1

И вот она, уже древней старухой, стоит у дороги и ждет.

С той поры, как ей пошел девяностый год, Дивния Лад проводила добрую половину каждого дня в ожидании – но не смерти, как вы могли бы подумать, учитывая ее возраст. Она и сама толком не знала, чего именно ждет, поскольку за этим не стоял какой-либо четкий образ. По сути, это было всего лишь предчувствие, принесенное на хвостовом перышке сновидения – одного из сновидений Газетного Джека, упокой Господь его душу, – которое пролетело над предрассветным ландшафтом сна и, не давшись ей в руки, исчезло за линией горизонта, в пламени восходящего солнца. Но общий смысл послания был ясен: Жди, осталось уже недолго.

Она поправила резинку массивных очков, сдвинув их ближе к переносице. Глаза ее, многократно увеличенные толстыми линзами, были голубыми, как поверхность моря, и такими же переменчивыми. Она осмотрела участок дороги, прежде внушительно именовавшейся Главным трактом, а ныне лишь изредка используемой грузовиками окрестных фермеров, когда они спрямляли путь до Труро. Десять однотипных гранитных домов вдоль дороги – построенных сотню лет назад для батраков, которые трудились на полях и в садах крупных поместий, – давно уже стояли нежилыми; и лишь побеги дрока и ежевики, вездесущие, как сплетни, проникали внутрь через щели в заколоченных окнах.

Строго говоря, Сент-Офер не мог считаться полноценным селением, поскольку приходская церковь, давшая свое имя этой кучке зданий, стояла особняком, в приливной бухте ниже по течению реки. Не было здесь и школы – ближайшая находилась в двух милях к западу, в прибрежном поселке с чудным названием Смыто-Прочь, полностью оправдавшимся не далее как этой весной, когда резкое потепление после обильных снегопадов естественным порядком переросло в потоп. При всем том Сент-Офер мог по праву гордиться наличием собственной пекарни.

В былые времена приезжие часто называли эту деревушку Пекарней, не поминая всуе святого Офера, – а все потому, что миссис Хард, хозяйку данного заведения, угораздило написать слово ПЕКАРНЯ большими красными буквами на сером скате шиферной крыши, что создавало изысканный контраст с некогда белыми стенами здания.

По утрам, когда печь нагревалась до рабочей кондиции, миссис Хард била в колокол, оповещая об этом своих клиентов, а заодно (сама того не ведая) и всех утопленников от мыса Лизард до островов Силли, ибо колокол некогда был добыт с затонувшего судна. Услышав звон, деревенские хозяйки спешили к ней с заготовленными пирогами и караваями, чтобы поместить их в алый печной зев. Миссис Хард прозвала свою печь «маленьким адом» – и адские муки грозили тем, кто по ошибке уносил чужой пирог вместо своего. Во всяком случае, так она говорила детишкам, присланным забирать доведенные до готовности изделия своих матерей. Пророчество это стало причиной множества беспокойных ночей, когда малыши тряслись под штопаными-перештопаными простынями, представляя себе кошмарные последствия такого, пусть даже невольного, хищения.

В ту пору жизнь здесь била ключом, и вся округа съезжалась в деревню за выпечкой. Ну а теперь, в 1947 году, здесь царило безлюдье, напоминая о неумолимости уходящего времени.

Легкий бриз развевал и спутывал волосы старой женщины. Она подняла взгляд к небу. Лилово-серые, насыщенные влагой тучи висели низко, но Дивния понадеялась, что они не прольются дождем.

Летите прочь, попросила она их шепотом.

Перешла дорогу и остановилась перед зданием пекарни. Поставила фонарь на ступеньку и крепко прижала ладони к обшарпанной, потрескавшейся двери.

Миссис Хард? – позвала она тихо.

Однажды миссис Хард сказала Дивнии, что с ее редкостным умением терпеть и ждать она наверняка дождется в жизни всего самого лучшего.

Пейшенс – вот как должен был назвать тебя отец, сказала она. Пейшенс.

Но я вовсе не такая уж терпеливая, возразила Дивния, я скорее радетельная.

Миссис Хард взглянула сверху вниз на босоногую девчонку в лохмотьях, употреблявшую такие странные слова, и подумала, что негоже растить ребенка в лесной глуши, где она бродит сама по себе, как корнуэльские черные свиньи. Девочке нужна мать.

Тебе нужна мать, сказала миссис Хард.

У меня была мама, сказала Дивния.

Нет, у тебя было не бог весть что, сказала миссис Хард. Но я могла бы заменить тебе мать.

Она подождала ответа, однако ни звука не слетело с губ испуганно замершей девочки. Миссис Хард покачала головой.

Но ты хотя бы запомни, что терпение есть истинная добродетель, ибо терпение угодно Богу, сказала она.

Миссис Хард любила слово «богоугодный». И Бога она любила тоже, разумеется. После того как ее супруг в 1857 году отбыл в Южную Африку с намерением урвать большой куш на золотых россыпях, его место в доме немедля занял возлюбленный Иисус за компанию с приходским священником, также не обделенным любовью хозяйки. Смена домочадцев прошла легко и беспроблемно, чего нельзя было сказать о делах ее мужа, которые с первой же старательской заявки пошли наперекосяк, и бедолага мотался от прииска к прииску по всему Ранду, пока не сгинул в чужеземных дебрях, так и не отыскав золотой ключик, способный открыть дверь в светлое будущее.

ХВАЛА ТЕБЕ, ГОСПОДЬ, ЖИЗНЬ НОВУЮ ВДОХНИ В МЕНЯ.

Эту строку из церковного гимна миссис Хард начертала над дверью пекарни, когда пришло известие о смерти мужа. Впоследствии кто-то – старуха Дивния улыбнулась, разглядев остатки выцветшей надписи и вспомнив, как плохо отмывалась охряная краска с ее детских рук, – кто-то изменил слово «ХВАЛА» на «ХЛЕБА», а миссис Хард так и осталась в неведении, ибо редко устремляла взгляд ввысь.

Я думаю, спасение придет к нам снизу, от земли, однажды сказала она Дивнии.

Как выкопанная картошка? – уточнила девочка.

Сверху донесся скрип флюгера. Октябрьские сумерки разом накрыли деревню, как стая ворон вмиг накрывает падаль.

Вот и ноябрь уже на подходе, подумала Дивния.

Живые огоньки далеких деревень служили печальным намеком на запустение этой. Она достала из кармана спички, зажгла керосиновую лампу и, выйдя на середину дороги, подняла ее над головой. Я все еще здесь, говорил этот сигнал, обращенный к холмам вдали.

Желтый свет лампы упал на живую изгородь, перед которой из клумбы с полегшими примулами торчал гранитный крест. Дивния всегда считала эту идею неудачной: крест возвели наспех после Первой войны, как она ее называла теперь. На нем, под цифрами «1914–1918», были выбиты имена павших мужчин деревни. Она помнила еще одно имя, не включенное в этот список: Симеон Рандл.

В 1914 году, когда война, как неудержимый прилив, нахлынула на дотоле ничего не подозревавший берег, жизнь в деревне практически остановилась. Больше не было ярмарок, не было танцев и парусных гонок, потому что мужчины ушли на фронт, а всем прочим только и оставалось, что ждать их возвращения.

Без мужчин деревня умирает, говорила Дивния, и с их деревней происходило именно это.

Не обделенный любовью священник был переведен в другой приход – аж в лондонском Сити, – а вскоре после того миссис Хард узнала, что он погиб при бомбежке города цеппелинами. Тогда миссис Хард вышла на берег Малого Иордана, как она именовала здешнюю речку, легла на траву и пожелала, чтобы жизнь ее закончилась. И столь велика была сила этого желания, что жизнь не замедлила его исполнить, – и печь в старой пекарне погасла, и Господь пробил последний отбой. Оставшиеся жители деревни без устали молились о мире, но их молитвы всякий раз получали в небесной канцелярии штамп «Вернуть отправителю». Между тем список павших неумолимо рос.

Но вот одним теплым майским утром Мир объявился – ибо таковым было имя ребенка, рожденного за шесть месяцев до прекращения великого побоища. Родилось дитя позже срока, словно не желало выходить из материнской утробы под грохот пушек, в атмосфере убийственного безумия; и все попытки как-то ускорить роды долго не давали результатов. А когда роды все-таки начались, они были крайне тяжелыми. Как будто девочка – а это оказалась девочка – знала об ужасах, творящихся снаружи. Выходила она ногами вперед, с застреванием головки, а ручки и ножки были опутаны пуповиной. Как у теленка.

Голова, отягощенная бременем имени, прошептала Дивния, освобождая дитя от пут.

Мира – так назвали девочку. А с подобными вещами не шутят. Да и не до шуток было, что и говорить.

Прежняя жизнь так и не возвратилась в деревню, как не возвратились и те, кто ушел из нее на войну. Один только Симеон Рандл вернулся к своей новоявленной сестренке Мире, неся на плечах груз пережитых кошмаров. И как-то поутру селяне увидели его перед церковью в устье реки. Он был с ног до головы вымазан в иле и собственном дерьме и махал белым платком здоровенному раку-отшельнику.

Изо рта его вываливался язык, распухший до размеров домашней тапочки, и он вопил: Я штаюсь! Я штаюсь! Я штаюсь! – а потом, у порога церкви, повернул отцовский дробовик дулом к себе и выстрелом напрочь выбил из груди свое сердце. Во всяком случае, так рассказывали очевидцы.

Люди замерли с разинутыми ртами – а двое так и вовсе упали в обморок, – когда сердце шмякнулось о церковную дверь, оставив на ней кровавую кляксу причудливой формы. Тут новый проповедник опомнился и завопил, что видит в этом происки Сатаны. К несчастью, его опрометчивое заявление было с готовностью подхвачено прихожанами и на быстрых крыльях сплетен разнеслось по округе, в результате чего на Сент-Офер легло клеймо проклятия, полностью избавиться от которого не помогла и долгожданная электрификация деревни в 1936 году.

А ведь место было неплохое, не хуже многих других. Но на справедливую оценку рассчитывать уже не приходилось. Тем временем приливы здесь как будто становились все выше, туманы сгущались, растения ускоряли свой рост, – казалось, сама природа таким манером пытается исправить недоразумение или хотя бы сделать его менее заметным. Однако чувство нависающего над Сент-Офером проклятия сохранялось, и люди понемногу покидали деревню: семья за семьей, как шарики бинго, вынимаемые из шляпы. Большинство переезжало в соседние поселения, огни которых сейчас мерцали вдали под низким осенним небом.

Дивния в последний раз оглядела дорогу, дабы убедиться, что нечто неведомое, однако ею ожидаемое не проскользнуло мимо. Ветер сменил направление и теперь уносил тучи от берега. Подняв лампу повыше, она вернулась к мемориальному кресту и водоразборной колонке, а оттуда пошла через луг, на котором когда-то пасла свою корову. Температура падала, трава под ногами была мокрой, и она подумала, что к утру луг впервые в этом сезоне покроется инеем. Впереди темнел лес; она осторожно замедлила шаг, спускаясь к реке через заросли кленов, орешника и каштанов. Было время отлива. Дивния почувствовала солоноватый запах ила – ее любимый запах (она верила, что точно так же пахнет ее собственная кровь). Она решила набрать побольше мидий и потушить их на сковороде над костром, который прожжет крохотную дырочку в безбрежной тьме ночи. Рот ее наполнился слюной. В следующий миг она споткнулась и упала рядом с терновым кустом, но извлекла пользу из этой неприятности: прежде чем подняться, набила два кармана спелыми ягодами. Выше по склону пятном света обозначился ее фургон. И вдруг она с необычайной остротой ощутила свое одиночество.

Не поддавайся старости, шепотом сказала она себе.

Было уже далеко за полночь. В зарослях гукала сова; глаза тьмы, не мигая, вперились в горизонт. Дивния не могла уснуть. Она сидела на берегу, где компанию ей составляла луна в небесах, а у ног лежали кучкой пустые раковины мидий. Жар от костра так нагрел желтый дождевик на ее съежившемся теле, что клеенка обжигала при прикосновении. Звезды казались бледными и как будто отдалившимися; впрочем, виной тому могло быть ее зрение. Когда-то она пользовалась биноклем, затем – более мощной подзорной трубой, и недалеко было время, когда дневной свет навсегда сменится для нее мраком ночи. Сейчас же она утешалась тем, что еще может разглядеть смутные очертания своего старого ботика, который покачивался на волнах прилива; приятно было уловить знакомый скрип каната о дерево в плескучей ночной тишине.

Почти всю жизнь она провела на берегу этой бухты и всегда – почти всегда – чувствовала себя счастливой. На островке посреди бухты торчала полуразвалившаяся церковь, в которой когда-то отправлялись службы; но приливы год за годом все больше размывали перемычку между ней и берегом, и в конце концов церковь отделилась от людей – или же люди отделились от церкви? За давностью лет старуха уже не могла вспомнить, в какой очередности все это происходило. Так или иначе, приливы сделали свое дело, и церковь вместе с погостом, да и сама вера – все это отправилось в свободный дрейф. Воскресные службы раньше проводились в самый пик отлива – иногда на рассвете, иногда в вечерних сумерках, а однажды на ее памяти даже глубокой ночью, когда процессия поющих прихожан с фонарями двигалась к реке подобно пилигримам на пути в Святую землю.

Она хорошенько приложилась к бутылке с терновым джином. Вот он, воистину святой нектар, текущий у престола Господня. Аминь. Отблески света алтарной свечи просачивались из церкви, золотя верхушки немногих надгробий, еще не поваленных наводнениями.

Тоже звезда в своем роде, подумала Дивния.

Она зажигала свечу на алтаре каждую ночь в течение многих лет. Совсем как смотрительница маяка – да, собственно, она таковой и была. Именно этот маяк в годы войны привел к ее берегу Как-там-его-звали. Маяк и еще, конечно же, музыка.

Как-там-его-звали был американцем. Дивния видела, как он призрачной тенью проскользнул внутрь церкви, а затем появился оттуда, все так же подобный призраку – с лиловыми бликами на темном лице и сигаретным огоньком во рту, пульсирующим, как сердце ночного насекомого. Привлеченный мелодией знакомой песни, он пересек обмелевшее речное русло, вскарабкался на берег и увидел радиоприемник, установленный на дряхлой тачке под деревьями.

Луи Армстронг, сказал он.

Дивния Лад, сказала она. Рада знакомству.

И он расхохотался, и смех этот не был похож ни на что, слышанное ею за всю долгую жизнь, и глаза его вспыхнули ярко, как два электрических фонарика. Он сел рядом с ней, и тут же садовый столик начал трястись, и вода подернулась рябью от тяжелого рева бомбардировщиков, и завыли сирены, и бомбы посыпались на Большой порт, а также на Труро, и аэростаты заграждения черными тенями зависли в небе, и Луи Армстронг пел про губы, сердца и руки, и вспышки зенитных снарядов разрывали фиолетовую тьму, и два незнакомых человека молча сидели под кроной дерева, уже видевшего все это на своем веку.

Он рассказывал о своем деде в Южной Каролине, об их походах на рыбалку по гати через прибрежную топь, о запахе влажного ила и соли, который стал для него запахом дома, и Дивния сказала: Я понимаю, о чем ты. И он продолжил рассказ о бревенчатых мостиках, розовеющих на закате, о кедрах над буйным подлеском в сырых низинах, о густом аромате чайных деревьев и жасмина, напоминавшем ему о покойной матери. Он сейчас многое отдал бы за добрый кусок жареной сомятины. Я тоже, сказала Дивния, никогда сомов не видевшая и не евшая. Они подняли тост за жизнь и, чокаясь, унеслись мыслями куда-то очень-очень далеко от этих мест.

Впоследствии он часто к ней заглядывал. Приносил пончики с американской пончиковой фабрики, что на Юнион-сквер, и они вместе ими лакомились, пили крепкий чай (хотя он предпочитал кофе) и слушали джаз по радио, притопывая в такт. Периодически он также приносил тушенку или солонину, следя за тем, чтобы она не голодала. А однажды раздобыл для нее афишу фильма, который она видела за пару лет до того и как-то помянула в разговоре. Вот какой он был внимательный и заботливый.

А за несколько дней до планируемой высадки во Франции он попросил у нее талисман.

Талисман? – удивилась она.

На удачу, пояснил он. Чтобы я вернулся живым и невредимым.

Она посмотрела ему в глаза.

Но я такими вещами не занимаюсь. Я никогда никому не дарила талисманы.

А я слышал от местных как раз обратное.

Чего только местные не наболтают.

И Дивния просто взяла его за руку, ибо единственный талисман, которым она обладала, был заключен в ней самой – и он передался этому человеку вместе с рукопожатием.

В июне 1944-го пришло время прощаться. Американцы приготовились покинуть эти берега. В последний раз он объявился, насвистывая, в габардиновых брюках и гавайской рубахе – этакий щеголь, право слово. Он отдал ей все свои запасы ходовых товаров – шоколад, сигареты, чулки, – а потом они пили чай под деревом, слушая Армстронга, Джека Тигардена, Сиднея Беше и других, не столь знаменитых джазменов. Она следила за его руками, отбивающими ритм на коленях, за вытянутыми в трубочку губами, когда он изображал кларнет. И в тот самый миг ей привиделись две картины будущего, возникшие по обе стороны от него и как бы соперничавшие между собой. В одном варианте, по правую сторону, он лежал мертвым на песке Омаха-Бич. А на левой картине он корпел над книгами, пытаясь выбиться в люди там, где общество было расколото расовой ненавистью. И когда он собрался уходить, она сказала: Бери левее.

Как это понимать? – озадачился он.

Не могу объяснить, но ты сам поймешь, когда придет время. Тебе надо будет повернуть налево.

Ладно, пока, Дивния! – сказал он, взмахнув рукой.

Пока, Генри Манфред Гладстон-второй, сказала она и помахала в ответ. (Да, Генри Манфред Гладстон-второй. Вот как его звали.)

Знакомство было приятным, сказал он.

Ближе к ночи все вокруг пришло в движение. Десантные баржи заполнялись тысячами людей и отваливали от пирсов либо прямо с пляжей; много было шума и суеты, но к утру все стихло. Замолкли дизель-генераторы. Медленно рассеивался выхлопной дым. Американцы уплыли, оставив после себя любовные истории и еще не рожденных детей, а также много воспоминаний о простых радостях жизни; и женщины плакали, потому что женщины всегда плачут в таких случаях.

Прощай, Генри Манфред Гладстон-второй, прошептала она. Знакомство было приятным.

 

2

Как и предвидела Дивния, к утру вся долина покрылась толстым слоем инея. У реки безостановочно кричал кроншнеп, затихший лишь после того, как первые клубы дыма поднялись над трубой фургона. Чуть погодя Дивния открыла дверь и осторожно спустилась по заиндевелым ступенькам. Очутившись на твердой земле, она подняла руки вверх, к ветвям деревьев, затем с наклоном потянулась вниз, к носкам своих ботинок, затем снова вверх. При ее миниатюрных габаритах она занимала солидную часть здешнего пространства.

По тропинке она спустилась к реке, где еще тлели угли ночного костра. Тяжело присела на камень, выполнявший функцию причальной тумбы, и попыталась оценить свое душевное состояние, как ежедневно оценивала состояние речного русла. Она была встревожена и плохо спала этой ночью. А пробудило ее – в который уже раз – загадочное сновидение. Точнее, даже не сновидение, поскольку видимый образ отсутствовал; был только голос во сне.

Открой лодочный сарай! – приказал этот голос.

Ни за что! – яростно возразила Дивния, хотя спорить со снами бессмысленно.

Она постояла, дожидаясь, когда прилив достигнет высшей точки и вода в реке замрет, не двигаясь ни в ту ни в другую сторону. Скинула желтый дождевик и стоптанные башмаки, зябко вздрогнув, когда голые ступни погрузились в ледяную грязь. Распустила волосы, упавшие на плечи вялыми седыми завитками, и начала расстегивать штаны на когда-то тонкой и гибкой талии. Одна пуговица, вторая… Пальцы были уже не такими ловкими, как прежде, и дело продвигалось туго. Наконец тяжелые войлочные штаны соскользнули на землю. Она стянула через голову шерстяной свитер, обнажив грудь, и тотчас покрылась гусиной кожей на морозном воздухе. Сняла с шеи перламутровый медальон и аккуратно положила его на замшелый валун. Затем сняла панталоны. Когда-то ее сдвинутые ноги соприкасались только в верхней части бедер, а теперь они терлись по всей длине, но в воде неприятное ощущение исчезнет; она это знала, как знала много чего еще, прожив так долго на этом свете.

Она сняла очки и осторожно шагнула к кромке воды, нащупав ее кончиками пальцев. Воздух был наполнен запахом прилива. Она подняла руки над головой; бриз шевелил волосы под мышками и на лобке.

Пора.

Согнув ноги в коленях, Дивния нырнула в реку и преодолела пару ярдов под водой, а затем поплыла в сторону устья вместе со стаей рыбешек. Крупная птица, неразличимая в тусклом утреннем свете, пролетела над самой поверхностью и ловко схватила добычу. Кроль требовал слишком больших усилий, и она перешла на подобие брасса. Ей нравилось ощущать холодную воду меж ног, когда она их раздвигала для толчка.

Вот и лодочный сарай. Внутри у нее все сжалось при виде старого здания из камней и досок, сейчас казавшегося величаво-безмятежным в серебристом убранстве инея. Воистину символ любви и усердия, каким он действительно был в ту далекую пору, когда его построил отец Дивнии. Прежде сиявший свежей побелкой, он теперь позеленел от мха и был уже давно отторгнут вместительным лоном ее памяти. Четверть века назад она заперла дверь на замок, тем самым отгородившись от всего, что находилось внутри, как отгородилась от этого и в своем сердце. И сейчас окошки в мутных солевых разводах взывали к проплывающей мимо хозяйке.

Открой нас, шептали они.

Не дождетесь, сказала она и, нырнув, ухватилась за длинные плети водорослей.

Она пробыла под водой так долго, как только смогла, перемещаясь вдоль дна, и вынырнула на последнем дыхании уже напротив причального камня. Вылезла на берег и плотно закуталась в плащ. Затем оглянулась на лодочный сарай.

Ты ведь не можешь разговаривать, сказала она ему.

Не могу, согласился сарай.

Вот и ладно, сказала она и пошла обратно к фургону.

На душе было тоскливо и тошно.

После полудня затарахтел мотор ботика, который вместе с отливом двигался в сторону песчаной косы, предохранявшей бухту от напастей и нежелательных визитов со стороны моря. На косе маячили останки «Избавления» – так назывался рыбацкий баркас ее старого друга Канди. Каждый раз при отливе баркас заваливался на левый борт, демонстрируя рваную рану в днище, от которой он так и не смог оправиться. А в пик прилива корма уходила под воду, как и половина надписи на борту, из-за чего неосведомленный зритель мог подумать, что судно называется «Избавь».

За песчаной отмелью просматривалась акватория Кэррик-Роудс с широкими полосами солнечных бликов, рассекающими серое водное пространство. Со стороны прибрежной луговины донеслось эхо выстрела. Дивния заглушила мотор и прислушалась. За выстрелом последовал отдаленный собачий лай. Стая чаек взлетела навстречу низкому белому солнцу, отбрасывая на бухту россыпь стремительных, едва уловимых взглядом теней. Она направила подзорную трубу на чаек, надеясь уловить в их поведении что-нибудь необычное, но ничего такого не заметила. Ненадолго задержала взгляд на крачке, которая опустилась на воду и, подхваченная отливным течением, беззаботно дрейфовала прочь от берега.

Она опустила трубу и сняла очки, уверившись, что ожидаемое, каким бы оно ни было, на сей раз не явится со стороны моря. Хотя раньше море посылало ей знамения – причем явные знамения, – как, например, в ту ночь, когда с очередным приливом долину заполонили тысячи морских звезд.

Очень давно это было. В тот вечер она отправилась спать раньше обычного, чувствуя себя одинокой и никому не нужной. Заснуть не удавалось, и она долго лежала, глядя в темноту и мечтая о счастливых переменах в своей жизни, как это свойственно молодым женщинам. Внезапно ей почудилось медленное, ползучее движение за стенками фургона. Она поднялась, отворила дверь и, обнаружив сразу за порогом великое множество мерцающих оранжевых звезд, подумала, что весь мир перевернулся и до небес теперь подать рукой. В каком-то смысле так оно и было, ибо на следующий день через отмель прошагал Газетный Джек, тем самым положив конец пятнадцати годам тягостного неведения.

Он явился с голубыми соцветиями колокольчиков, заложенными за уши, со стебельками черемши в зубах и со свитой из любвеобильных пчел, умеющих чувствовать доброго человека. Остановился перед фургоном, широко раскинул руки и прокричал стишок, который обычно кричали ей соседские детишки:

Дивния показалась в дверном проеме.

Снова ты? – произнесла она со всем безразличием, какое только сумела изобразить.

Снова я, сказал он.

Ну и что ты выберешь: лад или ад?

Я выберу тебя, сказал он тихо.

Потом будешь не рад, сказала она.

Так ведь я и не шучу, сказал он. Черт возьми, женщина, ты все та же! Спускайся с этих ступенек и дай тебя обнять.

И они держали друг друга в объятиях, пока память о прошлом не втиснулась между ними, заставив обоих смутиться. Газетный Джек слегка отстранился, глядя на нее с улыбкой, – и эта улыбка, как ясное весеннее утро, растопила долгую зиму в ее сердце.

Конечно, тогда он еще не был Газетным Джеком; прозвище возникло много позднее и накрепко к нему приклеилось, как это бывает с прозвищами. А в ту пору его звали просто Джеком или Джеком-Певуном. Спокойный, вдумчивый и приметливый, он любил сравнивать все и вся с погодой или природными явлениями. Однажды он в горячке спора назвал Дивнию зоной повышенного давления; в другой раз, когда рядом не было его брата Джимми, сравнил ее с ледышкой в канун оттепели. Дивния приглянулась Джеку в первый же момент, когда он увидел ее под руку с Джимми. Она нравилась ему больше всех девушек, каких он встречал в своей жизни. И однажды, будучи в подпитии и оставшись с ней наедине, Джек сказал, что будет ждать ее столько, сколько потребуется, потому что она достойна ожидания, как большой косяк сардин, идущий в невод ранним летним утром.

Его первое возвращение состоялось в 1900 году. К тому времени Дивнии исполнилось сорок два, а Джеку тридцать шесть. Оба были уже порядком потрепаны жизнью, и оба на дюйм убавили в росте со дня их последней встречи. Дивния развела на берегу костер, чтобы сварить только что пойманного большого краба. Они пили эль и ром за встречу и в какой-то момент вдруг испытали такое смущение, что даже листья на дереве начали краснеть с ними за компанию.

У тебя есть мужчина? – спросил Джек.

Постоянного нет, сказала она.

Это вызвало у Джека смешанные чувства: отчасти радость и отчасти ревность.

Женщине вроде тебя нужен мужчина, сказал он.

Неужели?

Потому что женщине вроде тебя нужен ребенок, сказал он.

Слишком поздно для этого, тихо сказала она и начала разделывать краба. К тому времени она приняла роды четырехсот семнадцати детей, но не родила ни одного своего.

Я хотела иметь ребенка от тебя, Джек, сказала она. Я хотела любить твоего ребенка и заботиться о нем.

И, нагнувшись, ополоснула руки в ведре с речной водой.

Он сидел молча и с виноватым видом наблюдал за ее действиями, слушая соловьиную трель в кроне дуба над ними. Затем он поднялся, притянул ее к себе и крепко обнял. Они стояли, покачиваясь под пение соловья в листве, и целовались – о чем она тотчас пожалела, уловив горечь его дыхания. Она также ощутила вкус его другой жизни и других женщин и поняла, что он здесь не задержится.

Я приехал ненадолго, прошептал он.

Знаю, сказала она.

Я вернусь за тобой, как только устрою жизнь к лучшему.

Я буду ждать, пообещала Дивния (уж что-что, а ждать она умела превосходно).

Ты всегда была девушкой моей мечты.

Я давно уже не девушка, Джек, время летит быстро.

Ты сейчас красивее, чем когда-либо.

Где же скрывались эти слова до сих пор?

Я искал тебя долгие годы.

А я все эти годы была здесь.

Оба замолчали, и только щебет птиц оттенял повисшее молчание.

Она провела ладонями по его лицу.

А ты где пропадал все это время?

В Австралии.

То-то я смотрю, у тебя загар не от здешнего солнца.

Работал там на медных рудниках, в местечке под названием Мунта. Его еще называют Маленьким Корнуоллом из-за слоеных пирогов и методистов – и тех и других там в избытке.

Пища для ума и для души, заметила Дивния.

Еще там были черные туземцы, которые знали свою землю и знали море. Я ходил на берег залива и смотрел, как они ловят рыбу острогой, сделанной из хвостового шипа ската. И один черный – его звали Бобом, – представь, называл меня «белым парнем». Никогда не думал о цвете своей кожи, пока не очутился на далеком чужом берегу, где стоял под самым высоким и самым синим небом, какое только можно вообразить, и смотрел на черного парня, бьющего острогой рыбу себе на ужин.

Дивния улыбнулась. Взяла его руки и поднесла их к своему лицу.

Он хотел рассказать, что именно с этого началась его тоска по дому: с вида умопомрачительного неба над головой и тощих черных людей вокруг. Он хотел рассказать, как в тот самый миг понял, что все в его жизни неправильно: ему нужен свой дом, но разве может стать ему домом эта земля, пропитанная гневом и болью? Земля, где так мало людей и так много мух? Земля, раскаленная докрасна и обжигающая, словно печь? Разве мог он сделать своим домом землю, где не было ее? И он плакал на том берегу, притворившись, что глаза слезятся от яркого полуденного солнца, когда Боб обернулся к нему и со смехом спросил: Пасяму твоя мокрый клас, друх?

Что с тобой? – спросила Дивния.

Джек промолчал. Затем вынул из кармашка массивные золотые часы и вложил их между ее ладоней.

Как видишь, я вернулся богачом, сказал он.

Ты вернулся настоящим джентльменом.

Вот именно. А ты смогла бы полюбить джентльмена?

Я предпочла бы простого моряка без гроша в кармане.

Джек рассмеялся.

Как ты догадалась?

Потому что я знаю тебя, Джек Френсис. И я могу узнать твое прошлое по запаху твоих рук.

Дивния вновь наполнила его кружку.

Там тоже случилась авария в шахте, и это меня подкосило, Дивни. Не мог заставить себя спуститься в забой. Все время думал о Джимми. А ты его вспоминаешь?

Временами. Но тебя я вспоминаю чаще.

И ты все еще меня любишь?

Да. Во мне много нерастраченной любви.

Джек потянулся к элю.

До сих пор чувствую себя виноватым, сказал он.

А мое чувство вины съедено временем.

Ты везучая.

Нет. Просто очень-очень уставшая.

Больше никогда не полезу под землю, сказал Джек. Для меня остается только море. Попытаю счастья на волнах.

Искупаемся? – предложила Дивния.

Я не умею плавать. И не знаю ни одного моряка, который умел бы.

А мы у берега. Если что, я тебя поддержу.

Удержать меня нелегко.

Ничего, я надежный якорь.

Они подошли к причальному камню и при свете фонаря помогли друг другу раздеться. И они глядели друг на друга, и глаза их стали подобны ласкающим рукам, и такова была сила их желания, что оно заставило реку покрыться рябью. А когда они уже больше не могли смотреть, она взяла его за руку и потянула в холодную воду; и голова его так сильно кружилась, что он мог бы утонуть даже на мелководье.

Пока он одевался после купания, она собирала его дорожную сумку, положив туда терновый джин, банку маринованных моллюсков и булочки с шафраном. Добавила к этому пакетики сушеных каштанов и листьев окопника для облегчения клокочущей одышки, которую он тщетно пытался скрыть.

Вечером накануне его ухода она попросила Джека заняться с ней любовью. Так и сказала без обиняков: мол, и без того уже много лет упущено, а ей страсть как этого хочется, прямо сейчас. Подогретый выпивкой, он последовал за ней в лодочный сарай, и там, при золотистом сиянии свечи, дневная жара сменилась ночной испариной. Он через голову стянул с нее рубашку, и дотронулся до ее грудей, и поцеловал ее груди, и запустил руку под юбку, и не обнаружил там никакой другой материи, только голую кожу. Он избавился от своих брюк, а вместе с ними и от остатков стеснения.

Они любились так жадно и ненасытно, как будто это была их последняя возможность вкусить любви. И с той самой ночи они начали обмениваться снами – так бывает, когда две души настроятся на одну волну.

Незадолго до рассвета она уснула, и тогда Джек исчез в сумерках. Чтобы уйти без шума, ему пришлось набрать полные легкие воздуха и задержать дыхание, превратившись в подобие воздушного шара и только что не взлетев над землей. Этаким манером он быстро скользил меж деревьев, когда ее голос вырвался за пределы сна.

Я буду здесь, когда ты вернешься, сказал этот голос. Поспеши, любимый. Я буду ждать.

Однако он не спешил. Но она продолжала ждать. И так ждала двадцать лет. А накануне его возвращения не было морских звезд-предвестниц, загадочно мерцающих у порога. Не было ничего, кроме обогнавших его сплетен.

 

3

В этот раз Дивния спала без сновидений, пока ее не разбудил фейерверк. Она подумала, это ярится война, а оказалось, это ликует мир. Выбравшись из фургона, она застала лишь самый финал эффектного действа: белые, зеленые и красные сполохи с трескучим шипением погасли за гребнем леса, над речкой сгустилась вязкая тишина, и вновь стали видны звезды: полное небо звезд.

Она одиноко стояла на берегу, со спутанными волосами и мыслями, придавленная бескрайней чернотой корнуоллского неба. Непонятно по какой причине – то ли от вида собственных старческих рук на фоне звездной россыпи, то ли от непонимания, кому или чему в той дивной небесной дали она сейчас машет, – глаза ее наполнились слезами.

Она перелезла через борт лодки с неловкостью отчасти стариковской, отчасти детской – и каждая из этих двух частей толком не знала, как относиться к другой. Зажгла фонарь, накрыла колени пледом и оттолкнулась от берега. Лодка поплыла по течению, и точно так же бесконтрольно поплыло ее сознание. Тишина по-прежнему висела над водой: ни самолетов, ни генераторов, ни сирен, ни бомб. Ни криков чаек, ни стука капель, падающих с мокрых ветвей. Только ватная тишина, облепившая берег ее жизни, как принесенный штормами плавник.

Плавно покачиваясь, лодка приблизилась к «Избавлению». При виде его разбитого корпуса Дивния опечалилась, вспомнив, что в последнее время часто сравнивала свою голову с прохудившейся старой посудиной. Течь эта явственно ощущалась в районе надбровных дуг и порой усиливалась подобно отливу.

Этак моя посудина скоро совсем опустеет, грустно подумала она.

И до чего же одиноко будет ей с этой пустотой под конец жизни, когда рядом нет никого, кто мог бы напомнить о прошлом, о временах ее молодости. Что, если в один из тихих вечеров, которые она любила проводить за воспоминаниями, ей не удастся вспомнить Газетного Джека или, скажем, свою первую любовь на далеком маяке? Что, если она не сможет вспомнить восход солнца над вересковой пустошью или пение гимнов, доносившееся с рудника в канун Рождества? Что, если она не вспомнит, как набухают волдыри на ладонях, когда вытягиваешь из воды садки с устрицами, или как парусники уходят в рассветную даль при еще видимой над берегом луне? Что, если облик родного отца сотрется из ее памяти, а обыкновенная лесная сова превратится для нее в неведомое существо с неясными намерениями? Что, если бой часов на башне станет для нее просто звуком, ничего не обозначающим? Что, если все это исчезнет? Что, если наступит ночь, а она и не поймет, что наступила ночь? Что, если с болота подаст голос бекас, или в бухте плеснется кефаль, или олуша спикирует в воду, а она перепутает их названия, как иной раз на званом обеде путают карточки с именами гостей? Что, если она поднесет к уху витую раковину и не найдет слов для описания этого шума? Она сама превратится в моллюска, в морское блюдечко, ни на что не способное, кроме как прилепиться к скале.

Она привязала свой ботик к пробитому корпусу, и два суденышка стали легонько подталкивать друг друга, как старые приятели, каковыми они, собственно, и являлись. Дивния обнаружила в кармане кусок имбирного пряника, аромат которого ощущался особенно остро на фоне тяжелого запаха ила и водорослей. Этот кусочек сразу согрел ее желудок, изгоняя из тела холодную сырость тревоги. Она провела рукой по обросшему водорослями борту «Избавления». К этому моменту ветер стих, наступил полный штиль, и она, наклонившись ближе, начала рассказывать баркасу его собственную историю.

Когда она закончила рассказ, на горизонте забрезжила светлая полоса. Бриз вернулся; по берегу крадучись поползла дымка. Река снова пришла в движение. Дивния приложила ухо к влажным доскам обшивки и услышала нечто, прежде ею не слышанное. Будь то человеческая грудь, она назвала бы этот звук сердцебиением. Но в случае с баркасом ей не удалось подобрать название.

С маяка донесся звон колокола, предупреждая о тумане, который уже протягивал длинные языки в сторону Дивнии, повисал на ветвях клочьями испанского мха, покрывал солеными разводами листья рододендронов и папоротников. И вдруг ей стало страшно. Испуганная старуха поплотнее закуталась в плед и съежилась на дне лодки. Открой лодочный сарай, давеча сказал ей сон. Она взглянула в сторону когда-то белого строения, и собственная жизнь представилась ей жалкой мошкой, запутавшейся в янтарной паутине прошлого. С тихим шепотом пришел рассвет. Она вздохнула, его встречая.

Туман уже рассеивался под лучами солнца, когда она причалила к камню, вылезла из лодки и поспешила к фургону, пока наступивший день не попытался сбить ее с решительного настроя. Снаружи на стенке фургона висели ключи разных форм и размеров: ключи к лодкам, ключи к домам, ключи к неведомым замка́м, а также ключ к пониманию – маленький такой, на истрепанной аквамариновой ленте (сейчас она уже не помнила, почему его так назвала). Дивния приблизила лицо к связке, высматривая характерные контуры ключа от лодочного сарая, который она в последний раз трогала двадцать пять лет назад. Вот и он – давний знакомец, ни с кем не спутаешь. Отделив ключ от связки и торжествующе подняв его над головой, она направилась к замшелой двери сарая.

Ключ легко повернулся в скважине. Она сняла висячий замок, толкнула заклинившую дверь, потом навалилась на нее всем телом. С жалобным стоном дверь распахнулась, и в тот же миг нахлынули воспоминания о последнем годе жизни с Газетным Джеком – и ноги ее подкосились, и она не могла подняться с земли, пока не прочувствовала все это вновь: и печаль, и радость, и много-много боли.

В конце концов она поднялась и перевела дыхание, не спуская глаз с двери, которая беспрестанно качалась на петлях, хотя бриз уже стих и не было ни малейшего движения воздуха. Словно маятник утерянного времени, дверь качалась сама по себе при полном безветрии.

На пороге в нос ей ударила застарелая вонь давно обезлюдевшего, пропитанного соленой влагой помещения. Нити паутины протянулись от стен к полу и потолку, споры зеленой плесени витали, резвились и множились в воздухе перед ее глазами. И еще было какое-то шипение с присвистом, вроде утечки газа из трубы, или затяжного неприличного звука, или очень долгого выдоха – это высвобождался из склепа застоявшийся воздух. Она открыла балконную дверь, чтобы впустить внутрь запахи моря, вместе с которыми в проем ворвался и солнечный свет, полосой протянувшись до противоположной стены через холодную пустую постель. А на стене над постелью по-прежнему висела оранжевая морская звезда. Она сняла ее с крючка, подержала в ладонях, – и на минуту былая Дивния явилась из прошлого, чтобы ее утешить, примостившись на краю постели. Уже двадцать пять лет она жила без этого мужчины. А ведь когда-то всего лишь один день без него казался невыносимым.

Двадцать пять лет, произнесла она вслух. Ты можешь в это поверить, глупый ты человек?

Она услышала его хриплое дыхание. И услышала его голос.

Мы были молоды, сказал он. Хотя бы это у нас было.

Молоды! – фыркнула Дивния. Да мы с тобой никогда не были молоды!

Ты никогда не выглядела лучше, чем сейчас, послышался голос Джека.

У тебя мозги набекрень.

За что ты меня и любишь.

Это верно.

Ты следишь за своим здоровьем, Дивни?

Когда о нем вспоминаю. А ты?

Кашель прошел. Я снова силен. До тебя доходят мои сны?

Конечно. Правда, с ними не все ясно.

В другой раз постараюсь их прояснить.

Да уж, постарайся. А теперь скажи, к чему все это, Джек? Чего я все время жду?

Такие вещи нельзя знать заранее, ты же понимаешь, Дивни.

Ты надумал прийти и остаться? Так вот почему я открыла сарай?

Не прямо сейчас. Но я уже на обратном пути.

Ага, все та же старая песня.

Не сердись, любовь моя.

Что поделаешь, я изменилась. И я вполне могла бы тебя не ждать. С годами я стала намного мудрее.

Ты все равно будешь ждать! – услышала она в ответ. Тебе очень меня не хватает. Одна мысль обо мне доводит тебя до экстаза.

До бешенства ты меня доводишь. И так было всегда.

Да, до бешеного экстаза. Ты никогда не перестанешь меня ждать.

Запросто могла бы и не ждать! – крикнула она в раздражении. Старый ты болван!

И в тот же миг перестала его слышать. Теперь до нее доносились только плеск воды, шелест листьев и – непонятным образом – зудящий в ее душе страх. Затем поблизости раздался крик совы. Она выглянула наружу и успела заметить, как сова спикировала и поймала в траве мышь себе на завтрак.

Сунув морскую звезду в карман, она притворила дверь и отправилась за щеткой, мылом и ведром воды. Она вернет к жизни лодочный сарай – и вернет его в лучшем виде. Она разведет огонь в камине и будет топить его день и ночь, пока влага не испарится из всех щелей, оставив после себя только блеск соляных кристаллов на подоконниках.

Много часов спустя она легла в постель, совершенно измотанная. Руки покраснели и потрескались; сил не хватило даже на то, чтобы снять очки. Она прислушалась к отдаленному зову кроншнепа, перекрывшему гулко-тоскливый бой туманного колокола, который служил ориентиром в ее переменчивом, кружащемся, неопределенном мире. Ей стало зябко. От промозглой сырости не спасали даже нагретые на печке кругляши сланца. В конце концов она положила один такой камень себе на грудь и вскоре задремала под его теплым весом.

Не успели ее веки сомкнуться, как новый сон уже был готов пронестись через сознание, и от этого сна впоследствии сохранились два отчетливых образа: громко поющая коноплянка в свободном полете над Темзой и молодой человек, глядящий на безнадежно пустой горизонт.

Туманный колокол не прекращал свой скорбный звон.

 

4

Его выворачивало наизнанку на верхней палубе парома, так что он прозевал момент, когда белые утесы Дувра проступили сквозь октябрьскую хмарь.

На протяжении почти всего плавания через пролив море было относительно спокойным, неторопливо перекатывая пологие волны, но и этого оказалось достаточно, чтобы остатки его завтрака – яичница с ветчиной – выплеснулись на палубу вскоре после того, как судно вышло из Булонской гавани.

Над его головой проревел пароходный гудок, и Дрейк со стоном изверг очередную порцию рвоты, забрызгавшей его ботинки. Он редко думал о своем отце-моряке, но в таких ситуациях не мог его не вспомнить. И сейчас он гадал, случалось ли тому хоть раз в жизни страдать подобным образом: едва держась на ватных ногах, согнувшись пополам и что есть сил цепляясь за леер, испытывать безотчетный, необъяснимый страх.

С приближением к берегу на верхней палубе собиралось все больше пассажиров – элегантных мужчин и женщин, оживленно болтавших и тыкавших пальцами вдаль. Что такое, неужто Вера Линн запела у него в голове – или это поет какая-то женщина позади? Он обернулся, и женщина быстро отвела взгляд. Наверно, стоило хотя бы вытереть рот, прежде чем оглядываться. Он перенес вес тела на леерное ограждение и повернул голову навстречу приближающейся Англии. Может, поприветствовать ее взмахом руки, в знак исполнения долга? Он покинул этот берег в 1940-м и вот сейчас, семь лет спустя, вернулся с горьким привкусом желчи во рту. И это, пожалуй, было символично.

На причале в Фолкстоне над головами сходивших по трапу людей опасно раскачивался автомобиль, выгружаемый краном с парома. Пассажиры болтали о своих планах на выходные, о близящейся королевской свадьбе – и никто не вспоминал о войне. Даже удивительно, с какой быстротой жизнь вернулась в мирную колею. Он обогнал попутчиков, торопясь на объявленный поезд до вокзала Виктория и рассчитывая переночевать в Лондоне, прежде чем продолжить путь на юго-запад.

Всего одна ночь, думал он, это же не слишком большая задержка, верно? Всего один вечер, чтобы пройтись по знакомым местам и увидеть то, что уцелело после всех бомбежек.

Он вошел в купе, где молча сидели трое мужчин и одна женщина, пристроил чемодан на багажной полке, снял пальто и шляпу, стараясь никого не потревожить. Затем сел на свободное место и, когда поезд тронулся, сунул в рот мятный леденец. К тому времени желудочные спазмы прекратились, лицо его вновь порозовело. Он прижался щекой к холодному стеклу. Море исчезало из виду, поезд двигался от пирса к узловой станции, и вскоре веки его сомкнулись под мерный стук колес, перемещавшихся по твердой надежной земле.

Когда его разбудил пришедший с проверкой кондуктор, Дрейку показалось, что он спал очень долго. Но, согласно его наручным часам, прошло всего тридцать пять минут. Достав билет из внутреннего кармана, он протянул его кондуктору. Когда тот покинул купе, Дрейк откинулся на спинку сиденья и уже было вновь задремал, когда сидевшая напротив женщина нагнулась и подняла что-то с пола у его ног.

Это ваше, сказала она, протягивая ему конверт.

Он поблагодарил, моментально отметив знакомый почерк, корнуоллский адрес и пятно от французской глины на конверте. Почти три года он медлил с доставкой письма по адресу. Мысль об этом все время присутствовала в закоулках его сознания, раскачиваясь подобно колокольному языку и отдаваясь гулким металлическим звуком вины. И теперь не хватало только потерять письмо в кентском поезде.

Гениально, Дрейк. Ты у нас долбаный гений.

Руки его дрожали, когда он засовывал письмо обратно во внутренний карман. Там он задержал ладонь на конверте, ощущая через него биение собственного сердца. Потом закрыл глаза и заставил себя думать о позитивных вещах – обычно этот мысленный позитив сводился к пинте пива, большой тарелке чего-нибудь вкусного и стройным женским ногам, не обязательно в такой последовательности. Он открыл глаза: сельский пейзаж проносился за окном смазанными пятнами зеленого и коричневого. Он старался фокусировать взгляд то на отдельном дереве, то на каком-нибудь амбаре, но безуспешно, так как его мысли уже сфокусировались на том самом дне в Нормандии, примерно через неделю после их высадки в 1944-м.

Кан рассчитывали занять с ходу, да не вышло. Вместо этого они завязли в краю живых изгородей, насыпей, рвов и перелесков под беспрестанным минометным огнем, где все время приходилось двигаться перебежками от укрытия до укрытия через опасные участки, простреливаемые немецкими снайперами. Все это сильно действовало людям на нервы.

В таких условиях батальон быстро превращался в толпу оборванцев, испуганных, измотанных и потерявших веру в успех. Возросло количество самострелов – лишь бы выбраться в тыл из этой мясорубки.

Они вшестером тогда еще были друзьями, хотя сейчас в это трудно поверить. Возможно, их подкосили и ожесточили последующие сражения, сняли с них внешнюю оболочку, как сдирают кожуру с апельсина. А может, все случившееся позднее начало вызревать именно в те дни? Чтобы взрастить ненависть, особых усилий не требуется. Хватит легкого побудительного толчка.

В тот день они разместились на кратковременный отдых в развалинах фермы, среди множества раскиданных в беспорядке вещей.

Ух ты! Вот моя зазноба! – объявил Джонно, сцапав фото пожилой толстухи.

Приятели откликнулись глумливыми смешками и свистом, но Дрейк к ним не присоединился, рассеянно глядя в окно. Там повсюду золотилось лето: яркое солнце, спелая пшеница и мелкие желтые цветы на лугу за пшеничным полем.

В ожидании, когда их вернут на передовую, им оставалось лишь курить да отсыпаться, а Дрейк уже осоловел от этих двух занятий и потому отправился на прогулку. Вскоре он наткнулся на полевой госпиталь, развернутый по соседству с фруктовым садом. Здесь тучами вились мухи, радостно возбужденные от обилия крови и ампутированных конечностей.

Чем без толку глазеть, помог бы, сказала спешившая мимо медсестра.

Вон тому хотя бы, добавила она, указав пальцем.

Он пошел в указанном направлении и приблизился к лежавшему на носилках солдату, который был до подбородка накрыт одеялом. Дрейк сел рядом на траву и достал сигарету. Лицо солдата было спокойным и умиротворенным. Красивые, правильные черты были неподвижны, и Дрейк подумал, не умер ли он, но тут солдат открыл глаза и подал голос.

Дай затянуться, попросил он.

Дрейк прикурил для него сигарету.

Руки поднять не могу, сказал солдат.

Дрейку пришлось поднести сигарету к его губам. Солдат сделал несколько глубоких затяжек, при этом ни разу не кашлянув.

Табачок что надо, сказал он.

Скоро ты будешь дома, ободрил его Дрейк.

В этом я сомневаюсь.

Для тебя война закончилась, дружище. Ты везунчик.

Солдат улыбнулся и попросил еще затяжку.

А здесь совсем неплохо, ты согласен? – сказал Дрейк, оглядываясь по сторонам. Солнышко. Цветы. Птицы поют.

Какие цветы?

Дрейк сорвал желтый цветок рядом со своим ботинком и поднял его так, чтобы солдат мог видеть.

Это примула, сказал солдат.

Примула, повторил Дрейк и дал ему затянуться.

Что сделаешь в первую очередь, когда вернешься домой? – спросил он.

Искупаюсь.

А я терпеть не могу воду, признался Дрейк.

Мы на шестьдесят процентов состоим из воды. Я говорю обо всех людях. Ты это знал?

Наверно, поэтому я не очень-то лажу с людьми.

Солдат засмеялся.

Я Дуги Арнольд, рад знакомству.

Фрэнсис Дрейк, представился Дрейк.

Ух ты, поднять все паруса!

Я уже привык к такой реакции.

Ты ведь пошутил насчет имени, да?

Мой отец был моряком.

Тогда понятно.

Но я его ни разу не видел. Имя придумала мама. Она еще не успела охладеть к морской романтике, когда я родился.

Дрейк снова поднес к его губам сигарету. Солдат закашлялся.

Полегче, сказал Дрейк. Затягивайся не спеша. Вот так, уже лучше.

Ты можешь для меня кое-что сделать? – спросил солдат.

Конечно.

У меня письмо в нагрудном кармане. Сам я до него не доберусь. Не мог бы ты его достать?

Дрейк погасил сигарету, склонился над раненым, аккуратно отвернул одеяло и с трудом подавил приступ тошноты из-за гнилостного запаха. Руки Дуги Арнольда были ампутированы выше локтя, почернели и покрылись струпьями. Дрейк задержал дыхание, надеясь, что солдат не заметил его реакции на увиденное, и осторожно расстегнул пуговицу кармана.

Вот оно, сказал Дрейк, показывая письмо. Для доктора Арнольда, все верно?

Да. Это мой отец.

Корнуолл?

Это моя родина.

Никогда не бывал в тех краях.

Тебе понравится, там полным-полно воды, усмехнулся Дуги.

Дрейк достал свою фляжку и помахал ею перед лицом солдата.

В самый раз! – откликнулся тот. Кавалерия, как всегда, вовремя.

Угощайся, сказал Дрейк, поднося горлышко фляги к его рту.

Будем здоровы, сказал Дуги и сделал глоток.

Будем здоровы. За лучшие деньки.

За лучшие деньки, подхватил солдат и прикрыл глаза.

Дрейк пригляделся к нему и решил, что они с ним примерно одного возраста. Интересно, есть ли у него девушка? Должно быть, нет, поскольку письмо адресовано отцу. Он расстегнул еще одну пуговицу на воротнике солдата, отметив слабо пульсирующую жилку на его шее.

Передай… – прошептал Дуги.

Что? – не понял Дрейк, наклоняясь над ним.

Передай.

Передать? Что передать?

Письмо.

Я?

Отвези его моему отцу. В Корнуолл. Когда все закончится. Когда ты вернешься. Скажи ему, что я держался молодцом…

Ты и сейчас молодцом…

…и расскажи обо мне что-нибудь хорошее.

На дороге показалась колонна танков, солдаты приветствовали их криками. Армия снова двинулась в наступление. Союзники продолжали отвоевывать Францию.

Обещай мне, Фрэнсис Дрейк. Эй, я тебя не слышу.

Я здесь, сказал Дрейк и наклонился ниже.

Обещай мне, сказал Дуги Арнольд.

Обещаю, сказал Дрейк. Я передам твое письмо.

 

5

От вокзала Виктория Дрейк проехал на метро до Фаррингдона и там вышел из-под земли в прохладные мглистые сумерки. Здоровенная крыса пересекла дорогу, мельком бросив на него недовольный взгляд.

Да, я вернулся, сказал ей Дрейк и зашагал по Тернмилл-стрит.

Слева от него грохотали поезда, а за спиной в бдительном напряжении застыл купол собора Святого Павла. В воздухе висел запах гари, в рот набивалась пыль. Он уже успел забыть, каково это в Лондоне и до чего здесь многолюдно: все спешили по домам после рабочего дня. Хотя на самом деле ничего не забылось; ведь сам он был плоть от плоти этого города, подарившего ему жизнь. Поднялся ветер, над крышами домов возник и начал быстро разрастаться темный облачный фронт. Дрейк прибавил шагу, пересек улицу и двинулся дальше по Клеркенуэлл-Грин. В дверь ночлежки он заскочил всего за несколько секунд до того, как на улице хлынул ливень.

Ему сказали подождать, и он стоял перед столиком в вестибюле; снаружи доносился шелест кативших по лужам колес. В комнате наверху кто-то всем телом рухнул на кровать, скрипнули потолочные балки, и лампа над головой Дрейка закачалась, то освещая, то погружая в тень его лицо. Пахло сырой шерстью вперемешку с подгоревшей картофельной запеканкой, и он вновь ощутил рвотные позывы. Мимо прошла молодая женщина; он отвел взгляд, а она погасила улыбку. На его лице еще сохранялся загар после двух лет, проведенных под французским солнцем; тело его сформировали военные будни и тяжелый физический труд. Шляпа была французская, как и сигареты. Путешествовал он налегке; все необходимые вещи поместились в небольшом чемодане, стоявшем у его ног. Он проводил взглядом женщину, поднимавшуюся по ступенькам. Стройные ноги. В общей гостиной позади него пел по радио Луи Армстронг.

Он посмотрел на телефон в вестибюле и вдруг понял, что в целом свете нет ни единого человека, кому он мог бы сейчас позвонить. Почувствовал тяжесть в грудной клетке, услышал ленивое журчание канализации под полом. Наклонившись вперед, сделал медленный глубокий вдох.

Ваша комната готова, объявила миссис Марш, домовладелица, спустившись по лестнице и вручая ему ключи вместе с нарезанной квадратиками газетой.

Уборная в коридоре, сказала она. Спускайте воду экономно.

Да, это Англия, подумал он.

Комнатка имела жалкий вид, но простыни были чистыми. Лампа на тумбочке отбрасывала на постель унылое пятно света, а когда он попытался включить люстру под потолком, там не оказалась лампочки. Синие обои обтрепались по верхнему краю, где их покрывал дымчатый налет плесени; над изголовьем кровати висел аляповатый натюрморт с букетом хризантем. Он присел на корточки и включил электрический обогреватель; лишь одна из трубок порозовела, да и от нее тепла почти не было. Он подошел к окну и посмотрел на грязную ночную улицу и на облезлые фасады теснившихся через дорогу домов – в некоторых окна были заколочены досками, а в одном здании оконные проемы зияли черной пустотой. Он задернул шторы. Вынул письмо из кармана пиджака и положил его на каминную полку. Здесь, в Англии, по завершении первого этапа поездки, письмо выглядело как-то по-другому. Пятно, прежде казавшееся следом от рыжей глины, в действительности было запекшейся кровью. Неожиданно он услышал собственные извинения по поводу столь запоздалого приезда. Слова как будто произносились кем-то другим. В голове все смешалось, он продолжал говорить вещи, которые никогда ранее не говорил, и с удивлением отметил, что его речь сильно смахивает на лепет провинившегося ребенка.

