Завтрак проходит кошмарно. Мы с папой не разговариваем. Анна щебечет за троих, изо всех сил делая вид, будто у нас совершенно нормальное утро. Моголь заинтригован, он в восторге от происходящего и без конца задает идиотские вопросы о «поклоннике Элли».

— Он никакой не поклонник! Просто мальчик из одиннадцатого класса, с которым я вчера познакомилась, и у нас был долгий интересный разговор об искусстве.

— А потом еще долгая интересная беседа в парке, — говорит папа с горечью, нарушив мрачное молчание.

— Я прошу тебя! — умоляет Анна чуть ли не со слезами. — Не надо так говорить с Элли.

— Я буду говорить с ней так, как считаю нужным, черт побери! — Папа отталкивает от себя тарелку и встает. — Она еще ребенок и должна научиться делать, что велят. Я не позволю ей болтаться на улице по ночам!

— Пап, я была дома в двадцать минут двенадцатого. Многие девочки в моем возрасте приходят домой после полуночи.

— Меня не интересует, что делают другие девочки, хотя, судя по моему унизительному разговору с родителями Надин вчера вечером, они явно пришли в ужас. Очевидно, Надин никогда бы так не поступила.

Просто с ума можно сойти! Если бы они только знали! В прошлом полугодии, когда Надин влюбилась в этого кошмарного урода, Лайама, она без конца встречалась с ним потихоньку, врала напропалую мамочке с папочкой, якобы она была у меня или у Магды. Но я же не могу сказать об этом папе — получится, что я выдала Надин! Поэтому я молчу, тяжело вздыхаю и постукиваю пальцами по столу, как будто мне невыносимо скучно.

От этого папа окончательно выходит из себя и начинает орать. Моголь уже не думает, что это смешно, и съеживается на стуле, засунув палец в рот. Я и сама пугаюсь. Папа ведет себя так, словно я ему по-настоящему противна. Я никак не могу этого понять. Почему он кричит так ужасно? Я пытаюсь притвориться, будто не слушаю, но в горле у меня защипало и в глазах все расплывается за стеклами очков.

— Перестань, пожалуйста. — Анна тоже встает. — Ты пугаешь Моголя. Боже мой, ты всех нас напугал. Пожалуйста, иди на работу. Мы все обсудим вечером, когда немного успокоимся.

— Сегодня я вернусь поздно, у нас собрание на факультете, — говорит папа. — Я перехвачу сандвич и пойду сразу на собрание. Буду дома около десяти.

Меня тоже не будет дома — я сегодня встречаюсь с Расселом. Папа пристально смотрит на меня, его зло прищуренные глаза как будто видят сквозь череп, что у меня в мозгу.

— Я запрещаю тебе уходить из дома, Элли. Ты меня поняла? Полный домашний арест!

— Ах, я тебя умоляю! Что за дурацкое выражение. Домашний арест! Так говорят только в какой-нибудь престижной школе.

Ловкий отвлекающий маневр! Это самый легкий способ добиться преимущества в споре с папой. Он любит изображать жутко прогрессивного либерала, а на самом деле бабушка с дедушкой — ужасные консерваторы, и папочка учился в закрытой частной школе. Он этого жутко стыдится. Он изо всех сил старается говорить проще, но разные заковыристые выражения то и дело проскальзывают в его речи и выдают страшную тайну.

— Возможно, это выражение кажется тебе дурацким, Элли, но, надеюсь, ты понимаешь, что оно означает?

— Мне нельзя выходить из дома, так?

— Вот именно!

— Совсем-совсем никуда?

— Совсем-совсем никуда.

— Отлично! Значит, я не пойду сегодня в школу? Чудненько, завалюсь в постель и как следует высплюсь.

— Элли, если ты будешь вести себя, как шестилетний ребенок, это тебе не поможет убедить меня, что ты достаточно взрослая, чтобы гулять до полуночи с незнакомыми парнями. — И папа выходит из кухни.

Он даже не прощается со мной, не прощается даже с Анной и Моголем. Просто пулей вылетает из кухни, продолжая разыгрывать из себя какого-то отца-тирана викторианской эпохи, как будто он — мистер Барретт с Уимпол-стрит, а я — поэтическая Элизабет. Только я не возлежу, изящно откинувшись на диване. Я сижу на жесткой кухонной табуретке, и я не собираюсь убегать из дому с романтическим мистером Браунингом. Мы с Расселом пока еще не на той стадии. Я не знаю, сочиняет ли он стихи. Не знаю даже, как его фамилия. Но я это выясню. Я встречусь сегодня с Расселом, даже если это будет стоить мне жизни!

