14

Дрейк открыл глаза. Были сумерки – вот только непонятно, утренние или вечерние. Голова раскалывалась от неумолчного птичьего галдежа. К его лицу прилипли опавшие листья, по телу расползалась сырость вкупе с лесными насекомыми. Нос распознал мерзостный запах фекалий. Он не мог пошевелиться, дыхание было слабым и неглубоким. Из глаз текли слезы, причину которых он не осознавал, – разве что плакал оттого, что все еще был жив.

Руки отказывались слушаться. Он подумал о вероятности переломов, в том числе и ног. Горло саднило, штаны сзади наполнились липкой дрянью, но он не испытал стыда по этому поводу. Температура понижалась. Но он знал, что вскоре почувствует тепло – так всегда бывает с замерзающими, – он почувствует тепло, а потом уже не будет ничего, он просто станет перегноем, и, возможно, на его останках впоследствии вырастет дерево. Скажем, ива. Или еще что-нибудь хорошее. Порыв ветра прошелся по ветвям, и это прозвучало как шум морского прибоя. Он дрейфовал, покачиваясь на волнах…

В конечном счете он объявился безо всяких предупреждающих знамений. Не было ни морских звезд, ни слухов, ни птичьего крика, ни даже звука шагов; боль сделала его практически незримым. Впрочем, Дивнии удалось заметить какое-то перемещение среди оголившихся деревьев. Она направилась в ту сторону и застала его на пороге смерти. Она попыталась его растормошить, дула ему в рот, а потом оттащила его под старый развесистый куст, дававший укрытие от ветра. После всего этого у нее осталось сил ровно настолько, чтобы доплестись до своего фургона, сесть и уставиться на дверь, гадая, что за разбитая жизнь валяется там снаружи. Чуть погодя она смогла расстегнуть дождевик и стянуть с головы шляпу. Глотнула из бутылки тернового джина и зажгла от лучины керосиновую лампу. Фургон озарился светом.

Темнело. Значит, сумерки были вечерними. Дрейк слышал настойчивый крик совы, словно к чему-то призывающий. Он откликнулся, но это усилие вызвало кашель, в попытке сдержать который он схватился рукой за горло. Первое, что он смог увидеть, было пятно света. Затем он разглядел какое-то существо, приближавшееся к нему с лампой. Круглые совиные глаза, желтое оперение – он увидел перед собой сову в нахлобученной на голову шляпе. Он думал, что смеется, хотя это больше походило на предсмертный стон.

Привет, миссис Сова, пробормотал он.

Старуха поставила лампу на землю и помогла ему сесть.

Я ждала тебя, сказала она негромко. Очень долго ждала.

Извини, сова.

Старая сова пошла впереди, освещая путь лампой. Она отдала ему свою трость, опираясь на которую он проковылял через лес до спуска к реке. Мелководье мерцало огоньками, как миллион звезд, и он даже прикрыл глаза ладонью – слишком уж ярким показалось ему это великолепие. Сова водрузила лампу на большой камень у самой воды.

Стой смирно, сказала она и начала расстегивать пуговицы на его рубашке.

Руки, прошептала она.

Он слегка раздвинул руки, и рубашка соскользнула на землю.

Потом, расстегнув ремень и ширинку, она помогла ему освободиться от брюк и кальсон. Запах дерьма заставил его поморщиться. А сова не моргнула и глазом. Он все время держал голову опущенной, чтобы она не заметила его слез. Его пенис выглядел маленьким перепуганным червячком, прилепившимся к телу между бедер. Он стыдливо накрыл его горстью.

А сова сняла свой желтый плащ. На ней был прорезиненный комбинезон с сапогами, доходивший до самой груди.

Какая предусмотрительная сова, подумал он.

Идем, сказала сова, взяла его за руку и повела на песчаное мелководье.

Зайдя в воду по щиколотку, он задрожал и остановился.

Дальше не могу, сказал он.

Еще немного, сказала она.

Однако он смог продвинуться только до глубины по колено и там замер, испуганный, трясущийся, одну руку зажимая под мышкой, а второй прикрывая свой съежившийся срам.

Вместе со страхом к горлу подступила тошнота, и он изрыгнул в воду все, что смог, в основном желчь. Потеки рвоты поблескивали на его груди и подбородке. Сова дала ему кусок мыла. Не глядя на нее, он присел на корточки в воду и начал теребить мыло в ладонях, взбивая пену, пока не почувствовал запах, название которого (фиалковый) не смог вспомнить, но знал, что запах этот слишком хорош для него. Он целиком вымылся один раз, затем другой, втер пену себе в волосы, промыл ею рот и сплюнул. Затем сполоснул мыло и вернул его сове.

Усевшись на дно, он погрузился в воду по грудь и смотрел, как хлопья пены уплывают по течению.

Вылезай, сказала сова.

Осторожно ступая, он вышел из реки и вцепился руками в крутой травянистый откос.

Наклонись вперед, сказала она.

Так он и сделал. Она стала зачерпывать воду горстями и поливать его голову, смывая мыло. Он отцепился от берега, чтобы прикрыть пальцами глаза.

Накинутое на плечи одеяло было грубым и колючим, но зато хорошо согревало. Сова шла впереди, высоко держа лампу. Он слышал ее тяжелое, с присвистом, дыхание.

Очень старая сова, подумал он.

Они брели по берегу на запах древесного дыма, пока тропа не уперлась в лодочный сарай, который пришлось огибать, карабкаясь выше по склону. С другой стороны сарая обнаружилась приоткрытая дверь, а изнутри светила еще одна керосиновая лампа.

Заходи, сказала сова.

В очаге ровным пламенем горели дрова, над огнем висел котелок. Отсвет пламени позолотил его кожу. На застеленной кровати лежала груда одежды: толстые шерстяные штаны типа матросских, носки, полотняная рубаха, пропахшая солью и ланолином рабочая блуза, пижама, подштанники. К ним прилагалась пара начищенных кожаных ботинок.

Все это вещи моего друга, по размеру должны тебе подойти, сказала сова, развязывая тесемки под подбородком и кладя шляпу на стул.

Дрейк заметил, что по внутреннему ободу шляпы была сделана подкладка из газеты, которая оставила на ее лбу отпечатавшиеся слова, в том числе «война», «потери», «мир» и «благополучие». Он прилег на кровать и вскоре задремал.

К реальности его вернуло бряканье посуды у очага. Старуха черпала половником варево из котелка и наполняла миску, которую затем принесла ему на кровать.

Вот, поешь супчика.

Она помогла ему принять сидячее положение и сунула под спину подушку.

Так-то лучше, сказала она и начала кормить его с ложки.

Он ел быстро и жадно, а под конец сам взял миску и залпом выпил маслянистую наперченную жидкость с последними кусочками овощей и размокшего хлеба. Когда он вернул ей миску, на подбородке и шее остались ручейки жижи. Она взяла тряпочку и аккуратно их вытерла, стараясь не задевать синяк вокруг шеи. Дрейк отводил глаза. Она взяла миску и поплелась к очагу, а обратно вернулась с простой глиняной кружкой.

Подогретый эль.

Она заметила, как дрожат его руки, принимая кружку. Налила также себе, и они стали молча прихлебывать эль.

На дне кружки Дрейк ощутил примесь рома. Желудок уже успокоился, зато теперь он обливался потом. Старуха знала, что так из него выходит страх.

Я должна о тебе позаботиться, сказала она. Больше так не делай.

Не делать чего? – спросил Дрейк.

Старая сова уставилась на него сквозь очки. Он не видел ее глаз, которые скрывались за отраженным в стеклах огнем. А она сделал паузу, стараясь подобрать слова. На это ушло немало времени, поскольку сознание ее снова дало течь.

Жизнь бесценна, сказала она наконец. И это все, что у тебя есть.

Он не осмеливался взглянуть на нее, мучимый стыдом. Поэтому снова лег и отвернулся, меж тем как огонь и старуха продолжали за ним внимательно наблюдать. Она смотрела не отрываясь, никак не могла оторваться. Она стерегла его, как птица стережет яйцо в своем гнезде.

 

15

День за днем он то засыпал, то просыпался, отмечая проходящее время только по смене тьмы и света за окном.

Иногда, пробуждаясь, он чувствовал у себя на лбу ладонь старухи, а иногда ему в губы тыкалась ложка; и он воображал себя сплошным ртом, поглощающим еду и ничего не говорящим, – просто ртом, и ничем больше.

Порой его будили ночные звуки. Не хлопанье крыльев пролетающих птиц или трескотня насекомых, а полноценные слова, что-то сродни молитвам, которые прокатывались над окрестностями, как волны в поисках берега. Старуха утверждала, что это говорят покойные святые, поднимаясь из земли.

И о чем они говорят? – спросил Дрейк.

О том о сем. Чаще всего о погоде.

А в периоды одиночества, между уходами и возвращениями старухи, у него случались судорожные припадки, когда он переставал контролировать свои ноги, и леденящий страх сжимал внутренности – как в тот момент, когда голова Мисси скрылась под водой. Он пытался спасти ее, бог свидетель, он пытался. Он зашел в воду по грудь, все еще надеясь, что она вот-вот вынырнет, как дельфины во время водного представления, вынырнет со смехом и закричит: Как я тебя надула! А ты и поверил, что я могу такое сделать, да?! И он станет кричать на нее в ответ, обзывать ее последними словами и, может быть, даже ударит. Пусть это разрушит их отношения, но зато она будет жить. Однако она не вынырнула. И круги на воде в том месте, где скрылась голова Мисси, были как ее последние мысли – расходились вширь и угасали, пока от нее не осталось ничего, кроме пары туфель, аккуратно поставленных рядышком на берегу. Ох, Мисси, ну зачем ты это сделала?

Ответа не было, и оставалось только вновь погружаться в сон.

 

16

Сумерки действовали на него успокаивающе. В такое время он вновь пытался решить головоломку: восстановить в памяти отрезок времени между отбытием из Лондона и появлением здесь в лодочном сарае.

В пути он был настолько пьян, что сейчас смутно припоминал лишь мост через широкий эстуарий, тряску вагона да еще резкую смену пейзажа за окнами, когда вид разрушенного Плимута сменился зеленой сельской местностью. Одному богу известно, почему его не ссадили с поезда. Впрочем, он в подпитии обычно вел себя смирно и не докучал окружающим.

Напился он, закрывшись в туалете. Хорош, нечего сказать. Пил до тех пор, пока видение тонущей Мисси не растворилось в алкогольном тумане, а потом стоял у окна в коридоре и курил сигарету за сигаретой в попытке перебить стоявший в ноздрях мерзкий запах. Еще помнил карточную игру, но сомневался, что сам в ней участвовал. Он давно уже зарекся пытать счастье в картах, а после войны так и вовсе испытывал к ним отвращение.

Он сошел с поезда одной остановкой раньше и не смог найти свою шляпу – прекрасную французскую шляпу, в которой он смотрелся на порядок симпатичнее, чем был на самом деле – и чем представлялся самому себе. А когда поезд тронулся, показалась и шляпа: она прощально махала ему из окна под хохот бывших попутчиков.

Потом он долго шагал по дороге, слева и справа от которой расстилались поля, а впереди зиял пустотой горизонт. И он молил о каком-нибудь знаке, и ему явился такой знак в виде слов: СТОЙ ЗДЕСЬ. Что он и сделал. Далее была тишина. Он погружался и тонул в этой тишине, которая вливалась ему в уши и заполняла легкие. Слышался только стук сердца – его сердца, – отдаленный и слабеющий, пока все не покрылось мраком, а потом он очнулся посреди леса. Где его вернула к жизни старуха, которую он принял за сову.

Дивния вышла в редкую для этого времени года сухую ночь, перед тем удостоверившись, что молодой человек крепко спит. На столе рядом с кроватью была оставлена записка с напоминанием выпить стакан горькой настойки. Она разделась у причального камня и поплыла к островку в устье. Выбралась на илистый берег и села передохнуть, привалившись спиной к надгробному памятнику. Облака уносились на восток, гонимые соленым дыханием Атлантики; и при свете звезд ее тело мерцало, словно она была призраком, восставшим из могилы, чтобы еще раз – в самый последний раз – взглянуть на то, как обстоят дела в мире живых. Она поднялась, отряхнула прилипшие к телу листья и медленно вступила под своды церкви. Заранее приготовленный коробок спичек лежал на алтаре. Она ладонью защитила огонек от ветра, дувшего в разбитое окно, дождалась, когда разгорится фитиль, и накрыла свечу стеклянным колпаком.

Оглянувшись в сторону лодочного сарая, она заметила движение размытого пятна тени на оранжевой от света углей стене. Встал наконец-то. Она забеспокоилась, вышла из церкви под тяжелое ночное небо и погрузилась в реку, сама уже не уверенная в том, кто она такая.

В комнате было прохладно и душно. Дрейк сел и натянул свитер поверх пижамы. В камине тлели, слабо пульсируя, оранжевые угли. Он медленно спустил ноги с кровати. Боль в боку не прошла, но стала менее острой. Обнаружив на столе стакан с лекарством, которое старуха велела ему принимать, он выпил и скривился от горечи.

Держась рукой за стену, поднялся на ноги. Тотчас закружилась голова. Все так же вдоль стены, оставляя следы влажных пальцев на штукатурке, он добрался до балкона и открыл внутренние ставни. Щели по периметру дверной коробки были заткнуты сложенной бумагой, чтобы предотвратить дребезжание двери при порывах ветра. Он вытащил все бумажные затычки и распахнул дверь навстречу полуночному звездному небу. Где-то неподалеку прокричала в темноте сова.

Запах соли был особенно силен, высокая вода по-свойски плескалась об опоры балкона. Он заметил мерцающий огонек свечи в церкви на островке. Ему показалось, что какая-то тень промелькнула перед церковным окном, но потом он решил, что это была качнувшаяся ветка дерева, поскольку никто не мог там находиться в такое время. Над его головой раздалось пение малиновки. Правда, Дрейк не знал, что это малиновка, – для него это была просто какая-то птица, – как не узнал он и старуху в рассекающей воду загадочной морской твари. Лишь когда в лунном свете блеснули седые волосы, он понял, кто это. Опустившись на корточки, он прижался лицом к ограждению балкона. Он видел, как она проплыла перед островом, видел бледное тело в прозрачной воде. Она вполне могла бы сойти за тюленя, особенно после того, как со всплеском – точь-в-точь удар тюленьего хвоста – исчезла в глубине. Он запаниковал и встал в полный рост, пытаясь ее разглядеть. Считал секунды и думал о Мисси. Однако старуха вынырнула. Ее голова показалась у борта разбитого баркаса на отмели.

Вскоре она поплыла обратно и, достигнув мелководья, вышла из реки. Только теперь, когда старуха оказалась в свете фонаря, стоявшего на причальном камне, Дрейк увидел, что она нагая. Он не стал отворачиваться. Он разглядывал ее с изумлением, ибо никогда прежде не видел столь старого тела с морщинистой кожей и висящей складками плотью. Он был смущен и озадачен, но не мог отвести взгляд. Он смотрел, как она поднимает руки, обтирается под грудями и между ног. Вдруг она прекратила свое занятие и замерла неподвижно на ночном холоде, как будто учуяла его взгляд. А он размышлял о том, как много лет и воспоминаний хранит в себе эта старческая плоть. Кого и что она когда-то любила? Кто когда-то любил ее? Удивительно, что даже в таком возрасте не сдалась, как это сделал он. А ведь он сдался с такой легкостью. С позорной легкостью. Лицо его горело от стыда.

 

17

Дождь лил без перерыва день и ночь. Сарай весь пропитался сыростью, и Дрейк никак не мог согреться. Его разбудили звуки потрескивающих в камине поленьев и булькающего котелка – старуха готовила ужин. Он следил за ней не шевелясь. Котелок, по всей видимости, был полон, и она едва не уронила его, перенося с крюка над огнем на чугунную подставку, однако Дрейк не поспешил ей на помощь. Старуха стала накладывать в миску рагу. Опять это треклятое рагу! Она приблизилась к нему с дымящейся миской в узловатых руках.

Твоя еда, сказала она и присовокупила к этому ложку, выудив ее из кармана куртки.

Он перебрался на табурет рядом с кроватью.

Ты выглядишь лучше, сказала она.

Он кивнул, продолжая есть.

А ты? – спросил он чуть позже, готовясь отправить в рот очередную порцию.

Я? – удивилась она.

Да.

Я в порядке.

Что это за место? – спросил Дрейк.

Лодочный сарай.

Какой сарай?

Мой сарай.

А ты кто такая? – спросил он.

Я никто, произнесла она тихо; скорее даже выдохнула, чем произнесла.

Как тебя зовут? – продолжил он.

Она назвала себя.

Что дивное? – не понял он.

Лад. Дивния Лад.

Дрейк отправил в рот полную ложку рагу.

Весьма странное имя, сказал он.

Пожалуй, согласилась она.

Хотя я знал одного парня по имени Банджо.

Он был музыкантом?

Вообще-то, нет.

Это еще более странно, сказала Дивния.

Мне тоже так показалось.

Он продолжил есть, и оба какое-то время молчали.

А меня зовут Фрэнсис Дрейк. Знакомые обычно называют Дрейком.

Подумать только! – сказала Дивния.

Я привык к шуткам на этот счет.

Каким шуткам?

Ну, ведь я не совершал дальних путешествий, и к тому же я боюсь воды.

Не вижу в этом ничего смешного. По-моему, это очень печально, сказала Дивния. Нынче люди разучились придумывать хорошие имена. Свое имя я получила от отца. Он бывал в дальних путешествиях и посещал места, где имена имеют большое значение. И он привез мне имя из-за моря и поместил его в этот медальон вместе с моим зовом.

Она продемонстрировала, вынув из-за пазухи, перламутровую коробочку.

Вот, сказала она. Это медальон моей мамы. Она была русалкой.

Дрейк едва не поперхнулся.

Черт возьми, ну и дела! – подумал он и в тот же миг с необычайной ясностью услышал, как бесится снаружи ветер, барабаня дождевыми каплями по гладкой кровле.

Он поставил пустую миску себе на колени. Движения его были нарочито замедленными, и он избегал смотреть в лицо Дивнии. Потянулся за пачкой сигарет и зажигалкой, прикурил, пустил к потолку струю дыма, все время чувствуя на себе взгляд старухи.

Русалка, вот как? – сказал он наконец.

Да, сказала Дивния. И она была такой красивой, что даже волны останавливали свой бег, чтобы на нее взглянуть.

Дивния поднялась, взяла миску Дрейка и отнесла ее к очагу.

Мне до сих пор не доводилось встречать русалок, заметил Дрейк.

Откуда ты знаешь? Они умеют маскироваться среди людей, сказала Дивния.

А чем они еще занимаются?

Кто?

Русалки.

Как это чем? Разве трудно догадаться? Они плавают.

А еще громко поют и картинно расчесывают волосы?

Думаю, при встрече ты убедишься, что для этого они слишком хорошо воспитаны.

Но ведь именно так написано в книгах, разве нет?

Это всего лишь сплетни.

И про моряков, которых они заманивают на гибельные скалы?

Сплетни, повторила Дивния уже с некоторым раздражением.

Наполнив две кружки смесью рома и подогретого эля, она прошаркала через комнату обратно к кровати.

Держи, сказала она.

Дрейк с благодарностью принял кружку и сделал большой глоток.

Где ты живешь? – спросил он.

В фургоне. Вон там.

Дрейк повернул голову к окну. За ним была черная, как деготь, ночь.

Ты не сможешь увидеть, сказала Дивния. Слишком темно для твоих глаз. У тебя городские глаза.

Дрейк откинулся на подушки. Затянувшись сигаретой, стряхнул пепел в раковину морского гребешка, которую старуха приспособила под пепельницу.

Твоя мать родом из этих мест? – спросил он.

Нет, вовсе нет. Она жила у берегов острова Леди в Южной Каролине. Это в Америке, пояснила она с нажимом. Как-то раз мой отец отправился в бар пропустить стаканчик с приятелями и вдруг увидел ее на соседней улице в окружении толпы мужчин. По его рассказам, он почувствовал себя так, словно эта женщина взглядом пронзила его кожу и по венам вмиг добралась до сердца. Не думаю, что он сильно преувеличивал.

Дивния подняла свою кружку, и очки ее запотели от паров теплого эля.

Там они и жили? – спросил Дрейк.

Нет. Отец привез маму в Лондон, полагая, что в большом городе будет легче затеряться, не привлекая к себе внимания. Они поселились в доме у реки и вели двойную жизнь: наполовину сухопутную, наполовину водную. Но мама не смогла там прижиться, потому что Темза была очень грязной и при частых купаниях это сказалось на ее внешности: люди стали называть ее неряхой. Она сделалась печальной и одинокой, а купалась только по ночам, среди буксиров и барж. Потом у нее воспалились глаза. Должно быть, она слишком часто плакала.

Дивния допила свой эль.

Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила она.