Он опустился на кровать. Комковатый матрас вступил в неприветливый контакт с его седалищем. Достал пачку «Голуаза». Снова отметил дрожь в руках, – интересно, когда это началось? Закурил и выпустил едкий дым в сторону пестрого абажура вверху. В полумраке дым скручивался спиралью и зависал под потолком толстыми пластами, как туман. Он закрыл глаза и лег на спину, воображая, что ему тепло, а вовсе не холодно. Воображая, что слышит галдеж чаек на морском берегу, а не перебранку в соседней комнате. Воображая, что находится в другом месте, а не в этой унылой клетушке.

После войны он попал на юг Франции, где солнце ласкало кожу, а люди были искренне приветливы. С улыбкой он вспомнил свое любимое кафе ранним утром, столики под открытым небом, густейший черный кофе в маленькой чашечке и рыбаков, возвращавшихся в порт, чтобы продать осьминогов и морских ежей прямо на пристани. Вспомнил рыбацкие домики в пастельных тонах, особенно живописные на закате, когда свет становится густым и тягучим, как сироп. Он разгружал фургоны с овощами, подавал напитки в кафе, строил навесы, эллинги… черт, да он делал все, что угодно, и для него всегда находилась работа, потому что он был Освободителем Франции. Женщины также проявляли к нему интерес и перед встречей – на всякий случай – брызгали духами в интимных местах, но он избегал женщин, чувствуя, что все их прелести не выводят его мужское достоинство из состояния, подобного мягкому сыру бри.

Свободное время он проводил в бесцельных прогулках по окрестностям, заставляя себя верить, что ничего плохого с ним не случилось, что все насилие, свидетелем и участником которого он являлся, – насилие по отношению к мужчинам вроде него самого или женщинам вроде его матери – было вызвано необходимостью и никак не отразилось на нем самом, на его способности к состраданию. Война стала для него первым опытом насилия. В детстве он, как и многие, старался держаться подальше от грубых и буйных мужчин. Однако эти мужчины замечали в нем нечто, какой-то душевный надлом при детской чистоте и мягкосердечии, и порой оказывали ему покровительство, словно он был зеркальным отражением их собственных пропащих душ.

По выходным, после дождя, он строил на пляже песочные замки. Потом эти замки превращались в целые города с переплетениями улиц, с каналами и лодками, со множеством сказочных деталей, и все это доставляло ему утешение. Таким манером он как бы избавлялся от всего неприятного – всего гадкого и зловонного – из своего прошлого, зарывая его в песок, как собака закапывает свои экскременты.

Он мог бы и дальше жить в тех местах. Сидеть за столиком на веранде, вечный незнакомец среди знакомых людей, никогда не вспоминая о письме или о возвращении в Англию, ибо мыслями он был далек от этого, как луна, и так же печально-безмятежен. И это было прекрасно. На протяжении целого года. Да, это было чертовски parfait.

Но со временем его рассудок начал выкидывать фокусы. Воспоминания пустили корни в холоде этой бездонной тьмы и затем прорвались на поверхность, как побеги песчаного тростника, живучие и неистребимые. Вскоре он вновь стал видеть лица из прошлого и ощущать мерзкий запах горящих волос. И однажды ночью он отправился в путь. Никаких прощаний, никаких благодарностей. Он просто сбежал оттуда, где ему было хорошо.

Он обходил стороной города и железнодорожные станции, двигаясь вглубь страны с остановками в глухих деревушках или на фермах, нуждавшихся в рабочих руках. Спал на сеновалах, где ему в сумерках составляли добрую компанию переминавшиеся с ноги на ногу коровы. Он жил тихо и одиноко, как монах-отшельник. Выполнял свою работу, питался тем, что давали, – хлебом и сыром, изредка тушеным мясом – и никогда не тратил заработанные деньги. Но вот однажды, когда он ночевал неподалеку от Тура, на сеновал забралась хозяйская дочка и легла рядом с ним. Без лишних слов она расстегнула штаны Дрейка и начала играться с его дружком. Он был растерян и смущен, проклиная соседство животных, которые громко фыркали и мочились на пол. Но она оказалась весьма искушенной для восемнадцатилетней девчонки: нагнулась и взяла его в рот, и он отвердел, и сам по себе этот факт, казалось, тотчас утихомирил коров. Дрейк очень быстро кончил и остался лежать без движения; она также не шевелилась. Он провел рукой по ее волосам, проверяя, не уснула ли она. Девчонка подняла голову, и рот ее блестел – влажно и зовуще. Прежде с ним такого никто не проделывал, и он не был уверен, что это повторится в будущем. Посему он крепко ее поцеловал, и даже дискомфорт от вкуса собственного семени не помещал ему на мгновение ощутить непривычную умиротворенность.

Они еще немного посидели рядом, прислонившись спинами к стене амбара. Чужие друг другу. Никаких разговоров, никаких надежд. Потом ее начал звать отец, и девчонка ушла. Adieu, сказала она. Прощай. Когда он остался один, смрад коровьих испражнений в прелой соломе как будто начал ослабевать, а потом обернулся запахом свежего сыра – и он вдруг почувствовал такой голод, что был готов жевать собственную руку. Он доел остатки хлеба и после этого понял, что дело было не в голоде, а в чувстве одиночества. Тогда-то он и принял решение вернуться в Англию. Надо было найти что-то близкое сердцу – хотя бы для того, чтобы избавиться от этого гложущего чувства.

Дрейк затушил сигарету. Встал с постели и раздвинул шторы. Мостовая блестела, но дождь уже прекратился. Он поднял чемодан на кровать, щелкнул замком и достал из него початую бутылку джина. Поместив бутылку в карман плаща, он уже шагнул к двери, когда взгляд его задержался на письме.

Завтра, прошептал он. Завтра, я тебе обещаю.

Он покинул комнату и вместе с ней шум соседского скандала, спустился по лестнице и вышел в лондонскую тьму, которую теперь уже не разбавляли парящие аэростаты и рассекающие небо лучи прожекторов. Вышел в спокойную тишину послевоенной жизни.

 

6

Улицы были безлюдны. Ночь вымела с них все живое, как в давние годы это проделывала чума. Призрачные контуры зданий и людей еще виднелись на оставшихся после бомбежек пустырях, где сейчас росли маргаритки. Дрейк никогда не боялся призраков, в отличие от живых существ. Временами ему слышались шаги за спиной, но при взгляде назад он шарахался лишь от собственной тени, отбрасываемой уличным фонарем. Он свернул на Сент-Джон-стрит, и вдали показался собор Святого Павла. Город святых под управлением грешников, как говорили его тетушки. Возможно, они были правы, подумал Дрейк. Он добрался до погрузочных площадок мясного рынка. Здесь было пусто – только он сам да бумажные пакеты, кружившиеся на ветру.

Запустение его не удивило. Да и как он мог этому удивляться? Он же наблюдал бомбардировку Кана. Волна за волной самолеты сбрасывали бомбы на город, пока не сровняли его с землей, после чего солдаты вступили на узкие, заваленные обломками улицы под прикрытием завесы из дыма и пыли, а воздух содрогался от огненных смерчей, грохота падающих стен и жалобных воплей невидимых жертв. За время войны он более-менее привык к виду мертвых, но не к разрушению зданий. Сотни лет люди тщательно клали кирпич на кирпич, возводя то, что теперь уничтожалось в считаные минуты. А когда уцелевшие жители выбирались из подвалов и начинали приветствовать их криками и даже аплодисментами, ему в голову приходила дикая мысль: может, следует перед ними раскланяться? Нет, конечно, в те минуты он ни о чем таком не думал; подобные мысли появлялись лишь задним числом. С тех пор и началась дрожь в руках, он был в этом уверен. У каждого есть свой предел.

Не сбавляя шаг, он проследовал мимо больничных корпусов в направлении Олд-Бейли. Он и сам не знал, что ожидает увидеть, но, когда перед ним возник угловой многоквартирный дом с пабом на первом этаже, голова его закружилась почти как при морской болезни. Но появившийся в горле комок был добрым знаком, судя по тому, что следом защипало глаза, и он шмыгнул носом. Здесь он провел первые одиннадцать лет своей жизни – вместе с мамой, конечно. Две комнаты на двоих, этого им хватало вполне. Как бы он хотел открутить назад стрелки часов, вернуться в те годы и сказать это маме! Он услышал голоса и смех внутри паба и заглянул в окно. Там не было мистера и миссис Беттс, прежних владельцев, не было мистера Тоггса за пианино, не было Айрис и Лилли с их неприличными историями о постельных делах и о мужчинах вообще. Прошло шестнадцать лет, и все, кого он знал, давно исчезли. Но их забрала не война, а просто жизнь с ее перипетиями, и с этим ничего нельзя было поделать. Нет, он и не думал заходить внутрь, только не в эту ночь. Он закрыл глаза, слушая знакомые звуки дождя и шум проезжающих троллейбусов.

Позднее он бродил по улицам, где играл мальчишкой и где поджидал возвращения соседских мужчин с фабрик или из пабов, чтобы пройтись рядом, воображая их своими старшими братьями, а иногда и отцами. Эти моменты походили на лимонный леденец: кисло-сладкие моменты, когда его рот наполнялся слюной, а затем влажными становились и глаза. Потому что он знал: когда начнет смеркаться и придет время ужина, эти мужчины отцепят его от себя, как отрывают приставший к штанине репей, и вернутся к своим семейным очагам. А он будет снаружи через окна наблюдать эти сцены из чужой жизни – минуту-другую, иной раз дольше, – а когда занавес опустится, пойдет прочь, разочарованный и выбитый из колеи мучительным лицезрением того, чего не имеет он сам. И не будет иметь никогда. И такие моменты почему-то особенно сказывались на движениях его ног, которые переставали нормально функционировать: когда надо было бежать, он замирал как вкопанный, а когда требовалось постоять, вдруг срывался с места – и этот бег невесть куда казался наиболее подходящим занятием для мальчишки, не имеющего отца.

Мисси была единственным человеком, кому он об этом рассказал, и она заявила, что такие моменты делают нас сильнее. Она называла это антигеном – чем-то вроде прививки, предохраняющей от одиночества в будущем. Мисси часто говорила забавные и странные вещи, когда ее не сдерживало присутствие посторонних. Но потом и она исчезла, а нужный ему защитный антиген, увы, так и не был открыт учеными.

В последний раз он видел ее – черт, когда же это было? – осенью 1939-го? Неужели так давно? Она как раз выходила из «Савоя» – шикарная, как кинозвезда, с изящно завитыми локонами и так тонко перетянутой талией, что на нее было больно смотреть. Под ручку с ней дефилировал тот еще франт – весь из себя шик и блеск. При виде Дрейка она просияла и крикнула: Фредди! Никто, кроме Мисси, не называл его так. Покинув своего спутника, она бросилась к нему с раскрытыми объятиями и ярко-красной, искренней, широченной улыбкой.

А ты стал симпатягой, Фредди, сказала она. Я всегда знала, что ты им станешь.

Она дотронулась до его щеки, и он почувствовал, что заливается краской.

Мне девятнадцать, сказал он. Ухожу в армию – чем скорее, тем лучше.

Зачем тебе это нужно?

Кто-то ведь должен сражаться. Почему не я?

По сотне разных причин, красавчик.

Фредди рассмеялся.

Меж тем франт подозвал такси. Мисси отпустила руку Фредди и шагнула прочь.

Куда ты едешь? – спросил он.

В «Кафе де Пари». Там Кен Джонсон со своим джаз-бандом.

Хотел бы я его послушать.

Я бы тебя позвала, но…

Только скажи, я с радостью.

Ох, Фредди…

Он проводил ее до распахнутой дверцы машины.

Я не так одет, да? – сказал он.

Для меня ты хорош в любом наряде.

Она скользнула на заднее сиденье такси одним плавным движением, словно вся была сделана из шелка, как ее платье.

Вернись домой живым и здоровым, ты меня слышишь? Не забывай кланяться пулям, дурачок ты этакий.

Не забуду.

А как вернешься, найди меня, Фредди.

Где тебя искать?

В «Кафе де Пари», конечно же!

Теперь уже Дрейк перешел на бег. Промчался мимо Святого Павла, похожего на плавучий остров, дрейфующий в море слякоти. Далее по Годлимен-стрит до пересечения с Квин-Виктория-стрит. Воротник был поднят, и он не глядел по сторонам, прекрасно зная маршрут, – он мог бы пробежать здесь и с завязанными глазами. Соленый и сырой запах детства отдавался в ушах звоном сотни колокольчиков, и это был хороший звук даже притом, что он чувствовал себя отнюдь не лучшим образом. По узким проулкам с булыжной мостовой, где слабо светил один-единственный газовый фонарь, он двигался к пристаням; дыхание его было громким, как и голос его памяти, когда он достиг мокрых ступеней, спускающихся к Темзе.

Соберемся мы все у реки, У прекрасной, прекрасной реки…

И эта старая псина-река заметила его появление. Заметила в темноте, когда он мелькнул на фоне задних габаритных огней проезжавшего автомобиля. С поднятым воротником и опущенными плечами, он дул теплым никотиновым дыханием на заскорузлые руки. Нахмуренный лоб. Потерянный взгляд. Старая Темза прослезилась, и уровень воды в ней поднялся на горестный мутный дюйм.

Так не похож на того паренька, которого я знала прежде, сказала река.

Дрейк остановился у стены пакгауза, обращенной к воде. Река вздулась, поблескивая маслянистой поверхностью. Серебристые гребешки волн слизывали отсветы ночных огней и расплескивались на ступенях причала, забрызгивая носки его ботинок. Он ощутил знакомое тяжелое биение в груди и присел на корточки. И река замедлила бег, побуждая его наклониться ниже и прислушаться.

Не искушай ее, услышал он голос своей матери. Отступи назад! Она проникает в самые прочные из вещей и разрывает их на части – стену, дамбу, семью, что угодно, – она способна разрушить все, в том числе любовь. Держись от нее подальше, Фрэнсис Дрейк. Держись от нее подальше.

Его мать могла многое сказать о воде; она могла сказать многое об очень многих вещах, но не о его отце. Только то, что у него были синие глаза, он был моряком и он к ней не вернулся.

Дрейк откупорил бутылку джина. Сделал первый большой глоток и скорчил гримасу.

Как его звали, мама?

Хватит уже вопросов.

Как звали моего отца?

Счастливчик.

Это имя или прозвище?

Другого у него не было. А теперь спи.

Из трубы в реку сливались отходы с ближайшей тепловой станции; над городом плыла дымка испарений. Или то был смог, он не мог судить наверняка, но в любом случае все огни казались мутными и расплывчатыми. Знакомые краны на противоположном берегу замерли в меланхоличной неподвижности, как утомленные старцы, безучастно взирающие на город. Дрейк снял плащ и, подстелив его, уселся в тени под стеной склада. Этот мир был насыщен влагой, которая пробирала Дрейка до костей, как и воспоминания. Он поднес бутылку к губам. И вот уже он видит свою маму, бредущую сквозь туман по этому самому берегу. Ему одиннадцать лет, и он слышит, как мама зовет его отца, так и не вернувшегося домой. Он слишком юн, чтобы разобраться в происходящем, но он никому об этом не говорит из боязни, что маму упрячут в психушку. Целый месяц она вот так приходила к реке и звала. Потом однажды утром она не пробудилась, и мир уже никогда не вернулся к прежнему состоянию.

У нее было слабое сердце, сказал доктор.

Но Дрейк знал, что ее сердце вовсе не было слабым. Оно было просто слишком тяжелым и разорвалось под собственной тяжестью.

По мосту проехала повозка из пивоварни – он опознал ее по цокоту копыт, эхом доносившемуся сквозь дымку. Дрейк допил остатки джина. Пошатываясь, поднялся на ноги и швырнул бутылку в черную воду. Проследил, как она всплыла горлышком вверх и вскоре скрылась, уносимая течением в сторону Силвертауна, Уоппинга и далее в открытое море. Он совсем обессилел. Черт, да он был попросту пьян; в желудке как будто горел костер. Он двинулся в обратный путь – к уличным огням, к трезвому кафедральному величию Святого Павла, к холодной ночлежке с кричаще яркими хризантемами над кроватью.

На набережной обернулся и бросил последний, затуманенный алкоголем взгляд на Темзу.

И старая псина-река проводила его тяжким вздохом.

 

7

На следующий день Дрейка разбудил вой пылесоса в соседней комнате. Проклятье, теперь уже и по утрам нет покоя! Голова раскалывалась, внутренности горели, язык словно покрылся кирпичной крошкой. Он таращился на синие обои, пока не вспомнил, где находится. Поднял руку, чтобы взглянуть на часы. Черт! Он проспал обед.

Вы все еще там? – кричала миссис Марш, колотя кулаком по двери.

Да, все еще здесь, миссис Марш, промямлил он.

Он заплатил за ночлег и направился к Паддингтонскому вокзалу в попытке использовать с толком хотя бы остаток дня. Решил купить билет на самый первый завтрашний поезд в Корнуолл, а затем снять комнату где-нибудь рядом с вокзалом, чтобы уж точно не опоздать. Это все, что он смог придумать. Похмелье вгрызалось в мозг с крысиной жадностью; снова липкой волной накатило мучительное беспокойство.

Утренний час пик на вокзале давно закончился, и это избавило его от обычной толчеи при перемещении через кассовый зал. Подошедший к перрону поезд окутался облаком пара, и Дрейк прижался к стене, пропуская пассажиров и носильщиков. Взглянул на вокзальные часы. Положение стрелок напомнило ему о голоде, и тут же слева от себя он заметил буфет.

Он почти ничего не ел со вчерашнего завтрака, да и тот большей частью не задержался в желудке, переместившись на палубу парома. Заказал чай и булочку с беконом. Его тон не понравился буфетчице, проворчавшей, что слово «пожалуйста» вдобавок не помешало бы. Боже, если б она только знала! Дрейк обшарил карманы в поисках мелочи. Он вовсе не хотел быть грубым – просто экономил слова. Ему и так стоило больших усилий внятно сформулировать заказ и сдержать предательскую дрожь. Обхватив чашку двумя руками, он кое-как донес ее до столика, не пролив чай. Последний оказался темным и крепким – настоящий английский чай, не чета французскому пойлу, – и он сразу отпил большой глоток. Потом снова подошел к прилавку.

Вот ваша булочка с беконом, сэр, сказала буфетчица.

Дрейк взглянул на нее. Было ясно, что буфетчице он не нравится и что она не обманывается на его счет. Несмотря на французскую одежду и запах мятного леденца изо рта. Она понимала, какой жалкий субъект скрывается за этой внешней оболочкой.

Благодарю вас, сказал он. И приношу извинения. Тяжелая выдалась ночь.

И тяжелое утро, насколько я вижу.

Вся жизнь такова, сказал Дрейк, вымучивая улыбку.

Надеюсь, теперь ты не будешь в претензии? – подумал он и, вернувшись к столу, начал торопливо есть. Посмотрел на буфетчицу, которая убирала посуду с соседнего столика, и головная боль отпустила при виде ее подрагивающих грудей и округлых бедер. Но когда она удалилась за прилавок, мрачное настроение снова взяло верх. Как загипнотизированный, он не мог оторвать взгляд от вокзальной суеты за окном. Доев последний кусочек, он закурил сигарету. В голове как будто начало проясняться.

И в этот самый момент за окном появилась блондинка. Она привлекла его внимание, потому что замедлила шаг и повернулась, чтобы взглянуть на свое отражение в запотевающем стекле. Без тщеславия, скорее для проверки, словно она была привидением, вновь обретшим телесную форму и желающим убедиться в собственной реальности.

Мисси? Дрейк вскочил и опрокинул чашку. Нет, это невозможно. У него, должно быть, помутился рассудок. Он кое-как промокнул носовым платком пролитый чай, сел на место и постарался взять себя в руки. Закурил еще одну сигарету, но тут же раздавил ее в пепельнице – вкус показался отвратительным. Он быстро встал из-за стола. Черт возьми, это была она, никаких сомнений! В дверях ему заблокировала путь пожилая пара с огромным чемоданом, но орать на них диким голосом все же не стоило. Пробегая мимо окна, он на миг встретился глазами с буфетчицей; во взгляде ее была смесь жалости и презрения.

Только что к перронам подошли сразу два состава, и все вокруг наполнилось суматошным движением, шумом и отработанным паром.

Мисси! Мисси, постой! – кричал он.

Однако его голос тонул в общем гвалте, дребезжании тележек с багажом и клубах паровозной сажи. Дрейк остановился, чтобы перевести дыхание. Мисси нигде не было видно. Оглядевшись по сторонам, он сделал выбор в пользу метро и помчался вниз по ступенькам. Быстро взял билет и на слабеющих ногах добежал до развилки подземного перехода. Восточное направление или западное? До него донесся знакомый гул подъезжающего поезда метро. Ну же, Дрейк! Восток или запад? Гул становился все громче. Восток или запад? Он побежал к восточной платформе. Скорее всего, она едет на восток.

Платформа была забита людьми. Его быстрое продвижение через толпу сопровождалось гневными возгласами и взглядами. Мисси он не увидел, – должно быть, она все-таки поехала на запад. Он прислонился к стене и ощутил первую волну воздуха из тоннеля, вслед за которой появились ходовые огни и, наконец, сам поезд. В суматохе он потерял свою шляпу, а когда нагнулся, чтобы разглядеть ее среди мельтешащих ног, вдруг заметил Мисси. Она невозмутимо поднялась со скамейки и, глядя в зеркальце, легким мазком подкрасила и без того идеальные алые губы. Он облегченно рассмеялся. Выглядела Мисси лучше некуда.

Люди плотно набились в вагон. Она вошла в левую дверь, а его оттеснили к правой. Какой-то мужчина уступил ей место и предложил сигарету. Она приняла и то и другое, села и поместила на колени свою сумочку. Дрейк наблюдал за ней с другого конца вагона. Он испытывал неловкость и в то же время радостное возбуждение. Шляпа была низко надвинута на лоб. Он глядел сквозь годы, и этот взгляд в прошлое непроизвольно сопровождался нарастающим напряжением в районе ширинки.

Он отчетливо помнил, как впервые ее увидел. Это случилось вскоре после смерти мамы. Ему тогда было одиннадцать, и он перебрался жить к своим тетушкам. В тот день она без стука ворвалась в его комнату – этакая беспардонная красотка шестнадцати лет – и с ходу представилась.

Я Мисси Холл, твоя четвероюродная сестра. Не волнуйся, дальнее родство не помеха браку.

И громко расхохоталась, а потом вытащила пачку сигарет из кармана школьной курточки. Подошла к окну и широко распахнула створки. Закурила и выпустила струю дыма.

Нам с тобой надо держаться вместе, Фрэнсис. Я ведь тоже сирота.

Он ненавидел это слово. Он еще не был к нему готов.

Еще один год в школе, и потом я поимею весь этот мир, сказала она. Между прочим, имя Фрэнсис подходит и для девчонок, ты это знал? Лучше я буду звать тебя Фредди, ты не против?

Он был не против, и так оно повелось. Немного погодя, улучив момент, когда тетушки утратили бдительность, Мисси потащила его к Темзе и по прибытии на место мигом сбросила верхнюю одежду под благодатной сенью Тауэрского моста.

Давай за мной! – крикнула она и с плеском забежала в воду.

Фредди отдал бы все, что угодно, за возможность присоединиться к ней – что угодно за то, чтобы стать смелее и старше, – но вместо этого так и остался стоять одетым, еще глубже зарыв носки ботинок в надежную береговую гальку. Он взирал на бледные худосочные тела юных купальщиков, которые с разбега ныряли в волны, поднятые проходящим буксиром. Похоже, они получали от этого удовольствие.

В чем дело, Фредди? Ты умеешь плавать? – спросила Мисси, выходя из воды.

Нет. Не умею.

Хочешь, я тебя научу?

Нет, спасибо, сказал он и подал ей полотенце.

Он смотрел, как на ней высыхает купальник, как она ежится и хватает ртом воздух при холодящем кожу порыве ветра. Он смотрел, как она тянется за сигаретой, и успел подсуетиться с огнем: схватил коробок, зажег спичку и дал ей прикурить в сложенных чашей ладонях.

Это ли не жизнь? – подумал он, озаренный ее улыбкой.

Массовый исход пассажиров на станции «Кингз-Кросс» поставил Дрейка перед дилеммой: оказаться у нее на виду в опустевшем вагоне или перейти в соседний. Он выбрал второе и стал следить за ней через окошки в торцах вагонов. Как она кладет ногу на ногу. Как она поправляет прическу. Как она одергивает край безукоризненной твидовой юбки.

В другой раз, примерно год спустя, это был уже дразнящий вызов. Мисси сказала ему через пару минут заглянуть к ней в комнату, и там он увидел ее лежащей на кровати в желтом круге света от лампы. Без блузки, с обнаженной грудью; только монетка балансировала на ее левом соске.

Возьми ее ртом, сказала Мисси. Возьми ее ртом, и монета твоя, Фредди.

Сначала он занервничал и испугался, чувствуя, что это неприлично и даже как-то гадко, но потом встал на колени перед кроватью, наклонил голову, открыл рот и коснулся губами ее теплой кожи вокруг монеты. Он уже захватил ее, но Мисси прижала его голову к своей груди, и он ворочал языком монету, пока плоть, металл и тепло не слились в одно целое. Оба замерли и затаили дыхание, услышав приближающиеся шаги и голоса тетушек, и облегченно выдохнули, когда те прошли мимо двери комнаты. И только после этого, в полумраке, дразнящий вызов сменился простой откровенностью.

Это размер твоего сердца, сказала Мисси, обводя его ладонь своим указательным пальцем. Люби в свою меру.

В мою меру чего?

Того, что ты сможешь удержать. Если ты чувствуешь боль, значит эта любовь тебе не под силу. Ты не сможешь ее удержать. Захватишь чуть больше горсти, и ты уже в беде. Понимаешь? Ты меня слушаешь или ты уснул?

Я слушаю.

Что я сейчас сказала?

Ты сказала держать крепче.

Он услышал ее смех.

Ладно, хватит, сказала она.

Он вернул ей монетку.

Можно попробовать еще раз? – спросил он.

А где твое «пожалуйста»?

Пожалуйста, сказал он.

И снова наклонился к ее груди, а когда поднял голову с зажатым в зубах шестипенсовиком, вдруг решился на то, о чем ранее не мог и помыслить. Монета выпала из его рта, который затем нашел ее губы и впервые ощутил, как ему показалось, вкус настоящей жизни за пределами этих унылых стен, за пределами его самого. Он любил ее, и в этом был весь смысл всего на свете.

Она ответила на поцелуй, и весьма пылко. Он почувствовал ее язык у себя во рту; ощущение было приятным, и оно распространилось по телу, начало пульсировать у него между ног, но внезапно она вздрогнула всем телом и сбросила его с кровати на пол. А затем уставилась на него с потрясенным видом. То, что она почувствовала на его губах, не было вкусом страсти – то был вкус молозива. Так она узнала о своем состоянии, и это стало причиной ее стремительного отъезда.

Холодным мартовским утром, когда жизнь вокруг только начинала пробуждаться, его жизнь подошла к концу. На бумажке, подсунутой под дверь, ее рукой было написано:

«Не слишком увлекайся, Фредди…»

Однако он уже слишком увлекся.

«И никогда не забывай меня».

Никогда. Никогда. Никогда.

«Ливерпуль-стрит». Дрейк тупо уставился на табличку с названием станции. И лишь в самый последний момент перед закрытием дверей заметил, что Мисси вышла из вагона. Он успел всунуть свой чемодан между сходящимися створками, заставив их вновь распахнуться, и выскочил на платформу. Мисси шла впереди, ее платиновые волосы покачивались в такт шагам. Он чуть сдвинул назад шляпу, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и пошел следом, сохраняя дистанцию.

Она пересекла станционный вестибюль в направлении Бишопсгейтской лестницы. Когда она наверху исчезла из виду, он ускорился, прыгая через ступеньки, и в сумеречном свете разглядел ее переходящей улицу. Перед полицейским участком она ненадолго задержалась, как будто раздумывая, но, похоже, изменила решение и направилась по Брашфилд-стрит, мимо фруктового рынка. И вдруг остановилась. Он отвернулся, присел и сделал вид, будто завязывает шнурок. Она двинулась дальше, и он последовал за ней до Коммершиал-стрит, где она взмахом руки поприветствовала какую-то женщину перед входом в бар «Десять колокольчиков». Уже собравшись перейти улицу, она вновь остановилась, словно что-то вспомнив. С каждой пройденной улицей, казалось, один за другим отслаиваются, как шелуха, прошедшие годы. Резко свернув налево, она прибавила шагу. Свернула на Фолгейт-стрит, потом сделала еще один поворот и пошла в противоположном направлении…

Черт, этого не может быть, подумал Дрейк.

Но так оно и было.

Когда он вывернул из-за угла, на улице не было никого, кроме Мисси.

Она стояла посреди проезжей части, глядя на дом, который покосился, привалившись боком к соседним развалинам, – калека, лишь чудом еще не упавший. Именно так она и называла его, будучи в легком подпитии или в печали: дом-калека. Утечка и взрыв газа почти преуспели там, где не справились бомбы Гитлера.

Неосторожные слова уносят жизни, и непогашенные сигареты с ними в этом заодно, подумала Мисси, закуривая.

Затем подняла камень и бросила его в заколоченное окно. Она и сама не знала, почему так ненавидит этот дом, в свое время служивший ей пристанищем. Но он заставлял ее чувствовать себя ненужной и оскверненной в ту пору, когда всем ее достоянием была только юность.

Шаги за спиной прозвучали громко и зловеще на фоне ее мыслей. Она не обернулась. Только расправила плечи и выпрямила спину, став чуть выше.

Что вам нужно? – спросила она. Я заметила, что вы меня преследуете. Я могла бы обратиться в полицию, но это не в моем стиле. Никогда не было в моем стиле. Но у меня в кармане нож, и я…

Мисси, тихо произнес он.

…и я пущу его в ход, не сомневайтесь.

Он повторил ее имя. И вышел из тени детства в ее нынешний свет.

Фредди? – вымолвила она.

А он ничего не смог сказать, потому что сердце вдруг подскочило в груди и комом застряло у него в горле.

 

8

Они заняли столик в углу паба, за окнами которого вступала в свои права ночь. Звуковой фон был ненавязчивым и расслабляющим: болтовня завсегдатаев, звон бокалов, обмен дежурными шутками, потрескивание дров в камине. Время от времени кто-нибудь срывался на громкий хохот, который по цепочке заражал остальных и описывал круг по залу на манер детской игры в салочки. Дрейк и Мисси были даже рады этим отвлечениям, поскольку оба толком не знали, что сказать. Они выглядели уставшими и измотанными, но не замечали этого, искренне радуясь встрече. И они цеплялись за прекрасные минуты молчания, прежде чем следующая фраза вернет их в мир косноязычной прозаической обыденности.

Все еще не могу поверить, что ты здесь, сказала она.

Фредди ухмыльнулся. Поднял кружку и сделал первый глоток.

Да уж, вот это пиво так пиво! – сказал он и вытер пену с верхней губы.

Стало быть, ты повидал мир, Фредди!

Было дело.

И ни единой строчки за все это время.

Он улыбнулся, пряча под стол трясущуюся руку.

Когда ты вернулся? – спросила она.

Вчера.

Только вчера?! Что тебя так задержало?

Сам не знаю.

Большинство вернулось еще год назад. А кое-кто и раньше.

Да, я в курсе. Просто я не знал, ради чего мне возвращаться.

А я уже не в счет?

Я думал, ты погибла.

Что?! Почему?

Из-за «Кафе де Пари». Когда я узнал, что его разбомбили, я сразу подумал о тебе. Я подумал, что тебя больше нет.

Мисси потерянно молчала.

Ты же сама сказала, что будешь в этом клубе.

Я так говорила?

А ты не помнишь?

Это было так давно, Фредди.

Понимаю.

В другой жизни.

Да, согласился он и отхлебнул пива.

Могу поспорить, на самом деле ты просто закрутил там любовь. Это тебя и задержало.

Фредди улыбнулся.

Это не так.

Я тебе не верю.

Почему же тогда я вернулся, если у меня там любовь?

Все кончается рано или поздно.

Не в моем случае, сказал он, глядя ей прямо в глаза. У меня ни с кем не было связи, Мисси. Ничего стоящего упоминания.

Очень жаль. Тебе это пошло бы на пользу.

Ты так думаешь?

Я хорошо тебя знаю.

И он улыбнулся, потому что Мисси действительно хорошо его знала, и было очень приятно вдруг обнаружить, что есть еще на свете кто-то близкий, кого волнует твоя судьба. На душе потеплело, он почувствовал себя свободнее, ослабил узел галстука и закатал рукава рубашки. А потом протянул руку и легонько дотронулся до щеки Мисси.

Ты прекрасно выглядишь, сказал он.

Я?! Не говори глупости.

Ты совсем не изменилась.

Да неужели?

Увидев тебя на Паддингтонском вокзале, я подумал: Какая же она классная!

«Какая же она классная?» Что с тобой? Тебе снова двенадцать?

Фредди рассмеялся.

Однако я сказал правду. Откуда ты сейчас приехала?

Из Оксфорда.

А там что делала?

Кое-кого навещала.

Кое-кого?

Это не то, что ты подумал.

А что я подумал? – спросил Фредди с ухмылкой.

Видишь ли, три дня в неделю я занята в конторе на Флит-стрит. Работа не пыльная. Ну а в свободное время подрабатываю моделью.

Для журналов мод?

Она засмеялась.

Для этого я опоздала лет на десять. Нет. Я позирую для одного старого чудака, которому почему-то нравится рисовать именно меня. За приличную сумму. Не смотри на меня так, Фредди, я знаю этот взгляд. Ты пытаешься все испохабить, хотя ничего такого здесь нет. Я натурщица, и это вполне достойное занятие. А он солидный и уважаемый человек. Он ко мне ни разу не притронулся, только смотрит. Лишь однажды попросил меня приспустить бретельки.

Ты это сделала?

Конечно.

И что?

И ничего. Обычно я позирую в ночной рубашке. Сажусь перед теплой батареей за компанию со старым полосатым котом, а он рисует, накинув что-нибудь мне на плечи.

Что, например? – спросил Фредди.

Шаль, платок, однажды было меховое боа. Да что угодно. Но когда я потом смотрю на картину, в ней нет комнаты, где я сижу. Нет батареи, нет книжного шкафа. Все исчезает, кроме меня. Он рисует совершенно другой мир. Например, сейчас он сделал фоном сельский пейзаж, только не английский, а где-то в других краях. Широкий горизонт, странные деревья и красная земля под ногами, а солнце такое яркое, что режет глаза. Вдали синее-синее море. Хотя нет, он предпочитает слово «океан». И, глядя на этот пейзаж, я чувствую запах моря. Такой у него талант внушения. И ты знаешь, мне нравится, как он меня изображает. Нравится то, что он во мне разглядел. На картине у меня голова обвязана платком и никакой косметики. И я пристально смотрю на что-то – вот только он не нарисовал, на что именно. Можешь себе представить, Фредди? Это завораживает. И точно так же, как он увидел нечто особенное во мне, я вижу в картине его особый мир. Мир, из которого он не хочет возвращаться. Искусство создает свой собственный порядок вещей, я так думаю.

Порядок вещей?

Да. Или, быть может, воссоздает. Через искусство он возвращает правильный порядок в свою жизнь. Он видит ту жизнь, которую должен был бы прожить. Это сродни мечтам и снам, но только перенесенным на холст. Он не воображает себя новым Пикассо, он просто борется с одиночеством. Полагаю, из меня тоже мог бы выйти неплохой живописец.

Мисси залпом допила свою кружку.

Повторим? – сказала она. Теперь моя очередь платить.

Она выскользнула из тесного пространства между столом и скамьей и поплыла к стойке бара через море направленных на нее глаз. Фредди не удивился тому, что мужчины на нее смотрят, – так было всегда. Но сейчас он заметил, что некоторые из них поглядывают и в его сторону, выясняя, с кем пришла сюда эта женщина. Он повернулся к Мисси, улыбаясь ей и намеренно выставляя себя напоказ. Он понимал, насколько это глупо, но не мог удержаться – уж очень давно он не чувствовал себя так хорошо, как в эти минуты. Когда Мисси вернулась с выпивкой, он подвинул к себе стол, чтобы ей было удобнее сесть на место. Потом закурил с довольной ухмылкой на физиономии.

Французские сигареты, заметила Мисси и подмигнула ему. Слишком пижонские для такого заведения.

Закуришь? – предложил Фредди.

Почему бы нет?

Он поднес ей зажигалку. Она придержала его руку, чтобы остановить дрожь.

У тебя руки строителя, сказала она.

После школы учился этому делу. В основном плотницкие работы.

Что ж, голод тебе не грозит. Людям всегда будут нужны столы.

Ты в этом уверена? – засмеялся он.

Расскажи мне, что случилось с тетушками, попросила Мисси с некоторой запинкой. Куда вы все уехали?

В Нортумберленд. Года за три до войны. Они сняли коттедж с небольшим участком земли.

И что дальше? Или это конец истории?

Боюсь, что так.

И тебе нечего добавить?

Нечего. Потом все пошло прахом.

Нет, это для нас все пошло прахом, Фредди, а они были нашей историей. Это нам достались прах и кровь! А они потягивали пиво и смеялись.

Я рада, что ты вернулся, сказала она после паузы.

Я тоже этому рад.

И, в порыве чувств уподобившись прежней Мисси, она потянулась к окну и написала пальцем на запотевшем стекле: «Фредди дома 1/11/47».

Теперь этот факт задокументирован, сказала она, поворачиваясь, и в этот самый миг поверх его плеча увидела на входе в паб знакомое лицо из прошлого. Джини? Первым инстинктивным побуждением было броситься к своей подруге – но ведь они больше не были подругами, не так ли? Джини быстро проследовала через зал к туалету. Это что, такой оригинальный намек: исчезни отсюда или вляпаешься в дерьмо?

С тобой все хорошо? – спросил Фредди.

Более чем хорошо, быстро ответила она.

Ты выглядишь так, будто увидела привидение.

Их вокруг полным-полно, Фредди, сказала она и стала быстро собирать вещи, мысленно проклиная себя за неудачный выбор паба.

К моменту их ухода бусинки конденсата, скатываясь по оконному стеклу, сделали надпись неразборчивой.

 

9

Они достигли дома Мисси до начала ливня, когда над улицами уже пронеслись первые раскаты грома. Мисси взяла его за руку и тихонько повела по узкой лестнице на второй этаж, пояснив, что, если их застанет мисс Каджеон, выйдет скандал, как на прошлой неделе.

А что случилось на прошлой неделе? – шепотом поинтересовался он, но Мисси не среагировала на этот вопрос.

Я скажу ей, что ты мой брат.

Фредди покоробило от этого слова.

Открыв дверь, Мисси жестом пригласила его войти и снять ботинки. Роль коврика в прихожей играл старый выпуск «Радио Таймс». Его плащ она повесила на крючок с внутренней стороны двери.

Располагайся, как тебе удобно, прошептала Мисси.

В комнате имелись кровать и кресло. Фредди выбрал кресло, а она подошла к нише возле окна и зажгла газовую горелку. Тепло на удивление быстро растеклось по комнате. Сполоснув руки над раковиной, она наполнила чайник. Потом сняла серьги и протанцевала с чайником вокруг Фредди. Ей было явно не в новинку принимать у себя мужчину. Бедрами она крутила, как заправская стриптизерша. И он испытал приступ ревности – даже по прошествии стольких лет.

Сдвинься немного вперед, сказала она и протиснулась мимо кресла к платяному шкафу.

Мисси велела ему отвернуться, пока она переодевается. Фредди воспользовался этим, чтобы осмотреться и получить представление о том, как она живет. Фото Кларка Гейбла в рамке занимало почетное место напротив железной кровати, – похоже, ей нравилось просыпаться под взглядом голливудского секс-символа. Птица в подвешенной над окном клетке хранила безмолвие – ни намека на песню или щебет. Была здесь и небольшая книжная полка, только вместо книг на ней размещались туфли, радиоприемник «Филипс» и свежий номер «Мелоди Мейкер». На прикроватной тумбочке, рядом с пепельницей и настольной лампой, стоял объемистый флакон духов. На полу под столом он заметил грелку, пару теплых носков и открытую банку консервированных груш. Бытовые мелочи спрятаны подальше от посторонних глаз. По всем признакам это была жизнь, никогда не знавшая супруга. Жизнь, никогда не знавшая детей.

Поговори со мной, Фредди. Как-то странно спустя все эти годы видеть тебя сидящим в моем кресле.

Мне это не кажется странным.

А мне кажется.

Как зовут птицу? – спросил он, осторожно просовывая палец между прутьев клетки.

Бадди, сказала Мисси.

Привет, Бадди, сказал Фредди и прищелкнул языком.

Он больше не поет, сказала Мисси.

Почему так?

Не знаю. Однажды взял и перестал петь. И не объяснил почему.

Фредди посмотрел на птицу, которая, нахохлившись, сидела рядом со своим искусственным подобием. Клетка была роскошная, больше подходившая для какого-нибудь расфуфыренного какаду, чем для обычной коноплянки. Малиновые и бурые перышки казались жалкими и тусклыми на фоне ярко-желтой пластмассовой канарейки, составлявшей ей компанию.

Вторая птаха тоже ни гугу. Чего ты хочешь от Бадди? – заметил он.

Мисси появилась из-за дверцы шкафа в простом домашнем платье зеленого цвета. Одновременно засвистел чайник.

А ты все такой же дурачок, сказала она, мимоходом взъерошив его волосы.

Он наклонился, не вставая с кресла, подтянул поближе свой чемоданчик, порылся внутри и вынул бутылку коньяка.

Вот, я припас выпивку.

На какой случай?

На случай хорошего дня.

Так сделаем день еще лучше.

Она убрала чайник с плиты и вручила Фредди штопор с костяной ручкой.

Ты выглядишь счастливым, сказала она, снимая пару чашек с крючков над раковиной и водружая их на журнальный столик между кроватью и креслом. Он откупорил бутылку и налил коньяк.

За нас, сказала она.

И эти два слова прозвучали для него прекрасной музыкой.

Мисси задернула шторы, отгородившись от внешнего мира. В резком свете лампочки – и по контрасту с ее облегающим фигуру платьем – мятые ветхие шторы смотрелись особенно жалко. Все здесь, включая хозяйку, подернулось пылью минувших, лучших дней. Она посмотрела на Фредди, задремавшего на ее кровати.

Перед тем она спросила его, что приготовить на ужин.

Удиви меня, сказал он.

Она открыла шкафчик рядом с плитой, извлекла оттуда куриное яйцо и продемонстрировала его Фредди.

Помнишь, как еще недавно они ценились на вес золота?

И оба рассмеялись, потому что им так много нужно было сказать друг другу – и почему бы не начать с яйца? Все эти тягостные военные дни, все эти ночи, проходившие в беспрестанных метаниях: что-то сделать здесь, что-то там и еще успеть в кучу других мест. Тут она испытала болезненный укол стыда. Это из-за того, что снова увидела Джини. В попытке приглушить боль она положила руку на живот. Чувство никогда по-настоящему не отпускало, верно? Потому что оно таилось во тьме, недоступное лучам света. А вот он, спящий на постели, как дитя, – он был светом. Мисси отвлеклась от приготовления ужина, села и налила себе изрядную порцию коньяка.

Сейчас она уже не помнила, кто из них первым упомянул о бомбоубежище, она или Джини; да это и не важно – обе они были дрянными девчонками, вполне достойными друг друга. Впрочем, то место приобрело соответствующую репутацию еще до их первого появления там, а впоследствии они уже пристрастились к этому своего рода таинству, не приобщая к нему прочих друзей. Это была их постыдная тайна, сродни знанию о дурной болезни – которую, кстати, там запросто можно было подхватить.

В первые недели после открытия бомбоубежища эвакуация происходила хаотично и спонтанно; порой тысячи людей вытягивались очередью перед зданием биржи еще до того, как начинали выть сирены. Они с Джини рука об руку молча переступали порог. Кто-то оживленно болтал, кто-то бродил туда-сюда, семьи с детьми держались вместе и старались делать вид, что все нормально. Но им с Джини не было нужды в разговорах – они четко знали, куда и зачем идут. Надушенные и при полном макияже, они спускались по винтовой лестнице в темный подвал, где застарелые фруктово-овощные миазмы смешивались со всеми типами человеческих запахов.

Семьи и одинокие старики предпочитали держаться в свете ламп, где люди подбадривали друг друга песнями и забавными историями. Иные же предпочитали укромные ниши, где если что и освещалось, то лишь карты и деньги, но не лица. Именно в такие ниши направлялись они с Джини, шаркая ногами по полу, чтобы не оступиться в ненадежном мраке. Они стремились к редкой возможности свободы. К возбужденному трепету после первого невидимого прикосновения.

Они находили нужное место по характерному запаху из смеси женской парфюмерии, мужского одеколона и похоти. Мисси была вся на нервах, ноги подкашивались. Перед походами сюда она всегда полностью опорожнялась, поскольку не могла доверять себе – только не в этом месте, где могло случиться все, что угодно.

Она никогда не знала, рядом ли Джини, потому что здесь никто не подавал голоса. Но она слышала дыхание и чувствовала движение, происходившее сзади, спереди и по бокам от нее. Никаких спичек, зажигалок или фонарей. Здесь царила тьма и соблюдалась анонимность. Для каждого из них это был маленький гадкий секрет, и никто не желал его раскрытия.

По поведению мужчин она сразу угадывала тех, кто уже бывал здесь ранее. Эти времени даром не теряли: огладив бедра и зад, сразу тянулись к груди. Джемперы задирались как можно выше, рты находили друг друга. В большинстве случаев от них несло алкоголем, но как-то раз, в одно из последних посещений, она уловила в мужском дыхании запах лука; и неожиданно ей это понравилось, поскольку сама она уже давно не пробовала свежий лук. И она продлила поцелуй, с наслаждением втягивая острый луковичный дух. После первых походов в бомбоубежище она взяла за правило не надевать панталоны, оставляя только чулки и пояс, что упрощало процесс. Одежду никогда не снимали полностью, только расстегивали, задирали и приспускали все, что требовалось. Стоило только чужой руке проскользнуть между ног, и пальцы оказывались внутри нее – смесь возбуждения и стыда, страха и отвращения, – а затем появлялось это влажное чувство, заставлявшее ее раздвинуть ноги, приподняться и сесть верхом на член незнакомца, чье желание обострялось постоянной близостью смерти. Она впивалась зубами в материю пиджака или мундира и не издавала ни звука, а когда все заканчивалось и партнер уходил, очищала себя надушенным носовым платком и гадала, кем был этот мужчина. Ничего удивительного, если он был солдатом или еще кем-то связанным с армией, ибо таковые составляли большинство, – получив увольнение, они прямиком направлялись в подобные места с конкретной целью. Куда больше ее занимала их предполагаемая внешность: был ли невидимый любовник красив собой, или уродлив, или так себе, ничего особенного? Может, это был мужчина, на которого она и не взглянула бы при дневном свете. А может, он вызвал бы у нее отвращение. В глубине души ей даже нравился последний вариант.

А теперь они с Джини больше не были подругами. Да и как они могли ими оставаться? В ту пору они просто не надеялись выжить и не думали о возможном разоблачении впоследствии. Черт, как же Мисси по ней соскучилась! Но Джини стала респектабельной и благопристойной особой. Вышла замуж за полицейского, родила ребенка. Так что теперь, завидев друг друга, они расходились по противоположным сторонам улицы. Или покидали паб. На худой конец, прятались в туалетах. Оно и к лучшему. Стыд остается стыдом, и никакими парфюмерными ухищрениями его не заглушить.

Фредди пошевелился. Она загасила сигарету и поднялась, чувствуя себя очень уставшей. Потом открыла банку консервированной ветчины и стала нарезать ее аккуратными толстыми квадратиками.

 

10

Фредди слышал, как разбивается яйцо, как открывается консервная банка и льется в чашку коньяк. Он лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к таким приятным звукам кухни – звукам домашнего уюта и присутствия близкого человека. Наконец он приподнял веки, но постарался не шевелиться, чтобы не мешать Мисси, которая потягивала коньяк в задумчивом одиночестве. А потом наблюдал, как она режет кусочками ветчину и насыпает на блюдце панировочные сухари; как подходит к его чемодану и аккуратно вынимает оттуда сложенные рубашки, пару брюк, мыло и бритву; как разворачивает листок бумаги и глядит на слова, написанные ее собственной рукой в то бесконечно далекое мартовское утро.

Все в порядке? – спросил он сонным голосом.

Мисси вздрогнула.

Да, я искала спички…

Они в самом низу.

…и потом отвлеклась.

Ничего страшного, сказал он.

Сунула нос в твои вещи.

У меня нет от тебя секретов.

Она еще раз взглянула на записку, прежде чем ее свернуть.

Все время хотел спросить: где ты обреталась?

Когда?

Когда ты меня оставила, сказал он, кивком указав на записку. Я ведь был еще ребенком.

Я тоже, сказала Мисси и убрала сложенную бумагу обратно в чемодан. Я поехала туда, где меня никто не знал и где я никогда больше не появлюсь.

А потом?

А потом я вернулась. Жила на юге Лондона, устроилась в бюро газетных вырезок на Флит-стрит – неподалеку от места, где работаю сейчас. Тоже была неплохая работа. Подружилась с одной женщиной, Джини, которая уговорила меня вместе поселиться в Ист-Энде. Собственно, вот и все. К тому времени тебя и тетушек уже не было в городе.

Спички в самом низу, напомнил Фредди.

Ах да.

Она порылась в глубине чемодана и нашла коробок, засунутый за подкладку. Там же обнаружился грязный потрепанный конверт, адресованный доктору Джеймсу Арнольду.

Монаший Пригорок, Чепел-стрит, Труро, Корнуолл, прочла она вслух. Только представь себе жизнь в месте под названием Монаший Пригорок. Звучит мило, не так ли? Зачем это тебе?

Я обещал доставить письмо по адресу. Вот почему я был на вокзале, когда тебя заметил. Я покупал билет.

До Корнуолла?

Да.

Фредди поправил подушки и сел на постели.

От кого письмо?

От его сына.

Он погиб?

Да.

Он был твоим другом?

Нет. Я случайно с ним встретился.

И он отдал письмо случайному знакомому?

Так уж вышло. Он был смертельно ранен, мы немного поговорили, вот и все. Думаю, он знал, что не выживет. Хотел, чтобы письмо наверняка дошло до его отца. Потому и попросил меня.

Отправить его с почтой?

Нет, доставить лично.

А что в письме?

Понятия не имею.

Разве тебе не хочется узнать?

Это личное.

Ты должен доставить его поскорее, сказала Мисси.

Да, я выезжаю завтра.

Это правильно.

Или послезавтра. А может, в понедельник. Да, я отправлюсь в понедельник, сказал он, спуская ноги с кровати и приглаживая рукой волосы.

А это что такое? – спросила Мисси.

Фредди взглянул на картинку, которую она показывала. Это был коллаж: губы, глаза, нос, борода и шевелюра, вырезанные из разных журналов и наклеенные на лист бумаги так, чтобы сформировать мужское лицо.

Аккуратнее с этим, Мисси.

Кто это?

Никто конкретно. Но имеет большое значение.

Слегка смахивает на тебя.

Теперь уже ты говоришь глупости.

Мисси внимательно разглядывала картинку.

Это похоже на плакат «Объявлен в розыск» из какого-нибудь ковбойского фильма. Руки вверх, мистер!

Он поднял руки, но почувствовал себя неловко, когда она расхохоталась.

Это всего-навсего нелепая картинка, сказал он, улыбаясь. Один маленький мальчик сделал это много лет назад. И я повсюду ношу ее с собой как талисман. Так уж повелось. Пожалуйста, верни ее на место.

Я и не знала, что ты так суеверен.

Теперь будешь знать.

А кто этот мальчик?

Сейчас уже не важно. Его давно нет.

Извини, сказала она, протягивая ему картинку.

Фредди бережно сложил ее и поместил в чемодан. А когда обернулся, ее лицо было совсем рядом, их губы почти соприкасались.

Мне очень жаль, Фредди.

Он потянулся к ней с поцелуем, но Мисси вдруг отстранилась с таким видом, слово это был ничего не значащий секундный порыв.

Ужинали при свечах. Их мерцающий свет изменил облик неряшливой комнаты; и они сами изменились в полумраке. В окружении теней они сидели за столом и ели обжаренную в сухарях ветчину с отварным картофелем и зеленым горошком – никаких кулинарных изысков. Однако Фредди подчистил свою тарелку вплоть до последней горошины.

Настоящее пиршество! Я мог бы еще раз съесть столько же, сказал он.

И поцеловал ей руку, которую она не отняла, поскольку это вышло очень мило и как-то по-мальчишески.

Фредди убрал со стола и занялся мытьем посуды в раковине. Мисси включила радио, настроив его на малую громкость.

Потанцуй со мной, сказала она.

Я никудышный танцор.

Да мы будем просто раскачиваться из стороны в сторону. Все умеют раскачиваться, даже ты.

Она вытянула его руки из мыльной воды и положила их на свою талию, при этом безжалостно запятнав платье. И они начали раскачиваться. Из стороны в сторону. Под песню о глупых вещах, пробуждающих воспоминания. И Мисси мурлыкала в унисон с Билли Холидей.

Я никогда не забывала о тебе, Фредди.

Я никогда не забывал о тебе, Мисси.

Они продолжали качаться, с закрытыми глазами вдыхая и вспоминая запах друг друга. Внезапно раздался стук в дверь, и они застыли как вкопанные. Мисси приложила палец к его губам.

У вас там опять кто-то есть, мисс Холл?

Никого, мисс Каджеон, просто я танцую со своими воспоминаниями. Вы же знаете, как это бывает.

Мисс Каджеон действительно знала, как это бывает, ибо ее саму иногда по ночам преследовали неугомонные воспоминания. Именно тогда – то есть именно поэтому – она напивалась в отчаянной попытке их приглушить.

 

11

Взрыв прогремел незадолго до полуночи. Фредди спросонок подскочил, больно ударился локтем о пол и вполголоса выругался. Сердце бешено колотилось. В первый момент он не мог сообразить, где находится, – такая потеря ориентации была обычным делом, когда он просыпался на полу каких-то комнат в каких-то городах. Он сел и протер глаза. Снаружи доносились звуки фейерверка. Он нашарил пачку сигарет, поискал зажигалку в карманах брюк, но нашел только пригоршню медяков. Спички обнаружились на подоконнике. Сквозь шторы россыпь зеленых и синих огней высвечивала контуры церковного шпиля. Он с удовольствием сделал первую затяжку и заметил, что рука опять дрожит. Взял газету, чтобы проверить, какая нынче дата. До Дня памяти оставалось еще десять дней. Очередная ракета взорвалась в ночном небе, заставив его вздрогнуть.

Не бойся, Бадди, это скоро закончится, сказал он птице и накрыл клетку кухонным полотенцем.

Подойдя к кровати, он посмотрел, как вздымается и опадает грудь спящей Мисси, прислушался к ее ровному дыханию. Она спала на спине, заложив руки за голову. Фредди вгляделся в ее лицо. Глубокие морщины рассекали лоб, и каждая из них служила указателем на То, Что Могло Бы Быть. И он знал, что она это знает. По задержке руки, убирающей волосы с нахмуренного лба, можно было судить о ее внутренних терзаниях и замешательстве. На лице ее, сколько он помнил, всегда лежала печать провидческого знания – как будто она с самого рождения знала наперед историю своей жизни и не предвидела на этом пути каких-то особых сюрпризов. Красота ее осталась прежней и вовсе не собиралась увядать, но сейчас, после всех жизненных перипетий, светлые мечты юных лет потускнели под хмурым небом реальности.

Интересно, знает ли она действительный финал своей истории? – подумал Фредди. Знает ли, что там не будет прекрасного принца, а только злосчастный солдат с пустотой вместо сердца?

Но я позабочусь о тебе, если ты только позволишь, прошептал он.

Мисси повернулась на бок, потягиваясь.

Что такое? – спросила она.

Все в порядке, просто я не мог уснуть. Пожалуй, пройдусь немного, сказал он, надевая и застегивая брюки.

Куда ты пойдешь?

Куда-нибудь, сказал он и погасил сигарету в пепельнице. Кто-то на улице запускает фейерверки. Возможно, соседские дети. Мне не помешает немного проветриться.

Я с тобой, сказала она.

Он зажег лампу, разыскивая свои ботинки, и через пару секунд заметил, что ее пижама уже снята и комом брошена на пол, а потом краем глаза увидел ее наготу, отразившуюся в полированном металле. Так же искоса он наблюдал за тем, как она надевает просторные синие штаны и серый свитер крупной вязки, сняв его со спинки кровати.

Мисси кашлянула. Он поднялся с колен и застегнул пуговицы рубашки.

Теперь уже нет смысла подглядывать, сказала она с улыбкой, проводя помадой по губам. Ты покраснел как рак, Фредди Дрейк. Да, я же вижу. Ну вот, я готова, идем. Прихвати бутылку и постарайся не шуметь.