А это, очень возможно, будет стоить мне жизни, если папа узнает.

Я не рассказываю Анне о своих планах. Она вполне может позвонить папе на работу и наябедничать. Похоже, она действительно очень расстроилась.

— Не обращай внимания на то, что говорит папа, Элли, — заботливо уговаривает она.

— Не волнуйся, я и не обращаю!

— Я не в том смысле! Ах, Элли, просто не знаю, что и сказать.

Все это так ужасно. Я понимаю вас обоих. Я думаю, папа повел себя слишком резко, но ведь и ты была с ним очень, очень груба.

Я открываю рот, но она качает головой:

— Не говори больше ничего, Элли, прошу тебя. Ты и так уже наговорила больше чем достаточно.

Я чувствую себя последней гадюкой. Я знаю, не надо было вчера опускаться до дешевых намеков, будто папа изменяет Анне. Некоторое время назад Анна ужасно мучилась — подозревала, что у папы роман с одной студенткой из художественного училища. Наверное, это неудивительно, ведь Анна и сама когда-то занималась в художественном училище. Там она и познакомилась с папой. Он и правда очень часто задерживается на работе, хотя у него всегда находится оправдание, вот вроде сегодняшнего собрания. На месте Анны я давно бы уже поговорила с ним по душам, но она всегда старается делать вид, что все у нас обстоит просто идеально. Она не решается возражать папе. Я раньше тоже не решалась. Но теперь я ему покажу, что он не может меня запугать!

— Извини за то, что я ляпнула вчера. Я не хотела тебя обидеть. Только его, — говорю я. — Он не может так мной распоряжаться!

— Ты его дочь, Элли.

— Это не значит, что я — его собственность! Может, ты, Анна, позволяешь ему вытирать об себя ноги, а я не позволю!

С этими словами юная суперменша, задрав нос, выплывает из кухни и подхватывает свой портфель.

— Ты не доела!

Я хватаю гренок и говорю, что доем его по дороге в школу.

— Я спешу, — говорю я и выскакиваю из дома.

На самом деле я спешу не в школу. Я спешу повидать Магду и Надин и все им рассказать.

Но пока я добралась до школы, уже прозвенел звонок, а миссис Хендерсон, наша классная руководительница, сегодня с утра в свирепом настроении. Только я отвела Магду и Надин в уголок и начала рассказывать, она велела мне прекратить сплетни и живенько отправляться в спортзал.

Миссис Хендерсон преподает у нас физкультуру — вот ведь невезение! Я просто терпеть не могу физру, будь это хоккей, или волейбол, или легкая атлетика, или эстафеты. От них мгновенно начинаешь потеть и задыхаться, все вокруг на тебя орут, чувствуешь себя круглой дурой. По крайней мере, у меня всегда так. Надин тоже безнадежна, и хотя Магда довольно шустрая и неплохо справляется с мячом, она обычно тоже старается увильнуть от физкультуры, просто за компанию.

И вот мы втроем забились в уголок в раздевалке, и я второй раз начинаю рассказывать, но миссис Хендерсон и тут нас нашла и опять приказывает прекратить болтовню и быстро переодеться, а иначе мы можем пенять на себя.

— Ой, миссис Хендерсон, я сегодня так плохо себя чувствую. Так болит живот, можно мне пропустить физкультуру? — спрашиваю я, держась за живот.

— Ой, и у меня тоже, миссис Хендерсон, — говорит Надин. — Мне так плохо!

— И мне, миссис Хендерсон, — не отстает от нас Магда.

Миссис Хендерсон подбоченивается.

— Так, выходит, у вас у всех одновременно критические дни? — Она поднимает брови.

— Удивительно, но это научный факт, что у женщин, тесно связанных между собой, критические дни происходят в одно и то же время, — говорю я.

Между прочим, это правда. Я где-то это вычитала. Хотя у нас с Магдой и Надин все не так. Это было бы довольно-таки жутко! А если бы все остальное мы тоже делали хором — одновременно просыпались по утрам, одновременно бежали в туалет?