Дрейк кивнул. Докурил сигарету и загасил окурок.

Какой-то ты бледный. И выглядишь уставшим.

Нездоровится, пробормотал Дрейк и растянулся на кровати.

Дивния наклонилась над ним, поправила подушки, накрыла его одеялом до самого подбородка и подоткнула края под ноги. Ей смутно помнилось, что кто-то поступал с ней таким же образом, когда она была маленькой. Затем она начала застегивать свою куртку.

Куда ты собралась? – спросил он.

К себе в фургон.

Не уходи. Побудь со мной, попросил Дрейк.

Двух первых слов достаточно, сказала старуха и села на прежнее место.

Итак? – произнесла она, обращаясь к наступившей тишине.

Дрейк приложил руку ко лбу.

Просто поговори со мной, попросил он.

О чем?

О чем-нибудь.

Какого рода «что-нибудь» тебя интересует?

Твои родители. Расскажи о них.

Что ты хочешь знать о моих родителях?

Они остались в Лондоне?

О нет. Отец дал маме нарисованную от руки карту Корнуолла и сказал, что встретит ее там. Само собой, мама приплыла на место раньше его, она ведь была наполовину рыбой. А когда она очутилась в этой тихой бухте и увидела на прибрежном лугу сплошной ковер из цветов черемши и колокольчиков, она сразу поняла, что это место будет ее домом. Когда через несколько дней приехал мой отец, мама вышла из воды, держа руки на своем округлившемся животе, и сказала: Она уже скоро увидит свет! Речь была обо мне, разумеется. Она поняла, что родится девочка, по тому, как суматошно я плавала у нее в утробе. Мальчики обычно плавают кругами.

Дрейк слабо кивнул.

У отца было много денег, и он купил все, что видел вокруг, – эту землю, речку и остров с часовней тоже. Он построил этот лодочный сарай, и они добывали еду на морском берегу, при высокой воде – днем и ночью, а в священное время между приливом и отливом они плавали, потому что так принято у русалок. А потом, году в… Дивния на несколько секунд задумалась… кажется, в 1858-м, я этаким угрем выскользнула на свет из маминой утробы, и мой первый вдох был наполнен душистым запахом дикой жимолости. У меня были ноги вместо плавников, отцовские черты лица и мамины глаза. И, что важнее всего, у меня было мамино сердце. Однако я ее совсем не помню. Ее застрелили вскоре после моего рождения. Думаю, кто-то принял ее за тюленя.

Боже правый! – пробормотал Дрейк.

Дивния пожала плечами.

Тебе нужно поспать, сказала она.

Нет, погоди минуту. Скажи, как поступил твой отец после смерти мамы?

Как он поступил? Он перестал дышать, сказала Дивния.

Он умер?

Нет, он просто перестал дышать.

То есть умер?

Ты нарочно это делаешь?

А что такого я делаю?

Я же сказала, он перестал дышать. Это совсем не одно и то же. Представь, что сердце было вскрыто, как открывают устрицу, и оттуда удалили всю красоту. Он говорил, что его сердце с той поры больше не билось, а только выполняло свою работу. Я не могла понять разницу, пока, уже будучи взрослой, не узнала, что возвращение из смерти – это не то же самое, что возвращение к жизни. Ты меня понимаешь?

Засим она набила свою «трубку раздумий» черным табачным жгутом, поднесла к ней спичку, раскурила и стала молча ждать, когда им овладеет сон. Долго ждать ей не пришлось – очень скоро голова его склонилась набок и послышался храп, перешедший в тихое урчание. Она положила ладонь на лоб Дрейка и шепотом пожелала ему спокойной ночи. Ушла она не сразу, а еще какое-то время посидела рядом, наблюдая за приливами и отливами его сна.

 

18

Дрейк проспал весь следующий день и пробудился только в те минуты, когда солнце сдавало вахту луне, а старуха открыла дверь, шаркающей походкой пересекла комнату и подвесила над огнем котелок с пропаренными моллюсками. Еда пахла восхитительно, и у Дрейка проснулся зверский аппетит. Он чувствовал себя окрепшим, а вот старуха, казалось, заметно сдала.

Они ели рагу из моллюсков с черствым хлебом, размачивая его в соленом бульоне. Когда все раковины были высосаны дочиста, старая Дивния достала бутылочку тернового джина, налила себе в стакан и выпила одним духом. Щеки ее порозовели. Она сняла очки и потерла глаза с отчетливым шершаво-скрипучим звуком – настолько сухой была кожа ее век.

Ты в порядке? – спросил Дрейк.

Дивния кивнула и вновь наполнила свой стакан.

Сегодня я чувствую себя старой, сказала она. Почти всю жизнь я провела с весной в сердце, но теперь в нем зима.

Можно? – спросил Дрейк, прежде чем взять ее стакан и принюхаться к содержимому. Терновый джин, заключил он.

Делаю его сама, сказала она, поднося стакан ко рту. Обычно джин помогает.

Помогает чувствовать себя молодой?

Она улыбнулась.

Нет, помогает вспомнить.

Дрейк сделал глоток эля из своей кружки.

Я все думаю о твоей маме. Она похоронена там?

И он ткнул пальцем в сторону церкви и кладбища.

Нет, конечно же, сказала Дивния. Русалок не хоронят на суше. Они возвращаются в море. Отец погрузил ее тело в реку, когда начинался отлив. По его рассказам, в тот же миг накатила большая волна с позолоченным гребнем, взяла маму из его рук и унесла ее к теплым морям, где обитает ее народ.

А что с тобой было потом?

Со мной?

Да.

Ну, меня отправили в Лондон, где я росла в семье отцовской сестры и ее мужа. К тому времени было ясно, что отец едва ли в состоянии позаботиться о самом себе, не говоря уж о младенце.

В какой части Лондона вы жили?

Не могу сказать. Помню только большой дом, где было мало света, но очень много Бога и еще полным-полно всяких вещей. Они дали мне все, что мог бы пожелать ребенок, включая новое имя, которого я вовсе не желала: Этель.

По-моему, тебе не подходит имя Этель.

Совсем не подходит, верно? Отца я снова увидела только в десятилетнем возрасте. Это было все равно что встретить чужого человека – правда, со смутно знакомой улыбкой.

А он какую жизнь вел все это время? – спросил Дрейк.

Об этом я могу судить только по слухам и домыслам.

Я не стану придираться к деталям.

Так будет лучше, сказала старуха, благодарно кивнув. Что ж, по слухам, отец очень сильно переменился после маминой смерти. Прежде от него никто не слышал ни единого грубого слова. И вдруг он превратился в человека, полного ненависти, – и большей частью эта ненависть была направлена против Бога. Хотя мне кажется, на самом деле он ненавидел собственного отца, который был суровым и набожным человеком, а уже в зрелом возрасте занялся медициной. Хотел обеспечить себе спасение как на том, так и на этом свете.

Дивния отпила из стакана и пыхнула трубкой.

На чем я остановилась?

Бог… медицина… твой отец…

Ах да. И мой отец должен был пойти по одному из этих двух путей.

И какой он выбрал?

Никакой. Он даже и не думал выбирать. С одной стороны, он всегда боялся Бога, а с другой – всегда боялся крови. Он получил свою долю наследства и подался в море. Сколотил приличное состояние на торговле индиго. И так случилось, что вскоре после смерти мамы он проснулся поутру и в первый же момент увидел за окном храм Божий. Это было как внезапный удар по больному месту. С той поры доброта вызывала у него отторжение, а от вида цветущих колокольчиков он просто впадал в бешенство. И всякий раз в конце дня, когда мир вокруг затихал, отца охватывал ужас при мысли о пустоте его одинокой жизни. Он молился о знаке от моей мамы, молился день и ночь о позволении покончить счеты с жизнью.

И он его получил? – спросил Дрейк.

Нет. Вместо этого пришло позволение жить. Однажды утром его разбудил жуткий звук со стороны моря. Он поспешил к берегу, думая, что там сел на мель пароход. Но оказалось, что шум издавала крупная косатка, застрявшая между скал и обдиравшая свою кожу в попытках освободиться. Отец воспринял это как знак и на следующее утро, заперев лодочный сарай и вместе с ним то немногое, что еще оставалось живым в его сердце, отправился в путь. Через три часа на него обрушился проливной дождь. Еще через милю над морем появилась двойная радуга. Он заметил, что больше не ощущает ни горечи, ни злости. Вместо этого в нем начали с болью пробиваться первые ростки того, что он впоследствии назвал «свободой». Много миль отпечаталось на подошвах его ботинок – болотная трава и песок, вся история полуострова слой за слоем, как ископаемые останки, как многократно повторенные молитвы. Он добрался до Майклс-Маунта, обошел вокруг острова и вернулся на большую землю, успев до наступающего прилива. Потом по скалистым утесам достиг Лендс-Энда. Он часто спал стоя, прислонившись к скале или стене, и ноги его при этом подергивались, как будто видели свои собственные сны о беспрерывной ходьбе. А с рассветом он продолжал путь, никогда не останавливаясь для разговора со встречными людьми – разве что поднимет шляпу и односложно поприветствует, – так что его ноги все время были в движении. Он прошагал две тысячи миль, шесть раз обойдя по периметру все графство. Это заняло девять лет. Он видел лунные затмения и резвящихся в море дельфинов. Он видел кораблекрушения, когда взбесившиеся волны поглощали десятки моряков. Он учился у мудрых старух, владевших древними знаниями и секретами, и методом проб выяснил, какие травы действуют на него благотворно, а какие идут во вред. Он научился отыскивать пресную воду там, где не было никаких источников. Он научился облегчать страдания умирающих. И только тогда, после стольких лет скитаний, его ноги наконец-то остановились. Он присел на валун у самого края земли и стал смотреть, как солнце опускается за горизонт. И он понял: чему-то приходит конец. Я думаю, сказал он себе, что это конец скорби. А когда небо окрасилось золотом, он ощутил блаженное спокойствие. Он подумал: Где-то между Богом и медициной должно быть место для меня. И он заключил эту мысль в перламутровый медальон, висевший у него на шее, – вот этот самый.

Дивния продемонстрировала свой заветный медальон.

И вот тогда-то он выспался, продолжила она. И его ноги по-настоящему отдохнули. Понимаешь, он наконец настиг то, за чем так долго гнался. Он вновь обрел цель. А значит, он мог жить. После этого он и привез меня из Лондона. Он купил цыганский фургон и старого упряжного мерина, и мы вместе исколесили вдоль и поперек весь Корнуолл. В деревнях и на фермах его просили посидеть с умирающими людьми. Я бывала там с ним и училась. Я наблюдала за тем, как он шепчет слова – обычно они приходили ему в голову тут же на месте, но иногда это были слова из Библии, если об этом просили члены семьи. Я смотрела, как он готовит снадобья из трав, как он забирает их боль. И они умирали без мучений, с благодарностью на устах. В те годы деньги здесь были не особо в ходу; чаще с ним расплачивались едой или выпивкой. Когда долго не было работы, мы перебивались тем, что давала природа, а давала она многое. Об отце ходила добрая молва по всей округе.

А кто разносил молву? – спросил Дрейк.

Деревенские кумушки, кто же еще? Те, кто принимал роды, или ухаживал за умирающими, или хотя бы при этом присутствовал. Они звали его позаботиться об уходящих из жизни, а я отправлялась с этими женщинами к роженицам и училась встречать новую жизнь.

Ты принимала роды?

Нет, не тогда. Я занялась этим годы спустя, а в то время я только помогала: кипятила воду, готовила простыни, иногда перевязывала пуповину. Но я наблюдала и училась. И видела много смертей во время или сразу после родов. Тогда ведь не очень-то заботились о чистоте, Дрейк. Грязные манжеты, не закатанные рукава. Насморк, особенно в зимнюю пору, когда у повитух текло из носа. Они не понимали, как важно, чтобы при родах все было предельно чистым… Ну а отцу труднее всего приходилось, когда умирающий просил дать ему еще немного времени. В таких случаях отец отправлял меня под покровом ночи освобождать попавших в ловушки лобстеров, выпускать из загонов предназначенных на убой ягнят, свиней и кроликов. Он называл это «повышением жизненных ставок» – как при игре в карты повышают ставки вслепую, но здесь это делалось лишь для того, чтобы немного затянуть безнадежную партию. Во многом это было сродни чуду. Но обходилось оно дорогой ценой.

Почему дорогой ценой? – спросил Дрейк.

Потому что боль, которую отец забирал у других, оседала в нем самом, и это было только вопросом времени, когда она наберет силу и начнет расти внутри него, как на дрожжах. Он обычно не держал от меня секретов, только старался не показывать, как сильно отекли его ноги. И я не держала секретов от отца, только старалась не показывать, как сильно я боюсь его потерять. В тот день, когда отец понял, что наши приключения подошли к концу, он сказал: Пора повернуть назад, моя милая. И вот в свои четырнадцать лет я развернула старого мерина и мы отправились назад, в отцовское прошлое. Он спал, когда мы прибыли в Сент-Офер. Была середина дня, однако он спал. Я застопорила колеса фургона, распрягла мерина и пустила его пастись среди деревьев. Потом пошла к лодочному сараю, где не бывала прежде. Чем отпирать ржавый засов, оказалось проще вырвать всю скобу из гнилого дерева. Но за десять лет дверные петли проржавели насквозь, а отсыревшая дверь так разбухла, что только сильный удар ногой смог открыть доступ к прежней жизни моих родителей. Внутри все было аккуратно расставлено и разложено по своим местам. Заправленная постель выглядела так, словно на ней никто никогда не спал. По обе стороны кровати и рядом с камином стояли канделябры. Изначально красные коврики на полу позеленели в тех местах, где их тронула плесень. Но больше всего мне запомнилось то, что это был мир для двоих: два стула, два стакана, две миски. И я почувствовала себя скорее незваной гостьей, чем плодом их любви – дочерью, вернувшейся в родной дом.

Дрейк указал на прямоугольное пятно над очагом, более светлое по сравнению с закопченной стеной вокруг него.

Что было на этом месте? – спросил он.

Не знаю, сказала Дивния. Может быть, нечто такое, с чем отец не мог ужиться после смерти мамы?

Картина?

Да, скорее всего. Я никогда не спрашивала, а сам он об этом не говорил, да и времени у него оставалось в обрез.

Старуха отпила из своего стакана.

Три дня, всего три дня, Дрейк. На третью, и последнюю ночь отцовское тело начало излучать яркий свет. И в этом чудесном сиянии я разглядела мою маму, ожидающую отца. Я никогда не видела мамино лицо и больше всего на свете хотела бы его увидеть. Я и сейчас этого хочу – такие желания не угасают с возрастом. А в ту ночь ее лицо было скрыто густыми распущенными волосами. Но я поняла, что это была она, потому что услышала слова «моя дочь», а ее дыхание было дыханием моря. Отец сказал: Здравствуй, любимая, ты вернулась ко мне. А мама ответила: Я никогда тебя не покидала. И за этой короткой фразой стояла целая жизнь. Он сказал: Теперь нам пора? И они оба повернулись ко мне со словами: Ты позволишь нам уйти? А я ничего не смогла им ответить. Только приподняла руку – слабое подобие прощального жеста. Но никаких слов у меня не нашлось. Мне ведь было всего четырнадцать лет, и на самом деле я хотела сказать лишь одно: Пожалуйста, не уходите.

 

19

Следующим вечером Дрейк ждал ее, но старуха не появилась. Птицы умолкли, вода в реке спала, ночь прошла, а ее все не было.

Он скормил огню целую охапку сырых дров, а те, казалось, поглотили весь кислород в комнате. Во всяком случае, он страдал от удушья и даже не смог доесть остатки вчерашнего бульона. Он налил в тазик воды из кувшина, сполоснул лицо и шею, но так и не избавился от отупляющей тяжести в голове. Из балконного окна был виден мерцающий огонек свечи в развалинах церкви по ту сторону протоки. Может, ему следует выйти и поискать старуху – вдруг с ней что-то случилось? Он подошел к двери и открыл ее. Холодный воздух накинулся на него, как хищник на добычу. Деревья качались, тучи неслись на север, и в этом хаосе особенно остро ощущался недостаток света. Ничего, кроме одиночества. Он быстро захлопнул дверь. Если что и ждало его снаружи, то лишь печальная участь Мисси Холл.

В тот день, сразу после ее исчезновения под водой, Дрейк пустился наутек. Не стал дожидаться полиции с ее дежурными вопросами и неизбежным презрением (Что значит: вы не смогли ей помочь? Каким образом вы пытались это сделать? Да и пытались ли вообще?).

Он также не решился уведомить хозяйку дома, в котором жила Мисси. Он просто бежал, подгоняемый страхом и чувством вины. Бежал вдоль набережной до самого Вестминстера, обманывая себя, притворяясь, будто все еще разыскивает Мисси или хотя бы ее труп на галечных откосах и в поднимающейся с приливом воде. На самом деле он лишь хотел оказаться как можно дальше от этого ужаса.

Затем наступила ночь, и он бесцельно брел по темным улицам в намокших брюках и с жалким барахлом в чемоданчике; брел и прокручивал в памяти поминутно весь этот день в надежде найти ключ, открывающий дверь к иному исходу, при котором она осталась бы жива.

Он сделал остановку перед уличной жаровней для потерявшихся, бездомных и сломленных – он подпадал под все эти определения и потому пристроился у огня; но, докурив шестую подряд сигарету, осознал, что не чувствует ничего, кроме холода, и пошел дальше, продолжая терзаться загадками. Покинул Стрэнд, перейдя на параллельные улицы, где прохожие встречались реже. А в дверных проемах и боковых аллеях возникали варианты, сдобренные запахами табака и дешевых духов, порой сопровождаемые ленивой улыбкой. Искушение было велико, учитывая, каким чертовски одиноким он себя чувствовал, но Дрейк без остановки проходил мимо.

Продолжая двигаться в восточном направлении, он вскоре очутился среди закопченных многоквартирных домов, узнавая улицы своего детства в промежутках между разбомбленными пустырями. Как и в былые времена, стены гулким эхом отражали звук его шагов по неровной булыжной мостовой. Таким образом он совершил полный круг, вернувшись к собору Святого Павла и к этой проклятой темной реке, которая уже набухла от прилива, и десятки пришвартованных суденышек покачивались на волнах, и портовые краны взирали на все это свысока, а огни казались такими красивыми, какими они не имели права быть, – черт возьми, они не имели никакого права быть красивыми! Он прислонился к парапету набережной и отхлебнул из бутылки. Одинокая ракета фейерверка взорвалась высоко над его головой, рассеяв янтарные брызги в угрюмом лондонском небе.

Дрейк поужинал при свете очага. Он глядел на пламя, выискивая в нем истину, хотя и так уже знал ее, ибо истина открылась ему в безмолвии, когда лодочный сарай тихо поскрипывал на сваях под печальную песню моря. Истина заключалась в том, что он никогда по-настоящему не знал Мисси Холл. Он пронес свои чувства через годы, и чувства были искренними, но он мало что мог к этому добавить.

Его внимание вновь привлек светлый прямоугольник над очагом: Нечто такое, с чем отец не смог ужиться. Он поднялся, подошел к своему чемодану, щелкнул замком и достал листок бумаги, подсунутый под его дверь, когда он был еще мальчишкой. Осторожно развернул его и положил ладонь на слова, написанные рукой Мисси. «Не слишком увлекайся, Фредди. И никогда не забывай меня». Ее почерк даже в школьные годы был корявым и неразборчивым. Дрейк опустил листок на раскаленные угли. Тот сразу скорчился, заплясал и, подхваченный тягой, унесся в трубу, чтобы потом растаять в вышине, как китайский фонарик, за которым, подобно хвосту кометы, унеслись прочь грезы детской любви.

Позднее, лежа в постели, он слушал плеск волн и никак не мог заснуть. Так он пролежал до утра и рывком поднялся, едва за окном начало светать. Шлепая босыми пятками по неровному полу, двинулся через комнату, мельком взглянул в сторону очага с кучкой остывшей золы. И замер: там, на выступе камня, лежал обугленный по краям клочок бумаги. На нем отчетливо виднелись два темных слова: «Забывай меня».

Дрейк пошатнулся и кое-как добрел обратно до кровати. Задержал дыхание – и провалился в бездонную пропасть сна.

 

20

Старуха вернулась на исходе следующего дня. Она вернулась, и Дрейк почувствовал себя спокойнее. Заметив, как она перешагивает порог все с тем же увесистым котелком, он поспешил освободить ее от ноши и поместил котелок на чугунную подставку. Он сам накрыл на стол – ложки, салфетки, стаканы, кувшин с элем – и подкинул поленья в камин. Яростно взметнулось пламя, забулькало варево в котелке, по комнате разлилось тепло, а Дрейк необычайно оживился. Он даже выдал нечто вроде комплимента, спросив, не изменила ли она прическу. Старуха посмотрела на него с недоумением и проворчала что-то насчет идиотских бредней. А потом наполнила две миски овощным рагу и поставила их на стол.