Взяв свое пальто и фонарик, она направилась к двери. Фредди сделал глоток из горлышка, прежде чем последовать за ней. Он чувствовал себя совершенно разбитым, что в равной мере касалось и ума, и сердца.

С ноябрьского неба сыпал мелкий дождь. Они сидели на крыше, потерянно съежившись, как детишки, сбежавшие из дому, сами не зная куда. Бутылка переходила туда и обратно, донося до губ Мисси его слова и тепло его дыхания. На востоке в знакомом беспорядке дыбились коньки крыш и печные трубы. Кое-где среди них зияли пустоты, в которых кружили вихри с неприкаянными призраками жильцов, сгинувших под этими руинами. Над крышами взлетела ракета и взорвалась, рассыпаясь белыми огнями.

Какого хрена, люди тут пытаются заснуть! – пронесся вдоль кирпичных стен одинокий гневный возглас.

Фредди запахнул плащ – не из-за холода, а чтобы хоть как-то приглушить стук собственного сердца. Мисси прильнула к нему, и пахло от нее очень приятно.

Во время войны я часто сюда приходила. И вот что скажу тебе, Фредди: это было красиво. Безумие, верно? Пожары сплошной полосой в районе доков напоминали восход солнца. И можно было почувствовать их запах, если ветер дул с той стороны. Запах жженого сахара, а однажды даже запах плавленого сыра. Самолеты над головой, лучи прожекторов крест-накрест, пальба зениток – это воспринималось как что-то среднее между киносеансом и рождественским гуляньем. Однажды мы пересидели здесь бомбежку с моей подругой Джини – она назвала это «испытанием веры», – совершенно очумевшие от какого-то зверского самогона, однако живые. И невредимые. И я была счастлива. Казалось, все, о чем я мечтала, вот-вот сбудется. Словно я была спасена для чего-то важного. А когда дали отбой воздушной тревоги, возникло такое фантастическое чувство! Мне было все нипочем. В самом деле. Джини говорила, что у меня девять жизней, как у кошки.

А сколько жизней осталось сейчас? – спросил Фредди.

Не знаю. Неплохо бы иметь хоть парочку в запасе.

Мисси ухмыльнулась, а он, глядя на нее, снова стал тем двенадцатилетним мальчишкой – смущенным и жаждущим, с набухающими яичками и оглушительным сердцебиением.

Я ведь была там в ту ночь, тихо сказала Мисси.

Где? Какая ночь? Ты о чем?

В «Кафе де Пари». В ночь, когда это случилось.

Боже мой, Мисси!

Я танцевала. Довольно далеко от сцены, что для меня необычно, и оркестр исполнял «О Джонни! О Джонни! Какая любовь! О Джонни! О Джонни! Блаженство и боль!». А потом вдруг наступила тишина. Все вокруг двигалось замедленно – можешь себе представить? Улыбающиеся лица, смазанные движения и чудесная тишина. И еще яркий голубой свет. Потом я очнулась на полу, придавленная чьим-то телом, и в воздухе кружились нотные листы, как огромные хлопья снега, а осколки стекла сверкали, как звезды. И только после этого я услышала вопли. Повсюду были ошметки тел, оторванные руки и ноги. Какая-то обезумевшая женщина бродила среди этого кошмара и продолжала петь: «О Джонни! О Джонни!» У меня была рассечена кожа на голове, только и всего. Я старалась, как могла, помочь другим. Платье все равно было порвано, так что я разорвала его еще больше и делала из обрывков жгуты для остановки крови. Я промывала людям раны шампанским. Позднее я часто гадала, что они могли подумать, когда лежали на полу, истекая кровью, и слышали, как рядом хлопают пробки шампанского. Наверно, это было неправильно, да? Я о том, что не пролила ни слезинки. До сих пор. Джини говорила, что я слишком толстокожая. Но по-моему, на все беды вокруг никаких слез не хватит, а я свою норму выплакала еще до войны. В ту ночь я отделалась повреждением барабанной перепонки. Так что я слегка глуховата. Но с возрастом моя глухота будет восприниматься все более естественно, не так ли?

Иди сюда, сказал Фредди, раскрывая объятия.

Нет, я чувствую себя нормально и вовсе не нуждаюсь в утешении, сказала она, отстраняясь. Тебе следует привыкнуть к таким вещам, раз уж ты вернулся. Здесь у каждого найдется своя история того же сорта, это просто одна из многих.

Новая ракета с визгом прорезала холодный воздух.

Ага! Надеюсь, это будет синяя, они мне нравятся больше всего.

Ракета лопнула, рассыпавшись каскадом красных и зеленых огней.

Жаль, мне хотелось синюю.

Может, она будет следующей, сказал он.

Но больше ракет не последовало. Фейерверщики наконец-то угомонились и оставили в покое лондонское небо.

Эта война всех нас подкосила, сказала Мисси. Мы все стали другими, верно?

Он хотел сказать ей, насколько другим он стал, хотел дать ей почувствовать эту перемену, хотел услышать от нее слова утешения – мол, ничего страшного, по нынешним временам такое случается сплошь и рядом.

Но вместо этого он закурил и передал ей сигарету. Она сделала затяжку – и ее первая за очень долгое время слеза капнула на руку Фредди.

Не смотри на меня, сказала она, отворачиваясь. Пожалуйста, не смотри на меня.

Фредди послушно отвернулся и стал смотреть вдаль, на высокую трубу пивоварни, на ряды крыш, на зашторенные окна спален (с людьми в теплых постелях), на звезды вверху и на все более тревожащие, вопиющие бреши в городском ландшафте. Когда-то он считал этот город своим, но сейчас даже не мог припомнить, что находилось на месте того или иного пустыря и уже безвозвратно исчезло.

Примерно так же, как с моей собственной жизнью, подумал он.

Они спустились в тишину ее комнаты, показавшуюся непривычной, поскольку в ушах еще звенели отзвуки фейерверка. Мисси включила обогреватель, и они сели друг против друга в оранжевом свете от раскаленных спиралей. Тепло возвратило румянец их застывшим лицам. Они были наедине. Их тела были наедине. Фредди поднялся, увлек ее к постели и начал целовать. Она успела дотянуться до выключателя. Уже в темноте он снял брюки, и она стала ощупывать его тело так, словно была слепой.

 

12

Звон воскресных колоколов разнесся в ясном утреннем небе. Мисси резко пробудилась. В голове пульсировала боль, изо рта несло перегаром, мужское тело прижималось к ней слишком тесно. Она убрала его руку со своей груди и его ногу со своего бедра. После бурной ночи ей был нужен лишь простор в собственной постели – разве это желание было чрезмерным? Она подняла взгляд к потолку и осторожно подула на тонкую серую вязь паутины в углу над изголовьем.

Выбравшись из постели, она доковыляла до раковины. Открыла кран, набрала воды в горсть и сполоснула лицо. Посмотрелась в зеркало и подумала, что выглядит просто жутко – утренний свет особенно безжалостен. Наспех заколола волосы и обмотала голову платком. Вытянула из пачки сигарету, чиркнула спичкой и сделала две затяжки: одну в печали, другую на радость. Немного полегчало. Головная боль начала стихать. Она отдернула шторы и прищурилась от пронзительного голубовато-стального света.

Наполнив водой раковину, она уперлась ступней в ее узкий фаянсовый край и помыла себя с мылом между ног, а затем ниже вдоль бедер. Обтерлась фланелькой, сушившейся на вешалке рядом с домашним платьем.

Доброе утро, милый, прошептала она, снимая полотенце с клетки Бадди.

Просунула в клетку черствый кусок медовой булочки. Птица смотрела на хозяйку, не слетая с насеста.

В чем дело? – спросила Мисси. Я что-то упустила?

Она загасила сигарету в пепельнице среди дюжины других окурков и прислонилась к оконному стеклу, чтобы оглядеть восточный небосклон. Ее нагота заполнила оконный проем – поступок был неосознанным и как бы подразумевал: «Вот она я, какая есть, но это совсем не то, что вам нужно». Она смотрела на уличную суету внизу. Люди старались сделать свою жизнь лучше. И она, подобно многим другим, не переставала задаваться вопросом: зачем все это было нужно? Триумф двухлетней давности не сказался на толщине кошельков и благополучии семей. Люди оставались бедными, а город продолжал ветшать. Она подняла оконную раму, и в комнату ворвался холодный воздух. Птичья клетка закачалась под его напором. Мисси зябко повела плечами, а затем перегнулась через подоконник и как можно дальше высунулась из окна, широко раскинув руки. Двое юнцов с хохотом и криками показывали на нее пальцами, но Мисси их не слышала. Ветерок шевелил ее волосы и развеивал мускусный запах подмышек. Она закрыла глаза и представила себя воспаряющей над всем этим, улетающей прочь от всего этого.

Наконец она слезла с подоконника и начала интенсивно растирать свои руки и ноги, пока тепло не разлилось по сине-зеленым прожилкам вен. Потом открыла дверцу клетки.

Улетай, Бадди, прошептала она. Лети прочь и будь счастлив.

Птица замерла в растерянности.

Ну, давай же.

Мисси подула на встопорщенные перья.

Улетай.

И чуть не прозевала момент, когда, всплеснув крыльями, птица стремительно растворилась в безоблачном голубом небе. Мисси сменила в клетке полотняную подстилку и закрыла дверцу. После этого вернулась в постель и тихонько потянула к себе одеяло. Заметила эрекцию Фредди и отодвинулась, однако он подался к ней. Напор на ее бедра усиливался, но она не раздвинула ноги, притворяясь спящей, когда он шептал ее имя. Не то чтобы прошлая ночь была ошибкой, но Мисси не желала ее повторения. Честно говоря, она сейчас не испытывала ничего, кроме мучительной неловкости и желания побыть в одиночестве. Фредди кончил быстро, со сдавленным стоном; она не пошевелилась. Взгляд ее задержался на кофейнике, который надо было поставить на огонь, – и как она могла об этом забыть? Сейчас ей больше всего хотелось горячего кофе. Вроде мелочь, но такая нужная сейчас, чтобы пережить это утро. Вот о чем размышляла Мисси в то время, когда мысли Фредди были заняты любовью.

Он сидел в постели и курил, наблюдая за тем, как она распускает волосы и делает прическу. Ее пальцы так уверенно и четко выполняли привычные действия, что она даже не считала нужным посмотреть в зеркало при укладке локонов. Фредди был абсолютным профаном в подобных делах, но сейчас попробовал представить себя в роли домашнего парикмахера. Ему хотелось сделать для нее что-то такое, чего не делал ни один мужчина. Он взял со столика пепельницу, чтобы стряхнуть пепел. Удивительно, когда она успела полностью одеться: как будто провела все утро без него. Он вдруг почувствовал ревность к тому пространству и тому времени, которые принадлежали ей одной. Мисси хорошо смотрелась во флотских брюках и шотландском джемпере с узорами под цвет ее губной помады, однако этот наряд показался ему слишком простым и обыденным. Возможно, она всегда одевалась так в свободные от работы дни. Да, ему еще многое предстояло узнать. Мисси взглянула в зеркало и встретила его взгляд. Он улыбнулся, и она ответила – правда, после некоторой паузы. Почему она запоздала с ответной улыбкой? И почему ее не оказалось рядом в постели, когда он проснулся? Ему не терпелось узнать ее мнение, каков он был этой ночью. Ну, то есть не хуже других мужчин?

Чем думаешь заняться сегодня? – спросила Мисси.

Чем угодно, на твой выбор.

Мисси помолчала, затрудняясь с выбором, потому что на самом деле ей хотелось остаться одной. Хотелось спуститься к мисс Каджеон и принять ванну, а потом вернуться к себе и полистать журналы, валяясь на кровати. Но она не знала, как поделикатнее высказать это желание.

Можно пойти на прогулку, сказала она.

У тебя по выходным такая традиция?

У меня нет никаких традиций, Фредди. Просто прогулка сейчас была бы ничем не хуже любого другого занятия.

Что-то было неладно. Что он сделал не так? Уж очень давно ему не случалось бывать в подобных ситуациях.

Мы можем остаться дома, предложил он, выразительно похлопав ладонью по постели.

Нет, сказала Мисси, вся в тумане от лака для волос. Мы пойдем на улицу. И не тяни со сборами, а то упустим хорошую погоду.

Теперь сомнений уже не было: романтическое настроение прошлой ночи бесследно испарилось с первыми лучами солнца. В последовавшем неловком молчании он поднялся с кровати и, отвернувшись, стал натягивать кальсоны. А когда он покончил с одеванием и стал заправлять постель, Мисси его остановила, сказав, что собирается сменить простыни. Так Фредди понял, что следующей ночью его в этой постели не ждут. Он перепаковал свой чемодан и щелкнул замком. Попутно заметил, как она покачала головой, убирая в мусорное ведро пустую коньячную бутылку, словно виня алкоголь в своем моральном падении. Он криво завязал галстук, надел плащ и подхватил свой чемодан.

Я возьму вещи с собой, сказал он. После прогулки поеду на вокзал, чтобы завтра отбыть пораньше.

Еще сохранялась слабая надежда на то, что она скажет: Оставь это здесь, Фредди. Извини, я что-то сама не своя сегодня. Конечно, ты можешь переночевать у меня.

Но она этого не сказала. Она вообще ничего не сказала, просто ждала его у двери, опрятная и благоухающая.

Давай останемся здесь, прошептал он.

Она чмокнула его в щеку и нахлобучила шляпу ему на голову.

Идем, сказала она.

Он чувствовал себя как провинившийся школьник.

Фредди рассчитывал на неспешное перемещение с отдыхом в сквериках, однако Мисси быстро шагала впереди сквозь толпу и гам птичьего рынка на Клаб-роу. Штабеля клеток высотой в человеческий рост громоздились слева и справа перед ларьками. Коноплянки и канарейки, попугаи и зяблики, собаки и кошки – живность всякого рода была выставлена на продажу.

Ты только посмотри! – время от времени восклицал он, однако Мисси уже не было рядом, и он пускался вдогонку, чтобы на ходу сообщить ей об увиденной диковине.

Когда толпа стала плотнее, она взяла Фредди за руку. У нее начала кружиться голова, не хватало воздуха. Она стала пробиваться к выходу с рынка – куда-нибудь, где можно было попить воды и отдышаться. На ее пятках вздулись волдыри, и она почувствовала некоторое облегчение, когда они наконец лопнули.

На Шордич-Хай-стрит они сели в автобус № 6 и поднялись на верхнюю площадку. Фредди подумал, что они едут на Трафальгарскую площадь, но, когда кондукторша крикнула: Следующая – собор Святого Павла! – Мисси сказала: Выходим, и вскоре они уже спрыгивали с подножки под оглушительный звон кафедральных колоколов. В воздухе пахло гарью, со стороны Темзы тянуло холодным сквозняком. Фредди зажмурился, когда яркий солнечный свет ударил ему в глаза, отразившись от никелированных деталей проезжавшего автомобиля.

Сюда, сказала Мисси и повела его навстречу запаху соли и тины.

Пересекая улицы, минуя пустыри на месте разбомбленных зданий, они двигались в сторону знакомых с детства пристаней и пакгаузов, в сторону реки. Оба смущенно молчали, и длинные темные тени на тротуаре позади них безуспешно пытались соединить непомерно растянутые пальцы.

Старая псина-река заметила их появление и, закрыв свои водянистые глаза, попробовала повернуть время вспять, но отлив этому воспротивился. Старушка Темза наверняка знала что-то важное, но не спешила делиться с ними этим знанием. Она лишь текла и текла себе дальше к морю.

Фредди спустился по лестнице и ступил на илистую кромку берега. Ему было не по себе. Наползавшие с юга тучи норовили закрыть послеполуденное солнце. Приподнимая подол длинного пальто, Мисси следом за ним осторожно сошла со скользких ступенек на обнаженное отливом речное дно. Ее узкие каблуки тотчас погрузились в грязь. Колокольный звон смолк, и в воздухе повисла тишина. Пугающая тишина, которую лишь изредка нарушал грохот поезда на мосту Блэкфрайерс.

Они стояли в прохладной тени склада. Причальные столбики барж походили на пеньки гнилых зубов, а ближайшая к берегу баржа прочно сидела на мели. Они смотрели на частокол труб, зачернявших своей сажей небосвод. Над их головами покачивалась цепь складского подъемника. Фредди поставил на землю чемодан и прикурил сразу две сигареты. Глубоко затянувшись первой, предложил вторую Мисси. Она взяла ее, не взглянув на Фредди.

Ты чувствуешь запах соли от реки? – спросил он.

Да, сказала она. Давай закроем глаза и вообразим, что мы на берегу моря.

Как раз в этот момент солнце снова вышло из-за туч. Они закрыли глаза, ощущая его тепло на лицах, и вообразили, что стоят на морском берегу.

Фредди ослабил узел галстука.

Может, поедешь со мной, Мисси? Давай завтра поедем вместе.

У меня работа.

Где?

Мисси не ответила. Фредди усмехнулся.

Позирование для Пикассо? Это едва ли стоит…

Пошел ты, Фредди!

Она переместилась от стены к самому краю воды, где скопилась полоса всякого плавучего мусора. Волны слабо плескали в борт парусной лодки, привязанной к столбику недалеко от берега.

Много лет назад, начала Мисси, моя старая няня рассказывала историю о русалке. Говорила, что ее мама однажды видела русалку на этом самом месте. Или где-то поблизости. А может, и не видела, а может, и не настоящую русалку, но кто знает? Няня уверяла, что русалка была самая настоящая…

Мисси…

Погоди, дай мне досказать, Фредди.

Нет здесь никаких русалок.

По-твоему, и Санта-Клаус тоже не существует?

Нет никаких Санта-Клаусов, сказал Фредди, беря ее за рукав, но она тут же вырвалась.

Няня говорила, что ее мама видела русалку, когда была еще маленькой и гуляла на берегу со своим отцом. В ту пору о русалке знали все портовые грузчики и матросы на лихтерах. Она была красавицей. Удивительной красавицей, которая жила в этой загаженной реке, словно не замечая дурных запахов, просто потому, что была слишком хороша для таких вещей. И это дарило людям надежду – сама мысль об этом. Некоторые специально выплывали на середину реки в надежде ее увидеть и загадать желание. Потому что, если ты увидишь русалку, твоя жизнь изменится навсегда. Есть такое поверье. Можешь себе представить? И люди бросали ей в дар все, что имели, но чаще всего не деньги, поскольку они были очень бедны. Вот только с головой у русалки было не все ладно, добавила Мисси и в пояснение покрутила пальцем у виска. По рассказам няниной мамы, она все время грустила, и глаза у нее были печальные, и она пела тоскливые песни. Как ты думаешь, Фредди, почему она грустила?

Фредди притянул ее к себе, ощутил ее руку в своей руке, ее тело вплотную к своему телу.

Она видела слишком много плохого, сказала Мисси. Слишком много, чтобы быть счастливой. Так говорила моя няня.

Однако его не интересовали рассказы старой няни, его интересовало другое.

Мы можем уехать вместе, прошептал он. Уехать, куда ты пожелаешь.

Ты меня не слушаешь.

Это всего лишь глупая старая сказка, Мисси. А я говорю о том, что касается нас с тобой.

Вот и я о том же.

Ты разве не чувствуешь?

Что я должна чувствовать?

Связь. Мы с тобой связаны. И ты это чувствуешь, я уверен.

Ты в самом деле ничего не понял? – сказала Мисси и, подобрав камешек, бросила его в реку.

Я часто думала о том, что случилось с русалкой, продолжила она. Скорее всего, она умерла. В этой грязюке долго не протянешь.

А может, она отправилась в другие края с каким-нибудь симпатичным моряком? Или солдатом? Вроде меня.

Никто не может отсюда выбраться.

А вдруг ей это удалось?

Только не отсюда.

Позволь мне тебя увезти. Я люблю тебя.

И он впился поцелуем ей в губы.

Нет. Это не для нас.

Прошлой ночью ты говорила по-другому.

Прошлая ночь осталась в прошлом.

Неужели все было так плохо?

Тебе пора повзрослеть, Фредди.

Ну и черт с тобой, сказал он тихо и, отойдя от воды, прислонился к сидящей на мели барже.

Я мог бы сделать тебя счастливой, сказал он.

Она с трудом удержалась от смеха. Много раз ей доводилось слышать эти слова от разных мужчин. Но это ровным счетом ничего не значило – ни тогда, ни сейчас. Она попала в западню. В западню своего прошлого, и Фредди был частью этого прошлого. Она задыхалась в этой западне. Мисси взглянула на мост Блэкфрайерс и представила, как несется по реке отсюда до самого Хаммерсмита, а затем попыталась представить нечто большее – гораздо большее – вроде бегства до истоков Темзы на Котсуолдских холмах, где речная вода чиста и свежа, без всяких примесей. К началу начал.

Беги, сказала она себе. Беги и не оглядывайся.

Мисси!

Его возглас иглою пронзил раздувшийся шар ее мечтаний: Бац!

Она повернулась к Фредди, защищая ладонью глаза от солнечных лучей.

На редкость хороший денек, сказал он.

Так сделаем его еще лучше! – предложила она. Отвернись.

Зачем?

Я хочу сыграть в одну игру.

Фредди ухмыльнулся.

Что за игра?

Типа пряток.

Сначала поцелуй меня.

Отвернись.

Поцелуй меня.

Она поцеловала его. Потом взяла его за руку и подвела к замшелой стене пристани.

И не оглядывайся.

Что я должен делать? Считать?

Нет, петь.

Только не это, сказал он, ковырнув пальцем деревянную обрешетку.

Не упрямься. Спой гимн, который обычно пел тетушкам. Я уверена, ты его помнишь.

Я ни разу не пел с начала войны.

Война уже закончилась, ты в курсе? Ну, давай же, мне так нравилось твое пение. Когда ты пел, я чувствовала себя счастливой.

Он отчетливо слышал, как хрустят ее шаги на рассыпанной вдоль стены гальке.

Сегодня воскресенье, сказала она. Самый подходящий день для пения гимнов.

Боже, Мисси. Разве мы не можем быть нормальными? Почему не побыть нормальными хотя бы один чертов день?

Потому что мы с тобой ненормальные, Фредди. Ну же, начинай.

Она рассмеялась и запела первой:

Ее шаги отдалились.

Куда ты уходишь?

Никуда. Я по-прежнему здесь. Не оборачивайся. Да пой же ты наконец, Фредди!

Фредди еще колебался. Но потом все же запел.

Продолжай петь!

Это возвращает меня в прошлое, Фредди. Возвращает в тот день, когда я впервые тебя увидела. Ты был так добр ко мне даже в ту раннюю пору. И ты побуждал их быть ко мне добрее. Они не всегда были добрыми, но ты их к этому побуждал.

Что ты там делаешь? – крикнул он.

Это будет сюрприз. Пой, не отвлекайся.

На лбу его блестели капельки пота. Он вытер ладони о штаны, чувствуя себя все хуже. Вновь отметил дрожание рук. Как же он ненавидел этот проклятый гимн! Но для Мисси он был готов на все.

Продолжай петь! – крикнула она.

И Фредди продолжил.

И по мере пения он стал замечать отсутствие даже тех немногих звуков, что слышались ранее. Не было шума проходящего поезда, не было слабого плеска волн, не было хруста ее шагов по гальке – не было ничего. Кроме тяжелой, гнетущей тишины.

Нет, причиной его беспокойства был не тягостный звук тишины, а нечто другое, нечто особенное. Тревожно сжалось, а потом затрепетало сердце. Что это? Что происходит? Ноги чуть не подкосились от ужасной догадки. О боже, нет! Поворачиваясь, он с трудом удержал равновесие. То был не звук тишины, а звук отсутствия.

Проклятье, Мисси! Нет!

Голова Мисси скрылась под водой в тот момент, когда он добежал до кромки берега. И больше ничего. А потом раздался звук, очень громкий звук – и это был его собственный крик, но некому было его услышать среди этого безлюдья.

Высоко над его головой пронеслась в свободном полете маленькая коноплянка, и грудь ее переполнялась песней.

 

13

Дивния проснулась, как от толчка, чувствуя, что вот-вот задохнется. Снаружи зазвенели музыкальные подвески, – стало быть, ветер набирал силу. Она долго провозилась со спичками, прежде чем смогла зажечь свечу. Потом встала и подошла к окну. Солнце проблесками возникало меж набегающих туч; свет и тень быстро сменяли друг друга под сердитым предгрозовым небом. Она надела дождевик и покинула фургон. Тотчас в нос ударил резкий запах разлагающихся водорослей, дополняемый силосной вонью с другого конца долины. Она услышала ритмичный деревянный стук, а потом разглядела его источник: хлопающую на ветру дверь лодочного сарая. Постояла на берегу, где ее ботик вытанцовывал джигу на пенистых бурунах. Что-то явно назревало. С противоположного берега реки донеслось воронье карканье. Все указывало на приближение финала.

 

14

Дрейк открыл глаза. Были сумерки – вот только непонятно, утренние или вечерние. Голова раскалывалась от неумолчного птичьего галдежа. К его лицу прилипли опавшие листья, по телу расползалась сырость вкупе с лесными насекомыми. Нос распознал мерзостный запах фекалий. Он не мог пошевелиться, дыхание было слабым и неглубоким. Из глаз текли слезы, причину которых он не осознавал, – разве что плакал оттого, что все еще был жив.

Руки отказывались слушаться. Он подумал о вероятности переломов, в том числе и ног. Горло саднило, штаны сзади наполнились липкой дрянью, но он не испытал стыда по этому поводу. Температура понижалась. Но он знал, что вскоре почувствует тепло – так всегда бывает с замерзающими, – он почувствует тепло, а потом уже не будет ничего, он просто станет перегноем, и, возможно, на его останках впоследствии вырастет дерево. Скажем, ива. Или еще что-нибудь хорошее. Порыв ветра прошелся по ветвям, и это прозвучало как шум морского прибоя. Он дрейфовал, покачиваясь на волнах…

В конечном счете он объявился безо всяких предупреждающих знамений. Не было ни морских звезд, ни слухов, ни птичьего крика, ни даже звука шагов; боль сделала его практически незримым. Впрочем, Дивнии удалось заметить какое-то перемещение среди оголившихся деревьев. Она направилась в ту сторону и застала его на пороге смерти. Она попыталась его растормошить, дула ему в рот, а потом оттащила его под старый развесистый куст, дававший укрытие от ветра. После всего этого у нее осталось сил ровно настолько, чтобы доплестись до своего фургона, сесть и уставиться на дверь, гадая, что за разбитая жизнь валяется там снаружи. Чуть погодя она смогла расстегнуть дождевик и стянуть с головы шляпу. Глотнула из бутылки тернового джина и зажгла от лучины керосиновую лампу. Фургон озарился светом.

Темнело. Значит, сумерки были вечерними. Дрейк слышал настойчивый крик совы, словно к чему-то призывающий. Он откликнулся, но это усилие вызвало кашель, в попытке сдержать который он схватился рукой за горло. Первое, что он смог увидеть, было пятно света. Затем он разглядел какое-то существо, приближавшееся к нему с лампой. Круглые совиные глаза, желтое оперение – он увидел перед собой сову в нахлобученной на голову шляпе. Он думал, что смеется, хотя это больше походило на предсмертный стон.

Привет, миссис Сова, пробормотал он.

Старуха поставила лампу на землю и помогла ему сесть.

Я ждала тебя, сказала она негромко. Очень долго ждала.

Извини, сова.

Старая сова пошла впереди, освещая путь лампой. Она отдала ему свою трость, опираясь на которую он проковылял через лес до спуска к реке. Мелководье мерцало огоньками, как миллион звезд, и он даже прикрыл глаза ладонью – слишком уж ярким показалось ему это великолепие. Сова водрузила лампу на большой камень у самой воды.

Стой смирно, сказала она и начала расстегивать пуговицы на его рубашке.

Руки, прошептала она.

Он слегка раздвинул руки, и рубашка соскользнула на землю.

Потом, расстегнув ремень и ширинку, она помогла ему освободиться от брюк и кальсон. Запах дерьма заставил его поморщиться. А сова не моргнула и глазом. Он все время держал голову опущенной, чтобы она не заметила его слез. Его пенис выглядел маленьким перепуганным червячком, прилепившимся к телу между бедер. Он стыдливо накрыл его горстью.

А сова сняла свой желтый плащ. На ней был прорезиненный комбинезон с сапогами, доходивший до самой груди.

Какая предусмотрительная сова, подумал он.

Идем, сказала сова, взяла его за руку и повела на песчаное мелководье.

Зайдя в воду по щиколотку, он задрожал и остановился.

Дальше не могу, сказал он.

Еще немного, сказала она.

Однако он смог продвинуться только до глубины по колено и там замер, испуганный, трясущийся, одну руку зажимая под мышкой, а второй прикрывая свой съежившийся срам.

Вместе со страхом к горлу подступила тошнота, и он изрыгнул в воду все, что смог, в основном желчь. Потеки рвоты поблескивали на его груди и подбородке. Сова дала ему кусок мыла. Не глядя на нее, он присел на корточки в воду и начал теребить мыло в ладонях, взбивая пену, пока не почувствовал запах, название которого (фиалковый) не смог вспомнить, но знал, что запах этот слишком хорош для него. Он целиком вымылся один раз, затем другой, втер пену себе в волосы, промыл ею рот и сплюнул. Затем сполоснул мыло и вернул его сове.

Усевшись на дно, он погрузился в воду по грудь и смотрел, как хлопья пены уплывают по течению.

Вылезай, сказала сова.

Осторожно ступая, он вышел из реки и вцепился руками в крутой травянистый откос.

Наклонись вперед, сказала она.

Так он и сделал. Она стала зачерпывать воду горстями и поливать его голову, смывая мыло. Он отцепился от берега, чтобы прикрыть пальцами глаза.

Накинутое на плечи одеяло было грубым и колючим, но зато хорошо согревало. Сова шла впереди, высоко держа лампу. Он слышал ее тяжелое, с присвистом, дыхание.

Очень старая сова, подумал он.

Они брели по берегу на запах древесного дыма, пока тропа не уперлась в лодочный сарай, который пришлось огибать, карабкаясь выше по склону. С другой стороны сарая обнаружилась приоткрытая дверь, а изнутри светила еще одна керосиновая лампа.

Заходи, сказала сова.

В очаге ровным пламенем горели дрова, над огнем висел котелок. Отсвет пламени позолотил его кожу. На застеленной кровати лежала груда одежды: толстые шерстяные штаны типа матросских, носки, полотняная рубаха, пропахшая солью и ланолином рабочая блуза, пижама, подштанники. К ним прилагалась пара начищенных кожаных ботинок.

Все это вещи моего друга, по размеру должны тебе подойти, сказала сова, развязывая тесемки под подбородком и кладя шляпу на стул.

Дрейк заметил, что по внутреннему ободу шляпы была сделана подкладка из газеты, которая оставила на ее лбу отпечатавшиеся слова, в том числе «война», «потери», «мир» и «благополучие». Он прилег на кровать и вскоре задремал.

К реальности его вернуло бряканье посуды у очага. Старуха черпала половником варево из котелка и наполняла миску, которую затем принесла ему на кровать.

Вот, поешь супчика.

Она помогла ему принять сидячее положение и сунула под спину подушку.

Так-то лучше, сказала она и начала кормить его с ложки.

Он ел быстро и жадно, а под конец сам взял миску и залпом выпил маслянистую наперченную жидкость с последними кусочками овощей и размокшего хлеба. Когда он вернул ей миску, на подбородке и шее остались ручейки жижи. Она взяла тряпочку и аккуратно их вытерла, стараясь не задевать синяк вокруг шеи. Дрейк отводил глаза. Она взяла миску и поплелась к очагу, а обратно вернулась с простой глиняной кружкой.

Подогретый эль.

Она заметила, как дрожат его руки, принимая кружку. Налила также себе, и они стали молча прихлебывать эль.

На дне кружки Дрейк ощутил примесь рома. Желудок уже успокоился, зато теперь он обливался потом. Старуха знала, что так из него выходит страх.

Я должна о тебе позаботиться, сказала она. Больше так не делай.

Не делать чего? – спросил Дрейк.

Старая сова уставилась на него сквозь очки. Он не видел ее глаз, которые скрывались за отраженным в стеклах огнем. А она сделал паузу, стараясь подобрать слова. На это ушло немало времени, поскольку сознание ее снова дало течь.

Жизнь бесценна, сказала она наконец. И это все, что у тебя есть.

Он не осмеливался взглянуть на нее, мучимый стыдом. Поэтому снова лег и отвернулся, меж тем как огонь и старуха продолжали за ним внимательно наблюдать. Она смотрела не отрываясь, никак не могла оторваться. Она стерегла его, как птица стережет яйцо в своем гнезде.

 

15

День за днем он то засыпал, то просыпался, отмечая проходящее время только по смене тьмы и света за окном.

Иногда, пробуждаясь, он чувствовал у себя на лбу ладонь старухи, а иногда ему в губы тыкалась ложка; и он воображал себя сплошным ртом, поглощающим еду и ничего не говорящим, – просто ртом, и ничем больше.

Порой его будили ночные звуки. Не хлопанье крыльев пролетающих птиц или трескотня насекомых, а полноценные слова, что-то сродни молитвам, которые прокатывались над окрестностями, как волны в поисках берега. Старуха утверждала, что это говорят покойные святые, поднимаясь из земли.

И о чем они говорят? – спросил Дрейк.

О том о сем. Чаще всего о погоде.

А в периоды одиночества, между уходами и возвращениями старухи, у него случались судорожные припадки, когда он переставал контролировать свои ноги, и леденящий страх сжимал внутренности – как в тот момент, когда голова Мисси скрылась под водой. Он пытался спасти ее, бог свидетель, он пытался. Он зашел в воду по грудь, все еще надеясь, что она вот-вот вынырнет, как дельфины во время водного представления, вынырнет со смехом и закричит: Как я тебя надула! А ты и поверил, что я могу такое сделать, да?! И он станет кричать на нее в ответ, обзывать ее последними словами и, может быть, даже ударит. Пусть это разрушит их отношения, но зато она будет жить. Однако она не вынырнула. И круги на воде в том месте, где скрылась голова Мисси, были как ее последние мысли – расходились вширь и угасали, пока от нее не осталось ничего, кроме пары туфель, аккуратно поставленных рядышком на берегу. Ох, Мисси, ну зачем ты это сделала?

Ответа не было, и оставалось только вновь погружаться в сон.

 

16

Сумерки действовали на него успокаивающе. В такое время он вновь пытался решить головоломку: восстановить в памяти отрезок времени между отбытием из Лондона и появлением здесь в лодочном сарае.

В пути он был настолько пьян, что сейчас смутно припоминал лишь мост через широкий эстуарий, тряску вагона да еще резкую смену пейзажа за окнами, когда вид разрушенного Плимута сменился зеленой сельской местностью. Одному богу известно, почему его не ссадили с поезда. Впрочем, он в подпитии обычно вел себя смирно и не докучал окружающим.

Напился он, закрывшись в туалете. Хорош, нечего сказать. Пил до тех пор, пока видение тонущей Мисси не растворилось в алкогольном тумане, а потом стоял у окна в коридоре и курил сигарету за сигаретой в попытке перебить стоявший в ноздрях мерзкий запах. Еще помнил карточную игру, но сомневался, что сам в ней участвовал. Он давно уже зарекся пытать счастье в картах, а после войны так и вовсе испытывал к ним отвращение.

Он сошел с поезда одной остановкой раньше и не смог найти свою шляпу – прекрасную французскую шляпу, в которой он смотрелся на порядок симпатичнее, чем был на самом деле – и чем представлялся самому себе. А когда поезд тронулся, показалась и шляпа: она прощально махала ему из окна под хохот бывших попутчиков.

Потом он долго шагал по дороге, слева и справа от которой расстилались поля, а впереди зиял пустотой горизонт. И он молил о каком-нибудь знаке, и ему явился такой знак в виде слов: СТОЙ ЗДЕСЬ. Что он и сделал. Далее была тишина. Он погружался и тонул в этой тишине, которая вливалась ему в уши и заполняла легкие. Слышался только стук сердца – его сердца, – отдаленный и слабеющий, пока все не покрылось мраком, а потом он очнулся посреди леса. Где его вернула к жизни старуха, которую он принял за сову.

Дивния вышла в редкую для этого времени года сухую ночь, перед тем удостоверившись, что молодой человек крепко спит. На столе рядом с кроватью была оставлена записка с напоминанием выпить стакан горькой настойки. Она разделась у причального камня и поплыла к островку в устье. Выбралась на илистый берег и села передохнуть, привалившись спиной к надгробному памятнику. Облака уносились на восток, гонимые соленым дыханием Атлантики; и при свете звезд ее тело мерцало, словно она была призраком, восставшим из могилы, чтобы еще раз – в самый последний раз – взглянуть на то, как обстоят дела в мире живых. Она поднялась, отряхнула прилипшие к телу листья и медленно вступила под своды церкви. Заранее приготовленный коробок спичек лежал на алтаре. Она ладонью защитила огонек от ветра, дувшего в разбитое окно, дождалась, когда разгорится фитиль, и накрыла свечу стеклянным колпаком.

Оглянувшись в сторону лодочного сарая, она заметила движение размытого пятна тени на оранжевой от света углей стене. Встал наконец-то. Она забеспокоилась, вышла из церкви под тяжелое ночное небо и погрузилась в реку, сама уже не уверенная в том, кто она такая.

В комнате было прохладно и душно. Дрейк сел и натянул свитер поверх пижамы. В камине тлели, слабо пульсируя, оранжевые угли. Он медленно спустил ноги с кровати. Боль в боку не прошла, но стала менее острой. Обнаружив на столе стакан с лекарством, которое старуха велела ему принимать, он выпил и скривился от горечи.

Держась рукой за стену, поднялся на ноги. Тотчас закружилась голова. Все так же вдоль стены, оставляя следы влажных пальцев на штукатурке, он добрался до балкона и открыл внутренние ставни. Щели по периметру дверной коробки были заткнуты сложенной бумагой, чтобы предотвратить дребезжание двери при порывах ветра. Он вытащил все бумажные затычки и распахнул дверь навстречу полуночному звездному небу. Где-то неподалеку прокричала в темноте сова.

Запах соли был особенно силен, высокая вода по-свойски плескалась об опоры балкона. Он заметил мерцающий огонек свечи в церкви на островке. Ему показалось, что какая-то тень промелькнула перед церковным окном, но потом он решил, что это была качнувшаяся ветка дерева, поскольку никто не мог там находиться в такое время. Над его головой раздалось пение малиновки. Правда, Дрейк не знал, что это малиновка, – для него это была просто какая-то птица, – как не узнал он и старуху в рассекающей воду загадочной морской твари. Лишь когда в лунном свете блеснули седые волосы, он понял, кто это. Опустившись на корточки, он прижался лицом к ограждению балкона. Он видел, как она проплыла перед островом, видел бледное тело в прозрачной воде. Она вполне могла бы сойти за тюленя, особенно после того, как со всплеском – точь-в-точь удар тюленьего хвоста – исчезла в глубине. Он запаниковал и встал в полный рост, пытаясь ее разглядеть. Считал секунды и думал о Мисси. Однако старуха вынырнула. Ее голова показалась у борта разбитого баркаса на отмели.

Вскоре она поплыла обратно и, достигнув мелководья, вышла из реки. Только теперь, когда старуха оказалась в свете фонаря, стоявшего на причальном камне, Дрейк увидел, что она нагая. Он не стал отворачиваться. Он разглядывал ее с изумлением, ибо никогда прежде не видел столь старого тела с морщинистой кожей и висящей складками плотью. Он был смущен и озадачен, но не мог отвести взгляд. Он смотрел, как она поднимает руки, обтирается под грудями и между ног. Вдруг она прекратила свое занятие и замерла неподвижно на ночном холоде, как будто учуяла его взгляд. А он размышлял о том, как много лет и воспоминаний хранит в себе эта старческая плоть. Кого и что она когда-то любила? Кто когда-то любил ее? Удивительно, что даже в таком возрасте не сдалась, как это сделал он. А ведь он сдался с такой легкостью. С позорной легкостью. Лицо его горело от стыда.

 

17

Дождь лил без перерыва день и ночь. Сарай весь пропитался сыростью, и Дрейк никак не мог согреться. Его разбудили звуки потрескивающих в камине поленьев и булькающего котелка – старуха готовила ужин. Он следил за ней не шевелясь. Котелок, по всей видимости, был полон, и она едва не уронила его, перенося с крюка над огнем на чугунную подставку, однако Дрейк не поспешил ей на помощь. Старуха стала накладывать в миску рагу. Опять это треклятое рагу! Она приблизилась к нему с дымящейся миской в узловатых руках.

Твоя еда, сказала она и присовокупила к этому ложку, выудив ее из кармана куртки.

Он перебрался на табурет рядом с кроватью.

Ты выглядишь лучше, сказала она.

Он кивнул, продолжая есть.

А ты? – спросил он чуть позже, готовясь отправить в рот очередную порцию.

Я? – удивилась она.

Да.

Я в порядке.

Что это за место? – спросил Дрейк.

Лодочный сарай.

Какой сарай?

Мой сарай.

А ты кто такая? – спросил он.

Я никто, произнесла она тихо; скорее даже выдохнула, чем произнесла.

Как тебя зовут? – продолжил он.

Она назвала себя.

Что дивное? – не понял он.

Лад. Дивния Лад.

Дрейк отправил в рот полную ложку рагу.

Весьма странное имя, сказал он.

Пожалуй, согласилась она.

Хотя я знал одного парня по имени Банджо.

Он был музыкантом?

Вообще-то, нет.

Это еще более странно, сказала Дивния.

Мне тоже так показалось.

Он продолжил есть, и оба какое-то время молчали.

А меня зовут Фрэнсис Дрейк. Знакомые обычно называют Дрейком.

Подумать только! – сказала Дивния.

Я привык к шуткам на этот счет.

Каким шуткам?

Ну, ведь я не совершал дальних путешествий, и к тому же я боюсь воды.

Не вижу в этом ничего смешного. По-моему, это очень печально, сказала Дивния. Нынче люди разучились придумывать хорошие имена. Свое имя я получила от отца. Он бывал в дальних путешествиях и посещал места, где имена имеют большое значение. И он привез мне имя из-за моря и поместил его в этот медальон вместе с моим зовом.

Она продемонстрировала, вынув из-за пазухи, перламутровую коробочку.

Вот, сказала она. Это медальон моей мамы. Она была русалкой.

Дрейк едва не поперхнулся.

Черт возьми, ну и дела! – подумал он и в тот же миг с необычайной ясностью услышал, как бесится снаружи ветер, барабаня дождевыми каплями по гладкой кровле.

Он поставил пустую миску себе на колени. Движения его были нарочито замедленными, и он избегал смотреть в лицо Дивнии. Потянулся за пачкой сигарет и зажигалкой, прикурил, пустил к потолку струю дыма, все время чувствуя на себе взгляд старухи.

Русалка, вот как? – сказал он наконец.

Да, сказала Дивния. И она была такой красивой, что даже волны останавливали свой бег, чтобы на нее взглянуть.

Дивния поднялась, взяла миску Дрейка и отнесла ее к очагу.

Мне до сих пор не доводилось встречать русалок, заметил Дрейк.

Откуда ты знаешь? Они умеют маскироваться среди людей, сказала Дивния.

А чем они еще занимаются?

Кто?

Русалки.

Как это чем? Разве трудно догадаться? Они плавают.

А еще громко поют и картинно расчесывают волосы?

Думаю, при встрече ты убедишься, что для этого они слишком хорошо воспитаны.

Но ведь именно так написано в книгах, разве нет?

Это всего лишь сплетни.

И про моряков, которых они заманивают на гибельные скалы?

Сплетни, повторила Дивния уже с некоторым раздражением.

Наполнив две кружки смесью рома и подогретого эля, она прошаркала через комнату обратно к кровати.

Держи, сказала она.

Дрейк с благодарностью принял кружку и сделал большой глоток.

Где ты живешь? – спросил он.

В фургоне. Вон там.

Дрейк повернул голову к окну. За ним была черная, как деготь, ночь.

Ты не сможешь увидеть, сказала Дивния. Слишком темно для твоих глаз. У тебя городские глаза.

Дрейк откинулся на подушки. Затянувшись сигаретой, стряхнул пепел в раковину морского гребешка, которую старуха приспособила под пепельницу.

Твоя мать родом из этих мест? – спросил он.

Нет, вовсе нет. Она жила у берегов острова Леди в Южной Каролине. Это в Америке, пояснила она с нажимом. Как-то раз мой отец отправился в бар пропустить стаканчик с приятелями и вдруг увидел ее на соседней улице в окружении толпы мужчин. По его рассказам, он почувствовал себя так, словно эта женщина взглядом пронзила его кожу и по венам вмиг добралась до сердца. Не думаю, что он сильно преувеличивал.

Дивния подняла свою кружку, и очки ее запотели от паров теплого эля.

Там они и жили? – спросил Дрейк.

Нет. Отец привез маму в Лондон, полагая, что в большом городе будет легче затеряться, не привлекая к себе внимания. Они поселились в доме у реки и вели двойную жизнь: наполовину сухопутную, наполовину водную. Но мама не смогла там прижиться, потому что Темза была очень грязной и при частых купаниях это сказалось на ее внешности: люди стали называть ее неряхой. Она сделалась печальной и одинокой, а купалась только по ночам, среди буксиров и барж. Потом у нее воспалились глаза. Должно быть, она слишком часто плакала.

Дивния допила свой эль.

Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила она.

Дрейк кивнул. Докурил сигарету и загасил окурок.

Какой-то ты бледный. И выглядишь уставшим.

Нездоровится, пробормотал Дрейк и растянулся на кровати.

Дивния наклонилась над ним, поправила подушки, накрыла его одеялом до самого подбородка и подоткнула края под ноги. Ей смутно помнилось, что кто-то поступал с ней таким же образом, когда она была маленькой. Затем она начала застегивать свою куртку.

Куда ты собралась? – спросил он.

К себе в фургон.

Не уходи. Побудь со мной, попросил Дрейк.

Двух первых слов достаточно, сказала старуха и села на прежнее место.

Итак? – произнесла она, обращаясь к наступившей тишине.

Дрейк приложил руку ко лбу.

Просто поговори со мной, попросил он.

О чем?

О чем-нибудь.

Какого рода «что-нибудь» тебя интересует?

Твои родители. Расскажи о них.

Что ты хочешь знать о моих родителях?

Они остались в Лондоне?

О нет. Отец дал маме нарисованную от руки карту Корнуолла и сказал, что встретит ее там. Само собой, мама приплыла на место раньше его, она ведь была наполовину рыбой. А когда она очутилась в этой тихой бухте и увидела на прибрежном лугу сплошной ковер из цветов черемши и колокольчиков, она сразу поняла, что это место будет ее домом. Когда через несколько дней приехал мой отец, мама вышла из воды, держа руки на своем округлившемся животе, и сказала: Она уже скоро увидит свет! Речь была обо мне, разумеется. Она поняла, что родится девочка, по тому, как суматошно я плавала у нее в утробе. Мальчики обычно плавают кругами.

Дрейк слабо кивнул.

У отца было много денег, и он купил все, что видел вокруг, – эту землю, речку и остров с часовней тоже. Он построил этот лодочный сарай, и они добывали еду на морском берегу, при высокой воде – днем и ночью, а в священное время между приливом и отливом они плавали, потому что так принято у русалок. А потом, году в… Дивния на несколько секунд задумалась… кажется, в 1858-м, я этаким угрем выскользнула на свет из маминой утробы, и мой первый вдох был наполнен душистым запахом дикой жимолости. У меня были ноги вместо плавников, отцовские черты лица и мамины глаза. И, что важнее всего, у меня было мамино сердце. Однако я ее совсем не помню. Ее застрелили вскоре после моего рождения. Думаю, кто-то принял ее за тюленя.

Боже правый! – пробормотал Дрейк.

Дивния пожала плечами.

Тебе нужно поспать, сказала она.

Нет, погоди минуту. Скажи, как поступил твой отец после смерти мамы?

Как он поступил? Он перестал дышать, сказала Дивния.

Он умер?

Нет, он просто перестал дышать.

То есть умер?

Ты нарочно это делаешь?

А что такого я делаю?

Я же сказала, он перестал дышать. Это совсем не одно и то же. Представь, что сердце было вскрыто, как открывают устрицу, и оттуда удалили всю красоту. Он говорил, что его сердце с той поры больше не билось, а только выполняло свою работу. Я не могла понять разницу, пока, уже будучи взрослой, не узнала, что возвращение из смерти – это не то же самое, что возвращение к жизни. Ты меня понимаешь?

Засим она набила свою «трубку раздумий» черным табачным жгутом, поднесла к ней спичку, раскурила и стала молча ждать, когда им овладеет сон. Долго ждать ей не пришлось – очень скоро голова его склонилась набок и послышался храп, перешедший в тихое урчание. Она положила ладонь на лоб Дрейка и шепотом пожелала ему спокойной ночи. Ушла она не сразу, а еще какое-то время посидела рядом, наблюдая за приливами и отливами его сна.

 

18

Дрейк проспал весь следующий день и пробудился только в те минуты, когда солнце сдавало вахту луне, а старуха открыла дверь, шаркающей походкой пересекла комнату и подвесила над огнем котелок с пропаренными моллюсками. Еда пахла восхитительно, и у Дрейка проснулся зверский аппетит. Он чувствовал себя окрепшим, а вот старуха, казалось, заметно сдала.

Они ели рагу из моллюсков с черствым хлебом, размачивая его в соленом бульоне. Когда все раковины были высосаны дочиста, старая Дивния достала бутылочку тернового джина, налила себе в стакан и выпила одним духом. Щеки ее порозовели. Она сняла очки и потерла глаза с отчетливым шершаво-скрипучим звуком – настолько сухой была кожа ее век.

Ты в порядке? – спросил Дрейк.

Дивния кивнула и вновь наполнила свой стакан.

Сегодня я чувствую себя старой, сказала она. Почти всю жизнь я провела с весной в сердце, но теперь в нем зима.

Можно? – спросил Дрейк, прежде чем взять ее стакан и принюхаться к содержимому. Терновый джин, заключил он.

Делаю его сама, сказала она, поднося стакан ко рту. Обычно джин помогает.

Помогает чувствовать себя молодой?

Она улыбнулась.

Нет, помогает вспомнить.

Дрейк сделал глоток эля из своей кружки.

Я все думаю о твоей маме. Она похоронена там?

И он ткнул пальцем в сторону церкви и кладбища.

Нет, конечно же, сказала Дивния. Русалок не хоронят на суше. Они возвращаются в море. Отец погрузил ее тело в реку, когда начинался отлив. По его рассказам, в тот же миг накатила большая волна с позолоченным гребнем, взяла маму из его рук и унесла ее к теплым морям, где обитает ее народ.

А что с тобой было потом?

Со мной?

Да.

Ну, меня отправили в Лондон, где я росла в семье отцовской сестры и ее мужа. К тому времени было ясно, что отец едва ли в состоянии позаботиться о самом себе, не говоря уж о младенце.

В какой части Лондона вы жили?

Не могу сказать. Помню только большой дом, где было мало света, но очень много Бога и еще полным-полно всяких вещей. Они дали мне все, что мог бы пожелать ребенок, включая новое имя, которого я вовсе не желала: Этель.

По-моему, тебе не подходит имя Этель.

Совсем не подходит, верно? Отца я снова увидела только в десятилетнем возрасте. Это было все равно что встретить чужого человека – правда, со смутно знакомой улыбкой.

А он какую жизнь вел все это время? – спросил Дрейк.

Об этом я могу судить только по слухам и домыслам.

Я не стану придираться к деталям.

Так будет лучше, сказала старуха, благодарно кивнув. Что ж, по слухам, отец очень сильно переменился после маминой смерти. Прежде от него никто не слышал ни единого грубого слова. И вдруг он превратился в человека, полного ненависти, – и большей частью эта ненависть была направлена против Бога. Хотя мне кажется, на самом деле он ненавидел собственного отца, который был суровым и набожным человеком, а уже в зрелом возрасте занялся медициной. Хотел обеспечить себе спасение как на том, так и на этом свете.

Дивния отпила из стакана и пыхнула трубкой.

На чем я остановилась?

Бог… медицина… твой отец…

Ах да. И мой отец должен был пойти по одному из этих двух путей.

И какой он выбрал?

Никакой. Он даже и не думал выбирать. С одной стороны, он всегда боялся Бога, а с другой – всегда боялся крови. Он получил свою долю наследства и подался в море. Сколотил приличное состояние на торговле индиго. И так случилось, что вскоре после смерти мамы он проснулся поутру и в первый же момент увидел за окном храм Божий. Это было как внезапный удар по больному месту. С той поры доброта вызывала у него отторжение, а от вида цветущих колокольчиков он просто впадал в бешенство. И всякий раз в конце дня, когда мир вокруг затихал, отца охватывал ужас при мысли о пустоте его одинокой жизни. Он молился о знаке от моей мамы, молился день и ночь о позволении покончить счеты с жизнью.

И он его получил? – спросил Дрейк.

Нет. Вместо этого пришло позволение жить. Однажды утром его разбудил жуткий звук со стороны моря. Он поспешил к берегу, думая, что там сел на мель пароход. Но оказалось, что шум издавала крупная косатка, застрявшая между скал и обдиравшая свою кожу в попытках освободиться. Отец воспринял это как знак и на следующее утро, заперев лодочный сарай и вместе с ним то немногое, что еще оставалось живым в его сердце, отправился в путь. Через три часа на него обрушился проливной дождь. Еще через милю над морем появилась двойная радуга. Он заметил, что больше не ощущает ни горечи, ни злости. Вместо этого в нем начали с болью пробиваться первые ростки того, что он впоследствии назвал «свободой». Много миль отпечаталось на подошвах его ботинок – болотная трава и песок, вся история полуострова слой за слоем, как ископаемые останки, как многократно повторенные молитвы. Он добрался до Майклс-Маунта, обошел вокруг острова и вернулся на большую землю, успев до наступающего прилива. Потом по скалистым утесам достиг Лендс-Энда. Он часто спал стоя, прислонившись к скале или стене, и ноги его при этом подергивались, как будто видели свои собственные сны о беспрерывной ходьбе. А с рассветом он продолжал путь, никогда не останавливаясь для разговора со встречными людьми – разве что поднимет шляпу и односложно поприветствует, – так что его ноги все время были в движении. Он прошагал две тысячи миль, шесть раз обойдя по периметру все графство. Это заняло девять лет. Он видел лунные затмения и резвящихся в море дельфинов. Он видел кораблекрушения, когда взбесившиеся волны поглощали десятки моряков. Он учился у мудрых старух, владевших древними знаниями и секретами, и методом проб выяснил, какие травы действуют на него благотворно, а какие идут во вред. Он научился отыскивать пресную воду там, где не было никаких источников. Он научился облегчать страдания умирающих. И только тогда, после стольких лет скитаний, его ноги наконец-то остановились. Он присел на валун у самого края земли и стал смотреть, как солнце опускается за горизонт. И он понял: чему-то приходит конец. Я думаю, сказал он себе, что это конец скорби. А когда небо окрасилось золотом, он ощутил блаженное спокойствие. Он подумал: Где-то между Богом и медициной должно быть место для меня. И он заключил эту мысль в перламутровый медальон, висевший у него на шее, – вот этот самый.

Дивния продемонстрировала свой заветный медальон.

И вот тогда-то он выспался, продолжила она. И его ноги по-настоящему отдохнули. Понимаешь, он наконец настиг то, за чем так долго гнался. Он вновь обрел цель. А значит, он мог жить. После этого он и привез меня из Лондона. Он купил цыганский фургон и старого упряжного мерина, и мы вместе исколесили вдоль и поперек весь Корнуолл. В деревнях и на фермах его просили посидеть с умирающими людьми. Я бывала там с ним и училась. Я наблюдала за тем, как он шепчет слова – обычно они приходили ему в голову тут же на месте, но иногда это были слова из Библии, если об этом просили члены семьи. Я смотрела, как он готовит снадобья из трав, как он забирает их боль. И они умирали без мучений, с благодарностью на устах. В те годы деньги здесь были не особо в ходу; чаще с ним расплачивались едой или выпивкой. Когда долго не было работы, мы перебивались тем, что давала природа, а давала она многое. Об отце ходила добрая молва по всей округе.

А кто разносил молву? – спросил Дрейк.

Деревенские кумушки, кто же еще? Те, кто принимал роды, или ухаживал за умирающими, или хотя бы при этом присутствовал. Они звали его позаботиться об уходящих из жизни, а я отправлялась с этими женщинами к роженицам и училась встречать новую жизнь.

Ты принимала роды?

