел. Вокруг Джона рядами стояли огромные трейлеры, груженные апельсинами, грейпфрутами, холодильными установками и всякой всячиной. Джон разглядывал разные номерные знаки с указанными на них названиями штатов: Флориды, Вирджинии, Нью-Йорка, Массачусетса.

– Эй, приятель! – крикнул какой-то веселый белобрысый мужчина. – Говорят, тебе надо до Бостона.

– Да, сэр.

– Видишь вон ту десятитонку с грейпфрутами? Влезай в нее. Через девять часов будешь на месте, – сказал водитель.

Всю дорогу до Бостона Джон проспал. Там он заплатил семь долларов тридцать два цента за автобусный билет до Харвеспорта, штат Мэн.

В выехавший из Бостона автобус набилась толпа рыболовов с садками для форели и зачехленными удочками. На одном из них красовалась поношенная фетровая шляпа, вся усыпанная засушенными мухами с яркими крылышками, а лента, обвивающая тулью, была утыкана рыболовными крючками. Рыбаки много и громко разговаривали, смеялись и обменивались информацией о своих успехах на разных реках. Джон снова уснул.

– Паренек! – тряхнул его за плечо водитель несколько часов спустя. – Тебе разве не до Харвеспорта?

– Да, – ответил, просыпаясь, Джон.

– Приехали.

На улице было темно. Джон вышел из автобуса и с удивлением обнаружил, что для мая здесь необычно холодно. С севера дул пронзительный ветер. Он поднял воротник пальто и пошел в сторону причала, где Херб Эндрюс всегда ставил свое суденышко, «Мэри Энн». Старая шхуна была на месте, однако ни палуба, ни иллюминаторы не были освещены. Джон трижды хлопнул ладонью по крышке люка. Почти сразу же снизу раздался голос Херба:

– Кто там?

– Это я, Джон Хантер.

– Какого черта тебе надо?

– Мне нужно на остров.

– Боже милостивый, парень, ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Нет, – смущенно признался Джон. – Я только что с автобуса.

– Уже полночь, – сказал Херб. – Утром доставлю тебя.

– Я не останусь в долгу, если вы отвезете меня сегодня, – сказал Джон.

– Ложись-ка спать. Не бросай деньги на ветер. Матрац дать?

– Мне нужно туда сегодня, – ответил Джон.

– Ночь паршивая. Штормит.

– Мне срочно!

– Не стой там и не ори! – крикнул Херб. – Спускайся вниз.

Джон открыл до конца крышку люка и спустился по трапу. Херб Эндрюс, в одном шерстяном нижнем белье, слез с койки и зажег масляную лампу.

– Ну, говори, что случилось, парень?

– Я узнал, что отец болен, и мне нужно на остров повидать его, – сказал Джон. – Если ветер слишком сильный, наверное, можно попросить береговую охрану доставить меня.

– Я тебя отвезу. Я не знал, что это так срочно.

– Спасибо, – сказал Джон. – Готов заплатить, сколько нужно.

– Обычный тариф, – угрюмо бросил Херб. – Но тебе придется помочь на палубе. Брат на берегу.

Мощный дизельный двигатель чихнул и мягко зарокотал, разговаривая сам с собой.

– Иди на носовой, – сказал Херб, – кормовой я отдам сам.

Кормовой конец шлепнулся в воду. Херб двинул вперед корявый рычаг коробки передач и крутанул большой штурвал. Медленно шхуна развернулась носом к причалу, кормой в открытое море.

– Давай! – сказал Херб, переводя рычаг на задний ход. – Отдавай носовой!

Носовой конец упал в воду со всплеском, и шхуна величаво попятилась в сторону моря. В такелаже завывал ветер.

Вокруг было все черно, если не считать двух огней, светившихся на берегу. На лице Херба отражались блики, отбрасываемые компасом, расплывчатыми пятнами на мокрой палубе светились бортовые огни – зеленый справа и красный слева.

– Вы что-нибудь видите? – спросил Джон, вглядываясь в темноту.

– Старая посудина сама знает дорогу к острову, – ответил Херб. – Но тебе придется поторчать еще немного на палубе.

Когда они вышли за волнорез, удары ветра стали сильнее. «Мэри Энн» так кренилась, что с подветренной стороны палубу заливало водой, словно судно шло под полными парусами. Форштевень вздымал фонтаны брызг; шхуна то вставала на дыбы, то с головокружительной быстротой падала вниз, врезалась в волны, пытавшиеся отбросить ее назад.

– Хай-и-и-и-и! – закричал Херб во всю глотку. – Мы еще покажем, на что мы способны, старуха моя!

– Она выдержит? – спросил ошарашенный Джон, когда судно врезалось в очередную волну с силой грузовика, наскочившего на кирпичную стену.

– Она рождена для этого, малыш! – сказал Херб. – Настоящая посудина выдержит все, для чего предназначена.

Деревянная обшивка вздрагивала и трещала, но «Мэри Энн» твердо держала курс, и, проверив насосы, течи Херб не обнаружил.

В непрерывной борьбе с северным ветром путь до острова занял почти два часа; наконец они вошли в бухту, и на них опустилась долгожданная тишина, внезапно нарушенная собакой Тодда Хаспера. Очередной Сатана оказался огромным черным зверюгой, напоминавшим пантеру. Когда шхуна стала приближаться к берегу, пес выбежал на причал и начал метаться из стороны в сторону с бешеным лаем. Херб Эндрюс попытался направить на него прожектор.

– Что будем делать? – спросил он. – Здесь мне тебя не высадить.

– Не знаю, – неожиданно смутившись, сказал Джон. Почему собака не на привязи, если Барт на острове? Джона охватил страх, что отец и вправду умер, что его вранье об отце, придуманное для Колфилда, может оказаться правдой. Однако, выяснить это, не рискуя попасть в зубы собаки, готовой любого разорвать на куски, казалось невозможным.

– У меня внизу есть дробовик, – сказал Херб, сделав пару кругов вблизи причала, пока собака продолжала неистовствовать на берегу. – Почему бы тебе не снести этой твари башку?

– Подождите, – сказал Джон. Он увидел, как кто-то спускается к берегу по тропинке с фонарем в руках. Когда огонек достиг причала, Херб Эндрюс направил туда прожектор. Луч осветил Тодда Хаспера, одетого в драное пальто. Его лицо с крючковатым носом, изрезанное морщинами, перекосилось от злобы. Старик в упор уставился на прожектор, не проронив ни слова.

– Это я, Джон Хантер! – крикнул Джон. – Собаку привяжите!

Казалось, старик не слышит. Эндрюс, чтобы уменьшить шум, вырубил двигатель и протянул Джону рупор.

– Это я, Джон Хантер! – что было мочи снова прокричал Джон. – Привяжите собаку!

Не говоря ни слова, старик повернулся и побрел вверх по тропинке, оставив собаку метаться по причалу.

– Послушайте! – обозлившись, крикнул Джон. – Если вы не уберете собаку, я ее пристрелю!

Хаспер замедлил шаг. Джон повернулся к Хербу:

– Дайте, пожалуйста, ваше ружье.

Херб скрылся под палубой и вскоре появился вновь, держа в руках двухстволку.

– Заряжено, – сказал он. – Позволь, я сам. У меня давно уже руки чешутся.

– Сделайте сначала предупредительный выстрел, – сказал Джон.

Херб выстрелил в воду. Услышав выстрел, Хаспер выбежал на конец причала, и раздался его голос, перекрывший собачий лай:

– Нет! Нет!

– Тогда привяжите его, – мрачно сказал Джон. Хаспер пристегнул к ошейнику животного цепь и встал, широко расставив ноги. Когда шхуна причаливала, казалось, собака взбесилась, и, чтобы удерживать ее, Хасперу потребовалось напрячь все свои силы. Херб Эндрюс протянул Джону ружье.

– На-ка, – сказал он. – Лучше прихвати ружье с собой. Этот сумасшедший идиот может отпустить пса.

С ружьем под мышкой Джон стал спускаться на берег.

– Подожди! – окликнул его Херб. – Фонарь тоже возьми. На причале полно дыр.

Взяв фонарь в одну руку, а ружье в другую, Джон ступил на причал. В луче прожектора Херб продолжал держать Хаспера и обезумевшую собаку.

– Папа здесь? – прокричал Хасперу Джон, но либо старик не хотел отвечать, либо не смог его расслышать из-за шума, производимого зверем.

Джон с отвращением повернулся и пошел к берегу, выбирая себе дорогу среди дыр и прогнивших бревен. Добравшись до тропинки, он побежал. В ветвях деревьев над головой пронзительно свистел ветер.

«Ничего странного, что не горит свет, – утешал он себя, подходя к гаражу сзади большого старого дома на холме. – Сейчас половина третьего ночи, и, конечно же, свет погашен». Однако кое-что показалось странным. Повсюду на грязной земле у входной двери гаражного помещения виднелись только следы собачьих лап и никаких больше. Еще сильнее, чем раньше, Джона охватило дурное предчувствие, что отец болен, если не умер вообще.

«Нет, – решил он, – этого не может быть. Если бы он заболел, Тодд Хаспер позаботился бы о нем, а в случае смерти меня бы поставили в известность.

Почему в грязи нет следов Хаспера?»

«Может, здесь никого нет, – подумал Джон. – А может, папа заболел и перебрался к Хасперу».

Обуреваемый страхом, Джон поднялся по ступеням темного крыльца, чуть не поскользнувшись на собачьем дерьме, и заколошматил в дверь. Ответа не последовало. Он ясно представил себе, как в доме лежит мертвый человек, возможно, мертвый уже несколько недель. Прислонив ружье к стене дома и поставив фонарь на крыльцо, он закричал во всю силу своих легких:

– Пап! Пап! Впусти меня! – и обрушил на дверь град ударов, так колошматя по дереву кулаками, что содрогалось все здание.

– Да? – вдруг послышался изнутри слабый голос Барта. – Да? Да? Кто там?

– Это я! Твой сын! Это Джон!

Дверь открылась, и в ней со свечей в дрожащей руке появился Барт, одетый в запачканную и мятую офицерскую форму лейтенанта. Он не брился уже несколько недель, и с его подбородка свисала жидкая восточного вида бородка.

– Джон! – поразился он. – Джон! Что ты здесь делаешь?

– Я приехал поговорить с тобой кое о чем, – сказал Джон.

– Почему у тебя ружье?

– Боюсь собаки.

– С тобой все в порядке? Что-нибудь случилось?

– Все нормально. Давай выпьем кофе и поговорим.

– Хорошо, – сказал Барт и зажег масляный фонарь.

– Что с электричеством? – спросил Джон.