Овощное рагу! – воскликнул он. Мое любимое!

И выдвинул стул, помогая ей сесть.

Спасибо, сказал он. Большое спасибо.

Несколько минут они в молчании ели густое, сытное рагу. Старуха смотрела только на свою ложку, а Дрейк все время смотрел на старуху.

Кстати, ты ведь так и не закончила свою историю, наконец напомнил он, вытирая рот салфеткой.

Дивния подняла взгляд.

Какую историю? – спросила она.

Ту, что ты мне рассказывала. Я ждал тебя прошлым вечером, но ты не пришла.

Разве я вчера не приходила?

Нет.

У тебя было что поесть?

Да, я поел. Но ты не пришла.

Дивния отломила кусочек хлеба и макнула его в подливку.

Ты рассказывала мне историю, но не довела ее до конца. Не годится прерывать рассказ на середине.

С чего ты решил, что это была середина?

Потому что это было не начало, и это был не конец.

А с чего ты взял, что это не конец?

Потому что тогда тебе было четырнадцать лет. Ты так сказала. А сейчас тебе восемьдесят девять.

Мне восемьдесят девять? – переспросила Дивния. Ты уверен?

Полагаю, да.

Дивния покачала головой и вернулась к своей трапезе.

Ты не закончила историю, повторил Дрейк.

Кто это сказал?

Я это говорю. Да всякий сказал бы на моем месте.

Дрейк оттолкнул от себя пустую миску и закурил. Дивния доела рагу и вытерла губы. Затем достала из кармана бутылочку джина, наполнила стакан и осушила его одним духом.

Истории, как и природа, имеют свойство никогда не кончаться, изрекла она.

Дрейк стряхнул пепел в миску.

Ты довела рассказ до смерти твоего отца, сказал он. Ты привезла его обратно и впервые вошла в лодочный сарай. Ты увидела, как они тут жили. А когда он умирал, ты почувствовала присутствие твоей мамы, которая его ждала. И она его никогда не покидала. Они вместе повернулись к тебе и сказали…

Ты позволишь нам уйти? – подхватила Дивния.

Да, именно так.

А я ничего не смогла им ответить.

Да.

Старуха поправила на носу очки и задумчиво потерла лоб. Побарабанила пальцами по столешнице, ожидая, когда к ней вернутся воспоминания.

И я ничего не смогла ответить, повторила она.

И она вспомнила, как ей пришлось отложить погребение до глубокой ночи. Молодая луна светила слабо, и она надела шляпу, к которой спереди прилепила речной глиной огарок свечи. Этого света оказалось достаточно. Она подняла отца, который стал очень легким, ибо все, чем он являлся прежде, его уже покинуло. Понесла тело к реке, перешагнула борт лодки, покачалась, удерживая равновесие, и бережно опустила его на доски.

Она удачно выбрала время – как раз начавшийся отлив быстро понес лодку в сторону моря. Вид открывался фантастический. Топовые огни судов покачивались вдали, как блуждающие над горизонтом звезды. Она проплыла мимо нескольких бухточек и мелководных заливов, пока не нашла достаточно глубокое и уединенное место, недосягаемое для прожектора маяка. Там она убрала парус и позволила лодке свободно дрейфовать.

Она шепотом повторяла слова, которым научил ее отец, пока лодку не окружило яркое фосфоресцирующее сияние. И она поняла, что время пришло. Подняла отца и медленно погрузила его в волны, а навстречу из глубины тотчас поднялись и приняли его в объятия сияющие руки мамы.

Дивния перегнулась через борт лодки и окунула лицо в воду, чтобы разглядеть уплывающих родителей. Но она была еще слишком юной и не могла видеть чужой для нее мир – эта способность проявляется с возрастом и накопленным опытом, а в четырнадцать лет она не имела ни того ни другого.

Море и небо слились воедино, поочередно то вздымаясь, то опускаясь одно за счет другого. И в считаные мгновения Дивнию поглотила темная пустота неизвестности, зародившаяся у нее в душе вместе со страхом за свое будущее. Тогда она вновь спустила парус, легла на дощатое сиденье и заплакала. По всем признакам, оставался всего один день до прихода с юго-запада свирепого шторма, который играючи опрокинет и разобьет о скалы ее лодчонку. И она молилась о том, чтобы шторм нагрянул поскорее и унес ее из этой жизни. Тогда она смогла бы воссоединиться с родителями.

Однако проснулась она не среди гибельной пляски волн, а от легкого галечного хруста под килем, когда лодка утвердилась на мели. Шторм так и не пришел. Вместо этого ее прибило к берегу в защищенном от ветра заливе, и бледный свет раннего утра помог ей сориентироваться на местности. Она была жива. В мире царило спокойствие, море было тихим, как мельничный пруд.

Дивния спрыгнула за борт, размотала носовой швартов и по мелководью отбуксировала лодку до места, где к линии берега ближе всего подходило течение реки. Далее уже под парусом она проследовала мимо маяка в речном устье, мимо старинных замков и громадных военных парусников, мимо корабельного кладбища с гнилыми корпусами судов, команды которых также гнили где-то в могилах или на дне моря. Вот и знакомая отмель перед входом в приливную бухточку. Был отлив, и ей опять пришлось идти по мелководью, распугивая креветок и крабов, тянуть лодку против течения, как тянут на убой упирающуюся свинью. Наконец за изгибом русла показалась церковь, а чуть поодаль – белый лодочный сарай. Она пришвартовала лодку и села передохнуть на причальный камень. Теперь вся долина принадлежала ей, но она не испытывала никаких чувств по этому поводу. Только что она проделала самый долгий поход в своей жизни – самый долгий потому, что впервые никто не ждал ее в конце пути.

Она проспала большую часть той зимы. Пропустила Рождество и едва заметила наступление Нового года. И ни до чего ей не было дела, пока буро-зеленое подножие окружавшего ее мира не окрасили первые цветы черемши и колокольчиков.

В тот день со стороны церкви донеслось хоровое пение, и Дивния наковыряла в речном иле столько вкусностей, что их хватило бы на большой пир. Она наполнила добычей колодезные ведра, и к тому времени, когда прихожане потянулись из церкви, у нее уже был разведен костер и шкворчала сковорода, на которой раскрывались раковины моллюсков. Но никто даже не посмотрел в ее сторону.

Она выращивала овощи и ловила рыбу – обычно на удочку с берега. Она хорошо питалась и продавала излишки еды. И по-прежнему никто не обращал на нее внимания. Но со временем она отрастила длинные густые волосы и завела привычку купаться нагишом, как ее мама; и вот тогда-то ее стали замечать. Вода имеет свою память и может передавать ее людям. Память окрестных жителей была разбужена; и память Дивнии наконец-то вышла из спячки, ибо все, что ей следовало знать, заключалось в этой воде. Она пугала обычных людей, как их прежде пугала ее мама. И, как в случае с мамой, ее нагота вызывала смятение в умах. Она расцветала, и жизнь вокруг нее била ключом; а мужчины раздували ноздри, улавливая в воздухе ее запах, и пытались за ухмылками спрятать свое смущение.

Яблоко от яблони недалеко падает, критически заметила как-то раз миссис Хард.

Верно, согласилась Дивния. И чем ближе яблоко к яблоне, тем оно слаще на вкус.

Однако она никому не позволяла приблизиться к себе настолько, чтобы распробовать этот вкус.

Прошло три лета, прежде чем в жизни Дивнии случилась решительная перемена. Однажды утром она проснулась от громкого нетерпеливого стука в дверь фургона.

У Бетси вот-вот начнутся роды! – выпалила пришедшая к ней деревенская женщина.

Кассии уже сообщили? – спросила Дивния.

Кассия сейчас сидит над умирающим. Она сказала, ты должна справиться. Она сказала, ты к этому готова.

Дайте мне пять минут, сказала Дивния и закрыла дверь, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

Кассия считает, что я готова, подумала она.

Желудок ее испуганно сжался, липкий холод пополз по спине. Ей не доводилось встречать женщины мудрее и опытнее, чем старая Кассия.

Она обучила меня всему, что знает сама, напомнила себе Дивния. Она считает меня готовой. Она считает меня готовой. Она считает меня готовой…

И она без конца повторяла эти слова, собирая все необходимые вещи для приема первых родов в ее жизни.

Солнце стояло уже высоко, когда она помчалась по тропинке через заросли. Женщину она нагнала уже перед лугом, и они вместе молча продолжили путь среди васильков, календул и маков, пока не вышли на Главный тракт.

Бетси стояла, привалившись спиной к задней стене своего дома. Щеки ее горели, дыхание было глубоким и ровным.

Меня прорвало, воды уже отошли, сказала она, завидев Дивнию. Малютка скоро заставит меня орать.

Дивния провела рукой по внутренней поверхности ее бедра и понюхала жидкость: та была чистой. Затем подняла взгляд и улыбнулась.

Идем, сказала она и, обняв Бетси за плечи, повела ее обратно в дом под взглядом миссис Хард, которая стояла перед своей пекарней со скрещенными на груди руками.

На кухне кипятилась вода. Горячий и липкий воздух был вдобавок насыщен резким запахом дрожжей, добиравшимся сюда из пекарни. В спальне на втором этаже собрались местные кумушки; родильная простыня была уже приготовлена. Бетси со стоном опустилась на кровать.

Дивния пристроила свою сумку на стуле у окна. Потом скинула блузку и достала из сумки чистый халат, квадратный кусок льняного полотна и шейный платок. Надев халат, она высоко закатала рукава, взяла кусок карболового мыла и опустила его в наполненный водой тазик. Вода оказалась чересчур горячей, и кожа сразу покраснела, но она терпела, пока тщательнейшим образом не вымыла руки и не вычистила всю грязь из-под ногтей. Потом обтерла руки полотном, обвязала платком лицо, закрыв нос и рот, и подошла к постели.

Первым делом она ощупала живот роженицы. Ребенок уже повернулся головкой вниз, и Дивния уловила инстинктивные сокращения матки – тело женщины само знало, что нужно делать. Помня, что нельзя упускать из виду ни единой детали, она приложила ухо к животу, дабы послушать стук сердца ребенка. И ничего не услышала. Голова ее пошла кругом, во рту мгновенно пересохло. Дивния сместила ухо и прислушалась еще раз, но так и не расслышала ударов крошечного сердца. Она чувствовала на себе взгляды всех присутствующих, и особенно – напряженный взгляд матери. Еще раз огладила живот, кашлянула, чтобы прочистить горло и прояснить голову. И снова приложила ухо, стараясь уловить звуки жизни. Ну наконец-то! Вот он, быстрый стук сердечка: рататататат. Она радостно засмеялась, и все женщины в комнате поняли эту радость и полностью ее разделили.

Один ребенок? – спросила мать.

Один, сказала Дивния.

И на том спасибо, сказала мать.

Кумушки рассмеялись.

Она старалась все делать так, как учила Кассия. Следи за лицом матери, оно тебя не обманет. И лицо не обмануло, потому что через два часа характер схваток изменился, шейка матки раскрылась и под оглушительный залп воплей и чертыханий здоровая новорожденная девочка высунула головку в окружающий мир.

Дивния обрезала пуповину, предварительно перевязав ее черной шелковой нитью, и торжествующе вручила младенца матери. А когда счастливая Бетси спросила, не хочет ли повитуха дать имя новорожденной, она ответила, что будет рада.

Вот и славно, пусть будет Рада! – со смехом подхватили кумушки.

Прошло еще несколько часов. Тени удлинились, солнце устало клонилось к горизонту, но Дивния все еще не покидала комнату. Она должна была убедиться, что плацента отошла должным образом, что ребенок взял грудь, что у матери нет кровотечения. В конце концов кумушки решили, что с нее хватит.

Ты уже совсем вымоталась, сказали они. Иди-ка отдохни. Все хорошо, милочка.

Дивния покинула дом, переполненная счастливым смехом, звуками младенческого храпа, гордостью вернувшегося с работы отца и благодарностями от всех присутствующих. Благодарностей и внимания к ней было так много, что ей казалось, будто она заново вступает в этот мир, на сей раз обладая новыми, прежде неведомыми возможностями.

Она вышла в теплую летнюю тьму. На втором этаже пекарни еще горел свет, и она разглядела в окне силуэт миссис Хард. Дивния дружески помахала ей рукой – сейчас было не до язвительных уколов.

Она попила воды из колонки, умыла лицо и протерла глаза. А потом зашагала обратно через луг и дальше по лесной тропе, отныне владея древнейшим секретом из всех известных человечеству. Села передохнуть на причальный камень и почти сразу же поддалась дремотному влиянию ночи. Но спала она недолго, очнувшись от звука, похожего на крик жаворонка. На самом же деле это был звук ее пробуждающейся души.

Задул ночной бриз, о чем сообщило бренчание подвешенных снаружи на бечевке ракушек, железок и костей – то была привычная музыка ночи. Дивния сняла очки и положила их рядом с керосиновой лампой. Помассировала пальцами вмятины от очков на переносице. Допила оставшийся в стакане терновый джин и промокнула губы.

Ну и как? Тебя устраивает такой конец истории? – спросила она.

Дрейк затушил сигарету.

Не знаю, как насчет конца, но это вполне сгодится для ее начала, сказал он.

Хорошо. Я вижу, ты уже начинаешь постигать суть вещей, Дрейк, сказала она с улыбкой.

Дивния встала, взяла свои очки и направилась к двери. Открыла ее и остановилась на пороге, впуская в комнату ночной воздух.

Ты слышишь их? – спросила она.

Кого?

Святых угодников. Нынче у них недобрый настрой.

Почему?

Они чувствуют, что им нашли замену. С момента твоего появления здесь они это чувствуют. И потому не дают мне спокойно спать.

Послышался крик совы.

Полночь, сказала Дивния, достала золотые карманные часы, подправила стрелки и покрутила завод.

Дрейк взглянул на свои часы. И впрямь было ровно двенадцать.

Спасибо, Дивния, сказал он.

Эти слова заставили ее оглянуться. Впервые Дрейк обратился к ней по имени. Она махнула рукой и канула во тьму.

Дрейк выглянул наружу. Ветер крепчал, деревья гнулись под его напором. Он слышал, как старуха, удаляясь, громко разговаривает сама с собой. Это его не удивило – какая только блажь не накатит, если ты живешь вдали от людей, а компанию тебе составляют только покойные святоши.

 

21

Лишь первого декабря Дрейк наконец покинул пределы лодочного сарая. К тому времени ярко-красные ягоды на кустах уже затвердели. Наступила зима.

Дивния разбудила его рано утром и, указав на два ведра – одно с золой из очага, другое с помоями, – велела отнести их к выгребной яме за туалетом. В том направлении вела довольно пологая тропа, петлявшая между деревьями.

Он сощурился, выйдя на яркий утренний свет. Крики кроншнепов и куликов эхом разносились над речным руслом; пахло сырым перегноем, а сама река оказалась вовсе не такой страшной, какой он воображал ее, ночами прислушиваясь к шуму волн. Теперь, среди увядшей лесной красоты, она вызывала ассоциации с чем-то древним и безмятежно-спокойным.

Впереди за деревьями он разглядел струйку дыма, а вскоре впервые увидел фургон Дивнии. Он был накрыт армейской маскировочной сетью, матерчатая листва которой казалась особенно неестественной среди голых зимних ветвей. При ближайшем рассмотрении сеть оказалась выцветшей и местами заштопанной, а с одного края на ней была какая-то надпись, теперь уже совершенно неразборчивая. На врытом в землю столбе был закреплен ящик для хранения мясных продуктов; расчищенный участок позади фургона предназначался под посадки овощей. Между деревьями была натянута бельевая веревка, а будка, сколоченная из дощечек от старых ящиков, за отсутствием двери выставляла напоказ все свое содержимое: глиняные кувшины (иные с пробками, иные без них), удочки, ловушки для крабов, всевозможные инструменты, жестяной чан и канистры с бензином. На боковой стенке был закреплен огромный воздушный змей из парусины на металлической раме, и от него отчетливо пахло морем.

Дрейк поставил ведра на землю и поднялся по ступенькам фургона, мельком отметив прядь еще влажных водорослей, свисавшую с подзорной трубы у входа. Он медленно открыл дверь и обнаружил за ней самый странный мир из всех, какие когда-либо видел. Внутри было тепло, а тишину нарушали только треск горящих дров в печке да сопровождавшие каждый его шаг скрипы всей конструкции вплоть до деревянных колес, которые давно уже вросли в дерн. Свежий запах сосновой смолы дополнялся чем-то не поддающимся точному определению, чем-то женским, чем-то дурманящим. Он присел на кровать. Стена напротив была покрыта мозаикой из раковин – в основном береговых улиток и морских блюдечек. Сотни тщательно подогнанных раковин образовывали узоры в виде водоворотов и волн. На полке под окном, в пыли и темноте, хранилась одна-единственная книга – с замком на переплете и надписью от руки: «Дивная книга истин». Дрейк взял ее с полки, провел пальцем по названию, огляделся в поисках ключа, но ничего подходящего не заметил. Попробовал приложить силу, но замок не поддался. Тогда он вернул книгу на место, решив заняться ею в другой раз.

На полу рядом с кроватью стоял древний радиоприемник; его некогда рифленый регулятор громкости стал гладким, за много лет отполированный крутившими его пальцами. Полки вдоль боковых стен были заполнены пакетами высушенных трав и листьев. Тут же имелись аптекарские весы и набор грузиков размером с пенни, а на полке выше он заметил ступу и пестик. Картину дополняли блоки американских и канадских сигарет – во время войны они служили своеобразным аналогом валюты.

Он улегся на постель поверх покрывала и начал изучать приколотые к потолку записки-напоминания, которые хозяйка явно адресовала самой себе. Среди них попадались как старые, пожелтевшие, так и сравнительно недавние.

Яичная пятница

Человека снаружи зовут Дрейк

Дрейк = Печаль

Приглядывай за Дрейком

Родилась в 1858

Деньги в шкафчике

Задувай свечу

Это ему было знакомо. Подобные попытки восстановить свой утерянный мир посредством записок-напоминаний он уже наблюдал в своем детстве. Один пожилой завсегдатай паба как-то раз посреди зимы появился там с кусочками бумаги, в разных местах пришпиленными его женой к габардиновому пальто. Дрейк сперва принял эти бумажки за хлопья снега, но потом вблизи разглядел, что на каждой из них были указаны имя и домашний адрес этого мужчины, а также обычно употребляемые им напитки и то, в каком из его карманов лежат деньги. Записи были сделаны на тот случай, если у него случится дурной день, как это называлось в ту пору – дурной день. При всем том Стэнли Моррис ни разу не был ограблен, и по дурным дням кто-нибудь обязательно доводил старика до дома – зачастую под аккомпанемент его веселых песнопений.

То были хорошие времена, подумал Дрейк. Но они прошли безвозвратно.

Он открепил от потолка бумажку с надписью «Дрейк = Печаль», еще раз посмотрел на нее и сунул в карман брюк. Затем расправил смятое покрывало и вышел из фургона, оставив все примерно в том же виде, как было до его визита.

Подхватив свои ведра, Дрейк направился к выгребной яме, которая оказалась затянутой коркой льда. Мороз уничтожил вонь от нечистот – сейчас это были просто отходы, просто грязь. И даже шмыгнувшая в кусты крыса не вывела его из благодушного настроения. Расстегивая пояс, он вошел в сортир. Спустил штаны, присел на корточки – и разом облегчился от неимоверного количества дерьма. Нет, он не стал другим человеком. Но, по собственным ощущениям, он стал чуточку лучше.

 

22

В самом начале Второй мировой войны Дивния предприняла одну из редких для нее поездок в Большой порт.

Там, сидя на скамейке и бросая хлебные крошки городскому голубю, она случайно услышала, как незнакомая женщина рассказывает своей подруге о фильме, который видела накануне. Когда она упомянула, что фильм был цветной, Дивния навострила слух, поскольку была любознательной от природы и поскольку еще не видела ни одного цветного фильма, – по правде говоря, она не смогла бы вспомнить, когда в последний раз была в кино. Из названия фильма она заключила, что он может быть связан с морем. Это предполагало удовольствие, от которого грех было отказываться.

И вот, вместо того чтобы идти к своему ботику и возвращаться домой, Дивния присоединилась к очереди перед кинотеатром и вскоре уже сидела в зале по соседству с милующимися парочками. Когда свет начал медленно гаснуть, она огляделась и успела заметить, как головы тут и там склоняются для поцелуев.

Никогда в своей жизни она не сталкивалась с таким обилием ярких красок; никакие из виденных ею – даже во сне – пейзажей не обладали столь насыщенным цветом. Красно-оранжевое пламя полыхало во весь экран, и на его фоне черными силуэтами передвигались и сражались армии.

Может, нечто подобное вскоре ждет и Британию? – подумала она.

