Я не могу спать. Лежу на спине и думаю о ЕДЕ. Если вдохнуть поглубже, и сейчас еще можно почувствовать запах пиццы, которую они заказали с доставкой на ужин. Папа съел чуть не половину. Моголь обкусал верхний слой и хрустящие корочки. Анна не стала есть, сказала, что наелась с подругой. А я сказала, что меня все еще тошнит.

Меня и в самом деле подташнивает. От голода. В животе что-то непрерывно клокочет, словно гейзер. С голодухи у меня все болит. Я со стонами ворочаюсь с боку на бок. Я чувствую себя птенчиком, у которого клюв постоянно разинут, требуя еды. Например, кукушонком. Здоровенный отъевшийся кукушонок, вдвое крупнее всех остальных птенцов, жирнее несчастных приемных родителей, лихорадочно таскающих ему корм. Это мы с Анной.

Мне надоело, что она настолько стройнее меня. Надоело быть жирненькой, пухленькой подружкой при Магде и Надин. Надоело быть толстой. Меня от этого тошнит. Меня должно тошнить при мысли о еде. Это поможет мне удержаться. Нужно сбросить так много килограммов. Я должна похудеть, должна, должна…

Я выскакиваю из кровати, сбегаю босиком вниз по лестнице, бросаюсь на кухню. Где коробка с пиццей? Мне казалось, еще оставался большой кусок. Господи, неужели Анна выбросила его прямо в мусорный бак, нет, вот он, о-о, еда, еда, еда!

Остывшая пицца покрыта затвердевшим жиром, но мне все равно. Я глотаю, почти не жуя, отрывая громадные кусищи. Съедаю даже ту часть, которую облизал Моголь. Пальцем подбираю крошки со дна коробки. Достаю из холодильника пакет молока, пью так жадно, что струйки молока сбегают на ночную рубашку, но мне все мало. Есть хочется еще больше, чем раньше.

Я кидаюсь к хлебнице, делаю себе бутерброд с вареньем, потом еще, еще, потом ем варенье прямо ложкой, больше, больше… Так, что еще у нас есть? Хрустящие кукурузные хлопья в сахарной глазури! Я ем их прямо из пакета, зачерпывая рукой, а вот еще кишмиш, я набиваю полный рот, давлюсь, кашляю, липкий виноградный сок течет по подбородку. Вдруг я замечаю свое отражение в блестящем чайнике и не могу поверить собственным глазам. На кого я похожа? Полная психопатка. Господи, что я делаю? Что я съела? Я прямо-таки чувствую, как пища движется в желудок. В животе начинается резь. Что делать?

Я бегу в туалет, расположенный рядом с черным ходом. Наклоняюсь над унитазом. Пытаюсь вызвать рвоту. Тужусь изо всех сил, но ничего не выходит. Я сую себе палец в горло. Это ужасно, о мой живот, два пальца, я должна, должна… о-о… о-о-о-о-о…

Меня рвет. Кошмарно, мерзко, отвратительно рвет, медленно, снова и снова. Приходится схватиться руками за край сиденья, чтобы не упасть. Слезы льются из глаз, пот стекает по спине. Спускаю воду, пытаюсь выпрямиться, вокруг все кружится. В горле горит, во рту остался кислый привкус, сколько ни прополаскивай водой.

— Элли! — Это Анна в голубой пижаме, прическа «паж» растрепалась, сейчас она кажется моей ровесницей. — Ах, бедненькая! Тебе очень плохо?

— М-м-м.

— Иди сюда, давай-ка приведем тебя в порядок. — Она закрывает крышку унитаза, усаживает меня, смачивает полотенце водой из-под крана и вытирает мне лицо, волосы, бережно, как будто Моголю. Обмякнув, я прислоняюсь к ней, а она обнимает меня за плечи.

Странное дело — мы с Анной ведем себя как настоящие мать и дочь. У нас этого никогда не бывает. Я сразу дала ей понять, как только она переехала к нам, что мне не нужно второй мамы. У меня уже есть мама, хоть она и умерла. Долгие годы я не подпускала Анну к себе. Не то чтобы мы ссорились — мы просто жили, как два посторонних человека, которые вынуждены находиться под одной крышей. Только совсем недавно мы начали немного сближаться. Мы вместе ходим по магазинам, или смотрим видео, или листаем глянцевые журналы, но это все — как будто мы сестры. Старшая сестра и младшая. Большая и маленькая. А если точно, то я больше Анны. Не выше — толще. Это несправедливо! Ну почему я толще всех?