– Этот ублюдок Хаспер… Мы подрались. И он отключил наш дом.

– Подрались?

– Сволочь сумасшедшая, – продолжал Барт. – Он не хотел больше привязывать собаку даже несмотря на то, что псина порезала всех овец и ягнят, которых должна охранять. Я избавлюсь от него.

Он зажег еще один фонарь.

– Собака нападала на тебя?

– Все одно – я теперь не выхожу из дома. Только летом.

– Как же ты достаешь продукты?

– В подвале целый склад. Попросил Эндрюса привезти. Я здесь на полном самообеспечении.

Джон прошел на кухню сварить кофе. Вид отца в старой форме, с тощей бородой, шокировал его, и, когда он ставил кофе на плитку, рука его дрожала.

– Похоже, ты замерз, – сказал Барт. – Не хочешь выпить что-нибудь?

– Спасибо, нет.

– Ну и правильно. Держись от этого подальше как можно дольше.

Барт достал из серванта бутылку, налил себе полный бокал виски и немного отхлебнул. Его передернуло; он зажег сигарету.

– Зачем ты приехал? – спросил он. Джон сел за кухонный стол напротив него.

– Я полюбил одну девушку, отец, – сказал он. Барт издал короткий высокий смешок.

– В твоем возрасте это неудивительно. И кто же она? Юная Джоргенсон?

– Да.

– Что ж, прими поздравления, – сказал Барт, и в его голосе Джон не услышал упрека. – Она очень милая.

– Я хочу жениться на ней.

– Прямо сейчас?

– Сейчас, – сказал Джон.

– Ты слишком молод. Это глупо. Жениться в восемнадцать лет! – Барт пристально посмотрел на него. – У тебя неприятности?

– Нет. Вернее, да. Мы хотим пожениться, и мне нужна помощь.

– О, нет, – тяжело вздохнул Барт. – Только не в этом возрасте!

– У нас будет все в порядке, – ровным голосом продолжал Джон. – Мы поженимся и приедем сюда.

– Боже мой! – простонал Барт.

– Мне нужно занять денег. Потом я верну.

– Боже милостивый! – в отчаянии проговорил Барт.

– Может быть, я еще смогу попасть в университет, – сказал Джон. – Но пока что мы хотим приехать сюда.

Трясущейся рукой Барт поднес к губам стакан.

– Когда-то ты говорил, у тебя есть деньги, отложенные на мое обучение, – продолжал Джон. – Сейчас, чтобы пожениться и приехать сюда, мне нужно около трехсот долларов.

Барт встал и начал расхаживать взад-вперед.

– Вопрос не в деньгах, – сказал он.

– А в чем?

– Ты не видишь того, что вижу я, – ответил Барт, продолжая вышагивать и попивать виски. – Господи, вот сидишь ты, восемнадцатилетний парень, а вот я в свои сорок с лишним лет, и мы видим две совершенно разные вещи.

– И что же ты видишь?

– Прежде о том, что видишь ты. Ты видишь симпатичную девушку. Ты видишь, как прекрасна любовь. Ты не испытываешь никакого стыда, Джон, хотя сделал с милой юной девушкой страшную вещь. Все, что ты видишь, это любовь и симпатичная девушка, а этого недостаточно.

– Думаю, я вижу больше, чем это, – сказал Джон.

– Ты видишь свою ответственность, и в этом ты проявляешь себя с хорошей стороны, лучше, чем я. Но этого недостаточно.

– Что же еще?

– Скажу, что вижу я сам, – повышая голос, сказал Барт. – Я скажу тебе правду, Джон. Это больно, но лучше выложить все начистоту.

– Какую правду?

– Начнем с меня. Это касается тебя. Отец я никудышный, Джон, и хорошим отцом никогда не был. У меня целый набор недостатков, и ты уже достаточно взрослый, чтобы задуматься о них, потому что они сказываются и на тебе, потому что они составная часть моей плохой наследственности, равно как и твоей. Я сказал, что мы видим вещи по-разному. Я вижу вещи такими, какие они есть на самом деле.

Он остановился и сделал еще глоток, уронив на пол несколько капель.

– Какими же?

– Сейчас скажу, Джон. Это трудно, но иногда приходится говорить правду. Я малость ненормальный, Джонни – все об этом знают. Это как в шутке, где один человек говорит: «Может быть, я сумасшедший, но я не дурак». Это обо мне.

– А к нам-то какое это имеет отношение?

– Я тебе объясню, – сказал Барт. – Давай смотреть правде в глаза.

Он перестал расхаживать и, встав прямо перед Джоном, указал на его лицо пальцем.

– Ты, Джонни, сын алкоголика. Ты внук самоубийцы, правда, это тщательно скрывается. Ты ведь не знал об этом, не так ли? У тебя действительно плохая наследственность; в восемнадцать лет ты зачал ребенка. Теперь ты видишь, что все это значит, Джонни? Никакой романтики. Одни проклятые низменные заботы; мы сидим в них по уши и не можем выбраться.

– К нам это не имеет ни малейшего отношения…

– Неужели? Я и Сильвия, твоя испорченная мать! Спит с наставником, будучи еще моложе, чем ты теперь. Тебе уже достаточно лет, чтобы ты все понял, Джонни. Хватит секретов. Кота выпустили из мешка– даже всех котов: страшных, шелудивых, грязных, воющих котов наследственности. Ты должен их видеть. Если остаться с ними в темноте, они убьют тебя!

– Не вижу, как эту теорию можно применить ко мне, – механически произнес Джон. Он уже стоял, держась очень прямо, спиной к окну.

– Ты – один из них, Джонни. Шелудивый кот, как и все мы. Я – алкоголик. Твоя мать и того хуже, а теперь и ты, Джонни, восемнадцатилетний мальчик с беременной девочкой. Теперь ты видишь то, что вижу я, Джонни? Этого вполне хватит, чтобы заплакать!

– Молли не такая.

– Все, что ты видишь, это милая девушка!

– Моя Молли – она не такая!

– Не будь сентиментальным! – закричал Барт. – Ты уже взрослый и должен смотреть фактам в лицо. Тебе предстоит не жениться, а лечиться.

– Нет.

– Я найму не священника, а психиатра!

– Я женюсь.

– Могу сказать, чем это кончится, если ты так поступишь. На свет появится еще один несчастный ребенок, еще один алкоголик и еще один соблазнитель девиц!

– Нет!

– Голова у меня работает, Джон, несмотря на выпивку, и я буду настаивать на разумном решении.

– Каком?

– Из денег, отложенных для тебя моей матерью, я выделю на аборт, – лицо Барта искривилось. – Аборт не такая уж плохая штука. Жаль, что матушка не прибегла к нему перед тем, как родить меня.

– Молли! – воскликнул Джон.

– Помогать тебе жениться я не стану!

– Молли! – повторил Джон.

– Должен же у тебя быть хоть какой-то разум! То, что ты испорчен, от этого никуда не денешься, но не обязательно при этом оставаться дураком! Если ты женишься, вы разведетесь еще до того, как тебе исполнится двадцать один год!

– Молли! – сказал Джон. – Она…

– Ты не лучше, чем твоя мать!

– Молли, – сказал Джон, – она не такая, как ты говоришь. Может быть, я – да. Не знаю. Но моя Молли, она не уличная кошка. Не знаю. Ты говоришь, симпатичная девушка и все; нет, здесь не только это. Не только это! Это я тебе говорю, проклятый ублюдок, что б тебе провалиться вместе со своим великим умом! Говори, что хочешь, но здесь не только это!

Джон повернулся и выбежал из дома.

 

Глава 29

На улице Джон схватил ружье и фонарь, стоявшие на крыльце, и побежал назад к причалу. На полпути он в замешательстве остановился. Куда он? У него почти не осталось денег. Что он собирается делать дальше? Доехать на попутных к Молли, забрать ее из школы? Оставлять ее там одну он, конечно, не может. И куда они поедут? «Найду работу, – подумал он, – можно подрабатывать игрой на пианино, на худой конец грузчиком. Однако это потребует времени, а деньги нужны сейчас, чтобы им продержаться хотя бы несколько дней, пока они не поженятся». Деньги. Ему казалось– оттого, достанет он их или нет, зависит все. Может, что-нибудь продать? Он стоял в темноте, под пронизывающим насквозь ветром, и вдруг ему в голову пришла идея. Он снова помчался вверх на холм, но не к гаражу, а к старой гостинице. Его ум работал быстро и четко. Все окна и двери, конечно, заперты. Нет, на веранде есть застекленная дверь. Подбежав к ней, он увидел, что эта дверь закрыта от шторма тяжелым деревянным щитом, однако рядом находилось окно, не защищенное ставнями. Без колебаний он выбил стекло прикладом ружья и засунул руку внутрь, пытаясь сдвинуть шпингалет. Он настолько проржавел и затек старой краской, что никак не поддавался. Отступив в нетерпении на шаг, он схватил ружье за ствол и, действуя им, как дубинкой, выбил все стекла и проломил раму. Осторожно пробравшись внутрь, ступил на пол гостиной и поднял фонарь повыше. Слабо освещенное помещение старого дома предстало перед его глазами, словно пещера неизвестного чудовища. Пианино, на котором он играл еще мальчиком, покрывала рваная простыня. Внутри было холодно, и разбитое стекло на полу блестело, как лед. Действуя быстро и не обращая внимания на производимый им шум, Джон спустился в подвал. Внизу было влажно, впереди раздавался шорох лап убегающих крыс. Джон открыл дверь в кладовую и нашел там несколько старых чемоданов с облезшими следами ярких этикеток европейских курортов, где когда-то отдыхали его предки. Местами кожа покрылась зеленой плесенью, но некоторые чемоданы были вполне пригодны. Джон выбрал себе один, средних размеров, вернулся в гостиную и начал шарить по ящикам высокого старого вишневого комода. Он нашел кожаный футляр с шахматами слоновой кости, привезенными когда-то дедом из Индии, тщательно завернутые в газеты старинные французские часы. Сорвав с пианино простыню, он запеленал в нее часы вместе с их прозрачным куполом и уложил их вместе с шахматами в чемодан. Дальше он направился к буфету, где в тяжелом ящике тикового дерева хранилось бабушкино столовое серебро, подаренное ей на свадьбу. Сверху лежал кусок бархата с кармашками, покрытый плесенью, для хранения чайных ложек. Он набил чемодан настолько, чтобы справиться с ним, закрыл его и вытолкнул наружу через окно. Не удостоив гостиную прощальным взглядом, Джон последовал за чемоданом и, вылезая, слегка оцарапал кисть руки куском торчащего стекла. Неловко подхватив одной рукой ружье и фонарь, он взял тяжелый чемодан в другую руку и поспешил вниз к причалу. Вдалеке все еще рычала собака Хаспера; ветер усиливался.

