Дорогая Китти,

я ненавижу школу. Ненавижу всех учителей. Ненавижу всех девчонок. Но особенно ненавижу Марию и Алису.

Стоит мне пройти мимо них, они нарочито приподымают брови и давятся смехом. Уже и другие девочки начинают вести себя так же. А когда я отвечаю в классе, они дружно вздыхают. Но разве я виновата, что знаю много всякой всячины. Что дурного в том, что человек неглуп?

Как бы мне хотелось не ходить в школу! Может, однажды я удеру с уроков, тайком проберусь домой и спрячусь в мезонине на целый день, как настоящая Анна Франк.

Сегодня я попала в беду из-за дневника моей дорогой Анны. Миссис Гибс объявила, что тема сегодняшнего урока — дневники, и начала рассказывать об Анне Франк. Потом стала читать отрывок из ее «Дневника». Я почувствовала, что лицо у меня горит, мне казалось, она читает мой дневник. Учительница читала самую важную книгу двадцатого столетия, а несколько девочек, вместо того чтобы слушать, дурачились и баловались! Какое оскорбление для Анны! Это было невыносимо.

Миссис Гибс продолжала читать, ее голос звучал так торжественно и зловеще… это же совсем не похоже на полную жизни, горячо на все откликавшуюся Анну! Несколько девочек хихикали, а я беспокойно ерзала, стараясь как-то оградить себя от «исполнения» миссис Гибс. Кончилось тем, что я уронила голову на парту и зажала уши руками.

— Индия?!

Я подскочила. Отреагировала на ее голос уж слишком ретиво.

— Что с тобой? Ты даже не слушаешь? — Миссис Гибс смотрела на меня обиженно. — А я-то думала, уж кому-кому, а тебе непременно будет интересна Анна Франк.

— Да, мне она интересна.

— Тогда будь добра, сядь как следует и сосредоточься.

Миссис Гибс продолжила свое тяжеловесное чтение изящной прозы Анны, выбрав отрывок, который значит для меня так много — тот, где Анна отчаянно тоскует по реальной, невымышленной подруге. Я слушала с искренней болью. Алиса прошептала какую-то глупость, и Мария задохнулась от смеха.

— Право же, девочки! — возмутилась миссис Гибс, шумно захлопнув дневник Анны. — Вам пора бы уже и повзрослеть немного. Мария, в этом нет ничего смешного.

— Простите, миссис Гибс, — сказала Мария сдавленным голосом. — Но что же было потом с Анной Франк? Она так и пряталась в своем убежище до самого конца войны?

Миссис Гибс сняла очки, протерла стекла полой своего кардигана. Без очков ее глаза были какими-то неприятно розовыми и голыми.

— К сожалению, история Анны кончилась плохо. Ее семью схватили и отправили в концентрационный лагерь.

— Этот урок похож на концентрационный лагерь, — шепнула Алиса.

Мария захихикала.

Я встала, мои щеки пылали.

— Ну как можно быть такими глупыми! — закричала я.

— Индия! — воскликнула миссис Гибс.

Все воззрились на меня. Теперь мое лицо стало таким же огненным, как мои волосы.

Я чувствовала, что вся горю.

— Концентрационные лагеря — это самое ужасное место, какое придумано человеком. Неужели вы не слышали о газовых камерах? Там почти все умирали. Людей отправляли в вагонах для скота, они оставались там в полной темноте по нескольку дней. Многие умирали еще в пути. Когда наконец добирались до места, фашисты разделяли семьи. Анне не позволили остаться с ее отцом. Потом им приказывали раздеться догола и…

— Этого достаточно, Индия, — сказала миссис Гибс.

— …головы всем брили наголо, и потом содержали в ужасных, грязных, промерзших насквозь бараках и не давали почти никакой еды, только прогорклые объедки, так что в конце концов все заболевали самыми ужасными болезнями. Мама Анны умерла, потом умерла ее сестра Марго, и бедная Анна осталась совершенно одна. Потом она заболела брюшным тифом и тоже умерла в ужасных мучениях…

— Индия! — Миссис Гибс схватила меня за плечи и силой посадила на место. — Ну-ка, успокойся!

— Но это правда!

