Я выскользнула за дверь и оказалась в джунглях. Фиалка вылетела из моего обсыпанного чистящим порошком рукава и принялась в упоении порхать вверх-вниз. Расправив крылья, она запела воинственную австралийскую песню (я напела «Вальсирующую Матильду»).

— Не улетай слишком далеко, Фиалка. Мы сейчас пойдём проведать Мэри.

Мы вместе пробрались через джунгли, и я стала карабкаться на Великую Китайскую стену. Мэри сидела на своих качелях в голубом платьице, с голубыми лентами в косичках, белых кружевных носочках и фирменных синих туфельках на кнопках. Она озиралась. Увидев мою голову, высунувшуюся из-за стены, она улыбнулась, соскочила с качелей и побежала к калитке.

Я перелезла через стену и подбежала к ней.

— Привет, Мэри, — сказала я.

— Здравствуй, Дикси! Я тебя так ждала! Хочешь зайти и покататься на качелях?

— Очень хочу! Только если тебе не попадёт за это. Ты говорила, что мама не разрешает приглашать сюда друзей.

— Мама ушла в церковь. Дома папа, но он ещё не вставал. Так что заходи, только тихо.

— Как мышка! — Я повела носом и сказала «пи-пи».

Мэри засмеялась. Было видно, что она рада меня видеть, но глаза у неё были красные и воспалённые, а голос охрипший, как будто она опять много плакала.

— У тебя ничего не случилось, Мэри? — спросила я, влезая на качели.

— Все в порядке, — сказала она, но по ней не похоже было, что все в порядке.

Она была такая же чистенькая, как всегда; косички были до того туго затянуты за уши, что ей трудно было моргать. Только с руками было что-то не то. Она все время держала их сжатыми в кулачки.

— Ты плакала?

— Нет, — нервно сказала Мэри.

— А что тут такого? Я часто плачу. У нас в семье все плачут. Мама говорит, это просто чудо, что мы не хлюпаем по щиколотку в слезах. А знаешь, Мэри, ты ни за что не догадаешься! Мама родила ребёнка! Теперь у меня есть маленький братик. Он такой хорошенький! Может быть, мне скоро разрешат принести его тебе показать. Ты любишь маленьких?

Кажется, Мэри была в этом не уверена.

— А у меня есть маленький мальчик, — неожиданно сказала она.

— Не может быть.

— Я тебе покажу.

Она убежала, перебирая ножками в жёстких нарядных туфлях. Она скрылась за дверью и через мгновение появилась снова, толкая перед собой игрушечную коляску размером почти с настоящую. В ней сидел пластмассовый малыш с персиковыми щёчками и застывшей улыбкой на лице.

— Вот это да! До чего красивый, — сказала я, хотя от его улыбки делалось страшновато, а ещё мне не понравились жёсткие розовые пальчики, вытянутые так, как будто он собирается меня схватить.

Похоже, Мэри тоже чувствовала себя с ним неуютно. Она толкала коляску неохотно и не дотрагивалась до младенца, хотя он скатился на бок.

— Как его зовут? — спросила я.

— Малыш, — сказала Мэри.

— Малыш — и всё?

— Может, мне тоже назвать его Солнышко?

— Назови его Громила, тогда они, может быть, подружатся. Ты берёшь Малыша Громилу с собой спать?

— Нет, что ты! Мне не разрешают. Я могу его испачкать. Я беру в кровать плюшевого мишку. Мишку я больше всего люблю, хотя он старый.

— Старые игрушки гораздо лучше.

— Как твоя Фиалка?

— Я не игрушка, я птичка, — прощебетала Фиалка. — Мне нравится у тебя в саду, Мэри. Пожалуй, я совью себе здесь летнее гнёздышко.

Фиалка принялась летать повсюду в поисках прутиков. На бархатно-зеленой траве ни одного не нашлось, так что пришлось мне сорвать несколько веточек с изгороди. У Мэри был напряжённый вид. Помогать мне она не стала. Пальчики у неё были по-прежнему крепко вжаты в ладони.

Я попыталась переплести прутики, но они упорно распадались.

— Наверное, птицы где-то прячут запасы клея, — сказала я. — Ну ничего, мы их припасём для игры в солдатики. О, давай превратим все эти прутики в солдатиков и поиграем в войну.

— Я не умею играть в войну.

— А мы сейчас научимся.

— Я не умею, — сказала Мэри расстроенным голосом.

— Ну ладно, ладно. Давай поиграем в дочки-матери. Мама-прутик, папа-прутик и куча детишек-прутиков, идёт?

— Идёт, — сказала Мэри, но не разжала кулачки, чтобы взять себе прутик.

— Ну тогда просто смотри. — Я взяла в руки один из прутиков. — «Привет, привет! Я девочка-веточка, меня зовут Кэти, и я танцую, как в балете».

Веточка затанцевала у Мэри перед носом. Мэри улыбнулась.