— Удивительно, но это научный факт, что ленивые девчонки готовы ухватиться за самый бессмысленный предлог, лишь бы отвертеться от физкультуры, — говорит миссис Хендерсон. — Даже если вы втроем собираетесь родить, все равно вы сейчас выйдете на поле и будете делать разминку.

На уроке она нас так загоняла, что я не могла разговаривать даже в те редкие мгновения, когда удавалось остановиться, пошатываясь, около Магды или рухнуть без сил рядом с Надин. Я только беспомощно пыхтела, хватая ртом воздух, как рыба на берегу.

Миссис Хендерсон заставила нас прыгать, бегать и кувыркаться до самого звонка, а это просто свинство, потому что после этого нам приходится нестись сломя голову в раздевалку, судорожно принимать душ и кое-как натягивать на себя одежду, ведь перемена длится всего пять минут, а следующий урок — миссис Мэдли. Сдвоенный урок, тут у кого хочешь живот заболит! Миссис Мэдли ведет у нас английский, это мой второй любимый предмет (первый, само собой, — рисование), но миссис Мэдли жутко строгая, и особенно она злится, если кто-нибудь опаздывает на ее урок, а мы сегодня как раз опаздываем.

Она так разоряется, как будто это наша вина, а когда Магда объясняет, что во время звонка мы еще бегали рысью в спортивной форме, миссис Мэдли заявляет, что это ее не касается, ее касается только одно: на ее урок мы опоздали, а это непростительно. Она битых десять минут разглагольствует о том, что опаздывать ни в коем случае нельзя, потому что у нас очень много работы, а когда она наконец начинает урок, выясняется, что сегодняшняя тема — поэзия! Я люблю читать интересные истории, а не всякие там вирши. Тем более что мы сегодня изучаем стихи о природе. А я от природы не любительница природы. Мне это противно. Мне бы нужно сделать на лбу татуировку: «городской житель». Есть у нас кошмарный замшелый загородный домик на склоне горы в самой мокрой части Уэльса, и когда мне приходится там бывать, каждый час тянется не меньше недели.

Миссис Мэдли грозно сверкает глазами в ответ на наши стоны и зачитывает вслух образцы творчества поэтов-романтиков. Я было встрепенулась при слове «романтики», но это, видимо, не совсем та романтика. Не знаю, по какой такой романтической местности бродили поэты-романтики; я лично ни разу в жизни не замирала в восхищении на своем Уэльском пригорке, любуясь цветами мускусной розы и спелыми фруктами, — у нас там водятся только разные мусорные кустики и непролазная грязь.

Потом миссис Мэдли переключается на современную поэзию и читает нам стихотворение Сильвии Плат о сборе ежевики, и я вдруг начинаю внимательно слушать, потому что стихи мне нравятся, они какие-то пронзительные, необычные, но тут учительница переходит к следующему стихотворению под названием «Грозовой перевал», и в первой же строчке говорится что-то насчет того, что горизонт хлещет ее, словно розга, и мы все падаем от хохота, а миссис Мэдли жутко злится и говорит, что ей грустно видеть наше убожество, а потом говорит, что мы все должны сочинить по стихотворению, прямо сейчас, не сходя с места. Не меньше двенадцати строк. О природе. А кто не сочинит, останется после уроков и получит дополнительное домашнее задание.

Я очень стараюсь.

Вспоминаю Уэльс. Напрягаю воображение.

Грязь, лужи, чудовищная грязь.

Как в той старой песенке про гиппопотама:

Скорее всего, миссис Мэдли требуется нечто более чувствительное.

Я начинаю сначала.

Я оглядываюсь вокруг. Караул! Все, кажется, уже включились в работу. Надин мне подмигивает, Магда показывает язык, но взгляд у них отсутствующий. Они сосредоточенно сочиняют. У всех в классе серьезные лица. Я просто не решаюсь выкинуть какую-нибудь штуку. Но как я могу притвориться, будто сельская природа меня хоть чуточку волнует? Стоп! Природа ведь не заканчивается у городской черты. Можно написать о природе в городе. Я смотрю в окно. За окном — унылый пасмурный день.

Живые изгороди пригородных садиков через дорогу подстрижены безобразными фестонами. Цветы на клумбах — кричащих плакатных оттенков и высажены омерзительными узорами, как на обоях. Деревья безжалостно обкорнали, чтобы ветки не качались на ветру. Да уж, природа в пригороде — нерадостное зрелище.