Слезы все еще текут у меня по щекам.

— Элл, — мягко говорит Анна, вытирая мне глаза, — ты действительно так ужасно себя чувствуешь?

— Да, — уныло отвечаю я.

— Сильно болит живот? Голова? — Анна прикладывает мне руку ко лбу. — Может быть, у тебя температура? Может, вызвать врача?

— Нет! Нет, я в порядке. Просто стошнило, только и всего. Наверное, съела что-нибудь!

— Ты вся белая и дрожишь. — Анна ведет меня в кухню, достает из-за двери свою старую джинсовую куртку. — Вот так. Она закутывает меня и усаживает за кухонный стол. — Хочешь воды?

Я пью воду маленькими глоточками.

— Папа сказал, тебе весь день было нехорошо, ты ничего не ела, — вздыхает Анна. — К сожалению, о нем этого не скажешь. Посмотри, в каком виде наша кухня! Наверное, он устроил тут тайный полночный пир, а потом будет стонать, что джинсы не застегиваются!

— Зачем ему вообще влезать в эти джинсы, — говорю я. Мне совестно, что мои грехи свалили на папу.

— Просто он не хочет признать, что растолстел. — Анна убирает еду в буфет.

— Я еще толще, — говорю я. Стакан звякает о зубы.

— Что? Не говори глупостей! — говорит Анна.

Правда. А я даже не замечала. В смысле, я это знала, но не волновалась по этому поводу. А теперь…

— Ах, Элли, ты совсем не толстая! У тебя просто… округлости. Это тебе идет. Такой тебя создала природа.

— Не хочу быть толстой, хочу быть стройной. Хочу быть худой, как ты.

— Уж я-то не худая, — говорит Анна, хотя выглядит она тоненькой, как спичка, в своей мальчишеской пижаме. — Сегодня я надела свои старые черные кожаные брюки, потому что это чуть ли не единственная сексапильная вещь, которая у меня осталась, а мне ужасно не хотелось показаться типичной домашней курицей из пригорода, но они оказались мне так тесны, я едва могла дышать. За ланчем молния так и врезалась мне в живот. Приятного мало. А эта моя подруга, Сара — ах, Элли, она выглядит просто невероятно! У нее фантастическая модная прическа, с высветленными прядями, а какие туфли — высоченные каблуки, и как она в них ходит! Все мужчины в ресторане глаз с нее не сводили.

— Да, но ты же не хочешь выглядеть как какая-нибудь глупая блондинка, — говорю я.

— Но она не глупая блондинка, она — главный дизайнер новой линии модной одежды. У нее скоро будет собственная этикетка: "Сара Стар". Она мне показывала логотип: две большие ярко-розовые буквы «С». Ах, Элли, она добилась настоящего успеха. Она вежливо расспрашивала меня, чем я занимаюсь, и мне пришлось сказать, что я сейчас даже не работаю.

— Ты же занимаешься Моголем.

— Да, но он уже не грудной ребенок.

— И папой.

— Вот это, действительно, младенец. — Анна наконец-то улыбается. — Но все равно… У меня такое чувство… Словом, я теперь еще больше буду стараться найти работу, хотя бы на неполный рабочий день. И сделаю что-нибудь со своими злосчастными волосами. И еще сяду на диету.

— Я тоже сажусь на диету, — говорю я.

— Ах, Элли, ты же еще растешь.

— Вот именно. Расту и толстею.

— Ну ладно, посмотрим, когда тебе станет получше. Надеюсь, это не желудочный грипп. Судя по звуку, тебя просто наизнанку вывернуло.

— Теперь мне лучше. Правда. Я пойду лягу.

— Элли, ты какая-то странная. — Анна озабоченно смотрит на меня. — Если бы тебе было по-настоящему плохо, ты бы мне сказала, правда?

— Да.