И еще она подумала, что Вивьен Ли в платье из бархатных зеленых портьер чем-то похожа на Робин Гуда. В фильме тоже шла война, и там люди тоже перешивали всякое старье во что-нибудь полезное.

Но более всего ее потрясли эти оранжевые и красные губы на экране. В последующие годы Дивния часто их вспоминала, воображая, как бы сама она смотрелась с таким же цветом губ.

Она покинула кинозал последней из всех зрителей. Трижды к ней подходили служащие с просьбой удалиться, а она все смотрела на пустой экран как завороженная. Поднялась она только после того, как завыли сирены воздушной тревоги и лицо молодой билетерши исказила гримаса страха.

После многоцветья фильма мрачная затемненная улица обернулась для нее настоящим шоком. Надрывно выли сирены, люди спешили укрыться в бомбоубежищах, но Дивния не последовала их примеру. Вместо этого она направилась в гавань, игнорируя крики часовых и рев бомбардировщиков над головой. И позднее, когда взрывы в порту остались позади и ботик плыл к своей тихой бухте, она все думала о тех оранжевых губах, и о тех красных губах, и еще о том, что, будь у нее самой такие губы, ей в жизни больше повезло бы на поцелуи.

Она появилась в дверях лодочного сарая и развернула афишу фильма.

«Унесенные ветром»? – произнес Дрейк, поднимая голову от умывального тазика.

Я знала, что где-то она есть. Мне ее подарил один американец. И я подумала, что ты мог бы повесить ее на стену рядом со столом.

Спасибо, сказал Дрейк.

Он вытер руки и взял афишу.

Думаю, она украсит и оживит обстановку, сказала Дивния. Такие картинки должны нравиться молодым людям.

Ты права, согласился Дрейк.

Он вынес тазик наружу и выплеснул мыльную воду на куст шиповника.

Интересно, как бы я смотрелась, будь у меня такие же яркие губы, сказала она.

Что?

Как у нее, пояснила Дивния, указывая на афишу.

Как у Вивьен Ли? – уточнил он.

Это имя актрисы?

Да, насколько я помню.

Стало быть, как у нее.

А какой оттенок ты предпочла бы?

Красный. Или оранжевый.

Пожалуй, лучше красный.

Да, наверное.

Ты смотрелась бы сногсшибательно, сказал Дрейк.

Он не заметил улыбку, на мгновение озарившую ее лицо, и направился к камину, где сохли постиранные носки.

Я смотрю, у тебя тут письмо, сказала Дивния, следуя за ним.

Дрейк передал ей конверт, взяв его с каминной полки.

Это не для меня, Дивния. Я должен доставить его по адресу, только и всего. Человеку, чье имя здесь написано.

Почему?

Просто я пообещал кое-кому это сделать, сказал он, надевая носки.

Она стала рассматривать письмо, поднеся его близко к глазам. Вслух прочла имя адресата: «Доктор Арнольд». И в тот же миг воспоминание, хлесткое и резкое, как удар хлыстом, вынудило ее опереться на стол, чтобы сохранить равновесие. А уже в следующий момент это чувство узнавания исчезло, словно кто-то вырвал из книги несколько страниц, оставив только их корешки – как намек на что-то здесь некогда бывшее.

Все в порядке? – спросил Дрейк.

Да, сказала она тихо. Да, в порядке.

Тебе надо прилечь, сказал он и повел ее к кровати. Выглядишь усталой.

Ожидание утомляет, сказала она.

Это верно.

Когда ты собираешься?

Что?

Письмо, пояснила она. Когда ты собираешься доставить его по адресу?

Уж точно не сегодня, Дивния. Сегодня я никуда не собираюсь. И завтра тоже. И вряд ли послезавтра.

Хорошо, сказала она, кивнув. Это хорошо.

Слабый румянец вновь появился на ее щеках. Она не хотела, чтобы он куда-нибудь уходил. Она все больше к нему привязывалась.

 

23

Вся вторая половина дня была в его полном распоряжении. Дивния отправилась на ботике в «деревню другого святого», по ее выражению, чтобы доставить лекарственные растения и сироп шиповника тем, кто до сих пор отказывался иметь дело с дипломированными врачами.

Туча уплывала, давая простор ясному голубому небу; крики гусей и чаек разносились над речной долиной. Море отступило от берега, но время прилива уже близилось. Спрессовавшийся, на удивление плотный песок под ногами был испещрен темными нитями водорослей, спиральными выбросами пескожилов, а также раковинами моллюсков – мидий, сердцевидок, береговых улиток, – регулярно входивших в их вечернее меню. Неподалеку от церкви на обнажившееся дно села стая черных ворон, которые начали ворошить гниющие водоросли и выковыривать из норок пескожилов.

Оставшись наедине с собой, Дрейк мысленно вернулся к ночи своего первого появления в этих местах. Воспоминания все еще были нечеткими, концентрируясь вокруг странного знака, который возник перед ним из зеленой изгороди и приказал: СТОЙ ЗДЕСЬ. В ту ночь старая Дивния сказала, что уже давно его ждет. Как она могла предвидеть его появление? Он и сам-то не думал, что окажется здесь.

Солнце клонилось к закату, когда он пересек луг и вышел на дорогу, которая в былые времена – во времена Бога, Хлеба, Достатка и Мужчин – носила гордое имя Главный тракт. Искал он тщательно и добросовестно, но целый час поисков на отрезке дороги в районе заброшенной пекарни не дал результатов. Ничего похожего на тот самый знак. И за этот час на дороге не показалось ни одного автомобиля или повозки. Это была деревня-призрак. В застывшем воздухе давних лет стояла такая тишина, что можно было бы услышать падение капли.

Он сел на каменный придорожный столбик, закурил и, поигрывая зажигалкой, отметил, что дрожание рук уменьшилось, определенно уменьшилось. Понаблюдал за уже привычными воздушными танцами скворцов, которые проделывали это ежедневно с приближением сумерек. Они кружились и пикировали в сочной голубизне неба; и, разделяя их радость, он на минуту забыл о странном знаке и о том, что знала или чего не знала старая Дивния Лад. Сейчас Дрейка занимало нечто другое, и когда солнце, смещаясь на запад, на мгновение его ослепило, он уронил зажигалку на землю. Наклонился, чтобы ее поднять, и тут увидел это. Перевернутым – при наклоне между своих расставленных ног, – но он все же это увидел и тотчас опознал. А после расхохотался. И когда он двинулся в обратный путь через луг к реке, позади него у дороги остался стоять гранитный столбик, отблескивавший в лучах вечернего солнца. Гранитный столбик с грубо и неровно высеченной надписью:

СТ ойЗДЕСЬ [21]

 

24

Ночь выдалась безлунной, широкие мазки розовато-лиловых тонов расплывались на темно-синем небосводе. Вода в реке поднималась, по ее светлой поверхности скользили тени, и в такт их движению звучала музыка. Знакомое соло на трубе витало среди деревьев. Армстронг.

Луи, шептали голоса.

Очень давно Дрейк не слушал музыку. Уже успел забыть, какой она бывает волнующей и заводящей. Месяцами он пытался вспомнить название джаз-клуба в Париже, где он побывал после войны. Он пытался и не смог вспомнить это название еще на пароме, когда возвращался в Англию и, держась за ограждение, пачкал рвотой собственные ботинки.

Но он помнил, как вслед за группой американских солдат – все они были черные – спустился в пропахший потом подвальчик, где было много танцев, табачного дыма и выпивки, где громкая музыка не умолкала ни на секунду, а мужчины и женщины танцевали так, будто занимались сексом в вертикальной позиции, не снимая одежды. На стул рядом с ним села женщина, француженка.

Merci, прошептала она ему на ухо.

Liberté, добавила она после паузы.

Эти два слова тогда почему-то показались ему рифмованными, и только из-за этой странности столь незначительный эпизод сохранился в памяти. Женщина поднялась и, лихо откозыряв Дрейку, исчезла. Даже в гражданской одежде он выглядел как солдат.

Дрейк посмотрел на свое отражение в зеркале. Теперь солдата сменил кто-то другой. Может, рыбак? Он вышел на балкон и увидел Дивнию, проверявшую костер, который он по ее поручению развел в неглубокой яме около часа назад.

Дрейк окликнул ее, и она, подняв голову, помахала в ответ.

«Caveau» – вот как назывался тот парижский клуб. «Caveau…» – и что-то там еще.

Они ловили рыбу в реке, еще окрашенной в закатные цвета, и молча наблюдали за тем, как золотисто-розовые отблески на воде сменяются свинцовым цветом ночи. Дивния докрутила катушку спиннинга и сделала новый заброс в самую глубокую часть русла.

Теперь точно клюнет, прошептала она.

Почему ты так уверена?

Тсс…

Ох, черт! – вырвалось у Дрейка.

Клюет?

Упругое подергивание удилища наэлектризовало его мышцы, сердце забилось быстрее и еще ускорилось, когда он разглядел свою добычу, сверкнувшую серебристым боком у самой поверхности. Он рыбачил впервые в жизни и радовался, как мальчишка; даже готов был по-девчоночьи взвизгнуть от восторга.

Теперь тяни аккуратно. Нельзя ее упустить, сказала Дивния.

И он был очень аккуратен, он следовал ее советам, наматывал леску, приподнимал удилище, снова наматывал и снова приподнимал, пока не раздался последний панический всплеск, а через секунду пойманная рыба уже била хвостом в негостеприимной грязи и таращилась на идиота, который ее поймал, – на по-девчоночьи визжащего идиота, который никогда прежде не вытягивал из воды рыбу.

И как меня угораздило попасться на удочку такому ничтожеству? – безмолвно сокрушалась рыба.

Это кефаль, сказала Дивния. Да еще какая крупная!

И она тюкнула по голове рыбы сучковатой палкой.

По ее настоянию Дрейк собственноручно выпотрошил рыбу.

Воткни нож под жабры и отрезай голову, руководила она. Вот так, хорошо. Теперь вспарывай брюхо по всей длине. Выскребай кишки. Все просто. Это твоя рыба, Фрэнсис Дрейк.

Дрейк держал свой улов обеими руками и был страшно горд. Ему хотелось поднять рыбу высоко над головой, как призовой кубок, и он так бы и сделал, если бы Дивния не пригасила эйфорию, указав на огоньки голодных глаз, которые следили за ним из леса.

Они пили из кружек теплый горьковатый эль, пока политая маслом и посоленная рыба жарилась на сковороде над раскаленными углями, покрываясь румяной корочкой.

Развалюха на отмели – это была твоя лодка? – спросил Дрейк.

Нет, сказала Дивния. Это «Избавление», рыбацкая посудина Старого Канди, которого я знала с давних пор. Оба, он и баркас, скончались через несколько месяцев после Дюнкерка, к тому времени оба сильно сдали и уже не годились к плаванью.

Она сняла сковороду с огня и поставила ее на траву. Сковорода шипела и плевалась брызгами масла.

Давай тарелку, сказала она.

Дрейк протянул ей тарелку, и Дивния выложила на нее рыбину, после чего там почти не осталось места для гарнира из вареной моркови.

Запомни этот вкус, сказала Дивния. Это вкус только что пойманной рыбы, вкус успеха и вкус понимания, что отныне ты никогда не будешь голодать. По-моему, это лучшее из всех вкусовых ощущений.

И с первым же распробованным кусочком Дрейк убедился в ее правоте.

Вот что интересно, сказала Дивния, слизывая с пальцев рыбий жир. В тот день, когда рыбаков призвали помочь с эвакуацией наших солдат из Франции, двигатель «Избавления» вдруг завелся сам по себе.

Неужели? – сказал Дрейк, улыбаясь.

Хочешь – верь, хочешь – нет, но так оно и было. Старому Канди даже не пришлось принимать решение. Оно уже было принято: баркас вознамерился плыть во Францию – с капитаном или без него.

Какой отважный баркас.

Да, он в самом деле был отважным, Дрейк. Но дело не только в этом… Как насчет вареной моркови?

С удовольствием, сказал Дрейк, подставляя свою тарелку.

А в чем еще было дело? – спросил он невнятно, поскольку в этот момент доставал застрявшую в зубах кость.

Там, на французском берегу, остался внук Старого Канди. Баркас любил этого парня, потому что помнил его руку на своем штурвале. Штурвалы никогда не забывают своих рулевых. Учти это на будущее, Дрейк.

Учту, сказал он.

Я провожала «Избавление» и махала ему с берега. Вот это было зрелище! Представь себе, Дрейк. Баркас вовсю режет носом волны. Рядом падают немецкие бомбы, но он шпарит вперед полным ходом, пока на горизонте не появляется французский берег. А на берегу та еще картина! Толпы мечутся на пляжах, горят машины и бочки с топливом, а по волнорезам цепочками бредут солдаты с надеждой добраться до дома. При своей малой осадке, баркас подошел прямо к пляжу так близко, как только смог. Самолеты проносились низко, сыпали пулями и бомбами, многие суда тонули, и рыбаки гибли вдали от родных мест. Солдаты вброд добирались до баркаса, иные были убиты лишь в нескольких футах от спасения. И баркас вздрагивал всем корпусом, когда рядом с ним прерывалась очередная молодая жизнь, но он не повернул и не дал задний ход, пока на борту не оказалось десять человек – его предельная загрузка.

Они уже начали отходить от берега, продолжила Дивния, но в самый последний момент к ним устремился еще один солдат. Он кинулся в пену прибоя и поплыл к «Избавлению». Давай! Поднажми! – кричали ему, а самолеты поливали пулями все вокруг. Солдаты навалились на один борт, протягивая ему руки, и судно опасно накренилось. Давай! Еще чуть-чуть! – кричали они. И вот их руки соединились. Они втянули его на борт, он упал лицом вниз на доски и замер неподвижно. Так он пролежал несколько минут. А может, и дольше. И только после того, как они отошли под прикрытие военных кораблей, старик оставил штурвал, наклонился и положил руку на, казалось бы, знакомое плечо. Молодой солдат вздрогнул и поднял голову.

И это был он, так ведь? Это был его внук? – быстро спросил Дрейк.

Дивния отставила в сторону свою тарелку и глотнула эля.

Нет, это был не он, сказала она.

Черт побери!

Ты много чертыхаешься.

Извини.

А ведь это должен был быть он, согласись! Это должен был быть он.

Но он был среди вернувшихся? – спросил Дрейк.

Нет. Старый Канди умер вскоре после того. Может, от переутомления, а может, от горя. Его родня попыталась продать баркас, но тот просто отказался заводиться. Застыл на месте, как собака, тоскующая по хозяину. Он все понимал, можешь мне поверить. И он буквально сразу же начал разваливаться. Я видела, как он умирает на отмели. Всему на свете приходит свой срок. Эту истину я хорошо усвоила, Дрейк. Всему приходит свой срок.

Костер угасал, быстро холодало, и старая Дивния раньше обычного ушла к себе в фургон. Дрейк в одиночестве допил остатки эля. Он глядел на церковь и думал, что Бог, возможно, стал одной из жертв этой войны. Какие-то мошки роем вились вокруг слабого пламени и облепляли оставшиеся после ужина объедки. Он вылил кувшин речной воды на костер, и тот зашипел, исходя паром. Внезапно грянувшая музыка – кларнет и саксофон в первых тактах песни – пришлась как нельзя кстати.

Прихватив керосиновую лампу, он зашагал вдоль берега устья, пока не поравнялся с разбитым корпусом баркаса на песчаной косе. И в свете лампы, под пение Билли Холидей о глупых вещах отдал честь славному «Избавлению», при этом не чувствуя себя глупцом – возможно, потому что был навеселе. И если бы вам случилось в ту ясную ночь проходить неподалеку, вы бы увидели молодого человека, торжественно отдающего честь корабельным останкам на отмели под звуки старой песни, которая, разносясь по всему побережью, по долинам рек и ручьев, долетала до слуха спящих, чтобы напомнить им о любви, ибо она есть суть всего сущего в этом мире.

А когда песня закончилась, Дивния Лад в своем фургоне потянулась с кровати и выключила радиоприемник. Потом она легла на спину; голова кружилась от наступившей тишины. Уже собираясь задуть свечу, она заметила среди приколотых к потолку записок одну с незнакомым почерком.

Дрейк = чуточку счастливее

Она задула свечу и погрузилась в слепящую тьму.

 

25

Спустя неделю Дивния заметила, что птицы в прибрежных зарослях ведут себя как-то нервно, а в их пении проскальзывают тревожные нотки. Под утро на берег выбросилась большая камбала и сдохла еще до восхода солнца, в угрюмом сумеречном межвременье. Крабы также в большом числе выбирались на сушу из мутных отливных луж и пугливо поводили усами, но потом, одумавшись, уползали в море.

Предчувствие возникло у нее еще несколько дней назад, но она не сказала об этом Дрейку. Среди признаков были ноющие боли в спине, странное поведение животных и необычные запахи, которые она называла «запахами мрака».

Стоя у причального камня, она попыталась оценить надвигавшуюся опасность. Ее внутренний барометр стремительно падал, хотя на небе пока не появилось ни облачка. Ожидание давило тяжким грузом, ибо такое уже случалось на ее памяти – в «Ночь слез». Она напрягала слух, пытаясь уловить что-то новое в окружающей тишине. Когда морская собака залает, в шутку говаривали местные. Однако случалось всякое, когда реки выходили из берегов, а погребенные на дне мечты высвобождались из иловой грязи и всплывали на поверхность пузырями невиданных бедствий.

Ей вспомнилась детская коляска миссис Хард, плывущая вверх колесами и застревающая в морской траве. Этой коляске не довелось возить детей, только выпечку. Правда, ходили слухи о том, что миссис Хард в свое время вынашивала ребенка, но каким он явился в мир, живым или мертвым, кумушкам было неведомо. А вот Дивния знала точно, что новорожденный младенец так и не увидел свет. Повторить попытку миссис Хард не удалось, и детская коляска так и осталась для нее символом неосуществленной мечты. Должно быть, именно в ту пору ее фамилия Харт огрубела до Хард, а Дивния знала, что такие перемены не ведут ни к чему хорошему. Это миссис Хард сказала юной Дивнии, что слезы у женщин иссякают вместе с их плодородием. Перестаешь кровоточить – и прекращаешь плакать. Так утверждала миссис Хард когда-то очень-очень давно.

Дрейк был внезапно разбужен барабанной дробью дождя по крыше сарая и ощущением промозглой сырости вокруг. Он открыл глаза и сел в постели. Комната как будто ожила и стала частью реки; всюду мерцала черная гладь, на которой змеилась яркая, как луч маяка, полоса лунного света. Дрейк спустил ноги с кровати, и они погрузились в холодную морскую воду. Его тотчас охватила паника. Закатав штаны, он добрел до двери балкона и выглянул наружу. А там уже не было речного берега, не было причального камня; мир уходил под воду. Прилив одержал верх.

Его начало трясти – к страху добавился холод. Он схватил висевший на стене дождевик и открыл дверь. Справа надвигался прилив, слева просматривались очертания деревьев. Он сделал шаг влево и увидел свет. Сначала это была слабая дрожащая точка, но постепенно она становилась ярче и приближалась к нему, как большой светлячок, который затем превратился в свечу, закрепленную на козырьке шахтерской каски. А сама каска сидела на голове старухи, которая неторопливыми и плавными гребками направляла в его сторону каноэ.

Залезай! – крикнула Дивния, приблизившись. Залезай, бери весло и греби!

Дрейк поспешил забраться в лодку, и та заскользила по течению в сторону церкви, чьи контуры смутно вырисовывались в темноте. Он оглянулся на лодочный сарай и увидел, что вода поднялась уже до перил балкона. На какое-то время он потерял ориентацию. Противоположный берег реки обозначался деревьями, чьи ветви тянулись из-под воды, словно руки утопленников, и все они явно тянулись к нему – мысль эта вызвала у него удушье и позывы к рвоте.

Раздался крик совы, тучи начали расходиться, и внезапно выглянула луна. Огромная, оранжевая, она висела низко над разрушенным куполом церкви. Лучи лунного света вырывались из пустых оконных проемов, как яркие щупальца, и высвечивали торчащие из воды надгробия: «Всегда в наших сердцах…», «Помним, любим…», «Покойся с миром…».

Дрейк перестал грести и вцепился в пальмовую ветвь с острыми листьями.

Тебе нехорошо? – спросила Дивния.

Ничего страшного, сказал он, трясясь и вытирая рот рукавом. Это сейчас пройдет.

Тогда поплыли в ту сторону, скомандовала она, указывая направление.

Достигнув неширокого дверного проема, Дрейк уперся руками в стены и протолкнул каноэ внутрь храма.

Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз посещал церковь. Много лет с тех пор, как на него с витражей глядели, скорбно проливая слезы, лики святых. И сейчас ему стало не по себе, когда лодка, проскользнув под притолокой, вплыла в этот застывший, забытый временем мир.