Ну, ладно. А если в темноте? В парке? В парке с Расселом, и луна над головой, и тополя вокруг? Есть!

Я пишу. Я забыла, что идет урок английского, и миссис Мэдли в дурном настроении, и колготки у меня все перекручены, потому что я натягивала их в такой спешке после физкультуры, и волосы разлохматились еще хуже обычного и торчат во все стороны тугими пружинками, словно в голове у меня произошел небольшой взрыв.

Я сейчас совсем не здесь. Я снова в парке с Расселом, и ключевые слова сами собой ложатся на страницу, как будто моя рука пишет независимо от моей воли.

— Время, девочки, — говорит миссис Мэдли. — Так, вижу, вы старались. Надеюсь, ваши усилия принесли достойные плоды. Кто будет читать первым?

О, нет! Она хочет, чтобы мы прочли все это вслух! Сердце у меня отчаянно бьется. Учительница выбирает Джесс, и Джесс читает аккуратненькое стихотвореньице о цветочках, простенькое и безопасное. Потом вызывают Стаси, и она пылко декламирует о море, о белых конях с развевающимися гривами и летящих по ветру клочьях пены, так что у нее, кажется, у самой вот-вот пойдет пена изо рта. Совершенно фальшивое стихотворение с Абсолютно Антихудожественной Аллитерацией, но миссис Мэдли ее тоже хвалит. Потом вызывает бедненькую застенчивую Мэдди, которая краснеет и говорит, что у нее получилась какая-то ерунда, и читает так тихо, что никто ничего не может толком расслышать. Что-то про горы, просторы, урожаи и караваи. Миссис Мэдли явно не в восторге, но говорит: очень хорошо, дорогая. Следующей она вызывает Надин.

— У меня стихотворение про ночь, миссис Мэдли, — говорит Надин.

И очень даже хорошее стихотворение, страшно готическое: бурная ночь, нетопыри летают, кошки шныряют, ветки стучат в окно, и вспышки молний, словно стрелы из преисподней, и сам дьявол проносится над землей под раскаты грома.

— Я вижу, ты очень старалась, Надин. Молодец, — говорит миссис Мэдли. — Следующая… Элли!

Боже мой! Я быстро пробегаю глазами страницу. Нет, я не могу!

— Элли?

— Э-э… У меня тоже про ночь. Похоже на то, что у Надин.

Получится повторение: все ночь и ночь. Может, лучше пусть кто-нибудь прочитает про день?

— Элли, я привыкла к повторениям. Давай, читай.

— В парке ночь

Я останавливаюсь и сглатываю. Чувствую, как горят щеки.

— Продолжай, — говорит миссис Мэдли. — Очень хорошо, Элли.

— Это все, — говорю я. — Я закончила.

— Нет, не все. Я вижу, там еще одна строфа. Я ведь говорила: не

меньше двенадцати строк. Я умею считать, Элли.

Я делаю глубокий вдох:

Класс дружно ахает и тут же разражается диким хохотом. Миссис Мэдли смотрит на меня в упор, тяжело вздыхает.

— Успокойтесь, дурочки. Элеонора Аллард, что я просила написать?

— Стихотворение, миссис Мэдли.

— О чем?

— О природе.

— Я просила сочинять сопливую подростковую порнографию?

— Нет, миссис Мэдли.

— Совершенно верно. По-моему, очень глупо тратить твой поэтический дар и ценное время урока на подобную чепуху. Сделаешь двойное домашнее задание. Сочинение «Тема природы в поэзии» и еще одно стихотворение о природе: в понедельник ты прочитаешь его вслух, и если хоть кто-нибудь в классе захихикает, будешь переделывать все еще раз. Я ясно высказалась?

Ясно, как багор. Кстати, что такое багор? Какое-то оружие? Она сама — смертоносное оружие. Учительница средней школы, лицом и характером напоминающая багор. Это нечестно! Я совсем не собиралась хулиганить, просто задумалась о Расселе и забыла обо всем на свете. И вообще, это общепринятый поэтический прием — сопоставление природы и человеческих чувств. Вредная старая карга!

