54

Снова наступила осень, и воздух наполнился запахами прелой листвы и морской тины. Стоя перед своим фургоном, Дивния глядела в небо; бриз привычно развевал ее волосы. Ночь подступала все ближе, и нетерпеливая луна обозначила свое появление еще до того, как солнце окончательно ушло за горизонт. Дивния перевела взгляд на связку ключей, висевшую на стенке фургона, шагнула к ним и бережно отделила от прочих самый маленький ключ. Поднесла его близко к глазам, держа за истрепанную аквамариновую ленточку: да, это был он, ключ к пониманию. Она с улыбкой вспомнила, почему его так назвала, и, сунув ключ в карман, поднялась по ступенькам в старый фургон.

Внутри было тепло. Дивния задернула занавески, в последний раз. Она думала, что готова к этому, но столь будничное действие сразу же вызвало у нее удушье – так закрывалось окно ее жизни. И она поспешно распахнула занавески, чтобы избавиться от внезапного приступа паники. И до чего же приятно было снова увидеть знакомые очертания своего мира!

Она смотрела на закат, золотивший вершины деревьев, на птичьи гнезда, большей частью уже опустевшие, на раковины в музыкальной подвеске, которые вновь побрякивали, сигнализируя о возобновлении ветра. Она смотрела на вещи, бывшие частью ее повседневной жизни, – вроде гладких камней, которые она нагревала на печке и потом для утепления рассовывала по карманам или складкам своей неказистой, но практичной одежды. Она провела рукой по простыням, которые в последний раз примут ее в объятия этой ночью.

Я так давно готовилась к этому и все равно не уверена, что́ мне следует делать, подумала она.

Взяла ручку с намерением что-то написать, однако писать оказалось нечего – да и к чему слова, когда все уже скоро выразится в действиях?

Она сняла одежду и аккуратно повесила все на крючок. Услышала пение Дрейка в лодочном сарае. Дивнии было жутковато, но Дрейка тревожить она не стала – только не сейчас, не в ее последнюю ночь на земле.

Что там за дверью? Луч света пересек порог и растянулся поперек кровати. В комнате стало жарко.

Снова ты!

Снова я! Обещал ведь, что вернусь.

А я тебе не верила.

Подвинься, Дивни, сказал Джек и сел на край постели.

Неплохо выглядишь, заметила она.

Я снова молод.

Только не смотри на меня, попросила Дивния. Я уже не та, которую ты оставил.

Он протянул руку и коснулся ее щеки. Посмотрел ей прямо в глаза. Потом начал раздеваться. Кожа его была белой и упругой, как в юности. Верхнюю часть ягодиц покрывали рубчики, оставшиеся после кори. Дивния легонько дотронулась до крайнего слева рубчика. Джек наклонился, чтобы ее поцеловать.

Погоди, сказала Дивния и, отвернувшись, открыла дверцу тумбочки рядом с кроватью.

Торопливый поиск сопровождался стуком и бряканьем разных мелких вещиц. Наконец она нашла среди них нужную и, нервничая, провела по губам помадой.

Что скажешь?

Ты прекрасна.

Он стал ее целовать, и целовал до тех пор, пока от помады не заблестели и его собственные губы.

Ты прекрасна, ты так прекрасна! – повторял он.

И она ему почти поверила.

Дивния откинула край одеяла и приглашающе похлопала ладонью по простыне.

Присоединяйся, сказала она.

 

55

Дрейк стоял на берегу близ песчаной отмели, глядя на «Избавление». Его обволакивал мягкий предвечерний воздух, и он чувствовал, как струится меж пальцев горячий песок – будто в песочных часах. Что-то изменилось. Он уже научился чувствовать изменения в погоде, во времени, в приливах, порой едва заметные, но чреватые важными последствиями. И сейчас предощущение важных перемен витало в воздухе.

Он быстро двинулся через рощу, выкрикивая ее имя и крепко прижимая руку к сердцу, как будто в попытке сдержать рвущиеся наружу чувства. Голоса, бормотавшие что-то вроде молитвы, эхом разносились по долине, как в ночь его появления – и в каждую ясную ночь позднее. Сейчас эти голоса уже не пугали, а скорее успокаивали: всего лишь глупые привычные слова, отражавшие хаос в его сознании. Печка фургона не дымила и оказалась холодной, когда он ее потрогал.

На аккуратно заправленной постели были разложены предметы, напоминавшие о ее прошлом: цветок дрока, морская звезда, однопенсовая монета и тюбик губной помады. А также почтовая открытка из Америки и перламутровый медальон, когда-то принадлежавший ее матери. В доме все было чисто и прибрано.

Бутылки рядком выстроились на полу вдоль стены. На все послания были даны ответы, включая добрую сотню ответов на послание Дрейка. Терновый джин и коричневые пакеты с лекарственными травами переместились на видное место, явно оставленные для Дрейка. Желтый дождевик висел на крючке с внутренней стороны двери. А у окна, как будто специально к его приходу высвеченная лучом солнца, лежала «Дивная книга истин». Из замка на переплете торчал маленький ключ с истрепанной аквамариновой лентой. На сей раз ничто не могло ему помешать.