А вообще-то, нет. Я не могу сказать Анне, что в горле у меня саднит и в животе до сих пор что-то колобродит, потому что я слопала половину еды из буфета, а потом чуть ли не руками вытаскивала все это из себя обратно. Она подумает, что я совсем уже ненормальная.

Я снова ложусь в постель, натягиваю одеяло на голову. Вспоминаю игру, в которую играла в детстве, когда умерла мама. Я притворялась, как будто утром проснусь в другой, параллельной жизни, и мама будет сидеть на краешке кровати и улыбаться мне. Несколько лет прошло, пока я бросила эту игру. А вот сейчас я снова играю. Только это другая игра. Нет ни мамы, ни Элли — прежней. Я проснусь, встану с кровати, сниму ночную рубашку, а потом сниму с себя все лишние килограммы и окажусь новой, стройной, худенькой Элли.

Прежняя жирная толстуха Элли спит допоздна и утром еле плетется в ванную. Слышится слабый запах гренков с яйцом. О боже. Надеюсь, к тому времени, как я спущусь, они уже закончат.

Папа пьет третью чашку кофе и шарит в банке с печеньем. Моголь деловито ваяет коллаж из макарон и остатков кишмиша. От одного взгляда на них меня начинает тошнить.

— Гренки, Элли? — спрашивает Анна.

— Нет, спасибо. Только кофе. Черный, — отвечаю я торопливо.

— Посмотри, Элли, какая у меня красивая картинка, посмотри, — говорит Моголь.

— Тебе все еще не по себе, подруга? Анна сказала, что ночью тебя страшно тошнило, — говорит папа.

— Все нормально. Просто пока еще не хочется есть.

— Ты уверена?

— Угу. Может, я еще немножко полежу, ладно?

Наверху будет легче удерживаться от еды. А если удастся заснуть, я какое-то время не буду чувствовать голода.

— Знаешь, мы собирались отправиться куда-нибудь пообедать, а потом еще как-нибудь развлечься, — говорит папа.

— Папа сказал, пойдем в кино, — влезает Моголь. — А ты посмотри на мою картинку, Элли. Видишь, из чего она?

— Да, макароны с кишмишем, очень мило, — говорю я. — Вы все идите, а я лучше посижу дома.

— Но у меня ничего нет тебе на обед, Элли, — говорит Анна. — В субботу я не успела сделать покупки из-за встречи с Сарой.

Я приготовлю себе яичницу или еще что-нибудь. Все будет нормально, — уверяю я.

— Это же дама, Элли, ты что, не видишь? Макароны — это у нее кудряшки, а кишмиш — глаза, и нос, и улыбка, видишь?

— Ну, значит, у нее грязный нос и очень черные зубы, и волосы у нее сегодня явно не в порядке, — говорю я.

— Не вредничай, Элли. — Папа слегка подталкивает меня. — Пойдем с нами, а? На воздухе тебе станет лучше.

— Нет, спасибо.

Около двенадцати звонит Надин. Она обижена оттого, что я ей не перезвонила. Она хочет сегодня зайти ко мне и снова без умолку трещит про свою прическу, и макияж, и как ей нарядиться, если ее выберут сниматься для обложки журнала "Спайси".

— Надин, ты лучше подожди, пока они тебя пригласят. — У меня все-таки не хватает свинства прибавить: "Может, и не пригласят", но я подразумеваю именно это.

— Надо же быть готовой, Элли. Ну, пожалуйста, можно, я к тебе зайду? — Надин продолжает, понизив голос: — Пришли бабушка с дедушкой, этот спектакль на тему "Счастливая семья" мне не под силу. Все собрались вокруг Наташи и смотрят на нее, как будто она — телевизор или что-нибудь вроде того, а она-то, господи боже, работает на полную громкость.

— Ох, Над, — я начинаю смягчаться. — Послушай, я даже не знаю, чем смогу тебе помочь. Я ведь совсем не разбираюсь во всякой там косметике. Почему бы тебе не пойти к Магде?

По моим ожиданиям, Надин ответит, что мы с ней с давних времен лучшие подруги и ей хочется все обсудить именно со мной. Тогда я проглочу последнюю горькую пилюлю ревности, приглашу Надин к себе и буду хлопотать вокруг нее, как полагается лучшей подруге. Я буду очень-очень стараться не страдать из-за того, что у нее есть серьезные шансы сделаться фотомоделью, а я — просто ее толстая некрасивая подружка.