На верхней плите выступавшего над водой алтаря горела свеча, освещая ветхие стены – но что это были за стены! У Дрейка даже дух захватило от такого зрелища. Повсюду вдоль стен, прилепившись к ним на манер крабов, расположились модели судов самых разных типов и размеров – ялики, боты, гички, люггеры, – изготовленные из спичек, коры и оструганных веток с большим мастерством и вниманием к мельчайшим деталям.

Кто все это сделал? – спросил Дрейк.

Я, сказала Дивния.

Когда?

Точно не помню. У меня была долгая жизнь.

Он подвел каноэ к стене и вслух прочел некоторые из названий судов: «Рада», «Дуглас», «Одри», «Симеон», «Мира».

Мира, повторило эхо.

Имена детей, которых я принимала при родах, пояснила старуха. А это кораблики их душ.

Приток воды снова отнес каноэ к алтарю.

Говорят, Иисус побывал в этих краях, когда был еще мальчиком, произнесла Дивния размеренным голосом, который эхом отражался от стен полузатопленного здания.

Он прибыл сюда вместе с Иосифом Аримафейским, продолжила она. А направлялись они в Гластонбери. Представь себе, Дрейк! Иисус был здесь. Вот почему этот край называют благословенной землей, ведь по ней ступали ноги Господа. И потом люди веками пытались пройти точь-в-точь по Его стопам, они тратили на это свои жизни, глядя под ноги, вместо того чтобы поднять глаза к небу. Они забыли о главном.

Дивния достала из кармана свою трубку и прикурила от алтарной свечи, подняв стеклянный колпак.

Ты сейчас сидишь примерно на том же месте, где провел много времени в посте и молитвах молодой бретонский монах, в шестом веке основавший это поселение. Он приволок на веревке большой гранитный камень аж из Пенвита, причем тянул его зубами и за все время пути не произнес ни слова. Он поместил этот камень сюда, и над ним выросла церковь. Так из одного камня родилась вера тысяч людей.

Дрейк посмотрел через пролом в крыше на усыпанное звездами небо, и внезапно луна узким лучом высветила его лицо.

В былые времена тебя за такое могли бы счесть избранным, сказала Дивния. А может, ты и вправду избранный? Какова твоя история, Фрэнсис Дрейк? Какой камень ты тянешь за собой на этом пути?

У меня нет камня, сказал он. Как и, собственно, истории.

У каждого есть история.

Только не у меня.

Она хмыкнула, глядя на него недоверчиво, а в следующий миг возобновился мелкий дождь и просвет на небе затянули тучи.

Молодого бретонского святого звали Христофор – или Кристоф на французский манер, сказала Дивния. Разумеется, тогда он еще не был святым. Простой монах-отшельник, но, как оказалось, способный на многое. Он не мог стать святым Христофором хотя бы потому, что у католиков уже имелся святой с таким именем. Поэтому впоследствии, когда дошло дело до канонизации, его имя сократили. А началось все с того, что он обменял шип из тернового венца Христа на святую воду из реки Иордан, – в те времена реликвиями обменивались запросто, как сейчас почтовыми марками. Затем он долго постился и молился, пока его не осенила благая мысль: он вылил воду Иордана в эту самую речку, и та стала исцелять от любых болезней всякого, кто в ней искупается. А монах удалился в лес и заплакал; и слезы его породили источник чистейшей и вкуснейшей воды – этот родник до сих пор бьет рядом с моим фургоном. Я пила из него всю свою жизнь, Дрейк, и у меня никогда не водились глисты.

Дрейк достал сигарету и прикурил от свечи на каске, которую ему подставила Дивния, слегка нагнув голову. Секундное ощущение тепла от свечи подействовало на него благотворно.

Между прочим, сказала Дивния, местные проводили службы в церкви и после обрушения крыши, даже во время дождя, как сейчас. Это называлось «специальными службами».

А что случилось с крышей? – спросил Дрейк.

Кажется, ее сорвал ураган. Да, точно, так оно и было в самом конце прошлого века. Великая снежная буря – вот как ее назвали. Всему полуострову крепко досталось: страшный ветер со снегом унес много жизней. Я видела на кораблях в заливе моряков, расплющенных о гроты и застывших с поднятыми к небу руками. Я видела рты, заледеневшие во время молитвы. В море нет атеистов, Дрейк. Когда волны поднимаются, как горы, даже безбожники преклоняют колени.

По-твоему, мне следует поступить так же? Стать на колени и помолиться? – спросил Дрейк.

Нет, для этого ты должен верить, что твои молитвы будут услышаны. А я не думаю, что ты когда-либо в это верил.

Дымок от ее трубки тонкими спиралями вился в лунном свете. Дождь прекратился. Дивния опустила руку в воду, наблюдая за стайкой мальков кефали, неторопливо плывущих вдоль церковного прохода.

О чем я говорила? – спросила она.

О службах под дождем.

Ах да, службы под дождем. Да. Люди ничего не имели против дождя и потому не позаботились о ремонте крыши. Они считали это знаком, ниспосланным свыше. А Господь был очень важен для них, потому что Он благословил «корнуоллскую троицу» – Медь, Олово и Святую Рыбу, – чтобы процветал этот край.

А кто такой Джек? – спросил Дрейк.

Ты о чем?

Прошлой ночью я слышал, как ты обращалась к какому-то Джеку. Он был твоим возлюбленным?

Старуха сделал глубокую затяжку.

Да. Он был моей любовью. Моей самой большой любовью.

И самой первой?

Нет, он был моей третьей любовью, и последней. Первая любовь была на маяке, и это случилось неожиданно. Потом был Джимми, и тот уже был ожидаемым.

В каком смысле ожидаемым?

Я увидела его заранее.

Во сне?

Нет, в стакане.

В стакане?

Ты повторяешь слова, чтобы меня разозлить?

Нет, извини.

А потом появился Джек.

Он был неожиданным или ожидаемым?

Хороший вопрос. Не тем и не другим. Он был моим всегда. У меня было три любви, Дрейк. Я думала, этого вполне достаточно, но сейчас, оглядываясь назад, мне кажется, что нашлось бы место и для чего-то еще. Жизнь способна раздаваться вширь, как материнская утроба, чтобы вместить больше любви.

Любви, подхватило эхо под сводами.

А так я имела только три: одна была началом, другая – продолжением, а третья стала концом.

Дрейк посмотрел на гладкую поверхность воды.

Значит, все началось с маяка? – сказал он.

Да, так и было, подтвердила старуха. Начало всякой любви – это вспышка света.

 

26

Я сидела за столиком трактира в Фоуи. Глаза мои были заняты чтением книги, но уши не были заняты ничем, и я случайно услышала, как местный рыбак рассказывает кому-то о старом капитане, под чьим началом он в свое время плавал. Впоследствии этот старик, о котором он отзывался с большим уважением, стал смотрителем маяка на Эддистонских скалах, а теперь он лежал при смерти и нуждался в помощи. Я была юной и впечатлительной, и этот случай меня очень заинтересовал.

Последовав за рыбаком, я догнала его на пристани, назвалась и предложила свои услуги. Рыбак объяснил, что ищет кого-нибудь, кто мог бы засвидетельствовать смерть смотрителя маяка. По его словам, старый капитан желал мирно скончаться в своей башне и быть погребенным в море, при этом категорически отказываясь иметь дело с докторами. Однако его дети, помогавшие обслуживать маяк, не желали хоронить отца без свидетелей со стороны – из опасения, что их потом могут обвинить в его смерти. Я вызвалась быть свидетельницей, добавив, что умею ухаживать за умирающими. До маяка мы добрались лишь через несколько дней – пришлось ждать перемены погоды.

Наша первая попытка оказалась неудачной: вскоре после отплытия юго-восточный ветер вызвал жестокий шторм, и мы порядком натерпелись страху, прежде чем смогли вернуться в гавань. Но с наступлением апреля задул утренний северо-западный бриз, который лучше всего подходил для высадки, и мы под всеми парусами устремились к знаменитой башне далеко в море.

Пристроившись на носу баркаса, я осматривала в подзорную трубу горизонт, раскаленная линия которого притягивала меня, как луна притягивает океанские воды. Мне было семнадцать лет от роду, когда я увидела свою первую любовь. Собственно, в те минуты я видела лишь фигуру с удочкой в руках, стоявшую у подножия Эддистонского маяка; кепка была низко надвинута на глаза от солнца, так что сам рыболов мог заметить нас лишь краем глаза как белое пятнышко паруса вдали.

Оставалось плыть примерно час тем же ходом, когда внезапно наступил штиль. Море стало гладким, как стекло, и моряки взялись за весла. Так мы преодолевали последние мили в сопровождении резвящихся тюленей и кружащих над головами чаек; и постепенно вертикальная черточка на горизонте обретала контуры башни. В подзорную трубу я все отчетливее видела рыбачившего на скалах юнца, пока его голова не заняла весь окуляр. А потом эта голова повернулась в нашу сторону, и юнец оказался девушкой.

Привет! – закричала она.

Вот ты и поймала рыбу, сказала я.

Я поймала сразу три!

Мы закрепили носовой и кормовой швартовы, после чего я прыгнула на скалу. И она ловко меня подхватила.

Смотрителю маяка оставалось жить считаные дни. Он уже находился между двумя мирами и почти все время спал, но в моменты пробуждений смотрел на свой прежний мир как будто из дальнего далека. Его сын все время молчал и, как верный пес, не отходил от отца, даже спал у него под боком. Всего в круглой, скудно обставленной комнате было три койки: одна широкая, одна маленькая и одна средних размеров. Я сказала, что могу ночевать на полу кухни, этажом ниже, за компанию с мышами.

Ближе к вечеру погода резко испортилась. Поднялся сильный юго-восточный ветер, и мы едва успели запереть на засов дверь, как в нее ударила первая большая волна. Маяк содрогался и покачивался, словно дерево в бурю; всплески волн добирались до окна, застилая остатки дневного света.

Дочь смотрителя взяла меня за руку и провела по лестнице на верхнюю галерею маяка. Там была тесная каморка с железными перекладинами на окнах. Мы протерли стекла и зажгли масляные лампы, меж тем как удары волн продолжали сотрясать маяк. Мы находились высоко над поверхностью моря, а вокруг был беспросветный мрак. Каждая минута тянулась как час, и море, казалось, вот-вот поглотит башню под ликующие завывания ветра.

Всю ночь я провела наверху вместе с ней. Там было очень жарко и душно, пахло жженым маслом, и мы расстегнули свои одежды, к которым прилипали опилки и сажа. Мы слушали, как с шорохом поворачиваются линзы, как шумит прибой, как воет ветер; и только ее поцелуй помог мне побороть страх, и я ее не останавливала. Это был первый поцелуй в моей жизни. И он затянулся до рассвета.

Сын смотрителя безостановочно ходил кругами по комнате, а старик продолжал угасать. Я дала ему воды, которую он не смог проглотить, и, приложив руку к его сердцу, почувствовала угасающее биение – финальные аккорды песни, обозначаемые только приглушенным барабаном.

На последнем дыхании старый смотритель маяка вполне отчетливо произнес: Он есть свет мира. Тот, кто последует за Ним, никогда не будет идти во тьме, и путь его озарится сиянием жизни.

Мы похоронили его в море, как он того и желал. И словно в ответ на жертвоприношение море подарило нам две недели покоя. Шторм стих, высота приливов была меньше обычной, птицы с криками носились над водой и ныряли за добычей, солнечные блики выплясывали на гребнях подобие любовного танца.

Каждую ночь мы вдвоем несли дежурство в закопченной ламповой галерее, где я временами подражала завыванию ветра. Обычно в самый темный час я, вся в пыли и грязи, выбиралась на балкончик и, крепко держась за перила, смотрела, как свет маяка пронзает бескрайнюю тьму в поисках чего-то неведомого за горизонтом. Иногда перелетные птицы, ослепленные светом маяка, с налету разбивались о толстое стекло и падали мертвыми на пол балкончика. И девушка относила этих птиц вниз к своему брату, чтобы ему было кого любить и жалеть.

Мы жили в самом центре этой водной вселенной, ибо мы были ночным солнцем, и мы сообщали кораблям: Не подходите близко, под нами опасные скалы. Прибой вскипал белой пеной, подбрасывая ее высоко в воздух, а мне было жутко и весело, и я чувствовала себя влюбленной. Бывало, не отпуская перила, я медленно перемещалась по круговому балкону, отыскивая единственный тихий закуток с подветренной стороны, а она выходила следом за мной и делала то же самое – только двигаясь в противоположном направлении, – и мы сходились на этом крошечном пространстве между потоками воздуха, не помещаясь там бок о бок; тогда мы становились лицом к лицу, и наши лица соединялись, и единственный бриз, который я тогда чувствовала, был ее дыханием с ароматом сладкого китайского чая.

Она научила меня улавливать запахи ветра. На такой высоте воздух свободен от лишних примесей, и при сильном юго-западном ветре мои чувства напрягались до предела, так что я могла уловить звуки и запахи, долетавшие сюда из Америки, из других времен, из времени моей мамы. И я слышала тихий плач, как будто бриз доносил печальные песни с полей и берегов рек.

За два дня до назначенной даты моего отъезда небо было безоблачным и таким ярко-голубым, каким я его еще не видела. Солнце пригревало не на шутку, и я расхаживала в одной безрукавке, вдобавок закатав штаны. Впрочем, жару умерял освежающий ветерок, а когда скалы вздымались из воды при отливе, волны оставляли на них большие клочья пены, которые при взгляде с высоты башни напоминали приземлившиеся облака. Мальчишка все так же тосковал и не поднимался с постели, окруженный мертвыми птицами. Оставив еду и воду рядом с его койкой, она взяла меня за руку и повела на верхнюю галерею.

Я наблюдала за тем, как она принюхивается к воздуху. Многое в ее повадках напоминало мне старых рыбаков, которые могли по характеру течений и ветра вычислить ход рыбных стай. Море – а вовсе не я – было ее истинной любовью, которой она никогда и ни за что бы не изменила. Вот почему я даже не уговаривала ее уехать со мной. Всему на свете отведен свой срок. Нам двоим принадлежали только эти четырнадцать дней вместе с их приливами и отливами.

В тот раз она притащила наверх огромного воздушного змея, состоявшего из металлической рамы с натянутой на нее прочной белой парусиной, а также длинного – футов пятьдесят-шестьдесят – хвоста из толстой веревки, на конце которого болтались около дюжины крючков с наживкой. Она привязала леер к перилам, дождалась нужного ветра и запустила змея с балкона. Когда змей отлетел за пределы рифа, она начала то ослаблять, то подтягивать леер так, чтобы конец хвоста с наживленными крючками периодически погружался в воду, приманивая рыбу.

Спустя совсем немного времени она закричала, призывая меня на помощь. Мы вместе потянули леер, и – даю тебе честное слово! – на крючках под змеем болтались сразу семь рыб. И они летели к нам по воздуху! Ох, до чего же трудно было затянуть этого змея обратно на балкон, Дрейк! Однако мы справились и сняли рыбу с крючков, а еще через час кухня наполнилась аппетитным запахом жарящихся морских окуней и сын покойного смотрителя поднял голову с подушки, впервые очнувшись от своего горя.

В то утро, когда за мной приплыл баркас, она подарила мне монету. Я всегда ношу ее с собой. Погоди, сейчас найду в кармане. Да, вот она.

Дивния протянула ему монету.

Старый пенни, сказал Дрейк.

Да.

Почему пенни?

Она оставила этот вопрос без ответа и продолжила свой рассказ.

Отплывая от маяка, я ни разу не оглянулась, Дрейк. Я просто не могла. Мне было семнадцать, и я любила ее. То был мой первый любовный опыт, и он оказался чудесным. Даже сейчас меня пробирает дрожь при воспоминании об этом. Она была такая… Эй, ты почему отворачиваешься?

Я не отворачивался.

А то я не видела. Тебя это смущает?

Нет.

Тебя смущает, что старая карга говорит о плотских утехах?

Ничуть, соврал он.

Когда-то я была молода. Трудно в это поверить, не так ли? Почти всю свою жизнь я чувствовала себя молодой, даже когда давно таковой не была. Для меня молодость являлась чем-то вполне естественным. Утверждать подобное с полным правом можно лишь на исходе лет. Представь себе, было время, когда это ныне дряхлое тело страстно предавалось любви. Я вытворяла такие вещи, которые наверняка вогнали бы тебя в краску.

В краску, с нажимом повторило эхо.

И Дрейк покраснел от смущения.

Почему пенни? – повторил он свой вопрос после паузы.

К этому я и веду, сказала Дивния. Не подгоняй меня. Особенно сейчас.

Волны били в корму, продолжила она. И, подгоняемые ими, мы при попутном ветре быстро двигались в сторону Фоуи. Но я уже больше не могла сдерживаться и оглянулась назад, на маяк, исчезающий за горизонтом. И я увидела мерцающее сияние на башне, вроде как отражение солнца в зеркале. И я поняла, что это она посылает мне свой свет и что она всегда будет посылать мне свет, указывая путь домой. Мне было зябко, но монета в кармане казалась раскаленной. Я достала пенни и, согревая руки, стала его разглядывать. На обратной стороне была изображена Британия, правящая морями. И я подумала: Так ведь это та же девчонка – в некотором смысле. А потом я заметила еще кое-что. Над плечом Британии виднелась башня маяка. Того самого Эддистонского маяка. Как напоминание обо всем, что было между нами. И монета стала ключом, открывающим дверь в ту часть моего прошлого.

Теперь я уже не могу вспомнить ее имя. Не могу вспомнить ее лицо. Память уже не та, что прежде. Порой я беспомощно топчусь перед дверью там, где призракам моего прошлого обеспечен свободный вход. Мне зачастую не удавалось как следует попрощаться с людьми, но я помнила слова отца о том, что с некоторыми людьми прощание попросту невозможно. C’est la vie, как говорят французы. Но что я не забыла, так это ощущение ее лица, и это было очень приятное ощущение, – стало быть, и лицо было приятное. Мы с ней больше никогда не виделись.

Так-таки ни разу?

Ни единого раза, подтвердила она. Я не знала, что с ней случилось потом, хотя неизменно начинала строить догадки при виде огней маяка вдали. И только много лет спустя, после того самого страшного урагана, когда на скалах стоял уже новый маяк вместо прежнего, я наконец-то узнала.

Что именно ты узнала? – спросил Дрейк, не дождавшись продолжения фразы.

Что в ту пору она была еще жива, произнесла Дивния, и лицо ее на миг посветлело.

И как же ты это выяснила?

Самым невероятным образом, можешь мне поверить.

Расскажи об этом, попросил Дрейк.

Дивния вновь раскурила погасшую трубку.

Тем вечером я огибала мыс Лизард, когда погода внезапно ухудшилась. Небо пошло сине-багровыми пятнами, и началась какая-то сумасшедшая бортовая качка: волны все яростнее кидались на лодку с разных сторон. Оглянувшись, я сначала подумала, что надвигается низкая темная туча – она выглядела как туча, Дрейк, – и только в последнюю минуту поняла, что это высоченная волна. Она настигла меня, и лодка стала подниматься на крутую водяную гору – все выше и выше, пока не добралась до самого гребня. Там лодка на миг зависла во тьме и потом полетела вниз, ударившись о воду так жестко, словно это был мокрый песок.

Когда я очнулась, прямо надо мной был просвет в тучах, заполненный звездами: мириады звезд и туманный шлейф за ними, уходящий в бесконечность. Это было восхитительно! Я огляделась: моя лодка плавала посреди круга спокойной воды, и буря огибала этот круг, не прорываясь внутрь. Я видела, как волны разбиваются о незримую стену в тридцати ярдах от меня. И мне стало ясно, что я оказалась над братской могилой каких-то неведомых моряков – могилой, отмеченной не крестом, а этим молитвенным спокойствием. Но моя лодка, оставшись без мачты и руля, дрейфовала к этой границе между Жизнью и Смертью. Волны ярились уже всего в десяти ярдах, а я все не могла оторвать глаз от неба, от постепенно сужавшегося просвета в тучах, который позволил мне заглянуть в иной мир.

Вот тогда-то он и появился, Дрейк. Воздушный змей. Он вылетел из тьмы, как падающая звезда, и устремился прямиком ко мне, задевая водяные горы своим длинным хвостом. Я встала на сиденье и, когда хвост оказался над лодкой, подпрыгнула и вцепилась в него. На какой-то момент змей приспустился и завис в воздухе, а мои ноги еще касались сиденья, но потом я почувствовала, как веревка надежной петлей обвила мои руки и опора ушла из-под ног. Змей приноровился к дополнительному весу и рванул дальше за секунду до того, как волны смяли и проглотили мою лодку.

Мы двигались рывками: то взмывали так быстро, что у меня захватывало дух, то снижались, и мои ноги касались пенистых гребней. Иногда я замечала огни кораблей, которые возникали и исчезали среди громадных волн, иногда видела совсем рядом летящих птиц – большей частью чаек и бакланов, а один раз стайку горихвосток с теплом африканского солнца на перьях. Временами из-за туч выглядывал полумесяц, вид которого меня радовал, но и отчасти пугал.