На конце причала он остановился, боясь споткнуться в темноте и провалиться сквозь прогнившее дерево. «Если я сломаю ногу или погибну, – подумал он, – Молли это не поможет». Он представил себе черную, как чернила, воду, бурлившую под ним. По небу неслись рваные низкие облака, скрывая луну и звезды. За пределами освещенного кружка, выхваченного из темноты фонарем, нельзя было разглядеть ничего, и самый конец причала оставался невидим среди набегавших волн. Джон поставил свою ношу и передохнул, прежде чем продолжить путь.

– Эй, на палубе! – крикнул он, разглядев впереди смутные очертания шхуны.

– Эй! – раздался в ответ голос Херба Эндрюса. – Что там у тебя?

– Кое-что из моих вещей. Осторожно, они тяжелые!

Джон помог Хербу отдать швартовые, и они вернулись в Харвеспорт. Остаток ночи он провел на шхуне. Утром умылся холодной водой из ведра, переоделся и сошел на берег с тяжелым чемоданом, чтобы успеть на автобус до Бостона.

На площади Коллей-сквер он прошелся по магазинам, предлагая каждый раз только по одной вещи, чтобы избежать подозрений в воровстве. На этот раз он не злился, когда ему предлагали низкие цены. Собственно говоря, он вообще не испытывал никаких эмоций. Мир виделся сквозь дымку, как во сне, чувства казались умерщвленными. Автомобильные гудки, кричащие вывески с рекламой салонов, баров и танцевальных залов, толпы моряков на улицах, непроницаемые лица мужчин за прилавками магазинов подержанных вещей – все это слилось в единую путаную картину, слишком фантастическую, чтобы обращать на нее внимание. Попадая на прилавок, завитушки на ручках бабушкиных ложек, которые он так хорошо помнил, уже не казались знакомыми. В одной из витрин он увидел свое мутное отражение: нерешительная фигура с французскими часами в руках, завернутыми в простыню, словно младенец в пеленки, – какая-то нематериальная тень, а не человек; у него возникла странная неуверенность, жив он или мертв.

Один антиквар дал за часы хорошую цену. В общей сложности он сумел продать содержимое чемодана почти за четыреста долларов. По дороге к автобусной остановке ему попалась стоянка подержанных автомобилей, где среди прочих машин, выставленных на продажу, его внимание привлек допотопный «Плимут» за девяносто девять долларов. Прикинув все концы, которые ему предстояло проделать, Джон купил эту машину. «Очень важно с самого начала экономить каждый цент», – подумал он. На машине он доберется не только до Вирджинии, но и в любое другое место, куда они поедут с Молли, почти за те же деньги, что и на автобусе; с другой стороны, в случае необходимости в машине можно переночевать. О человеке с машиной нельзя сказать, что он совершенно бездомный.

По дороге в Брайервуд Джон брал всех попутчиков подряд, наполнив машину до отказа. Однажды ему попался солдат-отпускник из Техаса, а может быть, и в самовольной отлучке; ехали с ним и отец шестерых детей, странствующих в поисках работы, и моряк торгового флота, спешивший на свидание к любимой девушке в Джорджию, и маленький мужчина, который несколько часов сидел не шелохнувшись и не рассказал о себе ни слова, а только изредка загадочно улыбался.

Когда Джон добрался до Брайервуда, было уже воскресенье, и в общем зале школы для учениц и их посетителей накрыли чай. Некоторые девушки, которым разрешили на выходные уехать, только что вернулись и прощались со своими спутниками. В зале царила веселая оживленная атмосфера.

Молли вышла к нему в пять, все еще бледная, но без следов безысходности на лице или в поведении. Они сели, низко наклонив головы над чашками чая, окруженные смеющейся молодежью. Вкратце Джон рассказал о последних событиях.

– Что будем делать? – спросила она.

– Поедем в Ричмонд или еще куда-нибудь и поженимся. После этого…

– Что после?

– У меня есть деньги, чтобы продержаться какое-то время, – сказал он. – У нас будет полно времени подумать.

– Когда мы поженимся, мне будет не так страшно, – сказала она.

– Ты можешь выдумать какой-нибудь предлог, чтобы уехать из школы? Плохо, если они вызовут полицию.

– Обмануть мисс Саммерфилд ужасно трудно.

– Тогда едем, и все, – сказал, поднимаясь, Джон. Молли боялась, что, если она пойдет в комнату за чемоданом, ее могут заметить, поэтому без промедления они вышли из общего зала и, стараясь вести себя как можно более естественно, забрались в машину.

Старый двигатель завелся сразу, и Джон отъехал от тротуара. По городу он ехал медленно, чтобы не привлекать внимания, но, выехав на открытое шоссе, он придавил акселератор в стремлении поскорее убраться подальше от Брайервуда. Минут пять они ехали молча. Он думал, что, очутившись с ней наедине, он испытает счастье, однако воцарившееся между ними молчание становилось гнетущим. Он хотел спросить, рада ли она, но такой вопрос прозвучал бы, как насмешка. Бледное лицо Молли выражало решимость и храбрость, но никак не радость.

– Маленький городок будет лучше, – неожиданно выпалил Джон.

– Что?

– Расписаться в маленьком городке может оказаться легче, чем в Ричмонде.

– Хорошо.

«Молли, – хотел сказать он, – о, Молли, что с нами происходит? Бегство с целью обвенчаться должно быть романтичным, что ли, оно не должно быть таким».

– Я люблю тебя, – вдруг сказал он. – Я люблю тебя, Молли.

– О, Джонни!

– Да, милая?

– Что нам делать?

– Пожениться, конечно!

– Я имею в виду потом.

– Я найду работу. Я умею делать многое. После короткой паузы она сказала:

– Мы обманываем себя, Джонни.

– Ты это о чем?

– Думаю, никто нас не обвенчает. Мы слишком молоды.

– Мы можем сказать, что ты старше.

– Они догадаются.

– Им нас не остановить! – вспылил Джон и прибавил ходу.

Однако предсказание Молли оказалось верным. Когда в Роксфорде, небольшом городке в двадцати милях от Брайервуда, они зашли в невзрачное кирпичное здание, служившее здесь городской ратушей, и сказали, что им нужно зарегистрировать брак, тощий лысый клерк с разводами от пота на рубашке безразлично взглянул на них и спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцать один, – поспешно сказал Джон, не зная точно, с какого возраста разрешено вступать в брак, но полагая, что угадал. – По двадцати одному и ей, и мне.

– Свидетельства о рождении у вас с собой? – задал вопрос клерк, и Молли послышалось в его голосе презрение. За спиной раздалось шуршание газеты, и только тут она заметила с полдюжины людей, без дела сидевших на скамейке и с интересом за ними наблюдавших.

– Нет, – сказал Джон, – но нам их пришлют.

– Приходите, когда они будут у вас на руках, – сказал клерк и резко повернулся к ним спиной, словно видеть их ему было неприятно. Высокий мужчина в линялом комбинезоне, сидевший на краю скамейки, сплюнул в урну. Выходя, Молли оперлась на руку Джона, едва сдерживаясь, чтобы не побежать.

– Мы можем поехать в другой штат, – сказал Джон, когда они уже сели в машину. – Наверняка есть места, где нас зарегистрируют.

– Да, – ответила Молли, стараясь забыть лица рассматривавших ее мужчин на скамейке. «Гости на моей свадьбе», – думала она, подавляя в себе припадок истерики и вспоминая мужчину с коричневыми зубами и неровной щетиной, который плюнул, и другого, толстого бродягу с заплывшим лицом и водянистым взглядом, сидевшего рядом.

Джон запустил двигатель. За городом дорога пошла на подъем, и старая машина натружено заревела, когда Джон включил сначала вторую, а потом третью передачу. Из моторного отсека доносился тревожный стук.

– Куда мы едем? – спросила Молли.

– Я думал попробовать махнуть в Мэриленд, – сказал он, совсем не будучи уверенным, что они едут в направлении Мэриленда, но стесняясь признаться в том, что едет без всякой цели, лишь бы подальше от клерка и лиц на скамейке в ратуше. После подъема дорога круто шла вниз и заканчивалась в низу длинного склона поворотом под железнодорожным мостом. Джон включил прямую передачу, и машина начала разгоняться. Он сидел за рулем в застывшей позе, и, когда стрелка спидометра перевалила за пятьдесят миль, он хотел притормозить, но не стал: растущая скорость завораживала его. Машину потряхивало. Снизу надвигался железнодорожный мост с белыми буквами на черном металле, слишком далекими, чтобы их разобрать. Стрелка миновала цифру 60, и тут Джон внезапно вспомнил Билла Норриса. Его озарила мысль: сейчас не надо делать ничего, ровным счетом ничего, и все проблемы разрешатся сами собой; если еще несколько секунд он ничего не предпримет, то машина разгонится до семидесяти, и, когда она домчится до моста, будет уже поздно поворачивать или останавливаться. Джон бросил взгляд на Молли, завороженно смотревшую вперед. Испуга не было на ее лице, но она крепко сжимала лежавшие на коленях кулаки. Теперь можно было прочитать буквы на мосту: «ПРИМОРСКИЙ АТЛАНТИЧЕСКИЙ МАРШРУТ». «Еще пару секунд, и не нужно принимать никаких решений», – подумал он, но встряхнул головой, выводя себя из состояния транса, и судорожно выжал педаль тормоза; машина успела подчиниться, стала управляемой и вписалась в поворот. Молли уткнулась лицом в колени и заплакала; он впервые за многие годы видел ее плачущей. Джон остановился у обочины, и, обняв ее, почувствовал, как сильно ее трясет. С минуту они сидели, крепко обнявшись. Потом непонятно бесстрастным голосом она сказала:

– Все это глупо, Джонни. Нам придется рассказать папе и твоей матери. Одним нам не справиться.

– А как насчет твоей матери?

– Это ее убьет, – просто сказала Молли.

– Еще не ясно, как отнесется к этому моя мать.

– Лучше поедем к ним и сразу все выясним.

– Да, – сказал он.

– Они ничего не смогут сделать, кроме как помочь. По крайней мере пока я в этом состоянии, – слова звучали разумно, но уверенности в голосе не было.

– Мне кажется, твой отец воспримет все правильно, – сказал Джон, однако в его словах также не хватало искренности. Безумное лицо Кена, возникшее на лестнице дома во Флориде, все еще стояло у него перед глазами.