— А ты возьми Томми-прутика, пусть он с ней потанцует, — предложила я.

— Нет, сделай это ты, — сказала Мэри.

Кэти и Томми некоторое время кружились в танце у меня в руках.

— Найди теперь младенца — Титчи-прутика, и пусть он тоже потанцует.

— Младенцы не умеют танцевать, — сказала Мэри.

— Ладно, пусть он тогда ползает. Ну конечно, он ползает под ногами, и Кэти с Томми все время на него падают.

— Сделай, чтобы он ползал, Дикси, — попросила Мэри.

— Придётся тебе помочь. У меня же не три руки. На! — Я отломила от прутика маленький кончик. — Видишь, вот он, маленький Титчи. Правда, хорошенький? Ой, он от меня уполз! Лови его, Мэри!

Я бросила кончик прутика. Мэри послушно подставила руки, чтобы его поймать. Кончики пальцев у неё были ярко-красные и воспалённые; каждый ноготок был обрезан до живого мяса.

— Мэри! Что у тебя с ногтями!

Она выронила прутик и снова сжала кулачки.

— Что ты с ними делала? Ты что, хотела сама попробовать их постричь?

— Да, — прошептала Мэри, низко наклонив голову.

— Но это же жуткая боль! Зачем ты это сделала? Почему ты не попросила маму постричь тебе ногти?

Мэри молчала.

— Мэри? Это мама так постригла тебе ногти?

Мэри молчала. Подбородок у неё был прижат к груди, пробор резко выделялся между туго затянутых волос. Я обняла её.

— Это она, правда?

Мэри расплакалась:

— Ногти были грязные, и мама сказала, что я плохая, грязная девчонка и что нельзя ходить с ногтями, как у зверюшки, даже если я веду себя, как звери. И она их обстригла. — Мэри судорожно всхлипнула.

— Почему же ты не убежала?

— Она меня зажала между ногами, чтобы я не вырвалась.

— Но это же должно быть ужас как больно!

— Я плакала и не могла остановиться, и мама от этого ещё больше рассердилась.

— Она тебя ударила?

— Когда плачешь, всегда получаешь затрещину.

— Меня мама ни разу в жизни не ударила.

— Меня мама часто бьёт. Я это заслужила, потому что я плохая, — сказала Мэри.

— Ерунда! Нисколечко ты не плохая. Хотела бы я посмотреть, как твоя мама стала бы справляться с Рошель. Или с Джуд. Или с Мартиной. А твой папа — он тебя тоже бьёт?

— Нет, он меня обнимает. Но он говорит, что я не должна быть такой непослушной, а то мама огорчается.

— Но ты же очень послушная!

— Нет. Я делаю правда нехорошие вещи, — сказала Мэри хрипло.

— Например?

— Ковыряю в носу. Чешусь. А иногда я не успеваю вовремя добежать до туалета.

— Во всем мире не найти никого, с кем бы это не случалось!

— Я пачкаю одежду!

— Я никогда не видела девочки опрятнее, чем ты. У тебя всегда такой вид, как будто ты только что вылезла из ванны. И ты в тысячу раз опрятнее меня.

— Мама говорит, что я все равно грязная. Иногда эта грязь незаметна, но она её все равно видит. А иногда грязь у меня внутри, и приходится принимать лекарство, чтобы она вышла.

Я уставилась на неё.

— Твоя мама просто чокнутая, — сказала я.

Мэри удивлённо на меня посмотрела:

— Нет, что ты!

— Она ещё хуже, чем чокнутая. Она жестокая, — сказала я, осторожно берясь за маленькую ладошку Мэри. Я тихонько подула на её бедные красные пальчики. — Я подую на них волшебной пыльцой. От неё они быстро заживут.

— Они уже заживают, — вежливо солгала Мэри.

— Я расскажу маме, что сделала твоя мама, — сказала я.

— Нет! Ни в коем случае! Ну пожалуйста, Дикси, не рассказывай ничего! — взмолилась Мэри. Она вцепилась в меня, хотя её пальчикам наверняка было от этого очень больно. — Пообещай, что не будешь ничего рассказывать. Я однажды рассказала одной девочке из класса, и её мама что-то сказала моей маме. Мама ответила, что это неправда и что я просто выдумщица. А когда мы пришли домой, она достала ножницы из корзинки с рукоделием и сказала, что отрежет мне язык, если я буду рассказывать небылицы.

— Взаправду она тебе язык не отрежет, Мэри, — сказала я.

Но какая нормальная мать так зверски обрезала бы ногти своей маленькой дочке? В чем тут можно быть уверенной?

— Обещаешь, что не расскажешь? Если ты проговоришься, я сразу упаду мёртвой!

— Обещаю! Но ты не упадёшь мёртвой, Мэри. Не говори так, это очень страшно. У тебя очень страшная мама.