Уже перед самым рассветом ветер начал слабеть, серые тучи рассеивались и таяли в черном беззвездном небе. Потрепанный змей спланировал в прибрежную тень, и я выпустила из рук веревку. Почувствовав под ногами твердую землю, прислушалась к тишине, которая жила по эту сторону от ревущих волн, за полосой выброшенных прибоем медуз, которые отсвечивали на мокрой гальке подобно огням рампы.

И эта тишина меня успокоила. Я взобралась по откосу к подножию отвесных скал, где из песка торчала сухая трава. Руки мои были содраны в кровь, но я все же нарвала много травы, добавив к ней кривые сучья плавника, в рассветных сумерках похожие на уродливо вывернутые конечности. Ударяя ножом по куску кварца, высекла искры и подожгла траву. Когда костер разгорелся, я прошла до вдававшегося в море утеса, отыскала морские блюдечки и подкрепилась, поедая их сырыми.

Потом я отвязала от воздушного змея леер, перенесла его к воде, и леер, вдруг словно ожив, угрем заскользил в темную даль. А я стала ждать. Позади горел костер, рядом по песку бродили чайки, а я ждала.

Солнце было уже высоко, когда появилась лодка. Рыбак заметил дымок от костра и решил узнать, в чем тут дело. Он бросил мне канат и пристал к берегу, а вскоре я была уже на борту, возвращаясь домой. Лодка лениво покачивалась на волнах, а я сидела и молчала, крепко вцепившись в воздушного змея. Восемнадцать моряков сгинули прошлой ночью, сказал мне рыбак. Как ты здесь очутилась, одному Богу известно. Должно быть, кто-то или что-то тебя оберегает.

И знаешь, что я тебе скажу? – заключила свой рассказ Дивния. Меня действительно оберегали.

Ты имеешь в виду Бога? – спросил Дрейк.

Бога? Вовсе нет, Дрейк. Я имею в виду любовь. Не следует путать одно с другим. Любовь – это единственная вещь, в которую стоит верить.

Ты действительно так считаешь?

О да, сказала она. Впрочем, есть еще луна.

Луна?

Да. Что-то неизменное, что-то влияющее на твою жизнь, когда ты сам не можешь этого сделать. Солнце, луна и тому подобные вещи. Ты обязательно должен во что-нибудь верить.

Почему? – спросил Дрейк.

Потому что это сделает тебя более привлекательным для женщин, сказала Дивния.

Дрейк рассмеялся.

Женщинам нравится видеть что-то особенное в глазах мужчины, пояснила она.

У меня в глазах и так много особенного.

Да, но в твоих глазах нет сияния. Вера даст тебе это сияние. У Джека, например, оно было.

А во что верил Джек?

В меня, разумеется, сказала Дивния.

 

27

Из церкви они выплыли вместе с уходящей водой. Дрейку пришлось усиленно грести против отливного течения, и наконец лодка уткнулась в берег неподалеку от фургона Дивнии. Он ухватился за толстые корни деревьев, вымытые потоком из грунта, и держал верткое каноэ, пока Дивния осторожно выбиралась на сушу.

Иди вперед, не жди меня, сказал Дрейк.

Желтое пятно ее дождевика помаячило перед фургоном и вскоре исчезло в тепле и сухости. Дрейк с трудом, кряхтя и постанывая, заполз на крутой берег, а потом вытянул из воды каноэ. Еще какое-то время он оставался на четвереньках, пока не прекратились рвотные спазмы. Взглянул на дощатую будку с прикрепленным к ее стене воздушным змеем и покачал головой. Внутри фургона зажглась керосиновая лампа и чуть погодя раздался чмокающий звук пробки, извлекаемой из бутылки джина. Пошатываясь, он встал во весь рост, вытер босые ноги о штанины брюк и поднялся по ступенькам.

Старый цыганский фургон показался ему особенно тесным по сравнению с беспредельностью окружающей ночи. Они с Дивнией молча сидели перед горящей лампой, пили терновый джин и прислушивались. Они прислушивались к дыханию друг друга, к доброжелательному гудению огня в печи, к тихому плеску воды, понемногу отступавшей обратно в море. Прислушивались к беспокойным крикам совы и к оживленной возне водяных крыс на речном берегу. Прислушивались к скрипам дряхлых суставов фургона, много повидавшего на своем веку. Наконец Дрейк кивнул в сторону «Книги истин» на полочке.

О чем эта книга? – поинтересовался он.

Разве трудно понять из ее названия? Это «Книга истин».

Можно ее почитать? – спросил Дрейк.

Нет, сказала Дивния. Ты еще не готов принять истину.

И, отвернувшись, прикрыла глаза.

Дрейк встал со стула, чтобы снять дождевик. И тут его внимание привлекли пустые бутылки, стоявшие на одной из боковых полок. Многократно отраженный в бутылочном стекле огонек лампы казался загадочным и зовущим. Он взял одну из бутылок и посмотрел сквозь нее на свет. Внутри обнаружилась свернутая трубочкой бумага.

Что это такое? – спросил он.

Дивния открыла глаза и нахмурилась.

Это послания. Нахожу их на берегу. С давних пор.

И что ты с ними делаешь?

Читаю. И отвечаю на них, как могу.

Ты спасаешь людей с необитаемых островов?

Не мели ерунду. Особенно в такую ночь.

Извини, сказал он.

Дивния направилась к полке и отыскала бутылку из-под джина без этикетки, наверняка отклеившейся от долгого пребывания в воде.

Кстати, вот и твое послание, сказала она. Отправлено второго ноября сорок седьмого года, река Темза.

Я никогда не отправлял тебе послание, сказал Дрейк.

Твое было без слов.

Он взял бутылку, и когда названная дата всплыла в памяти, сердце словно рванулось вверх из груди. Дивния держала руку на плече Дрейка все то время, пока история Мисси Холл выдавливалась из него вперемешку со слезами. Она внимательно его слушала. Она зажгла трубку и подлила джина в его стакан. И продолжала слушать.

Я любил ее, сказал он в конце.

Я знаю, сказала она.

Дрейк хотел рассказать и о войне, но солнце уже вынырнуло из-за леса, а его воспоминания о том дне во Франции не предназначались для дневного света. Он закурил последнюю сигарету и встал. Уже дойдя до двери, задержался, чтобы задать еще один вопрос, но Дивния неожиданно опередила его с ответом.

Да, верю, сказала она твердо. Я верю в тебя.

Он пошел через заросли к лодочному сараю. Неподвижный утренний воздух был наполнен запахом соленого ила и тоскливыми воплями кроншнепов.

Яркое солнце все выше поднималось над деревьями, укорачивая тени. Волнистый песок блестел, подсыхая, а в оставленных приливом лужах копошились чайки и крачки.

И тут он в первый раз подумал о возможности не просто где-нибудь осесть, а по-настоящему начать жить заново. А когда солнце, перемещаясь, осветило реку и та обернулась сверкающим потоком расплавленного серебра, Дрейк впервые за многие недели поверил в то, что жизнь еще может наладиться. А это, в свою очередь, означало, что он был готов уйти.

Он оглянулся на речной берег – там стояла Дивния и наблюдала за ним. Как будто прочла его мысли. Он помахал ей рукой, она ответила тем же. Он отвернулся, не желая, чтобы она видела его глаза. Эта ночь была слишком долгой.

 

28

Он не намечал заранее дату своего ухода. Просто однажды утром он проснулся позже обычного, уже после восхода зимнего солнца, подумал о предстоящем дне, взглянул на письмо, адресованное доктору Арнольду, и вдруг понял, что этот день настал.

Он надел свой городской костюм. Воротник и манжеты показались непривычно жесткими. Он поправил отвороты брюк, чтобы те ровно легли на полированную кожу туфель. Все это было из прошлой, оставленной им жизни. И сейчас Дрейк не был уверен в том, что хочет к ней вернуться. Он понемногу обжился в новой, поначалу такой непривычной для него обстановке и сейчас плохо представлял себе, что будет делать и куда направится после того, как доставит письмо адресату. Он аккуратно сложил одежду, полученную от Дивнии в первую ночь. Отошел к двери, повернулся и оглядел комнату. Огонь в печи погашен, постель заправлена. Все выглядело так, будто он здесь и не появлялся. Никаких следов, ни даже намека на былое присутствие вроде контуров когда-то висевшей над очагом картины.

Он никогда не прощался. Он не смог попрощаться ни с мамой, ни с Мисси, да и вообще ни с кем, кто был ему дорог или хотя бы небезразличен. Возможно, именно поэтому он до сих пор не нашел своего места в этом мире. Он успел уже привыкнуть к старой Дивнии и приспособиться к ее образу жизни. И ему была небезразлична ее дальнейшая судьба. Он надел свой плащ и подхватил за ручку чемодан, торопясь с уходом, пока решимость его не покинула.

Дивнию он застал на речном берегу, где она искала червей для наживки, стоя по щиколотку в иле. Засученные штаны обнажали ее толстые, покрытые грязью колени. Он смотрел на нее, пока что оставаясь незамеченным. Он видел жизнь, которую она вела до его появления и будет вести после его ухода: сама по себе, в окружении бесчисленных историй из прошлого и сонма вечно чем-нибудь недовольных святых. Он знал, что она будет в полном порядке, как была всегда, – если бы Дрейк в это не верил, он бы ее ни за что не покинул. В следующий миг она подняла голову и заметила его на берегу. И сразу приложила ладонь к своей груди.

Он спустился к реке и отсалютовал высоко поднятым чемоданом, чтобы с ходу развеять всякие сомнения насчет его намерений. Но она, конечно, и так все поняла. Она не помахала в ответ. Просто прекратила ковыряться в иле и выбралась на сухую землю. Дрейк опустился перед ней на колени.

Я ухожу, сказал он.

Она кивнула, а потом приподняла свое ведро.

Черви, сказала она.

Дрейк озадачился: не было ли здесь уничижительного намека?

Ты вернешься? – спросила она.

Вряд ли.

Старуха вновь кивнула.

Спасибо тебе за все, Дивния. На самом деле, за все.

Она кивнула в третий раз.

Удачи тебе, Фрэнсис Дрейк. Живи хорошо. Полюби кого-нибудь снова.

Она протянула руку, которую он обхватил обеими ладонями. Рука ее была маленькой и холодной.

Не оглядывайся, только не оглядывайся, говорил он себе, удаляясь.

Но все же оглянулся. Она стояла все там же, глядя ему вслед. Слезы жгли его глаза. Тысячи прощаний были как будто высечены резцом на ее лице, превратившись в старческие морщины. Когда он шагал по тропе, облака сомкнулись и пошел мелкий дождик.

Это ее прощальные слезы, подумал Дрейк.

 

29

На попутном грузовичке мясника он добрался до фермы в предместье Труро. Мясник сказал, что через три часа будет возвращаться этой же дорогой и, если что, сможет подвезти Дрейка в обратную сторону. Дрейк сказал, что не намерен возвращаться, и помахал ему в знак благодарности.

Ему было даже приятнее войти в город пешком. Дождь как раз прекратился, и запахи, исходившие от мокрой земли, травы и зеленых изгородей, гасили его тревогу; на душе стало спокойнее.

За войну так много всего случилось – и это послание, как и просьба его доставить, являлись частью того жуткого хаоса. Дрейк охотно сжег бы письмо и забыл о нем, и это было бы воистину мудрым поступком. Он даже не был знаком с Дуги Арнольдом. Он просто не смог пройти мимо умирающего солдата, который всучил ему письмо, а Дрейк дал обещание и теперь был этим обещанием связан. Все лишь потому, что он нуждался в чем-нибудь, могущем хоть слегка обелить его уже к тому времени изрядно запятнанную совесть.

Что, если старик начнет расспрашивать меня о сыне? Совру. Будь хорошим солдатом и ври напропалую. Дуги был славным парнем и верным другом, и он погиб как герой. Ври дальше. Не проходит и дня, чтобы я… бла-бла-бла-бла… Ври.

Дрейк проверил карман: не пропало ли письмо? Конверт показался ему горячим на ощупь.

Немало времени прошло с тех пор, как он в последний раз бывал в городе. Спешащие по своим делам люди, легковушки и грузовики, вся эта суета жизни, и ухоженные женщины на высоких каблуках, и этот шум! Впереди показался шпиль кафедрального собора, мокро блестевший на солнце. Он направился в ту сторону, а неподалеку от собора сделал остановку и прислонился к гранитной стене, слушая жизнерадостную игру какого-то скрипача. На проезжей части перед ним остановился «остин», и Дрейк не без труда опознал в стекле бокового окна свое диковато-гротескное отражение.

Парикмахер приложил к его лицу и шее теплое полотенце. Поры открывались и прочищались, Дрейк испытывал приятную расслабленность. Таким чистым он не чувствовал себя уже много месяцев. Он посмотрелся в зеркало. Волосы подстрижены, борода аккуратно подрезана, кожа обработана лосьоном. Перевоплощение свершилось. Он вышел на свежий воздух, сознавая, что и сам выглядит посвежевшим.

Не подскажете, как мне пройти на Чепел-стрит?

Второй поворот направо, а потом еще налево.

Спасибо.

Он прибавил шагу. Добравшись до нужной улицы, закурил на ходу, чтобы успокоить нервы. Растянул сигарету вплоть до ворот усадьбы Монаший Пригорок и там загасил ее о свою подошву.

Солидный особняк. С палисадником перед домом и большим садом позади него. Вьющиеся розы на выбеленном фасаде. Дорожка с бордюром от ворот до крыльца. Докторский дом, вне всяких сомнений. Дрейк нажал кнопку звонка и стал ждать. Ответа не последовало. Он попытался разглядеть что-нибудь в окне гостиной, затем позвонил еще раз. Он уже был готов опустить письмо в щель почтового ящика, когда дверь распахнулась и с ним поздоровался пожилой джентльмен добродушного вида.

Извините за задержку, сказал он, вытирая руки ветошью. Я был в саду за домом, жег старые листья.

От его одежды пахло костром.

Вы доктор Арнольд? – спросил Дрейк.

Да, это я.

Меня зовут Фрэнсис Дрейк. И у меня для вас письмо.

Из гостиной, через стекла французских дверей, Дрейк наблюдал за доктором. Стало быть, это отец Дуги Арнольда. Он читал письмо сына, сидя на скамейке перед домом и сохраняя полную неподвижность, – единственным движением там была смена тени и солнечных лучей, которые временами просачивались через разрывы в облаках и голые ветви деревьев. Сцена казалась воистину идиллической, и Дрейк начал гадать, что такого мог написать сын своему отцу. И что такого отец мог писать на фронт сыну. Часы пробили два раза. Как ни странно, Дрейк не испытывал желания поскорее уйти отсюда.

Он встал из кресла и огляделся. Опрятная, по-семейному уютная комната с обилием фотографий в самых разных местах. Дрейк подошел к камину, чтобы поближе рассмотреть снимок сына в пятнадцать – от силы шестнадцать – лет, в белой крикетной форме и с лабрадором у ноги. Юнец, у которого было так много всего впереди.

Благодарю вас, сказал доктор, появляясь в гостиной. Спасибо, что внесли это в мою жизнь.

И он поместил письмо на каминную полку за фотографией сына.

Громко тикали часы. Доктор поставил на стол перед Дрейком поднос с чаем и печеньем.

Можно? – спросил Дрейк, доставая сигареты.

Конечно. Добавить молока?

Да, пожалуйста.

Дрейк закурил.

Сахар?

Нет, спасибо.

Вот и я тоже пью без сахара. Отвык от него при карточной системе. Вот, пожалуйста.

Он подал гостю чашку.

Моей жены сейчас нет дома. Она очень огорчится, когда узнает, что с вами разминулась. Она много времени проводит у нашей дочери, и я привык в одиночку справляться с домашними делами. По крайней мере, знаю, где взять чай и печенье.

Минуту-другую они молча пили чай и курили. Настольные часы между ними, казалось, тикали все громче.

Эти часы много лет не ходили, сказал доктор. Но три года назад я вдруг услышал их бой. Это случилось сразу после того, как пришло известие о смерти нашего сына. Люди часто жалуются на остановки часов, не правда ли, мистер Дрейк? Но мои, напротив, пошли. Ума не приложу, в чем тут дело, но меня это в какой-то мере утешает. Как и ваше появление сегодня. С письмом, которого я никак не ждал. Есть в подобных событиях что-то мистическое.

Доктор отхлебнул из чашки.

У вас есть семья, мистер Дрейк?

Нет.

Никаких родственников?

Никого.

Значит, о вас некому позаботиться?

Дрейк поерзал в кресле.

Ну, я бы так не сказал…

Часы тикали оглушительно.

Извините за бестактный вопрос.

Да нет, все в порядке. Вообще-то, в последнее время обо мне неплохо заботились, доктор Арнольд, так что…

Вот вы и ответили на мой вопрос. Это хорошо. Очень хорошо.

Доктор отпил еще глоток.

Как долго вы были знакомы с моим сыном?

Достаточно долго.

А он ни разу не упомянул вас в письмах.

В самом деле?

Дрейк потянулся к чашке.

Следи, чтобы рука не дрожала, напомнил он себе.

Он был хорошим солдатом, сказал он вслух. Вы должны им гордиться.

Я горжусь. То есть гордился. Только мне думается, он не был хорошим солдатом. Он ненавидел каждую минуту войны. Мы с ним много спорили о войне, и эти разногласия стали главной причиной нашего взаимного отчуждения. Вот такие дела. Одно из двух: или вы не умеете врать, или вы его попросту не знали.

Сердце Дрейка громко стучало. Часы тикали. Во рту у него пересохло.

Вообще-то, я его совсем не знал, сказал он наконец, вставая из кресла. Извините. Я не хотел причинять вам боль.

А вы и не причинили, сказал доктор. Присядьте, прошу вас. Но каким образом к вам попало письмо?

Я проходил мимо полевого госпиталя, и там лежал на носилках раненый, который попросил меня лично доставить письмо по адресу.

И вы не были с ним знакомы?

Нет.

Тем не менее вы взялись доставить письмо.

Именно так.

Последняя воля умирающего?

Да, что-то в этом роде.

Тогда я должен вас за это поблагодарить.

Доктор допил свой чай.

Я угостил его бренди, сказал Дрейк. А вокруг были цветы. И в тот день казалось, что нет никакой войны, потому что было лето, светило солнце, и это было нормально. И на пару минут мы с ним тоже стали нормальными. Ваш сын сказал, что хотел бы искупаться.

Доктор улыбнулся.

Он был отменным пловцом.

Еще попросил сказать вам при встрече, что он держался молодцом.

Доктор кашлянул, прочищая горло.

А вы? Каковы ваши планы на будущее, мистер Дрейк?

Даже не знаю…

Вернетесь в Лондон?

Нет. Не в Лондон. Возможно, поеду во Францию. На южный берег.

Будете жить вольной птицей?

Вроде того. Но последние шесть недель я провел в здешних краях.

В Корнуолле?

Да. Жил у реки в лодочном сарае: довольно странное место для человека, ненавидящего воду.

Во многих отношениях такое место идеально подходит тому, кто ненавидит воду.

Возможно, вы правы. Примерно то же самое могла бы сказать одна старая женщина.

Кто эта женщина? – спросил доктор Арнольд.

Ее зовут Дивния. Живет там с незапамятных времен.

Часы громко отбивали свой ритм в возникшей паузе.

Она еще жива? – произнес доктор.

Вы ее знаете?

Знал. Да, я ее знал. Это было очень давно.

Доктор Арнольд направился к серванту.

Подумать только, еще жива! – сказал он. И как она себя чувствует?

Дрейк на пару секунд задумался.

Она в полном порядке.

По-прежнему купается в море?

Да, сказал Дрейк, улыбнувшись. Не пропускает ни один прилив.

Она вам говорила, что ее мать была русалкой?

Да, говорила.

Доктор достал из серванта и показал Дрейку бутылку скотча.

Составите компанию?

Не откажусь.

Воды не добавлять, я полагаю?

Без воды, с улыбкой сказал Дрейк.

Доктор вручил ему бокал виски.

За вашу удачу, мистер Дрейк.

За вас, сэр.

Звякнули, соприкоснувшись, два бокала. Тикали часы. Доктор откинулся на спинку кресла, которое в ответ издало звук, подобный вздоху, – что-то до боли знакомое из далекого прошлого.

Вы верите в провидение, мистер Дрейк?

Не знаю. Никогда об этом не задумывался.

Как и я в вашем возрасте. Так что мой вопрос, пожалуй, неуместен. Но сейчас, оглядываясь назад, я могу честно сказать, что верю в провидение.