— Я знаю. Но думаю, нам не следует задерживаться на таких омерзительных вещах. Из-за тебя остальные девочки чувствуют себя подавленными.

— Но мы и должны чувствовать себя подавленными. Анна умерла. Умерло шесть миллионов евреев.

— Да, я знаю. Это ужасно. Но все это было давно. Плакать из-за этого сейчас глупо.

Я сердито провела по глазам тыльной стороной ладони. И вскинула подбородок, показывая, что нисколько не стыжусь своих слез. Миссис Гибс вздохнула и продолжила урок. Она больше не говорила об Анне. Быстренько переключилась на дневники Сэмюэла Пипса.

Когда прозвенел звонок и все пошли по домам, миссис Гибс подозвала меня.

— Я хочу поговорить с тобой, Индия. Мне очень жаль, что тебе было так тяжело во время урока, — сказала она. — На меня большое впечатление произвело то, что ты так много знаешь об Анне Франк. Я понимаю, ее история потрясла тебя. И все-таки я не могу допустить, чтобы ты так кричала в классе.

— Но остальные ведь ничего не понимали. Они смеялись и отпускали дурацкие шутки.

— Знаю, Индия. Это неприятно. Но тебе не следует так сильно волноваться. Ты слишком чувствительна и чересчур эмоционально все воспринимаешь, дорогая. Это немножко нервирует.

Я не считаю себя слишком чувствительной. По-моему, это другие недостаточно чувствительны. Но я знаю, в этом причина, что большинству людей я не нравлюсь. Не только Марии и Алисе. Все девочки считают меня странной. Даже Миранда, которая ведь и правда была моей лучшей подругой, часто говорила мне, что я в самом деле со сдвигом. Мама тоже вечно вздыхает и твердит, что не следует держаться эдакой трагедийной королевой. Ванда постоянно советует не вешать нос. Папа раньше подбрасывал меня вверх и тряс до тех пор, пока я не начинала визжать, — это была такая игра: вытрясти из меня все мои тревоги. Давным-давно не играли мы в эту игру. Может, потому, что я стала слишком большая. А может быть, даже папа меня уже не любит.

Я стояла перед миссис Гибс, и у меня опять полились слезы. Мне вспомнилась другая игра из наших с папой прежних игр. Он сплетал пальцы, изображая гаечный ключ, и бережно прикладывал их к моим векам, а сам при этом словно поскрипывал. «Давай-ка потуже затянем гайку на этом забавном слезливом кране», — говорил он, и я переставала плакать и смеялась.

Папа как будто покинул дом, а в его тело вселился незнакомый, ужасно раздражительный мужчина.

— А теперь-то в чем дело, Индия? — спросила миссис Гибс. — Ну же, возьми себя в руки, ведь ты уже большая девочка. Я тебя не журю, просто хочу немного поговорить с тобой по душам.

— Я понимаю, — пробормотала я, шмыгнув носом.

— У тебя есть носовой платок, дорогая? Послушай, Индия… дома у тебя все в порядке, не правда ли?

Я так и подскочила.

— Ты должна знать, что всегда можешь поговорить со мной, слышишь? Особенно если есть что-то такое, что тебя тревожит.

В моем мозгу сразу несколько раз щелкнуло: папа, мама, Ванда. Я пробежалась по всему длинному списку моих неприятностей. И не знала, с какой начать. В основе всего, конечно, дилемма с папой, но о нем я говорить с миссис Гибс не хотела. Он для меня все еще самый-самый любимый человек на свете (кроме Анны). Мне кажется, это ужасное предательство — начать жаловаться прямо с него.

Я не против была бы начать плакаться с мамы, но это неудачное начало. Миссис Гибс очень ее уважает. Она только и говорит об ее «успехе» и об этих ее дурацких жеманных выступлениях в телепередаче «За завтраком». (Мама однажды участвовала даже в «Синем Питере» — вместе с Фебой.) Я подумала было рассказать миссис Гибс, какая мама на самом деле, но это трудно выразить словами, даже если «ты умеешь четко выражать свои мысли, пожалуй, даже немного не по летам». Так комментировала миссис Гибс мой рождественский рассказ.