Надин и Магда что-то шепчут мне одними губами, но я не решаюсь отвечать, пока миссис Мэдли в таком настроении. Да что сегодня делается с учителями? Ненавижу школу! Вот вырасту, сниму себе отдельную квартирку и целый день буду рисовать. Может, это даже будет большая квартира с художественной мастерской и двумя столами. Я буду работать за одним столом, а Рассел за другим…

Я сошла с ума! Только познакомилась, и уже мечтаю о совместной жизни. А интересно, как бы это было — целый день вместе? И всю ночь…

Я вздрагиваю — звонок с урока вырывает меня из объятий Рассела.

Едва выйдя из класса, Магда и Надин прямо-таки набрасываются на меня.

— Рассказывай, Элли, что у тебя было с Расселом!

— Ну и стихотвореньице! Надо же, так прямо всеми словами и расписала! Как ты только смогла прочитать это при всем классе?

— Я не хотела. Она меня заставила.

— Да ведь ты же написала все это в тетрадке по английскому, дуреха!

— Ну да, слова сами собой откуда-то появились.

— Как Рассел! — говорит Магда, и они с Надин давятся от смеха.

— Значит, ты сделала это с Расселом?

— Не могу поверить, вы же только что познакомились!

— И ты еще меня поучала не заходить слишком далеко с Лайамом!

— Ты хоть была осторожна, Элли?

— Как это было?

— Расскажи все-все, со всеми подробностями!

Я смотрю на них, как будто они неожиданно спятили.

— Да ладно вам! Ну, он меня поцеловал. Один раз. Точнее, несколько.

— И?..

— И все.

— А по твоему стихотворению выходит, что у вас с ним все было.

— Не было!

— Было, было. Дай-ка сюда.

Магда вырывает у меня из рук тетрадь по английскому и перелистывает странички в поисках моего стихотворения. Она зачитывает вслух последнюю строчку, и они с Надин снова закатываются.

— Да что такое?

— Ты написала: «изнемогая».

— Ну да, я понимаю, это звучит немного необычно.

— Не то слово!

— Просто мне нужна была буква «з», чтобы получилась аллитерация, миссис Мэдли обожает аллитерацию, да еще чтобы рифмовалось с «вздымая», ничего другого мне не пришло в голову.

— Ты можешь себе такое представить, Надин? — спрашивает Магда, вздыхая и высоко поднимая брови.

— Ой, Элли! Так, значит, ты не то имела в виду?

— Я имела в виду… Ну, что вечер уже закончился, мы устали…

Что еще я могла иметь в виду?

— А прозвучало так, как будто вы с Расселом… Ну, ты понимешь.

И после этого он изнемог.

— Господи, да у меня этого и в мыслях не было! Надеюсь, никто ничего такого не подумал?

— Все именно это и подумали. В том числе и миссис Мэдли.

— Неудивительно, что она надавала мне столько дополнительных заданий!

— Выходит, у вас с Расселом на самом деле ничего не было, — разочарованно говорит Надин. — А твой папа так трепыхался, можно было подумать, ты сбежала из дому.

— Извини, пожалуйста, мне ужасно неловко, что он на тебя накричал.

— Без проблем. Ты извини, что я не сумела придумать ничего подходящего. Я просто не знала, что сказать.

— И я тоже. Он до сих пор на меня злится. Говорит, что больше не будет отпускать меня из дому.

— Что? Вообще никогда?

— В обозримом будущем. Конечно, мне до этого нет дела. Сегодня вечером мы встречаемся с Расселом.

— Правда? Ну, видно, он серьезно влюбился.

— Так ты что же, просто возьмешь и уйдешь?

— Сегодня вечером папы не будет дома, так что все просто.

— А как Анна?

— С ней проблем не будет, — говорю я небрежно, от души надеясь, что это правда.

— Везет тебе, Элли. У меня с мамой постоянно проблемы, — говорит Надин.

— Значит, тебе действительно нравится Рассел? — спрашивает Магда.

В это время мы сидим в школьной столовой и едим пиццу. Магда слизывает с пальцев расплавленный сыр. У нее острый розовый язычок, как у кошки. И в тоне ее голоса тоже слышится нечто кошачье.