— Ах, я звонила Магде. Она потрясающе делает макияж. Я думала, может, она и волосы мне подровняет. Но она собралась идти гулять с мальчиком, с которым познакомилась в "Сода Фаунтэн". Не с тем, который ей понравился, а с его другом, но что поделаешь — такова жизнь. В общем, можно, я приду, Элли? Сразу после обеда?

Я делаю глубокий вдох.

— Извини, Надин. Мы будем есть не дома, а потом поедем в город. Встретимся завтра в школе. Пока.

— Ты идешь! — кричит папа из кухни. — Молодец!

— Можно не слушать, когда я разговариваю по телефону? Это мои личные разговоры, — говорю я. — И никуда я не иду. Я просто сказала это, чтобы отвязаться от Надин.

— Конечно, пойдешь, — говорит папа. — А что такое у вас с Надин случилось? Я думал, вы с ней чуть ли не сиамские близнецы. Неужели вы раздружились?

— Конечно, нет. Ты так говоришь, как будто мы маленькие дети, — говорю я надменно.

— Только смотри, не раздружись заодно и с Магдой. Вот уж действительно милашка! — Что-то папа проявляет многовато энтузиазма.

— Не цепляйся к Элли, — одергивает его Анна довольно резко. — Между прочим, Магда по возрасту годится тебе в дочери.

В результате я все-таки иду с Анной, папой и Моголем. Мы идем в чайную в Клэпеме. На самом деле здесь замечательно: чудесный интерьер в темно-синих и розовых тонах, мягкие плетеные кресла, круглые стеклянные столики, и ходят сюда разные интересные люди, студенты, артисты, большие компании друзей и романтические парочки… Но это не то заведение, куда принято ходить с родителями! Я чувствую себя полной идиоткой. Наверняка все таращатся на жалкую толстушку, у которой нет собственной личной жизни. А меню — сплошное мучение! Я дважды изучаю упоительный перечень: сандвич с беконом, салатом и помидорами, семга, яичница, рогалики, оладьи с вареньем и сметаной, сырный пирог, баноффи-пай, карамельный пудинг…

— Черный кофе, пожалуйста, и больше ничего.

— Ну хоть что-нибудь съешь, Элли, — беспокоится папа. — Может, шоколадный торт? По-моему, это твое любимое.

Ах, папа, здесь все мое любимое! Я бы с легкостью проглотила весь набор из меню. Я чуть не плачу от голода, глядя на полные тарелки на столиках.

— Ей все еще немного не по себе, — говорит Анна. — Но ты должна что-нибудь съесть, Элли, иначе упадешь в обморок.

В итоге я соглашаюсь на яичницу. От яиц ведь не очень толстеют? Правда, к яичнице подают гренки — два золотистых кружочка, поблескивающих от масла. Я обещаю себе, что только чуть-чуть поковыряюсь вилкой в яичнице — но через пять минут тарелка у меня словно вылизана.

— Вот и отлично, вижу, к тебе вернулся аппетит, — радуется папа. — Так как насчет вредного тортика?

— Да, пап, я хочу тортика, — говорит Моголь, хотя он только едва надкусил свой сандвич с креветками. Креветок он повытаскивал из сандвича и разложил кружком на тарелке.

— Доешь креветки, Моголь, — велит Анна.

— А они не хотят, чтобы их ели! Они хотят поплавать у меня на тарелочке, правда, розовенькие креветочки? — говорит Моголь, тошнотворно играя на публику.

— Все эти креветочки просто мечтают поплавать у тебя в животике, — говорит папа. — Открой рот, они будут туда нырять.

— О господи, он же не грудной младенец, — злобно шепчу я.

Приходится высидеть весь спектакль и потом еще смотреть, как Моголю в награду дают торт "Клубничная горка". Он съедает клубнику, а гору взбитых сливок оставляет, лизнув раза два, чисто символически. Мне хочется схватить тарелку и сожрать все сливки одним глотком. Я крепко сжимаю кулаки, чтобы удержаться и не протянуть руку. Я мысленно представляю себя в виде горы с клубничниками в соответствующих местах, и это помогает мне взять себя в руки.