– Нам ведь не нужно спешить, правда? – спросила Молли. – Я так устала.

– Нет, мы не спешим, – Джон развернул машину и медленно поехал на север, в сторону Коннектикута.

После того, как решение было принято, напряжение немного спало. Приятно не спеша катиться по шоссе, когда на плече в полусне лежит Молли.

– Хорошо бы так ехать бесконечно, – сказала она. – Хочется, чтобы мы никогда туда не доехали.

– Не говори так, – сказал Джон.

– Ты что, суеверный?

– Да. Сплюнь через плечо.

Мимо прогрохотал огромный грузовик, чуть не вытеснив с дороги крошечный «Плимут». Джон сбросил скорость.

– Ночевать остановимся в гостинице? – спросил он.

– Боюсь, у нас спросят свидетельство о браке.

– Не спросят.

– Терпеть не могу их взгляды, когда они на нас смотрят, – сказала она. – Давай лучше спать в машине.

– Ладно.

В ближайшем городке в магазине для военных он купил две подушки и пару одеял. Когда начали спускаться сумерки, они свернули с автострады на узкую проселочную дорогу, уходящую в лес, и остановились под большим дубом. На заднем сиденье в скрюченных позах им обоим было тесно, но тепло. Лишь один раз Джон проснулся ночью от шума дождя, барабанившего по тонкой металлической крыше автомобиля. На его плече смутно вырисовывалась голова Молли; приглядевшись, он заметил, что глаза ее широко раскрыты. Он поцеловал ее и притянул к себе, неловко поведя плечом на узком заднем сиденье.

– Нет, Джонни! – попросила она. – Не сейчас! Внезапно она опять заплакала. Он крепко ее обнял, и прошло немало времени, прежде чем она задремала.

Утром они вылезли из машины и стали бегать вокруг, разминая затекшие мышцы. Одинокая серая корова свесила голову через проволочное ограждение неподалеку и торжественно их рассматривала.

– Если бы у нас была походная плитка, я бы приготовила завтрак, – сказала Молли. – Получилось бы дешевле, чем в ресторане, и потом… Джонни!

– Что?

– Давай побудем здесь подольше. Нам же некуда спешить…

Они купили в ближайшем городе плиту и продукты и вернулись на свое укромное место в лесу. «Если нужно, старый „Плимут“ послужит нам домом хоть несколько недель», – говорили они друг другу.

 

Глава 30

В женской академии Брайервуд Мэнор Молли хватились через несколько часов после ее ухода, о чем была поставлена в известность директриса мисс Саммерфилд. Нельзя сказать, чтобы она слишком удивилась: она помнила слухи о встречах Молли с мальчиком в Нью-Йорке, и более чем тридцатилетний опыт работы в женской гимназии научил ее распознавать кое-какие признаки. После весенних каникул Молли вернулась еще более бледной и замкнутой, чем обычно. Девочка слишком хороша собой, чтобы это могло принести ей пользу, считала мисс Саммерфилд, раздумывая о невзгодах разбитого домашнего очага. Мисс Саммерфилд сразу могла определить кандидата на неприятности, а к Молли она давно приглядывалась.

Об этом не писали в рекламных проспектах Брайервуд Мэнор, но в школе за годы набиралось достаточно «трудных» учениц, и мисс Саммерфилд научилась обращаться с ними мастерски. Она начала с того, что послала учителей осмотреть, не вызывая шума, школьную территорию и здания. Пожилую преподавательницу латыни командировали проведать кафе и магазины, торгующие мороженым, а также городские кинотеатры. Свое дело она знала и сумела поболтать с продавцами билетов на автобусных и железнодорожных станциях, не вызвав никаких подозрений.

Не получив к наступлению ночи ключа к разгадке тайны местопребывания Молли, мисс Саммерфилд позвонила Хелен Картер. Такие телефонные разговоры обычно проходили болезненно: часто с матерями дело иметь труднее, чем с девочками. С годами у мисс Саммерфилд выработались свои способы и приемы подачи плохих известий, и, когда ее секретарша сказала, что миссис Хелен Картер из Буффало на проводе, фразы стали скатываться с ее губ без особых усилий.

– Миссис Картер? – сказала она. – Добрый день. Вас беспокоит мисс Саммерфилд из Брайервуда. Я уже много лет работаю директором, и мой опыт подсказывает, что подобные вещи дают повод для настоящего беспокойства очень редко; тем не менее считаю своим долгом поставить вас в известность: по всей видимости, Молли покинула школу. Юность – горячая пора. Дежурный видел, как сегодня днем она выходила из школы с молодым человеком, и…

Мисс Саммерфилд отстранила трубку от уха и вздохнула. Истерик она не терпела.

Когда зазвонил телефон, Кен, Сильвия и Карла только что сели ужинать у себя дома в Коннектикуте.

– Я послушаю, – сказал Кен, вышел в холл и взял трубку. – Хелен!? – поразился он, а Сильвия стала медленно подниматься со стула, не заметив упавшей салфетки.

– Что случилось? – спросила Карла, но ей никто не ответил.

Пока Кен молча слушал, приложив к уху телефонную трубку, Сильвии показалось, что прошла целая вечность.

– Ну, вот что, Хелен, – наконец сказал он своим низким, бесконечно печальным голосом. – Ты должна взять себя в руки. Никому не станет легче, если…

– Карла, – сказала Сильвия, – тебе не трудно пойти к себе на пару минут? Я тебе потом объясню.

– Ладно, – обиделась Карла и стала медленно подниматься по лестнице.

– Нет! – крикнул в трубку Кен.

Снова наступило молчание, после чего Кен громко и отчетливо произнес:

– Хелен, ты это брось. Вызови врача, попроси у него успокоительное и ложись спать. Я сам займусь этим. Да. Да. Да. Я займусь. Да. Спокойной ночи.

Он положил трубку и повернулся к Сильвии, лицо его неожиданно посерело и постарело.

– Молли убежала из школы, вероятно с Джоном, – сказал он и снова взял трубку, чтобы позвонить в Колчестерскую академию. Почувствовав слабость, Сильвия села. Она слышала, как Кен задает по телефону вопросы, потом он положил трубку на место.

– Джона нет в школе уже три дня, – сказал он. – Администрация связывалась с Бартом, и он просил их прекратить поиски.

– Скорее всего они вместе убежали, – тихо произнесла Сильвия.

Он взглянул на нее, на нем не было лица.

– Семнадцать и восемнадцать лет, совсем дети! – сказал он. Сжав кулак, он со всего размаху ударил по телефонному столику. – Проклятый Джонни! Будь он проклят!

Он сделал глубокий вдох. Система масляного отопления в подвале жужжала громче обычного.

– Мы все прокляты, – сказала Сильвия без всякого выражения.

Кен мотнул головой, словно боксер, получивший сильный удар, и сел, нервно разминая пальцы на руках. Только тут он заметил, что Сильвия плачет. Он встал и быстро подошел к ней.

– Прости, – сказал он.

Ее всхлипывания, сидевшие глубоко внутри, рыданием вырвались наружу, согнули ее пополам и заставили разомкнуть тесно сжатые зубы. Он поднял ее на руки, как ребенка, перешел к дивану и сел, крепко прижав к себе.

– Они живы, – мрачно промолвил он.

– Откуда ты знаешь? Они могут…

– Не могут.

– Все равно… – хлынувшие слезы не дали ей договорить, и он стал качаться взад и вперед, нянча ее, словно грудного младенца, и приговаривая:

– Тихо. Тихо. Они живы. Не будем делать из этого трагедию.

– Смерть – не единственная трагедия!

Потеряв терпение, он вскочил, положил ее на диван и стал мерить шагами гостиную. Дом дрожал от его тяжелой поступи, и он прогрохотал своим низким голосом:

– Я был дураком. Впадать в отчаяние не собираюсь! Ни за что!

– Собираешься праздновать?

– Хоть один кто-то должен здесь сохранить рассудок!? Хелен говорит, что хочет покончить с собой, черт подери!

– Но где они? Что они будут делать?

– Они приедут сюда! – сказал Кен и с оглушительным звоном влепил кулаком правой руки по ладони левой. – Они поженятся, если еще не успели, и закончат свое образование!

– Она, может, уже беременная. Может, из-за этого они и убежали.

– Пусть! – Кен снова залепил кулаком по ладони. – Тебя волнует, что скажут соседи?

– Нет, – сказала она. – Они могут попасть Бог знает в какую беду. Если они напуганы…

Он повернулся на каблуках и посмотрел на нее.

– Нет! – сказал он. – Ты, что, их не знаешь? Моя дочь не дура, не какая-нибудь дочь сапожника! А сына своего ты разве не знаешь?

– Мы сами во всем виноваты, – монотонно произнесла Сильвия. – Мы даже не имеем права возмущаться.

– Оставим обвинения и упреки! – резко возразил он. – Их у нас было предостаточно! – он вытянул вперед свои большие руки и растопырил пальцы. – Вопрос не в том, кто первым бросит камень, а в том, кто первым поднимет его и начнет строить!

– Что ты собираешься строить? – с горечью спросила она.

– Все! Им потребуется наша помощь. Ты что, хочешь утешить их, предложив разделить с ними чувство вины? Ерунда! Им понадобятся: наша любовь, наши деньги и советы – именно в такой последовательности, а не групповой психоанализ!

Сильвия промолчала.

– Послушай! – неожиданно добавил он. – Все не так уж плохо. Ранние браки не так уж безобразны и вовсе не чудовищны! Если бы мы с тобой боролись до конца и поженились в этом возрасте, не лучше ли было бы для нас всех?

– Да.

– Наши ребята не из тех, у кого нет головы на плечах! Они не какие-нибудь малолетние преступники, упаси Бог! По крайней мере Молли сможет расстаться с домом Хелен, а Джон избавится от Барта! Думаешь, было бы лучше, если бы они предпочли жить по-прежнему?

– У них не было выбора.

– Они ищут его и находят! – снова раздался шлепок кулака о ладонь. – Мы создали для них проблему, а они ее решают! Почему ты плачешь?

– Я скажу тебе, почему! – в отчаянии произнесла Сильвия. – Потому что мы погубили их! И ты, и Барт, и я – все мы! Мы погубили их. Как мы можем после всего этого смотреть друг другу в глаза?

– Разве они погибли? – возразил Кен. – Если у нас хватит смелости и здравого смысла, разве мы не сможем сделать так, чтобы все это обернулось на пользу? Что ж такого, черт подери, ужасного в том, что двое молодых любят друг друга?

– А теперь мне можно вниз? – спускаясь по лестнице, спросила Карла.

– Пока нет, – ответила Сильвия.

– Может, все-таки вы скажете мне, что случилось?