Нет, не тогда. Я занялась этим годы спустя, а в то время я только помогала: кипятила воду, готовила простыни, иногда перевязывала пуповину. Но я наблюдала и училась. И видела много смертей во время или сразу после родов. Тогда ведь не очень-то заботились о чистоте, Дрейк. Грязные манжеты, не закатанные рукава. Насморк, особенно в зимнюю пору, когда у повитух текло из носа. Они не понимали, как важно, чтобы при родах все было предельно чистым… Ну а отцу труднее всего приходилось, когда умирающий просил дать ему еще немного времени. В таких случаях отец отправлял меня под покровом ночи освобождать попавших в ловушки лобстеров, выпускать из загонов предназначенных на убой ягнят, свиней и кроликов. Он называл это «повышением жизненных ставок» – как при игре в карты повышают ставки вслепую, но здесь это делалось лишь для того, чтобы немного затянуть безнадежную партию. Во многом это было сродни чуду. Но обходилось оно дорогой ценой.

Почему дорогой ценой? – спросил Дрейк.

Потому что боль, которую отец забирал у других, оседала в нем самом, и это было только вопросом времени, когда она наберет силу и начнет расти внутри него, как на дрожжах. Он обычно не держал от меня секретов, только старался не показывать, как сильно отекли его ноги. И я не держала секретов от отца, только старалась не показывать, как сильно я боюсь его потерять. В тот день, когда отец понял, что наши приключения подошли к концу, он сказал: Пора повернуть назад, моя милая. И вот в свои четырнадцать лет я развернула старого мерина и мы отправились назад, в отцовское прошлое. Он спал, когда мы прибыли в Сент-Офер. Была середина дня, однако он спал. Я застопорила колеса фургона, распрягла мерина и пустила его пастись среди деревьев. Потом пошла к лодочному сараю, где не бывала прежде. Чем отпирать ржавый засов, оказалось проще вырвать всю скобу из гнилого дерева. Но за десять лет дверные петли проржавели насквозь, а отсыревшая дверь так разбухла, что только сильный удар ногой смог открыть доступ к прежней жизни моих родителей. Внутри все было аккуратно расставлено и разложено по своим местам. Заправленная постель выглядела так, словно на ней никто никогда не спал. По обе стороны кровати и рядом с камином стояли канделябры. Изначально красные коврики на полу позеленели в тех местах, где их тронула плесень. Но больше всего мне запомнилось то, что это был мир для двоих: два стула, два стакана, две миски. И я почувствовала себя скорее незваной гостьей, чем плодом их любви – дочерью, вернувшейся в родной дом.

Дрейк указал на прямоугольное пятно над очагом, более светлое по сравнению с закопченной стеной вокруг него.

Что было на этом месте? – спросил он.

Не знаю, сказала Дивния. Может быть, нечто такое, с чем отец не мог ужиться после смерти мамы?

Картина?

Да, скорее всего. Я никогда не спрашивала, а сам он об этом не говорил, да и времени у него оставалось в обрез.

Старуха отпила из своего стакана.

Три дня, всего три дня, Дрейк. На третью, и последнюю ночь отцовское тело начало излучать яркий свет. И в этом чудесном сиянии я разглядела мою маму, ожидающую отца. Я никогда не видела мамино лицо и больше всего на свете хотела бы его увидеть. Я и сейчас этого хочу – такие желания не угасают с возрастом. А в ту ночь ее лицо было скрыто густыми распущенными волосами. Но я поняла, что это была она, потому что услышала слова «моя дочь», а ее дыхание было дыханием моря. Отец сказал: Здравствуй, любимая, ты вернулась ко мне. А мама ответила: Я никогда тебя не покидала. И за этой короткой фразой стояла целая жизнь. Он сказал: Теперь нам пора? И они оба повернулись ко мне со словами: Ты позволишь нам уйти? А я ничего не смогла им ответить. Только приподняла руку – слабое подобие прощального жеста. Но никаких слов у меня не нашлось. Мне ведь было всего четырнадцать лет, и на самом деле я хотела сказать лишь одно: Пожалуйста, не уходите.

 

19

Следующим вечером Дрейк ждал ее, но старуха не появилась. Птицы умолкли, вода в реке спала, ночь прошла, а ее все не было.

Он скормил огню целую охапку сырых дров, а те, казалось, поглотили весь кислород в комнате. Во всяком случае, он страдал от удушья и даже не смог доесть остатки вчерашнего бульона. Он налил в тазик воды из кувшина, сполоснул лицо и шею, но так и не избавился от отупляющей тяжести в голове. Из балконного окна был виден мерцающий огонек свечи в развалинах церкви по ту сторону протоки. Может, ему следует выйти и поискать старуху – вдруг с ней что-то случилось? Он подошел к двери и открыл ее. Холодный воздух накинулся на него, как хищник на добычу. Деревья качались, тучи неслись на север, и в этом хаосе особенно остро ощущался недостаток света. Ничего, кроме одиночества. Он быстро захлопнул дверь. Если что и ждало его снаружи, то лишь печальная участь Мисси Холл.

В тот день, сразу после ее исчезновения под водой, Дрейк пустился наутек. Не стал дожидаться полиции с ее дежурными вопросами и неизбежным презрением (Что значит: вы не смогли ей помочь? Каким образом вы пытались это сделать? Да и пытались ли вообще?).

Он также не решился уведомить хозяйку дома, в котором жила Мисси. Он просто бежал, подгоняемый страхом и чувством вины. Бежал вдоль набережной до самого Вестминстера, обманывая себя, притворяясь, будто все еще разыскивает Мисси или хотя бы ее труп на галечных откосах и в поднимающейся с приливом воде. На самом деле он лишь хотел оказаться как можно дальше от этого ужаса.

Затем наступила ночь, и он бесцельно брел по темным улицам в намокших брюках и с жалким барахлом в чемоданчике; брел и прокручивал в памяти поминутно весь этот день в надежде найти ключ, открывающий дверь к иному исходу, при котором она осталась бы жива.

Он сделал остановку перед уличной жаровней для потерявшихся, бездомных и сломленных – он подпадал под все эти определения и потому пристроился у огня; но, докурив шестую подряд сигарету, осознал, что не чувствует ничего, кроме холода, и пошел дальше, продолжая терзаться загадками. Покинул Стрэнд, перейдя на параллельные улицы, где прохожие встречались реже. А в дверных проемах и боковых аллеях возникали варианты, сдобренные запахами табака и дешевых духов, порой сопровождаемые ленивой улыбкой. Искушение было велико, учитывая, каким чертовски одиноким он себя чувствовал, но Дрейк без остановки проходил мимо.

Продолжая двигаться в восточном направлении, он вскоре очутился среди закопченных многоквартирных домов, узнавая улицы своего детства в промежутках между разбомбленными пустырями. Как и в былые времена, стены гулким эхом отражали звук его шагов по неровной булыжной мостовой. Таким образом он совершил полный круг, вернувшись к собору Святого Павла и к этой проклятой темной реке, которая уже набухла от прилива, и десятки пришвартованных суденышек покачивались на волнах, и портовые краны взирали на все это свысока, а огни казались такими красивыми, какими они не имели права быть, – черт возьми, они не имели никакого права быть красивыми! Он прислонился к парапету набережной и отхлебнул из бутылки. Одинокая ракета фейерверка взорвалась высоко над его головой, рассеяв янтарные брызги в угрюмом лондонском небе.

Дрейк поужинал при свете очага. Он глядел на пламя, выискивая в нем истину, хотя и так уже знал ее, ибо истина открылась ему в безмолвии, когда лодочный сарай тихо поскрипывал на сваях под печальную песню моря. Истина заключалась в том, что он никогда по-настоящему не знал Мисси Холл. Он пронес свои чувства через годы, и чувства были искренними, но он мало что мог к этому добавить.

Его внимание вновь привлек светлый прямоугольник над очагом: Нечто такое, с чем отец не смог ужиться. Он поднялся, подошел к своему чемодану, щелкнул замком и достал листок бумаги, подсунутый под его дверь, когда он был еще мальчишкой. Осторожно развернул его и положил ладонь на слова, написанные рукой Мисси. «Не слишком увлекайся, Фредди. И никогда не забывай меня». Ее почерк даже в школьные годы был корявым и неразборчивым. Дрейк опустил листок на раскаленные угли. Тот сразу скорчился, заплясал и, подхваченный тягой, унесся в трубу, чтобы потом растаять в вышине, как китайский фонарик, за которым, подобно хвосту кометы, унеслись прочь грезы детской любви.

Позднее, лежа в постели, он слушал плеск волн и никак не мог заснуть. Так он пролежал до утра и рывком поднялся, едва за окном начало светать. Шлепая босыми пятками по неровному полу, двинулся через комнату, мельком взглянул в сторону очага с кучкой остывшей золы. И замер: там, на выступе камня, лежал обугленный по краям клочок бумаги. На нем отчетливо виднелись два темных слова: «Забывай меня».

Дрейк пошатнулся и кое-как добрел обратно до кровати. Задержал дыхание – и провалился в бездонную пропасть сна.

 

20

Старуха вернулась на исходе следующего дня. Она вернулась, и Дрейк почувствовал себя спокойнее. Заметив, как она перешагивает порог все с тем же увесистым котелком, он поспешил освободить ее от ноши и поместил котелок на чугунную подставку. Он сам накрыл на стол – ложки, салфетки, стаканы, кувшин с элем – и подкинул поленья в камин. Яростно взметнулось пламя, забулькало варево в котелке, по комнате разлилось тепло, а Дрейк необычайно оживился. Он даже выдал нечто вроде комплимента, спросив, не изменила ли она прическу. Старуха посмотрела на него с недоумением и проворчала что-то насчет идиотских бредней. А потом наполнила две миски овощным рагу и поставила их на стол.

Овощное рагу! – воскликнул он. Мое любимое!

И выдвинул стул, помогая ей сесть.

Спасибо, сказал он. Большое спасибо.

Несколько минут они в молчании ели густое, сытное рагу. Старуха смотрела только на свою ложку, а Дрейк все время смотрел на старуху.

Кстати, ты ведь так и не закончила свою историю, наконец напомнил он, вытирая рот салфеткой.

Дивния подняла взгляд.

Какую историю? – спросила она.

Ту, что ты мне рассказывала. Я ждал тебя прошлым вечером, но ты не пришла.

Разве я вчера не приходила?

Нет.

У тебя было что поесть?

Да, я поел. Но ты не пришла.

Дивния отломила кусочек хлеба и макнула его в подливку.

Ты рассказывала мне историю, но не довела ее до конца. Не годится прерывать рассказ на середине.

С чего ты решил, что это была середина?

Потому что это было не начало, и это был не конец.

А с чего ты взял, что это не конец?

Потому что тогда тебе было четырнадцать лет. Ты так сказала. А сейчас тебе восемьдесят девять.

Мне восемьдесят девять? – переспросила Дивния. Ты уверен?

Полагаю, да.

Дивния покачала головой и вернулась к своей трапезе.

Ты не закончила историю, повторил Дрейк.

Кто это сказал?

Я это говорю. Да всякий сказал бы на моем месте.

Дрейк оттолкнул от себя пустую миску и закурил. Дивния доела рагу и вытерла губы. Затем достала из кармана бутылочку джина, наполнила стакан и осушила его одним духом.

Истории, как и природа, имеют свойство никогда не кончаться, изрекла она.

Дрейк стряхнул пепел в миску.

Ты довела рассказ до смерти твоего отца, сказал он. Ты привезла его обратно и впервые вошла в лодочный сарай. Ты увидела, как они тут жили. А когда он умирал, ты почувствовала присутствие твоей мамы, которая его ждала. И она его никогда не покидала. Они вместе повернулись к тебе и сказали…

Ты позволишь нам уйти? – подхватила Дивния.

Да, именно так.

А я ничего не смогла им ответить.

Да.

Старуха поправила на носу очки и задумчиво потерла лоб. Побарабанила пальцами по столешнице, ожидая, когда к ней вернутся воспоминания.

И я ничего не смогла ответить, повторила она.

И она вспомнила, как ей пришлось отложить погребение до глубокой ночи. Молодая луна светила слабо, и она надела шляпу, к которой спереди прилепила речной глиной огарок свечи. Этого света оказалось достаточно. Она подняла отца, который стал очень легким, ибо все, чем он являлся прежде, его уже покинуло. Понесла тело к реке, перешагнула борт лодки, покачалась, удерживая равновесие, и бережно опустила его на доски.

Она удачно выбрала время – как раз начавшийся отлив быстро понес лодку в сторону моря. Вид открывался фантастический. Топовые огни судов покачивались вдали, как блуждающие над горизонтом звезды. Она проплыла мимо нескольких бухточек и мелководных заливов, пока не нашла достаточно глубокое и уединенное место, недосягаемое для прожектора маяка. Там она убрала парус и позволила лодке свободно дрейфовать.

Она шепотом повторяла слова, которым научил ее отец, пока лодку не окружило яркое фосфоресцирующее сияние. И она поняла, что время пришло. Подняла отца и медленно погрузила его в волны, а навстречу из глубины тотчас поднялись и приняли его в объятия сияющие руки мамы.

Дивния перегнулась через борт лодки и окунула лицо в воду, чтобы разглядеть уплывающих родителей. Но она была еще слишком юной и не могла видеть чужой для нее мир – эта способность проявляется с возрастом и накопленным опытом, а в четырнадцать лет она не имела ни того ни другого.

Море и небо слились воедино, поочередно то вздымаясь, то опускаясь одно за счет другого. И в считаные мгновения Дивнию поглотила темная пустота неизвестности, зародившаяся у нее в душе вместе со страхом за свое будущее. Тогда она вновь спустила парус, легла на дощатое сиденье и заплакала. По всем признакам, оставался всего один день до прихода с юго-запада свирепого шторма, который играючи опрокинет и разобьет о скалы ее лодчонку. И она молилась о том, чтобы шторм нагрянул поскорее и унес ее из этой жизни. Тогда она смогла бы воссоединиться с родителями.

Однако проснулась она не среди гибельной пляски волн, а от легкого галечного хруста под килем, когда лодка утвердилась на мели. Шторм так и не пришел. Вместо этого ее прибило к берегу в защищенном от ветра заливе, и бледный свет раннего утра помог ей сориентироваться на местности. Она была жива. В мире царило спокойствие, море было тихим, как мельничный пруд.

Дивния спрыгнула за борт, размотала носовой швартов и по мелководью отбуксировала лодку до места, где к линии берега ближе всего подходило течение реки. Далее уже под парусом она проследовала мимо маяка в речном устье, мимо старинных замков и громадных военных парусников, мимо корабельного кладбища с гнилыми корпусами судов, команды которых также гнили где-то в могилах или на дне моря. Вот и знакомая отмель перед входом в приливную бухточку. Был отлив, и ей опять пришлось идти по мелководью, распугивая креветок и крабов, тянуть лодку против течения, как тянут на убой упирающуюся свинью. Наконец за изгибом русла показалась церковь, а чуть поодаль – белый лодочный сарай. Она пришвартовала лодку и села передохнуть на причальный камень. Теперь вся долина принадлежала ей, но она не испытывала никаких чувств по этому поводу. Только что она проделала самый долгий поход в своей жизни – самый долгий потому, что впервые никто не ждал ее в конце пути.

Она проспала большую часть той зимы. Пропустила Рождество и едва заметила наступление Нового года. И ни до чего ей не было дела, пока буро-зеленое подножие окружавшего ее мира не окрасили первые цветы черемши и колокольчиков.

В тот день со стороны церкви донеслось хоровое пение, и Дивния наковыряла в речном иле столько вкусностей, что их хватило бы на большой пир. Она наполнила добычей колодезные ведра, и к тому времени, когда прихожане потянулись из церкви, у нее уже был разведен костер и шкворчала сковорода, на которой раскрывались раковины моллюсков. Но никто даже не посмотрел в ее сторону.

Она выращивала овощи и ловила рыбу – обычно на удочку с берега. Она хорошо питалась и продавала излишки еды. И по-прежнему никто не обращал на нее внимания. Но со временем она отрастила длинные густые волосы и завела привычку купаться нагишом, как ее мама; и вот тогда-то ее стали замечать. Вода имеет свою память и может передавать ее людям. Память окрестных жителей была разбужена; и память Дивнии наконец-то вышла из спячки, ибо все, что ей следовало знать, заключалось в этой воде. Она пугала обычных людей, как их прежде пугала ее мама. И, как в случае с мамой, ее нагота вызывала смятение в умах. Она расцветала, и жизнь вокруг нее била ключом; а мужчины раздували ноздри, улавливая в воздухе ее запах, и пытались за ухмылками спрятать свое смущение.

Яблоко от яблони недалеко падает, критически заметила как-то раз миссис Хард.

Верно, согласилась Дивния. И чем ближе яблоко к яблоне, тем оно слаще на вкус.

Однако она никому не позволяла приблизиться к себе настолько, чтобы распробовать этот вкус.

Прошло три лета, прежде чем в жизни Дивнии случилась решительная перемена. Однажды утром она проснулась от громкого нетерпеливого стука в дверь фургона.

У Бетси вот-вот начнутся роды! – выпалила пришедшая к ней деревенская женщина.

Кассии уже сообщили? – спросила Дивния.

Кассия сейчас сидит над умирающим. Она сказала, ты должна справиться. Она сказала, ты к этому готова.

Дайте мне пять минут, сказала Дивния и закрыла дверь, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

Кассия считает, что я готова, подумала она.

Желудок ее испуганно сжался, липкий холод пополз по спине. Ей не доводилось встречать женщины мудрее и опытнее, чем старая Кассия.

Она обучила меня всему, что знает сама, напомнила себе Дивния. Она считает меня готовой. Она считает меня готовой. Она считает меня готовой…

И она без конца повторяла эти слова, собирая все необходимые вещи для приема первых родов в ее жизни.

Солнце стояло уже высоко, когда она помчалась по тропинке через заросли. Женщину она нагнала уже перед лугом, и они вместе молча продолжили путь среди васильков, календул и маков, пока не вышли на Главный тракт.

Бетси стояла, привалившись спиной к задней стене своего дома. Щеки ее горели, дыхание было глубоким и ровным.

Меня прорвало, воды уже отошли, сказала она, завидев Дивнию. Малютка скоро заставит меня орать.

Дивния провела рукой по внутренней поверхности ее бедра и понюхала жидкость: та была чистой. Затем подняла взгляд и улыбнулась.

Идем, сказала она и, обняв Бетси за плечи, повела ее обратно в дом под взглядом миссис Хард, которая стояла перед своей пекарней со скрещенными на груди руками.

На кухне кипятилась вода. Горячий и липкий воздух был вдобавок насыщен резким запахом дрожжей, добиравшимся сюда из пекарни. В спальне на втором этаже собрались местные кумушки; родильная простыня была уже приготовлена. Бетси со стоном опустилась на кровать.

Дивния пристроила свою сумку на стуле у окна. Потом скинула блузку и достала из сумки чистый халат, квадратный кусок льняного полотна и шейный платок. Надев халат, она высоко закатала рукава, взяла кусок карболового мыла и опустила его в наполненный водой тазик. Вода оказалась чересчур горячей, и кожа сразу покраснела, но она терпела, пока тщательнейшим образом не вымыла руки и не вычистила всю грязь из-под ногтей. Потом обтерла руки полотном, обвязала платком лицо, закрыв нос и рот, и подошла к постели.

Первым делом она ощупала живот роженицы. Ребенок уже повернулся головкой вниз, и Дивния уловила инстинктивные сокращения матки – тело женщины само знало, что нужно делать. Помня, что нельзя упускать из виду ни единой детали, она приложила ухо к животу, дабы послушать стук сердца ребенка. И ничего не услышала. Голова ее пошла кругом, во рту мгновенно пересохло. Дивния сместила ухо и прислушалась еще раз, но так и не расслышала ударов крошечного сердца. Она чувствовала на себе взгляды всех присутствующих, и особенно – напряженный взгляд матери. Еще раз огладила живот, кашлянула, чтобы прочистить горло и прояснить голову. И снова приложила ухо, стараясь уловить звуки жизни. Ну наконец-то! Вот он, быстрый стук сердечка: рататататат. Она радостно засмеялась, и все женщины в комнате поняли эту радость и полностью ее разделили.

Один ребенок? – спросила мать.

Один, сказала Дивния.

И на том спасибо, сказала мать.

Кумушки рассмеялись.

Она старалась все делать так, как учила Кассия. Следи за лицом матери, оно тебя не обманет. И лицо не обмануло, потому что через два часа характер схваток изменился, шейка матки раскрылась и под оглушительный залп воплей и чертыханий здоровая новорожденная девочка высунула головку в окружающий мир.

Дивния обрезала пуповину, предварительно перевязав ее черной шелковой нитью, и торжествующе вручила младенца матери. А когда счастливая Бетси спросила, не хочет ли повитуха дать имя новорожденной, она ответила, что будет рада.

Вот и славно, пусть будет Рада! – со смехом подхватили кумушки.

Прошло еще несколько часов. Тени удлинились, солнце устало клонилось к горизонту, но Дивния все еще не покидала комнату. Она должна была убедиться, что плацента отошла должным образом, что ребенок взял грудь, что у матери нет кровотечения. В конце концов кумушки решили, что с нее хватит.

Ты уже совсем вымоталась, сказали они. Иди-ка отдохни. Все хорошо, милочка.

Дивния покинула дом, переполненная счастливым смехом, звуками младенческого храпа, гордостью вернувшегося с работы отца и благодарностями от всех присутствующих. Благодарностей и внимания к ней было так много, что ей казалось, будто она заново вступает в этот мир, на сей раз обладая новыми, прежде неведомыми возможностями.

Она вышла в теплую летнюю тьму. На втором этаже пекарни еще горел свет, и она разглядела в окне силуэт миссис Хард. Дивния дружески помахала ей рукой – сейчас было не до язвительных уколов.

Она попила воды из колонки, умыла лицо и протерла глаза. А потом зашагала обратно через луг и дальше по лесной тропе, отныне владея древнейшим секретом из всех известных человечеству. Села передохнуть на причальный камень и почти сразу же поддалась дремотному влиянию ночи. Но спала она недолго, очнувшись от звука, похожего на крик жаворонка. На самом же деле это был звук ее пробуждающейся души.

Задул ночной бриз, о чем сообщило бренчание подвешенных снаружи на бечевке ракушек, железок и костей – то была привычная музыка ночи. Дивния сняла очки и положила их рядом с керосиновой лампой. Помассировала пальцами вмятины от очков на переносице. Допила оставшийся в стакане терновый джин и промокнула губы.

Ну и как? Тебя устраивает такой конец истории? – спросила она.

Дрейк затушил сигарету.

Не знаю, как насчет конца, но это вполне сгодится для ее начала, сказал он.

Хорошо. Я вижу, ты уже начинаешь постигать суть вещей, Дрейк, сказала она с улыбкой.

Дивния встала, взяла свои очки и направилась к двери. Открыла ее и остановилась на пороге, впуская в комнату ночной воздух.

Ты слышишь их? – спросила она.

Кого?

Святых угодников. Нынче у них недобрый настрой.

Почему?

Они чувствуют, что им нашли замену. С момента твоего появления здесь они это чувствуют. И потому не дают мне спокойно спать.

Послышался крик совы.

Полночь, сказала Дивния, достала золотые карманные часы, подправила стрелки и покрутила завод.

Дрейк взглянул на свои часы. И впрямь было ровно двенадцать.

Спасибо, Дивния, сказал он.

Эти слова заставили ее оглянуться. Впервые Дрейк обратился к ней по имени. Она махнула рукой и канула во тьму.

Дрейк выглянул наружу. Ветер крепчал, деревья гнулись под его напором. Он слышал, как старуха, удаляясь, громко разговаривает сама с собой. Это его не удивило – какая только блажь не накатит, если ты живешь вдали от людей, а компанию тебе составляют только покойные святоши.

 

21

Лишь первого декабря Дрейк наконец покинул пределы лодочного сарая. К тому времени ярко-красные ягоды на кустах уже затвердели. Наступила зима.

Дивния разбудила его рано утром и, указав на два ведра – одно с золой из очага, другое с помоями, – велела отнести их к выгребной яме за туалетом. В том направлении вела довольно пологая тропа, петлявшая между деревьями.

Он сощурился, выйдя на яркий утренний свет. Крики кроншнепов и куликов эхом разносились над речным руслом; пахло сырым перегноем, а сама река оказалась вовсе не такой страшной, какой он воображал ее, ночами прислушиваясь к шуму волн. Теперь, среди увядшей лесной красоты, она вызывала ассоциации с чем-то древним и безмятежно-спокойным.

Впереди за деревьями он разглядел струйку дыма, а вскоре впервые увидел фургон Дивнии. Он был накрыт армейской маскировочной сетью, матерчатая листва которой казалась особенно неестественной среди голых зимних ветвей. При ближайшем рассмотрении сеть оказалась выцветшей и местами заштопанной, а с одного края на ней была какая-то надпись, теперь уже совершенно неразборчивая. На врытом в землю столбе был закреплен ящик для хранения мясных продуктов; расчищенный участок позади фургона предназначался под посадки овощей. Между деревьями была натянута бельевая веревка, а будка, сколоченная из дощечек от старых ящиков, за отсутствием двери выставляла напоказ все свое содержимое: глиняные кувшины (иные с пробками, иные без них), удочки, ловушки для крабов, всевозможные инструменты, жестяной чан и канистры с бензином. На боковой стенке был закреплен огромный воздушный змей из парусины на металлической раме, и от него отчетливо пахло морем.

Дрейк поставил ведра на землю и поднялся по ступенькам фургона, мельком отметив прядь еще влажных водорослей, свисавшую с подзорной трубы у входа. Он медленно открыл дверь и обнаружил за ней самый странный мир из всех, какие когда-либо видел. Внутри было тепло, а тишину нарушали только треск горящих дров в печке да сопровождавшие каждый его шаг скрипы всей конструкции вплоть до деревянных колес, которые давно уже вросли в дерн. Свежий запах сосновой смолы дополнялся чем-то не поддающимся точному определению, чем-то женским, чем-то дурманящим. Он присел на кровать. Стена напротив была покрыта мозаикой из раковин – в основном береговых улиток и морских блюдечек. Сотни тщательно подогнанных раковин образовывали узоры в виде водоворотов и волн. На полке под окном, в пыли и темноте, хранилась одна-единственная книга – с замком на переплете и надписью от руки: «Дивная книга истин». Дрейк взял ее с полки, провел пальцем по названию, огляделся в поисках ключа, но ничего подходящего не заметил. Попробовал приложить силу, но замок не поддался. Тогда он вернул книгу на место, решив заняться ею в другой раз.

На полу рядом с кроватью стоял древний радиоприемник; его некогда рифленый регулятор громкости стал гладким, за много лет отполированный крутившими его пальцами. Полки вдоль боковых стен были заполнены пакетами высушенных трав и листьев. Тут же имелись аптекарские весы и набор грузиков размером с пенни, а на полке выше он заметил ступу и пестик. Картину дополняли блоки американских и канадских сигарет – во время войны они служили своеобразным аналогом валюты.

Он улегся на постель поверх покрывала и начал изучать приколотые к потолку записки-напоминания, которые хозяйка явно адресовала самой себе. Среди них попадались как старые, пожелтевшие, так и сравнительно недавние.

Яичная пятница

Человека снаружи зовут Дрейк

Дрейк = Печаль

Приглядывай за Дрейком

Родилась в 1858

Деньги в шкафчике

Задувай свечу

Это ему было знакомо. Подобные попытки восстановить свой утерянный мир посредством записок-напоминаний он уже наблюдал в своем детстве. Один пожилой завсегдатай паба как-то раз посреди зимы появился там с кусочками бумаги, в разных местах пришпиленными его женой к габардиновому пальто. Дрейк сперва принял эти бумажки за хлопья снега, но потом вблизи разглядел, что на каждой из них были указаны имя и домашний адрес этого мужчины, а также обычно употребляемые им напитки и то, в каком из его карманов лежат деньги. Записи были сделаны на тот случай, если у него случится дурной день, как это называлось в ту пору – дурной день. При всем том Стэнли Моррис ни разу не был ограблен, и по дурным дням кто-нибудь обязательно доводил старика до дома – зачастую под аккомпанемент его веселых песнопений.

То были хорошие времена, подумал Дрейк. Но они прошли безвозвратно.

Он открепил от потолка бумажку с надписью «Дрейк = Печаль», еще раз посмотрел на нее и сунул в карман брюк. Затем расправил смятое покрывало и вышел из фургона, оставив все примерно в том же виде, как было до его визита.

Подхватив свои ведра, Дрейк направился к выгребной яме, которая оказалась затянутой коркой льда. Мороз уничтожил вонь от нечистот – сейчас это были просто отходы, просто грязь. И даже шмыгнувшая в кусты крыса не вывела его из благодушного настроения. Расстегивая пояс, он вошел в сортир. Спустил штаны, присел на корточки – и разом облегчился от неимоверного количества дерьма. Нет, он не стал другим человеком. Но, по собственным ощущениям, он стал чуточку лучше.

 

22

В самом начале Второй мировой войны Дивния предприняла одну из редких для нее поездок в Большой порт.

Там, сидя на скамейке и бросая хлебные крошки городскому голубю, она случайно услышала, как незнакомая женщина рассказывает своей подруге о фильме, который видела накануне. Когда она упомянула, что фильм был цветной, Дивния навострила слух, поскольку была любознательной от природы и поскольку еще не видела ни одного цветного фильма, – по правде говоря, она не смогла бы вспомнить, когда в последний раз была в кино. Из названия фильма она заключила, что он может быть связан с морем. Это предполагало удовольствие, от которого грех было отказываться.

И вот, вместо того чтобы идти к своему ботику и возвращаться домой, Дивния присоединилась к очереди перед кинотеатром и вскоре уже сидела в зале по соседству с милующимися парочками. Когда свет начал медленно гаснуть, она огляделась и успела заметить, как головы тут и там склоняются для поцелуев.

Никогда в своей жизни она не сталкивалась с таким обилием ярких красок; никакие из виденных ею – даже во сне – пейзажей не обладали столь насыщенным цветом. Красно-оранжевое пламя полыхало во весь экран, и на его фоне черными силуэтами передвигались и сражались армии.

Может, нечто подобное вскоре ждет и Британию? – подумала она.

И еще она подумала, что Вивьен Ли в платье из бархатных зеленых портьер чем-то похожа на Робин Гуда. В фильме тоже шла война, и там люди тоже перешивали всякое старье во что-нибудь полезное.

Но более всего ее потрясли эти оранжевые и красные губы на экране. В последующие годы Дивния часто их вспоминала, воображая, как бы сама она смотрелась с таким же цветом губ.

Она покинула кинозал последней из всех зрителей. Трижды к ней подходили служащие с просьбой удалиться, а она все смотрела на пустой экран как завороженная. Поднялась она только после того, как завыли сирены воздушной тревоги и лицо молодой билетерши исказила гримаса страха.

После многоцветья фильма мрачная затемненная улица обернулась для нее настоящим шоком. Надрывно выли сирены, люди спешили укрыться в бомбоубежищах, но Дивния не последовала их примеру. Вместо этого она направилась в гавань, игнорируя крики часовых и рев бомбардировщиков над головой. И позднее, когда взрывы в порту остались позади и ботик плыл к своей тихой бухте, она все думала о тех оранжевых губах, и о тех красных губах, и еще о том, что, будь у нее самой такие губы, ей в жизни больше повезло бы на поцелуи.

Она появилась в дверях лодочного сарая и развернула афишу фильма.

«Унесенные ветром»? – произнес Дрейк, поднимая голову от умывального тазика.

Я знала, что где-то она есть. Мне ее подарил один американец. И я подумала, что ты мог бы повесить ее на стену рядом со столом.

Спасибо, сказал Дрейк.

Он вытер руки и взял афишу.

Думаю, она украсит и оживит обстановку, сказала Дивния. Такие картинки должны нравиться молодым людям.

Ты права, согласился Дрейк.

Он вынес тазик наружу и выплеснул мыльную воду на куст шиповника.

Интересно, как бы я смотрелась, будь у меня такие же яркие губы, сказала она.

Что?

Как у нее, пояснила Дивния, указывая на афишу.

Как у Вивьен Ли? – уточнил он.

Это имя актрисы?

Да, насколько я помню.

Стало быть, как у нее.

А какой оттенок ты предпочла бы?

Красный. Или оранжевый.

Пожалуй, лучше красный.

Да, наверное.

Ты смотрелась бы сногсшибательно, сказал Дрейк.

Он не заметил улыбку, на мгновение озарившую ее лицо, и направился к камину, где сохли постиранные носки.

Я смотрю, у тебя тут письмо, сказала Дивния, следуя за ним.

Дрейк передал ей конверт, взяв его с каминной полки.

Это не для меня, Дивния. Я должен доставить его по адресу, только и всего. Человеку, чье имя здесь написано.

Почему?

Просто я пообещал кое-кому это сделать, сказал он, надевая носки.

Она стала рассматривать письмо, поднеся его близко к глазам. Вслух прочла имя адресата: «Доктор Арнольд». И в тот же миг воспоминание, хлесткое и резкое, как удар хлыстом, вынудило ее опереться на стол, чтобы сохранить равновесие. А уже в следующий момент это чувство узнавания исчезло, словно кто-то вырвал из книги несколько страниц, оставив только их корешки – как намек на что-то здесь некогда бывшее.

Все в порядке? – спросил Дрейк.

Да, сказала она тихо. Да, в порядке.

Тебе надо прилечь, сказал он и повел ее к кровати. Выглядишь усталой.

Ожидание утомляет, сказала она.

Это верно.

Когда ты собираешься?

Что?

Письмо, пояснила она. Когда ты собираешься доставить его по адресу?

Уж точно не сегодня, Дивния. Сегодня я никуда не собираюсь. И завтра тоже. И вряд ли послезавтра.

Хорошо, сказала она, кивнув. Это хорошо.

Слабый румянец вновь появился на ее щеках. Она не хотела, чтобы он куда-нибудь уходил. Она все больше к нему привязывалась.

 

23

Вся вторая половина дня была в его полном распоряжении. Дивния отправилась на ботике в «деревню другого святого», по ее выражению, чтобы доставить лекарственные растения и сироп шиповника тем, кто до сих пор отказывался иметь дело с дипломированными врачами.

Туча уплывала, давая простор ясному голубому небу; крики гусей и чаек разносились над речной долиной. Море отступило от берега, но время прилива уже близилось. Спрессовавшийся, на удивление плотный песок под ногами был испещрен темными нитями водорослей, спиральными выбросами пескожилов, а также раковинами моллюсков – мидий, сердцевидок, береговых улиток, – регулярно входивших в их вечернее меню. Неподалеку от церкви на обнажившееся дно села стая черных ворон, которые начали ворошить гниющие водоросли и выковыривать из норок пескожилов.

Оставшись наедине с собой, Дрейк мысленно вернулся к ночи своего первого появления в этих местах. Воспоминания все еще были нечеткими, концентрируясь вокруг странного знака, который возник перед ним из зеленой изгороди и приказал: СТОЙ ЗДЕСЬ. В ту ночь старая Дивния сказала, что уже давно его ждет. Как она могла предвидеть его появление? Он и сам-то не думал, что окажется здесь.

Солнце клонилось к закату, когда он пересек луг и вышел на дорогу, которая в былые времена – во времена Бога, Хлеба, Достатка и Мужчин – носила гордое имя Главный тракт. Искал он тщательно и добросовестно, но целый час поисков на отрезке дороги в районе заброшенной пекарни не дал результатов. Ничего похожего на тот самый знак. И за этот час на дороге не показалось ни одного автомобиля или повозки. Это была деревня-призрак. В застывшем воздухе давних лет стояла такая тишина, что можно было бы услышать падение капли.

Он сел на каменный придорожный столбик, закурил и, поигрывая зажигалкой, отметил, что дрожание рук уменьшилось, определенно уменьшилось. Понаблюдал за уже привычными воздушными танцами скворцов, которые проделывали это ежедневно с приближением сумерек. Они кружились и пикировали в сочной голубизне неба; и, разделяя их радость, он на минуту забыл о странном знаке и о том, что знала или чего не знала старая Дивния Лад. Сейчас Дрейка занимало нечто другое, и когда солнце, смещаясь на запад, на мгновение его ослепило, он уронил зажигалку на землю. Наклонился, чтобы ее поднять, и тут увидел это. Перевернутым – при наклоне между своих расставленных ног, – но он все же это увидел и тотчас опознал. А после расхохотался. И когда он двинулся в обратный путь через луг к реке, позади него у дороги остался стоять гранитный столбик, отблескивавший в лучах вечернего солнца. Гранитный столбик с грубо и неровно высеченной надписью:

СТ ойЗДЕСЬ [21]

 

24

Ночь выдалась безлунной, широкие мазки розовато-лиловых тонов расплывались на темно-синем небосводе. Вода в реке поднималась, по ее светлой поверхности скользили тени, и в такт их движению звучала музыка. Знакомое соло на трубе витало среди деревьев. Армстронг.

Луи, шептали голоса.

Очень давно Дрейк не слушал музыку. Уже успел забыть, какой она бывает волнующей и заводящей. Месяцами он пытался вспомнить название джаз-клуба в Париже, где он побывал после войны. Он пытался и не смог вспомнить это название еще на пароме, когда возвращался в Англию и, держась за ограждение, пачкал рвотой собственные ботинки.

Но он помнил, как вслед за группой американских солдат – все они были черные – спустился в пропахший потом подвальчик, где было много танцев, табачного дыма и выпивки, где громкая музыка не умолкала ни на секунду, а мужчины и женщины танцевали так, будто занимались сексом в вертикальной позиции, не снимая одежды. На стул рядом с ним села женщина, француженка.

Merci, прошептала она ему на ухо.

Liberté, добавила она после паузы.

Эти два слова тогда почему-то показались ему рифмованными, и только из-за этой странности столь незначительный эпизод сохранился в памяти. Женщина поднялась и, лихо откозыряв Дрейку, исчезла. Даже в гражданской одежде он выглядел как солдат.

Дрейк посмотрел на свое отражение в зеркале. Теперь солдата сменил кто-то другой. Может, рыбак? Он вышел на балкон и увидел Дивнию, проверявшую костер, который он по ее поручению развел в неглубокой яме около часа назад.

Дрейк окликнул ее, и она, подняв голову, помахала в ответ.

«Caveau» – вот как назывался тот парижский клуб. «Caveau…» – и что-то там еще.

Они ловили рыбу в реке, еще окрашенной в закатные цвета, и молча наблюдали за тем, как золотисто-розовые отблески на воде сменяются свинцовым цветом ночи. Дивния докрутила катушку спиннинга и сделала новый заброс в самую глубокую часть русла.

Теперь точно клюнет, прошептала она.

Почему ты так уверена?

Тсс…

Ох, черт! – вырвалось у Дрейка.

Клюет?

Упругое подергивание удилища наэлектризовало его мышцы, сердце забилось быстрее и еще ускорилось, когда он разглядел свою добычу, сверкнувшую серебристым боком у самой поверхности. Он рыбачил впервые в жизни и радовался, как мальчишка; даже готов был по-девчоночьи взвизгнуть от восторга.

Теперь тяни аккуратно. Нельзя ее упустить, сказала Дивния.

И он был очень аккуратен, он следовал ее советам, наматывал леску, приподнимал удилище, снова наматывал и снова приподнимал, пока не раздался последний панический всплеск, а через секунду пойманная рыба уже била хвостом в негостеприимной грязи и таращилась на идиота, который ее поймал, – на по-девчоночьи визжащего идиота, который никогда прежде не вытягивал из воды рыбу.

И как меня угораздило попасться на удочку такому ничтожеству? – безмолвно сокрушалась рыба.

Это кефаль, сказала Дивния. Да еще какая крупная!

И она тюкнула по голове рыбы сучковатой палкой.

По ее настоянию Дрейк собственноручно выпотрошил рыбу.

Воткни нож под жабры и отрезай голову, руководила она. Вот так, хорошо. Теперь вспарывай брюхо по всей длине. Выскребай кишки. Все просто. Это твоя рыба, Фрэнсис Дрейк.

Дрейк держал свой улов обеими руками и был страшно горд. Ему хотелось поднять рыбу высоко над головой, как призовой кубок, и он так бы и сделал, если бы Дивния не пригасила эйфорию, указав на огоньки голодных глаз, которые следили за ним из леса.

Они пили из кружек теплый горьковатый эль, пока политая маслом и посоленная рыба жарилась на сковороде над раскаленными углями, покрываясь румяной корочкой.

Развалюха на отмели – это была твоя лодка? – спросил Дрейк.

Нет, сказала Дивния. Это «Избавление», рыбацкая посудина Старого Канди, которого я знала с давних пор. Оба, он и баркас, скончались через несколько месяцев после Дюнкерка, к тому времени оба сильно сдали и уже не годились к плаванью.

Она сняла сковороду с огня и поставила ее на траву. Сковорода шипела и плевалась брызгами масла.

Давай тарелку, сказала она.

Дрейк протянул ей тарелку, и Дивния выложила на нее рыбину, после чего там почти не осталось места для гарнира из вареной моркови.

Запомни этот вкус, сказала Дивния. Это вкус только что пойманной рыбы, вкус успеха и вкус понимания, что отныне ты никогда не будешь голодать. По-моему, это лучшее из всех вкусовых ощущений.

И с первым же распробованным кусочком Дрейк убедился в ее правоте.

Вот что интересно, сказала Дивния, слизывая с пальцев рыбий жир. В тот день, когда рыбаков призвали помочь с эвакуацией наших солдат из Франции, двигатель «Избавления» вдруг завелся сам по себе.

Неужели? – сказал Дрейк, улыбаясь.

Хочешь – верь, хочешь – нет, но так оно и было. Старому Канди даже не пришлось принимать решение. Оно уже было принято: баркас вознамерился плыть во Францию – с капитаном или без него.

Какой отважный баркас.

Да, он в самом деле был отважным, Дрейк. Но дело не только в этом… Как насчет вареной моркови?

С удовольствием, сказал Дрейк, подставляя свою тарелку.

А в чем еще было дело? – спросил он невнятно, поскольку в этот момент доставал застрявшую в зубах кость.

Там, на французском берегу, остался внук Старого Канди. Баркас любил этого парня, потому что помнил его руку на своем штурвале. Штурвалы никогда не забывают своих рулевых. Учти это на будущее, Дрейк.

Учту, сказал он.

Я провожала «Избавление» и махала ему с берега. Вот это было зрелище! Представь себе, Дрейк. Баркас вовсю режет носом волны. Рядом падают немецкие бомбы, но он шпарит вперед полным ходом, пока на горизонте не появляется французский берег. А на берегу та еще картина! Толпы мечутся на пляжах, горят машины и бочки с топливом, а по волнорезам цепочками бредут солдаты с надеждой добраться до дома. При своей малой осадке, баркас подошел прямо к пляжу так близко, как только смог. Самолеты проносились низко, сыпали пулями и бомбами, многие суда тонули, и рыбаки гибли вдали от родных мест. Солдаты вброд добирались до баркаса, иные были убиты лишь в нескольких футах от спасения. И баркас вздрагивал всем корпусом, когда рядом с ним прерывалась очередная молодая жизнь, но он не повернул и не дал задний ход, пока на борту не оказалось десять человек – его предельная загрузка.

Они уже начали отходить от берега, продолжила Дивния, но в самый последний момент к ним устремился еще один солдат. Он кинулся в пену прибоя и поплыл к «Избавлению». Давай! Поднажми! – кричали ему, а самолеты поливали пулями все вокруг. Солдаты навалились на один борт, протягивая ему руки, и судно опасно накренилось. Давай! Еще чуть-чуть! – кричали они. И вот их руки соединились. Они втянули его на борт, он упал лицом вниз на доски и замер неподвижно. Так он пролежал несколько минут. А может, и дольше. И только после того, как они отошли под прикрытие военных кораблей, старик оставил штурвал, наклонился и положил руку на, казалось бы, знакомое плечо. Молодой солдат вздрогнул и поднял голову.

И это был он, так ведь? Это был его внук? – быстро спросил Дрейк.

Дивния отставила в сторону свою тарелку и глотнула эля.

Нет, это был не он, сказала она.

Черт побери!

Ты много чертыхаешься.

Извини.

А ведь это должен был быть он, согласись! Это должен был быть он.

Но он был среди вернувшихся? – спросил Дрейк.

Нет. Старый Канди умер вскоре после того. Может, от переутомления, а может, от горя. Его родня попыталась продать баркас, но тот просто отказался заводиться. Застыл на месте, как собака, тоскующая по хозяину. Он все понимал, можешь мне поверить. И он буквально сразу же начал разваливаться. Я видела, как он умирает на отмели. Всему на свете приходит свой срок. Эту истину я хорошо усвоила, Дрейк. Всему приходит свой срок.

Костер угасал, быстро холодало, и старая Дивния раньше обычного ушла к себе в фургон. Дрейк в одиночестве допил остатки эля. Он глядел на церковь и думал, что Бог, возможно, стал одной из жертв этой войны. Какие-то мошки роем вились вокруг слабого пламени и облепляли оставшиеся после ужина объедки. Он вылил кувшин речной воды на костер, и тот зашипел, исходя паром. Внезапно грянувшая музыка – кларнет и саксофон в первых тактах песни – пришлась как нельзя кстати.

Прихватив керосиновую лампу, он зашагал вдоль берега устья, пока не поравнялся с разбитым корпусом баркаса на песчаной косе. И в свете лампы, под пение Билли Холидей о глупых вещах отдал честь славному «Избавлению», при этом не чувствуя себя глупцом – возможно, потому что был навеселе. И если бы вам случилось в ту ясную ночь проходить неподалеку, вы бы увидели молодого человека, торжественно отдающего честь корабельным останкам на отмели под звуки старой песни, которая, разносясь по всему побережью, по долинам рек и ручьев, долетала до слуха спящих, чтобы напомнить им о любви, ибо она есть суть всего сущего в этом мире.

А когда песня закончилась, Дивния Лад в своем фургоне потянулась с кровати и выключила радиоприемник. Потом она легла на спину; голова кружилась от наступившей тишины. Уже собираясь задуть свечу, она заметила среди приколотых к потолку записок одну с незнакомым почерком.

Дрейк = чуточку счастливее

Она задула свечу и погрузилась в слепящую тьму.

 

25

Спустя неделю Дивния заметила, что птицы в прибрежных зарослях ведут себя как-то нервно, а в их пении проскальзывают тревожные нотки. Под утро на берег выбросилась большая камбала и сдохла еще до восхода солнца, в угрюмом сумеречном межвременье. Крабы также в большом числе выбирались на сушу из мутных отливных луж и пугливо поводили усами, но потом, одумавшись, уползали в море.

Предчувствие возникло у нее еще несколько дней назад, но она не сказала об этом Дрейку. Среди признаков были ноющие боли в спине, странное поведение животных и необычные запахи, которые она называла «запахами мрака».

Стоя у причального камня, она попыталась оценить надвигавшуюся опасность. Ее внутренний барометр стремительно падал, хотя на небе пока не появилось ни облачка. Ожидание давило тяжким грузом, ибо такое уже случалось на ее памяти – в «Ночь слез». Она напрягала слух, пытаясь уловить что-то новое в окружающей тишине. Когда морская собака залает, в шутку говаривали местные. Однако случалось всякое, когда реки выходили из берегов, а погребенные на дне мечты высвобождались из иловой грязи и всплывали на поверхность пузырями невиданных бедствий.

Ей вспомнилась детская коляска миссис Хард, плывущая вверх колесами и застревающая в морской траве. Этой коляске не довелось возить детей, только выпечку. Правда, ходили слухи о том, что миссис Хард в свое время вынашивала ребенка, но каким он явился в мир, живым или мертвым, кумушкам было неведомо. А вот Дивния знала точно, что новорожденный младенец так и не увидел свет. Повторить попытку миссис Хард не удалось, и детская коляска так и осталась для нее символом неосуществленной мечты. Должно быть, именно в ту пору ее фамилия Харт огрубела до Хард, а Дивния знала, что такие перемены не ведут ни к чему хорошему. Это миссис Хард сказала юной Дивнии, что слезы у женщин иссякают вместе с их плодородием. Перестаешь кровоточить – и прекращаешь плакать. Так утверждала миссис Хард когда-то очень-очень давно.

Дрейк был внезапно разбужен барабанной дробью дождя по крыше сарая и ощущением промозглой сырости вокруг. Он открыл глаза и сел в постели. Комната как будто ожила и стала частью реки; всюду мерцала черная гладь, на которой змеилась яркая, как луч маяка, полоса лунного света. Дрейк спустил ноги с кровати, и они погрузились в холодную морскую воду. Его тотчас охватила паника. Закатав штаны, он добрел до двери балкона и выглянул наружу. А там уже не было речного берега, не было причального камня; мир уходил под воду. Прилив одержал верх.

Его начало трясти – к страху добавился холод. Он схватил висевший на стене дождевик и открыл дверь. Справа надвигался прилив, слева просматривались очертания деревьев. Он сделал шаг влево и увидел свет. Сначала это была слабая дрожащая точка, но постепенно она становилась ярче и приближалась к нему, как большой светлячок, который затем превратился в свечу, закрепленную на козырьке шахтерской каски. А сама каска сидела на голове старухи, которая неторопливыми и плавными гребками направляла в его сторону каноэ.

Залезай! – крикнула Дивния, приблизившись. Залезай, бери весло и греби!

Дрейк поспешил забраться в лодку, и та заскользила по течению в сторону церкви, чьи контуры смутно вырисовывались в темноте. Он оглянулся на лодочный сарай и увидел, что вода поднялась уже до перил балкона. На какое-то время он потерял ориентацию. Противоположный берег реки обозначался деревьями, чьи ветви тянулись из-под воды, словно руки утопленников, и все они явно тянулись к нему – мысль эта вызвала у него удушье и позывы к рвоте.

Раздался крик совы, тучи начали расходиться, и внезапно выглянула луна. Огромная, оранжевая, она висела низко над разрушенным куполом церкви. Лучи лунного света вырывались из пустых оконных проемов, как яркие щупальца, и высвечивали торчащие из воды надгробия: «Всегда в наших сердцах…», «Помним, любим…», «Покойся с миром…».

Дрейк перестал грести и вцепился в пальмовую ветвь с острыми листьями.

Тебе нехорошо? – спросила Дивния.

Ничего страшного, сказал он, трясясь и вытирая рот рукавом. Это сейчас пройдет.

Тогда поплыли в ту сторону, скомандовала она, указывая направление.

Достигнув неширокого дверного проема, Дрейк уперся руками в стены и протолкнул каноэ внутрь храма.

Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз посещал церковь. Много лет с тех пор, как на него с витражей глядели, скорбно проливая слезы, лики святых. И сейчас ему стало не по себе, когда лодка, проскользнув под притолокой, вплыла в этот застывший, забытый временем мир.

На верхней плите выступавшего над водой алтаря горела свеча, освещая ветхие стены – но что это были за стены! У Дрейка даже дух захватило от такого зрелища. Повсюду вдоль стен, прилепившись к ним на манер крабов, расположились модели судов самых разных типов и размеров – ялики, боты, гички, люггеры, – изготовленные из спичек, коры и оструганных веток с большим мастерством и вниманием к мельчайшим деталям.

Кто все это сделал? – спросил Дрейк.

Я, сказала Дивния.

Когда?

Точно не помню. У меня была долгая жизнь.

Он подвел каноэ к стене и вслух прочел некоторые из названий судов: «Рада», «Дуглас», «Одри», «Симеон», «Мира».

Мира, повторило эхо.

Имена детей, которых я принимала при родах, пояснила старуха. А это кораблики их душ.

Приток воды снова отнес каноэ к алтарю.

Говорят, Иисус побывал в этих краях, когда был еще мальчиком, произнесла Дивния размеренным голосом, который эхом отражался от стен полузатопленного здания.

Он прибыл сюда вместе с Иосифом Аримафейским, продолжила она. А направлялись они в Гластонбери. Представь себе, Дрейк! Иисус был здесь. Вот почему этот край называют благословенной землей, ведь по ней ступали ноги Господа. И потом люди веками пытались пройти точь-в-точь по Его стопам, они тратили на это свои жизни, глядя под ноги, вместо того чтобы поднять глаза к небу. Они забыли о главном.

Дивния достала из кармана свою трубку и прикурила от алтарной свечи, подняв стеклянный колпак.

Ты сейчас сидишь примерно на том же месте, где провел много времени в посте и молитвах молодой бретонский монах, в шестом веке основавший это поселение. Он приволок на веревке большой гранитный камень аж из Пенвита, причем тянул его зубами и за все время пути не произнес ни слова. Он поместил этот камень сюда, и над ним выросла церковь. Так из одного камня родилась вера тысяч людей.

Дрейк посмотрел через пролом в крыше на усыпанное звездами небо, и внезапно луна узким лучом высветила его лицо.

В былые времена тебя за такое могли бы счесть избранным, сказала Дивния. А может, ты и вправду избранный? Какова твоя история, Фрэнсис Дрейк? Какой камень ты тянешь за собой на этом пути?

У меня нет камня, сказал он. Как и, собственно, истории.

У каждого есть история.

Только не у меня.

Она хмыкнула, глядя на него недоверчиво, а в следующий миг возобновился мелкий дождь и просвет на небе затянули тучи.

Молодого бретонского святого звали Христофор – или Кристоф на французский манер, сказала Дивния. Разумеется, тогда он еще не был святым. Простой монах-отшельник, но, как оказалось, способный на многое. Он не мог стать святым Христофором хотя бы потому, что у католиков уже имелся святой с таким именем. Поэтому впоследствии, когда дошло дело до канонизации, его имя сократили. А началось все с того, что он обменял шип из тернового венца Христа на святую воду из реки Иордан, – в те времена реликвиями обменивались запросто, как сейчас почтовыми марками. Затем он долго постился и молился, пока его не осенила благая мысль: он вылил воду Иордана в эту самую речку, и та стала исцелять от любых болезней всякого, кто в ней искупается. А монах удалился в лес и заплакал; и слезы его породили источник чистейшей и вкуснейшей воды – этот родник до сих пор бьет рядом с моим фургоном. Я пила из него всю свою жизнь, Дрейк, и у меня никогда не водились глисты.

Дрейк достал сигарету и прикурил от свечи на каске, которую ему подставила Дивния, слегка нагнув голову. Секундное ощущение тепла от свечи подействовало на него благотворно.

Между прочим, сказала Дивния, местные проводили службы в церкви и после обрушения крыши, даже во время дождя, как сейчас. Это называлось «специальными службами».

А что случилось с крышей? – спросил Дрейк.

Кажется, ее сорвал ураган. Да, точно, так оно и было в самом конце прошлого века. Великая снежная буря – вот как ее назвали. Всему полуострову крепко досталось: страшный ветер со снегом унес много жизней. Я видела на кораблях в заливе моряков, расплющенных о гроты и застывших с поднятыми к небу руками. Я видела рты, заледеневшие во время молитвы. В море нет атеистов, Дрейк. Когда волны поднимаются, как горы, даже безбожники преклоняют колени.

По-твоему, мне следует поступить так же? Стать на колени и помолиться? – спросил Дрейк.

Нет, для этого ты должен верить, что твои молитвы будут услышаны. А я не думаю, что ты когда-либо в это верил.

Дымок от ее трубки тонкими спиралями вился в лунном свете. Дождь прекратился. Дивния опустила руку в воду, наблюдая за стайкой мальков кефали, неторопливо плывущих вдоль церковного прохода.

О чем я говорила? – спросила она.

О службах под дождем.

Ах да, службы под дождем. Да. Люди ничего не имели против дождя и потому не позаботились о ремонте крыши. Они считали это знаком, ниспосланным свыше. А Господь был очень важен для них, потому что Он благословил «корнуоллскую троицу» – Медь, Олово и Святую Рыбу, – чтобы процветал этот край.

А кто такой Джек? – спросил Дрейк.

Ты о чем?

Прошлой ночью я слышал, как ты обращалась к какому-то Джеку. Он был твоим возлюбленным?

Старуха сделал глубокую затяжку.

Да. Он был моей любовью. Моей самой большой любовью.

И самой первой?

Нет, он был моей третьей любовью, и последней. Первая любовь была на маяке, и это случилось неожиданно. Потом был Джимми, и тот уже был ожидаемым.

В каком смысле ожидаемым?

Я увидела его заранее.

Во сне?

Нет, в стакане.

В стакане?

Ты повторяешь слова, чтобы меня разозлить?

Нет, извини.

А потом появился Джек.

Он был неожиданным или ожидаемым?

Хороший вопрос. Не тем и не другим. Он был моим всегда. У меня было три любви, Дрейк. Я думала, этого вполне достаточно, но сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что нашлось бы место и для чего-то еще. Жизнь способна раздаваться вширь, как материнская утроба, чтобы вместить больше любви.

Любви, подхватило эхо под сводами.

А так я имела только три: одна была началом, другая – продолжением, а третья стала концом.

Дрейк посмотрел на гладкую поверхность воды.

Значит, все началось с маяка? – сказал он.

Да, так и было, подтвердила старуха. Начало всякой любви – это вспышка света.