Анна прихлебывает кофе, не проявляя явных признаков зависти. Папа беззаботно поедает здоровенный кус бананового торта — вот человек без комплексов! Пуговицы на рубашке того и гляди оторвутся, живот свешивается через пояс джинсов, а ему и горя мало. Это несправедливо, что у мужчин все по-другому: мой толстый старенький папочка до сих пор нравится женщинам. Хорошенькая официантка в крошечной юбочке весело болтает с ним, пока он оплачивает счет. Какая она тощая! Миниатюрный топик едва достает у нее до талии, и когда она двигается, видно потрясающе плоский живот. Как она может работать среди обалденной еды и при этом не есть?

Господи, я такая голодная! От яичницы с гренками есть захотелось еще больше. И становится еще хуже, когда, оставив машину около Трафальгарской площади, мы отправляемся в Национальную картинную галерею. Я ничего не имею против картинных галерей, но там мне всегда жутко хочется есть, особенно когда пройдут первые пятнадцать минут и мне становится скучно.

Сегодня мне очень быстро становится скучно. Моголь выводит меня из себя, бесконечно задавая дурацкие вопросы.

— Кто этот смешной малыш?

— Почему эта красивая тетя в синем держит на голове золотую тарелку?

— Я вижу ослика и коровку, а почему у них на ферме нет поросят и цыпляток?

Все вокруг улыбаются ему. Папа пускается в долгие и подробные объяснения, но Моголь на самом деле не слушает. Анна гладит его по головке и берет на руки, чтобы ему было лучше видно.

Я притворяюсь, что пришла в галерею сама по себе. Картины действуют на меня успокаивающе. Я целую вечность стою перед серьезной бледной женщиной в роскошном платье из зеленого бархата, сидящей на полу с книгой. У меня такое ощущение, как будто меня затягивает в картину… Но тут меня тащат в другой зал, и Моголь снова начинает свое представление.

Он хлопает в ладоши и таращит глазенки на картину под названием "Происхождение Млечного Пути".

— Ой, смотрите на эту тетю! Так ведь неприлично! — пищит он.

Я вздыхаю. Анна шикает. Папа объясняет Моголю, что в этом нет ничего неприличного, если великий художник создает иллюстрацию к замечательному мифу.

— А по-моему, неприлично, — упорствует Моголь. — Правда неприлично, Элли?

Меня саму картина несколько смущает, но я принимаю высокомерный вид.

— Ты просто еще маленький, Моголь, и не можешь оценить великое искусство, — заявляю я.

— Неправда, я люблю искусство. Просто, по-моему, это неприлично. У этой тети такие трясучие штуки, как у тебя.

Я понимаю, что он просто имеет в виду грудь любой формы и размера. Но все равно, от слова «трясучие» мне хочется плакать. Я чувствую, как меня бросает в жар. Ярко-розовое трясучее желе.

— Встретимся у входа через полчасика, ладно? — говорю я и быстренько отхожу в сторону.

Слово «трясучие» извивается у меня в мозгу, словно огромный червяк. Я пытаюсь сосредоточиться на искусстве, раз уж я наконец осталась в гордом одиночестве, но ничего у меня не получается. Я только с отчаянием разглядываю каждую женщину на картине, стараясь определить, толстая она или не очень. Трудно разобрать, потому что все эти девы облачены в пышные развевающиеся голубые одежды.

Я пробую ограничиться обнаженными. Самая худая — томная Венера, на которой надета громадная модная шляпка, две нитки бус и больше ничего. Она призывно подняла руку, одна нога согнута. Ее прекрасное длинное стройное тело напоминает мне Надин.

Вот другая Венера, покруглее, целует маленького Купидона, а вокруг пляшут разные причудливые существа. Она до ужаса сексапильна, прекрасно сознает свои чары — не сказать, чтобы худая, но такая загорелая и крепкая, как будто каждый день тренируется в спортзале. Один в один — Магда.

Я ищу себя. Мне не приходится искать дальше Рубенса. Я смотрю на двойные подбородки, пухлые руки, дряблые ляжки, куполообразные животы, громадные зады в ямочках. Трем мощным теткам предлагают золотое яблочко, а у них такой вид, как будто они каждый день уминают целый фруктовый сад.

Никогда больше не буду есть.