– Молли ушла из школы, – тихо сказал Кен. – Мы малость этим встревожены.

– Скорее всего она сейчас выходит замуж за Джонни, – сказала Карла. – Я всегда знала, что это случится.

За ужином они ели медленно, ожидание было тяжелым. Весь вечер Кен ходил взад-вперед и повторял:

– Они приедут сюда! Я точно знаю!

– Сколько нужно времени, чтобы добраться сюда из Брайервуда? – спросила Сильвия.

– Зависит оттого, как они едут. На поезде или автобусе часов двенадцать, и то если рейсы удачно стыкуются. Неизвестно. Может, они летят на самолете.

Он продолжал беспокойно ходить по гостиной, время от времени ударяя кулаком по ладони.

– Во сколько они выехали?

– Девушка, которая дежурила, видела, как они выходили около трех часов дня.

– Так они и до утра могут не добраться, а то и до обеда, – сказала Сильвия.

– А может быть, они едут на попутных– это еще дольше, – ответил Кен.

В одиннадцать вечера снова зазвонил телефон, и он одним скачком оказался у аппарата.

– Междугородний из Буффало, штат Нью-Йорк, вызывает мистера Кеннета Джоргенсона, – прозвучал голос в трубке.

Кен скривил гримасу.

– Буффало, – сказал он Сильвии и добавил, обращаясь к телефонистке, – давайте, Джоргенсон – это я.

Оказалось, звонит старый Брюс Картер; его голос казался усталым и далеким:

– У вас есть какие-нибудь новости?

– Нет. Как Хелен?

– Нормально. Хотела проглотить целую пачку снотворного, но я вовремя убрал таблетки.

– Правильно, – сказал Кен угрюмо. – Отправьте ее в больницу.

– Пока что она вырубилась на какое-то время, – заключил старый Брюс. – Не забудь позвонить мне, если что-нибудь узнаешь.

– Обязательно, – сказал Кен и повесил трубку. Ему казалось вполне логичным, что в конце концов действия Хелен обернулись ей же самой во вред. Передав Сильвии разговор, он добавил:

– Пусть Молли будет где угодно, только не в этом доме! Где угодно!

В три часа ночи Кен сказал, что бодрствовать глупо: дети должны приехать утром. Они с Сильвией легли, но заснуть им не удалось. На рассвете он встал, и, чтобы чем-то себя занять, стал вскапывать лопатой сад, готовя его под посадку роз. Сильвия оделась и попыталась читать. Позднее она отвезла Карлу в школу, убрала постель: дальше делать было нечего, оставалось только ждать.

К часу дня Джон и Молли добралась до Стэмфорда, штат Коннектикут, и остановились там спросить дорогу до Реддинга. Подъезжая к Реддингу, внутреннее напряжение Молли росло.

– Наверное, лучше, если я сойду при въезде на участок, а в дом войду позже, – сказала она Джону. – Лучше мне разговаривать с ними одной.

– Почему? – возмутился он.

– Мне кажется, одной мне будет легче успокоить папу, если он будет сердиться.

– Я не оставлю тебя одну, – спокойно сказал Джон. – Если кто-нибудь рассердится, я должен быть рядом.

На щеке у него заиграл желвак, и он так крепко сжал руль, что костяшки на руках побелели.

Снаружи дома Кена красовался свежевыкрашенный почтовый ящик с надписью «Джоргенсон». Они свернули на подъездную дорожку к дому, не сказав больше ни слова. В маленьком садике перед домом они тут же увидели стоявшего на коленях Кена. При звуке автомобиля он встал, держа в руках полотенце – высокий мужчина с прилипшей к штанам черной глиной, – и, когда Молли вышла из машины, полотенце выпало из рук. Она бросилась к нему и заплакала, едва только добежав, обвила его шею руками и уткнулась ему в плечо, а он обнял ее говорил: «Молли! Молли!», но она не могла вымолвить ни слова. Джон подошел и встал рядом, слегка согнувшись и нервно сжимая кулаки опущенных рук, безмолвно уставившись на Кена. Вдруг к своему ужасу, Джон почувствовал, как у него по щекам потекли слезы; он не издавал никаких звуков, но его плечи содрогнулись, и Кен, держа одной рукой дочь, охватил мальчика другой и прижал его к себе. Так он и стоял, прижимая их обоих к своей мощной груди и склонив над ними большую голову. Потом сквозь всхлипывания Молли он услышал фразу, сначала почти неразличимую, но повторяемую несколько раз – только одну фразу:

– Папа, папа, ребенок, ребенок, у меня будет ребенок, о, папа, у меня будет ребенок…

– Очень хорошо! – сказал Кен; эти два слова вырвались из него, словно торжественное заявление или молитва. Молли подняла глаза и увидела его улыбающееся лицо.

– Пойдем в дом, – сказал он.

Они смиренно последовали за ним и сели в гостиной.

– Сильвия! – прокричал Кен. – Дети приехали!

 

Глава 31

На следующий день Кен проконсультировался у адвоката и выяснил, что Джону и Молли для регистрации брака нужно иметь либо письменное согласие тех родителей, под чьей опекой они находятся, либо решение суда, отменяющее ограничения по возрасту.

– При таких обстоятельствах, – деликатно заметил адвокат, – судья по бракоразводным делам примет это решение с готовностью. Это далеко не единичный случай, и федеральные власти предусматривают возможные варианты в своем законодательстве. Однако было бы более разумно и достойно не выносить это дело за семейные рамки. Давайте, если получится, попробуем получить согласие родителей.

Молли связалась с матерью по телефону, но Хелен настолько ошалела от бесконечных лекарств, что произнести что-либо связное не смогла, и лишь ее адвокат добился от нее законного согласия на замужество дочери. Джон послал Барту короткое письмо.

«Дорогой папа, – писал он, – как я уже говорил, я собираюсь жениться. Мама и мистер Джоргенсон готовы нам помочь. Я могу получить официальную отмену ограничения по возрасту, но я, конечно, предпочел бы иметь твое согласие. Буду очень благодарен, если ты подпишешь бумаги, которые я посылаю. Если ты найдешь возможность приехать в пятницу утром на свадьбу, мы были бы рады».

Доставку этого письма Барту организовали через Херба Эндрюса. Ответ Барта пришел через три дня. Письмо оказалось длинным.

«Дорогой сын!

Получил твое письмо как раз в тот момент, когда готовлюсь лечь в больницу в Портленде. Не знаю, сколько недель или месяцев я там пробуду: язва разыгралась сильнее, чем когда-либо. Пока я это пишу, рука моя дрожит и, конечно, в любых советах, выходящих из-под моего пера, неизбежна доля иронии, но все же я буду настаивать.

Ты просишь моего согласия на женитьбу и тут же говоришь, что женишься так или иначе. Хорошо. Я даю свое официальное согласие и подписываю присланные бумаги по той простой причине, что не вижу смысла создавать для тебя затруднения, коль скоро ты принял решение, менять которое не собираешься. Но это не значит, что я одобряю твой шаг.

Я смутно припоминаю церемонию бракосочетания, когда пастор говорит в какой-то момент: „Коли найдется среди нас тот, кто может указать справедливую причину, не позволяющую этому мужчине и этой женщине сочетаться в священном браке, пусть говорит сейчас, дабы не утратить свой покой". Так вот, настало время говорить, и я скажу сейчас, в этом письме. А я из числа трезвых гостей на этой церемонии, Джонни, трезвых, как стекло.

Считаю своим долгом отметить, что в возрасте восемнадцати лет ты сделал серьезную ошибку, которую не оправдает никакая глупая сентиментальность. Ты – прости за неприятные слова – вовлек в беду девушку, более того, большую беду ты уготовил сам себе, тем паче что ты этого, по-видимому, не осознаешь. Разумеется, есть масса способов объяснить и оправдать свой поступок; несомненно, он явился логическим следствием твоей наследственности и твоего окружения. Ты страдаешь от грехов своих родителей, а заодно повторяешь их. Независимо от этого прошу отметить, что ошибка твоя существует, и единственный твой выбор– это свести ее к минимуму или заплатить за нее.

Давай попробуем взглянуть на вещи рационально. На первый взгляд, женитьба может показаться практичным решением. Полагаю, Кен Джоргенсон без труда сможет оказать вам материальную поддержку; относясь к типу недалеких в своей жизнерадостности людей, он, вероятно, сделает это охотно. Когда ты поступишь в университет, у тебя будут некоторые средства, оставленные бабушкой, о которых мы говорили. Следует признать, материальных препятствий пока нет, но ты не должен ни на минуту заблуждаться, что от этого будет легче.

Статистика говорит не в пользу слишком ранних браков, но это– вопрос арифметических подсчетов. В вашем возрасте вы еще многого не понимаете и не можете знать, в кого превратитесь ты и твоя девушка, став взрослыми. Финансовая поддержка со стороны портит людей. Кроме того, на мой взгляд, взвалив на себя ответственность так рано, ты очень много потеряешь. Время юности должно быть беззаботным. Оно не было таковым для тебя, но это еще один аргумент в пользу того, чтобы в ближайшие три-четыре года ты мог отдыхать и наслаждаться жизнью. В будущем году ты должен ходить на танцы и футбол, а не стирать пеленки. Возможно, эти слова покажутся тебе легкомысленными, но самые лучшие периоды жизни именно легкомысленны.

Если ты будешь упорствовать в своем намерении жениться, тебе придется плыть против сильных течений. Традиция отсрочки браков до момента, когда люди, в них вступающие, способны сами содержать семью, пользуется наибольшим уважением в самых богатых странах, особенно среди семей, которых денежный вопрос совершенно не волнует. Это парадоксально, но факт: лишь бедные люди женятся молодыми. В вашем круге на вас будут смотреть с недоумением, более того, вы вызовете к себе презрение.

Пока еще я даже не касался проблемы нравственности; тебе может показаться странным, что такое слово вышло из-под моего дрожащего пера. Пусть так, но я заметил, что в нашем мире действует один суровый нравственный закон: совершившие грех обычно платят тем или иным образом. Сейчас я пишу, когда меня мучает жуткая боль в животе, поэтому о проблеме наказания могу судить достаточно авторитетно. Так или иначе, Джонни, дело в том, что, по нормам любой этики, ты совершил грех приличных размеров. Молодым людям не должно ложиться в постель с юными девушками, еще не закончившими среднюю школу, и я подозреваю – независимо оттого, насколько мы все терпимы и утонченны, – что где-то впереди наказание ожидает тебя. Даже если в мире и не существует жестких законов морали, всем нам на протяжении многих поколений настолько прожужжали уши о нравственности, что возникли психологические законы, которые действуют со всей неумолимостью Господа из Ветхого завета. Ты согрешил, по крайней мере, в глубине души ты считаешь, что согрешил, и если тебя не накажет Бог, ты сам себя накажешь. Здесь, думаю, кроется большая опасность: боюсь, твое страстное желание жениться и, возможно, желание твоей девушки выйти замуж есть не что иное, как стремление наказать самих себя, „поступить как положено", заслужить отпущение грехов; все это не зрелые мотивы для вступления в брак.