Я познакомился с этой женщиной – мисс Дивнией Лад – двадцать пять лет назад, продолжил доктор. И по сей день считаю это знакомство большой удачей. О ней годами ходили самые разные слухи. Местный врач, мой предшественник, предостерегал меня насчет этой «женщины в лесу». Говорил, что люди в ее присутствии ощущают дискомфорт, а порой и страх. Но большинство врачей относилось к ней терпимо. Один из них даже позвал ее принимать роды у своей жены. Странные были времена, мистер Дрейк.

Когда меня попросили ее осмотреть, она уже несколько недель бродила по лесу. Без одежды, невзирая на погоду. Было это вскоре после Первой мировой. Кажется, году в двадцать втором. Про словам местных жителей, она сошла с ума, похоронив своего возлюбленного. Это было все, что я о ней знал, когда прибыл туда весенним днем двадцать пять лет назад.

Помню, как вел ее обратно к фургончику, бормоча какие-то жалкие банальности – о том, что жизнь продолжается и все такое. Я был молод, и только это могу сказать в свое оправдание.

По счастью, она не сознавала своего состояния. Наша встреча виделась ей как встреча двух коллег и единомышленников, как сочетание научного подхода – то есть моего – с ее традиционным. Так она думала. У нее были множественные рассечения на руках и ногах и болячки вокруг рта. И еще сухой скрипучий кашель, насколько я помню. Я хотел послушать ее легкие, а она заявила, что ее изнутри гложет горе. Я предположил воспаление легких и решил посмотреть ее горло. Сказал: Откройте свой рот. А она в ответ: Открой свой разум.

Доктор рассмеялся.

Открой свой разум! Я сказал, что она может умереть, если не поселится где-нибудь в теплом сухом месте и не прекратит эти ежедневные заплывы. А она: Я плаваю потому, что мне это необходимо. Это меня укрепляет. Я говорю: Но вы хотя бы можете ограничиться только утренними купаниями? А она: Я плаваю всегда во время прилива. Так уж я устроена. Моя мама была русалкой. Вините во всем луну. Я не встречал никого, кто бы разговаривал подобным образом и воспринимал мир так, как воспринимала его она. Это меня заинтриговало, да и профессиональный интерес присутствовал, не без этого. Наблюдал ее ежедневно на протяжении двух недель. И каждый день она рассказывала мне о своей жизни и о реке. Приглашала меня в фургон и рассказывала о своей матери, о своем отце. В свой последний визит, послушав ее легкие с помощью стетоскопа, я не выявил никаких хрипов, никаких аномалий. Только звук глубокой скорби. Такой диагноз я поставил впервые в своей практике.

«Меланхолия» – этот термин использовался в Викторианскую эпоху. Тоска. Депрессия. Ощущение невосполнимой потери. Называйте это как угодно, но я сам не понаслышке знаком с тем безумием, которое охватывает тебя после утраты любимого человека. Только я держу эти чувства под спудом, не выставляю их напоказ, чтобы не пугать окружающих. Такова цена респектабельности. Хотя чувства все равно не исчезают, они таятся в глубине зрачков, прикрываются повседневными хлопотами. Я был респектабелен, и многие люди приходили в наш дом с какими-нибудь дарами или просто со словами утешения. Моя скорбь никем не истолковывалась превратно – потому что я был респектабелен. А ведь я был так же безумен, как она, мистер Дрейк. Но при этом не забывал начищать до блеска свои туфли. Взгляните сюда.

Он достал раздвоенную ветку дерева из медной подставки рядом с камином, где она хранилась вместе с кочергой и щипцами.

В последний вечер она подарила мне эту «волшебную лозу», пообещав, что с ее помощью я найду свою любовь.

Дрейк улыбнулся.

И как, помогла?

Представьте себе, наилучшим образом. В следующий уик-энд я был на свадьбе своего коллеги и там с первого же взгляда влюбился в красавицу Белинду Фолкс, а еще через три дня, целуя Белинду, я держал над ее головой эту самую «волшебную лозу», как веточку омелы. Вскоре после того мы обручились. Потом состоялась свадьба. Все было так, как положено. Я усердно трудился. Мы растили детей. Переехали в Лондон, потом вернулись в Корнуолл. И в этой круговерти я позабыл о мисс Лад.

Доктор провел рукой по старой шишковатой ветке орешника и увидел свою ладонь такой, какая она была в молодости, с еще не исследованной линией жизни. И он снова вспомнил тот последний вечер в ее фургоне. Вспомнил закат с игрой красок в кронах деревьев и золотые лучи на фоне лазури, постепенно переходящей в густую синеву. Казалось, этот вечер со всем его великолепием был создан исключительно для них двоих. И тогда он впервые в жизни ощутил неколебимую и всеобъемлющую умиротворенность. Где-то между Богом и медициной есть место для меня. Так она сказала, и эти слова накрепко врезались в его память. Он осушил еще один стакан сладкого тернового джина, который развязал ему язык и смягчил сердце, а тепло и травяные ароматы в старом фургоне придали ему смелости, и он смог выложить как на духу все терзавшие его страхи. И сейчас у него защипало глаза при воспоминании о том, как она взяла его руку и повернула ладонью кверху, как провела пальцем по шраму (Это от скальпеля, сказал он), как он послушно держал раскрытую ладонь под ее изучающим взглядом. Он тогда спросил с тревогой: Что ты видишь? Потому что на глаза ее набежала тень, и только годы спустя он понял, что этой тенью был его сын: красивая и четкая, но внезапно обрывающаяся линия.

Что ты видишь? – повторил он вопрос. И она сказала: Счастье. Я вижу годы счастливой жизни. Она знала, что все хотят услышать именно эти слова. Позднее она провожала его в темноте; крепкий соленый бриз мешался с тяжелым запахом земли. Она провела его сквозь влажные заросли папоротника до дороги, где он оставил свою машину. При прощании Дивния подняла взгляд к звездному небу и указала на яркую белую звезду. Это твоя звезда, доктор Арнольд, сказала она. Ориентируйся по ней, и она всегда приведет тебя к дому. Так оно и было впоследствии.

Доктор Арнольд развернул чистый носовой платок.

Извините меня, сказал он. Сегодня, похоже, день привидений. Или лучше назвать это днем воспоминаний? Полагаю, люди предпочитают воспоминания привидениям.

Раздался бой часов.

Кстати, именно мисс Лад помогла явиться на свет Дугласу, еще до встречи со мной.

Что? – растерялся Дрейк. Но как? Я не…

Дуглас был моим приемным сыном – я женился на вдове с ребенком. Его отец погиб в Первую мировую. Такие вот дела, мистер Дрейк.

Я о многом хотел бы вам рассказать, продолжил доктор Арнольд. Однако это вопрос времени. Вашего времени прежде всего, ведь вы уже сделали для меня так много, и благодарность моя безгранична. Но я хотел бы вам кое-что показать. Нечто достойное вашего внимания, как мне кажется. Если бы сам я увидел это вовремя, все могло бы сложиться иначе. Кто знает?

И Дрейк сказал, что свободного времени у него более чем достаточно.

 

30

К музею они подошли в молчании. Дрейк пропустил доктора вперед, а сам задержался перед входом. Ему нужно было спокойно подумать об этих удивительных совпадениях, начиная с его встречи с Дуги Арнольдом, и обо всем, что ему рассказал доктор. Закурив сигарету, он смотрел на потоки людей, перемещавшихся вдоль Ривер-стрит. Так много самых разных жизней, и никого знакомого. Дрейк оглянулся на здание музея, щелчком послал окурок в сточную канаву и с тяжелым чувством поднялся по ступеням, ничего не ожидая от этой музейной экскурсии.

Он до сих пор ни разу не бывал в музеях. Какая-то особенная, глубокая тишина в здании его удивила, но удивление оказалось приятным. Воздух был прохладен, и в целом обстановка настраивала на серьезный, торжественный лад. Примерно так, как это должно быть в церкви. Он вспомнил о негромком, но решительном заявлении Дивнии на исходе «Ночи слез». Я верю в тебя. Так она сказала.

Шаги гулко отдавались под сводами, и звуки его суетливой лондонской походки казались неуместными на мозаичных каменных плитах зала, через который он шел к лестнице на второй этаж.

Доктор Арнольд встретил его наверху и сразу повел направо в небольшую галерею. У дальней от входа стены они остановились перед одной картиной. Свет от окна, проходя над плечом доктора, освещал лицо на портрете.

Вот она, раздался голос доктора. Та самая молодая женщина, в которую влюбился Уильям Лад. Я полагаю, это и есть наша русалка.

Сейчас Дрейк отчетливо слышал собственное дыхание и каждый удар своего сердца, ощущал пульсацию крови в сонной артерии, на запястьях и в паху. Он отметил про себя размер картины, оценил красоту лица, смотревшего с полотна, и особенно глаза: темные, печальные, загадочные. Вечернее солнце легло на ее правую щеку, подчеркнув темно-медовый, коричневый оттенок кожи.

Дрейк повернулся к доктору Арнольду, но не успел открыть рот, как доктор его опередил.

Такого вы не ожидали, верно? А теперь представьте ее здесь, живую, мистер Дрейк. Представьте непонимание и страх обывателей. А также их подозрительность. В пятидесятых годах прошлого века на американском Юге, помимо рабов, существовали и свободные негры, мужчины и женщины. Я специально изучил эту тему. Их было немного, но они были. Возможно, и эта женщина была свободной, а может, Уильям Лад выкупил ее из рабства – тут нам остается лишь строить догадки. Ее тяга к воде – к чистоте, если угодно, – вполне объяснима, если учесть, через что ей, скорее всего, пришлось пройти. В какой-то степени это сродни крещенскому таинству: очищение от греха посредством погружения в воду.

Дрейк вновь повернулся к портрету. На лбу женщины, как бриллианты, сверкали крупные капли воды, заодно маскируя шрам над бровью. Вода стекала с ее черных волос, откинутых за спину. Высокая пышная грудь, золотая цепочка на шее и маленький перламутровый медальон – тот самый, в котором хранился зов ее дочери. Но на полных красных губах не было ни улыбки, ни намека на песню; была лишь невысказанная, но угадываемая история: повесть о том, как ее захватили работорговцы и увезли через океан, чтобы продать на аукционе. И те же чувственные губы, пробуждавшие желание в сотнях моряков, однажды уткнулись в шею Уильяма Лада, как форштевень в волну на полном ходу; и он пообещал ей свободу, а она доверила ему свою жизнь. Лодочный сарай дал им кров, тогда как река, периодически разбухающая и гонимая вспять приливами, нашептывала и напоминала о мерзких эпизодах ее прошлого: «Смой это с себя. Смой с себя их следы». И еще этот загадочный взгляд – он буквально не отпускал Дрейка.

Так вот какой она была: «Дева моря», ок. 1857 г. Художник: Альфред Уоррен. От анонимного дарителя.

Так вот куда переместилась та самая картина, чей размер соответствовал светлому пятну на закопченной стене лодочного сарая. Для Уильяма Лада она была ложным окном в прошлое.

 

31

Уже стемнело, когда они доехали до луга, спускавшегося к реке. Дрейк вылез из машины и помахал доктору, пока тот разворачивался на старом тракте. Потом устало сел на придорожный камень и поглядел на «волшебную лозу». В ней была суть всего, что он услышал и увидел в течение этого дня, и сейчас она казалась более увесистой, чем в тот момент, когда он впервые взял ее в руки. Дрейк пытался вежливо отказаться, однако доктор настоял. Никто не может полноправно владеть такими предметами, сказал он. Их только одалживают на время.

Успокойся, сказал Дрейк самому себе. На сегодня с меня хватит.

И, закатав брюки, пошел через луг по мокрой траве. Утром он придумает, что сказать старой Дивнии при встрече, а сейчас он слишком устал, чтобы сочинять истории, да и после такого дня он просто не смог бы соврать.

Выйдя на лесную тропу, он сквозь ветви разглядел свет лампы, оставленной перед дверью лодочного сарая. Неужели она заранее знала, что он вернется? Тело наливалось свинцовой тяжестью. Все, что он сейчас хотел, – это зайти внутрь, покурить и пропустить стаканчик, но со стороны фургона голос Дивнии произнес его имя, и Дрейк не мог не откликнуться на зов. Чемодан он оставил снаружи, рядом со ступеньками.

Войдя в жарко натопленное помещение, он едва разглядел хозяйку: лишь пара огромных, исполненных ожидания глаз смотрела на него из-под целой груды одеял.

Негоже спать в очках, сказал Дрейк и, наклонившись, снял их с ее носа.

Я только прилегла и, должно быть, задремала.

Похоже на то.

Я тебя ждала.

Это я уже понял.

Возникла пауза.

Вижу, ты побывал у парикмахера.

Да.

Славно выглядишь. Прямо щеголь.

Потом она указала на его руку.

Что там у тебя?

Дрейк протянул ей «волшебную лозу». Старуха потрогала сухую шероховатую ветку.

Это одна из моих? – спросила она.

Да. Ты дала ее одному человеку много лет назад.

В самом деле?

Да. Это было года через четыре после Первой мировой. К тебе приезжал доктор. Ты его помнишь?

Доктор?

Да, доктор Арнольд. Тот самый человек, которому я доставил письмо.

Глаза старухи затуманились.

Сейчас я не в силах что-либо вспомнить, Дрейк.

Ничего страшного.

Я ведь не обязана помнить все?

Конечно, ты не обязана, сказал он и поправил ее одеяло. Я тут подумал… – начал Дрейк.

О чем?

Пожалуй, мне не стоит уезжать. Я бы хотел остаться…

Я тоже хочу, чтобы ты остался.

…остаться здесь надолго, если ты не против.

Старуха кивнула и улыбнулась. Затем, дотянувшись, погладила его руку.

До Рождества осталось десять дней, сказала она. Что бы ты хотел получить в подарок?

Я об этом не думал.

Полагаю, тебе нужна крабовая ловушка.

Ловушка?

Да. Потому что на крабов хороший спрос.

Это верно.

Так что голодать ты не будешь.

Хорошо, пусть будет ловушка, согласился Дрейк. Спокойной ночи, Дивния.

И он поднялся, собираясь уходить.

А ты что мне подаришь? – спросила она.

Пока не знаю, улыбнулся он. А что бы ты хотела?

Сюрприз.

Я понял.

И желательно приятный сюрприз.

Так и будет. Обещаю тебе нечто незабываемое.

Да уж, обещания, обещания… – проворчала она.

Спокойной ночи, Дивния.

Когда Дрейк уже открывал дверь, она вновь подала голос:

Имей в виду, эта лоза не поможет тебе найти подземный источник. Она находит только любовь.

Дрейк развернулся с порога, подошел к постели, наклонился и поцеловал ее – впервые за все время знакомства.

А это что значит? – спросила она.

Но у него не нашлось слов. У него и впоследствии не найдется слов, чтобы описать все происшедшее в этот день, и тогда она возьмет его за руку и скажет шепотом: Все хорошо. И этого будет достаточно для обоих.

 

32

В забытой главе, вырванной из контекста времени, ключ со скрежетом поворачивается в замочной скважине, и молодого – только недавно женившегося – доктора впускают в унылую комнату с серыми стенами. За окном вечерние сумерки. На кровати сидит женщина – еще не старуха, хотя и выглядит таковой – и рассеянно вертит в пальцах висящий на ее шее перламутровый медальон. В комнате спертый, застоявшийся воздух. Вокруг женщины, на коричневом полу казенного учреждения, застыли в дрейфе модели судов разных типов и размеров, изготовленные с любовью и тщанием, при бесконечных запасах времени.

Женщина сидит тихо, лишь изредка поводя плечами, когда шепоток промозглой декабрьской ночи касается ее кожи. Из одежды на ней только желтый дождевик. Проходит время, где-то начинается прилив. Луна светит сквозь оконную решетку, и ночь проскальзывает в комнату, изгоняя прочь ее страхи.

Она медленно сползает с кровати на пол. Молодой доктор пытается к ней приблизиться, но его тянут назад. Женщина ползет к стене, ощупывает тьму в том месте, где стена смыкается с полом. Ее пальцы находят щель между кирпичами. Осторожно она начинает тянуть за края бумаги, засунутой в щель, пока кирпич не выдвигается из паза. Теперь она лежит на полу, прижавшись лицом к отверстию в стене, откуда слабо тянет сырым сквозняком, и она подставляет ему лоб и щеки. Она дышит носом, перебирает запахи, пока не отыскивает тот единственный, который уносит ее домой…

Воздух густо насыщен солью, вода в реке поднимается. Она несколько раз сглатывает, и сухость во рту исчезает. Отягощенные ожиданием, ее веки смыкаются: самое время пройти меж деревьев к реке, где вода уже замерла на пике прилива и подернулась рябью от речной песни, исходящей из глубины времен. И она слышит этот зов, слышит эту песню, песню Возвращения…

Молодой доктор опускается на колени рядом с ней и шепотом произносит ее имя.

Она смотрит в его сторону, но никого не видит.

 

33

Немало лет минуло с той поры, когда Дрейк в последний раз мысленно возвращался к рождественским праздникам своего детства.

Обычно он помогал наряжать елку и мастерил бумажные гирлянды, пока во рту не пересыхало от клея. А поздно ночью, после закрытия паба для посетителей, в нем оставались только свои, жильцы этого дома, и он спускался из квартиры вниз, где мужчины давали ему глотнуть пива и затянуться сигаретой – но только когда мама или миссис Беттс не смотрели в их сторону.

Он вспоминал почтенных матрон, попивавших в кабинке портвейн и крепкий портер. Миссис Беттс в черном платье и кружевном чепчике всегда напоминала ему стакан портера с шапкой пены, но он никому об этом не говорил.

Это были хорошие воспоминания.

На празднике присутствовали и женщины помоложе – те, что работали, гуляя по улицам. Они вечно страдали от нищеты, от плохого питания и от мужчин, но к нему они всегда были добры. Больше всего ему нравились Айрис и Лилли, потому что он считал их красотками и потому что они опекали его, как родного, частенько обнимая и окутывая странными ароматами своей любви. А по ночам они звались иначе – Персик и Вишенка, – должно быть, потому, что в темноте цветы становятся плодами.

Мистер Тоггс играл на пианино, и Дрейк иногда садился с ним рядом и давил какую-нибудь клавишу, но чаще, садясь рядом, он просто пел. И все аплодировали, а его щеки пылали – то ли от радостного волнения, то ли из-за употребленных тайком пива и виски. Как бы то ни было, но все эти смеющиеся лица и поющие голоса создавали такую чудесную атмосферу, что даже грязно-серый мир за окнами паба казался по-своему уютным и дружелюбным. И Дрейк начинал верить, что его жизнь прекрасна и удивительна, лучше просто не бывает; и пусть с ним не было отца на этом празднике, так ведь он и не загадывал его возвращение, когда находил серебряный трехпенсовик в своем куске рождественского пудинга. Вместо этого он загадывал, чтобы праздничный день длился вечно. Только он и мама. И этот бесконечный день.

Да, это были хорошие воспоминания.

Дрейк достал из бумажника старую фотографию. Его мама также была хорошим воспоминанием. Подвесив «волшебную лозу» над дверью сарая, он добавил к ней большую гроздь ягод остролиста и там же пристроил фото. Счастливого Рождества, мама.

Огонь угасал, и Дрейк подкинул в камин большое полено, а когда, распрямившись, заметил все то же пятно на стене, ему вдруг представилась русалка с музейного портрета – как она заботилась о своем муже, Уильяме Ладе, как обустраивала этот дом и в целом их жизнь. Он открыл чемодан, извлек оттуда и развернул коллаж мужского лица. Мягкая бумага расправилась легко. Дрейк приложил картинку к стене – и она точно вписалась в контуры светлого пятна над очагом. Он подержал над огнем свечу, а когда воск начал плавиться, капнул им на углы картинки с обратной стороны и прилепил свое творение на место прежнего портрета. Отошел назад, присмотрелся. Вышло очень даже неплохо. В лодочном сарае на неведомых берегах забытой реки этот коллаж смотрелся как на своем законном месте.

Кто это? – послышался голос Дивнии.

Дрейк вздрогнул и резко обернулся.

Ох, ты меня напугала!

Кто это? – повторила она.

Дрейк взглянул на картинку и в кои-то веки признался.

Это мой отец, сказал он.

То есть таким я когда-то вообразил своего отца, поспешил пояснить он. Глупо, правда? Мне было девять лет, и я постоянно задавал маме вопросы. Какого цвета у него глаза, ма? Какого цвета его волосы? Какой у него рот? А как насчет носа? Я приставал к ней до тех пор, пока не добивался ответов. Я не понимал, что ей, наверно, было очень тяжело вспоминать то, что она так хотела забыть. А когда она спускалась в паб, где подрабатывала по вечерам, я просматривал ее старые журналы и вырезал из них части лица, которые соответствовали маминому описанию. В конечном счете получилось вот это. Получился он. Я всего лишь хотел иметь то, что имели все другие. Мне не хватало родного лица, которое смотрело бы на меня, когда я сплю. Потому что мама так никогда не делала. Она сама-то была счастливой, только когда спала.