 

26

Я сидела за столиком трактира в Фоуи. Глаза мои были заняты чтением книги, но уши не были заняты ничем, и я случайно услышала, как местный рыбак рассказывает кому-то о старом капитане, под чьим началом он в свое время плавал. Впоследствии этот старик, о котором он отзывался с большим уважением, стал смотрителем маяка на Эддистонских скалах, а теперь он лежал при смерти и нуждался в помощи. Я была юной и впечатлительной, и этот случай меня очень заинтересовал.

Последовав за рыбаком, я догнала его на пристани, назвалась и предложила свои услуги. Рыбак объяснил, что ищет кого-нибудь, кто мог бы засвидетельствовать смерть смотрителя маяка. По его словам, старый капитан желал мирно скончаться в своей башне и быть погребенным в море, при этом категорически отказываясь иметь дело с докторами. Однако его дети, помогавшие обслуживать маяк, не желали хоронить отца без свидетелей со стороны – из опасения, что их потом могут обвинить в его смерти. Я вызвалась быть свидетельницей, добавив, что умею ухаживать за умирающими. До маяка мы добрались лишь через несколько дней – пришлось ждать перемены погоды.

Наша первая попытка оказалась неудачной: вскоре после отплытия юго-восточный ветер вызвал жестокий шторм, и мы порядком натерпелись страху, прежде чем смогли вернуться в гавань. Но с наступлением апреля задул утренний северо-западный бриз, который лучше всего подходил для высадки, и мы под всеми парусами устремились к знаменитой башне далеко в море.

Пристроившись на носу баркаса, я осматривала в подзорную трубу горизонт, раскаленная линия которого притягивала меня, как луна притягивает океанские воды. Мне было семнадцать лет от роду, когда я увидела свою первую любовь. Собственно, в те минуты я видела лишь фигуру с удочкой в руках, стоявшую у подножия Эддистонского маяка; кепка была низко надвинута на глаза от солнца, так что сам рыболов мог заметить нас лишь краем глаза как белое пятнышко паруса вдали.

Оставалось плыть примерно час тем же ходом, когда внезапно наступил штиль. Море стало гладким, как стекло, и моряки взялись за весла. Так мы преодолевали последние мили в сопровождении резвящихся тюленей и кружащих над головами чаек; и постепенно вертикальная черточка на горизонте обретала контуры башни. В подзорную трубу я все отчетливее видела рыбачившего на скалах юнца, пока его голова не заняла весь окуляр. А потом эта голова повернулась в нашу сторону, и юнец оказался девушкой.

Привет! – закричала она.

Вот ты и поймала рыбу, сказала я.

Я поймала сразу три!

Мы закрепили носовой и кормовой швартовы, после чего я прыгнула на скалу. И она ловко меня подхватила.

Смотрителю маяка оставалось жить считаные дни. Он уже находился между двумя мирами и почти все время спал, но в моменты пробуждений смотрел на свой прежний мир как будто из дальнего далека. Его сын все время молчал и, как верный пес, не отходил от отца, даже спал у него под боком. Всего в круглой, скудно обставленной комнате было три койки: одна широкая, одна маленькая и одна средних размеров. Я сказала, что могу ночевать на полу кухни, этажом ниже, за компанию с мышами.

Ближе к вечеру погода резко испортилась. Поднялся сильный юго-восточный ветер, и мы едва успели запереть на засов дверь, как в нее ударила первая большая волна. Маяк содрогался и покачивался, словно дерево в бурю; всплески волн добирались до окна, застилая остатки дневного света.

Дочь смотрителя взяла меня за руку и провела по лестнице на верхнюю галерею маяка. Там была тесная каморка с железными перекладинами на окнах. Мы протерли стекла и зажгли масляные лампы, меж тем как удары волн продолжали сотрясать маяк. Мы находились высоко над поверхностью моря, а вокруг был беспросветный мрак. Каждая минута тянулась как час, и море, казалось, вот-вот поглотит башню под ликующие завывания ветра.

Всю ночь я провела наверху вместе с ней. Там было очень жарко и душно, пахло жженым маслом, и мы расстегнули свои одежды, к которым прилипали опилки и сажа. Мы слушали, как с шорохом поворачиваются линзы, как шумит прибой, как воет ветер; и только ее поцелуй помог мне побороть страх, и я ее не останавливала. Это был первый поцелуй в моей жизни. И он затянулся до рассвета.

Сын смотрителя безостановочно ходил кругами по комнате, а старик продолжал угасать. Я дала ему воды, которую он не смог проглотить, и, приложив руку к его сердцу, почувствовала угасающее биение – финальные аккорды песни, обозначаемые только приглушенным барабаном.

На последнем дыхании старый смотритель маяка вполне отчетливо произнес: Он есть свет мира. Тот, кто последует за Ним, никогда не будет идти во тьме, и путь его озарится сиянием жизни.

Мы похоронили его в море, как он того и желал. И словно в ответ на жертвоприношение море подарило нам две недели покоя. Шторм стих, высота приливов была меньше обычной, птицы с криками носились над водой и ныряли за добычей, солнечные блики выплясывали на гребнях подобие любовного танца.

Каждую ночь мы вдвоем несли дежурство в закопченной ламповой галерее, где я временами подражала завыванию ветра. Обычно в самый темный час я, вся в пыли и грязи, выбиралась на балкончик и, крепко держась за перила, смотрела, как свет маяка пронзает бескрайнюю тьму в поисках чего-то неведомого за горизонтом. Иногда перелетные птицы, ослепленные светом маяка, с налету разбивались о толстое стекло и падали мертвыми на пол балкончика. И девушка относила этих птиц вниз к своему брату, чтобы ему было кого любить и жалеть.

Мы жили в самом центре этой водной вселенной, ибо мы были ночным солнцем, и мы сообщали кораблям: Не подходите близко, под нами опасные скалы. Прибой вскипал белой пеной, подбрасывая ее высоко в воздух, а мне было жутко и весело, и я чувствовала себя влюбленной. Бывало, не отпуская перила, я медленно перемещалась по круговому балкону, отыскивая единственный тихий закуток с подветренной стороны, а она выходила следом за мной и делала то же самое – только двигаясь в противоположном направлении, – и мы сходились на этом крошечном пространстве между потоками воздуха, не помещаясь там бок о бок; тогда мы становились лицом к лицу, и наши лица соединялись, и единственный бриз, который я тогда чувствовала, был ее дыханием с ароматом сладкого китайского чая.

Она научила меня улавливать запахи ветра. На такой высоте воздух свободен от лишних примесей, и при сильном юго-западном ветре мои чувства напрягались до предела, так что я могла уловить звуки и запахи, долетавшие сюда из Америки, из других времен, из времени моей мамы. И я слышала тихий плач, как будто бриз доносил печальные песни с полей и берегов рек.

За два дня до назначенной даты моего отъезда небо было безоблачным и таким ярко-голубым, каким я его еще не видела. Солнце пригревало не на шутку, и я расхаживала в одной безрукавке, вдобавок закатав штаны. Впрочем, жару умерял освежающий ветерок, а когда скалы вздымались из воды при отливе, волны оставляли на них большие клочья пены, которые при взгляде с высоты башни напоминали приземлившиеся облака. Мальчишка все так же тосковал и не поднимался с постели, окруженный мертвыми птицами. Оставив еду и воду рядом с его койкой, она взяла меня за руку и повела на верхнюю галерею.

Я наблюдала за тем, как она принюхивается к воздуху. Многое в ее повадках напоминало мне старых рыбаков, которые могли по характеру течений и ветра вычислить ход рыбных стай. Море – а вовсе не я – было ее истинной любовью, которой она никогда и ни за что бы не изменила. Вот почему я даже не уговаривала ее уехать со мной. Всему на свете отведен свой срок. Нам двоим принадлежали только эти четырнадцать дней вместе с их приливами и отливами.

В тот раз она притащила наверх огромного воздушного змея, состоявшего из металлической рамы с натянутой на нее прочной белой парусиной, а также длинного – футов пятьдесят-шестьдесят – хвоста из толстой веревки, на конце которого болтались около дюжины крючков с наживкой. Она привязала леер к перилам, дождалась нужного ветра и запустила змея с балкона. Когда змей отлетел за пределы рифа, она начала то ослаблять, то подтягивать леер так, чтобы конец хвоста с наживленными крючками периодически погружался в воду, приманивая рыбу.

Спустя совсем немного времени она закричала, призывая меня на помощь. Мы вместе потянули леер, и – даю тебе честное слово! – на крючках под змеем болтались сразу семь рыб. И они летели к нам по воздуху! Ох, до чего же трудно было затянуть этого змея обратно на балкон, Дрейк! Однако мы справились и сняли рыбу с крючков, а еще через час кухня наполнилась аппетитным запахом жарящихся морских окуней и сын покойного смотрителя поднял голову с подушки, впервые очнувшись от своего горя.

В то утро, когда за мной приплыл баркас, она подарила мне монету. Я всегда ношу ее с собой. Погоди, сейчас найду в кармане. Да, вот она.

Дивния протянула ему монету.

Старый пенни, сказал Дрейк.

Да.

Почему пенни?

Она оставила этот вопрос без ответа и продолжила свой рассказ.

Отплывая от маяка, я ни разу не оглянулась, Дрейк. Я просто не могла. Мне было семнадцать, и я любила ее. То был мой первый любовный опыт, и он оказался чудесным. Даже сейчас меня пробирает дрожь при воспоминании об этом. Она была такая… Эй, ты почему отворачиваешься?

Я не отворачивался.

А то я не видела. Тебя это смущает?

Нет.

Тебя смущает, что старая карга говорит о плотских утехах?

Ничуть, соврал он.

Когда-то я была молода. Трудно в это поверить, не так ли? Почти всю свою жизнь я чувствовала себя молодой, даже когда давно таковой не была. Для меня молодость являлась чем-то вполне естественным. Утверждать подобное с полным правом можно лишь на исходе лет. Представь себе, было время, когда это ныне дряхлое тело страстно предавалось любви. Я вытворяла такие вещи, которые наверняка вогнали бы тебя в краску.

В краску, с нажимом повторило эхо.

И Дрейк покраснел от смущения.

Почему пенни? – повторил он свой вопрос после паузы.

К этому я и веду, сказала Дивния. Не подгоняй меня. Особенно сейчас.

Волны били в корму, продолжила она. И, подгоняемые ими, мы при попутном ветре быстро двигались в сторону Фоуи. Но я уже больше не могла сдерживаться и оглянулась назад, на маяк, исчезающий за горизонтом. И я увидела мерцающее сияние на башне, вроде как отражение солнца в зеркале. И я поняла, что это она посылает мне свой свет и что она всегда будет посылать мне свет, указывая путь домой. Мне было зябко, но монета в кармане казалась раскаленной. Я достала пенни и, согревая руки, стала его разглядывать. На обратной стороне была изображена Британия, правящая морями. И я подумала: Так ведь это та же девчонка – в некотором смысле. А потом я заметила еще кое-что. Над плечом Британии виднелась башня маяка. Того самого Эддистонского маяка. Как напоминание обо всем, что было между нами. И монета стала ключом, открывающим дверь в ту часть моего прошлого.

Теперь я уже не могу вспомнить ее имя. Не могу вспомнить ее лицо. Память уже не та, что прежде. Порой я беспомощно топчусь перед дверью там, где призракам моего прошлого обеспечен свободный вход. Мне зачастую не удавалось как следует попрощаться с людьми, но я помнила слова отца о том, что с некоторыми людьми прощание попросту невозможно. C’est la vie, как говорят французы. Но что я не забыла, так это ощущение ее лица, и это было очень приятное ощущение, – стало быть, и лицо было приятное. Мы с ней больше никогда не виделись.

Так-таки ни разу?

Ни единого раза, подтвердила она. Я не знала, что с ней случилось потом, хотя неизменно начинала строить догадки при виде огней маяка вдали. И только много лет спустя, после того самого страшного урагана, когда на скалах стоял уже новый маяк вместо прежнего, я наконец-то узнала.

Что именно ты узнала? – спросил Дрейк, не дождавшись продолжения фразы.

Что в ту пору она была еще жива, произнесла Дивния, и лицо ее на миг посветлело.

И как же ты это выяснила?

Самым невероятным образом, можешь мне поверить.

Расскажи об этом, попросил Дрейк.

Дивния вновь раскурила погасшую трубку.

Тем вечером я огибала мыс Лизард, когда погода внезапно ухудшилась. Небо пошло сине-багровыми пятнами, и началась какая-то сумасшедшая бортовая качка: волны все яростнее кидались на лодку с разных сторон. Оглянувшись, я сначала подумала, что надвигается низкая темная туча – она выглядела как туча, Дрейк, – и только в последнюю минуту поняла, что это высоченная волна. Она настигла меня, и лодка стала подниматься на крутую водяную гору – все выше и выше, пока не добралась до самого гребня. Там лодка на миг зависла во тьме и потом полетела вниз, ударившись о воду так жестко, словно это был мокрый песок.

Когда я очнулась, прямо надо мной был просвет в тучах, заполненный звездами: мириады звезд и туманный шлейф за ними, уходящий в бесконечность. Это было восхитительно! Я огляделась: моя лодка плавала посреди круга спокойной воды, и буря огибала этот круг, не прорываясь внутрь. Я видела, как волны разбиваются о незримую стену в тридцати ярдах от меня. И мне стало ясно, что я оказалась над братской могилой каких-то неведомых моряков – могилой, отмеченной не крестом, а этим молитвенным спокойствием. Но моя лодка, оставшись без мачты и руля, дрейфовала к этой границе между Жизнью и Смертью. Волны ярились уже всего в десяти ярдах, а я все не могла оторвать глаз от неба, от постепенно сужавшегося просвета в тучах, который позволил мне заглянуть в иной мир.

Вот тогда-то он и появился, Дрейк. Воздушный змей. Он вылетел из тьмы, как падающая звезда, и устремился прямиком ко мне, задевая водяные горы своим длинным хвостом. Я встала на сиденье и, когда хвост оказался над лодкой, подпрыгнула и вцепилась в него. На какой-то момент змей приспустился и завис в воздухе, а мои ноги еще касались сиденья, но потом я почувствовала, как веревка надежной петлей обвила мои руки и опора ушла из-под ног. Змей приноровился к дополнительному весу и рванул дальше за секунду до того, как волны смяли и проглотили мою лодку.

Мы двигались рывками: то взмывали так быстро, что у меня захватывало дух, то снижались, и мои ноги касались пенистых гребней. Иногда я замечала огни кораблей, которые возникали и исчезали среди громадных волн, иногда видела совсем рядом летящих птиц – большей частью чаек и бакланов, а один раз стайку горихвосток с теплом африканского солнца на перьях. Временами из-за туч выглядывал полумесяц, вид которого меня радовал, но и отчасти пугал.

Уже перед самым рассветом ветер начал слабеть, серые тучи рассеивались и таяли в черном беззвездном небе. Потрепанный змей спланировал в прибрежную тень, и я выпустила из рук веревку. Почувствовав под ногами твердую землю, прислушалась к тишине, которая жила по эту сторону от ревущих волн, за полосой выброшенных прибоем медуз, которые отсвечивали на мокрой гальке подобно огням рампы.

И эта тишина меня успокоила. Я взобралась по откосу к подножию отвесных скал, где из песка торчала сухая трава. Руки мои были содраны в кровь, но я все же нарвала много травы, добавив к ней кривые сучья плавника, в рассветных сумерках похожие на уродливо вывернутые конечности. Ударяя ножом по куску кварца, высекла искры и подожгла траву. Когда костер разгорелся, я прошла до вдававшегося в море утеса, отыскала морские блюдечки и подкрепилась, поедая их сырыми.

Потом я отвязала от воздушного змея леер, перенесла его к воде, и леер, вдруг словно ожив, угрем заскользил в темную даль. А я стала ждать. Позади горел костер, рядом по песку бродили чайки, а я ждала.

Солнце было уже высоко, когда появилась лодка. Рыбак заметил дымок от костра и решил узнать, в чем тут дело. Он бросил мне канат и пристал к берегу, а вскоре я была уже на борту, возвращаясь домой. Лодка лениво покачивалась на волнах, а я сидела и молчала, крепко вцепившись в воздушного змея. Восемнадцать моряков сгинули прошлой ночью, сказал мне рыбак. Как ты здесь очутилась, одному Богу известно. Должно быть, кто-то или что-то тебя оберегает.

И знаешь, что я тебе скажу? – заключила свой рассказ Дивния. Меня действительно оберегали.

Ты имеешь в виду Бога? – спросил Дрейк.

Бога? Вовсе нет, Дрейк. Я имею в виду любовь. Не следует путать одно с другим. Любовь – это единственная вещь, в которую стоит верить.

Ты действительно так считаешь?

О да, сказала она. Впрочем, есть еще луна.

Луна?

Да. Что-то неизменное, что-то влияющее на твою жизнь, когда ты сам не можешь этого сделать. Солнце, луна и тому подобные вещи. Ты обязательно должен во что-нибудь верить.

Почему? – спросил Дрейк.

Потому что это сделает тебя более привлекательным для женщин, сказала Дивния.

Дрейк рассмеялся.

Женщинам нравится видеть что-то особенное в глазах мужчины, пояснила она.

У меня в глазах и так много особенного.

Да, но в твоих глазах нет сияния. Вера даст тебе это сияние. У Джека, например, оно было.

А во что верил Джек?

В меня, разумеется, сказала Дивния.

 

27

Из церкви они выплыли вместе с уходящей водой. Дрейку пришлось усиленно грести против отливного течения, и наконец лодка уткнулась в берег неподалеку от фургона Дивнии. Он ухватился за толстые корни деревьев, вымытые потоком из грунта, и держал верткое каноэ, пока Дивния осторожно выбиралась на сушу.

Иди вперед, не жди меня, сказал Дрейк.

Желтое пятно ее дождевика помаячило перед фургоном и вскоре исчезло в тепле и сухости. Дрейк с трудом, кряхтя и постанывая, заполз на крутой берег, а потом вытянул из воды каноэ. Еще какое-то время он оставался на четвереньках, пока не прекратились рвотные спазмы. Взглянул на дощатую будку с прикрепленным к ее стене воздушным змеем и покачал головой. Внутри фургона зажглась керосиновая лампа и чуть погодя раздался чмокающий звук пробки, извлекаемой из бутылки джина. Пошатываясь, он встал во весь рост, вытер босые ноги о штанины брюк и поднялся по ступенькам.

Старый цыганский фургон показался ему особенно тесным по сравнению с беспредельностью окружающей ночи. Они с Дивнией молча сидели перед горящей лампой, пили терновый джин и прислушивались. Они прислушивались к дыханию друг друга, к доброжелательному гудению огня в печи, к тихому плеску воды, понемногу отступавшей обратно в море. Прислушивались к беспокойным крикам совы и к оживленной возне водяных крыс на речном берегу. Прислушивались к скрипам дряхлых суставов фургона, много повидавшего на своем веку. Наконец Дрейк кивнул в сторону «Книги истин» на полочке.

О чем эта книга? – поинтересовался он.

Разве трудно понять из ее названия? Это «Книга истин».

Можно ее почитать? – спросил Дрейк.

Нет, сказала Дивния. Ты еще не готов принять истину.

И, отвернувшись, прикрыла глаза.

Дрейк встал со стула, чтобы снять дождевик. И тут его внимание привлекли пустые бутылки, стоявшие на одной из боковых полок. Многократно отраженный в бутылочном стекле огонек лампы казался загадочным и зовущим. Он взял одну из бутылок и посмотрел сквозь нее на свет. Внутри обнаружилась свернутая трубочкой бумага.

Что это такое? – спросил он.

Дивния открыла глаза и нахмурилась.

Это послания. Нахожу их на берегу. С давних пор.

И что ты с ними делаешь?

Читаю. И отвечаю на них, как могу.

Ты спасаешь людей с необитаемых островов?

Не мели ерунду. Особенно в такую ночь.

Извини, сказал он.

Дивния направилась к полке и отыскала бутылку из-под джина без этикетки, наверняка отклеившейся от долгого пребывания в воде.

Кстати, вот и твое послание, сказала она. Отправлено второго ноября сорок седьмого года, река Темза.

Я никогда не отправлял тебе послание, сказал Дрейк.

Твое было без слов.

Он взял бутылку, и когда названная дата всплыла в памяти, сердце словно рванулось вверх из груди. Дивния держала руку на плече Дрейка все то время, пока история Мисси Холл выдавливалась из него вперемешку со слезами. Она внимательно его слушала. Она зажгла трубку и подлила джина в его стакан. И продолжала слушать.

Я любил ее, сказал он в конце.

Я знаю, сказала она.

Дрейк хотел рассказать и о войне, но солнце уже вынырнуло из-за леса, а его воспоминания о том дне во Франции не предназначались для дневного света. Он закурил последнюю сигарету и встал. Уже дойдя до двери, задержался, чтобы задать еще один вопрос, но Дивния неожиданно опередила его с ответом.

Да, верю, сказала она твердо. Я верю в тебя.

Он пошел через заросли к лодочному сараю. Неподвижный утренний воздух был наполнен запахом соленого ила и тоскливыми воплями кроншнепов.

Яркое солнце все выше поднималось над деревьями, укорачивая тени. Волнистый песок блестел, подсыхая, а в оставленных приливом лужах копошились чайки и крачки.

И тут он в первый раз подумал о возможности не просто где-нибудь осесть, а по-настоящему начать жить заново. А когда солнце, перемещаясь, осветило реку и та обернулась сверкающим потоком расплавленного серебра, Дрейк впервые за многие недели поверил в то, что жизнь еще может наладиться. А это, в свою очередь, означало, что он был готов уйти.

Он оглянулся на речной берег – там стояла Дивния и наблюдала за ним. Как будто прочла его мысли. Он помахал ей рукой, она ответила тем же. Он отвернулся, не желая, чтобы она видела его глаза. Эта ночь была слишком долгой.

 

28

Он не намечал заранее дату своего ухода. Просто однажды утром он проснулся позже обычного, уже после восхода зимнего солнца, подумал о предстоящем дне, взглянул на письмо, адресованное доктору Арнольду, и вдруг понял, что этот день настал.

Он надел свой городской костюм. Воротник и манжеты показались непривычно жесткими. Он поправил отвороты брюк, чтобы те ровно легли на полированную кожу туфель. Все это было из прошлой, оставленной им жизни. И сейчас Дрейк не был уверен в том, что хочет к ней вернуться. Он понемногу обжился в новой, поначалу такой непривычной для него обстановке и сейчас плохо представлял себе, что будет делать и куда направится после того, как доставит письмо адресату. Он аккуратно сложил одежду, полученную от Дивнии в первую ночь. Отошел к двери, повернулся и оглядел комнату. Огонь в печи погашен, постель заправлена. Все выглядело так, будто он здесь и не появлялся. Никаких следов, ни даже намека на былое присутствие вроде контуров когда-то висевшей над очагом картины.

Он никогда не прощался. Он не смог попрощаться ни с мамой, ни с Мисси, да и вообще ни с кем, кто был ему дорог или хотя бы небезразличен. Возможно, именно поэтому он до сих пор не нашел своего места в этом мире. Он успел уже привыкнуть к старой Дивнии и приспособиться к ее образу жизни. И ему была небезразлична ее дальнейшая судьба. Он надел свой плащ и подхватил за ручку чемодан, торопясь с уходом, пока решимость его не покинула.

Дивнию он застал на речном берегу, где она искала червей для наживки, стоя по щиколотку в иле. Засученные штаны обнажали ее толстые, покрытые грязью колени. Он смотрел на нее, пока что оставаясь незамеченным. Он видел жизнь, которую она вела до его появления и будет вести после его ухода: сама по себе, в окружении бесчисленных историй из прошлого и сонма вечно чем-нибудь недовольных святых. Он знал, что она будет в полном порядке, как была всегда, – если бы Дрейк в это не верил, он бы ее ни за что не покинул. В следующий миг она подняла голову и заметила его на берегу. И сразу приложила ладонь к своей груди.

Он спустился к реке и отсалютовал высоко поднятым чемоданом, чтобы с ходу развеять всякие сомнения насчет его намерений. Но она, конечно, и так все поняла. Она не помахала в ответ. Просто прекратила ковыряться в иле и выбралась на сухую землю. Дрейк опустился перед ней на колени.

Я ухожу, сказал он.

Она кивнула, а потом приподняла свое ведро.

Черви, сказала она.

Дрейк озадачился: не было ли здесь уничижительного намека?

Ты вернешься? – спросила она.

Вряд ли.

Старуха вновь кивнула.

Спасибо тебе за все, Дивния. На самом деле, за все.

Она кивнула в третий раз.

Удачи тебе, Фрэнсис Дрейк. Живи хорошо. Полюби кого-нибудь снова.

Она протянула руку, которую он обхватил обеими ладонями. Рука ее была маленькой и холодной.

Не оглядывайся, только не оглядывайся, говорил он себе, удаляясь.

Но все же оглянулся. Она стояла все там же, глядя ему вслед. Слезы жгли его глаза. Тысячи прощаний были как будто высечены резцом на ее лице, превратившись в старческие морщины. Когда он шагал по тропе, облака сомкнулись и пошел мелкий дождик.

Это ее прощальные слезы, подумал Дрейк.

 

29

На попутном грузовичке мясника он добрался до фермы в предместье Труро. Мясник сказал, что через три часа будет возвращаться этой же дорогой и, если что, сможет подвезти Дрейка в обратную сторону. Дрейк сказал, что не намерен возвращаться, и помахал ему в знак благодарности.

Ему было даже приятнее войти в город пешком. Дождь как раз прекратился, и запахи, исходившие от мокрой земли, травы и зеленых изгородей, гасили его тревогу; на душе стало спокойнее.

За войну так много всего случилось – и это послание, как и просьба его доставить, являлись частью того жуткого хаоса. Дрейк охотно сжег бы письмо и забыл о нем, и это было бы воистину мудрым поступком. Он даже не был знаком с Дуги Арнольдом. Он просто не смог пройти мимо умирающего солдата, который всучил ему письмо, а Дрейк дал обещание и теперь был этим обещанием связан. Все лишь потому, что он нуждался в чем-нибудь, могущем хоть слегка обелить его уже к тому времени изрядно запятнанную совесть.

Что, если старик начнет расспрашивать меня о сыне? Совру. Будь хорошим солдатом и ври напропалую. Дуги был славным парнем и верным другом, и он погиб как герой. Ври дальше. Не проходит и дня, чтобы я… бла-бла-бла-бла… Ври.

Дрейк проверил карман: не пропало ли письмо? Конверт показался ему горячим на ощупь.

Немало времени прошло с тех пор, как он в последний раз бывал в городе. Спешащие по своим делам люди, легковушки и грузовики, вся эта суета жизни, и ухоженные женщины на высоких каблуках, и этот шум! Впереди показался шпиль кафедрального собора, мокро блестевший на солнце. Он направился в ту сторону, а неподалеку от собора сделал остановку и прислонился к гранитной стене, слушая жизнерадостную игру какого-то скрипача. На проезжей части перед ним остановился «остин», и Дрейк не без труда опознал в стекле бокового окна свое диковато-гротескное отражение.

Парикмахер приложил к его лицу и шее теплое полотенце. Поры открывались и прочищались, Дрейк испытывал приятную расслабленность. Таким чистым он не чувствовал себя уже много месяцев. Он посмотрелся в зеркало. Волосы подстрижены, борода аккуратно подрезана, кожа обработана лосьоном. Перевоплощение свершилось. Он вышел на свежий воздух, сознавая, что и сам выглядит посвежевшим.

Не подскажете, как мне пройти на Чепел-стрит?

Второй поворот направо, а потом еще налево.

Спасибо.

Он прибавил шагу. Добравшись до нужной улицы, закурил на ходу, чтобы успокоить нервы. Растянул сигарету вплоть до ворот усадьбы Монаший Пригорок и там загасил ее о свою подошву.

Солидный особняк. С палисадником перед домом и большим садом позади него. Вьющиеся розы на выбеленном фасаде. Дорожка с бордюром от ворот до крыльца. Докторский дом, вне всяких сомнений. Дрейк нажал кнопку звонка и стал ждать. Ответа не последовало. Он попытался разглядеть что-нибудь в окне гостиной, затем позвонил еще раз. Он уже был готов опустить письмо в щель почтового ящика, когда дверь распахнулась и с ним поздоровался пожилой джентльмен добродушного вида.

Извините за задержку, сказал он, вытирая руки ветошью. Я был в саду за домом, жег старые листья.

От его одежды пахло костром.

Вы доктор Арнольд? – спросил Дрейк.

Да, это я.

Меня зовут Фрэнсис Дрейк. И у меня для вас письмо.

Из гостиной, через стекла французских дверей, Дрейк наблюдал за доктором. Стало быть, это отец Дуги Арнольда. Он читал письмо сына, сидя на скамейке перед домом и сохраняя полную неподвижность, – единственным движением там была смена тени и солнечных лучей, которые временами просачивались через разрывы в облаках и голые ветви деревьев. Сцена казалась воистину идиллической, и Дрейк начал гадать, что такого мог написать сын своему отцу. И что такого отец мог писать на фронт сыну. Часы пробили два раза. Как ни странно, Дрейк не испытывал желания поскорее уйти отсюда.

Он встал из кресла и огляделся. Опрятная, по-семейному уютная комната с обилием фотографий в самых разных местах. Дрейк подошел к камину, чтобы поближе рассмотреть снимок сына в пятнадцать – от силы шестнадцать – лет, в белой крикетной форме и с лабрадором у ноги. Юнец, у которого было так много всего впереди.

Благодарю вас, сказал доктор, появляясь в гостиной. Спасибо, что внесли это в мою жизнь.

И он поместил письмо на каминную полку за фотографией сына.

Громко тикали часы. Доктор поставил на стол перед Дрейком поднос с чаем и печеньем.

Можно? – спросил Дрейк, доставая сигареты.

Конечно. Добавить молока?

Да, пожалуйста.

Дрейк закурил.

Сахар?

Нет, спасибо.

Вот и я тоже пью без сахара. Отвык от него при карточной системе. Вот, пожалуйста.

Он подал гостю чашку.

Моей жены сейчас нет дома. Она очень огорчится, когда узнает, что с вами разминулась. Она много времени проводит у нашей дочери, и я привык в одиночку справляться с домашними делами. По крайней мере, знаю, где взять чай и печенье.

Минуту-другую они молча пили чай и курили. Настольные часы между ними, казалось, тикали все громче.

Эти часы много лет не ходили, сказал доктор. Но три года назад я вдруг услышал их бой. Это случилось сразу после того, как пришло известие о смерти нашего сына. Люди часто жалуются на остановки часов, не правда ли, мистер Дрейк? Но мои, напротив, пошли. Ума не приложу, в чем тут дело, но меня это в какой-то мере утешает. Как и ваше появление сегодня. С письмом, которого я никак не ждал. Есть в подобных событиях что-то мистическое.

Доктор отхлебнул из чашки.

У вас есть семья, мистер Дрейк?

Нет.

Никаких родственников?

Никого.

Значит, о вас некому позаботиться?

Дрейк поерзал в кресле.

Ну, я бы так не сказал…

Часы тикали оглушительно.

Извините за бестактный вопрос.

Да нет, все в порядке. Вообще-то, в последнее время обо мне неплохо заботились, доктор Арнольд, так что…

Вот вы и ответили на мой вопрос. Это хорошо. Очень хорошо.

Доктор отпил еще глоток.

Как долго вы были знакомы с моим сыном?

Достаточно долго.

А он ни разу не упомянул вас в письмах.

В самом деле?

Дрейк потянулся к чашке.

Следи, чтобы рука не дрожала, напомнил он себе.

Он был хорошим солдатом, сказал он вслух. Вы должны им гордиться.

Я горжусь. То есть гордился. Только мне думается, он не был хорошим солдатом. Он ненавидел каждую минуту войны. Мы с ним много спорили о войне, и эти разногласия стали главной причиной нашего взаимного отчуждения. Вот такие дела. Одно из двух: или вы не умеете врать, или вы его попросту не знали.

Сердце Дрейка громко стучало. Часы тикали. Во рту у него пересохло.

Вообще-то, я его совсем не знал, сказал он наконец, вставая из кресла. Извините. Я не хотел причинять вам боль.

А вы и не причинили, сказал доктор. Присядьте, прошу вас. Но каким образом к вам попало письмо?

Я проходил мимо полевого госпиталя, и там лежал на носилках раненый, который попросил меня лично доставить письмо по адресу.

И вы не были с ним знакомы?

Нет.

Тем не менее вы взялись доставить письмо.

Именно так.

Последняя воля умирающего?

Да, что-то в этом роде.

Тогда я должен вас за это поблагодарить.

Доктор допил свой чай.

Я угостил его бренди, сказал Дрейк. А вокруг были цветы. И в тот день казалось, что нет никакой войны, потому что было лето, светило солнце, и это было нормально. И на пару минут мы с ним тоже стали нормальными. Ваш сын сказал, что хотел бы искупаться.

Доктор улыбнулся.

Он был отменным пловцом.

Еще попросил сказать вам при встрече, что он держался молодцом.

Доктор кашлянул, прочищая горло.

А вы? Каковы ваши планы на будущее, мистер Дрейк?

Даже не знаю…

Вернетесь в Лондон?

Нет. Не в Лондон. Возможно, поеду во Францию. На южный берег.

Будете жить вольной птицей?

Вроде того. Но последние шесть недель я провел в здешних краях.

В Корнуолле?

Да. Жил у реки в лодочном сарае: довольно странное место для человека, ненавидящего воду.

Во многих отношениях такое место идеально подходит тому, кто ненавидит воду.

Возможно, вы правы. Примерно то же самое могла бы сказать одна старая женщина.

Кто эта женщина? – спросил доктор Арнольд.

Ее зовут Дивния. Живет там с незапамятных времен.

Часы громко отбивали свой ритм в возникшей паузе.

Она еще жива? – произнес доктор.

Вы ее знаете?

Знал. Да, я ее знал. Это было очень давно.

Доктор Арнольд направился к серванту.

Подумать только, еще жива! – сказал он. И как она себя чувствует?

Дрейк на пару секунд задумался.

Она в полном порядке.

По-прежнему купается в море?

Да, сказал Дрейк, улыбнувшись. Не пропускает ни один прилив.

Она вам говорила, что ее мать была русалкой?

Да, говорила.

Доктор достал из серванта и показал Дрейку бутылку скотча.

Составите компанию?

Не откажусь.

Воды не добавлять, я полагаю?

Без воды, с улыбкой сказал Дрейк.

Доктор вручил ему бокал виски.

За вашу удачу, мистер Дрейк.

За вас, сэр.

Звякнули, соприкоснувшись, два бокала. Тикали часы. Доктор откинулся на спинку кресла, которое в ответ издало звук, подобный вздоху, – что-то до боли знакомое из далекого прошлого.

Вы верите в провидение, мистер Дрейк?

Не знаю. Никогда об этом не задумывался.

Как и я в вашем возрасте. Так что мой вопрос, пожалуй, неуместен. Но сейчас, оглядываясь назад, я могу честно сказать, что верю в провидение.

Я познакомился с этой женщиной – мисс Дивнией Лад – двадцать пять лет назад, продолжил доктор. И по сей день считаю это знакомство большой удачей. О ней годами ходили самые разные слухи. Местный врач, мой предшественник, предостерегал меня насчет этой «женщины в лесу». Говорил, что люди в ее присутствии ощущают дискомфорт, а порой и страх. Но большинство врачей относилось к ней терпимо. Один из них даже позвал ее принимать роды у своей жены. Странные были времена, мистер Дрейк.

Когда меня попросили ее осмотреть, она уже несколько недель бродила по лесу. Без одежды, невзирая на погоду. Было это вскоре после Первой мировой. Кажется, году в двадцать втором. Про словам местных жителей, она сошла с ума, похоронив своего возлюбленного. Это было все, что я о ней знал, когда прибыл туда весенним днем двадцать пять лет назад.

Помню, как вел ее обратно к фургончику, бормоча какие-то жалкие банальности – о том, что жизнь продолжается и все такое. Я был молод, и только это могу сказать в свое оправдание.

По счастью, она не сознавала своего состояния. Наша встреча виделась ей как встреча двух коллег и единомышленников, как сочетание научного подхода – то есть моего – с ее традиционным. Так она думала. У нее были множественные рассечения на руках и ногах и болячки вокруг рта. И еще сухой скрипучий кашель, насколько я помню. Я хотел послушать ее легкие, а она заявила, что ее изнутри гложет горе. Я предположил воспаление легких и решил посмотреть ее горло. Сказал: Откройте свой рот. А она в ответ: Открой свой разум.

Доктор рассмеялся.

Открой свой разум! Я сказал, что она может умереть, если не поселится где-нибудь в теплом сухом месте и не прекратит эти ежедневные заплывы. А она: Я плаваю потому, что мне это необходимо. Это меня укрепляет. Я говорю: Но вы хотя бы можете ограничиться только утренними купаниями? А она: Я плаваю всегда во время прилива. Так уж я устроена. Моя мама была русалкой. Вините во всем луну. Я не встречал никого, кто бы разговаривал подобным образом и воспринимал мир так, как воспринимала его она. Это меня заинтриговало, да и профессиональный интерес присутствовал, не без этого. Наблюдал ее ежедневно на протяжении двух недель. И каждый день она рассказывала мне о своей жизни и о реке. Приглашала меня в фургон и рассказывала о своей матери, о своем отце. В свой последний визит, послушав ее легкие с помощью стетоскопа, я не выявил никаких хрипов, никаких аномалий. Только звук глубокой скорби. Такой диагноз я поставил впервые в своей практике.

«Меланхолия» – этот термин использовался в Викторианскую эпоху. Тоска. Депрессия. Ощущение невосполнимой потери. Называйте это как угодно, но я сам не понаслышке знаком с тем безумием, которое охватывает тебя после утраты любимого человека. Только я держу эти чувства под спудом, не выставляю их напоказ, чтобы не пугать окружающих. Такова цена респектабельности. Хотя чувства все равно не исчезают, они таятся в глубине зрачков, прикрываются повседневными хлопотами. Я был респектабелен, и многие люди приходили в наш дом с какими-нибудь дарами или просто со словами утешения. Моя скорбь никем не истолковывалась превратно – потому что я был респектабелен. А ведь я был так же безумен, как она, мистер Дрейк. Но при этом не забывал начищать до блеска свои туфли. Взгляните сюда.

Он достал раздвоенную ветку дерева из медной подставки рядом с камином, где она хранилась вместе с кочергой и щипцами.

В последний вечер она подарила мне эту «волшебную лозу», пообещав, что с ее помощью я найду свою любовь.

Дрейк улыбнулся.

И как, помогла?

Представьте себе, наилучшим образом. В следующий уик-энд я был на свадьбе своего коллеги и там с первого же взгляда влюбился в красавицу Белинду Фолкс, а еще через три дня, целуя Белинду, я держал над ее головой эту самую «волшебную лозу», как веточку омелы. Вскоре после того мы обручились. Потом состоялась свадьба. Все было так, как положено. Я усердно трудился. Мы растили детей. Переехали в Лондон, потом вернулись в Корнуолл. И в этой круговерти я позабыл о мисс Лад.

Доктор провел рукой по старой шишковатой ветке орешника и увидел свою ладонь такой, какая она была в молодости, с еще не исследованной линией жизни. И он снова вспомнил тот последний вечер в ее фургоне. Вспомнил закат с игрой красок в кронах деревьев и золотые лучи на фоне лазури, постепенно переходящей в густую синеву. Казалось, этот вечер со всем его великолепием был создан исключительно для них двоих. И тогда он впервые в жизни ощутил неколебимую и всеобъемлющую умиротворенность. Где-то между Богом и медициной есть место для меня. Так она сказала, и эти слова накрепко врезались в его память. Он осушил еще один стакан сладкого тернового джина, который развязал ему язык и смягчил сердце, а тепло и травяные ароматы в старом фургоне придали ему смелости, и он смог выложить как на духу все терзавшие его страхи. И сейчас у него защипало глаза при воспоминании о том, как она взяла его руку и повернула ладонью кверху, как провела пальцем по шраму (Это от скальпеля, сказал он), как он послушно держал раскрытую ладонь под ее изучающим взглядом. Он тогда спросил с тревогой: Что ты видишь? Потому что на глаза ее набежала тень, и только годы спустя он понял, что этой тенью был его сын: красивая и четкая, но внезапно обрывающаяся линия.

Что ты видишь? – повторил он вопрос. И она сказала: Счастье. Я вижу годы счастливой жизни. Она знала, что все хотят услышать именно эти слова. Позднее она провожала его в темноте; крепкий соленый бриз мешался с тяжелым запахом земли. Она провела его сквозь влажные заросли папоротника до дороги, где он оставил свою машину. При прощании Дивния подняла взгляд к звездному небу и указала на яркую белую звезду. Это твоя звезда, доктор Арнольд, сказала она. Ориентируйся по ней, и она всегда приведет тебя к дому. Так оно и было впоследствии.

Доктор Арнольд развернул чистый носовой платок.

Извините меня, сказал он. Сегодня, похоже, день привидений. Или лучше назвать это днем воспоминаний? Полагаю, люди предпочитают воспоминания привидениям.

Раздался бой часов.

Кстати, именно мисс Лад помогла явиться на свет Дугласу, еще до встречи со мной.

Что? – растерялся Дрейк. Но как? Я не…

Дуглас был моим приемным сыном – я женился на вдове с ребенком. Его отец погиб в Первую мировую. Такие вот дела, мистер Дрейк.

Я о многом хотел бы вам рассказать, продолжил доктор Арнольд. Однако это вопрос времени. Вашего времени прежде всего, ведь вы уже сделали для меня так много, и благодарность моя безгранична. Но я хотел бы вам кое-что показать. Нечто достойное вашего внимания, как мне кажется. Если бы сам я увидел это вовремя, все могло бы сложиться иначе. Кто знает?

И Дрейк сказал, что свободного времени у него более чем достаточно.

 

30

К музею они подошли в молчании. Дрейк пропустил доктора вперед, а сам задержался перед входом. Ему нужно было спокойно подумать об этих удивительных совпадениях, начиная с его встречи с Дуги Арнольдом, и обо всем, что ему рассказал доктор. Закурив сигарету, он смотрел на потоки людей, перемещавшихся вдоль Ривер-стрит. Так много самых разных жизней, и никого знакомого. Дрейк оглянулся на здание музея, щелчком послал окурок в сточную канаву и с тяжелым чувством поднялся по ступеням, ничего не ожидая от этой музейной экскурсии.

Он до сих пор ни разу не бывал в музеях. Какая-то особенная, глубокая тишина в здании его удивила, но удивление оказалось приятным. Воздух был прохладен, и в целом обстановка настраивала на серьезный, торжественный лад. Примерно так, как это должно быть в церкви. Он вспомнил о негромком, но решительном заявлении Дивнии на исходе «Ночи слез». Я верю в тебя. Так она сказала.

Шаги гулко отдавались под сводами, и звуки его суетливой лондонской походки казались неуместными на мозаичных каменных плитах зала, через который он шел к лестнице на второй этаж.

Доктор Арнольд встретил его наверху и сразу повел направо в небольшую галерею. У дальней от входа стены они остановились перед одной картиной. Свет от окна, проходя над плечом доктора, освещал лицо на портрете.

Вот она, раздался голос доктора. Та самая молодая женщина, в которую влюбился Уильям Лад. Я полагаю, это и есть наша русалка.

Сейчас Дрейк отчетливо слышал собственное дыхание и каждый удар своего сердца, ощущал пульсацию крови в сонной артерии, на запястьях и в паху. Он отметил про себя размер картины, оценил красоту лица, смотревшего с полотна, и особенно глаза: темные, печальные, загадочные. Вечернее солнце легло на ее правую щеку, подчеркнув темно-медовый, коричневый оттенок кожи.

Дрейк повернулся к доктору Арнольду, но не успел открыть рот, как доктор его опередил.

Такого вы не ожидали, верно? А теперь представьте ее здесь, живую, мистер Дрейк. Представьте непонимание и страх обывателей. А также их подозрительность. В пятидесятых годах прошлого века на американском Юге, помимо рабов, существовали и свободные негры, мужчины и женщины. Я специально изучил эту тему. Их было немного, но они были. Возможно, и эта женщина была свободной, а может, Уильям Лад выкупил ее из рабства – тут нам остается лишь строить догадки. Ее тяга к воде – к чистоте, если угодно, – вполне объяснима, если учесть, через что ей, скорее всего, пришлось пройти. В какой-то степени это сродни крещенскому таинству: очищение от греха посредством погружения в воду.

Дрейк вновь повернулся к портрету. На лбу женщины, как бриллианты, сверкали крупные капли воды, заодно маскируя шрам над бровью. Вода стекала с ее черных волос, откинутых за спину. Высокая пышная грудь, золотая цепочка на шее и маленький перламутровый медальон – тот самый, в котором хранился зов ее дочери. Но на полных красных губах не было ни улыбки, ни намека на песню; была лишь невысказанная, но угадываемая история: повесть о том, как ее захватили работорговцы и увезли через океан, чтобы продать на аукционе. И те же чувственные губы, пробуждавшие желание в сотнях моряков, однажды уткнулись в шею Уильяма Лада, как форштевень в волну на полном ходу; и он пообещал ей свободу, а она доверила ему свою жизнь. Лодочный сарай дал им кров, тогда как река, периодически разбухающая и гонимая вспять приливами, нашептывала и напоминала о мерзких эпизодах ее прошлого: «Смой это с себя. Смой с себя их следы». И еще этот загадочный взгляд – он буквально не отпускал Дрейка.

Так вот какой она была: «Дева моря», ок. 1857 г. Художник: Альфред Уоррен. От анонимного дарителя.

Так вот куда переместилась та самая картина, чей размер соответствовал светлому пятну на закопченной стене лодочного сарая. Для Уильяма Лада она была ложным окном в прошлое.

 

31

Уже стемнело, когда они доехали до луга, спускавшегося к реке. Дрейк вылез из машины и помахал доктору, пока тот разворачивался на старом тракте. Потом устало сел на придорожный камень и поглядел на «волшебную лозу». В ней была суть всего, что он услышал и увидел в течение этого дня, и сейчас она казалась более увесистой, чем в тот момент, когда он впервые взял ее в руки. Дрейк пытался вежливо отказаться, однако доктор настоял. Никто не может полноправно владеть такими предметами, сказал он. Их только одалживают на время.

Успокойся, сказал Дрейк самому себе. На сегодня с меня хватит.

И, закатав брюки, пошел через луг по мокрой траве. Утром он придумает, что сказать старой Дивнии при встрече, а сейчас он слишком устал, чтобы сочинять истории, да и после такого дня он просто не смог бы соврать.

Выйдя на лесную тропу, он сквозь ветви разглядел свет лампы, оставленной перед дверью лодочного сарая. Неужели она заранее знала, что он вернется? Тело наливалось свинцовой тяжестью. Все, что он сейчас хотел, – это зайти внутрь, покурить и пропустить стаканчик, но со стороны фургона голос Дивнии произнес его имя, и Дрейк не мог не откликнуться на зов. Чемодан он оставил снаружи, рядом со ступеньками.

Войдя в жарко натопленное помещение, он едва разглядел хозяйку: лишь пара огромных, исполненных ожидания глаз смотрела на него из-под целой груды одеял.

Негоже спать в очках, сказал Дрейк и, наклонившись, снял их с ее носа.

Я только прилегла и, должно быть, задремала.

Похоже на то.

Я тебя ждала.

Это я уже понял.

Возникла пауза.

Вижу, ты побывал у парикмахера.

Да.

Славно выглядишь. Прямо щеголь.

Потом она указала на его руку.

Что там у тебя?

Дрейк протянул ей «волшебную лозу». Старуха потрогала сухую шероховатую ветку.

Это одна из моих? – спросила она.

Да. Ты дала ее одному человеку много лет назад.

В самом деле?

Да. Это было года через четыре после Первой мировой. К тебе приезжал доктор. Ты его помнишь?

Доктор?

Да, доктор Арнольд. Тот самый человек, которому я доставил письмо.

Глаза старухи затуманились.

Сейчас я не в силах что-либо вспомнить, Дрейк.

Ничего страшного.

Я ведь не обязана помнить все?

Конечно, ты не обязана, сказал он и поправил ее одеяло. Я тут подумал… – начал Дрейк.

О чем?

Пожалуй, мне не стоит уезжать. Я бы хотел остаться…

Я тоже хочу, чтобы ты остался.

…остаться здесь надолго, если ты не против.

Старуха кивнула и улыбнулась. Затем, дотянувшись, погладила его руку.

До Рождества осталось десять дней, сказала она. Что бы ты хотел получить в подарок?

Я об этом не думал.

Полагаю, тебе нужна крабовая ловушка.

Ловушка?

Да. Потому что на крабов хороший спрос.

Это верно.

Так что голодать ты не будешь.

Хорошо, пусть будет ловушка, согласился Дрейк. Спокойной ночи, Дивния.

И он поднялся, собираясь уходить.

А ты что мне подаришь? – спросила она.

Пока не знаю, улыбнулся он. А что бы ты хотела?

Сюрприз.

Я понял.

И желательно приятный сюрприз.

Так и будет. Обещаю тебе нечто незабываемое.

Да уж, обещания, обещания… – проворчала она.

Спокойной ночи, Дивния.

Когда Дрейк уже открывал дверь, она вновь подала голос:

Имей в виду, эта лоза не поможет тебе найти подземный источник. Она находит только любовь.

Дрейк развернулся с порога, подошел к постели, наклонился и поцеловал ее – впервые за все время знакомства.

А это что значит? – спросила она.

Но у него не нашлось слов. У него и впоследствии не найдется слов, чтобы описать все происшедшее в этот день, и тогда она возьмет его за руку и скажет шепотом: Все хорошо. И этого будет достаточно для обоих.

 

32

В забытой главе, вырванной из контекста времени, ключ со скрежетом поворачивается в замочной скважине, и молодого – только недавно женившегося – доктора впускают в унылую комнату с серыми стенами. За окном вечерние сумерки. На кровати сидит женщина – еще не старуха, хотя и выглядит таковой – и рассеянно вертит в пальцах висящий на ее шее перламутровый медальон. В комнате спертый, застоявшийся воздух. Вокруг женщины, на коричневом полу казенного учреждения, застыли в дрейфе модели судов разных типов и размеров, изготовленные с любовью и тщанием, при бесконечных запасах времени.

Женщина сидит тихо, лишь изредка поводя плечами, когда шепоток промозглой декабрьской ночи касается ее кожи. Из одежды на ней только желтый дождевик. Проходит время, где-то начинается прилив. Луна светит сквозь оконную решетку, и ночь проскальзывает в комнату, изгоняя прочь ее страхи.

Она медленно сползает с кровати на пол. Молодой доктор пытается к ней приблизиться, но его тянут назад. Женщина ползет к стене, ощупывает тьму в том месте, где стена смыкается с полом. Ее пальцы находят щель между кирпичами. Осторожно она начинает тянуть за края бумаги, засунутой в щель, пока кирпич не выдвигается из паза. Теперь она лежит на полу, прижавшись лицом к отверстию в стене, откуда слабо тянет сырым сквозняком, и она подставляет ему лоб и щеки. Она дышит носом, перебирает запахи, пока не отыскивает тот единственный, который уносит ее домой…

Воздух густо насыщен солью, вода в реке поднимается. Она несколько раз сглатывает, и сухость во рту исчезает. Отягощенные ожиданием, ее веки смыкаются: самое время пройти меж деревьев к реке, где вода уже замерла на пике прилива и подернулась рябью от речной песни, исходящей из глубины времен. И она слышит этот зов, слышит эту песню, песню Возвращения…

Молодой доктор опускается на колени рядом с ней и шепотом произносит ее имя.

Она смотрит в его сторону, но никого не видит.

 

33

Немало лет минуло с той поры, когда Дрейк в последний раз мысленно возвращался к рождественским праздникам своего детства.

Обычно он помогал наряжать елку и мастерил бумажные гирлянды, пока во рту не пересыхало от клея. А поздно ночью, после закрытия паба для посетителей, в нем оставались только свои, жильцы этого дома, и он спускался из квартиры вниз, где мужчины давали ему глотнуть пива и затянуться сигаретой – но только когда мама или миссис Беттс не смотрели в их сторону.

Он вспоминал почтенных матрон, попивавших в кабинке портвейн и крепкий портер. Миссис Беттс в черном платье и кружевном чепчике всегда напоминала ему стакан портера с шапкой пены, но он никому об этом не говорил.

Это были хорошие воспоминания.

На празднике присутствовали и женщины помоложе – те, что работали, гуляя по улицам. Они вечно страдали от нищеты, от плохого питания и от мужчин, но к нему они всегда были добры. Больше всего ему нравились Айрис и Лилли, потому что он считал их красотками и потому что они опекали его, как родного, частенько обнимая и окутывая странными ароматами своей любви. А по ночам они звались иначе – Персик и Вишенка, – должно быть, потому, что в темноте цветы становятся плодами.

Мистер Тоггс играл на пианино, и Дрейк иногда садился с ним рядом и давил какую-нибудь клавишу, но чаще, садясь рядом, он просто пел. И все аплодировали, а его щеки пылали – то ли от радостного волнения, то ли из-за употребленных тайком пива и виски. Как бы то ни было, но все эти смеющиеся лица и поющие голоса создавали такую чудесную атмосферу, что даже грязно-серый мир за окнами паба казался по-своему уютным и дружелюбным. И Дрейк начинал верить, что его жизнь прекрасна и удивительна, лучше просто не бывает; и пусть с ним не было отца на этом празднике, так ведь он и не загадывал его возвращение, когда находил серебряный трехпенсовик в своем куске рождественского пудинга. Вместо этого он загадывал, чтобы праздничный день длился вечно. Только он и мама. И этот бесконечный день.

Да, это были хорошие воспоминания.

Дрейк достал из бумажника старую фотографию. Его мама также была хорошим воспоминанием. Подвесив «волшебную лозу» над дверью сарая, он добавил к ней большую гроздь ягод остролиста и там же пристроил фото. Счастливого Рождества, мама.

Огонь угасал, и Дрейк подкинул в камин большое полено, а когда, распрямившись, заметил все то же пятно на стене, ему вдруг представилась русалка с музейного портрета – как она заботилась о своем муже, Уильяме Ладе, как обустраивала этот дом и в целом их жизнь. Он открыл чемодан, извлек оттуда и развернул коллаж мужского лица. Мягкая бумага расправилась легко. Дрейк приложил картинку к стене – и она точно вписалась в контуры светлого пятна над очагом. Он подержал над огнем свечу, а когда воск начал плавиться, капнул им на углы картинки с обратной стороны и прилепил свое творение на место прежнего портрета. Отошел назад, присмотрелся. Вышло очень даже неплохо. В лодочном сарае на неведомых берегах забытой реки этот коллаж смотрелся как на своем законном месте.

Кто это? – послышался голос Дивнии.

Дрейк вздрогнул и резко обернулся.

Ох, ты меня напугала!

Кто это? – повторила она.

Дрейк взглянул на картинку и в кои-то веки признался.

Это мой отец, сказал он.

То есть таким я когда-то вообразил своего отца, поспешил пояснить он. Глупо, правда? Мне было девять лет, и я постоянно задавал маме вопросы. Какого цвета у него глаза, ма? Какого цвета его волосы? Какой у него рот? А как насчет носа? Я приставал к ней до тех пор, пока не добивался ответов. Я не понимал, что ей, наверно, было очень тяжело вспоминать то, что она так хотела забыть. А когда она спускалась в паб, где подрабатывала по вечерам, я просматривал ее старые журналы и вырезал из них части лица, которые соответствовали маминому описанию. В конечном счете получилось вот это. Получился он. Я всего лишь хотел иметь то, что имели все другие. Мне не хватало родного лица, которое смотрело бы на меня, когда я сплю. Потому что мама так никогда не делала. Она сама-то была счастливой, только когда спала.

Лодочный сарай тихо поскрипывал.

Между прочим, у меня отцовские руки, сказал Дрейк и посмотрел вниз на свои пальцы. Знаешь, как я об этом догадался?

Скажи мне.

Просто они совсем не похожи на руки моей мамы, улыбнулся Дрейк.

И еще у тебя отцовские глаза, добавила старуха, глядя на его улыбку.

Он повернулся к портрету.

Похоже, ты права. У меня действительно его глаза.

 

34

В кафе было тепло и людно. Болтовня флиртующих парочек, звон чайных ложек о фарфор – все это создавало симфонию, какую ей крайне редко доводилось слышать. Но Дивния чувствовала себя комфортно, улыбаясь всем подряд и ни с кем не вступая в беседу. Ее шляпа с вынутой газетной подкладкой лежала на соседнем стуле у окна, за которым виднелся кафедральный собор Труро. Официантка принесла счет и выжидающе уставилась на старуху. Все головы повернулись в их сторону. Дивния положила рядом с сахарницей хрустящую однофунтовую купюру (Надо же, расплатилась фунтовой! – громко прошептал кто-то).

Спасибо, милочка, пирожные были просто чудо, сказала старуха. Передайте мою благодарность кондитеру.