Ты можешь считать, что выход, который я предложил тебе, когда мы последний раз виделись на острове, является венцом безнравственности, но скажу тебе совершенно честно: я так не считаю. Мы живем в довольно крутом мире, Джонни, и о добре и зле какого-либо поступка можно судить лишь по отдельным результатам для каждого из тех, кого этот поступок коснулся. Если ты и твоя девушка поженитесь в основном из эмоциональных побуждений, родите ребенка и через пару лет разведетесь, вы внесете лепту в общее несчастье на земле, и благодаря вам колесо наших страданий будет крутиться еще целое поколение. Я говорю тебе: остановись; в конце концов сделать это сейчас пока не сложно. Признай свою ошибку, сотри ее. Если ты и твоя девушка действительно привязаны друг к другу, вы сможете пожениться в надлежащее время, когда станете достаточно взрослыми и будете отдавать отчет в своих поступках.

Перед тем, как принимать окончательное решение, надеюсь, у тебя хватит разума показать это письмо матери и выслушать ее мнение. Невзирая на разногласия, которые всегда существовали между нами, я никак не могу упрекнуть ее в отсутствии практичности.

А теперь я должен сменить тему и закончить не как советчик, а как проситель. Я болен, и мне нужна твоя помощь, Джонни. Я не имею понятия, сколько придется пробыть в больнице, а остров нельзя оставлять без присмотра. Я вынужден был предложить расчет бедняге Хасперу, он уже не в состоянии выполнять какую-либо серьезную работу, и я действительно считаю, что с возрастом он помешался. С момента предупреждения об увольнении прошло уже какое-то время, но никаких признаков его подготовки к отъезду я не заметил. В моем состоянии я просто не могу решить эту проблему, поэтому был бы весьма признателен, если бы ты за это взялся.

А в общем-то, Джонни, я прошу тебя приехать на остров. В один прекрасный день гостиница станет твоей, может, даже в недалеком будущем. Ты получил в наследство много плохого; остров – это одна из хороших вещей. Надеюсь, ты найдешь способ сохранить его.

Я должен идти: Херб Эндрюс ждет. Мне не очень-то хочется в больницу, но, видит Бог, живот болит ужасно, и со времени твоего отъезда мне ни разу не удалось удержать в желудке пищу. Вот видишь? К моим прочим грехам добавилась жалость к себе – я этого не хотел. Навести меня, если сможешь, и позаботься об острове по крайней мере до июля, когда приедут другие. Жизнь – это борьба с неравными шансами. Я очень надеюсь, что ты не женишься, но, если ты сделаешь это, желаю тебе счастья. Может, жизнь в конечном итоге это игра в „орла или решку". Если так, то в нашей семье наступил черед выигрыша.

Спешу, обнимаю, Папа».

Сидя на диване в гостиной рядом с Молли, Джон медленно перечитал письмо. Желваки играли на его лице. Он закончил чтение и передал письмо Молли.

– Думаю, нам лучше выехать на остров, как только мы поженимся, – сказал он.

Молли читала без признаков эмоций, если не считать того, что непрерывно сжимала и разжимала ладонь. Возвращая несколько исписанных страниц Джону, она сказала:

– Плохо, что он болен. Конечно, мы поедем.

Джон передал письмо Сильвии. Когда она его читала, ее губы были плотно сжаты. В голове вертелся ответ Барту: «Я узнала благодаря Кену, что вопрос не только в том, что хорошо, а что плохо, – хотела бы она сказать. – Вопрос в том, чтобы, столкнувшись с проблемой, решить ее с любовью, и у всех нас по крайней мере есть шанс попробовать сделать это!» Протягивая письмо Джону, она сказала: – Не расстраивайся из-за этого. Она хотела было выложить всю аргументацию, заготовленную для Барта, но поняла, что слова не помогут. Молли и Джон смотрели друг на друга с молчаливым напряжением. Сильвии стало ясно, что письмо шокировало Молли, и дети не станут его обсуждать в ее присутствии. Джон напустил на себя безразличие и спокойствие, но взглядом пытался подбодрить Молли. «Им надо побыть одним», – подумала Сильвия и, взглянув на часы, заметила: «Мне пора встречать Кена»; эта фраза прозвучала бессмысленно, поскольку Кен уехал по делам в Нью-Йорк и ранее, чем через три часа, не ожидался. Она быстро вышла из комнаты.

«Проклятый Барт, – размышляла Сильвия, садясь в машину и с шумом захлопывая дверцу. – Какой прекрасный свадебный подарок он приготовил: пророчество рокового конца, благовидная поддержка поражения, очаровательное изъявление уверенности в вероятности катастрофы. Будь он проклят, – думала она, – он не должен был писать такое письмо сейчас – это совсем не то, что нужно детям».

Ведя машину без какой-то определенной цели, Сильвия почувствовала, как у нее в голове один за другим складываются ответы Барту. «Как странно, – сказала бы она. – Отец может покупать дочери шубы и автомобили, позволять ей тратить сколько угодно на вечеринки, но помочь ей выйти замуж почему-то считается безнравственным. Родители могут выделять достаточно большие средства, чтобы их сын мог позволить себе любые безрассудства; оплачивать его счета из винных магазинов, прямо или косвенно субсидировать развлечения каждой шлюхи в городе, но помочь ему жениться в молодом возрасте они не могут; нет, во всем этом есть что-то особенно порочное. Разница между тем, что происходит на самом деле, и той грязной маленькой историей, в которую ты все это хотел обратить, – мысленно продолжала Сильвия свою пылкую речь, – эта разница в том, чему научил меня Кен. Она заключена в одном коротком слове: любовь. Это то самое слово, которое ты, Барт, не упомянул в своем длинном письме ни разу; незримые свойства этого слова, о котором ты так мало знаешь, могут сделать из поражения триумф».

«Да, триумф, – говорила она про себя, – триумф над одиночеством, триумф детей и триумф их с Кеном, триумф любви, любви детей друг к другу и нашей с Кеном любви к ним».

Сильвия вдруг заметила, что едет слишком быстро. Она сбросила газ. Барт нашел бы ее экстравагантную риторику глупой, уныло подумала она, воображая его ответ: «О, Сильвия, ты стала такой жизнерадостной!»

«Да, я жизнерадостна, – ответила бы она, – а слово это – красивое, если его правильно использовать».

Даже в воображении эти слова звучали неубедительно, и с неприятным ощущением Сильвия поняла, почему: ни особого триумфа, ни радости она в этот момент не испытывала. Напротив, ее снедали опасения, и предстоящая пятница– день свадьбы – страшила ее. С тех пор, как вернулись дети, она пыталась представить себе, как все это произойдет. Гостей будет мало, потому что поблизости нет знакомых, которые смогли бы быстро приехать, не создав себе при этом неудобств. Из Буффало собирался приехать старый Брюс, дедушка Молли, и Хелен приедет тоже, «если будет достаточно хорошо себя чувствовать». «Эти двое вряд ли помогут созданию радостной атмосферы, – мрачно подумала Сильвия. – Карла, снова выступая в роли подружки невесты, будет переполнена радостным возбуждением, а Кен будет изображать сердечное гостеприимство, передавая бокалы с шампанским и пытаясь поменять атмосферу пафоса на праздничный лад. Даже дети могут не ощутить счастья». Сильвия представила, как они будут стоять бок о бок напротив пастора с покорным, а может и подавленным видом, младенцы в лесу, а вовсе не символ триумфа. «К счастью, Барта не будет, а то он почти наверняка напился бы; правда, его трезвое „эго", доставленное по почте, было даже хуже», – думала Сильвия. Теперь стоит только свадебной процессии начаться, невидимое присутствие Барта будет ощущаться везде, даже если ей удастся уговорить пастора опустить из церемонии слова, призывающие тех, кто против брака, «говорить сейчас».

«Мы с Кеном не должны допустить, чтобы это событие превратилось в патетическое представление», – твердо решила про себя Сильвия и, повинуясь какому-то импульсу, повернула в направлении Стэмфорда. Может, это было глупо, но у нее внезапно возникло сильное желание купить себе новое платье, чтобы надеть его на свадьбу, а также пополнить и без того богатое и тщательно подобранное приданое, которое она заказала для Молли.

Когда Сильвия вошла в магазин одежды, ее энтузиазм еще не угас. Она купила Молли охапку дамского белья и кучу платьев разных расцветок, а себе– бледно-желтое с широкой юбкой. Каким-то странным образом все, что подчеркивало женскую красоту, ослабляло ее тревоги, как бы давало отпор Барту и подавляло отчаяние. Словно пытаясь вооружить Молли на всю оставшуюся жизнь, она покупала и покупала ей новые вещи. «Это свободное платье голубого шелка может пригодиться Молли в день свадьбы, – думала Сильвия, – девочка сказала, что не хочет надевать официальный белый наряд».

Намереваясь сделать Молли сюрприз, Сильвия купила черное вечернее платье с золотым ремешком, пару туфель-лодочек красной кожи, скромный женский атласный халат кремового цвета. Когда ей вручили счет, сумма получилась огромная, и Сильвия начала испытывать угрызения совести, но потом подумала: «Что за глупости – уж кто-кто, а Кен никогда не станет возражать, если я буду покупать вещи для Молли. Он может легко себе это позволить, и вообще, когда я перестану забывать, что у нас хорошее состояние?»

«Нельзя выставлять напоказ богатство и щеголять красотой, – думала она, с удовольствием примеряя в своем воображении купленные ей платья на юную фигурку Молли, – но нельзя ее и хоронить – в основе своей это Божий дар, который следует ценить». Почувствовав облегчение, она доверху заполнила заднее сиденье коробками и свертками и поехала на вокзал встречать Кена. Когда он, возвышаясь над толпой, шел по направлению к ней, у нее возникло любопытное чувство, словно она видит его в первый раз. «Какой он большой, – думала она, – какой невероятно сильный!» Здесь, по-видимому, тоже крылся ответ на ее тревоги: она была счастливой обладательницей могущественного союзника. «Конечно, детям предстоит бороться, – думала она, – но на их стороне красота и сила юности, любовь и чувство юмора, а это оружие ангелов. Они хорошо вооружены, и у них сильные друзья».