Лодочный сарай тихо поскрипывал.

Между прочим, у меня отцовские руки, сказал Дрейк и посмотрел вниз на свои пальцы. Знаешь, как я об этом догадался?

Скажи мне.

Просто они совсем не похожи на руки моей мамы, улыбнулся Дрейк.

И еще у тебя отцовские глаза, добавила старуха, глядя на его улыбку.

Он повернулся к портрету.

Похоже, ты права. У меня действительно его глаза.

 

34

В кафе было тепло и людно. Болтовня флиртующих парочек, звон чайных ложек о фарфор – все это создавало симфонию, какую ей крайне редко доводилось слышать. Но Дивния чувствовала себя комфортно, улыбаясь всем подряд и ни с кем не вступая в беседу. Ее шляпа с вынутой газетной подкладкой лежала на соседнем стуле у окна, за которым виднелся кафедральный собор Труро. Официантка принесла счет и выжидающе уставилась на старуху. Все головы повернулись в их сторону. Дивния положила рядом с сахарницей хрустящую однофунтовую купюру (Надо же, расплатилась фунтовой! – громко прошептал кто-то).

Спасибо, милочка, пирожные были просто чудо, сказала старуха. Передайте мою благодарность кондитеру.

Шум сливного бачка в туалете, ощущение горячей воды, текущей меж пальцев. Горячая вода при одном лишь повороте крана! Дрейк закрыл глаза, наслаждаясь роскошью подзабытых удобств. Он вытер руки полотенцем и пригладил бородку, смотрясь в тусклое зеркало. Открыл дверь в общий зал и замер на пороге. Впервые он увидел Дивнию такой, какой ее воспринимали все окружающие: тщедушная старуха в круглых очках со сломанной оправой, грязном желтом дождевике и мужской шляпе размера на два больше нужного. У него зачесались кулаки при виде их переглядываний и улыбочек, когда Дивния водружала на голову свою шляпу с газетным уплотнением. Дрейк решительно прошагал через зал и выдвинул стул, помогая ей подняться. Потом учтиво подал ей руку – она выглядела такой довольной и гордой.

Спасибо, мой мальчик, сказала Дивния.

Положив сдачу в карман, она громко попрощалась со всеми присутствующими. Никто ей не ответил. Она не замечала устремленных на нее взглядов, но от внимания Дрейка они не ускользнули. И он злобно покосился на шептунов, сопровождавших комментариями их движение к выходу. Дивния всю жизнь давала людям пищу для пересудов и в этом была подобна погоде, о которой всегда найдется что сказать, но предположения никогда не оправдываются. После ухода старухи под ее стулом обнаружилась грязевая лужица.

Куда мы идем? – спросила она, оказавшись на улице. Но Дрейк в тот момент был слишком возмущен и зол на праздную публику, чтобы ответить.

Они прогулялись по Ривер-стрит, старуха и молодой человек. Она то и дело спотыкалась о выпиравшие из мостовой булыжники, но упорно не желала смотреть под ноги: уж очень много интересного происходило вокруг, на оживленной городской улице. Наконец Дрейк замедлил шаг перед большим зданием.

Вот мы и на месте, сказал он.

Ты привел меня в банк?

Здесь теперь уже не банк.

Тогда что это?

Увидишь, сказал он.

И провел ее, придерживая за локоть, мимо фасадных колонн, через массивные двери парадного входа в гулкое пространство вестибюля. Кроме них, здесь никого не было. В тишине слышалось, как удивленно стучит сердце старой женщины.

Дрейк повел ее дальше – вверх по лестнице и направо, в самый конец картинной галереи.

Оставайся здесь сколько захочешь, а я подожду внизу, сказал он.

Удаляясь, он не решился даже оглянуться – и без того уже волнений было предостаточно.

Вот таким образом на девяностом году жизни Дивния Лад впервые увидела лицо своей матери.

Несколько минут она стояла молча, хотя Дрейк позднее утверждал, что ее изумленный вздох был слышен во всех коридорах и залах музея. Потом она приблизилась почти вплотную к картине, освещенной неверным декабрьским светом, и назвала свое имя. За этим последовал сумбурный и сбивчивый монолог. Высказывая свои сокровенные мысли, она смутно слышала рождественские песнопения снаружи, а вскоре начался снегопад, и пролетавшие за арочными окнами снежные хлопья отбрасывали на портрет пятнышки теней, которые подобно слезам соскальзывали с лица на пол галереи. Все это ей вспомнилось позднее. А тогда ее монолог прервал смотритель, который явился с известием, что музей уже закрывается; и она не стала возражать или выпрашивать еще минутку.

До свидания. Скоро увидимся снова, тихо сказала она своей маме и направилась к тяжелым дверям, за которыми ее ждала зима.

Снег падал интенсивно и не таял на земле. Снежинки при ближайшем рассмотрении радовали глаз своей идеальной симметрией. Рождественский хор на улице исполнял «Среди зимы холодной». Она бросила пару монет в банку для сбора пожертвований и сама начала громко подпевать: Снег идет зимой холодной, снег идет, сугроб растет…

Эта сцена врезалась в ее память, потому что в ней присутствовало волшебство. Правда, у местных жителей подобные воспоминания были связаны отнюдь не с этой, а с предыдущей зимой, действительно отметившейся сильными снегопадами. А сейчас одна лишь Дивния слышала звуки духового оркестра и пение хора, тогда как для всех прочих темные улицы вибрировали разве что от суматошной поступи горожан, увлеченных предрождественским шопингом.

И в ее воспоминаниях они с Дрейком той ночью пешком проделали весь путь из города до дома. Ей не запомнились ни паромная переправа, ни машины и повозки, подвозившие их на разных отрезках пути, потому что в памяти накрепко засела ходьба по знакомым дорогам. Для нее та ночь была безлунной (хотя на самом деле светила луна), ибо зрение ее настолько обострилось, что она могла увидеть все, что только пожелает. И она помнила, какой легкой и быстрой была ее походка в состоянии эйфории, вот только само слово «эйфория» никак не желало вспоминаться, и тогда она заменила его словом «счастье».

Снег продолжал густо падать вокруг. Живые изгороди накрылись высокими снежными шапками, и вскоре они двигались в окружении сплошной белизны, как парочка праздношатающихся призраков. Тишина приветствовала каждый шаг скрипом снега под их ногами, и улыбка не сходила с губ старой женщины.

Несколько часов спустя они добрались до места, где ее луг подступал к Главному тракту, и Дрейк сказал: Стой здесь. Он просто не мог не произнести эту фразу на этом месте. И они остановились здесь. Дыхание густым паром вырывалось из их ртов. Разгоняя кровь, он потопал ногами и постучал руками по своим бедрам.

С праздником, сказал он, доставая из кармана и вручая ей небольшой, неловко сделанный сверток.

Сам заворачивал, пояснил он, как бы извиняясь.

Надо подождать до Рождества, возразила Дивния.

А ты представь, что оно уже наступило.

И она стянула рукавицы, распустила ленточку и стала разворачивать подарочную бумагу, пока на ее ладони не остался маленький черный тюбик. Дивния поднесла его близко к глазам, сняла крышечку, медленно повернула нижний конец тюбика – и в мельтешащую белизну неба нацелился ярко-красный указующий перст.

И падал снег. И падал снег. И падал снег. И это было прекрасно.

 

35

Пришел январь и, как упрямый мул, уперся в землю, не желая избавлять их от своего присутствия.

Дивния глядела в темноту из окна своего фургона. Заметив какое-то движение вдали, она сперва решила, что это бродит неприкаянный святой – чего не бывает в столь злую погоду. Но, воспользовавшись подзорной трубой, она опознала Дрейка, который стоял на берегу, глядя в сторону островной церкви. В последние дни он стал нервным и снова начали дрожать руки, хоть он и пытался скрыть это от Дивнии. Ел он плохо, на вопросы отвечал односложно; удовольствие от жизни сменилось простым стремлением выжить, не более того. Дрейк повернулся и посмотрел в сторону фургона. И в тот самый момент она заметила сон – тяжелый, тревожный, назойливый сон, – витавший у него над головой подобно здоровенной стрекозе.

Она поспешно закрыла окно. Видимо, среагировав на это резкое движение – или на шум, – стрекоза-сновидение оставила Дрейка, прямиком устремилась к ней и с налета врезалась в оконное стекло. Сильный удар сопровождался звуком, похожим на пистолетный выстрел, и звук этот потряс и отбросил ее вглубь комнаты, к самой кровати.

Что ж, это было только вопросом времени; она предвидела это с самого начала. Еще в ночь его появления, когда она поднимала Дрейка, его тяжкий душевный груз оставил неизгладимый след на ее руках; и с тех пор она знала, что рано или поздно начнет видеть его сны.

Двумя неделями ранее, вскоре после полуночи, на лес опустилась густая удушливая тьма. Ни единого звука не раздавалось поблизости. Природа спасовала перед этой напастью, даже звезды померкли. От луны остался тончайший серп, да и тот почти не был заметен. Дивния не могла заснуть. Точнее, она старалась не заснуть. Сидела, потягивая джин, и наблюдала за тем, как темный ужас надвигается на ее мир. Когда она ложилась на кровать, тьма обволакивала ее как саван, а если она сидела за столом, то стоило только погасить лампу, и тьма разражалась торжествующим хохотом. Причем это был мужской хохот. Этот ужас принадлежал не ей.

А еще через две ночи ее разбудил пронзительный крик. Она вышла наружу. Все было тихо. Чуть погодя из лодочного сарая примчался встревоженный Дрейк.

Я слышал крик, сказал он. С тобой все в порядке?

Она оцепенела. Теперь сомнений уже не было.

Наверно, тебе приснился кошмар, сказала она. Иди спать, все хорошо. Мы здесь в безопасности.

А тебя что разбудило? – спросил он, уже сделав шаг в сторону сарая.

Мочевой пузырь, сказала она. Обычное дело.

И вот прошлой ночью ей приснилась карточная игра. Сама она не играла, она была одной из карт. Слышался смех, и там был Дрейк – он был среди игроков. Проснулась она в корчах на полу. И она знала, что это никакая не болезнь.

А теперь ночь наступила снова. Дивния поднялась со стула и вышла на морозный воздух. От страха ей стало еще холоднее, и она укуталась основательно, напялив в несколько слоев чуть ли не всю свою одежду и затянув поверх нее ремень. Таким образом отгородившись от внешнего мира, она спустилась к реке и только тут осознала, как это странно: сейчас только кожа ее лица непосредственно контактировала с воздухом.

Все вокруг казалось чужим и незнакомым, река уже не была приветливой. Клубки водорослей у самой поверхности превратились в сгустки выжидающей тьмы.

Оно уже здесь, подумала Дивния, озираясь и рассекая ночное небо взмахом палки.

Сновидение уже было здесь.

Внезапно что-то незримое опрокинуло ее на землю и навалилось сверху, выдавливая воздух из легких. Боже мой, какая тяжесть!

Дрейк нашел ее на следующее утро. Она неподвижно лежала на берегу – кучка тряпья, покрытая грязью и инеем. Приблизившись, он увидел, что ее одежда растрепана и местами порвана. Дрейк поднял ее, отнес в фургон и уложил в постель. Он в жизни своей ни о ком так не заботился, как о ней с той самой минуты. Растопил печку и все время поддерживал огонь. Прикладывал к ее бокам и спине нагретые камни. Кастрюля с овощным супом всегда была наготове, чтобы она могла поесть, как только пожелает. И он подолгу сидел рядом, держал ее за руку и шептал слова, какие в последний раз произносил, еще будучи ребенком.

Через два дня Дивния очнулась. Она выглядела изможденной и еще более старой. В последующие дни она ничего не говорила и, вопреки обыкновению, ни разу не окунулась в реку. Она сидела в фургоне, скрываясь от мира, который повергал ее в смятение. Дрейк оставлял для нее еду на ступеньках. И еще он каждую ночь зажигал свечу в церкви, когда понял, что Дивния этого делать не собирается. Во время приливов он сидел на берегу, ожидая знака. И по прошествии недели он получил этот знак.

Под вечер Дивния нашла его в устье, где он собирал плавник для топки. И с ходу протянула ему игральную карту рубашкой вверх. Он перевернул карту: это была бубновая девятка. Он быстро взглянул на Дивнию и начал трястись всем телом. По его лицу заструились слезы.

Чуть позже, когда Дивния сидела на причальном камне, он подошел и сел рядом на землю, прислонившись к камню спиной. Он не мог смотреть ей в глаза, боясь увидеть там собственное отражение. Над рекой ниже по течению кружили чайки, временами пикируя и выхватывая из воды рыбу; затем раздался настойчивый, словно призывавший к действию, крик болотного кулика. Надвигался прилив. Дрейк не знал, с чего начать, и потому просто начал говорить.

 

36

Тот день прежде всего запомнился ему погодой: это был идеальный летний день, и красота его в свете дальнейших событий представлялась особенно значимой, хотя и отнюдь не доброй.

Шел последний год войны. И это был последний день дружбы нескольких людей, вместе прошедших через многие ужасы, – но не последний день их совместной службы, ибо то были разные вещи. Иначе говоря, это был последний день, когда они могли смотреть в глаза друг другу.

Они вчетвером играли в покер. Было весело, а Дрейк был еще и в выигрыше, что случалось редко: он никогда не считал себя везучим. Из-за деревьев доносился чей-то смех, и эти звуки приятно гармонировали с теплым летним воздухом. Потом явились Скриббс и Джонно, ведя с собой женщину. Она была в меховой шубе и с чемоданом в руке – судя по всему, подалась в бега. По-английски она не понимала, разве что улавливала общий смысл отборной ругани Скриббса. По его словам, это была одна из тех дамочек, что путались с немцами. Он перетасовал колоду и предложил всем по очереди тянуть карты. Так они и сделали.

Чья карта старше всех, тот будет первым, сказал он.

Все открыли свои карты, и Скриббс довольно захохотал.

У меня король, и я первый! – заявил он, швырнув карту в лицо женщине.

Потом он начал ее насиловать. Джонно и Ханч встали наготове: они были следующими по старшинству карт. Все происходило очень быстро. Дрейк все еще сжимал в пальцах бубновую девятку, когда, опомнившись, кинулся к Скриббсу и попытался оттащить его от женщины.

Черт, приятель, до чего ж тебе не терпится! – засмеялся Скриббс. Погоди чуток, я скоро кончу.

Дрейк орал на них, но его никто не слушал. Все просто выстроились в очередь, как будто ожидали посадки в автобус.

Да пошел ты! – говорили они ему. Видит бог, надо было взять винтовку и под прицелом заставить их это прекратить. Но он так не поступил. Вместо этого он поступил так, как ему было сказано: развернулся и пошел прочь, оставляя позади то, что потом уже нельзя будет изменить или исправить.

Женщина перестала кричать после третьего в очереди, а он продолжал идти. Так он дошел до деревни, в центре которой стояла церковь, и оттуда доносилось пение. На паперти сидел старик и пил вино из горлышка бутылки. Увидев Дрейка, он жестом предложил ему выпить.

Дрейк сел с ним рядом и постепенно начал успокаиваться, слушая юные голоса хористов и попивая сладкое, чернильно-красное вино. Мимо проследовала молодая женщина. Старик с улыбкой приподнял шляпу, а она с шуршанием махнула юбкой и улыбнулась им обоим – и старику, и Дрейку, который уже почти забыл, что совсем неподалеку, в лесочке за перекрестком, пятеро солдат насилуют такую же молодую женщину.

Хор продолжал петь, и старик им подпевал, а Дрейк петь не мог. Неожиданно для самого себя он заплакал – из-за этой музыки, из-за детских голосов, из-за осознания того, во что могут превратиться эти мальчишки, когда вырастут. Как превратился сам Дрейк. Ему так хотелось, чтобы кто-нибудь его утешил. Старик легонько похлопал его по руке, прежде чем подняться и уйти по своим делам. Но Дрейку сейчас нужны были объятия близкого человека, а не простое дружеское похлопывание. Больше всего на свете ему хотелось пообщаться с отцом, потому что он в глубине души верил в отцовское понимание и прощение, которые смогли бы избавить его от неописуемой боли. И в тот самый момент он вдруг отчетливо понял, что его отец мертв. Так что теперь он мог лишь скорбеть о человеке, которого никогда не знал. Тосковать по неведомому отцу, который мог бы утешить его одной фразой: Все будет хорошо.

Хор замолчал, а Дрейк по-прежнему сидел на ступеньках паперти; пустая бутылка стояла между его ботинок. Позади заскрипела толстая дубовая дверь, на улицу выбежала стайка мальчишек; в кустах щебетали птицы, и солнце отбрасывало резкие тени, которые на бегу отделялись от мальчишеских пяток. Но когда Дрейк поднялся на ноги, он не увидел собственной тени и тогда понял: что-то внутри него умерло.

Он поплелся обратно через лесок, и навстречу ему попалась та самая женщина. Помада была размазана по ее лицу, и она прихрамывала – возможно, всего лишь потому, что шла по хворосту босиком, с туфлями в руке. Дрейк шагнул в сторону, уступая ей дорогу, и хотел что-нибудь сказать, но не знал, как будет по-французски «мерзко» или «стыдно». Так что единственной фразой, которую он смог произнести, оказалась: Je m’excuse. Женщина плюнула ему в лицо, и он знал, что этого заслуживает.

Она плотнее запахнула полы дорогой шубы и пошла дальше почему-то на цыпочках, как будто в невидимых туфлях на высоком каблуке; и на какой-то миг чередование теней и солнечных пятен в просветах меж листвы представило ее в образе таинственной богини леса. Образ этот оказался хрупким и недолговечным, ибо три дня спустя, когда местные учинили самосуд над коллаборационистами, ее провели по улицам измазанной дегтем и осыпаемой бранью, ее золотистые волосы были срезаны и сожжены вместе с волосами ей подобных, а запах – о черт, этот запах! Дрейк видел, как ее погнали через толпу мужчин, сразу начавших ее пинать, и на выходе из толпы она уже не появилась.

Фронт продвигался на восток, через Бельгию в Германию, но теперь уже никто не прикрывал его спину в бою, потому что ему больше не доверяли. Он не был одним из них, он был «гребаным гомиком», «слюнтяем», «красным комми» – как только его не обзывали сослуживцы.

А потом война закончилась, и они маршировали по улицам под приветственные крики благодарных граждан. Солдаты с ходу подхватывали одной рукой женщин, а другой – выпивку. Личный состав батальонов непрестанно тасовался, кто-то уезжал домой, но большинству с этим не везло: демобилизация проходила с мучительными задержками. Впрочем, Дрейка это ничуть не волновало. Ему все равно было некуда возвращаться.

Лишь через тринадцать месяцев они получили приказ собирать вещмешки и выдвигаться к транспортным судам на побережье. В этой суматохе Дрейк незаметно улизнул, даже не дождавшись оформления увольнительных документов, – хотя впоследствии раздобыл их через «полезных знакомых», и документы эти были с виду не хуже настоящих. Он также не успел получить продуктовые карточки и дурацкую парадную форму. Просто покинул свою часть и отправился обратно во Францию. На южный берег, где, как рассказывали, солнце подолгу не уходит с неба и где он надеялся оттаять под жарким дуновением сирокко после стужи кошмарных военных лет.

Уже сгустились сумерки, когда Дрейк закончил свою историю. Он услышал вздох Дивнии, но не решился взглянуть на нее, мучимый стыдом и чувством вины. Потом ощутил ее теплую ладонь на своей макушке.

Речные звуки заполняли пространство вокруг. Две чайки перекрикивались, сидя на противоположных берегах реки, и в их криках ему почудилось собственное имя.

Прислушайся, сказала Дивния.

Он напрягся, пытаясь расслышать что-то еще, кроме криков чаек. И наконец он это расслышал.

Начинается отлив, сказала она.

И Дрейк понял, что ему нужно сделать.

Они вместе приблизились к самому краю берега, а затем Дрейк вошел в реку. Ледяная вода постепенно достигла груди; рубашка и брюки прилипли к телу. И там, где прежде гнездился темный страх, теперь уже не было ничего: только печаль и память о прошлом заполняли внезапно образовавшуюся пустоту. Он присел, вода залилась в нос и уши, и его накрыла глухая, давящая тишина. Рубашка вздулась пузырем, а волосы поднялись к поверхности подобно морской траве; и Дрейка охватило ощущение покоя, и ноги его отделились ото дна, и он поплыл с отливным течением и рыбами, задерживая дыхание до последней возможности.

Он вынырнул уже в устье, рядом с баркасом Старого Канди. И тут, уцепившись за борт и жадно заглатывая воздух, он с удивлением понял, что чувствует себя другим человеком. Его руки казались такими нежными и молодыми на фоне темных водорослей, облепивших разбитый корпус. Он закрыл глаза и в тишине позднего вечера услышал слова корабля: Все будет хорошо. Теперь худшее уже позади.