Шум сливного бачка в туалете, ощущение горячей воды, текущей меж пальцев. Горячая вода при одном лишь повороте крана! Дрейк закрыл глаза, наслаждаясь роскошью подзабытых удобств. Он вытер руки полотенцем и пригладил бородку, смотрясь в тусклое зеркало. Открыл дверь в общий зал и замер на пороге. Впервые он увидел Дивнию такой, какой ее воспринимали все окружающие: тщедушная старуха в круглых очках со сломанной оправой, грязном желтом дождевике и мужской шляпе размера на два больше нужного. У него зачесались кулаки при виде их переглядываний и улыбочек, когда Дивния водружала на голову свою шляпу с газетным уплотнением. Дрейк решительно прошагал через зал и выдвинул стул, помогая ей подняться. Потом учтиво подал ей руку – она выглядела такой довольной и гордой.

Спасибо, мой мальчик, сказала Дивния.

Положив сдачу в карман, она громко попрощалась со всеми присутствующими. Никто ей не ответил. Она не замечала устремленных на нее взглядов, но от внимания Дрейка они не ускользнули. И он злобно покосился на шептунов, сопровождавших комментариями их движение к выходу. Дивния всю жизнь давала людям пищу для пересудов и в этом была подобна погоде, о которой всегда найдется что сказать, но предположения никогда не оправдываются. После ухода старухи под ее стулом обнаружилась грязевая лужица.

Куда мы идем? – спросила она, оказавшись на улице. Но Дрейк в тот момент был слишком возмущен и зол на праздную публику, чтобы ответить.

Они прогулялись по Ривер-стрит, старуха и молодой человек. Она то и дело спотыкалась о выпиравшие из мостовой булыжники, но упорно не желала смотреть под ноги: уж очень много интересного происходило вокруг, на оживленной городской улице. Наконец Дрейк замедлил шаг перед большим зданием.

Вот мы и на месте, сказал он.

Ты привел меня в банк?

Здесь теперь уже не банк.

Тогда что это?

Увидишь, сказал он.

И провел ее, придерживая за локоть, мимо фасадных колонн, через массивные двери парадного входа в гулкое пространство вестибюля. Кроме них, здесь никого не было. В тишине слышалось, как удивленно стучит сердце старой женщины.

Дрейк повел ее дальше – вверх по лестнице и направо, в самый конец картинной галереи.

Оставайся здесь сколько захочешь, а я подожду внизу, сказал он.

Удаляясь, он не решился даже оглянуться – и без того уже волнений было предостаточно.

Вот таким образом на девяностом году жизни Дивния Лад впервые увидела лицо своей матери.

Несколько минут она стояла молча, хотя Дрейк позднее утверждал, что ее изумленный вздох был слышен во всех коридорах и залах музея. Потом она приблизилась почти вплотную к картине, освещенной неверным декабрьским светом, и назвала свое имя. За этим последовал сумбурный и сбивчивый монолог. Высказывая свои сокровенные мысли, она смутно слышала рождественские песнопения снаружи, а вскоре начался снегопад, и пролетавшие за арочными окнами снежные хлопья отбрасывали на портрет пятнышки теней, которые подобно слезам соскальзывали с лица на пол галереи. Все это ей вспомнилось позднее. А тогда ее монолог прервал смотритель, который явился с известием, что музей уже закрывается; и она не стала возражать или выпрашивать еще минутку.

До свидания. Скоро увидимся снова, тихо сказала она своей маме и направилась к тяжелым дверям, за которыми ее ждала зима.

Снег падал интенсивно и не таял на земле. Снежинки при ближайшем рассмотрении радовали глаз своей идеальной симметрией. Рождественский хор на улице исполнял «Среди зимы холодной». Она бросила пару монет в банку для сбора пожертвований и сама начала громко подпевать: Снег идет зимой холодной, снег идет, сугроб растет…

Эта сцена врезалась в ее память, потому что в ней присутствовало волшебство. Правда, у местных жителей подобные воспоминания были связаны отнюдь не с этой, а с предыдущей зимой, действительно отметившейся сильными снегопадами. А сейчас одна лишь Дивния слышала звуки духового оркестра и пение хора, тогда как для всех прочих темные улицы вибрировали разве что от суматошной поступи горожан, увлеченных предрождественским шопингом.

И в ее воспоминаниях они с Дрейком той ночью пешком проделали весь путь из города до дома. Ей не запомнились ни паромная переправа, ни машины и повозки, подвозившие их на разных отрезках пути, потому что в памяти накрепко засела ходьба по знакомым дорогам. Для нее та ночь была безлунной (хотя на самом деле светила луна), ибо зрение ее настолько обострилось, что она могла увидеть все, что только пожелает. И она помнила, какой легкой и быстрой была ее походка в состоянии эйфории, вот только само слово «эйфория» никак не желало вспоминаться, и тогда она заменила его словом «счастье».

Снег продолжал густо падать вокруг. Живые изгороди накрылись высокими снежными шапками, и вскоре они двигались в окружении сплошной белизны, как парочка праздношатающихся призраков. Тишина приветствовала каждый шаг скрипом снега под их ногами, и улыбка не сходила с губ старой женщины.

Несколько часов спустя они добрались до места, где ее луг подступал к Главному тракту, и Дрейк сказал: Стой здесь. Он просто не мог не произнести эту фразу на этом месте. И они остановились здесь. Дыхание густым паром вырывалось из их ртов. Разгоняя кровь, он потопал ногами и постучал руками по своим бедрам.

С праздником, сказал он, доставая из кармана и вручая ей небольшой, неловко сделанный сверток.

Сам заворачивал, пояснил он, как бы извиняясь.

Надо подождать до Рождества, возразила Дивния.

А ты представь, что оно уже наступило.

И она стянула рукавицы, распустила ленточку и стала разворачивать подарочную бумагу, пока на ее ладони не остался маленький черный тюбик. Дивния поднесла его близко к глазам, сняла крышечку, медленно повернула нижний конец тюбика – и в мельтешащую белизну неба нацелился ярко-красный указующий перст.

И падал снег. И падал снег. И падал снег. И это было прекрасно.

 

35

Пришел январь и, как упрямый мул, уперся в землю, не желая избавлять их от своего присутствия.

Дивния глядела в темноту из окна своего фургона. Заметив какое-то движение вдали, она сперва решила, что это бродит неприкаянный святой – чего не бывает в столь злую погоду. Но, воспользовавшись подзорной трубой, она опознала Дрейка, который стоял на берегу, глядя в сторону островной церкви. В последние дни он стал нервным и снова начали дрожать руки, хоть он и пытался скрыть это от Дивнии. Ел он плохо, на вопросы отвечал односложно; удовольствие от жизни сменилось простым стремлением выжить, не более того. Дрейк повернулся и посмотрел в сторону фургона. И в тот самый момент она заметила сон – тяжелый, тревожный, назойливый сон, – витавший у него над головой подобно здоровенной стрекозе.

Она поспешно закрыла окно. Видимо, среагировав на это резкое движение – или на шум, – стрекоза-сновидение оставила Дрейка, прямиком устремилась к ней и с налета врезалась в оконное стекло. Сильный удар сопровождался звуком, похожим на пистолетный выстрел, и звук этот потряс и отбросил ее вглубь комнаты, к самой кровати.

Что ж, это было только вопросом времени; она предвидела это с самого начала. Еще в ночь его появления, когда она поднимала Дрейка, его тяжкий душевный груз оставил неизгладимый след на ее руках; и с тех пор она знала, что рано или поздно начнет видеть его сны.

Двумя неделями ранее, вскоре после полуночи, на лес опустилась густая удушливая тьма. Ни единого звука не раздавалось поблизости. Природа спасовала перед этой напастью, даже звезды померкли. От луны остался тончайший серп, да и тот почти не был заметен. Дивния не могла заснуть. Точнее, она старалась не заснуть. Сидела, потягивая джин, и наблюдала за тем, как темный ужас надвигается на ее мир. Когда она ложилась на кровать, тьма обволакивала ее как саван, а если она сидела за столом, то стоило только погасить лампу, и тьма разражалась торжествующим хохотом. Причем это был мужской хохот. Этот ужас принадлежал не ей.

А еще через две ночи ее разбудил пронзительный крик. Она вышла наружу. Все было тихо. Чуть погодя из лодочного сарая примчался встревоженный Дрейк.

Я слышал крик, сказал он. С тобой все в порядке?

Она оцепенела. Теперь сомнений уже не было.

Наверно, тебе приснился кошмар, сказала она. Иди спать, все хорошо. Мы здесь в безопасности.

А тебя что разбудило? – спросил он, уже сделав шаг в сторону сарая.

Мочевой пузырь, сказала она. Обычное дело.

И вот прошлой ночью ей приснилась карточная игра. Сама она не играла, она была одной из карт. Слышался смех, и там был Дрейк – он был среди игроков. Проснулась она в корчах на полу. И она знала, что это никакая не болезнь.

А теперь ночь наступила снова. Дивния поднялась со стула и вышла на морозный воздух. От страха ей стало еще холоднее, и она укуталась основательно, напялив в несколько слоев чуть ли не всю свою одежду и затянув поверх нее ремень. Таким образом отгородившись от внешнего мира, она спустилась к реке и только тут осознала, как это странно: сейчас только кожа ее лица непосредственно контактировала с воздухом.

Все вокруг казалось чужим и незнакомым, река уже не была приветливой. Клубки водорослей у самой поверхности превратились в сгустки выжидающей тьмы.

Оно уже здесь, подумала Дивния, озираясь и рассекая ночное небо взмахом палки.

Сновидение уже было здесь.

Внезапно что-то незримое опрокинуло ее на землю и навалилось сверху, выдавливая воздух из легких. Боже мой, какая тяжесть!

Дрейк нашел ее на следующее утро. Она неподвижно лежала на берегу – кучка тряпья, покрытая грязью и инеем. Приблизившись, он увидел, что ее одежда растрепана и местами порвана. Дрейк поднял ее, отнес в фургон и уложил в постель. Он в жизни своей ни о ком так не заботился, как о ней с той самой минуты. Растопил печку и все время поддерживал огонь. Прикладывал к ее бокам и спине нагретые камни. Кастрюля с овощным супом всегда была наготове, чтобы она могла поесть, как только пожелает. И он подолгу сидел рядом, держал ее за руку и шептал слова, какие в последний раз произносил, еще будучи ребенком.

Через два дня Дивния очнулась. Она выглядела изможденной и еще более старой. В последующие дни она ничего не говорила и, вопреки обыкновению, ни разу не окунулась в реку. Она сидела в фургоне, скрываясь от мира, который повергал ее в смятение. Дрейк оставлял для нее еду на ступеньках. И еще он каждую ночь зажигал свечу в церкви, когда понял, что Дивния этого делать не собирается. Во время приливов он сидел на берегу, ожидая знака. И по прошествии недели он получил этот знак.

Под вечер Дивния нашла его в устье, где он собирал плавник для топки. И с ходу протянула ему игральную карту рубашкой вверх. Он перевернул карту: это была бубновая девятка. Он быстро взглянул на Дивнию и начал трястись всем телом. По его лицу заструились слезы.

Чуть позже, когда Дивния сидела на причальном камне, он подошел и сел рядом на землю, прислонившись к камню спиной. Он не мог смотреть ей в глаза, боясь увидеть там собственное отражение. Над рекой ниже по течению кружили чайки, временами пикируя и выхватывая из воды рыбу; затем раздался настойчивый, словно призывавший к действию, крик болотного кулика. Надвигался прилив. Дрейк не знал, с чего начать, и потому просто начал говорить.

 

36

Тот день прежде всего запомнился ему погодой: это был идеальный летний день, и красота его в свете дальнейших событий представлялась особенно значимой, хотя и отнюдь не доброй.

Шел последний год войны. И это был последний день дружбы нескольких людей, вместе прошедших через многие ужасы, – но не последний день их совместной службы, ибо то были разные вещи. Иначе говоря, это был последний день, когда они могли смотреть в глаза друг другу.

Они вчетвером играли в покер. Было весело, а Дрейк был еще и в выигрыше, что случалось редко: он никогда не считал себя везучим. Из-за деревьев доносился чей-то смех, и эти звуки приятно гармонировали с теплым летним воздухом. Потом явились Скриббс и Джонно, ведя с собой женщину. Она была в меховой шубе и с чемоданом в руке – судя по всему, подалась в бега. По-английски она не понимала, разве что улавливала общий смысл отборной ругани Скриббса. По его словам, это была одна из тех дамочек, что путались с немцами. Он перетасовал колоду и предложил всем по очереди тянуть карты. Так они и сделали.

Чья карта старше всех, тот будет первым, сказал он.

Все открыли свои карты, и Скриббс довольно захохотал.

У меня король, и я первый! – заявил он, швырнув карту в лицо женщине.

Потом он начал ее насиловать. Джонно и Ханч встали наготове: они были следующими по старшинству карт. Все происходило очень быстро. Дрейк все еще сжимал в пальцах бубновую девятку, когда, опомнившись, кинулся к Скриббсу и попытался оттащить его от женщины.

Черт, приятель, до чего ж тебе не терпится! – засмеялся Скриббс. Погоди чуток, я скоро кончу.

Дрейк орал на них, но его никто не слушал. Все просто выстроились в очередь, как будто ожидали посадки в автобус.

Да пошел ты! – говорили они ему. Видит бог, надо было взять винтовку и под прицелом заставить их это прекратить. Но он так не поступил. Вместо этого он поступил так, как ему было сказано: развернулся и пошел прочь, оставляя позади то, что потом уже нельзя будет изменить или исправить.

Женщина перестала кричать после третьего в очереди, а он продолжал идти. Так он дошел до деревни, в центре которой стояла церковь, и оттуда доносилось пение. На паперти сидел старик и пил вино из горлышка бутылки. Увидев Дрейка, он жестом предложил ему выпить.

Дрейк сел с ним рядом и постепенно начал успокаиваться, слушая юные голоса хористов и попивая сладкое, чернильно-красное вино. Мимо проследовала молодая женщина. Старик с улыбкой приподнял шляпу, а она с шуршанием махнула юбкой и улыбнулась им обоим – и старику, и Дрейку, который уже почти забыл, что совсем неподалеку, в лесочке за перекрестком, пятеро солдат насилуют такую же молодую женщину.

Хор продолжал петь, и старик им подпевал, а Дрейк петь не мог. Неожиданно для самого себя он заплакал – из-за этой музыки, из-за детских голосов, из-за осознания того, во что могут превратиться эти мальчишки, когда вырастут. Как превратился сам Дрейк. Ему так хотелось, чтобы кто-нибудь его утешил. Старик легонько похлопал его по руке, прежде чем подняться и уйти по своим делам. Но Дрейку сейчас нужны были объятия близкого человека, а не простое дружеское похлопывание. Больше всего на свете ему хотелось пообщаться с отцом, потому что он в глубине души верил в отцовское понимание и прощение, которые смогли бы избавить его от неописуемой боли. И в тот самый момент он вдруг отчетливо понял, что его отец мертв. Так что теперь он мог лишь скорбеть о человеке, которого никогда не знал. Тосковать по неведомому отцу, который мог бы утешить его одной фразой: Все будет хорошо.

Хор замолчал, а Дрейк по-прежнему сидел на ступеньках паперти; пустая бутылка стояла между его ботинок. Позади заскрипела толстая дубовая дверь, на улицу выбежала стайка мальчишек; в кустах щебетали птицы, и солнце отбрасывало резкие тени, которые на бегу отделялись от мальчишеских пяток. Но когда Дрейк поднялся на ноги, он не увидел собственной тени и тогда понял: что-то внутри него умерло.

Он поплелся обратно через лесок, и навстречу ему попалась та самая женщина. Помада была размазана по ее лицу, и она прихрамывала – возможно, всего лишь потому, что шла по хворосту босиком, с туфлями в руке. Дрейк шагнул в сторону, уступая ей дорогу, и хотел что-нибудь сказать, но не знал, как будет по-французски «мерзко» или «стыдно». Так что единственной фразой, которую он смог произнести, оказалась: Je m’excuse. Женщина плюнула ему в лицо, и он знал, что этого заслуживает.

Она плотнее запахнула полы дорогой шубы и пошла дальше почему-то на цыпочках, как будто в невидимых туфлях на высоком каблуке; и на какой-то миг чередование теней и солнечных пятен в просветах меж листвы представило ее в образе таинственной богини леса. Образ этот оказался хрупким и недолговечным, ибо три дня спустя, когда местные учинили самосуд над коллаборационистами, ее провели по улицам измазанной дегтем и осыпаемой бранью, ее золотистые волосы были срезаны и сожжены вместе с волосами ей подобных, а запах – о черт, этот запах! Дрейк видел, как ее погнали через толпу мужчин, сразу начавших ее пинать, и на выходе из толпы она уже не появилась.

Фронт продвигался на восток, через Бельгию в Германию, но теперь уже никто не прикрывал его спину в бою, потому что ему больше не доверяли. Он не был одним из них, он был «гребаным гомиком», «слюнтяем», «красным комми» – как только его не обзывали сослуживцы.

А потом война закончилась, и они маршировали по улицам под приветственные крики благодарных граждан. Солдаты с ходу подхватывали одной рукой женщин, а другой – выпивку. Личный состав батальонов непрестанно тасовался, кто-то уезжал домой, но большинству с этим не везло: демобилизация проходила с мучительными задержками. Впрочем, Дрейка это ничуть не волновало. Ему все равно было некуда возвращаться.

Лишь через тринадцать месяцев они получили приказ собирать вещмешки и выдвигаться к транспортным судам на побережье. В этой суматохе Дрейк незаметно улизнул, даже не дождавшись оформления увольнительных документов, – хотя впоследствии раздобыл их через «полезных знакомых», и документы эти были с виду не хуже настоящих. Он также не успел получить продуктовые карточки и дурацкую парадную форму. Просто покинул свою часть и отправился обратно во Францию. На южный берег, где, как рассказывали, солнце подолгу не уходит с неба и где он надеялся оттаять под жарким дуновением сирокко после стужи кошмарных военных лет.

Уже сгустились сумерки, когда Дрейк закончил свою историю. Он услышал вздох Дивнии, но не решился взглянуть на нее, мучимый стыдом и чувством вины. Потом ощутил ее теплую ладонь на своей макушке.

Речные звуки заполняли пространство вокруг. Две чайки перекрикивались, сидя на противоположных берегах реки, и в их криках ему почудилось собственное имя.

Прислушайся, сказала Дивния.

Он напрягся, пытаясь расслышать что-то еще, кроме криков чаек. И наконец он это расслышал.

Начинается отлив, сказала она.

И Дрейк понял, что ему нужно сделать.

Они вместе приблизились к самому краю берега, а затем Дрейк вошел в реку. Ледяная вода постепенно достигла груди; рубашка и брюки прилипли к телу. И там, где прежде гнездился темный страх, теперь уже не было ничего: только печаль и память о прошлом заполняли внезапно образовавшуюся пустоту. Он присел, вода залилась в нос и уши, и его накрыла глухая, давящая тишина. Рубашка вздулась пузырем, а волосы поднялись к поверхности подобно морской траве; и Дрейка охватило ощущение покоя, и ноги его отделились ото дна, и он поплыл с отливным течением и рыбами, задерживая дыхание до последней возможности.

Он вынырнул уже в устье, рядом с баркасом Старого Канди. И тут, уцепившись за борт и жадно заглатывая воздух, он с удивлением понял, что чувствует себя другим человеком. Его руки казались такими нежными и молодыми на фоне темных водорослей, облепивших разбитый корпус. Он закрыл глаза и в тишине позднего вечера услышал слова корабля: Все будет хорошо. Теперь худшее уже позади.

 

37

Сильно потрепанный фургон, когда-то бывший каретой «скорой помощи», протарахтел по Главному тракту и остановился перед зданием пекарни. Молодая женщина не торопилась глушить мотор и, сидя за рулем, озирала тихое запустение, теперь ставшее ее домом.

Этим утром она прибыла сюда с минимумом скарба, включавшего радиоприемник, кресло-качалку и кувшин хлебной закваски. С ней также были благословение матери и вера старого Уилфреда. К двадцати девяти годам Мира Рандл усвоила, что ветры Судьбы ей благоприятствуют, если она отправляется в путь налегке.

Она прервала надрывное урчание мотора, открыла дверь и, волнуясь, вышла из машины. Утреннее солнце погладило ее спину, и она набрала полные легкие воздуха, который в последний раз вдыхала еще в младенческом возрасте. Дома вокруг имели жалкий вид, но живые изгороди радовали глаз свежей весенней зеленью. Мира сорвала цветок примулы и вставила его в пуговичную петлю на своей кофте.

Поднявшись на крыльцо пекарни, она приложила руки к потрескавшейся двери. Теперь пути назад уже не было. Она вставила ключ в замок и без проблем открыла дверь. Перешагнула каменный порог и остановилась, прислушиваясь. Медленно оседала пыль, рассекаемая косыми солнечными лучами. Мире показалось, что комната слегка раздается вширь и вглубь, как бы приглашая ее войти. Вот так, сразу на пороге, они с домом заключили союз, а когда дошло дело до открывания ставней и штор, пекарня уже не скромничала и постаралась показать себя с лучшей стороны.

В самом центре обширного помещения стоял большой дубовый стол. В затхлом воздухе еще можно было уловить слабый привкус дрожжей. Печь занимала часть дальней стены, рядом находился расстоечный шкаф, а боковая дверь вела в небольшую гостиную, вполне подходившую для отдыха. В доме не оказалось ни выключателей, ни лампочек под потолком, а на проведение кабеля от ближайшей линии электропередачи – на сравнительно оживленной трассе за полями – можно было рассчитывать не ранее следующего месяца.

Пройдя по древним каменным плитам, она открыла заднюю дверь. Сад зарос бурьяном, но Мира прикинула, что с ее энергией можно будет за неделю привести все в порядок, а потом держать здесь кур и выращивать овощи. Яблони еще могли плодоносить, как и малина, – при надлежащем уходе. Ты по натуре своей труженица, а не пустомеля, говорила ее мама.

Ты вечная труженица, любовь моя. Вот почему Господь сделал тебя такой большой и сильной. Ты все можешь сделать своими руками. Такие, как ты, трудятся неустанно с юных лет и до самой смерти. И получают радость от работы.

В сущности, так оно и было. Мама учила ее делать любое дело основательно и с расчетом на будущее – раз и навсегда. Это касалось чего угодно, будь то возведение садовой ограды или замужество. «Раз и навсегда» было маминым жизненным кредо. И оно же стало таковым для ее дочери.

Опять же от мамы ей досталась весьма подробная карта этих мест, которую она начертила на белом носовом платке за считаные минуты до своей кончины. И для Миры это явилось достаточным стимулом к действию.

Она развернула карту и тотчас, подобно приступу голода, ощутила сильнейшее желание как можно скорее восстановить связь со своим прошлым. Не утруждая себя запиранием двери, она покинула дом, пересекла дорогу и двинулась через луг, который блестел от еще не успевшей высохнуть росы и пестрел призрачно-белыми одуванчиками. В нетерпении она перешла на бег и уже вскоре наслаждалась прохладой леса и смешанным запахом колокольчиков, черемши и морской соли. На речном берегу никого не было, из лодочного сарая и фургона не доносилось ни звука. Мира громко позвала Дивнию, но лишь спугнула стайку горлиц, упорхнувших к холмам на востоке. Она хотела оставить записку на ступеньках фургона, однако в ее карманах не нашлось ни карандаша, ни бумаги – только старое замызганное фото, гнутая чайная ложечка да пригоршня муки грубого помола.

Ладно, решила она. Приду в другой раз. И тогда уже приду с подарками – со свежим хлебом, например. Чем не подарок?

Рассуждая таким образом, она спустилась к реке, сняла ботинки и носки, закатала штаны и вошла в воду.

Она вспомнила, что мама называла церковь в устье реки церковью Пресвятого Сердца – и не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что означало это название. Мире было достаточно стать на пороге – одна нога в святости храма, другая в мирской суете – и приложить ухо к прогнившему дверному косяку, как она тотчас уловила биение израненного войной сердца своего старшего брата. Дятел в лесу прекратил стучать по стволу дерева и тем самым подал сигнал другим птицам, которые также затихли, внимательно и выжидающе глядя на Миру. Та-дам, та-дам, та-дам. Да, вот оно где. Мира прижалась своим сердцем к этому месту, и теперь оба сердца, ее и брата, бились в унисон. Снова вместе.

Позднее она сидела на его могиле, привалившись спиной к надгробию и не замечая, что вырезанные на камне слова из эпитафии: «В МИРЕ НАЙДЕШЬ СВОЙ ПОКОЙ» – находятся прямо над ее головой. Она глядела на маленькое кладбище, опустошенное временем и наводнениями, думала о маме и ощущала что-то прежде ей незнакомое – то была молодость ее мамы; и в тот самый момент Мира узнала о ней и о ее мечтах больше, чем за всю предыдущую жизнь. Потому что мамины мечты теперь были и мечтами дочери: простые мечты о хорошей жизни и счастливой любви, когда-то казавшиеся ей недостижимыми. Та мама, которую она помнила, жила в тисках неизбывной печали, но так было не всегда. Оказывается, когда-то она была свободной. Как сейчас Мира.

Она достала из кармана фотографию молодого солдата, неловко держащего на руках младенца. Разумеется, это был ее брат Симеон, который вскоре после окончания войны сфотографировался с новорожденной Мирой. Она не могла его помнить, а он не успел ее толком узнать – слишком велика была разница в возрасте: Симеон был ранним ребенком, тогда как Миру мама родила уже на исходе своей плодовитости; других братьев или сестер в промежутке между ними не было. Вернувшийся с войны Симеон был явно не в порядке, но для односельчан ореол героя-победителя сиял слишком ярко, чтобы разглядеть за ним реальность сломленного духа. Мира спрятала фото в карман и тут заметила приставшую к пальцам муку. Она закрыла глаза, попробовала муку на вкус – и вмиг перенеслась на несколько лет назад.

Спасибо тебе, Уилфред, тихо сказала она. Спасибо.

Мира была еще очень маленькой, когда ее родители решили покинуть Сент-Офер, и поэтому не запомнила детали переезда, включая лошадь и повозку с горой кухонной утвари, стульев, матрасов и со старинным столом – своего рода семейной реликвией. Не запомнились ей и лица соседей, которые демонстративно отворачивались и не желали им доброго пути, когда повозка катила по дороге на Сент-Остелл с его сияющими фарфоровыми холмами. Впоследствии родители ни разу не заводили речь о том дне, но воспоминания о нем затеняли их жизнь в новом городском доме, как приглушают солнечный свет ветхие истончившиеся шторы.

Что Мира хорошо запомнила из своего детства, так это ожидание. Она ждала, когда мама наконец перестанет печалиться или когда папа перестанет пить. Но никто из них так и не перестал. Она ждала, когда остановится ее стремительный рост или когда ее догонят в росте сверстники, но ни того ни другого не происходило, и она оставалась этаким страусенком в компании утят. В детстве это мало ее заботило, но затем появились смущение и неловкость, которые уже к ранней юности стали невыносимыми; и она страдала даже от вида собственной тени, отказываясь выходить на улицу в солнечные летние дни. В конечном счете все эти ожидания настолько извели Миру, что она слегла и сутки напролет проводила без движения, по сути уподобившись огромной грелке.

Но как-то раз среди ночи в ее окно проник аромат свежего горячего хлеба. Привлеченная этим запахом, она впервые за долгое время выбралась на улицу, прошла вдоль сплошного ряда домов, миновала паб, затем церковь и очутилась перед зданием с надписью «Пекарня Уилфреда Джентли». Судя по сильно запотевшим окнам, владелец еще не спал, занимаясь выпечкой. Она легонько постучалась, Уилфред открыл дверь и жестом пригласил ее войти.

Он посадил ее на табурет у стола, сказал наблюдать и учиться, а затем продолжил разминать светло-серый податливый холмик. Мира последовала его примеру, и очень скоро все ее печали растворились в энергичном процессе замешивания теста.

В период обучения ей не полагалась зарплата, зато было вдоволь свежего хлеба, и плюс к тому появилась цель в жизни – а сие угодно Господу нашему, как пастор говорил ее маме. Так что они пришли к согласию, и старик взялся научить Миру всему, что умел сам.

Он объяснял, как и когда повышать влажность в печи, чтобы хлеб хорошо поднимался, а корочка была плотной и золотистой. Он учил ее на слух определять готовность хлеба, постукивая по нему в процессе выпечки и затем при остывании. Он показывал, как правильно загружать хлеб в печь и вынимать его оттуда, какие противни лучше подходят для разных видов выпечки, как не допускать появления плесени в расстоечном шкафу. Он передавал ей опыт, накопленный за долгие годы, и она схватывала все на лету.

Через три года он сменил название пекарни на «Джентли и Мира». А еще через год она усвоила все, что пекарю следует знать о муке, свойства которой изменяются в зависимости от сезона и даже атмосферного давления. Например, ни в коем случае нельзя выпекать хлеб во время грозы.

Уже под конец обучения Уилфред передал ей свои рецепты. И сообщил ей то, что еще не говорил никому: особым, тайным ингредиентом его выпечки являлась прожитая им жизнь.

Мира уставилась на него с удивлением.

Что это означает? – спросила она.

Старый пекарь доверительно понизил голос:

В мой хлеб добавляется все. Имена. Песни. Воспоминания. Каждая партия выпеченного хлеба неповторима, потому что в своем деле мы стремимся не к постоянству, а к совершенству. А чтобы достичь совершенства, приходится идти на риск.

Мира засмеялась.

И что бывает, когда ты добавляешь в хлеб песни, Уилфред?

Тогда тесто поднимается быстрее. Получается легкая воздушная булочка.

Ты шутишь?

Вовсе нет!

Ну а что делают воспоминания?

Они услаждают вкус, сказал Уилфред с улыбкой. Но будь осторожна, когда добавляешь воспоминания. С ними вместе в хлеб может попасть кое-что другое.

Что, например? – спросила Мира.

Например, сожаление.

И как ты справляешься с сожалением?

Добавляю изюм! – заявил он.

Ох, Уилфред, какой же ты чудной! – воскликнула Мира и обняла старика.

Вот, попробуй это, сказал он, доставая из-под салфетки на столе и протягивая ей теплую булочку с шафраном.

Я назвал эту партию твоим именем, сказал Уилфред.

Будь ее именем названа новорожденная девочка, даже это не смогло бы польстить Мире больше.

Работа в пекарне научила Миру выдержке и показала ей ценность ожидания. Здесь нельзя было действовать впопыхах или наобум, потому что для всего требуется определенное время: тесту, чтобы расстояться, хлебу, чтобы как следует пропечься, а потом, уже остывая, дойти до нужной кондиции. Как и жизнь в целом, выпечка была самодостаточным процессом, а Мира всего лишь этому способствовала.

Но вот однажды, когда Уилфред Джентли посыпал мукой очередную партию только что сформованных хлебов, Смерть подкралась сзади и положила ему на плечо свою костлявую руку. И Уилфред упал на стол, погрузившись лицом в мягкое тесто. Не только вся его жизнь, но и его последний выдох – все ушло в выпечку.

Он умер состоятельным человеком. При оглашении завещания выяснилось, что Уилфред разделил все деньги между своими постоянными клиентами. А вот Мира никаких денег не получила. Ей досталась только оплаченная на пять лет вперед аренда пекарни и самая последняя партия его знаменитой закваски.

Ты должна найти свой собственный рецепт выпечки, написал он в оставленном ей напутствии. Я даю тебе пять лет на то, чтобы отточить свое мастерство. А затем ты пойдешь своим путем, моя милая, и дополнишь хлеб собственными тайными ингредиентами.

Мира поняла, что он имел в виду, и расплакалась прямо над мукой, а ночью из этой муки выпекла партию поминального хлеба, которая поутру была раскуплена в считаные минуты. Этот хлеб простой и строгой формы обладал насыщенным вкусом, напоминая людям о… о… увы, никто не мог точно сказать, о чем именно, но все соглашались, что в сочетании с сыром он был воистину бесподобен. Вот только Мира никогда больше не делала такой хлеб.

Почему? – недоумевали постоянные клиенты.

Потому что эта выпечка была «раз и навсегда».

Мира поднялась с могилы брата. Она заметила, что почки на деревьях начали распускаться; корольки перепархивали с ветки на ветку и, казалось, пели исключительно для нее.

Я у себя дома, подумала она. Это мой настоящий дом.

Мира попробовала это слово на вкус, и оно ей понравилось. В нем чувствовалось обещание чего-то прекрасного. И она решила вложить это слово в первую же выпечку своего сент-оферского хлеба. С этой мыслью она двинулась обратно через протоку, вода в которой уже достигала ее колен.

 

38

С недавних пор Дивния зачастила в город. Она вставала рано утром и отправлялась на ботике вглубь залива, чтобы повидаться со своей мамой. В галерее перед картиной для нее был поставлен стул, и музейные работники уже привыкли к виду старушки в желтом дождевике, которая ежедневно появлялась в дверях и шла через зал, постукивая палочкой по плитам пола. Она вежливо здоровалась и приветствовала взмахом руки каждого встречного, и многие не могли удержаться от шутливых комментариев насчет ее ярко накрашенных губ. Чаще всего она не улавливала смысла сказанного, но во всех случаях говорила «спасибо». И каждый день подкрашивала губы; порой это хоть как-то напоминало макияж, но чаще – просто красную кляксу посреди лица, но Дивния этого не замечала, как не замечала и ее мама, потому что в ее глазах дочь всегда была дивной красавицей.

Однако Дрейк после этих поездок видел ее другой: все более дряхлой и согбенной, как будто груз прошлого все сильнее придавливал ее к земле. И тогда его посещали тягостные мысли о неизбежном.

Однажды он застал ее сидящей на причальном камне в абсолютной неподвижности – как статуя, высеченная из освященного гранита, – и от этого зрелища у него едва не остановилось сердце. В другой раз она крепко заснула во время плавания, навалившись телом на руль; мотор продолжал работать, и ботик ходил по кругу, наматывая милю за милей, но никуда не продвигаясь.

Дрейк старался по возможности облегчить ей жизнь. Вырезал ступеньки на крутом спуске к реке и укрепил их толстыми досками. Протянул леер вокруг причального камня – для подстраховки на тот случай, если у нее подогнутся колени. Он научился добывать пищу на берегу при отливах, научился готовить простые блюда – рагу из моллюсков или овощной суп. Раз в неделю он посещал мясника и бакалейщика в соседнем селении, закупая мясо, масло и другие продукты. Он отскребал песком сковородки, стирал постельное белье и развешивал его между деревьями для просушки. Однако Дивния не меняла свои привычки и каждую ночь, невзирая на погоду и состояние реки, отправлялась к церкви на островке, чтобы зажечь там свечу в память неведомо о ком.

Вот почему Дрейк однажды теплым апрельским днем приступил к строительству моста между берегом и островком, благо имел опыт такой работы на одной ферме во Франции. Конструкция была самой простой: две горизонтальные секции из брусьев с набитыми между ними досками, соединенные под небольшим углом. Сборка моста производилась на берегу, а чтобы надежно его зафиксировать, он решил сделать углубления в откосах по обе стороны протоки. Не бог весть что, но Дрейк был уверен в прочности этого сооружения.

Через несколько дней шлюпочный мастер доставил заказанные Дрейком брусья и дубовые доски. Секции должны были соединяться внахлест при общей длине мостика в двадцать футов. Отверстия в местах стыков были уже просверлены, толстые болты, гайки и шайбы прилагались. Так что оставалось только собрать всю конструкцию и сделать выемки на берегах.

Он начал копать на островной стороне, восточнее кладбища. Работа продвигалась туго, поскольку физические кондиции Дрейка оставляли желать лучшего, а почва была пронизана корнями деревьев толщиной с его запястье. Провозившись пару часов, он сел передохнуть под стеной церкви и закурил сигарету. Провел пальцем по затупившемуся лезвию лопаты и подумал, что надо бы поискать точильный брусок – наверняка он валяется где-нибудь в темном углу.

Солнце прогрело воздух, ветра не было, и над рекой повисла тишина; даже вороны перестали каркать в своих гнездах на вершинах сосен. Дрейк воспрянул духом, увидев знакомый желтый дождевик: старуха пересекала высохшую протоку с двумя чашками чая в руках.

Помощь прибыла! – прокричала она.

Он встретил ее на берегу и сначала осторожно принял чашки, а затем протянул ей руку и помог взобраться на откос.

Я помру раньше, чем ты это достроишь, сказала она, опускаясь в старый шезлонг. Верни мой чай, пожалуйста.

Дрейк подал ей одну из чашек.

Вкусный чай, сказала она, сделав глоток. Кто его заварил?

Ты, сказал Дрейк.

Вкусный чай, повторила она и закрыла глаза.

Он смотрел на дремлющую старуху. Тишина сгустилась и текла тонкой струйкой, как сироп из кувшина. Дрейк расчувствовался; в горле першило так, словно он надышался цветочной пыльцы. Озираясь вокруг, он проникся великолепием природы и ощущением тяжелой, но благодарной работы, а также бесчисленных жизней, прошедших в подобных трудах, и бесчисленных рук, до него оставлявших грязь и кровь на черенках лопат и на чашках чая в минуты отдыха. Его взгляд задержался на пчеле, прицепившейся к розовому соцветию наперстянки – она уже не собирала мед и не отдыхала; она умерла во время работы. Связь со всем этим миром – вот что он ощущал сейчас. Необычное для него чувство сопричастности. Солнце золотило нити паутины, соединяя всех – и мертвых, и живых – с этой землей.

 

39

Вызванный Мирой трубочист прибыл в пекарню на следующее утро, чтобы удалить заткнувшее дымоход ласточкино гнездо. А когда труба была очищена от сажи и паутины, выяснилось, что ни один кирпич не шатался, ни кусочка скрепляющего раствора не выпало из кладки: печь находилась в рабочем состоянии и была готова хоть сейчас вознести столб дыма в голубое корнуоллское небо.

Мира тщательно вымыла расстоечный шкаф, большой стол и окна, подмела и выскоблила полы. Затем она осмотрела две спальни на втором этаже и в углу каждой их них обнаружила паутину с разместившимся там по-хозяйски здоровенным черным пауком. То были на редкость неприятные комнаты, в которых все время слышались какие-то шорохи, словно отголоски давнего злословия. Ей не удалось открыть окна, и дело было даже не в проржавевших задвижках – просто окна отказывались поддаваться ее усилиям, вероятно унаследовав упрямство прежней владелицы. Она долго раздумывала, в какой из двух комнат устроить свою спальню, и в конечном счете выбрала ту, что выходила окнами на Главный тракт и на луг, спускавшийся к лесу и реке за ним. Но даже капитальная уборка не сделала это помещение менее угрюмым. Мира уже и не знала, как подступиться к этой комнате, ибо та явно отказывалась ее признавать. Посему она решила до поры до времени ночевать в кресле на первом этаже.

Вскоре после полудня приехал грузовик с ее вещами. Кровать и комод заняли свои места в фасадной спальне. Туда же отправились два чемодана с постельным бельем и одеждой. Ковер и журнальный столик вполне ожидаемо попали в маленькую гостиную на первом этаже. Но основная масса вновь прибывших вещей предназначалась для кухни. Тут были коробки с противнями, кастрюлями и сковородами, корзины со столовыми приборами, гроссбухи и записные книжки с рецептами, мешки с мукой, две ванны, умывальник, свечи, керосиновые лампы и древесный уголь. А напоследок ко всему этому добавилась вывеска от ее прежней пекарни: «Джентли и Мира». Увы, поврежденная при перевозке.

Всю ночь она трудилась не покладая рук. Первым делом протопила печь, пока оранжевое пламя не побелело. Потом замесила сероватое тесто, разделила тестовую массу на дюжину круглых хлебов, дала им расстояться и, смазав маслом, поместила их в печной жар. Далее оставалось следить за таинством выпечки: все шло как надо, хлеб равномерно поднимался, покрываясь золотистой корочкой. К восходу солнца пекарня благоухала свежеиспеченным хлебом с добавлением запахов дрожжей, закваски и утренней росы с луга.

Мира вынесла на крыльцо кресло-качалку и уселась в него под лучами утреннего солнца. Она собиралась понаблюдать за течением местной жизни, но текло только время, тогда как признаков оживления на улице не наблюдалось. Тогда она поднялась из кресла и дошла до водоразборной колонки через дорогу, чтобы набрать воды для замачивания противней. Попила из пригоршни – вода была холодной и вкусной, отлично подходившей для выпечки.

Вернувшись в кресло, она продолжила следить за дорогой, но та оставалась пустынной. Очень медленно прошел час. Наконец она встала, направилась к живой изгороди, перед которой было полно цветов, и составила два букета. Один положила перед мемориальным крестом у дороги, а второй отнесла в дом и поставила в небольшую вазу на столе. Уже собираясь вернуться на крыльцо, вдруг заметила какую-то закопченную чашу в самом дальнем углу кухни. То есть она приняла этот предмет за чашу, но при ближайшем рассмотрении это оказался корабельный колокол. Она дернула за толстую веревку языка и послушала. Звук был густым и сочным. Она позвонила в колокол еще раз, уже громче – и наверху клацнули, вдруг открывшись сами собой, задвижки на четырех окнах.

 

40

Дует горячий ветер, жаркий и пыльный ветер, приносящий незнакомые Дрейку запахи раскаленной пустыни, эвкалиптов и тропического жасмина, а также морской соли и навоза с окрестных ферм. Не называй это морем, слышит он женский голос. Это называется океаном…

Дрейк еще цеплялся за свой жаркий сон, но спиной уже чувствовал слежавшийся за долгие годы матрас из конского волоса. Снаружи сердито галдели вороны. Он повернулся на бок. Черт! Все мышцы разом заныли. Содранные мозоли на ладонях горели, и остатки сна выскользнули из его пальцев, как намыленная веревка.

Он сел в постели и растерянно огляделся. Во рту был какой-то странный привкус. Он встал, налил воды из кувшина в кружку, прополоскал рот и сделал большой глоток. Подошел к двери и широко ее распахнул. Над обрамлявшей дверной проем жимолостью кружили бабочки, но не цветы были источником этого запаха и этого привкуса во рту. Он быстро оделся и босиком зашагал по тропе через лес. Остановился и снова понюхал воздух. Теперь ошибки быть не могло.

Он громко постучал в дверь фургона.

Дивния! – позвал он взволнованно.

Послышался стон, затем шарканье ног по полу.

Дивния! – позвал он опять.

Дверь отворилась.

Что тебе нужно спозаранку? – проворчала она.

Скажи, неужели я умер и попал в рай?

Туда тебе ни за что не попасть, сказала она уверенно.

Но ты чувствуешь этот запах?

Какой еще запах?

Свежего хлеба.

Хлеба? – переспросила она.

Да, только что испеченного хлеба.

И действительно, хлебный дух уже плыл над берегом, наряду с весной возвещая о переменах и – что еще важнее – о начале новой жизни. В тот момент Дрейк и Дивния напоминали потерпевших кораблекрушение, а запах свежего хлебы был подобен парусу корабля, идущего к их не нанесенному на карты берегу.

Через лес они продвигались медленно, поскольку Дивния старалась не наступить ни на один цветок, каковых – белых, желтых, синих – здесь были тысячи. А на лугу, в сочной душистой траве, цвели маргаритки. Но вот впереди показался дым, поднимавшийся из трубы старой пекарни. Это каменное строение вернулось к жизни, задышало в полную силу, и дыхание его пахло просто божественно. Рядом с домом стоял синий автомобиль, на боку которого можно было разобрать полустершуюся надпись: «Джентли и Мира».

Достигнув Главного тракта, они остановились, чтобы попить свежей воды из колонки. Ставни на окнах пекарни были распахнуты, стекла сверкали на солнце, а сквозь них можно было разглядеть человеческую фигуру, деловито перемещавшуюся по комнате. На крыльце слева от двери стояло облезлое кресло-качалка, а по соседству на крюке, как в прежние годы, висел медный корабельный колокол миссис Хард, начищенный до золотого блеска.

Эй, кто там есть? – прокричала Дивния и взмахнула тростью. Покажись!

Как по сигналу, в тот же самый миг поднялся занавес истории, открылась дверь и на пороге дома возникла его новая хозяйка – молодая женщина, на удивление рослая и плечистая. Она несла ящик с саженцами лаванды, намереваясь посадить их перед фасадом здания. Застигнутая врасплох криком Дивнии, женщина опустила на крыльцо свою ношу и вгляделась из-под козырька ладони в молодого человека и старуху, которые стояли у колонки по другую сторону отблескивавшего на солнце дорожного покрытия. Молодой человек приветственно помахал ей рукой. Она ответила тем же и начала переходить дорогу, взволнованная первой встречей с местными жителями. Но на полпути остановилась, вдруг сообразив, кто такая эта старуха. Солнце светило в спину женщины, и ее длинная тень, подобно гномону солнечных часов, точно указывала на Дивнию, обозначая давно прошедшее время.

Это ты, Мира? – спросила Дивния.

И Мира, кивком подтвердив ее догадку, устремилась к старухе, которая когда-то так умело и бережно, с любовью помогла ей явиться на свет.

 

41

Дрейк и Дивния сидели перед вазой с цветами за большим дубовым столом – свидетелем стародавних времен – и слушали рассказ Миры о ее жизни и ученичестве в пекарне Уильяма Джентли. При этом сама Мира сновала между большой печью, кухонной плитой и буфетом, накрывая стол для чаепития. Когда вынутый из печи хлеб достаточно остыл, она присоединилась к гостям и, усевшись, протянула Дрейку нож. Дивния заметила, что молодая женщина едва решается поднять на него глаза. На щеках Миры проступил слабый румянец, когда Дрейк поблагодарил ее, принимая нож, и встал со стула, чтобы нарезать хлеб.

Сделать вам бутерброд? – галантно обратился он к Мире, отрезая первый кусок.

Мои родители жили в доме напротив? – по окончании завтрака спросила Мира, указав на коттедж через дорогу от пекарни.

Нет, сказала Дивния. Это был дом Рады.

Ты уверена?

Еще бы. Рада была самым первым ребенком, которого я приняла. А ты стала последним.

Где же тогда был наш дом? – спросила Мира.

Идем, я тебе покажу.

Дивния взяла ее за руку, и все трое, покинув пекарню, зашагали вдоль Главного тракта. Так они прошли весь поселок и остановились перед последним домом, стоявшим на самой границе между застройкой и дикой природой.

Они жили здесь, сказала Дивния.

Здесь? – прошептала Мира.

Заросли подобрались так близко уже позднее, сказала Дивния. А когда-то дом этот был на виду и ему больше других доставалось от штормовых ветров, да и от людской молвы тоже.

И я родилась здесь?

Да.

Мира подергала входную дверь и попыталась открыть окна, на рамах которых толстой коркой засохла грязь.

Все заперто, сказала Дивния.

Я хочу посмотреть, что там внутри, сказала Мира.

Войдя внутрь, ты вернешься в прошлое, предупредила Дивния.

Знаю, сказала Мира.

После паузы она повторила это слово, но уже не столь уверенно.

Ой! – вскричала вдруг Дивния, хватаясь рукой за голову. Ты что такое вытворяешь, Дрейк?

Вместо ответа Дрейк продемонстрировал пару шпилек, выдернутых из ее волос.

Ну-ка, расступитесь, сказал он и, склонившись к замочной скважине, вставил в нее шпильки.

Кто-нибудь скажет волшебное слово? – спросил он.

Ерунда, сказала Дивния.

Замок щелкнул, Дрейк потянул на себя дверь, и та со скрипом отворилась.

Внутри дом был темен и мрачен. Паутина свисала со стен, как драпировка; потревоженные крысы кинулись врассыпную и исчезли в норах по углам; пахло сыростью, плесенью и еще чем-то гнетущим, чем-то сродни той тягостной атмосфере, которая – сколько помнила Мира – всегда присутствовала в их семье.

Печальное зрелище, вздохнула она.

Когда-то здесь было повеселее, сказала Дивния.

В дальнем углу гостиной внимание Миры привлек массивный объект, который она никак не ожидала здесь увидеть.

Пианино? – изумилась она, поворачиваясь к Дивнии.

Этот дом знавал и славные деньки. В том числе с музыкой и пением.

Но у родителей не было денег на пианино, возразила Мира.

В ту пору денежки у них водились, сказала Дивния.

Но не столько же, чтобы тратиться на пианино?

Вообще-то, твой отец его выиграл.

Что? Как?

В карты, кажется. Сейчас уже не помню подробностей, но помню, что все было по-честному, ему просто повезло.

А кто играл на этом пианино?

Да он сам и играл.

Мой па… Я не понимаю, призналась Мира. Разве он умел играть на пианино?

Еще бы! Он играл превосходно.

Мира приблизилась к инструменту. Провела рукой по растрескавшейся боковой панели. Заглянула внутрь и увидела мешанину из щепок и порванных струн, как будто кто-то основательно поработал дубинкой. Теперь голуби свили гнездо там, где некогда гнездилась музыка.

Это сделал папа? – спросила она.

Это сделало горе, сказала Дивния. И гнев. Он таким образом дал им выход. Полагаю, уж лучше так, чем вымещать это на ком-нибудь живом.

Между тем крысы осмелели и вновь стали скрестись по углам. Мира брезгливо повела плечами и направилась в соседнюю комнату.

Что здесь произошло? – тихо спросил Дрейк.

Смерть, сказала Дивния. После смерти Симеона местные решили, что деревня проклята, и тогда в них вселился страх. Они считали, что парень должен был погибнуть во Франции, как остальные, а не лишать себя жизни здесь, на глазах у всех. А если языки начнут болтать, они уже не остановятся. Так они и болтали – все громче и громче, на улице перед этой самой дверью. Жуткие слова были тогда сказаны, Дрейк. Причем в адрес скорбящей семьи. Люди могут быть очень жестокими, особенно если они напуганы.

Дивния дотянулась до руки Дрейка и крепко ее сжала.

А это что такое? – спросила Мира, возвращаясь к ним с ивовым обручем идеально круглой формы, украшенным перьями и раковинами моллюсков.

О, это ловушка для сплетен, сказала Дивния, поднося обруч ближе к глазам.

Что-что? – озадачился Дрейк.

Ловушка для сплетен. Моя мама научила моего отца делать такие штуки, а отец потом научил меня. Как видите, внутри кольца натянута леска, и она ловит сплетни, как паутина мух. Острые края мидий отсекают сплетни от их источников, после чего они попадают в раковины багрянок, а оттуда сплетням уже не выбраться. Ну а перья певчих птиц по краю ловушки очищают воздух от всех остатков и обрывков сплетен.

А как узнать, что сплетня попалась в ловушку? – спросила Мира.

По звуку, пояснила Дивния. У сплетен есть два хорошо различимых звука. В свободном полете они звучат, как скрежет корабельного борта о каменный пирс. А пойманная сплетня издает что-то вроде тоскливого вздоха – похожий звук можно услышать, если приложить к уху витую ракушку.

И она ткнула пальцем в одну из багрянок.

Самой Дивнии были хорошо знакомы эти звуки, поскольку такая же ловушка много лет висела перед ее фургоном и за это время собрала богатый улов сплетен, главным источником которых являлась миссис Хард. Сия особа испускала сплетни с завидной регулярностью, как спускало на воду броненосцы Британское Адмиралтейство. В ту пору ловушка висела по соседству с музыкальными подвесками, но звучала она совсем по-другому, никак не спутаешь. По сути, ловля сплетен была сродни ловле снов, но поскольку сплетни намного тяжелее, ловушку следовало подвешивать ниже. Сплетни стелились над самой землей, а сны витали в вышине, равно как и молитвы.

Очень важно отловить сплетни до того, как они начнут разлетаться и множиться, пояснила Дивния. Но некоторые ухитрялись проскользнуть мимо меня и потом заражали всех вокруг, как чума или холера.

Какого рода были эти сплетни? – спросил Дрейк.

Да о том же Симеоне, например. Вот почему я сделала эту ловушку для твоей мамы.

Мира взяла у нее обруч и поднесла его к уху.

Интересно, я когда-нибудь услышу звуки сплетен? – спросила она.

Надеюсь, что нет, сказала Дивния. Это плохие звуки, очень плохие. Никому не пожелала бы их услышать.

Они покинули дом, оставив прошлое за его дверью, и побрели по дороге в обратную сторону. Из тамошних вещей Мира взяла только ловушку для сплетен. Понемногу отстав от женщин, которые шли рука об руку, Дрейк задержался перед каменным крестом со списком павших сельчан, среди которых явно не хватало одного имени.

 

42

Нед Блэйни рыбачил в заливе, буксируя за кормой две длинные лески с блеснами. Всегда спокойный, надежный и основательный, Нед был легко узнаваем даже издали благодаря густой шапке кудрявых волос, выбеленных солнцем. Странно, что его до сих пор не взяла в оборот какая-нибудь девица, поговаривали в округе. Еще до войны Нед выказывал склонность к глубоким раздумьям. А после войны он вдобавок сделался тихим – глубоким и тихим, как залив, в котором он добывал рыбу и крабов.

В тот день он занимался ловом не на продажу, а просто ради удовольствия побыть наедине со стихией. Включил радиоприемник и стал крутить ручку настройки, пока не поймал знакомую мелодию: «Эти глупые вещи» в фортепианном исполнении Оскара Питерсона. Нед слушал и подпевал – точнее, пытался мычать в такт, поскольку не знал слов песни.

Он дотянулся до стоявшего под ногами термоса, отвинтил крышку и наполнил ее чаем. Потрогал лески, проверяя, не бьется ли на крючке добыча. Пока ничего. Прибавил громкость радио. Тут же мелькнуло воспоминание о войне, но он пропустил его мимо себя, как темную массу плавучих водорослей.

Приветственно-прощальным жестом Нед поднял термосную крышку к небесам – хотя он и не верил в рай, но куда-то ведь надо было поместить его брата, а голубой купол над эстуарием был ничуть не хуже любого другого места.

За старые времена, сказал он.

 

43

Старые времена, казалось, вернулись на берег реки. Жизнь снова наполнилась смыслом, надеждами и ожиданиями. По речной долине разносились эхом звуки строительных работ и женский смех, и Дивния была неожиданно вытянута из старческой дряхлости, как по весне вытаскивают на свет семенную картошку из холодного темного погреба. У нее почти не было времени думать о Смерти, ибо деловая суета, шум и молодые голоса задвинули такие мысли далеко на задний план. Снова требовалась ее помощь – причем реальным людям, а не каким-то призракам из сновидений. И Дивния, уже успевшая подзабыть, как вдохновляет человека сознание собственной нужности и полезности, буквально оживала на глазах.

Что ты там ищешь? – спросила она у Дрейка, гремевшего всяким хламом в будке.

Краску, отозвался он.

Какую краску?

Любую.

Но ведь краски бывают самые разные.

Просто краску, сказал Дрейк.

О «просто краске» я не слыхала. У всякой краски должен быть какой-то цвет.

Дрейк вылез из будки и уставился на нее с раздражением.

Мне подойдет любая краска, какая у тебя есть, Дивния!

У меня есть только один вид краски…

Годится, давай ее сюда.

Дивния проскользнула мимо него в будку и через несколько секунд появилась оттуда с жестяной банкой.

Синий кобальт, сказала она. Ботик ею красила.

Отлично, сказал Дрейк и, схватив банку, без дальнейших пояснений умчался в лес.

Она как раз собралась вздремнуть после обеда, благо никто поблизости не шумел, что бывало нечасто в последнее время, и тут вдруг услышала дребезжание велосипеда, катившего через лес к фургону. Это был почтальон. Давненько он не появлялся – тем более что все, кто мог бы ей писать, уже покинули этот мир.

Вам письмо! – прокричал он, затормозив на речном берегу.

Слышу, пробурчала Дивния и открыла дверь.

Адресовано мисс Дивнии Лад, цыганский фургон, Фалмутский лес, Корнуолл, объявил почтальон. Но ведь это не Фалмутский лес, насколько я понимаю? Потому-то оно долго блуждало по всей округе, пока не попало сюда. А внизу написано «Соединенное Королевство». Стало быть, оно из-за границы.

Из-за границы? – удивилась Дивния.

Именно так, сказал почтальон. Там внутри, похоже, открытка.

Дивния взяла конверт и предложила почтальону чашку чая с булочкой.

В другой раз, сказал он и похлопал по своей туго набитой сумке. Еще полно работы.

Дивния сняла дождевик и уселась на причальный камень. Тщательно протерла стекла очков и начала с осмотра почтового штемпеля.

Надо же, из Америки, пробормотала она.

Когда она вскрыла конверт, внутри действительно оказалась открытка. Она поднесла ее ближе к глазам. Речной пейзаж на закате. Дощатый мостик и деревья, растущие прямо из воды. Она повернула открытку другой стороной и приступила к чтению.

Моя дорогая Дивния.