Когда Кен сел в машину, она поцеловала его с особой теплотой.

– Ух ты! – сказал он, улыбаясь. – Это за что?

– В знак благодарности.

Вечером Сильвия пригласила Молли к себе в комнату и преподнесла ей новые наряды. Молли казалась довольной, она с улыбкой примерила платья, но в ней все еще чувствовалась какая-то сдержанность, непонятная меланхолия, таящаяся у самой поверхности и так беспокоившая Сильвию. Молли в своем новом голубом шелковом платье покружилась перед большим зеркалом, необычно сочетая в своих движениях юную грациозность и чувство собственного достоинства.

– Красивое, – произнесла она мягко. – Не знаю, как вас благодарить.

– Молли! – вдруг сказала Сильвия, не задумываясь над своими словами. – Ты не бойся!

– Не бояться? – едва слышно переспросила она.

– Я не имею в виду ничего такого, – в замешательстве Сильвия провела рукой по лбу. – Я хочу, чтобы ты была счастлива, – добавила она с ощущением неуместности своих слов. – У тебя чудесный отец, и ты вот-вот должна выйти замуж за прекрасного парня. Тебе нечего бояться.

Она хотела сказать вовсе не это. Прямой взгляд Молли вызывал неловкое чувство. Сильвия смутилась и замолчала.

– Я знаю, – сказала Молли.

– Я просто хочу, чтобы ты ни о чем не тревожилась, – продолжала Сильвия, стараясь придать своему голосу обыденный тон, и добавила: – Тебя пугает, что у тебя будет ребенок?

Наступила пауза.

– Немного, – сказала Молли с четкой интонацией, словно только что измерила величину своего страха с помощью научного прибора.

– Пугаться нечего. Тебе повезло, что ты такая молодая. Мы с Кеном хотели бы иметь ребенка, но иногда в старшем возрасте бывает трудно забеременеть.

– Да, – опустив глаза, сказала Молли. – Не знаю, как вас благодарить за платья, – добавила она.

– Мне приятно сделать тебе подарок, дорогая, – ответила Сильвия, пожалев, что начала этот разговор.

Спустившись вниз, Сильвия увидела Джона, который вел с Кеном серьезный разговор о том, как организовать летом экзамены экстерном для него и Молли. Сдав их, они получат свидетельства об окончании школы, и Джон сможет осенью, как и планировалось, поступить в университет.

– Даже если я не попаду в Гарвард, есть еще полно других мест, – сказал Джон. Он волновался.

– Думаю, ни один университет не будет иметь ничего против женатого студента, – ответил Кен. – Я бы об этом не тревожился.

Однако и в словах и во взглядах Джона продолжало сквозить беспокойство. Он уже разработал семейный бюджет, который хотел обсудить с Кеном, и даже навел справки относительно свободных квартир в Кембридже, начиная со следующей осени.

«Практичность и чувство ответственности пригодятся ему, – подумала Сильвия. – Я должна радоваться этому. Какого еще праздничного настроения я жду от детей? Чтобы они сотрясали дом в бешеных плясках и распевали гимн утраченной невинности? Чтобы Джон лежал с Молли в саду и кормил ее виноградом? Я стала дурой».

«И все же дети, готовясь к свадьбе, не чувствуют себя счастливыми, – думала Сильвия, – тут не до шуток». Пытаясь разобраться в этом, она стелила постель. Через несколько минут, когда Кен поднялся в спальню, она спросила:

– Кен, тебе не кажется, что детей что-то мучает, о чем они нам не говорят?

– Нет. С чего ты взяла?

– Не могу объяснить. Они какие-то безрадостные, что ли.

– На их долю уже досталось дай Бог. Чтобы такое стерлось в памяти, нужно время.

– Не хотелось бы, чтобы они были так торжественны. Глупо, конечно, но я хочу, чтобы у них был праздник. Я ни разу не слышала как они смеются…

– Для этого нужно время, – повторил он. – Непременно.

В пятницу Сильвия проснулась на рассвете. Она подошла к окну и с облегчением увидела, что небо почти ясное, и малочисленные облака на горизонте – белые. Дождь в день свадьбы был бы некстати. Спускаясь вниз, она неожиданно подумала: почему бы не устроить торжество в саду, а не в гостиной? Пианино можно перенести на террасу. Уже начинали цвести некоторые цветы. Сильвия давно представляла себе, как будет проходить все в гостиной, где Хелен, по всей вероятности, будет стоять в углу у камина и заламывать руки; идея поменять целиком сцену действия пришлась ей по вкусу. Хелен, которая накануне приехала со старым Брюсом и остановилась в гостинице в Стэнфорде, все равно будет там, но перенести всю церемонию на солнечный свет будет хорошо.

Бракосочетание назначили на одиннадцать часов. В десять на большом черном «Кадиллаке» прибыли Брюс и Хелен. Хелен была в трауре, как и все время со дня смерти старой Маргарет. Перед этим событием, по указанию врача, она приняла успокоительное; Сильвии и Кену она показалась заторможенной. На старом Брюсе был одет синий саржевый костюм, в котором, как он всегда говорил, его похоронят. Он стоял не без достоинства, поддерживая под руку недомогающую дочь, и пытался помочь ей вести беседу с бывшим мужем. «Как повезло, – говорил он, – что выдался такой прекрасный день для свадьбы, а сад – прекрасное место для торжества». «О, да», – повторяла слабым голосом с равными интервалами Хелен. Ее голос походил на щебетание маленькой птички.

К полному смятению Сильвии Хелен попросила, чтобы перед церемонией ее проводили к Молли. «Девочку не следует тревожить, пока она одевается к свадьбе», – думала Сильвия, но запретить матери повидаться с дочерью было невозможно. Сильвия довела Хелен до комнаты Молли и постучала в дверь.

– Молли, здесь твоя мама, – сказала она.

– Заходите, – пригласила Молли чистым твердым голосом.

Открыв дверь, они увидели Молли в новом голубом платье, сидевшую на краю кровати. При виде матери девочка встала. «Она невероятно красива», – подумала Сильвия, глядя на ее блестящие темные волосы, зачесанные назад от изящного лба, и на голубую юбку, пышно окружавшую тонкий стан.

– Здравствуй, мама, – сказала она. – Я рада, что ты приехала.

Хелен наскоро чмокнула ее в щеку и начала плакать.

– Я почувствовала, что должна быть здесь, дорогая, – произнесла она прерывающимся голосом. Вынув из кармана носовой платок, она стала промокать им глаза. Молли, успевшая вырасти немного выше своей матери, обняла ее рукой и гладила по плечу.

– Ну, ничего, мама, все хорошо.

Так они простояли с минуту, удивительным образом поменявшись ролями дочери и матери.

– Думаю, пора спуститься вниз, Хелен, – позвала Сильвия из дверей. Изображая искренне глубокое горе, Хелен повернулась и покорно последовала за ней. Она села рядом с Брюсом и стала заламывать руки именно так, как представляла себе Сильвия. «Да, вот уж поистине радостная фигура, – подумала Сильвия сначала с горечью, а потом с неожиданной жалостью. – О, пусть звонят свадебные колокола; давайте курить фимиам и танцевать всю ночь напролет, совершая брачный обряд! Что может быть веселее свадьбы в весеннем саду?»

В одиннадцать часов пастор, находившийся до этого дома с Кеном, вышел в сад и встал поодаль у каменной стены. Это был довольно полный мужчина; его голова достигала лишь середины кустов молодой сирени, распустившейся по обе стороны от него. Несколько минут спустя из дома вышел Джон в белом костюме; он подошел к пастору и, явно нервничая, встал перед ним. Одна старая дева, преподававшая музыку в местной школе, заиграла на террасе свадебный марш, ударяя по клавишам изо всех сил, чтобы музыку было слышно в дальнем конце сада. По лестнице террасы спустилась Карла. Она сияла. За ней в десяти шагах шел Кен, тоже в белом костюме, а рядом с ним, взяв отца под руку, шла Молли. «Ее юбка заполоскалась на ветру, и она смотрелась совершенно так, как мечтают выглядеть все невесты на свете, – подумала Сильвия, – разве что немного бледна». Пианино, по которому барабанили с такой силой, звучало, как консервная банка, и совершенно неуместно. Наконец Кен и Молли дошли до пастора, и музыка прекратилась. Кен довольно неловко сделал шаг в сторону, оставив Молли рядом с Джоном. Где-то вдалеке прокричала ворона, в ответ ей раздался хриплый голос другой. Пастор откашлялся и начал обряд, заговорив хорошо поставленным высоким тенором, кошмарно напомнившим Сильвии голос Барта. Его белый стихарь и костюмы Джона и Кена так ослепительно ярко светились на солнце, что на них больно было смотреть. Было слышно, как плачет Хелен.

Никогда еще Сильвия не присутствовала на такой долгой церемонии. Пастор прочитал по книжке несколько молитв, причем некоторые из них он не мог отыскать сразу. Перелистывая страницы, он сдержанно покашливал, не заглушая непрерывные всхлипывания Хелен. Джон стоял очень прямо, и, когда наступило время надеть на палец Молли кольцо, он проделал это без заминки.

– Вы можете поцеловать невесту, – наконец промолвил пастор, и Молли подняла лицо с закрытыми глазами. Они коснулись друг друга губами, и на этом церемония закончилась.

Последовавший за этим короткий прием на террасе проходил настолько похоже на то, что представляла себе Сильвия, что она словно пребывала в ожившем сне. С натянутой улыбкой Кен раздавал бокалы с шампанским. Старый Брюс сказал, что с него хватит одного, потому что вино действует на желудок, а Хелен из своего бокала запила таблетку. Джон и Молли стояли рядом с гордым видом, как выпускники школы.

Наконец все закончилось. Джон и Молли пошли к своему старому «Плимуту», уже загруженному вещами. Карла бросила в них пригоршню риса, и они уехали, направляясь на Пайн-Айленд. Сильвия в своем новом желтом платье стояла на краю террасы и смотрела им вслед; ей до ужаса хотелось ругаться. «Все должно быть не так, – думала она с нарастающим гневом. – Лучше уж мы были бы дикарями. Лучше бы мы обвешали их гирляндами цветов. Мы должны петь».

Но никакого пения, разумеется, не было. Хелен и Брюс уехали на своем «Кадиллаке» немедленно, сразу за ними последовали пастор и пианистка. Карла пошла наверх переодеться, оставив Кена и Сильвию вдвоем. Сад с пустыми стульями имел заброшенный вид. К ней подошел Кен с бутылкой шампанского в руках.