Он сел на кровать, положив книгу на колени. Повернул ключик в замке, открыл обложку и стал листать страницу за страницей, постепенно переходя от легкого недоумения к не вполне уместной сейчас веселости. Ибо на этих сморщенных страницах не обнаружилось ничего, кроме пыли да еще давно засохшей мухи. Он снова пролистал всю книгу от начала до конца и в обратном порядке, а потом рассмеялся. Ничего. Никаких истин. Он поднялся с намерением вернуть книгу на место, но в самый последний момент вдруг заметил волнистый край старой фотографии, выступивший над обрезом страниц. Сердце заколотилось в предчувствии. Как он мог это пропустить? Он вытянул снимок из книги. На оборотной стороне были написаны два слова: «Твой отец».

Он не спешил переворачивать фото, поскольку угадал истину прежде, чем узрел ее воочию. Странное сердцебиение уже давало ему подсказку. А когда он все же взглянул на лицевую сторону фото, там был именно тот, кого он ожидал увидеть: те же самые глаза, нос, борода и губы, какие он вырезал из маминых журналов, чтобы внести подобие определенности в свой маленький, омраченный безотцовщиной мир. Это был он: тот самый человек с коллажа, замыкавший в кольцо его жизнь, как ров замыкается вокруг крепостной стены. Это всегда был он.

Дивния прощалась со всем своим миром, для чего потребовалось немало времени, поскольку ей были знакомы каждый лесной закуток, каждая речная заводь, и она не хотела что-нибудь пропустить – это было бы несправедливо. Начала она с рощицы молодых ив. Она благодарила за прожитую жизнь каждый цветок, каждый куст или дерево, которые несли в себе частицы ее прошлого, ее юности, ее зрелости, ее желаний, ее скорби, ее тела, ее смеха, ее планов, ее усталости, ее судьбы. Это была сцена ее театра. Теперь пришло время последнего выхода, ее прощального поклона. Кроны шелестели на ветру, часть листьев уже опала; стая гусей, построившись клином, улетала в туманную даль на западе.

И вот она в последний раз сидит на причальном камне. Дышится с трудом. Вещи – время – все на исходе. Закат окрашивает летящую чайку в розовый цвет. Время остановило свой бег. Дивния знает, что в этом мгновении заключено все, потому что это – ее последнее мгновение, чудеснейшее мгновение. И она знает, что это мгновение и есть любовь.

Дрейк ее видит. И стиснутый кулак в его груди разжимается, выпуская на волю жизнь, а в самом центре этой жизни – она, Дивния Лад. Он знал ее всегда, сколько себя помнил, и даже дольше; и теперь он понимает почему.

Он машет ей, и она машет в ответ. Чайка останавливается в полете, словно вмерзает в затвердевший воздух. Он подходит, дотрагивается до ее руки и чувствует, как она холодна. Слышит ее прерывистое дыхание.

Что происходит? – спрашивает он тихо.

Идем, говорит старая женщина.

Она берет его за руку, и вдруг он понимает, что это рука его матери, и речной берег превращается в мостовую Флит-лейн, где они вместе идут к пабу его детства, густой пивной дух из которого мог заменить еду, когда он просыпался голодным среди ночи. Они подходят к мостику через протоку, и вдруг он ощущает под ногами ступени, ведущие в холодную комнату, в их лондонский дом, где он терзает маму вопросами, пока вся кровь не отливает у нее от лица.

Какого цвета были его глаза, ма? Какого цвета глаза у моего папы?

Цвета тоски.

А что это за цвет, ма?

Это цвет моря.

На середине мостика он останавливается и смотрит на стройные сосны и песчаную отмель вдали. Прилив стремительно надвигается, на гребнях волн белеет пена и поблескивают рыбьи спины. Он понимает, что время на исходе.

Идем же, говорит Дивния.

На островном берегу она при подъеме хватается за траву, а, минуя Забытых Любимых, вдруг перестает ощущать солнечное тепло. Она поднимает голову и, не мигая, смотрит на яркое светило. Она легко пронзает его взглядом, она видит его насквозь.

Почти на месте, говорит она и за руку ведет Дрейка к могильному камню, который он не замечал раньше: простая глыба розового гранита и два слова на ней.

ДЖЕК ФРЭНСИС

Вот он, говорит Дивния. Твой отец.

Доселе приглушенные голоса звучат все громче, Дрейк оглядывается по сторонам. Потом упирается коленями в сырую траву и прижимается щекой к отцовской могиле. Дивния кладет руку ему на спину.

Слушай, говорит она.

Я слышу, отвечает он.

Это и есть твоя история. Та, что была у тебя всегда.

Обернувшись, он тянется к ней, но она уже уходит. В мягком вечернем свете она идет навстречу волнам прилива и чувствует, как спадают ее покровы; она освобождается от своей старой кожи и становится кем-то другим. Ее уже ждут, и она видит их на гребне волны, и она бежит к ним легко и быстро, ибо теперь ее не отягощает груз лет, и она ныряет и делает свой первый вдох, и ее тело сливается с морем. Она вернулась домой.