Мама не делает мне ничего плохого. Она даже не говорит ничего такого. Суть в том, как она говорит. Как вздыхает. Как подымает брови. Как проносится мимо меня вихрем, бросая какую-нибудь фразу через плечо. Как никогда не хочет сесть со мной рядом, поговорить по душам. А если мне удается перехватить ее и я начинаю что-то сбивчиво рассказывать, она непременно должна куда-то бежать: «Ох, деточка, я так спешу. Ты поговори с Вандой, хорошо?»

От Ванды толку мало. Особенно в последнее время. Она почти все время сидит в своей комнате. Перестала даже выходить погулять со Сьюзи. По-моему, они уже раздружились. Других подруг у Ванды нет. Я могла бы стать ее подругой, но она меня просто не замечает.

Я подумала было поплакаться всласть миссис Гибс на Ванду, но как-то не захотелось отвечать на ее расспросы. К тому же миссис Гибс могла сказать что-нибудь маме, и тогда Ванде придется плохо. А потом и мне. У Ванды острые длинные ногти, и, когда она щипается, это по-настоящему больно.

— Да нет, дома все в порядке, правда, — сказала я со вздохом.

Миссис Гибс тоже вздохнула и сказала, чтобы я держала нос выше — словно я кофейник. В гардеробе было пусто, когда я пришла за пальто. Все уже ушли домой. Я медленно поплелась через двор, готовая услышать нагоняй от Ванды за то, что заставила ее ждать. Но Ванды не было. Она не стояла, как обычно, у ворот, прислонясь к стене и блуждая взглядом по тротуару. Я поискала глазами нашу машину, но ее тоже нигде не было.

Я подумала, что Ванда заглянула в кондитерскую на углу, чтобы купить шоколадку.

Я могла вернуться в школу и сказать миссис Гибс.

Я могла найти телефонную кабину и позвонить домой.

Я могла вызвать такси.

Я могла стоять около школы и ждать, ждать, ждать.

Я могла пойти домой одна. Это мне понравилось. Дорогу я знала. Да и пешком не так уж далеко. Минут двадцать, самое большее полчаса. И я отправилась в путь; мой школьный рюкзачок бодро постукивал по спине. Чувство было такое, что мне предстоит какое-то приключение. Меня охватила радость. Может быть, я и не вернусь домой. Может быть, просто пойду куда глаза глядят искать свою судьбу. Нет, я вовсе не хотела ничего похожего на волшебную сказку. Мне хотелось стать персонажем суровой современной драмы, я играла в трагическое бегство, меня захватил злой человек, он держал меня в плену и требовал, чтобы я подчинилась его преступным намерениям…

— Да постой же, девочка!

Незнакомый толстый мужчина схватил меня за плечо. Я негромко взвизгнула от ужаса.

— Еще немного, и ты оказалась бы посреди дороги! — сказал он, отдуваясь и все еще держа меня за плечо своими толстыми, как сосиски, пальцами. — Ты же могла шагнуть прямо под грузовик. Шла себе, ничего не видя, словно во сне.

— Простите, — пробормотала я и побежала совсем не в ту сторону, куда было нужно. И при этом чувствовала себя полной идиоткой, что все бегу и бегу. Завернув за угол, я быстро оглянулась — хотелось убедиться, что он не идет за мной. И вовсе он не был злым разбойником из моих фантазий: обыкновенный добрый дедушка, в слишком тесном ему стареньком мундире летчика, удержавший меня, чтобы я не попала под машину; боюсь, я и в самом деле была не слишком внимательна.

Старичка я нигде не увидела, но возвращаться назад не хотела — а вдруг он опять откуда-нибудь вынырнет. Нет, я пойду прямо в город, и это будет действительно долгая дорога домой — разве что решусь идти коротким путем через район Латимер.

В прошлом году я писала работу об истории этих мест и обнаружила, что участок Латимер назывался прежде лесом Латимер и все эти лесные угодья входили в крупное владение Паркфилд. Но потом, еще во времена королевы Виктории, леса были вырублены и земли застроены, а позднее, уже в шестидесятые годы, маленькие викторианские дома, тесно прижатые друг к другу, были снесены, и весь этот обширный муниципальный участок заняли нынешние дома-башни. Паркфилд-Мэнор тоже снесли, и теперь здесь стоят наши особняки. И называют Паркфилд не участком или районом — мы живем в «комплексе Люкс».