– У нас осталось предостаточно, чтобы отпраздновать, – сказал он.

Она безмолвно повернулась к нему и обвила его шею руками. Он крепко держал ее свободной рукой. Кен ничего не сказал, но Сильвии стало легче. Улыбаясь, она взяла чистый стакан и протянула ему.

– Начнем же праздновать, – сказала она.

 

Глава 32

Для медового месяца начало было странным. На первый день, подгоняемый совестью, Джон остановился в Портленде, чтобы навестить в больнице отца. Барта они нашли в палате, полной больных и умирающих пациентов. С одной стороны от него лежал тучный пожилой мужчина с почти полностью забинтованным лицом, а с другой – смуглый и тощий человек, непрерывно кашлявший. Все время, пока они находились в палате, оба больных голодными глазами разглядывали Джона и Молли, поэтому говорить было трудно. Барт был так слаб, что не мог оторвать голову от подушки. Когда Джон сказал ему, что они едут на остров, он тихо произнес «спасибо», а узнав, что Джон и Молли поженились, пожелал им удачи. Больше он не сказал ни слова. Его измученный взгляд беспокойно перескакивал с Джона на Молли, и, когда они попрощались, он, казалось, почувствовал облегчение. Когда они выходили из больницы, запахи эфира и болезней словно прилипли к ним.

В тот день, когда они утром приехали на остров, самым трудным делом оказалось избавиться от Тодда Хаспера, который просто проигнорировал тот факт, что Барт его уволил. Хаспер не вышел на причал, когда они швартовали шхуну, но где-то вдалеке слышался лай его собаки.

– Останься здесь, Молли, – сказал Джон. – Я пойду посмотрю.

– Будь осторожен, – попросила Молли.

– Ружье захвати, – сказал Херб Эндрюс. – Вот твои ключи.

С охотничьим ружьем в одной руке и связкой ключей в другой Джон медленно сошел на берег. На вершине холма из-за старой гостиницы неожиданно вышел Хаспер, держа на поводке собаку. Собака прижала уши и оскалила зубы, но не издала ни звука. На вид Хаспер казался более старым и тощим, чем помнил его Джон.

– Здравствуй, Тодд, – сказал Джон.

– Зачем ты приехал?

– Хочу пожить немного. Когда ты уезжаешь?

– И не собирался даже.

– Я думал, отец просил тебя об этом? Хаспер презрительно сплюнул.

– Он был пьян, – сказал он.

– Что ж, я не пьян и говорю тебе: уезжай немедленно. Шхуна подождет, пока ты соберешь вещи.

– Кто ты такой, чтобы распоряжаться здесь? Собака зарычала и натянула поводок. Джон с мягким щелчком взвел оба курка.

– Смотри, не отпусти собаку, – сказал он. Хаспер глядел на него с нескрываемой злобой.

– Если ты не уедешь, мне придется вызвать из Харвеспорта полицию, – сказал Джон. – Если нужно, мы пристрелим собаку и доставим тебя на шхуну силой. Даю тебе час на сборы.

– Ладно! – сказал Хаспер. – Можешь вариться здесь в своих собственных грехах, ты и твоя чертова семейка!

Он повернулся и пошел к своей хижине; собака послушно засеменила за ним. Джон смотрел ему вслед, пока тот не вошел внутрь и не закрыл за собой дверь, а потом вернулся на шхуну.

– Все в порядке? – спросила Молли.

– Надеюсь. Но я не поверю, что он уехал, пока он не окажется на борту. Не будем тратить время. Давайте разгружаться.

– Могу поспорить, его придется привязать к носилкам, – говорил Херб Эндрюс, передавая чемодан и коробки с продовольствием. – Не знаю, чего твой отец так долго с ним цацкался.

Однако в конечном итоге насильственных действий не потребовалось. С удивительной покорностью старик спустился с холма, неся в руках большой брезентовый мешок и ведя за собой собаку. Не говоря ни слова, он пробрался по прогнившему причалу и бросил мешок на палубу шхуны. Выглядел он удрученным и усталым. Даже собака, уловившая его настроение, уже не казалась такой свирепой. Она последовала за хозяином на полубак и скулила, пока он привязывал ее к якорю. Хаспер злобно взглянул на Молли, но ничего не сказал. На солнце было жарко, и собака дышала тяжело и часто.

Джон вернул Эндрюсу ружье.

– Огромное спасибо, Херб, – сказал он. Эндрюс широко улыбнулся.

– Хорошо, что ты вернулся, Джонни! Ты и твоя симпатичная миссис!

– Спасибо! – сказала Молли и ловко спрыгнула на причал. Балансируя, чтобы не упасть, она сделала это так грациозно, что, казалось, собирается полететь в своей яркой полосатой юбке, развевающейся на ветру. Джон встал рядом, и они подождали, пока Херб не отошел задним ходом в залив и не направился в открытое море. Потом Джон взялся за чемодан.

– Смотри под ноги, Молли, – сказал он. – Здесь самое место, чтобы их переломать.

– Не волнуйся!

На берегу он остановился и поставил чемоданы на землю. Только сейчас почувствовав, что остались одни на острове, Джон и Молли стояли и смотрели снизу вверх на старую обветшалую гостиницу, неожиданно представшую перед ними в зловещем виде. Без лая собаки остров казался необычайно тихим. Становилось жутковато от дыхания листьев на ветру и шепота прибоя.

Джон быстро затащил чемоданы и коробки с продуктами на широкую веранду. Немного повозившись с ключами, он открыл входную дверь, и они вошли в гостиную, похожую на огромную пещеру. На полу все еще лежали осколки стекла, оставшиеся еще с тех пор, когда он забрался сюда за серебром и другими вещами.

– Джонни! – сказала Молли. – Что здесь произошло?

Он рассказал ей о той ночи.

– Окно я временно заделаю досками, – закончил он.

– Наверное, ты натерпелся тогда.

– Не очень. Пойдем, я покажу, где мы будем жить. Он отнес чемоданы в самую большую спальню, поднял жалюзи и распахнул большие окна, выходящие на залив и сад, где он когда-то обрезал кустарник. Легкий ветер занес аромат цветов в пахнущую затхлостью комнату. Молли принялась вытирать пыль и стелить постели, а Джон спустился вниз; его шаги гулко отдавались в пустом холле. Он собрал осколки и закрыл зияющее окно деревянным щитом, который принес из другой части дома. Оттащив продукты в кухню, он спустился в подвал включить воду и запустить генератор, снабжавший дом электричеством. Когда все заработало, он вернулся в спальню, лег на кровать и смотрел, как Молли развешивает свои платья; ему нравилась гибкость ее движений, когда она разглаживала складки на какой-нибудь юбке. Деловито она заполнила ящики комода каким-то дамским бельем кремового цвета, издающим запах лаванды. Когда она закончила, он отнес пустые чемоданы в подвал. Вернувшись в комнату, он увидел ее стоящей у окна и задумчиво глядящей в сад. В воздухе стояло жужжание пчел. При звуке его шагов она обернулась. Ее фигурка в белой блузке и яркой полосатой юбке в желтом луче солнца показалась Джону призрачной, словно ее только что принес сюда сноп снега, обладающий сверхъестественной силой. Он поцеловал ее и притянул к себе.

– О, Молли! – произнес он с мукой в голосе. Она нежно положила ему руку на лицо.

– Что?

– Стоит мне прикоснуться к тебе, и я уже не могу удержаться. Я даже не могу смотреть на тебя и все время боюсь, что ты не чувствуешь то же, что и я; что я пользуюсь правами супруга и…

– Тш-ш-ш, – прошептала она.

– Я же знаю, ты все еще боишься!

– Нет, Джонни…

Его голос был переполнен страданиями.

– Мы должны смотреть правде в глаза, Молли! Ты чувствуешь по-другому, не как я. Так было всегда. Зачем же нам притворяться?! Ты вышла за меня замуж только потому…

– Не оскорбляй меня, Джонни.

– Разве что-нибудь изменится, если я скажу об этом?

– Поцелуй меня.

– Нет!

– Не говори мне сейчас «нет», Джонни. Я стараюсь.

– Это ужасно, что тебе приходится стараться.

– Ничего ужасного. Я попросила поцеловать меня. Я получу отказ?

Он поцеловал ее, ощущая, как ее губы размыкаются в неуверенной застенчивости. Поцелуй был долгим и нежным. Потом она сказала:

– Только медленно, Джонни, у нас полно времени…

В тот же день, прогуливаясь по пляжу, они забрели далеко от дома. Они сидели на берегу и смотрели, как с наступлением темноты густеют краски в заливе, и Джон остро ощущал, что никогда не забудет все происходящее с ним. Гладкая, почти бархатная поверхность высушенных солнцем до серебристого цвета кусков дерева, прибитых к берегу волной, тоже станет частью его памяти, сохранится на десятилетия уже после того, как дерево превратится в пепел в разожженном ими костре, как навсегда запомнится и крик чаек, круживших над ними в этот вечер.

Его не покидало чувство, что все переживаемое им непреходяще. К примеру, вид Молли – решительной домохозяйки в пестром платке на голове, которая на второй день своего медового месяца стоит на четвереньках и соскребает грязь из жилых помещений над гаражом, оставленных Бартом в неописуемом беспорядке. Или серьезное лицо Молли – оперившейся интеллектуалки, требующей, чтобы ей не мешали, когда она сочиняет стихи, а час спустя с чувственным видом небрежно стоящей на причале обнаженной, в одном лишь алом полотенце, обернутом вокруг талии, словно девушка с острова Бали, с бананом в руке.

В три часа утра на второй день их пребывания на острове разразилась гроза. Полусонный Джон сел в постели, внезапно разбуженный ревом ветра в ушах. Дождь хлестал по окну и листве деревьев. В тот миг, когда он проснулся, он не мог ничего понять, снова ощутив себя мальчиком, который остался один дома с Бартом, лежащим пьяным в соседней комнате. Его окружали хорошо знакомые звуки одиночества: хлопанье сорвавшейся с петли ставни, скрежет веток деревьев по обшивке дома, нарастающий шум прибоя. Им овладело убийственное, до боли знакомое чувство безысходного отчаяния и скорби, но вдруг сверкнула молния. Она осветила Молли, лежащую рядом с ним с разбросанными по подушке волосами и загорелым плечом, выглядывающим из-под скомканных белых простыней. Снова наступила темнота. Вдруг удар грома разбудил ее.

– Джонни, – раздался ее голос, – ты здесь?

– Да.

Она вздохнула, подвинулась поближе к нему и снова заснула. Долго он лежал с открытыми глазами и прислушивался к звукам шторма. Монотонный шум дождя успокаивал.