— Нет! У меня самая хорошая, добрая, милая мамочка на свете, — сказала Мэри.

Она уже говорила это раньше теми же самыми словами. Её явно заставили выучить эту фразу.

По дороге домой я пыталась понять, что мне делать. Меня душили слезы при мысли, что Мэри делают больно. Я понимала, что нужно кому-то рассказать, но я ведь обещала… Понимала, что это глупо, но перед глазами у меня вставала картинка: я рассказываю все маме, и Мэри падает мёртвой у меня на глазах.

— У тебя что-то грустный вид, Дикси, — заметил дядя Брюс, когда я вошла в кухню. — Что случилось? Ты, наверное, можешь поделиться с дядей Брюсом?

— Нет, не могу, — сказала я, вздыхая. Я услышала какое-то движение в гостиной. — Это мама!

Я побежала посмотреть, что с ней. Мама вцепилась в груду картонных коробок, лицо у неё было серое. Другой рукой она крепко прижимала к себе Солнышко.

— Мама?

— Все в порядке, Дикси, — выдавила она.

— Неправда. Я думаю, лучше тебе снова лечь.

— Нет-нет. Послушай, я хочу подняться наверх, в ванную, привести себя в порядок. Поможешь мне, детка?

— Конечно, мама. Обопрись на меня. И давай мне Солнышко.

— Нет, я его сама понесу.

Он уже не спал, глаза у него были широко открыты. Они были очень красивого светло-голубого цвета, зато ресницы были чёрные, как и шелковистый хохолок на макушке. Бровки у него тоже были очень красивые, ровные, дугой, волосок к волоску. Невозможно было поверить, что все это складывалось у мамы в животике — нежная кожа, сияющие глазки, пушистые волосы.

— Дикси, пожалуйста, не спи на ходу! Мне нехорошо, у меня кровотечение, — раздражённо сказала мама

— Ой, мама! Тебе надо в больницу.

— Нет, голубчик, это нормально. Так бывает после родов. Все будет в порядке.

— Дядя Брюс свозил бы тебя, просто на всякий случай.

— Нет! Не поеду я опять в эту больницу! Все будет хорошо. Мне просто нужно вымыться. Дай-ка я на тебя обопрусь.

Мама с трудом волочила ноги, по-прежнему крепко прижимая к себе Солнышко. Мы прошли половину лестницы, когда нас услышала Мартина и побежала навстречу.

— Мама, давай я тебе помогу, — сказала она, роняя веник и щётку. — Я как раз убрала ванную.

— Спасибо, детка, — слабым голосом сказала мама и прислонилась к стене. — Господи, все кружится.

— Пойдём-пойдём, я тебе помогу помыться, пойдём, — сказала Мартина. — Дикси, возьми малыша.

— Нет! Нет, я его не отдам, — сказала мама, пошатываясь.

— Мама, ты же его сейчас уронишь на головку, ты соображаешь? — рассердилась Мартина. — Дикси, бери ребёнка.

Я вытащила Солнышко из маминых объятий. Она, шатаясь, поплелась с Мартиной в ванную. Я слышала их голоса под звук льющейся воды.

Я посмотрела на братика. Для такого малыша он был на удивление тяжёлый. Он был тёплый, мягкий… и очень-очень мокрый. С него капало сквозь подгузник и голубую пижамку, и даже одеяльце стало уже намокать.

Он засопел и запищал тихонько, как котёнок.

— Неуютно, да? — шепнула я ему. — Подожди, братик, сейчас я наведу порядок.

Я очень осторожно спустилась с ним по лестнице, нащупывая каждую ступеньку. Я почувствовала, как Солнышко напрягся в своём одеяльце.

— Не волнуйся, милый, — зашептала я. — Я — Дикси, твоя старшая сестра. Я за тобой пока присмотрю.

Я отнесла его в заваленную гостиную и положила на мамин матрас. На всякий случай расстелила под ним пелёнку и отыскала пачку подгузников, коробку с салфетками и детский крем.

— Вот, — гордо сказала я. — Все в порядке, малыш, сейчас ты у нас будешь чистый, сухой и весёлый.

Я осторожно размотала одеяльце, как будто разворачивая драгоценный подарок. Солнышко радостно задрыгал мокрыми ножками. Я поймала хорошенькую маленькую ступню.

— Ты, кажется, и впрямь собираешься стать футболистом, — сказала я, расстёгивая пижамку и вытаскивая ножки малыша.

— Ну вот! Так гораздо лучше, правда? Ну до чего ж ты хорошенький, — ворковала я. — Вот сейчас уберём этот противный грязный подгузник. Полежи минутку спокойно, будь хорошим мальчиком!

Я расстегнула липучки и осторожно вытянула подгузник у него из-под попки. И вытаращила глаза. Я пыталась увидеть у него пипиську. Её не было. Это был не мальчик. Это была несомненная девочка.