Генри

Надеюсь, это письмо дойдет по адресу и застанет тебя в добром здравии. В прошлый уик-энд я ходил на рыбалку с моим дедушкой и рассказал ему о тебе и о том, как ты мне помогла. Я сейчас изучаю коммерцию в Университете Атланты. Мир, в котором я живу, далек от идеала, но у меня появилась надежда. А ведь еще недавно у таких, как я, ее не было в принципе. Но теперь борьба идет по другим правилам.

Нам пришлось туго на Омаха-Бич. Там был жуткий хаос. Много десантных лодок затонуло еще на подходе к берегу, повсюду были подводные мины. Мы высаживались и бежали вперед под сильным огнем, прятались за сожженными танками и трупами. Продвинуться дальше на этом участке мы не могли, надо было отступать вдоль берега. Вот только в какую сторону: налево или направо? И тут я вспомнил твои слова: Бери левее. И я побежал налево, как ты мне сказала. А все те, кто повернул направо, погибли. За это спасение благодарю тебя, Дивния, от всего сердца.

Дивния внимательно вгляделась в почерк на открытке. В его размашистости чувствовался искренний порыв, чувствовались вера и надежда. Она уже очень давно не плакала, но теперь поняла, что такая экономия бессмысленна – зачем брать с собой на тот свет непролитые слезы? И она дала им волю.

В таком состоянии и застал ее Дрейк спустя час. Заслышав его шаги, Дивния подняла голову.

У Генри все в порядке, сказала она.

Я очень рад за этого Генри. Но в порядке ли ты сама? – спросил он.

Да, кажется.

Она взяла его руки и приложила их к своим щекам. И его пальцы засверкали синим кобальтом под благодатными лучами солнца.

Мира возвратилась в пекарню лишь под вечер. Поставила мешки с мукой в прохладный угол, налила себе стакан воды и перебралась на крыльцо, чтобы из удобного кресла полюбоваться игрой красок на закатном небосклоне. Большую часть дня она провела в утомительных поисках самого лучшего поставщика муки. Мельники грубо отвечали на ее вопросы и не шли навстречу просьбам, но она упрямо просеивала и сравнивала муку из разных мешков, подобно старателю, добывающему промывкой крупицы золота. Она четко знала, что в ее случае является «золотом», а что – фальшивкой; и она знала реальные цены, не собираясь уступать ни пенни. В результате дала прикурить этим барыгам так, что не скоро забудут.

Черный дрозд сел на верхушку мемориального креста и пошел заливаться, исполняя последнюю песню уходящего дня. Его неустанные «чип-чип-фью-фью» взбодрили Миру, которая вернулась в дом, снова наполнила стакан и начала приготовления к ночной работе. Мельком взглянула на каменный крест за окном, озаренный последними лучами солнца. И в мягкой желтизне этого вечернего света на кресте отчетливо выделилось одно имя, написанное синим.

Не сокращение «С. Рандл» – как в остальных случаях, а полное имя: «Симеон Рандл», теперь самое заметное из всех. Кто-то старательно вывел буквы ярко-синей краской. Приблизившись, она осторожно тронула мизинцем букву «С». Краска подсохла, но была еще липкой на ощупь. Отступив на несколько шагов, она привалилась спиной к живой изгороди в окружении цветущих примул. Глотнула воды из стакана и стала наблюдать за тем, как солнце опускается в долину, истекая красными, золотыми и лиловыми слезами.

Позднее, уже под утро, она никак не могла заснуть, ворочаясь с боку на бок, а потом встала и распахнула окно – снаружи была абсолютная тишина. Она спустилась на первый этаж, к привычным умиротворяющим запахам пекарни. Открыла заднюю дверь и присела на корточки перед низко подвешенным ивовым обручем, надеясь услышать сплетни о любви. Легкий бриз тихонько гудел в натянутых лесках и побрякивал ракушками. Все, что она смогла разобрать, было только звучанием моря.

 

44

Выезд на вечеринку в 7 часов.

Наряжаться не обязательно. ДЛ

Такую записку он обнаружил приколотой к двери лодочного сарая вместе с цветком примулы.

Дрейк не стал утруждаться нагревом воды для мытья, благо стояла достаточно теплая погода. Он пребывал в отличном настроении, работа продвигалась успешно: уже были сделаны выемки в береговых откосах и собрана одна из двух секций моста. Наскоро обмывшись прохладной водой, он растерся полотенцем и отодвинул цинковую ванну к порогу.

Поиски какого-нибудь зеркала в лодочном сарае оказались безуспешными, так что пришлось воспользоваться стеклом балконной двери, в котором он кое-как разглядел свое отражение. Волосы свисали на лоб жидкими прядями, и он зачесал их назад. Уже много недель он не заботился о своей внешности, но сейчас решил проверить содержимое чемодана на предмет чего-нибудь полезного из его прежней жизни.

Обнаружил белую рубашку, еще сохранявшую запах прачечной. Приятно было ощутить ее прикосновение к телу. Застегнул верхнюю пуговицу и завязал синий шерстяной галстук. Рукава пришлось закатать, поскольку манжеты куда-то запропастились. Нашел полупустой тюбик бриолина, выдавил его на пальцы и понюхал. Решил, что сгодится. Он сел перед оконным стеклом, смазал волосы бриолином и прошелся по ним расческой, сам удивляясь, зачем это делает. Ведь записка от Дивнии гласила: «Наряжаться не обязательно». И все же он это делал.

Дивния расчесала волосы и собрала их в пучок на затылке. Разгладила ладонями морщины и ущипнула себя за щеки по давней привычке. Наклонилась и открыла тумбочку под кроватью. Достала оттуда чистую, пахнущую лавандой рыбацкую куртку – некогда ярко-красную, а ныне выцветшую до бледно-розового оттенка. Зато она подходила к цвету ее лица. Натянула куртку через голову и, по где-то слышанному выражению, почувствовала себя на все сто.

Постаралась аккуратнее накрасить растянутые в улыбке губы, посетовав на отсутствие зеркала, которое исчезло со стены году в 1929-м, – разумеется, она не помнила точную дату, – и ныне его осколки дополняли комплект музыкальных подвесок. Приобретать новое зеркало не имело смысла; она была старухой и малым дитем одновременно, а слияние двух рек, как известно, лишь сбивает с толку рыбу.

«Наряжаться не обязательно» – так было написано в ее приглашении.

Она подошла к радиоприемнику и включила его на полную громкость. Фургон начал вибрировать от музыки. А она покачивалась из стороны в сторону, притопывая в такт мелодии старыми ботинками Газетного Джека.

Мира прочла записку, приколотую к двери пекарни вместе с соцветием колокольчиков. Она уже и не помнила, когда в последний раз нарядно одевалась, но заподозрила, что слова «не обязательно» могли подразумевать как раз обратное: завуалированную просьбу нарядиться.

Она отступила от зеркала, повернулась к нему боком и провела руками по своему бюсту. Уж на это грех было жаловаться – Уилфред говорил, что ее бюст даст фору самой Рите Хейворт. Недовольно поморщившись, она одернула коротковатые лимонно-желтые манжеты. Собственные руки сейчас казались ей еще крупнее, чем обычно, нелепым образом напоминая лопатки для выпечки. А вот платье ей нравилось. Это было, пожалуй, единственное платье, которое ей действительно шло. Оно было куплено специально к похоронам Уилфреда, который в приложенном к завещанию письме запретил Мире носить траур, однако скорбь не позволила ей надеть что-нибудь слишком светлое или яркое. Платье неброского болотного цвета гармонировало с ее зеленовато-карими глазами, а в промежутке между платьем и глазами выделялся широкий рот, только что подведенный оранжевой помадой. Она пыталась объективно оценить такое сочетание красок, но это у нее не получалось. В глубине души она понимала, что выглядит как пугало. Но очень красивое пугало, сказал бы Уилфред.

Сейчас она пожалела, что не имеет модных туфель и чулок со швом, хотя прежде о таких вещах даже не задумывалась. Расчесав и подровняв челку, чтобы та доходила в аккурат до линии бровей, она надела сшитый на заказ твидовый жакет, схватила сумку и быстро вышла из дома.

«Наряжаться не обязательно». Эти слова перекатывались у нее во рту, как стеклянные шарики.

Она запыхалась и вспотела к тому времени, когда достигла берега реки. Дверь лодочного сарая была распахнута настежь. Мира постояла с минуту, успокаиваясь и переводя дыхание, и потом окликнула Дрейка.

Заходи, раздался изнутри его голос. Открыто.

Она вошла в сарай и застала его толкающим в сторону двери цинковую ванну с водой.

Привет, сказал он. Я вижу, ты запарилась.

Да, зря надела жакет в такую теплынь.

Попей водички.

Она подошла к столу, налила полный стакан холодной воды из глиняного кувшина и сделала большой глоток.

Отлично, сказала она. Сразу полегчало.

Ну еще бы не полегчало! Это же слезы местного святого. Я пью из его источника с тех пор, как сюда прибыл. Вот почему у меня нет глистов.

Надо же! – сказала Мира. На тебя снизошла благодать, не иначе. Скоро будешь не только пить эту воду, но и ходить по ней аки посуху.

Дрейк расхохотался, а она сняла твидовый жакет, повернулась лицом к потоку свежего воздуха, идущему от балконной двери, и почувствовала себя лучше.

Спасибо, сказала она.

Да не за что. Пей сколько хочешь.

Я не об этом. Спасибо тебе за Симеона. Я специально пришла пораньше, чтобы… В общем, спасибо за то, что ты для него сделал. И для меня. Теперь наконец-то все правильно. И…

Ну-ну, тише…

Дрейк заключил ее в объятия, и она склонила голову к его плечу, вдыхая непривычные запахи бриолина и стирального порошка из городской прачечной.

Давай я тебе помогу, предложила она, отодвигаясь.

Они взялись за ванну с двух концов, вынесли ее из сарая и вылили воду под кусты шиповника и жимолости. Дрейк взглянул на солнце, а потом на свои часы.

Нам пора, сказал он.

Интересная картинка, заметила Мира, указывая на коллажный портрет над очагом.

Нравится? Я это сделал, когда был маленьким.

А кто этот человек?

Мой отец.

Ты на него похож.

Ну, не знаю. Я ведь никогда его не видел. Здесь он такой, каким я его воображал в детстве.

И он был добрым, твой воображаемый отец?

Думаю, да.

Храбрым?

В этом я не уверен. Я собирал его по частям из моих собственных успехов и неудач. К примеру, я никудышный пловец, но хороший бегун – и так далее. А храбрецом я себя никогда не считал.

Дрейк взял с кровати приготовленный ранее джемпер.

Он был кем-то вроде твоего хранителя? – уточнила Мира.

Да. Мне так кажется.

Как ангел или сам Бог?

Дрейк засмеялся.

Я не очень-то верю в Бога.

Мира хмыкнула, надевая жакет.

Но зато ты веришь, что о тебе заботится человек, которого ты никогда не знал и даже не видел, так?

Идем, с улыбкой сказал Дрейк, открыв дверь и пропуская ее вперед.

И Мира, не сказав больше ни слова, направилась к поджидавшему их ботику.

 

45

Они отчалили ровно в семь. Вечер выдался как по заказу: нежно голубело небо, чайки резвились в восходящих потоках воздуха, цапли плавно скользили над морем, улетая к сверкающему западному горизонту. Дивния правила лодкой, поглядывая на Дрейка, чей страх перед водой в последние недели вроде бы начал ослабевать. Однако она знала, что достаточно будет одной крутой волны – и он в панике уцепится за швартовочный канат или изъеденные морской солью доски сиденья. Вот и сейчас он пугливо съежился, когда Мира, опустив руку за борт, брызнула в его сторону. Но тотчас поднял голову, взглянул на Дивнию и улыбнулся.

В тот момент он выглядел по-настоящему счастливым. И она запомнила эту улыбку, осветившую его лицо, потому что именно тогда поняла: Дрейк еще может наладить свою жизнь.

Проплывая мимо «Избавления», все трое выпрямили спины и отдали честь судну Старого Канди. Мягкое вечернее солнце расслабляло и убаюкивало, сглаживая чувство неловкости, которое поначалу грозило испортить им вечер, – а все из-за непривычной одежды, создающей дискомфорт даже в знакомом окружении. Старуха поглядывала на сидевшую рядом молодую женщину, пытаясь найти в ней что-то созвучное своей давней молодости. И от нее не ускользнуло это неосознанное заигрывание, эти курьезные намеки на любовный танец, передаваемый из поколения в поколение вместе с генами и в нужный момент безошибочно исполняемый всеми живыми существами – красивыми и неказистыми, изящными и неуклюжими, робкими и бесцеремонными. Для Дивнии было ясно как день, что девчонка неравнодушна к Дрейку. Ну а тот улыбался ей рассеянно и дружелюбно, этак по-братски, не осознавая собственной привлекательности и все еще страдая от незаживших душевных ран.

Ну прямо дети малые, подумала Дивния и вдруг рассмеялась.

Ее смех заразил остальных, и вот уже все трое громко хохотали, в то время как ботик огибал песчаную косу и лавировал среди мелей, отпугивавших от этой бухты излишне любопытных чужаков, да и вообще все суда крупнее баркаса.

А через несколько минут они очутились уже в другом мире, где жизнь била ключом, где звенели туго натянутые снасти и – как белье на веревке под ветром – хлопали паруса расходившихся встречными курсами яхт. Дивния взяла лево руля, направляясь к середине залива и далее в сторону открытого моря.

Она продолжала наблюдать за Дрейком и Мирой, которые притихли и завороженно глядели вдаль, не ведая, что на них сейчас действует притяжение бесконечности – той самой серебристой линии на границе неба и моря, которая, подобно недостижимой мечте, побуждает людей воспарять духом, зачастую лишь для того, чтобы потом падать с этой высоты.

Ближе к устью залива море было уже другим, склонным к буйству и неприятным сюрпризам. Много раз на памяти Дивнии шквалистые ветры прорывались далеко вглубь эстуария, жестоко карая всех ротозеев, не вставших вовремя на якорь, или безумцев, в такую погоду рискнувших с якоря сняться. Но в этот вечер на море стоял штиль, на небе не было ни облачка, а на воде если и появлялась рябь, то лишь от руки с бледно-желтой манжетой, опущенной за борт и гладящей водную поверхность так ласково, словно это была рука сидевшего рядом мужчины.

Теперь ботик шел вдоль скалистого берега, мимо окаймленных деревьями полей, мимо буйков, отмечающих крабовые ловушки, мимо уютных песчаных бухточек, где уже открыли сезон самые смелые и закаленные купальщики. А на горизонте виднелся маяк у рифов Манаклс, которые в часы прилива исчезали под водой, коварно подстерегая добычу. Так, в 1898 году они подстерегли пассажирский пароход «Мохеган» и забрали жизни ста шести человек. Потребовалась помощь рыбаков, которые целую неделю вместо сардин вылавливали сетями трупы.

Взгляните сюда! – закричала Дивния, когда из-за мыса показался Большой порт с его кранами, буксирами и россыпью огней, приглашающих в гости корабли со всего света. Черный дым извергался из труб пароходов; тут же теснились мелкие суденышки – прогулочные яхты, рыбацкие боты и грузовые люггеры, – а в стороне доживали свой век на приколе огромные многомачтовые парусники.

Ей вспомнился призрачный «Катти Сарк», летящий по волнам под всеми парусами, с грузом чая в трюме и фигурками матросов на вантах и реях; вспомнились обожженные тропическим солнцем пакетботы с Ямайки, миссионерские шхуны со святошами у штурвалов, а также шикарные особняки воротил-перекупщиков, плативших по три пенса в час фасовщицам сардин. И еще ей вспомнились рыбаки, которые по утрам в самом буквальном смысле ждали у моря погоды, созерцая водную даль с вожделением, словно красотку в постели.

Низко над ботиком пролетела чайка, и Дивния последовала за ней, переложив руль влево напротив замка короля Генриха и ориентируясь по огонькам рыбацких коттеджей вдоль набережной.

Она заглушила мотор с таким расчетом, чтобы инерция движения погасла у самого пирса, и ловко причалила к подножию трехсотлетней каменной лестницы. Этот маневр был встречен одобрительными возгласами и смехом с веранды ближайшего отеля. Дрейк подал руку Дивнии со словами: Теперь твой выход, Вивьен Ли, и она устремилась вверх по гранитным ступеням с резвостью, изумительной для женщины ее возраста. Мира ожидала, что Дрейк вернется, чтобы столь же галантно подать руку и ей, однако этого не случилось. И она пошла следом, ощущая странную тяжесть в груди, которую сначала объяснила наспех проглоченной булочкой по пути от пекарни к реке. Но когда к глазам подступили слезы, она поняла, что дело не в банальном несварении, а в чем-то посерьезнее. По сути, это и был один из тех редких, тайных ингредиентов, о которых говорил Уилфред Джентли. На верхней ступеньке лестницы она остановилась, закрыла глаза и повернулась всем телом к заходящему солнцу. Сейчас она чувствовала себя как цветок, распускающийся навстречу неизведанному. Теперь я точно знаю, что могу добиться совершенства в своем деле, подумала она.

Мира! – позвал Дрейк, появляясь в дверях.

Она встрепенулась, и сердце подпрыгнуло в груди.

Иду! – крикнула Мира и поспешила к нему.

Я тебя уже потерял, сказал Дрейк. Думал, ты заблудилась. Входи и садись за столик, а я принесу выпивку. Что тебе взять?

Этот разговор слышал молодой рыбак с копной светлых кудрей, случайно оказавшийся поблизости. Нед Блэйни сидел на скамейке и рассеянно созерцал гавань, когда в поле его зрения вдруг возникла Мира, как носовая фигура выплывающего из тумана корабля. Ему с юных лет были известны все повадки и капризы морской стихии, однако женщины – и это знала вся округа – оставались для него неразрешимой загадкой. Конечно же, надо было заговорить с Мирой в ту минуту, когда она стояла в одиночестве на верхней ступеньке лестницы, однако он промедлил, а затем появился другой мужчина и увел ее в паб. А Нед остался сидеть на скамейке, слишком вежливый и стеснительный, чтобы закидывать удочку в чужих рыболовных угодьях. Теперь его уже не привлекали морские виды на закате. Отвернувшись от гавани, он с тоской посмотрел на дверь питейного заведения «Эмбер Линн».

Это была обычная рыбацкая таверна, расположенная прямо в порту: от причалов ее отделял только пролет каменной лестницы. Изначально таверна носила имя второй жены Генриха Восьмого, но через несколько веков она была переименована в память о рыбацком судне, загадочно исчезнувшем во время небывалого по густоте и продолжительности тумана.

Пианино у боковой стены отдыхало после предыдущей ночи, каковая прошла весьма бурно, судя по количеству окурков в забытой на его крышке пепельнице. Камин в глубине зала озарялся слабо тлеющими углями и почти не грел. На полу среди опилок попадались ошметки водорослей, занесенные сапогами клиентов. Стены были увешаны фотографиями людей и кораблей, давно покинувших этот мир, а также несколькими снимками рекордных уловов сардин, когда ящики с рыбой громоздились по всему периметру гавани, насколько хватало глаз. На полках позади барной стойки шеренгами выстроились бутылки рома и виски, бочонки эля и большие оловянные кружки для завзятых бражников, сточивших своими губами края сосудов до остроты ножа. Имелся здесь и корабельный колокол, которым подавали сигнал к последним заказам перед закрытием. Дымились трубки, и в мутном теплом воздухе приглушенно звучали голоса. Разговоры вертелись вокруг женщин и рыбалки, хотя Дивния еще помнила времена, когда данные темы считались несовместимыми, как собаки и желуди.

Это был последний паб, который Дивния посещала вместе с Газетным Джеком, и сейчас она озиралась в поисках старых знакомых лиц, которые помогли бы ей оживить воспоминания. Но все старые лица на поверку оказывались молодыми, скрывавшимися за низко надвинутыми кепи и за неухоженными, косматыми бородами. Она представила, какой веселый денек выдался бы у старины Криспа, здешнего брадобрея, заявись к нему на прием вся эта братия. Помнится, каждое воскресенье его твердая рука и проворная бритва наводняли городок гладколицыми, свеженькими красавцами, так что у женщин разбегались глаза и они были готовы накинуться на каждого такого кавалера, как чайки накидываются на рыбные потроха после разделки.

Они втроем заняли столик у окна, выходящего на реку, и чокнулись пинтовыми бокалами в тот самый момент, когда лунный диск, принимая вахту, чокался со сдающим вахту солнцем. Дрейк пил маленькими глотками, наслаждаясь вкусом доброго эля. Он закурил сигарету и посмотрел в окно – на геометрические узоры сетей, развешенных для просушки вдоль парапета набережной. Подернутую рябью акваторию порта бороздили катера и лодки, разноцветные корпуса которых на позолоченной солнцем воде смотрелись изумительно. Он подумал, что Мисси была бы в восторге от этого зрелища, и тут же поразился ходу своих мыслей. Может, в этом и проявлялось «движение вперед», о котором упоминала Дивния? Ты идешь дальше, но они всегда остаются с тобой, говорила она. Мы ничего не оставляем позади, и наше прошлое следует за нами, хотим мы того или нет. То есть Мисси продолжала следовать за ним по жизни? Возможно ли это?

О чем задумался? – спросила Дивния.

Да так, вспомнил кое-кого, пробормотал он.

Секундная заминка, с которой он произнес «кое-кого», убедила Миру в том, что речь идет о женщине.

Кого-то очень важного для тебя? – решилась спросить она.

Да, хотя сама она об этом не догадывалась, сказал Дрейк.

Его сердце и впрямь окружено стеной, подумала Мира. А может, мне следует подхватить юбку и перелезть через эту стену? Хотя препятствия такого рода, как и мужчины вроде Дрейка, не для моих туфель: фасоном не вышли.

Она была твоей возлюбленной? – спросила она как бы между прочим.

Дивния посмотрела на Дрейка, потом перевела взгляд на Миру. Ни одна мелочь не ускользала от проницательной старухи.

Нет, сказал он. Вряд ли ее можно так назвать. Мне трудно дать ей какое-то определение, но истина в том, что я двигался вперед по этой жизни только благодаря ей.

Она была твоим горизонтом, сказала Дивния.

Моим горизонтом?

Да, я так думаю.

По-моему, это прекрасно, сказала Мира. Хотела бы я однажды стать для кого-нибудь горизонтом.

Тоже мне, нашла о чем мечтать, проворчала Дивния. Горизонты недосягаемы. К ним невозможно прикоснуться. Это всего лишь иллюзия, пустое место.

Ох! – только и промолвила Мира, а потом подняла свой бокал и не отрывалась от него, пока не допила до дна.

Теперь я уже никогда не смогу смотреть на горизонт так, как смотрела прежде, промолвила она, смахнув с губ пивную пену, и направилась к бару за добавкой.

Я пекарша, я булочница, и вся моя жизнь – это хлеб, говорила она себе в попытке унять ноющую боль в сердце.

Она заказала еще три бокала – на всю компанию, – а когда бармен повернулся к бочонку с элем, достала из своей сумки батон стандартных размеров и формы. Поместив его на стойку бара, она прикрепила сверху, наподобие плавника, продолговатую карточку, на которой с одной стороны было написано: «Съешь меня!», а с другой: «Джентли и Мира, Старая Пекарня, Сент-Офер». Вот так было положено начало ее новому предприятию. В таких случаях достаточно заинтриговать людей и дать им подсказку, где тебя можно найти.

Стопка рома вдогонку к пиву сделали свое дело, и Дивнию потянуло на разговоры.

Видите кучерявого парня на скамейке снаружи? – сказала она. Раньше на том самом месте частенько сиживал Старый Канди. Он умел вычислять время дня по пальцам, держа их между солнцем и горизонтом, вот так. Ни дать ни взять – ходячий хронометр. А над головой Канди всегда кружила его личная чайка, через которую он держал связь с морем и сушей. Эта чайка приносила ему новости и всякие послания, иногда даже во сне.

Дивния набила трубку черным табачным жгутом и, раскурив ее, вновь ощутила ядреный дух того времени вкупе с пропитавшим кожу рыбным запахом и болью в мышцах после трудового дня, когда она без жалоб и стонов, наравне с мужчинами, поднимала на борт крабовые ловушки. Впрочем, все это не имело смысла: ни то, какой она была тогда, ни то, какой стала сейчас. Просто. Не. Имело. Смысла.

У тебя тоже была своя чайка? – спросила Мира.

Нет. С чайкой хлопот не оберешься. Но Канди всем рассказывал, что у меня есть свой букка, которого я держу в бутылке.

Что еще за букка? – спросил Дрейк.

Морской дух, сказала Дивния. Злой и своенравный.

А почему Канди так говорил?

Потому что в ту пору женщинам не дозволялось рыбачить.

Нелепые предрассудки, сказала Мира.

Разумеется. Но старые времена были верны своим предрассудкам. Тогда считалось, что женщины приносят неудачу на рыбалке. Более того, некоторые рыбаки боялись даже случайной встречи с какой-нибудь женщиной перед выходом в море и поэтому добирались до гавани не по улице, а кружным путем через скалы. И никто из них не сомневался в существовании морских духов. Все они верили, что для удачного лова и благополучного возвращения домой очень важно заручиться поддержкой какого-нибудь букки, потому что эти букки повелевали морской стихией. И ветрами, и волнами. Букки были могущественными, но очень капризными и вздорными. Они любили тишину, и поэтому в море мы никогда не насвистывали и не пели. Это было обычным делом для матросов на торговых судах, но только не для наших рыбаков.

Дивния сделала паузу, чтобы пропустить еще рюмочку. Щеки ее покраснели, ром горячил кровь.

На чем я остановилась?

На том, как Старый Канди сказал рыбакам, что у тебя есть свой букка, напомнил Дрейк.

Да, так оно и было. Но вы наверняка хотите знать, почему он это сказал? Тогда придется заглянуть чуть дальше. На побережье в ту пору жила одна очень мудрая старуха по имени Кассия. Она научила меня многим полезным вещам вдобавок к тому, что я узнала от отца. Как принимать роды, как исцелять от разных недугов. Она сделала меня своей помощницей. Я тогда была еще совсем юной. Не сказать чтобы я голодала, но временами с пропитанием было туговато. До того как Кассия перед смертью передала мне свои дела, я должна была чем-то зарабатывать на жизнь. Так я занялась плетением ловушек для крабов. Я сотни раз видела, как их делают, ничего сложного. Одолжила у Старого Канди болванку, нарезала ивовых прутьев и стала плести ловушки. У меня неплохо получалось. Возможно, Канди был ко мне неравнодушен, не знаю, но факт тот, что именно он первым предложил мне выйти с ним на лов. Он подобрал мне кое-что из рыбацкой одежды, а лодка у меня была своя – отцовская. И с той поры я стала ходить в море: гребла, насаживала приманку, опускала ловушки, а позднее возвращалась за уловом. Тем и кормилась, да еще откладывала в кубышку – на черный день.

Но как-то вечером, причалив берегу, я увидела поджидавших меня мужчин с зажженными факелами. Они вытащили меня из лодки, сорвали фуражку и куртку. Короче, они меня разоблачили. Тогда-то Канди их и припугнул – сказал, что со мной лучше не связываться. Мол, у меня есть свой букка, который перебрался в мой дом после смерти старой ведьмы Кассии. Одно только упоминание ее имени привело бедолаг в ужас.

Несколько дней они совещались и наконец решили так: мне позволят рыбачить, если я буду одеваться и вести себя как мужчина. Что я и делала, и вскоре они стали относиться ко мне как к мужчине. А еще через какое-то время они и вовсе забыли о том, что я девчонка, благо промысел процветал как никогда прежде. Сардины заходили в бухты огромными косяками – десятками тысяч, – и крабов было полным-полно, а устрицы только что сами не запрыгивали в донные тралы. И что самое главное: все рыбаки возвращались домой живыми и невредимыми. То были счастливые, изобильные времена. И все благодаря моему букке.

А где он сейчас? – спросил Дрейк.

Что? – не поняла Дивния, теребя мочку уха.

Я о твоем букке. Где он сейчас?

Где-то должен быть, промолвила она рассеянно и потянулась к своей трости.

То есть ты не знаешь?

Не знаю.

А ты не слишком беззаботно к этому относишься?

Я знаю только, что где-то он есть. Может, в каком-нибудь шкафу.

Разве ему не нужен воздух? И еда?

Это тебе не домашний питомец, сказала она строго, качая головой, а затем поднялась и пошла через черный ход к туалету за домом.

И только очутившись на свежем вечернем воздухе, Дивния позволила себе улыбнуться, потому что у нее никогда не было букки в бутылке – только крошечный морской конек, с которым она играла еще в колыбели.

Дрейк и Мира стояли рядом на ночной пристани, дожидаясь, когда Дивния попрощается со всеми в таверне. Луна была ослепительно-белой, как в середине зимы. Черное небо рассекали падающие звезды, а лучи маяка как будто пытались перехватить их в полете.

Загадай желание, сказала Мира.

И ты тоже, сказал Дрейк.

Только не говори мне, что ты загадал.

Не скажу.

Теперь они стояли с закрытыми глазами. Вместе и в то же время порознь. Улыбаясь каждый своим загаданным, но невысказанным желаниям…

Говорят, в молодости она была самой красивой женщиной на всем побережье.

Дрейк открыл глаза. Эту фразу произнес молодой рыбак, ранее сидевший на скамейке у входа в таверну. А теперь он стоял перед Дрейком и обращался к нему.

Что такое? – растерялся Дрейк.

Я о старой Дивнии. Говорят, она была первой красавицей на всем побережье. Так что даже волны…

…останавливали свой бег, чтобы на нее взглянуть, закончил за него Дрейк.

Нед Блэйни кивнул и ухмыльнулся, искоса бросив нежный взгляд на Миру. К тому времени он уже догадался, что эта рыбка находится в свободном плавании. И радость при виде ее улыбки настолько переполнила Неда, что он, не выдержав, подался назад, в сторону темного переулка.

Погоди-ка! – крикнула Мира.

Однако Нед не остановился.

Эй, там, вернись! – позвала она.

Но тот и не думал возвращаться, идя прежним галсом и по ходу фиксируя опасное смещение балласта где-то в области сердца, которое стучало, как мотор на предельных оборотах. Так он и шел привычным маршрутом, пока не добрался до старого тихого дома, где жил один, – он называл это жилище Небытием, потому что в небытие канули все его близкие, все когда-то обитавшие здесь люди. Прежде чем отпереть дверь, он еще раз вгляделся в беспредельную мерцающую тьму над гаванью. Мачтовые огни ближних и дальних кораблей подмигивали ему по-приятельски. Ощущение было примерно таким, какое он испытал в детстве, когда впервые увидел летучую рыбу. И он перешагнул порог своего дома, исполненный надежд и ожиданий.

Пых-пых-пых…

Звук мотора далеко разносился в ночной тишине. Света не было вообще – только разные оттенки тьмы. Лишь изредка из ниоткуда возникала чайка, чтобы исчезнуть в никуда, промелькнув над ними белой тенью. Веки отяжелели после всего выпитого, но Дивния не тревожилась, зная, что ее ботик сам найдет проход между мелей и доставит их домой в целости и сохранности. Так что она даже могла слегка вздремнуть. Собственно, что она и сделала.

Мира склонилась над заснувшим Дрейком. Ранее этим вечером она смотрела на него глазами влюбленной женщины. А каким был ее взгляд сейчас? Взглядом сестры? В этом она не была уверена. Ей вспомнился молодой рыбак, так внезапно исчезнувший в ночи, вспомнились его улыбка и ореол кудрей. И с этими мыслями она также начала клевать носом под убаюкивающее бормотание дизеля.

Этой ночью старая женщина на исходе своей жизни и трое молодых людей, только-только начинавшие жить, долго лежали без сна каждый в своей постели и прислушивались к вращению Земли. У этого вращения есть своя мелодия, доступная лишь очень тонкому слуху. И все они думали о любви. Об утраченной и о грядущей любви. Старуха заснула первой из них. Она спала, и лунный свет целовал ее в губы; и пахло сладким китайским чаем; и желтый цветок дрока нашептывал истории из ее далекой юности.

Молодая женщина, чей дом был наполнен запахом выпечки, мысленно сравнивала любовь с дрожжевым тестом: обоим требовалось время, чтобы дойти до нужной кондиции. И вообще все было намного сложнее, чем представлялось ей изначально. Уже засыпая, она подумала: А не лучше ли просто завести собаку?

Между тем дальше по берегу, в доме под названием Небытие, молодой рыбак думал только о ней. Он думал, что любовь похожа на море – такая же прекрасная и непредсказуемая, но стоящая того, чтобы ее познать.

А в лодочном сарае молодой человек закурил сигарету. И сделал две затяжки: одну в печали, другую на радость. Он думал о женщине по имени Мисси Холл. И на сей раз это были хорошие воспоминания. Потом луна зашла за кромку леса, и все погрузилось во тьму.

 

46

Две недели спустя секции моста были собраны и готовы к установке. Дрейк стоял на берегу, размышляя, каким образом это сделать: может, переместить громоздкую конструкцию по воде на пике прилива? От раздумий его отвлекло непривычное тарахтение подвесного мотора. Это не мог быть ботик Дивнии, звук которого он не спутал бы ни с чем. Дрейк повернул голову и увидел огибавшую отмель рыбацкую лодку с высоко задранным носом, а на ее корме – молодого человека с густой копной выбеленных солнцем и солью волос.

Рыбак спрыгнул на берег и закрепил швартов на причальном камне.

Привет, мы уже встречались. Я Нед Блэйни, сказал он, протягивая руку.

Дрейк, представился Дрейк.

О чем задумался? – спросил Нед.

Мост должен встать между этой и вон той выемками, пояснил Дрейк, указывая на островок. Есть идеи?

Нед окинул взглядом протоку и церковь на острове, шевеля губами и что-то прикидывая в уме. Затем посмотрел на свою лодку, на Дрейка – и решение было найдено.

Надо занести дальний конец моста в лодку, сказал он и перелез обратно через борт. Двигай его на меня.

Коренастый и сильный – настоящий корнуоллец, – он, балансируя в лодке, принял на себя основной вес подвигаемого моста и держал его над головой, пока Дрейк фиксировал один конец на берегу, а потом перебегал вброд на островную сторону протоки. Лодку дюйм за дюймом сносило, но он успел подхватить второй конец, и уже вдвоем они медленно опустили его в выемку. Мост встал на место как влитой. Отныне надежный переход посуху с берега на остров был обеспечен.

Они почти не разговаривали, только покурили в спокойном и дружелюбном молчании, обычно сопутствующем хорошо сделанному делу. Докурив сигарету, Нед вынул из кармана карточку с адресом пекарни и показал ее Дрейку.

Неплохо бы разжиться выпечкой, раз уж я тут очутился.

Дрейк улыбнулся.

Иди по тропе через этот лесок, а потом через луг. Там никак не заблудишься. Держи нос по ветру, и хлебный запах приведет прямо к ней. Но тебе лучше поспешить, а то пекарня скоро закроется, добавил он, взглянув на часы.

И молодой рыбак не стал медлить – махнул рукой Дрейку и вскоре исчез за деревьями.

Нед Блэйни бежал так, как никогда еще не бегал в своей жизни. Он пулей пролетел через лес и через луг, пока не остановился перед пекарней, с трудом переводя дух.

Обнаружив здесь очередь из покупателей, он постоял в сторонке, пока не была продана последняя булка. Мира уже собиралась повернуть табличку на двери словом «ЗАКРЫТО» наружу, когда перед ней, как чертик из табакерки, возник Нед Блэйни с большим пакетом в руке.

Снова ты! – сказала Мира.

Снова я! – сказал Нед.

Все уже продано, сказала Мира. Осталось только с полдюжины вчерашних лепешек.

Я их возьму, сказал он.

Но они уже слегка зачерствели.

Я их возьму.

Сказать по правде, они совсем черствые.

Я их возьму, повторил он в третий раз, тяжело отдуваясь: дыхание все еще не восстановилось после стремительного бега.

Я принес тебе вот это, сказал он, протягивая ей пакет.

Мне?

Да.

Но с какой стати?

Просто я проплывал мимо.

Проплывал? Твоя лодка пришвартована у крыльца?

Нед машинально оглянулся на дверь.

Э-э… ну… прилив сегодня высокий, промямлил он.

Мира рассмеялась.

Что у тебя тут? – спросила она.

Рыба.

Это я уже поняла по запаху. Какая рыба?

Ээ… мерланг.

Я люблю мерлангов.

Рад это слышать.

Как тебя зовут? – спросила Мира.

Нед.

А я Мира, сказала она, пожалуй, чересчур громко, потому как уже начинала нервничать.

Мира… – повторил он тихо и нараспев. Да, там есть еще несколько устриц. Если хочешь, могу их открыть.

Что ж, открой, согласилась Мира.

Он достал из кармана куртки складной нож, немало потрудившийся на своем веку, судя по состоянию рукояти и лезвия.

Вот, сказал он, протягивая ей первую устрицу.

Мира взяла открытую раковину из его заскорузлых рук. Запах моря и звук прибоя были заключены в этом перламутровом домике, а вытряхивая моллюска себе в рот, она ощутила на губах солоноватую прохладу – как поцелуй сказочного принца.

Вечером того же дня Нед Блэйни ужинал макрелью с картофелем в своем домике, из окон которого открывался вид на море и заходящее солнце. Внезапно, не одолев еще и половины порции, он замер, будто окаменел. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что Нед подавился костью, но дело было не в этом. Он медленно поднес руку к губам и скосил глаза на свои блестевшие от жира пальцы. Потом встал, направился к кухонной раковине и тщательно вымыл руки, наблюдая за стекающей с пальцев мыльной пеной и чувствуя, как что-то внутри него высвобождается и рвется наружу. По-прежнему медленно, как в полусне, он сел за письменный стол и взял ручку. Посмотрел на фотографию в рамке – они с братом сделали этот снимок в тот день, когда их призвали в армию, – и слова, так долго не желавшие слетать с его губ, теперь сконцентрировались на кончике пера и начали оттуда перемещаться на бумагу, поверяя ей сокровенные мысли и чувства Неда Блэйни.

С той поры он писал Мире еженедельно. То, что ему не удалось высказать в первом письме, он через неделю досказал во втором, затем продолжил в третьем и так далее. Он писал на скамейке в гавани, писал в лодке, придерживая локтем руль. Так, через письма, Мира все лучше узнавала своего ухажера. А при следующей встрече она заставила Неда прочесть эти письма вслух – и то, что ранее копилось на кончике пера, наконец-то прозвучало из его уст.

 

47

Сегодня снова рыба! – прокричала Мира, бегом спускаясь по тропе и останавливаясь перед мостиком. Дрейк оторвал взгляд от своего поплавка.

Что на этот раз? – спросил он.

Большущая сайда.

Да, это уже серьезно.

Ох, Дрейк! – воскликнула Мира, смущенно краснея.

Посиди со мной за компанию, предложил он.

Мира уселась на мостике, болтая ногами и глядя в сторону речного устья, которое распахивалось навстречу большому миру.

И как ты к этому относишься? – спросил Дрейк.

Нормально.

Сколько уже недель?

Я точно не помню.

Неужели?

Шесть недель и три дня.

Дрейк улыбнулся.

Он тебе нравится?

Я нравлюсь ему.

Я не об этом спросил.

Он приносит мне рыбу вместо цветов.

Значит, с ним ты никогда не будешь голодать.

Но мне больше нравятся цветы.

Дрейк рассмеялся.

Тогда разбей клумбу в своем саду, предложил он.

Мира промолчала.

Так в чем же проблема? – спросил Дрейк.

Просто я хочу знать наверняка.

Понимаю.

Так уж я устроена, Дрейк.

Он обнял ее за плечи.

Да, ты такая.

Вот, принесла тебе на пробу.

Она достала из кармана небольшой кулек.

Что это?

Сам скажи, когда распробуешь.

Он развернул бумагу, вонзил зубы в еще теплую булочку с ванильной глазурью, начал жевать и улыбнулся с набитым ртом, подумав: Да, именно так она устроена.

Превосходно! – сказал он вслух.

Вечернее солнце было оранжевым и румяным, как свежая булочка. Дивнию разбудили призывные крики за окном. Она спустилась по ступенькам фургона, передвигая ноги с таким трудом, словно послеобеденный сон не желал ее отпускать и, как смола, прилипал к подошвам.

Пойдем, Дивния! Ты должна это увидеть, сказала Мира.

Вслед за ней Дивния добралась до мостика и посмотрела с него вниз на реку.

Морские звезды!

Они прибывали поодиночке и небольшими группами, от трех до шести штук, и звездное скопление в тени моста постепенно разрасталось.

Джеку всегда нравились морские звезды, сказала Дивния.

Вот как? – произнес Дрейк.

Да, представь себе. Он даже сочинил для деревенской детворы сказку о том, как эти звезды упали с ночного неба после столкновения с кометой. По его словам, комета и звезды из-за чего-то повздорили – все эти яркие сиятельные особы слишком много о себе воображают, – и в конце концов комета просто смахнула их с небосвода своим хвостом. В падении звезды цеплялись за что попало, и оттого у них вытянулись пять лучей. Они громко кричали от страха, а когда Земля услышала этот крик, она ускорила свое вращение, подстраиваясь так, чтобы звезды угодили в море, а не разбились о твердую сушу. Потому как все были согласны, что они уже достаточно поплатились за свою гордыню. А морские звезды до сих пор тоскуют по своему прежнему дому. Иногда можно услышать, как они оплакивают свою участь и вздыхают на берегу, глядя ввысь. Вот почему звезды всегда помогают нам отыскать дорогу к дому: они сочувствуют всем потерявшимся и заблудившимся.

Все трое посмотрели вниз на вселенную оранжевых морских звезд, которые кружились и пританцовывали в слабом течении.

А кого они хотят вернуть домой сейчас? – спросила Мира.

Может быть, меня, сказала Дивния.

Она опустила в воду свою трость, и к ней тотчас потянулся один из оранжевых лучей ближайшей звезды.

Без сомнения, меня, прошептала Дивния.

А как ты поняла, что он и есть твой суженый? – спросила Мира.

Ты о ком?

О Джеке. Как ты это поняла?

Да потому что моя жизнь без него была бы лишена смысла.

Каким он был? – не успокаивалась Мира.

С виду вполне обычным. Но в душе его скрывался поэт, который не давал ему покоя. Зато благодаря поэту он по-особому видел мир – не так, как все остальные. Он был слишком хорош для той жизни, которую вел.

И что это была за жизнь? – спросила Мира.

Обычная жизнь горняка. Он стремился к чему-то большему, и он заслуживал гораздо большего. Но судьба распорядилась иначе. Он рассказывал мне про утро перед его первым спуском в шахту – ему тогда казалось, что это последнее солнечное утро в его жизни, что все прекрасное вскоре сотрется из памяти и его целиком поглотит черная пустота.

Он смотрел, как солнце поднимается над вересковой пустошью; и там, среди темно-лилового вереска, неожиданно ярко и радостно желтели цветы дрока. Он и раньше все это видел, но то утро было особенным, поскольку Джек был уверен, что к моменту возвращения из-под земли в этот цветущий мир он превратится в дряхлого больного старика. Его ноги уже тогда ныли и кровоточили – он донашивал старые ботинки, в которых умер его отец.

Заметив парус почти на линии горизонта, он остановился и вверил далекому кораблю на сохранение свое сердце. В тот же миг он почувствовал, как сердце вылетело из груди и понеслось над морем туда, где корабль с наполненными ветром парусами уходил за горизонт, неся груз олова и каолина, а также надежд и мечтаний других людей.

Они добывали олово с глубины двухсот пятидесяти саженей ниже уровня моря. Джек и его брат Джимми работали в самых дальних штольнях, которые тянулись и разветвлялись уже под морским дном. Они все время слышали удары донных волн, отражавшихся от прибрежных утесов, и периодически делали паузы, чтобы прислушаться к опасному потрескиванию сосновых крепей в этом рукотворном подобии ада. Да и жара там была воистину адская. Работали голыми по пояс; их кожа мертвенно белела в свете ламп, а пот струйками стекал по телу и хлюпал в ботинках. В один из дней Джек, по своему обыкновению, шутил и подбадривал брата, но Джимми не смеялся его шуткам. С некоторых пор его не оставляло мрачное предчувствие, и он исподволь готовился к смерти. А теперь его страх начал передаваться всем прочим, стремительно распространяясь по смежным штольням. Постепенно перестали стучать кирки, и только гулкие удары волн над головами нарушали тишину в забоях.

Горняки, по их последующим рассказам, далеко не сразу поняли, кто затянул ту песню. Одни сперва подумали на Сэмми Дрэя, другие на Томми Раффа, да только эти парни были не ахти какими певцами, а доносившийся из тьмы голос поражал своей силой и благозвучностью. И тогда все подумали, что этот голос не мог принадлежать кому-то из своих. Они, разумеется, ошибались, поскольку голос принадлежал Джеку, хорошо им всем известному. Он пел старинный гимн:

Джимми начал подпевать, затем присоединились другие, и вскоре уже сотня голосов звучала в унисон, сливаясь с ритмичным громом волн, – и в тоннелях сам собой уплотнялся грунт, а рабочие на поверхности потом уверяли, что чудесное пение донеслось и до них и что даже шахтные подъемники перестали грохотать в эти минуты. А голоса все ширились и набирали силу, пока не заполнили собой все двенадцать миль подземных выработок, и этого оказалось достаточно, чтобы удержать от разрушения уже начавшие проседать крепи. Некоторые плакали во тьме, ощутив прикосновение Божественной благодати. А когда умолк последний голос, донные волны исполнили финальное крещендо, уподобившись грому кимвалов. И тут из тьмы явился свет, и в один миг все страхи горняков растворились в спокойном осознании того, что их молитва была услышана.

То были времена, когда рождались легенды и давались имена, закончила свой рассказ старая Дивния. Джек-Певун – так его стали именовать с того самого дня. Джек-Певун. Ибо песни тогда еще жили в его душе.

 

48

Сайда оказалась «прямо объедением», как и обещал Нед Блэйни. Мира подала ее на стол запеченной с шафраном и ранней зеленью. Попировали на славу, ничего не скажешь. После ужина Дрейк уселся перед домом, привалившись спиной к стене и глядя на двух женщин – молодую, но рано повзрослевшую душой, и старуху, в душе так и оставшуюся юной, – которые покачивались в креслах на солнышке. Эти движения вперед-назад и ритмичный скрип дерева напомнили ему метроном, отсчитывающий минуты до захода солнца; а между тем по небу уже расплывалась темная синева, в воздухе сгущался аромат лаванды и фиалок и летучие мыши покидали свои укрытия, мелькая на фоне пока еще бледной луны.

Когда-нибудь люди доберутся и туда, сказал Дрейк, глядя ввысь.

Зачем? – спросила Дивния.

Как это зачем? Чтобы исследовать, конечно.

Для начала им надо исследовать вот это, сказала она, указывая пальцем на его грудь. А луна всегда прекрасно обходилась и без нас.

С этими словами она вынула из кармана бутылочку тернового джина, прошлой ночью опустошенную, но теперь снова полную по самое горлышко.

Некоторые вещи лучше оставлять нетронутыми, продолжила она. В мире все гармонично и взаимосвязано, как приливы и отливы.

Извини, я тебя расстроил, сказал Дрейк.

Пустяки.

И все же прогресс не остановить.

Ну, это еще как сказать.

Разве ты сама не хотела бы там побывать?

На луне? – уточнила она, глотнув из бутылки. Я там уже была.

Дрейк открыл рот, но она подняла палец, призывая его к молчанию. Несколько минут они сидели в тишине, которую нарушало только урчание сытых желудков да хлопки крыльев пролетающих над долиной птиц.

Дело вот в чем, вновь заговорила Дивния. Я не люблю прогресс, потому что рано или поздно он приводит к войнам. На своем веку я видела, как многие вещи, когда-то считавшиеся важными и ценными, постепенно теряли свою значимость, а с этим трудно смириться, особенно под конец жизни. Традиции сходят на нет, и это меня огорчает. Так пусть хотя бы луна остается прежней.

И она отсалютовала бутылкой сияющему в небе диску.

Расскажи, какой ты была в юности, Дивния? – попросила Мира.

В юности мне все было до лампочки.

Разве тогда уже были лампочки? – удивился Дрейк.

Это я образно сказала. Да что с тобой нынче? – проворчала Дивния.

Наверно, ты была очень красивой, сказала Мира.

Нет, красавицей я не была никогда. Но мужчины находили меня привлекательной. Или, как теперь говорят, сексуальной.

Дрейк отвел глаза.

Опять засмущался, вполголоса заметила Дивния.

У тебя сохранились какие-нибудь фотографии? – спросила Мира.

Ни единой. Хотя мне бы хотелось иметь свое детское фото. Тогда вы могли бы, глядя на снимок и на меня, сказать, осталось ли в этом лице что-то от прежней Дивнии.

Какого цвета были твои волосы?

Темно-каштановые, как у моей мамы.

Ты была высокой?

Среднего роста.

Как ты думаешь, что было твоей самой лучшей чертой?

Моя надежда на лучшее, сказала Дивния.

Мира рассмеялась.

А твой первый поцелуй?

На маяке, с кем-то безымянным, ответил за нее Дрейк.

Сколько тебе тогда было?

Семнадцать, сказала Дивния.

Семнадцать… – вздохнула Мира. А кто был следующим?

Потом был Джимми, снова вмешался Дрейк. А за ним Джек.

Три возлюбленных, подвела итог Мира.

Полагаю, в моем сердце нашлось бы место и для четвертого, сказала Дивния.

Расскажи историю Джека, попросила Мира. Хочется знать о нем побольше.

История Джека неотделима от истории Джимми, сказала Дивния.

Тогда начни с Джимми, предложил Дрейк.

Дивния заупрямилась, но вдвоем они ее уговорили.

Так и быть, но я должна настроиться. Я вижу прошлое как сквозь пелену, и надо каждый раз прилагать усилие, чтобы она рассеялась.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И вновь появилось это удивительное ощущение: словно кто-то берет ее за руку и ведет по длинному пустому коридору со множеством запертых дверей по обе стороны. Воздух тяжелый и затхлый, на всем лежит толстый слой пыли. Она поочередно пробует открыть каждую из дверей, но ничего не получается; и вот перед ней последняя дверь справа, замызганная, с остатками облупившейся синей краски. Ключ с трудом, но все же поворачивается в замке. И, отворив дверь, она видит саму себя – какой она была в молодости, – и у нее перехватывает дыхание от этого зрелища.

Неужели это ты? – шепчет старая Дивния.

Неужели это я? – говорит молодая.

Глаза Дивнии распахнулись. Она попросила Дрейка разжечь ее трубку и принести стакан для темно-рубиновой жидкости, которая, казалось, никогда не иссякала в ее бутылочке. Когда все это было сделано, она вытерла пальцами глаза и приступила к рассказу:

Я вижу себя молодой, в двадцать четыре года или около того. Я только что добралась до Лендс-Энда, повторяя старый маршрут моего отца. Мой фургон стоит в закрытой от ветра ложбине, склоны которой густо поросли дроком. Я сижу и мечтаю, как многие молодые женщины, – ясное дело, о любви. Вторая половина июня, день летнего солнцестояния, воздух липкий и сладкий от цветочных запахов. Я выливаю яичный белок в стакан с водой и даю ему время оформиться под жарким летним солнцем. Вязкий белок извивается нитями и плавно кружится, как в танце; а когда он замрет, я увижу свою судьбу – человека, с которым я найду счастье в этом мире. И я жду. Проходят час за часом, и наконец передо мной появляется лицо. Никогда, до своего последнего вздоха, я не забуду этот образ…

Дивнии это лицо показалось прекрасным. Не на шутку разволновавшись, она – чтобы хоть чем-то себя отвлечь – принялась собирать сухие стебли дрока для растопки и в итоге набрала огромную кучу. Она была вся в нетерпении, она ждала. Сходила за водой к ближайшему ручью и снова стала ждать. В три часа дня ложбину начал заполнять туман, солнце потускнело. Вот тогда и появился Джимми. Она еще издали почувствовала его приближение; от него пахло землей, глубинами земли.

Он легонько постучался в дверь фургона и приветствовал ее сладчайшей из всех улыбок, а потом протянул ей теплую монету, которую сжимал в руке на протяжении последнего часа. Лицо его очень походило на то, что она увидела в магическом сосуде.

Оказалось, что он пришел к ней за приворотным зельем – задумал окрутить одну девчонку, работавшую в конторе шахты Левант.

Тебе не нужно никакое зелье, сказала она. Что тебе действительно нужно, так это найти правильную девчонку.

И она со смехом вернула ему монету, посоветовав идти домой и хорошенько подумать над ее словами.

Он снова явился на следующий день, после смены в забое, и она угостила его стаканом рома, который добавил сладости его речам и румянца его щекам.

Тебе все еще нужно приворотное зелье? – спросила она.

Не уверен, сказал он и пообещал прийти завтра.

Он приходил и пил ее ром еще три дня подряд, сразу после работы. И с каждым днем речи его становились все смелее и откровеннее.

Что такое ты добавляешь в мой ром? – как-то раз спросил он с подозрением.

Надежду, сказала она.

И тогда он поцеловал ей руку.

Она наблюдала за ним, когда он шел через поля. У него была уверенная, даже самодовольная походка. И вообще он держался с редкостным апломбом – Дивния никогда не встречала ему подобных. Возможно, ей следовало держаться от него подальше, но такова уж природа женщин: всем им хочется заполучить Короля.

(Мира засмеялась и посмотрела на Дрейка. Дивния шикнула на нее и продолжила свой рассказ.)

Когда Джимми позвал ее на прогулку в ближайшее воскресенье, Дивния не колебалась ни секунды. Ее глаза ответили согласием прежде, чем она успела открыть рот.

Солнце стояло в зените, день был жарким, птицы заливались без устали. Через густые заросли папоротника они выбрались на каменистую тропу. И здесь Джимми впервые сообщил ей, что является в этих местах своего рода знаменитостью. Люди дали ему прозвище Джимми-Огнеборец после того, как он потушил огонь в помещении бара.

Никогда не слышала ни о тебе, ни об этом случае, сказала Дивния. Только, пожалуйста, не вздумай тушить мой огонь.

Да уж, в ту пору она за словом в карман не лезла.

И он поведал ей историю о том, как во время гуляния юбка одной женщина загорелась от масляной лампы, а он вмиг сорвал с нее эту горящую юбку и начал топтать ногами, пока не сбил пламя. Позднее это его топанье и прыжки были названы «пляской Джимми», и когда их компания напивалась по воскресеньям, все начинали скандировать: Джимми, Джимми, попляши! И Джимми плясал, пока гвозди на подошвах его ботинок не раскалялись докрасна.

Дивния не привыкла к женской одежде, предпочитая ходить в отцовских брюках, но в тот день она как раз надела юбку. Правда, при ходьбе по крутым тропам ее ботинки то и дело цепляли подол, который вскоре уже висел лохмотьями. Она понимала, что выглядит неловкой и неряшливой, однако Джимми ничего не сказал на сей счет; он лишь крепко держал ее за руку во время опасного спуска, и ладонь его была липкой от пота, что было неудивительно при такой жаре и влажности воздуха.

Вот мы и на месте! – воскликнул он, подведя ее к широкому зеву пещеры у подножия скалы. Они вошли внутрь; и сразу же начался обратный отсчет, сопровождавший каждый их шаг на неровном полу с лужами от последнего прилива. С потолка им на головы падали капли, прохладный воздух гладил их лица; и в этом влажном безмолвии ни на секунду не прерывался обратный отсчет, неслышный, но явственно ощутимый, – обратный отсчет до их первого поцелуя. Это было неизбежно и желанно для обоих. И все же он застал ее врасплох. Она как раз поправляла упавший на лицо локон, когда Джимми сказал: Не трогай волосы.

Она убрала руку, и в следующий миг их губы соединились. Затем она почувствовала, как подкашиваются ноги, и вот уже под ней оказался мягкий сырой песок, а над ней – жаркая упругая тяжесть.

С той поры он приходил к ней каждый вечер, и они вдвоем вовсю раскачивали старенький фургон, и местные стали звать ее «подругой Джимми», и она носила это звание, как обручальное кольцо на пальце. Она была счастлива и постоянно что-нибудь напевала, а он просто сиял от счастья – и это сияние отгоняло от него мрачные тени. Дело в том, что если для Дивнии он был просто любимым мужчиной, легендарным Джимми-Огнеборцем, то он воспринимал ее как свой счастливый и необходимый талисман. Для Джимми это имело первостепенную важность, потому что он твердо верил в знамения и приметы – как хорошие, так и плохие, – полагая их неотъемлемой частью своей жизни. Он утверждал, что дурные предчувствия являются ему в образе зыбучих песков и внезапных затемнений, как от наплывающей на солнце тучи.