— Ну…

Я пожимаю плечами. Мне хочется узнать, что думают о нем Магда и Надин. Я, конечно, не хочу, чтобы они думали, будто я мгновенно его брошу, если они заявят, что он стопроцентный придурок. С другой стороны, если окажется, что они мне завидуют, то мне хотелось бы показать, что я от него в восторге, что он — суперзамечательный. Да ведь так и есть, правда? А что думаю я сама? Если бы знать! Когда я сижу в столовой в своей мерзкой школьной форме и жую пиццу, мне почти кажется, что я его выдумала. Хорошо, хоть Надин и Магда могут подтвердить, что он существует на самом деле. Я даже не могу вспомнить его лицо. Помню длинные волосы. Помню карие глаза, и больше ничего. Я даже не уверена на все сто процентов, какой у него голос. Он правда такой потрясающий или просто обыкновенный? Только одно я помню отчетливо. Прикосновение его губ к моим.

— Элли! Ты покраснела!

— Неправда, — глупо возражаю я, хотя лицо у меня горит.

— Ты уверена, что вы только целовались? — спрашивает Надин.

— Уверена!

— И как он целуется? — спрашивает Магда.

— Хорошо!

— М-м-м… Сказано от души. Лучше, чем Дэн?

— Я думаю, даже Моголь целуется лучше, чем Дэн.

И вообще, Дэн не был по-настоящему моим парнем. А вот Рассел…

Могу я считать его своим парнем? Пока не знаю. Знаю только одно: я обязательно должна увидеться с ним сегодня, и Анна ничего не сможет с этим поделать.

И все-таки уйти из дому трудно. Анна приготовила к моему приходу чудесную закуску из фруктового хлеба с творогом и сливами. Мы с ней уютно перекусили. За едой она рассказывает про новую подружку Моголя, которая учится уже в третьем классе, — взрослая женщина! Моголь проглатывает полпакета слив и самодовольно улыбается каждый раз, когда произносится имя Мэнди.

— Как это ты осмелился с ней заговорить, ведь ты у нас всего-навсего в первом, — говорю я.

— Она сама со мной заговорила, — отвечает Моголь, засовывая в рот очередную сливу. — Она считает, что я милый. Она хочет каждый день со мной играть.

— Ты не покажешься ей завтра таким милым, если из-за такого количества слив у тебя начнется понос и ты весь день просидишь в туалете, — говорю я.

— Завтра суббота, я не пойду в школу, ха-ха! — отвечает Моголь и сует сливу в рот целиком.

— Моголь! Не жадничай, это некрасиво! — Анна вскакивает и хлопает его по спине.

Слива вылетает у Моголя изо рта и шлепается на пол посреди кухни.

— Моя слива! — возмущенно вопит Моголь и пытается подобрать расквашенную сливу.

— Она уже грязная. — Анна быстренько вытирает пол.

— Моголь тоже грязный, — говорю я, — весь перемурзался.

— Они сегодня на уроке рисовали пальчиками, — говорит Анна. -

Правда, Моголь, видимо, рисовал не только пальчиками, а всем телом.

Не искупаться ли тебе, малыш?

— Ой, мне нужна ванная, — выпаливаю я.

Анна смотрит на меня. Обычно я принимаю ванну поздно вечером. Я купаюсь пораньше, только если куда-нибудь иду. Анна колеблется. Мы даже не заговаривали о бурных событиях вчерашней ночи и сегодняшнего утра. Я вижу, как она борется с собой: ей не хочется портить дружескую атмосферу без крайней необходимости.

Я вылетаю из кухни, пока Анна не успела прийти к решению, и ныряю в ванну. Спешно моюсь, радуясь, что зеркало запотело от горячего пара. После того дурацкого периода анорексии пополам с булимией я стараюсь принимать свое тело таким, как оно есть, но не приходится отрицать, что я довольно пухленькая. А когда собираешься на первое в своей жизни серьезное свидание, гораздо больше хочется быть тощенькой! Я надеваю свои лучшие брюки и кружевной топ, потом решаю, что все это мне тесно (и зачем только я съела три ломтя фруктового хлеба?), натягиваю свои вечные мешковатые штаны и рубашку, решаю, что это слишком буднично, влезаю в платье, это уже слишком парадно, стою в одних трусах, обшаривая платяной шкаф, и в конце концов все-таки снова напяливаю свои лучшие брюки и кружевной топ.