Участок Латимер очень большой, очень унылый и очень опасный. Я, в сущности, никогда не бывала в этом районе, но иногда мы проезжали через него на машине. Мама всегда подымает стекла и запирает дверцы машины изнутри на тот случай, если какой-нибудь латимерский мальчишка бросится к машине у светофора, просунет руку в окно и постарается заграбастать ее «Рольтекс». Эти часы всего лишь подделка, она приобрела их в Гонконге, когда была там в командировке, но на вид их от настоящего «Рольтекса» не отличишь.

Никто никогда даже не пытался украсть у нее часы. Если какие-нибудь ребята и приближались иной раз к машине, то лишь затем, чтобы помыть стекла, но стоило папе взмахнуть рукой и прикрикнуть на них, они тотчас отбегали. И все же мама и папа всегда говорят о Латимере так, словно это истинное преддверие ада.

— Все они тут одного пошиба: ленивые матери-одиночки, наркоманки да шайки мошенников, — говорит мама.

— Они пьяницы и отщепенцы, почти поголовно. Не понимаю, почему их не схватят всех и не запрячут в тюрьмы, — говорит папа.

Всякий раз, когда до нас доносится издали вой полицейской сирены, они вздыхают и качают головами:

— Опять Латимер!..

Ненавижу, когда они говорят так.

Мои ноги горели в тяжелых школьных башмаках, рюкзачок оттягивал плечи. Мне уже не хотелось тащиться пешком через весь город. Я решила, что буду храброй: пройду через Латимер совершенно одна.

И я пошла, чувствуя себя маленькой Красной Шапочкой, чей путь лежит через густой темный лес Латимер. Шла очень быстро, несмотря на саднящие ноги, почти бежала, как если бы за мной гнались вполне реальные волки. Две старые леди, тащившие свои тележки с покупками, и три мамаши, катившие в детских колясках белье из прачечных самообслуживания, вовсе не показались мне такими уж страшными, но, когда я углубилась в Латимер, с его грязными бетонными башнями, вздымавшимися над моей головой в самое небо, мне становилось все тревожней.

Что-то влажное шлепнуло меня по голове. Это был не дождь. Я осторожно провела рукой по макушке, надеясь понять, в чем дело. И услышала, как на одном из балкончиков, высоко-высоко, кто-то захихикал. Ясно: я стала мишенью в соревновании по плевкам. Я еще больше заторопилась, все чаще опасливо поглядывая вверх. Ничего приятного — быть оплеванной. А что, если они станут швырять в меня чем-нибудь? Говорили же, что буквально на днях здесь бросили в полицейского старый телевизор! Да одна только моя пижонская форма частной школы для них вполне достаточный повод, чтобы наброситься на меня.

Съежившись в своем пальто, я шла так быстро, как только могла.

— Толстуха несется, задница трясется!

Это был маленький, с острым личиком мальчонка лет шести, он орал на меня из-под навеса, где стояли баки для мусора. Я вздернула подбородок, не желая замечать его. Тогда он стал выкрикивать кое-что похуже, сыпал руганью, какой мне никогда не приходилось слышать.

— Вымой рот с мылом, паршивец! — сказала я.

Мой голос прозвучал ужасно самоуверенно и высокомерно. Он взвизгнул от смеха.

Я торопилась к следующей башне. Там были мальчишки постарше, они кружили на своих скейтбордах, с грохотом взлетали на самодельные дощатые настилы, взвивались в воздух и с разлету обрушивались на асфальт. Они стали делать круги вокруг меня, и я каждый раз отскакивала, стараясь увернуться.

Среди них была и одна девочка, она тоже кружила там на велосипеде, выписывая фантастические фигуры на одном заднем колесе. Она была совершенно такая же крутая, как мальчишки, с растрепанными волосами, большим красным шрамом на лбу, бледная и худенькая. Она была такой худышкой в плотно обтягивавших ее джинсах и тесноватой курточке из овчины со сбившейся шерстью. Я смотрела на нее с завистью.

Она заметила, что я смотрю на нее. И показала мне язык. В ответ я тоже высунула язык.

Тогда она ухмыльнулась. Я тоже. Получилось так, как будто мы знакомы.