Был один из последних жарких дней того лета, когда под вечер Дивния услышала стук в дверь. Она бросилась открывать ее, даже не удосужившись застегнуть блузку, и, открыв, замерла на пороге. Ибо темный силуэт, резко очерченный заходящим позади него солнцем, был знакомым и незнакомым одновременно. Он во всем походил на Джимми, да только это был не Джимми, а кто-то помоложе, с более мягкими и более правильными чертами лица, на котором блуждала широченная улыбка. Она оторопело попятилась и едва расслышала его слова: Я Джек, брат Джимми. Рад познакомиться. Впрочем, его слова ничего не значили по сравнению с тем, что подсказало ей сердце, вдруг пропустив очередной удар, всего на секунду, и в эту секундную паузу проскользнуло Сомнение, уставившись на Дивнию и выжидающе поигрывая пальцами. Она попыталась выгнать его прочь, но оно лишь расхохоталось, ибо никому не дано по своей прихоти изгонять Сомнение. Оно может слегка отступить, потому что это в привычках Сомнения, но все равно останется рядом и будет ждать. Как вирус в организме ждет удобного случая и, дождавшись, набрасывается на свою жертву.

Я нашел ее на пляже и подумал: вдруг она тебе понравится? – сказал Джек и протянул ей высушенную солнцем оранжевую морскую звезду.

Дивнии звезда очень понравилась, и она была рада подарку, но все же вернула его Джеку со словами: Подаришь в другой раз, когда будет для этого повод.

После этого она занялась приготовлением травяного отвара и отвечала односложно – хотя украдкой то и дело бросала взгляд на лицо гостя.

Джек говорил и говорил, он поверял ей свои заветные мысли, которыми до того дня не делился ни с кем, тогда как она хранила молчание. Он сообщил ей о своем намерении сбежать отсюда и путешествовать по всему миру. Он говорил, что хочет поцеловать горизонт и найти любовь под солнцем далеких стран. Он даже спел песню собственного сочинения, и чарующие звуки его голоса наполнили ее страстным томлением и ревностью, а это весьма крепкий коктейль. Но она лишь молча отвернулась и стала помешивать в кастрюльке свое варево. Спустя много лет Джек напомнит ей этот день и расскажет, как больно он был уязвлен таким демонстративным безразличием.

Осень пришла вместе с холодными ветрами, сметавшими с деревьев листву. Они с Джимми сняли коттедж на краю вересковой пустоши и худо-бедно там обустроились. Живот ее так и остался плоским, и Джимми больше не заговаривал о свадьбе. Он мог считаться Королем, но она-то никогда не была Королевой; и он все чаще пропадал допоздна, а когда возвращался домой, от его несло выпивкой и другими женщинами. С этими запахами и словами раскаяния на устах он будил Дивнию, овладевал ею в дополнение к тем, другим, и умолял никогда его не покидать.

Почти каждую ночь она слышала чьи-то шаги перед домом, выходила с фонарем на крыльцо и порой заставала там Джека, который, покрывая брата, выдумывал какое-нибудь малоубедительное объяснение его задержке. Но в большинстве случаев она не заставала перед домом никого, ибо услышанные ею шаги перед дверью были всего лишь поступью Сомнения.

И вот однажды – какая неосторожность! – она впустила Сомнение в свой дом. Они вместе присели на постель, и она спросила Сомнение, что ему здесь нужно.

Ты сама знаешь, сказало Сомнение.

Но Джимми был послан мне судьбой, сказала она.

В ответ Сомнение издевательски взвыло, подражая голодным волкам.

Тогда зачем было меня впускать? – спросило оно. Знаешь, при других обстоятельствах мы с тобой могли бы неплохо поладить.

И оно, раскурив большую толстую трубку, откинулось на подушки и почесало свое брюхо с этакой ухмылочкой обольстителя.

Вон отсюда! – сказала Дивния. И чтобы духу твоего тут не было!

Она не хотела, чтобы дух Сомнения витал в этих стенах, – и тем более не хотела, чтобы его учуял Джимми, вернувшись домой поздно ночью.

Зима опустилась на пустошь, и дневной свет с трудом отвоевывал несколько тусклых часов в промежутке между ночами. В коттедже всегда стоял холод.

Дивния была неприхотливой и выносливой, но всему есть предел. Она заболела и постепенно превратилась в ходячий мешок с костями. Ее мама больше не приплывала к ней по ночам, потому что ландшафтом ее сновидений стало высохшее, мертвое речное русло. Она не могла расслышать звуки воды, даже когда заходила по колено в море. И она перестала купаться – разве что в глазах Джека, где отражались образы той Дивнии, какой она была прежде, и той, какой она могла бы стать. Временами это было так мучительно, что она просто не решалась посмотреть ему в глаза.

Она слишком обессилела, чтобы думать о какой-то другой жизни; ее былая отвага испарилась, и ее огонь угас. Ох, Джимми-Огнеборец, твое прозвище оказалось пророческим!

Но вот как-то среди дня, когда Джимми не было дома, в дверях появился Джек. Он прошел в комнату и сел за стол – бледный, сосредоточенный и напряженный, чем-то похожий на цаплю, когда та застывает, подстерегая добычу. И еле слышным голосом он произнес три заветных слова, которые изменили все. Как будто зима в один миг обернулась весной.

Это был я, сказал он.

И добавил еще три слова, дотронувшись до ее руки.

В твоем стакане, сказал он.

Я знаю, сказала Дивния.

Она взяла его лицо в ладони и крепко-крепко поцеловала. И Сомнение с тех пор больше не появлялось. Никогда.

 

49

Теперь Джек чаще приходил в их дом. Он снова начал улыбаться, поскольку горизонт его мечтаний вдруг оказался в пределах досягаемости. И он снова начал петь, особенно в присутствии Дивнии, которая теперь также выглядела оживленной и приободрившейся. Меж тем среди местных пошли пересуды об их подозрительно близкой дружбе, и вскоре уже сплетни вихрем закружили над округой. Птицы в гнездах задирали головы и топорщили перья, принимая этот вихрь за обычный ветер, но не видя тому естественных причин, пока их мимолетом не зацепило что-то вроде крепкой оплеухи. Что это было? – озадаченно спросил один дрозд у другого. Сам не пойму, ответил второй. И как мы могли это прозевать?

И как я мог это прозевать? – думал Джимми.

Он курил трубку и наблюдал за тем, как его родной брат поет сладкие песни его девушке. Внезапно он ощутил зыбучий песок под ногами и неумолимо наползающую тьму. Он вцепился руками в столешницу, а мрачная тень подбиралась все ближе, шепотом произнося его имя.

Выходи за меня! – в панике крикнул он Дивнии.

Тень приостановила свое продвижение.

Дивния посмотрела на Джимми.

Что это значит? – спросила она.

Что это значит? – прошептала тень.

Выходи за меня!

Тень застыла в неуверенности.

Дивния не смогла вымолвить ни слова.

Весь дом затаил дыхание, лишь громко тикали часы да трещали дрова в камине.

Выйти за тебя? – наконец переспросила Дивния.

Голос ее был сух, как обожженная глина.

Ты ведь этого хочешь, верно? Или у тебя есть идеи получше? – сказал он, в упор глядя на Джека.

Конечно, она выйдет за тебя, сказал Джек.

Он встал, подошел к брату, крепко его обнял и похлопал по спине, шепча поздравления и не решаясь взглянуть в сторону любимой, потому что их мечтам о совместной жизни пришел конец.

И той ночью, разгорячившись ромом, они втроем строили планы на будущее. Америка! Южная Африка! Австралия! Весь мир был в их распоряжении. Они могли отправиться куда угодно. Спрос и цены на олово упали, но корнуоллские горянки были востребованы повсюду, и все шахтовладельцы были готовы платить им хорошие деньги. Это был шанс выбраться в большой мир, и Дивния топила свою печаль, как топят слабого последыша из помета. Они поднимали тосты «За новую жизнь!», «За нашу новую жизнь в Австралии!», и Джимми даже прослезился на радостях, потому что пугавшая его тень исчезла, отправилась на поиски других бедолаг и неудачников. Видит бог, он был счастлив. Тьма отступила, оставила его в покое…

Да только она, понятное дело, никуда не исчезла. Просто в пьяном чаду и табачном дыму никто из троицы не сподобился посмотреть в угол тесной комнатенки. А мрачная тень все время находилась там.

На следующее утро вместе с рассветом вернулся и прежний страх. Он выполз из темного угла, подкрался к Джимми и покрыл его тело липкой холодной испариной. И этот страх лишил его дара речи. Джимми в молчании оделся, в молчании поел – то есть попытался хоть что-нибудь съесть. Все так же молча он сунул в карман спички, взял пакет с мясным пирогом, а затем, жестом позвав свою почти-что-жену, вышел из дома и зашагал в сторону шахты.

Тучи стелились над самой землей, жадно поглощая все живые краски и обесцвечивая вересковую пустошь. Дневной свет отчаянно пытался пробиться сквозь мглу, хотя в этой битве у него почти не было шансов на успех. Они присели на низкую каменную ограду, поджидая Джека. Тут она заметила, что Джимми бьет дрожь, и вложила веточку дрока в его носовой платок. Он был ей благодарен, ибо любая вещь из ее рук могла служить счастливым талисманом. Погода все ухудшалась, как и настроение Джимми, поскольку его брат так и не объявился. Близилось начало смены, он встал и направился к шахте. И только когда Джимми исчез из виду, боль согнула Дивнию пополам и слезы хлынули из ее глаз. Она рыдала и била себя по лицу на обратном пути до коттеджа, куда добралась уже обессилевшей и окровавленной. Перешагнув порог, упала на каменный пол и пролежала там, как в могиле, больше часа; и только деловитая возня мышей убедила ее о том, что она все еще находится на этом свете.

Поднявшись, она подошла к печке, тепло которой вновь растопило слезы. Вот почему она сперва подумала, что ей это мерещится. Но когда она вытерла глаза, расплывчатое оранжевое пятно на столе обрело четкие очертания: тот самый подарок таки дождался подходящего повода.

Она схватила морскую звезду и выбежала из коттеджа через заднюю дверь. Ее фургон и старый мерин исчезли. Но потом она разглядела их вдали – как пятнышко на вершине холма. И это пятнышко не двигалось, словно наблюдало за ней. Или подавало сигнал, как маяк.

Дивния пыталась бежать, но даже быстрая ходьба давалась ей с трудом. Земля раскисла и покрылась лужами после затяжных дождей; под чахлой травой хлюпало болото; она дважды падала, юбка потяжелела от налипшей грязи. А дождь не прекращался и хлестал ее безжалостно, однако она перестала его чувствовать, когда Джек встретил ее поцелуем.

Поехали, сказал он.

Ей навсегда запомнился луч солнца, в тот миг пробившийся сквозь тучи, запомнился вид своей упряжки, предусмотрительно отведенной с дороги за кусты дрока. Джек все предусмотрел в то прекрасное, прекрасное утро, когда они были готовы умчаться к своему горизонту.

Он все предусмотрел. Почти все. Почти.

Потому что, когда они рука об руку приближались к фургону, чудовищная сила внезапно опрокинула их навзничь, как будто выдернув почву из-под ног. При ударе спиной о землю воздух выдавился из легких, и они не смогли даже вскрикнуть. Но они все сразу поняли. Потому что ощутили то же, что и Джимми.

Джек ни за что не оставил бы тело брата в том адском склепе. Он побежал к шахте и вместе с другими уцелевшими занялся разбором завалов. Он помогал доставать горняков и снова спускался под землю, хотя опасные подвижки грунта не прекращались, а густая пыль сделала видимость почти нулевой. Он продолжал поиски, пока не нашел Джимми в самой дальней штольне. Он раскидал камни, вытащил из-под них своего брата и пронес его через тьму к слабому огоньку свечи впереди. Сначала он тащил его на плече, а затем привязал к носилкам и вместе с Джимми поднялся на поверхность. И когда солнечный луч коснулся его лица, Джек услышал – он был уверен, что услышал, – голос брата: слабый звук, который слетел с его губ вместе с последним дыханием, покинувшим раздробленное тело. Джек никому не сказал, что именно он услышал. Но эти слова потом преследовали и терзали его беспрестанно, как будто цепями проклятья сковав его сердце.

 

50

Дивния сама готовила Джимми к погребению в светлой мансардной комнате коттеджа. Она обмыла тело, завернула его в саван и положила на глаза две сланцевые пластинки вместо монеток. На шею повязала гирлянду из цветов дрока. Открыла все окна и двери и сидела рядом с ним сутки напролет. Приходили его мать и сестра, приходил священник, а для нее это было как смена траурных приливов и отливов. Она принимала и утешала плачущих незнакомых женщин, которые когда-то делили с ней этого мужчину, а сейчас разделили и горе.

В последний день прощания Дивния знаком попросила всех присутствующих умолкнуть. По комнате пронесся внезапный порыв ветра. Она закрыла окна и двери. Зеркала были завешены, молитвы прочитаны.

Джимми отбыл в мир иной.

Напоследок священник подвел к телу покойного хромую девочку. Согласно поверьям, только что отлетевшая жизнь обладала целительной силой. Кумушки зашептались, а священник взял руку Джимми и приложил ее к увечной ноге девочки. Но Дивния этого уже не видела. Как только сплетни проникли в комнату, она поспешила ее покинуть.

Джек и трое других мужчин надели черные перчатки и понесли гроб. Медленным шагом под непрекращающимся дождем они преодолели три мили от дома до церкви. Женщины плакали, мужчины угрюмо молчали, а юный скрипач испытывал трудности с исполнением похоронной музыки, потому что душа его была полна радости и он предпочитал играть на свадьбах, где все веселятся, поют и танцуют. Дивния не могла оторвать глаз от спины Джека. Дорога впереди уходила через холмы и море за ними к туманному горизонту, и ей очень хотелось знать, совпадают ли их мысли в эту минуту, при виде бесконечных возможностей, внезапно перед ними открывшихся.

Лишь вечером в коттедже, после поминок с чаем, булочками, музыкой и разговорами, после того, как все гости ушли, Дивния получила ответ на этот вопрос. Они сидели перед камином лицом друг к другу. Невысказанные мысли витали над ними, тяжелые и плотные, как торфяной дым.

Потом она села на пол у его ног и положила голову ему на колени. Они были вдвоем. До этого они общались лишь урывками, но теперь, когда все время принадлежало только им, оба чувствовали себя как-то скованно. Она ни разу не взглянула в лицо Джеку, расстегивая его ширинку, а он не пытался ей помешать. Перед камином было жарко, однако все попытки Дивнии разгорячить его не вызвали никакой ответной реакции. В конце концов он остановил ее, взяв за руку.

Я должен уехать, сказал он.

Понимаю, сказала она. Я могу поехать с тобой. Мы можем найти свою любовь под солнцем далеких стран. Ты ведь этого хотел, помнишь? Теперь ничто не помешает нам любить друг друга.

Он ничего не ответил.

Я хочу того же, чего хочешь ты, сказала она. Так было всегда. В тебе – вся моя жизнь.

И снова он ничего не ответил. Потому что, начав говорить, он бы не выдержал и рассказал ей о предсмертном проклятии, которое наслал на них Джимми. И он предпочел промолчать.

Камин зашипел и начал дымить – дрова сочились соком, как слезами. И тогда она обо всем догадалась.

Нам лучше держаться подальше друг от друга, да? – сказала она.

Он встал и направился к двери.

Береги себя, Джек, сказала она ему вслед.

Я вернусь, сказал он.

Когда?

Скоро.

Как скоро?

Когда все забудется.

Я люблю… – начал он после паузы, но она его прервала.

Не смей! Не оскорбляй меня, оставляя эти слова у моей двери. Или сам оставайся здесь вместе с ними, или забирай их с собой.

И он забрал эти слова с собой.

Он открыл засов, ветер пронесся по комнате, и потом все стихло, и стало нечем дышать, и зеркало разом потемнело, как будто этот дом только что постигла еще одна внезапная смерть.

Она все надеялась, что он вот-вот вернется. Сидела у окна и ждала. Прошло две недели, три недели, шесть недель. Лили дожди, наползали туманы, и слякотные ночи стали долгими ночами одиночества. Она выходила в промозглую тьму и выкрикивала его имя, но оно возвращалось к ней вместе с ветром.

В последнюю ночь она отправилась на Лендс-Энд, где не было ничего, кроме тоски, голых камней, обрывков воспоминаний и стонов ветра. Или это были ее собственные стоны? Она снова громко звала Джека, но теперь ветер дул сзади, унося его имя за линию прибрежных утесов, за риф Ганнет и далее над мерцающей черной водой в бесконечность. И Дивния, помимо печали, испытала облегчение. Между тем выкрикнутое ею имя стремительно и свободно, как чайка, летело к судовым огням, перемещавшимся слева направо вдоль горизонта. Оно опустилось на палубу, затем проскользнуло в иллюминатор и достигло ушей спящего человека. На берегу Дивния подняла руку.

Береги себя, любимый! – крикнула она.

Огоньки в море мигнули.

Береги себя.

Дивния вернулась к своему фургону. Вожжи привычно легли в руки. Она тронула фургон с места и вскоре заснула, позволив мерину самому выбирать дорогу.

Через несколько дней она уже была на берегу своей реки.

Смотрите-ка, кто вернулся! – произнесла миссис Хард, жуя слова, как лошадь уздечку.

Вместо ответа Дивния на ее глазах скинула одежду и голышом вошла в реку, каковое зрелище должно было оскорбить миссис Хард в неменьшей степени, чем опорожнение кишечника прямо у нее под носом.

Горе сгустило кровь в жилах Дивнии, сердце ее билось глухо, голова шла кругом. Только сейчас, по возвращении домой, она осознала, чем ей пришлось пожертвовать ради любви. И в ту же ночь она впервые зажгла свечу в старой церкви. Потом повторила это следующей ночью. И на третью ночь. После этого она решила зажигать свечу еженощно. Она решила, что этот огонь будет принадлежать только ей, и никому больше, напоминая о том, как иные мужчины могут поступать с женщинами. Отныне она никому не позволит погасить свой огонь.

И все же он к тебе вернулся, да? – спросила Мира.

Да, многие годы спустя.

Но не окончательно?

В последний раз окончательно.

Когда?

Вскоре после Первой войны. То было наше с ним время. Всему на свете отведено свое время. И это досталось нам.

Дрейк подлил тернового джина в ее стакан.

Но почему он не пришел к тебе еще до Джимми?

Однажды я его об этом спросила, тихо сказала Дивния.

И что он ответил?

Помолчите и слушайте.

Первое, что услышала Дивния в то далекое судьбоносное утро, был характерный звук пойманной сплетни. Она присела на корточки перед низко висевшей ловушкой, взяла ее и поднесла к самому уху. И ее сердце все больше холодело, пока раздавался это жаркий, торопливый шепот. Вот что поведала ей сплетня:

С утречком тебя, моя прелесть! Сегодня четырнадцатое апреля двадцать первого года двадцатого века, и я принесла тебе известие: Джек нарядился в костюм из газет! И он сам стал источником новостей! Люди прозвали его Газетным Джеком, и он может предсказывать события еще до их наступления! Он выкашливает их вместе со своими легкими! Он только что пересек реку Теймар [37] . Говорят (то есть я говорю), что он идет сюда умирать… Вот такие дела, детка.

Прошло еще немного времени, и появился Джек. Она услышала его издали, еще прежде, чем увидела. Его сиплый кашель нарушал покой леса, как молотящий по листве крупный град.

Она двинулась ему навстречу напрямик через лес, петляя между деревьями. Подлесок пестрел цветами чистотела и наперстянки; природа обновлялась, ликовала и приветствовала весну каждой почкой, каждым лепестком, каждым поющим птичьим клювом. И среди всей этой красоты ковылял Джек, заросший бородой вплоть до голубых глаз. Он, похоже, только что сварганил новый газетный костюм, который громко шелестел при ходьбе и сверкал белизной в лучах солнца.

Снова ты! – сказала Дивния.

Снова я! – сказал Джек.

Что с твоей одеждой? – спросила она.

Все потерял, вплоть до последней рубашки.

Выглядишь как призрак, заметила она.

Призрак бывшего себя, сказал он со смехом.

Она не засмеялась.

Это мне в Ирландии не подфартило, произнес он, показывая пустой правый рукав. Гражданская война. Междоусобица, язви ее…

Прекрати, Джек!

А что творится в Лондоне, ты только посмотри! Вот «Дейли ньюс» на моем левом рукаве, свеженький номер, ха-кха-кха…

Хватит! – прошептала она.

Я пытался убежать от всего этого, Дивния, поверь мне. Я бежал и бежал, пока меня не озарила эта мысль.

Какая мысль, Джек?

Что я могу успокоиться только рядом с тобой.

Легкий бриз шевелил листву над ними.

И так было всегда. Вот почему я здесь.

Прошло двадцать лет, Джек!

Неужели так много?

Я уже старуха, сказала она.

Он промолчал.

Старуха! – повторила она, и долина простонала эхом.

Где же все это время… – начал он.

Оно ушло, сказала она. И это все, что тебе нужно понять.

Джек хотел ответить, но приступ кашля поглотил его слова и заставил согнуться, как от удара под дых. Он сплюнул кровью, вытер губы и, распрямившись, неожиданно улыбнулся.

Когда я умру, вскрой мои легкие, и ты разбогатеешь. Там полно меди, и олова, и золотой пыли. Никто не назовет меня плохим добытчиком, ха-кха-кха…

Дивния повернулась, чтобы уйти.

Постой! – крикнул он, протягивая к ней руку. Мне очень жаль. Прости меня. Но мы еще можем вернуть молодость, если очень постараемся.

Она задержалась.

Не горюй, Дивни. Ведь как раз сейчас пришло наше время. Только не говори, что я вернулся слишком поздно. Я не мог опоздать. Разве я могу опоздать?

С этими словами он вынул из газетного кармана маленького зяблика, который лежал без движения у него на ладони.

Думал, что, если доставлю его к тебе вовремя, все еще можно будет исправить. Славная птаха, не правда ли? Я его кормил и согревал своим дыханием. Я хотел научить его своей песне, да только ее уже давно нет – я оставил ее под землей. Верни его к жизни, Дивни. И верни к жизни меня.

Она приблизилась к Джеку и взяла птицу обеими руками. Подула на нее своим самым теплым дыханием. Перья зашевелились от дуновения, но сама птица осталась неподвижной. Она мизинцем потрогала птичью грудку, проверяя, бьется ли сердце. Потом распустила свои волосы, обернула ими зяблика и зафиксировала эту новую прическу заколками, напоследок еще и обмотав шарфом.

Идем, сказала она.

И Газетный Джек молча последовал за ней к лодочному сараю.

Она сожгла его костюм из кричащих передовиц. Стояла над костром и смотрела, как никчемные сенсации двадцать первого года превращаются в пепел и дым. Одного дуновения бриза оказалось достаточно, чтобы эта печатная версия жизни исчезла без следа где-то на другом берегу реки.

Дождавшись высокой воды, она помыла Джека с душистым фиалковым мылом, соскребла с него годы невзгод и скитаний. Она дала ему чистую и теплую одежду. Она подстригла ему волосы и ногти, а когда сбрила его бороду, под ней обнаружилась нежная белая кожа давних времен.

Она дала ему подогретого рома с лимоном и гвоздикой, а потом уложила в постель, и он крепко проспал до полудня. А она сидела рядом и смотрела на своего Джека, состоявшего только из кожи, костей и воспоминаний, – на этого спящего доходягу с полумертвыми легкими. Она открыла дверь балкона и прислушалась к мягкому журчанию реки, но вдруг заметила собственное отражение в стекле и не сразу себя узнала. И потом ей пришлось упорно бороться с голосами у себя в голове – критическими голосами, так и норовившими испортить гадким привкусом этот радостный день.

Почему ты не пришел ко мне еще до Джимми? – спросила она позднее, лежа в объятиях Газетного Джека. Почему ты не опередил его?

Я тогда смотрел на горизонт, сказал Джек.

И в этом вся причина? Только поэтому?

Да, сказал он и заплакал.

Он оплакивал потерянное время, и само Время было так тронуто его слезами, что в утешение продлило срок отпущенной ему жизни.

Еще почти год им довелось прожить вместе напоследок, но они были так счастливы, что этот год показался им длиною в пару лет как минимум. То же счастье подсушило легкие Газетного Джека настолько, что он снова смог петь, и во время пения он никогда не кашлял. А когда они посетили таверну «Эмбер Линн», Джек пел под аккомпанемент фортепьяно и банджо – так они составили трио, шутки ради названное «Неполным квартетом».

А по ночам Джек лежал в темноте, не отрывая глаз от Дивнии. Он в последнее время вообще не спал, не желая упустить хотя бы миг из тех, что у него остались. И он без конца задавался вопросом: а надо ли было тогда уезжать? Стоило ли отдавать предпочтение сердцу покойника перед своим собственным живым сердцем? Он больше не всматривался в горизонт, ибо манящую даль поглотила густая листва прибрежных деревьев, а желанная линия на стыке неба и моря теперь воплотилась в женщине, которая была для него источником беспредельного счастья и удивительных чудес. И он каждую ночь скрывался, словно в коконе, под ее защитой, зная, что уже скоро он обернется бабочкой и навсегда вылетит из этого укрытия.

Все чаще его легкие клокотали и он начинал задыхаться. Тогда Дивния обнимала и успокаивала его, помогала сделать вдох, потом еще один и еще… Однажды, едва продышавшись после такой совместной борьбы, он спросил: Ты выйдешь за меня? И она в ответ выдохнула: Да.

Они не обменивались кольцами, не клялись в вечной любви, не произносили слов согласия, потому что в этом не было необходимости. Дивния села на весла, отвела лодку к устью реки и бросила якорь у песчаной косы. Там они объявили себя мужем и женой, что было засвидетельствовано совой и двумя дюжинами морских звезд в лучших свадебных нарядах оранжевого цвета. И морские коньки плясали на гребнях волн, и соловьиный хор пел на ветвях. И Дивния встала во весь рост и велела луне спуститься с небес, что та и сделала самым чудесным образом. И они вдвоем поднялись на цыпочки, осеняемые серебряной лунной благодатью, и тянулись, тянулись к ней до тех пор, пока не стали первыми людьми, прикоснувшимися к поверхности луны, – первой супружеской парой, вручившей свой обет на сохранение небесному светилу.

В свою первую брачную ночь они возлежали нагими в лодке, на старых просоленных досках, упиваясь лунным сиянием. И они страстно предавались любви; и Дивния, оказавшись сверху, не обращала внимания на боль в старых суставах и бедрах. Чуть погодя она обнаружила, что десятки тысяч рыбьих чешуек прилипли к ее ногам и ягодицам, сверкая и переливаясь под луной. Это была самая счастливая ночь в ее жизни.

Что ты будешь делать после меня? – спросил Газетный Джек, из последних сил расчесывая ей волосы.

То же, что всегда.

Не оставайся в одиночестве.

О, я отлично справлюсь одна.

А кто будет расчесывать твои волосы?

Я обрежу их до того, как мне потребуется такая помощь.

Ты всегда была упрямой.

И это не так уж плохо.

Где ты будешь жить?

Далеко не уйду.

То есть останешься тут?

Да, останусь тут.

Как сейчас?

Как сейчас.

Будешь сидеть у реки?

Буду сидеть у реки.

Слушая музыку?

Слушая твою песню.

Я постараюсь вернуться к тебе песней.

Это было бы прекрасно.

Я очень хочу вернуться.

Ты будешь знать, где меня найти.

И у тебя все будет хорошо?

Конечно, у меня все будет хорошо.

Он выпустил расческу из пальцев. Его последние вдохи шли сериями по два, по три – как мелкие волны, – а потом клокотание в легких прекратилось. Дивния сидела неподвижно, не поворачивая головы.

Все будет хорошо, сказала она тихо. Все будет хорошо, мой прекрасный принц. Мой прекрасный, прекрасный, мой солнечный принц.

Она умолкла, пытаясь распознать присутствие Смерти, с которой ей очень нужно было поговорить. Наконец она почувствовала, как что-то холодное и влажное скользит вдоль ее позвоночника.

Мы встречались с тобой много раз, и ты всегда проходила мимо, сказала она Смерти. Ты проходила мимо, даже не взглянув на меня, как будто я тебя совсем не интересую. Но сейчас, пожалуйста, не проходи. Забери меня. Давай обменяем мою жизнь на другую. Не трогай ребенка, которого тебе так хочется забрать, или рыбака, которого затянуло в траловую лебедку. Или невесту, тяжело заболевшую в канун свадьбы. Я знаю, ты хочешь взять кого-то из них, потому что их будут многие оплакивать, а для тебя эти скорбные звуки – любимая музыка. Я знаю, что ты собой представляешь. Но сейчас не делай этого, прошу тебя. Хоть раз измени своим правилам. Забери меня вместо кого-нибудь из них. Это хорошее предложение, поверь.

Однако Смерть ее слова не убедили.

Ну и ну, что за нелепый вздор! – сказала она и с хохотом удалилась через переднюю дверь (а не через черный ход, как водится), и сразу же в дом хлынули тепло и свет, так что у Дивнии не осталось сомнений: Смерть вновь прошла мимо нее.

Два дня она пролежала рядом с телом Джека. Всходило солнце, дул теплый бриз, пели птицы. Надвигались и отступали приливы, рыба заплывала на мелководье и возвращалась на глубину. Заходило солнце. Сияла луна. Появлялись звезды. Звучала песня малиновки. Что-то бубнили призрачные святые. Время шло, и его невозможно было остановить, но все же она пыталась, она пыталась это сделать.

На третью ночь сквозь туман сновидения приплыла ее мама, и Дивния почувствовала ее запах, а потом мама превратилась в спасательный круг, обхватив Дивнию и не давая ей утонуть, вынуждая ее отплывать все дальше от холодного белого тела рядом с ней. Это был знак. Теперь Дивния поняла, что надо делать.

На следующий день она приготовила лодку; море замерло в ожидании. Она подняла тело Газетного Джека с постели и вынесла его на речной берег. Вода уже кишела тысячами оранжевых звезд, приплывших сюда с приливом, чтобы сопроводить Джека домой. Но тут она с удивлением заметила поблизости людей, которые явились на похороны, – людей, с которыми она не общалась месяцами. И когда она подошла к причальному камню, эти люди – те из них, у кого в руках не было лопат, – забрали у нее тело Джека.

Я хочу похоронить его в море, чтобы он был с моими мамой и папой, сказала Дивния.

Но ее не слушали.

Пожалуйста, не закапывайте его. Он не хотел возвращаться под землю. Только не под землю!

Но ее не слушали.

Кто-то держал ее за руки. Не то чтобы очень грубо, но в голосах звучали злость и раздражение. Она мало что запомнила из последующего. Только грязь на их руках и молитвы на их устах. А потом Джек исчез под землей, и в этом месте появился холмик, на котором с той поры так ничего и не выросло.

Она вернулась в лодочный сарай и сделала капитальную уборку. Затем взяла кусок мыла и жесткую щетку, которой только что чистила камин, и направилась к реке. Села на причальный камень и посмотрела в сторону церкви, густая тень которой растянулась по песчаной отмели. Дивния разделась, вошла в воду и, намылившись, долго скребла щеткой лицо и тело – до ссадин и кровоподтеков. Она не покинула реку и с началом прилива, который подхватил ее и едва не убил жжением морской соли в свежих ранах. Кое-как ей удалось выбраться на сушу. Кожу стянуло по всему телу так, что любое движение вызывало дикую боль; рубцы сочились кровью, слезы текли по щекам.

На берегу она вынула заколки, распустила волосы и осторожно достала из них зяблика. Тот посмотрел на нее с ладони, расправил крылья и упорхнул в заросли терновника.

Целый месяц после того она не надевала одежду, ощущая себя птицей. Она бродила нагой по лесу и ночевала где придется, невзирая на погоду. Она летала вместе с душой Джека, впитывая последнюю песню его любви вплоть до момента, когда вдруг очнулась в своей прежней постели и увидела, что согревавшие ее сердце птичьи перья разбросаны по комнате безжалостной рукой, которая теперь тянулась к ней со стетоскопом, а чужой голос произнес какую-то банальность – мол, жизнь продолжается и все такое.

И жизнь действительно пошла своим чередом. Она занималась повседневными делами. Приливы сменялись отливами. Так же резко менялось и ее настроение. Она позабыла много разных вещей. И самое главное: она забыла о Смерти.

Она завершила свой рассказ уже при свете звезд и после того надолго умолкла, все еще находясь в своем прошлом. Старая Дивния стояла и смотрела, как молодая она решительной походкой удаляется по Главному тракту и исчезает в тени на повороте, навсегда. Старуха помахала ей вслед.

Дрейк под руку повел ее через росистый луг, освещая путь фонариком. Дивния неуверенно цеплялась за его локоть, как это делают дети. А на границе между лугом и лесом она опустилась на землю, совершенно обессиленная. И всего мгновение спустя с травы донесся ее легкий храп.

Дрейк легко поднял ее на руки и понес, и с каждым его шагом она плавно покачивалась, как будто плыла по волнам. Она плыла.

Спала она спокойно, уже ничем не отягощенная, с прояснившейся памятью. Дрейк сидел рядом, накрыв ладонью ее лоб. Свеча слабо освещала комнату, но он заметил, что на потолке над кроватью больше не было приколотых записок. Никаких напоминаний самой себе, потому что больше вспоминать было нечего. Он задул свечу, поцеловал ее в лоб и вышел на свежий корнуоллский воздух.

Святые угодники расшумелись не на шутку, и голоса их неслись через тьму на восток, навстречу долгожданной заре. Кто-то из них распевал духовные гимны, другие оживленно болтали, похваляясь как праведными делами, так и счастливыми прегрешениями, что свойственно всем нам повсюду в мире.

Что-то шевельнулось глубоко в душе Дрейка. И слезы потекли из глаз. Всю жизнь его исподволь терзал страх, передавшийся ему от матери, – и тут не было ничего странного, ибо страх этот подпитывали разочарования и неуверенность в завтрашнем дне. Судьба изначально сдала его маме слабые карты, и никто не научил ее вести игру при таком невыгодном раскладе. В ту пору она была молодой, как сейчас Дрейк. И она всегда хотела лишь того, чего сейчас хотел он. Только сейчас это больше напоминало игру в орлянку, когда при следующем броске монеты орел сменяется решкой, а страх – ликованием. Зажмурив глаза, он решительно прыгнул вперед. И тотчас очутился в компании призрачных святых, несущихся сквозь ночь навстречу новому дню.

 

51

День летнего солнцестояния выдался пасмурным и дождливым, торговля в пекарне шла вяло. Мира, не спавшая уже целые сутки, закрылась пораньше и вышла на задний двор. Здесь она за последнее время потрудилась на славу: сотворила порядок из хаоса, как и предсказывала ее мама. Сорняки были выполоты, малинник расчищен, грядки засажены овощами. А все потому, что она была труженицей по натуре.

Но сейчас, стоя под дождем, она чувствовала себя скорее пустомелей, потому что неделю назад неожиданно отказалась встречаться с Недом Блэйни до тех пор, пока не узнает наверняка. А когда Нед спросил, что именно она хочет узнать, Мира так и не решилась докончить фразу: …что ты и есть мой суженый.

Ветви яблонь напитались влагой и понуро повисли, под стать ее опущенным плечам. Во время работы в пекарне она старалась отвлечься от этих мыслей, чтобы ее смятение не передалось хлебу, но партия все равно вышла тяжелой и сыроватой. Уже потом она поняла, что тайный ингредиент, ненароком замешенный ею в тесто, являлся не страхом и не сожалением, а их комбинацией – это был страх сожаления.

Битый час она потратила на поиски хотя бы одного яйца. Куры неслись плохо, – пожалуй, она поспешила наградить их собственными именами. В конце концов она нашла теплое коричневое яичко на куче выдранных сорняков и, бережно подняв его к небу, прошептала: Пожалуйста, покажи мне его лицо.

Она промокла насквозь, пока добиралась до лодочного сарая. Когда она появилась в дверях, бледная, со стиснутыми кулаками, Дрейк поспешил накинуть ей на плечи одеяло и подвел ее к жаркому камину.

Что случилось? – спросил он.

Я должна узнать наверняка.

Что ты должна узнать?

Она раскрыла ладонь, на которой лежало только что снесенное яйцо.

Действительно ли Нед послан мне судьбой.

Помолчите! – строго сказала Дивния, закатывая рукава.

Потом она сняла очки и попросила Дрейка протереть стекла.

Ты точно этого хочешь, Мира? – спросила она.

Да, сказала Мира.

Дивния снова водрузила очки на нос, налила в стакан воду из кувшина и подала Мире яйцо.

Ты готова?

Мира кивнула.

Тогда действуй.

Мира разбила скорлупу и, отделив желток, вылила белок в стакан, где он сразу же начал завиваться спиралями и образовывать причудливые фигуры.

Не заглядывай туда! – предупредила ее Дивния. Иначе ты увидишь только то, что хотела бы видеть, а не то, что есть на самом деле.

Мира поспешила отвести взгляд, а Дивния аккуратно накрыла стакан платком.

Теперь дело за магией, а нам остается только ждать, сказала она.

Все трое перебрались в фургон и там какое-то время сидели в напряженном молчании. Потом так же молча пили чай и слушали прогноз погоды по радио. Дождь стучал по крыше, нагоняя дремоту. Дрейк обводил комнату рассеянным взглядом, который периодически задерживался на «Книге истин». Дивния наблюдала за ним, пока ее не сморил сон.

А что, если я не узнаю это лицо? – тихо спросила Мира.

Значит, главная встреча у тебя еще впереди, сказал Дрейк.

А ты сам разве не хочешь выяснить, какая судьба тебя ждет?

Дрейк на пару секунд задумался.

Пожалуй, нет. У меня есть она и есть ты. И мне этого достаточно.

До поры до времени, сказала Мира. Этого будет достаточно только до поры до времени.

Через три часа дождь прекратился, выглянуло солнце. И тотчас, как по звонку будильника, проснулась Дивния.

Ну вот, готово, сказала она. Идем.

Они поспешили в лодочный сарай, волнуясь и предвкушая нечто чудесное.

Дивния передала Мире стакан, в котором содержался ключ к ее будущему.

Давай же, не бойся, подбодрила ее старуха.

Мира, осторожно сняв платок, поднесла стакан ближе к свету. И ахнула. Ответ был получен. Ясный и недвусмысленный. Окажись сейчас среди них Нед Блэйни, на его долю досталось бы самое сильное потрясение, ибо сотворенное магией лицо было его вылитой копией.

 

52

Наступили самые жаркие дни лета; солнце уже с утра припекало вовсю, ветер вяло шевелил песчинки на отмели; вся природа застыла в неге, и всякое дело так и норовило остаться недоделанным.

Мира замешивала тесто с особым тщанием и с дополнительным количеством муки, периодически ополаскивая руки в стоявшем рядом тазике с водой. А в заливе далеко отсюда Нед Блэйни, влюбленный и оттого рассеянный, проверял крабовые ловушки, в которые он накануне забыл поместить приманку.

В лодочном сарае Дрейк проснулся поздно. Еще какое-то время он лежал, откинув простыню и надеясь ощутить приток прохладного воздуха через открытую дверь балкона, однако дыхание лета было жарким и влажным. Он встал и помочился в ведро рядом с кроватью. Надел рубашку и штаны, ополоснул лицо теплой водой из тазика. Подошел к очагу и посмотрел на коллажный портрет мужчины, с детских лет сопровождавший его во всех жизненных перипетиях, от городских улиц до фронтовых окопов. Надо признать, он оказался надежным охранителем и вполне хорошим человеком, этот воображаемый отец. И он, так или иначе, сделал свое дело, приведя Дрейка сюда, в лачугу на берегу моря, ставшую его домом.

Сегодня мой день рожденья, папа, сказал Дрейк. Мне двадцать восемь, и у меня все хорошо.

Он открыл дверь и тут же был поцелован ароматами лета. Облачка насекомых с тихим гудением клубились над вьющейся жимолостью. Лучи солнца тут и там пробивались сквозь густые кроны и ленивыми пятнами ложились на папоротники подлеска, испаряя с них остатки утренней росы. Дрейк прихватил удочку и босиком вышел из тени на солнцепек.

Он уселся на мостике, отцепил крючок с блесной от удилища и сделал заброс. Повсюду – и в его душе – царил покой. На отмели разлагались под солнцем коричневые водоросли, распространяя тяжелый едкий запах, отчасти напоминавший мускус. Дрейк прихлопнул слепня, успевшего вдоволь напиться его крови. Посмотрел на розовых креветок, заплывающих под мост в поисках тени. Неподалеку в шезлонге лежала Дивния, не шевелясь и не издавая ни звука.

К полудню все уже были несколько осоловевшими. И пока Дрейк рыбачил, Дивния дремала, а Мира пекла, в нагретом воздухе далеко разнеслось узнаваемое дребезжание велосипеда.

Мира вынула из печи именинный пирог и как раз пристраивала его на подоконнике, чтобы немного остудить, когда в окне перед ней возникла улыбающаяся физиономия почтальона. В последнее время он привозил ей письма еженедельно: в голубых конвертах, с запахом одеколона и рыбы – и с серебристыми чешуйками, застревавшими под краем треугольного клапана.

Спасибо, Сэм, сказала Мира и сунула письмо в карман фартука.

Есть еще одно письмо, для кое-кого в устье, сказал Сэм.

Хочешь, я передам?

Не утруждай себя, милая. Мне только в радость скатиться с горки. Письмо адресовано мистеру Фрэнсису Дрейку.

Дрейк по-прежнему был на мостике, когда велосипедист, бренча звоночком, выехал из-за деревьев. Дрейк положил удочку на доски, оглянулся и сразу заметил письмо, которое приближалось к нему, трепыхаясь в высоко поднятой руке.

Эй там, у воды! – закричал почтальон. Вам письмо из-за границы!

Из-за границы? – удивился Дрейк.

Из-за границы? – спросонок переспросила Дивния.

Да, для мистера Фрэнсиса Дрейка, сказал почтальон. На адрес доктора Арнольда, Монаший Пригорок, Чепел-стрит, Труро, Корнуолл, Соединенное Королевство. Перенаправлено сюда. Получай, приятель.

И он вручил послание Дрейку. Тот помедлил с минуту, глядя вслед письмоносцу, который карабкался вверх по тропе, и только потом перевел взгляд на доставленное им письмо. Исходящий штемпель был австралийским, а через конверт прощупывались контуры почтовой открытки. Он сел на траву рядом с шезлонгом Дивнии. Почувствовал спиной легкое прикосновение ее руки. Надорвал конверт и достал открытку с черно-белым ночным видом большого моста над рекой. Подпись в нижнем углу гласила: «Харбор-Бридж при ночном освещении. Сидней, Новый Южный Уэльс».

Он перевернул открытку и на обратной стороне прочел:

Фредди, я видела русалку.

целую

 

53

Он так глубоко ушел в себя, что уже не мог выбраться наружу. Женщины стали для него всего лишь тенями, смутными и безмолвными; он избегал их общества, отказывался от их еды, а иногда разбивал тарелки и чашки и в припадке ярости топтал босыми ногами осколки, испытывая некоторое облегчение, когда ступни начинали кровоточить.

Его мир вывернулся наизнанку. День и ночь поменялись местами; он ложился спать на рассвете и просыпался с вечерними криками сов. Женщины знали о его ночных вылазках, поскольку слышали, как он по-собачьи завывает в темноте.

Это наваждение пройдет, как проходит шторм, говорила Дивния.

И наваждение действительно прошло, но мало что после себя оставило: бренную оболочку, бесчувственную и неподвижную. Однако причинявшую страдания ближним.

Он проснулся от звука чьих-то шагов в комнате. Открыл глаза и увидел над собой ореол кудрей, похожий на взбитую прибоем пену. Почувствовал, как его поднимают с постели и выносят из дома на берег, где пригревает солнце и дует соленый морской ветерок.

Потом он лежал уже в лодке и следил за перемещением облаков в голубом небе и за хороводом чаек, то и дело пикировавших к воде. Вибрация от мотора передавалась его позвоночнику, ребрам и легким, вытряхивая из него боль и восстанавливая дыхание. Медленные глубокие вдохи. Солнце то выглядывало, то исчезало за очередным облаком; тепло чередовалось с прохладой. Он прикрыл глаза. Лодка забирала влево, мотор снизил обороты. Затем они причалили. Сильные руки подхватили его под мышки и помогли выбраться на пирс. Кто-то что-то негромко сказал.

Потом был подъем по крутой тропе. Снова глубокое дыхание. Каменные ступени, ведущие к двери дома. Они вошли внутрь. Дикие цветы в вазе на столе. Фотография в рамке: два брата с одинаково буйными шевелюрами – перед тем, как их подстригли под армейский бокс.

Он опустился на край кровати, рядом с уже приготовленными мылом и полотенцем. Надо было что-то сказать. Хоть что-нибудь. Но он не мог. Дверь закрылась, и он зажал свой рот ладонью, чтобы подавить единственный звук, который рвался наружу.

Он крепко спал ночью и проснулся с восходом солнца. Почувствовал голод. На стуле рядом с кроватью стояла тарелка с холодной макрелью и картофелем. Ел он без спешки, с удовольствием.

Затем подошел к окну, раздвинул шторы, и комнату залило светом. Открыл шкаф и обнаружил там аккуратно сложенные вещи второго брата.

Услышав, как хлопнула входная дверь, он переместился к окну, обращенному в сторону моря, и увидел Неда Блэйни, который спускался по ступеням с термосом в руке. На минуту он потерял его из виду за рыбацкими коттеджами, а потом заметил уже на пристани, когда Нед садился в лодку.

И вот лодка уже стала маленьким – с сустав его мизинца – темным пятнышком вдали. Он смотрел, как Нед бросает якорь рядом с буйком. Как достает и проверяет крабовые ловушки. Методично. Медленно. В одиночку. Он продолжал смотреть.

На следующее утро он присоединился к Неду, перехватив того на выходе из дома. Нед удивился неожиданной просьбе, но был рад компании – и он повторил это дважды. Вместе они спустились к пирсу по каменным ступеням. Солнце не грело, серое небо низко висело над морем. Говорили мало. Да в этом и не было нужды.

Сложив крабовые ловушки на носу, они уселись в кормовой части, подальше от тухлой приманки, и закурили, пока лодка легко скользила по блестящей и гладкой, как сланец, поверхности моря. Ранее Дрейк уже наловчился держать равновесие в лодке и теперь, опуская ловушки, уверенно стоял во весь рост. На воде оставались пятна рыбьего жира и отделившиеся кусочки приманки, на которые жадно набрасывались чайки. Он наклонился через борт, чтобы помыть руки, и увидел свое отражение в зеркальной поверхности.

Нед предложил ему порулить. Дрейк перелез на корму, взялся за румпель – и почувствовал себя на своем месте. Нед извлек из-под сиденья термос и отвинтил крышку, но пар от горячего чая не появился над горлышком, а когда Дрейк поднес к губам свою порцию, он понял, что это виски.

Не было ни чоканья, ни тостов. Короткая, еле слышная фраза Неда прозвучала лишь констатацией факта.

За жизнь, произнес он.

Следуя его указующему взмаху, Дрейк направил лодку в открытое море. Мотор ровно урчал, теплый южный бриз обдувал лицо. Море и небо были одинакового стального цвета, разделенные яркой серебристой чертой на горизонте. И он смотрел не отрываясь на эту самую черту.

Теперь он точно знал, что она находится где-то там. Что она жива. И осознание этого факта лежало в основе всего.

 

54

Снова наступила осень, и воздух наполнился запахами прелой листвы и морской тины. Стоя перед своим фургоном, Дивния глядела в небо; бриз привычно развевал ее волосы. Ночь подступала все ближе, и нетерпеливая луна обозначила свое появление еще до того, как солнце окончательно ушло за горизонт. Дивния перевела взгляд на связку ключей, висевшую на стенке фургона, шагнула к ним и бережно отделила от прочих самый маленький ключ. Поднесла его близко к глазам, держа за истрепанную аквамариновую ленточку: да, это был он, ключ к пониманию. Она с улыбкой вспомнила, почему его так назвала, и, сунув ключ в карман, поднялась по ступенькам в старый фургон.

Внутри было тепло. Дивния задернула занавески, в последний раз. Она думала, что готова к этому, но столь будничное действие сразу же вызвало у нее удушье – так закрывалось окно ее жизни. И она поспешно распахнула занавески, чтобы избавиться от внезапного приступа паники. И до чего же приятно было снова увидеть знакомые очертания своего мира!

Она смотрела на закат, золотивший вершины деревьев, на птичьи гнезда, большей частью уже опустевшие, на раковины в музыкальной подвеске, которые вновь побрякивали, сигнализируя о возобновлении ветра. Она смотрела на вещи, бывшие частью ее повседневной жизни, – вроде гладких камней, которые она нагревала на печке и потом для утепления рассовывала по карманам или складкам своей неказистой, но практичной одежды. Она провела рукой по простыням, которые в последний раз примут ее в объятия этой ночью.

Я так давно готовилась к этому и все равно не уверена, что́ мне следует делать, подумала она.

Взяла ручку с намерением что-то написать, однако писать оказалось нечего – да и к чему слова, когда все уже скоро выразится в действиях?

Она сняла одежду и аккуратно повесила все на крючок. Услышала пение Дрейка в лодочном сарае. Дивнии было жутковато, но Дрейка тревожить она не стала – только не сейчас, не в ее последнюю ночь на земле.

Что там за дверью? Луч света пересек порог и растянулся поперек кровати. В комнате стало жарко.

Снова ты!

Снова я! Обещал ведь, что вернусь.

А я тебе не верила.

Подвинься, Дивни, сказал Джек и сел на край постели.

Неплохо выглядишь, заметила она.

Я снова молод.

Только не смотри на меня, попросила Дивния. Я уже не та, которую ты оставил.

Он протянул руку и коснулся ее щеки. Посмотрел ей прямо в глаза. Потом начал раздеваться. Кожа его была белой и упругой, как в юности. Верхнюю часть ягодиц покрывали рубчики, оставшиеся после кори. Дивния легонько дотронулась до крайнего слева рубчика. Джек наклонился, чтобы ее поцеловать.

Погоди, сказала Дивния и, отвернувшись, открыла дверцу тумбочки рядом с кроватью.

Торопливый поиск сопровождался стуком и бряканьем разных мелких вещиц. Наконец она нашла среди них нужную и, нервничая, провела по губам помадой.

Что скажешь?

Ты прекрасна.

Он стал ее целовать, и целовал до тех пор, пока от помады не заблестели и его собственные губы.

Ты прекрасна, ты так прекрасна! – повторял он.

И она ему почти поверила.

Дивния откинула край одеяла и приглашающе похлопала ладонью по простыне.

Присоединяйся, сказала она.

 

55

Дрейк стоял на берегу близ песчаной отмели, глядя на «Избавление». Его обволакивал мягкий предвечерний воздух, и он чувствовал, как струится меж пальцев горячий песок – будто в песочных часах. Что-то изменилось. Он уже научился чувствовать изменения в погоде, во времени, в приливах, порой едва заметные, но чреватые важными последствиями. И сейчас предощущение важных перемен витало в воздухе.

Он быстро двинулся через рощу, выкрикивая ее имя и крепко прижимая руку к сердцу, как будто в попытке сдержать рвущиеся наружу чувства. Голоса, бормотавшие что-то вроде молитвы, эхом разносились по долине, как в ночь его появления – и в каждую ясную ночь позднее. Сейчас эти голоса уже не пугали, а скорее успокаивали: всего лишь глупые привычные слова, отражавшие хаос в его сознании. Печка фургона не дымила и оказалась холодной, когда он ее потрогал.

На аккуратно заправленной постели были разложены предметы, напоминавшие о ее прошлом: цветок дрока, морская звезда, однопенсовая монета и тюбик губной помады. А также почтовая открытка из Америки и перламутровый медальон, когда-то принадлежавший ее матери. В доме все было чисто и прибрано.

Бутылки рядком выстроились на полу вдоль стены. На все послания были даны ответы, включая добрую сотню ответов на послание Дрейка. Терновый джин и коричневые пакеты с лекарственными травами переместились на видное место, явно оставленные для Дрейка. Желтый дождевик висел на крючке с внутренней стороны двери. А у окна, как будто специально к его приходу высвеченная лучом солнца, лежала «Дивная книга истин». Из замка на переплете торчал маленький ключ с истрепанной аквамариновой лентой. На сей раз ничто не могло ему помешать.

Он сел на кровать, положив книгу на колени. Повернул ключик в замке, открыл обложку и стал листать страницу за страницей, постепенно переходя от легкого недоумения к не вполне уместной сейчас веселости. Ибо на этих сморщенных страницах не обнаружилось ничего, кроме пыли да еще давно засохшей мухи. Он снова пролистал всю книгу от начала до конца и в обратном порядке, а потом рассмеялся. Ничего. Никаких истин. Он поднялся с намерением вернуть книгу на место, но в самый последний момент вдруг заметил волнистый край старой фотографии, выступивший над обрезом страниц. Сердце заколотилось в предчувствии. Как он мог это пропустить? Он вытянул снимок из книги. На оборотной стороне были написаны два слова: «Твой отец».

Он не спешил переворачивать фото, поскольку угадал истину прежде, чем узрел ее воочию. Странное сердцебиение уже давало ему подсказку. А когда он все же взглянул на лицевую сторону фото, там был именно тот, кого он ожидал увидеть: те же самые глаза, нос, борода и губы, какие он вырезал из маминых журналов, чтобы внести подобие определенности в свой маленький, омраченный безотцовщиной мир. Это был он: тот самый человек с коллажа, замыкавший в кольцо его жизнь, как ров замыкается вокруг крепостной стены. Это всегда был он.

Дивния прощалась со всем своим миром, для чего потребовалось немало времени, поскольку ей были знакомы каждый лесной закуток, каждая речная заводь, и она не хотела что-нибудь пропустить – это было бы несправедливо. Начала она с рощицы молодых ив. Она благодарила за прожитую жизнь каждый цветок, каждый куст или дерево, которые несли в себе частицы ее прошлого, ее юности, ее зрелости, ее желаний, ее скорби, ее тела, ее смеха, ее планов, ее усталости, ее судьбы. Это была сцена ее театра. Теперь пришло время последнего выхода, ее прощального поклона. Кроны шелестели на ветру, часть листьев уже опала; стая гусей, построившись клином, улетала в туманную даль на западе.

И вот она в последний раз сидит на причальном камне. Дышится с трудом. Вещи – время – все на исходе. Закат окрашивает летящую чайку в розовый цвет. Время остановило свой бег. Дивния знает, что в этом мгновении заключено все, потому что это – ее последнее мгновение, чудеснейшее мгновение. И она знает, что это мгновение и есть любовь.

Дрейк ее видит. И стиснутый кулак в его груди разжимается, выпуская на волю жизнь, а в самом центре этой жизни – она, Дивния Лад. Он знал ее всегда, сколько себя помнил, и даже дольше; и теперь он понимает почему.

Он машет ей, и она машет в ответ. Чайка останавливается в полете, словно вмерзает в затвердевший воздух. Он подходит, дотрагивается до ее руки и чувствует, как она холодна. Слышит ее прерывистое дыхание.

Что происходит? – спрашивает он тихо.

Идем, говорит старая женщина.

Она берет его за руку, и вдруг он понимает, что это рука его матери, и речной берег превращается в мостовую Флит-лейн, где они вместе идут к пабу его детства, густой пивной дух из которого мог заменить еду, когда он просыпался голодным среди ночи. Они подходят к мостику через протоку, и вдруг он ощущает под ногами ступени, ведущие в холодную комнату, в их лондонский дом, где он терзает маму вопросами, пока вся кровь не отливает у нее от лица.

Какого цвета были его глаза, ма? Какого цвета глаза у моего папы?

Цвета тоски.

А что это за цвет, ма?

Это цвет моря.

На середине мостика он останавливается и смотрит на стройные сосны и песчаную отмель вдали. Прилив стремительно надвигается, на гребнях волн белеет пена и поблескивают рыбьи спины. Он понимает, что время на исходе.

Идем же, говорит Дивния.

На островном берегу она при подъеме хватается за траву, а, минуя Забытых Любимых, вдруг перестает ощущать солнечное тепло. Она поднимает голову и, не мигая, смотрит на яркое светило. Она легко пронзает его взглядом, она видит его насквозь.

Почти на месте, говорит она и за руку ведет Дрейка к могильному камню, который он не замечал раньше: простая глыба розового гранита и два слова на ней.

ДЖЕК ФРЭНСИС

Вот он, говорит Дивния. Твой отец.

Доселе приглушенные голоса звучат все громче, Дрейк оглядывается по сторонам. Потом упирается коленями в сырую траву и прижимается щекой к отцовской могиле. Дивния кладет руку ему на спину.

Слушай, говорит она.

Я слышу, отвечает он.

Это и есть твоя история. Та, что была у тебя всегда.

Обернувшись, он тянется к ней, но она уже уходит. В мягком вечернем свете она идет навстречу волнам прилива и чувствует, как спадают ее покровы; она освобождается от своей старой кожи и становится кем-то другим. Ее уже ждут, и она видит их на гребне волны, и она бежит к ним легко и быстро, ибо теперь ее не отягощает груз лет, и она ныряет и делает свой первый вдох, и ее тело сливается с морем. Она вернулась домой.