Время несется галопом. Я накрашиваюсь, тщательно замазывая малейший прыщик. Подвожу глаза, чтобы они казались большими и манящими, наношу тушь на ресницы, чтобы можно было кокетливо ими хлопать. Губную помаду исключаю, чтобы не перемазать Рассела. Теперь нужно как-то усмирить волосы. Я изо всех сил дергаю свои патлы самой жесткой щеткой, но они вьются еще сильнее обычного, потому что отсырели в ванной. Вид все равно отвратительный, но вчера я выглядела еще хуже, а все-таки Рассел стал рисовать именно меня, не кого-нибудь другого. Не Магду, не Надин — меня.

Это так удивительно, до сих пор не могу привыкнуть.

— Меня, меня, меня, меня, меня! — вывожу я, словно оперная певица на распевке.

Спускаюсь вниз, по дороге собираясь с духом. Можно, конечно, проскочить бегом через холл и шмыгнуть в дверь, никому ничего не объясняя. Может быть, так будет проще для всех?

— Элли! — Анна выглядывает из кухни. — Ты уходишь?

— Пока, Анна. — Я стараюсь говорить как ни в чем не бывало.

— Элли! Папа же запретил тебе выходить!

— Знаю, но его сейчас нет дома.

— О господи, не надо, не делай этого! Элли, тебе нельзя выходить, тем более после вчерашнего!

— Ты сама сказала, что папа слишком бурно реагировал.

— Может быть, немножко, но если ты сейчас уйдешь, он никогда не согласится ни на какие уступки.

— А он не узнает. Я вернусь задолго до него.

— Я должна буду ему рассказать…

— Но ведь не расскажешь?

— Не знаю! Послушай, Элли, а не можешь ты пригласить этого Рассела сюда, к нам? Тогда ты и с ним встретишься, и не нарушишь папин запрет.

— Я не знаю его телефона. Я даже не знаю его фамилию. Поэтому мне обязательно нужно поехать, Анна. Если я не приду, он подумает, что я его обманула, и я никогда больше его не увижу.

— А он тебе по-настоящему нравится?

— Да! Ох, пожалуйста, Анна. Мне обязательно нужно с ним встретиться.

— Я не могу вот так отпустить тебя. Вдруг что-нибудь случится?

— Что может случиться? Слушай, мы договорились встретиться в торговом центре. Наверное, пойдем в «Макдоналдс». Или, может, в пиццерию, не знаю. Я объясню ему, что обязательно должна вернуться домой рано. К девяти. Ну, скажем, к половине десятого. Пожалуйста, Анна! Пожалуйста, позволь мне пойти! Я вернусь к половине десятого, обещаю. Я тебя не подведу. Пожалуйста, поверь мне! Пожалуйста!

— Ладно уж, поезжай, вредная девчонка, — говорит Анна и даже дает мне еще пятерку.

Я обнимаю ее за шею и крепко целую.

— Ты золото!

И бросаюсь бегом на улицу.

Я так рада, что она разрешила мне поехать, я прыгаю от восторга всю дорогу. Только в автобусе, идущем в город, я начинаю нервничать. Что я скажу, когда увижу Рассела? «Привет, Рассел», — шепчу я про себя, широко улыбаюсь и машу рукой. Боже, кто-то уже смотрит на меня. Наверное, думают: что за ненормальная девчонка сидит, бормочет и машет сама себе? Мне становится жарко в кружевном топике. От дешевых кружев страшно чешется кожа. Я начинаю чесаться обеими руками. Теперь все подумают, что у меня блохи!

Когда увижу Рассела, нужно будет взять себя в руки. Не ухмыляться, не махать и ни в коем случае не чесаться — не то он нарисует меня в образе обезьяны.

Автобус тащится целую вечность. Я пугаюсь — вдруг опоздаю, а он подумает, что я не захотела с ним встретиться. Ах, Рассел, конечно, я хочу с тобой встретиться. Я нарушила папин запрет, запугала бедную Анну, я рискнула всем, лишь бы увидеться с тобой!

Я соскакиваю, как только автобус въезжает в город. Бегу сломя голову до самого торгового центра «Флауэрфилдс». Останавливаюсь, пыхтя: еще одна минута в запасе. Я первая!

И последняя, вот ведь в чем все дело.

Я жду.

Рассел опаздывает.

Я жду, и жду, и жду…

Рассел очень, очень сильно опаздывает.

Я жду до восьми часов.

А потом плетусь домой, стараясь не разреветься.